Мелочь, ерунда

На Кубу летели беспересадочным рейсом, утомительно и долго. Почти тринадцать  часов в воздухе, в тесном  эконом-классе.  Съели завтрак и ланч, выпили кофе с бисквитами, посмотрели художественные фильмы: она - мелодраму, он - боевик.  Потом ему удалось задремать, а она, чтобы скоротать время, листала цветной журнал, разглядывала иллюстрации, пыталась читать рекламные статьи. Но ничего не помогало -  время, будто околдованное, зависло в воздухе. Остановилось.

Просто мистика какая-то! Тринадцать часов - целая вечность. С другой стороны, половина земного шара за спиной.  Пока она зевает в узком кресле, самолет, ломая часовые пояса, преодолевает громадное, уму непостижимое пространство. Где-то далеко внизу - бездонный и бесконечный океан, плотная ледяная вода, в которой таится отдельный, загадочный и опасный мир.  Выше - черный космос с  далекими созвездиями, где гнездятся внеземные цивилизации. Там маленькие лупоглазые инопланетяне проживают свою непонятную жизнь... А посредине всего этого -  несущийся на огромной скорости герметичный отсек с двумя сотнями пассажиров, у каждого из которых - свой душевный груз, своя история, свои болезни, проблемы и надежды...

Она в очередной раз безуспешно попыталась распрямить затекшие ноги. Глупость, конечно. Вся эта затея с Кубой - чудовищная глупость, затратная и бесполезная. И зачем только согласилась, позволила себя уговорить?  Дала слабину...  Конфеты эти дурацкие, вино, букет гербер - все одно к одному, все в кучу.  Смотрел так, словно завтра умирать. Еще немного, и на колени бы опустился. "Теперь у нас все будет по-другому!" - и ладонью, почти невесомой, погладил ее по плечу.  Поцеловать не осмелился.  А она почему-то не осмелилась сделать то, что в ее положении было бы самым естественным и правильным:  выставить его за дверь.  Решительно, быстро и навсегда.

Она взглянула на мужчину, похрапывающего на соседнем сидении. Оттопыренная нижняя губа, покатые плечи, крашеные редкие волосы. Бежевый свитер - приличный, однако и не самый дорогой.  Расточительным ее муж никогда не был, а был, скорее, "рачительным". Есть такое редкое слово, означает "разумную бережливость".  Тридцать совместных лет, бок о бок. "Зря всё. И то, что на Кубу лечу, и то, что простила..." Накатила липкая и холодная тоска, в желудке потяжелело, словно проглотила гирю.

Да разве дело только в Кубе. Вся жизнь, что была до этого - зря, зря и еще раз зря! Семейные годы, с первого по тридцатый, распрямились и стали перед ней в полный рост. Она повернула лицо к иллюминатору, словно пытаясь найти там ответ на вопрос:  "Что у меня впереди?" 
А ничего. За толстым стеклом - абсолютная темнота, абсолютная пустота. Тупик.

***
Это был ранний студенческий брак. Первый курс, жизнь на подсосе. Всего не хватало - денег, еды, времени, сна. Сняли аварийный дом-развалюху с печным отоплением. В тот год зима выдалась особенно холодной, снежно-колючей, и что самое странное - длилась она гораздо дольше, чем все предыдущие зимы.

Ей пришлось взять академку, ему - перевестись на заочный и пойти работать.  Их сын родился слабеньким, ему все время хотелось кричать и плакать, а им обоим - спать. В тот год очень легко засыпалось, и жутко трудно было встать. Возле детской кроватки дежурили по очереди. По очереди поддерживали огонь в ветхой печи, чтоб ночью не околеть. Всё замерзало - вода в скважине, газ в баллоне. Воду носили из уличной колонки, грели в двух кастрюлях. В коридоре клубился густой пар, входная дверь от этого разбухала, а потом дубела на морозе. Крысы скреблись под кроватью, грызли мерзлую картошку...  Ненавистная зима, как назло, никак не кончалась и не кончалась. Когда становилось совсем паршиво, она дула в кулачки, уговаривая саму себя: "Зима, девяносто дней. Что такое девяносто дней в масштабе жизни? Мелочь, ерунда. Надо просто перетерпеть". И действительно, становилось легче, время летело быстрее, все проблемы как-то упрощались сами собой.

