Падающие облака. 1-4. Предательство

Часть 1, глава 4. ПРЕДАТЕЛЬСТВО



Январь 1942 года, Ленинград

Сил подняться по заиндевевшей лестнице не было. Женщина, закутанная до носа в старый вязаный платок, прислонилась к стене, постаралась отдышаться. С трудом сделала шаг… другой… Четвертый этаж – это нескончаемо высоко, четвертый этаж – это Эверест. Но надо идти. Дома ждут голодные дети, а у нее на груди – пайки хлеба… на всех…
Один лестничный пролет преодолела с передышками. Дальше – ползла на карачках. Возле двери с цифрой «14» поднялась, опираясь о стену, отдышалась. Замерзшие пальцы с трудом удерживали ключ. Два щелчка замка. Почему два? Она же просила закрывать на один оборот! Когда-нибудь повернуть ключ два раза может не хватить сил.
Закрыв дверь, постояла, прижавшись к ней спиной, медленно стянула платок – не надо, чтобы дети видели ее такой страшной. С трудом переставляя ноги, поплелась в комнату. Господи, какой длинный и темный коридор! Когда-то по нему ездили на трехколесных велосипедах соседские ребятишки.

Из всех жильцов коммуналки осталось всего три семьи. Остальные умерли. Соседка Татьяна Гроздева отправила сынишку с первой волной эвакуации в Ленинградскую область, а вскоре он вернулся обратно – фашисты наступали по всем направлениям, стягивая кольцо вокруг Ленинграда.
- Оня, – едва различимо шептали посиневшие Танины губы, – Христом-богом молю – не бросай моего сына. Присмотри за ним.
- Присмотрю, Танечка, присмотрю… – плакать бессмысленно, на всех слез не хватит.
Скрюченные пальцы соседки дрогнули, ввалившиеся глаза застыли на трехлетнем мальчике, закутанном в Анисьину шубу. Тот безучастно смотрел, как умирала его мать. Через неделю не стало и его.

Печь-буржуйку затопили недавно, видимо, к ее приходу – помещение еще не согрелась. В самой большой комнате коммунальной квартиры жило три семьи – Волошины, Ковальчики и Трофимовы, три молодые женщины и пятеро детей. Решили, что так будет легче и теплее. Снесли сюда все, что можно: теплые вещи, матрасы, на которые хватило сил унести, найденные в комнатах соседей скудные запасы провианта – перловка, пшено да кило серой муки. Засунули в тумбочку под замок. Окна заткнули газетами, чтоб не так дуло, под дверь засовывали тряпки, пытаясь хоть как-то сохранить тепло. Зима выдалась суровой, стояли морозы под тридцать. 
Анисья зашла в комнату. Дети молча сидели в углу, Ниночка – самая младшая из всех – сосала воротничок курточки, Беата и Прасковья грели руки возле печки.
- Мамочка пришла! – кинулась к Анисье дочка. Сил хватило только приобнять. – Ты хлебушка принесла?
- Принесла.
В тишине, нарушаемой потрескиванием скудных дров в печке, она резала пайки на крохотные кусочки. Пять пар голодных детских глаз неотрывно наблюдали за ее руками. Кусочки – на буржуйку – сухарики сделать. Так дольше рассасывать можно, а то и кипятком заварить. В алюминиевом котелке греется вода. Два ведра с нерастаявшим снегом стоят рядом. Ходить за водой нет сил. Снег набирали сначала во дворе, затем, когда его счистили почти до асфальта, пришлось ходить на набережную.
- Вот еще! – Анисья вытащила из кармана кулек.
- Что это? – оживились дети.
- Сегодня чаю морковного попьем. Я на полушубок сменяла. Нам на неделю хватит. Беата, возьми, завари щепотку в котелке. Остальное припрячь. Больше менять нечего.
- Как это нечего? – возмутилась Беата. Двадцатипятилетняя женщина, когда-то ухоженная и всегда модно одетая, сейчас выглядела как старуха с нечесаными лохмами то ли светлых, то ли седых волос. – У Параськи шмотья много еще.
- Да нету уже ничего, – отозвалась та, маленькая и худенькая, как подросток, – все сменяли на барахолке.
- А иконы?
- Кому они нужны, иконы-то? Да и память это о моих родителях.
- Памятью детей не накормишь. Вон, Онька все свои шубы дорогущие за бесценок на еду поменяла, в тряпье ходит, а ты сраные иконы пожалела.
- И пожалела… Да не возьмет их никто, они ж не хлеб.
Назревал очередной скандал. Анисья устало махнула рукой:
- Хватит! Давайте есть и спать. Сил нет, как устала.
- Эх, надо было еще в августе эвакуироваться, – прошептала Прасковья. Поредевшие волосы, когда-то пышные и сплетенные в длинную русую косу, а потом беспощадно обрезанные, потому что ухаживать за ними было нечем и некогда, ввалившиеся бледные щеки. Казалось, на лице жили только огромные синие глаза, сейчас припорошенные тальком голода и безысходности. – Детей жалко.
- Не канючь! – прикрикнула Беата. – Будет и на нашей улице праздник.
Под их перепалку Анисья уложила детей – Римму с Виталиком валетом на продавленном, но широком диване, Ниночку – к себе на кровать, натянула на голову толстое ватное одеяло, оставленное кем-то из соседей. Наощупь поправила накиданные поверх одеяла пальто и плащи. Измученное тело привычно ныло. Под жужжание женских голосов вспомнила, как они с Мишей были счастливы в этой комнате на Васильевском острове.

