Глава 5

На следующий день с самого утра, - за сутки до наступления Песаха, - префект вызвал к себе первосвященника Каиафу под предлогом обсуждения некоторых организационных вопросов. Это было странно, потому что Пилата никогда не волновало ничто, связанное с празднованием. Его головной болью было только обеспечение порядка в городе в эти дни, а это в свою очередь никак не касалось первосвященника. Поэтому Каиафа, - уже далеко не молодой человек, умудрённый жизненным опытом и не одним годом пребывания на должности первосвященника, - догадывался, что истинная цель префекта кроется в чём-то другом.
Поговорив какое-то время о малозначительных вещах, первосвященник улыбнулся и спросил:
- Ведь ты же не за этим позвал меня, Понтий Пилат? Тебя никогда не интересовали наши праздники и обычаи. Твой интерес – это порядок в городе. Так что случилось?
Префект кивнул, соглашаясь с первосвященником, и через силу улыбнулся в ответ:
- Тебя не проведёшь, Каиафа! Ты прав, я хотел поговорить о другом.
- Я слушаю тебя.
- Я нахожусь в Израиле уже не первый год. Но сколько бы ни пытался, я никак не могу понять сущности вашего народа и бога Яхве.
- Ты хочешь поговорить о нашей вере? – удивился первосвященник.
- Да, именно об этом. Меня беспокоят настроения, опасные для власти римской империи. Рим принёс многим народам просвещение и культуру, и теперь они перестали быть теми дикарями, что были ранее. Тут же, в Иудее, даже строительство акведука для Иерусалима чуть не обернулось погромами. Я не понимаю этого, хотя и вижу, что вся причина кроется в вашей вере. Объясни же мне, почему так?
Сказав это, Понтий Пилат стал внимательно наблюдать за реакцией первосвященника, но тот даже бровью не повёл, лишь погладил задумчиво бороду и ответил:
- Это очень долгий разговор, прокуратор! Если ты не понял этого за несколько лет, как ты собираешься разобраться в этом за час?
- Вот и помоги мне, Каиафа! В конце концов, своим положением и благополучием ты тоже обязан римской власти, разве не так?
- Это так, Пилат, - согласился первосвященник, - но только отчасти. Вот именно этого ты и не можешь понять.
- Так объясни же мне!
Первосвященник снова задумался. Он крутил в руках свой посох, поглядывая то на него, то на префекта. Пилат не мешал размышлениям и терпеливо ждал, когда Каиафа соберётся с мыслями. Он только внимательно вглядывался в его бородатое лицо, пытаясь разгадать, собирается ли тот говорить искренне, или попытается обмануть, как обычно наговорив много ничего не значащих слов.
- Наш бог, - начал наконец рассказывать первосвященник, - очень много сделал для своего народа. Он явился Моисею много лет назад, и научил его, как вывести сынов Авраама из Египта и сделать их свободными. Ты знаешь, что Песах, который мы будем праздновать завтра, - это праздник в память об этом исходе. В Египте было много богов,  но всё равно Яхве оказался сильнее их всех. Поэтому евреи поклоняются только ему и не признают никаких других божеств и религий.
- Я всё это знаю, Каиафа! Но разве мало после того несчастий испытал ваш народ? И вот теперь вы находитесь под властью Рима. Разве это не значит, что Яхве проиграл нашим богам?
- Это было предсказано самим Яхве, - ответил первосвященник, - через древние святые писания и пророков. У нас говорят, что пути Господа неисповедимы, людям трудно понять, почему происходит так или иначе, потому что только Он знает путь, по которому приведёт евреев в своё царство, как привёл однажды в Израиль из Египта.
- Я слышал всё это много раз! Но, вот этого я и не понимаю! Вы всё время говорите одно и то же, будто бы ваш Яхве заколдовал вас всех какой-то непонятной магией. Но, посмотри вокруг, Каиафа! Всё, что происходит с вашим народом, есть доказательство того, что ваш бог вас просто обманывает!
Первосвященник закрыл уши, показывая тем самым, что он не может слышать этих слов, и что он не готов разговаривать в таком духе. Префектом же стала овладевать ярость. Ему захотелось вскочить со своего кресла, и отнять руки Каиафы от головы, привязать их к поручням, а лучше оторвать их вовсе! Каждый раз, когда он пытался поговорить с евреями об их боге, искренне пытаясь понять их, они заводили одну и ту же песню, смысл которой понятен только им одним, если и им он был понятен, в чём Понтий Пилат сомневался всё больше.