Однажды ночью набрала воды в железную кружку, погрузила туда бутылочку со смесью, поставила на малюсенький огонь, присела на секунду... Муж проснулся, огонь выключил. И ее разбудил: намотал волосы на руку, подвел к плите, ткнул лицом в горелый пластик. А потом вытолкал на мороз в ночной рубашке и тапках. Без трусов. А дверь на засов запер.

Она топталась на студеном крыльце и, стуча зубами, благодарила Бога, в которого никогда не верила. За то, что уберёг от несчастья - пусть голая и замерзшая, но живая. И ребёнок тоже жив, а ведь мог угореть! "Так мне и надо! Так и надо! Больше никогда не засну, пока не вырастет мой сын, никогда-никогда-никогда!" Он кричал через дверь: "Ну что, проснулась уже?" А она грызла губу и ощущала во рту спицу, острую и длинную, которая колола в самое горло и мешала отвечать.

***
А потом потеплело, посвежело - и в природе, и в сердце, и в самой стране. Наступила перестройка. Она восстановилась в институте, а он открыл кооператив,  стал торговать тапками-балетками на резиновой подошве. Малыш делал первые шаги, только ходить особо было негде. Молодой отец смастерил мальчику вольер - вытащил из сарая дряхлую панцирную кровать и оббил ее по периметру старыми досками. Выставил во двор, на воздух: "Пусть дышит!" Ребенок дышал, передвигался по вольеру и бесконечно облизывал доски, а потом страдал стоматитом и кишечными расстройствами.

Зато тапки-балетки продавались на удивление бойко. В доме появился корейский телевизор, а за ним и видеомагнитофон. Убогая и серая до недавнего времени жизнь заиграла красками, их ветхий домишко резко наполнился людьми — «на видик» стали приходить мужнины приятели. Комнаты в доме располагались вагончиком, дверей между ними не было - в первом помещении спала она с малышом, во втором муж с друзьями пересматривали фильмы про Рэмбо.

Как-то раз он пришел нервный и взбудораженный. Закрыл входную дверь на засов, задернул штору. Поставил на стол сумку, достал из нее коробку шоколадных ассорти, бутылку "Букета Молдавии" и целлофановый кулёк.
- Пересчитай!

В кульке был спрятан газетный сверток. "Йооо! Йааа!" - на экране телевизора дрался Джеки Чан, а она, сидя по-турецки на продавленном  матрасе, оцепеневшими руками раскладывала по стопочкам рубли: пять, десять, двадцать пять, пятьдесят, сто... Мордочка к мордочке, циферка к циферке.  Муж курил и говорил. Оказывается, кооператив уже ни к чему – есть дела посерьёзнее и поинтереснее. Посерьёзнее... поинтереснее. Есть одна тема...

Возбуждение мужа, подогретое молдавским вермутом и шоколадом, передалось и ей. В слове «тема» слышалось что-то праздничное, многообещающее.  На душе стало так невыносимо легко, что сами по себе вырвались бесстыдные, невозможные слова:
- Дай и мне закурить!

Он вытряхнул из пачки импортную сигарету, щёлкнул зажигалкой. Она не могла поверить в происходящее: надо же! Это был какой-то совершенно сюрреалистический вечер - на столе, покрытом дешевой клетчатой клеёнкой, стояли вермут и конфеты, как символы новой, серьезной и интересной жизни. А в платяном шкафу, в кармане бараньего тулупа, таился пакет с деньгами, которые она сама лично только что держала в руках!  В голове щекотало и булькало от радостных предчувствий. Ее мысли покатились к финскому пальто, трехкомнатной квартире, гроздьям винограда и духам «Черная магия»...
- Так вот. Надо деньги. Пятьдесят тысяч.
Мог бы с таким же успехом сказать и пятьсот тысяч, и даже сто миллиардов, она все равно не понимала, сколько это. В больших деньгах не разбиралась, получала стипендию в пятьдесят рублей и мечтала о повышенной в семьдесят пять.

***
Он придумал одолжить у всех, у кого только можно. Нервничал, но нервничал по-хорошему, со знаком плюс. Перестал есть и спать. Висел на телефоне, курил, ездил. Собирал.

