Баба небесная

Облако гари снова накрыло полуразрушенный окоп, где мы – трое уцелевших бойцов штрафной роты вжимались в землю, свернувшись в калачики вот уже минут пять. Гриша Косой закашлялся. Уткнувшись носом в рукав и пытаясь сдерживаться. Но кашель продолжал бить, дугой выгибая худую спину в залатанной телогрейке. Павел Миронов – плечистый сибиряк, прилип всем телом к земляному дну, словно хотел с ним слиться. Завернув голову к осыпающейся стенке, он тоже слегка покашливал. Я крепко вдавил нос в ватное нутро фуфайки. Толку мало, но тут уж не до жиру.

Хорошо, хоть сухо. Вторую неделю здесь, в Венгрии неподалеку от речушки Тиса, погода балует без дождя и раннего снега. Представляю, на кого бы мы были похожи, если бы сейчас вместо сухих комков вокруг плюхались ведра грязи.

Дым, грохот, с каждым разрывом земля подбрасывает нас, словно пытается вытряхнуть из временного и ненадежного убежища. Что мы ей сделали плохого?  Или наоборот, она придерживает, нас, чтобы не выбросило наверх, под осколки от разрывов? Это, с какой стороны посмотреть. В последнем варианте – интересней, и на сердце приятней.

Похоже, от роты только мы и остались.
Кажется, только недавно комроты старший летёха Загибин, матерясь и яростно разбрызгивая слюну, размахивая игрушечным пистолетиком, выгнал и так наполовину прореженную роту  в эту безнадежную атаку. Только недавно, прижимая винтовки к бокам, на полусогнутых и чуть подрагивающих от смертного ужаса ногах, мы рванули за ним, на венгерские окопы, брызжущие пулеметными очередями и заливающимися автоматными трелями.

Только недавно, на лету сжимаясь пружиной, на конце которой ловила солнечные блики сапёрная лопатка, я сиганул на голову какого-то оскалившегося мадьяра. Что было дальше – не помню. Нет, вру. Кое-что в памяти все-таки осталось. Но так: отрывки, мозаика. Что у нас с этим первым было – убей, не скажу, но раз жив и даже не ранен, что не есть хорошо, значит, совладал. А вот ранили бы, сейчас с полным на то основанием в тылы пробирался, как искупивший вину кровью. Если бы смог, конечно. Ну да что теперь?

Многие у нас тут считают, что ни за что, мол, в штрафники определили. Я точно знаю – виноват. Взводному-паскуде между глаз засветил. Между прочим, за дело. Зачем сестричке нашей, любимице, хамить? Ну, не дала… Чего кричать на нее, чтоб все слышали? Может, ей другой нравится. Попытался мужику на словах объяснить, как замкомвзвода, так не прочувствовал. Пришлось приложить. Ребята поддержали, а взводный обиду затаил.  Ну да Бог с ним. Еще встретимся, живы будем. А что в штрафроту загнали, так то по делу. Дисциплина, есть дисциплина. А если каждый начнет командиров в челюсть бить? То-то же. Спасибо, не стрельнули.

Мадьяр, значится...
Кое-что помню, и то через раз, на пятый. Перед глазами выплывает молодой паренёк, зажимающий рукой фонтан крови из рассеченной шеи и с недоумением во взгляде медленно заваливающийся на спину. Еще помню – прыгал через тело нашего, неуклюже ткнувшегося лицом в бревенчатую стенку окопа.
Наверное, побили-таки фашистов.

Все-таки венгры – не немцы. С фрицами остатки роты, добежавшие до бруствера,  вряд ли бы так быстро управились. И вообще вряд ли одолели. Фрицы, на что сволочи, но надо отдать им должное – стоят покрепче любых мадьяров или румын. Тоже доводилось встречаться. Конечно, с нашим братом – русским щтрафником никому сладко не бывает, но тут главное – соотношение сил.

Если один на один, или хотя бы один на полтора ихнего брата, мы немца, скорей всего, осилим. Ну не умеет он биться лопатками да штыками. Нет, технику-то он знает, но вот животной ненависти, какая в нас просыпается, не имеет. И смерти боится. Вроде и приказ есть, и сила в наличии, а вот готовности сдохнуть в этот самый момент на этом самом месте чуток не хватает. И этот «чуток», я вам скажу – наше тайное оружие, когда вот так в атаку бежишь. Понятно, и нам страшно.

