СОН

Ей не нужен был этот ребёнок. Одна мысль о нём вызывала в ней сопротивление. И реальность,  достаточно жёсткая, вставала в сознании тяжёлой стеной, и непонятно было, что с этой стеной делать: то ли лезть на неё, то ли биться об неё головой... А самое главное: один ребёнок у неё уже был.


Никто не объяснял ей, как быстро и невовремя могут получиться дети. Ну да, то, что они случаются после полового акта, было ей известено. И неудивительно было, что ей в её двадцать лет этого самого акта хотелось; сказывалась здоровая физиология в сумме с сумасшедшей любовью. Поэтому, когда страстные обнимания с любимым на жёстком диване однажды неожиданно для обоих переросли в нечто большее, она отнеслась к этому философски: давно должно было произойти.  А вот к тому, что последствия не заставят себя ждать, оказалась не готова. Хотя чего уж там, всё по правилам, ещё в добиблейские времена вкушение плодов познания неминуемо влекло за собой расплату.

- Беременность, где-то четвёртая неделя,- вынесла приговор пожилая вредная врачиха, намыливая руки у крана.
- Но как же так! Это ведь и было всего один раз! – растерянно возразила она, униженно путаясь в собственном белье. 
- Как видите, его оказалось вполне достаточно! – хладнокровно постановила эта чужая неприятная женщина. И уже более тёплым голосом в сторону медсестры:
- Валюш, выписывай направление на аборт, она же студентка...

Направление она взяла. Но на аборт не пошла. Даже анализы сдавать не стала. Откуда-то взялось и напрочь засело в груди странное, неведомое доселе чувство. Она уже любила того, кто начинал внутри неё свою жизнь. Соучастник внебрачных игрищ на диване, такой же бестолковый и неопытный, как она сама,  узнав о потенциальном отцовстве, в восторг не пришёл, но отпираться не стал, а предложил пожениться. В общем, получилось как у большинства в те времена: двое влюблённых детей по глупости сделали ребёнка и решили создать ячейку общества.

Совершенно неожиданно и непонятно, кстати или некстати, приехал отец. Привёз продуктов и денег, как в каждый свой приезд. Тоже оказался не готов, когда она  как бы мимоходом, не глядя ему в глаза, бросила:
- Пап, я беременна. Собираюсь замуж.

Беспощаднее всего мы к тем, кто нас любит.

Только на секунду дрогнуло что-то в его лице, совершенно мимолётно и почти незаметно.
- Дочка, мне ещё съездить нужно... тут, недалеко. Не уходи из общежития, подожди, пока вернусь.
Вернулся с пакетом ярких до искусственности яблок и исступлённо длинных огурцов (где их такие растили?!) Отдал ей и уехал. А она осталась. Ждать самого страшного – маму.

Мама явилась ранним утром через три дня. Вошла в комнату и молча встала на пороге. Девчонки, давно уже подруги, не только соседки, вмиг забыли о своём намерении прогулять первую пару. Не внезапная жажда знаний, а неизбежность разбирательства между матерью и дочерью выгнали их из ленивого тепла общежития. Трудно было осудить девочек за малодушие: их мамы были такими же, с теми же принципами и повадками. Удивительно ли, что люди сбегают, когда воздух в комнате сверкает и потрескивает от напряжения?

- Расскажи мне то, что ты рассказала отцу, - потребовала мать.
- Он уже рассказал тебе всё, что ты должна знать. Зачем повторяться? – падшая дочь отвечала с дерзостью смертника.
- Да ничего он не рассказал! Он три дня плачет и молчит! – взорвалась мать.
Это было плохо. Отец проявил слабину – или характер?; мама ничего не знала; никто не избавил грешницу от необходимости личного признания.

То, что она услышала от матери в этот день, на годы парализовало доверительность их отношений. Хорошо, что не навсегда.

- Подожди, ты ещё захочешь беспечности и свободы. Но они не вернутся. Они не возвращаются к нам, когда у нас появляются дети, - мать помолчала. – А ребёнка твоего любить не буду. Даже на руки не возьму. И на свадьбу не приеду. И институт ты не закончишь. Три года отличной учёбы – коту под хвост.

