Екатерина Великая в любви и супружестве. Часть 2

                ЧАСТЬ ВТОРАЯ
                НА ПУТИ К ЖЕЛАННОМУ СУПРУЖЕСТВУ
               
         Соперники Орлова – уже отставленный и ещё не приближенный

       Итак, Екатерина Алексеевна на престоле. Но приходит ли любовь вместе с завоеванием власти?
       Сколько пришлось пережить в годы, когда она была супругой великого князя, который изначально не был достоин любви. Недаром в «Чистосердечной исповеди» она написала: «естьли б я в участь получила смолоду мужа, которого бы любить могла, я бы вечно к нему не переменилась…»
        Такой любви ей дано не было…
       Говорят, ребёнок – плод любви. Маленький Павел, ставший теперь Цесаревичем, наследником престола – сын Сергея Салтыкова. Салтыков отослан из столицы, назначен на дипломатическую службу. Когда-то она скорбела, после его удаления от двора. Что же теперь? Ничего не стоит вызвать его. Но рядом Григорий Орлов. Ему и его братьям она обязана восшествием на престол. Что было бы с ней и с Павлов, если б не они? Представить страшно. Заточение в Шлиссельбургскую крепость, пожизненное заточение и для неё и для Павла.
        Но только ли благодарность к братьям Орловым не даёт вызвать Салтыкова? А может быть всё-таки настоящая любовь к Григорию Григорьевичу?   
       Но Салтыков не забыт.
       Вскоре после вступления на престол Императрица Екатерина II подписывает указ о назначении Сергея Васильевича Салтыкова послом в Париж и жалует 10 тысяч рублей для поездки к новому месту службы. Петербурга в Париж.
        Салтыков отправляется в столицу Франции, но там ведёт разгульную жизнь, наслаждаясь вольными порядками в этом давно уже потерявшем благочестие городе. Деньги быстро заканчиваются, он влезает в долги, которые затем преследуют его всю жизнь. Кредиторы на то и рассчитывали, чтобы привязать покрепче русского дипломата и сделать его покладистым. А он даже пожалованный ему орден св. Екатерины успевает заложить.
      Екатерина назначает его посланником в Саксонию, в Регенсбург и посылает деньги для выкупа ордена и расчета с кредиторами. Но Салтыков прогуливает и эти деньги. И ещё год не выезжает к новому месту службы.
      На это осторожно указывают придворные, но Императрица отвечает:
       «Для меня особливо теперь все равно, Салтыков ли или Симулин (предшественник Салтыкова), понеже с саксонским двором ныне менее дел будет, как прежде ожидать надлежало, а кто умнее, тому книги в руки».
       Никита Иванович Панин старается принять участие в судьбе Салтыкова – трудно сказать, с какой целью. Панин наверняка посвящён в тайну рождения своего воспитанника Павла. Он советует Императрице отправить нерадивого дипломата в Дрезден. Она отвечает: «Разве он еще недовольно шалости наделал? Но если вы за него поручаетесь, то отправьте его, только он везде будет пятое колесо у кареты».
        Более достоверных сведений о Салтыкове в документах нет. Известно из некоторых мемуаров, что Салтыков даже к Потёмкину, когда тот «вошёл в силу», обращался за финансовой помощью, и тот ему никогда не отказывал.
       Салтыков был женат, но бездетен. Умер он в середине 80-х лет восемнадцатого века.
       Екатерина Алексеевна всегда помнила тех, кто делал ей добро, кто скрашивал её нелёгкую молодость, был рядом в трудные минуты жизни.
       У неё были причины сетовать на Салтыкова за его длинный язык, но она простила ему разговоры об отцовстве, хотя его ведь не раз предупреждали о необходимости сохранения тайны и ради Павла, и ради Екатерины и, в конечном счёте, ради спокойствия России.
      В первые годы царствования, казалось, она обрела счастье с Орловым. Беспокоили лишь постоянные разговоры о супружестве. Орлов спешил стать мужем Императрицы. Только ли по любви? Он ведь был очень любвеобилен и не упускал возможности поволочиться за придворными дамами.
        Екатерина прямо не отказывала ему, но говорила о сложности такого действия. 
        Орлов настаивал, ссылаясь на то, что Императрица Елизавета Петровна была обвенчана с Алексеем Григорьевичем Разумовским. К Разумовскому даже отправили гонцов с просьбой показать документы о венчании. Тот спокойно достал из стола какие-то бумаги и бросил их в камин. Тем самым оставил вопрос на усмотрение самой Екатерины.
       Наконец, уступая настояниям Орлова, которого она в ту пору, безусловно, любила, Императрица вынесла вопрос о своём замужестве на заседание Государственного совета.
       Граф Никита Панин сказал ей, как бы выражая общее мнение:
       – Матушка, мы все повинуемся повелению Императрицы, но кто же будет слушаться графиню Орлову?
       По словам биографов, Императрица, объявив Григорию решение Государственного совета, присовокупила:
        – Друг мой, я люблю тебя, но, если я обвенчаюсь с тобою, нам грозит участь Петра III.
      Вопрос о замужестве отпал, и некоторые биографы полагают, что такой поворот соответствовал желанию самой Государыни.
      Ну а Орлов и без женитьбы чувствовал себя хозяином положения.
     Французский дипломат Беранже докладывал в Париж:
      «Чем более я присматриваюсь к господину Орлову, тем более убеждаюсь, что ему недостает только титула императора... Он держит себя с императрицей так непринужденно, что поражает всех, говорят, что никто не помнит ничего подобного ни в одном государстве со времени учреждения монархии. Не признавая никакого этикета, он позволял себе в присутствии всех такие вольности с императрицей, каких в приличном обществе уважающая себя куртизанка не позволит своему любовнику».
      Но что же Потёмкин? В некоторых произведениях говорится о том, что Государыня сделала его любовником едва ли не сразу после переворота. Это, конечно, ложь. Екатерина, как свидетельствуют многие её добропорядочные современники, всегда была, безусловно, верна своим избранникам. Потёмкина она приблизила к двору за его личные способности. Она стремилась окружить себя людьми, способными приносить пользу государству.
      Да и Потёмкин даже мечтать не мог о каких-то особых отношениях с Государыней. Уже при первых встречах она произвела на Потёмкина неизгладимое впечатление, но он почитал Екатерину II более как Императри¬цу, нежели как женщину. Она тоже не выделяла его среди ближайших своих соратников, отличая наградами и мило¬стями народу с остальными.
       Вскоре после переворота Григорий Александрович стал камер-юнкером. В 1763 году он получил назначение на должность помощника обер-прокурора Синода. Это Императрица сделала не случайно – она знала об увлече¬нии Потёмкина духовными науками и полагала, что никто лучше его не сможет представлять её интересы в Синоде. В указе по поводу назначения говорилось, что он направля¬ется для того, чтобы «слушанием, читанием и собственным сочинением текущих резолюций... навыкал быть искус¬ным и способным к сему месту».
       Трудно сказать, как бы сложилась жизнь Потёмкина, если бы ему довелось служить в Синоде долгое время, но судьба рас¬порядилась иначе. В 1763 году с Григорием Александрови¬чем приключилось несчастье, которое послужило затем ис¬точником множества сплетен. Он лишился зрения на один глаз. Чего только не написано по этому поводу! По рассказам одних «знатоков» его биографии, он, «бывши ещё ребенком, как-то неосторожно играл ножницами и при этом ранил се¬бе один глаз». Другие утверждают, что это произошло во время драки с братьями «Алексей Орлов своим кулаком лишил Потёмкина глаза». По утверждению третьих, Григорий Александрович повредил глаз во время игры в мяч, четвертые доказывают, что он потерял его от уда¬ра шпагой во время драки с придворным.
       Как видим, многим уж очень хочется какого-то скан¬дального, «жареного» факта, будто без этого нельзя при¬влечь внимание читателей, будто не дороги нам наши ве¬ликие предки такими, какими они были, без досужих до¬мыслов и всякого рода «клубнички».
       Обратимся же к более достоверным источникам, кото¬рые ведь тоже существовали в дореволюционной России. Возьмём «Русский биографический словарь», выпущен¬ный Русским историческим обществом под редакцией А. А. Половцова в 1896 – 1918 годах и имеющий статут энциклопедического издания. В статье, помещенной в 14-м томе и посвященной Григорию Александровичу, значится: «В 1763 году Потёмкин окривел, но не вследствие драки, а от неумелого лечения знахарем. Что же касается отношения князя Григория Орлова к Потёмкину, то Императрица в 1774 году сказала Григорию Александровичу:
         «Нет челове¬ка, которого он (Орлов. – Н.Ш.) мне более хвалил и, неви-димому мне, более любил и в прежние времена и ныне, до самого приезда, как тебя».
       Говоря «до самого приезда», Императрица имела в ви¬ду прибытие Потёмкина в Петербург по её вызову весной 1774 года, но об этом – в своё время... Отрицается факт драки с Орловым, столь усердно тира¬жируемый некоторыми романистами, и в другом офици¬альном издании – в «Сборнике биографий кавалергардов», выпущенном в Петербурге в 1904 году. Нельзя не привести здесь и свидетельство очень близкого к Потёмкину челове¬ка, его родного племянника, боевого соратника, посвящен¬ного в самые сокровенные тайны, графа Александра Нико¬лаевича Самойлова. Тот вспоминал, что Потёмкин, возвра¬тившись в 1763 году в Петербург из Москвы, где присутствовал при ко¬ронации Екатерины II, заболел горячкой. Все¬гда отличавшийся небрежением к официальным методам лечения, он и в тот раз воспользовался услугами знахаря – некоего Ерофеича, известного в то время изобретателя во¬дочной настойки. Тот обвязал ему голову повязкой со спе¬циально приготовленной мазью. Потёмкин вскоре почув¬ствовал сильный жар и боль. Стащив повязку, он обнару¬жил на глазу нарост, который тут же сколупнул булавкой. Не подтверждает Самойлов и то, что Потёмкин был обезо¬бражен потерей зрения, ибо глаз не вытек и остался цел, хо¬тя и перестал видеть. Разумеется, безжизненный глаз унёс некоторую часть красоты, но не настолько, как хотелось бы сплетникам.
       Самойлов писал: «Тогдашние остроумы срав¬нивали его (Потёмкина. – Н.Ш.) с афинейским Альцибиадом, прославившимся душевными качествами и отличною наружностью».
      И всё же случившееся потрясло Григория Александро¬вича. Он замкнулся, долгое время не выезжал из дома, не принимал; гостей, полностью посвятив себя чтению книг по науке, искусству, военному делу и истории, а также «изучая дома богослужебные обряды по чину архиерейско¬му». Опять появились мысли о духовной стезе...
       Однако заточение нарушил Григорий Орлов, приехав¬ший к Потёмкину по поручению государыни. Он чуть ли не силой снял повязку с незрячего глаза и заявил:
       – Ну, тезка, а мне сказывали, что ты проказничаешь. Одевайся, Государыня приказала привезти тебя к себе.
       Этот случай, описанный в книге В.В. Огаркова «ГА. Потёмкин, его жизнь и общественная деятельность», вы¬шедшей в Петербурге в конце XIX века, ещё раз свидетельствует о весьма добрых отношениях между Орловым и Потём¬киным и опровергает измышления о пьяной драке. Вымыс¬лы о побоищах между дворянами имели, скорее всего, цель уронить достоинство и честь русского дворян¬ства, лучшая часть которого сделала, между прочим, гораздо больше для Рос¬сии, чем иные деятели конца ХХ века, поставившие страну на грань катастрофы.
       19 апреля 1765 года Потёмкин получил чин поручика, в котором: «исполнял казначейскую должность и надзирал за шитьём мундиров». Надо сказать, что ко всем обязанно¬стям Григорий Александрович относился с присущей ему добросовестностью. В частности, «надзирая за шитьём мундиров» и занимаясь вопросами обмундирования, он настолько глубоко вник в дело, что затем, в период своего управления Военной коллегией, провел полезнейшую для русской армии реформу, избавив военную форму от «неупотребительных излишеств».
       О том периоде жизни Григория Александровича А.Н. Фатеев писал:
      «Можно сказать одно, что его петербургское времяпрепровождение не напоминало того же знати и гвардейской молодежи. Он предался ревностному изуче¬нию строевой службы и манежной езды. В этих вещах проявил большую ловкость, чем в великосветских салонах и эрмитажных собраниях...            
       Приглашаемый на малые собра¬ния, состоящие из самых близких Императрице особ, По¬тёмкин не отличался ни изящными манерами, ни ловкос¬тью, подобной той, какую проявлял в конном строю. Как эрмитажный гость, он приводил в конфуз хозяйку. Благо¬даря геркулесовой силе, ему случалось ломать ручки от кресел, разбивать вазы и пр... Однако ему уже тогда проща¬лось и сходило с рук, о чем другие не решались подумать. Императрица Екатерина II знала и ценила его службу, не имеющую ничего общего с великосветским гвардейским времяпрепровождением».
       Она, в отличие от своих предшественниц на престоле русских царей, ценила, прежде всего, деяния своих подданных, направленные на благо Отечества.
       Императрица прекрасно знала русскую историю. Годы заточения в покоях малого двора обратили её к книгам. И она не потеряла даром это время. И вот, придя к власти, она решила возродить Русскую соборность – великой изобретение Иоанна Грозного. Но назвала своё детище осторожно – «Комис¬сией об уложении». Заседания комиссии назначила на 1767 год.
       В работе Комиссии, о которой будет подробно рассказано в последующих главах, Потёмкин принял активное участие. 19 июня 1766 года он был назначен командиром 9-й роты лейб-гвардии Конного полка, а в 1767 году с двумя ротами этого полка был направлен в Москву для «несения обязанностей по приставской части».
       Там же он стал ещё и опекуном «татар и других иновер¬цев», которые сделали его своим депутатом, дабы он отста¬ивал их права «по той причине, что не довольно знают рус¬ский язык».
       Уже тогда он начал изучать нравы и обычаи малых на¬родов, их историю, быт, что позже очень помогло ему в де¬ятельности по управлению Новороссией и другими южны¬ми губерниями.
       Известно, что в тот период Григорий Александрович близко сошёлся с автором записок об освобождении крес¬тьян и сочинений по истории России Елагиным. Потём¬кин поддерживал идею отмены крепостного права.
        Кстати, рассматривала этот вопрос и Екатерина II. Но надо учиты¬вать время и не забывать, в каком состоянии тогда находи¬лась Россия. Императрице было известно, что идея освобождения крестьян не вызывает энтузиазма среди большинства помещиков. Власть же её ещё была недостаточно укреплена, чтобы можно было идти решительно против крупных землевладельцев. Необходимо также учесть, что многие помещики и заводчики зачастую находились под большим влиянием своих управляющих, почти поголовно иноземцев, прибывших в Россию не для осво¬бождения народа, а для финансового его закабаления ради личной наживы. Эти управляющие доводили эксплуата¬цию крестьян и заводских рабочих до ужасающих пределов – ведь им надо было и хозяину необходимые средства вы¬делить, и себе во много раз большие в карман положить. За счёт чего же это можно сделать? Разумеется, за счёт еще большего разорения народа.
        «Комиссия об уложении» должна была решить немало серьёзных и важных вопросов государственного устройст¬ва. Не случайно Екатерина II ввела в её состав многих сво¬их сподвижников, в числе которых был и Потёмкин. Он являлся депутатом от иноверцев и состоял членом подко-миссии духовно-гражданской.
       В 1768 году, видя успехи Потёмкина на государствен¬ном поприще, Императрица сделала его камергером и ос¬вободила от воинской службы. Но судьба вновь распорядилась по-своему – в том же году началась русско-турецкая война, и, едва заговорили пушки, Потёмкин стал проситься в действующую армию.
       2 января 1769 года маршал собрания «Комиссии об уложении» А. В. Бибиков объявил:
      «Господин опекун от иноверцев и член комиссии ду¬ховно-гражданской Григорий Потёмкин по Высочайшему Ея Императорского Величества соизволению отправляется в армию волонтером».
       Давая на то своё соизволение, Императрица сказала:
       «Плохой тот солдат, который не надеется быть гене¬ралом».
       Мы привыкли считать, что слова эти, только слегка из¬мененные, принадлежат Александру Васильевичу Суворову. Однако А.Н. Фатеев отдает их авторство Екатерине II . Вполне возможно, что Суворов, с большим уважением относив¬шийся к Императрице, однажды услышав их неё, часто затем повто¬рял. Многие крылатые фразы мы приписывали тем или иным деятелям необоснованно. Так, ординарный профессор Императорской военной академии Генерального штаба ге¬нерал-майор Д.Ф. Масловский приводит в одном из своих трудов, написанных и вышедших в XIX веке, хорошо нам из¬вестные слова Потёмкина: «В военном деле нет мелочей». Ясно, что он их взял не из брошюр о Красной Армии и не со стендов советских воинских частей, до которых не дожил, а из бумаг Потёмкина...
      Однако вернёмся к решению Императрицы отпустить Потёмкина на театр военных действий. Она, конечно, по¬нимала, что направляется он не на легкую увеселительную прогулку, а едет туда, где льётся кровь и витает смерть. Но, имея сама отважное сердце, Екатерина II уважала отвагу в своих подданных. О себе же она говорила:
      «Если бы я была мужчиною, то смерть не позволила бы мне дослужиться до капитанского чина».
      Позади у Григория Александровича был период, когда пришлось ему исполнять, как оригинально выразился один из биографов, «винегрет должностей». Впереди ожи¬дали новые испытания.
       Приезд Григория Александровича, имевшего неболь¬шой воинский чин и высокий придворный, озадачил командование. Первое время его держали при штабе, не зная, как использовать. И тогда он обратился с личным письмом к Императрице, в котором просил сделать его положение бо¬лее определенным. Касаясь своего личного желания, он пи¬сал:
        «Склонность моя особливо к коннице, которой и по¬дробности я смело утвердить могу, что знаю; впрочем, что касается до военного искусства, больше всего затвердил сие правило, что ревностная служба... и пренебрежение жизнью бывают лучшими способами к получению успехов».
       Ответ пришёл незамедлительно, и уже в июне 1769 го¬да поручик Потёмкин был назначен в корпус генерала А.А. Прозоровского, чтобы делом доказать преданность Рос¬сии, верность Государыне, личные мужество и боевое мас¬терство.
               
                Расшатанный предшественниками трон

        Было время, когда юную Екатерину совсем не занимали государственные дела. Затем, в молодости своей она стала ими интересоваться, причём, с каждым годом всё серьёзнее. И всё же это совсем не мешало, вырвавшись из плена одиночества, предаться тому, к чему призывало сердце.
      В «Чистосердечной исповеди» она честно призналась:
         «Беда та, что сердце мое не хочет быть ни на час охотно без любви».
      Но какая любовь, когда гремят пушки?! Конечно, и в этом случае жизнь берёт своё, но всё же по-настоящему человек может быть счастлив, когда над головой мирное небо.
       Вскоре после вступления на престол Императрица Екатерина Великая писала:
      «Мир необходим этой обширной Империи: мы нуждаемся в населении, а не в опустошениях… Мир нам доставит более уважения, чем случайности войны, всегда разорительной».
       Наследство же, которое досталось Государыне, было очень тяжёлым: Император Пётр III поставил Россию в унизительное положение перед Пруссией, едва не сделав её полностью зависимой от Фридриха II. При Императрице Елизавете Петровне Австрия имела на русскую политику столь сильное влияние, что сумела втянуть Россию в Семилетнюю войну за свои интересы.
       Императрица Екатерина с первых дней стала менять положение дел, и Василий Осипович Ключевский, оценивая содеянное ею, писал в «Курсе русской истории»:
        «Внешняя политика – самая блестящая сторона государственной деятельности Екатерины, произведшая наиболее сильное впечатление на современников и ближайшее потомство. Когда хотят сказать самое лучшее, что можно сказать об этом царствовании, говорят о победоносных войнах с Турцией, о польских разделах, о повелительном голосе Екатерины в международных отношениях Европы. С другой стороны, внешняя политика была поприщем, на котором Екатерина всего удобнее могла завоевать народное расположение: здесь разрешались вопросы, понятные и сочувственные всему народу; поляк и татарин были для тогдашней Руси самые популярные недруги».
       Недаром вещий Авель-прорицатель сказал преемнику Екатерины на русском престоле Императору Павлу Первому:
       «О судьбе же Державы Российской было в молитве Откровение о трёх лютых игах: татарском, польском и грядущем ещё – безбожном.
       – Что? Святая Русь под игом безбожным? Не быть сему во веки! – гневно нахмурился Император Павел Петрович. – Пустое болтаешь, черноризец!
       – А где татары, Ваше Императорское Величество? Где поляки? И с игом жидовским то же будет. О том не печалься, Батюшка-Царь: христоубийцы понесут своё».
       Ко времени Императрицы Екатерины не было уже ни татарского, ни польского ига, но ещё досаждали южным границам крымские и ногайские татары, да и поляки проявляли свою неистовую враждебность, хотя серьёзного вреда уже не могли причинить России.
       По словам Ключевского, Императрице не было нужды что-то выдумывать, ибо «задачи были готовы, прямо поставлены вековыми указаниями истории». Решить предстояло два вопроса: территориальный и национальный: «Первый состоял в том, чтобы продвинуть южную границу государства до его естественных пределов, до северной береговой линии Чёрного моря с Крымом и Азовским морем и до Кавказского хребта. Это восточный вопрос в тогдашней исторической своей постановке. Потом предстояло довершить политическое объединение русской народности, воссоединив с Россией оторванную от неё западную часть. Это вопрос западнорусский».
       Географическое положение и климатические условия Русской земли, её природные ресурсы и хозяйство делали естественным стремление к Чёрному и Азовскому морям на юге и к Балтийскому – на севере. Однако от Балтийского моря древние славяне были отрезаны на северо-западе ливонцами и на севере финнами. На юге же они имели выход к Чёрному морю, в древности именовавшемуся Русским, и вели оживлённую торговлю со странами Средиземноморья.
       Устья Днепра и Дона были необходимыми для России окнами в Средиземноморье, и она ими владела до того как в 30-е – 40-е годы XIII века на Русь опустилась чёрная туча жестокого ордынского ига, лишившего русских выходов к южным морям. Долго страдала Русская земля под игом, а когда, наконец, сбросила его, оказалось, что возвратить свои морские побережья не так-то просто.
       Остатки золотой орды осели в Крыму. Оттуда они совершали частые набеги на Московское государство, грабили, убивали, жгли населённые пункты, увозили огромную добычу и тысячи пленных.
       Ордынцы, захватившие Крым, стали именоваться крымскими татарами. Они поддерживали самую тесную связь с могущественной в то время Османской империей, а вскоре оказались в полной от неё зависимости. В руках турок и крымских татар оказалось всё Северное Причерноморье.
       Девизом политики Русских Государей стали слова: «России нужна вода». Но для того, чтобы выполнить эти задачи, нужны были армия и флот. А Пётр III успел привести их в весьма плачевное состояние.
         Обратимся к исследованиям Ключевского:
          «…В 1765 году Екатерина произвела смотр Балтийскому флоту… Корабли наезжали друг на друга, ломали снасти, линейные никак не могли выстроиться в линию, при стрельбе не попадали в цель. Екатерина писала, что это суда для ловли сельдей, а не военный флот, и признала, что у нас без меры много кораблей и на них людей, но нет ни флота, ни моряков…».
       Не случайно она в 1762 году призналась одному из дружественных послов, что ей нужно не менее пяти лет мира, чтобы привести свои дела в порядок, а пока она со всеми государями Европы ведёт себя, как искусная кокетка».
       Мы не будем проводить аналогий с событиями современными, хотя они так и напрашиваются. Заметим одно, в 2001 году, выступая в Кремлевском дворце в канун Дня Защитника Отечества, В.В. Путин сказал очень точно о том, что Россия должна быть сильной Державой или она не будет никакой. Его оценка Российской Армии, разгромленной ельциноидами, в общем и целом, видимо, не очень разнилась с оценкой Императрицы той униженной и оскорбленной армии, которая осталась после Петра III. А ведь Государыня верно определила время – за пять лет Россия поднялась и укрепила свою армию, как в том давнем, таки в нынешнем случае. По крайней мере, за это время, Россия достигла того необходимого минимума силы и могущества, при котором её извечные враги уже не могли разговаривать с нею свысока.
       Императрица Екатерина Великая пришла к власти в 1762 году, а уже спустя восемь лет, в 1770 году, Европу огласили гром Кагульской победы Румянцева и гром Чесменской победы Алексея Орлова. Обе победы баснословны, обе неповторимы в истории. Сегодня мы живём в мире. Спустя восемь лет после того, как пали оковы ельцинизма, русский флот вновь возвращается на просторы морей и океанов, а русские ракетоносцы вновь несут боевое дежурство в небе.
       Видно, так уж предначертано России: переживать падения, вызванные жестокими предательствами продажных нелюдей, но затем снова подниматься к высотам могущества и славы. Среди омерзительной шакальей стаи политиков Запада, очень редко, но встречались люди, способные хоть капельку мыслить и что-то понимать.
         Святитель Игнатий Брянчанинов, епископ Ставропольский, писал в 1861 году:
         «Недавно один английский государственный человек, в собрании, в котором рассуждали, чтобы предпринять против русских, воскликнул: «Оставьте в покое этот народ, над которым особенная рука Судьбы, который после каждого потрясения, способного, по-видимому, погубить его, делается сильнее и сильнее».
       Почётный член Императорского Виленского университета Павел Сумароков в книге «Обозрение Царствования и свойств  Екатерины Великой» отметил, что Государыня Императрица завоевала солидный авторитет в Европе.
         «Размножение трофеев, подданство нескольких  народов, мудрый Наказ, отличные в Империи заведения, и громкая слава Екатерины привели в смущение и робость, европейские страны. Англия, находя торговлю с Россиею выгодною, не почитал успехи её окончательными, давала время тратить людей, деньги и молчала. Людовик XV, слабый, сластолюбивый, обременённый долгами собственными и высокомерного предшественника, желал вредить России без дальнейших последствий. В усыплении не обижался он, что другие располагают делами Европы без совещания с ним, и тем унижают его двор. Шуазель, воспламеняя огонь раздора, не имел возможности действовать по своим видам, и только удерживал Порту от примирения, подстрекал поляков, склонял Швецию к разрыву дружбы с нами. Напротив того, Австрия, питая зависть, не могла долее сносить возрастающего величия Екатерины, которое оскорбляло самолюбие Марии Терезии. Она хотела показать, что Екатерина не превосходит её ни в достоинстве, ни в могуществе, ввела свои войска в Польшу, овладели Цитским округом с 13 городами, и предстали орлы германские на смену белым. Удивлённый тем король Понятовский писал к Марии Терезии, и ему объявлено было, что как пределы к Венгрии ещё сомнительны, состоят в споре, то разберутся в них по окончании войны России с Портою. Министерства наше и прусское требовали очищения занятой страны, и что выведут оттуда полки, когда Россия учинит тоже».
       Мария-Терезия направила к Фридриху Иосифа с князем Каукицем письмо, чтобы договориться о том, как «положить преграду самовластию Екатерины». Убедить, однако, Фридриха разорвать союз с Россией не удалось. Согласились только, что путно примерить Россию с Портой, дабы остановить движение Русского Воинства на Балканы, а в случае войны между Англией и Францией, держать нейтралитет. В момент переговоров Иосифа с Фридрихом пришло сообщение о полном истреблении турецкого флота в Чесменском сражении.
       Фридрих оказался более чем в затруднительном положении. Павел Сумороков отметил:
       «Победы, огромные предприятия Екатерины, не нравились ему; но, не доверяя ни Австрии, с которою пред тем враждовал, ни Франции, нарушавшей условия свои, предпочитал связь с Россиею новому дружеству».
       Между тем, Фридрих не хотел допускать добрых отношений между Россией и Австрией, а потому делал вид, что идёт на некоторое согласие с ней. В тоже время он боялся падения Порты, ведь против Австрии он мог бросить иногда лишь турок, к тому же победа над ними Екатерины II ещё более бы возвысила её. Помнил он об обещанной им по договору помощи России в случае затягивания войны или конфликта между Россией и Австрией.
 
                Детская любовь не забывается…

       Желая наладить отношения с Императрицей России, он направил в Стокгольм, к сестре, брата своего Генриха, надеясь, что Екатерина II, узнав о том, непременно пригласит того в Петербург, и не ошибся. Приглашение было получено, и Генрих прибыл в Петербург.
      Выбор Фридриха не был случайным. Он знал, что детская любовь, просто детские увлечения, не забываются.
       Посланца прусского короля Екатерина знала его с детства. Она отмечала в «Записках»:
        «Помню, что я на восьмом году жизни впервые была с матерью у покойной королевы, матери Фридриха Великого… Её четверо детей, принц Генрих, одиннадцати лет, принц Фердинанд семи, принцесса Ульриха, впоследствии королева шведская, и принцесса Амалия, обе по годам уже невесты, были с нею. При этой встрече между играми завязалась моя дружба с принцем Генрихом прусским».
        К более позднему времени, к 1741 году, относится такая запись:
        «Мне было тогда 11 лет,  и я была очень высокая для своего возраста… Принц Генрих Прусский стал очень меня отличать; это значит, что на каждом балу мы танцевали вместе…»
       Любовь, а скорее, просто детская симпатия не забылась. Нет, никакого продолжения не было и быть не могло, а всё же гораздо приятнее вести переговоры с таким вот человеком. И дела быстро спорятся.
       И вот теперь София Фредерика Августа Ангальт-Цербстская, как звалась она в те давние годы, стала Великой Государыней Великой России.
       Встреча принца была устроена на высшем уровне.
        «Последовали обеды, балы и два празднества, любопытные великолепием, – рассказал Павел Сумароков. – В маскараде находилось до 3600 масок в богатых нарядах, разных кадрилях; пред ужином явился Аполлон с 4 временами года, подносил назначенные дары, и кратким приветствием приглашал к ужину в длинную галерею. Там каждый наш представлял собою один по 12 месяцев с приличными украшениями, накрытыми столами на 10 приборов в каждом, и 120 гостей разместились в них. На хорах играла музыка, теснились любопытные маски, – и Аполлон со своею свитою, Диана с Нимфами составили балет. После ужина все собрались в ярко освещённые аванзалы, танцевали; вошедший Аполлон возвестил спектакль, играли малую комедию: «Оракул», потом вступили опять в маскарад, и разъехались в 5 часов утра.  Было катанье в огромных санях, запряженных 12 лошадьми, к коим прицеплялось множество салазок, с двумя в каждых путешественниками. При поворотах салазки опрокидывались, останавливался для того целый караван, шутили и смеялись над упавшими. По дороге встретили иллюминированные версты, при них шинки с волынками, цимбалами, рожками; поселяне пели, плясали; Пулкова гора  изрыгала пламя, и огромные струи катились с высоты. В Сарском селе (так  прежде звалось Царское село, ведь Царь, на древне русском – Сарь, то есть Свет) ожидал роскошный бал, долго танцевали; по пушечному выстрелу погасили свечи, приблизились к окнам, смотрели на прекраснейший фейерверк. Другая пушка подала знак к зажжению угашенных свечей, и ужин окончил эту забаву».
       Посещение это было не случайно. Пруссии Россия была нужна значительно больше чем России Пруссия. Фридрих II после Семилетней войны, по словам Ключевского, «одинокий и беспомощный» так боялся разрыва с Россией, что «занемог даже новой болезнью – войнобоязнью и не мог забыть посещения Берлина в 1760 году казаками и калмыками, сам признавался потом, что ему долго и часто снились эти гости».
       Императрица ратовала за мир. Но, как отметил В.О. Ключевский, «польские дела свели Екатерину до срока с пути невмешательства».

