Бабушка Нюрсервер

«Жызня прошла….» – так она часто, вздыхая и немного разводя руками,  говорила, сидя на стуле передо мной. В неизменном фартуке. В полумраке комнаты, на фоне выцветших, кое-где отходящих от стены, старых светло-зеленых обоев, и под каждые получас повторяющийся бой настенных часов, подаренных ее мужу и моему деду, тогда уже покойному, на его семидесятилетие. Ее небрежно уложенные в пучок седые волосы, изрезанное морщинами лицо, серые глаза и руки, почему-то без видимых вен – все это врезалось мне в память.
Бабушка Нюрсервер. Впрочем, об этом ее имени, на первых порах трудновыговариваемом для меня, я узнал, когда мне исполнилось шестнадцать. До этого я звал ее просто: «Бабушка Аня», а точнее еще проще и несколько небрежно: «Ба…». Другую бабушку – мамину – звали также, и поэтому в детстве я называл ее «Бабушка другая». Чтобы, значит, не путать.
Бабушка Нюрсервер в последние свои годы часто рассказывала мне о своей жизни, и каждый раз, словно говорила заученный текст – одно и то же, даже интонации повторялись с неизменным рефреном и вздохом: «Жызня прошла…». А я вот не догадался записать ее историю, о чем теперь жалею. В памяти остались одни, что называется, обрывки, которые и попытаюсь склеить во что-то цельное.
Она родилась в 1918-м, в Татарстане, в деревне, кажется, Татубей. Смутно помню бабушкины рассказы о семье. Отца ее звали, как и знаменитого полководца-курда, побеждавшего крестоносцев – Салактдин. Во всяком случае, в паспорте у нее было записано – «Салактдиновна». По словам бабушки, у них в доме хранилось много, как она, кажется, говорила, «божественных» книг.  Мусульманских, разумеется. Вроде как мой прадед был их толкователем. Может даже  улемом, не знаю.
Когда бабушке исполнилось  восемнадцать, сестра решила забрать ее к себе, в подмосковные Вербилки. Там расположен известный фарфоровый завод. Бабушка была очень красивой и в юности совсем не говорила по-русски. По дороге, под мерный стук колес поезда,  проводник уговаривал сестру продать бабушку ему. Сестра не согласилась. Бабушка сравнительно недолго прожила в Вербилках, а потом переехала в Подлипки – нынешний Королев, именовавшийся в советское время Калининградом. В семье сестры, вероятно по-татарски патриархальной, бабушкин переезд не одобрили и, как сама она мне рассказывала, напутствовал словами: «Едешь туда бл…ть». Что бабушку толкнуло на переезд только Богу теперь и известно.
Но через какое-то время ее выдали замуж. За татарина. Свою первую брачную ночь она не раз мне описывала, бурно жестикулируя и повышая голос: «Он вошел ко мне в черных трусах и майке, хотел погладить, а ему говорю: «Оттоооойди от меня!». Как-то так. К себе она его не подпускала долгих три дня. Героически. Потому как не нравился. Выдали-то не спрашивая ее согласия.
Затем началась война, мужа призвали в армию и отправили на фронт. После войны вместе они уже не жили. В сорок первом бабушка трудилась крановщицей. Когда объявляли воздушную  тревогу, все убегали в бомбоубежище и каждый раз, неизменно, забывали о бабушке. Бомбардировку она пережидала в тесной и холодной кабине крана. Башенного. Одна. Слушая, под перекрестный свет прожекторов, вой «Мессеров» и разрывы падающих бомб.
Потом ее отправили с заводом в эвакуацию, в тогдашний Свердловск – нынешний Екатеринбург. По дороге, на одном из полустанков, ее увидел мой дед. Он был красавец. Косая сажень в плечах. У него уже была семья и две дочери. Но в бабушку он влюбился с первого взгляда. Хотя вряд ли влюбился. Скорее, она просто ему очень понравилась. Дед работал на режимном предприятии и у него была бронь, поэтому на фронт его не взяли.
Я не запомнил обстоятельств их жизни в эвакуации, за исключением часто повторяемого бабушкой рассказа о том, как к ним приходили узбеки в замызганных и засаленных длинных халатах – и это зимой – ежились от холода и просили поесть, повторяя, показывая смуглыми грязными пальцами на впалые животы: «Апа, курсак пустой». То есть: «Тетя, живот пустой». А однажды то ли дед, то ли бабушка вернулись с работы, а у них в комнате сидит узбек и набирает картошку. Они ему не воспрепятствовали: то ли вид у него был решительный и свидетельствовавший, что овощи он не отдаст, то ли жалко его стало. В общем, набрал он картошку и ушел с миром. 
