Первый принц

Первый принц


   Он опять приснился мне сегодня - он, тень моей детской любви, родившейся, наверное, еще до знакомства с ним в ожиданиях, предчувствиях, мечтах о чем-то, не известном еще моему воображению, но уже дорогом и желанном, и ушедшей в никуда, оставившей лишь потаенную память о себе, легкую, но с горчинкой, грусть о несбывшейся мечте.
   Кажется, я влюблялась в него дважды - в одиннадцать и в пятнадцать лет: в первый раз — в веселого и обаятельного симпатягу-мальчишку, потом - в красавца-парня, почти уже сложившегося мужчину. И оба раза — в него одного. Нет, на самом деле я просто обманываю саму себя - от одиннадцати лет к пятнадцати тянулась тонкой ниточкой, но все же жила в душе невысказанная грусть по нему, а потом укрепилась и разрослась до любви.
   Не могу вспомнить того момента, когда впервые увидела его. Может быть, я знала всегда - вот этот высокий парнишка с зелеными, наполненными желтыми искорками, по-кошачьи сияющими глазами и короткой темно-пепельной челкой над почему-то черными, удивленно разлетевшимися бровями, - это и есть Сережка Лукьянов. Да просто Лукьянов! Тогда, в школе, у нас как-то не принято было называть друг друга по именам даже среди девчонок, что уж говорить о мальчишках. Имен просто не было - они оставались дома, а в школе - фамилии, реже - прозвища. Вот и были мы: он - Лукьянов, я - Осинкина. Зато как ласково можно было назвать по фамилии, как мелодично и нежно могла она звучать тогда, в пору первых, пробных и самых невинных и настоящих влюбленностей, и поэтому она, своя, родная, слышимая ежедневно по много раз, была привычней и любимей имени.
   Да, казалось, я знала его всегда - общие знакомые, одна улица, соседние дворы, примелькавшиеся лица... И когда в шестом, экспериментальном, набранном из отличников и талантов классе, в котором, к своему удивлению, оказалась и я, появился Лукьянов, он мне уже был откуда-то знаком - этот высокий и плечистый мальчишка со смешной, мягкой, словно путающейся в ногах походкой. И я не заметила поначалу в кругу новых знакомых, что именно он давал мне забавные и одновременно ласковые прозвища, которые мгновенно прилипали, сливаясь с моим именем в единое и ничуть не обидное целое, именно он мимоходом ставил мой стул ножками на парту, чтобы поймать мой взгляд — сначала возмущенный, а потом понемногу теплеющий от его добрых и игривых лучистых задорных глаз.
   И вдруг однажды я увидела, заметила и - поняла, но не поверила.
   Еще бы, в свои одиннадцать лет, я, недавно потерявшая отца, была одинокой и брошенной всеми и одновременно - бывшие верные подружки выразили свои соболезнования, посочувствовали. Но они шли вперед и жили дальше, не понимая, и не желая задумываться о том, что я остановилась и замерла, застыла в каком-то миге из прошлого, не умея жить без самого лучшего в мире папы, - пожалели недолго, да и оставили где-то в стороне от себя.
   Мама же боролась за выживание, пропадая днями напролет на работе, - незаконченная перестройка соперничала с проклевывающейся новой стихией, называемой демократией, денег не было - помнятся только гуманитарная помощь в виде пакетов сухого молока и трех свитеров, присланных из Америки, и вафли с сосисками, приносимые мамой два раза в месяц - пятого и двадцатого, в день зарплаты. Килограмм сосисок и пакетик вафель с грецким орехом были тогда настоящим праздником! И все думалось - если бы только был папа, если бы... И плакалось как-то само собой, дома - часами напролет, незаметно и привычно. И когда я, наконец, очнулась от своего горя, словно кошмарный сон, вспоминая свою жизнь за последние два-три месяца, и чуть-чуть, самую каплю, но все же захотела жить - я вдруг ощутила себя никому не нужной, отодвинутой в сторону, просто лишней и чуждой - для всех, как будто меня и не было.
   И в этот горький миг неожиданно нагрянувшего полного одиночества, с удивлением заметив, как загораются при моем появлении веселые зрачки самого красивого парня класса, я начала оживать. Сам того не сознавая, он согревал мою еще детскую, но слишком измученную самым страшным взрослым испытанием душу. Я оттаивала, но не понимала, как и почему могу ему - лучшему, нравиться именно я, я - у которой два спортивных костюма на смену, купленные по талонам в Центральном Детском мире, и ни грамма косметики на лице - только большие черные глаза и синеватые тени под ними, да тонкий хвостик сзади из черных коротких волос.
   А девчонки, радуясь недавней отмене школьной формы, ходили одна наряднее другой и бросали на Лукьянова призывные взгляды смело подкрашенных глаз. А он смотрел на меня, смотрел, улыбался, и в свете его улыбки становилось тепло, уютно и впервые за долгое время - спокойно, и верилось всей душой, что все будет хорошо, что должно так быть.

