Книга первая. Глава 1

Книга первая.
"Понтий Пилат"

«Осёл, нагруженный золотом, возьмёт любую крепость»
(Филипп II, отец Александра Македонского)


Глава 1.


Префект резко проснулся и сел на кровати, опустив ноги на пол. Было раннее утро, - он обычно и просыпался с рассветом, - но сегодня это произошло не естественным образом, а от какого-то внутреннего непонятного ощущения, похожего на толчок, и всё же несколько раньше обычного. Всему причиной был сон, который только что снился ему.
Ощущение холодного пола под ступнями резко выдернуло его из сонного состояния, и теперь еще минуту назад казавшийся столь реальным сон стал превращаться в сознании Понтия Пилата в дымку, которая вот-вот улетучится, не оставив и следа, как это часто бывает. Он не мог понять, почему это так важно для него, но содержание вроде бы незатейливого сна крайне беспокоило даже сейчас, когда он уже почти вернулся из царства Морфея в реальный мир.
Пилат, озадаченный своей собственной реакцией на сновидение, пытался удержать воспоминание о нём в голове, и даже вновь закрыл глаза в надежде на то, что это поможет сохранить его сюжет в сознании. Замерев, словно статуя, и прикрыв глаза ладонью, он ощущал, как стекают капельки пота по его лбу, и прислушивался к тому, как неестественно сильно бьётся сердце. Что не так? Почему он столь встревожен?
Нащупав сюжет сна, Префект, всё ещё опасаясь, что тот улетучится, стал бережно прокручивать его в голове, пытаясь закрепить его в памяти с самого начала и до конца во всех подробностях.
Главным персонажем сновидения был лев, - уже немолодой, но ещё и не пристаревший матёрый хищник. По неведомой префекту причине он знал, что чувствует и даже что думает сейчас царь зверей. Лев же, не обращая внимания на это, бродил между полузасохшими деревьями на которых почти не было листьев, обходя свои владения в поисках добычи или незваных гостей. Стояла мёртвая тишина, потому что все вокруг, увидев или почуяв страшного хищника, попрятались и затихли, не желая встречи с ним, потому что она могла сулить только одно – мгновенную и неминуемую смерть в его безжалостных клыках. Лев ощущал огромное удовольствие от этой тишины, потому что она подтверждала ему его непререкаемую власть и ужас, который он наводит на всех жителей саванны только одним своим видом. Это ощущение тешило всю его сущность, он упивался собой, щурясь от наслаждения и осознания своей непреодолимой мощи.
Наконец лев заметил сквозь ветки свою добычу, которая паслась немного поодаль. Это была маленькая, хрупкая, молодая и глупая лань, которая суетливо поедала листки с дерева, явно не замечая и не чувствуя хищника. Когда до неё оставалось всего несколько прыжков, та вдруг резко повернула голову, и их глаза встретились. Лев замер, оценивая ситуацию. Он должен был бы броситься на свою добычу, чтобы не дать ей сориентироваться и попытаться скрыться бегством, но почему-то он не стал этого делать. Всё дело было в необычном взгляде лани. Привыкший всегда видеть в глазах своих обречённых жертв страх, на этот раз царь зверей столкнулся с абсолютно чистым и даже безразличным взглядом этого хрупкого животного, которое сейчас хотя и немного медленнее, но всё же продолжило пережёвывать листочки, только что сорванные с дерева. Удивлённый хищник увидел в глазах скорее любопытство, нежели хоть тень опасения. Лев оторопел от такой неожиданности, которая напрочь разрушила только что опьянявшее его чувство собственно превосходства. Он знал, что ему нужно разделаться с этим глупым животным, но глаза лани будто бы гипнотизировали его. Царь зверей подумал, что ему нельзя шевелиться, потому что любое его движение спровоцирует лань к бегству, а это будет означать только один исход: он бросится вслед за ней, в несколько секунд догонит и убьёт одним ударом. Но он по какой-то причине не хотел её убивать так и прямо сейчас. Никто и никогда не смотрел в его глаза столь откровенно и бесстрашно, и это на удивление нравилось льву. Он даже вспомнил время, когда он был еще совсем маленьким, и когда мать учила его охотиться. Тогда для него всё это было весёлой и забавной игрой, не более того. Вот и сейчас он ощутил тот самый детский азарт. Жертва стояла в пределах досягаемости, обречённая на смерть, а лев хотел поиграть с ланью, прежде чем она из игрушки превратится в добычу. И казалось, что жертва хотела того же самого и вовсе не боялась кровавых последствий этой игры.
Хищник тряхнул гривой. Странное секундное наваждение пропало, он снова стал матёрым убийцей. В тот же момент глаза лани наполнились ужасом от осознания всей трагичности сложившейся ситуации. Вот теперь всё было правильно и по-настоящему. Лев оскалил клыки, прижался к земле, приготовился к прыжку, накапливая энергию в лапах, будто в сжимаемой тисками пружине. И вдруг в этот момент наивысшей готовности к броску что-то очень больно кольнуло его заднюю лапу. Боль была настолько пронизывающей, что хищник невольно взревел и, резко развернувшись, оскалился на того, кто посмел потревожить его во время охоты. Но там никого не было…
Лань, услышав его рёв и подпрыгнув на месте, развернулась в воздухе и бросилась убегать, вложив в движение всю силу и страх, что только у неё были. Лев, проводив её раздосадованным взглядом, в недоумении оглядывался вокруг, не понимая, кто укусил, но никого не видел. Он снова обратил взгляд в сторону убегающей добычи и застыл в удивлении. Та продолжала удаляться в сторону пропасти, которой заканчивалось плато. Через несколько мгновений животное достигло её края и, ни секунды не задумываясь, прыгнуло в пустоту, исчезнув в пропасти. Лев, крайне озадаченный таким исходом, какое-то время стоял, обратив взгляд в сторону обрыва, затем снова медленно повернул голову назад. И тут он заметил тоненькую полосатую ленту, спешно скрывающуюся между камней. Это была змея. Царь зверей понял, что произошло, опустился всем своим массивным телом на землю и начал вылизывать кровоточащую рану. На этом сон и закончился…

