Повесть о детстве

                НАЧАЛО НАЧАЛ

В последнее время много говорят и пишут  о том, что уже в материнской утробе ребенок  что-то слышит и ощущает – музыку, ласковые или, напротив, сердитые слова, улыбается вместе с матерью, когда она испытывает удовольствие, и вместе с ней  переживает стрессовые ситуации.  Может быть, все это так, но лично у меня в памяти ничего от того времени не сохранилось, равно как  и о первых трех годах самостоятельной жизни. Поэтому все о том времени я знаю только со слов других, главным образом, мамы.
Отчего так? Я думаю, объяснение этому простое: все мое существо тогда было нацелено на еду. Начало тридцатых годов – время было голодное, а я уродился на удивление толстым и на сохранившейся фотографии выгляжу как амур  со старинной открытки, только без крыльев. Сообразно с обстановкой другие женщины, увидев меня, говорили: « Ну, прямо, торгсиновский!». Были тогда такие магазины – «Торгсины» (торговля с иностранцами). Советское правительство, чтобы как-то смягчить голод, разрешило иностранцам отпускать  народу кое-какое продовольствие в обмен на  драгоценные металлы и другие ценности, еще остававшиеся на руках у голодающей России. У мамы ничего кроме обручального колечка не было, и оно тоже отправилось за рубеж.
А я ел и ел все, что попадалось под руку. Не исполнилось мне и года,  я  уже встал на ноги и научился понимать  слова, относящиеся к пище. Квартирная хозяйка (мы жили тогда в Тутаеве близь Ярославля)  кричала с кухни: « Мишуха! Иди сюда, пирожок возьми!». Пирожки были с морковью, вкусные.

                ОТЕЦ

В младенчестве  я еще не подозревал, что есть такой человек - отец, а тем более не мог себе представить  какие усилия в то время ему требовались, чтобы  прокормить семью.
Никакой специальности у отца не было, но он имел за плечами полный курс классической гимназии, кроме того разбирался в игрушечном промысле и немного в торговле игрушкой, так как вырос в семье известного в Заборске скупщика игрушек. В Тутаеве отец работал в артели, которая, по-видимому, занималась народными промыслами. Сохранилась фотография: отец молодой и худой, в большой светлой кепке стоит в группе, над которой укреплен транспарант «10 лет кооперации инвалидов». На инвалидов, правда, запечатленный на фото народ совсем не похож.
Был отец человеком общительным, даже в самодеятельности участвовал. Мама рассказывала как в какой-то пьесе он появлялся с окровавленными руками. В те годы он был очень похож на артиста Черкасова, но реализовать свои способности ему не довелось.
В поисках дополнительного заработка ему приходилось браться за случайную работу, заниматься мелким ремонтом. Было у него такое качество – он делал все очень тщательно, превыше всего любил порядок, и почерк у него был каллиграфически четкий. 
Но как-то осенью 33-го кто-то из знакомых попросил его продать на рынке подсолнечное масло, привезенное с юга. У отца  и это получалось хорошо. Но тут как раз облава! Спекулянт! И без всяких проволочек – 3 года лагерей. Маме ничего другого не оставалось как вернуться в Заборск в родной дом к бабушке.
 
                БАБУШКА

Родители моего отца умерли еще до моего рождения, а дедушка по материнской линии и вовсе в далеком 1904-ом году.  Посему была у меня только одна бабушка, на попечении которой я находился по приезде в Заборск.  Маме тогда   пришлось искать работу: устроилась она телефонисткой  в городскую пожарную охрану.
Немудрено, что в моей памяти от первых трех лет жизни осталась только бабушка. Я помню ее совсем немного, лишь в каких-то отдельных эпизодах, даже не столько помню, сколько ощущая ее присутствие, тепло ее рук, слышу ее негромкие спокойные слова.
Вот я сижу на корточках перед открытой дверцей печи, оттуда пышет жаром, синие огоньки пляшут над грудой красных мерцающих углей. Бабушка рядом, придерживает меня за плечи.
Или помню как мы идем по крутой кирпичной лестнице, что у «красных» рядов в центре города. Я держу бабушку за руку, а рука у нее теплая, ласковая.
И последнее  воспоминание: мы с бабушкой в саду собираем малину. «Срывай потихоньку», - говорит она, - «не мни ягодки. В корзинку клади, а не в рот».
Весной 36-го мы оба с бабушкой заболели – у меня была просто простуда, а у бабушки  воспаление легких. Бабушка лежала в кровати около печки. Какие-то люди толпились в комнате, седой священник в черном что-то бормотал скороговоркой, горела лампадка. Больше я ее никогда не видел. Могилку ее на Никольском кладбище  хорошо помню – она была совсем близко от кладбищенской церкви. Там было тихо и тенисто, мама крошила на могилу крашеное пасхальной яичко, кусочки кулича – птицам. Теперь на этом кладбище от церкви и могильных холмиков почти ничего не осталось – разучились мы ценить прошлое, одним днем живем.

                У «КОКИ»

После смерти бабушки маме стало совсем тяжело,  меня не с кем было оставить.  На помощь пришла «Кока».  Если кто не знает – «Кока» это иначе крестная.  Раньше крестные отец и мать были  вполне значимыми фигурами, о своих крестниках не забывали и принимали  деятельное участие в их жизни .  Моя Кока была маминой  сестрой. Была она  лет на двадцать старше мамы, давно уже жила в Москве, и к этому времени у нее уже было двое взрослых сыновей. Кока была очень похожа на бабушку, и мне не пришлось к ней привыкать. Ее семья, по меркам того времени, была вполне благополучной:  муж – дядя Костя – мастер краснодеревщик, видимо, неплохо зарабатывал и был ценим властями как представитель рабочего класса.  Жили они в настоящей отдельной квартире на третьем этаже дома на углу Арбата  и Смоленской площади там, где теперь стоит высотка Министерства Иностранных Дел.
Я рассказываю обо всем этом так подробно потому, что как раз тогда в моем сознании произошла решительна перемена, и мир, дотоле существовавший отдельно от меня, вдруг открылся во всем своем многообразии, как будто кто-то невидимый раздвинул шторы и распахнул окно. Началась моя осознанная жизнь.
Квартира Коки состояла из двух смежных комнат, небольшой прихожей и крохотной кухни. Широкое светлое окно одной из комнат смотрело на площадь, из окна другой, угловой комнаты взору открывалось все остальной пространство площади и часть Арбата.
Та, старая Смоленская площадь совсем не походила на современную. По периметру ее стояли в основном невысокие в два-три этажа дома, отчего площадь  казалась особенно широкой. Облупленные фасады домов украшали разномастные вывески. Из той старой застройки   выделялся только существующий и поныне дом на противоположном углу Арбата, в первом этаже которого одно время располагался «Торгсин», а позже один из лучших в Москве гастрономических магазинов.
Я часами с увлечением смотрел в окно. Передо мной бурлила и клокотала московская жизнь, ни одно новое мгновение не повторяло предыдущих. Вот, облепленные людьми, непрерывно трезвоня, мчались в четырех направлениях трамваи. С проводов то и дело с треском сыпались снопы ярких искр. Позади, уцепившись за брезентовую петлю, именовавшуюся «колбасой», катили мальчишки-безбилетники. Никаких пешеходных переходов тогда не было, и множество людей сновало по площади во всех направлениях под самым носом автомобилей и извозчиков. Автомобили сигналили на разные голоса, извозчики что-то кричали, а постовой-регулировщик, стоявший посреди площади, то и дело отчаянно свистел. Вся эта какофония не смолкала ни на минуту.
А когда наступал вечер и небо темнело, площадь наполнялась хороводом огней: желтые уличные фонари рисовали на мостовой тусклые круги, трамваи зажигали разноцветные огни, по которым издали угадывался их номер, автомобили проносились, рассекая полумрак светом фар, в окнах домов под разноцветными абажурами передвигались неясные фигуры людей.
« Пора спать!» - Говорила мне Кока, и уже лежа в постели я долго смотрел на потолок, по которому двигались и перекрещивались лучи света и метались тени каких-то фантастических чудовищ. Потом я переводил взгляд на стену, на которой висел большой ковер – Наполеон смотрит из Кремля на горящую Москву. В свете мерцающих вечерних огней пожар  на ковре казался настоящим, а фигуры императора и стоящих рядом с ним маршалов выглядели живыми.
Однажды днем, когда я, как всегда, смотрел в окно, произошло знаменательное событие – посреди площади появился светофор, первый или один из первых в Москве. Управлял светофором одетый в белый мундир милиционер. Он сидел на балконе, что над входом в гастроном, нажимал какие-то кнопочки, и светофор  послушно подмигивал то красным, то зеленым глазом.
Днем мы с Кокой были одни в квартире. Только по выходным вся семья собиралась за обеденным столом, у каждого в руках газета или книжка. Так и ели, не глядя в тарелку. Кока сердилась, на минуту книжки откладывали. Но бог знания продолжал  витать над столом.  Дядя Костя, который,  несмотря на приличный возраст, посещал какие-то курсы и старался быть в курсе новостей, читал газету; старший из сыновей Николай предпочитал художественную литературу; у младшего Гриши, который работал и учился в Авиационном институте, обычно в руках была толстой тетрадь. У каждого из братьев было свое увлечение: Коля занимался фотографией, Гриша был спортсмен, его майки с синей динамовской полосой постоянно сушились на кухне.
Я прожил у Коки всего три или четыре месяца, но по обилию впечатлений они стоили года, а то и двух. Незадолго до отъезда Гриша, видимо считая, что до сих пор не уделял мне внимания, решил преподнести сюрприз – прокатил на такси и сводил в кинотеатр. Я, конечно, по своей неразвитости не мог в должной мере оценить такой подарок. Мне кажется, что смотрели мы довоенную картину «Дети капитана Гранта», в памяти у меня осталось мелькание на экране каких-то длинных фигур и громкая музыка. Это был последний аккорд моей московской жизни.


