История о любви, пирожках и красных башм

– А давай я тебе расскажу, что я люблю. Нет, не тебя. Хотя
тебя – в первую очередь.  И так всё ясно. А как насчёт поесть? Она подумала, улыбнулась  и продолжила:
– Говорят, что в раннем детстве я была обжорой и гурманом. Ещё, не умея говорить, я находила банку с маслинами и жестами объясняла, как эту банку открыть и покормить чёрными ягодами маленькую голодную Верочку. Но я перестала умилять своим обжорством близких много лет тому назад. Да и нет уже тех близких, во всяком случае, в ощущаемом нами мире.

                Первое моё воспоминание о еде относится к 1962 году. Я тогда ещё в школу не ходила. Пирожки с вишнями готовила старая бабка – хозяйка дома в Ситковцах. Ситковцы, Юрковцы – звучат для меня как сказка, ведь в детстве не было границы между сказкой и явью. Это деревни в Винницкой области. В Ситковцы мы приехали на голубой Волге с гарцующем на капоте хромированным оленем. Наша машина была под завязку набита четырьмя взрослыми и четырьмя детьми. Не спрашивай меня, как это возможно, только поверь – у Котельниковых машины не было, а двое девочек были. Я, сестра Катька, Пана и Люся – вот такая  детвора. Пана – весёлая малышка с персиковыми щёчками и яркими синими глазами, а Люся - какая-то утончённая капризная особа в комбинации. И ещё  сельские дети, лето, коза, лоза, вокруг - болота, дожди – дожди и… мои  красные ботиночки, мне их папа привёз из Чехословакии
               Козу мы кормили лозой, за лозой ходили на болота, там я и утопила свой красный башмак. Обидно. Таких ботиночек в то время ни у кого не было. Да и у меня не стало. Как же хочется мне сейчас подержать тот приятный лаковый красный башмачок  в руках!

    – Ну не поверю, что у тебя в жизни не было обуви лучше, чем эти ботинки!
Она изумлённо рассмеялась.
От её смеха его  круглые глаза стали  веселыми, задрожали его  опереточные брови, обозначились неожиданные ямочки на щеках. Весь его облик прописного злодея стал  комическим. Верочка задавала жанр его жизни.
  –  Я вспомнила, но это были Катькины туфли. Когда у сестры не было первой пары лекций в институте, а у меня была, я утром тихо  одевалась, чтоб сестричку не разбудить, обувала её туфельки и убегала. Туфли тоже купил папа в магазине «Берёзка». И знаешь, они тоже были красные и лакированные. Низенький толстый каблук бочонком, круглый носок, язычок, красные тесёмки, которые завязываются на бантик, и помпоны из красных лаковых верёвочек, - Верочка мечтательно закатила глаза, но быстро опомнилась:
         – Но я же про пирожки.
А потом нас, продрогших, грязных и мокрых, старая Стефа усаживала на печь и кормила пирожками. С тех пор я таких и не видела. Они восседали на противне, соприкасаясь друг с другом жёлтыми прямоугольными боками. Они блестели лакированными пухлыми пузиками, они источали колдовской аромат горячих печёных вишен и ванили.
Он любил её слушать. Она говорила цветистыми фразами – как книжку читала
        – А ты осталась такой-же обжорой, как в детстве?!
– Нет, это просто память о счастье. Потом, когда я стала даже не большая, а чуть-чуть…
          – Зрелая?
          – Нет, привявшая.
    Мужчина  нахмурил брови.
          Он встретил Веру год назад. И не хотел даже формулировать, почему она стала для него… Кем? Да бог знает, кем. Главное, что они встретились. Как два носка, разлучённые коварной стиральной машинкой и забывшие о существовании один другого. Как индийские близнецы, которым до встречи плясать и петь жалобные песни сто двадцать девять серий. Какое, в таком случае, значение имеет, как их потрепало центрифугой или самодурством индийского кинорежиссёра?!