                Державные заботы Государыни
   
       Адмирал Павел Васильевич Чичагов, опровергая измышления о том, что Императрица Екатерина Великая была виновницей раздела Польши, указал, что несправедливо было бы возлагать на неё одну ответственность за эту меру. На долю Фридриха Великого и Марии Терезии должна тоже выпадать и их часть, и мы прибавим к ним и самих поляков, вследствие их буйного характера и непостоянства политической организации.
       О причинах раздела он писал следующее:
       «В Европе существовало лишь два избирательных правительства – в Польше и в Церковной области. В первой оно было плодом честолюбия, необузданности и насилия, так как страна находилась в постоянном волнении и часто в беспорядке; во втором – это было продуктом лукавства и одряхления, и там правительство находилось всегда в положении умирающего. С одной стороны – горячка, с другой – старческое истощение, может быть, ещё более гибельное для общества. Таковы были результаты этих правительств, часто избирательных. Понятно, что это непостоянство и буйства Польши должны были подать повод или предлог её соседям ко вмешательству в её дела».
       Опровергая клеветы, он указывал и на то, что нужно оценивать каждое действие с позиций того времени, в которое оно производилось. В начале XIX века представления о том, как надо поступать в тех или иных случаях при обострениях международной обстановки, были несколько иными, а потому, оценивая решения тех, кто занимался вопросами раздела Польши, надо помнить, «в ту эпоху государи не могли действовать по правилам, ещё не существовавшим. К выгодам действительным Екатерина, возродительница России, приобщала народы, присоединённые к её Империи, стараясь сделать из них граждан, а не рабов. Впрочем, те, которые всегда более ропщут на раздел Польши, могли бы, обращаясь к своей собственной политике, снисходительнее смотреть на это нарушение прав человечества, сравнивая его с разделом территорий и даже престолов, совершённых в Германии и в Италии императором Наполеоном; или – с захватами их на Венском конгрессе, когда народы, соединённые в большом и малом числе, переходили, подобно стадам, от одного владельца к другому, вопреки всякому чувству справедливости и достоинства человеческого».
       Адмирал П.В. Чичагов был человеком высокообразованным, грамотным. Он прекрасно понимал преимущества Самодержавного строя для России и правильной монархии для любой другой страны. О той пародии, которую устроили поляки при выбора монарха, он говорил с осуждением, поскольку знал историю Русской Соборности, которая одна только могла и может служить примером избрания Государя. Мы коснёмся этого вопроса в последующих главах.   
       Он отмечал: «Избирание монарха собранием прямым, всегда бурным, равно и отсутствие единого пути, которым свободный народ может достигнуть до законодательства положительного, т.е. национального собрания, состоящего из провинциальных выборных, вот причина того, что польское правительство было самое худшее, какое только можно себе представить. Veto (Не позволяем), которое, к несчастию поляков, им удалось установить, прибавило сумятицы на их сеймах. Если бы при своих выборах они руководствовались достоинствами избираемого лица, тогда у них было бы ещё некоторое вероятие на счастье; но заносчивость духа партий направляла и останавливала выбор без всякого внимания к заслугам или неспособностям. Малейшее подозрение, основательное ли, нет ли, противу исполнительной власти возбуждало клич к оружию без всякого соображения о средствах и без всякого предвидения последствий. Наконец, не видно было возможного конца этим смутам, равно гибельных для самих поляков и беспокойных для их соседей. Здесь должно заметить, что в Европе есть ещё другой пример избирательного правительства, именно (как я уже говорил) папского, и оно всегда в состоянии истощения, хотя и поддерживается некоторою нравственною властью».
       Как же можно было добиться порядков при подобных условиях? Монархия – это не шутовство и не игрушка. Монархия, по словам мыслителей, самая красивая политическая идея, но этой идеей надо пользоваться осторожно, помня о том, что лежит в основе любой власти. Ещё Иоанн Грозный говорил, что Государь – это Помазанник Божий, который несёт за свои дела и своих подданных ответственность перед Самим Богом. Царь говорил, что одно дело об одной своей душе заботиться, а другое – нести ответственность за души подданных. Он осуждал республиканские вихляния, которые, как отметил П.В.Чичагов, были свойственны Польше: «Справедливо сказать, что в Польше имя короля соединяется с правлением республиканским; пышность трона с невозможностью упрочить послушание; крайняя любовь к независимости с рабскими привычками; закон – с безначалием; нищета с безумной роскошью; плодоносная почва без обработки и любовь к искусствам без способности отличиться в котором либо из них. Эти аномалии крайне затрудняли управление подобным народом; было также весьма опасно предоставить его собственному самоуправлению».
       Дурной пример, который показывала Польша, вынудил, по его мнению, монархов соседних земель «войти в соглашение о мероприятиях к устранению тех неудобств, которые им причиняли каждые выборы». К тому же, «Пруссия, несмотря на свои победы в продолжении Семилетней войны, оставалась слабою в отношении с Австриею и Россиею. Фридрих II и брат его Генрих, коего политическая прозорливость равнялась его воинским дарованиям, знали о желании Австрии воротить прежние свои владения, и что увеличение это могло быть допущено Россиею с условием расширения её собственных пределов несколько к югу. В этом критическом положении Фридрих и его брат, оставленные Франциею на произвол судьбы, поняли, что единственное средство к сохранению за Пруссиею места в ряду европейских государств, дарованного ей победами, в том, чтобы связать её узами общих интересов с Австриею и Россиею. При этом положении дел Россия более теряла, нежели выигрывала, ибо почти вся Польша находилась в зависимости от неё, и потому эта мера со стороны Екатерины была не хищением, как клеймят её, давая подобное прозвище, а жертвою, приносимою большими выгодами в пользу малых, но, быть может, более прочных. Со стороны Пруссии это было следствием дальновидной политики, потому что Австрия была в том в равной степени заинтересована. Увеличивая территориальный состав Пруссии, в то время же побуждались к её сохранению те страны, которые иначе могли бы желать её ослабления или уничтожения. Императрица Мария Терезия согласилась на эту меру, понимая её мудрость, и видя вместе с тем, что она принята отнюдь не для удовлетворения честолюбия Екатерины II. После зрелых совещаний и глубоких размышлений трёх мудрейших политиков и в то же время величайших государей этой эпохи, раздел Польши был решён как единственное средство к прекращению печальных событий, коих она была позорищем». Насущным вопросом, требующим разрешения, оставался вопрос отношений с Турцией, ибо, не решив его, нечего было думать о приобретении выходов к Чёрному морю. Но для того, чтобы двигаться в данном направлении, нужен был порядок в стране, нужна была твёрдая власть, нужна была сильная армия.
       Прежде всего, конечно, необходимо было решить вопрос о власти. Императрица Екатерина вновь обратилась к великому прошлому России и нашла выход в возрождении конституции Иоанна Грозного, в возвращению к институту Земско-Поместных Соборов.
       Но предстояло ещё решить и немало внутренних вопросов, поскольку авторитет Самодержавной власти предыдущими правлениями был сильно подорван, и хотя вера возведённой на престол Императрицы Екатерины в Россию и Русский народ была, несомненно, искренней, истинное положение дел в России она представляла себе, на первых порах, весьма и весьма слабо. Василий Осипович Ключевский отметил по этому поводу:
        «Вступая на престол, Екатерина поверхностно знала положение дел в Империи, свои правительственные средства и ожидавшие её затруднения, а между тем, она должна была сгладить впечатление переворота, путём которого вступила на престол, оправдать незаконное присвоение власти. В первые минуты по воцарении она не могла удержаться от упоения удачей, осуществившей давнюю мечту, которая в Штеттине или Цербсте могла казаться только ребяческим бредом. Но это упоение отравлялось мыслью о своей непрочности на престоле. Нередко среди придворного общества на неё набегало раздумье, и при всём умении держать себя, она не могла скрыть своего тревожного настроения. Не все участники переворота остались им довольны, как недостаточно награждённые. Удача одних кружила головы другим, подстрекала к повторению, поддерживая ропот, а предлог ропота был налицо. Екатерина совершила двойной захват: отняла власть у мужа и не передала её сыну, естественному наследнику отца». 
       В те дни Екатерина II писала Станиславу Понятовскому:
       «Моё положение таково, что я должна принимать во внимание многие обстоятельства; последний солдат гвардии считает себя виновником моего воцарения, и при всём этом заметно общее брожение».
       Действительно, когда прошла эйфория, сопровождавшая бурные июньские дни, многие стали задумываться о том, что лично им дало восшествие на престол Императрицы Екатерины Алексеевны. Теперь, с высоты прошедших столетий, такой вопрос может показаться странным. Но мы, зная результаты правления Екатерины Великой, способны оценить значение её золотого для России века. А кто мог предположить, чем обернётся для Отечества царствование уроженки Пруссии, ещё сравнительно недавно носившей непонятное для слуха имя принцессы Софьи Фредерики Августы Ангальт-Цербстской. И родилась она вдали от России и выросла в прусском городке Штеттине.
       Ещё слишком памятны были времена Анны Иоанновны, онемечившейся вдали от России. Но та хотя бы сама русской была. А тут…
       Памятным было и ещё одно зло, обрушившееся на Россию в период правления преемников Петра I. Этим злом был безраздельный и беспредельный фаворитизм. Многие после переворота стали задумываться: а не сделается ли Григорий Орлов нынешним Меншиковым, или ещё того хуже – Бироном?
       В книге «Три века», выпущенной к 300-летию Дома Романовых, справедливо отмечено, сколь сложно было Императрице «выпутываться из очень трудного положения: её возвели на престол различные общественные элементы, интересы которых далеко расходились; между излюбленными идеями и действительностью сразу обнаружилась пропасть, через которую нельзя было перебросить моста; сильнее всего, требовательнее всего было дворянство, а между тем его интересы резко сталкивались с основными убеждениями Императрицы».
       Всё это ярко проявилось позднее, в период работы «Комиссии о сочинении проекта нового Уложения», а пока предстояло бороться за престол, на который она уже вступила, но который не отличался прочностью. Она, как уже отмечалось, понимала, что, отчасти, успех переворота обеспечен был тем, что в России всем изрядно надоели немцы.
       Но вот переворот был позади. Что же тогда беспокоило общество?
      
                Одна надежда – Орловы

       В августе 1762 года английский посланник Кейт отправил в Лондон донесение следующего содержания:
       «Со времени переворота между гвардейцами поселился скрытый дух вражды и недовольства. Настроение это, усиленное постоянным брожением, достигло таких размеров, что ночью на прошлой неделе оно разразилось почти открытым мятежом. Солдаты Измайловского полка в полночь взялись за оружие и с большим трудом сдались на увещания офицеров. Волнения обнаруживались, хотя в меньшем размере, две ночи подряд, что сильно озаботило правительство; однако, с помощью отчасти явных, отчасти тайных арестов, многих офицеров и солдат выслали из столицы, чрез что порядок восстановлен и в настоящую минуту опасность не предвидится».
       Недобитые приверженцы Петра III, да и вообще враги России, предпочитавшие в ней смуту создаваемому Державному порядку, знали, куда направлять острие своей пропаганды. Ведь Измайловский полк формировался во времена бироновщины в противовес Семёновцам и Преображенцам.
       Измайловцам нашёптывали, что Екатерина незаконно захватила престол, забрав его у мужа и не передав сыну, что по её указанию умерщвлён свергнутый Император.
       Но подстрекатели просчитались. Действительно, были времена, когда Измайловцы находились в некоторой оппозиции Семёновцам и Преображенцам, поскольку в их среде было много офицеров-инородцев. Но при Императрице Елизавете Петровне положение изменилось – в полках теперь несколько большую часть офицерских должностей занимали природные русские.
       Именно они и прекратили возникший бунт. Было назначено следствие. Екатерина, изучив материалы, повелела ограничиться административными мерами наказания. Однако столица не успокоилась.
       В эти сложные дни у Императрицы оставалась одна надежда – братья Орловы. Их непререкаемый авторитет в гвардии не раз уже уберегал столицу от потрясений. Но злые языки делали своё дело. Они выдумывали разные несуразицы про Григория Орлова и Государыню. А ведь, как известно, в несуразицы, самые невероятные, порою больше веры, чем в правду.
       Орлов внимательно следил за всем происходящим в столице. Ему всё ещё удавалось держать ситуацию под контролем. Добрые товарищи и верные ему офицеры старались помочь, чем могли.
       Так через верных и преданных ему людей удалось установить, что возникли две партии, одна из которых выступала за провозглашение императором Иоанна Антоновича, а вторая – малолетнего Павла Петровича при регентстве Н.И. Панина или И.И. Шувалова.
       Зачинщиков нашли быстро. Ими оказались поручики Гурьев и Хрущёв. Ни тот, ни другой, как выяснилось, на самом деле не принадлежали к преступным организациям, а просто выдумывали их и будоражили легковерных слушателей пустой болтовнёй, впрочем, явно заказного характера.
       В.Ф. Иванов в книге «Русская интеллигенция и масонство от Петра I до наших дней», убедительно доказывает принадлежность Гурьева и Хрущёва к тайным обществам. Просто они были мелкими сошками, но их, желая замести следы, тут же приговорили к смертной казни, а выявленных активных слушателей и распространителей сплетен – к каторжным работам. Однако, Императрица Екатерина, заявив, что «оскорбление Величества есть только злодейский умысел и не должно наказывать за слова, как за действие», повелела смягчить наказания.
       Из-за постоянных сплетен, распускаемых членами тайных обществ, постепенно падал и авторитет Григория Орлова. Был даже раскрыт заговор, направленный против него. Началось всё с того, что камер-юнкер Хитрово, считавший себя обойдённым вниманием Императрицы, отправился к ней просить денег за активное участие в перевороте. Те, что ему выдали ранее, он быстро промотал. Императрица деликатно, но твёрдо отказала. Тогда Хитрово стал открыто чернить её в разговорах с офицерами, выдумывая всевозможные сплетни, по большей части скабрёзного характера.
       Когда летом 1763 года Императрица отправилась в сопровождении Григория Орлова в Воскресенский монастырь, Хитрово пустил слух, что они поехали венчаться, и заметил при том, что если уж Императрица вознамерилась выйти замуж, то пусть выходит за Иоанна Антоновича. Он пытался убедить офицеров, что, если она откажется, её необходимо немедля отлучить от престола, а всех Орловых казнить.
       Хитрово откровенно лгал, заявляя, что будто бы на его стороне княгиня Дашкова, графы Панины и Глебов, а он только ждёт сигнала для выступления. Нашлись легковерные. Хитрово поддержали офицеры Рославлев и Лосунский. Впрочем, поддержали лишь на словах, ибо для того, чтобы перейти от слов к делу, желающих не нашлось.
       Хитрово, Рославлева и Лосунского арестовали. И вновь Императрица не позволила принять суровых мер. Хитрово сослали в его собственное имение подальше от столицы, а Рославлева и Лосунского отправили в отставку...
       После этого случая вышел указ, в котором обывателям давалась настоятельная рекомендация «удаляться от всяких предерзких и непристойных разглашений».
       Все эти разговоры, сплетни, выдумки были, конечно, неприятны Императрице, но серьёзной опасности, по её мнению, не представляли, ибо она ещё не оценила в должной мере всю опасность для российского престола расплодившихся уже в России тайных обществ.
       Уж если и была какая-то опасность, как ей казалось, то она исходить могла только из Шлиссельбурга, где томился с самого начала царствования Императрицы Елизаветы Петровны заточённый в крепость в младенчестве Иоанн Антонович. Ему пришлось расплачиваться неволей за то, что Анна Иоанновна сделала его в грудном возрасте наследником престола.
       О нём нет-нет да вспоминали, затем надолго забывали, и все замыслы заканчивались пустыми разговорами. Не он, а имя его представляло опасность Императрице Екатерине Алексеевне, поскольку она, по мнению многих, владела престолом незаконно.
        Сразу по вступлении на престол Государыня пожелала познакомиться с узником. Он произвёл на неё крайне удручающее впечатление. Об этой встрече Государыня писала:
        «Мы увидели в нём, кроме весьма тягостного и другим почти невразумительного косноязычества, лишение разума и смысла человеческого».
       Да и откуда было чему-то доброму взяться? Узника содержали в строгости. Общаться он мог лишь со стражей, однако, офицеры имели право разговаривать с ним только на темы, предписанные инструкциями, то есть практически выслушивать лишь жалобы на содержание и питание. По этой причине он и разговаривать толком не научился, ну а интеллект тем более не мог взяться на пустом месте – его не обучили грамоте, с младенческого возврата он вообще видел свет лишь через узкую решётку камеры – вот и всё миросозерцание.
       И, тем не менее, в руках авантюристов Иоанн Антонович мог стать серьёзным орудием, причём орудием более чем опасным именно в силу его полного неразумения. К примеру, когда вступил на престол Пётр III, Фридрих II сразу выразил серьёзные опасения по поводу Иоанна Антоновича, считая, что его имя могут использовать для свержения Императора, а потому рекомендовал усилить охрану и принять особые меры, которые бы исключили всякую возможность освобождения узника.
       В январе 1762 года страже дано было тайное распоряжение немедленно умертвить его, если кто-то попытается организовать нападение на крепость с целью освобождения узника.
       Пётр III лишь «мелькнул на троне». Да и люди, которые готовили его свержение, были достаточно умны, чтобы выбрать действительно реальную и достойную кандидатуру для возведения на престол. Но они своими действом нарушили порядок престолонаследия, и формально Иоанн Антонович мог считаться претендентом на царский трон.
       28 сентября 1762 года Вольтер писал одному из своих друзей:
       «Я крепко боюсь, чтобы Иоанн не сверг с престола нашей благодетельницы, а ведь этот человек, воспитанный в России монахами, далеко, вероятно, не будет философом».
      Императрица Екатерина II приказала перевести Иоанна Антоновича из Шлиссельбурга в Кексгольм, а в Шлиссельбургской крепости подготовить «самые лучшие покои». Информированные современники полагали, что они предназначались для свергнутого с престола Петра Фёдоровича. Но Пётр Фёдорович, как известно, умер, а потому Иоанна Антоновича снова вернули в Шлиссельбург. Причиной же его перевода в Кексгольм были соображения, что двух столь опасных узников содержать в одной крепости не следует.
      Когда Иоанн Антонович был возвращён на прежнее место, его стражникам Власьеву и Чекину были даны жёсткие указания, подобные тем, что получил в своё время их предшественник князь Чурмантьев. При любой попытке освобождения узника, его полагалось убить.
       Правда, Императрица Екатерина II вовсе не желала такого исхода и старалась сделать всё возможное, чтобы надёжнее отгородить узника от авантюристов.
       Она дала указание Н.И. Панину подготовить соображения о переводе Иоанна Антоновича «в невесьма близкий и в невесьма отдалённый монастырь», а также об очередной перемене его имени. К тому времени Иоанн уже звался Григорием. Теперь же решено было назвать его Геврасием, чтобы запутать следы. Сам же он вряд ли понимал, кем является на самом деле. Известно, что, охотно соглашаясь стать монахом, Иоанн Антонович просил, чтобы подстригли его под именем Феодосия.
       В то время караулы в Шлиссельбургской крепости поочерёдно несли подразделения различных пехотных полков. В числе тех полков был и Смоленский, в котором служил некий поручик Мирович, выходец из знатного прежде рода, потерявшего своё значение при Петре I. Дед Мировича был соратником Мазепы. За измену Отечеству его лишили чинов и отобрали все имения.
       Но прошло время, и Мирович решил вернуть положение в обществе. За помощью он обратился к гетману Малороссии графу Кириллу Григорьевичу Разумовскому. Граф в поддержке отказал, но дал совет:
       «Ты, молодой человек, сам себе прокладывай дорогу, старайся подражать другим, старайся схватить фортуну за чуб, и будешь таким же паном, как и другие».
       Совет был вполне сообразным времени царствования Екатерины II, в период которого дороги были открыты каждому. Императрица любила повторять:
       «Крупные и решительные успехи достигаются только дружными усилиями всех.., а кто умнее, тому и книги в руки».   
       Но Мировичу было не до общих успехов – он думал лишь о личном благополучии и старался подражать вовсе не таким людям, коих имел в виду граф Разумовский. Привыкший к расточительству, забавам и кутежам, проигравший в карты жалкие остатки прародительских состояний, он не хотел честно зарабатывать себе имя, а решил «схватить удачу за чуб» совершенно иным способом.
       Официальная версия звучит так…
       В 1763 году, будучи в карауле, Мирович случайно узнал о шлиссельбургском узнике. Тогда-то и родился дерзкий замысел «произвести перемену на престоле». Сама эпоха «дворцовых переворотов» давала такие надежды. Мирович был свидетелем возвышения Орловых – организаторов переворота 28 июня 1762 года – и в мечтах своих видел себя важным сановником при новом императоре Иоанне Антоновиче. Прельщала кажущаяся лёгкость достижения цели.
       Планами своими Мирович поделился с товарищем по полку поручиком Ушаковым, таким же, как и он сам, кутилой и картёжником. Решили дождаться наряда в караул, выбрать удобный момент и освободить Иоанна Антоновича. Затем они планировали отвезти его в артиллерийский лагерь на Выборгской стороне, рассчитывая, что офицеры и солдаты тотчас же присягнут новому императору и включатся в дальнейшие действия. Далее предполагалось отправиться в Петропавловскую крепость, захватить пушки и открыть пальбу для привлечения народа, которому и объявить о провозглашении нового императора. Часть офицеров заговорщики собирались сразу же отправить в Сенат и Синод для ареста тех, кто откажется принять участие в перевороте.
       Мирович изучил историю предшествующих переворотов, и ему казалось, что армия вполне справится ещё с одним. Он не мог понять, что воцарение однажды уже свергнутого Русской гвардией Иоанна Антоновича невозможно, как невозможна и замена Екатерины II, возведённой на трон той же гвардией и всё более утверждающейся у руля государства.
       Обсудив все детали, заговорщики стали с нетерпением ждать своей очереди назначения в караул по охране крепости. Она подошла в начале июля 1763 года, но незадолго до того трагически погиб поручик Ушаков. Мирович остался один на один со своим коварным замыслом. Однако, воспалённый мечтами, не стал отказываться от него. Долго всё держал в тайне и лишь уже во время несения службы в крепости привлёк к действиям 45 солдат, которым пообещал высокие посты при новом императоре.
       Одному, без помощи кого-то из офицеров, выполнить план было очень сложно, и, поразмыслив, Мирович посвятил в свой замысел офицера Власьева. Власьев от участия в перевороте отказался и тут же незаметно отправил курьера в Петербург с донесением о готовящемся бунте. Об отправленном курьере Мирович не знал, но прекрасно понимал, что отказ Власьева не сулит ничего хорошего, а потому решил немедленно начать операцию. В ту же ночь он вывел склонённых к бунту солдат к дому коменданта крепости, вызвал коменданта и потребовал немедленного освобождения Иоанна Антоновича.
       Комендант попытался урезонить Мировича и призвать к порядку солдат, но Мирович ударил его прикладом по голове и двинул свой отряд к каземату, в котором содержался узник.
       Первый натиск оказался неудачным. Охрана каземата открыла огонь. Появились убитые и раненые. Теперь уже обратной дороги не было. Отряд Мировича превосходил числом охрану каземата, и следующий решительный приступ увенчался успехом.
       Мирович ворвался в каземат первым, Власьев и Чекин, лично отвечавшие за узника, были разоружены.
       – Где государь? – спросил у них Мирович. – Немедленно отведите меня к государю!
       Чекин спокойно ответил:
       – У нас есть Государыня, а не государь!
       Почуяв недоброе, Мирович велел открыть камеру, в которой содержался Иоанн Антонович. В темноте ничего не было видно.
       – Принесите огонь! – вскричал Мирович и стал звать Иоанна Антоновича, называя его государем.
       Когда осветили камеру, Мирович пришёл в ужас: Власьев и Чекин выполнили инструкцию – Иоанн Антонович был мёртв.
       Солдаты, втянутые в заговор, в отчаянии бросились на офицеров охраны, но Мирович остановил их, сказав:
       – Оставьте их. Теперь помощи никакой нет, и они правы, а мы виноваты!
       И действительно, уже ничего нельзя было изменить пролитием новой крови. Когда прибыли войска из столицы, Мирович первым сложил оружие. Его примеру последовали и втянутые в заговор солдаты.
       Слухи о гибели Иоанна Антоновича мгновенно облетели столицу. Как водится, капля правды соседствовала с морем лжи. Дошло до того, что о несостоявшемся императоре говорили, как о необыкновенно красивом, добродетельном, образованном человеке, способном «персоною своею украсить престол российский».
       Началось следствие, которое не выявило каких-то подозрительных связей Мировича. Слухи же росли и множились – поговаривали, что Императрица Екатерина Алексеевна сама организовала выступление Мировича, чтобы спровоцировать стражу на выполнение инструкции по умерщвлению узника и избавлению российского престола от опасного претендента.
       Впрочем, был ли опасен несчастный, полусумасшедший молодой человек? Документы, напротив, свидетельствуют о неподдельном интересе Императрицы к связям Мировича, к его контактам. Трудно верилось, что он сам задумал столь сложное мероприятие, что пошёл на него с такой лёгкостью и без надёжных сообщников и серьёзной подготовки. Потому и искали истоки авантюрного выступления. Но никаких причин, кроме необузданной алчности Мировича, выявлено не было.
       Даже в Артиллерийском лагере, с которого предполагалось начать процедуру провозглашения Иоанна Антоновича, Мирович заранее ни с кем и ничего не согласовывал. Рассказал он лишь об одном своём сообщнике – Ушакове, трагическая гибель которого, как он полагал, смешала планы. Лишь однажды, утомлённый вопросами, заявил, что натолкнул его на мысль о перевороте граф Разумовский, посоветовавший «взять удачу за чуб». Но это, конечно, было глупой и нелепой шуткой.
       Бессмысленность замысла поражала. Когда Панин прямо спросил, для чего был затеян мятеж, Мирович ответил:
       – Я хотел стать тем, чем стал ты!..
       Вот так выглядит официальная версия предпринятой Мировичем попытке переворота. Однако, историк Сергей Михайлович Соловьёв писал по этому поводу несколько иначе:
       «Ища выхода из своего положения, Мирович, как видно, попал в масонскую ложу; но мистицизм произвёл на его духовную природу действие опиума».
       Ещё яснее выразился автор книги «Русская интеллигенция и масонство: от Петра I наших дней» Василий Фёдорович Иванов, который был министром внутренних дел в Дальневосточном правительстве братьев Меркуловых, на территории, занятой белыми войсками в 1922 году. Он писал:
      «Мирович – слепое орудие в руках масонов. Честолюбие и попытка поправить своё состояние и состояние трёх сестёр толкнули несчастного Мировича в масонскую ложу. Мирович сделался послушным орудием масонов».
       После провала операции, Мировича, как уже говорилось выше, предали суду, причём, по словам В.Ф. Иванова, граф Н.И. Панин, который опасался разоблачения, лично наблюдал за следствием и мешал установлению причин:   
      «Главноначальствующий Петербурга Неплюев через Теплова поручил Панину подвергнуть Мировича пытке и узнать его сообщников, «ибо нельзя надивиться, что такой малый человек столь важное дело собою один предприял», – писал Неплюев.
        Панин в донесениях Екатерине представлял, что Мирович действовал один, без сообщников. Допросы Мировича, естественно, ничего не могли раскрыть, так как верхнее руководство следствием находилось в руках Панина, который и был вдохновителем преступления Мировича. 11 июля Екатерина писала Панину и просила подробно расследовать дело и допросить брата утонувшего Ушакова, не ведал ли он братнинских мыслей. На жестоком розыске настаивал Черкасов, который 2 сентября подал своё письменное мнение. Сомневались и члены чрезвычайного суда, составленного из Сената и Синода, и также настаивали на строгом расследовании, ибо никто не верил, что это дело есть действие одного поручика Мировича. Но следствие ничего не раскрыло. Мировича быстро ликвидировали. Его казнили 15 сентября на Петербургском острове на Обжорном рынке».
       В.Ф. Иванов, являвшийся одним из виднейших исследователей истории зарождения и развития масонства в России, имел достаточно оснований утверждать:
        «Хотя во время следствия Мирович указал только на одного соучастника в его деле – поручика Великолукского пехотного полка Аполлона Ушакова, но приходится считать это официальной версией. Несомненно, это был заговор масонов под руководством самого Никиты Панина. Во время следствия по делу Мировича у брата Аполлона Ушакова Василия был произведён обыск, которым была установлена его принадлежность к масонству. Взяты были бумаги Василия Ушакова. В них оказались следующие масонские вещи: листок с изображением двух колонн, треугольника, молотка и других масонских знаков, составляющих принадлежность так называемого ковра, и отрывок масонского катехизиса…».
      Конечно, в те тревожные дни Императрице была нужна надёжная опора, и она находила её в любящем и любимом Григории Орлове.
     После разоблачения заговора против него самого, его позиции укрепились и авторитет, было пошатнувшийся, вновь укрепился. После переворота Григорий Григорьевич был возведён в графское достоинство и стал генерал-адъютантом Императрицы. Кроме того Екатерина сделала его генерал-директором инженеров, генерал-аншефом и генерал-фельдцейхмейстером.
      Современники единодушно отмечали, что Орлов был добрым малым, особенно в государственные дела не лез, но всеми силами старался содействовать её важнейшим предначертаниям.
      Кстати, первым высказал тогда ещё до конца не отработанную идею освобождения греков от турецкого владычества. Впоследствии она, стараниями Потёмкина превратилась в грандиозный и знаменитый Греческий проект.
         Политику Орлов не любил. Постепенно и теми делами, которые привлекали его поначалу, заниматься перестал. А Императрицы  забот было выше крыши.

