Падающие облака. 1-6. Возвращение

Часть 1, глава 6. ВОЗВРАЩЕНИЕ



Она замерла, съежилась до состояния эмбриона. В ожидании боли стиснула зубы – у нее за много лет не было ни одного мужчины. «Порвут же… порвут…» – думала она.
Прошла секунда… другая… третья… Ничего не происходило. Миша и Сухой, притихшие, разглядывали ее спину и задницу с рубцами от плеток.
- Фашисты? – прохрипел Миша.
- НКВД, – тихо ответила она. Хватка ослабела, волосы отпустили.
- Ну? – спросил Сухой.
- У меня не встает. Давай ты.
- Не могу. У меня тоже… пропало настроение. Похоже, досталось бабе. Ладно, Анька, уматывай отсюда.
Натянув трусы и одернув подол, Анисья схватила сумку и выскочила из квартиры. Она бежала по лестнице, слезы не давали дышать. Больно щемило сердце, перехватывало дыхание. Хотелось броситься на колени и выть, скребя ногтями по каменным ступеням. Как же так?! Господи, как же так?! Через столько лет она нашла Мишу, только это был не он! Этот опустившийся мужик – не Миша!
Выскочила на улицу, зажмурилась от солнечных лучей. Подняв заплаканное лицо, увидела падающие в колодцы дворов облака, похожие на огромные комки тополиного пуха. Казалось – протяни руку, и пальцы утонут в нежной мягкости. Иллюзия! Обман! Конденсат воздуха, всего лишь мелкие капли воды, пудра брызг на мозги романтиков и поэтов. Закружилась голова, Анисья едва успела опереться о шершавую стену, чтобы не упасть. Бежать отсюда прочь! Немедленно! Но если уйти, Мишу она больше уже не найдет. Нет, не может быть, чтобы нельзя было все исправить! Не для того она столько лет жила мыслью о нем и искала, чтобы сдаться без боя! Оглядевшись, увидела пустую скамейку, с которой хорошо виден подъезд, села и приготовилась ждать.
Прошел час, другой. От голода сводило желудок, хотелось пить, ныла поясница. Может, Миша остался там ночевать, и она зря тут высиживает? Вон, любопытная старуха из окна на втором этаже пялится. Того и гляди милицию вызовет. А как уйти? Нет, уйти она не может.
Скрипнула дверь подъезда. Шатаясь, на улицу вышел Миша. Он постоял, помотал головой, свистнул и куда-то поплелся. Анисья вскочила со скамейки и едва не упала – ноги затекли. Она почти не замечала, куда идет, лишь бы не потерять его из виду. Миша свернул за угол дома и спустился в подвал. Она застыла. Он что… бомж? Металлическая дверь громко захлопнулась, она подбежала, пересохшими губами прочитала вслух: «Дворницкая». Выходит, ее муж работает здесь дворником? Он, инженер, человек с высшим образованием, метет дворы?
Анисья походила вокруг, записала в блокноте адрес и задумалась. Куда идти дальше? На поезд она не успела. Ночевать негде. Потоптавшись возле одного из подъездов, решительно пошла к дворницкой. Дверь открыли сразу.
- Ты кто? – спросил Миша, раскачиваясь, как кобра перед броском. – Где-то я тебя видел.
- Миш, мне ночевать негде. Пустишь?
- Вообще-то нельзя чужих пускать… – неуверенно возразил он.
- А я не чужая. И мы никому не скажем. А утром я незаметно улизну.
- Ну… если неза-аметно… – он икнул, отступил, пропуская ее, и запер дверь. – Иди в конец коридора. Там открыто.
В комнате почти не было мебели. Продавленная кровать накрыта вытертым до основы покрывалом. Вместо подушки – перевязанная шпагатом стопка газет под женским платком. На обшарпанном столе несколько книг и три фотографии в рамках. Два колченогих стула, накрытых бумагой.
- Нам это… придется спать вдвоем. На полу холодно, а матраса нет. Я тебе под голову ватник дам. Вторым накроешься.
- А сам?
- Обойдусь. Привык уже.
