Как я становилась красивой

— Я помню, помню, — досадливо отмахиваюсь от мужа. Он  в третий раз заглядывает в комнату, чтобы повторить: дескать, опаздываем на мой собственный юбилей. Быстрыми пальцами беру тональный крем. Баночки, флакончики… Кроме меня здесь никто не разберется, но последовательность железная, я все быстро нахожу.

Намазываю лицо тональником. Кожа у меня хорошая, в маму. Она никогда не страдала прыщиками. Только один раз ее обсыпало всю от и до — родила меня, выкормила, и на следующий год объелась долгожданной клубники, целый килограмм. С тех пор у нее иногда случается аллергия, она вглядывается пристально в зеркало, спрашивает: "У меня красное лицо?" "Нет, мама, не красное, а прекрасное", — отвечаю я. У нее была хорошая кожа даже на переломе между подростковостью и взрослостью. 19 лет, пришла в гости к подружке, открыл подружкин старший брат — только три дня как из армии. Подружки дома не было, но осталась подождать… Лицо чистое, ясное, щеки румяные. Засиделась допоздна, подружка не вернулась, подружкин брат пошел провожать. Подружка эта теперь моя тетя. А, нет. Потом еще был один раз, когда вскочили прыщи: у старшей дочки, моей сестры, треснуло ее детское здоровьице, на всю жизнь пошли трещинки. Но ничего, потом ничего-ничего не было заметно.

Хватаю скульптурирующую пудру. Рисую себе восточные скулы — так нынче модно. Вообще-то лицо у меня серьезное и очень славянское, как у бабушки, маминой мамы. Но скулы все же чуточку выпирают. И откуда было взяться востоку? Только если из самой глубины деревни с татарским названием: в местной речке, как положено всякому русскому водоему, утопилась от несчастной любви ханская дочка, в честь которой и прозвали селение. Там были и война, и голод, и полусгнившие колоски там же собирали по весне, пока не погонят кнутом, выбив из маленьких рук полузряшное питание. Лица в ту пору становились особенно угловатые, тогда-то скулы, конечно, выступали будь здоров… Но потом ничего, война кончилась, приехали в город, строить, штукатурить,  восстанавливать. Вкусно полдничали штукатуры: вода в ведре с полусмытой известкой и разрезанный пополам батон с воткнутыми в него карамельными подушечками. Роскошь! Вечером — на танцы, три сестры в одинаковых платьях, счастливые, хохочущие, от улыбок и воды с известкой скулы чуть выпирают. А много лет спустя: раковая худоба, тихое страдание, скулы — остро очерченные умиранием.

Крашу торопливо глаза: мне нужны розовые тени, они подчеркивают голубизну, такую же, как у бабушки, папиной мамы. На фотографиях ее глаза горят под темными волосами ярко, словно выжигают бумагу. Я-то знаю, что они уже немножко выгорели от возраста, а раньше были еще ярче. Но как не выцвести? Их и вовсе можно было бы выплакать. Например, когда бабушка кралась беременная под окна к любовнице мужа, а они там пили шампанское. Или, хотя б когда она одна ночами напролет шила куртки на продажу, пока спят маленькие дети. Или, предположим, когда младший сын разбился на мокрой дороге… Но нет, не выплакала, а как-то жила, растила даже правнучку. А глаза выцвели сами по себе, но при этом почему-то стали еще ярче, как прозрачное стекло со стоящей сзади свечкой. И погасали-то медленно, с долгой борьбой, под конец отказавшись видеть и узнавать.

Последний жест — румянами касаюсь кончика носа. Он к моему возрасту уже стал чуточку длиннее, никто этого не знает, а я замечаю. Только уши и нос растут всю человеческую жизнь. У прабабушки, папиного папы мамы, к ста годам уши стали огромные, почти с мою ладонь, и полностью покрытые морщинами. Они уже ничего не слышали, а глаза ничего не видели. Чтобы она тебя узнала, надо было дать ей руку. Может, она и не узнавала, но начинала что-то говорить, смешно якая, голосом глухим, как из-под земли. Иногда спрашивала: "Сколько время? Три часа?" И не могла услышать ответа, что, дескать, и правда, удивительное дело, три! Поднимала руку и крестилась три раза, а другой рукой перебирала четки с кисточкой. Долго жила в темноте, в тишине, лежа в кровати, иногда вставая в туалет. О чем думала? Ее старая дочь иногда кричала не ей, а на нее, обузу, а потом долго плакала: "Прости меня, мамочка!" Перед смертью прабабушка попросила теплого пива, но был пост, ей не дали: умерла трезвая. Было холодно, март, стояли на лысом и новом кладбище, дочь голосила, как положено. Сын не поехал к могиле: почему-то спешил домой.

Я надеваю платье, молнию на спине могу застегнуть и сама.

Мне очень идет мой макияж, я вижу, что я красавица. Перед сном я всегда снимаю косметику.

21.03.2016