И там я был, и мёд я пил

Догадаться, что пушкинское Лукоморье должно иметь на географической карте своё определённое место внимательные читатели могли уже после прочтения моей главы о прототипах (1). И действительно, если каждый образ у Пушкина имеет основной прототип из числа его современников, то ведь всем этим реальным людям нужно было и где-то жить! Хотя они и могли в течение своей жизни много перемещаться, из-за чего важнейшей задачей становится установление в контексте (или подтексте) каждого пушкинского произведения времени действия для сверки его с биографией основных прототипов. Цель же этого - проверка, где именно данный основной прототип мог быть в то или иное время. И понятно, что если хорошенько копнуть не только морских витязей, но и других персонажей пушкинского Лукоморья, то всегда можно будет выйти на славный город Петербург.
Однако окончательную уверенность тут может придать лишь точное установление основных прототипов, что довольно непросто. Но бояться трудностей не стоит. Тем более что в Прологе (в знак уважения буду писать это слово, как и слово «Лукоморье», с большой буквы!) имеется один образ, основной прототип которого всем хорошо известен – это образ автора с его словами: «И я там был, и мёд я пил… и кот учёный Свои мне сказки говорил. Одну я помню: сказку эту Поведаю теперь я свету». Ну, а далее следует сказка на 2760 строк, про которую уже не скажешь, как про анекдоты, «хранил он в памяти своей».
А потому-то многие художники (Н.Кочергин, Д.Буторин, А.Куркин, В.Панин, Д.Молодчин и др.) при изображении Лукоморья и рисуют Пушкина с пером в правой руке, как бы намекая, что такую длинную сказку, не записывая, и не запомнишь. Тем более что эти художники наверняка знают, что народные сказки и некоторые близкие к ним сюжеты Пушкин до превращения их в стихи предварительно записывал. Да и «поведать свету» свою сказку любой писатель, как известно, может только письменно. На то он и «писатель», чтобы «писать»! Ну, а заглянув в биографию Пушкина, мы легко убедимся, что до своего «Руслана» он видел только один город, где рядышком был морской залив, позволяющий говорить о Лукоморье как таковом. И этот город – Петербург! И у нас нет оснований не верить словам о том, что автор «там был», поскольку при написании «Руслана» Пушкин прожил там целых три года. Однако если вышеуказанная концовка Пролога выводит нас к Петербургу 1820-го года, то вот с остальными сказочными сюжетами надо быть осторожнее, т.к. в тот же Петербург, это пушкинское Лукоморье, можно попасть и в другое время. Вплоть до 1828-го года, когда Пролог впервые появился в печати.
Ну, а когда был написан Пролог? И можем ли мы верить тем пушкинистам, которые указывают на 1824-й год? Можем, но лишь в отношении первых шести стихов, начинающихся со слов «У лукоморья дуб зелёный», написанных ещё в Михайловском. Тем более что кроме двух сказочных сюжетов, имеющихся в «Руслане», («колдун несёт богатыря» и «русалки на ветвях») остальные сюжеты Пролога вполне могут относиться и к более позднему времени, о чём по-своему намекают всё те же пушкинские морские витязи, которые совсем не зря появились в его «Салтане» спустя четыре года. И поэтому Пролог к «Руслану» справедливо называют «план-программой пушкинских сказок». Хотя по поводу «сказок» тут требуется и оговорка, поскольку сказочные сюжеты (да и образы) Пролога в том или ином виде использовались Пушкиным и в драмах (например, в его «Русалке» или «Скупом рыцаре»). Ну, а поскольку сам Пушкин не удосужился в конце своего Пролога поставить соответствующую дату, то и учёные точной его датировки не дают.
Итак, вопрос: а почему Пушкин ещё в 1817-1820г.г. при создании «Руслана» не написал к нему вступление, которое мы называем Прологом? Это можно объяснить так: во-первых, творческий замысел в отношении многих сказочных образов (морских витязей, кота учёного, Кащея и т.д.) тогда ещё не созрел, а во-вторых, устаревший классический стиль с его прологами-эпилогами и другими обязательными формами был молодому Пушкину не по душе. Однако такой ответ Великого мистификатора, любящего игру, как в творчестве, так и в жизни, я думаю, никак бы не устроил, поскольку ранее он для себя (а точнее – для своей игры!) придумал совсем другую причину – забывчивость. И это-то при наличии прекрасной памяти! Эта «забывчивость» не прошла мимо внимания комментатора «Онегина» В.В.Набокова, который написал следующее: «Здесь все что-нибудь забывают: Ленский забывает (но затем, к несчастью, вспоминает) о приглашении, Онегин забывает, в какое положение поставлена Татьяна, а Пушкин забывает о календаре» (2).
Кстати, отвлечёмся немного на тему памяти писателей. Однажды первый секретарь Ростовского обкома КПСС Иван Афанасьевич Бондаренко собрал у себя совещание, на котором присутствовал и Михаил Александрович Шолохов. По ходу совещания Бондаренко спросил у секретаря по сельскому хозяйству: «А сколько зерна сдала наша область в позапрошлом году?» Тот быстренько сообщил какие-то цифры. Бондаренко этим вроде бы и успокоился, когда неожиданно для всех Шолохов в полной тишине вдруг произнёс: «Это неправда. В позапрошлом году наша область сдала столько-то зерна». Бондаренко удивился и тут же позвонил в управление статистики: «Девчата, а сколько зерна сдала наша область в позапрошлом году?» Через пять минут ему сообщили абсолютно те цифры, которые назвал Шолохов! Понятно, что обкомовский секретарь был посрамлён, а все были удивлены замечательной памятью Михаила Александровича (3).