                «Уложенная» Комиссия

       Рассуждая о достоинствах царствования Императрицы Екатерины Великой и о её личных заслугах в укреплении Русской Самодержавной Государственности, историки упускают одно важнейшее обстоятельство, на которое одним из первых обратил внимание митрополит Иоанн Ладожский в своей книге «Русь Соборная. Очерки Христианской государственности». В этой уникальной по своему содержанию книге он указал на причины падения Русской Государственности и отметил, в частности, следующее важное обстоятельство: «Пётр I не оставил своим преемникам сколь либо стройной системы державного обустройства земли Русской. Разрушено было более, чем создано, тем паче, что многочисленные новации «царя-плотника» далеко не всегда оказывались жизнеспособными, часто умирая, едва успев родиться. Среди наиболее явных недостатков государственного управления Российской Империи выделилось отсутствие института, аналогичного Земскому собору, инструмента, который помогал бы Самодержцу ощутить острейшие народные нужды, «из первых рук» узнать о том, что тревожит его многочисленных и разнообразных подданных».
       И лишь Императрица Екатерина Великая сделала, по словам автора книги, первый серьёзный шаг к возрождению Русской Соборности. Падение русской государственности, как отметил митрополит Иоанн, «продолжалось до тех пор, пока внутриполитическое положение России не стабилизировалось при Екатерине Великой, которая не замедлила воспользоваться этой передышкой, дабы в очередной раз попытаться восстановить разрушенную связь между Царским Престолом и широкими народными массами. За время царствования сей Государыни, произошли два события, которые несли на себе несомненные отсвет идеи Соборного народного представительства: созыв Уложённой комиссии и реформа местного самоуправления».
       14 декабря 1766 года Императрица издала Манифест, в котором обратилась ко всей России, к представителям различных сословий, с поручением выбрать депутатов в создаваемую её Комиссию, пояснив, что это необходимо «не только для того, чтобы от них выслушать нужды и недостатки каждого места, но допущены они быть имеют в Комиссию, которой Мы дадим Наказ для составления проекта нового Уложения».
       В заседаниях Комиссии приняли участие 564 депутата: 28 от правительства, 161 (30%) от дворянства, 208 (39%) от горожан  (из них 173 представляли купечество), 54 от казаков, 79 (14%) от государственных крестьян и 34 от иноверцев.
       В примечании к перечисленному составу комиссии Иоанн Ладожский указал:
       «Обратите внимание: никакого ущемления ни по национальному, ни по вероисповедальному признаку! Иноверцы участвовали в работе комиссии совершенно наравне с русскими православными делегатами. И это никому не мешало, ибо стержневая, фундаментальная роль традиционных русских святынь в деле Державного строительства была очевидна для всех. Иноверческие делегаты прекрасно понимали, что их единоплеменники, соединив свою историческую судьбу с Россией, будут процветать лишь в том случае, если будет силён, един и жизнеспособен Державный хозяин Российской Империи – Русский Православный Народ».
       «Нам бы сейчас побольше такого понимания!» – невольно восклицал автор.
       И, конечно, следует уточнить, что под иноверцами в данном случае понимались делегатов, представляющие традиционные для России вероисповедания. Так, на рубеже XVIII и XIX веков в России 87%  населения были Православными. Татары, башкиры, большая часть народов Кавказа исповедовали ислам, а часть жителей Поволжья, Севера и Сибири сохраняла язычество, правда, резко отличающееся от западного, жестокого и агрессивного, а более близкое Русскому ведизму. Калмыки нижнего Поволжья и Забайкальские буряты исповедовали буддизм.
       Католики, как формальные христиане, считались кривоверными. Опекуном татар и других иноверцев во время работы комиссии был будущий супруг Государыни Григорий Александрович Потёмкин.
       Иоанн Ладожский отметил: «Можно вполне обоснованно утверждать, что и по составу, и по задачам «Комиссия по сочинению проекта нового Уложения», созванная Екатериной II, явилась почти полной копией Земского собора». Указал он также, что «именно труды этой Комиссии помогли Императрице осуществить конструктивную реформу местного самоуправления, в результате которой применительно к новым историческим условиям были восстановлены традиционные для России начала сословной и территориальной организации».
       Особо отмечено в книге, что именно в этих деяниях Императрицы «своё новое воплощение (пусть неполное, частичное) нашла неистребимая русская жажда соборного единения, органично включающего в себя механизмы местного самоуправления как свидетельство полного доверия Государя к своим верным подданным».
       В упомянутом выше Манифесте 14 декабря 1766 года Императрица Екатерина Великая объявила цели и задачи «Комиссии о сочинении проекта нового Уложения»: «Ныне истекает пятый год, как Бог един и любезное Отечество через избранных своих вручил нам скипетр… для спасения Империи от очевидной погибели… Я поставила себе за правило со всевозможным прилежанием входить в каждое доходившее до меня дело и слушать всякие жалобы, чтоб, с одной стороны, узнать недостатки, а с другой – способ их уничтожения. В первые три года я узнала, что великое помешательство в суде и расправе, следовательно, и в правосудии, составляет недостаток во многих случаях узаконений, в других же великое число оных, по разным временам выданных. Также несовершенное различенье между непременными и временными законами, а паче всего, что через долгое время и частые перемены разум (смысл), в котором прежние… узаконения составлены были, ныне многим совсем неизвестен сделался. Притом же и страстные толки («разъяснения») затмевали разум многих законов; сверх того, ещё умножила затруднения разница тогдашних времён и обычаев, несходных вовсе с нынешними… (вследствие)… предприятий… Петра I».
       Следует пояснить, что Земско-Поместные Соборы прекратили своё существование ещё в царствование Алексея Михайловича, а законы не рассматривались серьёзно с середины минувшего столетия. В книге «Три века. Россия от смуты до нашего времени», поясняется причина чехарды в этих самых законах после Уложения Царя Алексея Михайловича: «Одних, так называемых «Новоузаконенных статей» набралось до полутора тысяч в промежуток между Уложением и началом единоличного царствования Петра I (1696 г.). Затем посыпался град Петровских указов, постановлений, уставов и регламентов, часто противоречащих друг другу и несогласованных между собою за недосугом, или «не осмотря того», по неоднократному признанию самого Петра. Начавшаяся затем в «эпоху дворцовых переворотов» ломка Петровских учреждений и организация пристроек и надстроек над развалинами его сооружения внесли ещё больше путаницы в этот хаос, и едва ли кто из законоведов того времени мог похвастаться ясным знанием русских законов, потому что собственно законов в нашем смысле слова тогда и не было, а была какая-то муть, из которой канцелярский и судейский крючок мог вылавливать самый разнообразный материал для обоснования своих делишек на законных основаниях, сегодня так, а завтра совсем наоборот, следуя личным побуждениям. Подобный делец, как жаловались современники, «всячески, по своему ябедническому искусству и по частому в судах обращению, старается судное дело волочить и завязывать недельными спорами и дальновидными справками и совсем затмить свою неправду теми его хитросплетениями и вымыслами».
В Манифесте Императрица Екатерина Великая коснулась тех бесчисленных попыток привести законодательство в какую-то приличную форму окончившихся безрезультатно. Она писала по этому поводу: «Но как все вышеупомянутые намерения остались без желаемого успеха, то мы, усмотря всё те же предками нашими намеченные неудобства, начали сами готовить «Наказ», по которому должны поступать те, кому от нас повелено будет сочинять проект нового Уложения… Дабы лучше нам узнать нужды и чувствительные недостатки нашего народа, повелеваем прислать выборных от сословий, состояний и государственных учреждений».
       Представительство же, как отметил Иоанн Ладожский, и было почти точной копией того, что определил для Земско-Поместных Соборов Иоанн IV Васильевич, наречённый Грозным Царём.
       Автор статьи «Наказ и Комиссия по сочинению нового Уложения», помещенной в книге «Три века» В.Я.Уланов отметил, что согласно указу всему населению России поручалось в полугодовой срок избрать депутатов от Сената, Синода, коллегий и всех канцелярий, кроме областных, «также изо всех уездов и городов Империи». Он писал: «По-уездно избирали, собственно одни только дворяне. В назначенный день они должны были съехаться и, по принесении присяги, выбрать «предводителя дворянства», под предводительством которого и происходили затем как выборы депутата, так и выработка дня него наказа. Остальные уездные люди (государственные крестьяне, однодворцы, казаки, оседлые инородцы и другие свободные) выбирали по погостам своих поверенных, которые, собравшись в уездном центре, избирали уже от себя поверенного, и только эти поверенные от уездов выбирали уже депутата от провинции. Таким образом, выборы здесь были трёхстепенные».
       Нельзя не обратить внимания на то, как Запад ревностно следит сегодня за тем, чтобы Россия не вернулась к Русской Земско-Поместной Соборности, столь пугающей силы зла, пугающей своей ясной предсказуемостью. Ведь только поистине справедливые выборы могут поставить в законодательные органы депутатов, искренне и нелицемерно радеющих за Отечество. Запад пугает то, что депутаты, избранные по системе, заведённой Иоанном Грозным, будут действительно отражать думы и чаяния всего народа, а что самое главное, отвечать перед избирателями за свои деяния. При Иоанне Грозном депутатство было делом далеко не прибыльным, но зато поистине почётным. Депутаты не получали от своего депутатства никаких барышей. Они даже на Собор собирались за свой счёт и за свой счёт жили в Москве, пока их присутствие там требовалось. А затем они разъезжались по своим краям, а не оставались в бронированных лимузинах за бронированными стёклами, окружённые десятками помощников, тоже взгромоздившимися, как и они сами, на плечи трудового народа страны.
       Нет сомнения, что Императрица Екатерина Великая внимательно изучила систему Земско-Поместной Соборности Иоанна Васильевича и постаралась использовать её, насколько это возможно, при созыве «Комиссии о сочинении нового Уложения». К примеру, как отмечено в книге «Три века»: «Городам не всем сменялось в обязанность посылать своих депутатов: мелкие города имели право уклониться от выборов; но населённые города обязательно должны были выбрать своего депутата, причём выборы здесь были всесословные (по крайней мере, в столицах) и чаще всего двухстепенные. Городские избиратели в первую очередь выбирали «городского голову», под председательством которого и совершалась дальнейшая процедура выбора депутата и составления для него наказа. Небезынтересно отметить, что один депутат посылался такими городами, как Москва и Петербург, с одной стороны, и Венёв с Васильсурском – с другой. Совсем были устранены от права выборов крепостные крестьяне и духовенство. Право участия в выборах обусловливалось возрастным цензом (25 лет для дворян и городских избирателей и 30 лет – для остальных) и довольно неопределённым цензом экономическим (действительный землевладелец или домовладелец). Для депутата требовался возрастной ценз не моложе 30 лет, семейный (женатый или вдовец, имеющий детей) и нравственный («честный и незазорного поведения»).
       При Царе Иоанне Грозном и при Императрице Екатерине Великой на Земско-Поместный Собор не мог попасть депутат с криминальным прошлым, потому что ступенчатые выборы позволяли избирать последовательно выборщиков из числа людей, наиболее достойных. Таковые выборы наиболее открыты. На Земско-Поместный Собор попадали депутаты не по спискам, до той поры никому неведомым, а действительно люди, снискавшие уважение и доверенность народа. Запад ненавидел Русскую Земско-Поместную Соборность и за то ещё, что таких депутатов практически невозможно было сделать своими, как ныне говорят, агентами влияния или «лоббистами».
       Правда, при Императрице Екатерине Великой, в отличие от эпохи Грозного Царя депутатам были уже предоставлены определённые привилегии. Во-первых, всем полагался знак с надписью: «Блаженство каждого и всех». Это отличие было морального плана. Кроме того, Указом Государыни устанавливалось, что депутатов нельзя было приговорить к смертной казне, пытать, подвергать телесным наказаниям «во всю жизнь, в какое ни впал бы прегрешение». Они защищались особым законом, а для тех, кто смел нарушить сей закон, наказание назначалось вдвое больше, нежели положенное по закону. То есть за оскорбление депутата комиссии можно было получить наказание более серьёзное, нежели, скажем, за оскорбление просто за дворянина, а тем более обывателя. Нельзя было и конфисковать имущество депутата.
       «Сим учреждением, – торжественно заявляла Екатерина о комиссии, – нашему народу опыт даём нашего чистосердечия, великие доверенности к оному и прямые материнские любви…».
        Жители Великорусский областей восприняли Манифест с большим энтузиазмом, а вот в Малороссии к нему отнеслись, мягко говоря, прохладно, и генерал-губернатор Малороссии Пётр Александрович Румянцев писал, что «новый проект Уложения не произвёл здесь во многих больших такого действия… Многим всякий закон и указ государский кажется нарушением их прав и вольностей; отзывы же у всех одни: зачем бы нам там и быть, – наши законы весьма хороши, и буде депутатам быть, конечно, уже надобно, только разве бы искать прав и привилегий подтверждения».
      У малороссов, говорит Уланов, также как у остзейских баронов были предубеждения – не ждать ничего хорошего от центра. Им бы самим потихонечку эксплуатировать своих батраков, выжимать из них соки, причём без огласки. А Комиссия ставила препоны для всякого беспредела. 
       Известно, что «Наказ», который должен был стать «выражением руководящих начал для работы Комиссии», Императрица Екатерина Великая готовила сама, имея в виду, что для норм нового уложения, кроме того, должны использоваться также и «наказы избирателей, имеющих послать своих депутатов в Комиссию».
        То есть, фактически, она готовила, как бы один из Наказов, но, разумеется, стоящий выше всех, ибо она была Государыней, а в России, как особо отметила она, «Государь есть самодержавный; ибо никакая другая, как только соединённая в его особе власть, не может действовать с пространством столь великого государства». Это значилось в параграфе 9, в а параграфе 11 указывалось, что «всякое другое правление не только было бы в России вредно, но и вконец разорительно». Параграф 12 гласил: «Другая причина та, что лучше повиноваться законам под одним господином, нежели угождать многим».
       Императрица признавалась, что при подготовке Наказа она «обобрала президента Монтескье», но взяла оттуда лишь положения касающиеся судопроизводства и уголовного права, как, собственно, и из сочинения Баккария «О преступлениях и наказаниях». Она ревностно следила за тем, что бы не попали в Наказ положения, которые могли бы повредить теории Самодержавной Государственной власти и «естественного положения сего государства».
       «Наказ» Императрицы Екатерины, и в особенности его параграфы «о состоянии всех, в государстве живущих», привёл в некоторое смятение дворянское сословие. В «Наказе» значилось: «Надлежит, чтоб законы… предохраняли каждого особо гражданина. Равенство всех граждан состоит в том, чтобы подвержены были тем же законам».
       В.Я.мУланов отметил: «Для русских середины XVIII века, живших сословными интересами и управлявшихся специальными для каждого сословия законами и учреждениями, приведённые мысли о равенстве всех перед законом должны были звучать условно: о каком «всеобщем равенстве» могла быть речь, когда большая половина населения была лишена гражданской свободы, а «благородное дворянство» свысока глядело на «подлородных», хотя бы и свободных сограждан?».
       Начиная с эпохи великого «преобразователя» «подлородными» именовали те слои населения, которые поднимали на своих плечах Державу, а «высокородными», по петровскому мнению, были инородцы, явившиеся в Россию «на ловлю счастья и чинов» и доморощенная знать, далеко не всегда достойная. К слову, теперь, в наши времена, судя по культуре, «подлородными» правильнее именовать так называемых новорусских, а точнее псевдорусских, несущих на своих плечах «попсятинскую» культуру вырождения. И в противовес известной культуре «Возрождения», для эпохи ельцинизма вполне бы подошло наименование «Вырождения». Впрочем, всё это не ново. Нравственная обломовщина – идейный пращур ново или псевдорусских – зарождалась во времена преемников Петра I, и официальное оформление получила в указе Петра III о вольности дворянства.
       Императрица Екатерина Великая решительно выступила против этой самой обломовщины. В.Я. Уланов совершенно справедливо отмечал, что даже сами мысли Наказа об источнике благородства и знатности шли вразрез с тем, как понимали это дворяне, то есть с «аристократическими тенденциями русского шляхетства, несмотря на полувековую практику Петровской табели о рангах, давшей перевес «чина» над «благородством».
       Императрица Екатерина писала в «Наказе» то, что вызывало у дворян возмущение и беспокойство за свои привилегии: «Добродетель с заслугою возводит людей на степень дворянства. Мало таких случаев, которые бы более вели к получению чести, как военная служба… Однако ж, и правосудие не меньше надобно во всём мире. А из этого следует, что не только прилично дворянству, но и приобретать сие достоинство (дворянство) можно и гражданскими добродетелями так, как и военными».
       Это положение вызвало ожесточённый протест дворянства ещё и потом, что совсем недавно Император Пётр III освободил это сословие от всяких обязанностей перед государством и превратил большую его часть в нахлебников и бездельников, которые именно от безделья и отсутствия чувства долга перед Отечеством, ударились в мистицизм, оказались в различных тайных обществах и приняли поначалу вяло, а затем всё интенсивнее подрубать сук, на котором сами и сидели – устои Самодержавной Государственности.
       Дворянство постепенно превращалось в сословие рабовладельцев А, между тем, Императрица была противницей крепостного права. Во многих её письмах мы находим пожелания «избегать случаев, чтоб не производить людей в неволю» и «чтобы законы гражданские… злоупотребления рабства отвращали и предостерегали бы опасности, могущие оттуда произойти», а также, чтобы «законы… учредили нечто полезное для собственного рабов имущества».       
       Дворянство противилось всякому, даже малейшему ослаблению крепостнического права, и Екатерина впоследствии признавалась, что после рассмотрения на заседаниях Комиссии в Москве, в Коломенском, её Наказа «здравомыслящими персонами», более половины мною зачёркнуто, разорвано и сожжено». Уже после смерти Государыни в её бумагах были обнаружены записи, направленные против крепостного права. Императрица откровенно и прямо говорила о необходимости «освободить рабов от личной зависимости, оставив за помещиком право на часть его труда, определённую законом», о желательности предоставления крестьянам самоуправления в области суда и о «приведении их в такое состояние, чтоб они могли купить сами себе свободу».
       Среди тех, кто выступал против упразднения крепостного права, был известный поэт XVIII века Сумароков, член масонской ложи, который прямо заявлял: «Сделать крепостных людей вольными нельзя. Скудные люди ни повара, ни лакея, ни кучера иметь не будут, и будут ласкать слуг своих, попуская им многие бездельства, вотчины превратятся в опаснейшие жилища, ибо они (помещики) будут зависеть от крестьян, а не крестьяне от них».
      
        О смертной казни Императрица писала: «Опыты свидетельствуют, что частое употребление казней никогда людей не сделало лучшими… Двадцать лет государствования Елизаветы Петровны подают отцам народов пример к подражанию изящнейший, нежели самые блистательные завоевания».
       Впрочем, Императрица не доводила до абсурда вопрос о смертной казни. Осуждение частого применения казни не означало её полного исключения. Как известно, опасный государственный преступник, который посягал на основы самодержавной власти, некто Мирович, был казнён, и Императрица не протестовала против такого приговора. Тоже нужно сказать о Пугачёве и ближайших его соратниках. Поскольку на смертную казнь был объявлен в то время мораторий, по случаю пугачёвцев специально собирался Сенат.
       Императрица прекрасно понимала, что есть преступления, которые не могут наказываться иначе. Думается, что она не стала бы миндальничать и с террористами, подобными оставшемуся в живых участнику Бесланского изуверства и прочими, не стала бы миндальничать с маньяками, с которыми как с писаными торбами, носятся наши нынешние демократические суды. Ведь тот же мораторий надо применять разумно. И далеко не всегда он уместен.
       Весьма мудро отзывалась Императрица о пытках: «Употребление пытки противно здравому естественному рассуждению; само человечество…  требует, чтобы она была вовсе уничтожена… Пытка есть надёжное средство осудить невинного, имеющего слабое сложение, и оправдать беззаконного, на силу и крепость свою уповающего».
       Действительно, известно немало случаев, когда под пытками люди наговаривали на себя. Таких примеров немало и в истории XX века, когда пытки активно применялись в Гестапо, ну и, конечно, в концлагерях, основанных по инициативе Ленина – Троцкого – Тухачевского – Антонова – Овсеенко ещё во время подавления Тамбовского восстания и потом продолжительное время существовавших под управлением начальника ГУЛАГа Бермана и прочих садистов. Вот только совершенно не справедливо лагеря эти названы Сталинскими, ибо Сталин лагерей не создавал и ими не управлял и указаний, как свидетельствуют факты и документы, на необоснованные репрессии и пытки никогда не давал. Обвинять Сталина в искривлениях этой системы равносильно тому, что обвинять Императрицу Екатерину в жестоких казнях, которые творил Пугачёв, о чём будет рассказано в соответствующем разделе книги. Впрочем, всё, что касается мифов о репрессиях, то они с блеском разоблачены в соответствующем томе А. Мартиросяна из серии книг «200 мифов о Сталине».
        Особое место в Наказе занимали рассуждения о религии: «В толь великом государстве, распространяющем своё владение над толь многими разными народами, весьма бы вредный для спокойства и безопасности своих граждан был порок – запрещение или недозволение их различных вер… Гонение человеческие умы раздражает, а дозволение верить по своему закону умягчает и самые жестоковыйные сердца и отводит их от застарелого упорства, утушая споры их, противные тишине государства и соединению граждан».
 
                Екатерина и Русское Самодержавие

       Наверное, настала пора сказать хотя бы несколько слов о Православном Русском Самодержавии, ибо иначе будет не совсем понятно, почему на Екатерину Великую набросилась вся республиканская нечисть, когда она твердо показала свою приверженность к правильной Самодержавной власти, ограниченной лишь служением Богу. Врагам России всех мастей Самодержавный правитель не нравится своей самостоятельностью в проведении политики в интересах Русского народа, в интересах России и её безопасности, её могущества. Республиканские правители управляемы чёрными силами, Православный Самодержец управляем только Богом и своей Православной совестью.
       Резкое укрепление Северо-Восточной Руси под скипетром Андрея Боголюбского, объединение вокруг Владимира и Киева, и Новгорода, и Смоленска, и Рязани заставило врагов Русской Земли содрогнуться от ужаса и пойти на устранение князя, дабы снова ввергнуть княжества в междоусобицы и ослабить их.
       Самодержавный правитель, деяния которого полностью отвечали надеждам и чаяниям трудового народа, а не паразитирующей  эксплуататорской  прослойки, способен был объединить Русь, сплотить её и сделать неприступной для слуг духа тёмного.
       Именно Екатерина Великая сделала серьезный шаг к возрождению утраченной в XVII веке соборности.
       Иоанн Ладожский в середине 90-х лет XX века писал:
       «Пора нам сегодня… понять, наконец, что пресловутый «плюрализм» хорош лишь при обсуждении праздничного меню – но пагубен в области нравственно-религиозной, морально-этической, мировоззренческой». «Всякое Царство, разделившись в самом себе, опустеет; и всякий город или дом, разделившийся сам в себе, не устоит» (Мф. 12, 25), – предрёк Господь.
         Апостол Павел говорил: «Умоляю вас, братья, остерегайтесь производящих разделения и соблазны… и уклоняйтесь от них» (Рим.16,17). «Если же друг друга угрызаете и снедаете, берегитесь, чтобы вы не были истреблены друг другом» (Гал.5,15).
       Итак, напомним, что христианство признает один источник власти – Бога, свидетельствующего о себе: «У Меня отмщение и воздаяние… Я – и нет Бога, кроме Меня: Я умерщвляю и оживляю, Я поражаю и Я исцеляю. И никто не избавит от руки Моей…» (Втор.32,35,39). В VIII веке преподобный Иоанн Дамасский в «Точном изложении Православной веры» писал: "Что Бог… Вседержитель, всё надзирающий, Промыслитель  обо всём,  именно власть над всем Судиями, конечно, и знаем, и исповедуем… Промысел есть воля Божия, по которой все сущее целесообразным образом управляется. Но одно из того, что принадлежит Промыслу, бывает по благоволению, другое – по снисхождению. По благоволению – то, что, беспрекословно хорошо; видов же снисхождения – много».
       Снисхождение мы привыкли называть попущением Божьим.
        Иоанн Ладожский указывал, что высшая неограниченная Самодержавная власть Бога промыслительно охватывает бытие мира во всех подробностях. Он писал: «Итак, источник власти один – Бог. Люди сами по себе не являются источником власти, как бы много их не было, в каком бы взаимном согласии они не находились. Народовластие, «народное представительство», с точки зрения христианства, – абсурд.  Народ не может никому поручить свою «власть», ибо у него этой власти просто нет».
       Императрица Екатерина II понимала это достаточно отчётливо и ясно. Недаром она с первых же дней своего царствования озаботилась установлением связи с народными массами, со всеми сословиями России. Путешествия её по России предпринимались не с целями развлекательными. Они преследовали именно высшую цель – установления тесной связи Верховной власти с народом.
       А. Вейдемейер писал об одном из многих путешествий следующее:
       «Екатерина, желая обозреть некоторые из отдалённых губерний, вознамерилась совершить путешествие по Волге в Казань, и для сего отправилась 28 апреля 1767 года из Москвы в Тверь, куда и прибыла 29 апреля… Из Твери Государыня отправилась 2 мая по Волге со свитою на красивых галерах с пушками, приготовленных для её путешествия. Граф Григорий Григорьевич Орлов и граф Захар Григорьевич Чернышёв имели по собственной галере. Берега Волги покрылись народом, который вышел, чтобы увидеть монархиню, посетившую сии места. Во время темноты ночной освещали шествие Императрицы зажжённые по берегу костры дров. Галерами начальствовал тогда граф Иван Григорьевич Чернышёв, бывший тогда вице-президентом адмиралтейств-коллегии. Екатерина осматривала плодородные страны своего Государства, орошаемые Волгою, и во время сего путешествия занялась с некоторыми из придворных особо, ей сопровождавших, переводом на русский язык Велисария. Императрица приказала посвятить сей перевод бывшему тогда епископу, а в последствии митрополиту Новгородскому и Санкт-Петербургскому Гавриилу, мужу учёному и добродетельному, которого она очень уважала…
       Во время сего путешествия Императрицы, в Нижнем Новгороде был представлен ей графом Григорием Григорьевичем Орловым наш самоучка-механик Кулибин…».
       И поощрение Кулибина, и многие другие важные дела, и знакомство с народом, впрочем не имели решающего знания на укрепление самодержавной власти, а что касается её единения с народом, то решали лишь частные задачи. Безусловно, Императрица производила самое благоприятное впечатление на людей всех сословий в тех краях, где могла побывать, но, хотя она и путешествовала по России достаточно много, решить таким образом главную задачу не могла. Её не покидала мысль о возрождении Земско-Поместной Соборности. Но, понимая, что сделать это далеко не просто, что против подобного мероприятия поднимется, прежде всего, эксплуататорский класс, который, кстати, как привёл ей к власти, так может этой власти и лишить, решила всё сделать завуалировано, возложив задачу Земско-Поместного Собора на Комиссию по уложению. Не случайно, исследуя этот вопрос Иоанн Ладожский нашёл многие черты Земско-Поместных Соборов Иоанна Грозного в Екатерининской Комиссии по Уложению. 
       Во время заседаний комиссии депутаты возносили хвалу Государыни, но она, несмотря на всю свою скромность, не пресекала их. «Политический расчёт заставлял Екатерину… греметь, постоянно напоминать о себе и затрагивать народную фантазию своим величавым образом: лесть иностранцев, преклонение русских льстили национальной гордости, залечивали старые раны, нанесённые народному достоинству, заставляли на время забывать о тяготе жизни», – такой вывод мы находим в книге «Три века».
       Приглашая в России иностранцев, Пётр I ставил их в привилегированное по отношению к русским положение. Так, вызвав в 1716 году четырёх мастеров во главе с известным в то время французским архитектором Леблоном, Пётр дал им большие казённые квартиры в Петербурге на три года, гигантское по тем временам жалованье в 5 тысяч рублей и право беспрепятственно и беспошлинного выезда из России в любое время. Одним словом, воруй не хочу. Шпалерную фабрику эти деляги выстроили, но выстроили так, что она вообще не заработала никогда.
       Труд иноземцев оплачивался очень высоко, значительно выше, чем тот же труд русских, а тщательной проверки их квалификации, заведённой ещё царем Фёдором, не было. Так и ехали в Россию проходимцы, бездельники и жулики, непотребные в своих отечествах. Опытные же мастера давали у себя на родине обязательства «своим цехам», что никаких тайн производства не откроют и ничему путному русских не научат.
       Как известно, на личном боевом счету Петра I мы можем найти так называемый Нарвский позор, Прутское поражение и Полтавскую битву, не выиграть которую было просто невозможно. О Полтаве В.О. Ключевский сказал, что туда пришло «30 тысяч отощавших, обносившихся, деморализованных шведов» Имея 30 тысяч, Карл XII не смог одолеть крохотный Полтавский гарнизон, уступавший ему численно в 8 раз. Шведы были неоднократно биты и измотаны блистательным русским полководцем Борисом Петровичем, о котором историк сказал, что «на 20-м году царствования у Петра I не было лучше полководца, чем этот воевода Московской школы и самой способной частью была дворянская конница, которую Пётр не успел разгромить».
      В Полтавском сражении 27 июня 1809 года у русских было 42 тысячи хорошо вооружённых войск при 102 орудиях. У шведов было 30 тысяч деморализованного сброда при 39 орудиях. Причём, 38 орудия осталось в обозе, так как небольшое число зарядов хватило только на одно.
       Победа свершилась. О её значении В.О.Ключевский писал: «Но победа не достигла цели, не ускорила мира, напротив, осложнила положение Петра и косвенно затянула войну».
       Все наиболее значительные победы Северной войны принадлежат, прежде всего, Борису Петровичу Шереметьеву. Но как Пётр I отметил полководца, принёсшего уму успех? Иван Лукьянович Солоневич писал:    
      «Шлиппенах (по Пушкину – «пылкий Шлиппенбах») переходит в русское подданство, получает генеральский чин и баронский титул и исполняет ответственные поручения Петра. А Шереметьев умирает в забвении и немилости, и время от времени молит Петра об исполнении его незамысловатых бытовых просьб».
       Увы, Пётр награждает высоким окладом Шлиппенбаха, битого полководца, к тому же изменника родины, перешедшего на службу России не по идейным, а по корыстным соображением. Но Шереметьев совершенно забыт им – он ведь русский, а об русских Петр I говорил:
      «С другими европейскими народами можно достигать цели человеческими способами, а с русскими не так… Я имею дело не с людьми, а с животными». 
       А потом были страшные времена «бироновщины». Впрочем, и при Елизавете Петровне Семилетняя война не прибавила гордости, в связи с постоянным предательством ряда командующих.
       И вот настала пора возвращать утраченные позиции. В книге «Три века» говорится:
       «Впервые Россия сделалась для Европы предметом восхищённых и завистливых разговоров. России приятно было иметь такую популярную правительницу, правительнице было приятно управлять славным народом, и она ревниво относилось к национальной чести, отождествляя её со своею. Весьма немногие решались усомниться в преимуществах России, не рискуя прогневить Императрицу и встретить резкий общественный отпор. Только такие «шпыни и балагуры», как Нарышкин, осмеливались задавать нескромный вопрос: «Государыня, в течение моего детства и юности о русских говорили, как о самом последнем из народов; их называли медведями и даже свиньями. За последнее время и совершенно справедливо, их ставят выше всех известных народов. И вот я желал бы, чтобы Ваше Величество соблаговолили сказать мне, когда же, по вашему мнению, мы стояли наравне с ними?». Императрица ничего не ответила на этот вопрос, рассердилась даже на дерзкого собеседника, но напрасно посмеялся Нарышкин над этим ослеплением и самообольщением: благодаря ему, русские привыкли себя уважать, на него, отчасти, опиралось народное направление в литературе, оно легло в основу позднейшей реакции против рабского поклонения перед всем иностранным…».
       Но продолжать движение вперёд можно было лишь в том случае, если будет на кого опереться в государственном строительстве, если в стране будет достаточное количество образованных, а главное правильно воспитанных людей.
                Екатерина и Бецкой в заботах об образовании

