Свой Чужой 20

47
7 сентября
Диалектика благодатной души и закономерного разума сводится к противоположности двух простых жестов дедукции выгодно-выводного выхождения за пределы и индукции невыгодно-вводного вхождения в пределы наперед бытийствующего мистического круга Ты-души. Выведение из бесконечного круга бессмертной Ты-души предстает как вы-падение в срочную конечность смертного Я-тела, которое в таком одиноком качестве оказывается противопоставленным всем другим, но точно таким же одиноким Я-телам. Способом, каким соотносятся люди в качестве Я-тел, существенным образом выявляется как сравнение с его наречными номинациями типа больше/меньше, раньше/позже, умнее/глупее, богаче/беднее, лучше/хуже и т.д. Сравнивающая парность наречий выражает аксиологический характер текущего  упорядочивания мира по способу интерпретации его во временную картину. Очевидно, условием полагания ценности как таковой выступает разнесенность, различенность, разорванность двух разных в полярность, в силовом поле которой они вынуждаются к сравнению и обмену. Обусловленный временным пределом окончания наличной срочности конечного Я-тела поток аксиологического упорядочивания как счёта сам оказывается потоком времени, со счетов которого непрерывно убывает временное содержание жизни в виде наличного существования Я-тела. Детерминированный таким образом упорядочивающе-оценивающий счёт мира бежит по распрямляющейся из круга линии, вслед которой бежит и сам всё время что-то подсчитывающий и на что-то рассчитывающий человек, считая всё это жизнью. Линия счёта, в которую вытягивается изначальное содержание мистического круга бессмертной души, оказывается силовой осью принципиальной аксиологической сепарации в пару того, что способствует символическому возрастанию, усилению, интенсификации наличной, конечной, и, по определению, смертной жизни и таким образом ценится высоко, и того, что символически же  индексирует её убывание, ослабление, деградацию и таким образом малоценно. То есть, этической мерой движения линии такой раздваивающей сепарации являются полярности пребывающих на стороне жизни «хорошего» и «добра» и пребывающих на стороне некой не-жизни «плохого» и «зла». А логической мерой той же сепарации выступает динамика формальной полярности субъекта и предиката. Простое сложение вертикали этической ипостаси и горизонтали логической ипостаси одной и той же сепарации в виде их пересечения суммируется в перекрестном полюсе закономерной парности «хорошего», «доброго» субъекта и «плохого», «злого» предиката. Но с учетом онтологического контраста бессмертной Ты-души и смертного Я-тела такая этико-логическая пара преображается в контраст смертного субъекта и бессмертного предиката. И в просвете этого контраста проясняется онтологическая разница закономерной Я-дедукции и благодатной Ты-индукции или Ты-предложения. Выгодным выводом Я-дедукции становится весьма временный дисбаланс доминирования смертного Я-тела над бессмертной Ты-душой, Смерти над Бессмертием. Обратно, невыгодной мерой Ты-предложения является вечный, бессмертный баланс благодатного сопричастия Ты-душ.
Таким образом, логический вывод есть буквально выведение смертного Я-субъекта  за круговой предел бессмертного Ты-предиката. Это выведение в ключе библейской метафоры может быть буквально понято как выведение «иудейского» смертного Я-тела из «египетского плена» бессмертной Ты-души. И здесь впору к уже имеющимся призывам добавить еще один: «Назад в египетский плен!». Эта же метафора толкует весь порядок логического дедуцирования  как меру выведения Закона из Благодати, указывая на то, что Благодать по отношению к выводимому из неё Закону обладает оригинальным и первородным характером. Мистически определенная и тем самым распределенная периферия Ты-благодати наперед содержит и объемлет всю бесконечно нераспределенную совокупность центральных Я-законов. Как бы далеко и долго по путям логических выводов не блуждало сыновнее смертное Я его мерой остаются нерушимые пределы отчей бессмертной Души. И оно или, по счастью, при жизни, или, к несчастью, по смерти, но в любом случае всегда в них возвращается. Оно возвращается к ней, потому что высшей нуждой смертного человека остается воля к бессмертию. Энергия всей жизни – это энергия бессмертной Благодати, что, сохраняя своё количество в неизменной неизбывности, неотличимо блюдет себя еще и как Закон, известный нам в качестве  