Пилат открыл глаза, вытер вспотевший лоб, нащупав сандалии, вставил в них ноги и тяжело поднялся с кровати. Он подошёл к большому окну и, отодвинув огромную тяжёлую штору, выглянул на улицу. Обычные, ставшие уже привычными для него пейзажи Кесарии, несколько восстановили равновесие в обеспокоенной сновидением душе префекта. Из его резиденции было прекрасно видно большую акваторию голубого моря, сверкавшего сейчас миллиардами искр в лучах начавшего свой восход солнца. Но чувство тревоги, забравшееся куда-то вглубь сознания, не исчезло вовсе и теперь ощущалось еле заметным неприятным холодом в самом центре груди, где продолжало часто и сильно биться его храброе и жестокое львиное сердце.
- Не к добру всё это, не к добру... Не бывают такие сны к хорошим последствиям, - покачал головой Понтий Пилат, и пошёл к столику, на котором стояли идолы римских богов.
Префект каждый день начинал с религиозного ритуала. Вот и сегодня он зажёг небольшую масленую лампу, стоящую рядом с идолами, привычно прочитал молитву, поблагодарив божеств за наступление нового дня, и попросив удачи в делах, коих у него обычно было много.

* * *

Прежде, чем продолжить рассказ об этом дне римского префекта, начавшегося с тревожного сна, весьма стоит узнать (а тому, кто знает, - просто напомнить) некоторые события из жизни и карьеры Понтия Пилата, которые в конечном итоге привели к тому, к чему привели.