Не беда, что мебели почти нет, и первое время спать пришлось на полу. Зато просторно, есть, где детям играть.
- Миша, устала я с волосами возиться, времени совсем нет. Завтра схожу в парикмахерскую, подстригусь.
- Я те подстригусь! Такие шикарные волосы резать удумала. Только попробуй!
Он даже кричал и топал ногами, но на следующий день к обеду Анисья начала поход по близлежащим парикмахерским.
- Ой, что вы! Нет, даже не просите! Такие волосы мы стричь не будем! – сказали ей в первой.
- Нет, не возьмемся, можете жалобу писать, – ответили во второй.
Она ходила из салона в салон, но ей везде отказывали.
- Девушка, да что вы ругаетесь! – покачала головой одна из парикмахерш, усталая неопрятная тетка в замызганном халате. – Утром ваш муж приходил, пригрозил, если кто вам волосы обрежет, тому руки сломает. Судя по его виду, он может. Вот так!
Разозленная, Анисья схватила ножницы со стола и отрезала себе косу. Потрясая ею, закричала:
- А так?! Так подстрижете?!
- Ну, если так…
В тот вечер они с Мишей впервые поругались.

Сейчас все казалось таким далеким, что не верилось. Неужели это было всего год назад? В январе сорок первого? Миша! От него давно не было писем. Последнее пришло в октябре. Она читала его так часто, что выучила наизусть.
«… Дорогая моя лебедушка, если бы ты знала, как мне тебя не хватает! Каждый раз закрываю глаза и вижу, как бежишь ты по берегу реки, смеешься и кидаешь в воду камни. А помнишь, как мы с тобой от дождя прятались в стогу сена? Было дурмяно, колко… Ведь это после того, наверно, и народились наши детишки. Как они? Передавай им привет от папки. Виталику скажи, чтоб не хулиганил – он сейчас единственный мужчина в доме. Онечка, ты подумай, может, сможешь выехать из Ленинграда и доберешься до моих – все-таки свое подворье, куры, гуси, поросенок, да огород всегда что-нибудь дает. Там вам с детьми будет легче.
Как мои красавицы-доченьки? Пусть помогают мамке.
Лебедушка моя Анисьюшка, завтра мы выдвигаемся. Буду писать тебе так часто, как только смогу. Береги себя и наших деток. Твой любящий муж Михаил Волошин. 23 августа 1941 года. P.S. У нас еще будет одно небо на двоих!»