Но заметил, в какой-то неожиданный момент что-то там включается или выключается, я так и не разобрал – не до этого обычно, и вроде как уже другой человек вместо тебя. Не кровожадный, нет, но такой, кому все до одного места – и собственная жизнь, и собственная смерть. А это, я вам скажу, весьма важно в рукопашке. Можно сказать, определяюще.

Земляные комки снова протарабанили по нашим спинам в обтягивающих телогрейках очередной марш, и я рискнул приподнять голову. Вот те на! Танки! Фрицевские, ощутимо тяжёлые и обманчиво неповоротливые «Тигры» тянулись широкой полосой на бывшие венгерские, а теперь наши окопы. Мать честная, как же от них обороняться-то?

Я с силой толканул Пашку в плечо:
– Хорош, ховаться. Глянь, что на нас прёт.
Тот неохотно пошевелился. Со спины посыпались комки земли, какие-то ошметки, и Пашка вытянул шею над тыльным бруствером. Танки вроде и не приблизились за те несколько секунд, что я поднимал товарища. Но почему-то стали вроде больше и страшнее. Или кажется. Свежий  ветер разогнал насевшее на окоп черное облако гари, и картина нарисовалась во всей неприглядности.

– Ух ты, гнида! – неопределенно ругнулся Миронов. – И чего теперича делать?
Поднялся, упираясь на винтовку, Гришка.
– Мать твою! – он присвистнул. – Тикать надо, хлопцы, а?

Миронов пожал плечом:
– Видать, придется, – и почему-то вопросительно глянул на меня.
А я растерялся Вообще-то, я по старому званию сержант, но ведь разжалованный. И что делать – тоже не знаю. Оставаться? А чем воевать? Винтовкой без патронов? Я все свои пять еще на бегу расстрелял. У хлопцев, как пить дать, тоже не лучше. Да и что с ними сделаешь-то, с патронами, даже если бы они и были? В бронированный лоб зарядить от безысходности? Тому лбу наша пуля, как медведю щекотка. Бежать до наших старых окопов? Так приказу не было. И стрельнуть могут. У них не заржавеет. Во попали! Похоже, мужики этот расклад тоже прочуяли. Гришка нахохлился, как воробей, но глаз от танков не отвел. Миронов туда же уставился и губами шевелит, считает, что ли?

И тут прогудел нал головами наш снаряд. Я невольно пригнулся. Знаю, свой снаряд, как и пулю не услышишь, но тело своим разумением живет, бережётся. Разрыв взбух перед тихо наползающим первым танком. Тот даже не вздрогнул. Как пыхтел, так и пыхтит дальше, словно и не по нему стреляют наши соколики.

Отважные ребята, не труханули перед такой армадой!
– Мужики, айда артиллерии подсобим, – испуганный взгляд Гришки, окрыленный призрачной надеждой, метнулся на Пашку, потом на меня.
И задержался. Миронов вроде на меня не смотрит, но по напряженной шее угадал –  ждет моих слов. Сибиряк, ему страх открыто показывать не хочется, но и погибать за комариный нос явно не желает. Надо что-то решать. Здравая мысль молнией сверкнула в голове. А что? Пожалуй, это выход. Мы не сбежали, не отступили, а нашим помочь надумали. Тем более, что Загибин загнулся еще пока бежали. Сам видел, как он неловко упал, будто споткнулся. И уже не поднялся. Придется принимать командование на себя, на кой оно нужно было бы?
– Добро, мужики, перебежками – до наших.

Втихаря верующий Гришка быстро перекрестился. Миронов что-то шептал, может и молитву, хотя раньше я за ним такой глупости не замечал. Сам я ни в попа, ни в Бога не верующий. Родители – комсомольцы, атеисты, и меня таким же вырастили.
Второй снаряд перелетел через венгерские окопы. Почти выбравшись на бруствер, дружно оглянулись. Взрыв взметнулся дымом под левой гусеницей того же танка. Железный зверь обиженно лязгнул и остановился. Попали! Ай, да молодцы!

