Триптих Не дороже нас

«Всем нужны деньги.
А что такое деньги?»
Земфира

***
Картина первая.

Иноземцево. Ставропольский край. Жаркий летний полдень. Полутораэтажный саманный дом на два хозяина с белёными стенами. К зелёным воротам двора дома спешит, не обращая внимания на докучающий зной, запыхавшаяся девочка-подросток…

— Бабушка! Бабушка! – взволнованно прокричала она с порога, держа в руках три пакета с продуктами, торжественно внесёнными ею на кухню, как трофей, добытый в неравной войне с ценами в магазинах и на поселковом рынке.

— Что такое? – поинтересовалась пожилая женщина, встревоженная необычайно ярким румянцем на лице любимого ребёнка.

Они жили втроём: семидесятивосьмилетняя Лидия Христофоровна, её четырнадцатилетняя внучка, ласково называемая в кругу семьи “Аксаш”, да старенький, родившийся ещё до революции, без двух месяцев девяностолетний, дед – Василий Трофимович. Жили тихо, спокойно в небольшом посёлке на юге России. Бабушка взяла воспитание на себя, чтобы позволить своей младшей дочери – матери Аксаш – закончить образование. Время шло, и как-то само собой, незаметно для Лидии Христофоровны, её внучка превратилась для неё практически в дочь.

Бабушка радовалась каждому из школьных достижений своей девочки, более, чем когда-либо своим. В её мечтах этот хрупкий золотоволосый голубоглазый неизменно добрый ко всем ребёнок, медленно, но неотвратимо превращающийся в девушку, уже был великим учёным, учителем, поэтом, писателем. Эйнштейном, Толстым и Есениным в одном лице. Она была уверена, что в маленькой круглолицей головке со свисающей на спину косой цвета зрелой пшеницы жил великий человек.

Как же ей хотелось заботиться об этом подрастающем наивном ребёнке! Защитить его от всякого зла, жестокости и несправедливости этого большого, так хорошо изведанного ею за почти девять десятков лет, мира…

Каждый раз звонкий громкий голос Аксаш наполнял Лидию Христофоровну жизнью, как будто делал её моложе лет, эдак, на тридцать. И сейчас она, улыбаясь, слушала, как срываются блестящие, словно только что отчеканенные монеты, выложенные на солнце, слова с юных, налитых соком губ, и пыталась не увлечься своим счастьем и понять, хотя бы примерно, смысл этих слов.

— Ба! – с блеском в газах повторила девочка, – Я сегодня такую косметичку в магазине видела! Розовую-розовую! Как спелая малина! Она такая… – задыхаясь от прилива сил, восторга и своей быстрой походки, ей едва удавалось подобрать подходящие слова, – Такая… Красивая!

Аксаш открыла холодильник и начала бодро раскладывать продукты по своим местам. Бабушка, тем временем, устроилась на безусловно закреплённым за ней стуле, с которого открывался прекрасный обзор на всю кухню, и немного подумав, спросила:

— Так почему же ты её себе не купила?

— Она дорогая… Аж двести пятьдесят рублей! – поникла внучка и опустила глаза, растерянно держа в руках серебристую пачку сливочного масла, потерявшись настолько, что забыла где место сливочному маслу на полках холодильника.

Лидия Христофоровна машинально запустила руку в карман своего тёмно-зелёного платья, расшитого фиолетовыми цветами странного вида. «Три восемьсот, – озвучила она про себя количество денег, остававшихся в запасе, – Пенсию принесут через неделю. Должно хватить. Протянем как-нибудь». Затем торжественно заявила, уже вслух:

— Не дороже нас, внуча!

— Ура!!! – восторженно воскликнула девочка, – Ба, спасибо!

Закончив раскладывать продукты, она побежала к выходу со словами:

— Я скоро вернусь!

— Постой! – прокричала ей вслед бабушка, – А деньги?!

— Не надо! У меня почти триста рублей за эту неделю осталось!

