Падающие облака. 1-5. Свобода

Часть 1, глава 5. СВОБОДА



  Я зажмурилась, но любопытство пересилило. Медленно открывая глаза, тряслась, как желе на блюдечке. Вроде, никого. Осторожно припав к стеклу, хотела что-нибудь разглядеть в темноте улицы, скудно освещенной единственным фонарем. Там царило прорисованное черными тенями снежное безмолвие. Нет, никого не видно. Где-то в отдалении снова скрипнул снег. Я вздрогнула, плотно задернула занавески, забралась под одеяло с головой и постаралась уснуть. Меня как магнитом тянуло к окну. Кто это был? Зачем он приходил так поздно? И главное – к кому?
Постепенно мысли перекинулись на другое. Если бы прабабушка умерла раньше, чем состоялся разговор, я бы ничего никогда не узнала. Сердце сжалось. Живя рядом, мы зачастую отгораживаемся от близких людей ширмой равнодушного сосуществования. Нам кажется – наши проблемы важнее, мы возвели из них тюремную стену – попробуй зайди в мое личное пространство! Все, секир башка! Не знаю, как у других, а у меня это было именно так. Вопросы мамы о моей жизни смущали, раздражали, расценивались как посягательство на личную свободу. Я как-будто перешагнула некий порог, пограничную межу, отделившую меня от моих близких: спросить, посидеть рядом – на сантименты нет времени. Тот ритм жизни, в который я себя вогнала – это поезд, летящий мимо цветущих лугов, рассветов, закатов и – самое страшное! – мимо близких людей. Паровозик из Ромашково? А что? Кстати, классный мультик и очень глубокомысленный! Иногда думаешь – может, остановиться? И прагматизм тут же говорит: «А смысл? Пока мы стоим, наслаждаясь и созерцая, кто-то проносится дальше, и тебе придется догонять, иначе вышибут из поезда, и дай бог, если удастся вскочить на подножку последнего вагона». Почему я никогда не задавала себе вопрос – а будет ли другой поезд? Сейчас уверена – будет! Поезд – это я сама, мои действия, желания, стремления. И не страшно сойти с одного поезда, чтобы затем сесть в другой.  Я управляю своими поездами, а не они мною!
И еще куча вопросов не давала покоя. Разве прабабушку не выпустили по амнистии пятьдесят третьего года, о которой я недавно читала? Почему она оказалась не в Питере, а здесь, в Мельниково? Как нашла дочку? Как встретилась с мужем? Почему раньше ничего не рассказывала? И что за фигня с этими цыганскими побрякушками?
Мозг запутался окончательно. Я пожалела, что нет такого рычажка, которым можно было бы его отключить. Вопросы кружились как стая загулявших собак вокруг первой дамы всех сердец и мастей – отходя ненадолго в сторону, но не сводя жадного взгляда с объекта вожделения. Наверно, впервые за много лет я натурально сгорала от любопытства. Эмоции, пережитые во время рассказа прабабушки, были настолько сильными, что не давали уснуть. В конце концов, я сделала вывод, что цыганка, бросившаяся нам навстречу во время похорон три года назад, была родственницей Нику, и таким показательным падением в дорожную пыль она выпрашивала прощение за историю, произошедшую много лет назад. Что-то не срасталось, ну и фиг, главное – вот он, долгожданный сон… Все остальное за-а-автра.

Я проснулась от запаха блинов.
- Эй, спящая красавица, пора подниматься, – бабушкин голос наплывает уютной звуковой волной. – Мы хотим сегодня к отцу сходить.
- Какому отцу? – подскочила я.
- На кладбище. К прадеду твоему. С нами пойдешь.
- Там же не пройти, наверно, – при мысли, что придется тащиться в такую даль по морозу, и блуждать среди заснеженных могил, мне сделалось холодно и неприятно. – А, может, до лета оставим, а? Или хотя бы лошадь у дядьки Бахти давайте возьмем?