Изуродованная воронками и насыпями земля одичавшим псом кидалась под ноги. Неслись сломя голову, какое там перебежками? Как только кости не переломали? Танки нас, то ли не видели, то ли не считали нужным палить по всяким улепетывающим щтрафникам. И слава Богу. (Это у меня само собой вырывается, не знаю откуда и берется,  не верующий же). Вот и окопы наши родные. Вчера копали. Земля еще не высохла, свежими комками сыпанулась следом, как только мы вниз с разбегу сверзнулись. Тут пушка еще разок пальнула. Уже громче. Артиллеристы метрах в ста стоят.

А танки еще ближе. И вроде не нас тянутся, а малость сторонкой обходят. Если так и дальше пойдут, то мимо прокатятся, не заденут. Неужто, пронесло? Гришка с улыбкой обернулся.
– Уходят, кажись.

Миронов равнодушно кивнул. Правда, все равно ему, или нервы такие крепкие? Пойми их, сибиряков. Они с детства морозом, да тайгой, пространствами ее не мерянными оглушенные. Это на моей Белгородчине лесов меньше, чем парков в городе. Потому, может, и понимание быстрее работает. Нет, рано еще радоваться. Артиллеристам-то помочь по-любому надо. И чтобы потом было что суровому начальству сказать в свое оправдание, да и чисто по-человечески надо. Там, похоже, один или два доходяги стреляют, вон как долго заряжают.

– За мной! – команда нарочно короткая, без разъяснений.
Дабы не успели задуматься, куда, да зачем. Сам первым выскочил из окопа, на этот раз пригибаясь. Не хочется, чтобы фрицы раньше времени заметили. Да, и позже тоже. Рванул к выглядывающей из-за насыпи крайней семидесятипятки. Её дуло снова окуталось дымным облачком, и следующий снаряд пропел над головой очередную строчку погибельной песни, заставившую нутро вздрогнуть.

Небо на нашей стороне до горизонта чистое, ни облачка. Почти. Так, какая-то тень набежала.  Поблазнилось что-то – и глянул. Поднял глаза и, матерь божья, обомлел. Даже ладони вспотели. С первого раза решил – показалось. Опустил голову, рука по глазам шоркнула. И все на бегу, успевая лавировать между ямами, будто сумасшедшим пахарем вспаханного поля. Уже перепрыгивая насыпь перед пушкой, вновь задрал голову. Висит, никуда не делась. Низенько-низенько над
вздыбившейся исподним планетой. Баба! Небесная! В платочке и в длинной юбке –
старомодной. Накидка на бабе розовая. Накидка эта особенно в память потом
врежется.

Вокруг серость да чернота с пятнами-нашлёпками спёкшейся крови, а на бабе – нежно-розовое покрывальце. Как цветок! Выбившийся каштановый локон треплет разыгравшийся ветерок, а глаза тёплые, тёплые. И смотрит в аккурат на меня. «Чур, чур! Меня так просто с понтолыки не свернуть.
Не верующие мы.

Тычок в бок вывел из оцепенения.
Миронов уставился вопросительно.
– Ты чего?

Похоже, видок у меня был еще тот, как есть, ошарашенный. Мотнув головой, быстро окинул взглядом позицию. Ребята мои сидят и на меня глядят, приказа ждут. А чего приказывать? И так все ясно. Помогать надо.
А пушкарям досталось! На пустом снаряде, поперёк лежит убитый боец. Кровь запеклась на спине, сквозное. Второй, вытянув палкой перетянутую тряпкой выше колена ногу, тянет ползком снаряд, прижимая его одной рукой к груди, как ребенка. Где остальной расчёт – даже не задумался. Полегли все. Артиллерии завсегда достается, не меньше нашего, штрафного. Не зря у нас называли расчеты что сорокопятки, что ее старшего калибра - семидесятипятки "Прощай Родина". Гибли соколики всем составом почти в каждом бою.

Баба!
Толкнув Миронова, я махнул подбородком вверх, туда, где по-прежнему висела над нами Она:
– Ты там чего-нибудь видишь?

Окинув меня изумленным взглядом, он скосил глаза в указанном направлении.
– Ты чего, Петро? Чё там может быть? Небо и небо.
Разрыв накрыл нас, как всегда внезапно. Свой, потому что. Грохнуло, подкинуло, засыпало, и сквозь наступившую тишину до меня донесся хриплый мат артиллериста.