Десять тысяч решили взять у ее дедушки, папиного папы. Она взялась помогать в переговорах. Специально пришли, когда дед был дома один, без бабы. Стояла невыносимая духота, дед, тучный, с бордовыми щеками, сидел в семейных трусах на узкой софе и тяжело дышал. Муж, наоборот, был собран, ровно держал спину и тщательно выговаривал каждое слово: есть покупатель на большую партию алмазных дисков. Это такие круглые штуки, которыми режут гранит. Одна штука стоит пять рублей. А покупатель хочет десять тысяч таких дисков. И платит за них не по пять, а по десять рублей за штуку. Пятьдесят тысяч надо, чтобы диски купить. И сто тысяч получить от продажи. Всё просто.

Деду идея не понравилась:
- Разгильдяйство цэ всэ!
- Ну почему? Нормальная сделка. К тому же очень выгодная. Мы Вам, дедушка, не десять тысяч отдадим, а одиннадцать, если хотите. Через десять дней, а то и раньше, - мужнины слова звучали очень убедительно. Ей даже почудилось, что она им гордится.
- Тысячи надо зароблять руками, а не сделками!
- Вы, дедушка, рассуждаете вчерашним днем. Сейчас другое время и другие способы. Я Вам предлагаю получить тысячу рублей за десять дней. Разве это плохо?
- Взяв бы мокру лозину та й налупыв! И тэбэ, и тэбэ – разнервничался дед. - На чорта воны ему,  твои диски?
- Это не мой интерес. Я об этом не думаю.
- От и плохо шо не думаешь. Бо думать надо. Всегда!
- Ну дееедушка... Ну дай, пожалуйста... На десять дней...

И в самом деле, что такое десять дней? Мелочь, ерунда в масштабе жизни.

Дед деньги дал. Почему он это сделал – она так и не поняла. Уж точно не из-за дополнительной тысячи. Наверное потому, что когда она родилась, дед с бабой долго делали вид, что они не в курсе. Не одобряли выбор отца. Особенно не одобряла баба, а дед время от времени пытался что-то наладить. Те злополучные десять тысяч рублей он снял со сберегательной книжки тайком от жены.

Через две недели они снова сидели в дедовой квартире. Пришли сказать, что денег нет.

Да, денег не было. Было много-много дисков. Они заполнили весь дом, лежали везде – под столом, под кроватью. Диски тоненькие, но зато целых десять тысяч штук! А получилось так: ее мой муж-коммерсант деньги отдал, диски взял, а покупатель, который должен был приехать за ними со ста тысячами – пропал. Не появился. Одна шайка-лейка, или как теперь говорят, команда – продавец и покупатель. Да и красная цена этим грёбанным дискам оказалась не пять, а от силы два рубля за штуку...

В тот раз баба была дома. Она сидела на стуле и мотала ногами вперед-назад, как заведённая. И, как заведённая, повторяла, обращаясь к деду:
- Не ну я нэ можу, я нэ можу. Петя, ты шо дурный? Ты сдурив? Шо ты наробыв?
- Ну дееедушка, ну простиии...
Они пообещали вернуть, но не скоро. Были другие, более важные кредиторы, которым надо было отдавать без промедлений.

***
Человеческая память – штука феноменальная. Она смазывает всё плохое, а самое плохое вообще прячет куда-то глубоко в подсознание. Чтоб не вспоминать и не страдать. Наверное, то что с ними тогда произошло, было просто плохим, потому что она, хоть и смазанно, но кое-что помнит из той поры. Например, свое единственное платье, темно-синее, длинное. А к нему розовые тапки-балетки, те самые, на которых ее муж сколотил «первый капитал». Это глупо – синее с розовым, но ничего не поделаешь, «быстро идёшь – не заметно». Воспоминания эти отрывочные, но четкие: вот сын кашляет, хоть и лето в разгаре. Ему нужны гранаты и творог. Вот она идет с большой спортивной сумкой, в ней лежат джинсовый сарафан на тонких тесёмках, несколько дезодорантов и куча кружевных трусов - заграничное барахло на продажу. Сосед фарцовщик подкинул: сарафан пятьдесят, трусы по пятнадцать, дезодранты по семь. Все, что сверху - себе.