Тыключевого физического «закона сохранения энергии». Вторичность закономерной смертности Я-тела по отношению к благодатной бессмертности Ты-души получает межчеловеческое выражение во вторичности Я по отношению к Ты. Это означает, что только другое Ты – гарант моего собственного бессмертия. Другость другого Ты – условие собственности бессмертия моей души. Эта различающаяся от меня другость дружественного Ты сообщает собственную бессмертную другость моего Ты. Дружественность других для друг друга, разных Ты выходит из интерсубъективной игры отражений то меня в другом, то другого во мне, плотно меняющих один другого, в результате чего кон коммуникативной игры наполняет плотность непрерывной смены и обмена местами непрерывно колеблющихся чаш интерсубъективных весов. Данную плотность определяет ограниченность самого её кона, образованного однополярностью конечного центра тяжести, на выгодную дедукцию которого, собственно, и нацелены два интерсубъекта. Обратно этому место дружественного общения выявляет изначальную  пустоту любовного освобождения от центра тяжести. Дружественное общение Ты-предикатов разрешается на путях разряжающего опустошения, что обращает двух собеседников из двух противопоставленных друг другу зеркал в две разные, но сопряженные части зеркала, что отражает предшествующее им обоим вечное Одно и то же. То есть, диалектика коммуникации сводится или к закономерной концентрации неделимого центра тяжести, чей захват и удержание выступает срочной гарантией определенного превосходства в замкнутых обстоятельствах непрерывной угрозы смерти, в закрытом коне страха смерти, или к благодатному растворению такого непроницаемого ядра в стремлении к прозрачности попущения действия Божьей благодати.
Закономерный результат общения сводится к доминированию центрального Я над периферийным Ты. Порядок такой господско-рабской интерсубъективности выражает законное однополярное право необратимо-асимметричного превосходства смертоносной силы над смертной слабостью, «сильного» Я-тела над «слабой» Ты-душой, а и в итоге смерти над бессмертием. Обратно, благодатный итог сбывается в интерпредикативности обращаемо-симметричной соборности двух дружественных Ты, что чудесным разделяет мистически предлагаемое им чувства бессмертия, зовущегося еще любовью. То есть, если интерпредикативная соборность стремится к разрядке силового поля напряжения между полюсами центрального Я и периферийного Ты, то интерсубъективная полемика только и нацелена на концентрацию смертоносного силового полюса Я по отношению к ослабляемому полюсу Ты. Имманентная диалектика закономерной интерсубъективности дедуцирует выгоду ко-детерминированности самих центра и периферии, где то, что причиняет сильный центр – это слабая периферия, а и то, что окружает слабая периферия – это сильный центр. Центр и периферия – это молот и наковальня, что своим взаимодействием способны измолоть всё что угодно. Трансцендентальным содержанием интерсубъективной полемики оказывается экономика обмена двух – умозрительного и наличного – избытков. То, что формируется на «господском» полюсе – это качественный избыток ценности морального, этического превосходства. То, что образуется на рабском полюсе – это количественный избыток товарности наличного, эстетического преобладания. Качественность этической ценности сводится к статичности неподвижной центральности, что и составляет стойкость её стоимости, превосходящей всякую динамичную бренность непрерывно убывающей в своей ценности наличной товарности. Ключевым свойством моральной ценности выступает её спекулятивная всеобщность, напротив, свойством товарности является её зримая единичность. Ось соотнесения этического полюса   всеобщей цены и эстетического полюса единичного товара – это всё та же ось дедукции, количественно сравнивающей один полюс с другим в отношении к качественности критерия общего признака. Грамматикой интерсубъективной дедукции выступает наречное выражение преобладания одного сравниваемого полюса над другим в опоре на глагольное противопоставление существительной и прилагательной частей одного и того же Имени. То есть, интерсубъективная дедукция сначала посредством глагола разделяет одно и то же имя, а затем противопоставляет его существительную часть прилагательной части, вынуждая к выгодности обмена, или как покупки со стороны  существительной части, или как продажи со стороны прилагательной части.