            – Да, и вдруг мне захотелось каждый день выходить на улицу с таким противнем и раздавать детям пирожки. Но я так и не смогла испечь их. Часто пыталась, получалось по- всякому. Меня все хвалили. Но я-то знала, что получалось всё время что-то другое.
          – А я бы съел твоих пирожков.
          – Ха-ха-ха. А давай-ка ты сам попробуешь их испечь.
          – Э-э-э, а ты знаешь, что каждый мой час работы стоит сто долларов?
            – Ну-ну, вот зачем ты это говоришь мне сейчас? Чтобы я чувствовала себя воровкой? И к чему  тебе тогда выслушивать мои бредни?
             – Зачем – зачем..  Сама ты знаешь зачем.
              – Я-то всё про тебя знаю, - самодовольно и примирительно….
               Грубые чёрные лосины, Вязанные гетры с пёстрым орнаментом, низкие ботинки, легкая тёплая красная куртка с капюшоном, через плечо – шитый мешок – карман, в стиль гетрам. Улыбка. Мечтательное выражение лица.  Она уходит в снег и заботы.

           – Всё – да не всё,  – ухмыляется он и становится на табурет. Падает с табурета, роняя мягкие кожаные чувяки с закрученными вверх носами. Приносит стремянку. Лезет на антресоли. Достаёт какую-то странную посудину, старую и закопчённую. Последний раз он видел этот то ли чайник, то ли  кувшин у Верочки в руках, когда она пыталась снести его на помойку.  Тогда он, повинуясь  импульсу, нежно взял её за руки и сказал:
          – Да пусть ещё полежит. Наждачком зачищу и куда-нибудь пристрою.
А потом он долго с недоумением рассматривал сосуд, сдвигал толстые брови, морщил лоб, но так и не вспомнил, откуда у него такая штуковина на антресолях завелась. Да, чай не мальчик. Положено уже и склерозу завестись.

Но… пусть склероз подождёт. Сегодня после её рассказа он всё вспомнил. С улыбкой и сомнением он смотрит на перламутрово-землистый бок посудины.  Потом в зеркало – на своё ладно скроенное и тренированное, но немного грузное и немолодое тело. Глупо ухмыляется и говорит сам себе:
– Не пойму, а сколько в ней этих,.. и как я там это?…
Потом охает и хлопает себя по лбу:
 – Шайтан!  Стефа, вылазь!

                Ум у человека есть? А кто ж вылезет из какого-то горшка?! Мышка, таракан? Так в его доме они не водятся. Он идёт в подвал, берёт там кусок наждака и возвращается в дом. Он трёт горшок наждаком. С лёгким запахом озона, с лёгким   облачком голубого пара из ВОЛШЕБНОЙ ЛАМПЫ выплывает полупрозрачная румяная старуха. Вскоре её тело уплотняется. Это крепкая и статная женщина в «московке»*, из-под которой выглядывает тёмная юбка в мелкий бежевый цветочек. На голове примерно такой-же платок. Ноги обуты в грубые резиновые калоши.  Она задорно топает ногой по паркетине:
– Здравствуй, Артурчик!
–  Стефа, прости, я замотался что-то. Последние пятьдесят лет были такими сложными, что я…
Стефания насмешливо посмотрела на него:               
 – А мне грех жаловаться. Когда я вытащила из болота эту лампу и освободила тебя, жить мне оставалось всего ничего.  Хворала я сильно. Я же сама предложила посидеть за тебя.
 – Ну и?
 – Что-то там такое есть. Климат волшебный, что ли. И выздоровела, и силы прибавилось. Да и время там совсем другое. Как будто только вчера я печь топила да козу доила.
 – И пирожки с вишнями пекла? – с нетерпением и надеждой спросил Артурчик.

   …а потом Верочка вернулась и в кухне на столе увидела противень с сияющими пузатыми пирожками. Их жёлтые прямоугольные бока плотно прилегали друг к другу. А над ними вился дух горячих вишен и ванили.
                Но и это ещё не всё. В спальне на тумбочке стояли красные маленькие башмачки, а на другой тумбочке – открытая коробка с лакированными красными туфельками: каблук бочонком, язычок, завязочки, на концах которых – помпоны из тонких красных кожаных верёвок.
Ещё Верочка заметила на полке уродливый землистый чайник, который Артурчик, всё-таки, "пристроил  куда-нибудь". Чайник качался из стороны в сторону, – померещилось, конечно.

                Перечитала и засомневалась. Ну, встретились немолодая женщина с таким же мужчиной, и почудилось  им, что они –  разлучённые носки одной пары, – да, бывает, случается в жизни. Не нужно бездумно выбрасывать старые вещи неясного происхождения?  И это – чистая правда. И разве не правда, что, если хорошенько напрячь память, любой парень обязательно вспомнит, что он – джиннн?!  Какая же это сказка?! Так и напишу: «История о любви, пирожках и красных башмаках»

* "Московка" - так у нас в деревнях называли плюшевое полупальто