Однако «вернёмся к нашим баранам» и спросим: ну, и когда же «забывчивый» Пушкин, написал свой запоздалый Пролог, который появился лишь в издании 1828-го года? Смотрим, а что же он пишет в этот и в предыдущий 1827-й год? А пишет он с 18 марта 1827-го года седьмую главу «Онегина», в LV строфе которой совершенно неожиданно помещает весьма запоздалое вступление! В нём он говорит читателям: «Чтоб не забыть, о ком пою», а затем со словами «Пою приятеля младого», обращается к «эпической музе» времён классицизма XVIII века, а в конце признаётся: «Я классицизму отдал честь: Хоть поздно, а вступленье есть». Однако зная о принципе синхронности, частенько используемом Пушкиным, мы смело можем предположить, что это запоздалое вступление к «Онегину» написано в одно и то же время с запоздалым Прологом к «Руслану». И всё это - 1827-й год!
И тогда мы можем проследить следующую последовательность: находясь в 1824-1826г.г. в Михайловском и увлекшись там русским фольклором, Пушкин записывает народные сказки и там же пишет первые шесть стихов, начинающихся со слов «У лукоморья дуб зелёный». Затем он, переполненный сказочными образами, возвращается из ссылки в Москву, после чего его современники начинают рассказывать о нём следующее: «В конце двадцатых годов в Москве славился радушием и гостеприимством дом Урусовых … В том доме особенно часто появлялся весною 1827г. Пушкин. Он, проводя почти каждый вечер у кн. Урусова, бывал весьма весел, остёр и словоохотлив. В рассказах, импровизациях и шутках бывал в это время неистощимым. Между прочим, он увлекал присутствующих прелестною передачею русских сказок. Бывало, всё общество соберётся вечерком кругом большого круглого стола, и Пушкин поразительно увлекательно переносит слушателей своих в фантастический мир, населённый ведьмами, домовыми, лешими и пр. Материал, добытый им в долговременное пребывание в деревне, разукрашаем был вымыслами его неистощимой фантазии, причём Пушкин ловко подделывался под колорит народных сказаний» (4).
Затем 20 мая 1827г. Пушкин уезжает в Петербург, в котором не был целых семь лет и в котором у него воскрешаются воспоминания, связанные с проживанием в 1817-1820г.г. А это как раз и было время написания первой редакции «Руслана». Пребывание в Петербурге, который подразумевался им в недавно написанных шести стихах о Лукоморье, а также переполнявшее знание сказочного фольклора вдохновляют Пушкина на создание Пролога к «Руслану». А заодно – и на то, чтобы продублировать его в виде своеобразного вступления к «Онегину», которое ранее было пропущено якобы из-за личной «забывчивости». Об этом вступлении Н.Л.Бродский совершенно справедливо пишет следующее: «Здесь он пародировал стилистику классической поэмы (традиционное вступление – обращение к музе) приёмом писателя XVIII века В.И.Майкова, автора «ироикомической поэмы» «Елисей (1771):
Пою стаканов звук, пою того героя…
О муза, ты сего отнюдь не умолчи… (5).
Отличное и тонкое наблюдение Бродского! «Пою того героя», конечно же, перекликается с пушкинским «пою приятеля младого». Однако где же воспеваемые Майковым стаканы? Совсем не похоже на Пушкина-Плюшкина, чтобы он забыл про них, поскольку, как правило, он «выдаивал» источники более основательно. Смотрим в источник и видим, что Василий Майков к первой песне поэмы «Елисей» делает следующее примечание о её содержании: «Вакх, раздражён будучи гордостию откупщиков, гневается на них, что по причине дороговизны вина, пива и мёду стало число пьяных менее». Однако вино, пиво и мёд упоминается и в начале пушкинского «Руслана», т.к. их пьют и князь Владимир, и его гости. А вот в концовке Пролога автор-рассказчик пьёт один мёд!
Немедленно приглядываемся к такому же одиночному мёду в «Коньке». А точнее, к тому, что после его правок перед тем, как некий «дворский слуга» стал перечислять разные сказки, в стихе №1239 вместо «Попивали из стакана» появилось - «Попивали мёд из жбана». Т.е. в первой редакции «Конька» слуги на царской кухне пили именно из стаканов! Так не стаканы ли это из вступления В.Майкова? Тем более что после правок «Конька» в данной сцене вместо стаканов появился жбан, а в качестве спиртного – мёд. Жбан же, по Далю, это «обручная посудина кувшином, высокая, с навешенной крышкой, резною ручкою и таким же рожком, рыльцем или носком, для кваса и браги». Из этого определения следует, что жбан сам по себе сосуд по весу не очень-то и лёгкий, а потому имеет большое сходство с теми «ковшами», «тяжким стаканом» и «серебряными чашами», из которых пили гости на пиру, о котором рассказывается в начале «Руслана».
И мёд, и жбан, и перечисление «дворским слугой» сказок из «чудо-книжки», заставляют нас почувствовать перекличку событий в «Коньке» и «Руслане». Тем более что всё в совокупности очень похоже на скрытый в «Коньке» пролог, расположенный перед весьма крупным повествованием о Царь-девице (в «Руслане» - то же самое о Людмиле!). И действительно, в «Коньке» как бы начинается и тянется уже до самого конца новая сказка, связанная с Царь-девицей. По своему объёму (с 1258 по 2510 стих включительно!) эта «сказка в сказке» занимает без двух стихов ровно половину «Конька»!
Но каков тут замысел автора? Не намекает ли он на то, что именно с места его замаскированного пролога и начинается настоящая сказка, т.е. такая, которую он в том же 1833-м году определил как «сказку – ложь»? Оставим пока этот вопрос открытым, хотя для особо любопытных читателей я уже и сейчас могу поставить следующий вопрос: не видите ли вы то, что до сцены на кухне в подтексте «Конька» хронологически последовательно отображается жизнь самого Пушкина, а вот после начала повествования о Царь-девице эта чёткая последовательность несколько теряется? А для подсказки укажу, что в скрытой хронологии «Конька» имеется одна совершенно точная дата: 8 сентября 1826-го года, т.е. день, когда Пушкин впервые встретился, как говорится, лицом к лицу, с Николаем I, что в «Коньке» прямо перекликается со встречей Ивана и царя на столичном рынке.