В эвакуации родился сын – мой будущий отец. По словам бабушки, дед его никогда не любил и не занимался его воспитанием. После войны бабушка уехала в Вербилки к родственникам, а сына отправила в Татарстан, где мой прадед  Салактдин  обрезал его в соответствии с мусульманской традицией. Почему уж бабушка не захотела жить с дедом, и почему ей удалось обрести свободу от навязанного мужа-татарина, не знаю. Но дед нашел ее в Вербилках и забрал в Калининград. Об этом знала бабушкина мама, но так и не узнал – не решились ему сказать – чтущий традиции исламского патриархального быта отец. Даже в советское время у живших в деревнях татар не было принято выдавать своих дочерей за русских.  Бабушкина мама, в общем-то, тоже не одобрила выбор дочери, но смирилась.
С первой семьей мой дед порвал. Его жена сошла с ума. Вряд ли потому что ее бросил муж, у них вроде это наследственное. Один из родственников дедовой жены тоже сошел с ума. На время его забрали из психушки, но потом вернули обратно. Уже моя мама как-то рассказывала, что когда она жила с отцом, бабушкой и дедом, к ним приезжала какая-то еще одна  родственница первой дедовой жены. И тоже сумасшедшая…
Дед с бабушкой вернулись в Калининград. Жили на первых порах в коммуналке, старшая дочь деда от первой его супруги поселилась вместе с ними. У деда были хорошие отношения с руководством на заводе – его ценили как высококлассного специалиста. Он трудился старшим мастером цеха. Дед потом мне рассказывал как бестолковые, по его словам, молодые инженеры приходили к нему за помощью – не могли прочитать чертеж. Он помогал. В общем, правдами-неправдами деду дали двухкомнатную квартиру-«хрущевку». Удивительно, что дали. даже несмотря на хорошие отношения деда с начальством. ведь они с бабушкой даже не были формально женаты, расписались только в девяностые. о причине не знаю, вероятно, для приватизации полученной детом олнокомнатной квартиры. Но это в будущем.
Отношения у бабушки с дедом были... Да трудно сказать какими они были. Скорее, никакими. Красота ее быстро увяла. Дед пил. Не постоянно, но запоями. Когда пил, требовал у бабушки денег. Она пряталась от него под кровать. Сам он деньги давал только на питание, но почти каждый год ездил в дома отдыха на юг. Изменял ли он бабушке на курортах? Не знаю, хотя полагаю, что да. Дед долго оставался видным и по-мужски привлекательным. Думаю, он нравился женщинам бальзаковского возраста.
Вся жизнь бабушки сосредоточилась на воспитании сына. Хотя нет, не так. Не на воспитании, скорее – на содержании: кормила, поила, обувала. И одевала тоже. Даже когда они с матерью развелись и отец, тридцатилетний мужик жил отдельно в коммуналке, бабушка ходила к нему: стирала, убирала, готовила еду и одевала. Наверное, все это развратило отца еще в юности.
Советские рабочие кварталы хрущевско-брежневской эпохи.  Отец рано связался, как бы сейчас сказали, с плохой компанией, рано начал пить и еще до армии попал за решетку – украл какие-то шины. Впрочем, он едва не сел и до этого. В годы его юности водка стоила 2.87, они с друзьями подделывали чеки: пробивали копеек 87, а потом химическим карандашом обводили нужную сумму. Довольно быстро в магазине стала обнаруживаться недостача. Отца поймали, нашли в кармане химический карандаш. Но тогда обошлось.
Бабушка переживала. Но сделать ничего не могла. Жалела, видать.  Дед, чуть что, хватался за ремень. Наверно, считал это действенным и единственно приемлемым методом воспитания. А когда отец вырос, просто перестал обращать на него внимание. В шестьдесят лет дед ушел на пенсию, ни дня больше не пожелав работать. Бабушка трудилась до семидесяти пяти. Крановщицей, правда последние несколько лет не на башенном кране. Тянула отца, жалела его и содержала. Отец относился к бабушке хорошо: в любом, даже пьяном состоянии.
Какой-то просвет в жизни, настоящая радость, наступила у бабушки после знакомства отца с моей мамой. Они поженились, стали ждать меня, и отец сел за драку. Из роддома маму встречали бабушка и дедушка. С букетом пионов. Меня бабушка очень любила, и потом, когда я вырос, часто повторяла: «Щечки у тебя были пухленькие. Сам был как пышечка». То была констатация несомненного факта, ибо я видел свои детские фотографии: щечки, действительно, были пухленькие. И подбородок даже не двойной, а тройной. Существенно похудел я, когда отец с матерью развелись.