       В знаменитом екатерининском «Наказе» «Комиссии о сочинении нового Уложения» нашли отражение и вопросы образования и воспитания, причём, именно в таком контексте: «образование и воспитание», а не только одно лишь образование, как при Петре I, решавшем, как отмечено в книге «Три века», лишь профессиональные «узко-практические задачи».
       Императрица Екатерина сумела понять и осознать, что образование без воспитания не способно приуготовить достойных граждан. Она увидела то, что в ХХ веке чётко и обстоятельно выразил великий русский философ И.А. Ильин на основании уже солидного опыта русской школы: «Образование без воспитания не формирует человека, а разнуздывает и портит его, ибо оно даёт в его распоряжение жизненно-выгодные возможности, технические умения, которыми он, – бездуховный, бессовестный, безверный и бесхарактерный – и начинает злоупотреблять». Из этого философ вывел, что «безграмотны», но добропорядочный крестьянин лучше «образованного» негодяя».
       Всё это отчётливо поняла Императрица Екатерина, глубоко проанализировав положение дел в принятой ею в управление Державе, и недаром и недаром в книге «Три века» (Статья «Школа Екатерининской эпохи – автор И.М. Соловьёв) относительно «золотого века Екатерины», сказано:
       «Можно говорить о целом педагогическом движении, начатом сверху и вовлекшем в себя не только таких передовых людей, как Бецкой, Фонвизин, но и некоторые общественные круги… И прежде всего сама Императрица проявила исключительный интерес к вопросам воспитания… Ученица Локка и Монтескье, Екатерина вслед за ними могла задуматься над многими проблемами педагогики, особенно когда на её долю выпала ответственные задача – решать судьбы Русской школы… Исходным пунктом всех планов и проектов 1760 – 70 годов служит самое понятие воспитания, о котором почти совсем не думали при Петре».
       Не правда ли, знакомая картина, только с точностью наоборот. Если Императрица Екатерина II сумела сделать шаг вперёд, по отношению к Петру I и его ближайшим преемникам, то школа Российской Федерации, вляпавшейся в демократию, откатилась далеко назад по сравнению со школой советских времён, когда вопросы образования и воспитания решались в диалектическим единстве. В эпоху ельцинизма воспитание было отброшено полностью, как ненужное и заменено нарочитым развращением подрастающего поколения, поскольку быдлом легче управлять, а образование пало неизмеримо низко. Отсюда, несмотря на падение престижа военной службы, до астрономических показателей выросли конкурсы в суворовские военные училища, где всё ещё сохраняется советская система образования и воспитания, дававшая России не только подлинных мастеров своего дела, но и добросовестных, честных, преданных Отечеству граждан.      
        Как верно сказано в книге «Проект России. Выбор пути»: «Солдат, которого научили обращаться с оружием, но не сказали, куда стрелять, будет стрелять, куда ему выгоднее. Если учитель не даёт ребёнку шкалу ценностей, её даёт рынок».
       Особенно славилась при Императрице Екатерине военная школа. Однажды, во время русско-турецкой войны 1768 – 1774 годов Пётр Александрович Румянцев попросил Императрицу прислать на пополнение его армии офицеров-выпускников Сухопутного шляхетского кадетского корпуса. Вскоре в армию прибыли двенадцать молодых офицеров. Румянцев побеседовал с каждым из них лично и настолько остался доволен их подготовкой, что тут же написал Государыне, благодаря её за присылку, как он выразился, вместо двенадцати поручиков, двенадцати фельдмаршалов.
       Не случайно образование в кадетских корпусах России (что и унаследовали советские суворовские военные училища) было традиционно выше, нежели в любых других учебных заведениях. Это случилось по той совершенно определённой причине, что совершенствованием в них образования, неотделяемого от воспитания, занималась лично Императрица Екатерина. Она поставила перед собой нелёгкую задачу: создать в Империи такие воспитательные (именно воспитательные, а не просто образовательные) учебные заведения, в стенах которых обучаемые с ранних лет проходили подготовку под руководством наиболее грамотных, добропорядочных и благочестивых наставников. В тоже время, оставалось более чем основательным и влияние семьи, ибо учащимся предоставлялись отпуска, которые они проводили дома.
       В 1766 году начальником Сухопутного кадетского корпуса был назначен тайный советник граф Иван Иванович Бецкой, которому был пожалован чин генерал-поручика. Он возглавлял корпус 21 год, вплоть до 1787 года, одновременно, оказывая неоценимую помощь Императрице в вопросах образования и воспитания в России в целом.
         Интересно, что Императрица Екатерина очень часто посещала Ивана Ивановича Бецкого, а над документами по совершенствованию вопросов образования в России они, порою работали вместе. Но это служебные дела, а что касается личных отношений, но есть интересные факты.
         Петр Иванович Бартенев, известный русский историк-археолог и библиограф конца девятнадцатого начала двадцатого века, писал:
         «У Бецкого был секретарем швед Марко Иванович Хозиков… он один мог оставаться при Бецком в то время, когда посещала его Екатерина, и у внуков Хозикова сохранилось вполне определённое семейное предание, что входя в комнату к Ивану Ивановичу, Государыня целовала у него руку».
       О чём это говорит? Кому могла целовать руку Императрица? Может быть, на этот вопрос поможет дать ответ такой факт, приведённый Бертеневым:
       Как-то, когда Императрице назначили врачи кровопускание, она во время процедуры сказала загадочную для них фразу:
        «Пусть из меня вытечет вся немецкая кровь и останется одна русская».
        Иван Иванович Бецкой оставил заметный след в основополагающих документах, касающихся дела образования и воспитания в России. И труд его был щедро отмечен, причём, по мнению некоторых биографов, отмечен даже чрезмерно…
        Во-первых, в 1772 году в честь него была выбита настольная медаль, на которой изображён портрет самого Бецкого с орденом Св. Андрея Первозванного на груди и сделана надпись: «Иванъ Ивановичъ Бецкой». Это на лицевой стороне. А на обороте изображены два ребёнка, которые, стоя на пьедестале у пирамидального обелиска, держали овальный щит с вензелем Ивана Ивановича. Там же, у обелиска, было выбито аллегорическое изображение России – женщина с двумя детьми, рядом с которой – аист и слон. Аист – символ заботы и милосердия, ну а слон – доброты и широты души. На втором плане оборотной стороны медали помещено изображение фасада Московского Воспитательного Дома  с надписью: «За любовь къ Отечеству». И ниже: «Отъ Сената 20 ноября 1772 Года».
       Разумеется, Бецкой заслужил награду, но случаев, когда подобные медали выбивались в честь живых людей, до того времени не встречались 
Здесь напрашивается такая аналогия. В 1891 Российское Географическое Общество учредило Большую серебряную медаль имени Н. М. Пржевальского.
        Но в годы революции все награды, которые напоминали о Российской Империи, были отменены. Однако вскоре после окончания войны 29 августа 1946 года постановлением Совет Министров СССР была вновь учреждена Золотая медаль им. Н.М. Пржевальского. А у Сталина в кабинете в числе других появился портрет Николая Михайловича Пржевальского…
       И ещё один любопытный факт. У Ивана Ивановича Бецкого была незаконнорожденная дочь Анастасия, которую в своё время выдали за знаменитого впоследствии Осипа Дерибаса. У них было две дочери Екатрина и Софья, но обстоятельства, которые не могут не заинтересовать, касаются рождения в 1779 году первой дочери.
        Когда Императрице Екатерине доложили, что у Анастасии Дерибас начались предродовые схватки, она собралась к ней столь стремительно, что не успели подать к подъезду её выезд. Не долго думая Государыня отправилась в путь на первой попавшей на глаза карете. Успела во время и приняла роды, как простая повивальная бабка.
       Можно ещё добавить, что она крестила обеих дочерей Анастасии – внучек Ивана Ивановича Бецкого. 
        В истории немало таких фактов, документального подтверждения которых просто быть не может и за давностью лет, да и по причине того, что в своё время скрывать правду было крайне необходимо.
        Мы можем предположить, что Императрица Екатерина Великая была дочерью русского вельможи Ивана Ивановича Бецкого, но сказать об этом наверняка документы не позволяют.
      Вот ещё одна аналогия. Когда у внучки Сталина спросила – это было в печати – как она относится к версии, что Николай Михайлович Пржевальский является отцом Сталина. Она ответила загадочно: знает, что её прабабушка была знакома с Пржевальским, знает, что Николай Михайлович вплоть до своей смерти посылал ей деньги на воспитание сына… И добавила: «Но это ни о чём не говорит!»
        Впрочем, пора вернуться к вопросам образования и в частности к вопросам кадетского образования и воспитания в России.
       В фундаментальном исследовательском труде «Кадетские корпуса России» В.А. Гурковский, выпускник Горьковского (ныне Московского) суворовского военного училища, пишет: «Кадетские корпуса играли огромную роль в развитии классического образования в России в XVIII веке. Когда И.И. Бецкой предложил исключить из числа изучаемых предметов латинский язык, работавшая в корпусе комиссия во главе с графом П.В. Завадовским, отклонила его предложение по причине уникальности этого учебного заведения, призванного готовить не только офицеров, но и гражданских чиновников. В корпусе основательно было поставлено преподавание французского, английского, немецкого языков. Трёхлетний курс изучения иностранного языка предполагал в течение первого курса усвоение воспитанниками начальных навыков чтения и письма на соответствующем языке, в ходе второго – овладение грамматикой и техникой перевода, к концу третьего – умение излагать свои мысли письменно, соблюдая правила стилистики.
        В 1775 году при Артиллерийском и Инженерном кадетском корпусе открылась Греческая гимназия (в последствии – Корпус чужестранных единоверцев), созданная первоначально для обучения выходцев из Греции. Первым её начальником был подполковник Вальховский, а затем граф А.И. Мусин-Пушкин, известный, известный знаток древностей, первооткрыватель и исследователь «Слова о полку Игореве». В стенах военно-учебных заведений начали появляться преподаватели и директора, сыгравшие значительную роль в истории русской культуры».
       Мы уже упоминали о том, что образование в кадетских корпусах было великолепным. Не случайно среди выпускников кадетских корпусов немало известных государственных и военных деятелей, политиков, дипломатов.
       Известно, что Александр Васильевич Суворов не учился в кадетском корпусе. Но вот какой любопытный факт присутствует в его биографии… В октябре 1742 года он был зачислен мушкетёром в лейб-гвардии Семё-новский полк. Его сверстники, записанные по обычаям того времени в полки в младен¬честве, уже прошли "на домашнем коште" первичные чины. Он же начал с первой сту¬пеньки, в более позднем возрасте. Правда и он несколько лет еще оставался дома, но теперь уже отец серьёзно занялся с ним военными науками. Изучали тактику действий, военную историю, фортифика¬цию, иностранные языки... Всё это называлось отпуском для обуче¬ния "указанным наукам" в родительском до¬ме.
       Наконец, 1 января 1748 года Александр Суво¬ров "явился из отпуска" и начал службу в 3-й роте лейб-гвардии Семёновского полка. Лейб-гвардии Семёновский полк был в то время своеобразным центром подготовки русских офицерских кадров. Суворов с головой окунулся в занятия, но знаний, которые давали в полку, ему не хватало, и он добился разрешения посещать лекции в Сухопутном Шляхетском Кадетском Корпусе.
Вместе с кадетами проходил он курс военных наук, вместе с ними занимался литера¬турой, театром.
       В то время в Сухопутном Шляхетском Кадетском Корпусе учился Михаил Матвеевич Херасков (1733 – 1807), будущий автор эпической поэмы "Россияда" (о покорении Иоанном IV Грозным Казанского ханства), трагедии "Венецианская монахиня", философско-нравоучительных романов "Нума Помпилий или процветающий Рим" и других, а так же  известных в те годы литературных произведений, относящихся к русскому классицизму.
       М.М. Херасков с помощью кадета-выпускника 1740 года Александра Петровича Сумарокова (1717 – 1777), ставшего уже признанным писателем, образовал в корпусе "Общество любителей российской словесности". Суворов посещал занятия общества, читал там свои первые литературные произведения, среди которых были "Разговор в царстве мертвых между Александром Великим и Геростратом" (августовский номер 1755 года) и «Разговор между Кортецом и Монтецумой» (июльский номер 1756 года). Печатался он и в журнале Академии Наук, который назывался "Ежемесячные сочинения, к пользе и увеселению служащие".
       Привлекала Суворова и огромная по тем временам библиотека Сухопутного кадетского корпуса, которая насчитывала около 10 тысяч томов.
       Выдающиеся литературные дарования Суворова не нашли достаточного отражения в литературе. Между тем, будущий полководец был охотно принят в литературный круг светил писательского общества того времени. К примеру, выпускник  Сухопутного Шляхетского  Кадетского Корпуса 1740 года Александр Петрович Сумароков был автором весьма популярных в то время произведений: комедии "Рогоносец по воображению", трагедий "Дмитрий Самозванец", "Мстислав" и других, в какой-то мере предвосхитивших отдельные черты творчества знаменитого Д.Ю. Фонвизина. Кадетский корпус давал глубокие знания в науке, искусстве, литературе. Что же касается непосредственного военного образования, то на этот счёт есть упомянутое нами красноречивое свидетельство блистательного русского полководца Петра Александровича Румянцева.
       Безусловно, занятия в корпусе, хотя Суворов и не был его воспитанником, оказали значительное влияние на его становление.
       Выдающийся исследователь Екатери¬нинского времени, наш современник Вяче¬слав Сергеевич Лопатин, характеризует те годы следующим образом: становление го¬сударства "шло вместе с ростом националь¬ного самосознания. Во времена Суворова жили и творили Михаил Ломоносов, Алек¬сандр Сумароков, Денис Фонвизин и Гаври¬ил Державин, Федот Шубин и Федор Роко¬тов, Дмитрий Левицкий и Василий Боровиковский, Варфоломей Растрелли и Иван Старов... и многие другие выдающиеся дея¬тели русской культуры, отразившие нацио¬нальный социально-экономический и куль¬турный подъём страны", многие из которых были выпускниками кадетских корпусов.
       В.А. Гурковский пишет: «Почти все организационные меры в кадетских корпусах имели характер «домашних» распоряжений, которые принимались и отменялись по личному усмотрению директора, без предварительного коллегиального обсуждения. Поэтому правильность организации учебного процесса в кадетских корпусах главным образом обуславливалась степенью умения и старания директора корпуса. От него также во многом зависел выбор программ обучения и привлекаемых для преподавания учебных руководство, так обязательных программ, особенно в первые годы, не существовало. Хозяйственной деятельностью каждого кадетского корпуса тоже управлял лично директор почти без всякого контроля. Приём кадет в течение длительного времени производился без точно определённых правил и в большинстве случаев зависел от самих директоров».
      
       Императрица Екатерина Великая сама участвовала в составлении учебной программы, а в Указе Сената с её слов было записано, что «корпус, по силе изданных об нём узаконениев, заключает в себе не одно военное и политическое, а и гражданское училище», что директор его «без посредства других мест, прямо под повелительством Высочайшей Императорской особы и Правительствующего Сената состоит, и ни от каких других правительства мест повелениев принимать ему не следует».
       В Наказе «Комиссии о сочинении нового уложения» Императрица писала: «Правила воспитания – суть первые основания, приуготовляющие нас быть гражданами», которым с ранних лет должно быть привито «утверждать сердце в похвальных склонностях», дабы соответствовать «всем тем добродетелям качествам, кои принадлежат к доброму воспитанию, которыми в своё время могут они быть прямыми гражданами, полезными обществу членами и служить оному крашением».
       Екатерина Великая не уставала повторять:
       «Когда добродетель и добронравие вкоренятся в душах детей, всё прочее придёт ко времени».
       Эти мысли мы находим воплощёнными в художественные произведения екатерининского времени. Так один из героев Фонвизинского «Недоросля», Стародум, говорит: «Ум, коль он только ум – самая безделица. Прямую цену уму даёт благонравие: без него умный человек – чудовище. Просвещение возвышает одну добродетельную душу».
       И действительно, разве самые известные враги России, такие как, скажем, Батый и Мамай, Наполеон и Гитлер, были глупы? Разве глупыми были их полководцы? К примеру, начальник главного штаба банд-армии Наполеона маршал Бертье был признанным, талантливым полководцем. У Гитлера было немало грамотных генералов… Но это были слуги зла, они были лишены христианских добродетелей, а потому вспоминаются лишь с ненавистью и презрением.
       Были образованными людьми и те, кто вышел 14 декабря 1825 года на Сенатскую площадь. Но это были, по справедливо применимому здесь определению Стародума, чудовищами. Пустое, не пополненное правильным воспитанием образование привело к тому, что они послушно выступили против Православного Самодержавия – праведной власти, заповеданной России Самим Всевышним. Но все эти молодчики, желавшие крови Царя, получали образование в страшное время «дней Александровых… начала». Нет, далеко не прекрасного начала, ибо это начало привело к драматическому для России концу. Если при Императрице Екатерине, по словам Безбородко, ни одна пушка в Европе пальнуть несмела без Её на то ведома, то в результате нерадивого правления внука Великой Государыни, пушки палили без ведома Царя, в самом центре России.
       Да, далеко не всё, что Императрица Екатерина Великая понимала и осознавала, не всё то, что пыталась сделать, удалось её довести до логического завершения. Ведь её противостояли хорошо организованные и мобилизованные на борьбу против России силы зла, те силы, центр управления которыми хоть и находился за рубежом, но имел в России своих сатрапов в основном из числа обезумевшей от своих «многомятежных человеческих хотений» знати.       
       Главной задачей любой школы – военной ли, гражданской ли, – было, по мнению Императрицы, «приуготовление к более совершенной жизни», она была убеждена, что обучение и воспитание сможет «исправлять сердца и нравы народа», но понимала, что в семьях не достаёт для того культуры. Причина была предельно ясна – с петровских времён в Россию нахлынули иноземцы, которые, только за то, что они прибыли из Европы, получали места учителей и офицеров в Русской армии, даже малейшего представления не имея об этих профессиях. Каковы эти иностранные учителя, Императрица не только знала, но и высмеивала как их, так и дворян, их нанимающих, в своих произведениях. Героиня одной из её комедий, госпожа Вестникова, говорит о французе-учителе: «Ужас как мне хочется выгнать эту харю из дома! Да уж и обещали мне достать какого-то другого учителя, который где-то был прежде скороходом; а этот пусть себе по-прежнему опять пойдёт в кучера к кому-нибудь».
       «Это воспитание, – писала Императрица о подобных экспериментах дворян, – есть не что иное, как грязный ручей, когда сделается он потоком».
       Опыт обучения и воспитания в кадетских корпусах удался, и Императрица всячески стремилась распространить его на другие специальные учебные заведения. В май 1764 года был утверждён устав воспитательного общества благородный девиц при Смольном монастыре, спустя полгода образовано воспитательное училище при Академии Художеств. В 1765 году Императрица основала воспитательное отделение при Академии Наук и училище при Воскресенском Новодевичьем монастыре для мещанских девиц.
       В сентябре 1766 года был утверждён новый Устав Сухопутного шляхетского кадетского корпуса, а в 1767 году составлен генеральный план Московского воспитательного дома.
       И вот тут остро встал вопрос об учителях и воспитателях. Императрица стремилась отсечь всякую возможность проникновения в эти учебные заведения иноземцев. Она стремилась поручить это важнейшее для государства дело природным русским, но где было взять столько учителей? Бецкой писал по этому поводу: «Если найдутся подобные учителя, то об успехах сомневаться не можно; буде же, по несчастию, таких людей не достанем, тщетны будут все предписания и все старания о произведении благонравия и успехов».
       С.М. Соловьёв отметил: «Школы (создаваемые Императрицей – Н.Ш.) носили характер не профессиональный, а общеобразовательный характер. Но они были резко сословны; благородное сословие дворянское совершенно обособлялось от мещанского, а крепостная масса и совсем отстранялась от школы. Если дворянам старались привить «светские добродетели» и развивать в них «благородство», то мещан прежде всего хотели приучить к труду и укрепить в них добронравие. Организуя первые школы, Екатерина выступала энергичной защитницей женского образования; до той поры образование девушки всецело оставалось в пределах семьи. Существовали кое-где частные пансионы, но настоящих школ не было. Известно, как неохотно отдавали на первых порах дворянских детей в Смольный институт, и какие энергичные меры при этом применялись».
       Для выбора лучшего способа исполнения своих грандиозных замыслов, Императрица образовала комиссию из пяти высших сановников, представившую уже в 1766 году «генеральный план гимназий, или государственных училищ».
       Среди членов комиссии был граф Теплов, который уже имел опыт управления Академией Наук. Он управлял её в период, когда Императрицей Елизаветой Петровной президентом Академии был назначен восемнадцатилетний Кирилл Разумовский, младший брат знаменитого Алексея Разумовского. Комиссия предложила устроить четыре различных типа школ:
1) училища для учёных людей,
2) военные школы, к коим относились кадетские корпуса,
3) гражданские,
4) купеческие.
       Кроме того, комиссия постановила: «Во всех городах и местечках российских для общего всему находящемуся там юношеству обучения учредить одну или, смотря по пространству месте, и больше публичных школ для простого народа».
       Вполне естественно, комиссия предлагала то, что сама Императрица на мысли имела, поскольку она сделала ей своеобразный наказ. Одной из главных была задача сделать образование обязательным. Императрица даже полагала необходимым штрафовать тех родителей, которые будут уклоняться от обучения детей, поскольку «школа является отнюдь не привилегией благородного дворянства, но в ней нуждаются широкие массы».
       Но успех пришёл не сразу. Страна ещё не была готова к выполнению столь грандиозных замыслов. Лишь во вторую половину своего царствования, когда уже позади были и русско-турецкая война 1768 – 1774 года, и восстание Пугачёва, когда Россия добилась грандиозных успехов на юге, удалось решать вопросы образования и воспитания более действенно.
       7 сентября 1782 года Императрица учредила «Комиссию об устройстве училищ», которой был составлен «План к установлению народных училищ в Российской Империи». Было признано необходимым создать малые «двухклассные», средние «трёхклассные» и «главные» школы, которые позднее преобразовали в два типа – малые двухклассны и главные.
       По-прежнему была острая нехватка учителей, поскольку лишь в одном главном Петербургском училище была создана учительская семинария, которая не могла обеспечить потребности всех школ в учителях.
       И всё-таки неусыпными стараниями Императрицы дело сдвинулось с места. В восьмидесятые годы были созданы главные училища во всех губерниях. Это были общеобразовательные училища, причем, бессословные, в которых могли учиться даже крепостные.
       В главных училищах изучались всеобщая и русская история, естествознание, основания геометрии, механики, физики и гражданской архитектуры, иностранные языки, в числе которых обязательно был латинский и ещё один, так называемый «соседственный». Преподавались и основы государственные – «Книга о должностях человека и гражданина».
       Трудностей оказалось немало. Направляемые периодически в губернии комиссии, выявили, к примеру, что многие учащиеся, получив самый минимум знания в первых двух классах, уходят из школы, стремясь начать службу. В одном из отчётов значилось: «Здешние обитатели, мало соревнуя предположенной цели просвещения, неохотно отдают детей своих в училища…  Многие лучше хотят их заблаговременно приучать к познаниям в домашних делах и для купечества и мещанства нужностях, в которых они сами обращаются».
       Но Императрица была непреклонна. Шаг за шагом вводила она единую систему народного образования и воспитания, способную просветить население России и приспособить его к насущным нуждам государства.
       Было усовершенствовано при ней и преподавание в Московском университете, основанном в 1755 году Императрицей Елизаветой Петровной. Основателем университета, «по официальной традиции XVIII века», считался граф И.И. Шувалов.
       Ставя во главу угла своей деятельности образование и воспитания народа, Императрица даже в составленных для себя «Правилах управления» поставила этот важнейший род деятельности на первое место. Пояснив следующее:
       «Если государственный человек ошибается, если он рассуждает плохо, или принимает ошибочные меры, целый народ испытывает пагубные следствия этого. Нужно часто себя спрашивать: справедливо ли это начинание? – полезно ли?».
       И далее указывает «Пять предметов».
       1. Нужно просвещать нацию, которой должен управлять.
       2. Нужно вести добрый порядок в государстве, поддерживать общество и заставлять его соблюдать законы.
       3. Нужно учредить в государстве хорошую и точную полицию.
       4. Нужно способствовать расцвету государства и сделать его изобильным.
       5. Нужно сделать государство грозным в самом себе и внушающим уважение соседям.
       Каждый гражданин должен быть воспитан в сознании долга своего перед Высшим Существом, перед собой, перед обществом и нужно ему преподать некоторые искусства, без которых он почти не может обойти в повседневной жизни».
       Как видим, главное в этих правилах, именно просвещение и воспитание в их неразрывной связи.
       Ну и, конечно, все деяния Государыни, изложенные выше, не могли быть осуществленными без опоры на ту государственную структуру, которая обеспечивала мирную жизнь Державы. У России слишком много было врагов, чтобы можно было бы забывать о вооружённых силах.
       Не случайно в одной из старых книги есть мудрые и прозорливые размышления о роли вооружённых сил в жизни и успехах государства:
       «Все большие расы были расами воинственными, и та, которая теряет твёрдые воинские доблести, напрасно будет преуспевать в торговле, финансах, в науках, искусствах и в чём бы то ни было; она потеряла всякое своё значение, потому что в жизни народа первое место должны занимать войска, а следовательно, и военная наука, которая есть искусство воевать и готовиться к войне…».
       А готовность к войне была необходима. Европейские тёмные силы были напуганы возвышением России, а тут ещё Екатерининская «Уложенная» комиссия, столь напоминающая Соборы Иоанна Грозного. Запад во все времена трепетал перед Русской Соборностью, которая исключала всякую возможность даже малейшего вмешательства через своих агентов во внутренние дела России, а тем более воздействия на эти дела.
        Сами воевать боялись. Для этого уже давно была приспособлена цепная собака европейской политики – Османская империя. Её и принудили к войне с Россией.
       Война была объявлена осенью 1768 года. Она известна была в дореволюционной истории как «Первая турецкая война в царствование Императрицы Екатерины II». Ну а официально зовётся ныне русско-турецкой войной 1768-1774 гг.

                «Впервый приял он гром!...».

