Три ночи и стеклянный жук

Первая ночь.
В тёмном стекле отражалось её лицо – с серо-зелёными глазами, прямым тонким носом и большим ртом. Она же пыталась разглядеть проносящиеся мимо сосны, но было уже слишком темно. Парни, которые, наверно, уже полчаса мешали её одиночеству, наконец, вышли из тамбура, и она осталась одна. Вытащила пачку сигарет, закурила. Из-за стука колёс не было слышно, как трещит сигарета, а этот треск всегда казался ей успокаивающим.
Что же теперь её ждёт? Не очень важно, она может стать той же дояркой, какая разница, что сейчас дома, если она так хотела другого. Конечно, теперь не будет так, как в школе, когда она завидовала Лине, которая всем нравилась. Когда воровала цветы из почтового ящика на двери Лины, когда приносила их домой. Зачем. Она и раньше догадывалась, что это глупо, но раз она не могла обмануть себя, то надо обмануть хотя бы Лину. Конечно, были и другие девчонки, которым дарили цветы, но у них почему-то эти цветы таскать не так хотелось. А ей цветы никто не дарил… Мать, конечно, понимала, откуда в доме каждый день появляются букеты, но ничего не говорила, только ставила их в воду. И постоянно во всех комнатах пахло чужой любовью. Она специально подолгу не выбрасывала букеты, через пару недель каждый букет уже пах смертью, и она со злорадством думала, что так же, как эти цветы, умрёт любовь парней к Лине. Но вскоре злорадство уступало место новой печали – ведь если и её когда-нибудь кто-нибудь полюбит, эта любовь тоже умрёт. Каждая любовь умирает, это ясно. Даже родительская. Где теперь папа?..
Она стряхнула пепел и затушила сигарету, потом встряхнула волосами, будто бы на волосах скопились все эти воспоминания. Незачем. В окне она увидела позади себя отражение мужчины. Даже ночью здесь не могут оставить в покое. Она вышла из тамбура.

Вторая ночь.
В тёмном стекле отражалось её лицо. Поскольку ещё не совсем стемнело, всё это напоминало сюрреалистическую картину – как будто бы прямо по её щекам, лбу и подбородку проплывали сосны и ели. С сигаретами она не рассчитала, пачка кончилась слишком быстро, и теперь приходилось стрелять курево прямо в тамбуре. Неприятно, ведь ей нравилось курить, когда рядом никого нет. Она приоткрыла окно, и тут же ей в лицо ударил ветер, развевая волосы. Она закрыла глаза.
Если бы её сейчас видел Пашка… Она не знала, насколько он ею увлечён. Не знала и никогда не узнает, как он смотрел на неё, когда она пела под гитару – сначала тихим голосом, нежным – «в моём доме не видно стены, в моём небе не видно луны…», а потом, уже в припеве она будто бы давала волю себе, не только своему голосу – «и снова приходит ночь, я пьян, но я слышу дождь, дождь для нас…» Она пела, не замечая никого и ничего, и для Пашки существовала только она и её голос, а смысл для него всегда был только один. «Квартира пуста, но мы здесь, здесь мало что есть, но мы есть…», и он представлял, что она это поёт для него, ему казалось, что песня кончится, и действительно останутся только они вдвоём. Но она замолкала, передавала гитару Сене, отпивала пиво, и всё становилось, как раньше. Жаль, что она никогда не замечала, как нравится Пашке. Если бы она знала, то это немного искупило бы все ворованные у Лины цветы.
Она закрыла окно и ахнула, увидев на стекле большого жука. Неужели он мог залететь прямо в поезд? Раньше-то его тут не было. Она взяла жука в руки. Красивый, совсем как… Она уронила жука на пол. Какая уже теперь разница, где тот жук.