Утром Анисью разбудил тихий детский плач. Откинув одеяло, она вскочила.
- Мамочка, Виталик не отзывается. Я бужу-бужу, а он не отзывается… – Римма беспомощно смотрела на нее. За спиной заплакала Ниночка. Следом за ней подхватились Зося и Соня – дочки Беаты и Прасковьи.
- А ну цыц! – прикрикнула Беата. – Преставился, упокой Господь его душу.
- Отмучился, страдалец… Что же делать? – сжав щеки, Прасковья качала головой.
- А то вы не знаете! Саван шить. Онька, не вздумай об этом сказать кому-нибудь, мы на его карточки почти месяц питаться сможем. Какая-никакая, а прибавка к пайку.
- Да что ж ты такое говоришь, Беаточка? – заплакала Прасковья. Следом за ней снова заголосили дети.
- Цыц, кому говорю! – взорвалась Беата, забегала по комнате, размахивая руками. – Нам жить еще! И жрать что-то надо!
Анисья подошла к кровати, тихонько позвала:
- Виталик… сынок…
Она склонилась, всматриваясь в детское посиневшее личико, провела рукой по коротко стриженным волосам… Закрытые глазки, заострившийся носик, исхудавшие до костей ручки с тоненькими пальчиками, сложенные поверх одеяла… Нет, это не ее сынок лежит, а чужой мальчик, случайно оставшийся у них ночевать и умерший от голода.
- Виталик! Сынок! Что же ты так мамку-то пугаешь? – Анисья осторожно коснулась холодной щёчки, охнула, схватила застывшее тело, прижала к себе, заголосила. – Витааалииик… сыночка моя… глазки-то откроооой…
Беата с Прасковьей замерли, зажав рты, молча смотрели на Анисью. Та качала умершего ребенка, из темной пропасти ее глаз истекало безумие.
- Господи, да за что же… – прошептала Прасковья и получила тычок в спину.
Анисья так и просидела, раскачиваясь на кровати. Виталика с трудом у нее забрали,  завернули в простыню, обвязали веревкой.
- Ты сиди, мы сами, – вздохнула Беата. – Пошли, Параська.
Прасковья взяла детские санки, Беата подняла на руки невесомое тельце в саване. Они ушли. Вернулись к вечеру, из последних сил переступили порог комнаты и рухнули на пол – ноги не держали.
- На… Смоленское… кладбище… свезли… Много их там… сотни…

Через два дня Анисья с Риммой пошли к набережной за снегом. Услышав вой сирены, предупреждающей о налете фашистской авиации, они, как могли быстро, побежали в бомбоубежище. Анисья поскользнулась, упала, ударившись коленями о лед так, что побелело в глазах. Неподалеку разорвался снаряд. Римма, взмахнув руками, осела.
- Мамочка, больно! Больно! – кричала она, и под ней на снегу расплывалось огромное кровавое пятно.
Голосок дочки становился все тише. Она вдруг захрипела, изо рта пошла красная пена, глазки закатились. Римма умерла через несколько минут. Что происходило потом, Анисья не помнила. Кто-то оттаскивал ее от дочки, она пыталась царапаться, но сил не было. Застывшие на морозе слезы падали, казалось, куда-то вглубь ее тела, туда, где когда-то было сердце.    
Домой она вернулась затемно. Доползла до квартиры, с трудом переставляя ведро со снегом – ее ждали другие дети.
- А где Риммочка? – удивилась Прасковья, заглянув ей за спину.
- Убило ее. Осколком снаряда. Только что… – безразлично ответила Анисья и потеряла сознание.
Очнулась от странного бормотания. Постепенно звук стал четче.
- Если она окочурится, нам ее на кладбище не свезти, тяжелая очень. Мы ее тогда в дальнюю комнату оттащим, где актриса жила.
- Да как ты можешь такое говорить, Беата?
- Помрет, мы Нинку придушим. Она слабенькая, ей много не надо. А на ихние карточки своих деток прокормим.
- Ты сошла с ума!
- Да ей все одно помирать.
- Дура! Ты же комсомолка!
- И что? Мне комсомол хлеба подкинет или крупы? Нет? А, может, он дочку мою согреет? Нет? Вот и заткнись со своим комсомолом! Активистка задрипанная!
Заметив, что Анисья пошевелилась, Прасковья облегченно вздохнула:
- Слава Богу! Живая! Оня… Оня, слышишь меня?
- Дура! Теперь она свой хлеб сама жрать будет! – прошипела за спиной Беата.