Ключевым актором такой хитроумной комбинации выступает глагол в его мерцающей двойственности: есть/несть. Попадая в силовое поле интерсубъективного кона, двойственность глагола разражается самыми разрушительными последствиями, приобретая характер стихийного бедствия. Опосредуемая глаголом игра чаш коммуникативных весов сводится к безуспешности деления их выражаемого глаголом неделимого центра властной тяжести. Интерсубъективный спор разбалансирован перетягиванием глагольного факта существования то в одну сторону, то в другую – то в сторону умозрительно всеобщей ценности, то в сторону налично единичного товара. Глагол несет саму расщепленность спекулятивно-нарицательной всеобщности формы-цены и налично-собственной единичности содержания-товара. При этом всегда исполняется то правило трансцендентальной рефлексии, по которому всеобщность осознается изнутри, а единичность воспринимается извне. В рамках коммуникативного кона это предстает в том, что чаша внутренней и центральной Я-всеобщности ищет перевеса над чашей внешней и периферийной Ты-единичности, а исходным центром игры их тяжестей выступает глагол. Здесь выясняется, что глагол – это фокус поляризации исходного Имени в крайности всеобще-нарицательной существительности понятия и единично-собственной прилагательности имени, чьим результатом однажды и становится наречно выражаемый закономерный перевес смертоносного Я-субъекта над смертным Ты-предикатом. Благодать исходного отношения, будучи опосредована глаголом, впадает в закон вычитания смертоносной существительности понятия из Имени, превращаемого тем самым в смертную прилагательность. А экзистенциальной сценой такого падения является вычитающее исключение смертоносного Я-тела из круга бессмертной Ты-души. Задаваемое таким образом исключение предстает как самоотлучение, самоотведение смертоносного, но оттого и смертного, Я-тела из круга бессмертной Ты-души. Такое исключение есть субъективация, произвольное замыкание на Я-тело. И соответственно обратное включение и возвращение сбывается в любовном преодолении закономерного контраста смертоносного Я-субъекта и смертного Ты-предиката. Это включение – предикация, причащение к извечной Ты-душе. Любовная Ты-предикация, упраздняя центр Я-субъекции, всё время источающую из своей нераспределенности страх смерти, открывает абсолютно распределенную периферию бессмертия. Здесь будет уместным вспомнить слова из «Гипериона» Фридриха Гёльдерлина о том, что в событии смертный разум забывает о своём «скипетре» и из «венка жизни» выпадает смерть. «Венок жизни» – это периферия Бессмертия. И его собирание, соединение – это событие растворения «скипетра разума», что сворачивает «венок жизни» в немилосердную распрю её смертоносной и смертной половин. Событие – растворение разрывающей прошлое и будущее центральности Закона в вечно-настоящей периферии Благодати. Способ этого растворения – забвение, прекращения знания, исчезновение знания Знака как при-знака.
Таким образом, мы задаем меру разрыва периферии Бессмертия на крайности смертоносной всеобщности и смертной единичности. В полярности этих крайностей узнается Аристотелево определение субстанции, о которой «сказывается всё», она же «не сказывается ни о чём». В таком определении в глаза бросается чисто логический характер   безусловного доминирования субъектной субстанции как всеобщего подлежащего над всяким единичным сказуемым о нём в совокупности периферии мирового предиката. Аристотель, заявляя, что субстанция – не предикат, не сказуемое, или, что земная субстанция не есть небесный предикат, а что-то абсолютно отличное от него, напрямую исключает, вычитает, выводит определенное существо Земли из неопределенной периферии Небес. Выведение земного субъекта из небесного предиката, полагающим этим первичным произволом свой собственный закон, является ключевой предпосылкой всей метафизики Аристотеля. А его главным свойством, конечно, выступает безусловная выгодность обмена исключительного, единственного центра смертоносной всеобщности на всю периферию, рассыпающейся под его произвольным ударом на совокупность осколков смертных единичностей. Справедливости ради надо заметить, что, во многом, ход Аристотеля стал возможным с подачи Платона, который рядом радикальных тезисов типа «единое само по себе есть ничто» («Теэтет») или «имя в определенном смысле не существует» («Софист») подвигает Аристотеля на законодательство логического упорядочивания  разрыва земного субъекта и небесного предиката. Поскольку предельным полюсом выведения земной субстанциальности из небесной предикатности выступает Я, то его предельной определенностью оказывается то, что смертное Я-тело не есть бессмертная Ты-душа. Не велик вывод: Я-смерть не есть Ты-бессмертие. С точки зрения знания. Но смысл и сила этого вывода в отрицательной апофатичности. Её отрицательность в не-положительности в отношении к Я в его определенности. И обратным такой не-положительности является положительность в отношении к Ты в его неопределенности. То есть, положительная неопределенность Ты по сравнению с отрицательной определенностью Я и есть содержание личного бессмертия Души. То, что определено, так или иначе, известно, знакомо, знаемо. И оно смертно. Смертно то, что Я знает о себе. И бессмертно то, что неопределенно, и потому неизвестно. Бессмертно Ты. То, что определено и известно, становится таковым на основании соотнесения со знаком как Я-признаком. Отношение Я и Ты в его определенности тотально центрировано исключительной однополярностью Я. И, будучи определено на его основании, такое отношение смертно. Жест полагания смертности осуществляется в извлечении смертной определенности Я-субъекта из бессмертной неопределенности Ты-предиката.               