                ПОЖАРКА

На планах и картах Заборска в самом его центре можно найти небольшой переулок называющийся «Пожарным».  Когда-то здесь по левой стороне, если идти от Проспекта, располагалась городская пожарная служба. На первом этаже большого здания  за широкими воротами стояли всегда готовые к выезду пожарные машины. Второй этаж занимали всякие пожарные службы и  комната отдыха для пожарников. Рядом со зданием возвышалась деревянная каланча с площадкой для дозорного. На заднем дворе громоздились разные, отслужившие свой век пожарные  аппараты  и  повозки.
Я хорошо запомнил Пожарку потому, что маме меня некуда было пристроить. Когда она работала в дневную смену, ей приходилось  брать меня с собой.  В Пожарке кроме меня были еще мальчишки – трое или четверо. Правда, все постарше. Большую часть времени мы проводили во дворе – лазили по сломанным машинам, играли в пожарников. Когда шел дождь, нам разрешали какое-то время играть в здании на втором этаже.  Было там одно место, которое и притягивало нас и пугало: в центре большой комнаты отдыха было что-то похожее на будку с обычно плотно закрытой дверью, подходить к которой нам строго-настрого запрещалось. Но как-то раз заревела сирена, пожарники проворно вскочили с кресел, запретную дверь распахнули, и они один за другим исчезли в дыре, скрывавшейся за дверью. Старший из нашей ватаги объяснил: «Видите там столб, гладкий такой? Пожарники обхватят его и скользят вниз прямо к пожарным машинам». Действительно, через минуту-другую внизу зашумели моторы, пожарные зазвонили в колокол, и, сопровождаемые собачьим лаем машины устремились  на вызов.         
«А я тоже могу спуститься. Запросто». – Сказал наш «старшой»  и подошел к дыре. Он уже сделал первый шаг, но тут подскочил кто-то из взрослых, захлопнул дверь и погрозил  нам пальцем. « Ничо, в другой раз спущусь. Вот увидите».- Пообещал наш предводитель.

                БАННЫЙ ДЕНЬ

Не секрет, что частные дома в наших российских городках и поселках чаще    всего лишены «удобств».  Таким в мое время был и Заборск: отопление печное, вода с колонки, о канализации и говорить нечего, газ стал появляться только недавно. 
Мыться ходили в баню. Баня в 30-ые годы была одна – бывшая монастырская. Вот где зимой можно было хорошо прогреться и горячей воды не жалеть. По четным дням баня была мужская, по нечетным женская. Но я лет до четырех не разбирался  в этих тонкостях и, когда наступал банный день, спокойно отправлялся туда с мамой и сестрой. Мы брали с собой большой домашний таз, так как казенные тазы (по-другому «шайки») были сомнительной чистоты, порой  без   ручек,  а   иногда  их  просто не хватало.
В бане всегда была очередь. Начиналась она на улице. Билетики продавали у входа – маленькие талончики наподобие трамвайных. Стоили они какие-то копейки.
В предбаннике мама стелила на скамейку газету и ставила меня на нее.  Кругом было много людей, женщин, конечно. Одни одевались, вытирали и закручивали  волосы, другие торопливо раздевались. И я безропотно разрешал себя раздеть. Чужие женщины показывали на меня пальцами, смеялись и что-то говорили  маме. Шум здесь был такой, что понять я ничего не мог.
Потом мы шли в мойку, искали место на широких каменных скамьях,  ополаскивали скамейку горячей водой. В мойке   был полумрак, туман и плеск воды заглушал голоса, и мне очень нравилось, попеременно прижимая ладони к ушам и отводя их, управлять общим шумом в то время как мама поливала мне на голову и спину горячую воду.
А после бани так легко было идти домой, как будто тяжелый  груз с меня смыли.

                ЧЕЛОВЕК В ОКОШКЕ

Как-то ближе к вечеру, когда мама была дома,  кто-то постучал в окно. Я увидел высокого человека, который, приложив ладонь ко лбу,  заглядывал в комнату.
«Папа, папа приехал!» – Мама всплеснула руками и побежала открывать.
Произошло это поздней осенью 36-го. Помню, что вскоре был Новый Год,  мы с отцом наряжали елку. Из старой корзины были извлечены старинные бусы, стеклянные шарики, серебряные рыбки на веревочке. Вечерами отец сам делал игрушки: лепил из бумажного крошева разные заморские фрукты, несколько пустых скорлупок грецких орехов аккуратно склеил и покрасил под золото. Из спичечных коробков и картона он сделал совсем настоящий домик с окошками, с крыльцом и даже с кирпичной трубой на крыше. Делал отец все так ловко, что мы с сестрой с восхищением наблюдали за его работой. 
Когда же Новый Год наступил, меня ожидал сюрприз.
« Миша!» - Сказала утром мама. – « Посмотри, что там у тебя в чулочке?»
Действительно, там было что-то твердое, круглое. Я запустил в  чулок руку – там оказалось настоящее не игрушечное яблоко и две конфетки. Подарки!
Здесь я должен сделать небольшое отступление – рассказать вкратце про лагерные годы отца. Конечно, известно об этом периоде его жизни мне стало позже.
Сразу или спустя какое-то время после осуждения он оказался в Холмогорах под Архангельском. Там тогда был большой пересыльный лагерь: заключенные прибывали туда этапами, «рассортировывались» и через короткое время отправлялись на Соловки, на  Беломорканал, на остров Вайгач. С последнего, по словам отца, уже никогда не возвращались.
Заключенные были в основном «политические»: члены «Промпартии», осужденные по «ленинградскому делу», священники и пр. Та незначительная прослойка, которая  отбывала срок по «бытовухе»,  и к которой принадлежал отец, пользовалась в этом лагере особым доверием у начальства. Тогда это было нормой -  из  лагеря их  никуда не отправляли.  Очень скоро отец как человек образованный и умеющий ладить с людьми оказался старостой лагеря, по сути дела, самым важным  из заключенных. У него даже отдельная комната была. Каждодневная его «работа» включала прием этапов, размещение «политических» по баракам, организация питания  и формирование команд для отправки дальше.
Во время пребывания в лагере с  отцом произошел такой случай  -  он сильно заболел,  у него диагностировали колит. Много дней он ничего не ел, исхудал и уже готовился к смерти. Как-то к вечеру зашел к нему пожилой священник из заключенных. Обрядов никаких совершать не стал, только сказал: « Вот тут мне селедочку прислали. Может быть, поешь?»  И он положил несколько кусочков рядом на табуретку. Отец от слабости ничего сказать не мог, только кивнул. Ночью, очнувшись от забытья, он вдруг почувствовал голод, увидел селедку и положил в рот один кусочек. Селедка была такая нежная, что таяла как сахар. С этого дня отец пошел на поправку.
Вскоре наступил  последний год его заключения. Его авторитет у администрации лагеря был таков, что ему сделали предложение – поработать до окончания срока в качестве помощника инспектора. Сохранилась фотография – отец сидит в компании своих недавних сторожей. Эта непродолжительная служба дала отцу возможность вернуться в Заборск, откуда десять лет тому назад его как «социально чуждый элемент» выслали. Но это уже совсем другая история.