Император Тиберий Нерон назначил Понтия Пилата префектом Иудеи несколько лет назад. Обрамлённый лучами славы, полученной в сражениях под знамёнами римской империи, Понтий Пилат, - римский всадник, - был удостоен признательностью самого императора, который пожаловал ему личное звание всадника «Золотое копьё», и наградил в подтверждение этого искусно инкрустированным оружием с золотым наконечником. Боевые заслуги в римской империи были делом вряд ли сравнимым с чем-то ещё, а так как Пилату было не занимать их, что пожизненно подтверждалось многочисленными шрамами, оставшимися на его теле от стрел и мечей врагов, то вполне логичным было и решение Тиберия именно его назначить на пост префекта самой беспокойной, важной и проблемной римской провинции – Иудеи. Так Понтий Пилат оказался в Кесарии, – городе на берегу Средиземного моря, ставшем местом дислокации легионов, контролирующих восточную часть римской империи. Здесь расположилась и сама резиденция префекта.
К моменту, когда Пилат основался в Кесарии, Израиль, частью которого была и Иудея, находился под властью римской империи уже более шестидесяти лет. И все эти годы помимо доходов, получаемых императором от обложенных невероятно высокими налогами местных племён, эти земли приносили массу проблем, с которыми так и не смогли справиться префекты, правившие тут ранее. Иудея оставалась в известной степени непокорной, и корень этой непокорности был в самих душах людей, живущих там, в их вере, слепой, непререкаемой и несокрушимой вере в своего единственного бога, которого евреи называли Яхве. Всё время держал Израиль цезаря и его наместников в заботах об удержании власти здесь, и в страхе перед  открытым и обширным восстанием, которое могло, даже должно было когда-нибудь вспыхнуть. Случись такое на восточной границе огромного государства, трудно было предположить, к каким последствиям это привело бы всю римскую империю. Хотя, некий царский раб Симон из области Пиреа чуть более тридцати лет назад всё же сумел поднять бунт, но к счастью он был быстро и жестоко подавлен римлянами без серьёзных последствий.
Если в других провинциях наместники были в большинстве своём искушёнными в политике дипломатами, то в Иудее дела обстояли совсем по-другому. Здесь никакой дипломатией решить проблему непокорности местных народов не представлялось возможным. Именно по этой причине все предшественники Пилата на посту префекта Иудеи были настоящими тиранами. Удивительно, но во многом благодаря религиозным писаниям, именно Понтий Пилат остался в истории примером одного из самых ужасных префектов, утопившим Иудею в крови. Однако справедливо будет отметить, что префекты, правившие здесь до него, были ничуть не лучше, а по правде сказать, может и кровавее и безжалостнее его. Однако это не только не решало проблем, но и всё больше усугубляло их. Иудеям просто некуда было деваться. С одной стороны, Рим обложил их такими непосильными налогами, что они очень быстро превратились в нищенствующий, порой просто не имеющий шанса на выживание народ. С другой, - любое проявление недовольства или попытка как-то повлиять на свою судьбу, заканчивались жесточайшими расправами, выливавшимися сотнями ужасных смертей, зачастую выставляемых римлянами напоказ при помощи своей излюбленной казни – распятия. Всё это не могло не порождать в сердцах и душах иудеев ни с чем не сравнимой ненависти ко всему, что связано с Римом и римлянами. Бунтарские настроения бродили здесь как нигде в империи, грозя однажды снова перерасти в массовое восстание.
Предшественник Пилата на посту префекта, Валерий Грат, занимал эту должность последние одиннадцать лет. Пожалуй, именно он и стал лидером по числу казней и жестокости расправ над иудеями, окончательно озлобив этот народ против римской власти, и вновь поставив восточную границу империи под угрозу бунта. Но Грат понял главное: никто не имеет такой власти над мыслями и душами этого народа, как предводители его странной веры в единого и невидимого бога, - иудейские первосвященники. Вместе с тем, что префект занимал военную и государственную должность при императоре, он же одновременно являлся и римским первосвященником в своей провинции, а следовательно, вместе с физической властью над покорённым народом, он получал власть и над его религией и душами. Империя не стремилась бороться с богами покорённых народов, напротив, на новых территориях римские боги мирно уживались с идолами варваров, но в Иудее и эта задача оказалась непростой.
Чуть более чем за полвека до Грата Иерусалим был захвачен и разграблен римлянами, которых возглавлял в том походе генерал Помпей. Когда он стоял перед главным иудейским храмом, догадываясь о богатствах, накопленных за века иудейскими жрецами, он предвкушал миг богатой наживы.  К тому же он верил, что для того, чтобы полностью покорить народ, нужно убить его бога. Каково же было его удивление когда, ворвавшись в храм, он не обнаружил никакой статуи, которая олицетворяла бы иудейского бога! И тогда он спросил:
- Как можно покорить народ, который поклоняется невидимому богу?
Тогда Помпей просто вынес из храма в качестве военной добычи часть сокровищ, что по преданиям хранились там ещё со времён самого Соломона, и ушёл, оставив всё, как есть.
Префект Грат был вынужден идти другим путём, который, как казалось ему, должен был привести к успеху с большей долей вероятности. Он стал искать среди иудейских служителей религиозного культа такого человека, который бы ради почестей, личной наживы и других привилегий от дружбы с римской властью, в конечном итоге склонил бы евреев к покорности и признанию безраздельной власти Рима и его богов во главе с божественным цезарем. Однако по каким-то уже давно неизвестным причинам, он назначал и снимал с должности иудейского первосвященника одного служителя за другим, но всё это не приводило ни к чему хорошему. В конечном итоге ситуация в Иудее дошла до такой опасной крайности, что император предпочёл отозвать Грата в Рим, и прислать на его место нового префекта. На посту первосвященника остался Каиафа, которого Грат назначил незадолго до своего отъезда, и которого не успел заменить, как всех предыдущих.