И если по своему схематическому содержанию или форме («план-программа» сказок) скрытое вступление в «Коньке» похоже на пролог к «Руслану», то уж по своему странному расположению (не вначале, а в середине «Конька»!) прямо перекликается с таким же странным и запоздалым пушкинским вступлением в «Онегине». И вот там-то, в уже знакомой нам LV строфе седьмой главы, где автор указывает причину своего запоздалого вступления: «Чтоб не забыть, о ком пою», и лежит ответ на вопрос о непонятной забывчивости «дворского слуги» из «Конька»! Ведь Пушкин говорит о своей забывчивости как рассказчика! А это и намёк на то, что якобы память у автора «Онегина» такая же, как и у «дворского слуги» из «Конька» с его: «эх, забыл!», «дай бог память», «так в уме вот и вертится».
Адрес, я думаю, мы нашли правильный, а потому и можем предположить, что под маской забывчивого рассказчика в «Коньке» прячется такой же «забывчивый» рассказчик «Онегина», который и в начале «Руслана» показал себя тоже весьма забывчивым, поскольку из всех сказок учёного кота припомнил только одну («Одну я помню»). Ну, а по такому же примеру в «Коньке» всё время что-нибудь забывает и сам Иван, из-за чего конёк и вынужден ему сказать: «Да, смотри ж, не забывай!» (6).
А теперь о словах из Пролога «и мёд я пил». Так, фольклористка Т.В.Зуева пишет следующее: «Слова и мёд я пил следует, конечно, понимать в переносном значении: «наслаждался прелестью сказок (ср. из письма поэта: «Что за прелесть эти сказки!»). Не случайно это выражение слегка изменено; в фольклоре: мёд-пиво пил (питьё, напиток на меду)» (7). И вот мой ответ: нет такого «напитка на меду», в т.ч. и в фольклоре, чтобы мёд с пивом был смешан в нечто единое! (Тут водку пивом запьёшь - и то дурно делается!).
Да и саму сказочную концовку «И я там был, мёд и пиво пил, по усам текло, а в рот не попало!» В.И.Даль в своём словаре (в статьях «пить» и «мёд») повторил дважды. Но для Зуевой, вероятно, надо было ещё раз десять повторить это раздельное «мёд и пиво», а затем ещё и направить к концовке народной сказки «Шабарша» - «звали меня к нему мёд-пиво пить, да я не пошёл: мёд, говорят, был горек, а пиво мутно». Вот где «мёд-пиво» хоть и написано через чёрточку, но при этом и пояснено, что всё же это два отдельных напитка.
А теперь по поводу слов Зуевой «слегка изменено». Да не «слегка», а довольно основательно! И не только из-за того, что нет в Прологе слов: «пиво» или «по усам текло, а в рот не попало», а в основном потому, что в фольклоре такой сказочной концовки, которую выдумал Пушкин («мёд я пил»), вообще нет! Концовки со словом «мёд» там обычно - «мёд-вино пил» или же - «мёд-пиво пил», а если и есть одинокость слов, то это обычно «вино пил» или «пиво пил». Но только не в отношении слова «мёд»!
Когда же Т.В.Зуева пишет о Пушкине: «Он заставляет даже почувствовать, как мёд-пиво по усам текло» (8), то я лишь пожимаю плечами и удивляюсь:
1. Во-первых, откуда у неё, у женщины, усы?
2. Во-вторых, откуда у неё такая чувствительность к спиртному, о котором она имеет весьма смутное понятие?
3. В-третьих, откуда Пушкин может заставить чувствовать какое-либо течение, если он в отличие от Жуковского в концовках всех своих сказок категорически ИСКЛЮЧИЛ слово «текло»?! Зато вставил слово «обмочил», над которым надо ещё и ещё раз думать.
Ну, а поскольку в данной главе весьма основательно появилась алкогольная тема, то и будет уместно сверить, дорогие читатели, ваш ответ (а он связан с данной темой!) на мой вопрос из главы «Кто вы, Пётр Павлович?» о том, кому же всё-таки мог быть посвящён «Конек»? Я надеюсь, что вы нашли стихотворение Пушкина 1833-го года, с помощью которого и можно определить адресата. Это стихотворение «Сват Иван, как пить мы станем», написанное таким же стихотворным размером, как и «Конёк», а наиболее вероятный адресат посвящения «Конька» – это любимая няня Пушкина, прекрасная сказочница Арина Родионовна!
То, что в этом стихотворении под маской Пахомовны спрятан образ пушкинской няни, учёные знают давно. Вот что, например, писал об этом А.И.Гессен: «В стихотворении «Сват Иван, как пить мы станем» Арина Родионовна предстает перед нами как живая…» (9). Да, это так. Но для чего написано это стихотворение? Ещё в 1953 году учёные отмечали: «Иногда Пушкин довольствуется введением отдельных фольклорных элементов: таков, например, характер поминальных прибауток и прямое цитирование их в стихотворении «Сват Иван» (задуманном, может быть, как введение к циклу сказок») (10). Очень хорошее предположение о введении. Но вот присказка разве тоже своего рода не введение? Ведь, по Далю, присказка – это «прибаутка, прибавка, прикраса к сказке, с намеками на содержание последней». А вот в самом «Коньке» присказка-то в начале всей сказки как раз и отсутствует, хотя ко второй и третьей её частям имеется. Говоря о них, А.М.Путинцев отмечал: «Они, слитые в каждом случае при двух отдельных, находятся не на обычном первоначальном месте, что отчасти нарушает бахарские традиции…» (11). И кто же это так любил в пушкинские времена нарушать фольклорные традиции? Не догадываетесь?