       25 сентября 1768 года война была объявлена.
       А.А. Керсновский указал: «Россия выставляла три армии: 1-я князя Голицына (80 000) собиралась у Киева и должна была действовать наступательно, 2-я Румянцева, генерал-губернатора Малороссии, (40 000) – у Бахмута и должна была защищать южные границы, 3-я Олица (15 000) обсервационная – у Брод».
      Едва грянула война, камергер Григорий Александрович Потёмкин подал прошение Императрице отпустить его в армию и весной 1769 года прибыл в штаб-квартиру князя Прозоровского, который командовал в то время авангардом 1-й армии. Однако, против ожидания молодому камергеру, имевшему воинское звание поручик, никаких боевых поручений не давали и держали при штабе. И тогда он обратился к Императрице с письмом следующего содержания:
       «Всемилостивейшая Государыня!
       Беспримерные Вашего Величества попечения о пользе общей учинили Отечество наше для нас любезным. Долг подданнический обязанности требовал от каждого соответствования намерениям Вашим. И с сей стороны должность моя исполнена точно так, как Вашему Величеству угодно.
       Я Высочайшие Вашего Величества к Отчеству милости видел с признанием, вникал в премудрые Ваши узаконения и старался быть добрым Гражданином. Но Высочайшая милость, которою я особенно взыскан, наполняет меня отменным к персоне Вашего Величества усердием. Я обязан служить Государыне и моей благодетельнице. И так благодарность моя тогда только изъявится в своей силе, когда мне для славы Вашего Величества удастся кровь пролить. Сей случай, представился в настоящей войне, и я не остался в праздности.
       Теперь позвольте, Всемилостивейшая Государыня, прибегнуть к стопам Вашего Величества и просить Высочайшего повеления быть в действительной должности при корпусе Князя Прозоровского, в каком будет, не включая меня навсегда в военный список, но только пока война продлится. 
       Я, Всемилостивейшая Государыня, старался быть к чему не есть годным в службе Вашей; склонность моя особливо к коннице, которой и подробности, я смело утвердить могу, что знаю. В протчем, что касается до военного искусства, больше всего затвердил сие правило: что ревностная служба к своему Государю и пренебрежение жизни бывают лутчими способами к получению успехов.
       Вот, Всемилостивейшая Государыня, чему научили меня тактика и тот генерал, при котором служить я прошу Вашего Высочайшего повеления. Вы изволите увидеть, что усердие моё к службе Вашей наградит недостатки моих способностей, и Вы не будете иметь раскаяния в выборе Вашем.
Всемилостивейшая Государыня
Вашего Императорского Величества
всеподданнейший раб
Григорий Потемкин».

       Это письмо публикуется по книге «Екатерина II и Потемкин. Личная переписка. 1769-1791», составленной Вячеславом Сергеевичем Лопатиным и выпущенной Издательством «Наука» в 1997 году. О приведённом выше письме Вячеслав Сергеевич в комментариях пишет:
       «Это первое из дошедших и, скорее всего, самое первое письмо Потёмкина к Екатерине II. За семь лет, прошедших со времени переворота 28 июня 1762 года вахмистр лейб-гвардии Конного полка Потёмкин превратился в действительного камергера двора Её Императорского величества (пожалован 22.9.1768 г.)».
        23 июня 1769 года Императрица Екатерина II повелела Председателю Военной коллегии З.Г. Чернышеву: «Нашего камергера Григория Потёмкина извольте определить в армии».
       Потёмкину писем Екатерина в ту пору еще не писала. Да, она помнила его и принимала участие в его судьбе, но нет никаких оснований говорить о каком-то особом к нему интересе.
        Вячеслав Сергеевич Лопатин приводит и ещё одно письмо за 1169 год:
         «Всемилостивейшая державнейшая великая Государыня Императрица  и самодержица Всероссийская
         Государыня Всемилостивейшая…"
         Мы видим, что даже обращение его содержит слов более, чем того требовал этикет, что эти слова выражают восторженнейшее отношения, что письма лишены лести и по-настоящему искренны. Далее читаем:
       «Всемилостивейшую Вашего Императорского Величества грамоту и орден Святого Георгия я имел счастье получить, не находя себя довольно в силах заслужить оную Высочайшую милость на самом деле. Ещё меньше себя чувствую способным на словах принесть верноподданнейшую благодарность. Нет для меня драгоценней жизни – и та Вашему Величеству нелицемерно посвящена. Конец только оной окончит мою службу…».
       Потёмкин не лицемерил. Как нам известно, вся его жизнь без остатка, до самой кончины, последовавшей в 1991 году, была посвящена служению Отечеству и престолу Российскому, посвящена Государыне Императрице.
      
       Объявить войну турки объявили, но начать боевые действия долго не отваживались. Лишь в январе 1769 года 100 000 татар и турок вторглись из Крыма на украинные русские земли, но были отбиты войсками 2-й армии генерала Петра Александровича Румянцева. Румянцев тут же вышел к Азовскому морю и блокировал Крым, одновременно усилив гарнизоны Азова и Таганрога.
       Полномасштабные боевые начались лишь весной 1769 года.
       Потёмкин отличился уже в одном из первых авангардных боёв. Затем он участвовал практически во всех схватках с турками и «за оказанную храбрость и опытность в военных делах» был произведён в генерал-майоры, заслужив великолепный отзыв главнокомандующего генерал-аншефа Александра Михайловича Голицына, направленный Императрице:
      «Непосредственно рекомендую Вашему Императорскому Величеству мужество и искусство, которое оказал в сём деле (имеется в виду дело 29 августа – Н.Ш.) генерал-майор Потёмкин; ибо кавалерия наша до сего времени не действовала с такою стройностью и мужеством, как в сей раз под командою вышеозначенного генерал-майора».
        29 августа Императрица решила для активизации боевых действий вручить командование 1-й главной армией Петру Александровичу Румянцеву.
       Пётр Александрович Румянцев принял армию 18 сентября и сразу развернул наступление на Яссы, которыми и овладел 26 сентября. На этом принято было решение окончить кампанию, тем более армия визиря бежала за Дунай, не решаясь на новые схватки с русскими, предводимыми решительным и смелым главнокомандующим.       
      Впереди была блистательная для Русского воинства кампания 1770 года. О ней нужно сказать особо, ибо именно эта кампания послужила первым шагом для сближения Потёмкина и Государыни.
       Началась кампания на редкость рано. Обычно турки зимой не воевали вообще, а уж тем более не отваживались на наступательные действия. А тут вдруг совершенно неожиданно сделали несколько вылазок ещё в декабре 1769 года, а уже 3 января нового 1770 года их крупный отряд был обнаружен на берегу реки Рымны, в непосредственной близости от Фокшан. В Фокшанах в то время располагался полуторатысячный отряд пехоты, начальствовал которым генерал-майор Григорий Александрович Потёмкин. Ближе к Рымне стоял кавалерийский отряд генерал-майора графа Ивана Григорьевича Подгоричани, численностью 600 сабель.
       В полдень 3 января разведчики Подгоричани обнаружили турецкий отряд Абды-паши, в котором насчитывалось до 2 тысяч конницы и до 800 человек пехоты при 11 орудиях. Перейдя Рымну, турки завязали огневой бой с русскими пикетами. Подгоричани атаковал турок и прогнал их за реку. О появлении неприятеля он тут же сообщил Потёмкину. Тот немедленно привёл свой отряд в боевую готовность.
       Утром 4 января 1770 года противник начал наступление на Фокшаны. Силы турок к этому времени удвоились. К Абды-паше присоединился отряд Сулеймана-аги силою в 2 тысячи пехоты и 6 тысяч конницы. Таким образом, противник располагала теперь почти тремя тысячами пехоты восемью тысячами конницы. И это против 1500 русской пехоты и 600 сабель русской кавалерии, к которым присоединилось 300 волонтеров и казаков. По кавалерии турки превосходили в 8 раз, по пехоте – в два раза.
       Потёмкин, как предводительствующий более крупным отрядом (пехота, казаки и волонтеры подчинялись ему), взял на себя командование соединёнными силами русских. Он решил, что нецелесообразно идти навстречу противнику и переправляться через реку Мильку, поскольку на открытой местности туркам легче будет использовать своё подавляющее превосходство в кавалерии. Ближе к Фокшанам местность была менее благоприятна для действия конницы.
       Между тем, турки, решив, что русский опасаются встречи с ними, осмелели. Примерно к 10 часам утра они, переправившись через реку, установили на высотах две артиллерийские батареи – пятиорудийную и четырёхорудийную и тут же открыли огонь. Однако из-за большой удалённости батарей огонь никакого вреда русским не причинил.
       Собрав все наличные силы в один кулак, Потёмкин принял решение атаковать турок, как только они переправятся через реку.
       Пехоту своего отряда он построил в одно большое и два малых каре. Это уже явилось новшеством, ибо до сей поры принято было строиться для боя в одно большое каре.
       Но и это ещё не всё. Потёмкин приказал оставить в лагере рогатки, которые служили для того, чтобы отгораживаться от атак неприятельской кавалерии. Приказ вызвал удивление, ведь предстоял бой с превосходящими силами турок, да ещё имевших восьмикратное превосходство в кавалерии, от которой и должны были спасать рогатки.
       Между тем, была зачитана диспозиция, и войска начали построение, но не в боевой, а в предбоевой порядок, представляющий собой огромный клин, на острие которого встало большое каре с артиллерией на передних фасах. Широкими крыльями разошлись от него по обоим флангам кавалерийские полуэскадроны, построенные уступами. По шесть полуэскадронов с правого и левого флангов связывали большое каре с двумя малыми, батальонными, образующими как бы вторую линию войск вместе с ещё тремя гусарскими полуэскадронами, соединяющими их между собою. За гусарами встали казаки и волонтеры.
       Жестокая схватка продолжалась с 12 до 15 часов. Потёмкин тут же составил донесение Румянцеву, в котором, в частности, отметил:
      «Могу Вашему Превосходительству сказать, что никогда такой жестокой и так продолжавшейся атаки от сего неприятеля не видал».
       Это же подтвердил в своём рапорте и граф Подгоричани, находившийся на протяжении всего боя возле Потёмкина:
       «Могу Вашему Превосходительству донести, как и господа генералитет, штаб- и обер-офицеры, бывшие в прежних сражениях с турками, объявляют, что ни один раз неприятель, во всё время войны, так сильно и десперантно нападения не делал, как ныне».
        В этот бою особенно ярко проявились способности генерала Потёмкина, действовавшего инициативно, новаторски, смело отказавшегося от шаблонов и не побоявшегося взять ответственность за необычные для того времени решения. Действовал он с исключительной предусмотрительностью. Понимая, что турки могут предпринять глубокий охват и обход русского отряда для занятия Фокшан и атаки с тыла, он устроил перед населённым пунктом два сильных редута, для обороны которых выделил артиллерию и пехоту.         
       В «Известиях о действиях 1-й армии под командование П.А.Румянцева», регулярно публикуемых в «Санкт-Петербургских ведомостях», было отмечено необыкновенное мужество генерал-майора Потёмкина, проявленное в этом сражении. О самом же этом боевом деле говорилось:
       «Сражение началось в 12 часу пополуночи (в полдень – Н.Ш.) и продолжалось на месте более трёх часов. Во время оного убито турок более тысячи человек.., отбито у них два знамени, пять хороших медных пушек и две большие фуры с порохом. Гнавшиеся за ними до самой ночи гусары, волонтеры и казаки разбили обоз, стоявший за рекою Милькою. Посланный за бегущим неприятелем вдогон по дороге к Браилову с несколькими гусарами, волонтерами и казаками капитан Ганглебов отнял у него ещё одну пушку.
       Побеждённый неприятельский корпус, был, по объявлению… пленных, около десяти тысяч конницы и пехоты, под предводительством Сулиман-паши, Румели Валаси сераскера и ещё трёх пашей и имел девять пушек. Составлен был он из самых лучших людей, назначенных для защиты Браилова, откуда он пришёл к Фокшанам. Пришедшие же из города волохи сказывали, что помянутый сераскер привезён был туда тяжело в руку раненый и что бежавшие турки, побросав фураж свой, увезли с собой много мёртвых и раненых.
       С нашей стороны убито в сём случае унтер-офицеров и рядовых шесть, безвестно пропал гусар, да ранен один прапорщик и сто тридцать шесть человек унтер-офицеров и рядовых».
       А.Н. Петров уточнил, что в русском отряде было убито 26 человек…
       Известный поэт XVIII века Василий Петров посвятил другу своей юности Григорию Потёмкину стихотворение на победу при Фокшанах, в котором были такие строки:

                Он жил среди красот и аки Ахиллес
                На ратном поле вдруг он мужество изнес:
                Впервый приял он гром, и гром ему послушен,
                Впервые встретил смерть – и встретил равнодушен!

       Смерть, конечно, Потёмкин видел в том бою уже не в первый раз. Вспомним отзывы о нём князя Голицына. Конница, отлично действовавшая под его руководством, побуждала, следуя не только его военному таланту, но и личному мужеству, личному его примеру.
       Значение победы Потёмкина именно в этом, ибо в задачу турецких отрядов входило оказание помощи крымским татарам в их переходе для нападения на Молдавию и вступления в войну с Россией, на которое они сами не отваживались.
       Для вступления в войну крымскому хану предстояло убедить в необходимости этого татарских мурз. Крымский хана, выполняя поручение турецкого султана, выехал из Каушан в Малакосы ещё в конце декабря 1769 года. Не надеясь собрать войска, он отдал распоряжение выслать в пункт сбора по одному конному и одному пешему татарину, не сообщив, для какой цели это требуется. Получилось немалое войско. Однако, когда цель стала ясна, татары дрогнули. Многие откровенно отказывались от участия в походе. Тогда хан собрал татарских мурз в Каушанах. Те заявили ему, что «никогда и ни под каким видом не решатся сами напасть на русских, если турецкое войско не поддержит их».
       Именно для этой поддержки были направлены отряды Абды-паши и Сулеймана-аги. После их разгрома татарские мурзы заявили хану, что «если скорое и сильно защищение им дано не будет, то они все принуждены будут искать средства своего спасения, то есть принять покровительство России». Постановление совета мурз было направлено визирю, который мог лишь принять его к сведению, поскольку помочь татарам возможности у него не осталось.
       Уже тогда, располагая сведениями о переговорах, Потёмкин со всею серьёзностью подумал о присоединении Крыма к России, которое бы дало пользу не только Державу Российской, но и самим татарам, обратив их к мирной жизни и созидательному труду.
       18 января 1770 года произошла новая схватка с врагом. Русским войскам вновь пришлось иметь дело с численно превосходящим противников, причём снова они действовали по принципу развитому Румянцевым, считавшим, что лучшим способом успешной обороны является наступление.
       Потёмкин в этом сражении построил пехоту своего отряда в три каре, а кавалерию расположил на флангах и несколько позади линии пехоты, тем самым прикрыв её от нападений противника до решающего момента. И снова успех был блестящим.
       4 февраля Потёмкин в составе отряда Штофельна участвовал во взятии крепости Журжа.
       Но основные битвы кампании 1770 года были ещё впереди. К весне турки сосредоточили против 1-й армии генерала Румянцева свои главные силы.
      
                Гром Ларги и Кагула
   
       План летней кампании 1770 года Пётр Александрович составил самостоятельно. Он добился от Императрицы того, чтобы Военная коллегия не вмешивалась в дела его армии. Главной целью ставил – уничтожение живой силы противника, заявив, что «никто не берёт города, не разделавшись прежде с силами, его защищающими». Действуя наступательно, он собирался не дать туркам возможности переправиться через Дунай и нанести им максимальный урон.
        2-я армия должна была овладеть Бендерами и прейти к обороне украинных земель, именуемых Малороссией. Румянцев добился упразднения малочисленной 3-й армии и включил ей в состав своей армии отдельной дивизией.
       Ещё до начала кампании 1770 года Императрица, выполняя его просьбу писала графу Румянцеву: «…оставляем вам самим делать и предпринимать… всё то, что собственным благоразумием за нужно и полезно находить будете».
       Враг располагал значительным численным превосходством. И всё же Пётр Александрович Румянцев решил действовать наступательно, тем более он ощущал постоянную поддержку Императрицы и её доверие. Недаром же она поставила его во главе 1-й главной армии, не зря писала ещё 10 декабря минувшего года: «С удовольствием читали мы и рассматривали мнение Ваше о будущей кампании, ибо находим в нём, совокупно, и предусмотрения разумного полководца, и похвальное стремление истинного природного русского к распространению нераздельной славы нашей и Отечества».
        Зная о большом численном превосходстве врага, Императрица подбадривала полководца: «Пускай армия наша не будет многочисленна, но она обычна уже побеждать. Последний солдат ободрен одержанными успехами и уверен в приобретении новых под предводительством вождя, коего искусство собственным испытанием знаем».
       9 июня армия Румянцева достигла местечка Цецора. Разведка установила, что Каплан-Гирей сосредоточил в районе урочища Рябая Могила 50 тысяч татар и 22 тысячи турок при 44 орудиях.
       У Румянцева было 38 – 39 тысяч. Правда, в артиллерии Румянцев имел солидное превосходство – у него было 115 орудий.
       Пётр Александрович решил нанести врагу внезапный сокрушительный удар и захватить лагерь.
       Отряд генерал-майора Потёмкина должен был переправиться верстах в шести ниже Рябой Могилы и атаковать неприятеля с тылу.
       Большое значение уделялось маскировке и скрытности действий. К примеру, один из корпусов выступил из лагеря ночью, оставив на месте палатки и даже не затушив костры. Благодаря этому он занял исходные позиции на фланге неприятеля так, что турки даже не заметили этого.
       Отряд генерал-майора Потемкина, выступив за темно, скрытно достиг реки, в полной тишине переправился на противоположный берег в шести верстах ниже Рябой Могилы и, совершив быстрый переход, изготовился для атаки противника с тыла.
       Отряды, предназначенные для действий с фронта, выступили в 2 часа ночи и к 7 часам утра расположились на высотах перед лагерем неприятеля. Артиллерия открыла по туркам сильный огонь. Сражением началось…
       «Сильно укреплённый татарский лагерь при Рябой Могиле был взят широким обходным движением. Наш урон всего 46 человек, неприятель оставил до 400 тел. Всякого рода препятствия – естественные и искусственные – затруднили преследование. Хан занял ещё более сильную позицию на реке Ларга, где решил выждать до прибытия главных сил визиря, переправлявшихся через Дунай, и конницы Абаза-паши (15 000), шедшей от Браилова». 
        В сражении у Рябой Могилы вновь особенно отличился генерал-майор Потёмкин. А.Н. Петров писал о нём: «Когда неприятель был обращён в бегство, генерал-майор Потёмкин, наведя мост на Пруте, перешёл реку с егерями и лёгкими войсками, и готовился атаковать бегущего неприятеля с тылу. Увидев его малочисленность, неприятель выслал для атаки его до 2000 конницы, которая стремительно напала на отряд Потёмкина, поблизости высокой вершины. Но подполковник Фабрициан, выставив на высоте батарею, метким огнём её не только опрокинул неприятеля, но и дал возможность подкрепить нашу кавалерию и отбить у неприятеля одно знамя».
       Григорий Александрович Потёмкин блестяще справился с поставленной задачей. Его кавалерия опрокинула врага и долго преследовала его. Однако полной победы помешал добиться генерал Н.В. Репнин, который вёл корпус вяло и не успел достичь к рассвету указанного рубежа. Это опоздание, помешавшее отрезать пути отхода, позволило туркам стремительно покинуть поле боя и бежать так прытко, что догнать их и нанести полное поражение не удалось.
       Точные потери врага установить было невозможно, поскольку турки успели вынести из боя значительную часть убитых и раненых. Но пленных и трофеев на этот раз досталось немало. Среди пленных оказались многие турецкие чиновники, находившиеся в лагере и не успевшие покинуть его. В их числе оказался и ханский секретарь Ахмет-ага, который сообщил, будто турки полагали, что в армии Румянцева не менее 150 тысяч человек. Очевидно, их сбил с толку глубокий манёвр, блестяще совершённый Потёмкиным и ошеломила решительная атака главных сил.
       Русская кавалерия преследовала бегущих более двадцати километров. В этом преследовании вновь отличился Григорий Александрович Потёмкин.
       Пётр Александрович Румянцев писал Екатерине II: «Не могу я премолчать пред Вашим Императорским Величеством засвидетельствованной похвалы от частных командиров генерал-майорам графу Подгоричани, Потёмкину и Текелли…».
       Едва закончилось сражение, как Потёмкин получил новую боевую задачу. Опасаясь, что турки предпримут нападение на армейские обозы, он направил Григория Александровича в Молдавию с поручением вести разведку неприятеля и особенно наблюдать за его летучими отрядами, предназначенными для рейдов по тылам. Румянцев не мог нахвалиться его действиями, и Императрице, безусловно, приятно было получать столь лестные отзывы о том, кого она считала своим учеником, ибо постоянно опекала практически с дней переворота. Ведь познакомились они в те памятные июньские дни на смотре в Конно-гвардейском полку при обстоятельствах не совсем обычных… Впрочем, это тема соответствующей главы.
       Между тем, армия продолжала преследование турок. Узнав, что противник сосредоточивается в районе Ларги, Румянцев заявил:
       «Слава и достоинство наше не терпят, чтобы сносить присутствие неприятеля, стоявшего ввиду нас, не наступая на него».
       Он принял решение наступать, несмотря на то, что сам имел силы прежние, пополнения не получал ни разу, в то время как противник располагал уже 65 тысячами татарской конницы и 15 тысячами турецкой пехоты. Итого: 80 против 38!
       Подробности сражения при Ларге нам известны, как говорится, из первых рук. Вот что писал Пётр Александрович Румянце генерал-аншефу Петру Ивановича Панину, вскоре принявшему 2-ю армию:
      «Приступ мы сделали 7-го числа на рассвете к сему неприятельскому лагерю; атакующие впереди корпусы с разных сторон введены были генерал-поручиком и кавалером Племянниковым.., генерал-майором Потёмкиным и генерал-квартирмейстером Боуром, а армия между ними всходила также на вершину штурмовать неприятельский ретраншемент. Неприятель и почувствовавши уже наш огонь с пушек и мелкого ружья, до четырех часов противился однако ж нам как сильною своею канонадою, так и стрельбою с мелкого ружья. Но лишь только коснулись наши поспешно всходившие солдаты поверхности горы, то ни ретраншемент обширный, ни артиллерия не были больше этому защитою, а напротив от всюду потеснили мы его свои превосходнейшим огнём и выбивали штурмом из одного по другом отдельных укреплений, коих было четыре в сём лагере».
       При овладении одним из тех укреплений отличился Григорий Александрович Потёмкин. На пути его был глубокий овраг. Турки же засели на крутой возвышенности. Обозначив атаку с фронта, Потёмкин провёл главные силы в обход и внезапно обрушился на фланг неприятельской позиции.
       Одновременно атаковали турецкий лагерь и другие корпуса.
       Сражение продолжалось с 4 часов утра до полудня. Противник был разбит и, отступив в беспорядке, оставил на поле свыше 1000 убитых. 2000 турок и татар сдались в плен. Румянцев взял в числе множества трофеев 33 орудия, большой обоз и лагерь.
        Победа при Ларге вновь доказала высочайшее превосходство русских войск над противником, и превосходство не в численности, в чём они как раз многократно уступали, а в силе боевого духа, в мастерстве, решительности, мужестве.
       Григорий Александрович Потёмкин был награждён орденом Св. Георгия 3-й степени, недавно учреждённым Императрицей.
       Императрица Екатерина II писала Румянцеву:
       Во всех вышепоименованных сражениях уже активно применялось войсками Петра Александровича Румянцева новое построение боевого порядка. Пехота строилась в несколько каре, число которых устанавливалось в зависимости от решаемых задач. Это, блестяще использованное Потёмкиным под Фокшанами построение, совершенствовалось и оттачивалось в каждом новом деле с неприятелем. Турки и татары постоянно превосходили числом русских, но постоянно же и неизменно были биты. Однако, такого огромного превосходства, как под Кагулом, они прежде не имели ни разу.
       Сражение произошло 21 июля 1770 года. Едва ли был в то время в мире полководец, который бы решился на схватку с врагом в подобных условиях. А.Н. Петров так описал тяжелейшее положение, в котором оказалась армия Румянцева:
       «Находясь в узком пространстве между речек Кагул и Ялпух, имея в тылу 80 000 татар и с фронта 150 000 тысячную армию визиря; с провиантом не более как на трое суток, рискуя потерять весь транспорт, – нужно быть Румянцевым, чтобы не пасть духом… 
       План, составленный визирем для атаки наших войск, был очень основателен. Пользуясь чрезвычайным превосходством в силах, он решился устремить 150 000 турок на фронт и левый фланг нашей позиции у Гречени, опрокинуть нас в реку Кагул и в то же время атаковать 80 000 татар наш тыл.
       Граф Румянцев… имея возможность заблаговременно отступить,  не сделал этого потому, что хорошо знал, чего он может ожидать от наших войск. Сверх того, отступление было бы очень трудно. Сзади находились чрезвычайные горы, на которых неприятель мог бы настигать нас кавалериею на каждом шагу».
       Каковы же силы были у Румянцева? А.А. Керсновский указал: «У Румянцева оставалось в ружье всего 17 000 (около половины войск, с которыми он выступил из-под Хотина два месяца назад), однако он был уверен в своих войсках и решил разбить визиря до того, как он соединится с татарами».
       Итак, 17 000 против 150 000 турок и 80 000 татар, то есть против 230 тысяч неприятеля. Действительно, не было ни до того, ни в последующем (исключая, конечно, Суворова) ни одного полководца в мире, который бы решился атаковать неприятеля при подобном соотношении сил. Но Румянцев решился, причем, несмотря на огромное превосходство врага, он по-прежнему не велел брать рогатки, говоря, что они служат «трусу заградою, а храброму помехою».      
       Обратимся к описанию этого баснословного сражения, сделанному Керсновским: «20 июля турки, двигаясь вдоль речки Кагул, расположились лагерем у села Гречени, намереваясь на следующий день атаковать русских. 80 000 татар стояло на Ялпухе в 20 верстах… Но Румянцев предупредил турок и на следующее утро 21 июля сам атаковал их и одержал над ними блистательную Кагульскую победу, навсегда прославившую его имя. Визирь бежал, оставив в наших руках 200 пушек и весь лагерь, татарский хан последовал его примеру. Русская армия пошла на турок тремя дивизионными кареями и опрокинула их толпы. Внезапная контратака 10 тысяч янычар, набросившихся на дивизию генерала Племянникова, едва не имела успеха. Личный пример Румянцева, бросившегося в сечу, и его «стой, ребята!» спасли положение. Истреблением янычар закончилось поражение турецкой армии. Турки потеряли до 20 000 убитыми, свыше 2 000 пленными, до 300 знамён и значков, 203 орудия. Наш урон – 960 человек. Преследование велось энергично: 23 июля авангард Боура настиг турок на переправе через Дунай и под Карталом добил расстроенные полчища, захватив остальную артиллерию (150 орудий). Перебравшись через Дунай, Молдаванчи смог собрать из всей армии лишь 10 000 человек».
       Результаты поистине баснословны. Получалось, что на каждого русского солдата приходилось более одного убитого неприятеля. А разве не впечатляет 353 отбитых орудия! Турки лишились всего…
       Победа при Кагуле потрясла мир. Талант полководца, предводительствовавшего русской армией, мужество частных начальников, удивительная отвагу русских солдат сделали своё дело. В реляции Румянцев наряду с другими отличившимися отметил: «По справедливости я также должен засвидетельствовать и о подвигах… генерал-майоров и кавалеров Глебова, графа Подгоричани, Потёмкина и бригадира Гудовича…».
       Кампания 1770 года явилась блестящей школой будущего генерал-фельдмаршала и Президента Военной коллегии Григория Александровича Потёмкина, школой, которую он прошёл под руководством блистательного Румянцева. Главное, что твёрдо усвоил Потёмкин, – это то, что русские войска способны бить любого неприятеля не только равными, но с тем жде успехом и гораздо меньшими силами, что храбрость, выносливость и мужество их не знаю границ. Важно только правильно обучить и старательно подготовить русского солдата к тем испытаниям, которые несёт война. И, конечно, его – этого солдата, необходимо беречь, заботиться о нём. И тогда он будет творить чудеса. Да, русский солдат и творил их под предводительством блистательных полководцев, среди которых первыми были Румянцев, Потемкин и Суворов.
       Отмечая вклад Румянцева и Потёмкина в развитие военного искусства в ходе кампании 1770 года, А.Н. Петров писал: «Мы видели, что ещё при Фокшанах 4 января и при Браилове 18 января 1770 года Потемкин и Штофельн не употребляют своих рогаток при своих отрядах и строятся в три отдельных каре…».
      Однако ведь мы привыкли считать, что впервые это новаторство применил Румянцев. Петров же справедливо называет заслуги Потёмкина частными, а заслуга Румянцева, по его словам, «состоит в том, что отмена рогаток введена в общее правило».
       Нужен был полководческий гений Потёмкина, чтобы в определённый момент и в определённой обстановке применить новаторство, смело проявить инициативу и победить. Нужен был гений Румянцева, чтобы новаторство не только поддержать, но внедрить повсеместно и одержать во сто крат более блестящие победы при Рябой Могиле, Ларге и особенно при Кагуле.
       Оба военачальника «из стаи славной екатерининских орлов» умели правильно выбирать время для атаки противника и направление главного удара, на опыте убедившись, что «всякая неожиданность поражает турок». Во всех битвах Румянцев выводил войска на исходные позиции ночью и с первым светом наносил по неприятеля тщательно согласованный по рубежам и времени внезапный удар.
       Кагульская победа стала вершиной полководческого мастерства Румянцева. 2 августа 1770 года состоялся указ Военной коллегии, в котором значилось: «Высочайшим Её Императорского Величества указом, данным Военной коллегии сего августа 2-го дня, Её Императорское Величество всемилостивейше соизволила пожаловать Вас в свои генерал-фельдмаршалы».
      
