Падающие облака. 2-6. Кое-что об эгоизме

Глава 6. КОЕ-ЧТО ОБ ЭГОИЗМЕ



- Скажи, а кто такой Йохан Майер?
Я тут же пожалел о том, что спросил. Бабушка выпрямилась, пальцы ее заскребли по клеенке на столе, и вдруг она застыла.
- Ба?.. Ба! Что с тобой? Может, валерьянки налить? Ба!
- Откуда ты узнал?
- Ты себя нормально чувствуешь? Может, врача вызвать?
- Да нормально! – отмахнулась она. – Где, спрашиваю, слышал это имя?
- Нигде не слышал. В письме прочитал.
- Каком… письме? – бабушка спросила это тихо, словно у нее сел голос.
- Я вчера письмо получил. Вернее, посылку мне передали, там было письмо. Оно у меня с собой.
- Так давай скорее! – она занервничала, глаза заблестели.
Я положил конверт на стол и отвернулся, чтобы не видеть, как по щекам бабушки скатывались слезы. Она забывала их вытирать, перечитывала письмо снова и снова, гладила кончиками пальцев бумагу. «Йохан… Йохан…» – это единственное, что можно было разобрать в ее шепоте. 
- Ба, ты в порядке? – осторожно спросил я, тронув бабушку за локоть.
- Уф! – резко выдохнула она. – Я в порядке, сынок. Ты даже представить не можешь, какую радость мне принес!
- Хороша радость, – буркнул я, – вон, сплошные слезы.
- Он пишет про какой-то сверток. Ты привез?
- Может, подождем до завтра? На сегодня и так эмоций – океан.
- Какое завтра?! – бабушка вскочила, замахала руками. – Какое завтра?! Да я до завтра сдохну!
- А ты расскажешь, кто такой Йохан?
- Подлый шантаж! – она засмеялась и, казалось, помолодела лет на десять. – Все расскажу! Обещаю! Только неси скорее, ради Бога!
- А ты плакать больше не будешь?
- Как получится, – бабушка посмотрела на меня строго, как бывало в детстве, когда я таскал с грядки недозревшую клубнику.
Взяв в руки сверток, она покрутила его и ахнула, зажав ладонью рот.
- Ба, ты чего? – испугался я, решив, что ей стало плохо.
- Это ж моя ленточка. Видишь, по краям бабочки вышиты? Я одно время увлекалась. Боже мой! Все эти годы он хранил…
- Кто хранил? Йохан?
- Он. Ой, подожди, сердце аж заходится.
- Может, валерьянки?
- Не надо, нормально со мной все, просто душа всколыхнулась.
- А в свертке что?
- Наверно, мои письма.
- Так вы переписывались? Ничего не понимаю. Может, расскажешь уже, наконец?
- Расскажу, сынок. Давно собиралась, да все думала – стоит или нет. А раз такое дело… Только дух переведу. Налей-ка мне чаю да варенья еще положи.
Мне казалось, бабушка просто тянет время. Делов-то – вспомнить времена «хрущёвской оттепели»! Но посмотрев, как она задумчиво вместо чая мешает ложечкой варенье, понял, что не прав. Для меня то время – далекое прошлое нашей страны, для нее – собственная юность и, судя по всему, что-то романтическое.
- Мы с Йоханом познакомились в конце пятидесятых. Он курировал группу студентов одного  немецкого института, приехавшую в Ленинград. Меня и еще двух студенток нашего университета, как самых-самых,  направили к ним переводчиками. Ну и завертелось. Сама не заметила, как влюбилась. По-настоящему, до умопомрачения. Он импозантный такой был, галантный, веселый… Меня даже разница в возрасте не смутила, а ведь ему тогда что-то около сорока было. Но мне Йохан казался самым лучшим, самым умным. Делегация уехала, мы с ним стали переписываться. И вдруг международная телеграмма, в которой Йохан сообщает, что приезжает. Я от радости чуть с ума не сошла… Встретились, ни на секунду больше не расставались. Он мне предложение сделал. И тут началось!
- Что началось? – перебил я бабушку.
- А то и началось. Это сейчас по всему миру можно кататься туда-сюда, а раньше… Мало того, что жених – иностранец, так еще из ФРГ. Знаешь, что это за страна была?
- Разумеется.
- Меня затаскали по разным… как бы это сказать? Комитетам. Пригрозили из комсомола выгнать и, как валютную проститутку, из Ленинграда выселить за сто первый километр. Только мне было все равно. Мы с Йоханом уже жили, как муж и жена. А у меня была подвеска… нет, наверно, это медальон, я его с войны берегла, как зеницу ока. Как-то Йохан спрашивает:  «Что это у тебя?» Отвечаю: «Это память о человеке, который во время войны мне жизнь спас. Я тогда маленькой девочкой была». Йохан вдруг заволновался, заходил по комнате, забормотал. Спрашиваю: «Что с тобой?» А он: «Я в начале войны одной маленькой девочке свой медальон подарил. Если раскрыть створки, там написано изречение Ницше…» У меня аж коленки подломились, слезы хлынули градом, горло спазм перехватил. Эти слова я всю жизнь помнила, как молитву: «Есть два пути избавить вас от страдания: быстрая смерть и продолжительная любовь».