В полутемной комнате на кровати лежали двое. Анисье было жестко, в спину давила пружина, но она терпела – все лучше, чем на улице, да и Миша теперь от нее никуда не денется. А он спал, надвинув на глаза вязаную шапку. Оставалось дождаться утра, но время тянулось невыносимо долго. Анисья сначала рассматривала потолок, потом осторожно повернулась и пыталась  разглядеть мужа. Он сопел, иногда всхрапывал и причмокивал, а она улыбалась, узнавая его привычки.
- Мишенька мой… – прошептала, не зная, как бороться с нахлынувшей нежностью к нему.
Дрогнувшие пальцы провели по мужскому плечу, что-то горячее забилось под солнечным сплетением, обволакивая душу теплом. Она обняла мужа, прижалась, надеясь, что завтра все изменится. Конечно, изменится! Он узнает ее, они вернуться в Мельниково вдвоем, и Миша бросит пить, найдет работу. Со временем к ним приедет Нина. Это ли не счастье? Улыбаясь, она уснула.

Проснулась Анисья от странного звука – за стеной кто-то однообразно шкрябался. Открыв глаза, долго не могла понять, где находится. А! Она же Мишу нашла! Вскочив, заметалась – мужа нигде не было. На столе стоял стакан еще теплого чая, накрытый ломтиком черного хлеба. Пригладив волосы руками, выбежала на улицу. Возле стены, где было окно дворницкой, мужчина в рабочей одежде равнодушно мел тротуар. Так вот что за звук ее разбудил!
- Миша! – кинулась к мужчине Анисья.
Он остановился, оперся о метлу, долго смотрел куда-то вдаль, сплюнул и снова взялся за работу.
- Миша… – она встала перед ним, тронула за руку. – Миша, это я, Анисья, твоя жена.
- Анисья умерла. Давно, – он сказал это так сухо и отчужденно, что она поняла – отболело у него все, забылось.
- Миша, да не умерла я, живая, вот, посмотри же! – она взяла его за руку, но он дернулся.
- Что тебе надо?
- Миша, я столько лет искала тебя! Я сейчас в Мельниково живу в доме твоих родителей. А маму похоронила… Недавно Ниночку, дочку нашу, нашла… Она на улице Типанова живет, в НИИ работает.
- У меня никого нет. Вали отсюда. Не знаю, что ты задумала, но со мной это дело не пройдет.
- Миша, мне мама перед смертью все рассказала. Она тебе соврала о моей смерти, не хотела, чтобы у тебя жена была зэчка.
- У меня нет жены Анисьи, – снова повторил он. – Хотя ты на нее очень похожа.
- У нее на бедре было большое бледное родимое пятно в форме кленового листа. Помнишь?
- Откуда знаешь? – стал злиться Миша.
- Смотри, дурак! – не стесняясь, Анисья задрала подол платья почти до трусов и выставила ногу. – Смотри! А еще у нее на лодыжке след от собачьего укуса сохранился. Это Джульбарс во время грозы психанул. Помнишь такое?
- Ну, помню, было дело.
- Вот он, след от его зубов, смотри!
Миша шагнул назад, пристально разглядывая стоявшую перед ним женщину.
- Оня? – спросил тихо, она едва услышала.
- Я это, Мишенька! Я! – она плакала и смеялась, а он стоял, уронив метлу и опустив руки.
- Оня… – и вдруг упал на колени, обхватив ее ноги. – Оня… Анисьюшка моя любимая! Лебёдушка! Живая! Господи, ты живая!..
Он плакал. Она исступленно целовала его, впитывая губами соль его слез:
- Мишенька! Я столько лет тебя искала!..
Они целовались, как сумасшедшие, на виду у прохожих, спешащих на утреннюю смену. Он путался пальцами в ее волосах, прижимал к себе с такой силой, что она задыхалась. Но лучше умереть в объятиях любимого человека, чем жить в одиночестве до конца дней.
- Это надо отметить! Слышишь, Оня? У меня в заначке полбутылки водки есть. Правда, из закуски только черный хлеб.
- Водка? Пусть будет водка!
Они вернулись в дворницкую, Миша пошарил за кроватью, вытащил бутылку, разлил по стаканам, протянул Анисье:
- Ну что, давай за встречу?
- Давай!