                ДОМ


Все в нашей семье и я  тоже привычно называли наше жилище «наш дом» или «мой дом». Был он очень древний и к тому времени, о котором я рассказываю, ему было уже не менее ста лет. Построен он был по стандартам, утвержденным еще в начале 19-го века. На улицу смотрели  три окна, отделка  фасада была в классическом стиле. По распространенному в те годы обычаю, состоял он  из двух отдельных  срубов – переднего и заднего, между которыми было еще помещение занятое большим чуланом. За домом был добротный сарай для скота, глубокий  погреб для хранения продуктов и обширный сад с прудом. По периметру сада росли высокие липы, несколько столетних берез и один громадный дуб, который каждый год исправно засыпал землю желудями. 
Владелицей дома вплоть до своей смерти была бабушка. Завещания она не оставила, и  с тех пор дом стал принадлежать «наследникам». А было на тот момент всех наследников шестнадцать, включая меня.
В задней половине дома с двумя жилыми комнатами обитала семья дяди Володи - старшего брата моей мамы. В этой  семье было три девочки: Наташа, Женя и Тоня – все существенно старше меня. В нашей передней половине  были две приличные комнаты и еще одна крохотная. В этой последней жил другой мамин брат – дядя Сережа – закоренелый холостяк. Мы с отцом, мамой и сестрой Галей занимали комнату побольше. В меньшей жила тетя Шура с дочкой Надей, фамилия у которой  была странная – Гиндич (отзвук великого смешения народов во время 1-ой мировой войны). Так что дом наш был набит «под завязку». Чем не «терем-теремок»?
Но тогда вся эта теснота казалась мне в порядке вещей. У нас даже и  мебели никакой  не было: кое-какая одежонка висела на стенке за занавеской, кроватью мне служил старый сундук. Еще в углу комнаты стоял древний иконостас весь изъеденный жучком. Обогревался дом русской печью, и еще был подтопок с «лежанкой». Электричество, я так думаю, провели только после возвращения отца – до тех пор пользовались керосиновыми лампами.
Отношения между старшими наследниками нельзя было назвать безоблачными. Часто возникали ссоры, что, впрочем, не мудрено в таком общежитии и  при общей скудости доходов. Кроме того мамины братья не отличались хозяйственными рвением и улучшить общее жилище не спешили. Ну а между   девочками, которых в доме было пятеро, к счастью, сохранялся относительный   мир.

                УЛИЦА 

Улица наша, я считаю, была самой лучшей в Заборске. Для меня привычно называть её Первомайской, хотя теперь ей возвращено старое дореволюционной наименование – Вознесенская. А хороша она тем, что тихая, движение по ней даже и теперь незначительное.  При этом она совсем близко от центра и, выглянув в окно, всегда можно разглядеть на часах монастырской  колокольни  который  теперь час.
Тишину, однако, раз в неделю нарушал старьевщик-татарин. Он проезжал на телеге по улице, громко возвещая:
- Шурум-бурум! Менять старье, конфет  получать!
За тряпки или ржавые железки он выдавал пригоршню леденцов или мячик на резинке для забавы.
Еще улицу регулярно посещали стекольщики и точильщик дядя Вася. Свой точильный станок он постоянно носил с собой и хрипловатым голосом извещал обывателей:
- Точить ножи, ножницы…Точить ножи, ножницы!
Так что сфера обслуживания сама к нам приходила.
 Кроме того улица была замечательна еще и тем, что шла она под уклон и заканчивалась и вовсе крутой горкой, известной всем старожилам Заборска под названием «Блинка». До 17-го года здесь находились лавки, торговавшие горячими блинами – с медом,  со сметаной или с грибами. Лавки были как раз на пути богомольцев  от станции к монастырю,  поэтому торговля шла бойко. В мое время летом на площадке возле Блинки   имели обыкновение устраивать карусели, иногда даже приезжал цирк-шапито.
Зимой Блинка была в полном распоряжении детворы – мы катались на санках и на коньках-снегурках, прикрученных к валенкам веревками. Делали, используя те же снегурки, самокаты с рулем. А молодежь постарше по вечерам  устраивала здесь катанья на настоящем извозчичьем экипаже, который доживал свой век во дворе дома напротив (хозяин прежде был извозчиком).  Девчата усаживались на сиденье, парни разгоняли, и вся компания с гиканьем и свистом мчалась с горы.
До войны улица выглядела патриархальной и ухоженной. Дорога была вымощена булыжником, тротуары – кирпичами «на ребро». У каждого дома ворота с калиткой, дворы скрыты плотными заборами. Дома называли тогда по именам владельцев, многих из которых уже и не было, но традиция сохранялась: Шафрановы, Трегубовы, Базаровы, Лифановы, Соболевы…
В 30-ые годы советская власть в большинстве домов уже произвела «уплотнение»: прежних владельцев потеснили, а освободившуюся площадь заняли другие люди. Откуда они взялись не знаю, но все были какие-то неприметные, как будто запуганные. Но все же  в округе тон продолжала задавать  интеллигенция: бывшие преподаватели Духовной Академии, члены семей репрессированных священников, вдовы  царских офицеров, прежние мещане и мелкие торговцы теперь ставшие просто служащими. Все  знали друг друга в лицо и обязательно раскланивались при встрече, но и только – общаться по-соседски  остерегались  чтобы лишнего не сказать  - время было такое. Тогда как раз в школьных учебниках истории поверх портретов красных командиров писали жирно: «враг, враг, враг!».      
А вот в доме стоявшем почти напротив нашего жила одна семья, с которой у нас было что-то вроде дружбы. Глава  семьи – дядя Коля - носил фамилию Архангельский (он был из семьи репрессированного священника). Девичья фамилия   его жены тети Мани была Калачева,   но теперь она была  Речинская – по первому браку. Эту же фамилию носили и их дети Катя и Володя. К поляку Речинскому они никакого отношения не имели, но тогда считалось, что так для всех лучше. Дружеские отношения связали меня с ними на всю жизнь.
За домом  Речинских был высокий и крутой склон. Под ним внизу мирно струилась местная речушка Кончура. Это было излюбленное место наших детских игр. Как-то раз мы с Володей копали на склоне пещерку и наткнулись на странный предмет.  Когда освободили его от земли, обнаружилось, что это настоящая, притом польская сабля. Жаль, что поиграть нам саблей не удалось: взрослые увидели и сказали, что надо её в музей сдать. Оказывается давным-давно на этом месте стояло польское войско под командой Лисовского, которое два года безуспешно осаждало монастырь. Гора эта тогда называлась «Волокуша», а на месте нашего дома была роща, именовавшаяся Терентьевской. Здесь и был лагерь поляков.

