Исчезновение

ИСЧЕЗНОВЕНИЕ
(из цикла «Хроники маньяков»)

Ах, как приятно проснуться, потянуться, встать в темноте, заварить свежий кофе, втянуть аромат внутрь сознания, усугубить сигаретной одурью, и стоять у окна. Так начинается исчезновение. Всё меньше тех, кто тебя помнит, всё меньше тех, кого помнишь ты. За промытостью окна, на перегонки дождевые капли, темнота, готовая дефлорироваться утренним проблеском, тончайшим прикосновением ветра в щель фрамуги, поскрипыванием стен дома, тем невероятным ощущением наполненность, когда уже и не важно, что сам/, от этой наполненности и становишься небытием.
Лето приближается как пьяный к магазину, скачками и целенаправленностью, неизбежностью и желанием сбежать туда, где нет полураздетых тел, тошнотворности запаха, цветов и коротких ночей. До следующей зимы ещё далеко, и с каждым годом, исчезая, всё труднее возвратиться, собрать за ново по частям летаргическое безумие сознания, ту неосуществимость, от которой страдаешь, как от постельных клопов, неожиданно пришедших в гости.
Когда же началось это? Когда я впервые почувствовал, что исчезаю? В тот ли день, когда молчаливая соседка в электрическом поезде, неожиданно прошептала на ухо зашапленное вязью нить «Пойдём со мной», и мы вышли, в незнакомом мне месте, долго петляли между частных домов, и наконец остановились перед зелёными воротами, за которым виднелась тучеообразная темнота сосен и пахло хвоей и почему то морем. А потом мы сидели на веранде, пили чай с вишнёвым вареньем, прикасались руками, уходили в молчание и возвращались невнятными полусловами в огромности нежности и узнавании  тел. А утром, когда первые электрические поезда едва слышно стонали далёко и призывно, я взял ложку из вазочки вишнёвой мрачности, и вырезал ей глаза, зажимая рот и целуя плечи, потом кусал, надрезал, входил в надрезы и снова кусал настойчиво и нежно, как щенок, кусает подставленный для игры палец, а потом курил, на той же веранде, смотрел на прекрасные глаза, лежащие на блюдце и плакал от невыразимой нежности и тоски.
Или значительно позже? Уже после возвращения из плена, оживший и голодный, ел пирожок на лавочке Гоголевского бульвара и заметил Чернышку, сидящую напротив, такую одинокую, худую и голодную, что я чуть не подавился? Я встал, сходил за пирожками, и мы, гуляли по старой Москве до ночи, целовались как пьяные, торопливо перебивая друг друга читали стихи, заглядывали в окна троллейбусов и домов. Она рассказал про свои мечты стать актёром, я про то, что хочу стать хирургом, это было невообразимо ласково, два незнакомых человека, две исчезающие натуры – человеческие и природные. И желание слиться само повело нас в полузаброшенный дом, и там, на третьем этаже, на каком-то невообразимом диване чёрного дерева, с резьбой и скрипом пружин она поведала мне печаль своего тела, и уже когда в ванной она умоляла отпустить, я всаживал в неё шероховатость обрезка газовой трубы, и вскрыв крышку черепа, с перламутровой прослойкой в отблеске уличного фонаря погружал в неё губы, в сладковатую мякоть её исчезновения.
Как давно это было, как давно, уже прошло семь, нет пять лет, и все эти пять лет, путешествуя по миру я собирал вздохи исчезания, последние капли ухода, растворения в мире своей памяти. Откладывал драгоценные крупица, создавая и наполняя себя, и чем больше я наполнялся, тем на дольше исчезал, всё взаимосвязано, природу тошнит от пустоты. А меня тошнит от наполненности этого наступившего утра, от света, от вида за окном, от того, что сейчас предстоит делать, и я возвращаюсь в комнату, трогаю за плечо её, целую в губы и начинаю наполнятся, зная, что исчезну скоро на всегда…и там, я собреу их, верну всё что забрал и отпущу в мир жизни, в то самое мгновение, когда их жизнь изменилась, а сам останусь там, в себе, в молчании и тишине снега и холода, в невероятной нежности и гармонии.
Станция Некрасовская.
14-16 марта 2016 г.
Н. Антонов