   
   Так ярко, словно бы это было вчера, вспоминается тот «Огонек» - школьный праздник с дискотекой на 8 марта, мамина блузка, чуть переделанная для меня, - морковно-красная, с черными рюшками, черная же юбка - тоже мамина, отрезанная до колен... И тогда я уже знала одно: и юбка, и блузка, и я - все это приготовлялось, все было для него, для Лукьянова, чтобы он увидел, замер на миг и остановил на мне завороженный взгляд.
Мама расчесала и уложила феном в пышную летящую прическу мои непослушные чуть вьющиеся черные волосы, слегка провела по губам розоватой помадой с очень сладким запахом, дала свой серебряный перстенек с маленьким переливающимся камушком, капнула на шею неприкосновенными французскими духами, хранимыми годами в шкафу, и я пошла, поплыла, впервые в жизни довольная своим отражением в зеркале, в школу - к нему, навстречу его взгляду.
   И все случилось именно так, как мечталось. Нет, даже лучше. Ни одна, даже самая прекрасная мечта не отразит в себе той силы ощущений, той смеси восторга, страха и сладостного безумства, которыми наполнены некоторые, самые короткие, но самые запоминающиеся в жизни, остановленные счастьем мгновения. И я смеялась в душе над своими мечтаниями - они и знать не могли, что жизнь бывает ярче и радостней их.
   Мой принц смотрел ошарашенно и нежно, не узнавая и не будучи в силах оторвать взгляд, я же, нарядная и счастливая, наверное, впервые в жизни почувствовала себя красавицей, отразившись, как в зеркале, в глазах первого парня класса.
   Мальчишки удивленно косились на меня, будто видя впервые, девчонки втайне завидовали - не моей неожиданной красоте, а в упоении ловимым мной, уже переставшим быть тайными взглядам, а я просто дышала этим моментом радости и не видела ничего и никого вокруг.
   Всем классом пили чай, устраивали конкурсы - стандартный «Огонек» самого обычного класса, а все же для каждого из нас он был особенным, потому что этот праздник был наш, и мы, особенно - начинающие расцветать девчонки, ждали от него чего-то необычного, заветного, веря каждая - в свое чудо.
   Начиналась дискотека - время редкого, но желанного и как будто случайного сближения в танце еще стеснительных мальчиков и взрослеющих чувствами девочек. Самые смелые из девчонок уже выскочили стремительно в центр класса, уставленного партами вдоль стен - чтобы освободить пространство для танцев, и запрыгали весело и задорно под быструю и громкую музыку, льющуюся из магнитофона, поставленного на учительский стол. «Математичка», она же - наш классный руководитель - Надежда Ивановна, женщина с твердым характером и добрым лицом, устав от нашей суеты, беготни и шума, предупредив, что скоро вернется, спешно вышла в коридор.
   Я проводила ее глазами, посмотрела задумчиво на закрывшуюся за ней белую дверь класса, почувствовала на себе взгляд - привычный и родной, как солнце, как воздух, и вдруг ощутила случайную, вспышкой мелькнувшую в голове и уже готовую ускользнуть мысль, продиктованную зарождающейся в моей душе взрослой женщиной: «А если мне тоже выйти? Проскользну в дверь незаметно, когда отвернется, чтоб не видел, сяду в коридоре на подоконник… Потеряет меня, пойдет искать, значит, и правда - нужна ему именно я, а останется там - внутри, в классе, с девчонками, тогда зачем вообще это все, тогда ни надежд, ни мечтаний не надо больше!».
   Тихо и незаметно я просочилась в коридор - только он отвел от меня долгий, то грустный, то счастливо-радостный взгляд, шагнула к окну напротив двери класса, уселась на подоконник, отвернувшись и глядя на улицу - на голубей и воробьев, то летающих, то медленно вышагивающих по затвердевшим от дневного, уже пахнущего весной тепла сугробам. Не прошло и двух минут с того момента, как я забралась на подоконник, за спиной тихо скрипнула дверь класса, послышались шаги - кто-то вышел и тихо, несмело подошел. Я не оборачивалась, глядя в окно с театрально-задумчивым видом, напоминающим скорее томную барышню девятнадцатого века. Мне не нужно было видеть — я знала, кто это приблизился и замер в легкой нерешительности - неужели я могла не угадать его мягкие тяжеловатые шаги.
   Он обошел меня, сел, полуотвернувшись, на тот же подоконник, помолчал, неожиданно повернулся, спросил с чуть наигранным равнодушием:
- Осинкина, ты чего здесь одна?
- Хочется. - Изображая равнодушие и чувствуя, как предательский жар заливает щеки, как можно спокойней ответила я.