                ПЯТИЛЕТКА В ЧЕТЫРЕ ГОДА   

  Моему отцу в 1936-ом году, когда он вышел на свободу, было всего тридцать два года.  Он был полон энергии и планов по устройству нашей жизни. На работу он определился в артель, где изготовляли резные поделки из дерева: полки и полочки, шкатулки и другие сувениры. Артель располагалась в деревне Ахтырки. Для резчиков нужна  была липа, и отец организовал ее доставку. Вероятно, он взялся и за реализацию продукции, так как вскоре уже числился «коммерческим директором».   
Наша жизнь заметно улучшилась. Мама оставила работу, в доме стал полный порядок, хозяйство пополнилось живностью: у нас появилось несколько кур и коза Зорька. Одно время была даже собака,  для нее отец соорудил отличную конуру. 
Но все это пустяки по сравнению с тем, какие преобразования стали происходить в саду. Отец и раньше интересовался сельским хозяйством и в свое время мечтал  учиться в Сельскохозяйственной Академии, кроме того как человек практичный он считал, что земля  должна приносить пользу.
Первое, что он сделал – засыпал пруд, который до этого использовали как помойную яму. На расположенном поблизости механическом заводе скопилась гора шлака, и завод с большим удовольствием перевез шлак в наш пруд. На месте пруда образовалась ровная площадка.
Удивительно, но отец один очистил от кустов и бурьяна остальную территорию сада, четко по разработанному плану разбил    грядки, высадил саженцы смородины, сливу-венгерку  и несколько яблонь. Много позже, после войны в этом саду сливы мы собирали ведрами, а яблоки корзинами.
Ближе к дому он устроил клумбы, посадил кусты жасмина и поставил скамейки. Словом, у нас получился вполне культурный сад. Правда, мамина сестра и оба брата на все эти преобразования смотрели скептически, и отцу часто приходилось преодолевать их сопротивление.  Зато молодые приняли новый облик сада, а площадку, где был пруд, использовали как волейбольную, а еще здесь играли в крокет.
И всего-то на эту перестройку судьба отпустила отцу менее пяти лет: уже осенью 39-го его призывали в армию месяца на два, а потом и 41-ый наступил. Поэтому я и считаю, что свою пятилетку он выполнил за четыре года.

                МОИ СОЛНЕЧНЫЕ ГОДЫ

Вспоминая предвоенное время, я все больше убеждаюсь, что эти годы были самыми безоблачными, может быть, даже самыми счастливыми в моей жизни.  Кажется, и лето было тогда теплей, и зелень пышней и ярче, и хлеб вкусней хотя и без масла. А конфета или кусок колотого сахара, которые привозил из очередной поездки в Москву отец, довершали полноту жизни.
Во всем доме я был самый младший, и все ко мне относились по-доброму. Многочисленные сестры меня постоянно опекали, и под их влиянием складывались некоторые черты моего характера. Поэтому вне дворовой территории я выглядел каким-то «маменькиным сыночком». Родители, как им и полагается, хотели сделать из меня что-нибудь эдакое – попытались даже  учить игре на пианино. Хорошо, вовремя обнаружилось, что «медведь мне на ухо наступил», впрочем, и пианино-то у нас не было.
К нам в Заборск изредка приезжал Коля – старший сын Коки. Ему было уже за тридцать, но он не был женат. Характер у него был мягкий, лидером он не был, но перед нашей командой из  девчонок ощущал себя опытным наставником. Все его очень любили. Помню как мы вместе ходили купаться на Вифанские пруды, по дороге переходили речку по разрушенному мостику, и Коля переводил всех по очереди за руку. Потом на лужайке играли в волейбол. У Коли был фотоаппарат, и мы с удовольствием ему позировали. Сохранилась фотография - на ней пять девчонок выстроились в шеренгу, а я спереди сижу на корточках. 
Но, конечно, больше всего мне нравилось играть с моим другом Володей Речинским и его сестрой Катей. Сюжеты наших игр мы обычно заимствовали из событий гражданской войны. Из стульев и большого плетеного кресла мы делали бронепоезд и вступали в сражение с «белыми». Некоторые разногласия возникали при распределении игровых ролей – кому быть Ворошиловым, кому Буденным, а кому Щорсом. Впрочем, этим сценарием мы не ограничивались: еще играли в челюскинцев, в папанинцев, а то и в Чкалова, Белякова и Байдукова. Сейчас я удивляюсь какой же массированной была тогда пропаганда советский власти. Ведь о телевидении тогда и не подозревали, а радио было только из черной бумажной тарелочки, висевшей на стене.
От этого времени в памяти остались еще два эпизода. Первый – это поездка с отцом в Москву на Сельскохозяйственную Выставку. С Ярославского вокзала добирались на трамвае. Последний отрезок  нынешнего Проспекта Мира выглядел тогда вполне по-деревенски: за изрытыми обочинами по обе стороны дороги стояли покосившиеся деревянные  дома.  Впечатления от самой выставки перепутались у меня в голове. Помню только огромную свинью и дюжину розовых поросят у неё под животом. Почему-то также запомнилась стелящаяся по земле как змея яблоня с крупными красными плодами.
Второй памятный эпизод – съемки кинофильма «Светлый путь». Если кто помнит, история героини картины, которую играла великая Любовь Орлова,  начиналась в каком-то провинциальном трактире, где она служила кухаркой. У нас в Заборске под высокой железнодорожной насыпью был построен целый двухэтажный дом. Правда, только с фасада он выглядел как настоящий, а с противоположной стороны было видно, что это лишь бутафория. Снимались сцены перед трактиром: Орлова много раз выходила из дверей, старательно раздувала сапогом самовар, переругивалась с «хозяином». Режиссер  что-то кричал в рупор, хозяин тоже ругался, и так повторялось много раз. А мы сидели сверху на насыпи, все видели и чувствовали себя приобщенными к съемкам. Было это летом 1939-го, а картина вышла в следующем году, и в ней наш  заборский эпизод занял всего полторы-две минуты.
Ради справедливости, стоит сказать, что я не только предавался играм с друзьями и прочим  детским забавам. Летом меня привлекали к прополке грядок, зимой вместе с отцом я чистил от снега тротуар  перед домом и тропинки во дворе. Когда мне  было уже около семи лет, доверили встречать из стада нашу козу Зорьку. Она, впрочем, сама прекрасно знала дорогу, но  я был очень горд этим поручением. По дороге женщина, у которой была коза  Венерка (поэтому между собой хозяйку мы звали «Венеркина бабушка»), прощаясь обычно говорила: «Миша, поклонись от меня родителям». Как кланяться я не знал и спрашивал дядю Сережу. У того был свой взгляд на эти церемонии: « Что еще придумали – кланяться! Лакеи только кланяются». Еще он считал, что обращаться ко всем следует только на «ты», а «вы» опять же лакейское. Я, правда, этот урок не усвоил и продолжал «выкать».

                ЧУЛАН

Помните, я сказал, что в нашем доме был чулан. О нем следует рассказать особо. Эта довольно большая, но холодная комната освещалась единственным маленьким оконцем. Дверь в чулан обычно была закрыта на замок  и до поры до времени ходить мне туда не разрешалось. Только где-то к семи годам я получил ограниченный доступ.
Когда глаза привыкли к  полумраку, я разглядел там два больших сундука, окованных железом, и старинный буфет. Кроме того на полу стояли в беспорядки какие-то непонятные устройства все заплетенные паутиной. Позже с помощью взрослых удалось выяснить, что здесь были две прялки, огромные тарелочные весы, с десяток тяжелых гирь, большие медные тазы,  ведерный самовар, подносы и еще какие-то медные черпаки. О предназначении последних рассказал мне дядя Сережа: якобы  у моего прадеда еще сто лет тому назад было неподалеку питейное заведение, по-другому – кабак, и этими  черпаками с клеймом в виде орла отмеряли вино.
 Одну непонятную штуку я поначалу принял за старинное оружие: это была ребристая, изогнутая доска с ручкой. Никто даже не мог объяснить мне толком для чего она. Только много лет спустя по телевизору показали – оказывается на этой доске стирали.. Странные были в старину вещи.
Мама разрешила мне  копаться в ящиках буфета. В самом нижнем и самом тяжелом лежали переплетенные в толстые обложки дореволюционные журналы «Огонек» и «Нива». Часами я листал их, разглядывал иллюстрации – почти все они были рисованные, не фотографии. Много было портретов царей, разных  солидных господ бородатых, и с орденами. Немало встречалось рисунков  военных действий, на которых русские казаки смело расправлялись с врагами, одетыми в шаровары и с фесками на головах. На других рисунках были изображены корабли с дымящими трубами, шлюпки пляшущие на высоких волнах. Но больше всего мне нравились картинки из жизни далеких стран, совершенно непохожих на нашу: хижины из пальмовых листьев, люди с копьями и почти без одежды, незнакомые звери и птицы.
В другом ящике среди всякого тряпья я обнаружил древний музыкальный инструмент с комплектом пластинок. Пластинки представляли собой железные диски с треугольными отверстиями, которым с нижней стороны соответствовали зубчики. Музыка эта заводилась так же как позже заводили патефоны: пластинка начинала медленно крутиться, и возникала мелодия как бы из перезвона маленьких колокольчиков.
Все дно того же ящика оказалось заполнено множеством металлических пуговиц с царскими гербами. Я набирал их пригоршнями и  щедро одаривал приятелей. Только много позже, прочитав «Белеет парус» Катаева, я узнал, что когда-то  была такая игра – «в ушки», где эти пуговицы заменяли деньги. 
А вот к сундукам мама меня не подпускала: крышки у них были такие тяжелые, могли неожиданно захлопнуться, и тогда прощай голова! Как-то она все же  открыла при мне один. Там сверху лежали разные шапки: котелок (не тот, в котором варят, а  на голове носят), потом твердые как из дерева соломенные шляпы, называвшиеся «канотье», и даже знакомые мне «буденовки» только без звезд. Много позже я узнал, что их придумали еще в царское время, но переодеть армию не успели. Мне они тоже не подходили – слишком большие.