                В Петербург к Государыне. Первый шаг к супружеству
               
       По окончании кампании 1770 года Пётр Александрович Румянцев направил в Петербург Потёмкина с победной реляцией, причём сделал это не случайно, а, следуя далеко идущим планам. В письме, адресованном Императрице, он сообщал:
         «Ваше Величество видеть соизволили, сколько участвовал в действиях своими ревностными подвигами генерал-майор Потёмкин. Не зная, что есть быть побуждаемым на дело, он искал от доброй воли своей везде употребляться. Сколько сия причина, столько и другая, что он во всех местах, где мы ведём войну, с примечанием обращался и в состоянии подать объяснения относительно нашего положения и обстоятельств сего края, преклонили меня при настоящем конце кампании отпустить его в Санкт-Петербург…». 
       Да, действительно, Потёмкин прекрасно изучил не только характер театра военных действий, но глубоко вник и в политическую обстановку, разобрался в отношениях между турками и татарами, что было для Государыни очень важно.
       Но Пётр Александрович Румянцев думал не только об этих, пусть даже и весьма важных обстоятельствах. От своей сестры Прасковьи Александровны Брюс, которая была близкой подругой Императрицы, он знал о сердечных неудачах Государыни, знал, что давно уже наметилась трещина в её отношениях с Орловым, но и новый избранник Васильчиков не удовлетворял всем требованиям, которые она предъявляла к тому, кому вверяла своё сердце. Румянцев опасался, что желание иметь рядом мужское плечо, на которое можно опереться, Императрица может ошибиться в выборе этого плеча, что дурно скажется на государственных делах. И, направляя в Петербург Потёмкина, он хотел лишний раз напомнить о нём Государыне, ведь не было секретом, что она симпатизировала этому человеку и даже принимала участие в его судьбе.
       Многие искали, но не все могли найти ответ на вопрос, отчего вдруг Екатерина Вторая приблизила ко Двору ещё совсем молодого офицера, так уж особенно в ту пору себя ничем не зарекомендовавшего.
       А если это любовь? Но что такое любовь? По словам архимандрита Паисия Величковского, первая добродетель – вера, а вторая добродетель – любовь к Богу и людям. Святой старец писал: «Любовь обнимает и связывает воедино все добродетели. Одною любовью весь закон исполняется, и жизнь богоугодная совершается. Любовь состоит в том, чтобы полагать душу свою за друга своего, и чего себе не хочешь, того другому не твори. Любви ради Сын Божий вочеловечился. Пребывающий в любви – в Боге пребывает; где любовь, там и Бог».
       С любовью к России, с любовью к людям ступила на путь государева служения Императрица Екатерина Вторая.
       У нас нет оснований, полагать, что приближение ко двору Потёмкина было проявлением каких-то особых чувств к нему со стороны Государыни. В её эпистолярном наследии, относящемся ко времени переворота, он почти и не упоминается.
       Даже в пространном письме к Понятовскому, датированном 2 августа 1762 года, о Потёмкине говорится, как мы уже упоминали, лишь один раз, и возраст указан неверно... О своих чувствах к Потёмкину Государыня ничего не говорит, а если женщина не говорит о том сама, разве кто-то вправе что-либо за неё домысливать? А вот то, что в те годы рядом с нею был Григорий Орлов, Екатерина Вторая признаёт: «…сердце моё не хочет быть не ни на час охотно без любви…» и говорит: «Сей бы век остался, если б сам не скучал». Это признание показывает, что хоть власть завоевана, да счастья в жизни личной нет, и любовь, живущая в сердце, выходит за рамки узкого понимания этого чувства.
       В первые годы её царствования проявление широкой сердечной любви было совершенно особым, непонятым хулителями всех мастей, понимавших любовь так, как ныне понимают её нынешние демократы.
       Хотя термина «заниматься любовью» в годы Екатерины Великой и не было, само подобное словосочетание, появись оно случайно, было бы понято совершенно иначе. Сотворять любовь значило бы  укреплять мощь Державы на благо людям, что б жили они, по определению Государыни, в довольстве.
       Сердце Государыни не могло охотно жить без любви, но, если Григорий Орлов, по словам её сам скучал, любовь Екатерины в высоком понимании этого слова проявлялась в борьбе, суровой борьбе за могущество Российской Державы, а, стало быть, за благоденствие подданных.
       Это всецело относилось и к Потёмкину. Вячеслав Сергеевич Лопатин писал: «Среди окружавших Государыню гвардейских офицеров Потёмкин выделялся своей учёностью и культурными запросами».
       Григорий Александрович, как уже упоминалось, очень много читал, и чтение развивало его ум, а не являлось просто одним лишь удовольствием. Этим он уже был близок Екатерине, которая в бытность свою Великой Княгиней подружилась с хорошей, доброй книгой. Люди начитанные всегда находят немало тем для разговоров.
       Потёмкин был принят в узкий кружок личных друзей Государыни не только как активный участник переворота и статный красавец, но – и это скорее всего в первую очередь – как человек высокой культуры и всегда приятный, умный собеседник, с которым и время легко летит и за которого не стыдно ни за столом, ни в салоне.
       О его развитости  свидетельствует и умение быстро, на ходу сочинять четверостишия, когда это очень к месту. Его литературные способности тоже привлекали Императрицу-философа, Императрицу-писательницу. Литературной деятельности Государыни мы ещё коснёмся.
       Посвящал ли он стихи Государыне? Судя по восторженному, трепетному отношению к ней можно с высокой достоверностью утверждать, что не мог не посвящать. Но, увы, они не сохранились, как и многие его письма и записочки личного характера, адресованные её в более поздние времена, в 70-е годы.
      Петру Александровичу Румянцеву было известно многое из того, что делалось при Дворе, и он надеялся, что у Потёмкина есть серьёзный шанс занять место в сердце Государыни. Потому-то для Григория Александровича эта поездка в столицу и имела далеко идущие последствия. Представленный Императрице Екатерине Второй после долгого перерыва, он оставил след в её сердце.
         Известный биограф Потёмкина, наш современник Вячеслав Сергеевич Лопатин, издавший личную переписку Потемкина и Екатерины Второй, отмечает:
        «Камер-фурьерский журнал за октябрь и ноябрь 1770 года свидетельствует о том, что боевой генерал был отменно принят при дворе. Одиннадцать раз он приглашался к царскому столу, присутствовал на первом празднике георгиевских кавалеров, ставшем с тех пор традиционным собранием воинов, прославившихся своими подвигами. Гостивший в Петербурге брат прусского короля принц Генрих после нескольких бесед с Потёмкиным предрёк ему большое будущее. Правда, в это самое время звезда братьев Орловых находилась в зените. Григорий Орлов пользуется полной благосклонностью Екатерины. Его братья Алексей и Фёдор прославили свои имена в Чесменской битве. «Подлинно Алехан, описан ты в английских газетах, – сообщал Алексею младший брат Владимир. – Я не знаю, ведомо ли тебе. Конечно, так хорошо, что едва можно тебя между людьми считать». Алексей Орлов получил орден св. Георгия 1-й степени, Фёдор – 2-й. Но Государыне не выпускает из поля зрения Потёмкина».
       Перед Императрицей был уже не придворный чиновник, а закалённый в боях генерал, не раз продемонстрировавший свою верность России и преданность престолу. Екатерина же ценила в людях мужество и отвагу.
       Содействовала сближению Потёмкина и Императрицы графиня Прасковья Александровна Брюс, в девичестве Румянцева, действовавшая по поручению своего брата Петра Александровича. Потёмкин был удостоен особого внимания – он получил разрешение писать Императрицы лично, правда, поначалу было оговорено, что её словесные ответы он будет получать через своего друга поэта Василия Петрова и личного библиотекаря Императрицы Ивана Порфирьевича Елагина.
       Между тем, пришло время возвращаться в армию. Даже Григорий Орлов удостоил Потёмкина своих рекомендательных писем.
       Война продолжалась. Позади был победоносный 1770 год. Турок били везде – и на суше и на море. Чесменское сражение полностью лишило Османскую империю флота. Но впереди ещё было более трёх лет войны, которые Потёмкин почти полностью провёл в действующей армии.
       Императрица не забывала о нём, к тому же частенько напоминала ей об этом, якобы, влюблённом в неё генерале сестра Петра Александровича Румянцева Прасковья Александровна Брюс.
       Она-то знала сердечные тайны Императрица, знала, что дни пребывания Григория Григорьевича Орлова в покоях Государыни сочтены.
       Что же случилось? Неужели могущественного князя Григория Орлова ждала отставка? А ведь ещё недавно его прочили в мужья Государыни. И чем могла быть вызвана отставка человека, который возглавил переворот и фактически возвёл на престол Императрицу Екатерину Алексеевну?
      Много по этому поводу высказано в литературе различных версий, порой, диаметрально противоположных. Лучше всего придерживаться того, что писала сама Государыня.

                Роковая любовь Григория Орлова

       Напомню, что сказано в «Чистосердечной исповеди» Императрицы Екатерины Второй о Григории Орлове.
       «Сей бы век остался, естьли б сам не скучал. Я сие узнала в самый день его отъезда на конгресс из Села Царского и просто сделала заключение, что о том узнав, уже доверки иметь не могу, мысль, которая жестоко меня мучила и заставила сделать из дешперации (отчаяния – Н.Ф.) выбор кое-какой, во время которого и даже до нынешнего месяца я более грустила, нежели сказать могу, и иногда более как тогда, когда другие люди бывают довольные, и всякое приласканье во мне слёзы возбуждало, так что я думаю, что от рождения своего я столько не плакала, как сии полтора года».
        Что же произошло? Императрица не пояснила это, поскольку Потёмкин, наверняка знал о происшедшем.
        А не тот ли этот конфликт, описание которого приводится в некоторых книгах, причём со ссылкой на «анонимного биографа»?
        «Когда Её величество Зиновьеву, бывшую при дворе фрейлиной, за её непозволительное и обнаруженное с графом (Орловым Г.Г. – Н.Ш.) обращение при отъезде двора в Сарское Село с собою взять не позволила, то граф был сим до крайности огорчён и весьма в том досадовал. Так, что однажды при восставшей с Императрицею распре отважился он выговорить в жару непростительно грубые слова, когда она настояла, чтобы Зиновьева с нею не ехала: „Чорт тебя бери совсем“».
        Тут и Царское (Сарское) Село фигурирует и косвенное указание на то, что Орлов де, сам уже «скучал» при Государыне. То есть, по-видимому, поглядывал на других женщин. Это и привело, как писала Императрица, к тому, что она позволила себе «сделать из дешперации выбор кое-какой». То есть, приблизить Васильчикова.
      Но кто же такая Зиновьева и почему вдруг Григорий Орлов так обиделся на то, что её не взяли в Царское Село?
      Екатерина Николаевна Зиновьева была кузиной – двоюродной сестрой – Григория Григорьевича Орлова. Родилась она в декабре 1758 года в семье генерал-майора Николая Николаевича Зиновьева, которого Императрица Екатерина Алексеевна сделала обер-комендантом Петропавловской крепости. Её мать, Авдотья Наумовна, была дочерью вице-адмирала Сенявина.
        Род Сенявиных знаменит. Кстати, адмирал Дмитрий Николаевич Сенявин, известный многими походами и особенно тем, что возглавлял 2-ю Архипелагскую экспедицию, приходился дальним родственником Екатерине Николаевне.
        Были у неё и два родных брата – Александр и Василий. Но нас в данном случае интересуют братья двоюродные, а точнее, один из них.
        У отца Екатерины Николаевны была родная сестра Лукерья Ивановна, в замужестве Орлова. Её-то сыновья и прославились в царствование Императрицы Екатерины Второй.
       Как-то из истории почти совсем выпало имя старшего из братьев Ивана Григорьевича Орлова (1733 – 1791). Быть может, это потому, что он, оставив службу в Преображенском полку, удалился в деревню и с 1768 года по поручению братьев управлял их общим имением, которое они не стали делить. Имение было большим, насчитывало 19 тысяч крепостных.
       Иван Григорьевич слыл образованнейшим человеком своего времени, собрал великолепную библиотеку, значительную часть которой подарил Императрице.
      О Григории Григорьевиче Орлове (1734-1783) – разговор особый.
      Е.А. Разумовская в книге «Братья Орловы» дала ему такую характеристику:
      «Григорий не был человеком выдающегося ума, как его брат Алексей, но в то же время он и не был так глуп, как представлялось это многим современникам. Он не имел склонности ни к политике, ни к управлению государством, его не обуревала жажда власти. У него было плохое образование, он не знал французского языка и не мог читать французскую литературу в оригинале. Это был простой, добрый человек с широким сердцем, благородный и простодушный. Первый фаворит (именно фаворит, а не просто любовник) Екатерины Великой был «доверчивым до неосторожности, щедрым до расточительности, не способным затаивать злобу, мстить; нередко он разбалтывал то, чего не следует, и поэтому казался менее умным, чем был».
      И привела высказывание о нём самой Императрицы Екатерины:
       «Это было изумительное существо, у которого всё хорошо: наружность, ум, сердце и душа…»
       История любви Григория Григорьевича трагична. О ней и пойдёт речь. Ведь весь трагизм, в котором оказался Орлов, непосредственно с его взлётом и падением в царствование Императрицы Екатерины.
       Но сначала несколько слов об остальных братьях.
       Важнейшую роль в возведении на престол Екатерины Алексеевны сыграл следующий по старшинству брат – Алексей Григорьевич Орлов (1737 – 1808) – в будущем генерал-аншеф. Участник Семилетней войны, отважный офицер, он не менее, а скорее даже более других рисковал в день переворота, а затем, в 1770 году, назначенный главнокомандующим флота, посланного против Турции, одержал блистательную победу под Чесмой, полностью, до единого корабля истребив турецкий флот при минимальных своих потерях
В 1774 году за эту победу Императрица пожаловала ему титул «Чесменский».
      Четвёртый брат – граф Фёдор Григорьевич Орлов (1741 – 1796) вместе с братьями участвовал в семилетней войне, в 1762 году был в числе главных участников переворота. Екатерина Алексеевна, вступив на престол, назначила его обер-прокурором сената. Отличился он и в знаменитом сражении при Чесме, где, действуя дерзко и решительно, первым прорвал  линию турецкого флота. В том сражении он едва не погиб, находясь на русском флагмане «Святом Евстафии», который сцепился на абордаж с флагманом турецким. В разгар абордажного боя турецкий флагман взорвался, но произошла детонация боевых зарядов и на «Святом Евстафии». Алексей Орлов, наблюдавший за боем, уже оплакал своего брата, когда доложили ему, что Фёдора выбросило взрывом, и его подобрала шлюпка с другого русского корабля.
       Пятый из братьев граф Владимир Григорьевич Орлов (1743—1831) не отличался крепким здоровьем и, избрав цивильную карьеру, после окончания Лейпцигского университета был назначен директором Академии наук. Он много сделал для развития науки, литературы, искусства в России, сопровождал Императрицу в её путешествии по Волге. Но в 1775 году вышел в отставку и поселился в своём имении.
        Таковы двоюродные братья Екатерины Алексеевны Зиновьевой. Но сердце её зажёг пламенной любовью лишь один из них – Григорий Григорьевич.
       Когда же случилось это? Что привело к такому необыкновенному, порицаемому и церковью, и обществом роману.
       В 1773 году, когда Екатерин Зиновьевой исполнилось всего лишь 15 лет, ушли из жизни её отец, Николай Николаевичи мать, Авдотья Наумовна.
       Совсем ещё юная и неопытная девушка осталась хозяйкой села Конькова. Тогда-то Григорий Орлов, симпатизирующий кузине, взялся за устройство наследных дел, стал помогать в управлении имением.
        Правда, в 1974 году, узнав о том, что избранником Императрицы стал Григорий Александрович Потёмкин, он в отчаянии уехал за границу. Пока был Васильчиков, у Орлова, видимо, оставались какие-то надежды. Но Потёмкин! Тут другое дело. Орлов уважал и ценил Потёмкина, а потому от всякого соперничества с ним отказался.
       Императрице докладывали, что Орлов в Европе не чурался женщин и кутил напропалую. Она же относительно этого высказывалась так:
       «Григорий Григорьевич Орлов был гений, силен, храбр, решителен, но мягок, как баран, и притом с сердцем курицы».
        Только ли Екатерина Зиновьева была повинна разрыве Императрицы с Орловым? Фраза – «сей бы век остался, естьли б сам не скучал» – говорит о многом. Императрице был известен каждый шаг Григория. Известен не потому, что она хотела знать о его похождениях, а потому что хотели, чтобы она о них знала, многие заинтересованные лица.
         Сохранились донесения иностранных дипломатов такого характера:
         «…У него (Григория Орлова – Н.Ш.) есть любовницы в городе, которые не только не навлекают на себя гнев Государыни за свою податливость Орлову, но, напротив, пользуются её покровительством. Сенатор Муравьёв, заставший с ним свою жену, чуть было не произвел скандала, требуя развода; но Царица умиротворила его».
        Странное отношения к соперницам. А быть может не только Орлов «заскучал» с Императрицей, но и её стало что-то не устраивать в нём? Ну, конечно, прежде всего, его неверность.
         Быть может самой первой и наиболее весомой причиной, было известие о связи Григория Орлова со своей кузиной Екатериной Зиновьевой? Ведь познакомился Григорий Орлов со своей кузиной в 1771 году, когда ей было всего 13 лет. Но уже тогда она поражала своей красотой, впоследствии воспетой Гавриилом Романовичем Державиным.

Как ангел красоты, являемый с небес,
Приятностьми она и разумом блистала ,
С нежнейшею душой геройски умирала,
Супруга и друзей повергла в море слез.

       Помогли и придворные сплетники, которые и Императрицу в своё время не щадили, выдумывая всяческие небылицы, ну и про Григория Орлова сочинили, будто он в пьяном виде «тринадцатилетнюю двоюродную сестру свою Екатерину Николаевну Зиновьеву, иссильничал…». Эта сплетня впоследствии попала в знаменитое сочинение князя Михаила Щербатова «О повреждении нравов в России».
        Но так ли это было, да и вообще, могло ли такое быть? Ведь, во-первых, сиротой Екатерина Зиновьева осталась в пятнадцать лет, а когда ей было тринадцать, встречи Григория Орлова с нею происходили при родителях, причём, родители не принимали всерьёз увлечения их племянника Григория своей дочерью. Ведь и родство очень близкое, да и разница в возрасте велика – 24 года. Конечно, в ту пору такая разница не казалась столь большой, бывало, что родители дочерей замуж и более старшим по возрасту, но не в столь же юном возрасте. Да и главная причина была всё же в очень и очень близком родстве.
        Косвенно сплетню опровергают и сохранившиеся письма Катеньки Зиновьевой, в которых она говорит о своих чувствах к Григорию Орлову. К насильникам таких чувств девушки, подвергшиеся насилию, не питают. Напротив, они питают к ним отвращение…
       Вот строки из письма Катеньки Зиновьевой к брату Василию:
       «Я его люблю более, нежели когда-нибудь его любила, и, по милости Всемогущего, я очень счастлива…»
      Это написано в 1777 году, когда Катеньке было девятнадцать, но слова: «нежели когда-нибудь его любила…» говорят о её давней и постоянной любви, возможно пришедшей к ней с самых первых встреч с Григорием Орловым.
     Но до разрешения их судьбы было пока ещё далеко. Орлов всё ещё оставался при Императрице до той поры, пока, наконец, она окончательно не решилась на разрыв с ним. Причины уже стали понятны. Нужен был повод. И Орлов дал повод, да не один.
      Английский посланник Букингем рассказал в своём дневнике об ухаживаниях Орлова за одной совсем молодой придворной дамой, пожаловавшейся ему на постоянные домогательства князя Григория. Вскоре во время выезда в одно из загородных имений, Орлов улучил момент и подкараулил эту даму в одной из комнат. Там их и застала Императрица, случайно туда заглянувшая.
       Дама была ни жива, ни мертва. Она уже готовилась к тому, что ей будет приказано немедленно покинуть двор.
        И вдруг Императрица успокоила её: «Не надо смущаться. Я уверена в вашей порядочности и уважении ко мне. Не бойтесь, что доставите мне огорчение. Наоборот. Это я вам обязана за ваше поведение».
       Это ещё одно доказательство того, что Екатерина и Орлов, скорее всего «заскучали» одновременно.
      И вот в 1772 году во время отъезда Орлова на переговоры с турками о мире, при дворе появился Васильчиков.
      Орлов, бросивший всё и поскакавший, загоняя лошадей, в Петербург, до Императрицы допущен не был. Императрица повелела ему отправляться в Москву. Все попытки получить аудиенцию оказались тщетными. Императрица передала Григорий письмо через старшего брата Ивана, которого все лихие и дерзкие братья Орловы слушались как старшего, почитая как отца.
         В письме сообщалось, что желательно, чтобы Григорий в столице не появлялся в течение год. Императрица назначала ему ежегодное жалование в 150 тысяч рублей, значительные средства на строительство дома и обустройство домашнего хозяйства, жаловала 10 тысяч крепостных, серебряные сервизы и мебель. Ему было разрешено пользоваться императорскими каретам, а слугам его – носить ливрею императорского дома.
       Она написала также:
        «Я никогда не позабуду, сколько я всему роду вашему обязана, и качества те, коими вы украшены и поелику Отечеству полезны быть могут».
       В 1973 году Григорий Орлов побывал в Петербурге, причём Императрицы приняла его милостиво, хотя и не дала ни малейших надежд на возврат к былым отношениям. Затем он некоторое время пожил в Гатчине, откуда вскоре отправился в путешествие по Европе.
       Екатерина Зиновьева блистала при дворе, но оставалась равнодушной к ухаживаниям знатных женихов. Даже сын Григория Орлова Алексей Бобринский, который был моложе на четыре года, увлёкся ею.
       Императрица так отозвалась об этом в своём письме к Григорию Александровичу Потёмкину:
       «Маленький Бобринский говорит, что у Катеньки больше ума, чем у всех прочих женщин и девиц в городе. Хотели узнать, на чём основывал он это мнение. Он сказал, что, на его взгляд, это доказывалось одним лишь тем, что она меньше румянится и украшается драгоценностями, чем другие. В опере он задумал сломать решётку в своей ложе, потому что она мешала ему видеть Катеньку и быть видимым ею; наконец, я не знаю, каким способом, он ухитрился увеличить одну из ячеек решетки, и тогда прощай опера, он не обращал больше внимания…».
       Орлов же вскоре вернулся в Россию, чтобы решить свою судьбу. Прошли слухи, что Катенька ждёт от него ребёнка, а вскоре всерьёз заговорили о возможной свадьбе. Это известие привело в негодование свет. Противники свадьбы, а их в связи с отставкой Орлова становилось всё больше, надеялись, что Орлов не пойдёт против церкви, а церковь не могла благословить такой брак.
        Но Орлов повёл под венец свою возлюбленную, невзирая на все запреты. Это случилось 5 июня 1777 года в церкви Вознесения Христа в Копорском уезде Санкт-Петербургской губернии
         Гостями на съезде были лишь крепостные Орлова. Он каждому подарил по рублю, объяв: «Гуляйте, ребята, вовсю; но вы не так счастливы, как я – вот у меня княгиня!» Ну и водки с закуской было немерено.
        Для столичного общества известие о венчании графа Григория Григорьевича Орлова с кузиной Екатериной Николаевной прогремело как гром среди ясного неба. Даже на Сенате был поднят вопрос о нарушении Орловом всех устоев и традиций. Постановление было суровым: брак расторгнуть, графа Григория Григорьевича с супругой разлучить и обоих отправить в монастыри – одного, естественно, в мужской, а другую – в женский.
        И тут за своего бывшего возлюбленного и его молодую супругу вступилась Императрица. Она кассировала постановление Сената и брак вновь стал действительным. Ну а Екатерине Николаевне Государыня оказала милость высочайшую, сделав её статс-дамой. Кроме того она подарила ей свой портрет, а 22 сентября 1777 Своим Указом наградила Орденом Святой Екатерины и осыпала подарками.
           Французский дипломат, барон Мари Даниель Бурре де Корберон в 1775 года прибывший в Россию в составе дипломатической миссии и живо интересовавшийся всем происходящим в столице в своих записках ответил, что такое решение Императрицы «вызвало большую сенсацию».
          Понимая, сто оставаться в столице, да и вообще в России в такой обстановке неблагоразумно, молодая чета Орловых отправилась в Швейцарию, чтобы провести там медовый месяц без посторонних косых взглядов и негодований.
          И Григорий, и его юная жена Катенька были необыкновенно счастливы. Катенька стала сочинять стихи и из Швейцарии отправила брату романс собственного сочинения, посвящённый обожаемому супругу:

Желанья наши совершились,
Чего ещё душа желает?
Чтоб ты верен был,
Чтоб жену не разлюбил.
Мне всяк край
С тобою – рай!

      Когда романс положили на музыку и его, отдавая должное отваге молодожёнов и восхищаясь столь необыкновенным проявлением искренней и нежной любви, запел весь Петербург.

      По возвращении в Россию Орловы около двух лет прожили в столице, не выходя в свет и не устраивая никаких пышных балов и приёмов. Их гостями бывали лишь братья Григория Орлова и братья Екатерины Николаевны.
       Секретарь саксонского посольства при дворе Екатерины II Георг-Адольф Вильгельм фон Гельбиг вспоминал  об этой паре в своих мемуарах следующее:
        «Княгиня сумела возвратить спокойствие в сердце Орлова; он предпочитал теперь частную жизнь прежнему бурному и блестящему существованию».
        Одно удручало супругов. Попытки завести детей оканчивались трагически. Дети рождались мёртвыми. Видимо играло свою роль столь близкое родство супругов, не случайно запрещаемое церковью.
        Полагая, что заграничные доктора могут помочь в этом вопросе, Орловы отправились за границу. Ехали ради того, чтобы всё-таки завести детей, но общее состояние Екатерины стало ухудшаться. При обследовании у неё нашли чахотку. Средств для лечения от этой в ту пору смертельной болезни не было.
        16 июня 1781 года Григорий Григорьевич потерял свою молодую и обожаемую супругу. Это случилось в Лозанне. Ей шёл двадцать четвёртый год. Да и Орлов ещё был полон сил, ведь ему ещё не исполнилось и сорока восьми…
 
          Горе было безмерным. Григорию Григорьевичу хватило сил привести жену в Петербург в свинцовом гробу и похоронить. После похорон он тут же удалился в своё поместье, где по одним данным сошёл с ума от горя, по другим, просто погибал от тоски, не имея возможности ни есть, ни пить, ни глаз сомкнуть без своей ушедшей в мир иной любимой.
        Григорий Григорьевич Орлов пережил супругу почти на два года и умер 13 апреля 1983 года…
       Впрочем, в начале семидесятых такого трагического исхода никто не мог предположить.
       В те годы уже бурлили страсти, уже место Орлова при дворе занял Васильчиков. Впрочем, занял лишь номинально, поскольку все признавали, что о Григория Орлова ему очень и очень далеко. Видела это и понимала, в первую очередь, сама Императрица. А сестра Петра Александровича Румянцева Прасковья Александровна Брюс не дремала. Она постоянно напоминала о том, что есть один боевой генерал, который боготворит Государыню. Не преминула сообщить и о том, что генерал этот настолько отважен, что порою подвергает себе на линии огня смертельной опасности. Она рассказала со слова брата о том, что Потёмкин едва не погиб вовремя осады турецкой крепости Силистрии.
       Быть может, именно это сообщение стало той каплей, которая переполнила чашу.
      Императрица прекрасно помнила красавцам Потёмкина, помнила о том, что это не только храбрый, но и образованный, грамотный, по-настоящему талантливый человек. И она решилась… 

                Приглашение Потёмкина в фавориты

       В декабре 1773 года Григорий Александрович получил от Императрицы личное письмо, в котором она писала: «Господин генерал-поручик и кавалер. Вы, я чаю, столь упражнены глазением на Силистрию, что Вам некогда письма читать; и хотя я по Сю пору не знаю, преуспела ли Ваша бомбардирада, но, тем не меньше, я уверена, что всё то, что Вы сами предприемлете, ничему иному приписать не должно, как горячему Вашему усердию ко мне персонально и вообще к любезному Отечеству, которого службу Вы любите. Но как с моей стороны я весьма желаю ревностных, храбрых, умных и искусных людей сохранить, то Вас прошу по-пустому не вдаваться в опасности. Вы, читав сие письмо, может статься, сделаете вопрос: к чему оно написано? На сие Вам имею ответствовать: к тому, чтобы Вы имели подтверждение моего образа мыслей об вас, ибо я всегда к Вам весьма доброжелательна. Екатерина».
       Прочитав письмо, Потёмкин понял, что пришла пора действовать. Каждой строкой, каждой фразой Императрица давала понять, что желает видеть его, и как можно скорее. О том же сообщил ему и Румянцев, получивший письмо от своей сестры.
       Как уже упоминалось, Ар. Н. Фатеев справедливо заметил: «У великих людей есть какое-то предчувствие места и времени свершения или, по крайней мере, выбора своего великого дела». Этот выбор сделал Григорий Александрович Потёмкин, когда, отказавшись от беспечной столичной жизни и службы при дворе, попросился в действующую армию. Теперь выбор за него сделала Государыня, о которой настало время сказать более подробною.