Бабушка работала во вторую смену. До часу ночи. А уже рано утром она вставала, чтобы заниматься со мной. Купали меня только в кипяченой воде, заставляли съедать целую пиалу чего-то там. Наверное, судя по моей пухлой морде, весьма калорийного и питательного.
Однажды к нам приехала «Бабушка другая» и бабушка Нюрсервер отправила ее гулять со мной. На улице стоял крепкий мороз, и «Бабушка другая» очень быстро вернулась домой. Замерзла. Но бабушка Нюрсервер отправила ее обратно со словами, сказанными тоном назидательным и непреклонным: «Гулять с ним надо два часа». «Бабушка другая» догуляла.
Мама вспоминала, что первые полгода  я постоянно плакал. Почти не переставая. Не могли успокоить. Даже к врачу обращались. Я сейчас думаю, что причиной, хотя бы отчасти, стал испытанный мамой стресс во время беременности – ей приходилось ходить в суд, когда сажали отца. Скорее всего ее состояние передалось и мне. Мама валилась с ног, меня успокаивала, а дед неизменно повторял, обращаясь к ней: «Таня, успокой малыша». Я ведь имел наглость орать, когда дед смотрел любимые свои «Новости» по телевизору, неизменно засыпая под них.
Мне не исполнилось и двух лет, когда отец вернулся из тюрьмы. И сразу стал пить дальше, бить и гонять маму. Дед не вмешивался, как я понял. Мама часто проводила, вместе со мной, вечера на телеграфе, а потом гуляла под окнами, ожидая, пока в квартире выключится свет; значит отец заснул и тогда мама со мной возвращалась домой.
А утром, мучимый похмельем и, вероятно, облизывая высохшие губы, отец извинялся; говорил, что сегодня, после работы, он заберет нас с мамой и мы пойдем гулять. Но вечером повторялось все снова. И мы стали своими людьми на телеграфе. Когда мне исполнилось три года, мама не выдержала: он запускал в нее банкой с сайрой, и иногда мама ночевала у соседей – он ведь мог проснуться посреди ночи еще не проспавшийся и по-прежнему опасный для нас. У мамы на всю земную жизнь напоминанием о былой семейной жизни остался шрам под глазом. Хорошо, что отец не разбил ей тогда очки, а то бы оставил без глаза. Мама считает, что жизнь с отцом была адом. Как-то он, придя в очередной раз пьяным, едва не убил деда, на глазах у мамы. Дед жить с сыном после этого случая уже не хотел и уехал к сестре, приказав маме с бабушкой Нюрсервер: «Ищите размен». Как реагировала на все это бабушка? Переживала и сочувствовала маме. Укоряла отца, но сделать ничего не могла.
Мама отправила меня в деревню к «Бабушке другой», а сама уехала в общежитии. На суде, когда мать с отцом разводили, он плакал. Маме со мной, дедушке с бабушкой и отцу – каждому дали по комнате в коммуналке. Пока жили вместе, бабушка Нюрсервер часто повторяла, что с моим отцом жить невозможно, но когда мама сказала ей о разводе, ответила: «Забирай ребенка и уходи». Было и такое. Вот мама и ушла. Дед встал на сторону мамы. Полностью. Взрослым я узнал об этой бабушкиной фразе и хотел, было, порвать с ней отношения. Но передумал.
Через год, когда уже все жили по отдельности, дед, с двумя своими сестрами и тортом пришел к моей маме и попросил простить бабушку Нюрсервр, и просил давать им внука – меня, то есть. С тех пор я брал своего любимого медведя и каждые выходные отправлялся к бабушке с дедушкой. Мне очень нравилось у них. В семь лет им дали отдельную однокомнатную квартиру. Я часто, лет до четырнадцати, ездил к ним на выходные, если выходные, конечно не попадали на дедов запой, когда, в семейных трусах и всклокоченный, забредал он на кухню и, глядя на вечерний сумрак в окне, спрашивал: «Сейчас утро или вечер?».
А когда он был в норме, то вел идеально размеренную жизнь: ровно в восемь вставал, час делал зарядку, по времени питался, спал после обеда, сотрясая квартиру храпом, гулял и пр. Бабушка старалась меня всегда накормить, как будто поставив перед собой цель вернуть мой внешний облик в исходное младенческое состояние. С мамой у нее восстановились отношения. Они стали даже хорошими. Мама тоже иногда приезжала к бабушке с дедушкой. Как-то однажды дед произнес, обращаясь ко мне, что моей маме надо бы выйти замуж. Бабушка Нюрсервер так на него посмотрела и ответила что-то типа: «Ерунду не говори»!