Через две недели Ниночку, Зосю и Софью удалось эвакуировать обозом через Ладожский залив. Выждав момент, Анисья украдкой надела дочке под свитер цыганскую подвеску с фиолетовым камнем и насыпала в карман пальтишка сухариков, сэкономленных от своей пайки:
- Доченька моя, даст Бог, свидимся. Не забывай – твоя фамилия Волошина. В кармашке я бумажку положила. Там записано кто ты, откуда, где жила, как зовут родителей и соседей – на всякий случай. Сухарики все сразу не ешь, береги, сколько сможешь.
- Мамочка, я боюсь! – плакала Ниночка. – А ты не умрешь?
- Нет! Обещаю!
Вывозили девочек на разных санях. Анисья дала вознице – старику в треухе и тулупе, смертельно уставшему, с красными от недосыпа глазами, заиндевелой бородой – кисет с табаком.
- А вот за табачок спасибо! – улыбнулся он беззубым ртом, вытащил из-под ног одеяло и набросил на Ниночку. – Не бойся, красавица, присмотрю за твоей дочкой-то, поберегу, как свою.
Ниночка не плакала, только огромными взрослыми глазами смотрела на мать. Анисья поцеловала ее и, не оборачиваясь, поплелась домой.
В одинокой квартире тихо, холодно и страшно – Беата с Прасковьей дежурили на крыше – сегодня была их очередь бороться с «зажигалками» . Дров разжечь «буржуйку» Анисья не насобирала – совсем обессилила. Наверно, на нервной почве. Надо ложиться спать. Сегодня можно взять еще одно одеяло. Взгляд упал на приоткрытую дверцу шкафа. Соседки, что ли, собирались на дежурство, искали теплые вещи? Неприятно сжалось сердце. Пошарив в кармане старой куртки, Анисья вытащила завернутый в тряпку цыганский браслет с фиолетовым камнем. Скрюченными от холода пальцами обернула его бумагой, перевязала старым шнурком. В длинном коридоре есть потайное местечко, о котором знала только она и Миша. За плинтусом возле входной двери было углубление между стеной и полом. Туда-то Анисья и засунула сверток. Прибив обратно плинтус, еле отдышалась – каждое движение давалось с трудом. Вернувшись в комнату, решила и кольцо перепрятать. Вытащила старую варежку из-под одежды в шкафу, потрясла. На ладонь вывалился небольшой скомканный клочок газеты. Не веря глазам, потеребила варежку.
Кольца не было.
В начале войны Анисья разделила украшения и прятала их в разных местах, памятуя, что не следует все яйца держать в одной корзине. Видать, кто-то нашел. Вряд ли это Прасковья. Она честная и порядочная. Дети слишком малы, чтобы такое сотворить. Значит, скорее всего, кольцо украла Беата. Спросить? Но как? Она ведь подруга и комсомолка!
Вечером снова разгорелся скандал.
- Ну так отдашь иконы и золото? – кричала Беата. – Нам жрать совсем нечего!
- Да не купит никто иконы. И украшения не купят. Не купят. Кому они сейчас нужны? Не купят их, – повторяла Прасковья, как заведенная.
- Ах ты жидовская морда!..
- Беата! Параша! Хватит уже! – одернула их Анисья.
На следующий день Прасковья исчезла. 
- Может, случилась оказия, и она уехала? – гадала Беата.
- Не оставив нам никакой записки? – сомневалась Анисья. – Нет, не верю. Параша не такой человек!
- Да мало ли. Может, под обстрел попала. Что гадать? Подождем до вечера.