И радостно убежала, аккуратно закрыв за собой калитку родного дома. Лидия Христофоровна ещё долго смотрела вслед внучки и улыбалась полной тепла и счастья улыбкой.


***
Картина вторая.

Питер. Проливной дождь. Обжигающий кожу холодом ветер со стороны залива. На улицах серо. Людей почти нет. Те же, кому пришлось в этот промозглый день выйти на улицу, быстро бегут, не оглядываясь по сторонам, накрепко укутанные в тёплые мягкие шарфы, погружённые в привычные обыденные мысли, скрываются под тёмными, как правило, однотонными зонтами.

Из суетящейся толпы, роящейся вокруг входа в вестибюль станции метро Владимирская, словно стая муравьёв, выделяется один человек. Мужчина. С виду лет шестидесяти. Одет в грязную рваную одежду, волосы растрёпанны. Он никуда не спешит. Идёт медленно, внимательно рассматривая мир вокруг.

Без документов, без денег, без дома. Даже без имени, по сути. За много лет скитаний по большому городу он привык быть никем. Незаметной дурно пахнущей тенью в толпе. Среди своих его звали «Михалыч». На это прозвище мужчина охотно откликался, сам не зная, почему.

Бесцельно бродя по улице несчётное количество часов, Михалыч решил, наконец, устроить привал в приглянувшейся ему подворотне. Под аркой было относительно сухо, да и ветер не хлестал по щекам, как обезумевший от азарта пытки инквизитор. До пристанища – заброшенного полуразвалившегося здания бывшей школы – служившего ему чем-то вроде дома, по крайней мере, ночлега, идти ещё пару часов, а дождь, тем временем, только усиливался. Нужно хоть немного согреться и желательно поесть, чтобы осилить остаток пути.

Он аккуратно снял с себя рюкзак и куртку, чудом не успевшую промокнуть насквозь, развесил её на решётке, отделяющей улицу от двора дома, и надеялся, что ветер сможет хоть немного просушить его самую тёплую и наименее рваную верхнюю одежду, из имеющихся в арсенале. А пока же надел «запасной вариант».

Михалыч присел у стены рядом со своим рюкзаком, из которого привычным ловким движением вытащил початую бутылку дешёвой водки. Посмотрев, что осталось ещё больше половины, довольно улыбнулся (это означало, что сегодня он, скорее всего, не замёрзнет и, возможно, даже не простудится), быстро открутил крышку и жадно глотнул прямо из горла. Приятное тепло быстро разлилось по телу, разгоняя стылую кровь.

Какое-то время мужчина сидел неподвижно, закрыв глаза, и всем своим естеством наслаждался ощущением тепла и лёгким опьянением, как всегда помогающим ему хоть немного забыть о всех своих бедах, лишениях и усталости, о несправедливости этого жестокого равнодушного и холодного, как ветер с Финского залива, мира. Он сделал второй глоток, после которого быстро понял, насколько же ему хочется есть. Последняя его «трапеза» датировалась вчерашним вечером, и состояла из порции Доширака со вкусом говядины. Гадость, конечно, неимоверная, зато досталась бесплатно (кто-то выкинул пачку в мусорный контейнер, даже не вскрыв упаковку) и, как-никак, но, всё-таки, горячая еда.

Михалыч потянулся к рюкзаку, радостно предвкушая свой обед из батона белого свежего хлеба и куска «Докторской» колбасы. Сегодня удалось добыть целых восемьдесят семь рублей, которые и были потрачены на означенное бесхитростное меню.

Милостыню он просить ненавидел. Хотя таким способом и получалось собрать довольно внушительные суммы, прибегал к этому только в крайних случаях (как правило, когда не хватало на водку). Предпочитал множить свой капитал, обшаривая людные места на предмет бесхозной, потерянной и забытой, мелочи под ногами горожан.