- Может, туда пойдем?.. Там весело. — Несмело кивнул он в сторону класса.
   Я посмотрела ему в лицо, внимательно, изучающе, - его зеленые в желтых искорках глаза улыбались, лицо же было спокойно и светло, и я поняла вдруг, что ему там, в классе, среди музыки, смеха и танцующих девчонок совсем не весело - потому что без меня.
   И тут - я до сих пор не понимаю и злюсь на себя за это - то ли дало знать себя долгое и привычное чувство одиночества, столь неподходящее одиннадцатилетнему ребенку, то ли ослепило проклюнувшееся счастье, то ли и то, и другое, столкнувшись в моей душе, не нашло выхода - я вдруг почувствовала непрошенные и нежданные слезы на своих щеках. Папа умер всего несколько месяцев назад, я любила его слишком сильно - так, как наверное даже нельзя, и, оставаясь папиной дочкой, дома я лежала днями напролет и плакала, глядя в белый бесчувственный потолок, но на людях, тем более в школе - никогда. А в этот момент, сидя рядом с единственным интересующимся мной человеком, я плакала не из-за папы - из-за чего-то другого, что переполняло меня настолько, что я не могла даже вздохнуть. Может, от первого лучика счастья, нежданно проблеснувшего среди окружавшей меня темноты, или же от слишком острого и неожиданного укола этого самого счастья? Может быть. Но тогда, захлебываясь неизвестно откуда берущимися слезами, я ненавидела себя за это и сгорала от стыда, уже предчувствуя грядущую потерю этих ставших взволнованными глаз, обеспокоенно глядевших на меня:
- Ты что? Что случилось, Осинкина?! - Лукьянов непонимающе смотрел на меня, но в то же время в его глазах теплилась заботливая нежность.
- Папа у меня умер!.. - Глотая слезы, еле сдерживая рыдания, не смогла найти другого объяснения я.
   Я не знала, почему мое тело, переставшее в этот миг подчиняться мне, сводит судорогой от еле сдерживаемых рыданий. Я и сейчас этого не знаю. А тогда мне было странно и страшно, и мир снова рушился под моими ногами, но, не в силах с собой совладать, я уже ничего не могла сделать.
   Помню только, как он успокаивал меня - мягко, по-доброму, тихо и нежно произносил какие-то ласковые, ободряющие слова... Помню потом обеспокоенные лица одноклассников, выбежавших в коридор, слова нашей первой красавицы Ирки: «Юль, ну что ты, в самом деле! Давай, успокаивайся! Сейчас глаза покраснеют - некрасивая станешь!».
   И вдруг от этих самых слов волна, накатившая на меня внезапно, так же неожиданно и отхлынула - слезы высохли, взгляд прояснился. Я огляделась, в поисках одного лишь лица - Лукьянов стоял в отдалении, смотря на меня с сочувствием и пониманием.
- Ты успокоилась? - склонившееся ко мне Иркино лицо было совсем близко, огромные мышино-серые глаза смотрели с заботой, в искренность которой хотелось, но не очень-то получалось верить.
   Девчонки, видя нашу взаимную тягу с Лукьяновым, конечно же, завидовали мне и особенно не скрывали своей зависти, а порой и злости, поэтому их добрые слова казались слишком уж неправдоподобными, скорее показушными. Но в тот момент это было совершенно неважно. Все было неважно, кроме него. Кроме того, что он теперь может подумать обо мне.
   Откуда-то прибежала запыхавшаяся Надежда Ивановна:
- Что здесь произошло? Осинкина, кто тебя обидел?!
   Но я уже слабо неуверенно улыбалась и мотала головой:
- Ничего-ничего... Это так… Я сама...
   Конфликт был исчерпан. Девчонки, обступившие меня молчаливо непонимающим плотным кольцом, будто чем-то напуганные, зашевелились, заговорили и, не расходясь, также толпой, направились обратно, к открытой двери класса, откуда лилась и звенела веселая, словно зовущая к себе музыка.
Я, ведомая все той же, почему-то сегодня столь заботливой ко мне Иркой, шла среди них, чувствуя, как сердце оживает, отходит от этого странного оцепенения, которое завладело им так внезапно и слишком уж некстати. Но Сережка - по прошествии лет мне все же хочется называть его по имени, и хотелось бы когда-нибудь сказать ему так в лицо, глядя в глаза: «Сережка... Сережка!» - Сережка не злился и не обижался на меня - я, уже вернувшись в класс, встретила его задумчивый и одновременно игриво-улыбчивый взгляд и рассмеялась облегченно. Моя слабость: слезы и расшатанные, еще не успевшие окрепнуть нервы не принесли мне ожидаемых последствий - он не отвернулся от меня с презрительной усмешкой, и я не стала ему противна. Он просто был, стоял, смотрел. А я смотрела на него. И слов-то не было особенно нужно - тогда, когда сердца и взгляды были еще чисты и правдивы, можно было просто смотреть, молчать и тонуть, не имея сил, да и не желая выплывать.