Выпили, закусили, он потянул ее на кровать. Анисья разделась сама и под его взглядом смутилась. Глядя, как Миша срывает с себя одежду, замерла. Она забыла, какое это наслаждение – отдаваться любимому человеку! Трепетало сердце, перехватывало дыхание, звенело в висках. Накал достигал своего апогея. От жадных губ она, казалось, растаяла, блаженное изнеможение растекалось по телу и сворачивалось где-то там, внутри, в теплую спираль счастья.
Потом он сидел, курил папиросу за папиросой и молчал.
- Ну, что, давай собираться? – одеваясь, спросила Анисья.
- Куда?
- Как это куда? Домой, в Мельниково. Устроишься там на работу, будем хозяйство держать, козу заведем.
- Не могу я уехать.
Ей показалось – она ослышалась.
- Что значит «не могу»?
- А то и значит!
Он резко поднялся, допил остатки водки и вышел из дворницкой. Анисья бросилась за ним. Подхватив метлу, Миша стал мести асфальт. Она, не понимая, что происходит, стояла рядом.
- Миша!.. Миша!.. Да что случилось?
- Не могу я уехать с тобой.
- Почему? Я же твоя жена. Официально мы не разведены. И я по-прежнему тебя люблю.
- Это ничего не меняет. У меня давно другая семья.
- Что? – отступая назад, она споткнулась, упала, в кровь разбила колено. Наверно, неправильно его поняла. – Что?
- Что слышала.
Он напрягся, но подняться ей не помог, продолжая ожесточенно махать метлой. Слепо вытянув руки с растопыренными пальцами, Анисья застыла. Господи, что же делать?! Говорили ей – не дождется он. Это баба будет годами ждать, если любит, а мужик не дождется. Вот и не дождался. Сердце оборвалось и разлетелось на куски, которые сметал с асфальта ее муж. Теперь, видимо, бывший.
- А почему же ты живешь в дворницкой? – тихо спросила она единственное, что пришло на ум, но Миша услышал.
- Когда у меня запой, я ухожу сюда.
- Но мы же с тобой только что любили друг друга.
- Это мы… прощались.
- Миша…
- Не рви мне душу! – крикнул он с надрывом. – Кончено у нас с тобой все! Уходи.
  Небо обрушилось на голову. Ноги прилипли к асфальту, словно подошвы туфель намазаны смолой… Этого не может быть! Ну не может такого быть, чтобы женатый советский мужчина имел другую семью! Надо написать в профком, в партийную организацию… Ну должен же быть способ вернуть его!
Она так и стояла, в отупении глядя, как удаляется Миша. Умолять… броситься на колени… Бесполезно! Теперь все бесполезно. Закусив губу, Анисья вернулась в дворницкую, вытащила из сумки блокнот, написала адрес Нины, листок оставила на видном месте. Посмотрела на фотографии, провела по ним кончиками пальцев. Вот родители Миши. Вот Римма, Виталик и Ниночка, веселые, в смешных панамках, снятые в довоенном зоопарке. На третьей фотографии была она, Анисья. Ожило сердце – раз ее фото на столе, значит, хотя бы помнит! Господи, сколько же они не виделись? Лучше об этом не думать – сворачивается нутро, готовое плюнуть ядом в ту, которая увела у нее мужа. Да увела ли? Он же думал, она сдохла там, в лагерях. Ни одного письма от него. Ни одного! Разве это любовь?
Она схватила карандаш, дрожащей рукой ниже адреса дочки криво приписала, утирая набегавшие слезы: «Я всегда буду помнить и любить тебя! Твоя жена Анисья» Спотыкаясь, вышла на улицу, огляделась. Миши нигде не было. Запрокинув голову, постояла, глядя, как облака набегают на солнце и, словно обжегшись, уносятся вдаль. Теперь у них с Мишей нет одного неба на двоих. Теперь у них с Мишей у каждого свое небо.

С вокзала шла домой, не замечая боли в разбитой коленке. Она сама была сплошной болью. Мимо проходили люди, здоровались, но Анисья не слышала. Те останавливались, обернувшись, смотрели ей вслед, качали головой и шли дальше по своим делам. Из двухэтажного деревянного барака, где жили местные цыгане, вышла худощавая старуха, взглянула на Анисью, охнула и заторопилась обратно.
