Признание в нелюбви

          Мне уже почти шестьдесят пять лет, много. Прожито куда больше, чем осталось. Господин президент России всего лишь на год моложе меня. Кремлевская медицина, конечно, постарается дать ему возможность пожить подольше. А у меня в деревне медицины почти нет. Бывает, и задумаюсь о своей смерти у своего же забора. Не знаю, какой будет смерть президента, но что она придет обязательно, не сомневаюсь. Возможно, благодаря успехам своих местечковых врачей, он умрет позже меня на десяток-другой лет. Очень может быть. А может и не быть. Но тоже умрет, наступит такой миг. Как сказал один шайтан: «Да, человек смертен, но это было бы еще полбеды. Плохо то, что он иногда внезапно смертен». Чего я очень опасаюсь, так это того, что мы умрем с ним в один день, превратившись в маленькие атомные облачка в результате его успешной внешней политики. Но не хочу я умирать за компанию с ним.

          Я живу на краю земли, сюда не приходила вторая мировая, только похоронки стаями долетали. Ну, а теперь, когда мы достигли ядерного могущества, война вполне может настичь и в забытой Богом и властью деревне. Потому что есть у нас в России не только главнокомандующий, но еще и главный экстремист, готовый ради Крыма положить всю страну. Да, я говорю о нашем президенте. В фильме «Крым. Путь на Родину», президент показал миру, что он лжец и совсем не милый лжец.  Глядя всем в глаза, он говорил сначала, что в Крыму нет российских солдат, а в фильме, не стесняясь, заявил, что сам лично как главнокомандующий руководил присоединением Крыма. Пока Украина как тетка на базаре орала во все стороны, кричала, что ее грабят, наш главнокомандующий ловко выхватил у нее Крым, будто кошелек из кармана. Стыдоба! Не думала, что мне до такой степени придется стыдиться своей страны и своей власти. А президент в фильме с удовольствием хвастался своей ловкостью, раскрывал секреты мастерства. Ну ладно, за бескровный отжим - двушечка. Но вот готовность ради маленького полуострова – при наших-то необъятных, неохватных, безмерных, пустых и кое-где даже мертвых пространствах – готовность на ядерную войну ради Крыма! Те примитивные и безымянные идейные идиоты, которые устраивают террористические акты и взрывают себя вместе с невинными жертвами - и в подметки не годятся нашему главному экстремисту. По безоглядности, по размаху, по желанию запугать весь мир, ему нет равных. Это уже тянет на пожизненное за железным занавесом, за которым сидеть по его вине придётся всей стране. Или реальная ядерная война сделает для всех нас одну дату смерти, только зафиксировать, записать ее на столбике через черточку – будет некому. А страна им гордится, мы крутые пацаны. В новоприобретенном Крыму местная власть не знает, как лучше  угодить главному экстремисту: вручает новорожденным мальчикам повестки в военкомат на 2032 год!

          Само собой разумеется, господин президент – не только главнокомандующий, он еще и главный российский патриот. Сам себя назначил. Если выдвинул главной национальной идеей патриотизм, значит, сам во главе патриотизма. Патриот, готовый положить за Родину саму Россию. Патриот, набивший понятие «патриотизм» опасными военными погремушками, и больше ничем. Патриот, превративший всех соседей во врагов. Патриот, который ввел санкции против своих граждан. Патриот, который в период экономического кризиса находит деньги, чтобы завязать одну войну за другой. Внедряется в войну в чужой стране - чтобы «потренироваться»!! Я не ела президента влюбленными и восхищенными глазами, как это делал автор фильма Андрей Кондрашов. Я смотрела на него с ужасом. Я обыкновенный человек, не Бог, не царь и не герой. У меня нет бункера на случай войны, даже метро, московского метро, к этому бомбоубежищу недавно бульдозерами усердно расчистили доступ, - и метро у меня тоже нет.

          Я как-то наткнулась на поразившую меня цифру. Поганцы-американцы, наши главные враги-союзники, специально окопавшиеся для безопасности за океаном на другой стороне земного шара, подсчитали количество своих погибших во второй мировой войне с точностью до одного человека! Они знали точное количество своих погибших и не желали округлять его хотя бы до десятков. А мы до сих пор перекидываем на счетах туда-сюда миллионы, миллионы погибших. И гордимся, что у нас больше всего погибших. Я помню, как в меня эту гордость в школе вбивали. Такой особенный кривой патриотизм, когда гордятся могилами неизвестных солдат и не знают погибших по именам.  А я во время таких патриотических бесед на уроках представляла бесконечные поля, укрытые трупами наших солдат, и во мне появлялась только бесконечная жалость. И никакой гордости.