Но не успел он дотянуться до рюкзака, как его внимание привлёк какой-то большой, похожий на шерстяной, ком у противоположной стены. «Кто-то выкинул тёплый свитер? – подумал мужчина, пытаясь разглядеть предмет в полумраке, вечно царившем под сводами глубокой арки, – Было бы очень кстати!»

Он подошёл по-ближе, чтобы изучить этот загадочный предмет. Но едва дотронувшись, тут же одёрнул руку: «предмет» дышал. Почувствовав неожиданное прикосновение, грязный мокрый ком шерсти вздрогнул и приподнял собачью голову, посмотреть, что происходит. Уши были плотно поджаты, а в глазах читались тоска, усталость и обречённость. Михалыч до боли знал этот взгляд, но первый раз видел его не у человека. «Эн-нет, – подумал он, – только не в этот раз.» Затем вслух спросил:

— Ну что же ты, друг?

Пёс молчал. И безразлично смотрел перед собой в никуда, ничего вокруг не замечая, давно уже перестав понимать, что происходит. Всю свою жизнь он прожил с человеком. Они жили вдвоём в маленькой однокомнатной квартире дома, под аркой которого и лежал сейчас безутешный грязный старый пёс.

Жили долго. Дружно. Заботились друг о друге, как могли, как умели. Но беспощадные годы шли и шли вперёд, не замедляясь и не меняя своего направления. Шерсть на голове человека превратилась из коричневой в светло-серую, кожа на лице сморщилась, словно давно забытое под кухонным столом яблоко, с которым псу так нравилось временами играть.

Всё чаще в сторону его единственного неизменно преданного друга звучало слово «маразм». Конечно, собака не знала значения этого сочетания звуков, но чувствуя в них угрозу своему любимому человеку, постепенно начинала рычать, слыша их.

И вот наступил тот день… Тот страшный день, когда человек не проснулся. Пёс, как обычно, радостно виляя хвостом подошёл к его кровати, облизнул свисающую вниз руку. Кожа оказалась необычайно холодной. «Замёрз. Ночь сегодня не тёплая, – пронеслось в собачьей голове, – надо его согреть. Как же ему, наверно холодно без шерсти. Как вообще жить, когда шерсть растёт только на голове?»

Пёс аккуратно запрыгнул на кровать и укрыл человека своим пушистым телом. Он долго лежал, почти не шевелясь, изредка лизал щёки друга, чтобы проверить, не согрелся ли тот. Но кожа оставалась по-прежнему холодна. Человек не шевелился. Кожа была бледна, как простынь.

В тщетных попытках согреть и разбудить человека прошёл весь день. К ночи собачье сердце сжалось от тоски, усталости и ужаса одиночества. И он завыл. Громко-громко. Сидя на кровати подле любимого им старика.

Вскоре в квартиру вошли люди. Пёс, почувствовав аптечный запах, доносящийся от голубых халатов, послушно спустился с постели, уступив двуногим право помочь его другу. Но люди не стали помогать. Они что-то говорили, с грустью поглядывали на печальную собаку, смотревшую на них полными надежды глазами, а потом положили человека на носилки, накрыли с головой простынёй и унесли из квартиры.

Уставший напуганный пёс шёл за ними до самой кареты скорой помощи. Его человека положили внутрь, но ему самому запрыгнуть не дали. Он долго бежал за отъезжающей белой машиной, увозившей самое дорогое, что было в длинной собачьей жизни – любимого единственного верного преданного друга.

Выбившись из сил, пёс присел на обочине. Провёл там весь остаток ночи, глядя на дорогу, ожидая возвращения человека, но не дождавшись, утром побрёл к арке родного дома, ждать там, у хорошо знакомых ворот.

Так, в отчаянном ожидании, прошли его последние месяцы. Бессчётное количество пустых бессмысленных месяцев…

…Михалыч сидел на корточках перед псом, смотря ему в глаза. После затянувшего молчания, догадавшись, в чём дело, с горечью в голосе спросил:

— Ты тоже всё потерял?

Пёс моргнул и отвернулся к стене, будто понял вопрос.

