Падающие облака. 1-7. Житейские проблемы

Глава 7. ЖИТЕЙСКИЕ ПРОБЛЕМЫ



Она хотела что-то сказать, но комок застрял в горле. Первое, что пришло в голову – хорошо, что такая участь миновала ее детей!
- Вы проходите, он скоро придет.
Развернувшись на руках, Катюша поползла по коридору в ближайшую комнату. Анисья шла за ней, не в силах отвести глаз от безногой девочки.
- Здесь мы с папой живем.
- С папой? – невольно переспросила она.
Комната была узкая, не больше десяти метров. Полуторная кровать, маленький диван, стол, два стула, телевизор на самодельной тумбочке и двухстворчатый шкаф – больше сюда ничего не влезло. На окне ситцевые занавески до подоконника, на стенах – книжные полки.
- Да. Мама нас давно бросила, как только первая операция прошла неудачно. Потом была еще одна. И еще. А в прошлом году врачи сказали, что больше нет смысла. Они думали, я не слышу, а я не спала и все слышала. Только мне не страшно. Когда папа на работе, за мной присматривает наша соседка, тетя Леся. Она вкусно готовит. А еще она влюблена в моего папу.
- Откуда ты знаешь, что влюблена? – вздрогнула Анисья.
- Она когда на него смотрит, у нее глаза становятся… такие… влюбленные!
- А папа?
- А он ее не любит. Я спрашивала. А тетя Леся все надеется. Когда мама ушла другую семью заводить, папа много пил. И тетя Леся надеялась, что заменит мне маму, и все у нас будет хорошо. Но он все равно пил. А вот в прошлом году вдруг бросил, устроился на завод. Теперь все здорово. Правда! Жаль только, что я не поправлюсь.
Катюша что-то рассказывала, и Анисья поражалась, сколько доброжелательности было в голосе девочки с полностью ампутированными ногами! У нее, взрослой женщины, сердце сжималось в непонимании, как родная мать могла оставить больного ребенка и уйти, а Катюша рассказывала, какая красивая у нее мама, и улыбалась. Она ловко забралась на диван у окна, и, опираясь на локти, выглянула во двор:
- А вон и папка идет! Вот он удивится, что у нас гости! – и счастливо засмеялась.
Анисья сжалась. Ей казалось – она сидит с распахнутой настежь душой. Дверь открылась:
- Где моя маленькая Золушка? Смотри-ка, что я тебе принес!
Миша, не похожий на того, которого она видела прошлым летом, вошел, размахивая книжкой. Он был аккуратно одет и чисто выбрит. От запойного опухшего лица не осталось следа. Заметив Анисью, замер, но тут же взял себя в руки:
- Привет, Оня. Ты каким тут ветром?
- Приехала тебя навестить… и Катюшу.
Разговор не клеился. Миша о чем-то тихо разговаривал с дочкой, и Анисья чувствовала себя лишней. Наверно, надо уйти, но сил подняться, натянуть на лицо улыбку не было. Она потерла ладони:
- А гостей в этом доме покормят?
- Конечно! – засмеялась Катюша.
Пока Миша ставил чайник, девочка тихо сказала:
- Тетя Анисья, а я вас узнала. Вы – настоящая жена папы. Он вашу фотографию очень сильно бережет. И тетю Лесю полюбить не может, потому что вас любит. Я знаю.
«Господи, дай мне силы!» – Анисья старалась из последних сил, чтоб не зареветь, и если бы не Миша, слезы было бы не сдержать. Он появился на пороге, держа чайник:
- Ну-ка, девчонки, быстро подставку!
  Потом они пили чай, и Катюша выглядела вполне довольной. Анисья украдкой ее разглядывала, ища знакомые черты лица. Нет, ничего похожего. Темно-русые тонюсенькие косички, неровная челка на пол-лба. Серые глаза из-под тоненьких бровей смотрят весело и как-то по-взрослому проникновенно. Болезненная кожа с нездоровым румянцем. На худеньком пальчике – сплетенное из разноцветной проволоки колечко.
- А это мне соседский Юрка подарил! – похвасталась Катюша.
- Драть надо того Юрку, – сердито буркнул Миша, и Анисья снова почувствовала себя чужой.
