ГЛАВА 1. СМЕРТЬ В ДЖАКУЗИ
— Почему? Ну, объясни мне, почему?
Настя стояла посреди тон-студии, — маленькой комнатенки, разделенной пополам стеклянной перегородкой — именно здесь участники «Звездного зазеркалья» записывали свои воскресные выступления. Слезы сами лились у нее из глаз. И это были не глицериновые слезы, которые так часто используют на сцене, а самые настоящие, соленые и горячие. Почему влага, выливающаяся откуда-то из нутра человека, кажется значительно теплее? Как будто бы там разогрели, поджарили и вскипятили душу, и она булькает, бурлит, выходит наружу, изливается горячими каплями духовной сути.
Настя провела языком по губам. Вкус мокрой соли усилил горький спазм, слезы потекли еще интенсивнее.
Валера сидел в кресле. За последние три месяца он прибавил в весе килограммов десять: сказывались нервные перегрузки. И сейчас он едва дышал от внезапно распухшего тела, не зная куда и как разместить, куда повернуть, и как двигать эту надувшуюся и как будто чуждую оболочку. На сцене певец стал надевать пояс, утягивающий его так, что он с трудом доживал до конца песни и скорее уходил за кулисы снимать его, чтобы сделать полноценный вздох. Но деться было некуда. Без него, без пояса, пузо вывешивалось из костюма, и он превращался в какого-то мистера — Твистера.
Когда ввязывался во все это, он даже не представлял себе, как будет неспокойно, нервно, дергано. Нет, он понимал, что будет непросто, но не настолько. Удары сыпались с тех сторон, откуда он не предполагал и не ожидал. Он и сторон-то таких не знал, а оттуда исходила враждебная волна, заставлявшая его поглощать мясо и пить вино в тех количествах, которые сразу вылезали лишним жиром, весом, объемом. Как он устал. Он устал смотреть, как устал брат, устал видеть, как издергалась дочь, устал сам… просто устал… Он даже слышать больше не мог про «Звездное зазеркалье» и считал дни до окончания проекта. Хоть как-то все бы закончилось… Лишь бы дотянуть до конца… Лишь бы с братом ничего не случилось.
Валера сморщился, вспомнив воспаленные глаза брата. Костя разрывался между Киевом и Москвой, между студией и домом, и этим домом — домом-аквариумом, домом, где было больше телекамер, чем обитателей, и где сейчас жила и умирала их Настя. Их Настя… его Настя… его котенок… его дочка… его надежда, его гордость…
Он устал и петь, и выходить на сцену, и улыбаться, и смотреть на лица, обращенные к нему в зале. Как ему надоели эти закулисные друзья-враги, соседствующие с ним в концертах, мило улыбающиеся ему в лицо и злобно шушукающиеся у него за спиной. Банк. И опять улыбки, опять разговоры.
Втянул в это все брата. Он не спит уже которую ночь.
Нет, не так. Брат сам предложил ему. Вдвоем мы потянем. Ради Насти. Будем держать свою линию. Будем максимально открыты. Сделаем уличные концерты. Все увидят нашу Настю…
Валерий вздохнул. Брат был романтиком. Они оба были романтиками. Они даже предполагать не могли, с чем придется воевать. Когда же все это кончится…
Ванидзе поднял голову. Посмотрел на дочь. Как изменилась его девочка. Лицо стало круглым, талия расплылась. Она тоже топила стресс в еде. Глаз почти не было видно в опухших от слез веках. Она тут, в запертых четырех стенах была обездвижена. Никуда не выйти, никуда не сходить, сиди тут и сиди. И чего она опять недовольна?
Он поморщился… Ей что… Только высидеть тут время, ничего же не надо делать. Только пой и будь под камерами. Что, в самом деле, она хочет от него?
Он устало взглянул в глаза дочери. Черные, глубокие, такие же как у ее матери, такие же, как у него… И нос… Неужели они похожи? Да нет. Никто не догадается. Его фамилия — Ванидзе, у нее — Сивошенко. Настя — вылитая мать. Вот и рыдает, как мать… Губы распухли, огромные, способные извиваться, как два червяка, они кривились в детской гримасе горя и отчаянья.
— Что — почему? — неохотно, как сквозь зубы протянул он и отвел глаза. Бархатистый голос его был в этот раз тихим. Совсем тихим. Он сам не знал, что делать и как выпутываться из засосавшего его «Звездного зазеркалья». Про себя, мысленно, в глубине души, он громко, во весь голос и нецензурно проклинал тот день, когда они с братом согласились взять этот… это… ввязались во все это дерьмо… В этот шоу проект. Провались он пропадом.
— Почему, ты просто скажи, что я твоя дочь.
— Это невозможно, — Валера произнес это механически, просто, чтобы произнести и как-то ответить на всхлипывания ребенка.
Для него смысл ответа был яснее ясного. И вся эта сцена была, в его понимании, всего лишь истерикой замученного ребенка, который не может получить понравившуюся ему игрушку.
— Ты меня стесняешься? Почему? Ты считаешь стыдно, ты считаешь, это стыдно — быть моим отцом? Да? Ты просто не хочешь этого сказать, ты стыдишься меня. Ну что такого мне нужно сделать, чтобы ты перестал меня стыдиться?
— Что? — мужчина в кресле думал о своем, и не очень прислушивался к захлебывавшемуся голосу Насти.
— Я что — разве плохо пою? Да я лучше всех пою! Да тут никто даже нот не знает. Что… почему ты не признаешь меня своей дочерью?
— Если бы ты не пела лучше всех, мы бы не… — он не договорил.
— Ну… скажи все, пусть все знают, что я твоя дочка! И тогда никто не посмеет оскорблять меня. Ну скажи… ну признай меня, паааааа…
Последние слова потонули в новых волнах кипевшей души.
— Что?
Мысли расползались внутри головы, сползали куда-то по крохотной тон-студии, и переползали на брата… Костя был в Киеве сейчас. Он уехал готовить песни к следующему концерту.
— Разве я позорю тебя? Разве ты знаешь еще кого-то, кто поет, так как я?
— Что ты от меня хочешь, — наконец включился в ситуацию Ванидзе.
Он дотронулся до обросшего подбородка. Седина уже беспокоила его.
— Скажи им, что я твоя дочь!
— Кому им? Ребятам? — глаза, черные и прищуренные ядовито взглянули на Настю. Валере так казалось, что ядовито. На самом деле он просто прищурился.
— И им.
— Кому — и им?
— Всем!
— Кому всем? — Ванидзе встал и потянулся к ручке двери. Как она похожа на мать, только подумал он и приоткрыл дверь. Настя схватила его за пальцы.
— Всем! Всем людям. Они думают, что я… Ты меня что — стыдишься? Почему тебе так стыдно, что я твоя дочь?
— Они думают, что ты — что? — он только это смог уловить во всей этой фразе. — Что ты моя девка?
— Нет, не знаю, откуда я знаю, — Настя стушевалась. Она не знала, что там думают во вне, за стенами этого дома и концертного зала в Останкино, и даже не хотела предполагать этого. Она просто хотела быть дочерью своего отца.
— Я хочу быть тем, кем я есть. Я твоя дочь! А ты стесняешься этого, поэтому и молчишь.
— Дочь. Они сожрут нас тогда с потрохами.
— Кто? Вон — Влад. Его отец сидит с тобой рядом, и ничего, Филя ему руки пожимает. А он кто? Пацан, маленький ребенок. Его никто не стесняется, а ты меня… а тебе за меня стыдно? Да? Тебе стыдно?
— Да не стыдно мне за тебя! — прикрикнул Валера. — Надо же такое придумать. Вся дочкина разборка начинала его раздражать. Столько нервов кругом идет, а тут еще и Настя тянула из него последние жилы. — Ты что, неужели ты не понимаешь, что я не могу всем сказать, что ты моя дочь?
— Ну почему? Почему? Я не понимаю!
— Да потому, что скажут люди?
— Да какие люди? Где ты видишь людей-то?
— Если для тебя они не люди, то, что ты так заботишься, чтоб они узнали правду и знали бы, что ты моя дочка?
— Не знаю.
— Ну вот, — вздохнул Валера и снова сел на вертящееся кресло музыкального оператора. — Ты сама не знаешь, чего ты хочешь, а требуешь… — он замялся, подбирая слова.
Живот мешал ему дышать. Ванидзе чувствовал его даже тут, просто сидя в кресле. Лишняя тяжесть, так внезапно возникшая, создавала лишний объем, и трудно было назвать большую причину неудобства — круглый, выпирающий и давящий на все полукруг пуза, или вес его. Он вскинул руки вверх, согнул их в локтях. Жест был нелепый, и облегчения это не принесло. Он подумал, что вечером откажется от ужина, и тут же тоскливо заныло под ложечкой. Пора было что-то покушать.
— Я знаю, чего я хочу. Я знаю. Я хочу, чтобы ты честно признал, кто я такая…
— Ну, кто ты такая?
— Я дочка твоя.
— И что это меняет? А я кто такой? Какая честь тебе быть моей дочкой? Все будут говорить — вон Настька — она великий музыкант и певица, а так — на тебя, как Орбокайту, будут показывать пальцем и говорить — вона — дочка Ванидзе, как надоели эти дети, тащат и тащат всякую шваль за собой, сами наживаются со сцены, уйти не могут, так еще и детей своих бездарных тащат.
— Я не бездарна, ты сам говорил, что пою я гениально Да я и сама знаю, что я пою гениально.
— Гениально — не важно. Ты думаешь, они будут пение твое слушать? Ну, прям… Они и даже не услышат твоего голоса, даже слушать его не станут… они просто сразу повесят на тебя ярлык — дочка Ванидзе. И все. Ты поставишь крест великий и верный на всем, на своей карьере… Я потому и не хотел тебе ничего делать…
— А зачем же все-таки стал помогать? — ярость мелькнула в черных глазах девочки. — Ну и оставил бы все как есть, и пошла бы я учиться на программиста, иль стала бы ди-джеем, что вдруг забеспокоился?
— Не мели чушь. Ты знаешь, я все готов для тебя сделать.
— Не ты, а Костя. Он взялся за «Зазеркалье».
— Ты даже представить не можешь себе…
— Могу…
— Нет, ты не можешь… — голос певца вдруг резко изменился. Он не хотел вот так просто оставить этот разговор, чтобы он вновь повторился через пару дней. — Нет, ты не можешь себе представить, на что пошел Костя ради твоего таланта.
— Ну вот, ты же сам признаешь, что пою я…
— Да…
— Что да? — голос Насти был слишком громким, чтобы свидетельствовать о ее спокойствии.
— Да прекрати ты, что мы еще для тебя должны сделать?
— Ничего, все…
— Что — ничего? Признать, что я твой отец? Ну и что? Что это даст?
— Спокойствие.
— Какое тут спокойствие? Это будет крест. И все, прощай твое пение, прощай все…
— Почему крест? Поет же Орбокайте, а я пою в сто раз лучше.
— Дуреха, — устало прошептал Валера. — Да ты в сто раз лучше… ты… поешь…
— Я хорошо пою… так никто…
Настя села на пол… она никак не могла ни понять сама, ни объяснить себе, почему она так хотела, чтобы Валера признал её свой дочерью. В эту минуту она жажадала этого больше всего на свете, даже больше победы в «Зазеркалье», больше сцены, больше успеха и карьеры. Может, это была надежда на гарантированную защиту? Быть защищенной, быть в домике, быть дочкой, а не просто так — одной перед толпой. Что вот, выйдет вперед этот сильный и полный уже мужчина, состоявшийся и значимый, и скажет — руки прочь — она моя дочка, — а вы перестаньте обижать ее. Настя с тоской посмотрела на отца… Он неправильно истолковал этот взгляд.
— Послушай, мы все для тебя, что можем делаем. Ты представить себе не можешь…
Он замолчал. Внутренне содрогнулся. Что он мог сделать…
— Ну, потерпи. Совсем немного осталось. Ну, совсем немного, скоро все кончится.
— А я буду первой?
— Нет, этого сделать я не смогу. Это «Зазеркалье» не наше.
— Но ведь…
— Нет. Победитель Марк. Ты это должна понимать.
— Ну, пусть. Пусть даже я лучше уйду. Только признай, что я твоя дочка.
— Ну вот, ну сколько можно-то? Что начнется, ты хоть представляешь? Тебя просто слопают с потрохами.
— Почему?
— Потому.
— Но ведь я наравне со всеми тут, так как все.
— Под крылом у отца и дяди… Ну ладно, ты просто не представляешь последствий. Слава богу, у нас разные фамилии… Я от тебя никуда не денусь… А вот карьера убежит…
Тишина внезапно повисла посреди маленького закутка, где творились музыка и кумиры.
— Иди, а то тебя и так не видно в последнее время…
— Я не могу тут больше…
— Опять начинаешь… осталась всего неделя, потерпи чуть чуть…
— Я не могу…
Дверь раскрылась, и в комнату вошла Марина. Пора было начинать запись для воскресных концертов. Сзади, из-за её плеча выглядывала голова пухлого Алексея — его компьютер ждал своего хозяина, способного сделать и превратить любого безголосого юнца в смачного мачо, зычно рыкающего на взбрыкивающую публику.
— Записывать сегодня будем?
— Я…
— Ладно, Настя, потом поговорим, не сейчас, давай, все закончится, и поговорим….
Валера вышел из крохотной студии, даже не посмотрев на дочь. Он был мрачен как никогда. Казалось, все хотели его крови и мяса.
Рита вошла в гардеробную. Вот так всегда… С кем-то записывают песню часами, а на нее не тратят много времени в тон-студии. Настя уже час сидит с Валерой. О чем они там спорят? Любимица…
Рита посмотрела на себя в зеркало. Яркая, красивая… Что еще надо для победы!
Пусть ее песни были срисованы с рок оперы. Чужой. И старой. Но кто ее помнил? Только меломаны… Да и не догадается никто. Рита брала маленькие фрагменты, гармонии… и соединяла их в непохожие на оригинал куски. Быдло… Мелькнула в голове мысль. Им все равно, что смотреть и слушать.
Узкая, вытянутая комната казалась пустой. Здесь было душно, дверцы шкафов небрежно задвинуты, оставленные щели зажевывали куски одежды. Сумки валялись прямо под ногами, споткнуться и упасть не было тут проблемой. Спасало одно — разбежаться негде.
— Черт, ну кто тут вечно все разбрасывает?! — Рита сама удивилась своему голосу. Микрофон на майке был включен, и ощущение, что ты постоянно с кем-то разговариваешь, сводило с ума. Разум ехал, двигался, плыл… Куда обращались все эти слова, которые она говорила сама себе, но вслух, появлялись ли они в эфире телевизионного канала, видели ли ее зрители, были ли у нее уже поклонники?
Она, классная. У нее своя музыка, свои стихи, свои слова, своя философия. Разве не так? Самая образованная девочка «Звездного зазеркалья». И это правда. Она себя так и чувствовала. И так себя и вела. Главное было — держать дистанцию. Кто — она, и кто — они. Теперь, когда ребят осталось не так много, было немного легче. Её песни были и в концертах, и в Интернете. И пела Рита их сама. И неплохо. И пусть все говорят, что хотят. Это так и есть! Единственная рокерша на проекте.
Кто тут еще пишет музыку? Марк? Это смешно! Это музыка для пенсионеров! А рок! Хорошо, что эту рок-оперу никто давно не слушает. Никто, никогда ее не уличит.
Надежда грела, тем более что конец «Зазеркалья» был не за горами. Возможно, что будет приз, ну хоть какой-то. Или мать ее убьет.
Рита содрогнулась, вспомнив мать, ее реакцию на все, представив, как она ее встретит после окончания шоу и выхода из зеркального, а точнее, стеклянного аквариума, в котором она прожила уже три с половиной месяца.
Последний разговор по телефону не предвещал ничего хорошего. Мать была недовольна. Всем. Это чувствовалось по голосу. Другой бы не понял, но Рита… Она знала свою мать… Что опять она делала не так? Слезы поползли по щекам, угрожая залить и испортить цвет красивых зеленых глаз. Рита достала таблетки. Нельзя плакать. Вдруг ее показывают камеры. Таблетки. Таблетки тоже нельзя есть под камерами. Депрессии, антидепрессанты. Все это ерунда. Глоток бы свободы и все… Мать достала. Ну что еще, что она могла сделать? Все есть, как есть. Только бы не плакать. Только бы мать не ругалась. Что она тут самая яркая — всем очевидно. Ее песни и ее стихи….Только бы не плакать… когда все это закончится, когда…
Перманентный бардак, как революция Троцкого, раздражал обитателей зазеркального дома так же, как и упоминания об авторе известной концепции усатого грузина. Убивать, правда, за него, — никто пока еще никого не убил, — но хотелось. Конца этому было не видно. Когда все только начиналось, Рита старательно убирала свои вещи и пыталась не замечать небрежности других. Теперь она поняла, — ты уберешь — никто не заметит. Ты теряешь силы, а твой сосед все ходит как огурчик. Она присела, на постиранные и приготовленные к глаженью тряпки. Все было свалено кучей, прямо на пол. Рядом стояла гладильная доска.
— Да это джинсы Влада, — удивилась она вдруг увидев, что кусок расшитых стразами штанов выглядывает из-под кучи футболок.
— Что за настроение, чего я здесь уселась. Попытавшись встать, снова плюхнулась на эту же кучу. Хлюпающий звук неприятно удивил ее. Пожар тут уже был. Что это могло быть? Неужели кто-то положил мокрую и невысушенную шмотку в гору сухого белья.
Рите даже не пришло в голову, что влага пропитала бы всю кучу, она вряд ли не почувствовала попой эту недосушенную вещь.
Она все-таки встала и удивленно оглянулась.
— А, подумаешь, пусть сами и разбираются, — устало махнула она мысленно рукой и уже пошла к выходу, но заметила уж совсем неподходящее. Из-под кучи чистого, по идее, белья вытекала струйка чего-то темного. Инстинктивно она нагнулась и дотронулась до этого. Рука почувствовала склизкую, липкую субстанцию, которая не отпускала, заставляя все трогать и погружаться в свою неглубокую глубину.
— Да что это такое, совсем с ума посходили.
Рывком она откинула белье и увидела его… Он был неузнаваем. Светлые волосы, такие блестящие раньше, тускло разметались по пестрой куче, голубые глаза смотрели прямо на нее.
— Влад, ты что, — почему-то затрясла она его за плечо, кончай прикидываться, дурак, совсем рехнулся.
Голова нырнула вниз, глаза переменили точку созерцания. Теперь Рита находилась вне зоны доступа взгляда ангельских глаз.
— Влад, да что ты тут развалился. Аааа, — заорала вдруг она, но ничего не двинулось и не переменило своего места.
— Влад, — ткнула она его в бок и отпрянула — вся рука была темной и липкой, и до её сознания дошло, наконец, что это такое.
Рита не могла пошевельнуться. Она просто орала что было сил. Резкий, гортанный голос, был как раз в той тональности, которую обычно пытался выжать из нее Коробов — педагог по вокалу. Вся напряженность и лживость звуков исчезла. Это был правдивый и голый без хрипотцы и полутонов крик ужаса.
— Ты чего орешь? — первый в двери появился Сергей.
Черные волосы его были собраны в узел. Глаза сонно и рассеяно помаргивали, в них не было ни малейшего удивления.
— Ты посмотри, что тут, — захлебываясь, гортанными звуками выдавила из себя Рита.
Она проводила руками по груди, на которой висели приклеенные косички. Ненатуральными, свитыми веревками, они создавали массу волос, или это была какая-то деталь ее имиджа…
— Ну что ты? — снова, еще тише и мягче повторил Сергей.
— Что тут у вас? Опять пожар? — в дверях уже столпились все ребята — участники «Зазеркалья».
Юля протиснулась в дверь и посмотрела на то, что было перед рокершой.
— Влад…
— Вот, — Рита протянула свои руки, они были в красной липкой жидкости.
— Что это?
— Влад — снова повторила девушка.
Громкий смех вырвался их побелевшего рта ранее неподвижного Влада.
— Черт, дурак.
Влад вскочил и с воплем выбежал в коридор.
— Вы что тут совсем что ль? — так и не понял ничего Сергей. — Рубашку мне испачкал. Это что у него там за гадость? А ты, чего было так орать?
Рита все еще стояла над кучей белья. Остекленевшие голубые глаза Влада мелькнули кадром из какого страшного триллера.
— Пошли, ты чего.
— Он что, нас разыграл что ль?
Влад со смехом выбежал из гардеробной.
— А ты подумала — он умер?
— Дурак! — вдруг крикнула она своим обычным писклявым голосом вдогонку Владу.
— Пошли чай пить, — дернула ее Юля за рукав.
— Нет. Влад, ты дурак, да…
Рита никак не могла успокоиться. Ей так нравился Влад Полянский. Невысокий светловолосый парень, с ангельскими голубыми глазами — он был самый младший на проекте. Ему только исполнилось шестнадцать. Он был настоящий артист. Пел он не очень здорово. Но они тут все пели не очень. Кроме Насти и Марка, никто не чувствовал себя уверенно в этой стихии. Ну и Тани.
У Влада были другие достоинства. Он был очень красив. Такой нежной тихой ангельской красотой, которая обычно действует на девушек безотказно. На нежных девушек. Или на всех. Он сам был похож на девушку. В нем не было ничего грубого, даже голос был приглушен, он говорил тихо, почти шептал, как будто его специально кто-то научил, как надо говорить, чтобы нравиться. Его голос был похож на ласковый шепот, на выдох, щекочущий ухо, на прелюдию к легким прикосновениям.
Полянский ей нравился, и ничего она не могла с собой поделать. Никак. Стопудово.
Юля сообразила сразу. Красивый, маленький мальчик, она повисла на нем на вторую неделю жизни в «Зазеркалье». Но и тут случился облом. Отец Влада был почему-то против. Хотя никто не мог сказать — почему. Может он ревновал сына? Или ревновал Юлию? А какое он сам имел отношение к Юле?
Вообще, чего-чего, а ревности в этом обществе было с лихвой. Юля ревновала Влада к Рите, хотя тут ничего не было. И быть не могло. И зачем она сказала, что у нее есть парень! Все испортила. А теперь можно было любить Влада до опупения, до вываливания глаз из орбит — так иногда ей хотелось залезть к нему в кровать — но она не могла. Это могло сойти с рук Насте, или Тане, они целовались тут со всеми, но Рита! Рита должна быть принципиальной.
А телу не прикажешь. Еще вегетарианство она кое-как сносила. Банки с фасолью, рыба, жареные овощи, салаты, рыба, опять рыба, опять салаты, — тут она как-то выживала. Ничего. Всегда можно было найти, что-то поесть. Серьга в губе, тоже мешала по страшному. Он не могла с ней ни спать, ни петь… то ли прокол был неправильный и кривой, то ли сама по себе серьга не подходила ей ни по какому… но было неудобно, больно… Неудобно и больно… Неудобно и больно… Все тут было неудобно и больно. Неудобно было теперь лезть к Владу, но она все-таки висла на нем… Больно было слышать от него ругательства… Неудобно было при мысли, что их слышат другие… что их слышит весь инет… все, кто смотрит онлайн. Какой стыд… Но желание было круче, и она снова лезла на шею маленькому бесенку… Как он был красив…
— Ты рокерша, терпи… — куда деться от матери.
Только строгий голос ее колоколом ударял по мозгам — ты же хотела в «Звездное зазеркалье» — так терпи, зачем мы тебя туда устроили? Не для того, чтобы ты целовалась с мальчиками.
Куда деться? Слезы выступили, выжались, стекли с накрашенных ресниц и потекли по щекам… Влад… а он все веселится….
— Офигительно, — она обернулась.
Сергей стоял сзади и смотрел на грязное красное пятно, растекавшееся по только что выстиранным джинсам.
— Он что, — что фильм что ль опять Димка снимает? — новое лицо показалось в проеме двери узкой гардеробной.
Хриплый голос Наташи внес правильные нотки в эту нелепую сцену.
— Какой фильм? — туповатый Сергей явно не врубался.
— Он тут как мертвый лежал. И глаза неподвижно. Я так испугалась, — неестественным голосом, уже обычным, с плаксивостью в тембре, протянула рокерша.
Она постаралась улыбнуться. Десны обнажились и показали хозяйственную натуру девушки. Слезы снова потекли, уже ничем не объяснимые. Впереди была номинация. Еще одна номинация. И ничего не могло ей в этот раз помочь. Легко матери было говорить. Сама она даже представить себе не может, что значит жить под камерами. Что значит… когда в туалете снимаешь штаны и думаешь — кто сейчас стоит по ту строну и смотрит как ты делаешь это. Так, хватит, не думать об этом, — одернула она себя, но град жидкости на щеках остановить было невозможно. Надо еще таблетку…
— В студию. Рита, в студию.
Это означало, что нужно было идти записывать свою песню. Стоять и пытаться прочесть мысли, угодить ему, боссу, кто руководил всем музыкальным процессом.
— Нет, Рит, ты через час. Сергей. Ты.
Голос сверху. Голос свыше. Неизвестно кто, но командовали тут строго. Прожектора слепили и грели… жарили… Смерть под солнцем. Почему-то вспомнилось Рите. Как надоел этот свет. Мощный, слепящий, палящий, греющий. Но больше всего убивали камеры. Камеры, камеры, камеры… Никуда не деться. Ловят каждое движение, каждую мысль, если она есть…
Пойду в джакузи. Там нет днем камер. Там побуду. Отдохну. К черту пиар. К черту. Побуду одна.
Она открыла в дверь и сразу поняла, что надежды были напрасными. В ванне был Марк. И опять красная вода. Да что это такое!
— Марк, вылезай. Димка не придет. Они с Владом в сад пошли.
Рита не знала, куда пошел Дима, но вся эта игра ее достала.
— Вылезай. И воду покрасил. Один одежду испортил, другой вообще… Попробуй отмой теперь джакузи… Уроды…
Марк не отвечал. Света не было. Камер тоже. Днем тут всегда не было никого.
Рита села на выложенную мозаикой скамью. Сняла микрофон с майки. Выключила.
— Ну и грим ты себе сделал. Вампир. А вода почему красная?
Тишина была ответом на слова рокерши. Она удивилась. Марк не мог пропустить возможность сказать ей что-то. Он явно не любил ее, а тут молчал. Странно. Ну и ладно. Второй раз она не попадется на их игры. Снимают фильмы тут, как будто это курс во ВГИКе.
— Рита, тебя в тон-студию, — Димка нырнул головой в щель приоткрытой двери джакузи. — Так и знал, что ты опять здесь спряталась.
— Не прячусь я. Просто отдыхаю. Я песню пишу. И Марк тут ждет тебя с камерой.
— Чего ждет?
— Ну вон, посмотри, как выкрасился, джакузи испортил красной краской.
— Боже! — с характерной театральной интонацией воскликнул Дима и наклонился над водой. — Марк, — протянул он и дотронулся до головы парня.
Тело медленно ушло под воду.
— Ничего себе. Вы что, сговорились сегодня? Вот уроды. Дураки.
— Он странный. Почему так долго не всплывает.
Маленький Димка стоял на краю бассейна и ждал, когда покажется Маркуша.
— Не знал, что Марк гигант подводного плавания.
И тут он увидел лезвие. Дима нагнулся и дотронулся до края.
— Да это кровь…
— Дурак, — хохотнула Рита, показав свои десна.
— Он давно так сидит?
— Ну хватит, Дим, хватит прикалываться, мне надоело, я уже вам… хватит…
Дима, как был, в джинсах, прыгнул в воду и подтянул Марка за руку.
— Черт, — рука выскользнула у него из пальцев. — Смотри.
Он подхватил его за плечи и пытался вытащить из воды, но тело опять сползало в воду.
— Смотри! — наконец выхватил он марково запястье из воды.
Глубокий продольный шрам, сделанный по всем правилам хирургического искусства зиял, обнажая внутренние ткани безвольно плавающего тела Марка.
ГЛАВА 2. УЛИЧНЫЙ КОНЦЕРТ
Глаза устали. Стоило большого усилия фокусировать кристаллик зрачка, чтобы видеть картинку на экране компьютера не в тумане, а четко и в деталях. Хотелось откинуться на спинку кресла, но когда Ольга делала так — сразу все расплывалось перед глазами, уши не воспринимали, что за звуки шли из динамиков, мозг отказывался анализировать слова.
— К черту, — подумала она. — Хватит смотреть этот балаган. Балаган, балаган, балаган. Жуткие лица, глупые дети, смотреть тут не на что, и хватит терять время на этот… на это… балаган, — снова повторила она найденное слово. — С чего я вообще взяла, что тут может получиться какая-то история.
Ольга резко встала с черного кресла. Оно крутанулось от внезапного движения женщины и развернулось к окну. Останкинская телебашня едва заметным силуэтом виднелась в сером небе дальней перспективы.
— На дачу, — вслух сказала Ольга. — На дачу… Хоть по лесу прогуляюсь. А то совсем ослепну с этим «Зазеркальем».
Уже долгое время она всматривалась в компьютерный онлайн первого канала. «Звездное зазеркалье» разочаровывало ее все больше и больше. Надежда, что там можно выудить параллельный сюжет для нового детектива, таяла. Все казалось постановочным, персонажи — картонными. А как они поют — этого не узнать никогда — все сплошная фанера и компьютерная графика.
Рыжие волосы чуть тронутые сединой касались плеч и неровными прядями свисали на лоб. Быстро и ловко она собрала их в узел на затылке. Когда столько времени убито впустую, раздражать начинали даже собственные волосы. Очки, сдвинутые на макушку, собирали челку назад. Она выключила адскую машину, выключила модем, зло выдернула из розетки зарядное устройство для мобильника. Ничего не прихватив, захлопнула дверь. Пока медленно опускался лифт откуда-то из-под крыши, она вернулась и взяла сумку с ноутом.
— К черту, — зло повторила Ольга, заводя машину. — Плевать на все, к черту всех и все, к черту этих блатных детишек, к черту эту фанерную музыку, к черту всю эту ложь… Да кто там мог бы убить, когда все места уже заранее куплены!
Рванувшись с места, она чуть не сбила бабушку, семенившую с мусорным пакетом к бачкам, так нелепо поставленным на выезде со двора.
Волоколамское шоссе было забито. Именно сегодня, когда с неба сыпал то ли снег, то ли дождь, и холодный ветер пронизывал насквозь, все почему-то решили рвануть за город.
Совсем чокнулись, — снова ругнулась про себя Ольга, — что за люди, что им надо в лесу в такую погоду. Размышления в пробке превратились в рефлекторные дерганья рычага. Длилось это недолго.
— Плевать, — снова куда-то и на что-то плюнула Ольга.
Теперь это уже было не абстрактно посылаемый плевок в кибер пространство веб паутины плоскостного Интернета. Это был трехмерный и резко-временной разворот машины, внезапно выдернувшейся из ряда топчущихся железяк и, сопровождаемый смачными ругательствами, не сложно угадываемыми в беззвучно открываемых ртах водителей, изолированных стеклами своих воздушных личных пространств закупоренных консервных банок.
Ольга вдруг передумала ехать на дачу. К черту дачу, к черту лес, к черту топтание под дождем и снегом, к черту свежий воздух. Нужно поставить точку на всем этом, черную и большую.
Ну, нет — так нет.
И сюжета там нет, и талантов там нет. Но надо довести дело до конца.
Все надо делать, как следует — единственный девиз, который она решила себе оставить после всех рухнувших принципов, не выдержавших натиска жизни и неудач.
Точно, сегодня уличный концерт! Как я могла забыть, к черту дачу, я пойду, посмотрю на этих ребятишек, послушаю, какие звуки они могут издавать без машины времени. Ну да, она не эксперт. Не музыкант. Не педагог по вокалу. Но тут, в реальном трехмерье, она могла узнать все, или, хотя бы, — улыбнулась она своему оптимизму, — что-то новое!
Двадцать минут фотосинтеза — стоят месяцев сидения перед компьютерной графикой и монтажом плоских картонных персонажей фанерных героев из «зазеркалья». Объемная, осязаемая реальность вполне способна показать то, что ни за что и никогда не увидишь за плоскими кристаллами расплывающегося экрана. Несколько минут осязаемого реала могли стоить, даже нет, — перекрывали по ценности часы и недели плоскостного вглядывания в экранных персонажей картонной оперы «Звездного Зазеркалья».
Дом, знаменитый звездный дом Ольга нашла сразу, без труда. Не понадобилось даже спорить с навигатором. Хотя, в какой-то момент она подумала, что промахала на скорости мимо нужного адреса. Вдали она видела отлично. Хотя читать уже приходилось в очках. Компьютер здорово подрывал зрение. А куда деться… Впервые в жизни она делала то, что хотела. Она хотела написать книгу — и писала. Хотела высказать все, что накопилось у нее на душе. Но сказать так, чтобы это было интересно и другим прочесть, или выслушать.
Что толку болтать, если все это выражено абстрактно и отвлеченно. Обычно самые истинные и дорогие для тебя самой вещи звучат ненужно и непонятно для других, чужих и неблизких. А так хотелось быть понятой. Быть понятной. Доступной. Доходчивой. Не вывод рассказать, хотя и его тоже. Но и пути подхода к нему — чтобы все вместе с тобой пришли к тому же, что и ты.
Быть понятной. Быть понятой. Этого хотелось больше всего. Чтобы прочел кто-то мое творение и сказал, а ведь точно так есть, она права, я всегда так думал, только сформулировать не мог. Да, так и есть. Абстракции и воспоминания, которые обычно льются на человека из книг — мало воспринимаются. Чтобы разговаривать на эмоциональном уровне нужен материал, нужна эмоциональная канва. Вот хотя бы эта передача. «Звездное зазеркалье». Конечно, подобное шоу впервые идет в онлайне. Это забавно. В этом что-то есть. Ребята поют и живут довольно долго под камерами. В замкнутом пространстве. С концертами в Останкино. После каждой недели кто-то один выбывает. Тут могла быть интрига. Могла! Если все это заранее не срежиссировано. Ну… впрочем… при нашей всеобщей лжи и обмане — вряд ли там все вчистую дают. Но… Ребята живут под камерами. Конечно, сценарное шоу должно иметь проколы, должно показать хотя бы реальных детей, реальных ребят. И потом. Они-то не актеры. Они должны быть, и обязательно проявят себя реальными.
Ольга хмыкнула. В реале. Обычно это слово употребляется не том смысле, в каком она употребила его здесь. Это и с экранов у нас звучит. Да… с экранов. Вот бы еще и фильм поставить по своему детективу. Как бы было здорово. Можно было бы и умереть.
— А сын…
Вот так всегда. Внутренний голос ни разу еще не подсказал что-то верное и в нужную минуту. Ну сын. А чем она могла ему помочь. Каждый набирает ума в своей жизни своими шишками. Свой не вложишь, только покалечишь. А Ольга хотела, чтобы её сын был умным и сообразительным.
Улыбнулась. Ну да, детский мультик. Как же он назывался. Это из того еще времени, когда сын был маленьким, и когда они втроем смотрели мультики. Она, муж и сын. Смешные, детские мультики. Умен и сообразителен. Или там не так это звучало. Это говорилось о говорунах. Говорун — птица говорун –умен и сообразителен. Тьфу, вот привязалось.
Она уже подходила к уличной сцене. Слева высилось мрачным черным кубом заброшенное здание кинотеатра. Эти отдельные монолиты брежневской эпохи все еще стояли в разброс по Москве, напоминая своим объемным примитивизмом программу «Время» с лозунгом — «все о нем и немного о погоде». Ненужность и мрачность этого сооружения делала его похожим на замок, — если бы не отсутствие башен и длинных окон, с полукруглыми окончаниями. Огромная, рамблеровская будка всем и каждому говорила, что тут, и именно тут — происходит главное событие музыкальной и культурной жизни Москвы. — рождение молодых и талантливых звезд, рождение новых зрелищ. Рождение музыки.
Насчет музыки Ольга как-то сомневалась. Никто не писал там под камерами музыку. Никто не писал — почему? Не тех набрали? Не те условия? Если ты музыкант и дело тебе нравится и ты умеешь — почему бы и не делать это под камерами? И занятие есть, и есть, что посмотреть. И послушать. Ольга с удовольствием думала, что было бы реально неплохо вот так включить комп и послушать десяток ребят, которые в разных комнатах на твоих глазах будут творить, создавать мелодию, складывать звуки, создавать гармонии, писать песни… Она бы, может, даже тоже достала бы компьютерную прогу, и тоже бы попыталась бы вместе с молодым талантом поиграть на компьютерной клаве, узнавая его мысли и удивляясь его находкам. Какие бы тогда были бы споры после еженедельных отчетных концертов! Было бы о чем говорить!
Сейчас, открыв форум на рамблере, можно было погрузиться только в элементарные переживания малолеток и озабоченных юнцов.
Вопли были смешны. Кто-то защищал одного, кто-то другого. Но всем без исключения нравился Владик. Сын циркача, красивый мальчик, с накаченным телом и голубыми глазами. Нежный голос привораживал всех без исключения девочек младшего возраста, да и их бабушек тоже. А как он пел. А кто его знает… При современной технике –то.
В отличии от будки — сама сцена оказалась небольшой. Крохотной. Буквально три шага в одну сторону от микрофона — три шага в другую. Металлические конструкции, обрамляющие сцену довольно, странно смотрелись на фоне обвешанной звездами стены самого дома. Звезда — фирменный знак передачи, — присутствовала везде. Но сами стены почему-то все еще были в плакатах с героями уже прошедшего и забытого «Звездного зазеркалья». Объекты девичьих грез, вышедшие из этих стен и канувшие в прошлое и небытие, кумиры, растворившиеся в бесконечности серой массы, уныло смотрели выцветшими глазами на вяло собирающийся народ. Им было грустно, хотя они и улыбались гламурно и многообещающе. Картонные и плоскостные, двухмерные, ненастоящие… Забытые уже и теми, кто визжал когда-то при их появлении. Как мультяшки, они ворвались в жизнь занятых чем-то людей, мелькнули, ничего не создав и ничем не заполнив пустоту в душе — ушли, без боли, без сопротивления.
Как их звали?
А пустота осталась — никем не занятая, никем не желаемая быть занятой… а может, и желаемая, но… Пустота, в которой хочет жить красота и гармония звуков, и чувств. Красота, не пойманная еще, которую надо создать, показать и вложить в душу… Нет… Не создать… Уловить… Как транслятор. Уловить и показать всем.
Ольга посмотрела на плакаты. Смазливые мордашки. И куда они все пропадают. Наверное, это смешно ломиться в дверь, где надо продемонстрировать умения и мастерство, которыми ты не обладаешь. Умение петь и мастерство попадать в ноты… Про талант Ольга не стала вспоминать.
Стайка детишек повисли на поперечинах ограды.
— А я маме скажу, что ты не сделала уроки, а пришла к звездному, — малыш толкал стоящую рядом девочку, кривлялся и строил рожицы сестре и окружающим.
Окружающих было немного. Внеплановый уличный концерт. Джаз. Дождь. Или это был снег. Черти что. Ольга поежилась. Хорошо, что не поехала на дачу. Теплая жилетка, зеленая и стеганная, делала ее похожей на английскую охотницу.
Странно, что это сравнение пришло ей сейчас в голову. Надо будет записать. Она не знала, как выглядят английские охотницы. Но жилетка была английской. Не взяла зонтик. Ольга поежилась. Нет, он тут мешал бы.
Сцена не была пуста. На ней не было артистов — обитателей зазеркалья, но суетились рабочие, звукооператоры, специалисты по музыкальной и прочей технике. Даже прожектора крепились в последний момент. Яркий свет их выхватывал пространство по-другому, делая его нереальным, театральным, нарисованным.
Медленно подтягивались зрители. Дети. Но тоже совсем немного. Наверное — погода. Кому хочется стоять тут, на ветру, мерзнуть, ради того, чтобы услышать… Что слышать — предстояло еще выяснить. Объявлялось, что концерты на улице поются в живую. Но как это происходило на самом деле — черт его знает.
Когда отсутствует телевизионный монтаж — понять — как поет человек — не проблема. Конечно, если есть микрофон в руках — то… воспользоваться фанерой — нет вопросов. Это может петь и человек, держащий микрофон и кто-то за сценой, и просто записанный голос.
Двое — пожилой мужчина и неряшливо блондинистая женщина приглядывались к выходу — подъезду из зазеркалья, у которого стояла охрана. Ограждения не давали возможности подойти поближе. Потрогать, спросить, получить автограф.
Хотя… А кто тут пытался получить автограф?
Хотя… Писали и показывали этих ребят, поющих и живущих по ту сторону экрана уже долго. Но! Какие-то все были серые, непонятные, странные, сырые.
Ольга облокотилась на одно из ограждений. Пробовали звук. Рядом встала бабушка. Она посмотрела на стайку ребятишек. Девочки, совсем маленькие, лет 12 — 13, вертели головами во все стороны и переругивались с братом одной из них. Он буквально кувыркался, как обезьянка.
Наверное, отменят концерт. Никто не пришел. Вряд ли ребята в такой холод будут петь перед пустой площадью. Ольга вздохнула. Сзади послышались голоса операторов — техников, связывающихся с кем-то внутри здания. Они вызывали Инну Судакову, спрашивали о готовности.
Забавно, Ольга посмотрела на молодых специалистов серьезно занятых подготовкой предстоящего действа. Сколько отличных профессионалов возятся, вкладывают душу, таланты, способности, выдумку, чтобы сделать это шоу. Шоу бездарей, попавших сюда благодаря связям, деньгам.
Ольга, — остановила она сама себя. — Давай не будем торопиться… А вдруг… Вдруг ты не права…
Она улыбнулась. Наив. Не права — в чем? В том, что тут все набраны с улицы? Тогда почему нет музыкантов? Впервые все транслировалось в онлайне. Это делало зазеркалье всеобщим, и… и реальным.
Немного кружилась голова, и размывало изображение — сказывалось длительное сидение перед экраном.
Движение вокруг подъезда усилилось.
Парочка с крашеной блондинкой делала узнавательные знаки брутальным парням у входа в дом. Там, чуть в глубине, за лестницей, дверь то открывалась, то закрывалась. Внутри стояли они, те, кто мелькал на экранах домашних компьютеров и телевизоров. Парочка махала кому-то там внутри. Наверняка это были чьи-то родители. Довольно обычные, подумалось Ольге. Её рыжие волосы намокли. Она не помыла голову. Да и все равно это было тут, под дождем, на улице, на концерте каких-то неизвестных ребят из телевизора, на который никто не пришел.
— Идут, идут, — звонко завопил мальчишка рядом.
Он повернулся и наступил Ольге на ногу.
— Влааааад, — заорали девочки, враз позабыв о маленьком брате и его угрозах.
Родительская пара стала делать активные мимические знаки, их лица оживились, и отец вдруг замахал руками и даже что-то стал выкрикивать.
Свидание как с заключенными.
Ольга жадно впитывала происходящее. Вереница молодых людей, появившаяся из стеклянных дверей Зазеркального дома, вызвала крики немногочисленных детишек, собравшихся тут перед легкой, открытой уличной сценой, смонтированой на скорую руку и кое- как.
Реально, чувство восторга, вырывавшееся с криком из душ детишек, передавалось и ей. Да, именно так… Вот, прямо сейчас, прямо перед вами, у вас на глазах… из двери выйдут те, кого вы могли наблюдать на экранах… Ура! ЙеС!
Стало весело. А что, правда, есть магия значимости тех, кто только что находился в экране телека.
Ребята смотрели на тех, кто стоял перед сценой вдоль ограждения.
Вышел хозяин оркестра. Джаз есть джаз.
Пели не все. Музыканты стояли неподвижно, маэстро скучающе ходил сзади. Вот она, лажа. Живые уличные концерты. Ну почему надо постоянно врать? Ольга с грустью смотрела на совсем юного и маленького участника проекта — Влада. Любимец девчонок, на улице он был совсем маленьким, совсем еще ребенком. И это было видно, и при всем желании нельзя было даже сказать, что это парень. Это был мальчик. Маленький, совсем мальчик. Он не смотрелся даже на свои 15 лет. 13… Нет… 14… максимум. Он сам тоже чувствовал себя неловко, суетился, бегал, размахивал руками.
В жизни, на улице, рядом — вся компания звездного зазеркалья, производила еще более странное впечатление, чем на экране. Там, в плоскости, они, хоть и отличалась по возрасту, по опыту, по мировоззрению и интересам, — но это не так бросалось в глаза…
И вот музыканты оживились. Маэстро встал к инструменту. К микрофону подошла Настя. Поверх платья был наброшен мужской пиджак. Она усмехнулась, как нашкодивший ребенок, случайно выскочивший вместо отца на сцену. Она взяла микрофон в руки. Волосы, черные как смоль, были гладко зачесаны назад и собраны в красивый пучок. Это было не модно сейчас. Впрочем, возможно, и модно снова. Когда-то, двадцать лет назад девушки часами просиживали перед зеркалом, чтобы сделать ровный и четкий узел, сформировать его шпильками и расческами. Сейчас это могли быть просто накладные волосы. Шпильки, черные огромнее каблуки, на которых она ковыляла на полусогнутых, еле-еле, делали ее неотесанной и нелепой, деревенщиной, случайно попавшей в Москву на сцену. Оставалось удивляться — кто постарался и похлопотал за такое сгорбившееся, спотыкающееся, смешное и чудное создание.
Раздались первые аккорды, и она пропела первую фразу. Сняла пиджак и кинула его прямо на пол на сцене, перед собой, себе под ноги, оставшись стоять в шелковом красном платье. Тоненькие лямочки казались кровавыми следами разрезов.
С первыми звуками что-то срезонировало. Ольга улыбнулась и уставилась на девочку, раздевшуюся на холодном ветру. Она пела под дождем, но, казалось, что она забыла обо всем. Или вспомнила.