Вот ученица, тупая и капризная, с которой она занимается репетиторством. Ученица ненавидит английский, сидит с пустым взглядом и сосет кончик ручки. Приходится ее развлекать, уговаривать, чтоб хоть как-то выучила пару новых слов и правил...
От ученицы в магазин, из магазина в садик, из садика - домой. А дома одно и тоже: с потолка капает в ведро вода, под кроватью пылятся алмазные диски. На кровати - мужчина ее жизни, отец ее сына, глава семьи. Лежит на животе, болтая ногами в кроссовках, словно ребенок на полянке отдыхает.

Слава Богу, что не спился тогда. Хотя был на грани... Все у них в то время было на грани. Из-за несчастных импортных трусов ее чуть не исключили с пятого курса. Развалюха совсем рассыпалась, какой-то остроумный хулиган  даже написал на облупленном фасаде синей краской слово "SOS". Это и был самый настоящий SOS... Крысы окончательно обнаглели, ходили по дому наравне с хозяевами, не стесняясь. Ребенок не вылезал из простуд. "Мелочь, ерунда, - с трудом уговаривала она себя, - Переживу...."
Чертовы деньги. Их не хватало на жизнь, а уж тем более, на возврат долгов.

Вскоре муж объявил:
- Мы едем на Польшу.
Тогда все так говорили: «на Польшу», «на Югославию», «на Турцию».  Утюги, миксеры, фотоаппараты, надувные матрасы, мухобойки, льняные простыни, детские игрушки. Это — туда. Оттуда — футболки, джинсы, кроссовки. Вся страна брала отпуска, скупалась и с огромными сумками лезла в поезда западного направления. Вся страна носила джинсы-пирамиды и футболки с вышивкой "Шанель". Они ничем не отличались от остальных.

***
Два года после института прошли под стук колес. Баулы, сумки, верхние полки в плацкарте, граница, таможня... Польский бизнес оказался хоть и утомительным, но прибыльным. На базарах было бойко и радостно: "Проше пани, то есть бардзо недрого, высока якощч, добры товар..."  Сначала просто челночили, потом осели - сняли комнату в квартире у пожилой скрипачки пани Марты. Стали жить порознь, на две страны. Утюгами уже не занимались - муж дома скупал золото, отдавал знакомому ювелиру, тот клепал незатейливый ширпотреб, кулончики в виде рыбок и крабиков. А она потом продавала это добро на польском базаре.  Каждый раз обливалась потом, предлагая из-под полы золотых рыбок. Вечно начеку, вечно в напряжении, головой туда-сюда: нет ли поблизости полициантов - как пугливый мелкий зверь, который боится хищников...

Вечером пани Марта заваривала "хербату" с бергамотом и наливала тарелку душистого горячего супа. Ставила на стол и смотрела с жалостью, как она ест.  Однажды сказала: "Он тебе не коха, детско ты мое". Пани Марта была старенькая и, наверное, мудрая. Жизнь, как и музыку, понимала без объяснений.   

Ей очень не хотелось покидать уютную плюшевую Польшу. Да и к пани Марте привыкла... Но наступило время "летать на Китай" - железнодорожные годы сменились авиационными. Китай - страна древней и богатой культуры. Конфуцианство, даосизм... письменность насчитывает более трех тысяч лет. А для нее Китай - визгливые голоса, плевки, тесные двухъярусные ночлеги да грязные базарные туалеты. И много-много одинаковых спортивных костюмов с иероглифами на этикетках. Костюмами были набиты мешки. Тогда казалось, что вся Вселенная состоит из этих мешков... Самолет без сидений, заваленный баулами, духота, толкотня.  Сидела среди мешков, глотала слюну, чтоб уши отпустило - и, зажмурив глаза, дула в кулачки: "Это все временно. Это все пройдет. Еще пару лет, и отдадим долги... Что такое пара лет в масштабе жизни! Мелочь, ерунда!"

Дома, по возвращении - тоже базар, плевки и грязные туалеты, но только уже родные, отечественные. Дерматиновый пояс с кошельком на пузе. "Ну что Вы, женщина, после стирки будет как новенький. Конечно, не линяет! Нет, эти спортивные костюмы не электризуются. Сохнут очень быстро, точно Вам говорю. Берите, не пожалеете, качество отличное, правда-правда..." 
Зато живые деньги. Долгов оставалось все меньше, жизнь потихоньку укреплялась. В конце концов деньги вернули всем, кроме деда с бабой.  Стало легче дышать. После Китая было ощущение, что наконец-то закончилась война и наступило мирное время.