Март 1942 года,   Ленинградская область


Соня очнулась от того, что кто-то теребил ее и больно тер щеки. Сквозь покрытые инеем ресницы увидела мужчину в военной форме. Он что-то говорил на непонятном языке и, приподняв ее голову, тыкал в застывшие губы горячую кружку:
- Trinken Sie! Пить.
У нее не было сил открыть рот, и он поил ее с ложки сладким чаем. Завернув в тулуп, пристроил на санях рядом с собой и что-то приказал вознице. Тот дернул вожжи. Над головой поплыло темно-серое, как асфальт, небо.
Соня не знала, куда ее везут, но ей не было страшно. Хотелось спать, и под шелест снега под полозьями она уснула.
- Эй, ты живая иль нет? – тормошил ее кто-то, а увидев, что девочка пошевелилась, облегченно выдохнул. – Живая! Марья, давай бульон, что немец принес.
Две женщины бережно поили ее вкусно пахнущей жидкостью и в ужасе качали головами:
- Да на ей одни кости да кожа. Боюсь, баню она не перенесет. Давай хоть так обмоем. Ежель помрет, то чистая.
Полотенцами, смоченными в горячей воде, ей обтерли лицо и тело, укутали в одеяло и положили на печь. Потом ее все время будили и поили бульоном. Сколько прошло времени, она не знала. В избе было тепло, рядом мурлыкала кошка.
- Как тебя зовут, девочка? – ласково спросила женщина с седыми волосами.
- Соня Трофимова.
- Заговорила, слава Богу! Ну, теперь все хорошо будет.
- Я хочу к маме, – заплакала Соня тихонько.
- Ш-ш… – женщина погладила ее по голове, подоткнула одеяло.
- Спит? – спросила вторая.
- Вроде.
- Где ее нашли-то?
- На станции. Она, наверно, эвакуированная.
- Да откуда у нас эвакуированные-то сейчас – кругом фашисты. Говорят, тех через Тихвин везут.
- Видать, каким-то образом занесло. Йохан ее случайно заметил среди припорошенных трупов, вытащил, обогрел. Лидка рассказывала, фашист один хотел ее пристрелить, Йохан не дал. Если б не он…
- Знать, судьба у девчушки такая. 
Немец, которого женщины называли Йоханом, приходил каждый день. Он приносил еду и печенье, подолгу смотрел на девочку и вздыхал. Соня, завидев его, пряталась на печку. Она уже потихоньку ходила, в основном молчала и только огромными голодными глазами смотрела на еду. Однажды он пришел, сел на стул, поманил пальцем:
- Essen! Кушать, – протянул немец шоколад, но Соня испуганно спрятала руки за спину.
- Йохан, да боится она, – молодая женщина забрала у него угощение. – Я потом ей буду понемногу давать.
Он снял с груди медальон, надел Соне, что-то сказал с грустной улыбкой.
- Говорит, это тебе подарок от него, – перевела женщина и добавила. – Ты не думай, он хороший и добрый. Что сказать-то надо?
- Данке? – спросила Соня и впервые посмотрела на него в упор.
Немец был совсем молод, невысок и строен. Печальные серые глаза, казалось, принадлежали человеку, много повидавшему горя, а не только начавшему жить парню. Маленький шрам алой ниткой пересекал бровь. Впалые щеки и бледность придавали немцу болезненный вид. Но когда он улыбался, лицо его становилось застенчивым и добрым. Таким Соня и запомнила Йохана.


