Весеннее, лесное письмо 2

                Письмо 21

                Здравствуй, Наташенька!

Что-то сегодня день у меня получился тёмный, серый и тягучий. То ли устала до омерзения, то ли всё окружающее способствует… А скорее, всё вместе. Сейчас вечер и я села написать тебе письмо. Завтра возьмусь за статью. Нет, конечно, я напряглась эту неделю до безобразия. Но мозги напрягать всегда полезно. Правда, потом, как выжатый лимон.

Но это всё дело тренировки. Я вот, когда начала статьи писать, то у меня получалась одна в четыре-пять дней. Это, чтоб привести к нужным стандартам: уникальность, заспамленность и водность. А стандарты я взяла для себя самые высокие. Решила проверить, есть ли существенный прогресс. Вчера взяла для себя планку – пять статей, и чтоб все прошли модерацию. Три проскочили без проблем. Четвёртую, самую большую, вернули на доработку. В одном месте необоснованно поставила точку с запятой вместо просто запятой. Вот на этом я и сбилась с темпа.

Всё пересмотрела, вылизала до блеска. Прошло. Пятую уже заставляла себя писать. Сама себя мысленно пинала, кусала и давала подзатыльники. В десять вечера уже почти сдалась. Реально начала голова кружиться. Потом сцепила зубы и продолжила работу. В одиннадцать отправила на модерацию. Хотела уже уйти спать, но просто не было сил добраться до постели. Около двенадцати пришло сообщение, что статья принята без замечаний. И тут мой завод полностью кончился. До постели добралась почти ползком.

Сегодня с утра на ноут смотреть просто тошнило. Хорошо, что весна уже наступила. А то бы я себя измочалила. А так будет разнообразие. А там и втянусь. По две-три статьи в день уже получается без проблем. Знаешь, после всей этой лабуды, рассказы и письма пишутся с неземным наслаждением. Не чувствую себя уродкой безграмотной. Пишу, как хочу и что хочу. Это такой кайф!

Сегодня праздник. Сорок святых. Раньше он назывался СОроки. Считалось, что к этому дню уже сорок сороков птиц прилетает. Зима кончается, весна начинается. Фактически, весеннее равноденствие в этом году было семнадцатого-восемнадцатого марта. А сейчас день уже больше ночи. Дело к лету идёт. А вот завтра будет день метеоролога. И я к этому уже не имею никакого отношения. Печально.

И, я же говорю, сам день сегодня тяжёлый. Мир, как всегда, бесится. И не только в этот день. Приступы идиотизма и бешенства учащаются, по-моему. Но и сам день, именно – день.

У нас на этой неделе погода была полосатая. То солнышко весеннее. Запахи голову кружат. Птички в раж входят с трелями и песнями. То – захмурится, запечалится, притихнет всё. То – снег начинает идти, весенний, мокрый, солнышко проглядывает, влагой и морем пахнет. То опять солнце целый день, а за ним – сухой, осенний, колючий снег. Да с ветром.

Вчера было намешано всего: солнце, снег, трели, плюс разбавилось хорошим настроением, до того момента, как я скисла. А радовалась я тому, что прилетела семейка аистов. Так что айки мои уже дома. А я даже и не поняла сразу. У нас в последние дни дятел стахановцем устроился работать на ближних ёлках. А тут начались звуки непонятные доноситься – звук намного сильнее, как деревяшки стучат. Я минут пять не могла сообразить, что же это такое. А потом – ёлки зелёные! – да это же кастаньеты моих аистов! И, кажется, горлица тоже уже здесь. Но точно не скажу. То ли она только пробовала голос, то ли мне послышалось.

Утром встала рано, думала смогу поработать хорошо. Не за ноутом, я всё же слегка реалист. Но лёгкой работы полно: и в саду ветки срезанные сгрести нужно, и возле дома всяких мелочей уже набралось. Да так весь мой энтузиазм и улетучился куда-то. День сегодня серый, тусклый, тихий, как в засаде, затаился. Накрыло наш горб серым облачным колпаком. Со всех сторон, по краям горизонта, небольшая полоска чистого неба вначале проглядывала. А по всему куполу неба, как медуза облачная расплылась. И по краям щупальца медузные висят, чуть пошевеливаясь. А потом и чистая полоска затянулась – медуза ниже опустилась.