                В  ШКОЛУ

В школу я пошел в последнем предвоенном году. По этому случаю мне был куплен черный вельветовый костюмчик, большой дерматиновый портфель, тетради в косую линейку и еще всякие мелочи. Школа, куда меня определили, была имени «КИМ», что означало «Коммунистический интернационал молодежи». Когда-то прежде тут была мужская гимназия,  и  отец здесь учился.
Был я, как читатель уже понял, смирным и послушным ребенком, привык всегда спрашивать у родителей, если собирался куда-то пойти или что-то сделать. И вот я оказался в совершенно новой  обстановке, в окружении трех десятком детей – мальчиков и девочек. Мама посадила меня  за парту рядом с девочкой, с которой я был немного знаком. Звали ее Валя.
Прозвенел звонок, провожавшие детей родители ушли,  и в класс вошла учительница – полная, хромая и в очках. Она долго знакомилась с нами, строго разглядывая каждого через очки и сверяясь с журналом, а потом рассказала как мы должны вести себя: оказывается сидеть за партами следовало прямо, положив ладони на крышку; если же что-то требовалось спросить, то нужно было поднять руку, но так, чтобы локоть не отрывался от парты; когда же учительница входит в класс, всем следовало дружно вставать и хором говорить «здравствуйте».
Все это мне не понравилось – школу я представлял себе совсем иначе, но деваться было некуда. Пришлось писать в тетради палочки, закорючки, кружочки. Называлось это «прописи», а сам предмет – «чистописание». Теперь таких нет и в помине, и ручки с перьями давно забыты, и школьники чернила в школу не носят в чернильницах–непроливашках. И вообще дети теперь приходят в школу умея читать, а порой и писать. Не знаю, хорошо это или плохо? И стоит ли так торопить жизнь?
Очень я переживал тогда, что палочки у меня не получались – учительница красными чернилами отмечала все ошибки, и мне было ужасно стыдно. Хорошо, что арифметика началась. Считать я умел, а тут задание нам дали – нарисовать «два». У меня с собой цветные карандаши были,  и я нарисовал двух человек с корзинками в руках, как будто за грибами ходили. Учительнице очень понравилось, и она показала всем как я здорово рисую. Мой общественный статус сразу поднялся, а чуть позже меня в «редколлегию» стенгазеты выбрали. Первый «выпуск» помогал оформлять дядя Сережа. Газета называлась «Звездочка», и, так как писать мы еще не умели, мы наклеивали на бумагу разные красивые картинки из старых журналов.
В составе «редакции» кроме меня были еще двое: моя соседка по парте Валя и мальчик с необычном именем Рафаил. С ним мы подружились. В классе он выделялся тем, что играл на скрипке, выступал на утренниках и вообще был большой заводила и непоседа, но учился хорошо. Мы даже стали дружить домами.
Так прошла незаметно зима, потом весна. В мае начались долгожданные каникулы. Шел уже 1941-ый год. 


                МИР И ВОЙНА

Каким же прекрасным было это лето 41-го. Первые в моей жизни каникулы!  Погода в июне была отличная, солнечная, а небо высокое, голубое. Однажды, подняв глаза, я увидел, как тонкая белая стрела  медленно перемещалась в  небе. Я позвал старших, и они тоже с интересом смотрели, но не смогли  объяснить мне, что это такое. Никто не знал тогда, что пролетающие на большой высоте самолеты  оставляют за собой белый инверсионный след.
В нашем саду распустился жасмин: тяжелый пряный запах витал в воздухе. Из открытого настежь окна доносились приятные звуки – это моя двоюродная сестра Наташе играла на пианино. А я, пока мама не видела, решил залезть на дуб. Там в перекрестье ветвей у меня было устроено сиденье, откуда просматривалась улица и строения монастыря с колокольней. Я видел всех, а меня никто.
Как-то в такое же солнечное утро  я вышел во двор с намерением отправиться к приятелю. К моему удивлению все обитатели нашего дома тоже были здесь. Они показались мне какими-то растерянными, в разговоре то и дело повторялось слово «война».  Как выяснилось, о войне  по радио сообщил Молотов. Немцы рано утром нарушили границу, бомбили наши города. Красная Армия ведет ожесточенные бои.
Война тогда многим не была в новинку. В 39-ом были события на границе с Польшей, в 40-ом наши «громили» белофиннов. До этого Красная Армия побеждала на Дальнем Востоке «япошек». Может быть, и эта война также быстро закончится? Не напрасно  же поется: «Непобедимая и легендарная…»? Так, по крайней мере, думал я, и думали мои сверстники.
В наших играх с началом войны появились новые мотивы и интересы. Днем в огородах мы помогали взрослым строить бомбоубежища, клеили на стеклах окон кресты из бумаги, вечером вместе с дежурными проверяли плотно ли занавешены окна. Воздушных тревог пока не было, и бомбоубежищами пользовались мы – дети: перевязывали якобы раненых, готовили лекарства из травы и листьев. Из листьев же делали «самокрутки» и пытались курить, но только кашляли.
Вскоре началась мобилизация. Раньше других забрали дядю Колю – отца моих приятелей Речинских. Женщин записали в санитарные дружины, обучали оказывать первую помощь при ранениях, переломах. Помню как мама училась делать повязку на голове – «шапку Гиппократа», так она, кажется, называлась. 
 В июле по вечерам где-то высоко в небе стал возникать гул самолетов. Невидимые в сумраке немецкие бомбардировщики летели в сторону Москвы. Никто им не препятствовал, и чуть позже в отдалении, где была Москва, небо озарялось лучами прожекторов и разрывами зенитных снарядов. Отец, который пока еще оставался на службе, привозил из Москвы острые зазубренные осколки.  К зависти соседних мальчишек их у меня накопилось десятка два и они неплохо шли в обмен на почтовые марки, собиранием которых тогда многие увлекались.