Шуршал на пруду рогоз. Пронзительно посвистывала невидимая птица. Приторно и тяжело жужжал шмель. Звякнула щеколда, скрипнула калитка, захрустел под ногами битый кирпич, которым Анисья по весне выложила дорожку к дому. Надеялась, что найдет Мишу, порадует – посмотри, как я хозяйство соблюла. Сад засадила цветами так, чтобы буйство красок начиналось с мая и заканчивалось в октябре. Кому теперь это нужно?
Она нащупала за наличником окна ключ, сняла замок, оставив его болтаться в дужке, вошла в дом, распахнула окно, села, бездумно глядя на улицу. Залаял соседский пёс. Анисья вздрогнула, обвела глазами убранный дом. Ей одной этого ничего не надо. Опустевшая душа, обманутая надежда на соединение с любимым, рыдали где-то там, внутри, передавая судорожные импульсы пальцам. Жизнь оборвалась как-то разом. У нее много «вчера», почти ничего не осталось в «сегодня» и уже никогда не будет «завтра».
Анисья сползла со стула на пол и тихонько завыла, карябая ногтями половицы. Саван одиночества и отчаяния застил глаза, спутывал сознание. Руки вспомнили, как обнимали Мишины плечи. Губы еще горели от поцелуев. А что ждало ее там, впереди? Тоска… Больше у нее никого нет. Никого!
С трудом поднялась, пошла в чулан, вынула из корзины веревку для белья, вернулась в дом, огляделась. Над столом лампочка под оранжевым абажуром, от сквозняка бахрома качается, щекочет пальцы, если подставить руку. Другого крючка нет. Анисья откинула уголок скатерти, забралась на стол, осторожно сняла абажур, зацепила веревку. Спрыгнула, сдвинула стол, поставила табуретку. Подошла к углу, где на полке пылились иконы, перекрестилась: «Прости, Божья мать, Пресвятая Богородица, рабу твою Анисью, но нет у меня сил больше жить. Не для кого…» Посмотрела на развешенные на стене фотографии, вытерла слезы:
- Ну вот, кончилась моя жизнь на этом свете. Простите за все, родные и любимые. Риммочка, Виталик, скоро ваша мама придет к вам, деточки мои. Вы Ниночку и папку вашего храните, коль сможете…
Встала на табуретку, просунула голову в петлю. Теперь уже все равно. Без Миши все равно! Дочка?.. Ниночка уже взрослая, у нее своя жизнь, может, поймет со временем. Господи…
Веревка щекочет шею. Страшно! Одно движение… всего одно движение… надо только решиться. Господи, почему же так страшно?!
Краем глаза уловила движение в саду. Какой-то мужик заглянул в раскрытое окно:
- Оня, ты дома?.. Твою мать! Не смей! Стой! Стой, дура!! 
Она сделала шаг. Веревка обожгла шею, впилась в кожу.
Черная пропасть.

На лицо лилась вода. Мокро. Почему мокро? Она не должна ничего чувствовать, она же умерла.
- Онечка, дурочка, да зачем же ты? А если б я не успел? Даже подумать страшно, что не успел бы…
Снова льется вода, скатываясь по щекам и вискам. Голос. Чей?
- Миша… Миша… – она выдыхает имя. Слабые пальцы касаются руки. – Миша…
- Онечка, это я, Костя. Слышишь? Костя Лебедев, сын директора интерната. Помнишь меня?
Она с трудом открыла глаза. Расплывчатое видение становилось все чётче. Крепкий кучерявый мужик с грустным серо-зеленым взглядом сидел возле нее на полу. В одной руке полотенце, в другой – ковшик с водой.
- Ну? Ты как? Лучше?
- Зачем? – она сжалась и завыла. – Зачем ты меня останови-и-ил?!
Хлопнула дверь. В дом вбежал растрепанный Бахти – глаза сумасшедшие, руки трясутся – и сразу к Анисье:
- Жива?
- Жива, – улыбнулся Лебедев и покраснел.
- Лачи!.. Лачи, где ты? Вот женщины!
- Здесь я.
Из-за его спины вышла Лачи, покачала головой, вынула из кармана юбки пузырек, повернулась к Лебедеву:
- Принеси столовую ложку.
- Что ты собираешься ей дать?
- Не бойся, не отравлю.