Она еще какое-то время посидела и начала собираться.
- Тетя Анисья, останьтесь еще хоть на чуть-чуть! – попросила Катюша.
- Не могу, у меня поезд скоро.
- Так вы не из Ленинграда?
- Нет. Я в области живу.
- Это же недалеко! Приезжайте к нам почаще. Хорошо?
- Обещаю, – улыбнулась Анисья и, склонившись, поцеловала девочку в макушку.
- Катюхин, я пойду провожу тетю Анисью, – сказал Миша. – Не скучай, я ненадолго.
- Угу, – ответила та, раскрыла книжку и восхищенно выдохнула. – Ух ты!   

Анисья раздраженно шла по двору. Миша молчал рядом. Когда они свернули за угол дома, она повернулась и влепила мужу пощечину.
- Оня, за что?
- Я искала тебя много лет. Нашла в прошлом году. Мало того, что ты меня по пьяни не узнал, так еще и соврал, что у тебя другая семья. Я с ума сходила, чуть руки на себя не наложила, а ты... Ты, оказывается, просто сволочь!
- Прости. Я не хотел взваливать на твои плечи обузу в виде умирающего ребенка-инвалида.
- А кто дал тебе право принимать решения за меня?! Ты мог бы хотя бы рассказать!
Анисья посмотрела на него, выплеснув из глаз холодное голубое пламя горечи и обиды, дернула плечом и пошла к автобусной остановке. Ее захлестывало разочарование… и любовь.
- Подожди! – Миша догнал ее, схватил за руку, развернул к себе. – Оня, ну прости! Я думал, так будет лучше. Вон, пустая скамейка, пойдем, посидим. Пожалуйста, не сердись на меня.
Они сидели рядом и молчали. Впервые Анисье хотелось убить мужа собственными руками. Это же сколько времени они могли быть рядом, если б не его дурацкие домыслы о ее человеческой непорядочности!
- А где Катюшина мать? – неожиданно для себя спросила Анисья.
- Не знаю. Я встречался с ней года три назад. Она вышла замуж, была беременна вторым ребенком… Не считая Катюхи.
- Не понимаю… – прошептала Анисья, опершись о колени локтями. – Не понимаю, как же так можно?
- Как видишь, можно… Я после войны приехал к матери, она сказала, что тебя больше нет. У нее пожил какое-то время, не смог там, в город уехал, на завод устроился, пить начал… В каждой беловолосой женщине тебя видел. А Вера – она смешная такая была, веселая. Как-то подобрала меня на улице пьяным, домой привела. Так я у них и остался.
- Значит, Катя тебе… не родная дочь?
- Мы с Верой познакомились, когда Катюхе был годик. Уже тогда врачи предупреждали, что… нас ждут большие проблемы, и ребенок долго не протянет. Но, как видишь, отпраздновали десять лет. Она не знает, что неродная мне. Думает, я ее отец… Мне она очень дорога. Я не мог от нее отказаться ни при каких обстоятельствах.
- Но ты мог мне обо всем рассказать! – снова завелась Анисья.
- Это ничего бы не изменило. Ты переехать в Ленинград не можешь, Катюхе нужно было лечение и постоянное медицинское наблюдение, которого поселковая больница не смогла бы обеспечить.
- Дурак ты, Волошин! Я могла бы изредка приезжать, навещать вас.
- Онь, ну прости ты меня! Теперь-то что об этом говорить? Что сделано – того не исправишь.
- А откуда Катя знает, что я – твоя жена?
- Я ей рассказал.
- А мама-то ее навещает?
- Нет. С тех пор, как она нас бросила, ни разу не приезжала. Один раз письмо прислала, что в Польшу уезжает – с тех пор ни слуху, ни духу. Она даже не знает, что Катюшке жить-то осталось недолго.
- Как?! – опешила Анисья.
- Мы недавно на обследование ездили, мне врач честно сказал – девочке ничем не помочь, даст Бог, до конца лета дотянет, а там… – Миша махнул рукой и отвернулся.
- Неужели ничего нельзя сделать?