                ПЕРВЫЕ ИСПЫТАНИЯ

Наступивший сентябрь оказался тем переломным месяцем, когда война дала нам почувствовать, что время детских игр прошло. В первых числах мобилизовали отца. Как его провожали не помню. Многие еще считали,  что все это на несколько месяцев. Никто не готовился к длительным и изнурительным бедствиям.
Продукты в магазинах и на рынке пока были, но ассортимент быстро сокращался. Наконец, на полках остались только банки с камчатскими крабами. Теперь это деликатес, только тогда об этом никто не знал. За хлебом стали выстраиваться очереди.
Но занятия в школе начались в обычное время – первого сентября. Неделю спустя мы всем классом ходили в лес, где выкапывали корни папоротника – они будто бы использовались для каких-то лекарств. Еще по своей инициативе мы с  Рафиком ходили за грибами. Разбирались в грибах мы тогда плохо, набрали что-то и отдали учительнице – для Красной Армии.
В городе появились укрепления: противотанковые ежи, сваренные из рельс, некоторые улицы перегородили барьерами из бревен. В монастыре позолоченные купола церквей затянули серым брезентом.
Оказалось, что дома у нас нет никаких запасов – ни продуктов, ни дров, ни керосина. Несколько раз мы с мамой ходили за несколько километров за дровами в лес. Валили не слишком толстый сушняк и тащили его на плечах до дома. Позже кто-то помог спилить березу, росшую во дворе. На дрова мы уже пилили  её вдвоем с мамой. Пила была тупая, а береза толстая, не обхватить.  Чтобы отпилить один чурбак  требовалось несколько часов, зато дров хватало на две-три топки.
В октябре фронт подошел совсем близко: вечером после захода солнца  можно было видеть, как на западе непрерывно мерцают огненные зарницы – пушки стреляют. Нашу школу заняли под госпиталь и мы несколько  месяцев учились то в соседней им. РККА, то на горе в 5-ой школе. Уроки дома приходилось делать при «коптилке» - в чашку с парафином опускали фитилек, огонек был совсем маленький. Пальцы застывали, согревали их над этим коптящим светильником.
В доме мы доели все, что годилось в пищу. Мама, моя слабенькая мама собрала что-то из одежды, погрузила на санки и на пару с соседкой пошла по  деревням менять. Пока ее не было мы с сестрой согревались тем, что, поставив посреди комнаты стул, бегали вокруг него. Мама вернулась дня через два – кое-что привезла.
Между тем, город приобретал все более прифронтовые черты. На станцию по ночам прибывали эшелоны с войсками и с танками. Последние изрядно помяли наши мостовые. Готовилось контрнаступление. 1-ая Ударная Армия, сформированная под Заборском, сыграла  решающую роль в битве за Москву. Еще и русский мороз помог - немцев отогнали. А я тогда же немного отморозил  пальцы на руках и ногах. Но главное – эта победа под Москвой вернула нам надежду.
Еще летом появились хлебные карточки. Хотя на каждого из нас, считавшихся иждивенцами, хлеба приходилось по  250 грамм, голодная смерть нам уже не грозила. В школе детей тоже стали подкармливать: выдавали каждому небольшой ломтик черного хлеба с кусочком селедки. В большую перемену дежурные приносили эти завтраки на  фанерном подносе. Был в нашем классе один мальчишка, кажется, фамилия его была Светилов. Отчаянный хулиган. Входит дежурный с подносом, а он тут как тут  кричит: «на шарап!», потом как даст ногой по подносу, завтраки в разные стороны, а он их хватает на лету и из класса вон.  Не помню чем дело закончилось, но неприязнь  к таким хватким людям сохранилась у меня на всю жизнь.

                ЖИЗНЬ ПРОДОЛЖАЕТСЯ

После Нового Года мама устроилась на работу вахтером на базу «Заготзерно»  - помог пожилой заведующий – знакомый по Пожарке.  База находилась около  железнодорожных  путей. Тут из вагонов мешки с зерном перегружали в зернохранилище, а с противоположной стороны по мере необходимости производилась погрузка в машины. Территория базы была ограждена высоким забором с колючей проволокой наверху.  Возле въездных ворот стояла специальная будка, где и находились вахтеры. В их обязанности входила проверка документов на автомашины и у пеших посетителей. В будке имелась небольшая печка, было тепло, и я часто приходил к маме погреться. Рядом с базой был железнодорожный пакгауз, и  попутно можно было полазить по стоящим здесь старым неисправным паровозам.  Иногда тут удавалось разжиться жмыхом, оставшимся после отжима масла из семечек. Он был для нас чем-то вроде теперешний жвачки, только гораздо вкусней.
Мама теперь стала получать рабочую карточку – 400 граммов хлеба. Существенная добавка. А в мае месяце база выделила нам землю  под картошку, две сотки целины за переездом. Трактором целину подняли, громадные пласты лежали рядами, и для посадки пришлось всю землю перекапывать. Работа была тяжелая, но мы как-то справились и картошку посадили. Сорт был тогда такой – «Рябиновка», клубни не крупные, но их много. Осенью мы собрали четыре мешка и рассыпали их в комнате дяди Сережи. Его самого отправили  на «трудфронт» в Сибирь, на лесозаготовки.
К картофельному урожаю я сложил прямо в комнате печурку. Для железной трубы пробил дымоход в стенке основной печи, плиту сделал из толстого стального листа. Печурка не требовала много дров и быстро нагревала комнату. Мы чистили картошку, резали ее тонкими ломтиками и клали на горячую плиту. Минуту-другую и картошка поджаривалась, изгибаясь на плите, в точности как теперешние картофельные чипсы.
Время от времени заведующий базой делал вахтерам подарок – разрешал подобрать немного зерна, рассыпавшегося при перегрузке. Зерно было смешано с землей, и дома мы его тщательно просеивали, а то и мыли. Когда набиралось несколько килограмм, мама снаряжала меня на мельницу. Сама она, конечно, не могла там появляться, так как тогда и  за сорванные колоски людей осуждали. А с мальчишки какой спрос? Мельница была далеко на въезде в город. Народа там было много и у всех по небольшому мешочку. Когда набиралось достаточно, рабочие ссыпали все в бункер и запускали жернова. Через минуту мука белой теплой струйкой стекала из желоба прямо в подставленные мешочки.
 

                ЗА ХЛЕБОМ

Все же хлеб оставался нашим главным продуктом питания. Сложилось так, что его получение стало моей ежедневной обязанностью. Выдавали хлеб по карточкам и только за текущий день, а если кто не успел выкупить, то талоны на этот день пропадали. При этом каждый раз надо было отстоять очередь. У магазина, к которому мы были прикреплены, в очередь выстраивалось обычно до двухсот человек. Все стояли  плотной цепочкой прижавшись к стене, чтобы никто не мог втиснуться со стороны. К тому же так было теплей.
Всякий раз и день за днем очередь переписывали. Какая-нибудь бойкая тетка, поплевав на чернильный карандаш, рисовала на протянутых ладонях корявые цифры. Не дай Бог, номер смоется, в очередь тогда не пустят.
Но несколько раз я был в привилегированном положении -
получал  свой хлеб без очереди. Для этого надо было приходить к магазину пораньше,  когда появлялась продавщица тетя Маша. Обычно она говорила, обращаясь к мальчишкам: «Ну, вы, мужички! Кто со мной поедет?». Пять-шесть мальчишек впрягались в тележку, очень похожую на те, которые прежде возили китайские кули.
 Мы везли наш экипаж, погромыхивая на булыжниках, заезжали в ворота монастыря и дальше к амбразуре в стене, через которую продавщице выдавали положенное число буханок. Она прикрывала хлеб салфеткой, и мы пускались в обратный путь. Запах хлеба сопровождал нас всю дорогу, везти тележку было не трудно и весело.
А когда я шел домой, конечно, был соблазн отломить поджаристую корочку или съесть довесок. Но я сдерживался, и вообще в нашей семье было твердое правило: только вместе, только делиться. Давным-давно забыл я чувство голода, но это уважение ко всякой еде и особенно к хлебу осталось у меня на всю жизнь.

                В «ПРИСТЕНОК»

Надо честно сказать, что были у нас в те годы развлечения, которые не назовешь правильными.  Я имею в виду игры на деньги. Но тогда все мальчишки играли, и некоторые очень удачно. Моими партнерами были Володя Речинский и Димка, которого все звали «Мюнхгаузен», потому что он очень любил приврать.
Играли мы в основном в «пристенок». Для этой игры требовалась  крепкая и гладкая стенка, желательно кирпичная, и чтобы площадка перед стенкой была ровной и сухой. Тот, кто начинал, ударял ребром монеты о стенку, стараясь отправить ее подальше. Задачей следующего было тем же способом послать свою монету и  так чтобы она упала и накрыла монету первого игрока, или, как минимум, оказалась не дальше чем в вершке от нее. Это считалось выигрышем, и обе монеты переходили в собственность второго игрока. Но так получалось редко, чаще игроки один за другим повторяли свои попытки, на земле накапливалось уже несколько монет, и только тогда появлялись реальные шансы на выигрыш. При этом выигравший получал право на внеочередную попытку. Ходившие в ту пору монеты почти никакой реальной стоимости не имели, поэтому даже при полном проигрыше ущерб домашнему бюджету был мизерный.
Кроме игры в «пристенок» еще была «расшибалка». Для нее выбиралась ровная площадка, на которой проводили две черты: на первой устраивали «банк», от второй кидали «биту». Для биты использовали тяжелые старинные монеты или просто кругляшки из металла.  Сначала все участники игры  делали ставки: складывали деньги орлом вверх в стопку и потом поочередно, отступив за вторую черту, метали свою биту, стараясь попасть в банк. Кто попадал, получал право забрать все монеты, которые перевернулись при ударе биты. Также,  используя ту же биту, он мог попытаться перевернуть и другие монеты. Среди мальчишек я встречал таких, которые могли таким образом забрать весь банк. У меня подобных  способностей  не было, поэтому «расшибалкой» я не увлекался. И вообще, уже тогда я стал понимать, что азартные игры не для меня. Я начинал нервничать, и от того удача и вовсе от меня отворачивалась.