Они почти силой влили Анисье отвар. Лебедев перенес ее на кровать, накрыл одеялом, сел рядом:
- Я тебя не оставлю, пока не поправишься.
Нет! Ей надо остаться одной. Пожалуйста! Лебедев покачал головой:
- Не проси. Пока не поправишься, не уйду.
Нет сил с ним спорить. Хочет остаться? Пусть остается. Ей все равно. Теперь уже навсегда все равно. Что там говорит Лачи? Не слышно…
- Ты, Костя, не оставляй сейчас ее одну. Надо время, чтобы сердечная рана зажила…Молчи! Знаю, что давно ее любишь. Только она… не знаю, сложится ли у вас, но любить она будет только Михаила. Готов ее с ним делить – борись. А нет, тогда лучше сразу уходи. Но тебе она сможет отдать только тело, душа и сердце ее уже давно не при ней. Сам смотри.
- Лачи, не могу я без нее. Столько лет жду…
- Э! Я все сказала. Тебе решать.
- Рабом у ее ног буду! Никому в обиду не дам!
Цыганка усмехнулась, буркнула что-то, взмахнула рукой:
- Ты планов-то не строй. Ты, Костя, мужик хороший, только одного не поймешь – у каждой орлицы свой орел.
- Плевать! Сейчас ей нужна помощь и поддержка. Разве ты не понимаешь?
- Понимаю. Все понимаю. Только потом не говори, что я тебя не предупреждала… Отваром пои каждый день утром и вечером по столовой ложке, пока всё не кончится… Бахти! Что встал? Пошли.

Анисья терпела его присутствие. Ходит себе кто-то и ходит, а кто – не имело значения. Он поил ее куриным бульоном, жарил яичницу. Она смотрела сквозь него. Есть он, нет его – какая разница? Спали они в разных кроватях. Он ни о чем не просил, а ей не надо. Весь жар там, в дворницкой, остался.
- Оня, может, пойдем погуляем?
- Людей смешить?
- Ну зачем ты так?
- Прости.
Вот и весь разговор. Она видела, как он смотрит на нее, ждет каждого ее слова, но поделать с собой ничего не могла. Сама не раз ночью просыпалась в поту от того, что звала «Миша… Миша…», а Лебедев утром улыбался, как ни в чем не бывало, делал гимнастику, завтракал и уезжал на велосипеде на работу.
- Дура ты, Онька! – говорили тетки на интернатовской кухне. – Да тебе на будущую старость счастье такое привалило, а ты нос воротишь! Да с ним любая пойти готова – не пьет, работящий, нежный. Вон, сколько баб за ним бегает! Я б тоже пошла.
- Так иди. Я ж его не держу, – вскидывала она голову.
- Господи, да что этим мужикам надо? Столько баб одиноких, а он зэчку окучивает! – слышала Анисья за спиной. – Небось, приворожила. Не зря к ней Лачи бегала. Ох, не зря!
- Перестань ерунду говорить! Лачи не ворожит и не гадает.
- Это нам с тобой не ворожит. А ей, мож, мужика и наколдовала. А с чего он, как припаянный, к ней сделался, а? Не знаешь? То-то! Все мужики как мужики – после работы идут по кружке пива выжрать, а этот – нет, к ней, Оньке, бежит.
Каждый вечер возвращалась она домой, как на Голгофу. Выгнать Лебедева – рука не поднималась, да и жутковато стало темными вечерами одной. Приголубить? Как представит его в кровати рядом, так скулы сводит. Чувствует, что у мужика жар закипает, а что делать – не знает и совета спросить не у кого. Как-то после работы зашла в рюмочную, выпила водки, домой вернулась – вроде, и ничего. Лебедев ее целует, а ей без разницы. Он ее на руки поднял – и на кровать. А там и дело свое мужское сделал.
- Онечка, любимая моя, все для тебя, ты только скажи!
- Да не надо мне ничего… – и отвернулась, сглатывая слезы. Не думала, что спать с нелюбимым так мерзко. А впереди столько лет! Может, стерпится – слюбится? 

Прошла зима, весна. Вот уже и яблони отцветали, осыпая белые лепестки в садах.
- Оня, поговорить с тобой хочу, – как-то подошел к ней Лебедев, руки на плечи положил, а она по инерции грудь прикрыла – лишь бы не слапал.