- Нет. Вера об этом с самого начала знала. А потом и вовсе решила свою жизнь не тратить на ребенка-инвалида. Хотела в интернат сдать, да я не позволил. Дворником устроился, чтобы было время с дочкой заниматься. Да я не сужу Веру, ты не подумай. Катюшу жалко, она такая добрая, веселая. У нее огромное любящее сердце.
- Может, вам с ней в Мельниково переехать? Все-таки свежий воздух, молоко, она сможет в саду гулять хоть целый день.
- Не знаю, надо с врачом посоветоваться. Главное – чтоб ей хуже не стало. Хотя… и так на одних обезволивающих живет. А я ведь сначала даже не догадывался, что у нее страшные боли. Ночью как-то проснулся, а она в подушку плачет, зубами скрипит. Тогда и призналась… Такая вот у меня дочка!
Было в его голосе столько любви, горечи и гордости, что на глаза Анисьи навернулись слезы. Они долго еще проговорили, Миша пообещал написать сразу, как с врачом пообщается.
- А ты-то как живешь, Оня? – опомнился он.
- Нормально. Тебя жду. Надеюсь, что Ниночка приедет. Ты ее видел?
- Видел один раз. Но она в театр спешила, не удалось поговорить как следует. Сказала только, что все у нее хорошо, приехать в Мельниково не может – дел полно. Мне показалось, она на тебя обиду держит. Ты бы, Оня, написала ей.
- Писала я, Миша, много писала. Только она не ответила ни разу.
- Да, Нинка у нас с характером получилась… Что краснеешь? Да знаю, что она не от меня. Добрые люди нашептали про цыгана. А вины твоей в той истории нету, так что забудь обо всем. Моя она дочь, как и Катюха. Поняла? И еще хочу, чтоб ты знала: я всегда любил, люблю и буду тебя любить, что бы ни случилось. 
Анисья подняла заплаканное лицо, Миша усмехнулся и крепко ее поцеловал.

Домой она возвращалась, как на крыльях. Он любит ее – и больше ничего не надо! По улицам поселка почти бежала, мечтая остаться наедине с собой, и, накрывшись с головой одеялом, снова прокрутить мгновения встречи с мужем. Он любит ее, значит, все будет хорошо! Они перевезут Катюшу в Мельниково, здесь ей станет лучше, и они счастливо заживут втроем. Ниночка простит ее и будет приезжать в гости на выходные.
Радостная, открыла дверь в избу. В нос шибануло тяжелым запахом перегара. Под ногой хрустнули осколки стекла. Удивленная, Анисья включила свет и отшатнулась. Стол в комнате был сдвинут к окну, скатерть со следами грязных сапог валялась на полу. Повсюду разбитая посуда. Абажур сорван и надет на трехлитровую банку с огурцами. С потолочного крючка свисала веревка с петлей. Анисья похолодела. По спине побежали мурашки, казалось, дыбом встал каждый волосок.. За столом с пустыми бутылками из-под самогонки сидел Лебедев и тяжелым пьяным взглядом смотрел на нее.
- Что, сука, явилась? Наеб… с Мишкой вдоволь? – опираясь на кулаки, Лебедев встал из-за стола, отбросил ногой табуретку и ринулся к ней. – Думала, будешь вечно надо мной измываться, падла?! Я тебя из петли вытащил, я тебя в нее обратно и засуну!
Она побежала, впотьмах споткнулась о порог, упала. Лебедев подскочил, со всей силы ударил ногой в живот. Бил он долго, словно мстил за нелюбовь, а когда она потеряла сознание, плеснул в разбитое лицо ледяной водой, схватил за волосы:
- Очухалась, сука? Теперь я тебя вешать буду. Вернемся к истокам наших отношений.
Анисья не чувствовала тела. Сплошная боль. Кровь на полу. Звон в ушах. Бездвижные пальцы рук. Лебедев, ухмыляясь, подхватил ее, закинул на плечо как мешок картошки и, шатаясь, пошел в комнату.
- Где наша петелька? Вот наша петелька… – страшно говорил он. И вдруг застыл. – Нет! Сначала, сука, я тебя… А вот так! Я в твоей жизни буду последним мужиком! Поняла, сука?! Я, а не он!!