                ТОЛКУЧКА

На второй год войны в нашем городе появилась толкучка. На рыночной площади, что на Большой Кукуевской, по выходным собиралось огромная толпа людей, которые приезжали сюда со всех ближних городов и поселков и из Москвы, чтобы что-то продать или купить.  Чем только не торговали, хорошие вещи продавали за гроши.  На вырученные деньги покупали продукты,  которыми спекулянты  торговали «из-под полы».
Народа было столько, что на прилавках или на земле разложить свои товары было сложно. В основном торговали «с рук». Плотная толпа не стояла на месте, какие-то жуликоватые типы сновали между рядами торгующих, а те, кто весело, а кто как бы стыдливо, предлагали свой товар. Гул голосов, махорочный дым и пыль, поднятая тысячью ног, нависали над площадью. Солнце палило нещадно, и людям хотелось пить.
Как известно, спрос рождает предложение. Глядя на других мальчишек, и я решил подработать. Недалеко от нашего дома был киоск, где прежде продавали мороженое, а теперь в ходу был так называемый «морс» - розовая водичка, подслащенная, по-видимому, сахарином. В базарный день у этого киоска с утра пораньше мы вставали в очередь и закупали морс бидончиками литра по два-три, потом ставили бидончики в холодную воду, а в полдень спешили на рынок. Не помню точно какие цены тогда были, но продавали мы в пять-десять раз дороже чем покупали, то есть спекулировали. Стыдно, конечно.
А, вообще-то, торговцем я был неважным, несмотря на то, что предки были торгового сословия. Как-то в июле, когда на огороде появились первые огурчики, сказал я маме: «Попробую продать штуки три». Мама не возражала, и я отправился на соседнюю Вокзальную улицу, где обычно совершалась мелочная торговля. Стоял я со своими огурцами довольно долго – никто не приценивался, а тут подходят двое ребят постарше и спрашивают: «Почем?». Я назвал цену, они сунули мне «тридцатку», сказали: «Сдачи не надо!» и исчезли. Развернул я бумажку, а там всего лишь половинка. Обманули подлецы.

                ДЯДЯ КОСТЯ

Раза два к нам в Заборск приезжал из Москвы дядя Костя – муж Коки. Он тогда жил один, так как   Кока с сыном Гришей эвакуировалась в Канск, что  неподалеку от Красноярска. Гриша, как авиационный инженер, работал там на заводе. Дяде Косте  было уже много лет и у него не было другой еды кроме хлеба по карточкам. Он похудел, и старый пиджак висел на нем как на вешалке.
В Заборске он что-то собирался продать на толкучке. Не знаю, удалось ли ему. А вот меня он кое-чему научил. Например, рубить топором дрова: удар,  учил меня дядя Костя, следует наносить не вертикально, а «на откол», при этом топор не вязнет в дереве. Эта наука мне в будущем пригодилась, и я удивляюсь, что никто этого приема не знает и мучается с топором.
В другой раз он уговорил маму отпустить меня с ним в лес с ночевкой. Мы проехали на электричке несколько остановок, прошли куда-то за деревню Жучки. В небольшой речушке дядя Костя с помощью сетки выловил с десяток мальков, потом  мы побродили по лесу в поисках грибов. Хороших не попалось, но какие-то дядя Костя все же собрал. Вечерело, он выбрал место для ночлега, показал мне как надо ломать на дрова сушняк, используя стоящие рядом деревья. А чтобы костер горел всю ночь, дядя Костя отобрал несколько лесин потолще, сложил их вместе одним концом в огонь. По мере сгорания лесины надо лишь изредка продвигать вперед – такая нехитрая технология.
К сожалению, этот визит дяди Кости был последний.  Только много позже мы узнали, что зимой он простудился, а ухаживать за ним было некому, он голодал. Похоронен дядя Костя на старом маленьком кладбище сразу за МКАД недалеко от Алтуфьевского шоссе.  В квартире у него на стене остались висеть небольшой пейзаж кисти Коровина и картина Биляницкого-Бируля: когда-то он делал рамы по заказам видных художников, и это были подарки. Наверное, он мог бы продать их и купить какую-нибудь еду у спекулянтов, но рука не поднялась.
 
                ДОРОГА

Война была безжалостна, а жертвы ее неисчислимы. У моих друзей Ричинских отец пропал без вести, пришла похоронка и  в дом напротив – погиб старший сын Леша. Вдоль дороги со станции появились безногие инвалиды. Передвигались они на самодельных тележках, отталкиваясь руками. Прохожие бросали в их перевернутые кепки мелочь, хотя и знали, что те все пропьют.
Здесь же по выходным шла азартная игра в «три карты» и «в веревочку». На кусочке фанеры заезжий ловкач  быстро переворачивал  карты. От игроков требовалось отгадать, где нужная, на которую сделана ставка. Угадывали немногие, скорее всего сообщники, но простаки не переводились.   
Тот же, который работал с «веревочкой», извещал о своем прибытии прибауткой:
«Трах-бах, тарарах!
Приехал черт на волах!
Приехал из Америки
На зеленом венике!»
Остановившимся зевакам он показывал веревочку, завязанную кольцом, быстрыми движениями выкладывал ее на подвернувшейся картонке так, что получалось несколько петел. Игрокам предлагалось поставить палец  в одну из них. Удержал веревочку – выиграл, не удержал  - проиграл. Мы, мальчишки знали секрет и демонстрировали ловкость рук  домашним.   
По воскресеньям на дороге появлялись странные люди в длинных стеганых халатах и тюбетейках. Это были узбеки, мобилизованные на «трудфронт». Работали они на заводе «Звездочка», где производили взрывчатые вещества. Вероятно, от этого руки у них были желтые. Я заметил, что они часто копаются на обочине – вытаскивают вместе с корнем одуванчики и складывают их в тряпичную сумку. Ели они их что ли?
На той самой «Звездочке» дважды были сильные взрывы, так что на «трудфронте» люди тоже погибали. Дважды какие-то заблудшие немецкие самолеты сбрасывали бомбы в районе станции – я видел это сам. В первый раз самолет летел совсем низко, и бомбы посыпались из него прямо у меня над головой как помет у козы. Я даже слегка струсил, но бомбы упали далеко впереди.
И я и мои приятели старались казаться взрослее и смелее, чем были на самом деле: ездили  без билета купаться на электричке на речку Ворю, сидели  в тамбуре свесив ноги наружу – автоматических дверей тогда не было, потом окунались в ледяную воду. Если бы матери знали, досталось бы  нам «на орехи».
У Володи Речинского в деревне Воздвиженское жила тетка,   учительница в местной школе. Была эта деревня километрах  в восьми,   мы ходили туда пешком и босиком, конечно. Вообще, летом я все эти годы обувь не носил, подошвы делались такими, что даже по битому стеклу можно было смело ходить. Мы это делали на спор.
 