          А главным в патриотизме моего детства было – преклонение перед вождем. Любишь вождя, значит, любишь и родину. Ничто не ново, как и сейчас, как и сейчас. Не дома, нет. У меня, слава богу, были умные родители. В школе. И после  знаменитого двадцатого съезда компартии, осудившего культ личности, в нас, детей российской провинции, продолжали вбивать любовь к товарищу Сталину, величайшему из преступников,  и его портрет никто не выдирал из наших учебников. Учительница  обожала мертвого вождя, и съезд ей был не указ, да он и не указывал никому. Я была плохой ученицей – не вбила она в меня любовь к чужому неизвестному усатому дядьке. В нашем классе она была покровительницей стукачей и ябед, и я не любила ни её саму, ни дорогого товарища Сталина. Любовь вообще невозможно вбить, господа рупоры. Она или есть, или её нет. Вот и теперь – не вбивается в меня киселевосоловьевское обожание нашего главного патриота. Но я старуха с прививкой против вождизма. А детей и сегодня учат такой любви. Вот уже и детская газетка «Юный путинец» появилась в какой-то школе в Чебоксарах. Не спайсы, так газетки детям головы пачкают. Уже кто-то придумал, что президент и Россия – тождества. Осталось надеть на его голову корону, так и с этим уже постарался комик Хазанов. Рыдать или хохотать?

          Знаете, чего после войны терпеть не мог один бывший фронтовик, мой отец? Пафосных парадов вооруженных сил. Да и правда, за что их любить? За показуху и блеск начищенных сапог на вымуштрованных солдатиках из специальных парадных войск? Когда отец пушку из осенней грязи вытаскивал да ставил ее на российскую дорогу по направлению к победе, он шаг не печатал, ножку не тянул.

          Какой необязательной ерундой занимают тысячи людей! Лучше будничная работа на себя, в своем саду, на своем огороде, в своем пока еще не снесенном торговом павильоне, в конце концов, чем грозный чеканный шаг по булыжной мостовой. С пафосом мир пугаем. Вот если бы президент вместо парадов, олимпиад и чемпионатов  сумел провести давно назревшие и перезревшие реформы и так направить развитие страны, чтобы в Россию вернулась из Европ вся умная молодежь – вот это я понимаю, вот это национальная идея! Слабо главному патриоту.

          А телевизор с узким лобиком взахлеб твердит мне о патриотическом импортозамещении… Да вот  только ответные антисанкции  наказали не проклятых зажравшихся американцев и европейцев, они наказали меня. В последние годы появилась у меня такая скромная потребность: одно яблоко в день. Потребность осталась, а яблок больше нет. Цены озверели, кидаются на людей как цепные псы, спущенные с поводков. Это псы господина президента. Это не черная обама сделала, за это спрашивайте с белого и пушистого главного российского патриота. А сам, небось, яблоки каждый день трескает! Почему ввели санкции против меня? Вы что-то напутали!

         А ведь какие могли бы быть прекрасные цели в том же импортозамещении! Сегодня у России нет  своей вакцины против страшной болезни, против рака матки. Родители, думающие о будущем, желающие спасти от ужасной и мучительной смерти своих детей, покупают за большие деньги американскую или бельгийскую вакцину. У наших главных врагов-друзей покупают, заметьте. Вот где поле деятельности для российских патриотов, стоящих у руля - отнять у западных капиталистов наши деньги. Поставить высокую задачу перед российской наукой, обеспечить эту задачу людьми и деньгами, создать отечественную вакцину против рака матки, поручить российской медицине привить всех девочек бесплатно и в обязательном порядке. Чтобы вакциной смогли воспользоваться не только местечковые кремлевские дети, а все российские. Вот тогда я поверю в вашу болтовню об импортозамещении. Это была бы конкретная забота не только о чахлой подыхающей науке, но и о здоровье девочек, будущих матерей. О будущем, которое наступит после нас. А тем, чья жизнь заканчивается, если закрыли доступ к медицине, так хоть дайте умереть без боли! А сейчас власть ведет себя так, словно после нее будет потоп, и больше ничего. Вот и пожелаю этой безжалостной власти, презирающей людей, долго умирать без обезболивающего.