Бросив ее на кровать, навалился сверху, дыша в лицо перегаром, раздирая на ней одежду. Анисья кричала от боли, но ему было все равно. Он бил и насиловал, насиловал и бил, пока она снова не стала терять сознание. 
- А-а-а, вон ты что удумала! Нет, эти штуки не пройдут! Я за тебя в тюрягу не сяду. Это ты – зэчка сраная, а я… я… сейчас узнаешь, сука! – он тяжело слез с нее, постоял, пошатываясь, и пошел к столу. – Это не я, это ты снова сядешь за убийство. Ща рюмку выпью, и мы посмотрим, кто кого переиграл, шлюха Волошинская!
Ковш воды на лицо. Проявляющаяся реальность кажется кошмаром, воплотившимся из сна. Тусклые тени на стенах как галлюцинации обезумевшего от боли мозга. Перед оплывшими глазами – ножницы. Он хочет ее убить ножницами? Но Лебедев дико ржет, потрясая перед ее лицом отрезанными белыми волосами.
- А-а-а! Пи…ц тебе настал, сука драная! Нечем теперь тебе мужиков завлекать! Все! Кончилось твое время! Рабыней у меня будешь! Я тебя заставлю ноги мне мыть и воду эту пить!
Он схватил ее за остатки неровно обрезанных волос, стянул с кровати, поволок по полу. Остановился, отдышался и захохотал истерично.
- А я тебя вот так! Завтра тебя арестуют, и фиг ты кому докажешь, что это я сам! И пойдешь ты опять по этапу, зэчка долбанная!
Она не понимала, что он говорил. Боль застила все вокруг кровавыми пятнами. Лебедев встал на табуретку, накинул себе на шею петлю, взмахнул руками. За окном мелькнула тень. Чья-то фигура скользнула в дом через раскрытое окно. Блеснул под тусклым светом лампочки нож. Анисья закрыла глаза.
- Что ж ты, битюг, здоровый-то такой? Килограмм сто в тебе, не меньше, кабан-переросток…
Сквозь щелки распухших век она увидела парнишку-цыгана лет двадцати. Он обрезал веревку, на которой чуть не повесился Лебедев, стащил тяжелое тело на пол, отдышался, вынул  из брюк ремень, связал тому руки и подбежал к Анисье.
- Живая? Слава Богу! Ща мамку позову.
Парень через окно выскочил в сад. Лебедев спал. Настала мертвенная тишина.

- Намишто… намишто… – бормотал кто-то над ухом. – Ой, как плохо-то! Оня… Оня, слышишь меня? Не бойся. Глаза открой…
Она не могла. Малейшее движение причиняло страшную боль. Ей что-то вливали в рот, прикладывали мокрые тряпки к лицу и груди. Пахло травами и цветами. Кто-то стонал, и она не сразу поняла, что стонала она сама.
- Ничего, все обойдется, даст Бог. Я пока с ней останусь. Бахти, забирай пьяную сволочь, свезете его домой с Данко. Слышишь, сынок? Поможешь отцу.
- А завтра он ее убьет, – Бахти покачал головой. – Или послезавтра.
- Завтра он подняться не сможет. Дня три не сможет. Или пять. И пить больше не будет. Никогда.
- Ты ж обещала больше не ворожить.
- Иногда можно.
- За что он ее так?
- Ревность и ненависть кому угодно голову снесут.
- Ты б отворот, что ли, ему сделала. А то или сам убьется, или ее убьет.
- Нашты .
- Ей в больницу надо, Лачи.
- Толку от той больницы, как от воробья – шерсти. Сама Анисью выхожу. Врача вызовешь, чтоб больничный дал. Подожди, надо ее одеть во что-нибудь. Вон, халат висит, помоги мне.
Казалось, ее раздирают на тысячи частей, такой жуткой была боль. Она кричала. Лачи промакивала раны тряпкой, смоченной в отваре сладко пахнущей травы, и негромко говорила:
- Ничего, Оня, ничего. Потерпи, скоро все пройдет. А пройдет и забудется. Будешь жить как жила, даже счастье свое потерянное найдешь. Поспи, пхэнэ . Все у тебя наладится. Поверь мне, я знаю, что говорю…
Голос уплывал, переходя в бульканье и шептание. Иглы боли истончались, потихоньку освобождая истерзанное тело. Кровавая темнота сменялась желтовато-белым ровным светом, приятно греющим веки.
