Маленький кусочек большой истории

1.

Моня родился за десять дней до войны. На восьмой день ему сделали обрезание. Было больно, и Моня плакал, а все вокруг радовались. Если бы Моня умел думать, он бы подумал, что мир несправедлив, но думать он еще не умел, поэтому только обиделся и плакал даже тогда, когда больно уже не было.
А еще через два дня началась война. Людей вокруг Мони сразу стало гораздо меньше: куда-то исчез папа, пропали дяди – папин и мамин братья, но зато осталась мама, остались бабушка с дедушкой, и это, конечно, было хорошо. Но все они стали какие-то рассеянные, мама часто плакала, и тогда Моня начинал плакать тоже.
А потом все стали собирать вещи. Дедушка сказал:
-Берите зимнее. И все ценное, что есть.
-Зачем зимнее? – удивилась мама. - Сейчас ведь лето.
-Лето быстро кончится.
-До зимы их погонят.
-Ривочка, никто не знает, что будет завтра. Погонят – значит, привезем обратно. Серьги сними и спрячь.
Моню не особенно волновали сборы. Если бы он умел думать, он бы подумал, почему все вокруг стали такими тихими, хмурыми и озабоченными, но думать он еще не умел. Он был сыт, сух и, в целом, спокоен.
Однажды мама туго его запеленала, подхватила одной рукой, в другую взяла старый потертый чемодан с пестрыми наклейками, и они пошли по пыльной дороге в толпе таких же тихих, озабоченных, нагруженных вещами людей. Моня слышал собачий лай по обе стороны их колонны, но не боялся. Первые десять дней его жизни, когда лаяла собака, мама успокаивающе говорила:
-Это лает Пират, он нас охраняет.
И Моня, хоть и не понимал, но чувствовал, что собачий лай – это безопасность. И теперь удивлялся, почему мама и все, кто идет рядом с ними, боятся этого лая и теснятся к середине колонны
Куда и cколько времени шли, Моня не знал – он проспал почти всю дорогу. Да если бы и не проспал? Вон, взрослые не спали, а тоже не знали, куда идут.
Новый дом, куда принесла его мама, Моне не понравился. Тесно, темно, душно. В двух маленьких комнатах их было двенадцать – считая Моню, но он считать не умел, места не занимал, поэтому все, кто умел считать, считали, что их одиннадцать. Моня хныкал, но больше для проформы: мама была рядом, кушать давала по первому требованию, так что в целом на жизнь он не жаловался.
Но однажды мама не дала ему поесть. Нет, грудь она ему дала, но он не сумел выцедить оттуда ни грамма молока. Он сосал изо всех сил и, так ничего не высосав, в изнеможении уснул. Проснувшись и снова не получив еды, кричал обиженно и горько. Снова засыпал и снова кричал от голода и боли – сутками. И вдруг, наконец, молоко закапало ему в рот. Это была не мягкая мамина грудь, а шершавая тряпочка, но она была пропитана молоком – тоже другим, не маминым, - какая разница? Моня не наелся, но все-таки немножко поел и уснул уже не от изнеможения, а просто потому, что пора было спать. В этот день ему исполнилось два месяца.

2.