Наконец настало время Понтия Пилата угомонить Иудею, раз и навсегда покончив с головной болью, которую она доставляла императору Тиберию Нерону.
Понтий Пилат был воином, римским всадником, прошедшим, как говорят, огонь и воду. Он не был искушён в политике и дипломатии, но от него этого и не требовалось. Тиберий в очередной раз сделал ставку на грубую силу, решительность и жестокость, и с Пилатом он в этом плане точно не прогадал. Позже, спустя всего лишь какое-то столетие, история практически забудет об этом префекте, даже несмотря на то, что тогда именно благодаря ему Риму в Иудее удалось удержать ситуацию под контролем. Сегодня всё, что мы знаем о Пилате, это несколько строк Евангелия, судя по которым, он предстаёт перед нами нерешительным, почти трусливым прокуратором, пошедшим на поводу у иудейских первосвященников, и казнившим пророка Иешуа из Галилеи, которого мы теперь называем Иисусом. Но было ли это так на самом деле?

Понтий Пилат самим своим появлением в Иерусалиме заявил, что времена ухаживаний и всяческих разногласий закончились. После всех тех зверств, что учинили над иудеями его предшественники, казалось, что этот народ уже невозможно ничем удивить и унизить более чем это уже случилось. Однако Пилат проявил весь свой цинизм и изобретательность. Зная особую неприязнь иудеев к разного рода изображениям богов, что напрочь и по сей день отвергает их вера, войска до него никогда не появлялись в Иерусалиме днём с изображением римского цезаря на знамёнах, который был земным воплощением бога, дабы не раздражать лишний раз религиозных чувств местного населения. До него, когда свежие войска входили в Иерусалим, они непременно делали это ночью. Пилат решил покончить с этой традицией, но даже изображения Тиберия на стягах ему показалось мало. Он захотел показать всему Израилю, что ему настолько плевать на их религию и обычаи, насколько, собственно, и на них самих, и на их никчёмные души. К лику императора он добавил текст первых двух заповедей из тех, что дал бог Моисею: «Да не будет у тебя других богов пред ликом моим. Не сотвори себе кумира и никакого изображения того, что есть на небе над тобой». И так свежие римские войска среди белого дня вошли в Иерусалим.
Это был настоящий шок для всех евреев! Осознавал ли новый префект, какой вызов бросает он этому и без того измученному и униженному народу? Вне всяких сомнений, он понимал это, и именно такую цель он и преследовал. Отныне каждый еврей должен был понимать, что их бог безвозвратно потеснён и порабощён великим римским цезарем, - их новым богом и их безраздельным властителем.
Вероятно, такое циничное попирание веры могло сломить многие из покорённых Римом народов, если бы это произошло где-то еще, а не в Иерусалиме. Но Понтию Пилату, как и всем предыдущим наместникам, вскоре пришлось познакомиться с истинной сущностью иудейского народа.