В 1987-м в жизни бабушки случилась беда: отец влез в петлю. Бабушка рвала на себе волосы. Плакала. Дед впал в запой. Кажется, ему не было жалко отца, он нередко потом повторял: «Отец нас опозорил». Я остался единственной радостью у бабушки. Приезжал уже не столь часто, особенно после того как в 1989-м мы с мамой получили отдельную квартиру.
В 1990-м меня призвали в армию. Время от времени бабушка писала мне письма. Поскольку с грамматикой русского языка у нее было не очень – она, к слову, умела писать на латыни, вроде так учили почему-то в татарских деревнях, то письма были одни и те же и с неизменным рефреном: «Будь бдительным» и пр. Через полгода после моего возвращения из армии дед, во время очередного запоя, упал на обледенелый асфальт. В кармане у него была бутылка. В результате – перелом шейки бедра. Года полтора дед еще прожил, бабушка ухаживала за ним, говорила, что ей его жалко и она хочет, чтобы он немного пожил, хотя после его смерти она часто повторяла, вспоминая деда: «Несчас на мою голову». Именно так – «Несчас». Деда хоронили в день семидесятипятилетия бабушки Нюрсервер.
В девяностые к маме переехала жить «Бабушка другая». Ей было скучно целыми днями сидеть одной – мама на работе, я тоже.  Вот она и наладилась ездить к бабушке Нюрсервер в гости. Разговор их носил характер бурного монолога: каждый раз, за чашкой отменного чая, практически в одной и той же тональности, не меня содержания, бабушка Нюрсервер рассказывал о своей жизни. Каждый раз одно и то же. Ее соседи почти круглый год жили на даче и она забирала из их почтового ящика газеты. «Куранты», «Аргументы и факты». Деревенская моя бабушка все порывалась их почитать – дело это она очень любила, но газеты неизменно вырывались из ее рук с криком: «Да брось ты говно это, ты меня лучше послушай! Я тебе сейчас про свою жызнь расскажу!». И так каждый раз, равно как и каждый раз после таких поездок «Бабушка другая» говорила, что в такие гости больше не поедет. Но проходила неделя и она собиралась снова. Они вообще друг ко другу хорошо относились.
Я же очень любил ездить к бабушке Нюрсервер и после армии. Она неповторимым образом готовила потрясающе вкусную яичницу и, как я уже сказал, отменный чай. Когда я выходил из ванны, она любила – хотя, признаться, я это любил еще больше – вытирать мокрые мои волосы полотенцем. А еще она оказалась страстным поклонником  набиравших моду сериалов. Латиноамериканских. Про них она говорила: «Жызненный картина». Я ложился на диван и забирался с головой под одеяло, если бабушка смотрел про каких-нибудь очередных тоже плачущих богатых. Квартира-то была однокомнатная. Но прятаться мне не удавалось. Бабушка, сидя в своем неизменном фартуке перед экраном черно-белого телевизора, громко кричала, переживая происходящее и ощущая себя непосредственным участником разворачивавшегося в далекой Мексике действа: «Ну что же ты, сынок, поезжай к ней» – то бишь к красавице, к коей герой по какой-то причине не решался ехать. Или: «Дочка, не слушай никого, если любишь – езжай к нему».  При этом, в кульминационные моменты сюжета, она била меня по ногам и беспощадно срывала с головы одеяло, со словами, точнее – криком: «Смотри, какой жызненный картина. Да смотри же!!!». Сопротивляться созерцанию «Жызненный картина» было практически невозможно. В эти минуты бабушка буквально преображалась.
После того как я женился, в 1998-м, бабушка, снова по-настоящему была счастлива. В день же нашей свадьбы, напутствуя нас с женой,  она произнесла: «Игорь, береги ее!» Я не сберег. Но, слава Богу, бабушка этого не увидела. Зато она успела увидеть мою старшую дочь, Серафиму, родившуюся в 2001-м. И снова была по-настоящему счастливой. Носила ее на руках, приговаривая: «Коть-коть-коть….».