Беспощаднее всего к нам те, кого любим мы.

Институт был самой главной материнской заботой, самым важным переживанием.

После этого разговора она пару часов просидела в ванне с горячей водой. Да какой там «с горячей» – почти кипяток. Решимость родить ребёнка поколебалась. Но ребёнок, видимо, тоже принял решение – родиться любой ценой.

На свадьбу родители приехали. В самый последний момент, когда согрешившая невеста уже не ждала. Она стала замужней женщиной и могла теперь официально быть беременной – разрешалось законом и не осуждалось обществом.
 
Беременость никаких хлопот не причиняла, можно было концентрироваться на учёбе, укрепляя статус умницы и отличницы, попавшей в трудное положение. А вот роды, своевременные, быстрые и беспроблемные, неожиданно выбили из колеи и навсегда внушили ей сестринскую любовь  ко всем женщинам: к «детным» - из солидарности, к бездетным – из огромного сочувствия. Тогда, лёжа в родильном зале и разглядывая, как нечто невиданное и диковинное, своего сына, она  с испугом и стыдом подумала: а вдруг он знает о направлении на аборт и о горячей ванне? Столкнулась с его необычайно внимательным для такой крохи взглядом и поняла: знает всё... Ну что ж, придётся с этим жить.
Сын был краснолицый, почти лысый и невероятно красивый, это она тоже сразу отметила.

А потом наступили самые важные месяцы в её жизни, превратившие её из избалованной, беспечной девчонки в собранную, идеально организованную и жёсткую к себе женщину. Ей отчаянно не хватало времени, и этот дефицит она отрывала от себя и никогда – от сына. Жизнь ограничивалась ребёнком и учёбой, поскольку академичесий отпуск она решила не брать. Чтобы не отстать от группы. Чтобы доказать всему миру материнскую неправоту про «коту под хвост».
 
Было трудно, потому что сын часто болел, плохо спал и рос абсолютно ручным. То есть всё время на руках. На её руках. Но она справлялась. Помогали подруги, свекровь, муж. И родители помогали. Новоиспечённая бабушка с первого взгляда прикипела к внуку неистовой любовью, перещеголяв в своей привязанности даже мягкосердечного всепрощающего деда.  Угрозы про «не буду любить» оказались неосуществлёнными.

Сыну было восемь месяцев, когда её однажды утром неожиданно накрыло волной тошноты. Во рту был такой привкус, будто она всю ночь продержала за щекой медную монетку. Запахи казались в сто раз сильнее, а звуки громче. Всё вокруг раздражало органы чувств до боли. Даже кожа воспринимала легчайшее прикосновение как неприятное и болезненное. Она не стала убеждать себя, что это грипп. Не стала никому ничего говорить. Теперь это было только её личное дело. Она всё решила сама и сразу.

Ребёнка отнесла к соседке. Та согласилась посидеть часа два. Муж на работе. Знакомая акушерка из районной поликлиники – о да, теперь она не шла к кому попало! -  подтвердила её опасения.
- Но срок ещё минимальный. Необязательно делать аборт. Можно и инъекцией сорвать, - темноволосая красивая женщина вопросительно смотрела на свою пациентку. – Ты и вправду его не хочешь?

Не хочешь?! Ещё меньше спать, чтобы сидеть потом на лекциях, стараясь из последних сил не упасть головой на стол? С двумя малышами стоять в очереди на прививку в поликлинике? Стирать ползунки и пелёнки тоже на двоих? По темноте бежать к молочной кухне в надежде захватить спасительный детский кефир, потому что от другого питания её потомство расцветает  диким диатезом? У неё впереди последний курс. На дворе 1990 год... Она не хотела. В груди не оказалось того  странного чувства, как в первый раз – там оказалась внезапная злость. На мужа, на мать, но, прежде всего, на себя, на своё такое глупое тело, которому приспичило в самый неподходящий момент плодиться! И решение не показалось трудным.

Акушерка оказалась права: проблему устранил один-единственный укол сокращающего.
 