          Наш телевизор твердит, что наши бомбы в Сирии на наших «тренировках» летят куда надо, что мы не бомбим мирное население. Ну разве что в порошок стираются города. Да откуда вы знаете, господа рупоры? Вы там сидели под бомбежками? При какой войне не гибли мирные люди?

          Я всем сердцем возненавидела президента Ельцина за войну в Чечне, за ужасающие бомбежки Грозного и его населения, за массовую гибель российских солдатиков, таких же юных, каким был мой отец на фронте. За что им достался такой свирепый патриотизм государства Российского? Тогда казалось, что выжить в том городе было нельзя, что в тех страшных развалинах уже давно нет никого из живых. Но вот уцелела, просто чудом, свидетельница, русская девочка Полина Жеребцова, которую бомбили наши отважные летчики, обстреливали наши славные артиллеристы, и принесла миру свои дневники. Дневники, раскрывающие читателям глаза. Министру образования надо принудить к чтению сначала главного патриота, а затем - всех учителей во всех школах России обязать изучать с детьми эти дневники! Чтобы дети с малых лет знали: убивать людей – нельзя, даже если очень хочется. Чтобы учителя не сочиняли газетки под названием «Юный путинец». Премий за это их лишать, что ли?
Кончатся тренировки по разрушению Сирии, и что потом будет делать наш нынешний президент, ставленник Ельцина, когда заскучает? В какой стране ему захочется потренироваться? В своей? В Украине? В Турции и далее везде? А если в ответ союзники Турции захотят потренироваться в России? Нет мне ответа…

*
          У меня на рабочем столе ноутбука фотография старого деревянного дома на две семьи. Дом давно обветшал, но в нем до сих пор живут люди. Рядом с ним наша местная власть отгрохала огромный храм, и он сверкает золотыми куполами, чтобы чаще господь замечал. А дом почернел, бревна растрескались, норовят разъехаться от старческой немощи в разные стороны. Не замечает его Господь.

           Этот дом – моя огромная родина, мой первый адрес. Я прожила в нем всего лишь первые семь лет жизни. Дом стоит все там же, как вкопанный, на улице с прекрасным названием – улице Свободы в городе Сыктывкаре.  И родилась я еще в сталинские времена, в далеком 1951 году. Город был тогда, в середине двадцатого века, почти целиком деревянным, только в центре, на улицах Ленина и Советской, стояли каменные дома, построенные купцами еще до революции. Асфальта не было. Улица Свободы была замощена деревянными чурбаками. И храм с золотыми куполами в те времена еще не красовался, вместо него за длинным высоким забором располагались прозаические склады овощехранилища. Там в огромных, вкопанных в землю деревянных кадушках квасили на зиму капусту. Не знаю, кто дал улице такое прекрасное, такое замечательное название? У нас, как и везде, до сих пор сохраняются чисто большевистские названия: улицы имени Ленина, Кирова, Карла Маркса, Энгельса, Орджоникидзе, Бабушкина, - даже скучно перечислять. Весь революционный букет. К слову, проспекта имени Путина пока нет. И вдруг – Свободы! Улица эта вела к реке, к речной пристани, где стояли склады «Заготзерна», куда приходили баржи с грузом. И пассажиры добирались до Сыктывкара по Вычегде. До Котласа – поездом, а дальше пересаживались на пароход. Так и мама моя приехала сюда летом 1948 года – на пароходе.

          На улице Свободы у нашей семьи была половина дома. На первом этаже располагалась  просторная и полупустая кухня с минимумом мебели. Прямо у входа стояла большая печь с плитой, а в промежутке между печью и стеной находилась деревянная лестница, которая вела на второй этаж. За печью было пыльно, темно и страшно. Мы там иногда прятались, когда играли в прятки. У входа с другой стороны двери стоял на табуретке огромный  позеленевший медный чан для воды, а в углу висел подвешенный на цепочках медный умывальник в форме чаши с носиком. Его надо было наклонять, чтобы полилась вода. В стене напротив входа были прорублены окна, их прорубал мой прадед, а у стены стояла длинная широкая лавка, на ней могло бы усесться сразу человек восемь. Перед скамьей - большой стол, рядом – пара табуреток. Скатерти или клеенки на столе не было. У одной из стен - небольшой черный буфет с посудой.