- Миша… Мишенька… – пробилось через затухающее сознание.
- Тише, тише, Оня. Всему свое время. И твои облака с неба на счастье упадут...

Очнулась Анисья только к обеду следующего дня. Тупая боль опутывала все тело. Каждое движение давалось с трудом, но она могла шевелиться, значит, руки-ноги целы.
- Ну и слава Богу! – облегченно выдохнула Лачи, разглядывая ее лицо. – Теперь быстро на поправку пойдешь.
- Где…
- Бандит этот, Лебедев? Э! Где ж ему быть? В «обезьяннике»  сидит. К тебе участковый Николаев приходил, я ему все рассказала.
- А он…
- Откуда узнал? Доктор сообщил. Положено так.
- Не… надо было… Я сама виновата.
- Э! Даже слушать не хочу! Он тебя вчера чуть не убил, а ты говоришь «сама виновата»!
- Нельзя с нелюбым жить: мука одна и себе, и ему, а в постели так вообще…
- Да, здесь ты права. Жить с нелюбым – все равно что каждую ночь в кровати навоз разгребать.

Пару раз к ней забегали знакомые, а однажды пришла сама директорша интерната. Она долго топталась возле крыльца, срывая листья рябины перед домом, вздыхала, украдкой осматривалась – не подглядывают ли вечно любопытствующие соседи, несмело открыла дверь. Увидев разбитое опухшее лицо, синие от кровоподтеков плечи и руки Анисьи, ее неровно обрезанные волосы, заплакала:
- Онечка, прости ты его, дурака! Прости, если сможешь! Не прошу заявление из милиции забрать, но хотя бы прости.
- Татьяна Никитична, – вздохнула Анисья, – да не писала я заявлений. И не собираюсь.
- Как же?! – опешила та. – А люди сказали…
- Ну да, люди всегда больше всех знают: и есть ли жизнь на Марсе, и написала ли заявление Онька Волошина.
Они проговорили до темноты. Прощаясь, директорша замялась:
- Я там в сенях тебе мяса оставила – мы поросенка резали. Печенка, шея… не отказывайся, ради бога! И картошки ведерко. Хорошая скороспелка уродилась, хоть мелковата чуток, но очень вкусная.
- Спасибо, только не надо мне ничего.
- Не обижай отказом, я ж от души. В погреб мясо снесешь, долго на льду пролежит. У Марьи, помню, знатный погреб был – не погреб, а катакомбы настоящие. Мы там во время войны офицера одного прятали.
- Как? Она ничего не рассказывала.
- Ну, правильно. Офицер-то немецкий был. Только не говори никому. Может, расскажу как-нибудь. Ты не подумай чего дурного. Он многих наших тогдашних детишек спас, не дал в Германию угнать. И стариков не дал расстрелять. Среди немцев тоже порядочные люди были.
Недели через три пришло долгожданное письмо. Увидев почтальоншу, немолодую злобную тетку с кривыми ногами и противным голосом, Анисья всполошилась и подбежала к калитке, прикрывая уголком платка лицо с остатками желтовато-лиловых синяков:
- Катерина Ивановна, вы ко мне?
- Ну что за люди, а? – та остановилась, плюнула себе под ноги. – Ну видно же, что направляюсь прямо по адресу, так нет! Двадцать пять вопросов зададут. А мне сумищу с газетами вашими дерьмовыми таскать. А это, между прочим, огромный вес. На вот! Письмо тебе.
Сунув в дрожащие руки помятый конверт, почтальонша зашагала дальше, бубня под нос:
- Чтоб вы все провалились! Ушла бы хоть завтра, да некуда. И ходишь, и ходишь, ноги под вечер отваливаются, которые сапоги уже сносила!.. Да я бы вас…
Но Анисья уже не слушала. Посмотрела на конверт – от Миши! Сердце застучало, запылали щеки. Прижав письмо к груди, она вернулась в дом, села у раскрытого окна и только потом принялась изучать каждую буковку, каждую запятую на конверте. Затем осторожно вынула листок бумаги и стала читать неровные строки.