А, кстати, уж не нашли ли мы эту пропавшую присказку к «Коньку»? Ведь если её восстановить, то тогда в полной мере реализовался бы столь любимый Пушкиным композиционный принцип «кольцо», т.е. когда то, о чем написано вначале, повторяется и в конце. По этому принципу построены многие пушкинские произведения. Взять хотя бы «Руслана» или «Царя Салтана»: начинал там Пушкин пиром, им и закончил. И в «Коньке» имеется концовка с пиром, а вот в начале его нет. Поставь мы «Свата Ивана» в качестве присказки, и тогда, кажется, всё и станет на своё место: в начале поминальный пир, а в конце - свадебный.
Соблазнительно, конечно, однако есть некоторые «но». Во-первых, это то, что рифмовка в «Свате Иване» не совсем соответствует смежной парной рифмовке «Конька», т.е. хоть и начинается и кончается она, как в «Коньке», но в середине рифмующиеся строки рядом не везде-то и стоят. А, во-вторых, если мы правильно поймем намёки этого стихотворения, то нам придется согласиться с тем, что наиболее вероятно всё же то, что «Сват Иван» - это действительно введение к пушкинскому циклу сказок, а не к одному «Коньку». Что же это за намёки? Смотрим «Свата Ивана»:
В первый раз помянем пивом,
А Пахомовну потом
Пирогами да вином,
Да еще её помянем:
Сказки сказывать мы станем
Дважды в стихотворении по отношению к Пахомовне употреблено слово «потом». Кроме того, выделено и то, что поминать её надо не пивом, а «пирогами и вином». Насчет пирогов я, конечно, специалист не очень хороший, а вот насчет пива и вина, - это ко мне. И вот мои наблюдения: поскольку речь в «Свате Иване» всё-таки идёт о пире, то и давайте ещё раз посмотрим, как пируют в концовках пушкинских сказок, а точнее, что же пьёт тот, кто «там был» и чего-то «там пил».
И вот тут мы заметим, что в «Мертвой царевне» и «Царе Салтане» наш автор-сказочник лишь «мёд, пиво пил», а вот в «Коньке» - «мёд, вино и пиво». Т.е. ассортимент напитков у него в последний раз увеличился именно на вино, которого, кстати, было там довольно много: «Вина льются там рекой». Т.е. конкуренция вина с мёдом, и в особенности, с пивом была так велика, что в отличие он концовок «Салтана» и «Мертвой царевны» автору-сказочнику на этот раз даже не захотелось «обмочить» усы! Ни себе, ни другим. По ним просто «бежало». Однако когда мы читаем в «Коньке» - «мёд, вино и пиво пил», то опять же восклицаем: ошибка! Как нет в народных сказках вышеуказанного «обмочил», так нет там и того, чтобы одновременно перечислялись сразу три напитка! Нет там рядом - «мёд, вино и пиво»! Это может быть в поэме Василия Майкова «Елисей», но отнюдь не в фольклоре. В то же время, помня о методе намеренных ошибок Пушкина, мы при обнаружении погрешности автора в отношении фольклора имеем полное право спросить: а уж не намеренная ли тут ошибка? А в соответствии с принципом «Пушкин-Плюшкин» заодно и поискать эти «мёд, вино и пиво» в произведениях Пушкина. Или в близких по времени источниках.
Начнём, как и положено, с ближнего круга, посмотрев, а что же именно писал Пушкин одновременно с «Коньком»? А писал он (а точнее завершал) осенью 1833-го года помимо всего прочего ещё и свою «Историю Пугачёва». Правда, проехав предварительно в Оренбург по т.н. «пугачёвским местам» для сбора дополнительных материалов. И вот в этих-то материалах мы сразу же и натыкаемся на следующую его запись слов старухи из Берды: «В Берде Пугачёв был любим; его казаки никого не обижали. Когда прибежал он из Тат.<ищевой>, то велел разбить бочки вина, стоявшие у его избы, дабы драки не учинилось. Вино хлынуло по улице рекою» (12). Сразу же смотрим соответствующие слова-сигналы из финальной сцены «Конька»: «Бочки с фряжским выставляют» и «Вина льются там рекой». Но где это «там»? Ответ вроде бы и ясен: в столице. Но тут же и вопрос: в Москве или в Петербурге?
Ну, что ж, смотрим, что Иван после того как народ признаёт его своим царём, сразу же и венчается в церкви с Царь-девицей. А это, хоть и косвенно, но всё же подсказывает нам, что столица, в которой Иван не только женился, но и одновременно стал настоящим царём, может быть Москвою, поскольку русские цари хоть и могли жениться в другом городе, но «венчались на царство», т.е. короновались, всегда в Москве. А точнее – в одном из соборов Кремля. А что ж такое Кремль как не «городская крепость в старых русских городах»? А откуда в «Коньке» стреляют пушки? Правильно: «Пушки с крепости палят». А вот когда в «Царе Салтане» «Пушки с пристани палят», то припомнив, что Гвидон живёт на острове, а вокруг него море с торговыми кораблями, мы по таким намёкам кроме Петербурга другую русскую столицу и не назовём.
А не называлась ли Бердская слобода крепостью? В основном тексте «Истории Пугачёва» нет, что сразу же обрубает возможные выдумки ершоведов о том, что Ершов мог бы прочитать о ней в пушкинской рукописи, готовившейся к печати одновременно с «Коньком». А вот в архивных пушкинских материалах к «Истории Пугачёва», которые были точно определены и впервые напечатаны уже в советское время, есть!