И вот целый день мы прожили под этой медузой. Всё притихло, ни малейшего ветерка. Птицы примолкли, несколько раз начинал дятел торчить, но и у него энтузиазм быстро иссяк. Мышцы болели, глаза пекли. Это непросто от переработки. Даже печка плохо горела. Горит, потрескивает, а потом начинает душиться и дымить. Два раза приходилось проветривать комнату. Я первый раз и не заметила, как она дыманула. Потом пришлось приноравливаться, подбрасывать по два-три поленца, медуза огонь душила.

Пошли мы с Васей по воду часа в четыре. А воздух, знаешь какой? Как поздней осенью, когда всё застывает и ждёт снега. Когда вся природа затихает, стынет, печалится и жалуется неизвестно на что. Дым из трубы по земле стелется, прибивает его низким давлением, да из лесу прелым листом пахнет. Даже запах молодой травки куда-то исчез.

А в ярочке, возле колодчика, уже отдельные цветочки анемона лесного, ветреницы, появились. Хрупкие, нежные белые цветочки. И сирень лесная тоже начала цвести отдельными цветочками. Скоро всё пространство под деревьями займут сплошные бело-зелёные коврики. Вася мне маленький букетик нарвал. Мы их почти не трогаем. Только по два-три цветочка самых первых он мне рвёт. А когда они распускаются сплошными коврами, я даже в лес стараюсь не выходить особо. Жалко топтать.

Тяжело сегодня, целый день тяжело было. Я в такие дни стараюсь хлеб печь, чтоб хлебным духом печаль-тоску гнать. А тут просто сил не было. Вечером, когда солнце уже зашло, начала медуза вверх подниматься, появилась опять чистая полоска, а по ней – щупальца колышутся. Медленно она поднималась. Сытая, видно. Все силы вытянула, из чего могла. Даже Плутошка сейчас рядом, на диванчике, на своей подушке, валяется, как выжатый. А про остальную собачью мелочь даже молчу. Немного оживились, только когда кормила их. Даже Чебурат пыл свой поумерил, почти грр-грр! – своё на всех, не делал. Укатали и его крутые горки.

Сейчас уже темно. Медузы и след простыл. На чистом, как вымытом, небе звёзды сверкают. Луна уже над лесом поднялась. Круглая, серебряная. Завтра, в два часа дня, наступает астрономическое полнолуние. Но всё также тихо. Ни малейшего ветерка. Но печка разгорелась, начала весело потрескивать.

Знаешь, пока я опять не уехала в срочную работу, я расскажу тебе про твою Москву. Про совсем её маленький кусочек. Уверена, что ты уже и забыла, как это было. Ты ведь живёшь там постоянно. Перемены происходили постепенно. Они уже воспринимаются привычно. А мы с Васей часто бывали в Москве именно в восьмидесятые годы. Когда Новый Арбат был ещё Калининским проспектом, когда не было храма Христа Спасителя, когда много чего не было. А потом мои впечатления законсервировались.

Наша Москва

Так получилось, что пришлось часто бывать в Москве именно в восьмидесятые годы. Посещения были мимолётными, когда мы ехали на станции или, наоборот, в отпуск. Были и простые поездки. Но никогда мы там не были дольше одного дня. Зато мы там, кроме дня, проводили самое золотое время – вечер.

Когда ехали на станцию, то вечер исключался. Приезжали поездом из Черновцов в семь утра. Поезд на Воркуту отправлялся ранним вечером. А потом, когда мы жили на Камчатке, самолёт в Петропавловск-Качатский летел в пять часов вечера. Мы никогда не ехали за город. В центре города есть станция метро «Аэропорт». Ведь там самый настоящий аэровокзал. Проходишь регистрацию, сдаёшь багаж. Только на регистрации нужно быть на полтора-два часа раньше, чем в самом аэропорту.

Из накопителя улетающих отвозили «Икарусами» прямо к трапу самолёта. Так что на прощание мы проезжали по городу, потом по пригороду, потом – по взлётному полю. Самолёт, в котором уже сидели все остальные пассажиры, ждал только нас. Трап самолёта, улыбающиеся стюардессы, последний взгляд на подмосковные пейзажи. Часто ещё не все приехавшие успевали рассаживаться по своим местам, а самолёт уже начинал выруливать на взлётную полосу.

Ещё не успевало улечься возбуждение от дороги и прощания, как турбины набирали обороты. Знаешь, мне сам самолёт перед взлётом всегда казался мощным зверем перед прыжком. Он так же замирает, приникая к земле. А потом – рывок, тебя вдавливает в кресло при начале движения. Скорость всё увеличивается, за иллюминатором мелькают всё быстрее и быстрее деревья, плиты покрытия взлётной дорожки, трава. И сердце ухает в момент отрыва от земли. И стальная птица рывками уходит в небо.