- Видишь, как судьба нас свела? Я полюбила того самого немца, который когда-то спас меня.
- Так вы поженились?
- Нет. Он неожиданно уехал. Потом писал письма. И даже через несколько лет приехал. Только я была уже замужем.
- Подожди, что-то я ничего не понял. Ты же говорила, он – мой дед.
- Ну да. Он уехал, а я в положенный срок родила сына – твоего отца. Потом меня замуж хороший человек позвал. По иронии судьбы мужа моего звали Петр Майер. Фамилия у него оказалась, как у Йохана. А Коленьку он своим признал. Так и стал сыночек Майером.
- И больше вы не встречались?
- Встречались. Я тогда накричала на него, предателем обозвала да и других плохих слов наговорила. А его, оказывается, угрозами заставили уехать из нашей страны. Он не за себя, за меня испугался. Представляешь, какое бы нас ждало будущее? Муж – фашист! Это страшное клеймо на всю жизнь! А сын? Его бы попросту затравили. Некоторые люди после войны даже фамилии меняли, если такую же носил кто-то из нацистов. Знала я одного человека в Ленинграде, при получении паспорта он попросил, чтобы с Хасса его по-другому записали. И ведь записали.
- Был такой нацист?
- Был. Он проводил жуткие опыты с использованием газа «Эр-Эйч», который превращал людей в бездумное стадо. Фильм «Мертвый сезон» видел?
- Кажется, видел.
- А тут отец – фашист. Вот Йохан и уехал. Он так и не женился. Мы переписывались долгое время, потом от него перестали приходить письма. Я думала – забыл, а он, оказывается, умер.
- Но ты же могла с ним уехать в Германию.
- А кто бы меня выпустил? Раньше в социалистические страны съездить было за счастье, а тут ФРГ – капиталистическая страна.
- Неужели это было так сложно?
- Сложнее, чем ты можешь себе представить. И никому не было дела, что Йохан от фашистских лагерей множество детей из Мельниково спас – не дал угнать. Да и не только детей.
- Выходит, ты за Петра замуж без любви выходила?
- Да какая там любовь? Жить-то надо было, ребенка поднимать. Потом Коленька в Ленинграде учился, женился рано, к Гале, маме твоей, переехал. Вот я адрес-то новый Йохану и написала. Долго ничего сыну не говорила, все боялась. Потом в двух словах сказала, но встречаться с ним Коленька не захотел. А с Петей мы в уважении и согласии жили.
Бабушка замолчала, продолжая помешивать варенье.
- Может, ты хочешь побыть одна?
- Да я и так все время одна. Вот что, ты отдыхай, а я прилягу.
- Ба, с тобой все нормально?
- Да нормально все, сынок. Устала просто – столько воспоминаний.
Бабушкин рассказ меня потряс. Я никогда не задумывался о ее судьбе. Живет себе и живет, здорова – и слава Богу. Позвоню раз в неделю, узнать, как дела, и дальше сам по себе. Выходит, из меня вырос черствый эгоист? Это неожиданное открытие неприятно поразило. Стало душно. Я вышел на улицу, сел на лавку под раскидистой яблоней, облокотился спиной о замшелый ствол. Взгляд остановился на старой беседке. Перила  из балясин походили на щербатый рот – одной деревяшки не хватало. За столько лет у нас с отцом не нашлось времени их починить.