С того дня, как на улицах появились румынские солдаты, в жизни Раи появился страх. Появился, да так и остался. Когда их собрали в колонну и куда-то повели, она, держа за ручку младшую сестренку Милочку и стараясь потеснее прижаться к маме, с тоской смотрела, как люди стоят по обочинам дороги и провожают их взглядами. Среди этой толпы Рая видела знакомых, но крикнуть не могла: шуметь не полагалось. И то, что они, эти люди, сейчас вернутся домой и будут жить, в общем-то, обычной жизнью, а они все – Рая; мама; Милочка; дедушка Абрам с бабушкой Маней; Люба - Раина тетя, которая была старше Раи всего на два года, ей недавно исполнилось четырнадцать; красавица тетя Рива - жена Раиного дяди Аркаши, который ушел на фронт, и ее маленький Моня, который родился за десять дней до войны; и все остальные многочисленные родственники и не родственники, сейчас шли рядом с ней, таща вещи, поддерживая стариков, баюкая младенцев, - это было самое ужасное. Все они теперь были отдельно от прежней жизни, от своих домов, от всех людей. Эта отдельность вызывала страшную, смертную тоску, о существовании которой Рая и не догадывалась.
Идя в этой странной, тоскливой колонне, Рая думала о том, почему так несправедливо сложилось, что она родилась еврейкой. Ну что стоило, чтобы она была, например, русской: русских румыны особо не трогали, как жили себе, так и жили. Нет, правда, ну какая она, Рая, еврейка: еврейского языка не знает, да и внешне не очень похожа, только нос фамильный, длинноватый с горбинкой, но мало ли – вон, у грузин тоже такие носы. У товарища Сталина, например, с горбинкой. А теперь что с ними со всеми будет? Куда их? Зачем?
 Домик, где они все поселились, был не просто маленьким – он был крохотным. В двух почти кукольных комнатенках никак не могли поместиться одиннадцать человек – это если не считать маленького Моню, который все равно спал с тетей Ривой. Тогда они решили, что старшие дети – Люба, ее племянник-ровесник очкарик Боря, сама Рая,  одиннадцатилетний братик-шахматист Илюша и их слепой дядя Сема, которому было уже целых двадцать шесть, - будут по очереди спать на крыльце перед домом. Так их оставалось в доме всего десять, и, если не вставать со своих матрасов, то можно было поместиться.
Грязь и голод – вот, что мучило Раю больше всего. Нет, наоборот - голод и грязь. Потом грязь перестала мучить: стало все равно. Остался один голод. Мама вместе с другими прокрадывалась к колючей проволоке, куда тоже тайком приходили местные, и меняла на еду украшения, которые когда-то дарил ей папа. В такие дни, когда удавалось сменять колечко или брошку на хлеб, сахар, муку, а иногда даже на кусочек масла, у них был общий пир. Половину хлеба съедали, разделив, в первую очередь, между детьми. Вторую половину аккуратно резали на кусочки и сушили впрок.
Но украшений было немного, а еды за них скоро стали давать совсем мало. Другие тоже меняли, на том и держались.
А потом начал кричать Моня. Он кричал сутками, замолкая только когда засыпал. Спал полчаса, просыпался и снова плакал. Вместе с ним плакала тетя Рива: у нее исчезло молоко, и Моня медленно умирал от голода.
Теперь главной целью обмена стало молоко. За колечко с камушком давали маленькую бутылочку,  Моня сосал тряпочку, пропитанную молоком, и тетя Рива, наконец, тоже переставала плакать: появлялась надежда, что ребенок не умрет. Но Моня был не один малыш в гетто. Когда молоко успевал выменять кто-то другой, все начиналось снова – крик Мони, который становился все слабее и слабее, слезы тети Ривы, сжатые губы бабушки Мани, почерневшее лицо дедушки Абрама…
Однажды дедушка Абрам собрал всех одиннадцать человек, не считая Моню, в одной комнате и сказал:
-Ша. Дело важное, нужен семейный совет.

3.