48
12 июля
- Ну, это очень примитивное определение. Я такие не люблю. Так можно всё, что угодно определить. По сути, это тавтология. Но сам факт разрыва, конечно, это уже возможность приближения к его преодолению. И мы всё ближе к первородной точке события разрыва. Ладно. Давай еще кое-что вспомним. Вот это различие метафоры как частного центра целостной периферии и метонимии как частной периферийности целостного центра. Как уже говорилось, метафора – это центростремительная субъекция периферийного предиката, а метонимия – центробежная предикация центрального  субъекта. Что здесь выступает общим знаменателем и средним термином?
- Я.
- Удивительно, что одно и то же Я ведет себя то как предикат, то как субъект? Не правда ли?
- Правда. – Послушно ответила я и тут же в сердцах чертыхнулась:
- Чёрт побери, чувствую себя идиотом из числа собеседников Сократа.
- Потерпи. Это же закон жанра.
- Я уже согласна не быть законопослушной.
- Но мы же вовсе не хотим нарушить закон, но исполнить.
- Мг.
- Хорошо. Итак. Мы договорились, что большая посылка – это чувственное суждение, а малая – рассудочное. Значит, центром большой посылки, связывающей некий  объект в его чувственном содержании, является то, что Кант определяет как «единство трансцендентальной апперцепции». Весьма символично упоминание здесь этого самого восприятия. И тогда, основой большой посылки выступает принцип «Я связываю». Я связываю горизонт наличного присутствия, внутри которого так или иначе «я есмь». Большая посылка – это всегда суждение, которое соответствует наличной части, то есть предикату картезианского вывода: «я существую». Центром малой посылки как рассудочного суждения, опирающегося на сферу умозрительности, выступает принцип «я мыслю»…
- То есть, вы хотите, сказать, что смыслом всего онтологического силлогизма выступает картезианский вывод: «мыслю, следовательно, существую», где «мыслю» - субъект, а «существую» - предикат?!
- Ну, конечно. Но мы уже об этом говорили. Сейчас мы уже обговариваем технические моменты его образования. И Декарт нам тут – большое подспорье. Смотри, как тут получается. Следствие «существую» соответствует большой посылке в её наличной чувственности, а основание «мыслю» адекватно малой посылке в её умозрительной рассудочности. Следствие здесь может быть каким угодно: «я существую», «нечто существует», «ты существуешь», поскольку само существование имеет место только таким образом, каким «я мыслю» его, поскольку своим «мышлением» субъект обосновывает «существование» объекта, заодно обосновывая им и своё существование…
- М-м-м, кажется, я начала что-то понимать. До этого вы говорили, что жертвой онтологического силлогизма становится контрастное единство Неба и Земли, из которого извлекаются две выгодности – ценовая и товарная. И теперь понятно, как они извлекаются. Чувственное суждение большой посылки  это тезис «Земля есть Товар», где Земля – субъект, а Товар – предикат. То есть, по его итогам из Земли прямо в метонимическом смещении извлекается нечто или некто в его товарности. И этот некто предстает как «Ты-товар». А рассудочное суждение малой посылки – это антитезис «Цена есть Небо», где Цена – субъект, а Небо – предикат. И уже по его итогам из Неба обратно в метафорическом сгущении извлекается некая эфемерная ценность, главным носителем которой становится Я, «я мыслю» как Я-цена. И, конечно, выводом онтологического силлогизма может и должен быть только синтез «Я-цена есть Ты-товар». Ну, а про половые акценты этой пары вы уже замучились говорить, и интерпретация здесь одна: «мужская Я-цена есть женский Ты-товар».