Мужчина тяжело вздохнул, затем отправился к своему рюкзаку, вынул из него тряпку и принялся вытирать всклокоченную забрызганную грязью мокрую шерсть на собачьей спине. Кусок ткани быстро испачкался. Михалыч нашёл рядом с подворотней глубокую лужу, выстирал тряпку и продолжил своё дело.

Впервые сердце пса забилось радостно. Ему вспомнилось, как его купал старик, как мылил спину душистым мылом, чесал за ухом и делал то странное выражение лица, так сбивающее с толку весь собачий род. Человеческие губы растягивались в стороны, обнажая зубы. Щёки надувались, как перед атакой. Пугающее зрелище. И если бы не добрый согревающий блеск в их глазах в такие моменты, то хотелось бы оскалиться, зарычать и приготовиться защищаться. Они называют это улыбкой. По сути, у них это то же самое, что повилять задранным кверху хвостом.

Человек, так ловко управляющийся сейчас с тряпкой, чем-то напоминал псу его друга. Его руки, голос… Даже запах был до боли похож на такой родной…

Пёс вытянулся во весь рост, лежа на боку и с наслаждением ловил каждое прикосновение мужчины к своей шерсти. Хвост вытянулся и, словно метроном начал отсчитывать лёгкие редкие удары по асфальту. В наивную преданную собачью душу возвращались почти забытые ощущения радости и спокойствия, а тело наполнялось покинутой, казалось, навсегда силой.

Наконец, старый пёс поднялся на лапы и отряхнулся от остатков грязи. Аккуратно, чтобы брызги не попали на человека.

Михалыч улыбнулся.

— Есть хочешь, небось?

Пёс поднял на него глаза и энергично завилял хвостом.

— Ну пойдём. У меня есть чем тебя угостить.

Михалыч направился к занятому им углу, присел на асфальт рядом со своим рюкзаком и вынул из него завёрнутую в белый пакет еду. Разломал батон хлеба пополам, в одну половину вложил весь кусок колбасы, которым располагал, и положил на пакет перед своим новым четвероногим другом.

— Угощайся.

Пёс оторвал глаза от предложенной ему еды и поднял на человека вопросительный взгляд.

— Кушай, друг мой, кушай. Не дороже нас!

Отдохнув немного, они продолжили дорогу к незатейливому ночлегу Михалыча. Мужчина улыбался, радуясь тому, что теперь он не один, а пёс молча вилял вздёрнутым высоко над спиной хвостом, изредка поглядывая на своего спутника.


***
Картина третья.

Москва. Окраина города. Утро очередного буднего дня не замечаемой никем, кроме туристов, влюблённых и бродяг, роскошной золотой осени.

Сорокапятилетняя Тамара Ивановна, уборщица в отливающем золотом бизнес-центре, в спешке собирается на работу. Её сердце бьётся часто и не ровно. Сегодня важный день. На ней лучшее платье из скромного гардероба небогатой женщины, с вечера отглаженное, лучшие серьги. Она только что высушила феном свои тщательно вымытые короткие наполовину седые волосы, даже попыталась сделать что-то вроде укладки, и стоя перед зеркалом предпринимала вторую попытку красиво накрасить губы, что выходило у неё, мягко говоря, с трудом.

Не привыкла Тамара Ивановна ни краситься, ни в платьях ходить… Да и вообще, заботиться о себе. Вся её забота, любовь и нежность были направленны только на одного человека в этом мире – на сына, Василия, которого, судьба подарила ей, несмотря на все усилия по лечению выявленного ещё в восемнадцать бесплодия, довольно поздно – только в тридцать лет.

Жизнь так сложилась, что она стала матерью-одиночкой, имея трёхлетнего ребёнка на руках. Маленький пухленький розовощёкий человечек стал её Вселенной, а сама Тамара Ивановна превратилась для него и в каменную стену, за которой всегда можно было спрятаться, и в тёплый плед, под котором безусловно можно согреться и даже в мягкую подушку, в которую неизменно можно было поплакаться и с успокоением уснуть, забыв об обидах и проблемах.