Потом девять часов полёта. Всё ближе и ближе к белым снегам. По высоким широтам, по кромке Северного Ледовитого океана. Когда появлялся сплошной белый цвет, уже можно считать себя дома. Мы везде были дома в нашей стране. А потом камчатские вулканы, но в этот раз я не о них.

***  ***  ***

Чего не может ощутить человек, постоянно живущий в большом городе? Я думаю, что вкуса самого города. Нам посчастливилось жить в уголках, совершенно затерянных на просторах тайги, Заполярья и Камчатки. Но нам посчастливилось и бывать в больших городах. Странно, может быть, мы в них жили в прошлых жизнях, но в Москве, Киеве, Ленинграде, Минске мы чувствовали себя совершенно свободно и спокойно. Как будто проходишь по давно знакомым улицам, узнавая звуки, запахи, людей.

Мы не торопились, не бегали по магазинам, мы просто ходили по улицам и впитывали ощущения. Черновцы, в которых мы не просто бывали, а и жили, давали совсем другие впечатления и ощушения. Это были домашние звуки. Шум за окнами квартиры, золотые пылинки, танцующие в окнах лестничной клетки. Крики детей, играющих на дне колодца двора. Сейчас дети там уже не играю, всё заставлено машинами. Но я ещё помню, как моя Майонеза с подружками там прыгали на скакалке и в «классики».

А вот в большом городе звуки немного другие. Это как море и океан. Нужно побывать и там, и там, чтоб понять различия в других звуках. Мы, когда жили на берегу Тихого океана, поняли это.

Вот теперь, после многих предисловий, о самой Москве. Я почему говорила о вечерней Москве? Мы уезжали в Черновцы всегда поездом. Москва-Варна или Москва-София. Оба состава отправлялись ночью. В двенадцать и около часа ночи. Так что вечера были наши.

По магазинам мы не толклись. Несколько раз заглядывали в магазин фотоаппаратуры. Из Москвы привезли фотоувеличитель «Крокус». Вася занимался фотографией и это было невероятно круто. Он тогда стоил баснословные сто рублей! Один раз из любопытства заглянули в Елисеевский гастроном. Просто прошлись по нему, разглядывая лепнину на потолке. Нас толкали, вертели во все стороны и мы малодушно удрали.

Не знаю, с чем это связано, но местом для прогулок по Москве мы постоянно выбирали Калининский проспект. Выходили мы на него из станции метро, наверное, так и называвшейся, сейчас точно не помню. Наземное строение было красно-малинового цвета и в форме звёздочки. И потом мы просто шли по нему, иногда по подземному переходу перебираясь на другую сторону.

Из магазинов постоянно заглядывали в аквариум цветочного павильона. Просто посмотреть на ассортимент. Что интересно, в Черновцах он был значительно шире. Но в Москве мы увидели диковинку на те времена – орхидею. Веточки с цветущей орхидеей были запакованы в плоские коробочки, стебель погружён в капсулу с водой. Или с питательной жидкостью? Не знаю. Прозрачный пластик, что в те времена не было обычным, закрывал верхнюю часть. Орхидеи были похожи на белоснежных бабочек. Чувство удивления и радости помнится до сих пор.

Заходили в Дом книги. Как пахнут новые книги! Это просто обалдеть можно! Но по книжным магазинам мы отмечались во всех городах, где бывали. В Салехарде даже потеряли сумочку со всеми документами и деньгами. Это оказалось не страшным, так как она нас спокойно дожидалась целых три часа возле стеллажа с книгами. В очереди даже за книгами мы не встревали, но удалось приобрести две изумительных книги по фотографии. Переводная литература, подарочное издание. Одна по композиции, вторая – природная съёмка. С сумасшедшей красоты фотографиями. Нужно будет, наконец-то, поосваивать.

Вот что мы покупали? Это на дорогу брали два-три килограмма грейпфрутов. Но такие покупки мы делали в небольших магазинчиках, вдали от суеты. Связано с ними смешное. Первый раз восхитились их величиной и копеечной ценой. Вася тут же решил попробовать, с удовольствием запихнул в рот дольку, а потом с вытаращенными глазами бегал, искал урну, куда можно сплюнуть. Приключился рядом парнишка, который при виде этого цирка хохотал до слёз. Не скажу, что и меня не разобрал смех. Но у меня было ещё и любопытство – что же это за гадость, которую не оценил (или оценил?) Вася.