- Правильно я делал, что никогда не сомневался в тебе, как в своей самой талантливой ученице… Ладно. Закрепили. Но надо идти дальше… До этого опять же я говорил, что Я – это Я-тело, а Ты-товар – это еще Ты-душа. И тогда спрашивается, что всё время продает и покупает Я-тело?
- Только Ты-душу.
- Да, увы, субъект всё время торгует душой. Сам не зная того. И вместо того, чтобы её дарить, поскольку она и дана мне даром же. И только в этом онтологическое призвание человека. И мы спрашивается: как возможен дар, если всё продается и покупается? Как возможен дар, если все мы заключены в кон глобального торжища? Что или кто заставляет, там, меня, например, дарить? В наших терминах этот вопрос звучит так: каким образом квадрат онтологического силлогизма становится кругом Бытия?
- Сразу, целого Бытия?   
- Ну, а зачем нам какие-то промежутки? Я уже говорил, что квадрат онтологического силлогизма образуется перекручиванием круга Бытия, и две оси – вертикальная и горизонтальная – этого круга являются диагоналями самого квадрата. Сразу скажем, что квадрат – это Закон, а круг – Благодать. Вот как ложь невольно доказывает существование истины, которую отрицает, так Закон своей отрицательностью доказывает Благодать в её положительности…
- Вы хотите сказать, что первый закон, и вообще, закон как таковой  – это логический закон?
- Безусловно. Разве мы мало об этом говорили? Более того, прежде всего, закон фиксируется в мысли, превращая её в начальную форму закона. Но мысль мысли – рознь. Одна мысль – благодатна, другая – закономерна. И я верю в благодать мысли. Верю в то, что душа спасается благодатью мысли, той мысли, которая есть Святой Дух, третья ипостась Троицы. И эта мысль соответствующим чувством благодарности и любви. В наших терминах это означает, что именно мыслью земное Я-тело выходит из своей закономерной самозамкнутости и благодатно всходит под эгиду небесной Ты-души. И Благодать, и Закон в равной степени охватываются мыслью, с которой все начинается и которой же всё заканчивается. И я вовсе не имею ввиду здесь Аристотеля с его «мыслью о мысли»… Итак. Продолжим. Силлогистическое перекручивание образует в круге Бытия две оси, которые в свою очередь образуют четыре полюса. Горизонтальная ось – это горизонталь зрительной большой посылки: субъектный Смотр есть предикатный Показ. Здесь очевидна функция наличности связки «есть». Вертикальная ось – это вертикаль вербальной малой посылки: субъектный Говор есть предикатный Слух. И здесь связка «есть» выступает в функции связи. Можно видеть, что большая посылка соответствует всей человеческой визуальности, но в парадоксальности вектора: от смотра к показу. То есть, зрительный вектор выражает жест как бы вытягивания взгляда, а с ним и света, из как бы объекта обратно в субъект. Содержанием этого жеста становится то, что субъект тщательно заботится о своём взгляде. В его рефлексивной заботе начинает пребывать тот факт, что это его взгляд, «свой взгляд», и он всё время должен думать о рамках применения этого оптического органона, думать о том, на чём он должен или не должен лежать. Трансформация смотра в показ – это перенос акцента наличного существования с объекта зрения на его субъект как если бы он и был источником самого зрения как света. Это отвлечение и отнесение всего света к себе, на свой счёт. В результате свет земного Лика сжимается до пределов лица самого субъекта, которому достаются все функции несения света наличного существования. С этим собственно связано наше словоупотребления в смысле существования, в каком «быть» – это, прежде всего, «быть лицом», «наличествовать». Конечно, речь не идет о критике воли к показу. Просто всегда надо помнить, что на самом деле выступает содержанием всей визуальности. А им выступает смотр, и всякий показ обусловлен смотром, когда в неком возвышенном смысле Небо смотрит на Землю, и этим взглядом, грубо говоря, обусловливает её существование. Конечно, нам бывает очень противно, когда мы ощущаем, что за нашим взглядом идёт охота, ну и пусть – даже здесь не обойтись без жертв… И еще. Небо смотрит на Землю так, что, собственно, само Небо светится Землей. И этот свет как Свет, будучи их контрастом, полностью растворяет их различие. И сам смотр – это просто растворение в том, что видишь. Различие между мерой смотра и мерой показа в безграничности одного и ограниченности другого. В смотрении я отношу себя к чему-то грандиозному, великому, вечному. А показывание рано или поздно обнаруживает конец. То есть, смотр – это смотр к началу, а показ – это показ к концу. Смотр – это Благодать. Показ – Закон. Итак. По зрительному вектору большой посылки онтологического силлогизма происходит перенос светового акцента от смотра к показу, от самого смотра к факту «Я смотрю», и этот перенос и есть смысл метонимии. Большая посылка – это всегда метонимическая посылка. Теперь немного Канта. Вот это «я смотрю» и есть «я связываю» в смысле «единства трансцендентальной апперцепции». Такое единство есть, прежде всего, непрерывность трансцендентальной точки зрения-смотра. Смыслом метонимической посылки является учреждение господства субъектного показа над объектным смотром. Давай обратимся к обыденной речи. Вот как люди обычно произносят угрозы: «Смотри у меня!» или «Я тебе покажу!». Что это означает?