Так, в журнале Рейнсдорпа, взятому Пушкиным их оренбургского архива, вместо слов самого Рейнсдорпа «до Берденской слободы» Пушкин вдруг пишет «до берденской креп<ости>! (13) Но не сам ли он выдумал называть Бердскую слободу крепостью? Нет, он это название позаимствовал у других. Так, среди использованных им материалов имеются «Прибавления о разбойнике и самозванце Пугачёве», написанные священником Иваном Осиповым, в которых последний и пишет про «крепость Бердинскую», немного позже называя её «крепостью Бердской» и «Берденской крепостью» (14). Кроме того в своих выписках из рапортов и указов Пушкин приводит слова Шигаева, Кубенеева и Агубова о том, что Пугачёв «станцию свою имеет в крепости Бердинской» (15).
А теперь посмотрим, что же пишет Пушкин о Москве и Берде в примечании №15 к третьей главе «Истории Пугачёва». А то, что Пугачёв с друзьями «в шутку называли также Бердскую слободу – Москвою» (16). Повторю: Москвою! А где была свадьба Пугачёва со стрельбой из пушек? Да опять же там: «6-го в Берде палили из пушек по причине свадьбы Пугачёва» (17). А где была свадьба Пушкина? Да тоже в Москве, хотя и без пальбы из пушек, но зато не в выдуманной, а в настоящей. А не переносилась ли свадьба Пушкина частично из-за вины стороны невесты? Да, по препятствиям со стороны матери невесты (то её капризы, то отсутствие приданого и денег и т.д.) свадьба переносилась. А не переносилась ли в «Коньке» свадьба Царь-девицы? Да, переносилась, поскольку на выполнение её условий (достать кольцо, передать поклон матери и брату, искупаться в котлах) тоже требовалось определённое время.
Однако, стоп! Мне, дорогие читатели, всё же надо покаяться за мою небольшую «натяжку» по поводу слова «там». Хотя, я думаю, внимательные и сами заметили, что это слово применено мной расширительно, т.е. ко всему городу, где была свадьба Ивана, а не только к царскому дворцу, о котором говорится «Во дворце же пир горой». Но откуда этот дворец? Ведь из «Истории Пугачёва» мы знаем, что в Берде никаких дворцов не было, а жил Пугачёв в доме Ситникова. Но и эта неполнота информации была Пушкиным исправлена, поскольку в написанной позже «Капитанской дочке» есть такие слова о «мятежной слободе» Берде и о доме, в котором жил Пугачёв, - «Вот и дворец, - сказал один из мужиков, - сейчас об вас доложим». Он вошёл в избу… наконец мужик воротился и сказал: «ступай: наш батюшка велел впустить офицера». Я вошёл в избу, или во дворец, как называли её мужики» (18). Вот круг и замкнулся! Т.е. один из адресов для расшифровки последней сцены «Конька» найден нами в написанной синхронно с ним «Истории Пугачёва». А вот смысловое появление после правок «Конька» нового «Пугачёва», т.е. всё того же Ивана, вздумавшего пугать то братьев, то жар-птиц, - это, как я уже говорил в главе «Пушкин-Плюшкин», прямое направление к тому художественному образу Пугачёва, который синхронно с правками был выписан Пушкиным в его «Капитанской дочке».
Таким образом, можно видеть, что в «Коньке», хоть и зашифрованно, но достаточно последовательно присутствуют - сначала реальный, так сказать, исторический Пугачёв из пушкинской истории о нём, а затем Пугачёв «романный», т.е. из «Капитанской дочки». А она тоже – пушкинская!
Но всё ли мы «вытрясли» из пушкинской «Истории Пугачёва»? Нет, ведь мы уже начинали выше с несвойственной фольклору (сразу три напитка!) концовки «Конька» о мёде, пиве и вине, а, отвлекшись на всю его заключительную сцену, так и не нашли адрес заимствования этих спиртных напитков в «Истории Пугачёва». Ну, что ж, смотрим внимательнее… и находим все эти слова опять же не в основном тексте, а в архивных документах с заглавием «О побеге Пугачёва», написанных почерком Пушкина.
Так, в них священник Ефимов при допросе показал следствию, что Пугачёва с его товарищем-колодником Дружининым и двух их охранников он в своём доме «поил вином, пивом и мёдом» (19). А звали-то этого священника (внимание!) Иван. А Дружинин, которого он не только поил, но ещё и кормил, был ему (внимание!) свояком! (20). А «свойство», по Далю, это «родство по женитьбе, по замужеству; сватовство»! И, наконец, тот же Даль определяет свояка словом «СВАТ»!
Т.е. выходит, что Пугачёв в день своего побега вместе с Дружининым и компанией пил вино, пиво и мёд в доме у того, кого Дружинин смело мог называть «сватом Иваном». И этот «сват Иван» был за столом вместе с ними. А в показаниях при допросе говорил, что кормил свояка Дружинина, что в свою очередь заставляет нас всерьёз задуматься о «пирогах» из стихотворения «Сват Иван».
Однако в стихотворении «Сват Иван» у Пушкина нет упоминания о мёде, а есть лишь довольно традиционные пиво и вино, т.е. два напитка, число которых обычно для народных сказок. Отсюда вновь возникает вопрос: куда делся мёд? Ведь если не возвращаться к мёду из «Руслана», а исходить из синхронности заимствования, то этот недостающий мёд из «Истории Пугачёва» согласно принципу «Пушкин-Плюшкин» должен быть где-то рядом. Задаём себе вопрос: а из чего пили мёд вышеуказанные Пугачёв, Дружинин и их компания? Ответ: из стакана (21). Однако, как нам уже известно, из стакана пили неизвестный алкогольный напиток и слуги из «Конька». Почему алкогольный? Да потому, что в противном случае вряд ли спальник сказал бы царю: «Мы севодни в кухне были, За твоё здоровье пили». А «за здоровье», и тем более в компании, как известно, компот не пьют!