— Энд ё мамми гуууд лукинннн…
Английские слова были просты и понятны, как родные. Смысл проходил в душу помимо знания грамматики и словаря как-то внутренне, сразу от образного их значения.
Голос обволакивал душу, заполнял все щели в голове, заливался между ребрами и позвонками, проникая в желудок и коленные чашечки. С Ольгой происходило что-то невообразимое.
А Настя стояла и пела. Ей было все равно, что перед ней, перед крохотной сценой, да какая там сцена — так, возвышение из железяк и прожекторов, никого не было, что в холодном стекле дождя она стоит почти голая, ей было все равно, что она пела для трех с половиной человек…
Что холод пронизывал ее насквозь…
Или она этого не чувствовала? Наверное, нет. Ольга ощутила полное погружение в звуки, мелодию, слова.
От Насти исходило что-то необъяснимое, что-то сверхъестественное.
Как будто-то великий ктулху медленно поднимается с морского дна и транслирует каждому свои печали и мысли, свои чувства и сомнения по поводу вселенского разума.
Это было нереально.
Это было необъяснимо.
Это было проникновение в звуки мировых сфер.
Ктулху все поднимался и поднимался, черные волны раскачивались, небо сияло луною. Душа замолкала, соединяясь с чем-то большим, возможно, с тем знанием, что ждет нас после смерти, или было до рождения. И это приносило облегчение, вздох слияния с тем, кто все знает и думает обо всех нас, замирал где-то на губах, и легкость заполняла думы и душу.
Ольга очнулась, когда Настя уже сошла со сцены. Девушка накинула пиджак и корчила смешные рожи кому-то рядом.
На сцене был Дима. С кукольным лицом, нелепый и маленький он открывал рот невпопад фонограмме. Конец песни он допел своим голосом, страшно покраснев от напряжения, и голос этот полностью не совпадал с тем, что только что звучал отдельно от него.
«Ничего себе врут, — подумала Ольга, — да это же чужая фанера».
Она кинулась к Насте, на ходу вытаскивая из сумки кошелек. Щелкнув замком, она единым движением вытащила все, что там было — даже не посмотрев.
— Настя, — крикнула как можно громче, ограждения не давали возможности подойти поближе. — Настя!
Настя уже танцевала смешные па с Егором, они дурачились и смеялись, Егор подхватывал ее на руки и крутил, вокруг себя.
Ольга подошла к охране.
— Деньги можно передать?
— Нет, даже не думайте. Нельзя. Сегодня мы деньги не принимаем.
Удрученно Ольга пошла к машине.
«Анд ё мамми гуууд лукин», — звучало в ушах, и она улыбнулась, и, забыв досмотреть концерт, открыла дверцу своей упрямой и капризной сине-голубой тойоты. Сегодня ей стало понятно, как богатые дворяне спускали состояния на певиц. Мда… Так вот как это происходит. Вот что такое сирены!
Что-то вдруг вспомнив, она оглянулась на сцену. Там, нелепо размахивая руками, улыбались две девушки, они пели вместе, хором, весело.
Что-то я совсем очумела, — тряхнула рыжими волосами Ольга.
Надо все-таки досмотреть.
Несколько шагов к сцене, к прожекторам и камерам рамблера вернули Ольгу в «зазеркалье».
Невысокая, с распущенными волосами и косичками, тут уже пела Рита. Ее большие рыбьи глаза бегали растерянно по зрителям. Видно было, что она не знает, что ей тут делать и зачем она вообще тут стоит. Огромный рот открывался широко, издавая странные хрипящие звуки, как будто кто-то клещами тащил и тащил из глубины ее тела звуки, а они не хотели выходить, подчиняясь сознанию Риты, и всеми возможными средствами цеплялись за внутренности, за глотку, за связки, за легкие. Звуки были спрессованные, не похожие на пение, звуки овцы, потерявшейся в стаде, и не знающей что бы такое сделать, чтобы ее заметил пастух.
— Не, ну это уже через чур.
Ольга провела рукой по мокрому лбу. Челка капала сама по себе, глаза спасали лишь длинные ресницы. Кто там еще будет петь? Или это все. На сцену вышел высокий и невероятно худой парень. Аа, ну да, еще же Марк. Гиршман вышел с улыбкой. Лицо казалось вогнутым. Глаза вглядывались в толпу, пытливо спрашивая, ну что, вам нравится… Это было неприятно, потому что голос, ну голос, обычный… — Ольга вдруг вспомнила безногого парня, что пел в переходе. Парень был еще и слепым, он садился на раскладной стульчик, отстегивал свой протез, доставал аккордеон и пел. Потом, вставал, собирал свой инструмент и уходил, выстукивая палкой дорогу. Как он ориентировался в пространстве — всегда было для Ольги загадкой.
Звуки катились мимо, не трогали. Он был последний.
Ольга решительно развернулась, и стремительно пошла к машине. Доехав до дачного поворота, она снова развернула машину.
Усталость вдруг навалилась на нее. Полдня прошло просто в дороге. В дороге с заездом на концерт.
Зеленые огни светофоров казались перемигиванием дьявольских глаз дракона, который был повсюду. Пробки были и на обратном пути. Ольга вздохнула, подумав о пустой квартире, что ждала ее с новыми впечатлениями. Или не ждала.
На скамейке перед подъездом сидел Евгений.
— Ты чего? Сдурел?
Он опустил голову на грудь и тихонечко посапывал. Ольга прошла бы мимо, если бы не его портфель. Этот черный, потрепанный портфель она узнала бы из тысячи. Он валялся прямо перед ступеньками подъезда. Все шли, перешагивали через него равнодушно, никто не трогал его, не поднимал и не уносил. Рядом, к игровой детской площадке была припаркована его машина.
— Ты еще и на машине.
— Ну пешком бы к тебе я не дошел в таком… таким… — вдруг очнулся Женя и поднял голову.
Серая куртка с капюшоном делала его похожим на школьника.
— Ты бы и сидел тут до ночи? Я вообще-то на дачу уехала.
Ольга уселась рядом с ним на мокрую скамью.
— Ты… и на дачу… гы, — он усмехнулся, ровный ряд белых зубов показались чем-то летним на фоне плакучей и древней осени.
— Ты хоть что-то еще соображаешь? А? — она потрепала его по плечу, то ли делая попытку его поднять, то ли пытаясь его протрезвить простым прикосновением.
— Да куда ты от компа, что я тебя не знаю, что ль? Ты будешь сидеть перед экраном до опупения, пока глаза не вывалятся от старости.
— Не от старости, а от напряжения. Я себе очки купила специальные.
— Гы, ну кому ты это говоришь? Чтобы ты поставила между собой и экраном что-то еще.
— Очки — не ставят.
— А что — содят? — голова его мотнулась, он снова показал свои свежебелые зубы. Ударение было хулигански поставлено на неправильную букву «О». Бывший отличник — его преследовали комплексы неполноценности.
— Садят огурцы. А очки надевают.
— Ну надела. Между собой и компом. Да ты ничего не потерпишь. Слепая, а все будешь носом тыркать.
— Ну, во-первых, у меня есть скайлинк. Я теперь и с ноутом могу на любом пеньке в инете сидеть.
— Модуль? — удивленно глянул он на рыжие волосы Ольги.
— Да, и скорость там будет покруче чем от…
— И плата — тоже.
— Ну плата — это дело времени. Ты пришел тут про скайлинк поговорить?
Ольга подобрала портфель своего одноклассника.
Смешно, но от школы отделяло их уже четверть века. А Женька все еще ходил с тем же портфелем
— Послушай, я пришел к тебе… короче… пойдем, я тебе… нет… короче, помочь мне некому.
— Ты и помощь! Не верю ушам своим, ты же у нас клеишь потолок!
— Это что за жаргон такой?
— Ну я, к примеру, — потолок мою, а ты клеишь.
— Ничего не понимаю, что ты смотришь на меня так критично. У меня дочка оказалась в вертепе. Ты мне помоги ее вытащить оттуда.
— Дочка? Ты говорил, — она во ВГИКе. Хотя ВГИК, конечно, вертеп.
— Нет, она сейчас на «Звездном Зазеркалье».
— Я только что с концерта. Хм, а кто там твоя дочка? Я там твою фамилию не помню.
Ольга вздрогнула. Они не виделись очень давно. Пару лет даже не звонили друг другу. Между ними не было и особенной дружбы. Когда-то, лет десять назад был небольшой роман, как всплеск воспоминаний о юности. Но все это было так невесомо и ушло, не оставив о себе даже воспоминаний.
Рыжие волосы совсем промокли. Хотелось в теплый дом, и было приятно сознавать, что там, на пятом этаже ее ждала теплая ванна и теплая кухня с электрическим чайником и вкусным сыром.
Евгений поднялся. Пошатнувшись и шмыгнув носом, он взял Ольгу под руку.
— Ты еще и простужен что ль? Под носом блестит.
— Ты не понимаешь.
— Что я не понимаю?
— Там у них Гиршмана убили.
— Еще что расскажешь? Я только что с их уличного концерта еду.
— Ты была на уличном концерте? — слова Ольги, наконец, добрались до лобных долей стоявшего перед ней бывшего одноклассника и недолгого любовника.
— Ну да. А говорили, там все блатные. А под какой фамилией дочка-то у тебя там?
— Под фамилией жены. Она мне только что позвонила.
— Кто?
— Ты тупая, или где?
— Я — дома, а вот, что ты тут делаешь?
— Гиршман мертв. Ты что — не улавливаешь?
— Ну он мне и не понравился. Слава богу. Нечего лезть туда.
— У меня там дочка…
Ольга больше не смотрела на промокшего Женю. Она вошла в подъезд. Он шел след в след рядом.
— Ну отлично. Хоть бы похвастался.
— Чем? Ты соображаешь, какие там дети?
— Ну вот этим и похвастал бы.
— Ты все-таки тупая, как и была. Я… Там… труп там, ты понимаешь?
— Ты как-то определись. То хвастаешь, то глаза лупишь.
— Я квартиру отца продал.
— На университетской?
— Да.
— Ну… все решили деньги!
— Ты, правда, такая наивная? Иль придуриваешься. Жена в Германии оперировала нашу примадонну. Только поэтому и взяли.
— Плюс деньги.
— Да.
— Какой блат!
Ольга открывала квартиру. Замок почему-то застревал. Но несколько нажимов на ключ, и все получилось. Давно надо вызвать слесаря — сменить замок. Но все еще теплилась надежда, что заедет сын и сменит все, что надо.
Она вошла в небольшой коридор. Свет не включался. Ольга стряхнула с себя туфли и сразу прошла на кухню. Негромкий щелчок сменился звуком закипающего чайника.
Евгений ходил за ней по пятам.
— А от меня ты чего хочешь?
Не то чтобы визит бывшего любовника был ей неприятен. Но и приятным его назвать было трудно.
— Ты с дочерью моей поговори.
— Зачем?
— Ты что — не врубилась? Там Гиршмана убили.
— Ну и что?
— Это походит на борьбу кланов. Ритуля там — она правнучка Малоземцева.
— Не может быть.
— Что? Что она правнучка Малоземцева?
— Ну да.
— А ты что, правда думала, там простые дети и ни у кого нет никаких таких родителей? — Евгений рассмеялся почти мефистофельским смехом. — На экран попадают только те, кто проверен экраном. В смысле — клан.
— Ну нет, я не думала, что все такие простые, но, чтобы правнучка Малоземцева. То-то она так привыкла говорить, и часто пользуется бумажкой, — усмехнулась Ольга. — Цирк. Но она же из Белоруссии.
— А ты говор слышишь?
— Но как так.
— А вот так. Должна была по сценарию быть девочка с республики. Вот она и стала ею. Девочкой с Минска.
— Ты смеешься? Не может быть такой лажи.
— А какой должна быть лажа?
— И что, совсем никакого отношения к Минску не имеет?
— Нет. Никакого. Ну может, была там в последние пару месяцев перед зазеркальем, чтобы улицы заучить. Пожила у кого-то из знакомых. Может, ей даже там понравилось. Но училась она, сама понимаешь, в Москве, и родилась тут, и жила, и… короче… она такая же белоруска, как я негр.
— Точно, насчет негров она как раз высказывалась. Так вот откуда в ней такая политкорректность! — рассмеялась Ольга. — Это в ней прадед говорит.
— Ну знаешь… — прадед не прадед, а воспитание семьи. Семьи — с большой буквы. Когда ты обязан, потому что ты внук, правнук, ты — несешь гены…
— Да, гены точно, — опять рассмеялась Ольга. — То-то в ней такая тяга к циркачу.
— Какому циркачу?
— Ну, Владу. — он же из цирковой семьи, и сестра у него из цирка.
— Ах это. Не знаю насчет цирка, но говорит она с дефектом прадеда.
— А что такое у деда? Небось, просто беззубый был.
— Ну это-то да. У Малоземцева был пародонтоз. Причем такой острый, что он не мог носить мосты, протезы, у него кровили десна. И все было очень больно и сложно.
— Это стоматит называется.
— Ну ты прям доктор.
— А ты прям семейный историк.
— Не историк, но знаю. И Малоземцев ходил обычно без протеза и ел кашку. Пока не показывали по телеку. А по телеку, когда показывали — над было говорить.
— Ну вот — ему мешал непривычный протез.
— Нет, дело не только в этом. Он… у него был еще и дефект. Маленький такой дефектик. Язык при разговоре в сторону закручивался. И у Риты то же самое. Понимаешь?
— Да ты что? То-то я не могу понять ни слова в ее песнях.
— Ну да, это наследственное и неизлечимое.
Ольга расселялась. Абсурдность ситуации была очевидна.
— Ну а кто додумался сунуть девку с врожденным дефектом в артистки? Да еще петь.
— Ну знаешь. Петь — не говорить. Там можно и подвывать.
Ольга рассмеялась еще громче.
— Ты сдурела что ль? Я к тебе с серьезной проблемой, а ты тут веселишься, как будто я тебе анекдот рассказываю… Ты не понимаешь. Гиршман этот… брат двоюродный… будущей власти… ну сама понимаешь… Волкова.
— Ну извини… Твоя проблема от большого ума. Ты-то как умудрился сунуть туда ребенка, в эту помойку идиотов? Ольга вспомнила о Насте и прикусила язык.
— Значит, теперь там убивают, как при этих… двор-то был кровавый… как при Медичи?
— Похоже на то. Дети поняли, что блат, конкурс блатов.
— А что ты хочешь-то?
— Хочу дочку забрать.
— Что так? Ведь там такое хорошее общество.
— Страшно.
— Что страшно?
— Страшно за нее.
Ольга посмотрела на Евгения. В его глазах был такой неподдельный ужас, что она побоялась даже улыбнуться.
— Вот что. У меня есть знакомый следак. Сережка Потапенко. Он сейчас в отпуске. Не знаю, пустят ли его на место, как ты говоришь, преступления, но попытаться можно. Во всяком случае, он хоть что-то узнает.
— Да нет, ты не понимаешь. Я хочу забрать ее оттуда.
— Так забирай.
— Она не слушает меня.
— А я что могу?
— Ты умеешь убеждать.
— В чем я тебя убедила?
— Послушай, жена в командировке.
— Так вызови ее оттуда. Повод вполне серьезный. Жизнь ребенка.
— Она в Германии.
— И что?
— Я тебя очень прошу. Поговори с ней.
— Легко сказать, но как это сделать?
ГЛАВА 3. СМЕРТЬ В ГРИМЕРКЕ
Примадонна сидела за сценой, в специальном закутке с аппаратурой. Здесь же была и ее гримерная. Было невыносимо жарко и душно. Невыносимо жарко. И невыносимо душно.
Она подняла подол своего коротенького платья и стала обмахивать им лицо, стараясь создать хоть какое-то движение воздуха. Раньше, когда у нее был голос, вернее не так, когда голос ее был настоящим и имел ту силу и мощь, которые и …эх… когда это было. Элла вздохнула. Тяжело было вспоминать об этом. В кого она превратилась. Нет, она еще ничего… Вполне. Правда, юбка теперь была выше самого некуда. Чем больше возраст, тем меньше становится край платья… С чем это связано? А чем еще было привлекать внимание, ускользающее и ускользающее…
Раньше она бегала по сцене в просторных балахонах, в которых с трудом не заплеталась сама. И уже тогда считала себя полноватой. А теперь… Теперь… Пиво было слишком вкусным. Как можно было от него отказаться. Она не могла…
Давно надо было уходить.
Как хорошо было бы сидеть сейчас дома и пить это самое пиво. Но нет… Элла вздохнула и махнула коротеньким подолом. Она уйдет — это конец всему. Конец карьере дочери, конец зятю. Пусть бывшему, но все–таки это был отец ее внука, не чужой человек.
Сейчас все они держались на ней, как на соломинке.
Она снова вздохнула, взглянула на экран аппаратуры. За чем она могла следить тут? Там был и режиссер, и операторы, и художники — все были. Но! Надо было исполнять роль великой примадонны, великой и ужасной.
Как Гудвин. Художественный руководитель. Ну хоть как-то…
Страх вползал в мозг, разворачивался в извилинах, заполняя каждую клеточку, каждый нейрон, каждый аксон.
Что дальше?
Как и что будет с дочкой, как она будет, если придется уйти, если что-то случится…
А чувствовала она себя все хуже и хуже. Не в этом возрасте было ездить по гастролям, изображая из себя звезду. Не в этом… хотя… какой такой возраст был у нее…
Ей не было еще и 60. Но сил почти не оставалось. Сцена забрала свое. Почему так быстро убежало здоровье? Куда? На страсти и мужиков?
Элла посмотрела на монитор. Ее молодой любовник отрабатывал свой номер. Да, она еще хорохорилась. Еще таскала с собой молодого парня. Но это было уже скорее для видимости, для имиджа, для рекламы, для скандала… Для привлечения внимания.
Элла расстегнула белые сапожки. Конечно, нельзя, чтобы кто-то видел ее разутой. Но терпеть эту узкую колодку в такой жаре и духоте она не могла.
Пальцы не слушались. Руки дрожали. Что-то совсем плохо. Скоро это станет заметно всем.
Устала. Как же она устала. Давно. Но как долго она еще будет топтать эту землю, чтобы уходить сейчас? Сколько ей отмеряно? Надо еще подзаработать. Надо еще и еще, Или умирать бомжом. Иль распродавать квартиры. Ну, может быть, еще чуть-чуть.
Но уйти, это перечеркнуть дочку. Чем она тогда будет заниматься? Дочь никто тут не потерпит. Ей …она моментально вылетит из всего этого высшего общества… и никто не поможет… никто не засуетится, чтобы сказать слово за…
Надо… придется сидеть тут до смерти, пока есть хоть какие-то силы.
Элла посмотрела в сторону темного проема, ведущего в коридор.
Коридор… Пустой коридор выглядел страшно и напоминал вчерашний день.
Похороны. Вчера похоронили Сашу. Актер, режиссер, — он был моложе ее почти на 6 лет… Как он мучился… Рак. Как он цеплялся за жизнь, как до последнего не верил, надеялся, что не умрет. Саша Авлов. Великий тусовщик.
Сколько женщин у него было, и как все его хотели. Он тоже все… хотел… хотел все и сразу… все работал и работал… Все снимался, снимал, все бегал по рыбалкам, футболам и вечеринкам.
Когда сказали, что у него рак — никто не поверил. Он сам в это не верил. Такие, как я, не умирают.
Все так говорят.
А еще никто не остался в вечности…
Ну не вечность… но в 54 года…
Может, и ее ждет такой же точно конец.
Она вспомнила, как Авлов несколько лет назад внезапно прилетел на день рождение Равнининой. Его уже никто не ждал. Он был на спектакле в Питере. И вдруг. Он входит. Весь в белом… Великолепен, как всегда…
Оказалось, что он до спектакля позвонил кому надо, чтобы задержали самолет. И самолет три часа ждал окончания спектакля, и вот… Он в Москве на дне рождении. Как он был жаден до впечатлений. Метался и туда, и сюда… Все хотел ухватить за хвост. Боялся не успеть что-то, не увидеть, не услышать, не получить, не сыграть.
Элла вдруг ясно и отчетливо представила самолет, поздний рейс. Ночной. Между Питером и Москвой, и лететь-то всего ничего. И вот… уже ночь, все сидят и ждут, когда вылетит самолет, чтобы оказаться дома в своих кроватях. И вот целый самолет три часа ждет актера Александра Авлова….
Она невольно зажмурила глаза. Весь самолет в тот момент проклял его. И неоднократно. Проклинали, наверное, каждые полчаса.
Да, последние годы он не сходил с экрана. Почти как я, — не удержалась от сравнения Элла…
Она опять зажмурила глаза. Потекла предательская слеза. Опять придется поправлять грим.
Чем больше мелькаешь — тем осязаемее конец.
Может, и так. Но что это меняет?
Она все равно не оставит тут дочь одну. Она не может оставить ее тут одну. Если уходить — то вместе.
Нет, не так. Уходить придется вместе. Сейчас уже все катится под откос. Уходить придется вдвоем.
Почему-то опять в голове раздался голос Авлова. Зачем он стал звонить по редакциям? Что за шило сидело у него в заду? Он и ей зачем-то позвонил.
— Я не лечусь козьим дерьмом. Это неправда. Зачем вы пишите это. Люди будут следовать этому и…
Элла покачала головой. Всего неделю назад. Он звонил. Люди будут следовать этому… Чему?
Везде кланы. Все держатся друг за друга. У Авлова был свой круг. Круг друзей, которые всегда готовы были ему помочь, достать денег, сценарий, дать роль, задержать самолет.
А вот жизнь задержать не смогли….
Она снова вспомнила, как он все собирался в монастырь. И его друзья звонили, чтобы оповестить о времени посещения…
О времени посещения…
О времени ухода оповещает не Авлов…
Тягучая боль в области сердечной мышцы напомнила о себе. Она была привычной, но странной. Странной, потому что… Наверное, тоже надо ложиться в больницу. Но выйти из струи — и все… — больше в этот поток не войти. Как в Греции. В одну и ту же реку нельзя войти дважды…
Но сейчас дело не в ней. Дело в ее дочери. Она еще молода, чтобы остаться вне потока.
На краю канавы, — вдруг почему-то подумалось Разиной.
Странно. Такие ассоциации. Но канава — да, все это стало напоминать ей сточную канву.
Пропадет девка, ох пропадет тогда. Куда мне уходить, — тяжелые, мрачные мысли наваливались, морщили лоб. Столько пластики. Сколько операций она сделала. Все зря.
Больше нет. Хватит. Сил нет. Так будет доживать. Она все же примадонна. Имеет право быть любой.
Она вспомнила, что у Авлова осталась годовалая дочка. Только женился, только обзавелся ребенком.
Да, жизнь выбирает момент, чтобы ударить как можно более остро.
Почему мы не умеем даже умирать достойно? — искры мыслей в голове уводили не туда, куда должны были бы.
Вот умер человек. Моложе ее. Известен всем. Неужели нельзя было спастись?
Не верится. И он не верил. Он всемогущий, все может, а тут умирать. Нет.
Умереть достойно. Это как?
Наверное, без суеты.
Вот и награду какую-то пошел в кремль получать. На фига ему эта награда нужна была? Что она ему жизнь продлила? Зачем ему нужен был это визит в кремль, этот звонок в редакцию?
Интересно, что человек и правда считает себя кумиром и легендой. Откуда приходит это чувство собственной значимости и значимости?
Почему нет? Вот она же, Элла Разина, считала себя легендой отечественной эстрады. И он хотел быть легендой.
Хотел стать легендой, или быть легендой.
Настоящие легенды, наверное, об этом не задумываются.
Наверное, истинные легенды просто живут и умирают достойно.
А все остальное уже сатира, пародия… картография…
Элла поежилась. Ей вдруг стало холодно… как будто смерть дотронулась до нее своим ледяным лезвием.
Рак… Что надо делать, чтобы остаться здесь, на земле…
Такая длительная и мучительная смерть — это, конечно, наказание… Но за что. За славу… Но ведь раком болеют не только…
Надо будет менять все. Круто менять жизнь. Если у тебя рак — надо просто менять жизнь. Если ты был везде — тебе надо уходить, запираться, закрываться, уходить… менять…
Но зачем менять, если все равно умираешь? Еще чуть-чуть пожить… Это хочется всем…
А может, они просто не верят в чудо?
Обыкновенное чудо… Элла верила. Она верила, что…
А если ты наоборот, был заперт и вел уединенный образ жизни, ученый, иль отшельник? Тогда что? Нужно идти в люди получать по мозгам?
Эллочка скривила губы. Получать по мозгам. А что еще можно было ожидать чужаку, пришедшему в мир?
Здесь никто никого не ждал. С распростертыми объятиями. Никто и никого. Будь ты супер-пупер, талант расталантище. Везде уже все было схвачено, везде все было занято. Все теплые местечки были поставлены на контроль — везде была очередь.
Очередь была даже на место у гроба.
Разина вспомнила вчерашний скандал на похоронах Авлова. Его друзья отгоняли его молодую жену.
— Ты кто такая, чтобы тут стоять!
Кто это сказал?
Ответный крик молодой женщины до сих пор звенел в ушах.
Кто же так цыкнул на нее?
Вот она жизнь. Друзья. Отгоняющие вдову от гроба. Драка за место у гроба.
— Ты кто такая, чтобы его хоронить.
Абсурд. И кто тут идиот? Жена, или друзья?
А на нее еще говорят — мафия. Ну какая она мафия?! Она всего лишь старая, больная женщина, которая не может отойти от сцены, потому что хочет, чтобы ее дочка не оказалась у разбитого корыта.
И что — неужели она не заслужила этого? Не заслужила, чтобы ее дочка была пристроена — прикормлена, чтобы у нее было куда пойти, что надеть, кем быть?
Не так уж плохо она и пела. Временами и вовсе хорошо.
Получше многих сейчас. Конечно — не так, как она когда-то.
Драка у гроба стояла перед глазами.
Какая чушь лезет в голову.
Похоронили и забыли. Жизнь, смерть. Главное, чтобы костюмчик сидел. Главное, чтобы ты был успешным, состоявшимся, чтобы тебе все завидовали, чтобы ты делала то, что хочется, чтобы ты была… была кем-то…
Вот и дочка… Сейчас она певица. А что будет делать, если с ней что-то случится? Ну что?
Руки опять предательски вздрогнули.
На ее место тоже уже стояла очередь. Примадонна.
Мест было мало.
А талантов… А где они таланты?…
Коротенькое платье, как обычно — колокольчиком, сегодня было из белого шифона. Белое немного омолаживало лицо, отбрасывая дополнительный свет и создавая игру бликов, отвлекающую от ничем уже не скрываемых дефектов.
Толстый слой грима затушевывал и заштукатуривал мелкую сеточку характерных морщин, свойственных артистам.
Кожа становилась как древний пергамент. Вялой, блеклой, вислой, как тряпка… половая… От грима, от плотного слоя этого профессионального грима было еще жарче.
На ее место…
Смешно. Место примы. Место главной певицы страны. Место бесспорного и заслуженного таланта.
Да, голоса у нее уже не было. Тот хрип, что раздавался из нее теперь, трудно было даже рядом…
Но все же она пела… она пела еще. Она могла петь.
А главное — петь хотела ее дочь.
Но на все эти места уже стояла очередь.
И люди в ней стояли очень серьезные.
Смешно, она боялась человека, который сейчас выйдет из «Звездного зазеркалья».
Смешно. Но смешно — это когда ты ничего не знаешь. Не знаешь, кто и как стоит за этим Гиршманом.
Когда Разина думала об этом, у нее потели ладони.
Она вытянула руку. Пухлые пальцы дрожали. Старательно наведенный маникюр, длинные ногти лишь усиливали предательское дрожание пальцев.
Страх…
Страх остаться в стороне, если не сделать то, что требуют.
Страх оказаться на обочине канавы, если сделать то, что требуют.
Она давно уже ничего тут не контролировала. Все, что она могла, всем кому могла помочь — она помогла.
Не бесплатно, конечно.
Вот — Лютикова — поет, глупенькая девушка, что ей стукнуло вломиться сюда, на сцену. Дом ломится от всего, — сиди и празднуй. Чего ей тут не хватает?
Да, она, Элла Владимировна Разина взяла ее за ручку и вывела на сцену.
Да, это всего лишь платье, вешалка для новых и модных нарядов, нелепо и безвкусно напяленных на эту богатенькую самочку, так воспылавшую любовью к музыке.
Но …это живые деньги. Эти деньги получала она… Это все пойдет на старость, когда она останется не у дел. Когда уже ничто не способно будет удержать ее тут.
Ее и ее дочку.
А время это уже заглядывало в окно, ползло по крыльцу, принюхивалось к вентиляционным трубам.
Гиршман. Кузен Волкова. А это правительство. Это власть. С которой не поспоришь. А то не сыщешь потом и косточек.
Волков организовал для своего кузена все последнее «Зазеркалье». Целиком. Целая передача, которая должна была открывать новые таланты, — функционировала для раскрутки кузена Волкова.
Правительство. Не последний человек. С какого края? Этот Волков не сегодня — завтра станет совсем не последним. Совсем не последним. Остались считанные месяцы, что будет… что будет…
Гиршман явно претендовал на ее место.
Да. Он был всего лишь кузеном. Он не имел голоса, такого, как был у нее. Был… Когда-то был… Теперь и у нее не было голоса…
Эх, черт возьми, не она ли сама виновата, что тут на этой сцене нет, не оказалось сейчас ни одного реально талантливого, сильного и хорошо стоящего организатора, таланта, музыканта.
Одни свои.
Как оказалось, — чужие…
Как в той новой песне… «Чужой… и фильм совсем не о любви»…
Да, она тоже двигала и проталкивала на сцену своих. Своих старых друзей, знакомых, мужей. Пусть так. Но куда-то им надо было деваться.
Вот как аукалось все это ей.
Теперь ее сталкивали, как гнилой, повисевший плод с трухлявой яблони.
Ей ставили в вину, что сцена опустела, что слушать некого, что нет ни песен, ни музыки…
А что взамен?
Кузен Волкова? Смешно…
Он не имел и голоса… а песни, которые он писал, были похожи на…
Но в «Звездное зазеркалье» Волков устроил не только своего кузена.
Видно он решил, — раз уж его «зазеркалье» — так его.
Там был его любовник, мальчик, который вообще не умел петь. Не мог. Обман был настолько грандиозен, что даже видавшие виды фанерные обманщики удивились. Содрогнулись.
Канализация.
Мальчик — пел в «зазеркалье» под чужую фанеру. Вот так просто.
Но и этого Волкову показалось мало. Гулять, так гулять. Раз позволено многое — значит, позволено все.
Он решил сделать певицей и юную стриптизершу — мулатку, участвовавшую обычно в его оргиях.
Такой маленький Волков, а столько всего мог напридумывать. Он был большим выдумщиком, хотя и болтал ногами под обеденным столом, не доставая до пола.
Огромная мулатка обычно ходила в кожаном фартуке и время от времени хлестала огромной плетью по девушкам стриптизершам.
Элла закрыла глаза.
Она представила, как Офелия Ванго ходит в блестящем, лаковом фартуке по комнате. Комната огромная. Говорят, у Волкова самая большая квартира…400 квадратных метров… В центре, на роскошной огромной кровати сидит маленький Волков. Рядом лежит белокурый мальчик. Он улыбается своими мягкими губами, заискивающе заглядывая в карие глаза хозяина. Сам Волков смеется. Обнаженные и полуобнаженные девушки танцуют, плавно освобождаясь от одежды. И огромная, как авианосец мулатка, с толстыми, жирными бедрами и широким тазом смачно ударяет хлыстом по полу, или по обнаженным частям «тяней», маленьких и изящных. Они кажутся рядом с ней невероятными статуэтками, карлицами, червячками, немыслимыми в стране великанов.
И Волков — как главный карлик, командует всеми, в том числе и великаншей — Офелией, весело смеясь и хохоча, отдавая распоряжения и переглядываясь с миниатюрным мальчиком-блондином.
Какой он разноплановый, горько усмехнулась Разина. И мальчики, и девочки…
Элла услышала голоса в коридоре. Обуваться не хотелось. Не хотелось застегивать молнию на сапожках, не хотелось наклоняться. Не хотелось двигаться. Слабость разливалась по всему телу…
На ее место шел Гиршман. Уверенно, нагло. А тот великий член, что стоял за его спиной, требовал, чтобы она, она сама вывела его за ручку на сцену, поставила на свое место и еще раскланялась, и расшаркалась в благодарность. Правительство. Да это было реально круто.
Она даже вообразить такого не могла, что вообще возможно такое. На сцену, в полном составе, на телевидение, в «Звездное зазеркалье» засунуть свой собственный бордель.
Куда катится все. Куда катится.
И что она может?
Только пассивно смотреть и с ужасом думать о том, что будет дальше. Не с ней. Уже не с ней. Что будет дальше с дочкой. Ее дочкой.
Эстрада превращалась в простую канализацию. В клоаку. Грязь. Здесь были любовницы, любовники, дети любовниц, какие-то родственники, дальние и левые…
Подрыгаться и покрасоваться хотели все.
Что же это такое.
Концепции, концепции… Элла вдруг вспомнила, как на каком-то интервью у нее спросили… Сейчас-то никто уже не задавал ей вопросов. Никто. Она сама пыталась отвечать, — но никто уже не слушал. Кому она была интересна. Хотя и цеплялась всеми коготками пухленьких ручек. Вот и радио свое сделала.
Концепция современной эстрады. Концепция современной музыки…
Разина улыбнулась, вспомнив, как хохотала тогда этому напыщенному вопросу молодой журналистки.
Концепция…
Да, она понимала, она видела и осознавала, что тут уже давно никто не пел. Голос — это было неважно.
Сцена стала прибежищем картинок — фонограмм. Не больше, не меньше. Сразу, изначально задача была — выучиться петь под фанеру. Раскрывать рот. Вот вопрос. Теперь сюда лезли все. Все, кто мог.
Она ждала приезда из звездного зазеркалья Гиршмана. Сегодня она выведет его за ручку на большую сцену.
Он не первый, да… Трудно было отказываться от живых денег.
Но в этот раз решили ее заменить.
Это четко читалось в нагло усмехающихся глазах члена правительства, того самого Волкова, который еще не стал первым…
Гиршман шел на ее место.
Всем было все равно.
Кому какое дело — кто открывает рот под фанеру — любовник Волкова, или любовник кого-то еще. Бордель в полном составе.
Такое было впервые.
Публика…
Неужели это совсем лохи? Неужели им без разницы, поет человек, или трясет своей использованной попкой? Неужели душа уже стала не видна?
Или сами зрители стали абсолютно бездушными? Смотреть на мальчиков, открывающих рот под чужие фонограммы!
Все-таки пора уходить. Или она не выдержит. И кого-то просто потрясет за грудки.
А всем было все равно. А она, как полная дура, покрывала весь это беспредел.
Беспредел российской сцены.
Она вспомнила, как совсем недавно к ней пришел директор «Звездного зазеркалья».
Юрий Милюта убедительно и долго, потея лицом и ладошками, слащаво говорил о столе и щенках.
Что это была за присказка. Какой-то бред. К чему он ей –то все это говорил?
Про щенков, что отбираются для… чего там он отбирал щенков? Ах да, он рассказал, как отбирают щенков для направляющих в упряжке.
Щенки, ползающие по столу. Кто не свалится — тот и направляющий. Его воспитывают отдельно.
— Интересно — кто в «Звездном зазеркалье» щенок?
Направляющий, конечно, Гиршман. Он всем правил. Его кузен. Одна стриптизерша на двоих. Один на воле пользовался Офелией, другой в «Зазеркалье».
Хорошие направления у нас…
Элла… не будь старухой… занудство все это… ну пусть, пусть…
Что пусть? Щенки на столе.
А что — хороший образ….
Только, кто пустил щенков на стол?
Дерьмо, кругом сплошное дерьмо.
Ммммррразь, — смачно выругалась про себя Элла.
В коридоре все еще громко кто-то разговаривал. Что там такое. И так долго. Она прислушалась. Это был голос Максима.
Она неохотно застегнула молнию на сапогах и вышла.
Палкин стоял перед двумя молодыми женщинами и что-то тихо говорил им. А они громко вопили в ответ.
— Что тут происходит? — Элла сразу признала этих двух женщин.
Уже месяца два они постоянно появлялись рядом с Максимом. Они не пропускали ни одного его концерта, или съемки.
Элла медленно подошла к ним, стараясь двигаться как можно величественнее.
— Вы кто такие, — начала она издалека, хотя вдруг поняла, что зря, совершенно зря она вступила в этот разговор. Ничего она не выиграет, а только потеряет. Прошлого не вернуть и, вот, даже и Палкин, если захочет — уйдет. — Я вас предупреждаю. Чтобы не видела вас рядом с Максимом больше никогда.
Вот это я зря сказала, — сразу пожалела Разина. Что за ерунду я несу. Какое мне дело. Это истерика. Не иначе, это уже истерика. Надо уходить.
Она посмотрела на Палкина. Он стоял, как провинившийся школьник, тихо, не смотря, или старясь не смотреть ни на кого.
О чем я думаю. Что тут решать. Тут не я решаю. Скоро уже и так уйдут меня, Гиршман сейчас приедет, и… сколько мне еще концертов отыграть.
Может, сегодня я в последний раз в качестве художественного руководителя, в последний раз выйду на сцену, В последний раз что-то решаю.
Впрочем, а что я вообще решаю?
— Максим нас не гонит, — ответила одна из поклонниц.
— Это пока, — усилила голос примадонна, показывая на обвисшую фигуру Палкина.
— Фамилию вашу можно узнать? — не нашел ничего лучшего этого вопроса вдруг оживший любовник.
— Максик, ты же знаешь нас, — фанатка смотрела обожающе.
Элла Владимировна теряла терпение.
— Во-первых, не тыкайте, — начала было она.
Но ее тут же прервали. Фанатку тоже понесло.
— Во-первых, не вмешивайтесь.
— Если вы больные, девочки, если вы больные, — примадонна не хотела уступать, но мысленно уже ругала себя на чем свет стоит. С больными не разговаривают. Разве не так. А где найти здоровых, усмехнулась она про себя. И потом, почему Максим с ними тут так долго стоял?
— Мы с консерваторским образованием. Мы музыкальные критики, — достоинство так и выпирало из девушек.
Элла Владимировна попыталась изобразить на лице искреннее презрение. Но мысли были заняты другим, а играть не получалось.
— Да посмотрите на себя в зеркало… пару раз, — махнула рукой примадонна и пошла в комнату с монитором.
— Ты сама на себя посмотри, — пронеслось вслед, но это было уже за пределами добра и зла.
Посмотреть на себя… У кого получается посмотреть на себя со стороны? Элла усмехнулась. Все мы либо переоцениваем себя, либо страдаем комплексами. Или состоим из смеси…
— Как твоя фамилия? — раздалось уже где-то сзади… Максим пытался сохранить лицо…
В гримерке перед монитором стояла Лора Краснельщикова. Жена, друг соратник… Еще одна начальница телевидения.
Элла неприязненно посмотрела на нее. Тоже мне, командирша.
Белый воротничок на черном строгом платье Лоры был главной загадкой ее манеры одевания. То ли это был символ монашества и строгого обета, что при таком муже — гуляке, было несколько неуместно… Хотя… Гулял-то муж. Знала ли она… Должна была знать. Чтобы сидеть таким начальником на голубом экране и быть непорочным…
Почему Краснельщикова из себя строила такую непорочную монашенку — было непонятно…
Хотя…
Может, смысл белого воротничка и черной одежды был в другом? Может, она и вправду вообразила себя наставницей в «Звездном зазеркалье»?
Смешно… Бордель на выезде с монашкой во главе….
Элла сама одевалась однообразно, но наряды с белым воротничком у Краснельщиковой ее убивали. То ли школьница… Тогда все становилось на свои места… наверное, она играла гимназистку в этом борделе… Интересно, Лора в курсе, что в зазеркалье любовница ее мужа…
— Вы привезли Гиршмана?
Странный вопрос. Он бы зашел. Вообще, сегодня какой-то странный день.
Разина села. Она внимательнее посмотрела на бледное лицо Краснельщиковой. Та молчала. Дым от выкуренной сигареты висел в воздухе.
Даже покурить тут успела. И так дышать нечем.
— Гиршман мертв.
Тихие слова повисли вместе с сигаретным дымом. Смысл их еще не обозначился для одной из собеседниц.
Тишина.
— Значит, замены мне не будет, — только и мелькнула мысль у Разиной.
— Он покончил с собой.
Краснельщикова решила продолжить эту тему, хотя вопросов со стороны примадонны не следовало.
Смерть вообще вызывает желание рассказать, как и почему это случилось, как, при каких обстоятельствах, долго ли болел, тяжело ли умирал. Это странное, патологическое желание обычного человека поведать о случившейся с ним рядом смерти всегда умиляло Разину. Умер. Ну, умер и умер. — Мы все, как говорится, там будем. Не сегодня — так завтра. Внезапная смерть — вот все, о чем мечтала лично она.
— Он в джакузи взял и покончил с собой, — почему-то повторила Краснельщикова, словно оправдываясь.
И тут только до примадонны дошло, что в «зазеркалье», где камер больше чем людей, невозможно умереть незаметно.
— То есть, как покончил с собой? А вы, разве у вас они не под постоянным наблюдением? — басом пробормотала она, хотя задала этот вопрос исключительно, чтобы поддержать упавшую духом Лору.
Осунувшееся лицо той, хотя она всегда выглядела каким-то недокормышем, еще более осунулось. Длинный нос заострился и теперь торчал уж совсем по буратински. Белый воротничок был чем-то закапан.
— Не знаю, сама еще не знаю. Так непохоже на Марка. Он такой жизнелюб.
— Был, — почему-то поправила ее Элла.
— Такой выдумщик, такой заводила, такой жизнелюб, такой…
— Весь в своего кузена, — опять припомнила бордель с мальчиком и мулаткой Разина.
Краснельщикова странно посмотрела на Эллу.
— Что?
— Ничего. Нельзя заполнять эстраду чьими-то левыми дочками.
— Что вы хотите сказать?
— Хороший у вас набор в этот раз. Левая дочка Перестроева, родственник его жены, родственники его самого… Может хоть раз попробовать отбирать по музыкальным способностям? Я уж не говорю о блондинистых мулатах…
— Не вам судить. Сами… разве не вы привели своего друга, который умеет работать только ногами и задом? Разве не вы заполнили эстраду…
— Он один. И это не бордель. Моя дорогая, — примадонну тоже понесло. Наверное ее заразила фанатка Палкина. Уж чего чего, а связываться с Краснельщиковой явно не стоило. Она уже убрала двоих только за то, что они высказали свое «фа» в сторону мулатки…
— Ну, мы еще посмотрим, — явно не к месту произнесла Краснельщикова, сузив злобно маленькие глазки.
Она хлопнула дверью.
Максим, все еще выяснявший отношениям с двумя фанатками, преградил ей путь.
— Лора Алексеевна. Как там наш Гиршман? Элла уже отошла от скандала?
Лора промчалась мимо него, даже не посмотрев.
Пухлые губы Макса удивленно скривились.
— Максим, ну…
— Погодите- ка, девочки. Надо взглянуть, что происходит.
— Ну ты хоть разреши щелкнуть тебя в этом костюме? Это ведь новый? Да?
Фанатки явно решили получить хоть что-нибудь.
Пара снимков решила дело.
Палкин спокойно шел в гримерку. Он знал, что Элла долго сердиться не умеет. А сейчас и вообще ей было не до того.
Он открыл дверь, заранее изобразив самую очаровательную свою улыбку.
— Элла, дорогая, — только и смог произнести он.
Облокотившись на светящийся голубым светом монитор, истекала кровью примадонна. Белое платье было все в красных разводах, как будто кто-то вытер свои руки об него, как о полотенце, или гаражную тряпку. Шифон обвис мокрыми, странными комками. Лужа была и на каменном полу.
— Что, что, — Максим приподнял Эллу и попытался что-то услышать. Губы Разиной едва шевелились.
— Он…
— Кто он? Что?
— Гиииршмааан… — шепнули на последнем вздохе накрашенные губы великой Эллы….
ГЛАВА 4. ПРЕДСМЕРТНАЯ ЗАПИСКА
Концерт в Останкино закончился несколько часов назад. В «Звездном зазеркалье» было непривычно шумно. Разговоры, как это ни странно, бурлили не под камерами внутри аквариума. Переполох нарастал комом с оборотной стороны зеркал, за камерами, среди тех, кто день и ночь должен было показывать, обслуживать, подглядывать, монтировать и снова показывать.
— Настя просто супер!
По маленькой монтажной широкими шагами, как будто он не ходил, а измерял эту комнатенку специально выращенным инструментом геологов, туда сюда маячил Георгий Геращенко. Высоченный, широкий в плечах парень только что покинул проект. За него не проголосовали ребята. Он не очень-то и расстраивался по поводу своего выбывания: существование под камерами стало для него в последнюю неделю почти невыносимым.
Камеры убивали. Постоянное топтание на одном и том же месте, бардак, вечные пререкания на кухне из-за какой-то сосиски, мелочность созвездников, среди которых кое-кто обескровел, в том плане, что крышу снесло напрочь, и невозможность выйти, погулять, побродить, — короче — недостаток свободы стал для него взрывоопасен, и он с радостью, со вздохом облегчения и умиротворения услышал:
— Георгий Геращенко. Все, ты выбываешь из проекта.
Мгновенную радость, вспыхнувшую в глазах, он едва успел прикрыть спокойной завесой умных слов благодарности всем учителям и музыкальным продюсерам, и всем всем…
— Настя была сегодня просто супер!
Он мерил комнату креативного продюсера Инны Судаковой. Здесь монтировались выпуски телевизионных сюжетов о ребятах, о жизни участников под камерами. Здесь иногда ночевала сама Инна, если засиживалась допоздна, а работы было много.