В Иерусалиме он встретился с ним не впервые. В те времена в Риме существовало довольно многочисленное еврейское гетто, и римляне ежедневно наблюдали и потешались над этим странным племенем.  Их обычаи столь разительно отличались от привычных для римлян устоев, что евреи казались тем чуть ли не жителями с другой планеты. При этом в отличие от представителей любого другого народа, они все, как один, напрочь отказывались изменять своей непонятной вере в какого-то невидимого и единого бога, как и от всего остального, что сопровождало их жизнь. Они прятали от всех своих женщин, не ели свинину, и делали множество непонятных вещей, которые лишний раз доказывали римлянам, что иудеи – тёмные, странные и неисправимые варвары, впрочем, довольно миролюбивые, покорные и управляемые.
На востоке же всё было несколько иначе. Удивительная «проникающая» способность еврейского племени помогла этому гениально приспосабливающимуся ко всему народу сильно распространиться по всему региону от пресловутого Египта до Сирии, Галилеи, Самарии. Для этого нужно было быть сильным народом, ибо законы выживания всегда до гениальности просты, жестоки и неизбежны. Чуть позже, когда начнётся война между вспыхнувшим изнутри Израилем и защищающим свою власть Римом, в Сирии под этим предлогом уже почти устроят повальную расправу над евреями, но, слава богу, новому цезарю Веспасиану Флавию хватит мудрости и твёрдости для соблюдения в государстве порядка и усмирения враждующих народов. Но это случится только через сорок лет.
Пока же Пилат, слыша о невероятных проблемах на восточном рубеже империи, искренне удивлялся тому, что наместники никак не могут справиться с этими дикими, по его мнению, племенами. Он был уверен, что им не хватало простых жестокости и решительности, которых у него, - римского всадника, прошедшего с огнём и мечом сквозь множество разных народов, - было не занимать. Его столь издевательское появление в Иерусалиме стало вызовом, заявлением новых правил и первым уроком для него самого.
Вместо того чтобы проглотить циничное унижение и подчиниться власти префекта, иудеи пошли на действия, которых Пилат никак от них не ожидал. Они толпой окружили его резиденцию, шумно требуя убрать с улиц ненавистные знамёна. Так продолжалось целых пять дней. Понтий Пилат до последнего надеялся, что это занятие надоест им раньше, чем ему, но и тут он ошибся. Тогда на шестой день он приказал легионерам окружить толпу и обнажить оружие, надеясь запугать их смертью. Однако евреи снова повели себя крайне неожиданно. Они опустились на колени, склонив головы, и приготовились к гибели. Тогда, в самом начале своего правления, Понтий Пилат сразу оказался на краю пропасти. Ослеплённый яростью, он чуть было не отдал приказ устроить жуткую резню, но всё же чудом взял себя в руки, не совершил этой роковой ошибки, которая без всяких сомнений привела бы к самым плачевным последствиям и для него, и для всей римской империи.
В тот день евреи победили. Префект вынужден был пойти на попятную. Взбудоражившие Иерусалим знамёна исчезли с улиц навсегда, но в тот же день также навеки евреи приобрели себе страшного и злопамятного, наделённого фактически безграничной властью врага. Скорее пренебрежительное или брезгливое отношение к евреям в один миг сменила ярая ненависть, которая больше никогда не покидала сердце Понтия Пилата.