          На втором этаже - две комнаты.  Сразу у лестничного проема стояла печь. С той, что на кухне, она сообщалась общим дымоходом, они стояли одна над другой.  Первая комната была большой и светлой, а мебель - черной: стол, стулья, деревянный жесткий диван,  просто  скамья со спинкой и подлокотниками. А ножки у мебели - точеные, фигурные. Куда всё это потом делось, не знаю. Стояла там еще никелированная кровать тети Грани, папиной младшей сестры. Эта большая комната была ее владением. Она в те годы училась в пединституте. Тетю Граню все, и я тоже, считали красавицей. Правильные черты лица, голубоглазая, стройная. Все бы хорошо, но эта хозяйка приняла в штыки мою маму.

           На стене в углу в ее комнате висел черный, круглый как тарелка радиоприемник. Зимой, когда было очень холодно и меня не пускали гулять, я ставила у окна стул, забиралась на него, и стоя на коленях, разглядывала божественной красоты морозные узоры на стеклах и слушала невнятное бормотанье, которое неслось из репродуктора.  Это была еще дотелевизионная эпоха, ни телепропаганды, ни даже просто детских мультиков. Одни узоры на замерзших окнах.

           Пройдя сквозь большую, можно было попасть в маленькую комнату. Это была комната нашей семьи. Там тоже была печка, но небольшая. Два окна выходили во двор. Комната-спальня. Только кровати, больше там ничего не помещалось.

           Кроме нас пятерых, папы, мамы, трех дочек, кроме тети Грани, жил в том доме еще и папин брат Володя. Он зарабатывал тем, что разгружал на пристани баржи. Заработок сразу пропивал. Спал он внизу, на лавке на кухне. После запоя он какое-то время ходил тихий и трезвый, - до следующего заработка. Зимами он нам всем подшивал валенки, а я сидела рядом на скамеечке и наблюдала за тем, как он вырезает из голенищ старых валенок новые подошвы, как готовит дратву, как смолит нитки, как шьет. Он заготавливал на зиму дрова для трех печек, колол горы поленьев, а потом складывал их в поленницы. Складывать обычно помогал отец.
Позади дома располагался огород, росли картошка, лук, морковь, редька, чеснок. Что-то простое и необходимое. Огороды были и у всех соседей. Город-деревня.

          В другой половине дома жила семья судьи, важного господина с неулыбчивым суровым лицом. У него были жена и две дочки. Старшая Танька дружила с Алкой, а младшая Света – со мной.
Мы со Светой вместе облазили все окрестные овраги и помойки, иногда ради развлечения мы выслеживали, куда идут Алка с Танькой, и падали им на хвост. Особенно летом, когда они тайком бегали без спросу купаться на речку. Сначала мы их просто по-хорошему упрашивали взять нас тоже, ныли, но вредные девки отнекивались. Последним нашим оружием был шантаж, мы грозились наябедничать матерям, и тогда, рыча, они брали нас с собой.
На этой самой улице Свободы однажды осенним темным  вечером собрались все соседи, стояли, тихо переговаривались  и смотрели в звездное небо. Все хотели увидеть первый в мире советский искусственный спутник земли. Мы со Светой тоже стояли в толпе, тоже глазели в небо и слушали разговоры взрослых. Иногда казалось, что вот – летит звезда, и все ахали. Но это были сигнальные огни идущих на посадку самолетов. Аэропорт у нас расположился совсем вплотную с городом.

          Зимами мы до одури катались в оврагах на санках. Горки были крутыми, высокими, страшными. У многих тогда были деревянные самодельные санки, короб на них сплетали из ивовых прутьев. Мы катались до посинения, до окоченения. Под носом сопли, платок съехал на одно ухо, другое ухо торчит на морозе, в рукавицы набился снег, но если придешь домой погреться, снова гулять уже не выпустят.