Сейчас, когда Геращенко выбыл, его временно поселили тут же, в «звездном зазеркалье». Только уже в этой, настоящей, зеркальной половине, где все было таким, как оно есть на самом деле. Где все знали всё.
— Настя просто супер, — в который раз повторил он, как будто не замечал, что Инна улыбается, хитро прищурившись на Егора, и следя за его огромными шагами.
— Вот не думал, что мне придется ее почти голую, в одной тонкой и холодной рубашке из-за кулис нести на руках до гримуборной.
Егор размахивал руками, эмоции переполняли его, хотя концерт закончился и сама Настя уже давно спала.
— С чего ты нес ее до гримуборной? А вообще, ты прав, костюмчик у нее был сегодня будуарный какой-то. Гламура было маловато.
Ведущая их воскресных концертов и комментаторша их ежедневных дневников еще не вытащила многочисленные заколки из новой прически. Сегодня у нее на голове был длинный хвост, приделанный привязанный, пришпиленный на подобранные сотней заколок короткие волосы.
— Так она там по сцене босиком шлепала уже час. Замерзла вся, но виду не подавала. Только когда спустилась со сцены и шла по грязному бетонному полу на цыпочках, только тогда начала поскуливать от холода.
— Так надо было тапочки ей… Да, в ночнушке она неплохо смотрелась… признай.
Инна продолжала улыбаться. Ей было понятно беспокойство Егора. Парень был самым приятным и понятным в этом наборе. Он был видным, спокойным, эмоциональным, адекватным.
— Ага… белые… Вот скажи, где были те, типа, фанаты и поклонники?
— Да, жалко будет, если простынет.
Егор все маячил по комнате. Здоровенный, он все никак не мог успокоиться, непонятно почему, то ли от возмущения, то ли от того, что нес сегодня свою любимую Настю. Его крашенные местами волосы все еще стояли дыбом. Этот кошмар на голове, в стиле детского панка, регулярно сооружали ему для концертов и для аквариума. Стиль этот был слизан с запада, — никто не утруждал тут себя новыми, оригинальными разработками имиджа. Карие глаза контрастно-умно поблескивали из под очков. Без них он смешно щурился. Но теперь, когда с зазеркальем было покончено, он мог спокойно ходить в очках…
Он подошел к Инне и нагнулся к монитору. Легкий запах хорошего парфюма почувствовался только сейчас.
— Ну что она там, — спит?
Дверь тихо приоткрылась, и темный провал коридора закрыла знакомая фигура.
— Кто следующий? — Инна открепила длинный хвост.
Вопрос был к вошедшему. Непосвященный и не смог бы понять смысл, скрывающийся в глубине короткого предложения.
Дистрофичный Юрий Милюта руководил всем этим заведением вяло, с улыбкой, следя за конъюнктурой внешних факторов. Джинсы смотрелись на нем как-то мешковато, свитер висел как на бомже.
— Тут пришел Шерлок Холмс, собирается выяснить обстоятельства смерти Гиршмана.
Это был не ответ на встретивший его вопрос.
— Так самоубийство.
— Ну у него бумаги. Надо ему хоть что-то рассказать. Показать место преступления. Пуаро один, без команды. Так что…
Он не успел договорить и снять свою снисходительную ухмылку с лица.
В монтажную вошел Потапенко.
Это был явный перебор для крохотного пространства комнатушки.
— Как место преступления? Какого преступления. Я не поняла, его что, вести во внутрь?
— Ну, сводить в джакузи, пока все спят там.
— Но он, наверное, захочет задать и вопросы?
— Нет, ну короче… а вот и он сам.
Милюта только теперь заметил Потапенко, просочившегося внутрь бесшумно, незаметно. В небольшой, хрупкой фигурке было что-то от дикого кота. Круглые старомодные очки, теперь ставшие вдруг популярными, придавали его взгляду что-то прицельное и хищное.
— Сергей Леонидович, — почему-то протянул он руку Инне, хотя внимательно посмотрел на Геращенко.
Картина по-школьному известного и замусолено-забытого художника повисла в атмосфере этой необычной комнатки шпионов телеэкрана. Вот оно мгновение пришедшего неожиданно, и, главное, нежелательно-нежданно. Вторжение чужого в епархию своих, спевшихся, понимающих друг друга с полуслова.
Потапенко ничуть не удивился тишине. Эти люди были почти сообщниками. Хотя, что они совершили? А реально, действительно, что собственно они делали?
Потапенко внимательно посмотрел на ряд экранов, на монтажный столик… Все это походило на шпионскую студию, где следят и выводят на чистую воду… ну это обычно в фильмах, в искусстве… там всегда все было честно и благородно…
— А это то самое оборудование? С помощью которого вы создаете… ээ… звезд?… Эээ, — почему-то опять заэкал Потапенко.
Мгновенные, быстрые взгляды фиксировали окружающее лучше любой продвинутой аппаратуры. Чувствовалось, что Потапенко не просто увидел, а тут же оценил, заложил в память, пустил в обработку. Его компьютер замигал на полную катушку, и вот вот должен был быть получен результат.
— Ну я тоже не слушаю зазеркальцев… — Милюта почему-то решил оправдываться.
— Все так плохо? А зачем тогда берете этих детишек?
Вялая фигура вяло поплыла к двери. Вдруг вспомнив о недавно заданном ему вопросе, он неожиданно замычал, и медленно развернулся в сторону Потапенко.
— Ну, я пошел. Если мы будем делать ставку на музыку, нас будут смотреть… все это смотреть будут только два с половиной инвалида.
— А без музыки?
— Не стройте из себя дурака, — мотнул вялой головой на тонкой шее Милюта. — Я знаток зрительского быдла. При чем здесь вообще музыка?
— Ах, ну так я не знал… предполагал, что тут музыка…
— И вы решили, что и правда можете понять, что произошло?
— Так ведь уже был… — вмешалась Инна. Она замялась, потом более решительно продолжила. — Разве это не самоубийство?
— А почему это должно быть самоубийством? Марк Гиршман вдург решил, что нехорошо врать зрителям, что, раз он не музыкант, то надо уступить место на сцене настоящему таланту?
— Это вы насчет совести что ль толкаете? — Геращенко стоял в дальнем углу и пытался ни во что не вмешиваться.
— У вас тут ведущий психолог работает с ребятами. Наверняка он справился бы с ростками новых чувств.
— В смысле кто? Куропаткин? — испытал вдруг новые чувства и Милютин.
— Я не знаю, вот у меня тут в документах, что ответственен за психическое состояние, следит и прочее… доктор Куропаткин.
Субтильный вяло рассмеялся. Облизнув губы, которые стали неприлично мокрыми и блестящими он прищурил глаза, сделав умное лицо.
— Ну вот видите, — фыркнул он, — вы — чужак, не сможете даже понять ничего.
— Так объясните.
— Да что тут объяснять, — почему-то вдруг заговорил Егор Геращенко. — Настьку накачали транквилизаторами, чтобы не орала, Теперь она опять затихла, глазищами вращает, но хоть молчит. Рита, со своим обезображенным железными заклепками лицом и вечными гримасами недовольства, сидит на антидепрессантах — в основном на амитриптилине и редомексе, Наташа с утра накачивается кофеином в ампулах, а потом к вечеру релаксирует, покачиваясь…. В общем, короче… колеса рулят, а Куропаткин тут только для отвода глаз.
— Колеса рулят? Вы это серьезно? А как вам удается скрыть это в онлайне?
Круглые очки повторяли форму округлившихся зеленых глаз Потапенко.
Милюта откровенно рассмеялся.
— Ну вы совсем наивный…
— Юрий Анатольевич, так кого следующего? Артема?
— Ну Инна, что ты, зачем же его выгонять… У Артема достаточно яркий типаж. Мачо. И чем дольше он в онлайне, тем больше поведение его соответствует образу. Он обходителен по отношению к женской части коллектива, внешне интересен и неконфликтен. Зачем его выгонять, если он возглавляет всю эту Санта Барбару? Татьяна бесится, Юля оголяется — рейтинги передачи растут. Петь он не умеет, это факт, но просто обаятелен, — Милюта, то ли перед новым чужаком, то ли вдруг прорвало, но решил сделать развернутый анализ ситуации в доме.
— Ну да, мог бы моделью быть, хоть не надо было бы рот открывать и позориться. Включил секси-прищур и вперед.
Геращенко определенно выпадал из роли подчиненного. Милюта удивленно посмотрел на него.
— Откуда столько недоброжелательства?
— Да так, Юрий Анатольевич, так просто вспомнил этот прищур… Я сегодня слушал песню Риты — зажигалка, — и не понял больше половины слов. А вы использовали право «вето». Оставили ее. У Татьяны вообще с самооценкой беда. Без свиты из мужиков не живется. Вот иду я, такая красивая по улице, а все парни столбенеют и сами собой в штабеля укладываются. Про Артема молчу. Хохляцкий мачо. Прищур типа секси больше похож на последствия инсульта, когда пол-лица в норме, а пол-лица не двигаются.
— Ну, мальчик, тебя повело. Иди лучше, своди господина Потапенко в наш аквариум, который был и для тебя родным местом…
— Местом, да… каким-то был местом… одним… — забурчал Егор и открыл дверь.
Разговор с руководством ничего не дал. Возможно, это и правда было самоубийство, что тут поделать. От этого никуда не деться, и дети известных, и дети богатых — все они смертны и все они могут оказаться в страшной самоубийственной депрессии.
Потапенко вошел внутрь зазеркалья. Тут все было совсем не так, как казалось снаружи. Не таким уж и большим, не таким уж чистым, не таким уж и просторным, а главное, прожектора вообще все тут делали нежилым, непонятным, тоскливым и ненастоящим. Даже в смерть тут было поверить невероятно трудно, как будто игра, сама по себе, и игра на камеру, превращали клетки организма в самостоятельных кукольных клоунов, балансирующих для публики, и изображающих из себя все, что захочет их хозяин. И смерть, и любовь, и талант, и… кровь…
Было тихо. Видимо и правда все улеглись спать. Казалось диким, что после случившегося, дети все еще оставались в этом месте, и никто даже не подумал, что мол… как же так.. тут погиб один парень, что делать нам, тут оставшимся… да мало ли что… в замкнутом.. в таких условиях… да еще после трупа…
— А джакузи опечатали? — шепотом спросил Егора следователь, молча и бесшумно ступающего рядом.
— Нет, а зачем? Там ведь…
Геращенко осекся.
— Что замолчал? Там ведь что? Ничего не случилось?
Егор продолжал молчать. А действительно, почему не опечатали джакузи? Самоубийство Гиршмана — да это бред сивой кобылы. Этот красавчик мог убить кого угодно, но только не себя. Геращенко провел ладонью по взъерошенным волосам. Нет, ну прям так сразу убить и не смог бы, хотя… кто его знает, но сделать какую-то пакость сопернику, конкуренту…. Да что говорить, атмосфера в «зазеркалье» была вполне вредная… Злоба и зависть — вот что царило в этом зазвездившимся звезданутом аквариуме. Но убить самого себя, нет, Марк этого не мог.
— Так тут камеры были отключены?
— Да, днем тут камеры отключают. Обычно тут никого не бывает.
— Почему?
— Потому что все стараются крутиться там, где показывают, чтобы популярность зарабатывать. А тут-то чего?
— А что-чего? Тут можно все показать, и способности и тело….
Геращенко оглянулся на следователя. Оба они составляли забавную пару. Огромный, широкий в плечах, высокий и холеный Егор, был похож на Гулливера рядом с очкастым и маленьким Потапенко-лилипутом.
— Воду тоже спустили.
— Да… и джакузи вымыли, — почему-то уныло дополнил молодой артист.
— Тут явно некуда и нечего смотреть.
Потапенко оглядывал выложенный красно желтой мозаикой комнату. Скамьи. Бассейн. Вода спущена. Все вымыто. Кругом ни клочочка, ни халатика, ни тряпочки. Круглые окна с затемненными стеклами ни о чем не говорили.
— И в эти окна залезть невозможно, — пробубнил он, не обращаясь к Егору, просто так, для себя, как бы повторяя строчку из детского детектива.
— А вы сами, где находились в тот момент?
— Я уже выбыл из проекта, я сидел наверху и …да ничего не делал.
— Ясно… А кто его нашел… этот Дима… он откуда, и что, на твой взгляд, за парень?
— Там еще Рита была, — почему-то решил уточнить Егор. Воспоминание было ему неприятно.
— Ладно, пока я вижу, что ничего не вижу. Значит, тут, ты говоришь, как на пороховой бочке? Каждый мог убить каждого?
— Я бы так не сказал. Но на похоронах этого плакать…
— Что никто не будет плакать на похоронах Гиршмана?
— Может, Офелька. Но может, она его и убила. Из ревности.
— А что было к кому ревновать?
— Это сложно выяснить.
— Но у Офелии что — были отношения с Гиршманом?
— Ну как… спали они тут вместе.
— А ты говоришь ревность…
— Да, как объяснить… даже не знаю…
— Ну если они спали вместе.
— Если они и трахались тут в темноте, то это не исключает ревности.
— То есть… что… он трахался с одной, и что… присматривал другую? Или влюблен был в другую?
— Вы… не понимаете…
— Гм… такие составные?
— Да нет, как раз наоборот… слишком простые… как инфузории… трахаем одну, смотрим на другую, предполагаем следующую, и так далее…
— Ну так это элементарно.
— Да, абсолютно элементарно. Это и есть лапласовский детерминизм.
— Это, когда условием выживания биологической особи является ее перемещение по криволинейной замкнутой траектории?
— Ну… проще — хочешь жить, умей вертеться….
— Да… что-то типа того… знать бы только, как вертеться, на какой скорости, в какую сторону, и с чьей подачи…
— Типа флигеля?
— Ну да, откуда ветер дует… — уловить…
— Ну вот… Гиршамн не уловил…
— Только при чем здесь ревность? Ладно, я завтра приду, надо будет опросить тут всех, по одному…
Потапенко постучал в стеклянную дверь, перекрывающую связь с внешним миром.
Сергей Леонидович не знал, с какого угла крутить клубок. Среда была незнакома, условий для работы никаких, все следы были уничтожены. Вообще было непонятно, почему тут решили, что это самоубийство. Ничто не указывало, что это был акт самурая. Хотя на японца Марк был похож. Записки не было, не было ничего, кроме соображений, что в таком хорошем обществе, которое представляли из себя эти замечательные и талантливые дети — убийства быть не могло, только потому что быть не могло, потому что не могло быть никогда, типа по определению
Казалось, нарочно — все было сделано для того, чтобы убрать все, — отпечатки пальцев, следы, все все… все было идеально вымыто, спрятано, отстирано, отскоблено до блеска.
— Интересно, эти дети так и будут плескаться в этом кровавом джакузи, — почему-то пришло в голову Потапенко.
Ну… вряд ли… не монстры же они…
Он уже подходил к выходу. За стеклянными дверьми стояла глубокая ночь. Площадь перед домом «зазеркалья» была пуста.
Плечистый парень, стоящий у дверей, щелкнул замком и выпустил Потапенко в мелькание ночного города.
Холодный воздух улицы освежал мозги и превращал кучку ребят, отдавших свободу за три минуты пряников, во что-то фантастичное и неправдоподобное.
Потапенко даже тряхнул головой. До чего надо было дойти в мыслях, в жизни, чтобы вот так запросто, по доброй воле пойти в застекляненную консервную банку на всеобщее обозрение.
— Тут еще могут черти чем приторговывать, — по привычке недоверяя всем и каждому, мелькнул черный вариант всего предприятия.
— Вы следователь?
Неожиданно из темного угла площади, из-за угла пустующей в это время будки рамблера вынырнул подросток.
— Я видел, я видел… вам надо посмотреть, что она прятала.
Речь его была сумбурна и тороплива.
— Да погоди, что ты видел-то?
— Видел, как она прятала.
— Кто?
— Да Рита. Это она.
— Что она?
— Она убила Гиршмана.
— С чего ты взял?
Потапенко начинали надоедать слова, смысл которых был за семью печатями. Подросток был на вид вполне вменяемый, но слова… о чем он говорит и почему так поздно среди ночи торчит тут на холодном осеннем… да почти зимнем ветру. Вот они — фанаты. Сумасшедшие фанаты фальшивого шоу.
— Я видел. В онлайне.
— Отлично, рад за тебя.
— Да нет, вы не понимаете.
— Ну без колдрекса мне тебя не понять.
— Я смотрю онлайн.
— Да я понял уже. Смотришь онлайн. Значит, родичи тебе купили инет безлимитный…
Подросток остановился и замолчал, Потапенко облегченно вздохнул.
— Вы ведь следователь?
— Вне сомнений. Утром был. Не знаю, как завтрашним утром, но сию минуту я все еще следователь. А ты откуда знаешь?
— Я онлайн смотрю.
— Уууу…
Потапенко сделал шаг к дороге.
— Я видел, как вы удостоверение на входе показывали.
— Вот не думал, что тут подъезд в онлайне показывают.
— Вы такой тупой, или тормозите?
— Не знаю, что сказать.
Ситуация начинала веселить Потапенко. Какой-то мальчик с шапкой курчавых волос встал у него на пути к отступлению из этого непонятного для него мира. Он говорил, то торопясь, то задумчиво замолкал. Каждый раз, как он открывал рот, было виден темный промежуток отсутствующего зуба впереди, сверху справа. Видно было, что говорить ему не совсем удобно, то ли это было неудобство, связанное с техническим производством звуков, то ли эстетическим.
— А зуб где потерял? — почему-то спросил очкарик, не выдержав обвинения в тормознутости.
— Специально выбил.
— Зачем?
— Актером хочу стать.
Неведомая логика молодых на минуту заморозила мыслительные способности взрослого юриста.
— И?
— Понимаете, — снова начал мальчик. — Она спрятала записку.
— Какую записку?
— Вот чего не знаю, того не знаю, чтобы узнать это, нам надо пойти и посмотреть, что это за записка.
Логика парня меняла свои направления каждый раз внезапно. Но она, безусловно, была. Тут спорить было как-то неловко. Узнать и посмотреть, — это было немного лучше, чем «беззубый, потому что хочет быть артистом». Вернее — для того, чтобы узнать — надо посмотреть. Как минимум.
— Так, что за записка?
Все-таки, несмотря на объявленную пацаном тормознутость, Потапенко вдруг осознал, что записка, о которой идет речь, связана как-то со смертью в зазеркалье.
— Записка Гиршмана?
— Я не знаю. Я смотрел в онлайне.
— Я не пойму, в онлайне показывали, как он убивал себя?
— Ну вы тормоз. Я видел, как Рита прятала что-то в гостиной. Как я теперь понимаю — после смерти Гиршмана. Понимаете? Онлайн не сразу отключили, а еще некоторое время показывали, все там бегали, а Рита сидела в гостиной и что-то упрятала в диванные подушки, что-то она сунула туда, в диван!!!!!
— А ты все это видел в онлайне, сидя дома у компьютерного экрана? То есть ты мог бы стать помощником моим… так… и думаешь, там реальная улика?
Подросток и Потапенко были одного роста. Они стояли друг против друга недалеко от парадного подъезда «зазеркалья». Глаза следователя, пусть и сквозь очки, но вполне могли разглядеть осознанный взгляд мальчика, потратившего свое время на наблюдение за этими, так называемыми, артистами и потом на длительное ожидание хоть кого-то, похожего на милицейского следователя, чтобы рассказать ему все, что он считал таким важным.
Потапенко оглянулся на освещенную стеклянную дверь. Охранник не обращал на них никакого внимания.
Сыщик замялся. Возвращаться не хотелось. Он был собственно в отпуске. Устал. Чертовски хотелось пива. Зачем он вообще согласился повозиться с этим. И так ясно, что тут нужны…
Что именно тут нужно, он не смог сформулировать даже мысленно. Но наверняка — это должно быть желание, стремление раскрыть ситуацию, обстоятельства смерти, или гибели этого самого Гиршмана.
А тут, все, ну абсолютно все были на другой стороне истины, и готовы были костьми лечь, чтобы она не была раскрыта.
Чей там Ольга сказала это был кузен? Волкова? Да тут могло быть что угодно, это могли быть какие-нибудь внутренние враги, или враги семейства, клана, или враги по…
Сам он не верил в эту чушь.
В глубине души Потапенко, попав на час в этот гадюшник, мгновенно почувствовал атмосферу конкурентности, выживания, мелочного и дурдомовского, именно поэтому готового на все, и вполне способного сделать все для расчистки места…
Парня разочаровывать тоже не хотелось.
Да долг. Долг… Что долг. Каждый действует зачем-то. Кто-то ходит на работу за деньгами, кто-то водит трамваи, потому что… А он расследовал, искал, копал, ковырял трупы в силу долга… Кому и что он был должен… Интересно, проценты набегают, мысленно ухмыльнулся он.
— Пошли, покажешь место, — взял он парня за плечо.
На несколько секунд в голове мелькнула мысль, что мальчишка все это придумал, чтобы попасть внутрь «зазеркалья». Какой-нибудь сумасшедший фанат, сутками сидящий перед картинкой лакированной жизни.
Шапка светло-русых волос уверенно находила дорогу в лабиринте пространства телешоу.
Диван был на прежнем месте.
— Вот тут.
— Погоди, сам не трогай.
— А как же я вам покажу.
— Никак. Просто будешь руководить. Понял? А то еще тебя обвинят. Скажут, что подбросил.
— А ну вон там… ближе к тому углу.
У стеклянных панелей стояли Милюта и Инна. Они внимательно следили за манипуляциями сыщика. Недовольная гримаса подергивала блестящее лицо субтильного субдиректора проекта.
— Ну… нашли что-нибудь?
— Да она, небось, обертку от конфетки прятала, сунула, чтоб к мусорке не ходить. Все они тут свиньи, никто не хочет убирать за собой.
— А что у вас трансляция онлайновская продолжится?
— А почему нет? Осталась неделя проекта, должен быть назван победитель, в любом случае они должны поехать на гастроли, жизнь продолжается…
— Но может, их стоит выпустить хотя бы из этого зазеркалья. Вдруг тут убийца?
— Серийный маньяк? Среди чистеньких девочек и мальчиков из хороших семей?
— Мозги, дорогой, мылом не моют. И тут дорогого шампуня мало, чтобы иметь чистоту помыслов и возвышенность желаний.
— А дорогого шампанского? — Милюта усмехнулся, он достал платок и вытер лицо. Пот капал с него уже градом.
— Вроде взрослый человек, что за дикость вы несете?
— Я пришел с пустыми руками, и ничего не несу.
— Вы нашли, за чем пришли? Или вы решили весь диван отсюда вынести? Как те тараканы в анекдоте?
— Да, нашел.
Потапенко, осторожно проводивший руками под подушкой дивана, наконец, вытянул что-то из под нее.
Милюта рванулся к нему.
— Аккуратнее, дорогой, у вас даже перчаток нет. Не тяните потные ручки к…
— Что это?
В руках очкарика была… был клочок бумаги… в другой руке он держал что-то еще.
— Так надо будет Риту вашу… Пусть расскажет нам, что это такое.
— Вы что сами посмотреть не можете, что достали?
— Да это записка.
Осторожно развернув скатанный в трубочку листок, Потапенко читал, или не столько читал, сколько рассматривал добычу саму по себе.
— Так что это?
— По тексту вроде как записка.
— Предсмертная?
— Ну вы скажете тоже. Слово-то какое выудили, фильмов насмотрелись что ль?
— Да ладно вам цепляться к словам, — Милюте не терпелось узнать, чем все это закончится. Проект нельзя было закрывать ни под каким видом.
— Ну типа да. По словам. Но надо еще сделать экспертизу по почерку и стилю… отдать психологам… У вас есть образцы почерка Гиршмана?
— Если мы сейчас пойдем в спальню — то перебудим всех ребят.
— Я принесу, — вызвался вдруг Геращенко. Я знаю, где у него тетрадь со стихами в тумбочке лежит.
— Давай неси. И Риту сюда. Пусть расскажет, что это такое.
Потапенко разжал ладонь. У него на прозрачно-пластиковой перчатке лежали тонкие осколки чего-то стеклянного и хрупкого, с полустертыми буквами, угадывающимися на поверхности…
— Это что?
— Это осколки ампулы.
— И что?
— Да что угодно.
— Именно это может быть что угодно?
— У нас в ампулах кофеин ребятам выдается. Чтобы не спали под камерами, — Инна решила прояснить вопрос появления стекляшек.
— В таких вот ампулах?
— А они его в кофе добавляют.
— Кофеин в кофе…
— Ну что такого — жидкий кофеин, чтобы не спать, кому будут интересны сонные, спящие, засыпающие лица тут, на это смотреть никто не будет…
— А вы считаете, что сейчас тут есть на что смотреть?
— А что в ампуле? — почему-то вдруг спросила Инна.
— Я не знаю…
— Это все на экспертизу… все придется изъять из имущества звездного дома.
— Да изымайте, изымайте, и закроем эту тему.
Милюта уже терял терпение, ему хотелось поскорее закрыть дверь за незнакомцем, человеком из внешнего круга. Он уже пожалел, что вообще его сюда впустил. Хотя с его бумагами он имел на это право.
Но опять же… если бы он дождался утра… то, позвонив… да кому… ну даже после гибели Гиршмана у него есть выбор, кому позвонить, чтобы оградили от чрезмерного любопытства посторонних…
— Я уже ухожу, прочел мысли потного менеджера Потапенко.
— Вот. Рита.
И правда, в пижаме, с опухшими глазами вошла маленькая девочка, девушка, подросток… даже непонятно, как лучше и правильнее было бы ее назвать. Кукольное существо.
— Это что? — без предисловий Потапенко протянул руку с запиской и осколками.
Рита молчала. Чувствовалось, что она лихорадочно что-то пытается сообразить. Что-то мгновенно подсчитать, сделать конъюнктуру событий.
Потапенко на мгновение показалось, что она сейчас раскроет рот и произнесет сакраментальную фразу из всех анекдотов про забулдыг: «Без адвоката я не буду с вами разговаривать!»
Но все обошлось.
— Это… это… — залепетала она…
Она посмотрела на Инну, видно было, — она ищет подсказки, не в силах уже справиться с этой задачей.
Немой вопрос, — а что мне говорить, — висел над ее головой, над ее мозгом, над ее маленькой, беспомощной фигуркой в этой клоунской пижаме.
— Да говорите, как есть, — оборвал сомнения Риты следователь.
— Я нашла это в джакузи.
Она снова замолчала. Ясно, что каждое слово придется вытаскивать из нее.
— Когда нашла? Как, при каких обстоятельствах нашла?
— Я нашла, после того как… нашли…
— Нашла… нашли… ты можешь грамотно сказать, чтобы мы тоже поняли…
— Я нашла это после того, как Марк…
— Когда ты взяла это?
— Как Димка ушел.
— Где ты это нашла?
— Да прямо рядом с краем, с бортиком бассейна. Тут прям…
— Тут прям — это гостиная… тут вот прям — это белый диван, — почему все это из джакузи оказалось в этом белом диване?
— Ну… там, прямо под лавочкой… под полукругом этим… около бортика…
Потапенко вспомнил круглые окна и оранжевую плитку с подсветкой… Да… само место выглядело трагично… Почему они сделали там круглые, как иллюминаторы, окна для подсматривания… Вообще, непонятно, почему там не работали камеры днем, хотя там находились ребята… и Рита, и Марк, он же не голый там был, почему камеры там сачковали? Ну… хотя бы камеры внутреннего пользования… хотя бы камеры охраны… Это было против правил…
— Но это против правил, — вслух произнес следователь, не выдержав наплыва внутренних сомнений…
— Что именно против?
— Ну вы еще бюллетени раздайте… для голосования… Есть же определенные правила… Зазеркалье — это же американское изобретение? Есть ведь правила всего этого мероприятия — разве нет?
— Да, безусловно, чем вы недовольны?
— Почему джакузи оказалось без камер? Как так получилось?
— Мы дали… мы решили давать ребятам отдушину…
— То есть, это было регулярно, об этом все знали, это было изо дня в день, а не случайное выключение по техническим причинам?
— Нет, но… сами понимаете… не все это могут выдержать.
— Так, Рита, значит, вы пошли туда, чтобы спрятаться… а Марк там мылся, чтобы тоже спрятаться?
— Не знаю, — девушка поморщилась.
Чувствовалось, что даже мертвый Марк все еще был для нее конкурентом. В мыслях она все еще боролась с ним, преодолевала его капканы…
Потапенко прищурился. Очки в маленькой круглой оправе смешно съехали набок.
Что за дети тут собрались. Девушка находит труп, находит записку и тут же бежит все это прятать…
— Зачем?
Этот вопрос так и висел тут, в этой комнате, шатром раскинувшись над недоуменными мыслями каждого участника ночного рандеву.
— Что зачем? — Милюта никак не хотел выпускать нить разговора и пытался даже попугайством держать руль управления в своих, нелепо подергивающихся, нервных ладошках.
— Зачем, девочка, ты спрятала все это?
— Я не знаю.
— Как так?
— Я, правда, не знаю…
— Ты хочешь сказать, что ты не в себе?
— Да нет… я просто не успела понять, что это такое… и спрятала…
— Я не совсем понимаю, тут что сумасшедший дом, или школа молодых дарований? — не вытерпел сыщик.
— Это, наверное, от лекарств. — Инна попыталась сгладить все.
— Что значит? Ах, да, — тряхнул очками сыщик, — психотропные… они что, совсем лишают человека какого-то соображения? Они у вас тут что, как сомнамбулы ходят? Да любая сомнамбула, любой зомби, мало-мальски себя уважающий, не побежал бы прятать вещи, записки найденный у трупа куда-то в диваны.
Ну вот, высказался, — успокоено выдохнул Потапенко, и очки почему-то скользнули на пол.
— Это что — шутка такая?
— Нет, я хочу, чтобы ваша девочка мне толково без вывертов объяснила — почему она скрыла улики с места преступления?
— Какого места преступления, если вы записку предсмертную нашли?
— Никто просто так не побежит с такими вещами… Она сама могла довести его до самоубийства, или…
— Подделать эту записку, — мягко улыбнулся Милюта, как всегда думая, что он делает это очаровательно.
— Может, и подделать…
— И спрятать…
— Для убедительности, — хмыкнула Инна, явно решив поддержать своего начальника.
— Рита, объясни все человеку, а то мы никогда сегодня не ляжем спать.
— Я просто не хотела, чтобы закрыли проект, — вдруг бодро проговорило молодое дарование. — Я не знала, что в записке, что в ампуле, но подумала — проект могут закрыть, а он слишком много для меня значит… и поэтому я… не стала даже смотреть, что там и как, просто спрятала… А вдруг бы его убили?! — глаза Риты округлились, даже вылупились. — И что тогда? Выходит, мы зря тут столько времени сидели?
— То есть как? — Потапенко не врубался в эту логику, проявляя высоту тупизма.
— Ну как, что тут непонятного… закроют проект, не будет гастролей, не будет концертов, не убудет клипов, музыки и песен… не будет первого места.
— Так вы идете на первое место?
— Нет, я не знаю, может быть, — Рита покосилась на Инну. — Но в том-то и дело, если закроют проект, то я уже никогда не смогу узнать, какое место я могла бы тут получить.
— Хорошая логика… вполне нормальная… у вас тут как с ментальностью?
Это вопрос постороннего человека прозвучал явно не в уровне диапазона звуковых волн, что могли восприниматься местными обитателями. Резонанса не последовало, отразившись гороховым эхом от голов и мозгов не услышавших смысла зазеркальцев.
— А если тут убийца? Если это убийство?
— Ну и что это маньяк что ль? — вдруг рассмеялся Милюта. Все это начинало его веселить. Он, наконец, понял, что этот трепач ничего не сможет сделать с подверенной ему территорией, и…. хотелось спать.
— То есть вы допускаете…
— Давайте уже спать пойдем, — зевнула Инна, уловив настрой вышестоящего. — Забирайте, что хотите и спать…
Она даже развернулась и направилась к выходу. Милюта сделал движение за ней.
Потапенко, нерешительно мялся у дивана и Риты.
— Да оставьте вы ее в покое. Она спать хочет, у нее стресс, опять же препараты… Пусть спит. Пойдемте.
Рита все еще стояла в своей пижаме, а все дружно потопали к стеклянной двери — проходной, связывающей островок молодежного рассадника талантов с внешним миром. Причем связь эта была не по пропускам.
— Так почему ты без зуба-то ходишь? — спросил Потапенко подростка, снова оказавшись на ночной улице.
— Я же сказал — я хочу быть артистом.
— А в чем здесь связь?
— Я буду героев любовников играть.
— И что?
— Так за все надо платить.
Потапенко аж остановился. То ли парень со светлой шапкой кучерявых волос издевался, то ли…
— Да неет… это тренаж такой… я хожу сейас хуже всех, а когда зуб сделаю — я сразу буду чувствовать себя уверено, а уверенность это и есть…
— Что?
— Короче — это законы вселенной… походил уродом, потом красавец… а потом опять придется что-то придумывать, чтобы не впасть в эйфорию. Полосатость должна быть. Черная полоса — белая…
— Аааа… — протянул Потапенко. — …значит, законы вселенной? — решил все-таки улыбнуться он. Когда-то он слышал уже об этом.
— Да, вселенной, — эхом отозвался мальчик, и его силуэт в свете желтых фонарей ночного проспекта показался галлографической проекцией обитателя других миров.
ГЛАВА 5. ПЛЮС — МИНУС
Евгений возвращался домой неохотно. В голове была лишь паника. Страх за дочь сменялся раздражением от неумения и невозможности все объяснить. Ну почему, почему он, взрослый, не мог даже представить себе, что такое… Каша…
В голове была каша от растерянности.
Ну все, абсолютно все, как он думал, можно просчитать, продумать и предугадать все варианты, как и что. Но вот — как объяснить дочери, как заставить ее сделать так, как он считает нужным…
А надо ли?
На минуту этот вопрос спокойным гребешком новой волны колыхнулся внутри черепной коробки.
Чокнулся.
Как такое в голову могло прийти. Что значит — надо ли?
Конечно, надо. Она же дура, малолетняя дура, ничего не понимает, надо просто силой заставить ее уйти.
Силой… как силой?
Он же не мог прийти в «зазеркалье», взять свою дочку, выволочь ее за волосы оттуда, посадить в машину, приковать наручниками…
Евгений мотнул волосами… вернее тем, что от них осталось. Огромная лысина поблескивала на месте вьющихся когда-то и когда-то росших на макушке волос.
Триллер какой-то. Наручниками ее что ль приковывать, правда.
Так же нельзя с детьми.
А как, интересно, можно? По башке бы как раз дать, вколотить, как надо в башку, чтоб поняла, что вот так нельзя, а вот так надо…
Нельзя научить, можно только научиться.
Как банально.
Частота употребления этих слов доводила до судороги теперь, когда речь шла не о каком-то там… о какой-то там ерунде, типа не встречайся с этим парнем, не покупай эти сапоги. Или — не ходи в этот клуб…, а вот серьезно. Речь шла о жизни и смерти. И он в этом был уверен. А тут в голове ветер. Какое могло вообще быть «зазеркалье», если в замкнутом, закупоренном пространстве дохли люди.
Тьфу… ну я сказал, — про себя сплюнул Евгений. Дохли… Но Марк Гиршман — не сам, нет не сам… это видно невооруженным взглядом… невооруженным никакими препаратами для экспертизы, никакими психологическими изысками. Марк не мог сам себя убить. Это был не его стиль.
Стиль… какой на фик стиль…
Убили мальчика, а убить там было в лёгкую. Даже он мог бы. А при той злобе и зависти, которые там царили. Слабые, тупые души…
Мда… тупые души…
Это он классно придумал… тупые души…
А когда душа становится умнее?
Да какая там, к черту, душа! Там работали одни первобытные инстинкты! Взять, хапнуть, урвать, занять место под солнцем. У кого лучше машина, у кого больше денег, кто лучше устроился…
И ничего, никакие слова не могли убедить, что все это не так. Неправильно! Да что слова!
Вот смерть, прямо на глазах, прямо под парусом, и надо уходить, бежать, спасаться… а как убедить?
Нет, он не такой. Он всегда стремился заниматься любимым делом. Разве не так? Физика, ядерная физика — это было его всё. Он жил на работе, думал о работе, жил работой…
Или он сейчас врал самому себе?
Вот ведь, у него был друг. В Австралии. Это был его эталон и идеал. А почему? Разен не он подсунул ему свою подружку и практически женил его? А ведь он… ему нравилась другая. Может, он даже и любил эту другую… Во всяком случае, именно так он сейчас думал. Столько лет прошло… И все эти годы в голове крутился один и тот же вопрос: а что бы было, если бы я женился на той, а не на этой, на той, плохой, как говорил Боша-друг, а не на его хорошей, которая быстро поняла, как его поймать, забеременев с первого же раза. Столько лет на уровне сознания и подсознания он прокручивал этот вопрос, думал только о нем, о ней, о варианте, который был, а он его не использовал, не сделал попытку, не прожил, не убедился сам, а поверил другу.
Да он тогда все играл, все кокетничал, все испытывал судьбу, а вот все и закончилось. Так внезапно… Боша был для него непререкаемым авторитетом. Да в классе пукнуть без него никто не мог. Он руководил всем.
А все-таки он был подлец, мой Боша — новая идея появилась под черепной коробкой. Он же сам ходил на вечеринки к Ленке, сам хмыкал там и шутил, ел –пил, и сам мне на ухо тихо науськивал. Ну почему, почему… чем ему Ленка-то не угодила? А потом жена… Катька. Она сразу забеременела, сразу родила, потом сразу второго, а он все еще думал… да и Ленка все ждала, что он вернется… Да куда уж там… От второго… Его бы мать убила бы.
А Боша уже был в Австралии. Его купили с потрохами, увезли, дали денег. И жена его старше на 15 лет. Продался… По-простому…
Говорят, что он сам совсем не изменился со школы. Все такой же. Те же слова, те же шутки. А как было ему меняться, если школьные проблемы все еще висели над ним, все еще решались коллизии первой любви.
Почему он до сих пор, спустя столько лет все еще ставил австралийского Бошу на место лучшего друга? Переписывался с ним, ждал звонков. Не потому ли, что Боша стал для него символом успеха, успешности, богатства.
Почему все тогда так шли за ним? Так прислушивались к этому самому Боше? А он так холодно продался за… Может, он и не мог понять чувств первой любви? Эмоций, переживаний — все это было не в его мозгах, не в его компетенции? Боша был просто недоразвит, а они, как стадо баранов шли за ним, непотребно мыча и принюхиваясь к его очкам и оценкам. Слушались, вместо того чтобы набивать себе собственные шишки, умнеть от боли и ошибок, развиваться. А вот теперь и он сам остался недоразвитым, как и тот друг.
Действительно — откуда у Боши была наглость и смелость всем все советовать, давать оценки? Нет, это не от ума. Ясно, что умный видит, какая, возможно, жопа будет за этим поворотом, или за тем, что может последовать… И варианты этих жоп. А этот нагло и безапелляционно давал свои советы, а они, как стадо баранов, слушались, следовали…. Смотрели в глаза… И даже Ленка, от которой отговорил именно Боша — даже она считала его своим лучшим другом, как последняя дура…
Да что говорить…
У стада баранов — безмозглый поводырь.
Аксиома.
Понял только сейчас. Спустя жизнь.
Так хотелось быть умным. Или казаться умным. Главное, чтобы ярлык — «ну ты дурааак» — не следовал за тобой, как запах за бомжом.
Быть умным — значит, надо прислушиваться к умным, если у самого нет ни смелости следовать своим чувствам, ни любопытства попробовать сделать свои варианты, ни желаний настолько сильных, чтобы жить без чужой подсказки. А умный — это Боша — он так был уверен в себе.
Уверенность и ум — это не одно и тоже — стыдно было осознать это только сейчас.
Да и так ли уж прав он был тогда? Бесчувственная логика — всегда ли это то, что правильно?
Банально. Опять банально. Быть добрым, нежным, сочувствующим, альтруистом. Так просто. Да — просто, если в твоем мозге это заложено, если там есть эти части, если они развиты, если ИСКРА ТАМ ПРОСКАКИВАЕТ!
А если там все глухо? Темно и мрачно, и лишь жир, как накопления на случай голода? Тогда как? Если Боше этому все это было не понять, не потому что он тупой, нет, фик его знает, ему же нравится, как он устроил свою жизнь. Нет, просто Боша был другой. ДРУГОЙ. Что хорошо было ему, то плохо было для другого. Он не знал, что это такое — любовь. Хотя, что тогда он испытывал к Ленке? Почему он отговорил его от Ленки? Зависть? Злоба?
Нет, ерунда. Он реально так и считал, что она не для семейной жизни, что Ленка слаба, что она может хохотать только в присутствии молодых и забавных шутников-парней, а вот, как супруга — она не подпруга. Где сядешь — там и слезешь.
Да, скорее всего — он так и считал.
Но там, где идет логика… Нет не так… там, где казалось все правильно …нет опять не так…
Не все то правильно, что кажется умным и логичным.
Почему-то вспомнилась собака Ленки. Эта злобная сучка доберманиха страшно ненавидела всех домашних собак — даже белых и пушистых. А вот бродяжек, грязных и блохастых — она любила, играла с ними, виляла им своим хвостиком-обрубком. Они всегда с Ленкой гадали — какая такая собачья логика?
Да она просто считала — раз домашние — значит, конкуренты — могут и к ее хозяйке прийти жить, а эти — бездомные — уличные — типа сорт такой — значит, к хозяйке в дом не придут, значит, не конкуренты и можно с ними поиграть.
Собачья логика.
Так и тут.
Человеческая логика.
Не все то правильно, что казалось правильным и умным.
Да, все правильно говорил Боша, все логично. Но может, с этой беспомощной Ленкой он смог бы напрячься и стать сам умным, человеком, который может и способен принимать решения, а не исполнять чужие.
И вот результат — шанс развить свои мозги без подсказок и подглядок — упущен.
А логика абсолютная — вот задача — приблизиться к ней. Хотя — зачем все эти страдания. Какой глупый вопрос — да чтобы жить и понимать хоть что-то, а не быть слепым котенком, играющим с завтраком.
Безапелляционность Боши заметала за собой всех, все стадо… А кто был не с ними — тот становился аутсайдером, лузером, дураком, изгоем. Отверженным.
И так везде.
Все понятно. Все, каждый понимает, что хорошо быть умным, честным, порядочным, а стремится к успеху, как чему-то осязаемому, типа…
А Ольга… зачем он к ней пошел? Кому она там звонила… Завтра надо будет узнать, есть результаты, или нет.
Ну да, сказать по правде, он в самом деле был рад, что дочка так круто устроится. Еще бы! «Зазеркалье». Три месяца рекламы на телевидении — да об этом могла мечтать даже… да кто угодно! Все эти разговоры, что там не так все надо делать — все это трескотня завистников.
А Ольга… ну что Ольга. Позвонила своему Потапенко… что он может… надо девчонку оттуда вытаскивать… Надо встретить ее на репетиции… нет… надо…
Мысли путались…
Что надо… как надо… когда надо…
Как он радовался, что устроил девочку туда… какая ерунда…
Да все это сплошные разговоры, что там по-другому все… тьфу, то есть точно так же… что тут и там все несчастливы по одному и тому же сценарию. Да где же по одному… Вот там есть и дома, и концерты, и виллы, и яхты, и все, все… а тут даже машина барахлила при каждом повороте… На кой черт он поехал… надо было заночевать у Ольги. Все равно дома никого. Жена в командировке, дочка в «зазеркалье», сын с экспедицией, где-то черти где в Беловежской пуще.
Зачем он поехал домой… надо было остаться у Ольги…
Нет, не то… Это он уже думал…
Надо подумать что-то новое, а то не доедет до дома и заснет за рулем…
Вот черт, и выпил-то всего ничего… ну… совсем символически.
Стареет… совсем слабаком стал… С бутылки вина так развезло — с трудом различает дорогу.
А вино было хорошее, не какое-нибудь там Чиаурели, грузинская подделка под вина… Тьфу. Евгений сплюнул в окно. И тут же заметил, что оно закрыто…
До чего дошел — заплевывать машину изнутри, да еще и самому… так напился…
Вчера к нему на работу приходили какие-то дядьки… принесли прибор –мысли читают… Сказали, завтра придут…
Как смешно. Лучше бы занялись чем-то простым и мужицким. Взяли бы подряд на стройку… иль на что… таксистами бы вон устроились…
Чтение мыслей… смехота…
Евгений даже глаза закрыл от удовольствия. Приятно было вспоминать, как он вчера над ними посмеялся и выгнал. Какие мысли, какие волны, какие приборы…
Что за чушь…
Как можно настроить прибор на волны, испускаемые мозгом… Нет, такой-то прибор есть… Но квалифицировать именно мысли… это же чтение слов… Как можно читать слова…
Евгений моргнул несколько раз, читать слова… разные части мозга… что за чушь они несли…
Главное, свернуть с кольцевой… Волоколамку он проехал, МКАД, теперь вывернуть машину в Строгино… Вот тут… боже… ну почему так много машин… ночь на дворе… ублюдки.
Евгений опять хотел плюнуть в окно, но вдруг предыдущий плевок завис прямо перед его глазами.
Вот черт, снова чертыхнулся он и надавил на газ.
На какое-то мгновение Евгений отключился.
Знакомый двор показался ему откровением.
Дома… не может быть… доехал на автопилоте… Ольга бы сейчас сказала — дуракам везет.
А что… в этом есть доля истины… Именно дураки устраиваются… Пока ты там туда сюда… с микроскопом как… эти двоечники бумс бамс… и у них все в порядке… все отлично… все устроены, у всех по квартире, по машине, по жене и внукам.