***
Лет шесть проходила в китайском пуховике и спортивном костюме. А на седьмой купила себе желто-белую собачью шубу. В самом конце зимы, по дешевке. Шуба была тяжелая и отдавала псиной, но это было не важно, главное - солидная вещь, из натурального меха! Она кружилась в шубе перед зеркалом, представляя, как идет по белой улице, а в воздухе кружатся крупные снежинки, опускаются на голову, тают в волосах... Между тем муж что-то говорил:
- ... и тогда можно отделить полгектара земли под огороды... Домик, правда, ветхий и без удобств. Но ничего, справишься, ты ж у меня боец...

Оказалось, все просто: квартиру купить им сейчас не по зубам. Зато в деревне Мироновка, что в тридцати километрах от города, за смешную цену можно взять заброшенный дом плюс хороший участок. Почти даром. Жить-то ведь где-то нужно. А на земле можно выращивать картошку и клубнику...
- ...и  для себя, и на продажу... да и ребенку деревня на пользу. Пока будете жить как на даче. А там, глядишь, раскрутимся, дом отремонтируем, или даже новый построим.

Она оцепенела. Секунд на десять превратилась в соляной столб. А потом стукнула кулаком по зеркалу:
- Нет уж, спасибо! Нажралась я ветхих домов, по самые брови! Всю молодость мою тряпкой об пол размазал! Не поеду я ни в какую Мироновку! Нет, нет и нет!
Стряхнула с себя тяжелую шубу и выскочила на улицу.

Пошла быстрым шагом, не разбирая дороги. Мощный ветер дул в спину, добавляя ускорение. "Зачем был нужен институт? Низачем. Ни Роберт Бернс, ни Чарльз Диккенс в этой дурной жизни не пригодились. Да и не пригодятся теперь уже никогда.  И не буду я шествовать в шубе по снежной улице... а буду всю жизнь дуть в мерзлые кулаки, прозябать в ветхих домиках..."  Нет, война, оказывается, не закончилась, а, похоже, только набирает ход. Она почувствовала себя обманутой собакой, которая взяла ложный след, бежала-бежала да и уткнулась в бетонный забор.

По дороге назад ветер бил уже в лицо. Эмоции утихли, уступили место трезвым рассуждениям: в развалюхе дальше жить нельзя. Жилье купить тоже нельзя. На работу по специальности не устроиться. Значит, хатка в Мироновке не такой уж глупый вариант? "В конце концов, нельзя требовать от судьбы слишком много. Наверное, это у каждого человека так: выпадет на весь его век пара-тройка ярких моментов, и хватит. А между ними - нормальная, трудная, обычная жизнь"

Весна выдалась мокрая, долго ждали погоды, да так и не дождались. Картошку сажали на майские, под зябким моросящим дождем. Резиновые сапоги вязли в липкой земле. Полгектара, подумать только! Аграрий из нее неопытный, но что ж - лиха беда начало. Хатка жиденькая, покосившая, словно родная сестра предыдущей. Разве что крыша на голову не падает,  а так - сыро и плесенью воняет. Белье не сохнет. "Да уж, ребенку пользы - хоть отбавляй!" Но муж успокаивал, мол, это только на лето. А после уборки урожая - или ремонт, или переезд.

Клубника не удалась - и водянистая получилась, и кислая. Зато картошка уродила что надо. И снова мешки, и снова базар, только продуктовый. Старый "Москвич" загружали под завязку, еле выдерживал... "Покупайте, женщина, картошка экологически чистая, вкусная, своими руками растила! Берите-берите, мужчина, не пожалеете..."

Ни ремонта, ни переезда не вышло. Зимовать пришлось там же, в Мироновке. Муж часто уезжал в город, отсутствовал по нескольку дней. Она отдала сына в мироновскую школу. Делала с ним уроки и читала книжки, пытаясь наверстать то, что упустила за польско-китайские годы. Топила печку дровами и углем, мыла горячей водой деревянные полы, выносила на мороз подушки, чтобы выгнать из дома плесневый дух. Иногда вспоминала пани Марту, ее слова: "Он тебе не коха, детско ты мое" и понимала, что так оно и есть. Но плохие мысли старалась  гнать поганой метлой. Подсчитала, что даже если грустить по полчаса в день, получится целых пятнадцать часов в месяц. Решила, что лучше эти пятнадцать часов тратить на песни. Для себя пела свои любимые, Битлз, Пугачеву и Наутилуса. А для сына - тоже любимые, "Крылатые качели" и "Прекрасное далёко".