Двадцать лет назад, поселок Мельниково Ленинградской области


Летний солнечный день. Воздух густо пахнет цветущим лугом. Местные мальчишки зовут меня играть, но мне некогда – я пробую новую пилу, которую на прошлых выходных привез папа. Бабушка ставит на скамью возле веранды ведра с водой и ворчит:
- Уф, устала. Давно Колю прошу воду провести хоть до огорода – в бане много уходит, не наносишь с колонки. Руки просто отваливаются. Сейчас, наверно, и банку с молоком не удержу.
- Так ты отдохни, бабушка, – говорю я, не отрываясь от своего занятия, и высовываю от усердия язык.
- А работать за меня кто будет?.. Что ты там делаешь?.. Стас?..
Мое сердце замирает от восторга: еще немного – и столбик перилл будет перепилен. Еще капельку! Бабушка идет ко мне, надевая очки и ускоряя шаг.
- Ах ты, паразит! Да что ж за напасть-то? А, ну, брось немедленно! Тебе кто разрешил пилу брать?
- Это мой папа привез! – уверенно говорю я, но на всякий случай отхожу в сторону.
Бабушка срывает крапиву и бежит ко мне. Я прячусь за беседкой, но жгучая трава до меня все-таки достает, больно ошпарив голые ноги.
- Тебе досок мало что ли? Ты зачем перила испортил?! Только ломать, а как что починить, так вас никого нету! – кричит бабушка, бегая за мной вокруг беседки.
- Я пилу проверял! – мне хочется плакать от обиды. Неужели она не понимает, каким важным делом только что занимался ее внук?
Я цепляюсь за перила, повисаю на них, чтобы проскользнуть внутрь беседки между балясинами. Подпиленная деревяшка не выдерживает и с громким хрустом ломается. Огромная острая щепка пронзает мне бедро. Мы с бабушкой в оцепенении молча смотрим друг на друга. Я лежу на одной ступеньке крыльца и вижу, как на той, что ниже, расползается лужица крови, стекающей по ноге. Боли почти нет, только жжение. Лицо бабушки становится белым-белым. Она издает странный звук – словно подавилась чем-то – срывает с платья ремешок, перетягивает мне ногу выше раны, и это ужасно больно. Подхватив меня на руки, бежит, задыхаясь, в больницу в центре поселка, и, обессиленная, падает на колени в приемном покое. У нее нет сил подняться, платье залито кровью. Доктор – пожилой дядька в мятом белом халате и с космами неаккуратно подстриженных волос – выхватывает меня из ее рук и кладет на каталку. Подбегают медсестры и какие-то тетки, помогают бабушке подняться. Я вижу ее расширенные от ужаса глаза, синие-синие, и мне становится страшно. Голова кружится. Последнее, что помню – бабушка плачет и протягивает ко мне трясущиеся окровавленные руки. 