- О чем?
- Мы с тобой уже столько времени вместе, а ты все как чужая. Забыть его не можешь?
- Кого? – зря она это спросила. Голос дрогнул, румянец на щеки плеснулся – чего уж там врать!
- Мишку Волошина… Что молчишь?.. Онь, давай поженимся, а?
Застыло сердце, к горлу подкатила тошнота.
- Замужем я, – ответила сухо.
- Так ты разведись. Да люблю я тебя! И всегда любил! Как только увидел.
- Костя, давай не будем об этом. Живем вместе и живем. Что еще надо?
- Хочу, чтоб ты любила меня! – он смотрел на нее с болью раненого зверя. – Понимаешь? Любила, а не терпела!
Неужели Лебедев не понимает, что любовь – не театральный спектакль, который начинается после третьего звонка? Ну да, похоже, не понимает. Он еще что-то говорил, долго и скучно. Она устала слушать, платок поверх плаща накинула, сапоги надела и ушла. Долго по улицам ходила, пока не озябла. Опомнилась в рюмочной.
- Онька! – удивилась буфетчица Тоська – тетка сомнительной свежести с подозрительно блестящими глазами. – Выпить хочется? Держи! Для своих – высший сорт!
Рюмка… другая… под нетвердой рукой последняя опрокинулась, разливаясь лужицей дурно пахнущей жидкости. Анисья стянула платок с плеч, уткнулась в него лицом. И пусть! Путь он разлюбил ее! Но она все еще его жена!
А, может, съездить в город? Конечно, надо съездить в город, найти ту, с которой он живет, рассказать ей все… И что? Какая дура от себя мужика отпустит? Ну, да, это она, Анисья, дура, потому что держать Лебедева не собирается и жалеть о нем не будет. Только тот не уходит. Неужели не понимает, что она любит другого? И всю жизнь будет любить! И в кровати их всегда трое будет – Лебедев, она и Миша. Господи-и-и, как хреново-то! И за что ей только все это? Она с трудом поднялась из-за стола, поправила узел тяжелых волос.
Мужики в рюмочной на нее косились, но подойти боялись, знали, что могут огрести. Вон, на масленицу председатель совхоза ухаживать за ней пытался. А что? Он – мужик холостой уже в пятый раз, чтоб не приударить за красивой и одинокой бабой? Дал волю рукам, язык не по делу распустил. Народ смеялся, Анисья злилась. А председатель раздухарился, решил на столб забраться за подарками. До трусов разделся, чтоб сподручней лезть было да заодно и мышцы крепкие показать. Анисья подождала, пока он до середины поднимется, взяла ведро с теплой водой и окатила. Председатель вниз соскользнул и верещал – по гладкому столбу съезжал, натер кое-что. Приплясывал, поскуливал, руками за причинное место хватался, а народ с хохоту на снег валился. Анисья бровью повела и пошла блины есть. Люди сказывали, он под ее окнами не один месяц землю утаптывал. Не пустила!
- Ухо-одишь уже? – Тоська опиралась руками о стойку и слегка пошатывалась. – Смотри. А то, мож, ко мне пойдем? Добавим. Посидим, потрындим. Я бутылочку прихвачу.
Анисья помотала головой:
- Не… не могу… Лишку… выпила.
- Ну, гляди. Если ш-што, знаешь, где я жи-иву. Буду спать – буди, с хорошим человеком я всегда за компанию посижу. А то и Муську-соседку позовем.
- Не… не надо Муську. Я домой…
Спотыкаясь, Анисья шла по улице. Один конец платка зажат в руке, другой – волочился по земле. Возле калитки упала, ударилась плечом о прожилину забора. Завтра наверняка будет синяк. Завтра. Да не нужно ей такое «завтра»! И никто не нужен!
Увидев Анисью, Лебедев свистнул, помог ей раздеться, уложил в кровать, вышел на улицу и долго смотрел в ночное тусклое небо, играя желваками на скулах. Он готов был порвать за нее любого, но выдрать из ее сердца того, кого она одержимо любила, не мог. Вспомнил, как однажды ходил в отчаянии к Лачи, просил поворожить, но та отказалась:
- И думать забудь. Я тебя предупреждала – не можешь постель с Мишкой делить, лучше уходи.