Евгений с неприязнью вспомнил невестку. Невестка… Взял с ребенком… свободных девок что ль мало? Не народил бы что ль… И своих бы нянчили бы сейчас… А то — чужого…
Большой сарайный замок давно использовался им вместо сигнализации. Машина старая, но угнать всегда найдется кому. Замок — пусть он и был несколько старомоден, но громоздок и все же требовал хоть какой-то ключ….
Подъезд встретил его тишиной. Не ругался даже сосед, вечно выяснявший отношения в эту пору.
Мда… какую еще эту пору… На часах было 4 утра. Светящиеся командирские четко отсчитывали секунды бытия.
Завалюсь спать. Потом все остальное. Плевать на всех.
Да что мне, в самом деле, больше всех надо что ль, — эту фразу Евгений произнес уже вслух, открывая дверь, кое-как обитую утеплителем.
Ключи полетели на столик перед зеркалом. Портфель на коврик. Несколько курток на вешалке в коридоре служили напоминаем о дочери и жене.
Тишина темной квартиры не смутила Евгения. Он посмотрел на себя в зеркало.
— Что за чушь смотреть на себя в зеркало в четыре утра. Совсем чокнулся старый, лысый дурак.
— А что Ольга-то, небось, до сих пор неровно ко мне дышит. Вон как засуетилась… знакомому позвонила… суетилась… крылышками хлопала…
А я такой солидный…
Он пригладил свою лысину…
Ну, не богат, зато… физик… ядерщик… каждому свое. Он вот на своем месте.
Доказывать ничего не приходилось.
Не всем же олигархами быть.
Все было путём.
Ну, обида, конечно, пухла в недрах сознания. Обида, что вот, он старался, изучал, сидел, что-то там экспериментировал, делал, а в ответ вот она… тишина… наука его обманула… ничего он собственно не открыл… денег не было…
Стыдно было даже за эту вот машину, что так нелепо стояла памятником отжившему. Во всяком случае… — это было средство — именно оно, именно в среднем роде.
Евгений прошел на кухню… в недоумении завис перед чайником.
На фик чай, спать… Он щелкнул выключателем и замер в темноте, прислушиваясь к шорохам ночного дома. Привычка обитателя первого этажа — мыши время от времени устраивали набеги, к которым всегда надо было быть готовым.
Только теперь заметил свет, пробивающийся в узкую щель из-под закрытой двери ванной.
— Вот черт, свет горел тут, пока меня не было… забыл выключить свет.
Рука поднялась, чтобы щелкнуть по курносой кнопке выключателя, другая ладонь механически дернула за ручку двери.
То, что он увидел было из ряда оживших иллюстраций к книгам Кинга.
Хотя он не читал эти книги. Зачем? Он видел картинки в интернете.
Ольга называла его печальным Пьеро, белым клоуном, прессованным интеллигентом.
А Кинга, ну что Кинга, кто читает Кинга? Даже его дети не читали все это. А может, не читали, потому что он им этого не покупал?
Да он их вообще не очень-то и баловал. Брат и сестра обитали в одной комнате. Там же стоял общий шкаф с бельем постельным, полотенцами, его трусами и майками. Отдельной жизнью это бытие назвать нельзя!
Как они просили купить им телевизор. Но он твердо стоял на своем! Учитесь! И все у вас получится!
После 8 класса он перевел детей в свою школу. Когда-то она была физико-математической. Учебное заведение и теперь считалось продвинутым. И даже с ярлыком науки. В 9 коассе записал туда сына, а потом дочку. Пусть учатся. А как же иначе? Учеба — это святое.
Что дает человеку чувство собственного достоинства? Что дает ощущение выполненного долга?
Неужели количество формул? Или количество выученных слов?
Ну, — Евгений всегда наклонял голову, когда хотел сказать какую-то фразу, казавшуюся ему шуткой. — Бог подаст.
Школа казалась до сих пор счастливейшим временем его жизни. А сколько от этой жизни уже ушло? 49 лет. Это уже много. Одноклассник — вон — друг его — уже умер. Инсульт, инфаркт, скончался в одночасье. Как раз муж Ленки. Его Ленки. Теперь можно было бы начать все сначала…
А Ольга смеялась — формула типичного неудачника — со счастливой улыбкой вспоминать школу. Что там хорошего?
Но как-то больше ничего хорошего у него и не было. Герой любовник, отличник, герой компании…
Все это сейчас почему-то снова ему вспомнилось.
Счастье, розовой дымкой клубящееся над юностью приобретало багровые тона, сгущалось в жидкость, приобретало насыщенный цвет. Теплые тона господствовали в его ванной, которую он всего лишь несколько часов назад оставил чистой, свежей, пустой и холодной.
Розовая дымка налилась полной ванной кровавой водички. И в этом бульончике плавала его жена.
Теплый пар поднимался над всем этим зависшим миражом.
Кровь капала на пол, не щелкая, как в триллерах Хичкока, когда кровь издает звук… Да… как в «парфюмере» капля за капля…
Все это неправда, так не капает кровь… Красная влага медленно ползла по руке женщины, ползла бесшумно, не издавая никаких звуков, расползаясь по коже, стараясь запачкать ее всю, обволакивая, и как бы прикрывая, как будто снаружи, простым покрасом, она могла сохранить жизнь покидаемого ею тела.
Его большая, толстая жена, вдруг вынырнувшая в этой вот домашней ванне из ниоткуда, свесила голову в сторону. Он видел только длинные волосы, которые обычно она собирала в пучок. И нос. Да еще он видел нос. Но он не мог перепутать. 29 лет жизни — она знал, как выглядит его жена в ванной. Ее волосы, ее тело, еле помещавшееся, ее руки, и даже ее кольцо было все еще надето на пальце — большой изумрудный перстень, доставшийся ей от бабушки.
Евгений стоял и смотрел.
Полная ванна крови…
Нет, это, наверное, вода, — в человеке не может быть столько крови. Да… полная ванна воды с кровью, его жена, которая была в командировке в Германии, она была внутри этой ванны. Ее лицо свешивалось, ее рука капала кровью на пол…
Рядом на полу валялась бритва…
Какая-то бритва, — сосредоточил свое внимание на этом предмете Евгений. Бритва.
Откуда она вообще взялась?
Это мысль была тоже о бритве. Почему-то этот простой предмет удивил его больше всего. Жена, ладно, а вот бритва… откуда в этом доме бритва? Он никогда не пользовался бритвами с такими опасными лезвиями… бритва… бритва… да что ж это такое-то. Откуда тут бритва. Даже острое чувство ревности вдруг полоснуло его по грудной клетке. Неужели, пока его не было, жена встречалась тут с любовником и это ЕГО бритва! Кого не было? Это жены тут не было… Она в командировке!
Дурак, какой любовник. Она купила бритву, потому что решила умереть. Она приехала домой, увидела, что его нет, пошла, купила бритву…
Отпустило.
Чувство правильного найденного вывода дало какое-то успокоение. Мысли немного выстраивались. Хотя мыслями это назвать было трудно.
— Клава, — вдруг он назвал ее домашним именем. — Клава, что это такое-то?
Ему почему-то даже не пришло в голову подойти к ней, взять за руку, пощупать пульс.
Реальность полностью попадала под сомнение. Под Сомнение с большой буквы.
— Так, что надо делать? А спать как хочется, — эта мысль рефренировала с кровавой картиной. Вот ужас, вот сон.
Была даже минута, когда он подумал — лягу спать, завтра все посмотрим. Главное- выспаться.
Но правильность, обычная правильность поведения — типичный комплекс отличника, — остановила его.
Скорая помощь, милиция. Милиция зачем? Надо милицию. Наверняка надо и милицию. Но сначала — скорая помощь.
— Аллё, — обычно он всегда говорил «алло», делая круглые губы и страшно гордясь, что вот так он говорит «алло», и круглый, такой объемный звук накатывает на собеседника пусть невидимой, но петлей.
Сейчас, он забыл о своем детском выпендреже и произнес «аллё».
— Моя жена покончила жизнь самоубийством, я не знаю, она в кровавой ванне лежит. Она самоубийца. Я пришел…
Тут он остановился, не зная, надо ли говорить, откуда он пришел
— Вы врач? — вопрос на том конце провода удивил его.
— Если бы я был врач, стал бы я вас вызывать?
— Вы уверены, что она мертва?
— Да. Нет. Не знаю… выглядит как мертвая… не откликается…
— Постарайтесь это определить…
— Я боюсь крови, — он сказал это так просто, сам не зная почему, но это было реально так — никакая сила не могла его заставить притронуться к этому телу, к этой крови, ко всему этому триллерскому нагромождению в его совсем недавно белой, родной ванне.
— В милицию тоже позвоните, — наконец сдались на пульте приема вызовов и отключились.
Евгений посмотрел на себя в зеркало. Он стоял в прихожей, в которую совсем недавно, буквально полчаса не прошло как, вошел с одним желанием — лечь спать. Он и сейчас хотел только одного — лечь спать.
Вдруг он поймал себя на мысли, что надо было все-таки лечь спать, сразу, не делая дурацкого обхода по дурацкой квартире.
Ну, какого черта потащился на кухню, заглядывать в ванну ему точно не надо было, ладно бы еще в туалет.
Он одернул себя, совсем чокнулся, тут умерла его родная жена, супруга, так сказать, соратник по жизни, которая родила ему двоих детей, которая радостно обстирывала и отглаживала его…
А как она готовила!
Нет, все-таки он изверг. Надо только дождаться скорую, или милицию. Кто приедет первым? Скорая, или милиция?
Должна милиция. Все-таки — труп. Хотя это же самоубийство — может быть, они вообще не приедут.
Как происходит процедура опознания?
Постой, — какого опознания?
Мысли окончательно свились в клубок, наскоро намотанный шерсти от беспорядочно и некрасиво распускаемой кофты.
Надо открыть дверь. Пойду у подъезда подожду, а то тут я засну, не услышу их звонков. Нет… такого не может быть, чтобы не услышать звонков…
Нет, все-таки спущусь, открою подъезд. Да пойду, там и подожду.
Евгений взялся за ручку двери. Оглянулся на ключи, небрежно кинутые на столике пред зеркалом. Подхватив их одним пальцем, он щелкнул замком и вышел на лестницу.
И тут он понял, что произошло. Длинный коридор первого этажа тянулся к лестнице, украшенный провалами дверей. Все было как всегда, у кого-то тут валялись санки, у кого-то стояли коляски, у кого-то какие-то палки, которые, конечно, никогда и ни на что не пригодятся хозяину, но они стояли тут, потому что однажды кому-то пришло в голову, что эти палки как раз то, что обязательно в крайний момент его жизни пойдет в ход, и без них он умрет, если эта необходимая спасательная нужность исчезнет на помойке.
Евгений посмотрел на этот коридорчик. Бытовуха ночи и соседских дверей стукнула его по голове хуже, чем вид кровавой ванны. До него вдруг дошло, что он только что увидел, и его сознание, блокировавшее эту информацию, отступило, он крутанулся в небытие, теряя последние крохи понимания действительности, понимания как самого по себе, так и способность воспринимать окружающий мир своими рецепторами, дающуюся зрением, осязанием и вкусом.
Врач делала ему укол. Пыталась сделать. Евгений слабо различал, кто это был — женщина, или мужчина. Укол она хотела сделать в вену, но почему-то ничего не получалось.
— Ну что…
— Очухались. А говорили, что жена самоубийца, а сами… так же нельзя… вы бы еще педиатров себе вызвали, или акушеров…
Девушка болтала, как из пушки прорвало… Она прям не могла остановиться, не понять было, то ли она рада поговорить просто потому что появился собеседник, не то чтобы собеседник, а слушатель. Либо она была рада, что он очнулся, и теперь не надо делать укол.
Она с радостью — Евгений смог рассмотреть из рассеивающегося тумана, что это она — молодая девушка — убирала шприц в сундук.
Зачем ей использованный шприц? — Евгений подумал, что это для отчета.
— Надо было сказать, что вам плохо. А то вызываете черти что с каким причинами. Самоубийство. Свое что ль? Сами что ль наглотались чего? Вы уж скажите, а то придется делать принудительное промывание желудка.
— Я — нет. Там жена в ванне.
— Да слышали мы уже про жену все. Так что вы выпили?
— Ну что я выпил… ну бутылку вина я выпил, не больше. Но я… точно нормально.
— А из медикаментозных препаратов что вы принимали?
— Да не, я ничего не принимал, а вы жену-то куда дели?
— Какую жену?
— Ё-моё — вы в квартиру зашли?
— Зачем?
— Так там же в ванной труп!
— Какой труп?
— Да вы что, там труп, моя жена покончила жизнь самоубийством.
Евгений сам почувствовал, что говорит какие-то нелепые фразы. Это что-то из какого-то фильма. Этого с ним не могло случиться просто, потому что не могло случиться, по определению. Такие вещи случаются в кино, в триллерах, в книгах, в дешевых детективах, на худой конец, в театрах. А в бытовухе, повседневной бытовухе обычных обывателей все живут себе потихонечку, готовя обеды, иль хоть как, покупая докторскую колбасу и яйца.
Как же он забыл!
Его сознание, как молнией вдруг обожженное, даже вспотело под черепной коробкой. Марк Гиршман! Только что не с этим же он ехал к Ольге? Да, точно, Марк Гиршман точно так же сегодня в джакузи, как сказала ему дочь, в кровавой ванне… бритвой…
Дежавю.
Все это он уже слышал, он слышал описание всего этого!
— Да нет там никакого трупа!
Слова донеслись к нему из жизни… которой жизни — выдуманной, или реальной, — он уже не мог понять сам.
— Какого трупа? — эхом повторил он.
— Никакого нет.
— Где?
— Нигде нет никакого трупа.
— А вы откуда знаете?
Евгений решил настаивать на своих показаниях.
В любом другом случае надо было признать сумасшествие.
Врачи могли, конечно, сказать, что он там пьян, или устал, но они не видели того, что видел он.
— Девушка, — он сделал попытку подняться. — Вы забрали труп?
— Там милиция.
Ах, ну вот… теперь всё встало на свои места. Значит, все по-настоящему. Там милиция, там ванна полная крови, там труп плавает… в крови… труп его жены…
У меня в квартире труп моей жены…
Звучало это даже еще хуже, чем было на вид…
— Да сидите вы.
Докторша попыталась его удержать. Он сидел, прислонясь к стене, видимо так и сполз по стенке, когда шел открывать дверь… да, да точно, он решил выйти на холодный воздух…
— Я хочу посмотреть.
Из его квартиры вышел человек. Ничто не говорило о том — кто это. На нем не было ни синей формы скоропомощников, ни серой кокарды, да вообще — куртка.
— Так это вы вызвали наряд на труп?
— Я.
— И где труп?
— В ванне.
— Ванне — какой?
— Моей ванне труп моей жены.
— Понятно. Ну с кем не бывает, выпил. Перемечтал. А жена вообще-то где?
— В ванне.
— В ванне труп, а где жена?
Этого уже Евгений не мог понять ни по- какому. В ванне труп, он сказал. Значит, в ванне, его ванне труп. Чей труп? Не его жены? А чьей?
Он недоверчиво покосился на мужика в куртке.
— Вы из милиции? — все-таки решил уточнить он.
— Да, и ты сейчас за хулиганский вызов можешь туда попасть.
— Как это?
— Да так вот, дорогой. Надо вызывать тех, кто может помочь при запоях. По другим телефонам.
— А кто в моей ванне?
— Труп, сам говоришь.
— Чей?
— Если б я знал.
Все это уже начинало надоедать Евгению. Да за кого они его тут держали? Он физик! И не какой-то там учитель физики в средней школе. Он физик ядерщик в институте ядерной физики имени Курчатова.
— Если требуется опознание — я готов.
Евгений сделал шаг в сторону своей квартиры. Они все еще стояли в коридоре, дверь была открыта.
— Пойдемте, я опознаю труп.
— Именно так мы бы и сделали, если бы познали, где именно этот труп.
— В ванне.
— Ну да, но, видимо, его смыло.
— Как может труп смыть? Что вы болтаете?
— Я не могу опираться на болтовню, я сыщик, и должен опираться на факты. А факты, милый вы мой, таковы, что трупа нет.
После этой совершенно дурацкой тирады так называемого сыщика Евгений уже ни во что не мог поверить.
Реальность стерла все грани и превращалась в книжную выдумку, взятую из фильма по Кингу, пересказанную плохо и невнимательно прочитавшим ее школьником двоечником.
Какие-то напыщенно книжные, как будто пропахнувшие дешевыми духами, или даже одеколоном, фразы милиционера, надеюсь, он был не сбежавший постовой, трупы в его ванной, жена появившаяся вдруг ниоткуда, из Германии, марки гиршманы, умирающие точно так же, как трупы его супруги, — все это не просто сводило его с ума.
Какое там!
В своем уме он никогда не сомневался. Ум — это то, что дано изначально! Раз и навсегда! А он — умный! Он отличник. Он закончил физико-математический факультет университета. Он — ядерщик. Он работает с…
Короче, его ум — это точка исхода!
А кругом беспредел. Смешение стилей, пространств, преступлений, слова каких-то героев вдруг вылетают из живых людей, явно им не принадлежа… Его ванна становится местом преступления для какой-то книжной женщины, которой он и знать не хотел, и не знал… реальности пространств скомкались, смешались, спутались, навалились на его мозги и не хотели как-то разрываться, объясняться, распутываться.
Да еще этот, со вчерашней машиной своей для чтении мыслей… Это с них все началось. Это они вчера демонстрировали ему какие-то волны, которые не фиксировались ни одним прибором, и при этом утверждали, что наука — это вовсе не то, чем он занимается.
— Изобретаете велосипед, — усмехнулся тот парень.
А у самого взгляд странный, бандитский. В ухе одна серьга… какое-то дешевое серебро…
А что он сказал-то?
Да это все началось вчера… точно…
— А вы ни о чем не думаете.
Да что за чушь. Он всегда о чем-то думает.
— Вот сейчас вы считаете, что я говорю чушь, но это так — вы ни о чем не думаете.
Какая это была ерунда.
А о чем он тогда думал? Он хотел есть, да, точно, он думал как бы пожрать… и очень хотелось пива.
— Ерунда, вряд ли это можно назвать мыслями.
А его доклад в Праге. Ему надо было срочно готовить доклад. На следующей неделе он летит в Прагу. Смешивание элементарных мюзонов в пи-поле при условии отрицательного поля.
— Так я пойду. Оформлять ничего не буду… вы еще тут останетесь?
Вопрос обращался к врачу. «Куртка» собралась отчаливать. И это остро врезалось в мозг Евгения — он рванулся в квартиру.
Все что он до этого слышал, он не мог воспринимать адекватно. Слова, слова — разве они могли чего-то стоить рядом с той кровавой картиной, которую он видел своими глазами только что.
— Вы что?
Докторша пошла за ним. Евгений увидел еще двоих в его кухне. Они что-то высматривали там, кажется содержимое холодильника.
Он рванулся к ванне, распахнул дверь.
Даже не включая свет, можно было понять, что тут никого нет. Там, где должно было темнеть озеро крови — была пустота, серевшая провалом в темноте.
Но он все-таки щелкнул выключателем.
Все было пусто, все было чисто, бело, сухо, и…
— А где труп?
— Да… это было бы неплохо узнать. Но с другой стороны — все хорошо, что хорошо кончается.
— Да вы с ума сошли. Тут был труп моей жены.
— Нет, я вполне допускаю, что она стерва. И вы спите и видите, что она лежит себе полеживает в этой ванне переполненной кровью, как сельдь в бочке.
— Почему, как сельдь в бочке?
Словоохотливость этого, в куртке, поражала. Он сыпал и сыпал словечками вполне подходя в напарники к докторше. Что их там на участках — совсем с завязанными ртами что ль держат?
— Кровь-то соленая…
— Вы пошляк.
— А вы алкаш.
— Я физик.
Евгений не удержался, пытаясь вызвать соответствующее отношение.
— Ну может, вы и физик, но физических тел, кроме вашего, моего, докторши и воон тех живоглотов здесь не наблюдается.
— Да погодите вы, а пол… весь пол был залит кровью. Вы экспертизу сделали? Мазки там какие-то…
— Дорогой мой друг, — опять в своем дурацком стиле псевдо-старой книги начал сыщик. — Мазок берется у женщины из влагалища, и у всех — из другого места — не буду при кушающих говорить — из какого. И, хотя я, как понимаю, у вашей жены были проблемы по этой части, раз вы в курсе терминологии… или у вас, — он посмотрел на Евгения, — нет, у вас вряд ли, раз вы физик… если бы вы были политик, тогда может и у вас… но у физика…
— Да что вы мелете и мелете, как бабка у подъезда… тут был труп, я видел, и крови полно…
— Ну хорошо, и где он? Ушел мазок сдавать?
— Кто?
— Труп.
— Я вас спрашиваю. Раз я грохнулся в обморок, вы ответственны за труп. Вы его увезли, и не хотите говорить, что и как, чтобы на вас не повисло нераскрытой убийство.
Тут и у «крутки», наконец, отвисла челюсть. Мужик минуту смотрел на Евгения. Потом на доктора.
— Так вы сознаетесь в убийстве? — шутник брал в нем верх.
— Кто?
— Ну ладно, вы поспите, — решил все-таки не реагировать на последнюю фразу следователь.
— Выспитесь, проверьте радиоактивность, а то, может, вы уже фините ля комедите. Ну, потом можете и ко мне забежать. Поговорим о трупе, как он выглядел. Сделаем фоторобот. Раздадим по всем постовым, всем участкам. Объявим план перехват. Найдем ваш труп.
Он снова внимательно посмотрел не Евгения. Тот задумчиво молчал.
— А особые приметы у трупа были?
— Она была вся в крови.
— Это намного упростит задачу. А машину труп не угнал?
— Чью?
— Ну вашу, для начала. Может, пропало в доме что?
— Вы хотите сказать, что это был вор? А почему он выглядел как жена?
— Так, ладно, я пойду.
— Да погодите, я видел то, что видел, и почему вы мне не верите?
— Все так говорят. Потому что вы говорите черти что. Тут все чисто. Никого нет. Следов крови на полу не обнаружено. Нам навстречу никто не попался. Когда мы приехали, подъезд был пуст.
— Может, она поднялась этажом выше?
— Кто она?
— Она.
— Труп, или жена?
— Но я видел ее… его…
— Ладно я пошел, увидите снова труп, вызывайте.
Сыщик решительно зашагал к двери, махнув на ходу рукой пожирателям докторской колбасы из холодильника.
— Пошли, ребята, вдруг это колбаса из свежего трупа.
— Да погодите…
— Ну а кто, по-вашему, убил тогда вашу жену?
— Никто. Она сама себя убила.
— А причина?
— Не знаю
— А где сейчас ваша жена?
— В Германии в командировке.
— Так позвоните ей. Что вы нам голову дурите.
Евгений схватил телефон. Реально, что он, как тормознутый, спорил, когда надо просто позвонить.
Гудки раздались на другом конце… гудки… обрывались так ничем и не завершившись.
— Никто не берет.
— Слушайте, дождитесь утра. Она, может быть, спит, может быть, с любовником, с чего она вообще должна была быть в этой ванне? Короче, некогда мне…
Видно было, что разговор все-таки его утомил. Он мечтал, так же как и Евгений час назад, пойти поспать на диванчике, и, если повезет и не будет больше вызовов, проспать до утра, которое… собственно… уже наступило.
ГЛАВА 6. ОФЕЛИЯ. МОЛИЛАСЬ ЛИ ТЫ НА НОЧЬ?
Рита сидела на том самом белом диване, в подушки которого сунула свои необычные находки. Ничего фантастичного и уникального в них не было. Необычно было место, с которого она их поторопилась унести. Впрочем, и место было вполне обыденно — джакузи.
Но тело.
Это мертвое, безвольное тело плавающего Гиршмана — оно было ужасно. А как его Димка выволакивал… Все вместе напоминало какую-то французскую картину, где тащат бледное, синеватое тело какого-то парня. Или нет, там даже и не тащили. Да, он свешивался из ванны с раной в груди. Или что-то вроде того.
И белая простыня, и бумага, и перо. Да, точно — это была смерть Марата. Он там прием вел, сидя в ванне, и думал, что все торопятся на встречу к нему из любви к революции, и лично к нему.
А на приём пришел обычный убийца.
Вот главный облом всех людей. В особенности, знаменитостей. И не только артисты. Политики, писатели, режиссеры… да мало ли.
Вот и её прадед. Малоземцев. Когда-то это был большой человек. И все перед ним сюсюкали и кланялись. Типа — лишь бы вы живы били. Но насколько это было то, что реально в мыслях? Да ноль на палочке — вот что там в мыслях из совпадений со словами.
Думают одно — говорят другое. А лесть — да кто на нее не покупается? Все! Как мухи на клейкую ленту — цепляются все без исключения. И все улыбаются. Друг другу. Одни, те, которым льстят — от удовольствия, что они такие крутые, нравятся так, суперные, что с ними так возятся, что они и правда…
Ну а что — приятно — реально приятно — раз — вышел к подчиненным –а тебе — дорогой ты наш, лишь бы вы жили подольше, а там и страна выйдет на первые рубежи. Ну или там еще какую муть… с артистами — вы гений, талантище, ваши фильмы… и так далее и тому подобное.
А что, трудно не поверить, трудно держать свою цену и знать ее для самого себя. Знать, на что ты годен и для чего, знать свои слабости, свои плюсы.
Если бы ко всем этим дифирамбам прилагался бы озвученный какой-нибудь ролик с мыслями… Типа –вот старый хрыч, что никак не сдохнешь, а мне вот зарплату совсем не как себе положил, сам дурак и дураков наплодил.
И без купюр.
У многих отпала бы охота льстить, и слушать эту лесть.
Рита даже поморщилась от мысли, сколько бы людей были бы уволены на первых порах при возможном ролике мыслетранслятора, если бы его изобрели и пустили в оборот. Да вообще, остались бы одни начальники и матершиники, потому что они бы думали матом, и никто бы ничего не смог бы понять.
Или нет, набрали бы иностранцев, они бы думали на другом языке, и начальник не смог бы понять, что именно они думают, говоря на русском всякие любезности.
Да, восток дело темное. Рита даже представить не могла, что смерть Марка не произведет на нее того впечатления, которое она могла бы ожидать.
Они были в зазеркалье как соперники. Противники, мысленно уточнила Рита.
Да что говорить. Это была откровенная вражда.
Но теперь вот его нет. Он ушел, испарился. Исчез, как не было… И что?
Радости не было тоже… Ни радости, ни облегчения.
Было такое ощущение, что зазеркалье закрыли. Что его уже больше нет, нет конкурса, нет соперничества, нет конкурентов.
Ну… хотя, если говорить правду, то какой он, Марк Гиршман был ей конкурент? Так, обычный мальчик, которого вовсю тянули родственники, а на самом деле балагнщик, ресторанный певец.
Разве любовь к музыке привела его сюда?
Черт, вот это вообще не к месту она подумала.
Кто вообще тут говорит о музыке? Какая глупость. На музыку тут, естественно, всем наплевать.
Но Марк был особенно циничен.
Разве это плохо? Рита повернулась и посмотрела, кто прошел мимо, громко отстукивая по лестнице подошвами ботинок.
Это был Влад.
Девушка хотела улыбнуться, не получилось. Поздно. Он уже на нее не клюнет. Братишка. Зазвездился.
Вот и получается, что, что толку, что прадед ее был выдающимся. Известен, и прочее. А дети-то.
Что осталось детям?
Воспоминания о прошедшем счастливом детстве? Безумии юности?
Что вот она конкретно имела? Ну правнучка. Пусть незаконная. От любовницы внука, но она правнучка Малоземцева.
Что имела она вот конкретно?
Да, власть и положение самого главного в клане — что принесло все это детям?
Сумасшедшая дочка, и неудачник сын. И вот она.
Что она могла сказать… Клан тащил ее, клан давил ее, клан убивал, делая вид, что без родственников она никуда.
Да она даже вслух боялась сказать что-то.
Что там было положено, или не положено членам этого дурацкого клана — это целая наука.
Ну да, разве она попала бы в 17 лет на эту передачу –в это зазеркалье, если бы не клан. Да нет. У нее и денег нет, чтобы заплатить. Таких денег.
А Марк — Марк был крутой. Уж, не говоря о том, что за кузен стоял за ним, он был циничный, наглый, спесивый и тупой.
А его шуры-муры с этой Офелией Ванго.
Любовь…
Да какая тут любовь. Где Марк, и где любовь.
Сплошная порнография.
Кто бы ему здесь, на этом проекте дал бы. Да так сразу, и так охотно и без слов, и без всего. Просто дал бы. Только шлюха — Офелия.
Как надоели эти шлюхи, эти черножопые проститутки.
Рита вздохнула. Да, она сама была незаконной дочерью. Но мать ее была не шлюха.
Балаган.
Рита вздохнула. Не об этом мечтала она, когда решили, что она поедет на передачу. Три месяца в этом балагане могли довести кого угодно. Три месяца приема антидепрессантов — теперь долго не соскочишь — тут уже привыкание — придется год отвыкать, чтобы бросить и вести опять нормальный образ жизни.
А если не смогу бросить? Это что — уже наркомания?
А она знала столько красивых слов.
Про фильмы андеграунда, про артхаус, про …И она была пианисткой. Что, что, а этого у нее не отнять.
А тут, в этом балагане, она смотрела в лица ребятам, и слезы сами катились из глаз, как по заказу. И все было объяснимо.
Неужели она, член клана, внучка великого Малоземцева — должна жить в этом борделе — балагане. Спать ярдом с Офелией, к которой каждую ночь приходил Марк и возился, нашептывая какие-то гадости, и грязные хихиканья и смешки слышались часа два. Потом шли уговоры Офелии –остаться вместе спать. Но Марк, конечно, был неумолим.
— Я не привык, чтобы со мной всю ночь кто-то спал.
Это она слышала как-то, когда Офелия особенно разошлась.
Прям, привык спать один. Как бы не так. А сам, когда Настя подвалила — молчит. Сразу стал спать вместе.
Да от Офельки просто воняет, вот и все. Брезгует спать с ней. Вот и недавно заявил ей, что как только выйдут из зазеркалья — все будет кончено.
Интересно, что именно, кого из них имел в виду Марк — Офелию или Настю?
Ну Настю-то он трогать не стал. Хотя Настьку уже выкручивыает как бешенную лошадь.
То ей маленький Димка нравился, то на Гиршмане повисла.
Интересно, что было в записке. Она так и не успела прочитать.
— А чего ночью шум был?
Настя вошла, громко волоча ноги в шлепках по плиточному полу.
Хоть бы ковер тут какой убогонький постелили. Хотя и не холодно, но приятно было бы ходить по ковру.
— Следователь приходил.
— Какой следователь?
— Да черт его знает. Какой-то чужак.
— А какая разница?
— Ну не из посвященных.
Настя сама была из Киева, тоже чужачка, и никто не знал по каким соображениям ее взяли на такой блатной и дорогостоящий проект — эту простушку, деревенщину.
Голос у нее был в три октавы, это было уникально. Но за голос тут никто не покупался, так же, как и за музыкальные способности. Тут действовали другие механизмы отбора.
Но почему здесь была Настя… загадка…
Музыкальные продюсеры поставили условие — Настя. И она оказалась тут.
Наверное, любовница. Но кого из Ванидзе? Да кто об этом думал. Она была такая неуклюжая, горбатая, эта Настя.
Но голос. Этого не признать было нельзя.
Неужели Ванидзе взяли эту девку с гор, от балды, только за голос? Вряд ли. Дураков нет.
Но голос был уникальный. Но разве она была конкурент?
Марк — тот был реальный конкурент. И по кланам, и по настрою…
А Настя… Деревенщина. Долго ли она продержится с такими манерами, с таким имиджем… кому она нужна будет с этим голосом.
— А почему тебя поднимали?
Настя не отставала. И ведь знала, что терпеть ее не могут.
Рита отвернулась.
— Но кто же убил Марка?
Вот он вопрос, который плавал, витал, обволакивал.
— Ты знаешь, я даже в душ боюсь пойти.
— И что, теперь будешь ходить и вонять?
Откровенность Насти совсем не подействовала на Риту. Она ненавидела эту девушку, вылезшую непонятно откуда.
С кем приходиться жить тут.
Она этого вынести не могла.
— Ты что спишь?
Да что же это такое. Вот пристала. Народница фигова. Кому сейчас нужна будет вторая Бабкина, Зыкина, — какая глупость.
— Отстань.
— А мне страшно. Почему нас не прикрыли? Раз произошла смерть, хотя я не верю, что он сам покончил с собой…
— Сам, не сомневайся…
Рита все-таки втянулась в разговор, хотя и не хотела.
— Почему ты так думаешь?
— Записку нашли.
— Когда нашли записку?
— Да сегодня ночью — как раз следователь приходил.
— Так это для этого тебя будили?
— Да.
— Ты что знала, где эта записка была?
Рита помедлила. Подводные камни, пороги и прочая опасность чувствовалась в этом вопросе.
— Нет, просто видела, как Марк что-то прятал в своей одежде.
Она все-таки решила соврать. Почему нет. Так было проще. Вряд ли обстоятельства обнаружения записки выяснятся быстро внутри зазеркалья. А там, потом, после, снаружи, вне этих стен — это будет абсолютно все равно — прятала ли она записки, или нет…
Вошла Анька. Маленькая черненькая девушка молча уселась на диван. Подобрала под себя ноги.
Как только Рита окажется во вне, она просто забудет все это как кошмарный сон.
— А что было в записке?
— Не знаю.
— А может, это была не его записка?
— А может, рак на горе свистнул, как муравей полетел?
— Нет, не мог Марк покончить с собой. Его убили. И сделал это кто-то из нас.
— Да отвяжись ты от меня, дура, ты что ко мне привязалась с этим Марком! Сама запуталась со своими кобелями, а ко мне не приставай.
На крик заглянула Юля. Длинные волосы ее выглядели роскошью, особенно рядом с привязанными косичками Риты. Ну все, буквально все унижало тут Риту.
К чему надо было привязывать ей эти задрипанные косички? Разве ее завивающиеся волосы были нехороши? Вьющиеся светлые волосы — что может быть красивее и романтичнее, тем более на сцене.
Нет, ходи так. У нас нельзя со своим имиджем. Надо косить под аврил лавин. Вот это икона стиля.
Почему у нас ничего не могло быть своего — Рита не понимала. От напряжения и усилий понять, а главное, не понять, а подстроиться — угодить, влиться в струю, быть такой, как надо — вот от усилий все это уловить и вписаться — перегорали мозги.
И слезы текли ручьями неконтролируемые, ненормированные, сами собой, неостановимые.
Она не могла понять. Не могла подстроиться. И тупела, тупела, принимая всю эту муть, все эти наслоения непонятного, чуждого ей мира, от отречения от своего.
— У меня другая музыка.
— Другая тут не нужна.
— А если показать.
— Ты будешь показывать тут свою музыку, а Марк что будет делать? Или брат твой? Он что будет, по сравнению с тобой, лузером?
— Ну почему, я же не затмеваю его своей красотой.
Тут Рита попадала в точку. Ну почему, почему их малоземцевская порода так была несчастлива в женщинах. И ладно были бы они некрасивы — нет — дочка Малоземцева была как куколка в молодости. А мужчины ее не любили.
Ни по какому. А что надо женщине? Только мужчина. Любовь, преданность, привязанность…
Рита была вся в эту породу. Она была точеная как статуэтка. Ее так же терпеть не могли мальчишки, избегали ее, почему — она тоже не могла понять, она отлично могла говорить, как и прадед, она… имела тот же дефект дикции, что тот самый знаменитый прадед. И вообще, внешне — была очень похожа на Малоземцева. Нос, вытянутое лицо. Даже странно, как молодая девушка может так походить на старого мужчину.
— Вы что орете-то? Еще чей-то труп обнаружили?
Юлька почему-то улыбалась. Ей было все, как с гуся вода. Но она молодец. Не растерялась. Сумела за себя постоять.
Рита сама бы так не смогла.
— Юль, как ты можешь такое говорить. Я просто спросила, как она думает — кто убил Марка?
— Убил и утопил, — Юля показала белоснежные зубы в ослепительной улыбке.
Какая она была красивая. Яркая. Как солнце.
Вот еще одна, любовница. Любовница самого главного на этом канале — директора-владельца, хозяина канала.
Да, балаган на выезде.
Не зря, с таким составом количество участников зазеркалья не уменьшалось. А конец был близок. Финал зазеркалья, распределение мест — страсти накалялись — Вот…
— Страсти накаляются, финал близок — кто мог устранить Марка? Юль, как ты думаешь?
Настя решила всех добить этим вопросом. Хотя и прозвучали общие размышления, вопрос вызвал раздражение.
Голова у Риты кружилась, все плыло. Сегодня она увеличила дозу, а, наверное, не стоило. Зато все воспринималось как в другом мире, за стеклянной стенкой.
— Какая разница?
Юля звонко хохотнула.
— Главное, что мы с вами девочками здесь, и я могу тут пробыть еще вечность. А Марк слабак, не выдержал.
— Да ладно тебе. Марк не мог сам это сделать.
— Не говори мне о Марке. Наташка вон его вообще боялась. Он сам убить мог кого угодно.
— Это да. Наверняка.
— Я даже опасалась, что он мне какую-нибудь пакость сделает, продукты выкинет, кефир мой испортит, или вообще…
— Ты неделю была на воле. Что там пишут о нас в инете?
— Да какая тебе разница, что пишут о нас. Главное, быть здесь, быть на сцене, петь, чтобы о тебе писали газеты, журналы, а не в инете.
— Завтра съемка для мужского журнала.
— А что в инете?
— А мы что будем там сниматься безо всего?
Юля опять хихикнула.
— Ну, ты маленькая что ль? Тебе вообще 17, ты несовершеннолетняя, вряд ли с тебя даже майку снимут — а то твои их засудят. Весь журнал.
— Юль, почему ты такая сегодня веселая? Что нас стало меньше?
Настя с трудом пережила возвращение Димки, а потом вернулась и Юля.
Правила летели ко всем чертям.
Уходили и возвращались.
Юля… Почему она вернулась? Ну ясно, Константин Пёрст постарался для своей любовницы.
— Ты бы могла сняться в порнофильме?
Настю распирало. Она не могла здесь находиться уже давно. Счет шел не на дни, а часы. А тут — тпру.
Она несколько часов была в полной уверенности, что проект закроют немедленно и сегодня, вот сейчас можно будет уйти из под камер, пойти погулять, слопать мороженое, выпить пива, или даже водки…
— Ну ты вопросы задаешь. Зачем? В хорошем кино я бы снялась. У хорошего режиссера. Завтра обещали, что к нам придут режиссеры.
Смотрины, значит, — подумала Рита.
Настя на минуту позавидовала длинноволосой Юле, что она вот так открыто, не стесняясь — пользуется своей связью, и пользуется пока горячо, пока он что-то для нее готов сделать. Тьфу, — вдруг одернула себя девушка, ну и уровень зависти у меня. А мой отец молчит… Не признает меня… А так хотелось вдруг оказаться вне сплетен…
— Юль… а что такого. Вот же Кристель Сильвия — и Эммануэль — она же известная актриса.
— Нет, я так не хочу.
— А я бы снялась, если в маске и лица не будет видно, — Таня уже накрашенная, с распущенными, мокрыми, черными волосами, вытирала их на ходу розовым полотенцем.
— Ты что была в душе?
— Ты что, Насть — сдурела что ль?
— Не… я боюсь… я теперь до конца проекта буду грязной ходить.
— Ну, может, нам не долго ждать. Сейчас убьют еще кого-то и все, — Таня была в игривом настроении.
— Да, похоже, нас тут держать будут, пока всех не перережут.
— Да перестань ты волну гнать, Настя. Откуда в тебе это берется.
— Нет, я хочу домой, я хочу к маме, я не могу больше тут сидеть.
— А кто тебя держит? — Таня усмехнулась. — Бери свои вещички и отчаливай.
— Тут сегодня что — девичник? — в гостиную вплыл белобрысый Димка.
— Мальчиков убивают, как на фронте.
— Типун тебе на все что есть. А кого убили?
— Дим, не придуривайся. Убили Марка.
— А вы что это обсуждаете в прямом оналйне?
— Нас снимают, или нет? — Аня оживилась.
— Нет. Сегодня сказали нас снимать не будут. Не видишь что ль за стеклами тишина.
— Ну и что ты думаешь?
— Не хочу думать, хочу петь и танцевать. Я не для этого сюда пришла, а думает пусть тот, кому положено тут по должности думать.
Анна встала и, пританцовывая, прошлась по комнате.
— А… и тебе не страшно?
— Ничуть. Кому суждено, тот умрет.
— Димка, а может, это ты убил Марка? Он чуть твою Настьку в постель не затащил.
— Какие глупости. Мою Настьку отбить у меня не сможет никто, даже Марк.
— Это что за выкрутасы. А сам у нее прощение просил, как вернулся.
— Да ладно вам, — Таня села на край дивана, на другом конце которого все в том же положении лежала, не шевелясь, Рита.
— Что ладить-то, когда свет не гладить.
— Ничего особенного не произошло, раз вы такие непонятливые, — Татьяна откинулась на спинку дивана, эффектно закинув ногу за ногу.
Все присутствующие ощутили эфемерность своего пола, когда тут рядом была такая агрессивная самка, бесспорно выходящая в лидеры среди самцов. — Димка ушел, ты то есть, а Настя перевела стрелки на Марка, стала спать с ним в одной постельке. Шуры муры…
— Так вот оно что, — картинно протянул белобрысик.
— Да, Марк ее на руках по зазеркалью таскал, целовал во все места… и тут опа! Димон на пороге. Ну и как ей себя чувствовать после такого ****ства?
— Да ладно тебе, это была все-таки, игра…
— А что за прощение?
— А я знаю?
— А это, как у французов. Если женщина не права, то попроси у нее прощения. Ни в чем Димон не виноват, разумеется, конечно, но, видя её ступор, решил повиниться и войти в контакт.
— И это все?
— А Димке-то зачем Настька, — Юля сказала, а потом прикусила губу.
Говорить так открыто было не принято.
Татьяна усмехнулась.
— Значит зачем-то была нужна. Может, для того, чтобы Марку жизнь медом не казалась.
— Но кто все-таки его убил?
Настю трудно было сбить с темы.
— А может это Офелька от ревности Маркушу убила? Ну… что я типа спала в его кровати, а она нет.
— А что она могла сделать? Что могла Офелька сделать, если ей Марк говорил — я не люблю, когда спят в моей кровати, я не люблю, когда садятся на мою постель, кто ел из моей миски и спал в моей пижамке. А Настьке он этого ничего не говорил. Так ведь? Вот и молчала наша Офлеька, потому что всю ситуацию решал Маркуша. Как он сказал, так для нее и было, не для Настьки, конечно.
— Да ладно тебе. Марк все равно Настьке не подходил. По типажу. Они даже спали, как дети, просто рядом.
— Да, точно, Настька все равно переметнулась бы к белобрысику.
— Это я что ль белобрысик?
— А разве не ты ей ребенка в сентябре еще обещал? Помнишь, Серега еще чуть соком не захлебнулся…
— Ну и разговорчик у вас. Ребенок, постель, — тут труп только унесли, а вшивый все о бане.
— А что Димке она подходит?
— По типажу — да подходит.
— Что значит — по типажу?
— Значит — физически.
— Ну, ты примеры приведи.
— Цвет волос у них кардинально отличается, цвет глаз — тоже. Строение тела. У него хрупкое астеничное, у нее помощнее. Все сходится. Димка, по крайней мере, ей должен нравится.
— Ну, все разобрали. Что я себе поприличнее кого-то не найду.
— Да ты не волнуйся. Ты ему тоже нравишься. Внешне. Если бы он мог не обращать внимания на твои заскоки характера…
— Что?
— И тут они разные. Он такой велеречивый, пафосный. Актер, театр, Москва, а Настька — село.
— Что?
— Ну вот заладила: что — что.
— Да кому может нравится это?
— Да не тебе, балда, твоему организму он нравится. Речь идет о гормонах. Его организму твой тоже нравится.
— Ну слава тебе, хоть взаимны наши организмы… а что ты вообще взялась меня обсуждать?
— Вопрос в том — надолго ли он тебе будет нужен?
— Да вы тут совсем сбесились. Еще скажи, что Настька замуж за Димку пойдет.
— Ну, этого я не знаю, мне кажется у Настьки на лбу написано — ращу ребенка одна. Если только Димкина наследственность роль сыграет, и он будет держаться за семью и жену и терпеть все ее выходки.
— Ребят, а ничего, что мы тут сидим и вас слушаем?
— Не забывайте, что впереди у нас 9 месяцев гастролей и Димка с Владом будут крутить романы в каждой гостинице.
— Ну, пряма…
— Да пряма… и налево и направо…
Все вдруг вздохнули. Ситуация с вчерашним кошмаром немного отступила. Было неплохо вспомнить, зачем они все тут собрались — для славы, гастролей, успеха, денег –а вовсе не для того, чтобы смотреть на трупы Марков Гиршманов.
— Ладно, как-то во все это не верится.
— Ну хватит уже.
Рита вскочила с места, к которму, казалось, приросла за эти полчаса. Она всплеснула руками, поднеся ладони к щекам. Волосы закрыли ее лицо.
— Не надоело уже? Ну сколько можно все одно и то же, одно и тоже. Как можно вообще говорить об этом. Ну все, было и ушло. Ну дайте же забыть, дайте хоть на минуту забыть весь это кошмар, сколько можно вспоминать и вспоминать. Случилось и случилось…
— Все верно, Ритуль, — Димка решил после такого разбора его взаимоотношений с Настей быть милым со всеми.