Если с переводом, то примерно так:
– Помогай, чего сидишь. Вишь, танки обходят.
Я поднял голову. Баба висела, её светлый и мудрый взгляд, казалось, приникал до самой печенки, или души, если она есть. Ветер всё так же колыхал витой локон, а она будто бы парила над оседающей пылью и гарью, уплывающей по ветру в сторону.

Танки обходили слева. Подставляя аппетитные для сорокапятки бока, они уплывали по равнине на восток. Там наши тылы. Части какие-то, наверное, есть, но кто их точно знает? Наверное, можно было не стрелять. Затаись мы, притворись ветошью, и натужно рычащие монстры наверняка продымят мимо. Но почему-то под взглядом небесной бабы мне стало стыдно за так и не оформившуюся мысль. Наводчик, затягивая тряпку потуже, хрипло выдавил:
– Поворачивай пушку.

Сглотнув сухим горлом, кинулся к орудию. Миронов и Гришка (целы, надо же!) присоединились.
Повторять не пришлось. Пушка на удивление легко поддалась тройному натиску. Гришка сунул снаряд, Миронов опасливо запихал его на место. Затвор щёлкнул. Мы, хоть и не артиллеристы, но примерно представляли, как заряжается. А вот что дальше – дело тёмное.

Танки переваливались в ямах и рытвинах прямо против нас, метрах в ста. Ближайший, показалось, нарочно подставляет украшенный пятью мелкими крестами бок. Это он посчитал, сколько наших танков уничтожил. То же мне, ас нашёлся. А ведь он еще, поди, и строчил пулемётом по выпрыгивающим на броню нашим парням - танкистам!  Ниче, сейчас ему все души русские аукнутся. И расстрелянные, и не успевшие выбраться из огня!
Наводчик припал к прицелу, бешено вращая ручку. Дуло поползло вниз. Отваливаясь, и дергая рычаг, прохрипел: «Огонь» и через мат добавил: «Пошёл, родной!»

Пушка дернулась тяжелым телом, от станины до кончика дула, громыхнуло, так, что моментально оглох. В нос ударило пороховыми газами, теперь и я закашлялся. Гришка, укатившись в сторонку, уже тянулся за следующим снарядом, Миронов протирал засыпанные глаза, пытаясь проморгаться. А чумазый, закопченный гарью и засыпанный землей, артиллерист кричал, расшеперя яростный рот:
– Попал! Итить, его! Снаряд, бегом!

Я выглянул из-за пушечного щита. Танковая махина продолжала пылить мимо, уходя на восток. Ближайший нещадно дымил. Видать, в моторный отсек попали. Молодцы мы. Не зря все же сюда торопились. В хорошем деле поучаствовали, богоугодном.  Я почувствовал, как правая бровь поднимается сама собой. Ничего себе, сказанул! Что это на меня подействовало? Баба, что ли? «Богоугодное!» С роду так не выражался.

Она так и висела, подрагивая на ветру, как кусок ткани на верёвке. И не отрывала глаз от меня. Или мерещится всё-таки? Вот же напасть! Но проверить не успел. Снаряд, подгоняемый рукой Миронова, снова вполз в горячее отверстие, звонко щёлкнул затвор, и я, уже ученый, зажал уши руками. На этот раз бабахнуло не так оглушающе. Опыт – великая вещь.

– Ах, гадина, еще снаряд! – в интонациях артиллериста угадалось недовольство.
Подождав пару секунд, пока относило пороховые газы,  снова выставил голову над щитком. И оторопел. Наверное, мы промазали. Второй танк, замерев, быстро поворачивал дуло в нашу сторону. Чувствуя, как сердце стремительно рухнуло в пятки, я застыл, не в силах пошевелиться. По специальности я наборщик, в газете работал. И многие вещи знал – всякое набирать приходилось. Что такое гипноз, тоже слышал. Так вот, много позже я сообразил, что в этот момент находился под гипнотическим воздействием немецкого зверя. Как тот кролик перед удавом.