Ни вечером, ни на следующий день Прасковья не объявилась.
- Надо, наверно, куда-то сообщить о пропаже человека, – Анисья потянулась за платком и варежками.
- Да с тобой говорить никто не будет. Вон их, пропавших, сколько на улицах валяется!
Анисья послушала подругу и осталась дома. Беата ушла на ночное дежурство на крышу. Рано утром в их комнату без стука вошли трое сотрудников НКВД.
- Волошина Анисья Семеновна? – спросил тот, что повыше, видимо, старший.
- Это я, – удивилась она.
- Митрофанов, – обернулся он, – где понятые?
- Здесь.
- Прошу всех пройти за мной.
Он уверенно пошел по коридору в дальнюю комнату. Дверь была заперта, но хлипкий замок поддался нажиму мужского плеча. Окно в комнате оказалось приоткрытым. Сквозь большую щель залетал снег.
- Митрофанов, посмотри там, – приказал старший и махнул рукой в сторону припорошенного пианино фирмы «Ronisch» . – Дорогой инструмент.
- Здесь до войны жила актриса Воронина, – машинально сказала Анисья. – Она эвакуировалась.
- Воронина? – переспросил старший, наморщил лоб, огляделся, увидел на стене афишу с портретом Веры Николаевы, снял, свернул в трубочку. – На память возьму. Митрофанов! Что застыл, как цемент на морозе? Живо осмотри пианино!
- Слушаюсь!
Совсем молоденький НКВД-шник лет, может, двадцати, открыл верхнюю крышку корпуса. Зажав ладонью рот, едва успел отскочить в угол, где его вырвало. Второй НКВД-шник подвел Анисью к пианино.
В узком пространстве лежала Прасковья. Голова ее с закрытыми глазами и синими губами была повернута лицом кверху. Понятые – две немолодые женщины – в ужасе прикрыли рты руками в варежках.
- Все понятно. Гражданка Волошина, вы обвиняетесь в убийстве гражданки Трофимовой Прасковьи Ивановны. Митрофанов, увести арестованную.
- Подождите, я ничего не понимаю! – пыталась объяснить Анисья. – Я не убивала!
- Позже дадите свои объяснения, – отмахнулся старший.
Происходящее казалось нереальным. Нет, это какой-то ужасный сон! Хотелось сжать голову, чтобы она перестала звенеть. Но давило что-то в груди, и состояние безысходности накатывало упрямыми волнами. В эти минуты она переставала слышать и понимать, что происходит.
Ее долго допрашивал усталый следователь. Он курил папиросу за папиросой, и Анисья задыхалась от дыма. Скосив слезящиеся глаза, прочитала на коробке «Папиросы ЗЕФИР. 1-я Ленинградская табачная фабрика им.Урицкого» и подумала: «Чтоб ты сдох, сволочь!»
- Фамилия, имя, отчество.
- Волошина Анисья Семеновна.
- Дата рождения.
- Первое января тысяча девятьсот восемнадцатого года.
- Место жительства.
- Ленинград, Васильевский остров, 10-я линия, дом 5, квартира 14.
Профессия и специальность. Место службы и должность. Социальное происхождение. Социальное положение…
Вопросы, вопросы. Они задавались монотонным голосом, и, согревшись, Анисья с трудом удерживалась, чтоб не задремать. Ей все еще казалось, что сейчас она откроет глаза и проснется.
- Скажите, на каком основании меня обвиняют в убийстве Параши Трофимовой?
- Умная слишком, да? Гражданка Волошина, вы обвиняетесь в том, что убили вашу соседку Трофимову с целью завладения ее имуществом.