- Обойдемся! – резко выдохнула бабушка, словно я сказала что-то неприличное.
Аппетит тут же намекнул, что закончился, но под суровым женским взглядом пришлось давиться  блинами. Красноречивые охи и ахи не помогли – через полчаса, заперев дом на висячий замок, мы втроем отправились на кладбище. Я всю дорогу вздыхала и косилась на прабабушку, но она шла бойко, щеки ее раскраснелись, снег под валенками скрипел, как хорошо заквашенная капуста.
- Здорово, Анисья! – навстречу попалась пожилая женщина, несшая на коромысле ведра, полные воды. – Ой, батюшки, никак Нинка приехала?!
- Приехала, а тебе-то что? – гордо выпрямилась прабабушка и поспешила дальше.
- Здравствуй, Лена, – поздоровалась бабушка и чуть замедлила шаг. – Приехала, как видишь.
- Ну, слава Богу! Как живешь-то?
- Нормально. Ты извини, у нас дел полно.
- Ну да, ну да…
Я, конечно, тоже буркнула «здрасьте», хотя тетку не знала. Она стояла, разинув рот, и качала головой. «Ну слава Богу, знать, помирились…» – донеслось до меня. Что за дела? Почему такая бурная реакция на возобновление мира в чужой семье? Вообще такое впечатление, что все всё знают, одна я пребываю в наивном неведении. Ладно, вернемся домой, буду пытать прабабушку – пусть рассказывает то, о чем не договорила вчера.
Несмотря на мое плохое настроение, минут через тридцать мы уже были на кладбище. От дороги, сворачивающей к берегу реки, отходили протоптанные среди сугробов извилистые тропинки. Не думала, что зимой это место пользуется популярностью. Свежезарытая могила еще не успела припорошиться снегом, и ее прямоугольник был как черное бельмо на белом глазу. Фу! По спине пробежали мурашки.
- Вот, Ниночка, мы и пришли, – прабабушка удивленно осматривала могилу мужа. – Смотри-ка, похоже, тут недавно кто-то был: снег сметен до цемента, живые цветы, поминальная свечка… Странно. Точно, кто-то был. Вон, следы вокруг ограды.
- Зачем кому-то приходить на чужую могилу? – пожала я плечами. На самом деле мне это тоже показалось странным – для визитов существует другое время года.
- Не знаю… – прабабушка оглядывалась по сторонам, словно тот, кто приходил, был где-то рядом. Замерзшие цветы говорили о том, что визит был пару дней назад – последний снегопад спрятал бы следы пребывания. – Странно…
- А что странно, ба?
- Миша очень любил тюльпаны.
- Сейчас в цветочных магазинах любых цветов полно, – возразила я.
- У нас нет цветочных магазинов. Кто-то привез цветы из города. И все остальное – вон, снег явно веником сметали. И дорогу хорошо знал – следы не петляют от могилы к могиле, а заканчиваются именно здесь.
- Может, кто-то из друзей приходил? – опомнилась бабушка.
- Нина, наши друзья зимой на могилу не ходят и живых цветов не приносят. Кто-то из города приезжал, наверное.
- А у нас в городе есть родственники или знакомые? – удивилась я.
- Да нет… – неуверенно ответила прабабушка. – Я о таких не знаю.
Бабушка зажгла поминальную свечу, поставила в изножье креста:
- Ну, здравствуй, папа! Вот и свиделись. А то, что проводить тебя в последний путь не приехала, прости – в больнице лежала.
- В больнице? – перебила я ее. – А почему нам не сказала?
- Волновать не хотела. А то, что отец умер, узнала только спустя полгода, как из больницы вышла. Только приехать не смогла. Такие вот дела.
- Фигасе!
- Лина! – одернула меня прабабушка. Она стояла, опираясь о столбик ограды. – Не на вечеринке находишься.