— Все верно, — сурово посмотрела на него Настя.– Но кто-то сделал это…
— Он сам, сам! Сам! — Рита кричала уже во весь голос. — Сам — понимаете вы это? Ночью нашли его записку. Предсмертную.
Она прокричала это слово по слогам, почти по буквам, как будто кто-то мог не понять, не услышать не осознать, что значит оно, это слово.
Для нее это значило свободу, спокойствие. Правильно мать говорила –слабонервные не выдерживают.
Рита опустила голову и покосилась на ребят.
— А где Артем? Мы тут орем, а Артем что спит что ль? Балдеет, что нет никаких занятий и записей.
— Да нет — там Костя пришел. Они разговаривают в будке.
— А запись сегодня будет?
— Да какая запись. Тут все повисло на волоске.
Артем появился в проеме, ведущем в студию.
— Разину прирезали.
— Чего?
— Эллу Разину прирезали вчера в ее гримерке.
— Это конец, — вырвалось у Юли, и все посмотрели на нее, как на прокаженную.
— Да, это конец, — интонации Артема были скрыты, и непонятно было рад он этому, или нет.
— А Милюта что сказал?
— Мне Костя сообщил.
— Администрация — что с нами теперь будет? — громко, как будто тут не был слышен каждый шепот, Артем обратился к тем, кто следил и записывал за темными стеклами и зеркалами.
— Не знаем, ребята, пока ждем.
Артем спустился по лестнице.
— А кто Разину- то убил?
— А кто ее мог не убить?
— Да тот же Палкин. Он же ей большой, жирный кусок отваливал за то, что она его в свет вывела.
— Какая ерунда.
— С чего это вдруг стало ерундой? И Попкорнов платил, и Палкин платит и еще куча народа согласилась бы платить, лишь бы Разина водила за ручку по большой, заметь, по большой сцене.
— Да не… я в том смысле, что Палкина кто-то круто обманул.
— Почему это?
— Он же, когда с Эллой сошелся, он и так был известным юмористом, его знали все, он был забавен и вполне самостоятелен.
— Ты хочешь сказать, что Элла ему была не нужна?
— Да, он тогда был вполне уже раскручен.
— Да, возможно.
— Зато сейчас он просто за пазухой…
— У покойницы.
— Да ее мог убить тот же Попкорнов.
— Или любое молодое дарование. На нее без слез смотреть уже нельзя, а она все блокирует эстраду и блокирует. Все никак, все не уходит и не уходит, все командует…
— Ну что вы так зло о ней.
— А как еще можно?
— Она же…
— Да она всю эстраду нашу уничтожила своим длительным тут пребыванием.
— Ну Попкорнов вряд ли. Он, хоть и бывший муж, но слишком спокойный.
— Да ты его не знаешь.
— Ну сам посуди — чего он тогда так долго ждал?
— А может, это Палкин?
— А ему-то с какой задницы приспичило?
— Да надоела она ему и все… Жениться захотел, а тут Элла.
— Ну, ее кто угодно мог убить.
— А где Влад и Офелька? — Настя вдруг обернулась.
Почти все, кто остался в зазеркалье, сидели тут на белых диванах. Не было только троих.
— И Сереги нет.
— Они что — в джакузи?
Татьяна хмыкнула, но тут же замолчала, почувствовав какую-то странную напряженную тишину, повисшую и даже зависшую под прожекторами.
— Пошли.
Настя встала и, сгорбившись, как это у нее бывало в минуту наибольшего волнения, пошла из комнаты.
Все потянулись за ней.
— В спальне мальчишек — никого. Артем, посмотри в душевых.
— В джакузи…
— Там все опечатали после ночи.
— Ага.
— Да тут они, — раздался голос Артема из-за двери мальчишеских душевых.
— Офелия, ты где?
Настя решительно вошла в туалеты. Кабинки были закрыты, и только одна дверь была нараспашку.
— Офелия — ты что тут никак не просрешься?
На унитазе сидела пухлая Офелия. Голова ее наклонилась, внизу перед ней лежал рулон туалетной бумаги.
— Тьфу, — Настя хотела было уже закрыть дверь, но остановилась и, чуть помедлив, дотронулась до плеча Ванго.
Стриптизерша покачнулась и медленно сползла на бок. Ее глаза были открыты и отражали направленную на нее видеокамеру, находившуюся в углу кабинки.
— Не может быть, — Настя посмотрела на эти глаза.
— Что? Что там?
— Умерла.
— Как умерла?
— От поноса.
— Насть…
— Сама посмотри.
Настя отошла в сторону. Напор ребят был так силен, что Офелия стала падать на пол, заваливаясь в щель между унитазом и стенкой, но глаза все так же неподвижно смотрели в невидимую никому точку, которая и стала для нее светом в конце тоннеля.
ГЛАВА 7. ПОХИЩЕНИЕ
Ольга проснулась поздно. В 12 часов дня. Холодный день начинался серым пейзажем за окном.
— Вот и зима. Недолго мучилась старушка, пришла, насыпала, навалила…
Ольга удивилась, как за одну ночь произошла такая резкая смена декораций.
Вчера она ехала на дачу, с заездом на уличный концерт под дождем, под осенний листопад. Сегодня все кругом было бело и даже куском коричневой проталины не напоминало, что когда-то тут была трава, падали листья, и может быть, даже бродили динозавры.
Интересно, бродили ли динозавры когда-нибудь в Тушино?
Ольга представила, что речка Сходня, которая сейчас превратилась в грязный ручей, занимала всю территорию большого оврага. Пальмы, лианы, заросли тропических красочных растений прикрывали ползающих пауков и змей.
Ей вдруг вспомнился фильм про девушку, выжившую после автокатастрофы в джунглях Амазонки. Самолет потерпел крушение и ухнул в джунгли, она осталась одна и шла с пакетиком леденцов. Ольга представила как тут, на месте Москвы — бродят настоящие динозавры, радостно побалтывая человечками в пастях…
И никакого снега….
Яркая картинка сменилась унылым, холодным, белым пейзажем… Но он уже не казался таким грустным, а даже вполне радостным, веселым, жизнеутверждающим и дающим надежду вернуться домой невредимой.
— Ну хорошо, — Ольга включила компьютер.
Чайник закипел почти сразу.
Пакетик чая медленно, но верно отдавал свое содержимое кипятку, вода темнела, приобретая запах и цвет.
Пакет молока был пуст. Последние капли неохотно выпали в дымящуюся чашку.
— Так дело не пойдет. Без молока чай, что корова без вымя.
Натянув сапоги на голые ноги, накинув куртку, Ольга выскочила на улицу.
Динозавров не было, и идти было недалеко.
Интересно, если бы сейчас было обменное хозяйство, за что бы давали две пачки молока? Ольга пристроилась в конец очереди в кассу. Да, вот не придумали бы денег, и все бы так и гоняли овец по склонам. Кто бы стал заниматься работой, которую нельзя непосредственно слопать, выпить, или надеть на себя.
Ноги под длинным платьем не ощущали холода. Слишком недолго она была на этом юном морозце.
На углу, у лестницы в магазин стояли мужики. Они громко разговаривали, видимо, приняв свои этические стимуляторы общения.
— Нет, но я ведь не черный, да, я ведь не черный. Значит, все не так уж и плохо. Я не самый плохой.
Ольга даже вздрогнула, как невероятно совпадали эти слова с ее сегодняшним настроением.
— Ну, не черный, — вздыхал второй с красным обветренным лицом, наверное строитель, иль человек, работающий на улице. — Вот и я говорю, что ты так переживаешь-то.
— И у меня есть женщина! — продолжил перечислять свои преимущества уличный философ.
Да, логика тут явно была. Люди спасаются от депресняка и комплексов как только могут. При этом, видимо, это происходит на всех социальных уровнях.
— Да ты не думай, что ты дурак, — снова послышались громкие голоса участников уличного сеанса психоанализа.
— Ну как, — снова почему-то засомневался загоревший.
— Ты совсем не дурак, — на высокой ноте, с уверенностью в голосе закончил бесплатный коуч.
Вот молодцы, — Ольга удалилась уже на неслышимое расстояние. А что, вот ведь люди, стоят, другу друга поддерживают. Она оглянулась. Нет, еще сами стоят, еще никто друг друга не поддерживал.
Ну, кроме шуток.
Все мы так одинаковы, что смешно думать, что у кого-то одно болит так, а другого болит по-другому.
Если бы мы не были все так похожи — то как бы работали врачи? Кто может представить себе хирурга, который режет и думает — что-то я там сейчас увижу? И по ходу соображает — что вырезать — что нет…
Психология, наверное, точно так же.
Ольга вздохнула, вспомнив сейчас свое пренебрежительное — «социальный уровень».
Что вообще это значит?
Образование?
Богатство?
Успешность?
Востребованность?
Или число спасенных жизней?
Да, хорошо быть врачом. Можно уверено сказать — я прооперировал столько-то — столько-то умерли… — прямо у меня под ножом, скальпелем — столько-то, вроде, выкарабкались. Таким образом, я спас энное число человек, и убил вот такое число человек. Если число выживших превышает число умерших — все — ты герой.
Социальный уровень. Вот эти самые зазеркальцы. Это какой социальный уровень?
— У меня есть женщина, я не черный, — вспомнилось Ольге только что услышанное.
Она улыбнулась доверительной детскости всех этих построений своей успешности… Хм… успешности… не черный… и то повезло…
Ну а что… тоже правильно.
А черный может сказать…
Ольга вспомнила, как недавно стояла в пробке, а рядом за рулем такси, сидел кавказец. Он крутил баранку, смотрел телевизор, изучал навигатор и болтал по телефону. «Женщина! — крикнул он ей в окно, — кто разрешил тебе сесть за руль!» Продвигался он молниеносно и выехал из затора раньше нее.
Генотип будущего — быстрота реакций при недоразвитости самих душ. Души — дело наживное.
Ольга поморщилась от навороченности своей фразы.
Не хватало еще самой с собой говорить накрученными, трескучими построениями.
Слава богу — не речь для президента пишешь.
Вот президент — это какой социальный слой? Сразу подхватили мозги, и она представила себе, как пара-тройка последних президентов стоят у местной лавчонки на месте тех мужиков и…
— Я вот не черный… — потер свое родимое пятно Перестроев.
— У меня есть женщина, — оживился Тропинкин.
— А у меня мальчик и черная женщина, — похвастался третий. — Негритянка — это круто.
Ольга тряхнула рыжими волосами и захохотала — так показалось смешна эта сценка, — стайка ребят, стоявших у подъезда, покрутили у виска.
— Сейчас как дам по мозгам, тетка, — послышалось вслед.
Ну вот так всегда. От стола два вершка — молоко на губах не обсохло, а туда же — дать по мозгам.
Да дали ей уже по мозгам. Еще как дали. А потом догнали и еще добавили.
А вот им, видать, мало дали родители, раз злобу свою стоят, не знают куда деть.
Это надо же на незнакомого человека, идущего себе мимо, никого не трогающего, к ним не обращающегося — вдруг — дам по мозгам, тетка.
Да что это такое, откуда столько злобы у молодых, красивых, накормленных, одетых. Спаренных, имеющих женщин и… и не черных, — прибавила она про себя и снова рассмеялась…
Ее внимание привлек красный автомобиль. Он стоял на повороте к ее дому, брошенный прямо у мусорных баков.
Двух таких развалюх не могло быть на этом маленьком тушинском пяточке.
Она поравнялась с машиной и увидела амбарный замок, сиротливо повесившийся на руле.
— Так и есть, Женька опять притащился.
Она посмотрела на скамейку перед подъездом.
Рядом с бабушкой в фиолетовом пушистом колпаке сидел Евгений. Он обнял свой портфель и уныло разглядывал приближение Ольги.
Вид его был как-то особенно потрепан. Красные глаза смотрели тускло, как у пойманной рыбы, желтые белки вокруг радужных оболочек карих глаз говорили о бурных часах.
— Ты что, выпил?
Бабушка поднялась со скамьи, она опиралась на трость и неодобрительно посмотрела на Евгения.
Такая демонстрация неприятия была для обладателя портфеля последней каплей.
— Я физик!
— Оно и видно.
— Я ученый — физик атомщик.
— Да прям, я так сразу и поняла, а то ты думаешь я не поняла — сидишь тут целый день, наукой занимаешься, в портфеле водки бутылка, а то я не знаю…
— Дура ты, бабка, — вдруг перешел на просторечье ученый — я элементарными частицами занимаюсь… А водка от радиации…
— Да сам ты элементарная частица, — велосипед изобретай… частица…
Бабка, спокойно и деловито стуча палочкой, прошествовала к своим товаркам у другого подъезда.
— Ты что меня с соседями ссоришь?
— Кто тут сосед? Онегин?
— Послушай, если ты по поводу дочери, то я не звонила еще Потапенко. И он сам тоже мне не звонил. И вообще, если что будет новое, я тебе по телефону сообщу.
— У меня жена в ванне.
— Приехала?
Ольга удивилась интимной подробности, сообщаемой новости о прибытии супруги.
— Нет, она в ванне в крови. Покончила жизнь самоубийством.
Ольга доставала из кармана ключи от двери в подъезд. Эта чокнутая дверь то открывалась от простого приложения ключа к замку, то даже и не думала откликаться на позывные родных обитателей подъезда.
— Надо эту дверь к чертовой матери, — чертыхнулась Ольга. — Ну что за замок, — от мороза что ль не срабатывает.
— У тебя вечно все не работает, то лампочка, то звонок, то вот…
Евгений рванул дверь на себя, и она открылась, уступая интеллектуальной силе ученого-ядерщика.
— А я-то каждый раз мучаюсь, чуть что жду, когда кто пройдет, чтоб открыл.
— Ты что не слышишь меня? Она в ванне.
— Да слышу я! Ты знаешь, я сама только что из ванны.
— Она там в крови плавала. Самоубийца она.
— Погоди. Ты о Марке что ль? Про Гиршмана я ничего…
— Да какой Марк. Мрак твой Гиршман, плевать мне на него.
Ольга нажала кнопку лифта. Она никак не могла понять, что происходит и о чем говорит ее пьяный бывший одноклассник.
— Я вчера приехал домой, вхожу в свою ванну — а там жена плавает в крови. Я вызвал милицию, скорую, сам упал в обморок, они все понаехали, когда я очнулся — милиция есть — ни жены, ни трупа, ни крови — ничего.
Двери лифта раскрылись.
Ольга повернулась посмотрела в воспаленные глаза бывшего любовника. Она молчала.
Судя по виду, с каким все это было рассказано, — он не шутит. Да и черный юмор был не в его стиле. Ну что это за плагиат такой — Марк Гиршман — в джакузи, тут в своей же ванне — жена.
Неее…, вряд ли на такой сарказм был способен этот парень.
Значит, он не врет.
Но не врет — это еще не значит, что он говорит… эээ описывает реальность.
— Ты что молчишь? Тоже мне не веришь?
Физик дотронулся до плеча рыжеволосой женщины.
— А кто еще не поверил?
— Да никто не поверил. Я же тебе говорю — я вызвал милицию, скорую, они и приехали.
— И что?
— Что — да не поверили они мне.
— Почему?
— Не было трупа.
— Что, и ванна куда-то исчезла? — попыталась пошутить Ольга, но по сверкнувшим глазам воспаленного ядерщика поняла, что может распасться на элементарные.
— Ну ладно, ладно, я что — я, конечно, верю. Ты вроде не так уж и пьян-то был.
— Ну, я им так и сказал, что я в белой горячке что ль. Я же машину только что вел.
— Ну это ты зря… представить не можешь, в каком состоянии я иногда вижу за рулем… и доезжают ведь…
— Ну, я им этого и не сказал.
— Молодец.
— Что молодец?
— Что не сказал.
— Да они и так не поверили ни одному моему слову.
— Ну раз в психушку не упекли, значит, все-таки поверили.
— Ты думаешь? — Евгений посерьезнел.
— Ну, составляли там бумаги, записывали твои показания, протокол, иль что-то такое было?
— Нет. Девушка… Там со скорой девушка была… Она мне хотела укол сделать, а потом, когда я очнулся, она не стала…
Что за детский сад, — подумала Ольга… что за лепет, как тут можно что-то понять.
Они уже вошли в квартиру, и чайник снова начинал закипать с характерным звуком проходящего поезда.
— Давай определимся — ты мне веришь?
— Допустим.
— Нет, так мы не сдвинемся. Ты точно скажи, ты вот видела меня вчера, как я от тебя уезжал, ну вспомни, я же был вполне нормальный.
Ольга замешкалась. Допустим, нормальным Женька никогда и не был… Но, с другой стороны — кто был?
Она разливала чай по чашкам. Одна была кремового цвета вся в золотых пупырышках снаружи, как светлый мухомор. Она очень любила эту чашку и доставала ее только по особым случаем, когда задача была неясна.
Нормальный.
Она вспомнила не черных мужиков с женщинами.
— Ну, нормальный.
Ольга поморщилась про себя и стала наливать чай во вторую чашку. Прозрачную.
— Так вот. Значит, ты мне веришь, да?
— Да.
— Так вот, я вчера приехал. И пошел… думал… не знаю, что вижу под дверью свет.
— Где?
— Да в ванне свет, смотрю. Я уже спать хотел идти.
— А чего ты сразу-то спать не пошел?
— Да я сам себя об этом спрашиваю. Чего я сразу спать не пошел.
— Руки помыть захотел?
— Да нет, я их на кухне вымыл.
— Ну, и?
— Ну вот, я выключил свет на кухне и пошел, понимаешь… Я пошел спать и тут вижу — свет…
— Где?
— Ну ты меня слушаешь, или что? Издеваешься что ль?!
Ольга поставила перед физиком прозрачную чашку.
— Да ты не рассказываешь.
— Ну вот, смотрю — полоса света, я хотел выключить свет, а механически, случайно открыл дверь ванной. Там, я чуть не умер… там жена моя в ванне кровавой плавает, и на пол так кап… кап… капли крови. Весь пол в крови… в ванне кровь…
— И что?
Ольга села на маленький пуфик, стоящий здесь для самого невероятного — если кто-то решит попить чай вместе с ней.
— Я к телефону. Он в коридоре, ты помнишь, перед зеркалом. Я взял, позвонил сначала в скорую — сказал так и так — они меня еще хотели заставить определить — жива она, или нет, а я не могу… ты знаешь, не могу заставить себя дотронуться до трупа.
— А с чего ты вообще решил, что это труп?
— Ну как, я позвал — Клава, Клава. Никто не откинулся.
— Никто? А кто-то еще откликался на это имя?
— Ну, кошка.
— А кошка где?
Ядерщик прервался. Он уставился на Ольгу, как будто она только сейчас открыла ему истинное происхождение элементарных электронов.
— Точно, — он снова замолчал.
Ольга хлебнула чай, ожидая продолжения.
— Точно, а кошку я не видел.
— Совсем не видел?
— Как это?
— Ну, как, кошка же не собака — они к хозяину не бегут, к двери.
— Ну да… Но я ее и сегодня не видел.
— А так раньше не было?
— Ну, бывало… То она на шкафе каком-нибудь засядет и сидит там пару суток.
— Так… ну ты, Петя… кошки не заметил.
— Какой Петя?
— Ну, как тебе могли поверить, если ты даже не знаешь, кошка была в квартире, или нет.
— Да при чем здесь кошка. Ты что, свихнулась что ль совсем?
— Давай без мата — не малолетки все-таки, а?
— Хорошо, но чего ты привязалась с этой кошкой?
— Сама не знаю, но мало ли, если кошки нет в квартире — то в квартире, значит, точно кто-то был. Во всяком случае, это было бы весьма солидным доказательством, что дверь входная открывалась.
— Ну… я же тоже входил — она могла выскользнуть, пока я входил.
— Ааа… — протянула Ольга, — ну тогда…
— Да нет, так милиция могла бы сказать. Для них это не стало бы доказательством.
— А на самом деле? Коша домашняя?
— На самом деле коша из дома никогда не выходила. Да хватит о кошке-то. Что вообще все это значит?
— Хм… понятия не имею.
— Может, ты своему Потапенко позвонишь?
— Да погоди, дай человеку выспаться — он в отпуске, а всю ночь был в «Зазеркалье», небось… я знаю его.
— Но как же так?
— А ты хорошо разглядел — это точно была твоя жена?
— Ну ты еще скажи, что чужая жена пришла, залезла в мою ванну, покончила с собой, а пока я валялся в обмороке — встала и ушла.
— Да, сложноватый сценарий. У тебя самого-то есть какие-то варианты?
— Но ты мне точно веришь?
— Допустим, что ты был вменяем, тебе ничего не пригрезилось, хотя твой обморок несколько настораживает. С чего ты потерял сознание, как кисейная барышня в кисельной лужице? Ты что?
— Сам не знаю… там было столько крови… представить не можешь… полная ванна, и еще на полу… — ужас… и еще так стекало… Короче — Вий отдыхает.
— Ну и что?
— И спать очень хотелось.
— Ты что… хочешь сказать, что ты пошел встречать милицию и заснул по дороге?
— Ну нет… Не то чтобы я рухнул от внезапного сна…
— Ладно… а сколько прошло времени с тех пор, как ты потерял сознание и приходом милиции?
— Не знаю… я пошел их встречать я… Это я помню… но я не знаю, когда они приехали и…
— Значит… ты вышел из квартиры… и… очнулся гипс… пусто, и вытерто…
— Да… все чисто… и следов крови нет, как такое может быть? Этот придурок сказал, что крови нет и следа… Как такое может быть?
Мелодичное позванивание напомнило, что существует еще и внешний мир. Телефонная трубка лежала рядом с экраном компьютера.
— Да, сейчас подойду, — Ольга улыбнулась кому-то невидимому. — Здорово. Я как раз собиралась сегодня печь что-то.
— Ну, чего расселся, вставай, пойдем сходим тут.
— Куда?
— Тут рядом. Сестра вчера торт сделала. На мой день рождение. А я и забыла. Пойдем, надо к ней на работу зайти, потом с тортом чай попьем.
— Куда идти-то?
— Ну, ты лодырь. Тут рядом, на волоколамку. Тебя, кстати, прав вчера за ложняк не лишили?
— Нет.
— А могли бы.
— Давай, подвези меня к подстанции. Все равно мимо поедешь.
— Какой подстанции?
— Сестра на скорой работает, тут 15 минут хода, а тебе и вообще — пять. Вставай, поехали, а то она обидится.
— А ты позвонишь Потапенко своему?
— Конечно, он будет рад весь свой отпуск расследовать призрачные явления в ванне смертельно пьяного дурака. Постой, постой, а ты жене-то позвонил в свою Германию?
— Ну да. Позвонил, никто трубку не брал.
— Так в посольство позвони, на работу позвони… ты куда… на мобильник что ль?
— Ну…
— Что — ну — ходишь тут, рассказываешь всякие бредни, а жена там спокойненько валюту зарабатывает, а ты отрываешь людей от дела. Тебя на западе можно было бы привлечь к суду… Знаешь за что?
— За что?
— За неполучение вероятного дохода.
— Да нет ее нигде, я уверен. Она мне сама каждое утро звонила насчет Ляльки.
— Лялька — это дочка что ль? Так она Аня… В «Зазеркалье» она — Аня?
— Сейчас, вот смотри.
Мобильник не отвечал. Молчал телефон на работе, в квартире.
— Свяжись с начальством.
— Я не знаю немецкого.
— Поговори по-английски. Ты что, с луны свалился?
— На, сама спроси.
Он набрал номер и протянул трубку Ольге.
— А фамилия жены-то? У вас разные? Нет?
— Катерина Толдыкина.
— Кэн я спик виз Катерина Талдыкина?
Затараторила Ольга первое, что пришло в голову.
— Нет ее, — зашипела он Евгению.
— Из ши гоинг то москау?
Кажется, это уже была какая-то смесь между английским, немецким и нижегородским.
— Она не вышла сегодня на работу. Ей звонили домой — ее там тоже нет.
— Ну вот, я же говорил!
— Кэн ю кол то полис? Хё хазбенд кант фаунд хё. Из ит поссибл зет…
— Послушай, — они уже в полицию звонили.
Ольга протянула трубку Евгению.
— Сказал, перезвонить часа через два. Они выяснят, и вскроют квартиру.
— А ты мне не верила.
Они вышли из подъезда. Ольга тоскливо посмотрела на белый снег, почти весь затоптанный уже грязными следами.
— Так я же через МКАД поеду, мне к Волоколамке — это крюк будет.
— Ну и фик с тобой, возвращайся домой, если опять труп в ванне найдешь, — не звони.
— Не ну, Оль, тебе что так тортика хочется? Пилить за каким-то тортом черти куда.
— Не в этом дело — она обидится, а сестра и сын — это все мои родственники. Больше у меня никого нет. Пошли пешком, возьмем тортик, раз тебе не хочется выковыривать свой замок из руля.
— Мне бы на работу надо.
— Вот это новость. Тебе еще и на работу надо? А до сих пор ты там, что, в без вести пропавших числишься?
— Ну появиться-то надо. Потом тогда к тебе приеду.
— Да ладно, — махнула рукой Ольга. — Не поеду на машине, пешком дойду. Хоть прогуляюсь.
— Вечером к тебе на тортик приеду, не слопай его весь.
— Вот человек, у него дочка с убийцей ходит в запертом пространстве, жена по ночам в крови мерещится… а ему лишь бы брюхо набить.
— Ну, вот опять, — я видел ее, вот как тебя сейчас вижу.
— А смысл в чем? Что она приехала, спряталась от всех, пришла, выждав момент, когда тебя нет, залезла в ванну, налила туда краски красной… и… — напугала тебя до обморока. И улизнула? Громоздкий какой-то розыгрыш — тебе не кажется?
— Ничего мне не кажется. Я видел и видел, и ты можешь мне тут, что хочешь говорить, я женскую логику не понимаю.
— Да плевать на женскую — жена-то твоя — ты логику внутри своей семьи можешь уловить? Может, она тебя ненавидит лютой ненавистью… И решила хоть как–то поиздеваться.
— Что она другой способ не нашла бы?
— А как? Носки бы перестала стирать? Полотенца? Кормить перестала бы?
— Так я и так сейчас сам кормлюсь. Да с чего ты взяла, что она меня ненавидит. Она передо мной на задних лапках ходит. Я женился на ней. Кто бы ее тогда подобрал бы. С ребенком.
— С твоим.
— Да какая разница.
— Да вот она, может, и мстит за это.
Евгений снял свой замок. Махнул в окно рукой.
Ольга посмотрела ему вслед и подумала, что все-таки странно, что он теперь к ней пришел.
В общем-то чужие люди, так, трехдневный роман десять лет назад, никаких соприкосновений в школе, да, в общем-то, и роман был из любопытства, или комплексов, из страха, что молодость уходит, а где оно все…
Что собственно — «все» — она не уточняла. И так было понятно.
«Все» — это юношеская любовь, красавец-молодец, как после молока, — чистые объяснения в любви, первые поцелуи, тягучесть первых прикосновений.
Сверкающие глаза молодого парня, следующие за ней по пятам, следящие за каждым ее движением.
Вот это «все» — где?
Скоро уже полтинник будет, а ничего так и не было, и юность-то уже давно скрылась за горизонтом, и смешно даже говорить об этом — полуседой бабке.
Но ведь этого всего не было.
Ну почему?
У всех было, а у нее не было. Почему? Она что, не была молодой, не была девушкой, не была красивой?
Да, плевать…
Сейчас это уже не было актуально. Время прошло. Да и седину свою она закрасила в рыжий цвет.
Спуск к Волоколамскому шоссе не занял много времени.
Переход на ту сторону был сделан как раз напротив какого-то крутого нового банка.
Догадаться, что это банк, было нетрудно. К подъезду парадному было не подойти, крыша была стеклянной пирамидой, кругом было много охраны и камер. Все вокруг было зарешечено чугунным забором.
Хотя что это такое было — банк, или филиал ЦРУ — Ольге было все равно. Там, в глубине, за этим зданием, в проулке, направо — налево и снова направо — находилась подстанция скорой помощи, где все еще работала ее сестра. Старшая.
Это была окраина города. Волоколамское шоссе подходило к мкаду. Бывший тушинский аэродром, занятый теперь спортивной ареной, заканчивался, и пара административных зданий, выросших здесь в последние годы были редкими и, видимо, пустыми.
В одном из них громко рекламировался фитнес клуб, трепеща тряпичными полосками рекламных дорожек, в другом, вообще было неизвестно что, а вот это, третье, было облизано и вычищено, — его владельцы явно преуспевали.
Ольга прошла по переходу, и вынырнула на этой пустой территории, если не считать вот этого самого — под стеклянной пирамидой неизвестного предназначения дома.
Она прошла в проулок, между железным решетчатым забором и автосервисом. Обычно тут было пустынно. Изредка работники скорой помощи, покидая свои пенаты, поднимались тут к шоссе, чтобы на автобусной остановке дождаться транспорта до метро. Тут можно было пройти и пешком, перейти на ту сторону, и дойти до метро. Все это занимало минут 20, но нужен был очень хороший день, чтобы народ двинулся пешком куда-то.
Да и народа-то тут обычно не было.
Сама «скорая» — ее машины с бригадами — выезжали через другой переулок, еще ниже по шоссе — там был светофор и можно было сразу попасть в нужный ряд и в нужную сторону… Прямого выезда тут и не было. Перемычка из газона отгораживала шоссе от въезда в банк.
Ольга сделала несколько шагов вдоль ограды и остановилась. Тут, в пятистах метрах от волоколамки были ворота внутрь этого хозяйства. Ольга с удивлением увидела, что по всему проулку выстроились люди с автоматами наперевес. Несколько машин выезжали из ворот.
Мгновение страха, или, даже не страха, а неожиданности, заставили женщину остановиться.
Что за фигня, они тут золотой американский запас что ль вывозят? Эта мысль промелькнула под рыжими волосами Ольги и ушла, сменившись озабоченностью — пропустят здесь сейчас, или нет.
Идти между людей в форме, выстроившихся двумя сплошными линиями с изготовленными к стрельбе автоматами, было неловко — как минимум.
Ольга опустила глаза, чтобы ни у кого из этих, с оружием, даже мысли не возникло, что ей нужны… что ей нужно содержимое серых машин.
И тут раздались выстрелы.
От неожиданности, или от непривычки она продолжала идти туда, к дальнему концу поворота, где была подстанция.
Ну, мало ли, что это такое.
Если бы стреляли ежедневно, по несколько раз на дню, то может, и реакция была бы другой. А тут…
Что-то хлопнуло… Что — непонятно…
Мелькнула золотая мысль, что надо было подождать на той стороне, пока тут не уедут с армией.
— Рыжая, — заорал голос откуда-то издалека, — пригнись.
Ольга закрутила головой в разные стороны.
Надо было шапку надеть, уж не девочка, без шапки зимой ходить — подумала она. — А и правда, пристрелят, потому что рыжая…
— Да не рыжая я, — крашенная, — почему-то заорала она в ответ, хотя непонятно было, кто тут раздавал ей ценные указания.
Но паника начала набирать свои обороты.
Мужчины, как положено охранникам — косая сажень в плечах — забегали, засуетились, не понимая, откуда стреляют.
Еще один хлопок, и тут уже отчетливо послышался звон разбитого стекла.
Звук этот — вдребезги разложенной аппаратуры — слышался с территории банка.
Ольга посмотрела сквозь решетку.
На асфальте валялись останки камер. Она подняла голову вверх, — на крыше было еще две камеры, да и тут, на здании вдоль всего периметра, камер хватало.
Было это как-то чрезмерно — прямо тут, на глазах у всех, у отряда охраны, — бить камеры слежения.
Какой-то снайпер сидел на противоположной стороне шоссе и стрелял по камерам, уничтожая одну за другой.
Новый хлопок — и снова звон.
Ольга присела. Она опустилась прямо на бордюр дорожки. Кругом бегали охранники, крутя по смешному головами, выискивая стрелка.
— Да, ну и идиоты. Что же они противоположные крыши даже проверять не подумали. Странно.
Четыре машины, уже выехавшие из ворот — остановились. Движение застопорилось, обескураженное наглой стрельбой. И тут произошло что-то невероятное. Два огромных военных КамАЗа втиснулись в этот проулок с шоссе внезапно. Поворота, съезда, как такового не было. Тут был газончик и невысокие ограничители. Но разве военным машинам это преграда?
На полной скорости вмонтировавшись, ввинтившись и потеснив своим напором серые инкассаторские машины, они заполнили собой все.
Ольга отпрыгнула к решетке. Чуть более громкий хлопок уменьшил движение в проулке до нуля. Все охранники остались лежать там, где они только что стояли.
Серые машины въехали в грузовики. Сами. Тихо, спокойно, четко и без суеты.
— Тетка, — услышала Ольга почти у самого уха. — Быстро в машину, и — тихо.
Она посмотрела на мальчишку, что свесился из КамАЗа, и решила не терять времени.
— Пришить меня и здесь бы могли, — подумала она и протянула руку. Сильная ладонь парнишки вознесла ее внутрь этого бурозеленого зверя.
— Тронулись.
ГЛАВА 8. НАХОДКА
Пиво кончилось.
Ночь только начиналась.
Потапенко сидел на диване, тупо уставившись в потолок и рассматривая свою люстру.
Николаич до сих пор молчал.
Ничего не было слышно и об экспертизе. Да и не во власти Николаича было ускорить процесс.
Два часа ночи. Где же достать пиво?
Отпуск проходил зря. Так мечтал, что в отпуск ничего не будет делать, только смотреть в потолок и потягивать пиво. И вот… не успел купить. Все закрыто. Пока то, пока се…
Дело, конечно, даже на первый взгляд было неясным. Чтобы разобраться, что там происходит и как, надо было знать, какие отношения внутри коллектива, знать кто там за кого.
А надо ли?
И так ясно, что там каждый против всех, каждый против каждого, и каждый друг другу волк, товарищ и убийца.
Да еще и семьи такие.
Когда у нас будут нормально воспитывать детей?
А что значит нормально воспитывать?
Ему было хорошо сидеть и рассуждать. У него не было еще проблем с детьми. Его маленький сын был с женой, они сидели у тещи и ждали его на берегу Азовского моря. У родственников. И ему пора было ехать, погулять, подышать чистым воздухом. Поиграть с сыном. И тут этот внезапный стоп.
Ольга. Кто она ему? Ну всего лишь несколько лет назад помогла в расследовании. Ну помогла и помогла.
А тут сын. Жена. Что важнее? Взаимопомощь?
А разве он помогает? Валяется и пьет пиво.
Пива, правда, нет.
Значит, валяется и мечтает о пиве.
Что же делать? Сегодня, он как понимал, была последняя возможность и единственная — попить пивка… а все было вокруг закрыто. Ничего нигде невозможно было купить.
Черт возьми, есть же шлюхи.
— Алле, мне девочек привезите, и это… не забудьте ящик пива.
Радостный, что так здорово придумал, он снова улегся на диван и уставился в окно. За стеклом крутила метель.
Рановато в этом году сыплет снег, ох рановато.
А что у Ольги? Прям обвал каких-то сказочных историй. Насчет ванны, жены и крови, моментально исчезнувших при появлении милиции и «скорой» — это что-то невероятное. Либо этот Евгений сочиняет, либо он сошел с ума от горя… Нет…
От беспокойства — что там дочка….
Он представил, что было бы, если б он направил своего сына в «зазеркалье». И тут же махнул рукой. Какого беса туда устраивать сына. Там же сплошное очковтирательство…
Нет, он не хотел, чтобы из сына вырос какой-то обманщик, лжец, который с пол-оборота врал бы, врал бы, и врал…
Есть такие люди — их спроси, что угодно — первое, что они скажут — ложь…
А как вести следствие? Как вести опрос, если тебе врут?
Что за чушь такая — врать. И ведь ладно там из выгоды врать, но врать инстинктивно, просто так, как первая реакция на вопрос, — это даже объяснить невозможно.
Он спокойный парень, Но и то, иногда так хотелось как следует дать по морде — ну ведь врешь! Какого черта! К чему это тебе врать здесь? Тебя ведь это никак не затронет, зачем врать-то?
Метель не утихала. Блоки балконных панелей колотились друг об друга и о железные штативы креплений. Грохот стоял сатанинский.
Да, это целый ураган.
Где же шлюхи?
Эта короткая мысль только появилась в лобных долях сознания, как в дверь забарабанили.
Почему-то не звонят.
Потапенко поднялся и поковылял к двери.
В коридор сразу ввалилась толпа нарумяненных девушек.
Вот что его всегда удивляло — так это ненормальное пристрастие к косметике.
От одного взгляда на эти… на это… на эту живопись… становилось дурно, падало всякое желание.
У кого-то же не падало. Опять периферийно подумал он, и осмотрел сутенера.
— А где пиво?
— Вот.
Мужик, обычный такой с виду мужик, поставил коробку на пол у двери.
— Ну что, какую берешь?
— Ах да…
Потапенко с трудом оторвал взгляд от бутылок.
Девки… Надо изобразить внимание…
Какой дурак цепляет шлюх, это же в сто процентов вляпаться во что угодно и потом за все эту приключенческую романтику платить болью, здоровьем… да всем…
Лучше монашествовать, чем подставляться под дешевку…
Никого, правда, эти соображения не останавливали. Погоня за дешевым апломбом, адреналином, — опускала самих охотников до минусовой отметки синусоиды…
— Ну что-то старые у тебя девки.
— За малолеток и цена другая.
— Ладно, давай рассчитаюсь за пиво и за вызов, и езжайте уже. Не нравятся мне твои девки. Держи деньги и прощай.
Ничуть не расстроившись, парень в черной куртке сунул купюры во внутренний карман и открыл дверь.
— Ну если еще пива надо будет, вызывай еще.
— Мужик, а мужик, а мы хорошенькие… Может, и нас пивом угостишь? Ну что мы тебе так не по нраву?
Две крайние девушки повисли у него на плече.
Треники, обвисшие на коленках, мало что защищали от их приставаний и поглаживаний.
— Пива, девушки, мало, мне самому не хватит.
Он даже не попытался улыбнуться, просто выжидательно встал у косяка.
Табор влился в лифт, полностью забрав с собой ароматы улицы и гламура.
До чего надо дойти, чтобы вот так размалевавшись на улицу выходить?
Потапенко тащил свой ящик к дивану, на ходу вытаскивая бутылку.
«Бавария»…
Сойдет… хотя он предпочитал «туборг».
«Бавария» была немного сладковата, а «туборг» — это как раз с мужским характером, именно под воблу.
Как хорошо в отпуске. Когда не надо завтра на работу.
Хорошо даже, что жена уехала, и не надо было стыдиться что наклюкался пива, что тут ребенок, а он мусолит бутылку.
При малыше он не смог бы себе такого позволить. Стыдно.
Хотя… С любимыми не расставайтесь… Это он отлично помнил… Но так уж получилось…
Шипучий золотистый напиток с радостью заполнял прозрачный стакан, ребристый хрусталем советского точения.
Нет, стаканы-то эти были куплены недавно, но рисуночек… Такой хрусталь делали сто лет, ничего-то не менялось в этой стране, из года в год, из десятилетия в десятилетие…
Одно и то же… одни и те же лица, одно и то же требовалось для…
Для чего?
Но надо же такое… Жена в ванне, кровь, которой нет, и ведь эксперты сказали, что крови не было…
Нет, Потапенко верил Ольге… Видимо, тот и правда видел. Вряд ли… Сколько надо наглотаться наркоты, чтобы такое привиделось?
Вот он бы пришел домой, и тут в ванне жена в крови… и нигде ее нет… пропала…
Может, он сам убил ее?
К чему?
Потапенко хмыкнул… Десять лет супружеской жизни приучили его мыслить реалистично. Мужу убить жену, или жене мужа — причины не требуется. Тут уж точно не нужно ни завещания, — ни английского замка в наследство, ни любовницы, ни любовника.
Десять лет совместной жизни… И все… Вполне можно понять, как убивают просто так, потому что бывает, что больше невозможно находиться вместе, смотреть не можешь на этого человека.
Потапенко вспомнил глупую рекламу, где жена с омерзением отнимает яблоко у мужа и идет, запускает комбайн — отжимает сок и подает ему стакан с соком — она не могла выносить, как чавкал, хрустел этим яблоком муж.
Вот она жизнь. Как приучить себя не видеть, не раздражаться, не… убить…
А иногда так хочется…
Да и ему так иногда хотелось убить свою половину…
Почему половину?
Вот вечно — это чисто женское… дурдом. Вечно жена его по телефону с подружками кромсала эту фразу:
Ты должна найти себе свою половинку…
Да что он сам — не целое?
Или жена его не целое?
Что за мир из людей — половинок?
Отличное пиво привез… Молодец парень. Понимает его. Как приятно иметь дело с понимающим человеком.
Кто сейчас снимает проституток? Что за чушь…
Пиво было ледяным.
Оно холодным потоком струилось по пищеводу, мягко расползаясь по желудку, привнося немного тепла в мозги, взгляд становился спокойнее, детали исчезали, суть…
Суть… в чем тут суть?
Что за мерзость устроить мужу такую сцену?
А ведь это наверняка была жена…
Ах нет…
Это может быть и так… что он убил… и теперь…
Ну, и вызвал милицию.
Ну даЮ и вызвал милицию. Сплошь и рядом они убивают и сами вызывают милицию.
Но это вроде как Ольгин знакомый. Она ему сама верит…
Ну и что? Что — Ольга… Ей наврали, она и поверила.
Нет… У Ольги интуиция была неплохая. Если она ему верит, это…
Это упрощает дело.
Значит, пришла жена, навела краски…
Но что за болван- то?
Почему он не дотронулся, не посмотрел… Что ему так противно дотронуться было?
Вот живут же люди, дотронуться друг до друга не могут — так отвратительно, — и при этом спят в одной кровати…
Небось, там еще и кровать семейная шелком покрытая…
Ладно. Там эксперты все посмотрели. А вот на месте Марка… Тут мне еще предстоит узнать результаты.
А там, если это была и правда его жена, то надо будет ждать ее дальнейших действий. Этот спектакль она задумала не просто так, и расчет тут был, и время все рассчитала, и ушла она… к примеру… через окно…
Интересно, у них есть на первом этаже решетки на окнах?
Окна, конечно, никто не посмотрел…
А что тут было ждать?
Да что угодно. Если он так разозлил свою жену, что она бросила все, уехала, приехала, и скрывается… И пугает его.
А может, она и не исчезла вовсе…
Кто знает, какую легенду она насочиняла там, в Германии, чтобы отвечали именно так, а не иначе.
А может, это доведение до сумасшествия?
Или объявить его хочет сумасшедшим?
Скорое всего этому Евгению что-то угрожает, и что-то очень серьезное, и, возможно…
Да это выкрутасы больного сознания, и добром это не кончится.
Утро ввалилось в комнату острым телефонным звонком.
Хотя… звук был обычным.
Остро болела голова.
— Алле. Николаич, да я, все нормально, что ты. Ничего мой голос не изменился, просто он попил пива вчера.
Николаич на том конце радостно позавидовал отпуску и свободе пивозаливания.
Потапенко поморщился. Батарея бутылок, стоящая рядом с диваном, напомнила, что пополнение было, но откуда взялось оно, он вспомнил не сразу.
Построенные бутылки, батарея шлюх, да точно, парень в черной куртке привез пиво вместе с девками…
Потапенко оглянулся. Шлюх, слава богу, не было.
— Выкладывай, что нового есть?
Очки куда-то запропастились. Следователь по детской привычке склонился над телефоном, хотя в этом не было никакой необходимости. Механический рефлекс пользоваться трубкой, привязанной к аппарату с диском.
Теперь у него в руках была мобильная трубка, но он все так же наклонялся над стоящей на полу в изголовье подставкой для телефона, свесив с дивана голову и испытывая невероятные мучения от внезапного похмелья.
— Не может быть… Николаич, а ты-то откуда все знаешь?
Ах… да… экспертиза…
Значит, убийство…
Боли прибавилось…
А он-то думал, что записка Марка все объяснила…
Тонкое тело следователя заскользило с дивана, пытаясь двигаться резко, или хотя бы побыстрее. Но порывы, чуть менее плавные, доставляли ему невероятную боль… головную.
Да, мало было мне одной головной боли, надо было заработать вторую.
Странно, — мысль Потапенко растекалась и растекалась, как спрессованное пиво, концентрированное и сгущенное.
— Почему голова одна, а боли вот уже две. Наверное есть еще и третья. Это, если думать, что жена там одна и ждет меня. Но нет, я об этом думать не буду…
То, что сообщил Николаич, было вполне ожидаемо. Результаты были вполне реальными, учитывая с каким уровнем подонков… так тихо, тихо… просто такого рода психотронику достать не так просто… а так… все предсказуемо…
Гринофинацетиморхон… Ничего себе названьице…
Значит, это не самоубийство, а убийство под самоубийство… Накормили препаратом, подсунули лезвие, затолкали в ванну, и все… остальное было делом времени…. Ему просто сказали, что надо делать.
Даже записка поддельная… Или нет?
Про записку Николаич еще ничего не сказал.
Но почему? Почему подсунули эту ампулу?
Если бы Рита эта не спрятала бы записку, то все смотрелось бы как типичное самоубийство. Но она прихватила и записку и ампулу, что собственно и сделало все это подозрительным…
Но записка и ампула… Это просто нонсенс. Одно сразу перечеркивает другое…
К чему весь этот спектакль, если тут ампула у всех на глазах валялась… Что толку в записке, если вот он, препарат подавления сознания, депрессант, приводящий к самоубийству, или просто превращающий человека в обычного раба. Да ему все что сказали — все он тут же и сделал… — достаточно было ампулы этой гадости в кофе… Или в чай…
А может, это сама Рита? Сама его отравила, убила, а потом убирала так неумело… И так испугалась того, что сделала, — даже и записку спрятала…
Может, это был страх, что записка продиктована. А что по стилю можно будет определить автора?