«Дорогая моя лебёдушка Анисья! Сил нет, как скучаю по тебе! Надеялся, что скоро увидимся, но нет, не получится. Вчера вечером были мы с Катюхой на приеме у врача. Обрадовать мне тебя, к сожалению, нечем. Ее состояние ухудшилось настолько, что врач настаивает на срочной госпитализации и говорит, что это скорый конец. Помочь-то они не помогут, но хотя бы облегчат боль. А Катюха в больницу ложиться отказывается. Говорит – хочет умереть дома, а не на казенной кровати. Слышать такие слова от десятилетней девочки – это страшно. Еще страшнее понимать, что ты бессилен что-то сделать. Она тает день ото дня, словно медленно исчезает из этой жизни, и уже не слезает со своего дивана, только лежит, слушает радио и читает книги. И очень много спит. Боюсь, что однажды она просто не проснется. Вот такие у меня нерадостные вести. Я буду с дочкой до конца. А там посмотрим. Если что не так, извини. Береги себя, Анисьюшка! А я обнимаю и крепко целую тебя, как тогда на скамейке. Помнишь? Твой любящий муж Михаил»
Руки внезапно ослабли, письмо выпало и соскользнуло с колен на пол. Анисья так надеялась вскоре увидеть Мишу, что почти поверила – со дня на день он приедет. Она вспомнила маленькую девочку без ног, ее огромные глаза на бледном личике, светлую, как у ангела, улыбку и заплакала. От жалости к Кате, мужу, с которым теперь увидится, наверно, не скоро, и к себе самой. Ошиблась Лачи – потерянное счастье не хотело возвращаться или не могло. Словно Анисья была прокаженная какая или проклятая. Ведь, в самом деле, как только она нашла Мишу, между ними все время возникали преграды, и они не могли соединиться.
Вытирая слезы, Анисья порылась в ящике комода, нашла тетрадь, ручку, из верхнего шкафчика достала чернильницу и села за письмо. Перо противно скрипело, но другого не было, и она написала всего несколько строк. Недовольно покачала головой, смяла листок, вырвала новый. Перечитав несколько раз написанное, вложила письмо в конверт, заклеила, некоторое время посидела, сжав ладонями виски, и заторопилась на почту.
Народу в помещении было мало, Анисья подошла к свободному окошку:
- Привет, Лен, письмо, вот, хочу отправить.
- Давай сюда, – женщина лет сорока, с тоскливыми глазами, не по возрасту морщинистым лицом, сочувственно посмотрела на нее. – Ты как? Нормально? Пришла в себя?
- Да нормально уже все.
- Смотрю, синяки-то еще не все сошли.
- До свадьбы заживет.
- Слушай, а короткая стрижка-то тебе идет. Но ничего, волосы – не голова, отрастут снова. Зря ты на Костьку-то не заявила. Такие гады должны в тюрьме сидеть. Это ж какая сволочь – на бабу руку поднять! Ну, дело, конечно, твое…
- Знаешь, дай-ка мне конвертов штук пять, – перебила ее Анисья и, расплатившись, добавила. – А твой-то, кажись, тоже рукоприкладством не брезгует?
- Сравнила! Борька мне муж! А Костька тебе – чужой мужик. Это же другое дело!
- А по мне все одно – если мужик на бабу руку поднимает, то это не мужик, а индюк надутый, который за счет более слабого самоутверждается. По-другому не получается, по-другому можно и по морде схлопотать, а с бабой – ну, сват – королю, кум – министру!
Ленка ойкнула, засуетилась, уронила сдачу, нагнулась, ударилась головой о стол и часто-часто заморгала. Тяжелый взгляд Анисья почувствовала спиной. Взяв конверты, гордо откинула голову, повернулась. Нутро похолодело, но она и виду не подала. Прошла мимо Лебедева, словно того не было. Закрыв за собой дверь почты, перевела дыхание – сердце билось так сильно, что невозможно дышать. Нутро трепетало пойманной птичкой, но Анисья, собрав волю в кулак, шла, как ни в чем не бывало.