- Не, в самом деле! Я бы бросила все и приехала!
- Вот потому и не сказала. Ладно, хватит об этом. Давайте помолчим…
Ну, да, я же забыла: гордость – это наша национальная женская черта. В смысле черта женщин нашего рода. Я что, тоже по пустякам буду грудь колесом выкатывать? Благо, есть что народу показать… С трудом сдержалась, чтоб не хмыкнуть.
Сколько мы пробыли на кладбище, не знаю, но ноги у меня стали замерзать, поэтому когда прабабушка, вздохнув, сказала «Миша, нам пора…», я припустила к дороге активным бодрым шагом, пытаясь согреться. Вот говорили же мне надеть валенки, так нет, куда там! Мы ж городские, нам валенки «Фу, как некрасиво!», а угги я отродясь не носила – мне они казались убогими, и само слово «угги» раздражало, напоминая «угри».
Если честно, я вообще не следила за модой, носила то, что нравилось и было удобно. И ухажеров от этого меньше у меня не становилось. Вот взять хотя бы предпоследнего – Витьку с дурацкой фамилией Ферфеонов. На мой взгляд, две буквы «ф» в одной фамилии – перебор. И сам он был такой же – с перебором – слащаво-ухоженный, вечно отутюженный, проборопричесанный, из состоятельной семьи. Как раз перед тем, как начать за мной ухаживать, он на деньги предков обзавелся белым «BMW-5», и вид холеного длинноволосого парня в холеной машине меня раздражал до невозможности. Витька ухаживал красиво, с роскошными букетами, шампанским и дорогими конфетами, но его правильность во всем вскоре стала скучна. Девки от него сходили с ума, а я пряталась и выскакивала из института через второй вход. Он караулил у подъезда, следовал тенью, готов был немедленно вести в ЗАГС. Я его честно послала, но Витька продолжал за мной таскаться.
- Ну ты и дура! – убивалась Гражина. – Такой конь копытом бьет, а она нос воротит!
- Это не конь, это настоящий мерин! – злилась я. – Достал он меня, нудный, как зубная боль!
Чтобы его отвадить, пришлось встречаться с Колей Матвеевым, парнишкой симпатичным и ласковым. Ой, как вкусно он целовался! Охренеть! Но это, пожалуй, единственное, что он делал на «отлично». С моим темпераментом мне, наверно, нужен кто-то постарше и покрепче. Бедный Коленька, которого я сразу же прозвала «Мотей», давал мне списывать лекции, пытался казаться брутальным парнем, но его интеллигентность и порядочность доводили меня до белого каления. Что ж мне так не везет на мужиков-то? Где же тот, с которым «Ах!» – и рай в шалаше, и всё на свете пофиг, и ради него в жены декабристов?! Вечно мне достаются какие-то недопарни. Нет, не верно! Возможно, для кого-то они будут отличными мужьями и любовниками или и то, и другое вместе, но только не для меня.

Я настолько увлеклась собственными воспоминаниями, что не заметила, как натолкнулась на бабушек. Они стояли перед дверью на веранду и молчали.
- Чего стоим? – удивилась я. – Чаю горячего хоцца.
Бабушка шагнула в сторону. Замок был открыт и висел за дужку, а ключ в нем – сломан.
- Фигасе!
- Пожалуй, в данной ситуации это слово уместно, – тихо сказала она. – Ну что, домой или в полицию?
- Давайте сначала посмотрим, может, ничего не пропало. Тогда черт с ней, с полицией, – предложила я. – До приезда ментов мы тут окочуримся. Да и не факт, что они вообще приедут.
Бабушка секунду подумала и осторожно вошла в дом:
- Кажется, ничего не пропало, – осмотрелась она, тиская концы платка.
- Смотри! – я показала на комод, один из ящиков был выдвинут.
- Ерунда! – махнула рукой прабабушка. – Я давно все оттуда переложила в другое место.