Абрам с самого начала знал, что нужно было уезжать. Когда под бомбами уходили последние красноармейцы, он знал – нужно уходить с ними. Но как уйдешь? Женщины заартачились, и переспорить их он не смог. Проводил на фронт сыновей – старшего Гришу и младшего, любимого, Аркашу, обещал беречь детей. Хотел сберечь, увезти, потому что не ждал добра, но побоялись бросаться наобум, в неизвестность. Маленький Моня – якорь покрепче корабельного. Хотел отправить хотя бы остальных, остаться самому с женой и Ривой с малышом – не ушли, дескать, не бросим. И что теперь? Смотреть, как погибает его семья, его дети, внуки, весь его род под корень.
-Я достала капустные листья. Идите есть борщ, - зовет Маня и тихо бурчит себе под нос: - Это борщ? Азохн вэй, борщ. Чтоб мои враги такой борщ всю жизнь ели…
Манечка еще умудряется что-то готовить, пусть это просто капустный отвар, который она с великим достоинством называет борщом. Это их дело, женское. А какое дело мужское? Семью хранить, защищать? Не справился он с мужским делом, не охранил. Что с того, что старик? Все равно дом на нем. Не справился. Теряет детей. Если бы мог свою жизнь за их жизни отдать, выменять – ни на секунду бы не задумался, пел бы от счастья. А теперь надо сделать хоть что-нибудь.
Абрам оглядел всю свою притихшую семью. Из мужчин только он, да старший брат двоюродный, совсем старый, не встает, да сын Семочка, ослепший еще в детстве. Вот и получается, что он один за всех в ответе.
-Ша, - повторил дедушка Абрам. – Вопрос серьезный.
Перед самым рассветом, когда на пост заступил охранник Ливиу, Абрам прокрался к колючей проволоке.
-Только сегодня ночью, - сказал Ливиу. – Завтра меня переводят. Условия знаешь.
-Хоть немножко сбавь, - безнадежно попросил Абрам. – Давай хотя бы не три, а два.
-Три. Не хочешь – не надо. Только другие с тобой и разговаривать не будут, все заберут, никого не выпустят.
Абрам это знал. Он и Ливиу не очень-то доверял, но выхода не было.
-Сегодня ночью один охранник обещал выпустить тех, за кого заплатят выкуп, - сказал Абрам семье. - По три золотые цацки за человека.
Все замерли, только Моня продолжал тихонько постанывать – кричать он уже давно не мог. Сегодня у «колючки» снова не было молока.
-Так что выкладываем, у кого что есть, и решаем, кто уйдет. Давайте все, что проесть не успели, - и Абрам снял и положил на пол свою кепку.
Никто не шелохнулся.
-Люди, у нас появилась возможность спасти хоть кого-то. Неужели не спасем, барахло свое пожалеем?
-Мы все живем на это барахло, - тихий голос откуда-то из угла. – Кто-то уйдет, а остальным с голоду умирать?
Абрам покачал головой.
-Люди, мы все с вами семья. Мы гуляли на всех свадьбах и бар-мицвах. Когда болели наши дети, мы правдами и неправдами доставали лекарства. Сейчас мы попали в плен к людоедам. Так что, сами людоедами станем? И есть будем друг друга? Сейчас проесть эти цацки – значит, проесть чьи-то жизни. Жизни ваших родных, детей ваших.
Трехлетняя Милочка, сидящая на руках у мамы, вытаращила глаза и недоверчиво спросила:
-Вы нас съедите?!
-Что ты, доченька, дедушка шутит. Это он так шутит.
Абрам опустил голову. Маня, верная Манечка, с которой сорок с лишним лет прожито, молча встала, пробралась между сидящими и выложила в кепку кольцо с голубым камушком и еще простое, обручальное. Абрам до минуты помнил их свадьбу, счастье, ослепительную Манечкину улыбку… Вот лежит в кепке обручальное колечко. Тяжело оно тогда далось ему, безденежному. А может быть, это колечко и нужно было только для того, чтобы сейчас спасти кого-то из их детей.
-У меня тоже обручальное, и еще серьги, - сказала двоюродная сестра Абрама. – Остальное Риве давала на молоко.
-Отлично. Клади. Считай, уже почти двоих выкупили.
Дора выложила свои сокровища.
-А серьги как считаются, как одно украшение или два?
-Наверное, два, - предположил Абрам. – Камня-то два? Значит, и считать надо отдельно. У кого еще?
Женщины любят украшения… особенно если они могут спасти жизнь их детям. В кепку падали маленькие желтые капельки жизни, иногда сверкали голубые, белые или кроваво-красные искорки. Абрам считал.
-Одиннадцать. На четверых одного не хватает.
Рива, болезненно щурясь, сказала:
-У меня тоже остались сережки. Но сначала скажите, кто уйдет.
-Давай посмотрим, скольких можно отправить, а потом будем решать, - Абрам изо всех сил пытался отложить этот разговор, оттянуть самый важный момент, который для кого-то станет надеждой, а для кого-то приговором. Для себя он уже все решил, пока шел от «колючки» домой, но теперь надо было убедить в этом семью. Задача почти невозможная.