Сначала в просыпающееся сознание пробивается жужжание. Басовитое, надоедливое. Затем боль в ноге. Тупая, сильная. Во рту пересохло, язык не слушается.
- Пить…  – шепчу я, и кто-то поит меня с ложечки.
- Ш-ш-ш, – ползет в уши шепот, и я снова засыпаю.
Из дремы выплываю неохотно, словно что-то держит меня там, по ту сторону сна.
- Стасик… – слышу голос бабушки и открываю глаза. – Ну, слава Богу! А то я тут чуть с ума не сошла.
- Я же говорил вам – все будет хорошо, – тот самый доктор в мятом халате с улыбкой кладет руку мне на лоб. – Нормально, жара нет. Теперь быстро пойдет на поправку. Что ж ты, хулиган, напугал нас так?
- Я никого не пугал. Оно… само…
- Ну, да, конечно, само. По-другому ведь не бывает. Все, я твою бабушку отправляю отдыхать, и ты давай-ка поспи еще. Думаю, дня через два-три будешь уже дома.
Бабушка меня целует, и я вижу, как мягкая улыбка наполняет ее глаза светом. Сейчас она кажется мне сказочной феей. Ведь если есть Дед Мороз, значит, и добрые феи тоже есть. Одна из них – моя бабушка.
Через три дня скукотни и белых больничных стен я могу идти домой. Много ходить мне еще нельзя, и домой меня везет дядька Бахти. Будет, о чем рассказать ребятам в садике! Это у них самолеты и верблюды в Египте, а у меня – настоящая цыганская лошадь. Дядька Бахти осторожно усаживает меня на телегу, смотрит на бабушку:
- Ну что, Соня, поехали?
- Давай потихоньку, – кивает она.
Я горд и счастлив – дядька Бахти просто так никого не возит. Представляю, как обзавидуются мне местные мальчишки. Точно, бабушка у меня фея! По пути мы встречаем тетю Лачи – жену дядьки Бахти.
- Ох, сорванец! – качает она головой и, приподняв за подбородок мою голову, смотрит в глаза, гладит по голове. – Все у тебя будет, дорогой. Счастье, оно ж иногда возле самых ног вьется, а мы не понимаем. Нет бы – оглянуться по сторонам, послушать, а мы все норовим вдаль смотреть.
- О чем ты, Лачи? – удивляется бабушка.
- О твоем внуке, Сонечка. Ждет его удача в жизни. Верь мне!
- Я-то верю. Еще б и судьба поверила.
- По ее книгам я и читаю, Соня. Ладно, ступайте с богом.
Махнув рукой, отчего браслеты на тонком запястье мелодично звякают, Лачи скрывается в проулке. Дядька Бахти дергает вожжи и командует:
- Н-но, красавица моя!
Лошадь тут же берет мелкой рысью, и я всю дорогу смотрю, как отпечатываются в пыли дороги подковы. Возле нашего дома дядька Бахти останавливается, ссаживает меня.
- Спасибо тебе, – говорит бабушка и протягивает ему деньги.
- С ума сошла, Соня? – качает тот головой. – Хорошему человеку помочь я всегда готов. А ты, сорванец, больше не балуй.
- Ну буду, – обещаю я и честно себе верю.
- Вот и договорились, – смеется дядька Бахти и запрыгивает на телегу. 
Через соседский забор на меня завистливо смотрят братья Кутеповы – Степка и Олежка: мало того, что я на лошади приехал, так у меня еще и полноги забинтовано.
- Ты ранетый что ли? – кричит младший.
- Производственная травма! – гордо отвечаю я, и они восхищенно замирают.
Вскоре я уже могу бегать, но продолжаю ходить так, словно испытываю боль. Мальчишки разглядывают следы от швов:
- Смотри-ка, все по-настоящему!
- А ты думал, я шутю? – удивляюсь я.
- Не, ну бывает, что врут.
- Я никогда не вру.
- Так не бывает! – встревает четырехлетний Олежка.
- А вот и бывает!
- Не бывает!
- Маленький ты еще, – вздыхаю я и глажу Олежку по голове, – жизни не знаешь.
Бабушка зовет нас есть оладышки, и, забыв обо всем, мы несемся в дом, где вкусно пахнет, а на столе ждет миска клубники и сгущенка. Перемазанные, сытые и счастливые, мы несемся на пруд – пускать кораблики из коры.


Я не заметил, как небо сделалось полуночно-синим. Очертания предметов слились с темнотой, а тишина казалась такой вязкой, что рука невольно потянулась попробовать ее на ощупь. Закрыв дверь веранды на крючок, я отправился спать, но сон не шел, мысли перескакивали с одного на другое, напоминая обрывки старой кинопленки.