- Мама, ты о чем?
- О цыганском браслете.
- Думаешь, это его искали?
- Не знаю. А что еще искать у дряхлой пенсионерки? Денег у меня нет, драгоценностей тоже, серебряными столовыми приборами не обзавелась.
- А кто еще знал о браслете?
Прабабушка пожала плечами – она же не ходила по домам и не рассказывала, что у нее есть браслет времен хрен знает кого. Тот, кто подарил, уже давно, наверно, покоился в земле со всеми своими родственниками. Охнув, прабабушка схватилась за голову и кинулась к буфету. Распахнув дверцу, вытащила фотографию мужа в толстой деревянной рамке, посмотрела на оборотную сторону и закусила губу.
- Мама, что?! – кинулась к ней бабушка Нина.
- Украли… – прошептала прабабушка, обессилено села на стул и потрясла фотографией. – Вот, тут, за рамой он лежал. Миша сам двойное донышко делал.
- Кто лежал? – не поняла я.
- Браслет! – выкрикнула бабушка. – Мозг что ли замерз?
- Нина, надо в полицию!
- Да какая полиция, мама? Что мы там скажем? Что сто лет назад какой-то цыган подарил тебе ювелирные украшения ценой в миллионы долларов?
- Каких долларов?
- А то ты не знаешь! – бабушка раздраженно вскинула руки и села на стул.
- Нина, о чем ты?
- Что, правда, не знаешь? – посмотрев на мать, бабушка покачала головой. – Лина, ставь чайник.  В общем, дело тут такое. Несколько лет назад мне понадобились деньги, очень много денег. Я снесла подвеску своему знакомому Толе Круглову. Он известный эксперт в этом деле, правда, уже на пенсию вышел, хотя за консультацией к нему со всей России до сих пор приезжают. Вот я и подумала – истинную цену узнаю. Надеялась по его рекомендации кому-нибудь продать. Когда Толя посмотрел на то, что я ему принесла, аж затрясся весь.
- Почему? – не удержалась я.
- Ты так и будешь с чайником в руке стоять?
- Ба, ну сейчас! Только дослушаю.
- Давай ставь, подожду… – я бегом метнулась на кухню, вернулась, плюхнулась на стул и уставилась на бабушку. Посмотрев на меня, она продолжила. – Так вот. По его словам, камень в подвеске – это какой-то редкий аметист. Украшение старинное, примерно XV – XVI век. На камне есть крохотный фигурный скол – это не брак, не дрогнувшая рука мастера, а как бы фирменный знак ювелира, чтобы можно было опознать украшения в случае кражи. Предположительно, подвеска когда-то принадлежала Боне Сфорца – второй жене польского короля Сигизмунда. Были еще кольцо и браслет. Все камни с одного… черт, как же это называется?.. А! С одной друзы… это когда несколько кристаллов растут с одного основания. Ну… как опята на пне… наверно, неудачное сравнение. В общем, по отдельности эти вещи стоят огромных денег, а собранные вместе… В общем, на эти деньги сможет безбедно жить не только Лина, но и ее дети и внуки. Толя тут же предложил продать и обещал найти покупателя, который даст хорошую цену, но только официально, то есть по договору и безналом. Я сказала, что у меня есть только подвеска…
- А он? Он-то что? – меня распирало от любопытства.
- А что он? Сказал – надумаю продать, чтоб пришла только к нему. Он, наверно, с продажи имел бы какие-то комиссионные? – бабушка посмотрела на меня, пришлось глубокомысленно кивнуть, хотя я представления не имела, как происходят подобные сделки.
- Что-то я замерзла, – прабабушка постучала ладошкой по столу. – Лина, где там чай? И печку растопи пожарче.
- А ты дальше расскажешь? – повернулась я к ней.
- О чем?
- Ты вчера не все рассказала.
- Давайте сначала поедим и выпьем чаю. Поставь на плиту щи греться. После обеда поговорим.