-Нет, - упрямо сказала Рива, - папа, я прошу вас, давайте сейчас.
-Хорошо, - устало сказал Абрам. – Что вы скажете?
-Детей! – Роза схватила за плечи Илюшу. Тот прижался к матери, отвернулся, боясь спугнуть надежду.
-Понятно, что детей, - махнул рукой Абрам. – Думайте! Мы должны отправить тех, кто точно дойдет… без родителей. Может, по дороге им придется разделиться, прятаться… голодать. Переходить через фронт под обстрелом. Кто выживет в одиночку? У нас слишком мало золота. Мы не можем промахнуться, выбрать не того. Понимаете? Надо наверняка.
-Значит, тех, кто постарше, - Роза не отпускала от себя Илюшу, гладила его по голове, плечам.
Рива с ненавистью посмотрела на нее:
-А кроху, значит, спасать не надо?
-Подождите, - перебил ее Абрам, – есть еще одно. Должны идти девочки.
В образовавшейся тишине кто-то громко, прерывисто, со стоном вдохнул воздух. Абрам сжал кулаки и продолжал говорить:
-Мальчики у нас обрезаны. Любая проверка…да что там, любая случайность – и все напрасно. Мы не можем рисковать. Нужна гарантия, что дети дойдут.
-Так что, значит, Моня вам не годится? – голос Ривы дрожал. – Я же не хотела делать ему обрезание! И Аркаша не хотел! Мы же комсомольцы! – теперь она уже кричала. – Это вы уговорили Аркашу! Вы! А я не хотела! – рыдая, она прижимала к себе плачущего ребенка. – Сыночек мой, я не хотела! Прости меня! Я не хотела!
Абрам закрыл глаза. Вот и в этой смерти он виноват. Нет, он не уговаривал Аркашу. Просто когда сын сказал, что они комсомольцы, далеки от любой религии и обрезание сыну делать не будут, Абрам потемнел лицом, молча встал из-за стола, ушел в спальню, лег на кровать и отвернулся к стене. Так он лежал, не вставая, не оборачиваясь и даже не шевелясь, больше суток, пока не пришел Аркаша и, посмеиваясь, не сказал, что вопрос решился, он уговорил Риву и уже договорился в синагоге. И на восьмой день, как положено, как всем мальчикам в их роду, Моне сделали обрезание. И вот теперь он умирал на руках у комсомолки Ривы, а его дед бессильно смотрел на него и думал – а имел ли он право брать на себя эту ответственность за дальнейшую жизнь, а теперь выяснилось – за смерть внука.
-Он все равно не выживет, Рива. У тебя нет молока, а пробираться придется далеко от жилья, - это тихо подала голос Маня.
-Ничего, мама. Я что-нибудь придумаю. Вот одна сережка – теперь двенадцать. Последнюю возьму с собой, поменяю по дороге.
-А почему ты так уверена, что уйдешь именно ты? – вскинулась Берта, сжимая руку четырнадцатилетнего Бори. – Моня обрезан.
-Кто будет распеленывать ребенка? Я тому сама глаза выцарапаю. Старших, если поймают, могут отправить мыться, переодеваться и вообще… А маленького никто не тронет. Мне главное – молоко по дороге доставать.
-Рива, извини, девочка, но я скажу. За Моню, как и за всех, потребуют три кольца. А шансов у него очень мало. Да что там мало – нет их! А кто-то другой, кто мог бы выжить, продолжить наш род, создать семью, родить детей, - он останется здесь.
-Папа, ты нас уже хоронишь? Все так серьезно? – дрогнувшим голосом спросил Сема.
-Не знаю! – громыхнул Абрам. – Ничего я не знаю! Знаю, что здесь опасно, опаснее, чем там. Потому и хочу иметь надежду. Два моих сына на фронте, и я имею надежду: похоже, им там выжить будет легче, чем нам тут. Если удастся вырвать отсюда хоть кого-то, я буду иметь надежду, что они выживут. А если мы будем спасать Моню, у меня не будет надежды!
-Папа, - Рива опустила голову к самому Мониному лобику и почти шептала, - а если вернется Аркаша, вы сможете оправдаться перед ним?
-Нет. Не смогу. Это моя боль до самой последней моей минуты. Но я точно знаю, что так надо.
Плакали, прижимая к себе сыновей, Роза и Берта. У них надежды уже не было.
Рая во все глаза смотрела на дедушку: неужели он нашел способ ее спасти? Неужели она уйдет из этого кошмара? А как же мама? А Милочка? 
-А Милочка? – безнадежно спросила мама.
-Она слишком маленькая.
-Так кто же пойдет?
-Пойдут Люба и Рая. На них вся надежда. И золота на них точно хватит.
-Послушайте! – взмолилась Рива. – Если вдруг что… пожалуйста, пусть они возьмут Моню! Я останусь, а они возьмут его и уйдут! Ему надо совсем немного. Немножко молочка…
-Рива, они еще дети. Им самим нужно будет выживать. Где-то затаятся, а ребенок заплачет. А чтобы доставать молоко, нужно заходить в деревни, а там румыны и немцы. Моня погубит их, Рива.
-Тогда пойду я.
-Хорошо, - устало сказал Абрам. – Все, закончили. Идите есть борщ.