Он всё же справился с нахлынувшей злостью, поднял руки в знак того, что постарается избегать подобных выражений впредь, и первосвященник открыл уши.
- Хорошо… - сказал Пилат, немного поразмышляв, и успокоившись ещё больше, - быть может, у вашего Яхве и есть какой-то свой собственный план, но действительность пока говорит лишь о том, что вы являетесь идеальными рабами. Рабами его воли, и рабами других народов. Ты знаешь, что римская империя очень терпимо относится к богам покорённых народов, никто никому не запрещает почитать своих идолов. Всё, что нужно, это признать римских богов, и поклониться им, ибо они сильнее и по праву достойны этого. Вы же отвергаете наших богов, и это выглядит как оскорбление.
- Написано: не сотвори себе идола. Не поклоняйся никому, кроме бога единого, который вывел вас из Египта, - будто читая проповедь, размеренно ответил первосвященник, – а быть рабом бога – это не позор, а великая честь для еврея.
- А свои собственные слова у тебя есть, – снова раздражаясь, спросил префект, - или размышлять самостоятельно тоже запрещается вашим Яхве?
- А зачем размышлять, если всё написано? Размышления приводят к сомнениям, а сомнения приводят к грехопадению. Мы чтим слова, данные нам богом через Моисея, и более чем соблюдать их, от нас ничего не требуется.
Пилат пристально смотрел на Каиафу. Он видел его глаза, и отчётливо осознавал, что за ними кроется что-то неведомое и не столь уж примитивное, как первосвященник, да как и все евреи, пытается показать. В конце концов, если бы Понтий Пилат не знал, как Каиафа любит свою власть, деньги и положение, как он умело балансирует между тем, чтобы угодить римлянам, и чтобы при этом остаться чистым в глазах своих богобоязненных евреев, то, быть может, он бы просто посчитал его недалёким жрецом варварского божка. Однако префект знал первосвященника слишком хорошо! Сейчас тот сидел и смиренно смотрел ему прямо в глаза, будто спрашивал: что, римлянин, проглотил? И Пилат ничего не мог поделать с той стеной, за которой спрятался этот ненавистный ему богомолец.
- А какова роль мессии во всех ваших мистических повествованиях? – уже более сурово спросил он первосвященника, открыто давая тому понять, что разговор носит куда более практичный характер, чем казалось вначале.
Каиафа даже вздрогнул от неожиданности. Нельзя сказать, что он не был готов к такому вопросу, но уж слишком холодным сейчас был взгляд Пилата.
- Разговор о мессии ещё более сложен… - первосвященник проговорил это медленно, и явно раздумывал над дальнейшими словами.
Пилат встал с места, подошёл к креслу, на котором сидел Каиафа, склонился над ним и, вглядываясь в упор в его глаза, повторил:
- Какую роль отвёл мессии ваш бог?
- Мессия – это обещанный народу Израиля спаситель, - выдавил из себя Каиафа.
- Спаситель от чего, или от кого?
- Пилат! – первосвященник машинально отклонился назад, насколько позволяла ему спинка кресла, но префект наклонился ещё ниже, так что расстояние между их лицами осталось прежним, - ты слишком раздражён, чтобы говорить сейчас на религиозные темы.
Пилат схватил руку Каиафы и сжал её своей железной кистью с такой силой, что тот поморщился от боли и дёрнул руку, пытаясь её высвободить, впрочем, безуспешно.
- Нет, Каиафа! Я пока ещё не раздражён! И не дай тебе бог довести меня до этого состояния!
- Отпусти меня, я всё объясню тебе, - быстро протараторил первосвященник.
Понтий Пилат, помедлив пару секунд, освободил его руку, развернулся и не спеша вернулся в своё кресло.
- Слушаю тебя, Каиафа, - сказал он, изображая почтение, которого якобы тот достоин.
- Сам Яхве ничего не говорил о мессии, когда диктовал текст писания Моисею. Его приход предсказал пророк Исайя, и некоторые другие мудрецы.
- Мне неважно, кто вас убедил в этом, - перебил Пилат, - мне нужны признаки мессии и результат, к которому он будет стремиться.
Каиафа задумался, вспоминая написанное в книге Исайи.
- Пророк не описывал его внешность, поэтому узнать мессию по тому, как он выглядит нельзя. Его можно определить только по его делам.
- Хорошо, какие же дела он должен творить?
