Память

      
 Улицы наполнялись людьми, стрелки часов отмечали "час пик". В метро входили и выходили из вагонов пассажиры, спешили вверх и вниз по эскалатору. Неторопливо хлопали дверьми отходившие поезда. Мерно лили свет неоновые лампы, а женщина в униформе просила пользоваться переходом.

   Среди всей этой суеты и сосредоточенной спешки на полу у стены лежал, золотясь надкушенным боком, кусок белого хлеба.

       Ничего вокруг не изменилось!

Люди шли, обгоняя друг друга, а хлеб... лежал. Его многие замечали, но придав лицу, выражение большой занятости, поднимали глаза и ускоряли шаг. Лишь одна пожилая женщина, пересекая людской поток, вдруг замерла, увидев этот, сиротливо лежащий у стены кусок хлеба. Она растерянно переводила взгляд с него на людей и удивленно моргала глазами, как это делают дети, стараясь не заплакать. А люди шли мимо, мимо нее, мимо своей земли, мимо своих давно ушедших родных, которых олицетворял Хлеб.

       Удивительно-растерянное выражение лица женщины сменилось выражением укора и печали. Перед взором, уместившись в одно короткое мгновение, пронеслись годы войны.

....Над городом, отсчитывая секунды, пульсировал метроном. Его настойчивый звук проникал везде, к нему привыкли: "Значит, жив еще город, значит, всё еще обойдется",- так думает врач, нащупывая на запястье больного еле слышимый пульс. Так думали люди Великого города.

       Иногда размеренный ритм метронома прерывался, и репродукторы висящие на перекрестках улиц вдруг громко и четко оглашали пустынные улицы: "Внимание! Внимание! Внимание! Слушайте сообщения Советского информбюро...",- следовало сообщение об изменениях на фронтах и здесь... под Ленинградом. При первых звуках голоса улицы города оживали, у "говорящих" рупоров собирались люди, подняв к ним заострившиеся от многомесячного недоедания, лица и впитывали в себя каждое слово диктора. И теплели или суровели глазами, в зависимости от  удачных или неудачных действий наших войск на фронте. На серо-желтых "неживых" лицах жили только глаза, и была в них Вера и ожесточившаяся решимость. 

       Репродуктор замолкал и из него вновь, заколачивая гвозди времени в пространство, раздавался  стук метронома. И только студёный ветер, безучастный ко всему, гнал снежную поземку, по мгновенно опустевшим улицам.

        Хлеб давали по карточкам, совсем ничего, граммы. Да и какой это хлеб, вязкий как мыло и черный как деготь. Хлеб был больше символом, чем продуктом.

       Мама горько качала головой, приходя из булочной. Этих граммов было недостаточно, чтобы выжить, выстоять, двигаться и работать. Выжили не все. И провожая отошедшего в последний путь, ему не клали в гроб по старому русскому обычаю  хлеб и соль и не произносили: "Хлеб-соль с собой, нас не беспокой". Не было гробов, да  и класть впрочем, тоже нечего было.

       Сегодня утром, как всегда, она взяла маму, лежащую рядом, на краю кровати за руку, чтобы попросить воды. Но почувствовала в своей руке, что-то холодное и негнущееся, а совсем не мамину теплую и ласковую руку.
       И сознание ответило на жестокую действительность, таким, ставшим простым и обыденным словом "умерла". Она даже как-то сразу и не поняла, не ощутила всей тяжести потери. А лишь вечером, когда захотела есть, и не смогла дотянуться до лежащего на краю стола, кусочка хлеба и кружки с водой, подумала о том, что мамы больше нет и не будет. Сама она месяц назад, оступившись, провалилась на Неве в полынью. Ей помогли выбраться, но морозы стояли жестокие и она простудилась. И вот с тех пор не встает с постели - отказали ноги. Её старший брат, неделя не прошла, как ушел на фронт с народным ополчением. Раньше мама заботилась о ней, а теперь...  Мамы больше нет! Хотелось заплакать, закричать, но не было в иссушенном голодом теле слез и не было сил кричать, только какая-то тяжесть сдавила ей грудь и голову.

        Давно изменил свой ритм город. Не стук метронома, а гудки автомобилей, шуршание шин по асфальту, да дробный перестук трамвайных колес оглашают, оживляют и дополняют многообразие шумов мирного города.

        В метро покидаю станцию поезда, и мирный голос из репродукторов объявляет очередную станцию. Город живет и спешит. Спешат люди. А у белого, прижавшегося к стене куска хлеба, повернувшись к нему спиной, стоят и о чём-то громко спорят и смеются, молодые люди. Не обращая внимание на то, что рядом с ними, под ногами память. Да и откуда им знать о том, что хлеб используемый в ритуальных обрядах соединял живущих и давно ушедших родственников.

        Горда -крепости канули в вечность, но непреодолимее для врага стены воздвиг народ, заслонив собой будущее. И не последним камнем в этой стене был этот, омытый благословенными слезами, освещенный памятью, кусочек драгоценного Хлеба. Через его жизненную силу, живу, замешанную на отваге и стойкости, как легендарная птица Феникс из пела, возродился и зашумел опаленный город.

        И среди снующей толпы, горестно поджав губы, замерла женщина живой свидетель человеческих страданий и беспримерного терпения. Ее обходят, толкают, даже, что-то говорят, но она ничего не слышит и не видит. Золотистый «огонёк» у стены, приковавший ее взгляд, светится из её тревожной и тяжелой молодости.
       Натыкаясь на прохожих, женщина пошла к хлебу. Она шла  к разрушенному, но не сломленному Ленинграду, к свое дорогой матери, ко всем не дожившим до Дня Победы. Она шла к Хлебу!

       С трудов нагнувшись, подняла его, и как бы оберегая от бездушных ног, прижала к груди, просящим прощение движением, потом с каким-то успокоенным благоговением на лице положила кусок в сумку.

       Но что-то все-таки произошло! Люди будто все разом увидели и женщину, и хлеб, и себя, потому, что одновременно, хоть и на мгновение опустили глаза.

    "Но ведь ничего не произошло"- оправдывался каждый в душе, "ничего особенного не произошло!"

Над землёй «парил» 1979 год.