4.

Милочка уже спала, поэтому Рая не стала целовать ее, чтобы не разбудить, только посмотрела. Когда мама надела на Раю свою кофту, попыталась было протестовать, но мама прошептала:
-Тс-с. Так надо.
Рядом одевали в дорогу «тетю» Любу. Рива потеплее закутала Моню, на себя набросила какую-то тряпку - собралась.
-Идите сюда, я расскажу, куда надо идти, - глухо сказал Боря. – У меня было «отлично» по географии.
Дедушка Абрам погладил Борю по голове, прижал к себе, судорожно вздохнул и отошел.
Наконец, часа в два ночи, они выскользнули за дверь.
Рая тихонько шла вслед за дедушкой Абрамом по ночному гетто, и внутри у нее все дрожало. Неужели сейчас она выйдет отсюда? Не будет задыхаться от вони в переполненном домике? Не будет, рискуя получить пулю, ходить у колючей проволоки в надежде, что кто-то из местных принесет еды. Пусть надо прятаться. Пусть переходить линию фронта. Пусть что угодно, но – там. За «колючкой».
Ливиу ждал возле ворот. Дедушка развязал платок и показал ему целую горсть украшений.
-Раз, - Ливиу отобрал два кольца с камнями и пару сережек.
-Ты что?! – вскрикнул дед. – Серьги – по одной.
-Ты где видел, чтобы серьги по одной носили? Вещь есть вещь. Если вещь парная – значит, давай пару. А не хочешь – как хочешь, - Ливиу передернул затвор. В ночной тишине звук был громким и страшным. Рива ахнула, Моня зашевелился, но, к счастью, не проснулся.
-Ладно, - устало сказал дедушка Абрам. – Считай дальше.
Ливиу сгреб оставшееся: обручальные кольца и еще пару сережек:
-Два.
-Да ты что?! – в платке осталась одинокая Ривина сережка без пары. – Побойся Бога!
-У тебя свой Бог, у меня – свой. Что ты мне насобирал? Ни одного камня, золота чуть. Так что молчи. Это – за двоих. Не хотите – возвращайтесь, пока я подкрепление не позвал.
-Хорошо. Не надо сердиться. Пускай за двоих.
Рива неслышно плакала. Моня то ли во сне, то ли в беспамятстве тихонько постанывал.
-Все. Девочки, вы уходите. Куда идти – знаете, Боречка рассказал. Идите.
Рая на деревянных, негнущихся ногах вслед за Любой сделала несколько шагов к воротам.
-Подождите, - сдавленно, сдерживая слезы, позвала Рива.
Останавливаться не хотелось – Рива снова будет уговаривать их взять Моню. Все-таки остановились, оглянулись. Рива забрала у дедушки Абрама свою непарную сережку, сунула ее в руку Любе, вторую, которую оставила на молоко для Мони, – Рае.
-Берите. Если что – продадите или поменяете.
Охранник, прищурившись, наблюдал за ними, поэтому дедушка Абрам быстро вытолкнул девочек за ворота:
-Бегите. Быстро бегите.
Рая с Любой бросились бежать - от колючей проволоки, от охранника Ливиу, от Ривы с умирающим Моней, от дедушки Абрама, от мамы, от маленькой Милочки, от всех, с кем должны были прожить жизнь.
Абрам повернулся к Риве, безнадежно глядящей вслед удаляющимся силуэтам, и поцеловал ей руку, которой она обнимала Моню.

5.

Сил у Мони не осталось совсем. На рассвете началась какая-то суматоха, но он уже никак на нее не реагировал. Мама снова тепло укутала его и куда-то понесла. Рядом шли дедушка, бабушка и еще много людей, которые последнее время всегда были рядом. Не было только Раи и Любы. Вечером Рая подержала его на руках и как обычно  пощекотала щеку косичкой. Моня ей не улыбнулся, но все равно было приятно. А теперь Раи не было рядом.
Моня слышал, как дедушка Абрам тихонечко сказал бабушке Мане:
-Ливиу шепнул, что везут новую партию, а места нет. Этот прохвост Ливиу знал, потому и сказал – сегодня ночью.
-Ой, Гот, - горестно вздохнула бабушка Маня.
-Но мы имеем надежду. Любочка и Рая ушли. С Божьей помощью вернутся Гриша с Аркашей. Мы-таки имеем надежду.
Обитатели гетто шли тихой колонной – шуметь было запрещено – по пустым рассветным улицам на окраину, где целую неделю местные под присмотром румынских солдат копали рвы.
Если бы Моня умел думать, он бы подумал: «Все. Это все». Но думать он не умел, поэтому просто почувствовал – все. Это все. И перестал дышать.

6.

Когда Рива стояла у рва, не отводя глаз от нацеленного на нее пулемета, она инстинктивно пыталась спрятать у себя за спиной тельце ребенка. Хотя проку в этом уже никакого не было.