Да, точно, если записка надиктована, и почерк его, то стиль — это уже не Гиршмана… Это стиль того, кто диктовал…
Черт возьми это пиво…
Соображалось с трудом…
И усталость была такая, как будто он всю ночь разгружал вагоны.
Да, с такой головной болью было не до глупостей и развлечений. Думать можно было только о деле. Перебирать и раскладывать, как мозаику. Но фактов было мало. Мало было информации об участниках, обитателях звездного «зазеркалья».
Что там было в записке?
Потапенко достал записную книжку, в которую аккуратно скопировал текст.
«Внимание, внимание! Я, великий Марк, великий Гиршман, не разрешаю вам жить без себя, а себе не разрешаю жить! Все уходит, уходите и вы, а я уйду сам, а…»
Все-таки это что-то невероятное… если эту записку диктовали, то это диктовал тоже не вполне нормальный человек. Что значит — тоже? Почему-то остановил себя следователь. Возможно, что сам Гиршман был вполне нормальным. Хотя… При таком раскладе в «Зазеркалье», с ложью и притворством, какой нормальный там бы выдержал бы.
Так вот он и не выдержал…
Потапенко улыбнулся своим похмельным зигзагам.
Хорошо, если предположить, что ее писал сам Марк Гиршман под впечатлением, под воздействием препарата…
Хотя вряд ли… Тот, кто дал ему этот гринофинацетиморхон должен был торопиться. Время действия там считанные минуты… Тут было не до записки… чтобы, типа, Марк придумай, напиши… а я посижу на пеньке… на тебя погляжу… тебя подожду…
То есть, на эти минуты должны приходиться как минимум два приказа — напиши записку и покончи с собой.
Допустим, в ванну его столкнули потом…
Но придумывать записку — времени уже не было.
Или было…
Так что там дальше?
«Небо, земля, петухи и куры… останутся навсегда, как и стадо вонючих животных, которым ничего не надо и которые ничего не хотят…»
Невольно Потапенко хмыкнул… Что-то это все напоминало… Что-то из детства… Из школьного…
Типа — львы и куропатки… Да точно, это — Чехов… «Чайка»…Или это «Гроза» Островского? Нет… там было — про «почему люди не летают».
Летают… еще как… в полном пролете…
Да, с такой головной болью очкарик чувствовал себя в полном пролете.
«А я хочу всего, всего и побольше… и как можно быстрее и проще… а самый легкий путь получить все — это стать всем…»
А это уже из сказки — «Морозко».
Усмешка опять скривила тонкие губы худенького Потапенко. Очки сползи на кончик носа…
Как там было-то… «Хочу жениха, хочу богатства»…
«Я буду богом, я буду туманом, я буду во всех. Хочу наказать их всех».
Потапенко бросил книжку на пол и откинулся на подушку.
Несоответствие всех деталей этого дела настораживало, гипнотизировало, удивляло.
Все как-то сводилось на Риту. Она накормила его, потом надиктовала записку, в порыве… Потом… Вдруг осознала, испугалась внезапно — что по стилю определят, что писал не он, и все стала прятать.
Внезапный звонок в дверь прервал построения больной головы Потапенко.
— А с чего ты взял, что все должно быть логично?
Николаич с порога вступил в дискуссию с молчавшим помятым очкариком.
— Не логично, но вероятно.
— Вероятно — всегда не очевидно.
— Ну да — невероятно, но очевидно.
— Ты что, совсем перепил? В слова решил поиграть?
— А во что мне еще играть?
— Как ты не понимаешь, это же дети!
— Какие на фик дети. Это зверята какие-то… Что один, что другой. Зверюги… И смотрят, как волки…
— Так они же еще недоразвиты. Живут на инстинктах.
— Ага еще и недоразвиты, еще в процессе, так сказать… Еще хуже, значит, будут… Кошмар на улице вязов, Фредди Крюгер — ты где…
— Запоносило…
— А взрослые, по-твоему, нет. Живут на логических цепочках разума…
— Не все.
— А остальные становятся развитыми… Ну да…
— Давай без логики… а? А то сейчас уйдем вообще в дебри… Есть логика… У каждого мозга она своя — кто-то видит причинно-следственные связи, а кто-то нет… Поэтому и выводы соответственно… Раз неполное познание мира… Раз полной инфы о мире нет…
— А была бы?
— А была бы — не все смогут ее осознать, понять.
— Ага, кому-то придется просто поверить.
— Как в бога…
— Да… Короче… Ты еще Солнце и Коперника вспомни…
— Хороший пример.
— Дети, ты говорил, дети… И что?
— А то, что все не обязательно должно быть умно.
— Что значит умно?
— Ну, не обязательно должно быть рассчитано, логично, математически высчитано.
— Ну да — захотел — убил… Вопрос только — препаратик этот, сам сказал — не достать нигде… Захотел — убил — это когда топор взял и убил, в порыве, а тут достали, пронесли туда, подсунули, опоили… И уже тогда — убили…
— Длительность самого поступка не означает включенный разум.
— Тем более, если и включаться нечему, и выключателя нет.
— Именно.
— Но ведь не во сне…
Николич в своих потрепанных брюках, поблескивающих на коленках, выглядел вполне импозантно… Старик без церемоний пошел сразу на кухню, засуетился вокруг чайника и чистых чашек для себя и Потапенко.
Он вымыл пару найденных стаканов, сваленных в кучу с грязными тарелками в раковине, и аккуратно поставил их на кончик стола. Открыл шкафы в поисках заварки.
— Ты что — пиво купил, а заварки нет?
— А шлюхи чай не пьют.
Потапенко достал из нижнего ящика упаковку липтона.
— Я не пойму, ну и что ты предполагаешь?
— Поедем сейчас туда, умойся, вставай, поедем, посмотрим еще раз, поговорим с Ритой.
— Ага, ты тоже считаешь, что это она?
— Полностью уверен, что нет.
— Как это?
Очкарик взял свою чашку, дымящуюся свежезаваренным чайком.
— Сахар есть в этом доме сегодня?
— Печенье есть — вон там.
— Без сахара я не пью.
— А я не пью без печенья.
— Как баба прям…
— Как юрист…
— Печенье жрет тоннами и все худой… Ладно, гони свое печенье…
Николаич уютно устроился на единственном стуле. Потапенко молча стоял в углу.
— А почему у тебя стул тут один? Ты же… вы же не по очереди тут кушаете?
— Мы в комнате лопаем…
— А кухня для чего?
— А где ты видишь тут место для трех стульев?
— А что вы с женой три медведя что ль?
— Мы нет, а вот Игоряшка — медведь.
— Ладно, по коням…
«Зазеркалье» встретило их неприветливо. У входа долго проверяли документы. Но отказать в пропуске с направлением из московской прокуратуры не смогли.
— У нас еще одна смерть.
— И тоже самоубийство?
Их встретила Инна. Ее брови были сдвинуты, лицо бледное. Видно было, что это уже было серьезно для нее, и шутки закончились. Хотя и смерть Марка вряд ли была смешна.
— Кто умер? Как?
Николаич пришипетывал. Он ходил без протеза, с одним зубом, торчащим у него смешно сбоку, спереди. Для незнакомцев он, наверное, вообще казался монстром, выползшим из-за печки, где сидел долго и упорно, и питался тараканами, случайно попадавшими туда для погреться.
А что еще он мог есть с одним зубом? Тараканов только, и то, глотая их целиком…
Сам он совершенно не комплексовал по поводу своего внешнего вида.
— Офелия Ванго. В… — Инна замялась… потом твердо произнесла — на толчке.
— Как на толчке? Как тот рыцарь, от поноса?
— Какой рыцарь?
— Умерший от трехдневного поноса. Фильм такой был.
Инна покосилась на Потапнеко. Несерьезен он был как-то. Тут смерть, а он какого-то рыцаря вспомнил.
— Вам как бы на все плевать. Тут люди умирают, а вам все равно. Неужели вас это ни капельки не напрягает? Не волнует?
— А вас?
Она даже остановилась. Остановилась точно перед дверью, которая вела внутрь «зазеркалья».
— А камеры вы выключили?
— Да, камеры выключили. Ребят вывезли.
— Как вывезли? Зачем же тогда мы идем туда?
— Откуда я знаю, пришли и идете, и при этом вам смешно… Смешна смерть людей, детей…
— Ну им же всем было все равно, что они обманывают нас своими механическими голосами. Вы же тут в сговоре, обманываете по типу лохов, типа музыка, а настоящая музыка… Где она? Мы лохи, что смотрим фанеру, а они лохи, что умирать начали…
— Не знаю, где настоящая музыка, а тут хорошие ребята, и уже второй ребенок умер.
— За ложь, наверное…
— Ну, это же не они придумали…
— А ему все равно… Он для страданий выбирает того, кто больше будет мучиться, кто в большей степени осознать сможет свое горе…
— Кто «он»? Вы что — сумасшедший?
Потапенко даже остановился, в недоумении, что он вообще несет.
— Не обращайте внимания. Он провел бурную ночь…
— А вам не вредно после этого работать?
— Работать, девушка, всегда вредно.
— Все познается в сравнении… Когда сравниваешь работу и отдых — понятие рая исчезает…
Инна мягко улыбнулась, она старалась быть любезной, хотя чувствовалось, что напугана и устала.
— Это как? Я не был в раю… — Николаич был не способен рассуждать ни абстрактно, ни дружелюбно.
— Это я вспомнил о законах вселенной, — уточнил все более трезвеющий очкарик.
— Да, существуют и такие? А говорили — «он». Я думала, вы сектант.
— Законы — они одни… один… одни… — просто мы не в состоянии их понять. А верить никто уже не хочет.
— Что, такие умные законы?
— Не умные, а не подвластные нашей человеческой, животной логике… Но если мы будем развивать мозги — то уловить нить будет возможно… Возможно…
— Нить лучше в иголку.
— Так, Ариадна, пора сосредотачиваться.
— А ладно, разбирайтесь сами, по каким законам расследовать это дело. Вот труп.
— Не расследовать, а жить…
Николаич уже нагнулся над свесившейся в нелепой позе Офелией.
— А где эксперты? Где милиция, где все?
— Не знаю. Мое дело было вывезти ребят.
Потапенко и Николаич округлили глаза.
Ничего себе, законы вселенной! Тут обычные-то не соблюдались…
— А куда вы ребят вывезли? Вдруг один из них убийца и продолжит убивать?
Инна тревожно посмотрела на сыщиков.
— Как приказано, так и делаю. Вывезли на дачу к продюсерам. А тут сейчас все будет разбираться и демонтироваться.
— Ничего себе… А где эксперты?
— Через два часа приедут за телом. Так сказали…
Инна повернулась, и избегая последующих вопросов, быстро зашагала прочь от смуглого тела мулатки, уже успевшего посинеть.
— Адресочек дачи нам чиркните, — успел крикнуть вдогонку очкарик.
Николаич уже набирал свои номера, что-то тихо нашептывая трубке.
— Все в порядке — тело наше, — шепнул он нагнувшемуся Потапенко. Через пять минут наши его заберут.
— А что ты сейчас можешь сказать.
— Что, что — типичная картина. Смерть на толчке от инфаркта.
— Для 18 летней девушки, Смерть от инфаркта — типична… Или это только для негритянок типично?
— Екатерина II умерла на горшке…
— Да… Вот это экспертиза… А что общего у этой девицы и Екатерины?
— Горшок общий…
Потапенко все ворчал. Его раздражало буквально все. И рано наступившая зима, и то, что всех ребят вывезли.
— Значит, и эту накормили чем-то, что вызвало расширение сосудов и последующий инфаркт, и она побежала на толчок, и по дороге… Вернее в процессе… — того…
— Надо выяснить, что именно она ела, что пила, с кем разговаривала… Где эта красотка-то наша?
— Да слышу я вас, слышу, — раздался голос в громкоговорителях
— А как же тайна следствия?
— Это киношное все. Я вас слышу, а то вы не знали…
— Не важно… У вас там запись есть? Что тут происходило до того, как все это случилось?
— Ребята сидели в гостиной. Обсуждали… Двое были в ванной.
— В джакузи?
— Нет, в душе. Влад и Сергей.
— А Офелька?
— Офелька завтракала. Она всегда с вечера себе салат этот готовит. И ставит в холодильник.
— Остатки салата есть?
— Вот чего нет — того нет. Она вылизала тарелку и вымыла за собой. И поставила сразу на полочку. Если в вымытой тарелке вы сможете что-то найти…
— И она так всегда делала?
— Да.
— А из чего был салат?
— Ну там огурец, что-то еще… И йогурт. Картошка, огурец, яйцо…
— Да ладно, я серьезно.
— Мне тоже не до шуток.
Николаич с Потапенко переглянулись.
— Вы что тут кормить их толком не могли?
— Этот салат был ее любимый.
— И она его на ночь готовила и типа замачивала?
— Типа да.
— Да я от такого салат без всяких медикаментозных ядов в сортир побежал бы.
— И умер.
— Да мы поэтому и не побеспокоились.
— А она тут завалилась.
— Ну она долго сидела, мы и поняли. Ну сидит человек и сидит… А потом ребята прибежали, дверь толкнули, она и завалилась…
— Ясно.
— А кто-нибудь ночью вставал к холодильнику?
— Да кто только не вставал.
— Как это?
— Да они все по ночам холодильник навещают. Кроме Влада. Он спит мертвым сном.
— Ну да, самый молодой.
— А из вне, из обслуживающего персонала, что никто сюда вне входит?
— Никто.
— Да ладно вам… Вы же моете туалеты, полы в студиях, протираете окна. Наполняете холодильник. Хоть кто–то проверяет продукты?
— Если вы так будете проверять — то нас тут 320 человек.
— Что?!
— 320 человек обслуживает этот «зазеркалившийся» домик.
— Понятненько… То есть…
— Ничего не то есть… В холодильник вчера ничего не поступало.
— Что же она старые йогурты ела?
— Трехдневные.
— А кроме нее ест кто-то эти йогурты?
— Все их лопают. Все, абсолютно все ребята едят йогурты.
— То есть отравлены были только эти…
— Почему ты думаешь, что препарат был в йогурте?
— Не в огурцах же…
— А пачек из-под йогуртов…
— На кухне в мусоре…
Николаич суетился над телом, что-то измеряя и соскабливая.
Потапенко пошел к кухонной мусорке.
Улов был довольно большой. Тут были пять пачек йогурта. Он изъял их в пакет. Тут были какие-то ампулы, пакеты с молоком, бумажки, очистки от сосисок, обертки от конфет.
Вдруг что-то блеснуло. Странно, но сверкнуло как драгоценность.
Потапенко вывалил содержимое прямо на пол. Так и есть, среди очисток и бумажек было кольцо. Тоненький ободок, почти проволочный, был желтый, на внутренней стороне виднелась проба.
— Золотое колечко-то, не бижутерия.
Камешек маленькой песчинкой-звездочкой, сверкал всеми цветами радуги, завораживая и настораживая.
Неужели лучший друг девушек?
Осторожно он снова все собрал в корзину и поместил всю ее в огромный пакет.
Мимо уже несли тело. Черные глаза Офелии были раскрыты. Никто так и не догадался прикрыть лицо полотенцем.
ГЛАВА 9. ФОРС-МАЖОР
— А кроссовки какие? Типа таких вот?
— Типа таких вот, но не такие.
Артем развалился на мягком диване. Поза его была почти такой же, какую обычно он выбирал на проекте, но выражение лица изменилось. Он смотрел куда-то в сторону, голубые глаза в милой улыбке приобрели жесткое выражении.
— Как чисто у нас в холодильнике.
Настя вяло и медленно двигалась по комнате. Не то чтобы она хотела спать, но напряжение спало, и теперь, даже тогда, когда она не спала, она еле-еле перебирала ногами.
Влад посмотрел ей через плечо.
— Да вообще ничего нет.
— Артем, — ты в магазин.
— Не хочу.
— Вспомни, как ты мечтал там, сутки на волю и ящик водки. Теперь все в твоих руках.
Громкий смех заставил поднять всех головы.
— Когда всем плохо, мне так хорошо…
На лестнице показалась Таня. Черные волосы все такими же спутанными, как будто мокрыми прядями свисали вдоль ее бледных щек.
— А кому тут плохо?
— У меня офигительная песня будет.
— Интересно, а победителей-то объявят?
Влад плюхнулся рядом с Артемом и положил голову на валик, шнур от подушки, украшавшей диван, он приспособил себе в качестве аксельбантов.
— Кто выживет — тот и выиграет.
Настя угрюмо посмотрела на Влада, но зрачки даже не взяли фокус. Видно было, что она даже не видит его, думая о чем-то своем.
— Ну кто, кто это может быть?
— Кто-кто — Ктулху. Пришел и убил. Своими мыслительными волеизлияниями.
— Ты что — правда веришь?
— Влад, признайся. Ты убил его? — Артем отобрал у мальчишки шнур.
— Нет, это не Влад. Влад — молодец, — Настя, как сомнамбула разговаривала с кем-то внутри себя…
— Ну да, и Марк был молодец…
— Да, если бы выжил — был бы отличный парень…
— Скорее бы гастроли начались… Или в клубы бы…
— Да… Понабежит целый зал алкашей.
— Богатые не бывают пьяными. Они чуть — чуть под шафэ.
— А я на гастроли специально очки надену… Темные… Типа звезда… Типа никого не хочу видеть…
— Офигительно… — Влад раскачивался в такт неслышимой музыке в наушниках.
— Какие гастроли?! Похоже накрылось все медным тазом!
— А у тебя девушка есть?
— Друг.
Настя вдруг рассмеялась.
— Влад, да что ты его слушаешь. У него в каждом проулке девка. Смотри, он уже не знает, куда ему сунуть, а ты спрашиваешь. Да он, как выйдем отсюда, будет о фонарные столбы тереться, как чокнутый кролик…
Артем покрутил пальцем у виска, Настя даже не заметила этого жеста.
— Друг, да какой из Артема друг… Он же маски не снимает. То он такой, то этакий, с мамой один, с нами другой, потом будет третий.
— Ну, он же артист.
— Такой драйв, это вообще трындец.
— Ты кого слушаешь?
— Джордж Майкл. У него такой бэк вокал… Такие тети, и такие мужики, и все работает.
Димка вошел с улицы. Полная сумка свисала у него с плеча.
— Ну хоть кто-то сходил за едой.
— Так должны были машину дать, и фик…
— Да ладно, тут магазин совсем недалеко. Минут тридцать. Ну да, всего полчаса пехом, и ты герой.
— Смотри, что мне девочка дала.
Димка достал плюшевого зайца. Длинные уши свисали, розовые щеки и белые лапки делали его мультяшкй, случайно попавшей в серое пространство убого реала.
— Хоть кому-то повезло. Сможешь на старости лет открыть свой плюшевый магазинчик под названием «Владима».
— Очень смешно…
— Смешно — не смешно… Но если ты посмеешься, то автоматически выбываешь из списка кретинов.
— Да ты водкой нахлестался, — великан Геращенко принюхался к казавшемуся рядом с ним миниатюрным Димке.
— Это не водка, это одеколон.
— Да, запах двойной, это точно.
— Тройной…
— Нет, изнутри водка, а сверху полито одеколоном.
— Молчи, несчастная, — театрально изрек маленький Димка. — Кто будет носить меня сегодня на руках? Где Юля? Она обычно носит меня в это время на руках.
— Ребят, а в инете писали, что наше «зазеркалье» самое дружное…
— А… Мы же любим друг друга.
— От ненависти до любви…
— Интересно, что они теперь будет писать…
— Я думаю, что нас просто замнут. Для ясности… Чтобы не полоскать мелкие подробности двух смертей.
— Почему это? Такой пиар ход. Две смерти… А мы — выжившие на «зазеркалье»! Как последний герой! Типа кто сумел выжить в «зазеркалье» — тот не умрет никогда…
— Да на нас все сбегутся смотреть.
— Именно, гадая, — кто убийца…
— Я уже национальный герой. Все газеты во Владивостоке пишут обо мне. Я просто никому не говорю… Но что там творится — у нас ведь только Мумий Тролль и все.
Настя подошла к сумке, не глядя на Димку, стала вытаскивать продукты.
— А это что?
— Майонез.
— В ведре?
— Ну вы же сами просили.
— Ну ты оголодал…
— Ну вы же сами просили — побольше.
— Но не для лошади…
— Для табуна, нас много.
Настя фыркнула и отвернулась.
— Да ладно тебе, моя королева.
— Да иди ты, ведро майонеза…
— Ишь разошлась, королева эпатажа в образище.
Артем встал. Его движения были все так же медлительны, как и там, под камерами. Таня стояла у окна и смотрела, как Настя выгружает продукты и раскладывает их в холодильнике.
Дача была маленькая.
Не такой представляла она дом продюсера Валеры Ванидзе. Кирпичный, простой, без выкрутасов, с узкой лестницей на второй этаж, он был низковат, мелковат и необжит. Ощущение потертости и секондхэндности не покидало. Видно было, что сам Ванидзе бывал тут крайне редко, и скорее всего, предпочитал отдыхать где-то за границей. Дачу построил, или купил для галочки –, чтобы было, но никак не из внутренних потребностей семьи.
Обстановка была самая необходимая. Стол, стулья, диваны, холодильник, телевизор, компьютер. Все не подобранное, без фантазии, — просто купленное и просто поставленное. Свет — чтобы светил, холодильник — чтобы морозил продукты. Спальня — чтобы спать…
Не было никаких украшений, картин, подсветок, арок, колонн, или хоть чего-то, что указывало бы на личные пристрастия хозяев, да хотя бы даже маленьких подушечек, которые бы напоминали о женской руке, не прошедшей мимо этого жилища, чтобы не оставить мягкость и нежность в каком-то мазке интерьера… Хотя нет, одна была. Та, из странного шнура которой, Влад сделал себе аксельбанты.
— Смотри не удавись, — мягко пожелала ему Таня, он в ответ оскалился.
Практически — все было как в общественном месте, как в пионерском лагере, или, к примеру, в доме престарелых.
Таня никогда не была в доме для престарелых, — но казенщина и ширпотреб были для нее символом всего того, что ассоциировалось со старостью и ненужностью.
Старость — это казалось ей недосягаемо далеким, старики — марсианами — нет, хуже, — лишними, зря тратившими деньги. Ну, для чего они? Страшные, вечно ворчат, поучают. А чему они могут научить? Да все, что они говорят — говорят из зависти, потому что сами старые и дряхлые, а она вот…
Слышала она не раз, что мол, я в молодости тоже была такой как ты, молодой и красивой, худой и тонкой. Ну вряд ли эти старухи, эти страшилища могли быть молодыми, и, тем более, такими красивыми, как она…
— Признайся, ты влюблен, — продолжила она разговор, вечно возникавший у них с Артемом.
Она тихо, почти шепотом сказал эти слова, и губы, тонике красивые губы шевельнулись, то ли от желания улыбнуться, то ли в стремлении поощрить, то ли, она хотела целоваться…
— Я — нет.
Артем был абсолютно спокоен. Он был всегда спокоен, если его никто не раздражал, не спорил с ним, не лез с советами, не понукал, не делал замечаний.
А с девушками он вообще был спокоен, потому что знал, что они хотят его, и всегда был готов им себя предложить.
— Зачем ты скрываешь, я же вижу.
Таня заволновалась. Она даже дернула плечом и повела тонкой бровью над красивым черным глазом. Тонкая черная подводка должна была подчеркнуть глубину и томность восточных глаз.
— Да не влюблен я.
Артем по-настоящему не понимал, чего от него хотят в этот раз. Недоумение и и, отчасти, даже раздражение зазвучало в коротком ответе. Он прижался к девушке, обнимая ее одной рукой.
— А что же ты к Настьке не идешь обниматься?
Таня замерла, Артем еще теснее прижался к ней. Он с ужасом подумал, чтобы сделала с ним Настя, если бы он вот так обжимался бы с ней… Да она бы на смех его подняла сразу же, в первую минуту. Сказала бы — что сунуть некуда?
— А что же это?
— Я испытываю к тебе дружественные чувства.
— Какие?
— Дружественные
— Не ври, что я не могу отличить влюбленность от дружбы? Ты все время лезешь ко мне обниматься.
Боже, а к кому тут еще лезть? Другая сразу же даст по морде. Может, правда, к чему спорить, влюблен — не влюблен, так хочется, что мозги зашкаливает. Тут хоть потереться можно.
Пусть так. Не буду спорить, блаженно подумал он, и мысль утопилась в тепле, заполнившим тело от ощущения прижавшегося к нему молодого и тонкого женского организма.
Таня уже готова была верить чему угодно, даже своим мечтам…
— Послушай, Влад, почему ты постоянно играешь своим ножом? Может, это ты убил всех?
Настя ворчала. Ей мало было дела до Влада, до Тани и Артема. Но все, на что она наделась, что с таким упоением ожидала от Москвы и от этой передачи, от этого проекта — все рассеивалось в пыль.
— А ты вот сидишь тут как амеба и что? Думаешь, живешь на полную катушку?
Настя готова была цепляться ко всем.
— Да, — неожиданно согласился Влад.– Как-то быстро все закончилось.
— Им надо было умирать медленно, по сериальному, — оживился Димка.
— А тебе пора краситься. Посмотри, как отросли твои блондинистые волосы.
— Художественно надо было умирать.
Димка даже встал в позу. Актер в нем не умирал никогда, даже когда умирал он сам. А именно это и происходило сейчас в его желудке — он умирал от голода.
— Держи свои сосиски и молчи.
Настя шмякнула кастрюльку с газовой плиты на стол.
— Ну ты бы хоть подставку поставила, стол же испортится.
— Да тут все сплошная подстава…
— Ты что боишься?
— Ты о чем? О сосисках?
— Точно, нам всем нужна вакцинация.
Влад воткнул свой перочинный ножичек в стол.
— Ну вы, ребята, это же все-таки не тюрьма, а дача Валеры…
— Да плевать на этого Валеру… Мы тут как пленники.
— Пленники чего?
— Заговора.
— Заговора кота и бутерброда!
— Это что такое?
— Это когда бутерброд всегда падет маслом вниз, а кот на задние лапы.
— Ерунда, такого заговора не существуют. Я видел котов, которые падают на спину…
— Влад, я вообще-то пошутил.
— А знаешь, что за это бывает.
Мальчик весь напрягся. Он мгновенно покраснел — ярость захватила весь его мозг, блокируя способность к соображению.
— Ну ты заводной… Я бы не хотела с тобой встретиться в темном лесу, когда у тебя закончатся наркотики…
— А где Рита?
— А тебе-то что?
— Да ничего, сосиски сварились.
— Не волнуйся, она себе сама сварит. С ее вегетарианством…
— Не смешите меня — она вегетарианка только под камерами.
— Да ладно, она же не ест мясо и тут.
— Ну да, она его выковыривает! Какое лицемерие. Из супа на мясном бульоне она выковыривает мясо…
Настя рассмеялась. Она ненавидела Риту. И это было взаимно. Впрочем, тут никто никого не любил.
— Я хочу уволиться, — Татьяна вырвалась из рук Артема и подошла к столу.
— Артем, тебе не надело? Что ты все там тискаешься, как ты надоел тут.
Место на диване было занято Настей. Она сидела там с тарелкой на коленях и уминала обильно политые кетчупом сосиски.
— А мне по фени с тобой сюсюкать, — неожиданно зло и изменившимся голосом крикнул Артем.
Настя удивленно посмотрела на него.
— А может, это ты всех поубивал?
— Молчи, пока сама живая…
— Расколбас… Вот он танец агрессора…
— Не тебе это решать.
— Да тут уже никто ничего не решает.
— Почему. По-моему, вполне креативный подход — двоих убили — остальных запереть на даче…
— По-моему, это кретинно, а не креативно.
— Да… Тухло…
— А у Артема совесть родилась отдельно, — процедила обиженная Таня. — Сначала родился он, а потом все остальное… А совесть вообще не родилась…
— Вы что, все отношения выясняете?
— Сладкая моя, тебе чая налить?
Таня не реагировала на новый поворот в голосе «зазеркального» мачо.
— Представляешь, какая она сладкая, что лимон без сахара ест… Сладкая изнутри.
— А что, если бы я была соленая?
— Точно, намазали бы солью, а я бы слизывал…
Это он уже буквально прошептал на ухо заулыбавшейся Татьяне.
— Что я вобла что ль?
— А Серега где?
— Песню учит свою.
— Для чего?
— А что, Настя, скучаешь уже по «зазеркалью»?
— Да вообще исскучалась. Особенно по занятиям. Просыпаешься и думаешь… Вот сегодня придется проспать и то и это… А теперь хоть этого не будет… Теперь я не буду их просыпать.
— Мега крутая песня у него.
— Да там надо мясом петь.
— Да вот и кончилось все. Разбираем детки костюмчики, едем в колхоз… Вы представляете, что о нас простой народ говорит?
— А я и знать не хочу. Просто завидуют, как любому, кого показывают по телевизору.
— Ты в своем уме? Кому завидуют? Мертвому Марку?
— А где красная икра?
По лестнице спускался Сергей.
— Я же заказывал красную икру, Дима, почему не донёс?
Димка промолчал. Влад рассмеялся.
— То ли дело ванильный пудинг — 20 рублей и ты счастлив.
— Да и правда, съел и жизнь, как с чистого листа…
— А когда его нет?
— А нет — я пропадаю, в депрессии, все рушится…
— Мир летит в тартары…
— Вы о чем?
— О ванильном пудинге.
— Мне тоже твоя песня нравится. Только драйва нет. Где драйв? Накручивать надо — звук накручивать — песня рваная.
— Ну знаешь, не все сразу получаться должно.
— Как в том анекдоте — «научитесь плавать — я вам воду налью».
— Да точно, как наш танцор — научитесь танцевать — я вам музыку включу.
Ребята весело рассмеялись.
— А я хочу домой.
— Да ладно тебе. Сейчас будут гастроли, гостиницы, слава, успех, девки…
— Ну да, это у вас девки.
— А у вас мужики…
— Ну-ну…
— Свидания…
— На автобусных остановках.
Все опять громко рассмеялись.
— Тише, слышите? Рита опять плачет…
— Что-то мы веселимся…
— А рядом покойник…
Смех не кончался, как будто смешинка в рот попала всем. Они смотрели друг на друга и смеялись без видимой причины, потому что обычные слова не могли вызвать такой продолжительный, рваный и истеричный смех.
— Чшшшш…
Все прислушались.
Анна встала и тихонечко, стараясь не топать, или делая вид, что крадется, подошла к двери в коридор.
Именно тут стоял единственный аппарат для связи с внешним миром. Холодный коридор не имел почти желающих поговорить с домом, с друзьями, с близкими. Что говорить? Надо ждать, что будет дальше. Ребята затаились, затихли, в надежде, что все еще будет, а не закончится вот этим вот комом, блином, бездарным детективом, который не хочется ни разгадывать, ни читать дальше.
— Она по телефону разговаривает.
Анна прислушалась. Хихикнула.
— С мамочкой.
Правда, Рита разговаривала с матерью. Как обычно, она была в плохом настроении. Хотелось одного — побыть одной, уехать, спрятаться.
— Ну что у вас там происходит? — голос матери был бодр, чувствовалось, что она улыбалась, скорее всего, желая внушить оптимизм и дочери.
Откуда у человека, который не имеет ни к чему никакого отношения, появляется убеждение, что она член семьи? Вот ведь, отец и не был женат на ней, и сама она не носит фамилию Малоземцева, почему она убеждена, что она и дочь ее — что-то должны? Почему она, Рита, простая девочка, должна что-то делать ради семьи? Почему она должна находиться здесь, где плохо, и… И умирают.
Офелька вообще была единственной, с кем она тут могла поговорить. Не то чтобы по душам, но хоть как-то поговорить.
Офелька была изгоем по цвету кожи. Нет, к ней все нормально относились. Но, говорить одно, а в душе…
Рита вспомнила, как Влад требовал дезинфекции приготовленного Офелькой салата…
Но Офелька молодец, она была девушкой — праздником. Она не унывала никогда. Она улыбалась, пела, смеялась, танцевала. Только в один момент в жизни «зазеркалья» она упала духом. Когда Марк стал спать с Настей.
Рита вздохнула. Это было печальное зрелище. Тогда, мулатка престала краситься, перестала танцевать, она даже не могла находиться под камерами — соорудила себе палатку в углу спальни и сидела под навешанными простынями…
Слава богу, сама Рита до такого еще не дошла.
Потом опять все изменилось. Маркуша опять стал приходить к ней по ночам, она снова заулыбалась, стала краситься, и танцевать.
Самое смешное, что она даже зачастила в солярий. Загорающий негр — это дикое зрелище. Но может, она и была права — может, она правда стала и не смуглой, а синей… Хозяин барин — ему виднее.
— Так как ты, как настроение? — мать все так же улыбалась в трубку.
Казалось, бодрость сейчас потечет из трубки, накрывая с головой молодое поколение, причастных к Семье.
Пусть эта причастность была левой, пусть косой, пусть даже незаконной, но гены — гены были. И они почему-то требовали. Почему требовали, за что требовали, как требовали — непонятно.
Ну, мать — понятно. Выскочка из бедной семьи, и вдруг прикоснулась к великой тайне большой власти.
Да тут, Рита представила себе это внезапно обрушившееся на голову молоденькой девушки счастье — в виде принца, пусть женатого, но принца, обещавшего ей, что не оставит свою любовь. Да у кого хочешь голову снесет.
Но сама Рита, она не хотела, не могла и, и не могла понять — почему она-то должна следовать всем этим дурацким правилам. Да никому она ничего не должна.
Но крючок любви, крючок послушания, желания быть хорошей и, главное, выбиться, стать успешной, быть, — а быть — это всегда звучало в Семье — с большой буквы — Быть. Быть — значило всегда быть на устах, быть на экране, быть известной.
Хотя бы и дурной известностью.
Рита поморщилась. Вспомнилось, как ее наставляла мать — никаких шуры-муров с Владом.
Интересно — почему?
Они нравились ей оба. И Влад и Димка. И надо же именно из них и сделали группу. Впрочем, это было задумано с самого начала.
Как надоел это сценарий.
Надеюсь, все эти происшествия, все эти смерти — они хоть не по сценарию…
Влад….
Ну почему, почему она не могла к нему подходить, почему она не могла с ним… Ну хоть что-то…
Придумали ей какого-то дурацкого парня. Да нет у нее никого. Не нравилась она мальчикам. И все при ней, все есть, а… А мальчики обходят стороной.
Влад…
Димка… Тоже отличный парень… Но ему нравится Настька… Это видно… Либо нет. Еще неизвестно, как все будет, когда они все окажутся на свободе.
Эта Настька…
Она всем нравится. Ну всем абсолютно.
И что в ней они находят? Волосы — черные, крашеные, черти что.
Вот у Риты — это волосы — мягкий пух, если их не выпрямлять — они вставали бы дыбом — светлым ореолом вокруг головы, нимбом ангела, волшебным и золотистым.
Но тут стилисты сказали — все выпрямлять… Зачем… По их, только им известным причинам…
А Настька… Голос, грубый, низкий голос, она разговаривала грубо, истеричка, вечно в капризах.
А деревня — то, деревня какая. Что толку, что она музыкант, если у нее вкус не развит. Местечковый какой-то.
Не буду петь с этим, буду петь с тем. Не хочу петь с еврейским хором, буду петь с черти кем, — зато его моя мама знает…
Ну и пела бы себе во дворе, для своей мамы и бабушки… Тьфу…
Черные глаза, что в них красивого…
Вот зеленые — это реально красиво.
И фигура у нее никакая. Бревно и есть бревно. Плечи широкие, талии нет, грудь маленькая.
Не то, что фигурка Риты. И талия, и попа, и грудь.
За что, за что они все любили Настю?!
А как притих Марк, каким он сразу шелковым стал, как носил Настьку на руках… Слабак. Весь взмокнет, а несет ее… Шатаясь… Жалкое зрелище…
Да, Марк вообще был жалок… Со своими ухищрениями сделать ей гадость, то запись песни спрячет, то… Хорошо в еду ничего не добавлял, и то только потому что ей ничего специально не приносили.
Рита вздрогнула, вспомнив этот кровавый кусок, который Димка тогда вытащил из джакузи…
Тьфу… Собаке собачья смерть…
Если бы ей сейчас дали свободу…
Ну хоть на год…
Она бы нашла, чем заняться… Она бы…
Нет, она не вышла бы на сцену с этим имиджем, разработанным полуидиотами и полудебилами…
Да что говорить, все они такие… Выжарили себе мозги в погоне за репутацией…
А верно ли они понимают репутацию? Честь — разве это престиж?
Разве это то, что они понимают? Быть членом клана.
Да какого клана? Клана идиотов?
Этого прадеда никто и не вспоминает.
Что значит быть членом, какие долги?
Да она и не играет в казино, какие долги она должна платить и платить, за то что ее мать трахнулась с чьим-то недотепой сыном, который так и не смог устроить свою жизнь, и если бы не знаменитый дед, куковал бы он в ночлежке, как вор и бездельник.
А мать и счастлива… Как же… Ее потрахал такооой мужчина…
Как все надоело.
Ну может и есть гены… Но ведь это еще не все. Нельзя строить систему — пирамиду — в основании которой лежат честолюбивые амбиции кем-то трахнутых когда-то — выродков…
Рита прикусила губу.
Наверное, так нельзя говорить и, тем более, думать о собственных родителях.
Но ее тошнило от костюма, от косичек, от прикида, от того, что она вынуждена была петь тут и писать.
А если бы у нее была свобода…
Что ей для этого было надо?
Да год — за год она бы понаписала песен… И не таких. Нет…
Она знала свой конек. И он у нее был. Этот конек — эстетство.
Пусть бездушное, не эмоциональное, холодное, эстетство.
Да она могла писать музыку — с выкрутасами для холодного любования звуками.
На ум снова сползала Настя…
Настя… Да у нее был голос… Три с половиной октавы…
Феноменальный эксклюзив.
Конечно… А она со своим врожденным дефектом дикции…
Но дело было, конечно, не только в том, что голос был уникальный.
Даже ненавидя и завидуя Насте — а она отлично понимала — что грубая девушка обладает волшебным свойством, — волшебным качеством воздействия на ту часть мозга, которая не поддается никаким словам, логике, образам, картинам. Ее голос обрушивался на эмоции слушателя, покоряя и подчиняя человека, вовлекая его в процесс познания мира вне его собственной сознательной воли, унося его за пределы разумных объяснений открытой науки, где есть формулы, цифры, волны. Вряд ли эти волны могли улавливать приборы современных ученых. Это было вне досягаемости их разума…
Может, не все это испытывали… Но безучастными могли остаться только уж совсем тупые, недоразвитые, совсем с перекошенными мозгами, со срезанными черепами, с оперированными извилинами, где удалили половину из того что работало, и осталась лишь способность — контролировать себя в сортире…
Ну, грубо, ну и что… Если это так и было…
— Я пою так, как никто… — Настя-то сама отлично это понимала.
Только чем тут было хвастать? Это дар божий, и хвастать тут нечем. Если тебе это дано от рождения — то спросится, как с должности.
А Настя-то еще этого не знает. Она не знает, что талант, а у нее это не талант — это гениальность передачи эмоций — своего рода гипноз, — что такой дар — ох дорого он ей обойдется… Стал генералом — веди народ. Стал белым генералом, на коня и — впереди всех. И первые пули — тебе…
Черт, поперли сказки семьи… Вот оно воспитание… Генерал, маршал…
— Ритуль, — Рита всегда ласково старалась с собой разговаривать, — ты еще Насте героя советского союза дай.
Настьке бы — такую группу как Квин… Она бы вместо Фредди Меркьюри была бы самое оно…
Но, какие Квины… Музыкой уже давно нигде не пахло… Музыка умирала прямо на глазах…
Все думали об имиджах, о прическе, черти о чем… Но только не о музыке…
А ведь она и сама могла бы сделать отличную музыку.
Пусть она не была бы ни гламурной, ни рок, ни панк… Это было бы как… живопись Бенуа, как тонкие переходы красок Ренуара — изысканно и тонко… И себе она сделала бы другой прикид… Она не стала бы сворачивать свои волосы в косички и распрямлять — пусть вились бы легким пухом как дуновение ветра… Она оделась бы в легкий шифон с классическими французскими платьями… И показала бы всему миру, что она может, и правда может…
А эта Настька — простая деревенщина…
И обе они пропадут…
Конечно, пропадут… Вон как Милюта ходит перед Разиной, как бегает перед ней, как прыгает.
Разина… Она умерла…
Что будет дальше еще неизвестно, но вряд ли, при полном отсутствии тут честных и музыкальных людей…
Она вспомнила педагога по вокалу… Колобко и Марина… Да они были честными, но они сами никто в этом мире, сами ничего нигде не значат…
Вот если бы они сами и набирали зазеркалье… Если бы здесь появились реально музыкальные ребята, а не черти кто и с боку бантик…
Вульгарные, грубые…
Они сидели бы по углам и писали бы музыку…
И это было бы реальное творчество в живом времени… И… Неужели это правда так скучно, скучнее, чем смотреть, как бегает жопастая Офелкьа и сисястая Юлька…
Но ведь есть же порносайты…
Почему бы не быть хоть одной реально музыкальной передаче?
Ну хоть одной…
«Зазеркалье».
Звучит красиво…
Но почему все сводиться к торговле телом, мясом, простой торговле… А когда будет простое искусство, с которым не пойдешь в магазин? Потому что оно для души…
Влад…
Не его ли родственники продали за тридцать серебряников женщину, ту самую, которую они называли мамой, когда их отец жил с ней?
Продали — привели прямо к ней в дом английских репортеров — полюбуйтесь, что стало с дочкой того самого Малоземцева! Пьянь, рвань, дрянь…
Правнучка…
И что?
Но не рабыня же…
Что она теперь должна убиться ради этого семейства, потому что…
А почему собственно?
Потому что матери так льстит эта связь?
Ну трахнулась, ну родилась она…
И что? Мать хочет — рабства — Плиииз… лизоблюдствуй… А я-то тут при чем?
Эти мысли довели Риту до зубовного скрежета.
— Ну тяжело, тяжело давит все.
— А ты вспомни, как ты хотела туда попасть, что это тебе даст, как это тебя вознесет!
Вознесет…
Сама она, наверное, думала, что сперма этого самого внука, то, что у него встало на нее — вознесло ее… Вот дура-то…
Влад…
Влад все крутился и крутился в мыслях… И даже не в мыслях… Он был уже в печенках, в кишках, во внутренностях. Сейчас, да сейчас она готова была уже ползти за ним, умолять, чтобы он любил ее, трогал ее, целовал ее, и даже бил.
Рита наклонила голову. Слезинка капнула на собственную ладонь.
Влад…
Кем же он ей приходиться-то… Его прадед был… Нет… Его дед был мужем дочки её прадеда. Циркач. Да, но они развелись… Но у него были свои дети, от первого брака. Дочка Малоземцева, потом, после развода пошла в разнос, а он поднял детей. Строг был, не позволял распускаться никому.
Говорят, его даже сам Малоземцев уважал. За то, что он дочку в узде держал, не распускал ее, и по дому, и в форме… И одета была и причесана.
Отец Влада такой же, весь в деда пошел. Даже Влад кричал перед приходом родителей — ты что, сейчас отец мой придет, что ты напялила…
Смешно… Как черты, гены, характер передаются из поколения в поколение… От отца к сыну, к внуку… К правнучке…
А вот она… Сколько всего в ней было от прадеда. Она даже иногда чувствовала в себе чужого, другого… Еще и постоянные напоминания об этом…
Да, она умела говорить, у нее была хорошая, даже отличная память. Это пригодиться и в музыке.
Какой бы стиль она придумала сама… САМА! Без упряжки с этой семейкой! Стиль новых эстетов!
И пусть будет Настя… И Влад…
Жизнь без Влада она уже не могла себе представить.
А мать говорила — подальше, он родственник.
Да уж… Братик…
На самом деле мать боялась, что предаст так же как предали его родственники ту… Привели к ней, пьяной, опустившейся английское телевидение…
Ну и что… что в этом такого…
Пусть все знают, как платят дети… Чем приходиться расплачиваться за власть.
Да и Марк был похож на кузена… Нет — нет а мелькнет тот же взгляд, жест, ухмылка… Иногда даже страшновато.
А вдруг, если и тот, который сейчас там, во главе… И он такой же… А он как раз такой же…
Из столовой разделся смех Влада… Живот перевернулся… Это было выше всех сил… Спинной мозг блокировал голову…
— Ты как ладишь с ребятами? — голос матери все излучал и излучал бодрость и оптимизм.
— Со всеми дружелюбна, но ни с кем не сближаюсь. Потому что даже самые пушистые потом за моей спиной говорят гадости.
— Ну надо находить общий язык со всеми, дорогая.
— Не получается у меня общаться с людьми, которые мне неприятны.
— Вот со мной однажды было, — Сергей сделал серьезные круглые глаза. — Мы плывем по речке и вдруг видим, по воде что-то там плывет. Веслом так подхватываем, а это голень человеческая.
Новый приступ смеха заглушил конец рассказа.
— Нет, ну правда, что вы смеетесь-то, правда голень человеческая от ноги…
— Голень… ой не могу… — Димка покатывался…
— Если курице голову отрубить, она еще долго по двору будет бегать.
— Что?
— Что-то мне все это напоминает безголовых кур.
Наташа и Юля появились на пороге дружно умирающей от смеха дачи.
— О! Точно! Наташку на занятиях танцами!
— А мы тоже жрать принесли.
— Вот это другое дело, а то сосиски, сосиски.
Димка засуетился над их пакетами.
— А как вы все это дотащили?
— А вон наш шофер стоит, — Наташа кивнула на окно, там разворачивался и уезжал серый Мерседес.
— А я себе номер по дороге придумала — ребята встанут спиной к зрительному залу и припев поют, и тут я вхожу, такая классная…
Она улыбнулась и сверкнула глазами.