Худо-бедно, но перезимовали. Кулачки помогли - в очередной раз убедилась, что в масштабе жизни один год это мелочь, ерунда. Она уже мысленно готовилась к посадочным работам. Неожиданно муж, утром уехавший на "Москвиче", вернулся к вечеру на белой "БМВ".

- Тут такой расклад: едем в город. Насовсем.

Значит, снова деньги из ниоткуда. Шальные, быстрые и, стало быть, неправильные. Как в тот вечер с "Букетом Молдавии".
- Чья машина? - спросила сухо.
- Понравилась? Моя. Ну, наша. Не парься, не украл.
- Купил? А на что?
- Значит, было на что. Тему одну поймал, потом расскажу. Давай, бросай все на фиг и собирайся - я для нас в городе классную хату снял.

Она не поехала. Пусть ребенок третью четверть спокойно закончит. Вещи собрать надо, хатку помыть и с соседями попрощаться. Чтобы все чистенько после себя оставить.

***
Две стюардессы выкатили тележку с напитками.
- Чай, кофе, сок, вода, кола? Что-нибудь желаете?
"Да, желаю. Попросите командира, чтобы развернул самолет. Мне надо домой... Желаю погладить и накормить трех своих кошек, убедиться, что у них все хорошо"

- Чай, пожалуйста, - посмотрела на спящего мужа и добавила: - Два чая.

"Теперь все у нас будет по-другому" Что за бред... Будут две тягостные, скучные недели в пестрой и веселой стране. "Отогреемся!" Нет, не отогреемся - слишком долго мёрзли.  Эта поездка окончательно оторвет их друг от друга.  Она вздохнула и выпила невкусный самолетный чай.

***
После развалюшек съемная городская квартира показалась настоящим дворцом.  И вроде все было хорошо, но мешало чувство, будто что-то не так. Что-то неправильно. Муж задумывал большие покупки:
- Черный кожаный диван хочу купить и два кресла, тоже кожаные...
- Ну уж нет. Надо сначала с дедом расчитаться, - возражала она.
- А что, просит разве? В суд, что ли, подает?
- Не подает и не просит. Это я прошу.
- Да ладно тебе. Один диван и два кресла вопрос не решат. Ты ж ему внучка, тебе все равно наследство полагается, какая разница - сейчас или потом. Логично?

На лице мужа обозначилось выражение невозмутимой легкомысленной тупизны. "И это человек, с которым я собиралась прожить до старости! Самый родной и близкий..." Ее осенила мысль о том, что самого родного и близкого человека не существует в природе. Есть случайный попутчик, с которым собирались ехать вместе до конечной станции. Но в процессе пути оказалось, что маршруты все-таки у них разные, и кому-то надо выходить раньше или вообще менять поезд.

Стали жить как будто параллельно, каждый сам по себе. Ей удалось найти работу по специальности: ходила по частным садикам, давала групповые уроки английского. Точнее, показывала на яркие картинки и называла слова: "а болл", "а кэт", "а дог". Легкие деньги. Изи мани. Один раз сходила в салон на маникюр и два раза была на массаже спины. Дедовы деньги, многократно обесцененные, все же вернула. Как раз за месяц до его смерти... Дед зла не таил - ничего не помнил по старости, даже внучку свою не узнал. 
- Паша?
- Это я, дедушка. Аня меня зовут. Дочка Володи...
- З Владивостока?
- Нет, дедушка. Я твоя внучка Аня. Помнишь меня?

Баба Паша, жена деда Пети, умерла годом раньше. Ничего уже не имело значения. Дед сидел на той же софе, что и в тот день, когда они с мужем приходили просить в долг. Был в меру опрятен, только забывался. Смотрел на нее пустым и одновременно таинственным взглядом, какой бывает у новорожденных детей. Как будто знал о ней что-то важное, что-то такое, чего не знала она сама...