Парень сразу констатировал, что мы приезжие и в благодарность за шоу рассказал, как ЭТО правильно употреблять. Фрукт был прощён, оценен по достоинству. Не знаю, нам в Москве не встречалось московских бабаек. Того, что рассказывают про злых, красных, высокомерных москвичей. Может, там, где мы бродили, они не водятся? Хотя, даже в утренней толпе, когда метро забито едущими на работу, нам помогли с чемоданами и с детьми люди явно не приезжего вида.

По Красной площали мы прошлись всего пару раз, прислушиваясь к звуку шагов. Знаешь, вот у меня осталось стойкое ощущение, что мы всё время прислушивались и принюхивались. Что мы искали, я не знаю. Васю всё время тянуло в Исторический музей, но он был постоянно закрыт. И вот один раз повезло! Он был открыт, но времени до закрытия оставался всего час. Посетителей почти не было, билетёрша заинтересовалась, что же мы надеемся увидеть за это время. Вася гордо ответил: «Хоть что-то» и устремился к лестнице.

Осмотр закончился почти у первых же экспонатов каменного века. При виде скребков и каменных молотков глаза у него разгорелись. «Ну, ты представляешь, сколько этому лет? Их люди в руках держали!»  - постоянно повторял он. А потом мы подошли к скелету (сложенным скелетом костям) под стеклом. На этом наш осмотр закончился. Он вздыхал, смотрел, иногда переводил взгляд на камни. Он там просто прирос. Подошла служительница, мы немного поболтали. Я сама оглядела все камни, наконечники стрел и скребки. Экспонаты на этом закончились. Идти выше самой было скучно, да и с верхних этажей посетителей уже просили на выход. Наконец, музей опустел. Ему позволили полюбоваться на кости ещё почти полчаса сверх положенного, пока до нас не добрались мыть пол. Мне показалось, что служительница даже почувствовала себя виноватой, отрывая человека от такого потрясающего зрелища. Во всяком случае, она извинилась.

Больше мы ни разу не застали музей открытым. Куда мы постоянно заглядывали, при каждом посещении Москвы? Храм Симеона Столпника на проспекте. Мы с первогораза не смогли пройти мимо. Белоснежный, как игрушечный, среди высоких зданий. Он был очень красивый, аккуратный и радостный. В то время там был выставочный зал Общества любителей природы. Экспозиции там менялись часто. У нас был период, почти весь восемьдесят третий год, когда мы не были на станции. Мы жили в цивилизации и почти каждый месяц бывали в Москве. Часть дня и весь вечер были наши. Так что в храме нас уже узнавали и рассказывали, когда будет меняться экспозиция. Так мы и планировали свои поездки.

Помню изумительные картины из ракушек и яичной скорлупы. Потом – выставку букетов. Слово «икебана» тогда ещё только появилось. Оно было модным. Осенью просто потрясли помидоры всех размеров и цветов. Там же узнали про одного садовода, нам дали его адрес. Имени уже не помню, но фамилия осталась в памяти – Кишкович. Он занимался сортовой клубникой. Мы потом написали ему и заказали рассаду. Бабушка ругалась на нас, а остальные смеялись, когда пришла посылка. Пять кустиков рассады нам обошлись в пятьдесят рублей. По тем временам – сумасшедшая цена. У бабушки Васиной пенсия была – сорок пять рублей. Колхозная пенсия.

Смеяться перестали, когда клубника начала плодоносить. Один сорт «Гигантелла Максим», коллекционный. Сан куст до шестидесяти сантиметров в диаметре. Цветонос толщиной в сигарету. Первые ягоды 100-120 грамм. Яркие, красные, как лаком покрытые. Очень вкусные. Второй сорт – «Кардинал» не такой крупный. Но удивительно красивый, ягоды тёмно-малиновые, очень твёрдые и ароматные. Мы их проверяли по описанию. Они такой твёрдости, что можно бросать с метровой стороны на бетон и они не мнутся. И это правда. От себя добавлю – мяться начинают после десятого раза. Эти сорта и сейчас у нас растут.

В начале девяностых вышел альбом Кишковича с фотографиями и описаниями трёхсот испытанных и описанных им сортов. Мы его успели заказать, но не успели получить. Всё развалилось и полетело в тартарары.

Ну вот, это всё присказка была. Главное, чем запомнилась Москва – вечерними прогулками. Повторю, нас всё время тянуло на Калининский проспект.