Я скулила, заинтригованная, но прабабушка демонстративно избегала моих молящих взглядов. Мы накрыли на стол, поели и налили чаю.
- Ну?! – не выдержала я.
- На чем я вчера остановилась? – прабабушка прищурилась, пытаясь вспомнить.
- О том, что ты созналась в убийстве Прасковьи, и тебе дали пятнадцать лет. Только я не понимаю – разве амнистия пятьдесят третьего на тебя не распространялась?
- Не совсем. К тому времени я уже одиннадцать лет отсидела. За меня дважды хлопотали на досрочное освобождение, так мне говорило начальство. На самом деле никто никуда не писал. Я всегда хорошо шила – платья, юбки, блузки, даже нижнее белье с кружевами. А женщин-начальниц было достаточно, и каждая хотела хорошо одеваться. Вот мне приносили выкройки и ткани, я шила. За это меня дополнительно кормили, да и жила я… несколько лучше, чем все остальные. Но про это я говорить не буду. Вышла я в пятьдесят пятом. В Ленинград дорога была закрыта…
- Почему? – перебила я.
- Ты что-нибудь про сто первый километр слышала?
- Нет. А ты что имеешь в виду?
- В довоенные годы за сто первый километр высылали инакомыслящих, потом – граждан после отбытия заключения, тунеядцев, а еще была такая старая советская традиция – накануне визитов иностранных серьезных делегаций или государственных персон туда отправляли бомжей и проституток. Вот такой он, этот рубеж.
- Фигасе!
- Лина! – одернула меня бабушка и напомнила. – Кстати, ты маме позвонила?
- Позвонила. Она в командировке. Как только вернется, приедет обязательно, – протараторила я и повернулась к прабабушке. – Ну, ба, а что дальше?
- А что дальше? Мне помогли осесть в Мельниково. Только когда я приехала, Сергей Петрович уже помер – во время войны его немцы сильно покалечили, он победу отпраздновал и умер, а свекровь моя, Марья Волошина, жива была.


1955 год, поселок Мельниково Ленинградской области


Народу с поезда сошло много. С тюками, баулами, коробками, корзинками – люди растекались по привокзальной площади кто куда. Анисья, поправив платок, подхватила маленький чемоданчик и неторопливо пошла по заснеженным улицам. В дом свекрови вошла с трепетом, аж дыхание перехватило. Марья сидела у окна и читала газету, водя пальцем по строкам. Посмотрев на гостью, вздрогнула, прикрыла рот рукой:
- Ты?!
- Здравствуйте, мама. Вот, приехала я.
- Вижу, что приехала. Только жить в одном доме с убийцей я не буду.
- Никого я не убивала, соседка по квартире донесла на меня, оговорила.
- Не верю я тебе! Не могла советская женщина донести! И если б ты не виновата была, милиция бы разобралась. Раз посадили, значит, было за что.
- А то вы не знаете, как раньше сажали.
Марья пожевала губами, поправила гладко зачесанные волосы, поднялась, подошла к Анисье:
- Ты вот что… Ехать тебе некуда, но и в моем доме жить я тебе не позволю. Прописать – пропишу, чтоб ты работу могла найти. А дальше как знаешь. В поселковом интернате есть место кочегара. Сходи, с директором поговори. А ко мне больше не приходи. Знать тебя не хочу!
Она взяла буханку, отрезала половину, завернула в газету. С кухни принесла холодной картошки в мундире. В банку сунула два соленых огурца. Все сложила в авоську.
- Вот, возьми. И уходи. Завтра с утра придешь, пойдем в милицию на прописку.
- И на том спасибо.