   Девчонки оторвали меня от его взгляда, потянули танцевать и, прыгая с ними, вертясь в быстрых танцах, я окончательно развеселилась. Мы скакали, визжа и смеясь, - небольшой девчоночий кружок в середине класса - каждая танцевала, как умела, прикладывая все свое усердие, все воображение, остальные вторили чьим-то, свежепридуманным движениям...
   Мальчишки, в большинстве своем еще невысокие и, может, оттого особенно стеснительные, снисходительно наблюдали за нами из-за парт с чашками чая и кусками торта в руках. Мы им, наверное, казались маленькими смешными обезьянками, скачущими на пиру у царей. Редкий парнишка выходил иногда в круг девчонок - над ним хохотали остальные, он упирался, не желая ни танцевать, ни быть посмешищем, но самые настойчивые, задорные девчонки словно прилипали то к одному, то к другому - требовали, просили, тянули за руки и иногда, благодаря численному преимуществу, все-таки вытаскивали.
   И теперь те же бойкие девчонки и мы, разыгравшиеся остальные, кричали, подбегали, пытаясь вытянуть из-за парт хоть кого-нибудь из ребят, которые с нашим приближением кто - залезали под парту, а кто - быстро переставив свой чай и кусок пирога соседу, ложились на нее животом, крепко обхватив края руками, цепкой хваткой сильных мальчишеских пальцев, которые нам,  даже нескольким, было нелегко отогнуть. И, получая везде лишь отказ, мы снова прыгали сами по себе, почти не расстроившись и не обидевшись на смущающийся сильный пол - все равно это был наш праздник 8 Марта, и нам, одиннадцати-двенадцатилетним просто хотелось выплеснуть бьющую через край кипящую энергию еще не ушедшего детства и уже проростающей в сердце юности.
   И вдруг Анька, по прозвищу Хима - худенькая и высокая веселушка-хохотушка, добрый шут нашего класса с темным густым хвостом на затылке и забавными веснушками на носу, вынырнула из круга и через какой-то миг уже вернулась обратно, ведя за руку слабо упирающегося Лукьянова.
   Я опешила и обрадовалась одновременно, а он, не стесняясь, не тушуясь, мягко и неуклюже, словно бы путаясь в длинных ногах, полушутливо повторял движения окруживших его девчонок, которые в его присутствии еще сильнее старались перещеголять друг друга в танце.
   Вдруг заиграла медленная музыка - мелодично, грустновато. Я немного расстроилась и повернулась, чтоб уйти и сесть где-нибудь у стенки, в ожидании быстрого ритма - медленные танцы с мальчиками были большой редкостью, сопровождаемой насмешливыми взглядами ребят и откровенной завистью девчонок, а пригласить сама я просто не набралась бы смелости. Кружиться же в обнимку с девчонкой, как чаще всего и танцевали обычно, мне почему-то  не хотелось.
   Я даже не заметила, как на моем пути возник он:
- Осинкина, поучи меня танцевать. - Сказал он просяще, но без робости, будто чуть посмеиваясь, - Я совсем не умею.
- Да, я тоже... - растерялась я, вдруг задохнувшись от слишком ясного понимания того, что он не случайно вышел ко мне в коридор и не наугад именно ко мне подошел теперь. Я нужна ему. Именно я и именно ему!
   Я огляделась - под медленную музыку танцевали все те же девчонки: кто-то парами, кто-то по-отдельности, совершенно не изменив движений, только замедлив их. С мальчиком, пусть даже «на пионерском расстоянии» не танцевала ни одна. Я улыбнулась:
- Ну, я не знаю... Учись.. И я начала двигаться так же как все, еще не зная другого танца - танца женщины и мужчины, сближающего и нежного, еще ни разу не танцевавшая с дорогим человеком близко-близко - лицо к лицу, вздох к вздоху. А он, шутливо дразнясь, повторял мои движения и говорил, ласково смеясь:
- Ну, Осинкина, ну научи же меня танцевать!
   Я не понимала, чего он ждет от меня, я, никогда еще не ощущавшая чьих-то рук на своих плечах, не задыхавшаяся от чьей-то близости, а он знал, чего хочет, намекал улыбками, взглядами, но сам, наверное, боялся этого - просто преодолеть это ненужное, лишнее расстояние между нами - просто шагнуть и обнять. Нам было по одиннадцать, и мы жили в жестоком мире вырастающих детей, где у каждого были мечты и желания, но исполнять их мы не решались, пугаясь одновременно чужого недоброго смеха и самих себя.