       Прошли годы. Императрица утвердила и укрепила свою власть, но ей не хватало надежного мужского плеча, на которое можно опереться. Об Орлове, как мы уже упоминали, она сказала «сей бы век остался, есть ли б сам не скучал», Васильчиков же и подавно внимания не заслуживал. И вот прибыл в столицу вызванный ею из действующей армии Григорий Александрович Потёмкин, закалённый в боях генерал-поручик, не раз отмеченный за храбрость и мастерство в командовании войсками самим Румянцевым.
       Рассказывая о его приезде, В.С. Лопатин приводит выписку из Камер–фурьерского церемониального журнала, в котором отмечались все важнейшие события при дворе. Судя по журналу, 4 февраля 1774 года произошло следующее:
       «По полудни в 6-м часу из Первой Армии прибыл ко двору Её Императорского Величества в Село Царское генерал-поручик и кавалер Григорий Александрович Потёмкин, который и проходил к Её Императорскому величеству во внутренние апартаменты». Далее в журнале указано: «Через час Екатерина в сопровождении наследника вышла в картинную залу и 9-го часа забавлялась с кавалерами игрой в карты. Первое свидание длилось не более часа. Скорее всего, беседа касалась армии и положения дел в Империи. Отметим небольшую подробность: честь представить Потёмкина Государыне выпала на долю дежурного генерал-адъютанта князя Г.Г. Орлова. Вряд ли он догадывался о том, что «его приятель» Потёмкин был вызван секретным письмом Екатерины. В эти самые дни знаменитый гость Императрицы Дени Дидро, проведший в Петербурге 5 месяцев, готовится к отъезду. Екатерина так занята своими сердечными делами, что не может найти свободной минуты, чтобы попрощаться с философом, обсуждавшим с ней во время долгих и частых бесед вопросы о положении народа, о необходимых реформах. Второй раз имя Потёмкина появляются в Камер-фурьерском журнале 9 февраля. Он показан среди 42 приглашённых на большой воскресный приём и обед. Но могли быть тайные свидания, о которых официальный журнал хранит молчание. О первых шагах к сближению рассказывают письма. Сначала Екатерина пишет Потёмкину по-французски, называет его «милым другом», обращается к нему на «Вы». Она просит его выбрать «какие-нибудь подарки для «духа», затем посылает ему что-то – «для духа Калиостро». Этот шифр легко читается. «Духи Калиостро» – согласно учению модного в Европе графа-авантюриста – руководят чувствами людей. Подарок предназначался самому Потёмкину».
       7 февраля Екатерина писала Потёмкину:
       «Когда Великий Князь уйдёт от меня, я дам Вам знать, а пока что развлекайтесь как можно лучше, не в ущерб, однако, честным людям, к коим я себя причисляю. Прощайте, мой добрый друг...».
       И такое письмо писано на третий день после первой встречи…
       А вскоре ещё одна записочка, по мнению исследователей, относящаяся к 14 февраля:
      «Мой дорогой друг, будьте любезны выбрать мне какие-нибудь подарки для духа и сообщите мне, если можете, как Вы поживаете? Не имея никаких непосредственных сношений и из-за отсутствия господина Толстяка, я вынуждена беспокоить вас. Посему приношу Вам свои извинения».
       Загадочные строки. Виднейший исследователь писем и документов екатерининского времени, создатель блистательных документальных фильмов о Суворове, о Потёмкине и о Екатерине Великой Вячеслав Сергеевич Лопатин разгадал их смысл. Оказывается, Екатерина II, любившая делать подарки близким людям, предлагала Потёмкину выбрать себе что-то по душе.
       В записочке много иносказательного, ведь её автор – Императрица. Даже имена заменены кличками, известными лишь узкому кругу людей. «Толстяк» – это оберъ-гофмаршал двора князь Николай Михайлович Голицын, преданный слуга Императрицы, брат генерал-фельдмаршала Александра Михайловича Голицына. Оба – близкие люди Петру Александровичу Румянцеву, который женат на их родной сестре. Тайна встреч Екатерины Второй и Потёмкина находилась в надёжных руках. Мало кто был посвящён в их отношения, и уж, конечно, нигде и ничто не протоколировалось.
       А письма следовали одно за другим. Они датированы 14, 15, 16 и 18 февраля. Возможно, были и другие, которые не сохранились. 15 февраля Потемкин присутствовал на обеде, на котором ещё был и А.С.Васильчиков, доживавший во дворце последние дни. О Васильчикове Императрица упоминала в «Чистосердечной исповеди», даже не называя его по имени.
       Постепенно тон писем менялся. Очевидно, во время тайных свиданий Императрица дала понять Потёмкину, что он её нужен не как боевой генерал или не только как боевой генерал, которому она собирается поручить ответственное дело, а как близкий человек…
       И это, видимо, поставило Григория Александровича в некоторое замешательство. Он сразу твёрдо дал понять, что фаворитом быть не намерен – это претило его представлениям о чести и достоинстве, было несовместимо с его православным воспитанием. Один из биографов князя подметил, что даже самый зловредный и сардонический мемуарист эпохи, некий Вигель, от которого не было никому пощады, и тот признавал «моральный характер» Потёмкина.
       Из переписки напрашивается вывод, что Потёмкин дал понять Государыне: ни на какие отношения, не освещённые Православной церковью, пойти не может. Очевидно и то, что Императрица дала согласие стать его супругой. Когда-то, вскоре после переворота, подобное предложение уже делал Государыне Григорий Орлов. Но высшие сановники намекнули ей, что готовы повиноваться Императрице Екатерине, а госпоже Орловой – никогда. Теперь она уже могла принимать решение без оглядки на кого бы то ни было.
       И вдруг 21 февраля Императрица на целый день затворилась в своих покоях во дворце и никого не принимала. Двор был в недоумении. Случилось же это после бала-маскарада, который был дан накануне. На том маскараде Императрица танцевала только с Потёмкиным и несколько раз уединялась для разговора с ним. Возможно, именно тогда он дал ей понять, что не пойдёт ни на какие отношения, не освещённые церковью, и попросил признаться в тех увлечениях, которые были у неё при дворе до встречи с ним. Очевидно, он сказал ей о сплетнях и о том числе увлечений, которые приписывали ей сплетники, поскольку в «Чистосердечной исповеди» Императрица обронила такую фразу: «Ну, господин Богатырь, после сей исповеди, могу ли я надеяться получить отпущение грехов своих? Извольте видеть, что не пятнадцать, но третья доля из сих: первого по неволе, да четвёртого от дешперации (отчаяния – Н.Ш.)). Я думала на счёт легкомыслия поставить никак не можно; о трёх прочих, естьли точно разберёшь, Бог видит, что не от распутства, к которой (здесь и деле сохранены орфография и пунктуация Императрицы – Н.Ш.) никакой склонности не имею, а естьлиб я в участь получила с молода мужа, которого бы любить могла, я бы вечно к нему не переменилась. Беда в том, что сердце моё не хочет быть ни на час охотно без любви…».
       Письмо состоит как бы из ответов на поставленные Потёмкиным вопросы и возражений против некоторых его упрёков.
       Возможно, в тот же день 21 февраля 1774 года после того, как Потёмкин прочитал «Чистосердечную исповедь, состоялось объяснение, потому что Императрица направила ему вечером ещё одну записочку: «Я, ласкаясь к тебе по сю пору много, тем ни на единую черты не предуспела ни в чём. Принуждать к ласке никого не можно, вынуждать непристойно, претворяться – подлых душ свойство. Изволь вести себя таким образом, что я была тобой довольна. Ты знаешь мой нрав и моё сердце, ведаешь хорошие и дурные свойства, ты умён, тебе самому представляю избрать приличное по тому поведение, напрасно мучишься, напрасно терзаешься. Един здравый рассудок тебя выведет из беспокойного сего положения; без крайности здоровье своё надседаешь понапрасну».

                Фаворит? Нет. Только венчаный супруг!

       А 27 февраля, выполняя волю Государыни, Потёмкин написал ей прошение о назначении его генерал-адъютантом:
       «Всемилостивейшая Государыня!
       Определил я жизнь мою для службы Вашей, не щадил её отнюдь, где был только случай к прославлению высочайшего имени. Сие поставя себе простым долгом, не помыслил никогда о своём состоянии, и, если видел, что моё усердие соответствовало Вашего Императорского Величества воле, почитал себя уже награждённым. Находясь почти с самого вступления в армию командиром отдельных и к неприятелю всегда близких войск, не упускал я наносить оному всевозможного вреда, в чём ссылаюсь на командующего армией и на самих турок.., принял дерзновение, пав к освященным стопам Вашего Императорского Величества, просить, ежели служба моя достойна Вашего благоволения и когда щедрота и высокомонаршая милость ко мне не оскудевают, разрешить сие сомнение моё пожалованием меня в генерал-адъютанты Вашего Императорского Величества. Сие не будет никому в обиду, а я приму за верх моего счастия, тем паче, что, находясь под особливым покровительством Вашего Императорского Величества, удостоюсь принимать премудрые Ваши повеления и, вникая в оные, сделаюсь вящее свободным к службе Вашего императорского Величества Отечества».    
       И вот перед нами письмо уже совершенно определённого содержания:
       «Гришенька не милой, потому что милой. Я спала хорошо, но очень немогу, грудь болит и голова, и, право, не знаю, выйду ли сегодня или нет. А есть ли выйду, то это будет для того, что я тебя более люблю, нежели ты меня любишь, чего и доказать могу, как два и два четыре. Выйду, чтоб тебя видеть. Не всякий вить над собою столько власти имеет, как Вы. Да и не всякий так умён, так хорош, так приятен. Не удивлюсь, что весь город бессчетное число женщин на твой счёт ставил. Никто на свете столь не горазд с ними возиться, я чаю, как Вы. Мне кажется, во всём ты не рядовой, но весьма отличаешься от прочих. Только одно прошу не делать: не вредить и не стараться вредить князю Орлову в моих мыслях, ибо я сие почту за неблагодарность с твоей стороны. Нет человека, которого он более мне хвалил и, по-видимому, мне, более любил и в прежнее время и ныне, до самого приезда твоего, как тебя. А есть ли он свои пороки имеет, то ни тебе, ни мне непригоже их расценить и расславить. Он тебя любит, а мне оне друзья, и я с ними не расстанусь…».
       Императрица не хотела, чтобы Потёмкин с первых дней пребывания в столице был вовлечен в борьбу при¬дворных группировок. Помнила она и о рекомендательных письмах, которые писал Григорий Орлов Румянцеву, когда Потёмкин отправлялся в армию, о том, как хвалил граф молодого генерала.
       На следующий день, 28 февраля, Екатерина сообщила в письме, что приказала заготовить указ о пожаловании Потемкина чином генерал-адъютанта Ее Императорского Величества. 1 марта весь двор узнал о новом назначении. Из Моск¬вы приехал граф Алексей Орлов, встревоженный извести¬ем. Он прямо спросил у Екатерины о слухах, дошедших до него:
       – Да или нет?
       – Ты об чём, Алехан? – смеясь, ответила вопросом на вопрос Екатерина.
       – По материи любви, – сказал граф Орлов.
       – Я солгать не умею, – призналась Государыня.
       Да, она полюбила, и ничто уже не могло помешать её счастью.
       «С первых шагов своего возвышения Потёмкин не только постоянно дежурит во дворце, – рассказывает в своей книге B.C. Лопатин, – но и становится единствен¬ным докладчиком по военным делам. Именно по его со-вету Екатерина решает направить в Оренбуржье против Пугачёва Суворова, который наконец-то получает чин генерал-поручика (17.3.1774). Потёмкин, хорошо знав¬ший генералов и офицеров действующей армии, реко¬мендует ей дельных людей, на которых можно положить¬ся.... Поначалу новый генерал-адъютант живёт у своего зятя Н.Б. Самойлова, затем переезжает к сенатору и ка¬мергеру И.П. Елагину, верность которого Екатерине бы¬ла испытана во время дела канцлера графа А.П. Бестуже¬ва. 15 марта следует новое пожалование: Потёмкин на-значается подполковником в лейб-гвардии Преображен¬ский полк...»
       Сближение с Императрицей и возвышение Потёмкина были стремительны. 10 апреля Григорий Александрович пе¬реехал в Зимний дворец, где ему отведены покои. 21 ап¬реля, в день своего рождения, Екатерина пожаловала ему ленту и знаки Ордена Святого Андрея Первозванного.
       Дипломатический корпус с большим вниманием инте¬ресовался в те дни изменениями при российском импера¬торском дворе.
       Прусский посланник граф В.Ф. Сольмс доносил Фри¬дриху II:
       «По-видимому, Потёмкин сумеет извлечь пользу из расположения к нему Императрицы и сделается самым влиятельным лицом в России. Молодость, ум и положительность доставят ему такое значение, каким не пользо¬вался даже Орлов».
       Английский посланник писал в Лондон:
       «Потёмкин действительно приобрёл гораздо больше власти, чем кто-либо из его предшественников». И все в один голос отмечали высокие личные достоин¬ства нового избранника Российской Императрицы.
       Но это ещё не всё... Вскоре в Лондон полетела очередная депеша, в которой автор её, Гуннинг, оказался очень близок к исти¬не:
        «...Если рассматривать характер любимца Императри¬цы, которому она, кажется, хочет доверить бразды правле¬ния, нужно бояться, что она куёт себе цепи, от которых легко не освободится...».
        Впрочем, она ведь и не хотела от них освобождаться на протяжении всей своей жизни, вплоть до последнего часа Потёмкина на этой земле.
       Теперь, для того, чтобы читатель сам мог сделать вывод о чувствах, которые питала Императрица к Потёмкину, не лишним будет привести несколько её писем, написанных в период после состоявшегося между ними объяснения и до венчания. Письма взяты из упомянутого выше сборника, подготовленного Вячеславом Сергеевичем Лопатиным.
       Начать, разумеется, стоит с «Чистосердечной исповеди», некоторых фрагментов которых мы уже касались: «Марья Чоглокова, видя что через девять лет обстоятельства остались те же, каковы были до свадьбы, и быв от покойной Государыни часто бранена, что не старается их переменить, не нашла иного к тому способа, как обеим сторонам сделать предложение, чтобы выбрали по своей воле из тех, кои она на мысли имела; с одной стороны выбрали вдову Грот, которая ныне за Арт[иллерии] генер[ал]-пору[чиком] Миллером, а с другой  Сер[гея] Сал[тыкова] и сего более по видимой его склонности и по уговору мамы, которую в том поставляла великая нужда и надобность.
       По прошествии двух лет С[ергея] С[алтыкова] послали посланником, ибо он себя нескромно вёл, а Марья Чоглокова у большого двора уже не была в силе его удержать. По прошествии года и великой скорби приехал нонешний Кор[оль] Пол[ьский], которого отнюдь не приметили, но добрые люди заставили пустыми подозрениями догадаться, что он на свете, что глаза его были отменной красоты и что он их обращал (хотя так близорук, что далее носа не видит) чаще на одну сторону, нежели на другие. Сей был любезен и любим от 1755 до 1761. Но тригодишная отлучка, то есть от 1758, и старательства Кн[язя] Гр[игория] Гр[игорьевича], которого паки добрые люди заставили приметить, переменили образ мыслей. Сей бы век остался, естьли б сам не скучал. Я сие узнала в самый день его отъезда на конгресс из Села Царского и просто сделала заключение, что, о том узнав, уже доверки иметь не могу, мысль, которая жестоко меня мучила и заставила сделать из дешперации (отчаяния – Н.Ш.) выбор кое-какой, во время которого и даже до нынешнего месяца я более грустила, нежели сказать могу, и иногда более как тогда, когда другие люди бывают довольные, и всякое приласкание во мне слёзы возбуждало, так что я думаю, что от рождения своего я столько не плакала, как сии полтора года. Сначала я думала, что привыкну, но что далее, то хуже, ибо с другой стороны месяцы по три дуться стали, и признаться надобно, что никогда довольна не была, как когда осердится и в покое оставить, а ласка его меня плакать принуждала.
       Потом приехал некто богатырь. Сей богатырь по заслугам своим и по всегдашней ласке прелестен был так, что услыша о его приезде, уже говорить стали, что ему тут поселиться, а того не знали, что мы письмецом сюда призвали неприметно его, однако же с таким внутренним намерением, чтоб не вовсе слепо по приезде его поступать, но разбирать, есть ли в нём склонность, о которой мне Брюсша (графиня Прасковья Александровна Брюс, родная сестра Румянцева – Н.Ш.) сказывала, что давно многие подозревали, то есть та, которую я желаю, чтоб он имел.
       Ну, Госп[один] Богатырь, после сей исповеди могу ли я надеяться получить отпущение грехов своих. Изволишь видеть, что не пятнадцать, но третья доля из сих: первого по неволе, да четвёртого от дешперации я думала насчёт легкомыслия поставить никак не можно; о трёх прочих, естьли точно разберёшь, Бог видит, что не от распутства, к которому никакой склонности не имею, а естьли б я в участь получила смолоду мужа, которого бы любить могла, я бы вечно к нему не переменилась. Беда та, что сердце моё не хочет быть ни на час охотно без любви. Сказывают, такие пороки людские покрыть стараются, будто сие происходит от добросердечия, но статься может, что подобная диспозиция сердца более есть порок, нежели добродетель. Но напрасно я сие к тебе пишу, ибо после того взлюбишь или не захочешь в армию ехать, боясь, чтоб я тебя позабыла. Но, право, не думаю, чтоб такую глупость сделала, и естьли хочешь на век меня к себе привязать, то покажи мне столько же дружбы, как и любви, а наипаче люби и говори правду».      
       Вполне возможно, что у этого письма отсутствует начало, которое, то ли уничтожено умышленно, то ли утрачено.
       Довольно откровенно письмо, датированное 26 февраля 1774 года. Императрица писала:
       «Благодарствую за посещение. Я не понимаю, что Вас удержало. Неуже[ли] что мои слова подавали к тому повод? Я жаловалась, что спать хочу, единственного для того, чтоб ранее всё утихло, и я б Вас и ранее увидеть могла. А Вы тому испужавшись и дабы меня не найти на постели, и не пришли. Но не изволь бояться. Мы сами догадливы. Лишь только что легла и люди вышли, то паки встала, оделась и пошла в вивлиофику к дверям, чтоб Вас дождаться, где в сквозном ветре простояла два часа; и не прежде как уже до одинна[д]цатого часа в исходе я пошла с печали лечь в постель, где по милости Вашей пятую ночь проводила без сна. А нынешнюю ломаю голову, чтоб узнать, что Вам подало причину к отмене Вашего намерения, к которому Вы казались безо всякого отвращения приступали. Я сегодня думаю ехать в Девичий монастырь, естьли не отменится комедия тамо. После чего, как бы то ни было, но хочу тебя видеть и нужду в том имею. Был у меня тот, которого Аптекарем назвал, и морочился много, но без успеха. Ни слеза не вышла. Хотел мне доказать неистовство моих с тобою поступков и, наконец, тем окончил, что станет тебя для славы моей уговаривать ехать в армию, в чём я с ним согласилась. Они все всячески снаружи станут говорить мне нравоучения, кои я выслушиваю, а внутренне ты им не противен, а больше других Князю (Григорию Григорьевичу Орлову – Н.Ш.). Я же нив чём не призналась, но и не отговорилась, так чтоб могли пенять, что я солгала. Одним словом, многое множество имею тебе сказать, а наипаче похожего на то, что говорила между двена[д]цатого и второго часа вечера, но не знаю, во вчерашнем ли ты расположении и соответствуют ли часто твои слова так мало делу, как в сии последние сутки. Ибо всё ты твердил, что прийдёшь, а не пришёл. Не можешь сердиться, что пеня.. Прощай, Бог с тобою. Всякий час об тебе думаю. Ахти, какое долгое письмо намарала. Виновата, позабыла, что ты их не любишь. Впредь не стану.
       Комментируя это письмо, В.С. Лопатин замечает, что Императрица, передав Потёмкину 21 февраля «Чистосердечную исповедь», пять ночей провела без сна в ожидании ответа:
    «Два часа ожидания в библиотеке на сквозном ветру говорят о многом, – считает Лопатин. – Сдержанность Потёмкина доводит Екатерину до исступления». Желание видеть Потёмкина настолько сильно, что Императрица с сожалением писала о необходимости ехать в Девичий (Смольный) монастырь, где обещала быть на театральном представлении, роли в котором исполняли воспитанницы. Аптекарем окрестил Потёмкин Ивана Ивановича Бецкого, видимо за образованность и приверженность к наукам. В письме Императрица назначает новое свидание, во время которого и хочет окончательно объясниться со своим возлюбленным.
       Следующее письмо написано 28 февраля 1774 года, уже, скорее всего, после объяснения, потому что Императрица говорит о некоторых условиях, которые должен выполнять Потёмкин. Это касается Орловых и прежде всего Григория, который действительно сделал немало доброго в отношении Потёмкина. Известно, в частности, его письмо к Румянцеву от 2 февраля 1770 года, в котором он просил быть наставником молодого генерала, называя его своим «приятелем».
       Императрица начала письмо ласково: «Гришенька не милой, потому что милой. Я спала хорошо, но очень немогу, грудь болит и голова, и, право, не знаю, выйду ли сегодня или нет. а естьли выйду, то это будет для того, что я тебя более люблю, нежели ты меня любишь, чего я доказать могу, как два и два – четыре. Выйду, чтоб тебя видеть. Не всякий вить над собою столько власти имеет, как Вы. Да и не всякий так умён, так хорош, так приятен. Не удивляюсь, что весь город безсчётное число женщин на твой щёт ставил. Никто на свете столь не горазд с ними возиться, я чаю, как Вы. Мне кажется, во всём ты не рядовой, но весьма отличаешься от прочих. Только одно прошу не делать: не вредить и не стараться вредить Кн[язю] Ор[лову] в моих мыслях, ибо я сие почту за неблагодарность с твоей стороны. Нет человека, которого он более мне хвалил и, по видимому мне, более любил и в прежнее время и ныне до самого приезда твоего, как тебя. А естьли он свои пороки имеет, то ни тебе, ни мне непригоже их расценить и разславить. Он тебя любит, а мне оне друзья, я с ними не расстанусь. Вот те нравоученье: умён будешь – примешь; не умно будет противуречить сему для того, что сущая правда.
       Чтоб мне смысла иметь, когда ты со мною, надобно, чтоб я глаза закрыла, а то заподлинно сказать могу того, чему век смеялась: «что взор мой тобою пленён». Экспрессия, которую я почитала за глупую, несбыточную и ненатурально[ю], а теперь вижу, что это быть может. Глупые мои глаза уставятся на тебя смотреть: рассужденье ни на копейку в ум не лезет, а одурею Бог весть как. Мне нужно и надобно дни три, естьли возможность будет, с тобою не видаться, чтоб ум мой установился, и я б память нашла, а то мною скоро скучать станешь, и нельзя инако быть. Я на себя сегодня очень, очень сердита и бранилась сама с собою и всячески старалась быть умнее. Авось-либо силы и твёрдости как-нибудь да достану, перейму у Вас – самый лучий пример перед собою имею. Вы умны, вы тверды и непоколебимы в своих приятных намерениях, чему доказательством служит и то, сколько лет, говорите, что старались около нас, но я сие не приметила, а мне сказывали другие.
       Прощай, миленький, всего дни с три осталось для нашего свидания, а там первая неделя поста – дни покаяния и молитвы, в которых Вас видеть никак нельзя будет, ибо всячески дурно. Мне же говеть должно. Уф! Я вздумать не могу и чуть что не плачу от мыслей сих однех. Adieu, Monsieur (Прощайте, милостивый Государь), напиши, пожалуй, каков ты сегодни6 изволил ли опочивать, хорошо или нет, и лихорадка продолжается ли и сильна ли? Панин тебе скажет: «Изволь, сударь, отведать хину, хину, хину!». Куда как бы нам с тобою бы весело было вместе сидеть и разговаривать. Естьли б друг друга меньше любили, умнее бы были, веселее. Вить и я весельчак, когда ум, а наипаче сердце свободно. Вить не поверишь, радость, как нужно для разговора, чтоб менее действовала любовь…».
       Нельзя не заметить ревностного отношения Императрицы к исполнению обрядов Православной веры. Она прямо говорит о невозможности встреч в дни покаяния и молитвы первой недели Великого Поста.
       Следующее письмо вообще не нуждается в комментариях, ибо говорит о сокровенных чувствах Государыни к Потёмкину:
        «Голубчик мой, Гришенька мой дорогой, хотя ты вышел рано, но я хуже всех ночей не спала и даже до того я чувствовала волнение крови, что хотела послать по утру по лекаря пустить кровь, но к утру заснула и спокойнее. Не спроси, кто в мыслях: знай одиножды, что ты навсегда. Я говорю навсегда, но со време[ем] захочешь ли, чтоб всегда осталось и не вычернишь ли сам. Велика моя к тебе ласка меня же стращает. Ну, добро, найду средство, буду для тебя огненная, как ты изволишь говорить, но от тебя же стараться буду закрыть. А чувствовать запретить не можешь. Сего утра по Вашему желанию подпишу заготовленное исполнение-обещанье вчерашнее. Попроси Стрекалова, чтоб ты мог меня благодарить без людей, и тогда тебя пущу в Алмазный, а без того, где скрыть обоюдное в сём случае чувство от любопытных зрителей. Прощай, голубчик».
       Императрица назначала встречу в Алмазной зале, где хранились дворцовые драгоценности, чтобы он мог выразить благодарность за назначение его генерал-адъютантов Императрицы.
       И вот, наконец, сообщение об объяснении с Алексеем Орловым, который ревностно следил за развитием отношения с Потёмкиным, безусловно, переживая разрыв Императрицы с братом его Григорием.
       Екатерина писала Потёмкину:
       «Часто забывая тебе сказать, что надобно и чего сбиралась говорить, ибо как увижу, ты весь смысл занимаешь, и для того пишу. Ал[ексей] Гр[игорьевич] у меня спрашивал сегодня, смеючись, сие: «Да или нет?» На что я ответствовала: «Об чём?» На что он сказал: «По материи любви?».
       Мой ответ был: «Я солгать не умею». Он паки вопрошал: «Да или нет?». Я сказала: «Да!». Чего выслушав, расхохотался и молвил: «А видитеся в мыленке?». Я спросила: «Почему он сие думает?».
       «Потому, дескать, что дни с четыре в окошке огонь виден был позже обыкновенного». Потом прибавил: «Видно было и вчерась, что условленность отнюдь не казать в людях согласия меж вами, и сие весьма хорошо».
       Молвь П[анину], чтоб через третии руки уговорил ехать В[асильчикова] к водам. Мне от него душно, а у него грудь часто болит. А там куда-нибудь можно определить, где дела мало, посланником. Скучен и душен».
       По мнению В.С. Лопатина, поручение относительно Васильчикова могло быть дано Потёмкину только после пожалования ему чина генерал-адъютанта.
      Далее, во многих письмах после 1 марта 1774 года содержатся уверения в любви. Судя по последующей переписке, Потёмкин не был лишён чувства ревности и иногда высказывал сомнения в том, что действительно любим Екатериной. Она всё ещё скрывает от Двора свои отношения с ним, хотя понимает, что шила в мешке не утаишь. И всё же, как сама говорит, хочется немного пофинтарничать, то есть поиграть в прятки.
       «Миленький, какой ты вздор говорил вчерась. Я и сегодня ещё смеюсь твоим речам. Какие счас[т]ливые часы я с тобою провожу. Часа с четыре вместе проводим, а скуки на уме нет, и всегда расстаюсь чрез силы и нехотя. Голубчик мой дорогой, я Вас чрезвычайно люблю, и хорош, и умён, и весел, и забавен; и до всего света нужды нету, когда с тобою сижу. Я отроду так счастлива не была, как с тобою. Хочется часто скрыть от тебя внутреннее чувство, но сердце моё необыкновенно пробалт[ыв]ает страсть. Знатно, что полно налито и оттого проливается. Я к тебе не писала давича для того, что поздно встала, да и сам будешь на дневанье.
       Прощай, брат, веди себя при людях умненько и так, чтоб прямо никто сказать не мог, чего у нас на уме, чего нету. Это мне ужасно как весело немножко пофинтарничать». 

                «Жена, да убоится мужа»

       Вячеслав Сергеевич Лопатин, тщательно проанализировавший письма того периода, подсчитал, что Екатерина в 28-ми записочках называет Потемкина «мужем» и «супругом» 30 раз, а себя именует женой 4 раза...
       B.C. Лопатин доказал, что венчание императрицы произошло 8 июня 1774 года в праздник Святой Троицы и описал это событие: «Стояла светлая белая ночь, когда шлюпка отвалила от Летнего дворца на Фонтанке, затем вошла в Неву, пересекла её и двинулась по Большой Невке. Там, в отдалённой, глухой части города возвышался Храм Святого Сампсония Странноприимца, основанный по повелению Петра Первого в честь Полтавской победы… Храм сохранился до наших дней. Чуть более 500 шагов отделяют его от берега Большой Невки. В соборе перед красным иконостасом… духовник Императрицы Иван Панфилов и обвенчал её с Григорием Александровичем Потёмкиным. Свидетелями были: камер-юнгфера Марья Саввишна Перекусихина, камергер Евграф Александрович Чертков и адъютант Потёмкина, его родной племянник Александр Николаевич Самойлов, поручик лейб-гвардии Семёновского полка».
       Поскольку, во имя сохранения таёны, лишних людей привлечь было нельзя, за дьячка во время венчания был Самойлов. Впоследствии он вспоминал, что, когда произнёс фразу «жена да убоится мужа», священник вздрогнул – женой-то становилась Государыня. Но Екатерина сделала мягкий жест, мол, всё правильно.
       Здесь к месту добавить, что Платон Зубов, последний генерал-адъютант Императрицы, на старости лет, находясь в ссылке в своём имении, признался управляющему Братковскому, что, как не пытался, так и не сумел подорвать авторитет Потёмкина в глазах Екатерины.
       – Императрица, – говорил он с досадою, – всегда шла навстречу желаниям Потёмкина и просто боялась его, будто строгого и взыскательного супруга.
      Каковы же доказательства венчания Потёмкина и Екатерины II? Как выясняется, доказательств того, что Императрица и Григорий Александрович были законными супругами, вполне достаточно. Ещё при жизни Государыни и Светлейшего Князя об этом, хоть и с осторожностью, говорили даже иностранные дипломаты.
       К примеру, французский посланник в России граф Людолвик-Филипп де Сегюр, в «Записках графа Сегюра о пребывании в России в царствование Екатерины II. (1785 – 1789)», 10 декабря 1787 года доносил в Париж, что ему открыта «…великая тайна, известная только четырём лицам в России». Этой тайной было бракосочетание Екатерины Великой и Потёмкина, и Сегюр обещал: «Если мне удастся вполне увериться, я оповещу короля при первой же возможности».
      Конечно, и многие русские вельможи догадывались о том, что Потёмкин вовсе не какой-то любовник или фаворит, что связывает его с Государыней неизмеримо большее, но говорить об этом открыто, было не принято, к тому же, многим болтунам более нравились всякого рода сплетни. Умные же и достойные люди никогда не пускаются в пустые пересуды, ибо всякого рода разглагольствования не почитают приличными. Закулисные пересуды и муссирования слухов никому не делают чести. Это верный признак холопства. Известна прибаутка: холоп дулся на барина две недели, а барин и не знал о том.
       Множились сплетни о фаворитизме Императрицы, множились сплетни и о Потёмкине. Настала, наконец, пора разобраться, что же было на самом деле. Вовсе не ради преумножения сплетен, а в значительной степени ради их прекращения путём установления правды. В XIX веке создались условия для изучения документов.
         В сопроводительной статье к фундаментальному изданию «Екатерина II и Потёмкин. Личная переписка (1768 – 1991). Вячеслав Сергеевич Лопатин, подготовивший к печати эту уникальную книгу, пишет:
       «По долгу службы Дмитрий Николаевич Блудов (один из самых способных министров николаевского царствования) имел доступ к секретнейшим архивам империи. Именно ему, занимавшему посты министра юстиции, а затем министра внутренних дел, Император Николай I поручил разобрать бумаги Екатерины II, среди которых находились и её «Записки», и многочисленные письма к Потемкину. Некоторые из этих документов, лично просмотренные Николаем I, были помещены в секретном шкафу   
        Императорского кабинета в Аничковом дворце в Петербурге и были извлечены лишь в 1898 году, в царствование его правнука, при подготовке академического собрания сочинений Великой Императрицы».