Анисья взяла сетку и вышла на улицу. Горькие слезы застыли в глазах, но не пролились, закаменели где-то под веками. Интернат нашла быстро. Директором оказалась полногрудая женщина с уставшим лицом и большими руками. Она выслушала Анисью, долго кивала, словно раздумывая, наконец, посмотрела потухшими глазами:
- У меня сестру невинно осудили, тоже по доносу, якобы она три буханки хлеба украла. Десять лет дали. Ты вот что. Работу я тебе дам. Жить будешь… есть у нас комната при кочегарке… А ты вправду шить умеешь?
- Умею.
- Есть тебе что-то надо да с одеждой, смотрю, небогато. Я тебе клиенток пришлю, будешь им шить, а остатки тканей сможешь себе оставлять, глядишь, на юбку-кофту наскребешь. Женщины с тобой продуктами расплачиваться будут. Так пока и продержишься.
- Спасибо.
- Подожди спасибо-то говорить. У меня машинка швейная есть, от матери осталась, а шить я не умею. Вечером принесу. Считай – подарок. Прописка есть?
- Завтра будет.
- Хорошо. Обедать сможешь в школьной столовой, вот, возьми талоны на питание. Рабочую одежду у завхоза получишь, скажешь, Татьяна Никитична прислала. Ладно, пойдем, комнату тебе покажу. Не бог весть что, но тепло и крыша над головой. А первой клиенткой у тебя буду я, мне как раз платье сшить надо. Зайду вечерком, поговорим. А так завтра оформишься и сразу к работе приступай, а то Василич наш совсем дряхлый уже стал, не справляется.
Комната оказалась крохотной, метров шесть. Из мебели – узкая кровать, стол и стул. Для шкафа места не было. Ватник и платок Анисья повесила на гвоздики, вбитые в стену.
- Тут прибраться надо, – поморщилась директорша. – Ведро с тряпкой посмотри в кладовой, воду придется в туалете набрать. Ну, да разберешься. Все, вечером забегу. Да! А баня у нас одна – поселковая. Четверг и суббота – женские дни, пятница и воскресенье – мужские. Шайки там есть, а мочалку и мыло надо свои носить. Ну, может, потом с кем сговоришься – у некоторых свои бани есть.

Так Анисья начала жизнь на свободе. Первое время она еще заходила к свекрови, но та ее на порог не пускала. Шло время, наступил сентябрь. Однажды к Анисье в кочегарку прибежала Лидка Трухина – смешная косолапая девчонка, жившая по соседству с интернатом:
- Тетя Оня! Тетя Оня! – затараторила она.
- Ты как сюда прошла?
- Меня тетя Марья Волошина прислала. Просила, чтоб вы пришли к ней.
- Не видишь, работаю я.
- А выходной у вас когда?
- Завтра.
- Так завтра и приходите. Она вас очень ждет. А я передам. Да? Придете? Ну, пожалуйста!
- Хорошо, приду. 
На следующее утро Анисья собралась, плащ новый надела, повязала платок, подаренный директоршей. Каждый шаг давался с трудом – не шли ноги знакомой дорогой. «Зачем я ей понадобилась? – думала она. – Сейчас приду, а меня опять грязью поливать будут. Может, домой вернуться? Да нет, нельзя, я обещала…»
На ступеньках веранды постояла, прижав руки к груди, глубоко вдохнула и распахнула дверь. В избе было чисто убрано, пахло сушеными яблоками. На кровати, застеленной бельем с подзором , лежала Марья, одетая в белую рубаху. Вытянув руки поверх одеяла, она безучастно смотрела в потолок. Анисья перепугалась, кинулась к ней:
- Мама! Мама! Да вы что? Что с вами?
Свекровь вздрогнула, посмотрела на Анисью.