Дома, забрав сына от соседки, почувствовав на руках его тёплую тяжесть, она вдруг подумала, что тот, который уже не родится, тоже был бы таким же: маленьким, нежным, незащищённым – и тут же задушила в себе эту мысль. У неё появилось новое умение: убивать лишние эмоции, что называется, в зародыше, не позволяя перерасти им в очередную проблему. Забыть, жить дальше и не мотать себе душу. И всё... Всё! Точка.

Она не вспоминала об этом. Разве что изредка. Когда у сына случилось запущенное воспаление лёгких, не замеченое ни ею, ни врачами... Когда другой ребёнок, запланированный, желанный, замер на двадцатой неделе и тоже не родился... Когда сухонький главврач отделения гинекологии, избегая её взгляда, посоветовал ей не зацикливаться так на детях, а направить свою энергию в другое русло, например, на карьеру...  Когда ловила взгляд любимого мужа, провожавший чужие коляски... Когда первую половину беременности младшим не решалась рассказать о своём счастье ни единой живой душе...

А потом младший появился на свет. И всё встало на места. Закруглились углы, затянулись раны. И она подумала, что ей даровали прощение. Наивная, смешная женщина! Разве играет роль то, что нас кто-то прощает, если мы не прощаем сами себя?

Зачем он случился, тот сон? Был ли это сон? Или самая что ни на есть реальность, только другая, нездешняя? Кому-то захотелось показать ей то, что было бы возможно, сделать её участницей счастливой пьесы, дать ей положительную роль.

Снилось ей, будто она вернулась домой, в её квартиру. Тихонько открыла дверь своим ключом, бесшумно вошла в тёмный коридор. В жилой комнате горел свет,  раздавались голоса и смех.
 
- Сынок приехал! – подумалось ей. Так шумно и весело бывало всякий раз, когда студент-старший приезжал на выходные. Он совершенно ничего не умел делать тихо, всегда вокруг него всё вращалось, кипело и искрилось.

Осторожно заглянула в комнату, стараясь, чтоб её не увидели оттуда: очень хотелось узнать, как проводят свои мужские вечера её «мужики». Вот они, все вместе на диване.
 
Старший сын, темноволосый, кудрявый, синеглазый, как всегда, в центре внимания, весь в своей роли рассказчика.
 
Младший, на десять лет моложе, отчаянно рыжий, виснет на брате, ловит каждое его слово, мотает кудлатой головой, хохочет, хохочет. Тогда, в роддоме, они с мужем были ошарашены цветом его волос, а свекровь прослезилась от  счастья: «Точь-точь в прадеда Аарона, тот же оттенок!» Всем остальным мелкий пошёл в своего отца, ну просто копия, так что вопрос о необычном окрасе никогда больше не вставал.
 
Муж, улыбаясь своей снисходительной улыбкой, смотрел на сыновей, иногда бубня тихим басом какое-нибудь замечание, после которого мальчишки заливались ещё громче.

А рядом с мужем сидел совершенно незнакомый парнишка, высокий и худощавый, с неокрепшими ещё плечами. Лет восемнадцать, наверное, чуток помладше её старшего... Тонкое бледное лицо, русый чуб совершенно гладких волос, таких же блестящих, таких же шелковистых, как у неё. Одет как-то странно, не по сезону, в белую рубашку и светлые джинсы. Руки какие красивые, пальцы длинные, кисти крупные, но узкие. У её мужа такие руки. И в этот момент он поднял глаза – яркие, ясные, необычного разреза, ее, её очи! – и они встретились взглядом.  Всего на пару секунд.

- Мама?!... – произнёс незнакомец. И было в этом слове всё: и вопрос, и прощение, и радость встречи. А потом она почувствовала, как непонятная сила растягивает их в разные стороны, в две разные действительности, между которыми невидимый барьер, в нормальных ситуациях непреодолимый.

Она благословляла крепкий сон своего мужа. Воистину, сном младенца. Пусть спит. Пусть не слышит, как она всхлипывает в подушку, оплакивая их среднего сына, которому она не захотела стать матерью.