   И мы стояли и танцевали, как могли, как умели, и этот шаг был для нас совсем не обязателен. Мы не знали, что через миг он станет пропастью, имя которой - «НИКОГДА».
   Это великое «НИКОГДА» принесла с собой неожиданно вторгнувшаяся в наш общий, единый на двоих мирок, невысокая, коренастая Маринка, которая многое знала, многое умела и, гордясь своим ранним взрослением, на переменах рассказывала нам, неопытным девчонкам, такое, от чего глаза загорались любопытством, губы приоткрывались в потрясенном возгласе: «Ну, ничего себе»! и от чего случайно оказавшиеся в классе одинокие мальчишки-отличники заливались пунцовой краской и стремглав выбегали в коридор.
- Осинкина, - свысока заметила она, глядя на меня снизу вверх с высоты своих шпилек, над которыми потихоньку посмеивались в классе, - ты что, не знаешь, как научить парня танцевать? Что вы тут прыгаете друг напротив друга, как взбесившиеся суслики? Смотри и учись! — с долей презрения закончила она и, подойдя к еще моему Лукьянову, положила его руки к себе на бедра и, прижавшись к нему, обняв его за шею, начала двигаться в такт музыке.
   Я стояла посреди класса, не шевелясь, не видя пораженно замерших девчонок и не заметив, как кто-то взял меня за локти, потянул к себе и закружил. Подняв глаза, я искренне удивилась - это был наш отличник Тема, мы почти не общались в классе, и он никогда не проявлял ко мне интереса. Тогда мне не дано было знать - спустя несколько лет он проявит его, будет провожать домой, носить портфель, учить номер моего телефона наизусть, но сердце - оно живет по своим правилам, оно не орган, оно - вместилище души, и его не уговоришь. Теме буду нравиться я, а мне… мне - кто-то другой из грустного мартовского вечера моего детства…
    Краем глаза я заметила, что все вокруг зашевелились, и возле нас стали образовываться все новые пары. Мне было все равно. Музыка казалось бесконечной, и теперь она мучила, изводила, терзала. Странно и нелепо все же - отчего счастливые моменты жизни остаются в памяти бесформенной яркой вспышкой, а минуты боли, обиды растягиваются в долгое тоскливое воспоминание, в котором время словно останавливается, и каждая секунда, кажется,  длится вечность.
   Тема что-то говорил, я не слышала, я - смотрела. Смотрела в этот потерянный, полный настоящего горя и непонимания происходящего взгляд, и точно знала, что боли в моих глазах ничуть не меньше. Нас кружили в танце - кто-то, почему-то... По нелепой и глупой случайности или по чьему-то злому умыслу мы оказались марионетками в чужих руках, и отчего-то мы ничего не могли с этим поделать и только в последней надежде смотрели друг на друга, лишь на миг отрывая взгляды, когда нас поворачивали в танце, и вновь находили друг друга и цеплялись взглядами, неустанными, ненасытными, в полной мере, бесконечно несчастными.
   И это было горе двух сильно влюбленных еще маленьких людей, почему-то разлученных кем-то более взрослым, более опытным, умелым.
   Между нами и сейчас было еще всего лишь несколько шагов, чтобы разорвать эти цепи - Темины руки на моих плечах, Маринкины - на Сережкиной шее. Мы еще могли вырваться, кинуться друг к другу, крикнуть всем, что мы - вместе и что ни третий, ни четвертый - никто нам больше не нужен! Испугались, не сумели, не успели и, наверное, все-таки струсили.
   Как часто взрослые люди отказываются от любви, от счастья, от свободы, оглядываясь на мнение других, на нелепый и глупый страх: «Что скажут люди? Что подумают окружающие?» и ломают, портят свою, а иногда и чужие жизни из-за нелепых предрассудков! А мы были детьми, и нашими «окружающими» были двадцать с небольшим человек нашего класса, не слишком добрые, не слишком понимающие, с радостью готовые на подлость и насмешку. Мы были двумя волчатами из большой волчьей стаи, и мы хотели и боялись объединиться.
   А музыка все тянулась одной заунывной тоскливой нотой и взгляды все держались друг за друга, зовя, моля: «Спаси меня!» «Почему ты далеко?» «Почему рядом - не ты?»
   И теперь уже было из-за чего хлынуть безудержным слезам, но они были уже выплаканы заранее и глаза были наполнены сухой и горячей болью - страхом и пониманием грядущей потери и сковывающей по рукам и ногам, с каждой секундой все крепче, невозможностью что-то изменить.
   Все мы виним судьбу в нашем несбывшемся, несросшемся, жалуемся: «Не судьба!..» и не думаем, не вспоминаем, что ведь могли что-то изменить, все перевернуть и сделать, чтоб - судьба. А может, проще так - не судьба - и ладно? Только вновь не сделав нужный шаг этой самой судьбе навстречу, мы снова шепчем: «Не судьба...»