          Осенью 1863 года о том своём исследовании Блудов поведал основателю и бессменному в течение почти полувека издателю журнала «Русский архив» Петру Ивановичу Бартеневу. Блудов рассказывал Бартеневу очень много интересного, а однажды коснулся темы взаимоотношений Императрицы и Потемкина. Бартенев вспоминал: «Граф очень много знал такого, о чём нигде нельзя было прочитать, а на людях даже заикнуться… В один из вечеров, когда я уже начал утомляться слушанием, вдруг старик-граф как бы мимоходом сказал, что Екатерина II была замужем за Потёмкиным. Я изумился, точно как читающий диккенсова Копперфильда изумляется, узнав в конце книги, что у тётушки Бетси был муж. Признаюсь, мне подумалось, уж не стал ли бредить престарелый Председатель Государственного Совета (это был последний год его жизни). Однако я, разумеется, начал допытываться, откуда он про это знает, и граф сообщил мне, что М.С.Воронцов, приезжавший в Петербург по кончине своей тёщи, племянницы Потёмкина А.В. Браницкой (умерла в 1839), сказывал ему, что она сообщила ему эту тайну и передала даже самую запись об этом браке…».
Далее Блудов поведал, что он побывал в 1869 году в Одессе по приглашению князя Воронцова, который готовил издание своего архива. Дмитрий Николаевич поведал следующее:
           «На первых же порах знакомства князь сообщил мне, что у матушки его, тогда ещё здравствующей княгини Елисаветы Ксаверьевны, хранится список записи браке Императрицы Екатерины Второй с её дедом-дядею, Светлейшим Князем Потёмкиным. Позднее в другую одесскую мою поездку, граф Александр Григорьевич Строганов сказывал мне, что эта запись хранилась с особой шкатулке, которую княгиня Воронцова поручила ему бросить в море, когда он ездил из Одессы в Крым».
        В.С. Лопатин пишет:
        «Знаменитая красавица, в которую был влюблён молодой Пушкин, сберегла тайну. Бартенев продолжал поиски. В рукописи «Записок» князя Ф.Н. Голицына (образованнейшего аристократа, воспитателем которого был последний фаворит Императрицы Елизаветы Петровны И.И. Шувалов) ему попалось поразительное свидетельство:
      «Один из моих знакомых, – вспоминал князь Голицын, – бывший при Павле I в делах и большой доверенности, уверял меня, что Императрица Екатерина, вследствие упорственного желания Князя Потёмкина и её к нему страстной привязанности, с ним венчалась у Самсония, что на Выборгской стороне. Она изволила туда приехать поздно вечером, где уже духовник её (Иван Панфилов – Н.Ш.) был в готовности, сопровождаемая одною Марьею Саввишной Перекусихиной. Венцы держали граф Самойлов и граф Евграф Александрович Чертков».
       Продолживший исследование, Бартенев установил: Александр Александрович Бобринский, внук графа Самойлова, племянника Потёмкина, по преданию знал, что, когда совершалось таинство брака, Апостол был читан графом Самойловым (в то время адъютантом Потёмкина, поручиком лейб-гвардии Семёновского полка – Н.Ш.), который при словах: «Жена да убоится мужа своего» поглядел в сторону венчавшейся, и она кивнула ему головою, и что брачную запись граф Самойлов приказал положить себе в гроб».
      Я.Л. Барсков впоследствии писал:
      «Потёмкин делил с Императрицей все… большие заботы, а главное самою власть… В этот отношении из всех фаворитов он представлял собой исключение: никому не уступала Императрица из своей власти так много, как Г.А. Потёмкину, и при том сразу же, в первый же год… Только его называла она своим «мужем», а себя «женою», связанною с ним «святейшими узами».
       И далее Барсков сделал вывод:
       «Все эти рассказы и приведённые здесь письма дают повод решительно утверждать, что Потёмкин был обвенчан с Екатериной. Уже один слух о том, что они были обвенчаны, создавал для Потёмкина исключительное положение; в нём действительно видел и «владыку», как называла его в письмах Екатерина, и ему оказывали почти царские почести при его поездках в подчинённые ему области или на театр военных действий и обратно в столицу. Как ни велико расстояние от брачного венца до царской короны, но по тем временам также велико расстояние, отделявшее случайного любовника Императрицы от её мужа, которого она явно считала первым лицом в государстве после себя… Это был Царь, только без титула и короны».
        Современной английская исследовательница Изабель де Мадариага, которая, по словам В.С. Лопатина, отдала изучению жизни и деятельности Российской Императрицы Екатерины II многие годы, в своей монографии отметила:
            «Письма Екатерины Потёмкину подтверждают, что они были тайно обвенчаны. В её письмах она час то называет его мужем и дорогим супругом… Возможно, из-за большого напряжения страсть Екатерины и Потёмкина длилась недолго, однако в повседневной жизни они продолжали вести себя как женатая пара, до конца дней соединённая сильной привязанностью и абсолютным доверием… Десятилетняя разница в возрасте между ним и Екатериной значила всё меньше по мере того, как оба старели. С годами он стал велик сам по себе… Вероятно, его пребывание рядом с Екатериной в масштабах страны играло стабилизирующую роль, так как отчасти удовлетворяло потребности русских в мужском правлении…
Екатерина… публично посещала его с целью подчеркнуть его статус, царские эскорты были обеспечены ему, где бы он ни ехал… Он вёл себя как Император, и люди видели в нём владыку. Без сомнения, зависимость Екатерины от Потёмкина как от фактического, если не юридического, консорта объяснялась личной доверенностью… Он гарантировал Екатерине безусловную преданность, в которой она так нуждалась… Человек огромных познаний, он был более чем кто-либо при екатерининском дворе близок к родным корням русской культуры в её церковно-славянском и греческом проявлениях и менее других затронут интеллектуальной засухой просвещения».       

            «…не собирается быть только «мебелью» при дворе».
          
       Сразу после соединения морганатическими узами с Императрицей Потёмкин показал, что не собирается быть только «мебелью» при дворе.
        В.В. Огарков в книге «Г.А.  Потёмкин, его жизнь и общественная деятельность», писал: «Подобная роль для честолюбивого, гордого князя, для человека такого ума, какой был у Потёмкина, явилась неудобною. Мы видим, что уже в эти (1774–1776) два года почти ни одно решение Государыни не обходится без совета с Потёмкиным, многое делается по его инициативе, так что, в сущности, он является главным её советником, и притом советником авторитетным. Нужно сказать, что многие его действия исполнены известного такта и благородства, исключавшего представление о «чёрной» зависти ко всякому успеху, сделанному помимо его. Так, он настоял на усилении армии Задунайского новыми подкреплениями из России и на не стеснении его инструкциями».
       Кстати, о добром отношении Потёмкина у своему учителю говорят и другие источники. В частности, в одном из своих донесений, датированном 15 марта 1774 года, прусский посланник Сольмс указывал:
       «Говорили, что Потёмкин не хорош с Румянцевым, но теперь я узнал, что, напротив того, он дружен с ним и защищает его от тех упрёков, которые ему делают здесь».
       В скором времени Потёмкин стал членом Государственного Совета, вице-президентом Военной коллегии, получил чины генерал-аншефа подполковника лейб-гвардии Преображенского полка. Чин очень высокий и почётный, ибо полковником лейб-гвардии, по положению, мог быть только Император, в данном случае, Императрица. Государыня пожаловала ему орден Святого Андрея Первозванного, осыпала прочими милостями.
       Конечно, те чины, назначения и награды, которые Григорий Александрович получил в 1774 году, кто-то мог счесть превышающими его заслуги. Но, заме¬тим, он являлся законным супругом Российской Госуда-рыни. Но главное – он оправдал их в последующем с лихвою. Возникает и ещё один вопрос: правомерно ли считать Потемкина фаворитом? Правомерно ли уравнивать это¬го российского исполина, российского гения со всеми теми лицами, коих принято так именовать?
       Чтобы ответить на этот вопрос, вновь обратимся к ис¬следованиям Вячеслава Сергеевича Лопатина, который писал: «Круг обязанностей Потёмкина очень широк. Как глава Военной коллегии, он ведает кадровыми перемеще¬ниями и назначениями в армии, награждениями, произ¬водством в чины, пенсиями, отпусками, утверждением важных судебных приговоров. В его архиве сохранились сотни писем и прошений, поданных самыми разными людьми, начиная от простых солдат и крепостных кресть¬ян и кончая офицерами и генералами. Как генерал-губер¬натор Новороссии, он принимает меры по обеспечению безопасности границ своей губернии, формирует и перево¬дит туда на поселение пикинерные полки. Чтобы заполу¬чить для новых полков опытных боевых офицеров, Потём¬кин добивается для них привилегий в производстве в чины.
       Екатерина... довольна его успехами, ласково именует Потёмкина «милой юлой», полусерьёзно-полушутливо жа¬луется на его невнимание к ней из-за множества дел и на¬поминает слишком самостоятельному «ученику» о необхо¬димости соблюдать субординацию.
       Нет таких вопросов, по которым бы она не советова¬лась с Потёмкиным. Государыня обсуждает с ним отноше¬ния с сыном и невесткой, причём касается таких интимных подробностей, как связь великой княгини с графом Андре¬ем Разумовским, близким другом наследника престола...».
       С первых дней возвышения Потёмкин, конечно, не без помощи Императрицы, сумел правильно определить свое место при дворе. Он старался сглаживать конфликты, ис¬пользовать полезных людей для интересов государства.
       Деликатно и мудро удалось решить ему вопрос о на¬правлении против Пугачева генерал-аншефа графа Петра Ивановича Панина.
       К тому времени наступил окончательный перелом в ходе русско-турецкой войны. В начале июня 1774 года генерал-фельдмаршал Пётр Александрович Румянцев перенёс боевые дейст¬вия за Дунай. Для отвлечения внимания неприятеля от главного направления действий своих войск он 8 июня направил корпуса генерал-поручиков Александра Васи-льевича Суворова и Михаила Федоровича Каменского на Базарджик.
       Суворов как всегда действовал стремительно и дерзко. Выдвигаясь в авангарде, он, имея всего 14 тысяч, атаковал встретившийся 9 числа у селения Козлуджа 40-тысячный турецкий корпус Абдулы Резака.
       Бой был быстротечен и жесток. При поддержке подо¬спевшего Каменского Суворов наголову разбил турок и за¬ставил их бежать к Шумле и Праводам. Победа открыла путь к последнему опорному пункту турок Шумле, в кото¬рой находилась ставка великого визиря.
       Напуганный наступлением и успехами русских, ви¬зирь запросил перемирия, однако Румянцев ответил жёст¬ко, что принимает мир лишь на условиях, выдвинутых Рос¬сией. В противном случае возобновит наступление.
       5 июля в деревне Кучук-Кайнарджи были начаты пере¬говоры, и 10-го числа состоялось подписание выгодного для России мирного договора.
       10 июля 1774 года в честь заключения мира с Турцией, для победы над которой Потёмкин сделал немало, ему было пожалованы графское достоинство, шпага, осыпанная алмазами, и портрет Императрицы для ношения на груди, а уже 21 марта 1776 года «исходатайствовано княжеское достоинство священной римской империи». В 1775 году он получил орден Святого Георгия второй степени за прошедшую кампанию.
       Но это было позднее, а пока появилась возможность сосредоточить все силы на борьбу против пугачевщины. Граф Никита Иванович Панин, воспитатель наслед¬ника престола и глава Коллегии иностранных дел, предло¬жил послать против Пугачёва своего брата Петра Иванови¬ча. Императрица была в сомнениях, поскольку знала о планах Никиты Панина относительно ограничения само¬державной власти и о его прожектах, касающихся передачи трона Великому Князю Павлу Петровичу.
       Потёмкин счел возможным пойти на назначение Пет¬ра Панина, поскольку считал его исключительно честным и порядочным человеком, не способным к интригам.
       Интересна реакция Григория Александровича на изве¬стие о заключении мира с Портой. Одному из своих добрых знакомых, правителю секретной канцелярии Румянцева П.В. Завадовскому он писал:
     «Здравствуй с миром, какого никто не ждал... Пусть зависть надувается, а мир полезный и славный. Петр Александрович – честь века нашего, ко-торого имя не загладится, пока Россия – Россия».
       Вот как оценивал Потёмкин своего учителя графа Ру¬мянцева! Что же касается зависти, то на большом приеме в Ораниенбауме, организованном по случаю этого события, на лицах иностранных дипломатов было написано, каково их отношение к успехам России. Лишь датский и англий-ский министры оставались спокойны, все остальные пред¬ставители западных стран едва скрывали свою досаду.
       Вместе с указом о назначении Панина, подписанным Императрицей, Потёмкин направил ему письмо следующе¬го содержания: «Я благонадежен, что Ваше Сиятельство сей мой поступок вмените в приятную для себя услугу. Я пустился на сие ещё больше тем, что мне известна беспре¬дельная Ваша верность Императрице».
      Между тем, в Москве готовилось празднование мира с Портой, назначенное на июль 1775 года. В январе Императрица и Потёмкин отправились в столицу, где остановились в старинном дворце, в Коломенском. «На московский период приходится кульминация семейной жизни Екатерины и Потёмкина, – считает В.С. Лопатин. – По-прежнему все важные дела идут либо на совет, либо на исполнение к «батиньке», «милому другу», «дорогому мужу». Ратификация мирного договора султаном и манифест о забвении бунта и прощении участников возмущения, указ о сбавке цены с соли и устройство воспитательного дома, сложные отношения с крымским ханом и упразднение Сечи Запорожской, разработка положений губернской реформы и многие другие вопросы, занимающие Екатерину Вторую и её соправителя, нашли отражение в личной переписке… В Москве Императрица встретилась с матерью Потёмкина, своей свекровью, и оказала её особые знаки внимания, одарив её богатыми подарками…».
       Всё, казалось бы, безмятежно на семейном горизонте. Но чаще возникали ссоры, которыми заканчивались обсуждения государственных дел.
       Празднования на время примирили супругов. 8 июля Москва торжественно встретила Петра Александровича Румянцева, блистательного победителя турок, а 10-го числа начались торжества поразившие своим великолепием даже дипломатический корпус.

                Елизавета – дочь Екатерины и Потёмкина
       На 12 июля были назначены народные гулянья на Ходынском поле, которые затем внезапно отложили на неделю. Поступило сообщение о болезни Императрицы. Но что это была за болезнь? Сама Государыня  поясняла в письмах своим корреспондентам, что причиной, якобы, были «немытые фрукты». Не скоро исследователи докопались до истины.
       В.С. Лопатин так пояснил случившееся: «12 или 13 июля Екатерина подарила своему мужу девочку. Это был пятый ребёнок Екатерины. Первым был Павел, второй Анна, затем дети Григорий Орлова – сын Алексей (будущий граф Бобринский) и… дочь Наталья (будущая графиня Буксгевден). И, наконец, дочь Елизавета, рождённая в законном браке, от горячо любимого мужа.
       Елизавета Григорьевна Тёмкина воспитывалась в семье племянника Потёмкина А.Н. Самойлова. Вряд ли она знала, кто её мать. Тёмкиной не было и 20 лет, когда её выдали замуж за генерала И.Х. Калагеорги, грека на русской службе.
       Кисть В.Л. Боровиковского запечатлела её облик. На двух портретах изображена молодая женщина, черты лица которой напоминают отца, а фигура – мать. Что это? Посвящение в тайну? Или талант портретиста, умевшего уловить такие тонкие детали?
        Замуж Елизавету Григорьевну выдавала сама Императрица, точнее, она оставалась, конечно, в тени, но судите сами, чья рука тайно водила по страницам судьбы дочери Екатерины Великой и Потёмкина?
        В мужья выбрали секунд-майора кирасирского полка имени князя Потёмкина – Ивана Христофоровича Калагеорги, грека на русской службе. Причём воспитывался при дворе вместе с великим князем Константином Павловичем, которого Императрица окружила с детства няньками и воспитателями, выписанными из Греции. Всё в соответствии с величайшим Греческим проектом, составленным Государыней вместе Потёмкиным. Ну а старших внуков, как известно, державная бабушка воспитывала сама.
       И ещё одно удивительное совпадение. Венчались Елизавете Григорьевна и Иван Христофорович в Храме Святого Сампсония на Неве, то есть там же, где были соединены брачными узами родители невесты – молодой в ту пору генерал Потёмкин и Императрица. И венчание Елизаветы состоялось через двадцать лет после родительского, 4 июня 1794 года. Потёмкин и Екатерина венчались 8 июня 1774 года. Я написал «совпадение». Но конечно же это не было совпадением.
      Радость Императрицы омрачалась лишь тем, что почти три года назад ушёл из жизни её на протяжении всей жизни по-настоящему любимый супруг Григорий Потёмкин. 
       Елизавета Григорьевна подарила мужу четырёх сыновей и шестерых дочерей. Семья была очень дружной, хотя приходилось ей преодолевать серьёзные испытания. Калегеорги звёзд с неба не хватал, но служил России честно и добросовестно. В 1807 году он был назначен вице-губернатором в Херсоне, куда семья переехала ещё в начале века. Случайно ли нет ли был выбран этот города, но именно там покоился прах Светлейшего Князя Потёмкина. Конечно имело значение то, что Потёмкин оставил дочери большие имения в Киевской и Херсонской губерниях.
          В 1816 году супруг Елизаветы Григорьевны стал губернатором Екатеринославской губернии.
         В Екатеринославле (ныне Днепропетровск) произошла беда. Иван Христофорович, оступившись, сильно повредил лодыжку. Вывих оказался очень серьёзным. А тут подоспело приглашение на Рождество к другу детства Цесаревичу Константину Павловичу в Варшаву. Разумеется, был устроен смотр войск, во время которого Иван Христофорович простудился столько сильно, что случился удар. У него отнялся язык, стала непослушной повреждённая нога.
      Лечение оказалось долгим. Остались хромота, затруднения в речи и частичные провалы в памяти.
       Тем не менее, Елизаветы Григорьевна и Иван Христофорович прожили долгую жизнь в кругу дружного семейства.
       Дочь Екатерины и Потёмкина ушла в мир иной 25 мая 1854 года на 79-м году жизни. Точная дата смерти Ивана Христофоровича не сохранилась, но известно, что прожил он более 75 лет.

                «Мы ссоримся о власти, а не о любви».

       После рождения дочери отношения между супругами, казалось бы, должны были ещё более упрочиться. Но этого не произошло. Семья не складывалась. Многие историки и писатели ошибочно именовали Потёмкина фаворитом. Фаворитом он не был ни на один час. В феврале 1774 года, по приезде в Петербург, он почти тут же сделался женихом, ибо сразу объявил Императрице, что ни на какие отношения, не освещённые церковью, как человек Православный, не пойдёт. И она дала согласие стать его супругой. А уже в июне он стал законным супругом Государыни. Коим оставался до последнего дня своей жизни, ибо церковный брак расторгнут не был. Сие обстоятельство наложило отпечаток на его жизнь, не позволив поставить между собою и Государыней в качестве супругу какую-то другую женщину.
       Как решили свой личный вопрос Потемкин и Императрица, известно лишь им са¬мим. Мы можем лишь констатировать случившееся, осно-вываясь на письмах и документах. Вот что пишет B.C. Ло¬патин:
        «Кризис в отношениях Екатерины II и Потёмкина длился с конца января по конец июля 1776 года. О его фазах можно судить по письмам Императрицы своему мужу и соправителю. Тяжелое впечатление оставляют эти письма при чтении: ссоры, размолвки, взаимные упреки и обвине¬ния – вот их главное содержание. Чтобы понять происхо¬дящее, следует напомнить о том, что Екатерина играла от¬нюдь не декоративную роль в управлении государством. Она знала цену власти и умела пользоваться ею. Слишком часто она видела, как меняются люди под бременем власти. Недаром, заканчивая «Чистосердечную исповедь», она просила Потёмкина не только любить её, но и говорить правду. Известно изречение Екатерины: «Мешать дело с бездельем». Современники отмечали её умение шуткой, непринужденной беседой ослаблять гнёт власти и государ¬ственных забот. Она любила до самозабвения играть с ма-ленькими детьми, с чужими детьми, потому что своих поч¬ти не знала. Признаваясь Потёмкину в пороке своего серд¬ца, которое «не хочет быть ни на час охотно без любви», она как бы говорила: жить без любви и взаимной ласки не¬возможно. Екатерина пыталась сохранить для себя и свое¬го избранника тепло семейного уюта, оградить свой ин¬тимный мир от страшной силы государственной необходи¬мости. С Потёмкиным это оказалось невозможным. Она сама вовлекла его в большую политику и.... потеряла для се¬бя.
       «Мы ссоримся о власти, а не о любви», – признаётся Екатерина в одном из писем. Первой она поняла суть это¬го противоречия, первой почувствовала необходимость от¬далиться от Потёмкина (как женщина), чтобы сохранить его как друга и соправителя.
       А.Н. Фатеев на основании изучения переписки Екатерины Великой и Потёмкина сделал вывод:
       «Перед нами пара, предоставившая друг другу полную свободу в супружеских отношениях. Государственные же отношения сделались ещё более скреплёнными, и между соправителями образовались самые искренние чувства взаимного уважения и сотрудничества».
       Потёмкин, по его мнению, был по характеру своему, плохо приспособлен к семейной жизни.
       Историк писал:
       «Арабская поговорка изображает семейного человека львом в клетке, а он всю жизнь оставался пустынными львом на свободе».
       «Быть может, ещё и потому он был одинок, хотя увлечения у него время от времени случались, и увлекался он не только замужними женщинами. Граф Людовик Филипп де Сегюр, бывший посланником при дворе Екатерины Второй в 1785 – 1789 годах и оставивший записки, повествовал об одном из таких увлечений Потёмкина, свидетелем которого он явился. В те годы Григорий Александрович, приезжая в Петербург, часто бывал в доме обер-шталмейстера Льва Нарышкина. Он ухаживал за Марией Нарышкиной, дочерью хозяина дома, и Сегюр видел их обычно сидящими вдвоём, в отдалении от шумной компании.
       Императрица, признав право Потёмкина на свободу, сумела с уважением отнестись к сильному увлечению князя и даже посылала в своих письмах поклоны этому предмету увлечения. Женщина умная и дальновидная, Императрица, видимо, поняла, что даже ей не удержать в клетке «пустынного Льва», от которого нельзя требовать того же, что от прочих избранников. Недаром П.В. Чичагов писал, что у «Екатерины был гений, чтобы царствовать, и слишком много воображения, чтобы быть не чувствительною в любви».
       Они умели любить. Но обстоятельства государственного вида не дали им быть вместе. Они не знали подлинного семейного счастья, утратив возможность иметь его ради общего блага, блага России. Да, они умели любить, и об этом говорят сохранившиеся письма. Вот как писал Потёмкин действительно горячо любимой им женщине. Нам бы поучиться такому слогу и такому душевному жару:
       «Жизнь моя, душа общая со мною! Как мне изъяснить словами мою любовь к тебе, когда меня влечёт к тебе непонятная сила, и потому я заключаю, что наши души с тобою сродные… Нет ни минуты, моя небесная красота, чтобы ты выходила у меня из памяти! Утеха моя и сокровище моё бесценное, – ты дар Божий для меня… Из твоих прелестей неописанных состоит мой экстазис, в котором я вижу тебя перед собою… Ты мой цвет, украшающий род человеческий, прекрасное творение… О, если бы я мог изобразить чувства души моей к тебе!».
       Или вот такие слова:
       «Рассматривая тебя, я нашёл в тебе ангела, изображающего мою душу. Тайную силу, некоторую сродную склонность, что симпатией называют»… «Нельзя найти порока ни в одной черте твоего лица. Ежели есть недостаток, то только одно, что нельзя тебя видеть так часто, или лучше сказать, непрерывно, сколько есть желание».
       Обидно, что, как в чисто хулительных книгах, так и практически во всех исторических романах советского периода обычно уделяется особенно пристальное внимание лишь одной стороне отноше¬ний между супругами – интимной. Но ведь в эти два года Потёмкин прошёл огромную школу – и вовсе не ту, которую хотят видеть пошляки, — он прошёл школу государственного управления и из отважного, опытного, талантливого боевого генерала превра¬тился в государственного деятеля широкого масшта¬ба, в администратора и дипломата, в полководца и военачальника. Во время русско-турецкой войны 1787 – 1791 годов он умело управлял небывалой по тому времени группи¬ровкой войск.
       Императрица была не только мудрой правитель¬ницей, но и умелой воспитательницей, довольно ус¬пешно выковывавшей себе достойных помощников. Вспомним, как объяснила она одно из первых назна¬чений Потемкина в Синод – «дабы навыкал быть способным к должности». Теперь же она стремилась, чтобы он навыкал быть способным к государственно¬му управлению. И добилась, как мы увидим в следу¬ющих главах, желаемого.
Да, Императрица, так же как и Потёмкин, умела любить. Но нет обоснованных данных о том, что она часто  пользовалась своим правом выбора. В «Чистосердечной исповеди» она рассказала Потём¬кину о своей прежней жизни, рассказала, почему ря¬дом с нею оказались и Сергей Салтыков, и Станислав Понятовский, и Григорий Орлов, и Александр Ва-сильчиков. Можно ли строго судить за то молодую женщину, причём женщину красивую, которая лише¬на была счастья семейной жизни, а вместо мужа име¬ла некое чучело, до великовозрастного состояния иг-равшее в солдатиков и истязавшее животных?
      Нельзя подходить с предубеждением и к тому, что было после прекращения интимных отношений с По¬тёмкиным, поскольку это вообще никем, кроме сплетников, не утверждается. Доказательно лишь то, что один Потёмкин оставал¬ся её супругом, её другом и соправителем.
       Что касается её генерал-адъютантов, сплетниками записанных в фаворите, то она говорила: «Приближая к себе молодых людей, я приношу пользу государству, вос¬питывая из них государственных деятелей».
       Потёмкина она воспитала. Быть может, надеялась воспитать и ещё кого-то. Но так и не нашла. Поскольку супружеский союз Екатерины и Потёмкина не был расторгнут церковью, то он остался на всю жизнь, наложив свой определенный отпечаток на судьбу Григория Александровича, кото¬рый, как мы уже говорили, не считал себя вправе поставить между собой и импера¬трицей другую женщину в качестве супруги и остался одинок.
       Известно ведь, что культура мужчины определяется его отношением к женщине. Потёмкин был в любви столь же необыкновенно благороден, столь величест¬вен, как и в других своих делах. Потёмкин, в отличие от Григория Орлова, позво¬лявшего в период близости к Императрице вольности и даже бестактность, вёл себя по отношению к ней исключительно корректно, с достоинством и тактом, никогда и ничем не подчеркивая своего особого по¬ложения. Правда, не допуская и столь модного в то время низкопоклонства. Известно, что он говорил о себе: «Я лесть и фальшь презираю всегда!».
       Жаль, что подавляющее большинство романистов не позаботились о том, чтобы подойти к оценке лич¬ности Потёмкина справедливо, чтобы попробовать проникнуть в таинства его души, увидеть и понять глубокую драму, оставившую отпечаток на всю по¬следующую жизнь. Зато спешили, кто со злорадст¬вом, кто с завистью, поведать небылицы о том, что Григорий Александрович, которого обычно называли с издевкой то фаворитом, то временщиком, соблаз¬нил множество женщин, и даже в их числе своих пле¬мянниц. Эти хулители, –  люди, по словам П.В. Чича¬гова, не умевшие почерпнуть сведения из лучших ис¬точников, вовсе не подозревали, что им самим не грех бы поучиться у Потёмкина многому, и в том чис¬ле отношению к прекрасной половине человечества.
       Судьба вознесла Потёмкина на необыкновенную высоту, близость к императрице позволила раскрыть¬ся всем его недюжинным возможностям и способно¬стям в государственном и военном управлении стра¬ной, выдвинула в ряд первых государственных деяте¬лей России. Он, несомненно, был окружен внимани¬ем, имел огромное количество поклонниц. А тут ря¬дом законная супруга, которая на десять с половиной лет старше, причем супруга, требующая беспредель¬ной супружеской верности. Безусловно, это начина¬ло понемногу тяготить Потёмкина, окруженного вниманием молодых и красивых особ, настойчиво за ним ухаживавших.
Нет фактов, свидетельствующих о том, что он до¬пускал супружескую неверность, но есть записки Им¬ператрицы, в которых сквозят и боль и горечь по по¬воду некоторого невнимания избранника. «Лишь только что легла и люди вышли, то паки встала, оде¬лась и пошла... к дверям, чтоб вас дождаться, где в сквозном ветре простояла два часа, и не прежде так уже до одиннадцатого часа выходе я пошла с печали лечь в постели, где по милости вашей пятое ночь про¬водила без сна». А вот еще одна записка Императри¬цы:   
        «Нет уж, и в девять часов тебя не можно застать спящего, я приходила, а у тебя, сударушка, люди хо¬дят и кашляют и чистят, а приходила я затем, чтобы тебе сказать, что я тебя люблю чрезвычайно». В сле¬дующем письме Екатерина признавалась:
        «Сто лет как я тебя не видала, как хочешь, но очисти горницу, как приеду из комедии, чтоб прийти могла, а то день несносен будет, и так весь грустен проходил... Одного я тебя люблю...»
       Нельзя не согласиться с мнением адмирала Чича¬гова о том, что у «Екатерины был гений, чтобы царст¬вовать, и слишком много воображения, чтобы быть нечувствительною в любви». Императрица говорила, что в делах любви сердцу приказать нельзя...
       Определяя своё отношение к супруге Григория Александровича Потёмкина, к Российской Государы¬не Екатерине II, стоит вспомнить правило, о котором в свое время писал П.В. Чичагов:
       «Кто умеет вознес¬ти свою страну на высоту могущества и славы, тот не может подлежать легкой критике и ещё того менее подвергаться личной ответственности. То же можно сказать и об Императрице Екатерине. Она возвысила свой народ до той степени, до которой он только был способен быть вознесенным. Она одна, из всех Рос¬сийских Государей, умела усвоить политику дально¬видную и поддерживала её во всё продолжение свое¬го царствования. Она победоносно боролась со всем, что противилось её движению вперед; с малочислен¬ными войсками побеждала армии бесчисленные; и с самыми малыми средствами достигала величайших последствий. Эту тайну Она унесла с собою в могилу…»