Первосвященник нахмурился, видимо вспоминая слова из книги пророка, затем закрыл глаза и стал шевелить губами, быстро и беззвучно воспроизводя какие-то фразы. Понтий Пилат смотрел на это действо, терпеливо ожидая, когда Каиафа выйдет из странного забытья, и ответит на вопрос. Тут первосвященник заговорил каким-то загробным голосом, не открывая глаз:
- Вот, раб мой будет благоуспешен, возвысится и вознесётся, и возвеличится. Как многие изумлялись, смотря на тебя, - сколько был обезображен паче всякого человека лик его, и вид его паче сынов человеческих: так приведёт он в изумление многие народы; цари закроют перед ним уста свои, ибо они увидят то, о чём не было говорено им, и узнают то, чего не слыхали. Кто поверил слышанному от нас? И кому открылась мышца господня? Ибо он взошёл пред ним, как отпрыск, и как росток из сухой земли, нет в нём ни вида, ни величия, и когда мы увидим его, нет красоты, что нас к нему…
Префект поморщился от этих ничего не значащих для него слов, и хотел было остановить первосвященника, но тот, по-прежнему не открывая глаз, вдруг поднял руку вверх, будто хотел сказать: «тихо!» Понтий Пилат машинально повиновался этому жесту и стал слушать дальше.
- Он был презрен и умалён перед людьми, муж скорбей и изведавший болезни, и мы отвращали от него лицо своё, он был презираем, и мы ни во что не ставили его. Но он взял на себя наши немощи и наши болезни, а мы думали, что он был поражаем, наказуем и уничижён богом. Но он изъязвлён был за грехи наши, мучим за беззакония наши: наказание мира нашего было на нём, и ранами его мы исцелились. Все мы блуждали, как овцы, совратились каждый на свою дорогу, и господь возложил на него грехи всех нас.
- Хватит! – префект вскочил со своего кресла, и первосвященник, открыв глаза, замолчал, – ты мне всю книгу цитировать собрался? Что толку от этих строк, Каиафа? Как по ним можно узнать, мессия человек или нет?
Первосвященник прищурился, погладил свою чёрную бороду и спросил:
- Почему ты мучаешься всем этим, префект? С каких пор ты начал интересоваться нашими религиозными верованиями?
Понтий Пилат стал неторопливо прохаживаться по залу, сложив руки на груди. Он не спешил отвечать, только ходил туда и обратно, изредка поглядывая на первосвященника. Наконец он остановился, и спросил напрямую:
- Как ты считаешь, Иешуа галилеянин – не мессия ли?
Каиафа застыл в изумлении. По всей видимости, он считал, что Понтию Пилату ещё пока не известно об очередном человеке, прослывшем еврейским мессией. Конечно, префект заметил это секундное замешательство, но первосвященник быстро взял себя в руки.
- Нет, Пилат… успокойся и не бери это в голову. Иешуа не может им быть.
- Почему же? Под описание, что ты мне тут продекларировал, можно подвести кого угодно! Так почему же Иешуа не подходит? Недостаточно ущербный?
- Иешуа - незаконнорожденный. Это - главная причина, ибо уже одного этого достаточно.
- Откуда ты знаешь?
- Не у одного тебя есть осведомители, Пилат! - улыбнулся первосвященник, - или ты думаешь, что все мои заботы заканчиваются на чтении проповедей? Иешуа рождён во грехе, ибо отец его – не отец ему. Такой человек не может быть спасителем еврейского народа.
Пилат сначала готов был согласиться, но вспомнил про душещипательный рассказ Гая Кассия и сказал:
- Твой пророк ничего не говорил о том, как должен быть рождён мессия. А если он творит чудеса, о которых ходят слухи, то разве это не важнее его родословной?
- Какие чудеса, Пилат? – Каиафа рассмеялся во весь голос, – мало ли, что люди говорят! Ни ты, ни я не видели этих чудес, верно? И не увидим мы их, потому что Иешуа – это очередной проходимец, каких много выходит из Галилеи.