          Однажды я всей душой позавидовала девочке Лиде. Можно даже сказать, что вся зависть, отпущенная мне природой, ушла на этот один-единственный случай. Лида жила на этой же улице Свободы, но через несколько домов от нас, ближе к реке. Она была того же возраста, что и Алка. Алка в тот морозный день не смогла отвязаться от меня, поэтому я таскалась за ней. Они с Лидой поиграли в снежном домике, построенном во дворе Лиды, а потом Лида позвала нас погреться. Она никогда раньше этого не делала, но тут уж, видимо, ее очень подмывало желание похвастаться. Мы вошли в ее дом. В комнате, куда мы вошли, стоял шикарный и огромный кожаный диван с полочкой наверху, а по полочке важно шагала вереница белых слонов. Но не этим великолепием собиралась хвастать Лида. Мы с Алкой сели на диван, а Лида вынесла из другой комнаты серую картонную обувную коробку. Она села между  нами и открыла крышку. Внутри в коробке была комнатка для пупсика! Окна с крошечными занавесками, дверь,  столик, сделанный из спичечных коробок, стульчик. Но главное, там была самодельная кроватка, и в ней, укрытый одеяльцем, лежал совсем как настоящий розовый пупсик и таращил глазки. Я смотрела на это чудо, глотала сопли и от зависти боялась дышать. У нас дома были только тряпичные куклы, сшитые матерью, с намалеванными карандашом лицами. В магазинах в то время – никаких игрушек. Я сразу поняла, глядя на эту неописуемую красоту, что она не для меня. Что у Лиды есть такая куколка, и так и должно быть, а у меня нет, и никогда не будет. И я сразу же смирилась с тем, что для меня это абсолютно невозможное счастье. Мне даже не пришло в голову, как Алке, вернувшись домой, ныть и канючить, упрашивать маму купить пупсика и соорудить для него комнатку в картонной коробке. Позже я научилась рисовать себе каких угодно бумажных красавиц и множество нарядов для них.

          С этой самой Лидой, обладательницей прекрасного пупсика, у меня связано еще одно воспоминание, летнее. Рядом с нашим домом стоял большой двухэтажный деревянный дом. Там жило несколько семей. А во дворе там были качели. Два человека могли встать, каждый на своем конце доски, и раскачиваться, держась за веревки. Однажды мы с Лидой вдвоём оказались на этой доске. Раскачались, и она, высоко взлетев, закричала восторженно:

          -Вижу Москву!
          -Где?! – заволновалась я.
          -Там! – Лида глазами показала за мою спину, снова взлетела вверх и снова закричала, - вот она! Я вижу Москву!

          За моей спиной были огородные грядки, за ними высокий забор, дальше – спуск в овраг. На другой стороне оврага – такие же деревянные дома. Там начиналась окраина со смешным названием – Париж.  Где же та сияющая и необыкновенная Москва, которую так хорошо видела Лида? Где-то за Парижем? Я упросила девочку поменяться местами, чтобы и мне тоже, взлетев высоко,  увидеть Москву. Она согласилась. Мы притормозили качели, я заняла место Лиды. Раскачались. Не вижу Москвы, хоть плачь! Лида так и не призналась, что дурачила меня, а я сама об этом не догадалась. Что я тогда знала о столице нашей Родины, кроме того, что она где-то далеко-далеко? В газетах видела снимки Красной площади, мавзолея, Кремля. Вот и всё. Это глупое простодушие осталось у меня и в старости. Я сама не умею врать и часто ошибаюсь, думая, что не умеют и другие. А оказывается, даже президент умеет… Москва и сегодня так же далеко от нас, как и прежде. Другая, чужая страна.

          В том доме, где во дворе стояли качели, жила одна девочка. Как-то зимой меня и младшую Наташку позвали к ней в гости на её день рождения. Впервые в жизни я увидела там, в гостях, маленькую детскую мебель. В детский сад ни я, ни Наташка не ходили, поэтому и не знали, что такое великолепие может быть на свете: детский столик, стульчики, шкафчик. Всё специально для детей. Я была в восхищении! Угощали нас чем-то вкусным, а потом на прощанье выдали каждому гостю по мандарину, завернутому в белую бумажку. Мы видели его впервые в жизни. Это был очень редкий и экзотический фрукт у нас на Севере, Роскошный день рождения был у той девочки.

           И в том же самом доме я увидела первый труп в своей жизни. Очень быстро среди соседей разнесся слух, что повесилась дочка Константиновны, доброй старушки, угощавшей меня карамельками. Все столпились у двери, где лежала мертвая девушка, а я ничего не видела за спинами взрослых, поэтому попыталась пробраться и разглядеть что-нибудь снизу. И увидела лежащие на полу голые неподвижные ноги и подол светлого платья. Всем было любопытно, а мне стало страшно, и я убежала оттуда подальше. Почему-то я сразу поняла, что такое смерть. Что смерть – это страшно и навсегда.