- Да вы что такое говорите! Параша была мне как сестра.
- А имущество ее пропало.
- Какое имущество? Мы же все, что у нас было, осенью и в начале зимы на еду сменяли.
- Выходит, не все. А дорогие иконы? Ювелирные украшения, которых, по словам вашей соседки гражданки Ковальчук Беаты Станиславовны, было много?
- Не было у нее ничего.
- А свидетель утверждает обратное.
- Так это по доносу Беаты меня арестовали?
Он хмыкнул и выдохнул дым ей в лицо. Ее допрашивали без перерыва четыре часа, угрожали, кричали, пока она не потеряла сознание. Оттащили в камеру, а через два часа снова вызвали на допрос.
- Ты действовала одна? Будешь молчать, сука, пойдешь у меня по статье за бандитизм, а это вплоть до расстрела. Поняла?
- Господи, да какая банда?! Какой расстрел? У меня в живых одна дочка из троих детей осталась… – она плакала, умоляла, говорила, что это недоразумение. – Да я ведро с трудом поднимаю, а тут человек…
Следователь снова угрожал, кричал, прижигал ее ладони папиросой:
- Молчать будешь, сука подзаборная?! – и бил наотмашь по лицу.
Анисья потеряла счет времени. Объяснять что-либо бесполезно. «Лучше признайся! – учили сокамерницы. – Бить перестанут. И срок меньший дадут!» Но она стояла на своем.
В этот раз был другой следователь. Невысокий, лет сорока, худощавый, с уродливым шрамом через щеку, он пристально разглядывал Анисью. «Ее бы откормить, причесать, одеть – настоящая красавица!» – думал он. Руки его лежали поверх стола, пальцы подрагивали, как у алкоголика. Он заговорил тихо и спокойно.
- Разницу между организатором убийства и соучастником понимаешь? Убийство в одиночку или в составе банды – понимаешь разницу?
- Понимаю, – прошептала она разбитыми губами.
- Хочешь меньший срок получить? Пятнадцать вместо двадцати пяти или расстрела?
- Но я никого не убивала, – она смотрела на него с мольбой.
- Значит, так. Сделаешь, как я скажу, получишь минимальный срок. Будешь дальше упорствовать – вообще подведу под расстрел. Выбирай.
Он закурил, откинулся на стуле, и, прищурившись, продолжал в упор ее разглядывать.
- А ты красивая, – констатировал он и напомнил. – О дочке подумай. Сколько ей? Почти четыре? Совсем кроха. Ее так и так в детдом отправят. Но одно дело мать за организацию убийства сидит, другое… тоже сидит, но как вынужденный соучастник. Чуешь разницу? И вот еще о чем подумай. Через пятнадцать лет твоей дочке будет всего девятнадцать. Девятнадцать! А через двадцать пять? Уже под тридцать. Свою семью заведет, детей нарожает. И ты им будешь уже не нужна. На старости-то лет! Чуешь разницу?
Она чуяла. Анисья только о том и думала, что Ниночку больше не увидит. Лишь после гибели Риммы она поняла, как любит младшую дочку. 
- Что надо делать?
- Вот это другой разговор! – повеселел следователь, поднялся, запер дверь в кабинет и пошел к Анисье, расстегивая на ходу галифе. Скрип его сапог она запомнила на всю жизнь. – Сначала раздевайся. Догола раздевайся… Черт, ты даже сейчас красивая! Только тощая… Таких красавиц у меня еще никогда не было…
В итоге скорый суд и пятнадцать лет лагерей.