   Музыка кончилась, Тема исчез куда-то, а я стояла, словно окаменевшая, и видела, как Маринка утаскивает куда-то растерянного и упирающегося уже совсем не моего Лукьянова...



   Все прошло. «Нас» большё не было - я это поняла вскоре - пропали взгляды, улыбки, а вскоре пропал и он - перешел в другой класс, поближе к старым друзьям.
   Но и другого «мы» не состоялось. На советы Ирки, с которой мы как ни странно к весне подружились, уже ходившей к тому времени вместе с мальчиком, и уговаривавшей меня тоже встречаться с кем-нибудь, я пожимала плечами: «Мне никто не нравится…» Она начинала бойко перечислять всех наиболее достойных общих знакомых. Но я отнекивалась и качала головой, я еще слишком помнила те, с зеленцой, теперь уже далекие, веселые глаза, которые принадлежать Маринке тоже почему-то не захотели.
   А он ушел из нашего класса талантов и умников в класс дворовых ребят и хулиганов, с которыми с детства вместе бегал во дворе.
   Я не узнала его, как-то встретившись на школьной лестнице, и не захотела узнавать - стало противно и жутко. И только вечером, не в силах понять и забыть, грустно сказала маме: «Сережка Лукьянов… ну, помнишь, учился у нас… Я его видела сегодня - будто и не он совсем… У него даже лицо другое - злое, грубое, не его. Куда он весь делся?»
   И, разочаровавшись, словно отрезала - не насовсем, на пять лет, пока не стала встречать его вдруг смягчившиеся глаза в коридоре и слышать его, непонятно с чего начавшиеся зачаровывающее таинственные призывы: «О-син-ки-на!» И неизбежно быстрое, нарочито писклявое добавление: «Коза!» - от его лучшего друга, темноволосого, почти налысо стриженного узкоглазого Лехи, который, словно охраняя, всегда был рядом с ним. В редких случаях, когда Лукьянов был один, я слышала лишь гудение повисшего в воздухе зова: «О-си-н-ки-на...» и долгий странный взгляд.
   Я будто и не обращала внимания - проходила, отвернувшись, похудевшая, повзрослевшая, оформившаяся, с чуть тронутыми тушью ресницами. Мы уже выросли - нам было уже по шестнадцать. Маринка ушла из нашей школы, и плохие воспоминания стерлись вместе с ней. А Лукьянов, словно появляющийся из-под земли чуть ли не каждую перемену, почти наталкиваясь на меня, целый год непонятно зачем полушепотом говорил одно и то же слово - медленно, по слогам, произносимую мою фамилию, сопровождаемое звонким «Коза!»
   Все знали, все видели наши странные полуотношения, девчонки беззлобно посмеивались. А я удивлялась, когда, примерив в физкультурной раздевалке темно-бордовую мягкую и струящуюся шубку одноклассницы, укутавшись в ее нежный пушистый капюшон, и спросив девчонок: «Ну, как?», услышала восхищенные возгласы подружек и среди них: «Видел бы тебя сейчас Лукьянов!» Надька, произнесшая это, сидела на скамейке и завязывала шнурки на кроссовках - спокойно, безмятежно, словно ничего и не говорила, только глаза были опущены вниз, да губы слишком плотно сжаты - чтоб не рассмеяться.
- А при чем здесь Лукьянов? - вырвалось у меня невольно.
- Лукьянов? - Надька подняла прямой, но смеющийся взгляд дымчато-серых крупных, словно у белочки из диснеевского мультфильма, глаз, и добавила игриво. - Конечно-конечно! При чем здесь Лукьянов? И вообще, кто он такой, этот Лукьянов? Да знать мы такого не знаем! - И девчонки громко и дружно залились смехом.
   А мне вдруг на миг, и правда, захотелось - увидел бы он меня не в поношенной бесформенной красной куртке, а в красивой изящной шубке в красноватый отлив с глубоким капюшоном, отороченным песцом. Увидел бы и сказал что-нибудь еще, любое слово, - любое, кроме «О-син-ки-на!».
   Я ведь мечтала дома, сидя на диване и обняв прижатые к груди колени, или вечером, уже засыпая и улыбаясь в полусне своей несбыточной мечте, надеялась молча, никому не говоря, что однажды открою дверь, а в ручке с той стороны - букетик или записка, а лучше он сам - повзрослевший, но как и прежде красивый, теперь не мальчишеской  - уже мужской красотой.
   И каждый день перед сном загадывала, обещала себе завтра заговорить с ним, а при встрече терялась, пугалась и под общий смех и «Козу» просто проходила мимо.