-  Закон жанра требует от меня следующего ответа. Показ доминирует, смотр подчиняется.
- Правильно. Объектный и благодатный смотр – это всегда Ты-смотр. Субъектный и закономерный показ – это Я-показ. И итогом метонимической посылки становится возгосподствование Я-показа над Ты-смотром: «Смотри у меня, а не то я тебе покажу!» Абсолютно та же логика характерна для малой посылки. Но если в метонимической посылке оттягивался зримый свет наличного существования, то здесь извлекается слышный смысл внутреннего переживания – душевного, разумного. Отличие имеет место даже в том, куда движется посылка. Метонимическая посылка устремлена вперед и центробежно: от субъекта к предикату. Напротив, метафорическая посылка устремлена назад и центростремительно: от предиката к субъекту. Метафорическая посылка осуществляет перенос смысла от объектного слуха к субъектному говору, от Ты-слуха к Я-говору. И опять же, когда я слушаю, являюсь послушником, я причастен к чему-то великому, вечному, к Имени Бога. А когда я только говорю, ну, что я могу такого сказать?! Разве я могу произнести Имя Бога? Нет! И стоит ли тогда, разевать рот?.. И опять Кант. Позиция субъектного говора – это позиция «я мыслю», что выступает абсолютным полюсом языковой системы связи всех названных предметов. Такое связывание, отвлекая сущность от существования, извлекает метафорическую прибыль, перенося акцент существования с непосредственного и товарного наличия на словесную поименованность, с лица на имя. И это имя уже выступает как закономерная ценность. Опять же слух, причащая Бытию, относит человека к Благодати, а говор, узурпируя право, полагает Закон, по которому Я-говор доминирует на Ты-слухом. Смыслом-выгодой метафорической посылки становится превышение субъектного оценивающего говора над объектным оцениваемым слухом по формуле 1 > 0. Так же как выгодой метонимической посылки выступает превышение субъектного товарного показа над объектным смотром по формуле 1 > 0. Можно видеть, что тут вменяется в 0. В 0 вменяется само Бытие. Само бессмертное Бытие, что является подателем всех благ, оказывается Ничто. И вменяется оно в Ничто за ради того, чтобы один мог дешевле купить, присвоить, а другой или другая – дороже продать, отсвоить. Причём купить или продать то, что им обоим и так не принадлежит.
- А что же тогда есть у человека? – Грустно спросила я.
- А только то, что он подарил или принял в дар. Вот только это по праву, по благодатному праву и у него есть…
Профессор замолчал, о чём-то задумавшись. Потом снова заговорил:
- Самое дурное в том, что единица показной товарности в своем наличном существовании входит в тот самый имманентный контраст с единицей говорной, словесной ценности в своей умной сущности. И начинается война.
- И где же выход, профессор? – Жалобно прозвучал мой вопрос. – В упразднении нуля?
- Нет. В его обнаружении. Надо обнаружить ноль. Надо вывести его наружу, на свет Божий.
- Как это?
- Надо что бы нашёлся такой человек или… или… два человека, пара, которая…
Берклитц замолчал.
Я не выдержала:
- Которая бы – что?
- Которая бы произвела формулу: 1 + 1 = 0. В-общем, я не знаю. Похоже, моё рассуждение завершилось. Давай снова вернёмся к прежнему рассуждению о движении контраста Благодати и Закона в недрах европейской культуры. На чём мы там остановились?