Я смотрела на прабабушку, выпучив глаза. Ничего себе история! Когда что-то подобное идет по телеку – это одно, это лично тебя не касается, да и переключиться на другой канал всегда можно, если страшно или надоело. Но когда подобное было вот здесь, рядом, и происходило не с выдуманным персонажем, а с близким и любимым человеком… Это ж какой ужас! Через что только ей пришлось пройти! Я так живо представляла себе все, о чем рассказывала прабабушка, что не смогла сдержать слез. Бабушка тоже плакала:
- Господи, мама, почему же ты мне раньше всего не рассказала?
- А ты поняла бы?
- Не знаю. Наверно, поняла бы.
- Это ты сейчас так говоришь. А раньше? Мать – из заключенных, твоя анкета испорчена, никакого будущего. О вступлении в партию можно забыть.  Да что там говорить? Что было, то было. А если бы НКВД еще узнало о моем происхождении, расстрела было бы не избежать. Приписали бы контрреволюционную деятельность – и в подвалы НКВД.
- А что необычного было в твоем происхождении?
- Деточки мои, хочу, чтоб вы знали. Предок наш за службу в войну с Турцией был пожалован вотчиной, а его потомство внесено в родословную книгу Санкт-Петербургской губернии. А война та была еще до Петра I. Я почти ничего уже не помню из рассказов о нашей семье. Чтобы я избежала гонений, родители меня записали не как дочь князя Семена Александровича Оболенского, а как дочь домоправительницы Софьи Андреевны Савкиной, из служащих, документы соответствующие справили. В середине двадцатых годов родители мои пытались бежать за границу, но были пойманы. Отца расстреляли как контрреволюционера, а мама от холеры померла. Воспитывала меня Софья Андреевна. Она увезла меня к своим родственникам в Лужский уезд. Там я и росла какое-то время. Потом вернулись в город. Комната на Васильевском острове – это была ее комната.
У меня голова шла кругом. Столько информации за короткий период – это пытка для мозга. Моя прабабушка сидела в лагерях, мы – потомки расстрелянного князя Оболенского, мой прадед – цыган, чей дальний родственник служил в охране при польском королевском дворе. Крышу снесло окончательно. Мне требовалась перезагрузка.
- Все! – я встала из-за стола. – С этим надо переспать.
- Да, Линочка, иди отдыхай.
- Кстати, ба, а та цыганская подвеска…
Бабушка молча расстегнула пуговицу на рубашке и показала фиолетовый камень в золотой оправе, повешенный на обычный непримечательный шнурок.
- Никто не думал, что это ювелирное украшение, поэтому и удалось сохранить. Все полагали, что это безвкусная безделушка.
- Фигасе! Вот это круто! И в детском доме не отобрали?
- Отобрали? – перебила прабабушка, удивленно подняв брови, и засмеялась. – У нашей Ниночки что-либо отобрать было в принципе невозможно! Это мне одна из воспитательниц сказала. Нашу Ниночку Анкой-пулеметчицей называли. Чуть что – хрясь по морде!
- А как ты ее нашла?
- Завтра расскажу. Сегодня уже устала. Перенервничала очень. Пожалуй, Ниночка, мы с тобой тоже спать пойдем.
- Верно, мама, у меня уже голова гудит, наверно, давление поднялось. Эх, жалко Гали нет.
- А я ей завтра позвоню, – тут же решила я. – Наверняка, на выходные она сможет приехать.
- Хорошо бы, – бабушка зевнула. – Отец-то так и не объявлялся?
- Неа. Даже не звонит. Наверно, совсем спился.
- А я Гале всегда говорила – не пара он ей. Никого не послушала! А ведь какие парни за ней ухаживали… Ой, ладно, ты народилась – и слава богу! Знать, так нужно было, чтоб они встретились. Как сейчас-то Гале живется?
- Ба, вот мама приедет и сама все расскажет. А теперь спать! 

Я долго не могла уснуть. Из головы не шел рассказ прабабушки. Картинки сменяли одна другую – и так без конца, словно кто-то склеил концы киноленты, и она крутилась по кругу. Эх, надо было пару рюмок водки выпить! Ага, представляю, в какой ужас пришли бы мои бабушки. «Молодая девушка не должна пить крепких напитков. Ей позволительно только немножко легкого вина!», «Сударыня, держите себя в руках! Все-таки вы – потомственная княжна Оболенская». С ума сойти! Совсем недавно я смеялась – сейчас потомственных дворян развелось как тараканов. Куда ни плюнь, обязательно попадешь в одного из них. И тут такая фигня со мной.
За окном скрипнул снег. Я прислушалась. Наверно, почудилось. После таких жутких рассказов и не то привидится и прислышится. Снова скрип. Приподнявшись на локте, я зажала рот одеялом, чтоб не заорать. Ужас парализовал все тело.
Через окно на меня кто-то смотрел.


(продолжение http://www.proza.ru/2016/03/21/429 )