Муж занялся официальным бизнесом, открыл фирму по грузоперевозкам. Из съемной квартиры переехали в собственную. Вроде бы всё стало нормально, как у всех. Нормально - но ни на грамм не больше. Вещей в доме много, но все какие-то ненужные. И воздух, проветривай - не проветривай, а спёртый, тухлый - словно в подвале живут.

Сын вырос молчуном. Сколько бы она к нему не подбиралась, все мимо - ни о друзьях не рассказывал, ни с девушками своими не знакомил. На юбилей к ней не приехал, сказал, дела. Обида тогда царапнула сильно, и на него, и еще больше - на себя. Ведь любила же его, хотя и на расстоянии. "А надо было не на расстоянии. Надо было как положено, рядышком, за ручку..." Получается, что настоящей матерью и сыном они были всего четыре месяца - в далекую мироновскую зиму. Четыре месяца из двадцати девяти лет... Что такое четыре месяца в масштабе жизни?  Почти ничего, мелочь. Ерунда... А время упущено. 

***
Постепенно перестали беседовать за столом.  Просто жевали молча, каждый свою порцию. Она даже прозвище ему придумала: "Гбур".  Гоблин угрюмый.  Ужин съест, спасибо не скажет, тарелку не отодвинет.  Из за стола - плюх на диван, ноги на журнальный столик. И так целый вечер: полусидит-полулежит, каналы лениво переключает, зубочисткой во рту ковыряется.  Как-то раз спросила его:
- Скажи, ты что, совсем меня не стесняешься?
- А чего стесняться? Мы ж свои...

Нужно было чем-то заполнить жизнь. Она стала подкармливать дворовых кошек. Их было трое - Обжора, Застенчивая и Нытик. Кошки окутывали душу щемящей нежностью, напоминали ей о детях, которых не родила, но могла родить: обжору в Польше, застенчивую в Китае, а нытика в Мироновке.

Гбур возмущался, когда троица, задрав хвосты, мяукала у них под окном:
- Гони их на фиг.  Задрали!

Однажды схватил старый будильник и запустил в кошек с третьего этажа. А она впервые в жизни ударила его по лицу, наотмашь.

- Дура! Маразматичка!

Она выключилась и погасла. Слышала, как с треском захлопнулась входная дверь. Потом проплакала весь день и вечер, даже, кажется, спала с мокрыми глазами. И утром снова плакала. Не потому, что Гбур не вернулся - а потому, что под окном пустота. И три сосиски, ровными маленькими кубиками нарезанные, заветрились в холодильнике.

Ходила по двору, звала. Как-то раз даже показалось, что кто-то тихо мяукнул в ответ, но - нет... За кусты заглядывала, за мусорными баками смотрела, но так никого и не нашла. Потом зачем-то долго сидела возле зеркала, рассматривая свое лицо: в глазах темно, под глазами тоже темно. Поворачивала голову вправо и влево, руки к щекам прикладывала... Машинально, без интереса. А потом надоело.

Гбур явился с вином, конфетами и цветами. "Герберы," -  так же машинально отметила про себя.
- Прости. Что-то я погорячился как-то, что ли...
"Не хочу цветов, хочу котов," - хотела сказать, но промолчала.
- Тридцать лет без праздника прожили. Вот. Теперь все у нас будет по-другому. Я путевку нам купил. На Кубу полетим. Отогреемся.
Он посмотрел на нее так, словно завтра умирать.
И рукой, почти невесомой, провел по плечу...

***
"Уважаемые пассажиры, просим убедиться, что Ваши ремни безопасности пристегнуты. Через несколько минут наш самолет совершит посадку в аэропорту Хосе Марти. Температура воздуха в Гаване двадцать шесть градусов Цельсия. Местное время девять часов тридцать пять минут... Экипаж во главе с командиром благодарят Вас за выбор нашей авиакомпании и желают приятного отдыха на Кубе"

Гбур зевнул и потянулся, хрустнув костями. А она подумала о том, что впервые за всю жизнь полетела самолётом не по делам и не ради коммерции. Впервые - ради себя самой. И что это, оказывается - высшее из наказаний, которое просто нужно перетерпеть. По старой привычке поднесла к губам сжатые кулаки: "Ничего, перетерплю. Как-нибудь переживу. Это ведь всего лишь две недели"

А что такое две недели в масштабе целой жизни?

Мелочь, ерунда...