- Доня моя, Анисьюшка, прости ты меня, дуру старую… Сядь со мной рядом… – говорит, а сама плачет. – Ты, Оня, прости, что не поверила тебе. Не могла ты никого убить, это я сейчас понимаю. А тогда такая злоба лютая меня взяла, что захолонулась  я вся – ты двоих детей потеряла, не уберегла, третью невесть куда спровадила, сынок мой Мишенька домой не захотел воротиться… Ой, что же я наделала-то?! Я ж ему сказала, что ты умерла, якобы письмо из лагеря пришло да затерялось. Не хотела я, чтоб у него жена была зэчка. Думала, может, встретит другую, полюбит, а он с катушек совсем слетел. Пить начал, с бабой какой-то спутался. Где он сейчас – сама не знаю. Нет мне прощения…
Анисья ее успокаивала, ей самой плакать хотелось, да слез не было. Всю ночь они проговорили, а под утро Марья попросила:
- Ты, доня, в нашем доме живи. Даст Бог, и Ниночку найдешь, и Мишу. Если сможешь, прости меня за все и зла не держи.
- Да что вы, мама, я давно уже вас простила.
- Ну и слава Богу…
Марья улыбнулась, заснула и больше уже не проснулась. Анисья забрала свои вещи из комнаты при интернате и стала жить в доме Волошиных. Вскоре ее из кочегаров перевели на интернатовскую кухню в разнорабочие, а потом и в повара. Еды было вдоволь, только иной раз у нее кусок в горло не лез. 

Жила Анисья скромно, искала дочку и мужа. Писем написала немереное количество, даже в газеты слала просьбы помочь найти родных. И как-то в пятьдесят восьмом получила из редакции письмо, что дочка ее, Нина Волошина, вернулась из эвакуации с детским домом, потом поступила в ремесленное училище, ездила по комсомольской путевке на строительство Южноуральской ГРЭС, закончила техникум, работает в научно-исследовательском институте и живет в Ленинграде. И адрес написан. Отпросилась Анисья в отпуск, поехала в город к дочке. Идет с вокзала и все ей кажется, что каждый милиционер на нее подозрительно смотрит. Нашла она и улицу, и дом, а подняться на пятый этаж, где дочка жила, не решилась. «Вот приду, а что скажу? Мать – бывшая зэчка… всю жизнь дочке испорчу…» – думала она, сидя на лавочке у детского сада. Несколько раз приезжала, под окнами ходила, боясь не узнать, а увидела, сразу поняла – она! Волосы черные, как вороново крыло, высокая, стройная. Бежит Ниночка в красивом платье, белых носочках, туфлях-лодочках и с лакированной сумочкой в руках, а рядом с ней подружка, такая же веселая. Анисья даже поднялась, пошла навстречу… и остановилась: «Вот сейчас подойду, а она отпихнет меня… зачем ей такая мать? И последняя надежда растает, что с дочкой у нас все наладится…» Взглядом потухшим проводила, слезы вытерла и домой вернулась. 
А про мужа так ничего и не узнала. Письма, что она по прежнему адресу на Васильевский остров слала, все обратно вернулись с пометкой «Адресат выбыл». Не было ни одной ночи, чтобы Анисья не плакала. Рвалось сердце от горя: дочку нашла, а подойти не смеет, муж вообще где-то сгинул.
И решила она съездить на старую квартиру, поспрашивать да заодно и присмотреться – может, цыганский браслет из-за плинтуса вытащить удастся – все-таки запас на черный день. В город приехала, со старухами на лавочке посидела и узнала, что в ее комнате живут теперь муж и жена, оба запойные. Его Сёмой зовут, ее – Клавкой. Что ходят к ним такие же алкаши, и соседям жизни не стало. Раздобыла Анисья бутылку водки, колбасы, соленых огурцов да буханку черного хлеба и отправилась в свою бывшую квартиру. Дверь открыл мужик в трениках с пузырями на коленях и грязной дырявой майке.
- Тебе… ик!.. кого?
- Сёма! Ну, даешь! Не узнал? Это же я, Анька! – и показала авоську.