И сейчас все эти помпезные неестественные приготовления тоже производились для Василия, но… Сердце женщины сжималось от того, что за день ей предстоял. Такой ужас и бессилие перед решением Судьбы она испытывала в последний раз пятнадцать лет назад, когда в бессчётный раз шла с, тогда ещё живым, мужем на УЗИ к гинекологу.

Отойдя на шаг назад от зеркала, Тамара Ивановна с досадой подумала: «Ах, сколько же морщин! Совсем старая становлюсь…» И верно, никто в бизнес-центре и не догадывался сколько же на самом деле лет этой тихой, никем не замечаемой женщине, в присутствии которой в помещении всегда становилось ухожено и чисто, как будто и не было Тамары Ивановны, как будто блеск золочёных перил, ослепительная белизна мраморных ступеней и хрустальная прозрачность стеклянных дверей являлись чем-то самим собой разумеющимся, словно добрая фея взмахнула волшебной палочкой и даровала этому месту вечные чистоту и порядок…

Никому и в голову не приходило, что это была не изящная фея с палочкой, а измученная жизнью женщина со шваброй, которая от пережитых бед и одиночества выглядела в свои сорок пять на шестьдесят с лишним.

Тамара Ивановна накинула на голову платок, расписанный красными и золотыми цветами, надела своё старенькое серое пальто и направилась по привычному за долгие годы работы на одном месте маршруту к метро. Машинально проверив газ, кран, дверь на балкон и заперев квартиру.

В её голове вертелись мысли, но ни за одну из них не получалось зацепиться, как невозможно рассмотреть детали стен тоннеля из окна несущегося по рельсам поезда в метро. А душу переполняло одно-единственное чувство: надежда.

На 10:15 она была записана на приём к директору бизнес-центра. На нём сейчас светом в единственном в мире зажжённом окне сходились все её мечты и чаяния. Только он мог помочь. Только один на всей планете был способен не дать миру Тамары Ивановны рухнуть, как подсечённый Колосс.

Женщина до дрожи в коленях боялась опоздать на встречу, несмотря на то, что прекрасно знала, что вышла заранее. В своих руках она бережно, но крепко сжимала старомодный мобильный, ещё с кнопками вместо сенсорного экрана, с маленьким монохромным экранчиком, вокруг которого местами облупилась краска. На каждой остановке с волнением поглядывала на телефон, чтобы проверить который час. Это хоть немного, но успокаивало.

Наконец, поезд доставил Тамару Ивановну к нужной станции. Подхваченная потоком неизменно лихорадочно несущихся на поверхность людей, через пару минут она оказалась на улице. Остановилась, глубоко вдохнула пропитанный выхлопными газами и запахом осенней листвы прохладный воздух, и направилась к зданию бизнес-центра.

Идя до мельчайших подробностей известным маршрутом, Тамара Ивановна не замечала дороги. Весь мир погас. В её мыслях снова и снова прокручивалась одна и та же сцена.

Как она заходит в кабинет, здоровается с директором, садится в широкое кожаное кресло, рассказывает всё, как есть. После чего слышит в ответ на свою просьбу: «Да-да. Разумеется, Тамара Ивановна. Вам нужно было идти сразу ко мне, а не пытаться решать такие проблемы самостоятельно…” И вот она уже, порхая бабочкой, бежит вниз по ступенькам, не найдя в себе терпения дождаться лифта, запрыгивает в только что подъехавший к остановке автобус, приезжает в больницу, заходит в палату к сыну и торжественно ему объявляет…

Мысли женщины прервала стеклянная дверь, перед которой она остановилась и на несколько секунд замерла, как парализованная. Справа от двери двери висела табличка с золотыми буквами на чёрном глянцевом фоне. «Директор». Большими буквами. И строчкой ниже, шрифтом чуть меньшего размера: «Станислав Юрьевич» (фамилию опустим). Ей вспомнилось с какой заботой и нежностью её руки протирали вчера вечером эти золотые буквы.