- Не могу я уйти от нее!
- От меня-то чего ты хочешь?
- Помощи.
- Нет такой помощи, которая заставит человека насильно полюбить.
Взгляд Лачи тогда был как у врача возле постели безнадежно больного.
Он не понимал, как можно любить того, кто никогда уже не будет рядом. Но Анисья любила. Он не знал, как можно ждать того, кто никогда не придет. Но она ждала. Он чувствовал, что в минуты интимной близости она отдавалась не ему, а тому, другому, и готов был задушить ее собственными руками. Он был неизлечимо болен любовью к ней и не знал, как с этим жить. Оказалось, безответная любовь, как кислота, выжигает по-тихому сердце, травит душу, и боль замещает собой все остальное.

Был конец июня, когда ранним утром Анисья куда-то собралась.
- Далеко? – он мог бы не спрашивать – знал, что она ответит.
- В город. Прости, Костя, но я должна увидеть его еще хотя бы раз. Все-таки Миша – мой муж.
Он кричал, размахивал руками, но она невозмутимо пила чай и смотрела мимо него. Повязав платок, вышла из дома, легко – как девчонка – перепрыгнула канаву и скрылась в проулке. Она ускоряла и ускоряла шаг и к вокзалу подходила почти бегом. В душном, битком набитом вагоне поезда только и думала о том, как увидит Мишу, посмотрит ему в глаза. Народ ругался, толкался, наступал друг другу на ноги, но ей было все равно – она ехала к мужу.
Нужный двор искала долго. Вот и железная дверь, за которой ей довелось побывать год назад. Только таблички с надписью «Дворницкая» уже не было. Ржавый замок, толстый слой грязи на ступеньках, ведущих вниз. Сюда явно давно никто не заходил. Удивленно оглядевшись, она заметила старушку в смешной шляпке с вуалью, бредущую с пустой авоськой в руке.
- Здравствуйте! – подошла к ней Анисья.
- Здравствуй, дочка.
- Скажите, пожалуйста, а, вот, раньше там, – взмах рукой в сторону подвала, – жил дворник Михаил Волошин. Вы случайно не знаете, как его найти?
- Мишка-то? А как же! Конечно, знаю! Только он уже давно не работает. Вот как уволился, а на его место взяли Лариску-хомячку, – принялась охотно рассказывать старушка, – так двор грязью зарос. Мишка-то хоть и пил, но дело свое знал. А эта жирная корова только матюками и знает, что всех крыть.
- А где мне Михаила найти? – вежливо остановила поток слов Анисья.
- Да вон там. Видишь коричневую дверь? Вот. Квартира три. Там спроси, – старушка покачала головой, хотела что-то сказать, но пошамкала губами и пошла дальше.
Некоторое время пришлось стоять в тени густого вяза, пытаясь взять себя в руки. А вдруг дверь откроет сам Миша? Что она скажет? Что больше не может без него жить? Или просто посмотрит в глаза и уйдет? Или… Нет, так не пойдет! Тут можно простоять до вечера, придумывая себе все, что угодно. И она снова опоздает на поезд. Надо просто решиться и войти в темный подъезд. Но иногда почему-то это бывает сделать очень сложно.
Табличек с именами жильцов Анисья почти не различала – на глаза наворачивались слезы. Дрогнувшим пальцем нажала кнопку звонка рядом с коряво написанной фамилией «Волошины». Резкая трель унеслась вглубь квартиры. Тишина. Неужели никого нет дома? Она прислушалась, приложив ухо к двери. Шорох, больше похожий на звук шаркающих старческих ног… тишина… опять шаркающие ноги… Едва различимый голос спросил:
- Кто там?
- Здравствуйте. А товарищ Волошин здесь живет?
    Щелчок замка. Дверь распахнулась. За ней никого не было. Анисья опустила глаза и с трудом сдержалась, чтобы не закричать от ужаса. В тускло освещенном коридоре на полу возле двери сидело полчеловека. Вернее, это было полдевочки, которой могло быть лет десять. Огромные глаза на бледном личике смотрели с любопытством:
- Меня зовут Катюша. А вас?
- Анисья.
- Тетя Анисья, а папы нет дома.



(продолжение http://www.proza.ru/2016/03/21/441  )