Шла Анисья по своей бывшей квартире, а у самой дыхание перехватывало, сердце то и дело стучать забывало. Все также темно в коридоре, запах тот, довоенный, прогорклого масла и жареной рыбы. Словно и не было этих лет. Казалось, еще мгновение – и выкатит из-за угла маленький мальчик на трехколесном велосипеде, а следом за ним мать с ремнем. В комнату, где когда-то была счастлива, Анисья зашла с таким трепетом, что зубы лязгнули. От бывшего уюта не осталось и следа. Казалось, что вещи недавно притащили с помойки. И воняло также – нестерпимо, пробирая до мозгов.
Хозяйка, щеголявшая в халате с оторванным рукавом, вопросов не задавала. Увидев бутылку и еду, недолго думая, сдвинула остатки былых трапез на край стола, постелила свежую газету и принялась резать колбасу на толстенные ошметки.
- Ти… ти-и-ибя как звать? – спросила она, пытаясь сфокусировать взгляд.
- Анька я.
- Ну… давай, Анька, выпьем за добрых людей.
Дальше все шло без сучка и задоринки. Они пили за столом, заваленным окурками, картофельной шелухой, консервными банками. Анисья пригубляла и ставила рюмку на расколотой ножке на стол. Улучив момент, выскользнула в коридор, ножом отковырнула плинтус, выудила сверток и сунула его за пазуху. Сердце молотило как сумасшедшее. Вернувшись в комнату, спрятала браслет в сумку и как ни в чем не бывало уселась за стол. Когда на пороге появились гости с бутылками водки в карманах, Анисья стояла возле распахнутого окна – хозяева беспрестанно курили папиросы «Север», и в комнате было не продохнуть. Обернувшись, замерла. В пьяном, заросшем недельной щетиной мужике с опухшим лицом она с трудом узнала Мишу. Это был он! В мятых брюках, несвежей футболке, с фингалом под глазом, но он!
- Мишаня! – Клавка, пошатываясь, поднялась, раскинула руки для объятий.
Целовались они долго и в засос. Похоже, Сёме до этого не было дела. Два других мужика ржали и тискали хозяйку за огромные груди и необъятную задницу.
- Она знатная давалка! – сказал один из мужиков, подходя к Анисье. У него ужасно воняло изо рта. – А ты? Ишь, какая красотка! Тока ты супротив Клавки больно тощая.
- Не, мужики, лучше Клавки бабы нет! – уверенно заявил Сёма и отключился.
Анисья смотрела на Мишу. Он подошел к столу, сел, налил себе водки, залпом выпил, крякнул, занюхал коркой хлеба и посмотрел на нее. Она замерла. Вот сейчас он узнает! Кинется к ней, обнимет и…
Его рука снова потянулась к бутылке. Это было так неожиданно и больно, что она еле сдержала слезы.
- Меня Сухой зовут. Ну чё, дашь? – лысый краснолицый мужик без бровей и  ресниц ущипнул ее за задницу. – А то пока до Клавки очередь дойдет, я уже не смогу – у меня после первого стакана не встает.
- Не, не дам, – усмехнулась она и оттолкнула его.
- А чё тогда пришла, шалава подзаборная?
Анисья не сводила глаз с Миши. «Ну?! – ей хотелось закричать, подбежать, тряхнуть его за плечи, стукнуть по башке, чтоб опомнился. – Это же я, твоя жена!»
- Слышь, Мишаня, похоже, баба с норовом. Мож, на пару оприходуем? Только я первый. Ты держишь, я на ней. Потом меняемся.
- Не… не, С-с-сухой… первый – я.
- Да можно и так.
Она не верила тому, что происходило. Миша поднялся, шатаясь, подошел к ней. Выдохнул в лицо дым, смешанный с перегаром, постоял… и наотмашь ударил по щеке. Схватив за волосы, поволок к столу, смахнул с него все на пол, завалил Анисью спиной к себе и задрал подол платья.



(продолжение http://www.proza.ru/2016/03/21/433 )