Хотя некоторые даже и без компании отнюдь не любители безалкогольных напитков. Как, например, всё тот же Пугачёв (надо же, опять он!), отказавшийся в «Капитанской дочке» от чая, заявив, что это не «казацкое питьё», и попросивший налить ему (внимание!) «стакан вина», который он и выпил «одним духом» со словами: «Ваше благородие! за ваше здоровье!» (22). Ну, что ж и тут метод «Пушкин-Плюшкин» в действии – «стакан», отброшенный при правках «Конька», перешёл в «Капитанскую дочку», а появившийся при этих же правках «мёд из жбана» вернул нас к «Руслану». Тем более что и следующим после «Попивали мёд из жбана» был стих №1240 «Да читали Еруслана».
Однако в «Свате Иване» имеются намеки на то, что речь при поминании может быть о пирах в разных пушкинских сказках (а отсюда и верная мысль о введении ко всем им!): сначала с пивом, а затем, как в «Коньке», - ещё и с вином. И поминается-то Пахомовна тоже вином! Совпадения эти не случайны и именно они дают нам основания предположить, что она через поминание в «Свате Иване» связана всё же с «Коньком», а не с другими сказками Пушкина. И связь эта, в свою очередь, подсказывает нам о возможности посвящения всей этой сказки прототипу Пахомовны, т.е. Арине Родионовне.
Однако проверим нашу версию о том, что именно рядом с образом няни Пушкина должно присутствовать слово «вино», для чего и зададим себе вопрос: а почему вино? И тут же получим ответ, правда, тоже в форме вопроса: а почему у няни Дубровского с таким намекающим именем как «Орина» фамилия Бузырёва? Немедленно заглядываем в словарь Даля и видим определение слова «бузыкать» - «куликать, пьянствовать, пить»! А попутно вспоминаем всем известное: «Выпьем, добрая подружка, Бедной юности моей, Выпьем с горя: где же кружка? Сердцу будет веселей». Трудно забыть это дважды повторенное четверостишие из пушкинского «Зимнего вечера».
А кстати, в описываемый зимний вечер что именно было бы уместно пить Пушкину, если в то время мёд в качестве спиртного практически уже не употребляли? Пиво? В момент, когда «Буря мглою небо кроет, Вихри снежные крутя»? Нет, пиво (и желательно холодненькое!) хоть с горя, хоть с радости, но всё же лучше пить летом, в жару и без всяких бурь и вихрей. А вот вино в зимний вечер прекрасный напиток! (Тем более что в случае его перебора легко можно прийти в себя, выйдя подышать на морозный воздух). И поэтому надо согласиться, когда исследователи пишут о Пушкине и его няне следующее: «В глухой зимний вечер… поэт в рассказанной ею сказке за кружкой вина находит облегчение своему сердцу» (23). Да, именно за кружкой вина, а не за кружкой пива или мёда.
Кроме того, обоснованность присвоения Пушкиным своей няне фамилии «Бузырёва» проясняется и после следующего отзыва: «Соседи поэта по селу Михайловскому, владельцы села Тригорского, Осиповы так отзывались о няне поэта: «это была старушка чрезвычайно почтённая, лицом полная, вся седая, страстно любившая своего питомца, но с одним грешком – любила выпить» (24).
И когда Н.М.Языков пишет об Арине Родионовне:
Сама и водку нам, и брашна подавала,
И соты, и плоды, и вина уставляла
На милой тесноте старинного стола!
то следует думать, что за этим столом всегда могло найтись местечко и для неё самой. Тем более что это подтверждается и более поздними стихами всё того же Языкова:
Я помню, что-то нам про сон
Давным-давно ты говорила.
Напрасно! Взял свое Токай,
Шумней удалая пирушка.
Садись-ка, добрая старушка,
И с нами бражничать давай!
Кстати, по поводу «бражничать» и «выпьем с горя; где же кружка?». В своё время в Ростовском областном музее мне попались на глаза казацкие чарки с такими утешающими надписями как: «Пьёшь – горе, а не пьёшь – вдвое», «И пьёшь умрешь, и не пьёшь умрёшь», «От чарки вина прибавится ума» и т.д. И только одна чарка имела суровую предупреждающую надпись, сделанную, видимо, казачкой, весьма отчаявшейся от алкоголизма своего мужа, - «Пей, пей, - увидишь чертей!» Однако в отношении няни Пушкина, любившей выпить и умевшей при этом держать себя в должных рамках, я думаю, более применима поговорка «Кто пьян, да умён, два угодья в нём»!
Ну, и поскольку мы тут много говорим о вине, то и давайте спросим: а что это за «фряжское вино», которое пили на свадьбе Ивана и Царь-девицы? У Даля ничего «фряжского» нет, а есть лишь слово «фря», означающее важную особу («Эка фря! Ты что за фря такая?»). Ныне, правда, таких «фря» называют «вип-персонами», поскольку аббревиатура VIP переводится с английского как «очень важная персона». Ну, а поскольку свадьбу-то с Царь-девицей хотел справлять царь, то и неудивительно, что в его подвалах оказалось вино, которое достойна пить всякая «фря». В т.ч. и Царь-девица. Однако всё это не так! Даль, к сожалению, в данном случае нам не помощник по причине большой древности слова «фряжское». Но зачем автор употребил такой архаизм?
Смотрим, как «фряжское вино» определяют современные учёные. Так, заглянув в сборник «Русская литература XVIII века», составленный Г.П.Макогоненко (25), мы можем узнать, что это вино «французское». Однако мы не верим профессору Макогоненко, поскольку ранее он был замечен нами, как плохой исследователь, и потому фряжское вино смотрим у ершоведов, которые определяют его как «заморское, иностранное» (26). А после этого очень уж общего и неконкретного определения думаем, что где-то о «заморском вине» мы уже слышали. Но где?