   А однажды, когда прозвенел звонок на урок и мы, бежавшие на разные этажи, он - наверх, я - вниз, вдруг столкнулись в лестничном пролете между этажами, застыли на миг, пораженные своим нежданным уединением, я, услышав «О-си-нки-на!» - таинственное и привычно родное слово, вдруг осмелилась, собралась с волей и негромко спросила: «Что?» в его уже убегающую наверх спину. Он повернулся резко, как ошпаренный, и устремил на меня взгляд - удивленный, долгий, в котором мелькали скрытые, непонятные мне чувства. Смотрел, не мигая, внимательно, изучающе, потом быстро отвернулся и стремглав взлетел наверх. А я, растерянная, но смутно ощущающая себя победителем, медленно спустилась вниз.
   А потом все повторялось снова и снова. И опять Осинкина непременно была коза.
   А однажды я встретила его, спускающегося по школьной лестнице рядом с рыжей миловидной девчонкой из его класса - его рука по-хозяйски небрежно лежала на ее плече. Когда наши взгляды встретились, он стушевался, на миг отвел глаза, и рука его мгновенно слетела с плеча странно покосившейся на меня девушки. И я услышала мягкое, будто извиняющееся «О-сии-ки-на…» и увидела из-под рыжей челки его спутницы ненавидяще раздраженный взгляд.
   А потом были его долгие взгляды и бесконечные мои - иногда мы просто смотрели друг на друга, молча, не отрываясь, будто говорящие о чем-то важном и глубоком, том, что не могут передать слова. Мы общались глазами, как тогда, на «Огоньке», много лет назад, и, кажется, понимали друг друга, но до обычного разговора двух тянущихся друг к другу людей мы не доходили. Наверное, боялись заговорить, не играя, в полушутку, на глазах у всей школы, а - всерьез и о настоящем.
   И к концу одиннадцатого класса, по весне, зная теперь совершенно точно, что вот - прозвенит последний школьный звонок, и в нашей с ним жизни наступит последнее, окончательное «НИКОГДА», я каждый день готовила слова, которые произнесу в ответ на очередное «О-сии-ки-на!» пусть даже сопровождаемое смешным и почему-то совсем не обидным «Коза!». Но при встрече моя прекрасно выученная роль - поза, взгляд, тон, фразы - все исчезало, напрочь стиралось из моей головы, она становилась тяжелой и пустой, словно медный колокол, и я все чаще смущенно и нервно отводила глаза. И чем ближе был день расставания, тем сильнее я влюблялась и, пугаясь его появления, терялась и бледнела, отвечая подружкам невпопад.
   Зато на экзаменах, когда мы двумя классами стояли в коридоре, я наслаждалась, хотя одновременно и мучилась - я могла смотреть на него издалека, сколько хотела, и лишь иногда, когда наши взгляды пересекались, отводить глаза. Я до сих пор помню его голубые джинсы и черные, замшевые, всегда без грязинки, туфли. Я любовалась - этот мальчик-мужчина, высокий, крепкий и по-детски слегка конопатый золотистыми крапинками, притягивал, манил и, наверное, звал.
   Потом был выпускной, к которому я готовилась куда тщательней и прилежней, чем к вступительным экзаменам в институт, - покупала алое атласное платье, делала прическу, одалживала у маминой подруги туфли на высоченной шпильке и дорогую, кораллово-коричневую помаду. И в тот теплый июньский вечер я была действительно красива...
   Но мне и в голову не могло прийти, что его дружный и веселый класс не захочет сидеть всю ночь с нами, умницами и талантами. Проучившись десять лет в параллельных классах, почти никто из нас не был даже знаком. И они собрались все вместе и просто сбежали с выпускного бала в ближайший парк.
   На этом действительно  все кончилось. Были, правда, несколько лет спустя случайные частые встречи через общих знакомых, но я была уже не одна и вид приближающегося Лукьянова не вызывал уже у меня страха и трепета, я не путалась в словах и мило весело болтала со всеми, но не с ним. А он смотрел на меня долгим тяжелым взглядом и, казалось, ждал чего-то в ответ. Я втайне все же немного нервничала, но изо всех сил старалась не видеть его глаз, обращенных на меня. Со мной был человек - симпатичный веселый парень с гитарой, который не давал моим соседям спать по ночам, пел песни известных групп гораздо лучше оригиналов и ненавидел Лукьянова, который то ли по глупости, а скорее по старой памяти, как-то отвел моего друга в сторону и очень заинтересованно спросил, кто он мне, кто я ему и какие у нас отношения. Спросил у почти незнакомого человека, но мне так ни слова и не сказал. На что получил ответ, что его, Сергея Лукьянова, наша жизнь касается меньше всего, и мощный заряд взаимной ненависти. Они не кивали друг другу при встрече и никогда не протягивали руки.