Заторможено наблюдая, как крохотный на таком расстоянии кругляшок дула уставился прямо на меня, я панически пытался пошевелиться. Где там! Рядом очень медленно тащил снаряд Гришка Косой, ему навстречу тянул руки Миронов, собираясь помочь. Матерился наводчик. И только я понимал в эту секунду, что мы не успеваем. Понимал, но сделать ничего не мог. Вообще! Танк дернулся, кругляшок дула окутался дымком. Краем глаза я успел заметить Бабу, висящую на старом месте, и вроде она мне ободряюще улыбнулась. И всё. Земля ударила в грудь с силой и крепостью бетонного блока, и жизнь отключилась.

Очнулся я через день от тележной тряски. Кое-как сообразил, что у своих, и меня везут в медсанбат. Как цел остался – не знаю. Возницы вроде меж собой говорили, будто я один более-менее живой на тех позициях остался.
Ещё в госпитале меня оправдали, как пролившего кровь в бою, вернули звание и награды, и я мог бы по излечению вернутся в часть. И вернулся бы, если бы 9 мая война не закончилась.
Так что, выписавшись, я прямиком рванул домой, на растерзанную и расстрелянную Белгородчину.


Жизнь очень медленно, со скрипами, с надсадным трудом и ранними смертями близких, но налаживалась. О той Бабе, зависшей над крохотным кусочком земли у реки Тисы, где приняли последний бой Гришка Косой, Пашка Миронов, незнакомый артиллерист с перевязанной ногой и еще сотни и тысячи неизвестных мне бойцов и командиров Красной армии, я не то чтобы не вспоминал, а старался не думать. Тогда пришлось бы отвечать на главный вопрос, мучавший меня долго-долго: «Почему именно я?» Ответа, как ни старался, не находил. Если Она приходила ко мне в невольных воспоминаниях или снах, то вместе с Ней являлись и погибшие ребята моей роты и тот последний выстрел из сорокапятки. А это было больно. Боли тогда, да и после и без того хватало.

Это случилось года через два, после Победы.
По дороге к родственникам я заехал в небольшое село недалеко от Борисовки, почему-то называющееся как город – Хотмыжск. На горе тянулся к синему небу  храм. Не знаю, что меня толкнуло, что повлияло, но ноги сами вынесли к его порогу.

На удивление, двери оказались открыты. Пахло какими-то приятными травами. Стены сумрачного зала, украшенные богатыми рисунками, радовали глаз бирюзовыми и красными оттенками. Гулко стукнули подошвы. Настоятеля видно не было, лишь пару старушек в углу тихо шептали слова молитвы. На звук шагов они даже не оглянулись. Понимая, что неспроста меня – не верующего, не крещенного и, соответственно,  креста не носившего затянуло в нутро храма, я остановился посередине, прислушиваясь к ощущениям и мыслям.

В голове гулко позвякивала ручка о пустое ведро. Ни одного здравого объяснения своему появлению здесь не находилось. Уже жалея о впустую потраченном времени, задрал голову к куполу чуть светящемуся от необычного расположения верхнего оконца. И, как тогда в Венгрии, замер с открытым ртом. На внутренней стене купола парила та самая Небесная Баба. В розовой накидке, в уже знакомом платочке. Незримый ветерок шевелил каштановый локон. И взгляд тот же. Тёплый и слегка ободряющий. Как тогда.  На руках её замер двух-трёхлетний ребенок с широко распахнутыми светлыми глазами.

– Так вот ты кто! – прошептал я. – Богородица!
Не помню, сколько я простоял так, задрав голову и не двигаясь. Очнулся от звуков густого голоса настоятеля, переговаривающегося со старушками.
Шея затекла, ноги чуть подрагивали. Я вытер вспотевший лоб ладонью и, ловя на себе вопросительные взгляды священника, быстро удалился.

Сказать, что эта встреча перевернула меня – ничего не сказать. Трансформация происходила не сразу. Я продвигался к мысли креститься в течение нескольких лет. Сложно было вот так, взять и отказаться от всего, что составляло и организовывало мою жизнь ранее. Но однажды это произошло. Конечно, выбор пал на храм в Хотмыжске.

Из церкви вышел другим человеком.
Я пришел в храм, но ответа почему именно я – не знаю до сих пор. А может, и не надо его искать? А просто жить, работать в поле – я теперь механизатор, любить жену, рожать детей. Много, хотя бы пятерых. За всех погибших друзей я, конечно, не наверстаю, но хоть немного, сколько смогу – сотворю.