                ЦЕРКОВЬ

Наш городок не совсем обычный  - его главной достопримечательностью является монастырь.  Кругом монастыря  еще дюжина приходских церквей. В годы, о которых я веду рассказ,  служба сохранялась только в одной  - Ильинской. Народ как бы по инерции продолжал отмечать основные церковные праздники – Рождество, Пасху, Троицу,  но регулярно в церковь ходили немногие, в основном женщины. До школы мама иногда водила меня в церковь, помню, я даже к иконам прикладывался, но никакой святости не ощущал.
В школе, конечно, все было направлено на отрицание Бога и церкви. Этому также способствовали октябрятская и пионерская организации. Хотя мама была настроена против них, я тоже туда записался - как было не вступить, если вступали все? Со временем мама смерилась, а у меня сложилось отношение к церкви и к Богу как к старой народной традиции, которую следует принимать как, скажем, «Хор Пятницкого», но любить не обязательно.
К слову сказать, мужчины в нашем доме были совсем не религиозны. Отец в церковь никогда не ходит. Дядя Сережа вообще попов высмеивал. Думаю, что сказывалось полученное ими естественное образование, которое неминуемо ставило под вопрос существование Бога.            
Но всё же об одном эпизоде связанным с церковью я хочу рассказать. Дело было в 1943-ем году, вероятно, в выходной день, потому что в школу я не пошел, а отправился с мамой на митинг, который предполагался около Ильинской церкви. День был довольно прохладный, и небольшая толпа, состоявшая  преимущественно из женщин, зябко куталась в платки. Мы стояли на площадке возле церкви. Стены церкви были  изрядно облуплены, в церковной ограде паслись чьи-то козы.
Тут какой-то человек в суконной гимнастерке и с рукой на перевязи поднялся на возвышение бокового придела. «Пимен, Пимен…» - пронесся шепоток, и толпа придвинулась ближе. У человека, которого называли Пименом, было открытое русское лицо, обрамленное небольшой черной бородкой. Я, конечно, не помню подробности его речи. Вероятно, он говорил о том, что церковь призывает народ делать все для победы над врагом. Он сообщил о том, что власти разрешили возобновить деятельность  монастыря и вообще не будут препятствовать верующим.
Действительно, спустя год или чуть больше началось возрождение церквей у нас в Заборске, а потом и по всей стране. Пимен же  в 1954-ом году занял пост настоятеля монастыря, затем в 1971-ом году был избран Патриархом русской православной церкви. И все это началось с того небольшого митинга.

                ТЫЛОВАЯ ЖИЗНЬ

На третий год войны жизнь у нас в Заборске как-то стабилизировалась. Все приспособились: научились картошку выращивать, обзавелись «керагазами» (это как примус, только на керосине), взрослые работали, дети учились и даже кинофильмы смотрели в единственном похожем на сарай кинотеатре. В магазине стали кроме хлеба отпускать еще американское сало «лярд» и яичный порошок в банках.
Конечно, у многих было личное горе – погиб на фронте кто-то из близких. У нас, к счастью, отец был жив и довольно регулярно присылал письма со штампом «Просмотрено военной цензурой». Мама продолжала работать, сестра в сорок четвертом после окончания школы тоже пошла на работу.
Странно, но почему-то  моя память почти ничего не сохранила  из школьной жизни. Возможно потому, что проблем с учебой  у меня не было. В январе 43-го я даже как отличник побывал на елке в Колонном Зале Дома Союзов. Одно огорчение: я то ли потерял, то ли у меня украли талончик на подарок, который там выдавали.
Зимой мы с Володей Речинским катались на лыжах и на коньках. Володя хотя и был немного младше меня, но запросто скатывался на лыжах с самых крутых горок, а  я все шлепался. На коньках мы как другие мальчишки наловчились цепляться крючком из проволоки за задний борт проезжающей машины и мчались, подпрыгивая на ухабах.
Как-то раз, заметив  большой грузовик, мы поспешили за ним, хотели уцепиться. Когда грузовик подъехал  ближе, мы увидели, что в кузове близко один к другому сидят пленные немцы, а у кабины стоят  два бойца в белых полушубках с автоматами. Немцы руками нам помахали. Обыкновенные люди, совсем не страшные. Должен сказать, что ненависти к ним я не почувствовал.
Круг моих интересов к этому времени несколько расширился: я понемногу собирал марки. Узнал много нового о разных странах, об их правителях и обычаях. Другим моим увлечением стал кружок «юных техников», который действовал в «Доме пионеров», что находился на нашей улице. Там я научился паять, работать напильником, чинить электроприборы. Мой портрет даже на страницы городской газеты попал. Вид получился довольно глупый – в школе тогда требовали стричься наголо. Между прочим, тогда же в 43-ем всех мальчишек обязали при встрече с учителем снимать шапку. Я к этому времени уже ощущал себя личностью и решил не подчиняться, и наша учительница Мария Сергеевна, к которой за четыре года мы привыкли и считали её чуть ли не второй матерью, ничего подобного от нас не требовала. 

                НА ПЕРЕЛОМЕ

Детство, несмотря на все превратности, все же самый лучший период в жизни: невзгоды и обиды быстро забываются, каждый день открывает что-то новое, а будущее рисуется в  радужных тонах.
  Мы часто торопимся перевернуть эту страницу и начать взрослую жизнь. Мы еще так несуразны и голенасты   как подрастающие петушки, и нас начинают  называют уже не детьми, а подростками.   
Сорок четвертый год ознаменовался радикальной переменой в нашей школьной жизни: наверху решили перейти к раздельному обучению мальчишек и девчонок.  Хорошо это или плохо  - не знаю. Жизнь меняется, и люди меняются. Четыре года мы учились вместе, и  не испытывали никаких неудобств.  Более того, главной заводилой в классе была девочка по имени Алла.
От четвертого класса у меня осталась памятка. Было это, я думаю, в мае, учебный год заканчивался, и нас – нескольких мальчишек попросили сложить только что привезенные дрова -  толстенные березовые чурбаки по два или три метра длиной. Мы взялись горячо, но, когда укладывали в штабель очередное бревно,  оно придавило мой безымянный палец, расплющив крайнюю фалангу. Шрам  сохранился до сих пор. 
Хочешь – не хочешь, но в пятый класс пришлось идти в другую школу – мужскую. Из прежнего класса в мой пятый «Г» попали не все, из других школ пришли незнаковые мальчишки, несколько великовозрастных второгодников. Среди них выделялся здоровый парень по прозвищу «Твистер», и он сразу заявил, что все должны его слушать. Вокруг него сгруппировалась команда: они курили, смачно ругались, не вдумываясь в смысл бранных слов, сбегали с уроков, придумывали как досадить учителям. Приставят, например, к двери половую щетку, учитель входит, а щетка на него падает. Особенно доставалась «военруку» - это был не слишком старый, без одной  руки человек в потертом военном кителе, один рукав которого был засунут в карман. Подход к нашему брату у него не получался, он кипятился, начинал кричать, а команда Твистера  над ним открыто смеялась.
Однажды кто-то принес в класс немецкую солдатскую книжку  с неприличными картинками. Книжка пошла по рукам и ко мне тоже попала. Я к тому времени уже знал «откуда дети берутся», но не видел в этом ничего постыдного. Немецкая книжка открыла мне другую незнакомую сторону жизни. Она и притягивала и отталкивала, спавшие дотоле гены начали пробуждаться. Чистое и идиллическое детство было на исходе.
Между тем, по всему было видно, что и война идет к концу. Чуть ли не каждую неделю торжественный голос Левитана сообщал об освобождении (или о взятии) очередного крупного города. Гремели залпы салюта. От отца стали приходить посылки -  что-то из  тканей, но больше разные неожиданные вещи: дуэльный пистолет, эсесовский кинжал, немецкие значки и ордена, фотоаппарат. Было еще большое количество коллекционных марок. Позже отец рассказал как они к нему попали: он с группой солдат осматривал какой-то дом брошенный владельцами, открыл попавшийся на глаза сундук, тот был полон марок. Отец торопился,  за неимением другой тары наполнил фуражку марками и снова надел ее на голову, а снял фуражку только  вечером, совершенно забыв про марки. А они падая закружились в воздухе как огромная стая разноцветных бабочек.
Так я стал обладателем значительной коллекции и существенно пополнил свои знания в географии. Присланному отцом фотоаппарату тоже нашлось применение. Фотографии были маленькие так как увеличителя у меня не было. Эти занятия, правда, перемежались  обычными детскими играми с другом Речинским. Весной, вооружившись самодельными баграми, мы вылавливали в разлившейся местной речушке проплывавшие доски – на дрова.
А потом наступил незабываемый день 9-го мая. Как-то даже не верилось, что войне конец. Вскоре стали прибывать демобилизованные солдаты. В один из июльских дней кто-то из соседей крикнул нам в окно: «Сергей Михайлович идет. Встречайте!». Я выскочил на улицу и побежал в сторону станции. Отец худой и постаревший отдыхал, поставив чемодан на землю. Тут у меня вырвалось: «Папа! Какой ты старый!». Всю жизнь я корю себя за эти слова. Ах, сколько еще раз мне предстояло ошибаться, обманываться в людях и сожалеть о своих поступках!   
 
                ***