Тут первосвященник был прав. Только за время пребывания в Иудее Пилата Иешуа был пятым человеком, о котором говорили как о мессии. И все они были выходцами из Галилеи. Обычно дело всегда обстояло одинаково: появлялся какой-то проповедник, объявлявший себя мессией, ходил по Галилее, иногда выбредал из неё, читал проповеди, говорил о наступлении последних дней этого света. Понтий Пилат, хотя и нервничал из-за этих личностей, но никогда не вмешивался, и постепенно люди сами забывали про самозванца. Каждый раз ходили слухи о чудесах, что творили эти «мессии», но на поверку оказывалось, что они просто собирали таким образом деньги с зевак, за счёт чего и находили себе на пропитание. Регулярно бывали случаи, когда народ даже пытался побить камнями прохиндеев, но к счастью до этого так ни разу и не дошло. А может быть и плохо, что не дошло, ибо следующие, может быть, задумались бы…
Но Понтий Пилат нутром чувствовал, что с Иешуа дело обстоит по-другому, даже если чудесное излечение сына офицера – это всего лишь невероятное совпадение. Слухи доносили до жителей Кесарии, которая находилась практически на границе Галилеи, что Иешуа не только исцеляет всех больных от любых болезней, но и воскрешает мёртвых! Префект разве что смеялся над этими глупостями, но теперь ему было не до смеха. Кстати, надо бы заглянуть в дом Лукаса Филандера, узнать, не умер ли его сын снова? И вот ещё что… Надо бы выяснить у офицера, не юродивый ли этот Иешуа? Судя по тому, что напророчил Исайя, мессия должен выглядеть так, что на него невозможно взглянуть, не прослезившись.

- Вы, евреи, очень странный и непостижимый народ, – размышляя над всем этим, задумчиво произнёс префект.
- Хотя вам, римлянам, это и не нравится слышать, - ответил первосвященник, - но мы – народ богоизбранный. Вот когда ты поймёшь это и признаешь, Понтий Пилат, тогда ты научишься понимать и всё то, что здесь происходит.
Префекту захотелось взять в руку что-то тяжёлое, и со всей силы запустить в Каиафу. Он снова вспомнил про проблемы, связанные с акведуком, и слово «богоизбранные» на этом фоне звучало в буквальном смысле издевательски.   
- Вы называете себя рабами божьими, верно? – с издёвкой в голосе спросил он первосвященника,  – так вот, я скажу тебе, Каиафа: не хотел бы я, чтобы на меня пал такой «божественный» выбор! Лично моя гордость никогда бы не позволила мне добровольно назвать себя рабом. Задумайся, не по этой ли причине народ твой переходит из рук в руки, как гулящая женщина?
Было видно, что слова префекта попали в самое яблочко. Лицо первосвященника посерело, и только тот факт, что перед ним сейчас был римский наместник, останавливал его от того, чтобы броситься с посохом на обидчика. Понтий Пилат испытал огромное удовольствие от того, какой эффект оказало его оскорбление. Он улыбнулся, делая это как можно более высокомерно, и добавил:
- Прости, если задел тебя, но у нас говорят: горька правда, но правда.
Вообще-то он знал другое высказывание, - суров закон, но закон, - но в экспромтом переделанном виде оно показалась ему ещё лучше, тем более что переделал высказывание он сам. Пилат решил, что аудиенцию надо заканчивать.
- Получается, что ничего полезного про мессию ты мне рассказать не можешь, - подвёл он итог беседы, - понимания вашего богоизбранного народа ты мне тоже не прибавил… Что ж, пусть всё будет так, как есть.
Каиафа понял, что пора покидать резиденцию. Он встал с кресла, опёрся на посох, постоял немного, будто хотел что-то добавить к своим словам, но поймав на себе пренебрежительный взгляд префекта, передумал. Он чинной неспешной походкой направился к выходу, шелестя по полу своими длинными чёрными одеждами.
- И вот ещё что, - прозвучал голос Пилата у него за спиной, - если этот Иешуа принесёт мне неприятности, молись своему богу, Каиафа!
В дверях появился Гай Кассий, невольно преградив дорогу первосвященнику. Он посмотрел на Понтия Пилата, тот махнул рукой, приглашая войти. Начальник гарнизона сделал шаг вперёд и повернулся боком, чтобы пропустить к выходу Каиафу.
- Что-то срочное? – спросил префект легионера.
Гай Кассий посмотрел вслед уходящему первосвященнику и утвердительно кивнул головой, но ничего не ответил. Понтий Пилат понял, что тот не хочет сообщать новость в присутствии еврея. Повисла небольшая пауза, пока шаги первосвященника не растворились в тишине.
- Что стряслось? – спросил префект.
- Только что Иешуа чуть не побили камнями возле храма, - доложил Гай Кассий.
Понтий Пилат сначала не поверил своим ушам. Он широко раскрыл глаза, пытаясь собраться с мыслями, чтобы спросить о подробностях. Но вместо вопроса он поднялся, подошёл к окну и, провожая взглядом пересекающего двор первосвященника, сказал:
- Вот оно как!