А, конечно же, в синхронно написанной пушкинской «Сказке о рыбаке и рыбке», где о старухе сказано: «За столом сидит она царицей, Служат ей бояре да дворяне, Наливают ей заморские вины». Видим, что тут, как и в «Коньке», имеется царский дворец с придворными (а значит, здесь и столица!), и соответствующие вина, но в отличие от того же «Конька» рядом имеется ещё и море, по которому могут доставляться именно те вина, которые называют «заморскими». И эта царица-старуха, как можно догадаться, живёт в Петербурге, как, кстати, и положено всем русским царям и царицам после Петра I. Т.е. – в морской столице, куда, по словам Пушкина: «корабли, толпой со всех концов земли к богатым пристаням стремятся». Отмечу: «к богатым»! И уже мы можем догадаться, что в старую столицу, т.е. в Москву, которая у нас высвечивается в «Коньке», фряжское «заморское» вино, наверняка, привезли из Петербурга, а не из южных портов типа Таганрога или Одессы, где царские особы постоянно никогда не жили, а бывали лишь проездом.
Однако общее определение фряжского вина нас не устраивает, а потому ищем далее. И вот в сборнике сказок «Городок в табакерке» (27) мы выходим на вино «итальянское». Это уже «горячее», но всё же нужна ещё большая конкретность, которую мы и находим в комментариях В.П.Аникина: фряжское вино – это, оказывается, не просто заморское вино, но ещё и привезённое «итальянцами фрязями, купцами из Генуи» (28). Проверяем на всякий случай через «Путеводитель по Пушкину», который подтверждает нам, что это «вино итальянское, по старинному русскому названию («Фряжская земля») Генуэзской области». Насторожились? Правильно! Ведь осенью 1833-го года, т.е. синхронно с «Коньком» и «Рыбаком и рыбкой», Пушкиным была написана поэма «Анджело», начинающаяся словами «В одном из городов Италии счастливой».
Место действия этой поэмы никто до сих не определил. Да особо и не старался этого делать, поскольку известный пушкинист Б.С.Мейлах, назвав «Анджело» «загадочной поэмой» (29), т.е. примерно так, как пушкинисты, не занимаясь глубокими исследованиями, успокаивающе для себя называют «Пиковую даму» и «Медного Всадника», уже одним этим тему поисков «города Италии счастливой» как бы исчерпал. Тем более что и написал: «Дело не только в том, что у Шекспира действие происходит в Вене, а у Пушкина в одном из городов Италии, - важно, что Пушкин даёт свою оценку состояния страны до перемены политической ситуации как «счастливой» (30).
Однако нам важна не «счастливая политическая ситуация», а конкретный итальянский город, засветившийся у нас по фряжскому вину из «Конька». И поэтому мы не согласимся с Мейлахом, который хоть и попытался сблизить сюжет «Анджело» с русской действительностью, написав о возможности «ассоциаций и аналогий между политической ситуацией в «Анджело» и русской действительностью 30-х годов» (31), и что у Пушкина «не могло не возникнуть психологических ассоциаций с поведением Николая I» (32), но обосновать этого не смог.
В то же время, если задаться вопросом о том, откуда в «Коньке» проходом через «Рыбака и рыбку» взялись старинные вина из Генуи, этого когда-то богатейшего морского порта, да учесть перекличку этой Генуи с таким же богатым морским Петербургом, то и можно догадаться, что под «одним из городов Италии счастливой» в «Анджело» подразумевается именно Петербург, а под жестоким и лицемерным властителем Анджело – Николай I.
Тем более что и времена-то в этой поэме «шекспировские», т.к. она написана по пьесе Шекспира «Мера за меру», т.е. весьма старые, отчего и понятно использование в «Коньке» такого «старинного вина», что его названия даже и у Даля не найдёшь. А то, что изначально местом действия шекспировской пьесы был столичный город Вена, лишний раз подсказывает нам и о той столице, которую Пушкин спрятал под «городом Италии счастливой». Т.е. мы опять видим, как основательно «Конёк» вписан в общее творчество Пушкина и как с его помощью можно разрешать загадки Великого Мистификатора.
А теперь пройдём то же самое, но с другого конца, а точнее - с зарождения у Пушкина замысла поэмы «Анджело». Этот процесс видится так: после прихода к власти Николая I, расправы над декабристами и обнаружившимся со временем после т.н. «прощения» Пушкина лицемерием царя в отношении последнего, Пушкин, увлекавшийся в то время Шекспиром, обратил внимание на пьесу «Мера за меру», герой которой Анджело и по своему поведению, и по многим другим характеристикам (о чём отдельно!) был очень схож с Николаем I.
Пушкин решил воспользоваться этим и путём переделки написать поэму с соответствующими намёками. Однако его никак не устраивало место действия в пьесе Шекспира, поскольку Вена не имела такой важной приметы Петербурга как море, через которое шла активная морская торговля с другими странами. Кстати, последнее очень хорошо показано в «Царе Салтане», когда к острову Гвидона неоднократно пристают на своих кораблях различные купцы, которые, с их слов, «объехали весь свет». А поскольку и расправа над декабристами была в Петербурге, и к власти Николай I пришёл там же, то и любое скрытное сближение места действия новой поэмы Пушкина должно было быть именно с этим городом. Это и явилось главной причиной переноса места действия поэмы из Вены в некий итальянский город. Дополнительной же причиной этого могло быть и то, что Шекспир для своей пьесы среди всего прочего использовал итальянские источники, которые повлекли за собой большое количество итальянских имён среди его действующих лиц.
