Пельмени

– Гляди: муку сеешь горкой, ямку в серёдке мнёшь, и вливаешь воды со стакан. Яйцо и масло не надо, тесто будет глухим и жёстким. Только вода и мука. И месишь его, месишь, добавляешь ещё воды, если мало, мукой немного подпыляешь. Пусть себе прилипает к рукам, встанет колом – сгибаешь, переворачиваешь и много раз об стол жмёшь, сильно, не останавливаясь.

Это у мужиков лучше получается, у них не так руки устают, но это если мужик в доме есть. А так – сама. Месишь и месишь, минут двадцать, а лучше – полчаса. Тогда тесто будет тугое, плотное, как пластилин одинаковое. Тогда и раскатывать легче. Вот так: переворачиваешь, сгибаешь и снова месишь.

Вот скажи, а тебе оно зачем? Ну, похож. Все похожи: две сиськи, одна писька, две ноги, одна голова, глядит не туда. Смени-ка меня. Нет, вот так: согнула пополам и жмёшь, как сопляк титьку. И в пакет его, отдохнуть. Ну было и было. Мы училище заканчивали, я аппаратчицей пошла, его родители в институт отправляли. А там призыв случился, их чуть не до экзаменов забирали. Ну и забрали. Я ревела белугой – беременная, молодая, дура. Мать евонная на порог не пустила, мол, нам таких не надобно. Моя мамка бесилась, говорила, на изнасилование напишем, будет знать. А я ни в какую – реву и молчком.

Из роддома на троллейбусе уехала. Тряхнёт, а я ойкаю – больно, внутри всё расхайдакано, трясётся, рожала-то неделю назад. Погоди малёха. Нет, зачем мясорубка, фарш руками рубить надо. Возьмёшь два ножа, или один, если без сноровки и кусочками его, махонькими. Чтобы не полосками, а кубичками. Мать говорила, что у них в Сибири по четыре мяса клали: чтобы и оленина, и свинина, и баранина и рыба или дичина даже. Только я говядину шибче люблю, сухая она, терпкая и жиру мало. Вот так, чтобы не брызгало – режешь тихохонько, потом поперёк. Потом снова поперёк. Меленько-меленько. И чтобы мясо не трепалось.

Мамка меня, когда я Гришку принесла, чуть не убила: бегу вокруг стола, сама взрослая кобыла, а она за мной с ремнём, а я радуюсь, что зима, что трое штанов надето и не больно. Неделю помыкались, что ни пелёнка сохнет, то мне по морде: такая, сякая.
И к Алексей Петровичу ушла. Он старый был для меня, но добрый. Одиннадцать лет со стариком жила, слышь, чтобы было где детскую кроватку поставить. И крепкий: как прижмёт к дивану, так лишь бы дышать. Закрою глаза и про Серёжу думаю. Говорю ж – дура была. Петрович когда умер, квартира осталась, стенка гэдээровская, вся деревянная, не из шпона. Вона, до сих пор стоит, переезжать будешь – всемеро не поднимешь.

А потом Кочева встретила, дура. Я уж тогда один аборт сделала, а больше не беременела. Ух, он гулял. Погодь, куда, сейчас лук резать будем. Ничего в воде не надо, снимаешь верхнюю шелуху вместе с первым толстым слоем, нам его не надо, там бутафория одна, луком и не пахнет. Раз, и готово. И меленько его. Ну дак и не нагибайся к столу, если глаза ест. Кочев-то гулял, так что все знали. Гришка уже школу заканчивал, когда застал его с девкой из своего же класса. Ору было! Я тогда заболела – ноги отнялись. Сижу на лавочке во дворе и встать не могу. В психушку отвезли, а я реву, ноги не ходят. В ванну положили, клеёнкой затянули, а я реву, не могу. Аж бьюсь. Соседка забрала потом, водила во двор и до сортира. Развелись, конечно.

Кочевская новая баба потом всё про стенку ходила, надо ей было: мол, куплю её, только отдайте.
И вот лук к мясу добавляешь и перцу с солью туда. И месишь, как тесто. Затем и надо, чтобы хорошо было. Тут его на хлеб, потолще. И ещё солью сверху. Чего морщишься? Самая еда, я мясо в магазине не беру, это от хорошей тёлки, это сырьём можно, в такой еде самое здоровье.

Гришка-то у меня в отца, наверное, никто не учил, а институт закончил. Электриком был, мастером был, начальником смены был. Сейчас командует, по имени-отчеству зовут. Ему знать не надо. Смотри, тесто колбаской на два пальца катаем, и на палец, чуть больше – режем шайбочками. Плюхом вверх, ладонь сложила, надавила, и скалкой её. Не надо ничего стаканом вырезать, гляди – раз, два, готово. Этой скалке лет больше, чем моей матери. Круглая, как веретено, так и надо, плоская, она, как бутылка, никуда не годится. А тут раз, и готово. Доску напросвет видно. Фарш вот так ложкой набираешь и с размазом, чтобы края слепились. И как портянку его, плотно-плотно.

Пальцами по кругу и в узел. Не так. Ага. Вода вскипела. Клади три десятка. Лаврушку возьми, перец горошком. Вот ты чего себе думешь? Ну похож. У меня от него один парень, у тебя – две девки. Всплыли? Стакан воды из-под крана добавь. Каждый про себя живёт, как умеет. Мы с его матерью тоже дверь в дверь сорок лет прожили. Внук вырос, правнуки. Им нас не надо, рожей не вышли. Тебя, законную и приличную, поди, не так привечали?

А что знал, не знал – ты в голову не бери. Нет на свете такого мужика, что дальше своего носа видит. Ещё стакан воды влей, полный, чтобы не кипело. Я ж в армию ему не писала. А что похож, так все похожи. Помер и помер. Земля пухом. Помянем? Пельмени сварились, ешь даваай, а то скоро Гришка со своей придёт. Она вроде тебя, из расфуфыренных. Вся такая из себя, помоложе только. Обе мы дуры. Ты – дура культурная, а я – простая. Ты уксусом полей. И перцем сверху. Говорю же. Вот так. А Гришку не трогай. Подумаешь, похож. Все похожи. Показалось.