Настя открыла мороженое и полила сверху вареньем.
— Я вот так люблю есть, а то мороженое без варенья это черти что.
Наташа взяла ложку и, зачерпнув кусочек месива, отправила в рот.
— Наташ, нельзя мороженое, простудите связки, — Сергей внимательно следил за движением ее губ.
— Ты мне что — папа?
— Если ты так будешь облизывать ложку, я тебе буду и папой и мамой и кем хочешь.
— Поговори у меня еще…
— А ну тихо, — неожиданно грубо вдруг сказал Сергей.
Его взгляд изменился, он смотрел жестко и требовательно.
— Ты чего?
— Ну что испугалась? — Сергей снова заулыбался.
Нежные, мягкие оттенки голоса вернулись в разговор, но впечатление от такой перемены было сильным.
Наташа покосилась на него и отодвинулась. Вероятность маски, резко контрастирующей с тем, что он выдавал каждый день, отпугивала, удивляла и вызывала мысль, что, собственно, неизвестно, что это за человек — Сергей…
— Испугалась… — он улыбнулся.
— Сергей у нас такой стильный, — Настя поглощала мороженое, не обратив внимание на всю эту сцену. — Такой лапочка. Ему надо только прекратить улыбаться как девушка на сцене, а то он слишком улыбчив.
— Ты сама лапочка, — черные круглые глаза парня заискрились.
— А ты смогла бы без косметики на сцену выйти?
— Зачем?
— А я однажды, для эксперимента, ну думаю, поэкспериментирую, пошла в клуб… И ничего…
— Что угарно было?
— Да, меня даже рокершей назвали, типа Ритки…
— Ненавижу Ритку…
— Давайте без этого, — Димка был примиряющим элементом.
— А что такого? Что думаю, то и говорю. Тем более, что это правда, — Аня даже привстала со стула, чтобы показать, что она ничуть не скрывает своего мнения, и что хочет, то и говорит. — Она напоминает мне маленького крысенка, обозлившегося на весь мир. Никакого позитива… Вы видели, даже когда мы ходили на концерт в клуб, и все ловили кайф, она все ныть продолжала — ей видите ли не нравятся гламурные тусовки, она не может отдыхать тут, и не может расслабиться….
— Да ей просто косички надоели, у нее на них аллергия, да и серьга эта в губе…
— Да ладно тебе, ей лучше по подъездам, наверное…
— Нет, Ритка — подлая баба. Сама ходит как асексуальное чмо и хочет, чтобы и другие так же.
— Ань, а тебе вообще никто не нравится.
— Неправда. Мне приятны люди, влюбленные друг в друга. Димка и Настька. А Ритка бесится, потому что принципы не позволяют влюбиться ни в кого, или любит она Димку, черт ее поймешь, бог ей судья, деваха с пробитой губой, и неправильно ей ее пробили, криво… Она у нее болит. Дурдом короче, а не «зазеркалье».
— А я буду растягивать свой голос. После «зазеркалья» возьму себе учителя и буду растягивать.
— А я хочу ролс ройс. Подгоните мне к подъезду ролс ройс и я ваш…
— Зазвездился ты совсем, как я посмотрю, совсем у тебя крышу снесло…
— Нет, правда, давайте попросимся на Евровидение.
— Действительно, туда всегда посылают либо зазеркальцев, либо Диму Билана.
Все снова заржали.
— Артем, а как это для тебя Ванидзе написал песню — на украинском — он разве хохол? Откуда он хохляцкий знает?
— А Ванидзе у нас повсюду иностранец, и повсюду вроде бы свой…
Дружное ржание, это уже настоящее повальное ржание прервалось кашлем Юли, она подавилась кефиром.
— А ты опять кефирчик свой лупишь? Небось потом орешками закусываешь… Вот балда… Сорвешь себе кишечник — потом будешь три года на одном шоколаде сидеть…
Юля смотрела в окно. По дорожке, засыпанной снегом, шел Костя Пэрнст. Он шагал неторопливо, уверенный в себе человек, зная, что за спиной у него власть над кагалом-каналом, и многими людьми, что дышали ему в затылок, мечтая, спя и видя себя на экране в любом виде.
— Артистов сейчас толпа, — не раз говорил он.
И он не раз пользовался случаем и ловил рыбку в этой толпе.
А ловить ему было чего… Да и было что поймать… На любой вкус и для всевозможных целей…
Его машина с шофером и вместе с шофером осталась за забором. Он не стал ни открывать ворота, ни суетиться по поводу какого-то прикрытия своего приезда сюда. Зачем?
Разве он — главный на канале, не мог приехать и посмотреть, как оно тут, как жизнь молодая у этих вот юных дарований?
— Идет, — Юля прошептала это сквозь кашель, но выражение ее лица было вполне очевидно.
Никто не понял даже о чем, или о ком она говорит. Все всё еще смеялись.
Да господин Пэрнст и не вызывал ни у кого тех эмоций, которые сейчас бурей поднялись внутри биологической особи под названием Юля. Сколько всевозможных биохимических реакций пронеслось в реакторе, в этом автономном, маленьком и изящном, в этой мини лаборатории. Гнев, адреналин, неприятие, неприязнь, ненависть, страх, агрессия, покорность…
— Как устроились?
Он вошел, ничуть не стыдясь причины, по которой он здесь появился.
Да он мало уже чего стыдился.
Удивляло только то, что его жена, Лора Краснельщикова, все еще ревновала его. Интересно есть предел женской ревности? Сколько надо иметь любовниц, чтобы жена перестала ревновать? Десять, двадцать?
Костя мысленно улыбнулся. Его число давно перевалило за эти барьеры. Слава богу, желающих хватало…
Он даже не особенно огорчался тому, что так безобразно растолстел в последнее время. Буквально в два последних года он стал похож на квадратного бойца тяжеловеса из японских самурайских фильмов, где они, подпрыгивая и попукивая, обвязанные пестрыми шарфиками и со смешными прическами подрагивают своим жирком, считая его своей главной примечательностью.
Ну и что, толстый… Подумаешь… Его и такого любят…
Да, он не комплексовал. Всегда найдется кому подстричь ноготки у него на ногах, да и обмыть все, что он перестал видеть под животом — тоже найдутся… И помоют, и полижут.
А жена… Ну что жена…
Привыкла быть пупсиком, умненькой девочкой, жить по каким-то ей известным правилам.
Хорошая семья… Да связи, да… За это и взял…
Одного взгляда на ее нос было достаточно, чтобы не прикасаться к этому больше никогда…
Да и как можно было, когда кругом умоляли… Умоляли воспользоваться новым, молодым, красивым, свежим, и только что вышедшим из домашнего сидения. Красавицы… Блондинки и брюнетки… В шляпках и без… трусиков.
Он улыбнулся.
Ничего и Лора смирится. Есть же сын, что ей еще надо? А если недовольна, пусть ищет себе сама… Мальчиков тут тоже полно…
Сам-то он был парень видный… Красавец…
Да он и сейчас не считал себя уродом. Круглое лицо, правильные черты лица, хороший нос, большие глаза, крупные губы, прямые волосы, вечно свешивающиеся ему на глаза.
— Да вроде все нормально… А какие планы дальше… а?
— Не знаю… Ничего пока сказать не могу… Но гастроли, как и было по плану… Завтра к вам приедет Лора, она все подробно расскажет. Она ваш главный, так что все планы у нее…
Ребята понимающе закивали.
— А мне Юлю на минутку.
Он говорил уверенно, голосом, не подразумевающим возражения. Откуда все это взялось в нем?
Раньше ничего такого не было. Он растерянно мигал своими большими глазами, махал своими худыми руками.
Власть… Она скручивает людей в розетки, в розочки, меняет характеры и голоса.
Власть, власть, власть… Даже так себе… Даже на канале телевидения… Она опустошает людей, делает их мусором, наполненным ничем не перевешиваемым чувством собственной значимости…
Что толку менять одного начальника на другого… Второй приходит и становится таким же.
Надо менять мозги, воспитание, ценности… Быть умным… А кто, простите, это видит? А вот парк машин — это вот оно, ощутимо, не вирт, осязаемо…
— Юленька, куда мы можем с тобой пойти поговорить?
Костя подхватил Юлю под руку и потащил к лестнице. Она молча стала подниматься, зная, что никто теперь не осмелится подняться, пока все не закончится, и она не пойдет его провожать.
Все в «зазеркалье» знали, как она попала сюда. Никто не осуждал. Нет. Наоборот. Ее считали взрослой, умной, хитрой, красивой. И даже голосистой.
Высокая, статная, спортсменка — комсомолка, с тонкой необыкновенно красивой шеей, вытянутой, и такой хрупкой, она производила впечатление умной, и очень женственной. Она была очень гламурна, и этот гламур шел ей. Восточные глаза, черные, необыкновенного разреза, удивленно, но красиво смотрели на этот мир, мало что понимая, но вполне осознавая от рождения, инстинктивно — путь к вершине и успеху…
Она была красива, и хотела, чтобы это приносило ей дивиденды.
Наверху было коридор. Первая деверь была нараспашку.
Пэрнст нырнул в первую же попавшуюся открытую дверь.
— Иди сюда.
Он втянул девушку внутрь, неторопливо скользя по ее талии пухлыми руками.
Юля подчинилась, и они оказались внутри небольшой спальни с точно такой же люстрой, как внизу, видимо люстры тут закупали оптом, одинаковые и самые дешевые.
Кровать, именно кровать, а не диван стояла в углу, одна, с деревянными стенками, накрытая одеялом, пестрым и полосатым одновременно. Такие были тут пододеяльники.
Пэрнст оглянулся и сел на кровать. Он продолжал держать Юлю за руки.
Она стояла перед ним в нерешительности. Послать его она не могла. Рано еще. Ничего не закончилось. Или наоборот. Все кончилось очень внезапно. Опять кончилось, именно тогда, когда она праздновала победу. Победу своего возвращения.
Девушка вспомнила, как она ехала домой. Как ее выставили из проекта после очередного воскресного концерта, и она не вошла в финал… И вынуждена была ехать домой… Казалось все рухнуло. Опять возвращаться в свой родной город. Возвращаться не победителем. Без белого коня…
Как часто, в мечтах, каждый из нас возвращается… В школу, во двор, в свой родной город, к матери, к старым друзьям, к старым врагам, к обидчикам, к старым возлюбленным… Это даже не возвращение, а появление. И появление это видится по всем правилам марша победы, торжества, с флагами, поверженными к мавзолеям неудачников, прозябающим тут, в болоте прошлого, старого двора и города, или просто — дома… Они, по типу, тут все так и существуют, и ты, вдруг, тут, появляешься, весь, как говорится, в белом, с триумфом, великолепный, умный, богатый, и, конечно, красивый… Иначе и быть не может…
У кого это сбывается?
И вот, снова тот же город, родной… И опять все то же самое, все те же лица, вся та же компания, все те же, о том же, с теми же, так же…
Только оказавшись дома, увидев мать, отца, сестру, оказавшись в ванне, в этой старенькой ванне, которую давно было пора ремонтировать, она вдруг поняла, что еще не все свои возможности использовала.
Для чего, правда, она спала с этим толстым ёпрстом, если он даже не смог ничего для нее сделать.
Ну да, правила. Каждую неделю кто-то из ребят выбывает из проекта, выбывает, и уезжает домой. Но ведь Димку вернули! Почему она тут? Да, Димку и Влада соединили в группу. Но ведь это не могло быть предлогом возвращения для одного из них.
Нет, она этого так не оставит.
Она вспомнила, как вошла в кабинет Константина Пэрнста, как с дороги, вспотевшая, и разгоряченная, она кинула ему обвинение в невыполнении обязательств. Он же обещал сделать все возможное для нее… Разве не все его прихоти она выполнила? Димку вернули, а она поехала домой, и он даже не позвонил, не набрал ее номер, не сказал слова, что мол куда девочка, это недоразумение, сейчас я все устрою, все будет хорошо, отдохни недельку и снова под камеры…
Он повалил ее прямо на стол. Такой толстый… Ему было так удобнее. Короткая юбка не удлиняла времени прелюдии.
Трусики просто разорвались в толстых, и сильных пальцах Пэрнста. Он вошел в нее резко, одним движением, сразу, до конца. Она вскрикнула, ему это понравилось.
Он делал и делал резкие движения, его руки легли на ее шею, красивую лебединую шею, и внезапно сжали ее.
Толстое тело давило, било, толкалось, пальцы сжимались то на горле, то на бедрах. Ему нравилось мять, давить, причинять боль, тереть и щипать это молодое, податливое тело.
Он резко поднял ее, перевернул. И снова, прямо за волосы опустил, теперь уже лицом в стол. Боль, которую она почувствовала, было не описать. Юля не закричала только потому, что слезы брызнули из глаз и в горле перехватило дыхание. И тут он кончил.
И тут же потянулся к телефонной трубке.
— Иди, ты снова в проекте. «Зазеркалье» ждет тебя.
Юля вошла в стеклянную дверь с чемоданом, не заезжая больше никуда, прямо от Пэрнста. Сперма струилась у нее между ног.
И вот опять. Он опять был перед ней. Почему? Разве тот раз был не последним?
Он потянул ее за руку, и усадил рядом с собой.
— Как ты сегодня вкусно пахнешь.
Пэрнст уткнулся в шею, волшебную длинную шею, такую как у Венеры Боттичелли. Он коснулся губами кожи, потом лизнул ее и, наконец, укусил.
— Какая вкусная, сладкая моя девочка.
Юля молчала. Она все еще не знала, что ей делать. И можно ли уже послать его…
— Милая девчушка, как я соскучился…
Ничего себе, соскучился… А как бы он скучал, если бы она сейчас была дома, в другом городе?
— Хорошая. Нежная.
Его зубы снова зажали кусочек Юлиной шеи.
Она отстранилась.
Его пальцы жадно шарили по высокой груди, нащупывая соски, гладя и растирая их прямо так, под кофточкой, наконец, он рванул блузку. Пуговицы полетели на пол, на старенький ковер.
Пуговицы рвались с куском материи. Юля с сожалением посмотрела на блузку, на застежку. На пуговицы на полу. Хорошая была блузка.
Она все еще молчала.
— Снимай джинсы.
Пэрнст расстегнул первую пуговицу.
— Снимай скорее.
Сам он встал и стянул себя свитер. Грудь, толстая, почти квадратная, была без волос. Он был довольно светлый, и на вид довольно мужественный, но волос на теле не было.
Быстро и ловко расстегнул брюки и просто вылез из них как из ненужной второй кожи, как отлинявшая змея. Или удав, такой откормленный удавчик, слопавший кролика…
— Вот так, — он рывком притянул к себе молодое длинноногое тело, стоявшее перед ним почти без ничего.
Он обнял и ее и расстегнул лифчик.
— Вот так, посмотрим, кто у нас тут прячется.
Он тихо, вдруг, почему-то медленно опустил блузку с плеч, освободил руки, бросил белый шелк на пол.
Поцеловал ладонь девушки и так же медленно снял лифчик.
Его голова оказалась на уровне груди. Он притронулся к соскам губами, потом взял в рот один, лизнул, потом другой, и снова куснул.
— Ай, не надо так.
Юля подняла руки и закрыла грудь ладонями.
Пэрнст резко, снова внезапно и быстро встал, рывком притянул к себе девушку.
Молча он толкнул ее от себя на кровать и тут же навалился сам.
Тяжелое, толстое тело ловко и быстро двигалось. Его руки обхватили Юлю за задницу. Он провел ладонью по ягодицам и подтолкнул ноги вверх. Юля послушно подняла колени и сомкнула ноги у него за спиной.
Он опустился всей тяжестью на нее и замер.
Со стороны казалось, что девушки больше нет, она утонула в телесах главного на канале. Торчали только ее ноги и голова.
— Ты бы хоть любовь изобразила.
— Что? — Юля говорила едва-едва, воздуха не хватало.
— Ты бы хоть изобразила любовь. Что лежишь как бревно…
Что было отвечать? Она задергала задницей, пытаясь освободиться, но он с силой прижал ее и продолжил свои движения, все больше и больше вдавливая ее в кровать, в матрас, в одеяла.
Кровать тряслась, издавая громкие звуки по всему дому.
Даже ребята этот кошмар слышат, — невольно подумалось Юле.
Костя резко вдруг вышел из нее и приподнялся, стоя на коленях.
— Перевернись.
— Только не надо в попу, мне больно.
— Я ласково, нежно…
Он потянул ее за руку, переворачивая на живот,
— Ну давай, давай девочка, ну что ты.
Он стал вдруг ласковым, нежно поглаживал ее по спине, успокаивал, целуя плечи и руки.
Откинув волосы вперед, он лизнул затылок, обхватил двумя руками лебединую, длинную шею. Немного сжал, но потом отпустил, видя, как замерла под ним девушка.
Он присел на ноги девушки. Великолепная попка возвышалась перед ним двумя выпуклыми холмами, гладкими и рельефными, высокими и возбуждающими. Это часть тела Юльки ему нравилась больше всего. Такой задницы он не видел уже давно, очень давно.
Хотя шея тоже была хороша. И тоже такой он не встречал.
Он провел двумя руками по ягодицам. Раздвинул их. Его пальцы заскользили между ног, в промежности, проваливаясь во внутренности Юли, исследуя их, ощупывая, проверяя готовность.
— Ну не надо туда, — снова полуобернулась Юля, я же просила.
— Все как скажешь, милая моя.
Пэрнст снова продолжил свои движения, но уже лежа у нее на спине, но это ему быстро надоело и, резко изменив направление, он вошел туда, куда так хотел. Юля вскрикнула. Он сильнее вжал ее в кровать.
— Ну потерпи чуть-чуть, так хорошо, потерпи.
Уже мягче, нежнее, медленнее, как бы продлевая и стараясь насладиться каждым мгновением, Костя двигался и двигался, слегка постанывая, и делая губки трубочкой.
— Давай потихоньку перевернемся.
Прошептал он на ухо.
— Что?
— Переворачиваемся медленно.
Он потянул девушку в сторону, поднимая ее на себя. Не выходя из нее, он оказался под ней, а она всей собственной тяжестью легла на его член.
— Теперь сядь.
— Как?
— Сядь, просто сядь на него и попрыгай.
— Как на колу что ль?
— Шшшш, давай, давай, делай…
Невероятная боль пронзила внутренности «зазеркальной» красавицы, но она лишь сжала зубы. Неизвестно, что будет впереди, может, тут уже не будет ничего, а так хотелось стать актрисой, сыграть в каком-нибудь хорошем фильме…
Сергей был доволен. Все было не так уж и плохо. Хотя, конечно, все могло закончиться и лучше. Если бы не было такого форс мажора, как эти смерти, он мог вполне рассчитывать на призовое, второе, как минимум, место. Теперь все было смазано. Финала видимо не будет, непонятно даже — будет ли концертный тур по стране, гастроли, и хоть что-то дальше. Но клип, клип должен был быть обязательно. И это его радовало больше всего.
Он давно хотел в «зазеркалье». Но родители не разрешали, все тянули. А тут был подходящий набор, все было согласовано. И он, наконец, три месяца, каждое воскресенье появлялся на сцене с новой, или какой-то старой песней, в компании всем известных звезд, или с бывшими выпускниками этого же «зазеркалья».
Как это было классно.
Ему надо только немного поработать над имиджем. Быть серьезным.
Ну пусть его объединили с Юлей, ну и что? Пройдет год, и он сможет петь один, как и хотел. А быть на сцене это кайф. И это не сравнится ни с чем.
А кому еще быть на сцене как не ему? У него голос, он танцует, отлично танцует.
Сцена. Поклонницы. Деньги.
Да ерунда, девушек у него и так было полно, никогда в них недостатка не было. В клубе вешались на него гроздьями. Он мог в вечер сразу двоих иметь, и иметь одновременно.
Зомбировал сам выход на сцену, что столько людей смотрят на тебя, и ты, как вампир, питаешься их вниманием, их интересом к тебе, их мозгом.
Кто хоть раз вышел и испытал этот драйв, кто раз увидел улыбку на лице зрителя, восторг и одобрение — все, это наркотик.
Уйти со сцены трудно. Считается, что артист не должен дать забыть о себе.
Сергей поднимался по лестнице, раздумывая, что бы такое поделать. Смотреть телек не хотелось. Надо лечь спать и выспаться, хоть раз. В последнее время плохо спалось, и плохо высыпалось. От волнений и переживаний, от переезда и беспокойства за будущее проекта. И будущее его самого.
В какой же комнате Юля, — вдруг вспомнилось ему, что Пэрнст еще не выходил.
Он прислушался. Везде было тихо.
Сергей усмехнулся. Неужто так тихо трахаются? Ну слабак Пэрнст… Вот он бы Юльку так отделал, она бы визжала на всю дачу…
А может уже заснули?
Полутемный коридор был застелен ковром, вернее ковровой дорожкой, нарезанной и аккуратно обшитой на концах. Коричневый цвет скрывал следы ботинок и глушил шаги. Хотя половицы скрипели.
Вот Юлька дает, хотя, каждый пробивает себе дорогу как может. Если честно жить — ничего не достанется. Кто смел — тот и съел, — это знают все.
Кто сейчас честно живет? Сантехники? Оно и видно.
Да если бы у меня была такая возможность я бы тоже… А сейчас… Кто станет первым, кто выиграет, кто останется на сцене, а кто нет… Сколько уже и удачных «зазеркалий» выпустили, и сколько осталось на сцене? Единицы…
Ну, была не была, Юлька небось его в свою комнату завела.
Серега открыл дверь.
Темнота обрушилась на него вместе с относительной тишиной. Разговоры ребят внизу были слышны и тут, но уже не так.
Ну вот, а я думал, где они. Серега щелкнул выключателем. И остолбенел. Он даже не понял, что такое он увидел. На кровати, на большой деревянной кровати лежало голое толстое тело с головой, развернутой к Сергею. У кровати, прямо на полу сидела Юля. Во всяком случае — волосы были ее — длинные и прямые. Глаза, карие глаза, разрез которых напоминал старые сказки о Шехерезаде, смотрели в дверь расфокусировано, и как бы мимо Сергея. Лужа крови, а это была именно кровь, темная и густая, образовалась вокруг неё.
Сергей сделал шаг, не в силах сказать, или крикнуть хоть что-то. Пэрнст, а толстое тело принадлежало ему, не шелохнулся, глаза его были прикрыты, казалось, он спал, если бы не ножик, торчавший у него из спины.
— Что это такое, — тихо, почти шепотом пробормотал Сергей и сделал шаг назад. Но поздно. Он наткнулся на что-то острое, почувствовав резкую боль, он попытался оглянуться, но боль прошла глубже, и шок лишил его способности действовать, двигаться, кричать…
ГЛАВА 10. БАНДИТЫ
Рыжие волосы закрутились сегодня особенно мелко. Наверное, что-то с погодой. А может, это нервная система закрутилась вместе с волосами. Оказавшись внутри военных КамАЗов, Ольга нервно перебирала пальцами ручки у сумки.
Ну вот, как говорится, с корабля на бал. Жаль, бал чужой, и вряд ли она сойдет за золушку.
— Да, попала ты, тетка, — ответил на ее мысли молодой парень.
— А чего везете-то?
— А тебя канает быть свидетельницей?
— Свидетельницей чего?
— Похищения марсиан.
— А марсиане кто?
— Марсиане мы.
— А похитили меня.
— Не тебя, а деньги.
— А я что — банкомат что ль? Меня могли бы и там оставить.
— Молчи тетка, тебя ФСБ заволочут, мало не покажется.
— Так там камеры были, вы что — там камеры все зафиксировали.
— Камеры?
— Детский сад, ну конечно, там камеры… Я к сестре там хожу не первый раз, и меня там прокрутят и сразу поймут, кто я такая, и куда шла… И если отпустите вы, то заберут эти…
— Ну ты, тетка, гигант мысли, отец русской конспирологии… То есть, мать…
— Да хоть бабушка… Сам-то соображаешь?
— Могём, бабуль, не дрейфь… Камеры мы слепили лазером, там ничего не было видно и до того, как мы по ним пальнули… А пальнули, чтобы не догадались просто… Поняла?
— Чего?
— Ну что у нас есть слепители камер…
— Еще чего скажешь…
— Да много мог бы, да ты, бабуль, все равно ведь не поверишь…
— Если вы такие умные, зачем вам деньги?
— Да абсолютно ни к чему.
— А чего банк грабанули? Или я чего-то не понимаю?
— Чего-то, это много. Ты ничего, бабуль, не понимаешь.
— Деньги грабят, а я ничего не понимаю.
— Ну, деньги, к примеру, мы не грабим, это и так наш банк.
— А мне показалось, что грабите.
— А все не так, как кажется…
— Ну да, я старая, ненужная, ходячее пособие по геронтологии, тяну страну в каменный век, а хочется в 21, ничего не понимаю, денег у меня нет, книги мои не издают, пиши не пиши…
— Ээ, бабуль, столько комплексов, и все в таком старом возрасте… Нехорошо… Ты еще, бабуль, поплачь, что у тебя нет молодого человека…
— Молодой человек как раз есть — сын — скоро еще моложе будет — внук.
— Ну хоть тут пруха была…
— Иль вы о любовнике?
— Типа да…
— Себя что ль хочешь предложить?
— Ей надо глаза завязать, подъезжаем.
— Ну все… Консуэло прям… Глаза завязывать… И целовать будете?
— Не… ба… у нас это не принято… Это для лохов, которым мозги свои не жаль…
Парень порылся в кармане и достал платок.
— Ну… Что это за платок у тебя? Вот моим шарфиком завяжи…
— Молчи, бабуль, а то скотчем глазенки заклею. Потом отдирать в месте с глазами будешь…
— Ну разговорчики у вас…
— А ты, писательница, так записывай, пригодится потом в романе, — о нас напишешь, сазу напечатают! Гарантирую…
— Как записывать с завязанными глазами?
— Ну фик, не буду тебе глаза завязывать. Все равно никто тебе не поверит.
— А если поверят?
— И что?
— Ну как что — придут по указанному адресу…
— Кто придет?
— Ну кто, чьи деньги вы сегодня свистнули…
— Это инсценировка была.
— Для кого…
— Для Центробанка.
— Если вы такие могущественные, то на фига вам спектакли?
— А хозяин вообще искусство уважает…
Ольга не удержалась. Несмотря на жесткость ситуации и неопределенность ее положения, она рассмеялась. Находчивость и остроумие этих парней были ей в новинку. Да и не похожи они были на банальных грабителей.
— Слишком наглые.
— Что слишком наглые?
— В отличие от банальных грабителей — мы слишком наглые. Правда?
— Хм… Скажи, вы еще и мысли читать умеете?
— Нет, мы не умеем, машина умеет.
— Эта?
Ольга посмотрела вверх, как бы указывая на военный броненосец.
— Не… Эта не умеет, эта слишком простоватая… Но и тут много чего накручено.
— Вылезай, приехали.
Он открыл дверь и толкнул ее на улицу.
— А этих вы перестреляли — это как?
— Так надо.
— Ничего себе надо, как так — это надо, это же убийство…
— Не смеши меня, женщина.
Ольга оглянулась. Ну что же, убивать ее, видно, не собирались… Пристрелить могли прямо там, у банка.
Это был новый район. Что-то знакомое мелькало в очертаниях этих девятиэтажных строений.
Да, точно, ехали они недолго, значит это где-то здесь, совсем близко. Да вряд ли они потащились бы на этих бронетранспортерах через всю Москву.
Во дворе, в четырехугольнике между блоками панельных домов стояла будка. Это будка была типичной трансформаторной. Ольга не очень во всем этом разбиралась, но это был сарай, без окон, с одной единственной дверью, — маленький такой, хозяйственный сарайчик.
Машины выстроились перед ним, и Ольгу повели по небольшой лестнице к железной двери. Звонок сработал мгновенно — дверь открылась.
Небольшое, покрытое белой краской помещение всосало всех, и Ольга увидела, что собственно тут ничего и не было. Помещение, побеленное, лампа — экономящая электроэнергию с пульсирующим светом, делающих все окружающее похожим на мертвецкую, а живых — покойниками, обстановку — декорациями в фильме ужасов. Любительском.
Небольшая стойка, как в гостинице, была в самом углу. Там сидела девушка и что-то делала с бумагами и ноутом. Она даже не подняла головы, только пошевелила рукой, и дверь, что находилась за ее спиной — еще одна железная дверь — открылась.
Все двинулись туда. Ольга хотела остаться тут, в этой будке, но парень с оружием подхватил ее и увлек в узкий проход.
— А совесть у вас есть?
Она сама не поняла, почему вдруг задала этот нелепый вопрос.
Главное — кому? Кто были эти люди, при свете дня расстрелявшие целый отряд охраны и укравшие три машины инкассаторов. Ну, даже, если сделать скидку на тот бред, что ей пришлось выслушать по дороге и то, что ее пока оставили в живых.
Хотя — надолго ли? Если там всех положили, а ее увезли…
Мда, логика тут была явно не из ее арсенала. Какая-то другая, высшая, или низшая, где были дополнительные сведения о мире и другое понимание реала.
Вот было бы круто узнать, что все, что она считала правильным — оказалось — фальшью, что все это так, бутафория, инсценировка, всего лишь небольшой театр для таких идиотов, как она, неспособных понять всю картину мира, как есть…
— А что, по-твоему, совесть?
Лифт, а за дверью был именно лифт, остановился, и небольшая группа вошла в коридор, длина которого была неизмерима. Он длился и длился, наполненный ответвлениями, дверями, холлами, датчиками и компьютерами.
Чего тут только не было…
— Совесть… Для меня это внутренний ограничитель низменных желаний и инстинктов.
— Привет, пираты!
Мимо прошла девушка, обритая наголо. О ее поле говорила лишь высокая грудь и улыбка на юном лице. Унисекс — форма, не то сантехника, не то монтажника — высотника скрывала все остальное.
— У вас и корабль пиратский есть? — не удержалась от реплики Ольга.
Да что это меня несет сегодня, подумалось ей, хотя, раз все равно убьют, что я теряю? Пару минут дольше, пару минут короче…
— Когда я думал, что оказался на самом дне, вдруг снизу постучали…
— Это ты к чему?
— Некоторые уверены, что пробились наверх, хотя на самом деле они просто туда всплыли.
— Ты что, мне анекдоты рассказываешь? Развлекаешь?
— Да нет, пытаюсь отвлечь от мрачных отсчетов оставшихся минут.
— Ну, а что, тех убили и меня убьете.
— Мы тех не убивали.
— А так они попадали просто так, стоять устали?
— Усыпили. Послушай, там сейчас приедут наши люди, заберут эти в кавычках трупы, эти ребята, будут записаны в мертвецы, в покойники, пройдут кремацию…
— И кремацию пройдут… — хихикнула Ольга…
— Да, но они живые, все это инсценировка, а потом они получат новые документы и будут работать на новом поприще на нашу организацию.
— Так, ясно… Организация… Партия подпольной коровы…
— Почему коровы? Паука…
— Анекдот знаешь… Пришел как-то программер на собеседование, говорит, я мол так и так, программирую с пяти лет, профессионально владею языками и технологиями — Ассемблер, Delphi, PHP, Perl, Java, JavaScript, Oracle, MS SQL, HTML и т. д. Работодатель, внимательно выслушав, говорит — отлично. Вы нам подходите. Вот что, мы вам можем предложить — Заработная плата 1 млн. долларов США, служебный Lamborgini, квартира в центре Москвы с видом на Кремль, дача на Канарских островах, секретарша — Мисс Россия 2016 и т.д.– Программер– да вы Пиз%$те!!!! — Ты первый начал…
— А ты что, думаешь, что стала свидетельницей обычного ограбления?
— А как же семьи, родственники?
— Какие семьи?
— У тех, что типа умерли…
— Так все в курсах… ты просто не представляешь, что существует целый город, который живет по своим законам…
— Как интересно, и что же это за законы?
— Законы вселенной…
— Ааа…
— Заходи.
Они вошли в маленькую клетушку, стеклянную и прозрачную даже снизу. В первый момент Ольга замерла в нерешительности — как наступить в пустоту. Стеклянная будка.
Несколько экранов стояло перед маленьким, усохшим стариком, чьи крючковатые пальцы изредка нажимали на нужные клавиши. Темп его действий был такой замедленный, что казалось — перед ним клавесин, и неторопливая музыка медленно выливается и медленно доходит до тупых и слабо соображающих людей.
Он повернулся к вошедшим. Лицо было страшно. Шрамы уродовали его в разных направлениях, волос не было, а одно ухо отсутствовало.
Ольга вздрогнула.
Старый, серый свитер мешковато висел на его худых плечах, тонкие нити рукавов мохнатились у кистей, локти были вытерты до дыр.
— Все видел, молодцы. Что, красавица, запутал тебя совсем твой Евгений? — старик внимательно посмотрел на женщину.
— Да нет, просто своих проблем полно.
Странно, но Ольга не удивилась осведомленности старца.
— У него их тоже полно. Но он сам об этом еще не знает.
— Как не знает, он уже чокнулся со своими видениями.
— Недолго ему…
— Как это? А вы можете ему сказать, что происходит?
— Ему это не поможет, он слишком неразвит, чтобы понять правду.
— А вдруг.
— Тут ты права. Начать говорить то, что есть на самом деле — пора. Когда-то и с чего-то надо начинать.
— А ваша правда в воровстве?
— В балансе.
— Распределении и переделе? Это уже все было.
— Ты о революциях?
— Ну да, экспроприация экспроприаторов.
— Сейчас я создал буферную зону. Чтобы избегать подобного. А то мы скатимся в хаос.
— Ты создал? Это твои воришки что ль?
— Нет… Это ваши воришки. У меня воров нет. Тебе никогда не приходило в голову — откуда в России — в советской России — бизнес?
— Ну как, — незаконная приватизация, разворовали все по своим, а…
— А тебе кусок от Росси забыли дать?
— Да… Точно…
— Эту сказку тоже я придумал… Чтобы было, что врать народу.
— Ну вот сам придумал, и сам же недоволен.
— Да недоволен…
— Ты рассуждаешь, как хозяин мира…
— Не совсем… Хозяин все-таки — законы вселенной… А мы только их знаем и стареемся поддерживать баланс.
— Баланс, баланс… Устала слушать — да какой баланс, когда одни на мерсах ездят, а другие едва сводят концы с концами…
— Уровень зависти у тебя низковат. Популизм… Злишься, да? На кого?
— На них…
— Вот мило… Да?
— Ничего милого не вижу…
— Ну хорошо… Что лучше — горстка дураков, или полстраны?
— Лучше меньше дураков… Только и полстраны тоже дураки…
Он рассмеялся.
— Верно… Умных мало — в основном — сплошная помойка…
— И что?
— Надо содержать генофонд — мы не можем всех уничтожить… Гены надо воспроизводить… Чтобы потом, когда умными… Короче, когда по другому будет нельзя…
— И для этого содержать воров?
— Ты о ком?
— О тех, кто разворовал страну…
— Какие глупости ты говоришь… Все это зеркало… Какие низы — такие и верхи… Ну отдам я все, что можно сейчас тратить — все ресурсы планеты, которые можно в этом времени потратить на всех — что будет?
— Все будет честно и благородно! Все будут жить одинаково и справедливо…
— Да ты Маркса что ль начиталась?
— Нет, Энгельса…
— Оно и видно… У Маркса сказано, что равенство невозможно — мы все разные и что хорошо одному, то плохо для другого.
— Значит, мерсик кому-то хорошо, а мне мерсик с шофером плохо…
— Ну, малыш… Тебе-то мерсик с шофером точно не нужен… А то отупеешь от эйфории…
— А им тупеть — можно?
— А им умнее уже не стать… Пусть служат буфером…
— Буфер — что это?
— Ну вот если бы я все ровно поделили — что будет?
— Сколько раз можно спрашивать одно и то же?
— Да все… Каждый будет резать соседа, вы просто порежете друг друга ради куска, от зависти, от жадности, ради консервной банки… Потому что сосед — вдруг, бац — и сделает свою банку более красивой… И ты раз его — убьешь…
— Как Каин Авеля…
— Ну типа того… Иль ты не слышала ни разу, как родственники убивают за дачу, квартиру и прочую шелуху?
— Так они и так убивают…
— Ну хоть только родственники… А сосед соседа хотя бы не трогает.
— Значит, это страховочная прослойка?
— Да… Страховка для сохранения порядка, чтобы все мы не вернулись назад, в хаос, в стадность, в зверство… Вторая часть слоя — это чиновничество… Понимаешь какое дело. Чем резче поворот, тем больше должна быть буферная зона. Промышленность в России — пала. Все надо было закрывать. Все, или почти все. Оборудование устарело, технологии смешны, почти все военного времени, или технологии военного времени.
— И что?
— А то, милашка, куда людей деть?
— И куда?
— Да все, по типу раздали, и по типу, они не платят зарплаты.
— Это что — шутка?
— Да, это была моя самая крутая шутка — я не плачу зарплаты, а они все равно ходят на работу…
— Да…
— И на кого все сливается? Типа на частников, типа на злобный вороватый бизнес, типа на воров… То есть создан буфер между государством, структурой хоть какой-то — гарантией от хаоса — и тупым и ленивым озверевшим народом.
— Послушайте, а для чего вы мне все это говорите?
— Я хочу, чтобы ты все это написала. Я хочу, чтобы те, кто способен понять логику общего развития, получили информацию к размышлению…
— Но ты же сам насадил ложь повсюду…
— Да… Но пора… Понимаешь… Пора… Ресурсы на исходе… Мы не можем больше платить за ложь… За буфер, за…
— А как же агрессия?
— Да… Спасение от агрессии, но мы же должны развиваться. И отступать некуда уже…
— А раньше было куда?
— Раньше — стадо было больше… И ничего с этим поделать было нельзя… Ты им будешь говорить о самоограничении, а они тебе будут орать — давай всего и побольше…
— А если все объяснить?
— Как? Объясни собаке, что…
— А деньги зачем грабишь?
— Я не граблю — просто беру — я сам их изобрел — а беру для поддержания того, что есть — хотя бы поддержать статус кво… Чтобы цивилизация не сползала назад… Ну пусть не идем вперед — Но и назад ни шагу…
— А если…
— А если стадо становится слишком большим — тогда войны… Катастрофы, аварии, наводнения…
— Чего?
— Да так… Приходиться убивать…
— Убивать? Людей?
— Да… Обычно это так себе люди…
— Как это? И при чем здесь войны?
— Войны идут, когда содержать биомассу дураков становится опасно — когда все грозит взрывом и сползанием в хаос. Когда все уже на грани… Еще шаг и — баланса не будет.
— Опять баланс… Да что это за баланс.
— Тебе нравится общество, в котором ты живешь?
— Ну не то чтобы очень…
— Но жить можно… Да?
— Да… Ночью даже в магазин хожу.
— Вот, для поддержания ступени цивилизации — для сохранения того уровня что есть — уровня спокойствия, чтоб не ходили по улицам толпы агрессивных, насиловали, убивали и грабили…
— Ну, это тоже есть…
— Есть пока там, где я этого хочу…
— Как это?
— Чистить-то надо…
— Так ты что и детей убиваешь?
— Короче — напиши пока это… Я специально тебя прихватил…
— Так если все в твоих руках — почему бы тебе самому все это и не рассказать…
— А я и рассказываю…
— Ты врешь…
— Напишешь — тогда еще что-то расскажу…
— Если ты все можешь, почему бы тебе самому не сменить приоритеты в обществе? Пусть будет честность — главным достоинством, сочувствие — главным… э…
— Пусть будет… Я тоже говорю…
— Что?
— Ты ребенка воспитывала?
— Да, сын.
— Ты ему говорила в процессе — пусть ты пойдешь туда и туда — учись тому, и тому, а он — раз, и после уроков в курилку, да еще все это пивом запивать — ну было?
— Было.
— А ты говорила — пусть?
— Да, говорила…
— Вот видишь, понимаешь, милашка, что просто сказать и провозгласить недостаточно.
— А что надо?
— Человек так создан… Как животное… Для того, чтобы понять что-то, надо развивать свои мозги… А для этого надо преодолевать в себе животное…
— Но ты же убиваешь…
— Я убиваю опасных для общества людей… Практически зверей… Я убиваю для сохранения баланса… Или людей с такими рефлексами, выработанными в себе за долгие годы обмана и прочее, что…
— Да слышала я это уже…
— Слышать, слышала, а не поняла…
— Так что же… за убийства твои еще и благодарить тебя нужно…
— Да, если ты не хочешь превратить свой дом в крепость и жить в постоянном страхе, что вот сейчас на тебя нападут, убьют, изнасилуют, ограбят… и, в конце концов, человечество превратиться в стадо…
— Но ты же…
— Да я убиваю.
— Ты же жестоко убиваешь…
— А как мне еще убивать?
— Ну как…
— А что будет думать каждый?
— Что?
— Что я буду жить в свое удовольствие… Буду хапать, воровать, трахаться… Подумаешь… Умру… Все умирают…
— Так это запугивание…
— Ну если люди не хотят растить свои мозги…
— Как это?
— Так это… Растить надо, пестовать, ухаживать, хранить… Как огурцы…
— Мило… Что же ты сразу не дал такие инструкции?
— Я вот тебе говорю — ты вроде по показателям своего мозга неплохо развита, а ты все равно не понимаешь… А тут море, океан людей… Скажи им, что быть умным — это главное — они даже не поймут, что такое быть умным.
— Ну почему…
— Ну потому, что пока что быть умным — значит иметь больше всех… Есть у тебя то, и то, и се — ты умный. А то, что человек нахапал ерунды и даже не знает, что делать со всем этим — это даже в расчет не берется.
— Так надо сделать какие-то датчики — по развитию…
— Ну, самых умных я беру себе в армию…
— Ага… Значит все есть…
— Да, конечно, все есть… И датчики, и передатчики, и мысли читаем… И передаем… И управляем всем…
— И что тогда ты хочешь, раз всем управляешь?
— Дать свободу…
— Какую свободу?
— Свободу выбора.
— Как это?
— Ты можешь развить свой мозг, или умереть.
— Ну а как развить свой мозг?
— Все дело в ограничениях…
— Каких?
— Сейчас я вырастил человеческую особь. Она в состоянии улавливать мои приказы, мои слова… Если все будет идти по плану, то можно будет вырастить целое поколение трансляторов.
— А я тебе тогда зачем понадобилась?
— Ты пишешь книгу… Разве не так?
— Да.
— Напиши и об этом…
— А что это за особь?
— Я растил ее мозг, и вырастил его как идеальный приемник… — она меня дословно принимает… И она может сказать каждому… Каждому… Все, что ему надо для его развития…
— Ну это сказки…
— В каком плане?
— Никто в это не поверит.
— А если поверит, то что?
— Не знаю…
— Вот в том–то и дело… Что человек, даже если и поверит, то не захочет растить мозги… В этом вся загвоздка… Но ты все-таки напиши об этом.
— Ну, то есть ты даешь шанс…
— Да… Я хочу дать шанс каждому… Она сможет все объяснить, как задумано…
А там уж пусть выбирают — развивать мозги, или тешить свою животную глупость под дамокловым мечом войн и адской смерти детей.
— Ладно, напишу…
— Иди, ребята тебя выведут…
— А что тут у вас?
— Тут лаборатория, центры управления многими общественными центрами… Опять же погода… Я люблю делать погоду… Слежу за мыслями…
— Как?
— Читаю, читаю… Не красней… Ты бы привыкла… Это не так уж и страшно… Обидно только вначале, когда все, кто меня видит думают — какой я урод.
Ольга опустила голову.
— А как насчет стабфонда? Его ты тоже украл?
— Нет его… Его вообще нет. Это все идет в мировой общак, в Россию кидается кость, которую делят типа олигархи… Короче — в буферной зоне делят… А часть идет вниз…
— Почему ты не уберешь буф. зону?
— И так сестры режут братьев, мужья жен… Вы платите за свою же жадность и за свою же агрессию. Буферная зона будет существовать, пока основная масса неразвита. Недоразвита. Звери, одним словом…
Ольга замолчала.
— А про Женьку могу тебе сказать, что все это закончится для него очень плохо…
— Как? Так он в опасности?
— Да… Но делать я для него ничего не буду… Пусть идет так, как она задумала…
— Кто она?
— Ну она… Она его не выпустит уже…
— Я ничего не понимаю.
— Потом поймешь… Иди, пиши…
Ольга оказалась на улице. Она узнала район. Это было совсем недалеко от ее дома, надо было только перейти через речку….
Улица была пуста. Странно. Только что она прикатила сюда на военных бронетранспортерах, а никто не появился, ни армия, ни ОМОН.
В какое-то мгновение она подумала, что сумасшествие Евгения заразно. То он увидел окровавленную жену у себя в ванне, то только что она видела целый подземный город, лабораторию, улицу, ограбление банка…
А куда делись эти бронетранспортеры?
Неужели тоже ушли под землю, засосались, поглотились…
И никто не знает… Хотя он же сказал, что уже много людей знает и работают тут, и живут…
— Евгений… Что он сказал? Что его уже не спасти…
Ольга бросилась к дому.
Буферная зона… Вот так вот… Нарост раковой опухоли, который мы кормим и кормим…
А правду поймет не каждый…
Да что тут понимать-то? Надо перестать кормить нахлебников…
Легко сказать, а завтра разъяренная толпа сметет все, и этого рваного мужика…
Ольга улыбнулась… Да сам он как бомж… Весь в рванье… Худой какой… Ужас…
Хотя что… Обладая абсолютной властью, разве будешь гоняться за внешними атрибутами успеха?
Наверное, ужасно приятно быть умным… Губы разъезжались к ушам, настроение было отличное.
Она была очень рада оказаться снова под небом, а не под крышей непонятного и фантастичного подземелья.