   Но, по иронии судьбы, тот парень исчез и растворился в моей памяти как встреченный и потерянный где-то и когда-то, как, впрочем, и многие в моей жизни. А Лукьянов остался - самый первый из моих возможных принцев. И я вижу при редких встречах его пронзительный долгий взгляд, чуть смущенный, чуть удивленный, чуть радостный. Он молча провожает меня им, замерев на полушаге, не мигая, - и так до новой встречи.
   


   У меня сложилось - муж, ребенок, работа - как-то жизнь привела в свою, набитую, наезженную колею. Помню как-то, увидев меня с коляской, шествуя мимо нас, трех молодых мам, с подвыпившей компанией друзей, Лукьянов вдруг резко остановился, подошел, быстро спросил:
- Юль, - он впервые назвал меня по имени, - я вот узнать хотел, - ставший теперь местным хулиганом и балагуром, он все же мялся, глядя на меня, но алкоголь придавал ему смелости. - Тут все почему-то с колясками, но не замужем…
   В наших старых дворах люди знали друг о друге все - кто с кем живет, и у кого от кого ребенок, кто с кем встречается и кто от кого ушел, - всю подноготную обо всех, даже не желая этого знать, - сплетни, видоизменяясь и приукрашиваясь, словно порхали сами по себе, - поэтому и Лукьянову не нужно было узнавать про девчонок, моих подруг, - «добрые люди» уже давно все ему сообщили. Я не настолько тесно общалась с соседями – дома бывала редко, училась, работала, разговоры не слушала и о себе не распространялась - видимо, поэтому даже самым разговорчивым соседкам нечего было про меня рассказать.
- А тебе, Сережа, какое дело, замужем я или нет?! - прищурив узкие черные глаза, ядовито ответила задетая за живое Кира - одна из моих подруг, новоиспеченных мамочек, растившая сына без мужа.
   Другая, обычно скорая на острое словцо Лиза, отведя помрачневший взгляд, промолчала, не желая связываться.
   Но Лукьянов не заметил их обиды:
- Ты тоже? — спросил он требовательно. - Тоже — с коляской и не замужем? Ты - замужем?
- А почему я должна быть не замужем? - Насмешливо и почему-то легко спросила я.
- Так замужем или нет?! — Лукьянов замер, ожидая ответа. Друзья, удивленно переглядываясь и в недоумении смотря на меня, стояли поодаль, за его спиной, иногда окликая его:
- Серег, ну чего встал-то? Пойдем! - Он их не слышал. Он стоял напротив меня и, молча, глядя в глаза прямым немигающим взглядом, ждал.
- Замужем! - Коротко, но с гордостью ответила я.
- Понятно... - Не сумев скрыть разочарования, вздохнул он и, отвернувшись, ушел.
   

   У меня сложилось - может быть, не так, как представлялось в девчоночьих мечтах, скорее так, как оно всегда бывает в жизни, - как у всех: рабочие будни, садик и школа ребенка, человек, который давно стал чужим, а может – никогда и не был близким, развод, ежедневная суета, то прерывающая монотонность яркими событиями, то журчащая легким однообразным ручейком, потихоньку скрадывающая месяцы и годы. И вроде бы – идет все вперед, крутятся-вертятся шестеренки времени… Вот только будто что-то неправильно, словно не хватает чего-то…
   У него, говорят, - не очень. Рядом с ним та же девушка, на плече которой тогда, на школьной лестнице, я заметила его руку. Счастлив ли он с ней — не знаю. Только часто вижу его взгляд - зовущий, просящий о чем-то, родной взгляд человека, с которым я ни разу в жизни по-настоящему не разговаривала. Слышала, были алкоголь, наркотики - страшные болезни нашего поколения «детей восьмидесятых». Кто знает, чего больше в его жизни произошло - плохого или хорошего? Но все те же бабочки-сплетни принесли на своих крыльях, что он вылезает, и я знаю и верю в него - он сильный, он спасется. Часто приходит одна и та же мысль: а если бы мы были вместе, может, увела бы я его по другой тропинке туда, где светло и солнечно?
   Много лет прошло после школы, очень много после того, как оторвала его от моего взгляда настырная Маринка и утащила за собой. А помнится первый принц, не забывается, и при случайных встречах чувствую быстрый холодок по спине и гнетущую тоску потом - когда разойдемся, вновь забыв, не успев, испугавшись поздороваться, улыбнуться, сделать друг другу навстречу маленький шаг, который так и не можем пройти уже пятнадцать лет, маленький шаг, короткое «Привет» и огромное и непонятное «Почему»? не связавшее и не разделившее наши судьбы.
   Лукьянов... Лукьянов... Не забытый и не долюбленный. Я влюблялась в тебя два раза... может быть, где-то впереди, за горизонтом бегущих лет, ждет нас конец этого могущественного «НИКОГДА» и третья, окончательная, встреча? Ты только позови: «О-син-ки-на!» и попроси научить тебя танцевать...