Третья ночь.
В тёмном стекле отражалось её лицо. Теперь она уже скоро приедет. Будет дояркой или кем-то ещё, какая уже теперь разница. А что она вообще хотела, когда уезжала? Чего искала? Разве важен ей этот институт был? Нет, конечно. Она любви хотела, всегда хотела. Видимо, недополучила в детстве. Конечно, папу она потеряла слишком рано. А мама – она всегда была занята, и мама не очень её понимала. Вот даже о том, что папа умер, она не сказала ей сразу. И сама на похороны не поехала… Кто же маме написал? Кто-то с папиной работы отправил телеграмму. Почему же надо было тянуть целых четыре месяца, ведь у неё-то нет работы, она бы сразу поехала проститься. А так – непонятно где, на каком кладбище, ничего не понятно…
Пожалуй, папа был единственным человеком, которого она любила без оговорок. Иногда ей казалось, что она вообще больше никого так не полюбит, как его. Ну почему мама не понимала папу, почему не смогла стать ему хорошей женой? Неужели же не хотела? Интересно, она его любила? И любила ли мама вообще кого-нибудь? Её, свою дочь, конечно, любила, а влюблена была? А если нет?
А ведь и она тоже никогда не была влюблена. Она хотела любить в ответ на любовь, то есть ей просто не хватало такой любви, какой любил её папа. Папа её понимал, всегда утешал… А теперь, когда папы с ней нет, может ли кто-то ещё так её полюбить? Дома она ждала любви, уехав, она её искала. С её тринадцати лет никто её так не любит. Она вытащила сигарету из пачки, купленной днём на перроне. Она вдыхала дым, думая о том, что у неё наверняка будет рак лёгких, ведь бросать курить она не собирается никогда. Плохо, что рак начнётся не так уж скоро. Такая жизнь ей не нужна.
Поезд шёл по пригорку. Кажется, высоко, так ей подумалось. Тем более, что внизу насыпаны камни. Распахнув дверь, в которой и было окно, она выскочила вниз – навстречу папе.

…

Пожилой машинист был в кабине один. Помощник вышел, и это радовало. Как раз сейчас они подъезжают к той самой деревне, в которую он, видимо, никогда уже не вернётся. Мужчина вглядывался в поля – уже расцветало, и он надеялся увидеть кого-нибудь. Что если Майка здесь? При мысли о Майке у него заныло в груди. И снова в нём закипала злость на себя – что же он оставил её, столько лет не приезжал… Конечно, он пишет ей, но что же значат письма. Да и не отвечает дочка, видимо, тоже считает, что бросил он их. А он не бросал. Раз жена отказывается жить с ним в одном доме, то не ей же уезжать. Дочка должна жить с мамой, так считается, а Майка никуда из деревни бы не уехала. Хоть бы раз ещё встретиться с ней, она бы уж поняла его. Мало ли, что мать могла ей сказать…
Он снова всматривался в поле. Там играли какие-то дети с сачками. Майка тоже любила… Однажды она подарила ему большого жука, он жил в спичечном коробке, потом умер. Но почему-то он не стал разлагаться. Когда пришлось уехать, он взял жука с собой. И через несколько месяцев жук начал постепенно стекленеть. Сначала он думал, что ему кажется, что это просто игра света, и лапка кажется прозрачной… Но потом он показал жука приятелю, и тот подтвердил… Несколько лет, пока он жил дома, жук был обычным жуком, но когда уехал, стеклянной стала сначала одна лапка, потом другая… Когда превратились в стекло все шесть лапок, начали стекленеть усики. Это происходило долго. Через три года после отъезда начали превращаться в стекло крылья жука. Сначала стеклянной стала только поверхность, через которую можно было видеть вполне обычное туловище насекомого. Но чем больше проходило времени, тем жук становился прозрачнее. Мужчина боялся разбить его… Вообще – он бы всерьёз обеспокоился своим здоровьем, если бы другие не подтверждали, что жук действительно становится стеклянным. Но раз это видит не только он…
Машинист остановил поезд на полустанке – на том самом, где он всегда выходил, когда приезжал к жене, которая не была тогда ещё его женой. Остановка длится всего две минуты. Так было всегда. Он нажал на гудок, приветствуя родные места, и открыл дверь, чтобы в кабину вошёл воздух, которым дышит эта деревня, которым дышит Майка… Пение птиц, мычание коровы – всё было до боли знакомо ему. Всего лишь две минуты…
Он вытащил спичечный коробок, в котором лежал жук. Коробок всегда был с ним. Он открыл его. Жук стал стеклянным полностью.