А на следующий год у ничем никогда не болевшей бабушки обнаружили рак челюсти. В принципе, в молодом возрасте его лечат посредством облучения. Но бабушке было восемьдесят четыре. Мне удалось уговорить онколога расположенной в Балашихе клиники положить бабушку на курс облучения. Не сразу, с руганью и скандалом, но она согласилась, с условием, что я сам бабашку буду затаскивать на стол, где происходит процедура, и снимать ее оттуда. Медсестры вроде как отказывались, поскольку можно было самим облучиться. Этот разговор был при бабушке. Тогда я согласился. А когда я привез ее домой, и уже уходил, она окликнула меня в дверях, и я увидел, что бабушка взобралась на стол. Сама. И сказала мне, что затаскивать ее никуда не надо. Справится. Впрочем, медсестры согласились отводить бабушку на процедуры.
Курс она не прошла, после первых же процедур начался процесс интоксикации и онколог сказал мне: «Забирайте ее домой и дайте спокойно уйти, она не выдержит облучение». Слава Богу, на одной с ней лестничной клетке жила главврач королёвской скорой помощи. Мы дежурили у бабушки, сменяя друг друга, то я ночевал, то она заходила, еду приносила, лекарства давала. Организовала поездку бабушки в онкоцентр по какой-то режимной и закрытой дороге, на которой, правда, бабушку растрясло. Но она держалась очень мужественно, не жалуясь. Впрочем, она никогда не жаловалась. Мама нам, конечно, тоже помогала, она, как я уже сказал, не держала зла на бабушку. В марте 2003-го бабушке исполнилось восемьдесят пять и, где-то через месяц, она ушла в мир иной.
В девяностые годы к ней стали приезжать родственники-татары и бабушка разговаривала с ними по-татарски. Для меня это было весьма необычно слышать. Я, собственно, в лет шестнадцать только узнал настоящее бабушкино имя; прочел в открытке, ей адресованной: «Нюрсервер  Салактдиновне», и спросил у нее: «Бабушка, а кто это такая, Н ю р с е р в е р  С а л а к т д и н о в н а?». Мама-то моя, равно как и «Бабушка другая», обращались к ней все время по имени отчеству: «Анна Сергеевна». Так вот, родственники привезли ей какие-то молитвословы мусульманские, цитатники из Корана. После ее смерти я сначала, буду православным, хотел все это сжечь, но потом, ради памяти о бабушке, решил отвезти в щелковскую мечеть, сравнительно недалеко от моего дома расположенную. И вот в весенний будний день, я сел в электричку, в самом начале полупустого вагона, где ни до ни после никогда практически не садился. И на следующей, буквально, станции передо мной сели две мусульманки в своих традиционных одеждах. Кажется, сразу сотворив молитву, проведя по лицу руками. Это было необычно для тех времен – слов «гастарбайтер» тогда еще никто не слышал. Я тут же передал им и молитвослов, и  коранические изречения. Они весьма обрадовались, восприняв переданное как святыню. И благодарили: «Рахман». Слава Богу, что так получилось. 
Вообще я бы не сказал, что бабушка была особо религиозна. Она, правда, любила рассказывать как просила моего отца перед сном, когда он бы совсем маленьким: «Скажи Алла бисмилла». «Алла, бисмилла, Алла бисмилла» – отвечал он радостно. Чем неизменно умилял бабушку, но когда злился, то отгрызался: «Не буду твою «Алла бисмилла» говорить, татарка чернож…я».
Так и жили. Меня она тоже нередко просила «Алла бисмилла» говорить на ночь. Я отказывался. А когда, на исходе девяностых, воцерковился, привез небольшой календарик с изображением Святой Троицы, поставил у нее на кухне, и молился перед ним. Бабушка это замечала и, качая головой, приговаривала: «Ишь, какой божественный». И маме моей тоже: «Ишь, какой он у тебя божественный стал». Но при этом, обращаясь ко мне, добавляла: «Молись-молись, я не против». 
Незадолго до ее ухода – буквально, кажется, за день – старушка-соседка, из таких, знаете, церковных бабушек, принесла ей святой воды. Я предложил выпить. Бабушка Нюрсервер отказалась со словами: «Я же мусульманка…».
Мне порою снится сон: я давно не звонил бабушке, а она совсем больная, с высохшим, резко очерченным из-за рака лицом, ставшая очень похожей, выражением глаз, на моего отца. Я набираю номер ее телефона и, проснувшись, не могу вспомнить: взяла она трубку или нет…
Жизнь часто заставляет нас платить по счетам за совершенные поступки, порою делая это если и не жестоко, то жестко. Я нередко думаю: за что платила бабушка Нюрсервер? Впрочем, на исходе земных дней Бог даровал ей счастье видеть внучку. Как христианин я не могу подавать записки об ее упокоении в храме, но неизменно прошу Господа дома, чтобы Он принял ее в Свои небесные селения.