Но главное – это всё-таки море и купцы на кораблях! Показать их в своей поэме Пушкин не решился. Зато разместил намёки о них в других своих произведений того же 1833-го года. В т.ч. и в «Коньке» путём указания о фряжском вине, которое и вывело нас на славный торговый город Геную во времена его расцвета и самостоятельности. А затем, сверив, что старуха из «Рыбака и рыбки» пьёт заморские вина, к которым могут относиться и итальянские, в т.ч. и фряжские, мы и поняли тайное намерение Пушкина сблизить Геную с Петербургом. А соответственно и Анджело – с Николаем I.
Но «вернёмся к нашим баранам» и ещё раз спросим: а точно ли прототипом няни Дубровского является няня Пушкина? Да, об этом свидетельствует не только общая характеристика, но и строки из письма Бузырёвой к своему воспитаннику Дубровскому: «Приезжай ты к нам, соколик мой ясный, мы тебе и лошадей вышлем на Песочное», прямо перекликающиеся со строками Арины Родионовны из её письма к Пушкину: «Приезжай, мой Ангел, к нам в Михайловское, всех лошадей на дорогу выставлю» (33).
Кстати, а кто же ещё кроме великолепной сказочницы Арины Родионовны, которую Пушкин называл своей «матерью», добавляя при этом «Не та мать, что родила, а та, что своим молоком вскормила» (особо прошу обратить внимание на два последних слова, из которых чётко выплывает такой эпитет няни как «кормилица»!), может ещё претендовать на роль адресата посвящения к «Коньку»?
Приведу слова пушкиниста А.Л.Слонимского: «Он называет её в письмах своей «единственной подругой», посвящает ей один из своих шедевров – стихотворение «Зимний вечер», восторгается её сказками, из которых каждая кажется ему поэмой… Не забывает он о ней и после её смерти: цитирует в письмах её изречения, посвящает её памяти целый пассаж в стихотворении «Вновь я посетил…» и, наконец, в восьмой главе «Евгения Онегина», самого любимого своего произведения, создает лирический ореол вокруг ее образа. …Ей должно быть отведено почетное место среди «учителей» Пушкина. Пушкин многим был обязан этой простой женщине из народа» (34). Вот кому Пушкин мог бескорыстно и от всего сердца посвятить свою сказку!
«Свата Ивана» в своё время Анненков неизвестно по какой причине назвал «монологом пьяного мужичка» (35), а Чернышевский впоследствии, как попугай, повторил это определение (36). А ведь этот «монолог» вовсе не содержит каких-либо сведений о нетрезвости произносящего его мужчины, который лишь строит планы на поминки с распитием пива и вина, говоря своему собеседнику, т.е. «свату Ивану»: «Сказка будет за тобой». Но что это за сказка, которую должен рассказать при распитии спиртного сват Иван? И хотя нам уже понятно, что «Сват Иван» это своего рода вступление к циклу пушкинских сказок, но не можем ли мы найти такого героя в этих сказках, который бы непосредственно рассказывал сказки во время распития спиртного? Ответ на эти вопросы смотрите выше и в данной главе.
P.S. Ну, а в пьесе "Суворов и станционный смотритель" после распития спиртного сказки пытается рассказывать её главный герой. В т.ч. и сказку "Об Еруслане Лазаревиче". 

                Примечания.
В главе использованы отрывки из книги «Пушкин глазами следователя», изданной в 2014г.
1. Глава под названием «Подарок из Ростова».
2. См. комментарий В.В.Набокова к строфе XLIX главы четвёртой ЕО.
3. Рассказано мне начальником УВД РО генералом Г.И.Кольцовым.
4. В.Вересаев «Пушкин в жизни», 1987, «Московский рабочий», с.66.
5. Н.Л.Бродский «ЕО», М., «Просвещение», 1964, с.282.
6. Стих 1684.
7. Т.В.Зуева «Сказки А.С.Пушкина», М., «Просвещение», 1989., с.36.
8. Т.В.Зуева «Сказки А.С.Пушкина», М., «Просвещение», 1989, с.37.
9. А.И.Гессен «Все волновало нежный ум…», М., «Худ. литература», 1983, с.160.
10. .«История русской литературы», т.VI, 1953, с.298.
11. .«Труды Воронежского госуниверситета», т.I, Воронеж, 1925, с.351. 4.ПСС, IX, с.496.
12. ПСС, IX, с.496.
13. ПСС IX, с.517.
14. Там же, с.555,562,573,574.
15. Там же, с.780.
16. ПСС, IX, с.102.
17. ПСС, IX, с.767.
18. П-3,с.296. Выделено мной. С.Ш.
19. ПСС, IX, с.725,730,738-9.
20. Там же, с.729.
21. Там же, с.730,739.
22. П-3, с.243.
23. А.И.Ульянский «Няня Пушкина», АН СССР, М.Л., 1940, с.43.
24. Там же, с.53.
25. «Русская литература XVIII века», 1970, Л., «Просвещение», с.812.
26. .«Конёк-горбунок. Стихотворения», Л.,«Советский писатель», БП,1976, 307.
27. «Городок в табакерке», М., «Правда», 1987, с.540.
28. .«Сказки русских писателей», М., «Правда», 1985, с.646.
29. «Талисман», М, «Современник», 1984, с.117.
30. Там же, с.122.
31. Там же, с.125.
32. Там же, с.126.
33. Письмо от 6 марта 1827г. из с.Тригорского.
34. А.Л.Слонимский «Мастерство Пушкина», М., 1963, с.390,397. Выделено мной. С.Ш.
35. П.В.Анненков «Материалы для биографии А.С.Пушкина», М, «Современник», 1984, с.156.
36. Н.Г.Чернышевский ПСС в 15т, т.II, М., 1949, с.448.