На лице Тамары Ивановны образовалась растерянная улыбка. За всю свою жизнь она никогда ничего не просила, особенно у тех, кто сильнее её. Но, к сожалению, принцип «сами предложат и сами всё дадут» канул в Лету вместе с великим автором великого романа. В наше время людей испортил не только «квартирный вопрос», и теперь даже Дьявол никому ничего не предложит, если его об этом не попросить…

Наконец, женщина взялась за дверную ручку и через пару секунд ступила в приёмную. Секретарь сразу же улыбнулась ей, предложила присесть и выпить кофе, так как до назначенного времени оставалось ещё пятнадцать минут. Она была одной из тех немногих, кто, всегда замечал присутствие Тамары Ивановны. По политым цветам на подоконнике, по отсутствию пыли на столе, по опустошённой корзине для бумаг, по неизменному наличию салфеток, мыла и туалетной бумаги в уборной…

Минуты медленно сменялись одна другой. И вот уже кофе допит, и стрелка подошла к отметке «15». Секретарь приоткрыла дверь в кабинет директора, что-то тихо спросила у него, затем повернулась к Тамаре Ивановне и пригласила её войти.

Женщина поднялась со стула. В этот же момент её немного качнуло в сторону, но на ногах удержаться всё же получилось.

— Вам нехорошо? – вежливо поинтересовалась секретарь.

— Нет-нет, спасибо. Всё нормально… – немного растеряно ответила Тамара Ивановна.

Наконец, собравшись с силами, она вошла в кабинет.

— Присаживайтесь – обходительно предложил директор.

— Спасибо, – приняла предложение его посетительница и сконфужено устроилась в дорогом неуютном кожаном кресле.

— Вы ко мне по какому вопросу?

Мужчина смотрел на неё без внимания и интереса, он явно был глубоко погружён в свои, наверняка, очень важные, мысли.

Директор был довольно молодым человеком, лет тридцатипяти. В дорогом тёмном костюме, светло-розовой рубашке, голубом галстуке, с модной напомаженной стрижкой и ухоженной бородой. Его голос звучал мягко и учтиво. Строгий, но всегда приветливый со всеми, он занимал должность под стать своему образу, и гордо называл себя «Топ-менеджер» вместо устаревшего, так сильно отдающего советским временем «Директор».

— Станислав Юрьевич… – несмело начала женщина. С первых же слов её бросило в жар. Сердце колотилось, словно испуганная птица, нечаянно залетевшая в форточку на кухне. Переведя дыхание, Тамара Ивановна предприняла вторую попытку изложить суть вопроса, – Станислав Юрьевич, мой сын, Василий, он на днях упал со ступенек – подскользнулся – руку сломал…

— Сочувствую, – равнодушно перебил её мужчина.

— Перелом очень серьёзный… Врачи сказали, что руку можно спасти, но нужно делать операцию… А это будет стоить сто тысяч… – к горлу женщины подкатил тяжёлый ком, на глазах выступили слёзы, но, собрав все свои силы в кулак, ей всё же удалось не заплакать и продолжить говорить, – У меня нет таких денег. Вы знаете, я получаю шестнадцать пятьсот в месяц. Я была в десяти банках, пыталась взять кредит, но они все мне отказали… Станислав Юрьевич, Вы – моя последняя надежда! Пожалуйста, помогите. Они ведь хотят отрезать моему единственному сыночку руку… Понимаете…

На этот раз Тамара Ивановна не выдержала и горько тихо заплакала, спрятав лицо за своими ладонями.

— Ну что же Вы. Перестаньте плакать. Всё образуется.

Через полминуты, взяв себя в руки, женщина, не скрывая надежды в голосе просила напрямую:

— Так значит, Вы поможете?

— Сейчас кризис, – ответил директор, – у нашего центра тяжёлое финансовое положение. Я не могу Вам помочь. Простите, но это слишком дорого…