Наступал вечер, зажигались огни, стихал шум, машины проезжали редко. Вот одна особенность тех прогулок. У нас, в Черновцах, народ в это время только выбирался на обязательные вечерние прогулки, а вот Москва в восемь часов вечера уже замирала. В девять часов улицы практически пустели. Изредка проезжали машины, чуть шелестя шинами. Было странно бродить по огромному пустому городу. Нам потом объяснили знакомые москвичи, гляциологи, которые работали летом с нами в Заполярье, что это естественно. В основном людям далеко добираться на работу и с работы. Дорога на работу, сама работа, дорога домой. Домашние дела. Если нужно вставать в пять часов утра. Редко кому – в шесть, то не слишком разгуляешься.

Сумасшедший темп жизни, большие расстояния, работали в те времена все. Вечером этот огромный город-труженик, умаявшийся за день, отдыхал, изредка вздыхая и готовясь к новому суматошному дню. А мы ходили, смотрели и слушали.

То были времена неяркие и понятные. Магазины не прятались под броскими названиями, а назывались по прямому назначению: «Гастроном», «Фрукты-Овощи», «Соки-Воды», «Галантерея», «Обувь», «Книги», «Аптека», «Ткани», «Игрушки». Всегда было понятно, куда ты заходишь и мимо чего проходишь.

Загорались неоновые вывески, фонари, освещались витрины. В витринах свет был мягким, неярким. Магазины засыпали, они были живыми. После десяти начинал гаснуть свет в окнах. Люди на улицах почти не попадались. Тогда в городе, точно так же, как и на природе, чувствовалось дыхание планеты. Сам город тоже дышал. По ущелью улицы пролетал ветерок. Запах остывающего асфальта, бензина, чего-то неуловимого, не был резким.

Что ещё помнится? Конечно, огромный глобус над рестораном. Синий глобус с зелёными материками и летящим вокруг него самолётом. С надписью: «Летайте самолётами аэрофлота!» Он загорался вечером и самолёт летел вокруг земного шара. Сейчас, наверное, он выглядит наивно среди другой яркой рекламы, среди бигбордов, мишуры и сияния витрин с броскими названиями магазинов. А тогда земной шар вверху светился по-домашнему и самолёт не ассоциировался со сплошными авиакатастрофами.

Я посмотрела вчера фотографии теперешнего Калининского проспекта (я его так пока буду называть, ведь я рассказываю о нём, восьмидесятых годов). Знаешь, вряд ли захотелось бы мне гулять по Новому Арбату поздним вечером в наши яркие времена. Этому бы уже помешали те воспоминания об огромном засыпающем городе, о его спокойном дыхании и о его мягких красках.

Один раз мы попали в Москву в середине декабря. Снега большого ещё не было, но по улицам проезжали снегоуборочные машины, мела колючая позёмка, на улицах пахло ёлками, мандаринами. В витринах магазинов стояли наряженные ёлки. Глаза прохожих светились в предвкушении праздника. Многие улыбались. Дети прилипали носами к витринам с игрушками и с ёлками. В отделах, где продавались ёлочные украшения, было очень оживлённо, стоял лёгкий звон складываемых игрушек. Они ведь были в основном стеклянными и когда их складывали в пакетики, то звенели. Вот тогда праздничная яркость дарила хорошее настроение.

Часов в одиннадцать мы спускались в метро и ехали на вокзал. Метро в эти часы было пустым, только ветерок и единичные пассажиры.

Уезжали мы с Киевского вокзала. «С первого пути отправляется поезд Москва-София. Провожающих просим покинуть вагоны. Счастливого пути!» – гулко разносился голос под сводами дебаркадера.

Осталось воспоминание об одном, мимолётно увиденном. Они ехали не нашим поездом. Он и она. Она в светлом плаще, светлые волосы, короткая стрижка. В чём был он – не запомнилось. Запомнились волосы с сединой. Они прощались. Стояли, слегка обнявшись, смотрели друг другу в глаза, иногда отводя вгляды. Она растерянно полуулыбалась, он был серьёзен. Гладил её волосы. Они молчали. Для них никого не существовало. Они не были молоды. Где-то около сорока лет. Их окутывала щемящая нежность. Люди, проходившие мимо, начинали задумчиво улыбаться. «Вот если бы и у нас осталась такая любовь в эти годы…» – сказал Вася. Они для нас были почти старыми. Нам было двадцать пять и двадцать четыре.

Перестук колёс, всё быстрее и быстрее. Покачивание вагона на стрелках. Город, сонный, с редкими освещёнными окнами, оставался позади. Начинали мелькать подмосковные пейзажи, которые можно было увидеть, только прижавшись к стеклу. Редкие освещенные станции электричек. Мы укладывались спать, а просыпались уже далеко от Москвы.

Вот и всё. Практически ничего и не рассказала. Но вот такой кусочек воспоминаний живёт во мне.