Собирался дождь: стало душно, небо затягивалось сизой тучей, ласточки рассекали воздух над самой травой, поднялся ветер, шевеля дорожную пыль и сворачивая ее крохотными  смерчиками. Вспомнив про белье в саду, Анисья заторопилась домой. Забежала на веранду, схватила таз, ринулась на улицу. Поглядывая на небо, складывала белье. На шорох обернулась, вздрогнула от неожиданности, но виду не подала.
- Онь… – Лебедев стоял, расставив ноги и спрятав руки за спину. Взгляд виноватый, волосы взлохмачены, словно его только что тягали за темные вихры. Широкоплечий, крепко сложенный, сейчас он казался на десяток сантиметров ниже. – Поговорить с тобой хочу… Слышишь?
Подхватив таз, она прошла мимо, заставив себя дышать ровно. Он поплелся следом.
- Оня, ну прости ты меня! Сам не знаю, как так вышло. Всю душу ты мне вымотала. Люблю я тебя – сил нет, как люблю!.. Онь…
Она зашла на веранду, закрыв перед его носом дверь. На всякий случай опустила крючок. Войдя в дом, поставила таз и только тут поняла, как ей страшно. Прижавшись спиной к стене, слушала, как Лебедев ходил вокруг дома, стучал в окно и что-то говорил. Получается, его выпустили? Ну, да, она же не стала писать заявление, вот и выпустили! Господи, делать-то что? А ну, как ворвется? Что для мужика стекло в раме да деревянная дверь на веранду? Кому надо – в щель просочится! Вот ведь напасть!
Ветер внезапно стих. Крупные капли пощупали землю, затем полило как из ведра. Но Лебедев по-прежнему маячил за окном. Она не знала, когда он ушел. Пригревшись на старой скрипучей козетке, задремала. Дождь мерно барабанил по крыше, шелестел листьями березы за окном, пригибал ветки жасмина. Было уютно, тепло и очень одиноко. В такие мгновения хочется прижаться к любимому мужчине, почувствовать его силу и нежность и понять, что с тобой никогда ничего не случится, потому что он рядом. Вот и Миша когда-нибудь все-таки будет с ней, и они больше не расстанутся. Она станет печь ему пироги, штопать носки, а он… что же будет делать он? Любить ее! Больше ей ничего не надо! После стольких лет изматывающего одиночества ей нужна только его любовь. Все остальное она сделает сама. И нет такой преграды, которая снова разлучит их надолго! Ей просто надо еще чуть-чуть подождать. Всего чуть-чуть…

На работе Анисью встретили с энтузиазмом:
- Ну, наконец-то! А то ишь, чё надумала! Тут интернатовские без тебя все с ног на голову перевернули! Им бы только шалить, а что убирает за ними старая бабка, даж не подумали. Поди-ка, шугани их. Они только тебя и уважают!
- Сейчас шугану.
Но дошла она лишь до холла с мраморной лестницей. Когда-то здесь находился барский дом, потом его отдали под сельсовет, а после войны переселили сюда интернат. Здесь учились ребятишки со всех окрестных деревень. Уезжали домой они только на выходные и каникулы. Сейчас шумная орава торопилась на школьное поле – на летнюю практику. Дети бежали мимо с криками: «Здрасть, тетя Оня!.. Тетя Оня, а что будет на обед?»
Она грозила им пальцем, улыбалась и махала рукой.
На мгновение в дверях возник затор, и в холл, распихивая ребятишек, зашла невысокая полная женщина. Она тяжело дышала и рукавом вытирала со лба пот. Заметив Анисью, заторопилась к ней, переваливаясь с ноги на ногу, как гусыня.
- Тамарка, ты чего это в такое время-то? А детсад на кого оставила? – встревожилась Анисья.
- Меня Сонька подменила. Онь, я ж к тебе прибежала.
- Случилось что? – Анисья замерла, прижав руки к груди, побледнела.
- Господи, Онь, беда-то какая! Мне из города на детсадовский телефон только что Ульянка позвонила, она телефонисткой на почте работает, а муж у нее милиционер. Ты уже знаешь про Мишку твоего?
- Что я должна знать?! Да говори же, не томи!
- Так Мишку-то Волошина… арестовали.



(продолжение http://www.proza.ru/2016/03/21/447  )