Десять лет назад, поселок Мельниково Ленинградской области


В то лето я опять болтался у бабушки. Скукотища страшная! Спасали велосипед и речка, на которой мы с местными пацанами проводили все солнечные дни. Как-то в начале августа они вытащили меня на вечеринку в клуб.
- Сегодня круто будет! – подмигнул Олег Кутепов. От нелепого, вечно чумазого мальчишки не осталось следа – сейчас он классно смотрелся – загорелый, с волосами до плеч, ямочками на щеках. Я видел, какими взглядами его провожали девчонки.
- Мы тут кое-что припасли, – Степан, у которого уже вовсю росли усы, а голос после ломки стал с хрипотцой, воровато оглянулся. – Повеселимся как никогда! Пошли!
За сельским клубом – двухэтажным кирпичным зданием – старый покосившийся сарай. В него не то, что заходить – рядом стоять страшно, но пацанов это не остановило.
- Эй, ты где? Давай сюда! – прошептал Олег.
Я заглянул за дверь. Сарай как сарай – наверху когда-то был сеновал, сейчас там валялся всякий хлам. Внизу в одном углу – топчан со старым полосатым матрасом, который не донесли до помойки, в другом – дрова и лопаты. Сквозь щели в стенах проникал свет заходящего солнца, окрашивая нутро жутковатыми багровыми тонами. Пахло затхлостью, перепревшей травой и землей.
- А чей это сарай? – шепотом спросил я, протиснувшись внутрь.
- Да какая разница? – Олег скривился. – Есть, где потусить без предков и баб пощупать.
- Вы что, сюда их водите? – ужаснулся я, представив, как тискаю какую-нибудь деваху на дырявом матрасе с бурыми пятнами. Во рту стало кисло.
- Бывает. А так – где придется. Чё за допрос-то?
- Никакой не допрос. Просто спросил.
- А не надо просто спрашивать, – Степан протянул кружку. – На, держи! Ща такой кайф поймаешь!
- Это что, наркота?
- Дурило городское! – хмыкнул Олег. – Чё мы, больные, наркотой травиться? Это обыкновенный самогон. А вот закусон. Ножей-вилок нет, извини, придется руками огурцы из банки таскать.
- Да мне пофиг! – весело ответил я и залпом выпил. Горло обожгло. На глаза навернулись слезы. В легких внезапно кончился воздух.
- На! – Степан протянул соленый огурец. – Чё, самогонку никогда не пил?
- Не пил… только водку, – отдышавшись и проморгавшись, я чувствовал, как становится кайфово. В голове образовался легкий гул, похожий на шорох наползающих на берег волн, в теле – пустота воздушного шарика. Руки и ноги словно чужие, кукольные.
- Еще будешь? – вытерев рот, спросил Олег.
- Давай.
- На! Если добавка потребуется, бутылка за тумбочкой стоять будет. Все, пацаны, пошли в клуб. Значит, Лариску я первый приходую.
- Лариска всем парням дает, – пояснил мне Степан.
- Не-е. Мне такой не надо.
- Ну, тогда сам ищи, кто даст! – разозлился он.
- Мы, блин, для него старались, а он еще выёживается, как ноздря сопливая! – поддержал его Олег. – Пошли, братан. А ты, выхухоль городская, сам решай.
Когда я выбрался из сарая, пацанов уже не было. Ноги меня не слушались, шагали не туда, куда я хотел.
- Ну и черт с вами! Домой пойду. Не надо мне ваших деревенских мочалок.
Кажется, мне удалось дойти до соседней улицы.
- Гля, пипл! – кто-то больно ткнул меня в бок. – Городской нажрался. Давайте наваляем ему. В качестве разъяснительной беседы о вреде алкоголизма.
- Может, не стоит? Кажись, это друган Степки Кутепова. Местные нам потом…
- Пофиг!
Удар в переносицу свалил меня в придорожную траву. Несколько сильных пинков ногами по ребрам – и жуткая боль продрала мозг.
- Ах, ты!.. – услышал я вдалеке чей-то знакомый крик. – Пацаны, мухинские наших бьют! Дави гадов! 
Того, что происходило дальше, я уже не видел и не слышал, лежа в канаве в обнимку с огромным лопухом. Разбудила меня боль, тупая и нудная. Продрав глаза, я не сразу понял, что нахожусь возле дома. Попытка подняться со скамейки, куда меня кто-то усадил, успехом не увенчалась. Хмель все еще мутил голову и нутро.
- Матерь божья! Пресвятая Богородица! – услышал я бабушкино причитание. – Неуж напился? В твои-то годы? Ах ты, паскудник! Жаль, отец с матерью не видят! Ну, я тебе…
Кое-как бабушка дотащила меня до кровати, уложила и, ругаясь, ушла. Проспал я до вечера. Дико хотелось пить, страшно болела голова, в кишках тоже происходило что-то странное. Увидев на столе стакан капустного рассола, я залпом выпил его и почувствовал себя почти живым.
- Очухался, ирод? – бабушка поставила передо мной миски, в одной – горячая отварная картошка и черный хлеб, в другой – похлебка непонятно из чего. – Это черная редька с чайным грибом. Ешь вприкуску с картошкой.
Она ушла в огород, наверно, чтоб меня больше не видеть. Ну да, дурак, башки-то нет! Хлестать самогон с непривычки да без закуски, да на голодный желудок – как есть дурак! Поморщившись, я зачерпнул ложку тюри. Почмокал – офигительно вкусно! Никогда бы не подумал, что из обычной редьки может получиться приличная еда! Смолотив все, что принесла бабушка, я решил быстренько помыть посуду за собой. Вдруг меньше ругани будет? Вскочив с кровати, понял: что-то не так. То, что болело все тело, понятно. Но я почему-то не очень четко различал предметы и не мог вращать глазами. Перепуганный, побежал к зеркалу в бабушкиной комнате, вгляделся и остолбенел.


(продолжение http://www.proza.ru/2016/03/23/1128 )