           В 1958 году я пошла в первый класс. В школу меня за руку вел отец. В другой руке у меня был новенький жесткий и негнущийся коричневый кожаный портфель с железными уголками. Папа нес букет цветов. Мы шли в деревянную школу №1 по длинным деревянным мосткам, а вдоль мостков стояли пионеры и отдавали нам честь. Они сурово смотрели вперед, на их шеях алели галстуки, а их правые руки были подняты в пионерском салюте. Среди них была и Алка. Она скосила на меня глаза, но не улыбнулась, потому что понимала важность момента.

           Я ужасно боялась идти в школу, и оказалось, не зря. В классе многие знали друг друга по детскому саду, а я не знала никого. На переменах я стояла, вжавшись в стену в школьном коридоре, а мимо меня гордо ходили, обнявшись, девочки из моего класса. Они знать меня не хотели и не принимали в свои игры. И я до сих пор помню то своё острое чувство одиночества. Зато дома всё было просто и знакомо. Вернувшись самостоятельно домой, я переоделась в домашнее, вышла на улицу, взобралась на кучу сложенных у забора досок и стала терпеливо поджидать соседей. Каждому прохожему я хвасталась:

          -А я сегодня в школу ходила!
          И мне отвечали:
          -Молодец!

          Я проучилась в этой школе всего лишь первую четверть, а потом пошла уже в другую школу, потому что мы переехали на другую окраину города рядом с аэропортом. Мой папа, хоть и фронтовик, не стал воевать с родной сестрой, и она выиграла в борьбе за место в доме за отсутствием соперника. А мы пятеро эмигрировали из нашего родного дома в полуподвал дома азербайджанца Мирзы. Под гул самолетов началась другая жизнь в полуподвале, который я не полюбила, и учеба в другой чужой скучной школе. Зато в этом полуподвале я начала читать книги.

          А этот дом на улице Свободы, где я родилась, я буду помнить и жалеть, даже если переживу его, даже если от него останется только фотография на моем рабочем столе. Там всё было впервые: восторг, любопытство, зависть, страх смерти, чувство одиночества. И не надо учить меня родину любить. Я и так никуда не денусь и никуда  не уеду, у меня и загранпаспорта нет. Если доживу, буду тонуть  в том потопе «после них».
Но заставить современных детей полюбить свои бараки или полуподвалы, в которых они живут, непролазную грязь вокруг домов, тесноту в школах, учебу в две смены, полюбить заплеванные, заваленные пустыми бутылками скверы и площади, полюбить свое беспросветное будущее безработных или копеечных рабочих, полюбить  бесконечную нищету и невесть зачем воевать за всё это с оружием в руках – почему-то в чужих странах, и при этом воспевать великую Россию - такое не под силу никакому Киселевусоловьеву. Придумайте что-нибудь другое, трезвое.

*
          Однажды вечером я включила телевизор. Он молчал, экран был пуст. В голову закралась ужасная мысль: война началась?! Телевизор день за днем, месяц за месяцем,  захлебываясь, кричит о наших врагах, изо всех сил предупреждает нас о страшной опасности, что я еще могла подумать? Товарищ Ленин как учил? В первую очередь захватить почту, телеграф, телефон и банки. Ну, а проклятая коварная Обама, ясно дело, шандарахнула по московской телевышке. Как еще заставить заткнуться Киселевасоловьева, нашего рупора главного патриота? Только стереть его в бетонную пыль, а потом смыть её в канализацию, разве нет?  Чтобы мы не знали, что враг переползает наши границы, что он хищно протягивает свои поганые ручонки к нашим богатствам, закопанным для надежности глубоко-глубоко под землей. Но вышка цела, вскоре телевизор снова закричал, и я успокоилась. Богатства на месте, пока живем.

          Если Россия уцелеет после разрушительной, смертельно опасной любви главного патриота, то у новой власти появится срочная важнейшая задача: дать хорошего пенделя Соловьевукиселеву и заставить телевизор говорить правду.

          Дом, где я родилась, рано или поздно пойдет под снос. На его месте возникнет что-то новое. Может, дом для священников, работников нового храма по соседству? Или новый торговый центр, хотя их уже тьма, этих центров, больше чем покупателей. Или воткнут новый жилой дом. А вот что будет с Россией и с нами, никто не знает. Нескончаемый экономический кризис, авантюры во внешней политике, игры в величие вместо нормальной трудовой жизни даром не пройдут. Мы все будем наказаны за деятельность нашего лидера и попустительство ему. Придёт время, закончится его власть, но Россия-то останется, надеюсь. Надеюсь, не успеет он её пустить под откос.