А каково это, когда тебя не понимает весь мир. Он планирует, придумывает… А никто не понимает… И сказать нельзя — никто не поймет… Наверное ему очень одиноко… Хотя с таким развитым мозгом одиночество в кайф…
Речка — маленький грязный поток под названием Сходня, — была преодолена быстро и без приключений.
Подходя к дому, еще совсем издалека, она заметила стоящую на углу знакомую красную машину. Мимоходом заглянув в нее — хмыкнула на большой амбарный замок.
— Ну что, место встречи изменить нельзя?
— Оль, я боюсь домой ехать.
— И что?
— Можно я у тебя переночую?
— Ну, переночуй.
— Может, ты Потапенко позвонишь?
— Да я сама из приключения только-только.
— Ты сырников-то, иль пирожков взяла?
— Да какое там, только несколько машин инкассаторов.
— Чего?
— Да попала я сегодня к чудищу компьютерному.
— Вечно у тебя все не слава богу… У всех баб жизнь как жизнь — кого-то любят сантехники, кого-то олигархи, а ты вот на чудище запала.
— Да не запала я… Попала в ограбление банка.
— Ну да… Тебя туда специально пригласили в первые ряды.
— Ну… Не знаю…
Замок опять заедало, свет в прихожей не включался…
Ольга чертыхнулась. Трудно, когда в доме не было мужской руки. Все приходилось делать самой. Или не делать…
— Стараясь не шуметь, рота эстонских разведчиков кралась к штабу противника. Посмотреть на это приходили жители всех окрестных деревень…
— И ты в анекдотах сегодня? Я сегодня уже столько всего наслушалась.
— И что?
— Да вот не знаю, верить — нет…
— А что изменится?
Ольга промолчала.
Этот вопрос она сегодня уже слышала.
Верят — нет ли… Ничего не меняется… Все так же гоняются за сокровищами, а не за мозгами, за удовольствиями, а не за пониманием.
— А есть ли что-то, что надо понимать?
— Не волнуйся, нам это не грозит, мы не только не понимаем, но и представления не имеем, что именно мы не понимаем…
Как обычно, она прошла на кухню, скинув куртку и расстегнув молнию на сапогах. Вешалки были прикреплены прямо к стенке, и она повесила шарф и шапку на две из них, даже не оглянувшись на Евгения, замешкавшегося сзади.
Очень хотелось сделать глоток горячего крепкого чая.
Не то чтобы она устала… Нет. Просто в последнее время стала чайным наркоманом.
— Ты чай, или кофе?
— Позвони туда… Потапенко… А?
— Он сам позвонит… Умей ждать, умей быть терпеливым…
— А вдруг там еще что-то случилось?
— И что теперь?
— Надо что-то делать.
— Ты знаешь… У меня такое впечатление возникло в последнее время, что надо делать все так, как будто живешь последнюю минуту.
— Вот и позвони.
— Я не стала бы звонить в последнюю минуту Потапенко.
— А что ты стала бы делать?
— Пить чай. И вообще… Я хочу сказать, что если ты вот сам, сам для себя не будешь честно делать все, что способен делать, то никто тебе не поможет.
— Что ты хочешь сказать?
— Ничего.
— Нет, я же вижу, что ты на что-то намекаешь.
— Я не намекаю, я хочу сказать, что ты сам полез в эту ложь.
— Какую ложь?
— В ложь «зазеркалья».
— Я сделал это для дочери.
— Откуда ты знаешь, что было хорошо для твоей дочери в этот момент? Может, для ее мозгов было бы лучше сидеть дома и таращиться в компьютер?
— С каких это пор ты заговорила про мозги? Меня и так достали эти ребята с приборчиком для читки мыслей.
— А ты хоть его испробовал?
— Зачем? Этого не может быть потому, что не может быть никогда.
— Потому что у тебя самого нет мозгов на такую штуку. Как ты вообще все еще живешь с таким восприятием действительности…
— Детским?
— Тупым…
— Ну… — он сделал паузу и вздохнул. — Не тебе об этом судить. На себя посмотри. Умница наша. Не знаешь, чем заняться, как маленькая, смотришь «зазеркалье». Только лохи слушают фанеру.
— А кто ее делает? Я хоть сына не пихаю в сомнительные предприятия.
— Она сама хотела.
— Да мало ли что. Младенцы часто по полу катаются, желая получить конфетку. Тебе надо, чтобы что-то случилось с твоей дочкой?
— Типун тебе… Я все для нее готов.
— Ладно, держи чашку.
— Ну, уж нет, я тут не останусь. Ты сбрендила сегодня.
— Тебе, кстати, опасность грозит.
— Это тебе грабители сказали?
— Да. Они тоже мысли читают.
— Да пошла ты!
Евгений с силой хлопнул дверью.
Ольга обессилено опустилась на вертящееся кресло перед компьютером.
Так нельзя было все оставлять. Раз он сказал, что грозит опасность… Не случайно же он это сказал. Может, ее проверял. Надо что-то делать. Нельзя так его одного…
Сладкий, горячий чай заструился по пищеводу, успокаивая и вселяя уверенность в завтрашнем дне…
С другой стороны, сколько можно терпеть этот выпендреж этого состарившегося отличника, который до лысины все никак не мог расстаться со своими ощущениями первого парня в классе…
Надо подумать. Надо подумать… Что делать? Что-то делать надо.
ГЛАВА 11. ИСХОД
Потапенко и Николаич вошли в дверь дачи без стука. К чему было звонить, или стучать, когда все было нараспашку?
— Похоже, мы опять попали на горяченькое.
— На холодненькое, ты хочешь сказать.
— На труп.
— Три, — знакомый голос уточнил их догадки.
Их встретила Рита. Она не улыбалась, не плакала. Глаза были широко раскрыты.
— Что три?
— Три трупа.
— Ты нашла?
Вопрос прозвучал обыденно, как будто речь шла о грибах в летнем лесу. Он даже хотел прибавить — «снова» — но поперхнулся и закашлял.
Потапенко разговаривал с ней как со старой знакомой. Почему-то эта девочка вызывала симпатию, хотя явно была из заблудившихся.
Именно этим словом хотелось ее назвать. Почему заблудившейся — Потапенко не знал, но она явно была тут не к месту.
— Нет, слава богу, в этот раз Настя наткнулась.
— Как это наткнулась? Вы что тут на даче грибы собираете?
Грибная тематика все-таки всплыла, но уже у Николаича.
— На трупы натыкаются, как на пеньки.
Рита стояла на крыльце и нервно перебирала шарф.
— А милицию вызвали?
— Да, но нет еще никого.
— Так, значит, мы вовремя. Пойдем.
В доме было тихо. Не слышано было ни истерик, ни криков, ни плача.
На диване сидела Настя, она подобрала под себя ноги и смотрела в темноту, в окно.
Геращенко держал ее за руку и гладил по плечу. Ни один из них не плакал.
— Еще кто-то остался в доме?
— Нет, все уехали по домам.
— Но так нельзя.
— А как можно?
Геращенко посмотрел на Потапенко как на инопланетянина, который не знает, как дышать и как кушать эту землянскую еду, и как занимаются тут сексом.
— Ладно, покажите.
— Наверху, в первой комнате, направо.
Геращенко даже не отпустил руки Насти, просто поднял глаза вверх и посмотрел на лестницу.
— Ясно.
— Кто там?
— Трое, двое участников проекта «зазеркалье» и главный продюсер канала.
— А что тут Пэрнст делал?
— Как что? Взимал плату.
— Он что, так со всех взимал? По очереди?
— Нет, только с избранных, кто недоплатил.
— Как это?
— Ну, кто-то платил Вирт, а кто-то натурой.
— Что значит Вирт?
— Денежными знаками и связями.
— А натурой — это телом?
— Овцами, — хохотнул Геращенко, но все-таки уточнил, — да сексом.
— Ладно. Пошли, посмотрим.
— Они зарезаны, — вдруг ожила Настя.
— Ты видела?
— Я их нашла.
— Ладно, так вы ничего и никого постороннего не видели?
— Нет, и мы все тут были, все вместе, потом все разъехались.
— Либо вы предоставляете друг другу алиби…
— Думайте, как хотите, но мы не будем больше сидеть и подставлять какому-то сумасшедшему убийце свои жизни.
Геращенко встал и притянул к себе Настю, девушка заплакала.
Потапенко рывком поднялся по лестнице.
Три трупа лежали в комнате, их никто не трогал. Сергей был прямо на пороге. Видно было, что его зарезали уже из-за двери, возможно, он мешал уйти.
— Если Настя не врет, то ребята были все вместе, и сделал это совсем посторонний.
— У Пэрнста есть жена.
— Наверняка.
— Может, она проследила за ним и пришла.
— Ну да… Прям она не знала о его похождениях.
— Ну, может, терпение лопнуло.
— Ну да… Два десятка шлюх не лопалось, а тут вдруг лопнуло.
— Может, она не знала.
— И не догадывалась.
— Ладно, тут все ясно, поехали в «зазеркалье».
— Зачем?
— Я думаю, что все ответы там…
— Не думаю.
— Чем они зарезаны?
— Смотри. Это обычный ножик, не кинжал, не скальпель, а просто обычный ножик.
— Нет, ну и что? Посмотри, там было отравление, психотропные препарат, вызывающий приступы…
— Ну ладно я помню, Офелия — приняла тоже что-то такое, что вызвало инфаркт.
— Да, а тут какое–то примитивное…
— Какая-то примитивная поножовщина.
— Еще Разину… Ее тоже зарезали…
Настя и Егор стояли внизу полностью одетые и явно собиравшиеся покинуть этот дом.
— А вы куда?
— А вы предлагаете нам ждать, когда придет еще кто-то и дорежет остатки?
— Да нет, идите, погодите, поедемте вместе с нами.
— А что тут?
— Оставим открытым дом, скоро приедут.
— Да какая разница… Поехали — плевать… Проекта больше нет, потому что половина участников погибли.
— Ритку тоже заберите.
— А то она тут одна среди покойников чокнется.
Они вышли на улицу. Темень скрывала очертания ворот и машины.
Вскрик послышался из глубины двора.
— Что такое? Кто тут?
В темноте, не включая фар, во двор въезжала машина.
— Ну вот, наверно кто-то из хозяев.
Громкий скрежет металла и звук тормозов ясно сообщал, что въехавший очень спешил. Наехать на милицейский фургон было довольно проблематично даже в такой темноте и в таком дворе.
Из машины вынырнула Лора Краснельщикова.
— Где он?
— Я думаю, вам не стоит туда ходить.
Потапенко почему-то сразу догадался, о ком идет речь, и кто эта женщина.
— У тебя есть шанс спросить, почему она это сделала, — у Николаича явно было другое настроение.
— А мне не интересно.
— Мне лучше знать, что мне делать. Я хочу увидеть, он там что…
— Он голый, мадам…
— Голый он с этой… С этой…
Ее голос прервался, она всхлипнула, а может, просто скрипнула зубами. Звук был похож и на то, и на другое.
— Какая разница, мадам, с этой, или с другой.
— Вы посмотрите, что я нашла там.
Лора вдруг, внезапно, одним рывком раскрыла огромный баул, который был у нее в руках. Из сумки полетела пачка бумаг. Они веером разлетелись и расселись прямо на снегу, показав всем, что были не просто документацией проворовавшихся продюсеров. На одной стороне там было… Там были изображения…
— Да это фотки.
Настя присела и подобрала несколько фотографий.
— Это я, а это… Это же Танька…
Потапенко и Егор заглянули Насте через плечо.
— Порно, — отчетливо, громко, жестко и жестоко произнесла Рита.
— Почему порно?
Потапенко взял фотографии.
— Это Марк и Офелия — смотрите, все позы, и в джакузи, и в кровати.
— А это Юля и Пэрнст.
Настя прикусила губу, посмотрев на Краснельщикову.
— Да, да, — заорала Лора на весь двор, — это они! Вы не понимаете, вы ничего не понимаете.
— А что надо понимать?
— Вы не понимаете, что…
— Что он делал это прямо на проекте?
— Да, он делал это прямо на проекте, а продюсером всего этого была я! Я лично!
— Ну и что? Вполне логично.
— Нет, вы не понимаете…
— Вы знаете, либо говорите что, либо мы это уже слышали, что тут не понимать? Обычная ситуация, я бы даже сказал, житейская.
— Они… они… — Лора всхлипывала. Ее душила истерика.
— Что они?
— Они торговали…
— Чем? Местами в «зазеркалье»?
— Да нет, это я знаю. Они торговали…
— Чем?
— Они вот этим торговали.
— Как это?
— Они шоу устраивали.
— Какое шоу?
— Вы что не понимаете?
— Что именно надо понимать? Вам надо успокоиться, у вас истерика.
— Они вот этим торговали, — снова повторила она, указывая на пачки фотографий.
— Фотографиями?
— Да какими фотографиями?
— Он, он… Он торговал вот этим.
— Так чем?
— Он торговал шоу… Понимаете? Это же реалити шоу… Понимаете?
— Ну да… В каком смысле?
— Они там живут, вы понимаете, эти дети там живут!
— И что?
— Они моются, ходят в туалеты, ходят в душ, меняют трусы, раздеваются, подмываются, понимаете?
— Ну да, это понятно.
— Так вот. Они собирались все вместе и сидели смотрели, как девочки все это делают.
— Что именно?
— Да все… Как подмываются… Как ходят голые…
— Ну что в этом такого особенного? Это понятно, каждый, кто шел на этот проект, готов к этому.
— Настя…
— Что?
— Настя ты знала?
— Отец меня защищал… Нет… Ведь меня тут нет?
— Вот, — Геращенко протянул ей фотку.
— Но отец обещал…
— Ну мне все равно…
— Да вам все равно, а вот посмотрите, Тане, похоже, было совсем не все равно, — Краснельщикова протянула новые фотографии.
Девушка позировала, она стояла и так и этак, она улыбалась прямо в объектив. Она поворачивалась то передом, то задом, показывая то одну грудь, то другую…
— Как такое может быть?
— Ну, они же видят операторов. Пусть стекла и темные, но камеру видно, видно, что там стоит человек.
— Так она с мужиком оператором что ль кокетничала?
— Это называется кокетством?
— Так ладно, а кто участвовал во всех этих шоу?
— В смысле — кто приходил подрочить на свежую плоть?
— Да — кто эти дрочуны?
Настин голос прозвучал низко и резко.
— Настя, — Геращенко испугался. — А к чему вы приехали, зачем вы все это рассказываете? Нам все равно теперь.
— Вам все равно, а мне нет.
— А вы не знали?
— Нет, я не знала. Я догадывалась, но не знала… И вот…
— Он зарезан.
— Знаю.
— У вас есть предположения?
— Я бы сама его сейчас зарезала.
— Даже так…
— Да никак…
— Так кто… Кто приходил подсматривать?
— Да… Музыка у нас рулит. И порно, и шлюхи, и мальчики, и девочки, и продюсеры и бывшие… Что за салат в этом…
— Приходили все, кто мог получить доступ… Друзья, кому было… кто был дружен.
Настя обхватила Егора руками прижалась к нему что есть силы, и Геращенко почувствовал, что она вся дрожит.
— Лора, вы будете ждать милицию?
— Да, я хочу посмотреть.
— Это как хотите, только ничего не трогайте, мы увезем ребят отсюда.
— А где остальные?
— Остальные ушли.
— Как ушли?
— Вызвали такси и ушли.
— Ладно, — тихо произнесла Краснельщикова. — Поезжайте.
Машина выехала со двора, и медленно вырулила на шоссе.
— Зря вы ее там оставили.
— Может, и зря, но надо разбираться.
— Я думаю, что убивает кто-то один…
— Да, но разное все… каждый раз все разное…
Настя сидела в углу, прижавшись к Егору, Рита молча смотрела на ночное шоссе.
Как-то все закончилось, так и не успев начаться. Это было и не грустно, и не весело.
Рите, в конечном счете, все это было безразлично. Радовало одно — не было ее вины ни в чем — ни в начале, ни в конце всего действа. Не по ее вине оно началось, ни по ее вине оно закончилось. Мать не могла и не сможет предъявить ей счет.
А это все-таки была неудача. Столько усилий, и все впустую.
— Но ведь вы остались живы, — Николаич обернулся к ребятам. — Это уже хорошо.
Рита вздрогнула. Он прочел ее мысли, вернее, сделал к ним продолжение. Раз жизнь все еще продолжается, значит это… Успех… Успех…
— Куда вас отвезти?
— Я из Питера, — Геращенко обнял Настю.
Ни за что на свеете он не согласился бы с ней расстаться сейчас.
— Мы с Настей вместе, но куда нас? Может, в гостиницу?
— В гостиницу… Какую? К вам явится этот маньяк — который убивает «зазеркалье», одного за другим, и утром вас будет еще больше.
— Кого нас?
— Трупов.
— Ээ…
— Ну, в смысле…
— Потапенко, ты в своем уме? Они еще живы.
— Ну ты оптимист. Особенно с этим «еще».
— Скорее пессимист.
— Так ладно, а куда остальные разъехались?
— Они нам, если честно, не сказали, мы просто видели, как со двора такси отъезжало. Вызвали машину и уехали.
— А вот это кольцо — оно чье?
Потапенко достал из кармана пакетик с найденным в «зазеркальной» помойке кольцом.
— Нет, с таким маленьким камнем… Не видела.
— Я знаю, Димка и Влад поехали в цирк, они там решили заночевать, в гримерке, или в театр к Димке, но, по-моему, Влад сказал — поехали в цирк…
— Только цирка нам не хватало. Тут и так сплошной — клоуны приехали…
— Да что тут такого необычного? Что тебя так впечатляет, Потапенко?
— Да все… все, начиная с того, что все обман, и заканчивая торговлей телом.
— Ну, во-первых, там только показывали…
— А что обман?
— То, что они не поют. Никто из них и в глаза музыки не видел.
Звуки необычного голоса заставили вздрогнуть разочарованного Потапенко.
Настя запела. Она пела что-то на украинском, что-то о дивчине, которую бросил парень.
Потапенко обернулся. Слезы текли по щекам девушки.
Все притихли. Песня давно закончилась, а эхо все еще стояло у каждого в горле.
— Я не знала, я сама не знала, что тут такое… Но раз уж попала, должна была пройти, и я думала меня отец прикроет…
— Так, ладно, я понял– поедем ко мне.
— Что, Потапенко, пробрало тебя?
— Тут кого угодно проберет, если бы я знал.
— Настя гений, она одна так поет сейчас во всем мире!
Настя заплакала. Она плакала навзрыд, и никто не пытался ее утешить.
Смерть рядом с таким чудом как Настя казалась чудовищным, невероятным недоразумением, как будто ошибся фильмом, или планетой.
— Так что, к тебе ребят везти?
Николаич вернул Потапенко к реалу.
— Да, ко мне… Трое войдут…
— А мы поедем к «зазеркалью»?
— Я думаю, надо съездить, вдруг там еще чего нароем?
Дверь за сыщиками захлопнулась. Потапенко бросил ребятам ключи.
— Никому не открывайте. У меня еще одни есть.
Темная квартира не возбуждала для того, чтобы поставить чайник, или поговорить. Никто из троих даже не подумал включить телевизор.
Рита села на диван и уставилась в окно. Небольшой ночник светил ей прямо в глаза.
Егор не выпускал Настю, ее рука так и была у него в ладони, он даже не подумал, что ей надо пойти в туалет, или помыть руки.
Скорее всего, он был действительно напуган, но напуган не тем, что кругом участники проекта мрут как мухи, а тем, что умрет, или потеряется Настя, а он останется один и… и не сможет жить…
Он был влюблен. Влюблен в Настю. Влюбился сразу, как услышал, как она поет. И не только колдовство ее голоса, но и все, что было связано с ней, приобрело волшебную силу, заставляющую его, Егора Геращенко, думать и думать о Насте. Он уже не мог представить себя и свое существование без нее. И ему было собственно все равно с кем она целуется, лишь бы знать, что она жива — здорова, поет, и дышит, главное, чтобы у нее все было хорошо.
Это было странное чувство. Друзья его не поняли бы. Он даже не мог ее ревновать. А к кому?
Нет. Не так. Не потому что не к кому. Она целовалась и даже спала тут, на проекте, и с Димкой, и с Марком. Но все это было не важно. Как-то не имело для него значения. Почему-то то, что испытывал он к этой девушке, было выше ревности… не то чтобы выше, нет. Ревность вообще к тому, что было в душе Егора, не имела отношения. Просто Настя должна была жить, должна была быть! Дышать, и вообще, просто быть! А с кем она будет целоваться, с кем она будет спать и что и как — это уже было второстепенное и даже третьестепенное дело.
Конечно, он хотел ее. Хотелось быть с ней рядом… чтобы оберегать ее… Она такая… такая резкая. Вечно все говорила в лицо прямо, правду… Разве так можно… Можно ли, нельзя ли… это была Настя… и этим все сказано… это было свойство ее души, ее характера, это было частью ее и, кто знает, если бы она так не высказывала бы то, что думает, то имела бы она тот талант, граничащий с чародейством, с волшебством, с чудом, который она имела… излучала…
Тело, которое способно было так петь — это тело было священно. Да пусть, пусть Настя делает, что хочет, пусть смеётся, плачет, целуется, конечно, хотелось быть с ней, но это было не важно…
Настя — бог, черт, чудо — все это Настя…
Настя открыла дверь второй комнаты. Это была детская. Мягкие игрушки валялись на полу и диване. Столик, небольшой и пестрый, был завален конструкторами.
— Обними меня.
Настя прижалась к Егору. Куртки шуршали и мешали прильнуть друг к другу. Егор потянул за молнию и стал медленно расстегивать Настину куртку.
— Я сама.
Она деловито разделась и пошла на кухню. Егор, как собачка, пошел вслед.
Тут было уютно, с салфетками на столе, и красивыми баночками для круп на открытых полках.
— Есть не хочу.
Слезы уже высохли на глазах девушки, она улыбнулась, потом снова наморщила лоб.
Они стояли рядом… Егор, высокий статный парень, косая сажень в плечах. Настя, под стать ему, почти одного с ним роста, она смотрела на него, он затаил дыхание. Огромные ладони парня обнимали девушку за талию, тонкую талию хрупкой красавицы — дивчины — волшебного чуда, волей невероятного случая оказавшейся рядом.
Коридор поплыл, все закачалось, все потерялось, смазалось, весь мир превратился в один фон — фон — для Насти.
— Мыться и спать пошли…
Они стояли в коридоре, Настя открыла дверь, это был туалет,
— Нет, сюда.
Вода потекла, Настя первая разделась и залезла под душ.
Егор стоял рядом. Он не знал надо ли залезать в ванну, или…
Он намылил руки и гладил Настино тело. В голове пульсировала мысль, да… как ни странно, это было не желание, не возбуждение… нет…
Он прикасался, трогал это тело, тело которое принадлежало богу. Никак иначе он не мог относиться к Насте, искусному созданию, в тело которого был вложена волшебная способность передавать волны, волшебные волны вселенной…
Настя сама потянула его к себе в ванну. Она намылила его и облила водой, прижалась к его животу и поцеловала. Серьезно посмотрела ему в глаза.
Егор молчал. Ему было все равно, что она будет с ним делать. Прикасаться к богу — на это он даже не рассчитывал, только мечтал…
Она потянула его в комнату и тут вытянулась на детском диванчике, оставив ему место рядом с собой.
— Ложись. Поцелуй меня.
Егор лег рядом и повернулся к Насте, обнял, легко касаясь её кожи. Она сама обняла его за шею, потом за плечи. Поцелуй получился долгим и сладким. Егор оторвался от губ, волшебных губ бога-Насти и посмотрел на нее — понравилось ли ей. Она не шевелилась, она ждала. Он снова стал касаться ее, гладил, дотрагивался до маленьких темных сосков крошечной, почти мальчишеской груди, которая совсем исчезла, когда Настя лежала вот так, вытянувшись на спине. Он целовал ее, и гладил, гладил и целовал, касался везде, где она позволяла, боясь сделать больно этому божественному созданию, кожа, каждая клеточка которого была бесценна, несла в себе кусочек бога, его музыку, его звуки, его чувства…
Настя сама прижала его к себе и раздвинула ноги. Он вошел, медленно, как можно медленнее, как можно нежнее, боясь, что она передумает в последний момент, а Настя могла, она такая, она могла встать и уйти, и ничего не сказать, или посмеяться над ним и над его… да пусть, пусть смеется… Настя…
Она заснула сразу, как мужик, заснула у него на плече, сладко, как ребенок, и легкий румянец появился на её белых, не тронутых солярием, щеках.
Настя… бог… колдунья… Он будет ее охранять… он не даст ее обидеть… Егор тоже закрыл глаза и заснул… крепким сном человека, держащего богиню в объятиях…
ГЛАВА 12. ГОЛОВЫ
Евгений открыл квартиру. Странно. Света нет. Он вышел в коридор и заглянул за приборный щит.
Там было все в порядке. Неужели пробки перегорели? Для него это не было проблемой. Он всегда умел все делать. И пробки поменять, и люстру прикрутить, и краны починить.
Пробки на месте. Да и сам свет тоже горел. На лестнице.
Он снова вошел в квартиру. Что-то настораживало его, что-то было не так.
Может, лампочка перегорела, — запоздало мелькнула у него мысль, но проверить это уже не хотелось. Он просто прошел на кухню и зажег чайник. Так все надоело. Устал ходить туда — сюда, ничего не зная и не зная, что делать да и как делать, когда все течет само, вне его желания и его усилий.
Он щелкнул выключателем на кухне. Странно, а тут свет был. Значит точно, в прихожей перегорела лампочка. Ну почему он сразу не понял этого.
Хотелось плакать. Это странно для мужчины в таком возрасте с лысиной на голове. Но все как-то так рушилось, и так было туманно все и непонятно, что происходит. И то, что раньше подчинялось ему беспрекословно — вот дочь– она же его ребенок, она должна его слушаться — нет — все –вырвалась, как тайфун, и никакие силы не могли вытесать кол на ее дурной голове. Ведь ясно же, что там происходит что-то неладное. Сколько можно… хоть бы позвонила…
Чай… горячий… как это кстати… насморк так и не прошел… Это создавало приличное неудобство, а, главное, постоянно болела голова.
Интересно, есть ли в доме мед.
Евгений взял блюдце. В шкафах вообще было пусто. Четыре чашки, четыре тарелки, блюдца. Хотя кухня была большая, и жена очень любила готовить… Да, тут было чисто, опрятно, и… пусто…
Он налил себе меда, чтобы не есть из банки. Пальцы испачкались в липкой, тягучей массе.
— Я даже руки не вымыл. До чего дошел, боюсь в ванну зайти…
Евгений и не подумал улыбнуться. Может, для кого-то это была игра, для кого-то он стал простым сумасшедшим, а он сам твердо был убежден, что он видел то, что видел. Жена, ванна, полная крови, трупы, бритвы.
Самоубийство… точно как у Марка… и лезвие бритвы… точно как у Марка…
Да…
Механически, почти не отдавая себе отчета в том, что он делает, Евгений встал и пошел к ванне. Секунду он замешкался у выключателя. Наконец, щелкнул кнопкой и почти одновременно открыл дверь.
Увиденное ослепило его.
Ванна была полна красной жидкости. В ванне была Клава, его Клава, его жена, точно так же, как и в прошлый раз, опустив голову, лежала в ванне, рука свешивалась, и кровь капала прямо на пол… все было точно так же, как и в прошлый раз….
Он с силой захлопнул дверь.
Бешенный поток бешенных мыслей несся со скоростью безумия в его голове.
Возобладала паника.
Он бросился к телефону у зеркала в прихожей и набрал номер.
— Алле, милиция, у меня труп жены в ванне, самоубийство… да… Строгино… Приезжайте скорее, а то он опять исчезнет!
Лучше бы он этого не говорил. Но страх, тот страх, который господствовал в его голове возобладал и выскочил с ненужными словами наружу.
В трубке раздалось громкое ржание.
— А это опять вы, с исчезнувшим трупом жены. И крови много?
— Да, — все-таки продолжал настаивать на своем Евгений, хотя и понимал, что сделал ошибку, — очень много.
— Хотите, мы вам психов пришлем?
— Что такое псих?
— Это бригада скорой помощи. Они на психов выезжают.
— Да нет же… вот она лежит… я вижу…
Он оглянулся. Дверь в ванну он захлопнул, и ничего видеть не мог.
— Что так жена надоела, что уже спишь и видишь ее в гробу?
— Да нет же.
— Ну ничего, милок, я тебя понять могу, хотя я бы убил тещу.
— Послушайте, ну приезжайте. Поверьте мне в этот раз.
— Ну ладно, ладно, не волнуйся так, сейчас машину тебе вышлю, там у тебя мимо рядом едет… Только в этот раз ты уж на лестнице нас не встречай. Сторожи труп, а то он опять сбежит, и кровь с собой унесет…
— Ладно, я никуда от него не отойду…
Он положил трубку и устало вздохнул. Снова оглянулся на ванну. Открывать дверь не хотелось. Вдруг опять потеряет сознание… Надо чем-то заняться…
Он пошел в комнату, включил компьютер.
Буду сидеть за компом… все-таки… да… отвлекусь, не потеряю сознание и дождусь ментов.
Надо Ольге позвонить… хотя…
— Ольга, — он набрал номер на мобильнкие, почему–то страшно было даже отойти от компьютера. — Ольга, опять…
— Что опять?
— Ольга, опять труп в ванне, точно такой же.
— Чей?
— Ты еще спрашиваешь…
— Ну да, раз точно такой же…
— И ты…
— А ты вызвал милицию?
— Вызвал… они, правда, ржут… — не знаю… — приедут, или нет… но обещали.
— Жди…
— А ты может, приедешь? И Потапенко возьмешь?
— А ты в квартире?
— Да… я не уйду… я буду сторожить…
— Ладно приеду… только Потапенко надо найти…
— Ты найди Потепенко и приезжай. Я буду вас ждать…
Милиция приехала довольно быстро. Евгений открыл дверь и сразу кинулся в ванну. В этот раз он не хотел пропустить момент демонстрации. Нет, конечно, он не был рад, что жена его умерла. Ни в коем случае. Хотя он ее и не любил. Но важнее было доказать, что он не сумасшедший. Пусть там умрет, кто хочет, но он, вот он — нормальный, он живой, нормальный, и все у него хорошо, и голова, и руки, и ноги…
Он открыл дверь ванны и, не посмотрев, махнул рукой…
— Вот.
— Что? Я не знаю… вызвать писхов, или содрать с него за ложный вызов?
— Что? — Евгений обернулся.
На полу во весь рост вытянулся кошка. Она лежала в блаженном сне, повиливая хвостиком, и даже не подумав открыть хоть один глаз на непрошенных посетителей.
— Может, заберем его за хулиганство?
Дежурные откровенно ржали. А что тут было смешного?
— Из квартиры вы не выходили?
— Нет, я сидел в той комнате, в большой… у компьютера…
— Да тоже вариант, жена лежит мертвая в ванне, а вы, значит, сразу к компу, в порносайты — шлюху вызвать. На дом… Ну бедняга, как натерпелся-то от жены-то…
— Что вы понимаете, я боялся снова сознание потерять, а надо было сторожить.
Дружный смех приехавших прервал излияния физика ядерщика.
— Ну да, хоть в этот раз вдовцом остаться, а то так всегда… вроде покончила с собой, а жениться снова нельзя… а вдруг она живая, появится… трупа-то нет…
— Послушай, а может, это у него методика такая? Убил жену… ну где-то убил, а нас вызывает и вызывает… а потом она и, правда, пропадет, а он скажет…
— А что он скажет?
— Ну во всяком случае вряд ли подозрение падет на него.
— Ну почему… как правило, убивает муж… или жена…
— А жены в командировке нет?
— Нет.
— Ясно… трупа нет, жены нет, никого нет, только один растерянный, сумасшедший муж, стороживший снова сбежавший труп… никак не умирающей жены…
— Ну считай, мужик, тебе повезло… тебя уж точно заподозрили бы в убийстве… ты слишком неадекватно ведешь себя…
— Да никуда я себя не веду… я и так с ума схожу… а тут еще все это на меня обрушилось…
— Ладно, с санкциями позже решим, уезжаем.
— Вы бы хоть посмотрели… Может, кровь на полу.
Физик осекся, встретившись с суровым взглядом приехавших.
— Может, еще и скорую вызвать, чтоб пульс у трупа пощупать?
Тишина, внезапно обрушившаяся на Евгения, повергла его в уныние. Так не бывает. Он нормальный. Он ходит на работу, сидит с микроскопом, пишет доклады, ездит на конференции. У него все нормально. У него есть сын, есть дочь, есть жена… только куда она делась… где жена, что за дурацкие мистификации… и никто не верит, никто не верит и не хочет найти жену… ну вот нашли бы жену. Ну у нас хоть кто-то занимается поиском людей и помощью… И хотя бы есть кто-то, кто верит человеку…
А зачем верить, когда все врут… все врут всем… и, наоборот… конкурс идет, как бы получше соврать… позанимательнее… а когда, как он, Евгений, так неудачно и неправдоподобно типа соврал, то и в психушку посадят… а ведь он говорит правду… он видел…
А если не видел — то надо бы анализы взять, вдруг накачали какой-то галлюциногенной наркотой… а кто накачал?
Кроме Ольги он не был ни у кого… а в этот раз он у нее и чай не пил…
— Дверь опять не закрыл.
В квартиру вошла Ольга. За ней потихонечку всосались Потапенко и Николаич.
— Что опять труп исчез?
— Да, ты не поверишь, я вот тут, тут сидел, дверь… дверь не помню, но не важно, я никуда не уходил, я сидел дома, за компом.
— Ну за компом, но не над трупом же. Надо было сидеть тут, над трупом, в ванне стульчик поставить что б…
— Я бы снова в обморок клюкнулся.
— А ты что падаешь в обмороки?
— Да с детства от вида крови… даже если сам ранюсь… если много крови, я всегда теряю сознание.
— Так, так… — Потапенко удивленно посмотрел на физика… — И это знали дома? И вообще, кто это знал?
— Да все это знали.
— Я не знала, — Ольга пошла на кухню и поставила чайник. Похоже, она вполне чувствовала себя тут как дома и ориентировалась свободно. Во всяком случае, без чая она существовать не могла.
— Жена знала?
— Ну а как вы думаете? Мы почти 30 лет вместе… 26…
— Да, за такой срок и более изуверскую казнь можно было придумать…
— Ну что?
— Что… чтобы убить жену не надо иметь мотив… просто от неприятия, раздражения, плохого настроения…
— Ну тут плохим настроением не пахнет. Готовили тщательно. Во всяком случае, явно отлично знали, что ненормальный.
— Да я…
— Да вы, — вдруг грубо одернул его очкарик. Чувствовалось, что его раздражение рвется наружу. — Аня ваша поет?
— Не поет, но она актриса.
— Ах актриса.
Потапенко вдруг что-то вспомнил, и пошарил у себя в кармане. Пакетик, пластиковый и прозрачный, появился у него в руках.
— Приглядитесь к этой вещице. Вам она не знакома?
Физик уныло взял пакетик в руки. Равнодушно посмотрел на содержимое.
— Это мое кольцо.
— Не маловато?
Потапенко, хмыкнув, посмотрел на маленький кружочек пустоты, держащий странный кристалл впаянным внутрь штырьком.
— Ну, то есть, это кольцо моей бабки. Я подарил его жене, а ей оно было на мизинец, она никогда его не носила. Вот видите, этот штырек там внутри кристалла, это голова льва. А жена была львом по гороскопу. А брильянт, наверное, потом насадили.
— А бабушка кем была?
— В каком смысле?
— Раз льва на кольце носила.
— Дрессировщицей, — подал реплику Николаич.
— Да нет, она просто… Это кольцо привез ей дедушка из Китая. Там это что-то значило, что-то про любовь. Но брильянта тут не было.
— Все становится интересно.
Ольга шарила по шкафам в поисках чашки и сахара. Она наткнулась на тарелку с медом.
— Я бы не советовал тут хоть что-то трогать и есть.
Тихое напоминание вернуло всех в действительность странной квартиры. Ольга приостановила свои действия, но, потом подумала, и налила себе чай. Потянувшись за пакетиком с кольцом, она все-таки села и стала внимательно рассматривать камень.
— Для начала, вы знаете, что «зазеркалье» распущено? Что убиты еще трое, и что ваша дочка — Анна — да кажется? Ваша дочка уехала. И поскольку здесь ее нет, а здесь ее нет? Она вам не звонила?
— Как убиты? — Евгений вообще утратил способность соображать. — Как убиты… что… Аня-то где?
— Нет, четверо убиты.
— Да еще четверо убиты… и сам Пэрнст.
— Так, а где Анька… может, она к брату поехала, почему она не дома, как так, где Анька, где моя дочка?
Евгений кинулся к телефону. Кнопки затрещали под его пальцами.
— Ладно, он не скоро придет в себя. Давай осмотрим, что тут.
Тихо и осторожно Потапенко и Николаич прошли в ванну. Тут была идеальная чистота.
— А волосы у вашей жены какие?
— У нее длинные, черные волосы, в пучок она их закатывает.
— Ой, — на кухне вскрикнула Ольга.
Все бросились к ней. Она сидела все так же за столом, перед ней стояла чашка чая, в руках она держала пакетик.
— Что — «ой»?
— Кольцо в чай уронила.
Она взяла ложечку и достала кольцо, не сразу давшее себя поймать. Некоторое время оно позвякивало, убегая и сопротивляясь погоне, по стенкам чашки.
— Оно уменьшилось.
— Что?
— Да, посмотрите. Вот она, и правда, голова льва. А брильянт исчез.
Николаич, с не предполагаемой в нем юношеской быстротой, рванулся к чашке. Мгновенно он накрыл ее рукой.
— Не пить! — вскрикнул он. — Ничего не трогать, все к эксперту.
— Ну я дурак, алмаз от кристалла не отличил.
Ольга тряхнула своими рыжими волосами. Она пыталась переложить кольцо в пакетик. Прямо рукой.
— Да не трогай ты его, дурында, –в последний момент Потапенко ударил её по руке, кольцо покатилось на пол.
— Потому и в мусорке колечко оказалось. Она боялась его взять потом, как растворила яд.
— Кто она?
Потапенко и Николаич переглянулись.
— А может, это кукла была? — вдруг высказал неожиданное предположение Евгений. Похоже, у него и правда начинала ехать крыша. Он не хотел даже предполагать, что его дочь имела какое-то отношение к этому всему. И физик уводил разговор, пытаясь переключить внимание с процесса на процесс
— А куда она делась?
— Ну… в конце концов.
— Молчи уж… ты, небось, как кровь увидел, все… выключился…
— Да нет же… я в этот раз не отключался… а где Аня?
— Не забывайте, что квартира на первом этаже.
— Ты где сам сидел?
— Вот тут.
Евгений прошел в комнату.
— Двери комнаты и ванны были напротив друг друга, небольшой коридор — вот все, что было между ними.
— И что?
— Что, что, комп включил, почту смотрел.
Компьютер стоял у окна.
— Так ты не видел, что происходит в ванной…
— Не видел, да…
— А дверь в ванну была открыта?
— Нет, я точно помню, что закрыл ее.
— Значит, ты уселся тут и ждал ментов. А какой смыл, если ты выпустил дверь из виду? Если бы ты решил подстеречь труп, то почему ты так далеко отошел?
— Ну кровь…
— Но дверь была закрыта. Сел бы у двери, сидел бы… чтобы никто…
— А куда оно делось? Ну не видел я дверь, но…
— Да в том-то и дело, ты не видел ни дверь ванны, ни входную дверь… ни кухни, ни коридор на кухню…
— Но в прошлый-то раз я сидел на лестнице.
— На лестнице ты потерял сознание, и мимо тебя армия прошла в твою квартиру, а ты и не очухался…
— Какая еще армия?
— Скорая, милиция…
Физик опустил голову. Правота Николаича была очевидной.
— Значит что — некто мог исчезнуть, разыграв свой спектакль, и во входную дверь и в…
— Окно на кухне.
Все, не сговариваясь, пошли на кухню. Первый этаж не вынудил хозяев этой квартиры поставить решетки. Зато это были стеклопакеты.
Под окнами рос кустарник.
— Может, выйдем на улице посмотрим?
— Конечно.
— Так все, я еду к сыну, Аня наверняка у него.
— А почему дочка едет к брату, а не к отцу?
— Так они же…
— А ты вроде ее устроил в «зазеркалье»? Разве это была не ее мечта?
— Мечты наказуемы.
— Пойдемте, посмотрим под окнами.
— Послушайте, зачем ей было ходить под окнами, если она могла спокойно уйти через дверь.
— То есть, вы все-таки думаете, что это была жена?
— А кольцо?
Ольга все это время молчала. Она никак не могла понять, почему проблема с кольцом вдруг потерялась и ушла в сторону, и никто больше о нем не говорит.
Потапенко сверкнул на нее глазами из-под очков. Она замолчала.
— А зачем это ей нужно?
— А вдруг бы он сидел и караулил под дверью? Откуда она знала, что он возьмет и уйдет?
— Нет, но зачем, зачем ей нужны эти розыгрыши?
— Да откуда я знаю? Может она сумасшедшая?
— Так, вот вам ключи, я поехал, я поеду к сыну… Не могу тут оставаться ни секунды…
Евгений положил ключи на стол кухни и повернулся к двери. И вдруг остановился.
— Ты чего? Уходишь, так иди… Не пойму только, чего ты нас тогда вызвал?
У Потапенко явно было что-то на уме. Он буквально выталкивал Евгения из дома.
— Смотрите…
— Что?
Физик стоял в коридоре, не поворачиваясь, не в силах оторвать взгляда от того, что он увидел.
— Что, опять труп? Где? На вешалке?
— Смотрите…
Потапенко и Николаич меланхолично подошли к нему и посмотрели туда, куда уставился ядерщик.
— Ну что, — сзади подошла и Ольга.
— Ничего себе, — присвистнула она и первой протянула руку, чтобы дотронуться до этого.
— Не трогать! — во второй раз остановил ее Николаич.
На вешалке, как ни в чем не бывало, как будто висело тут всегда, поверх пальто и круток находилось тело.
Молодое, красивое тело, немного посиневшее и утратившее свои первоначальные краски, было прикреплено к вешалке скотчем и спокойно глядело на все происходящее.
— Да это Таня.
— Какая Таня?
— Это Таня с «зазеркалья».
Николачи дотронулся до тела.
— Здесь только одна голова… А одежда к голове… скотчем…
— Ужас, — только и смог сказать Евгений и отвернулся.
— Выходит, убийства продолжаются. «Зазеркалья» уже нет, а…
— А это точно она?
— Ну да.
— Она должна была уехать… Да точно, с Артемом они уехали из… с дачи Валеры Ванидзе… и…
— А куда они уехали?
— Неизвестно. Они свалили до милиции.
— Надо милицию вызвать.
— Да что, в конце концов, происходит? Почему в моем дома появляются и исчезают…
— Ну, эта голова не исчезнет… мы втроем ее видели… Я пощупал…
Николаич снова дотронулся до головы. Провел по щекам… закрыл глаза…
— Ужас… Нет, это не папье-маше… Это тело, не воск.
— Так что делать-то? Где моя дочка? Значит, ей грозит опасность.
Потапенко сел. Он опустился прямо на табуретку в коридоре. Он смотрел то на голову, то на Евгения, то на Ольгу и Николаича.
Ничего себе отпуск он себе устроил. Да еще в какое-то сумасшедшее дело влез.
То, что убийца сумасшедший, он уже не сомневался. Хотя мотив мог быть у каждого.
Разве все наши мотивы, желания и мечты — это не сумасшествие.
— Все, это конец, я даже не знаю, что теперь и подумать, — Ольга прислонилась к стене.
— А раньше, что ты думала?
— По поводу?
— Ну не знаю…
— Ну я думала, что Марка убила Офелия, но потом, когда Офелию убили, я подумала, что его убила сама Рита…
— Вообще все выглядит нарочито глупым. Все абсолютно выглядит глупым. Вся цепочка преступлений выглядит нелогично глупой…
— Какая цепочка?
— Ты хочешь все преступления связать в одну цепь?
— Может, это случайные совпадения?
— Не верю я в случайности…
— А какая цепь?
— Марк — раз, Разина — два, Офелия, — три, Юля, Пэрнст, Сергей…
— И труп в ванне.
— А это тут при чем?
— Может, было бы и не при чем — но при чем здесь тогда голова этой вот… как ее. Как ты говоришь?
— Тани.
— Да Тани.
— Давайте разложим…
— Марка убивают — ампула с препаратом, лишающим воли… диктуют придурковатую записку и! что вообще абсурдно — подбрасывают саму ампулу… — мол подавитесь… я вот отравил, убил и порезал и утопил — короче… прямо у вас под носом убил и все…
— Потом режут Разину. В примерке. Режут и все… По горлу… да… а она шепчет имя Марка…
— Да… потом, прямо за поносом умирает Офелия… без комментов… потом режут Пэрнста прямо на Юльке и тут же наблюдавшего Сергея…
— Тоже режут… уже без всяких препаратов.
— Кольцо…
— Потом режут Таню…
— И что? Я не вижу ни связи, ничего вообще…
— И при чем здесь его жена?
— Когда приехали менты и увидели что ванна пуста, что они подумали? Что я сумасшедший.
— Правильно.
— Ты хочешь сказать, что хотят Женьку подставить? Теперь у него тут явный труп… и все сейчас спишут на него? Посадят его в дурку и все? И кольцо его…
— Он не мог утопить Марка… туда не мог попасть в зазеркалье-то…
— Он мог передать ампулу Ане, дочке… и кольцо…
— Не вмешивайте сюда Анечку!
— Да, и она демонстративно оставляет эту ампулу на виду… мол, вот… я его отравила и написала записку…
— Погодите, погодите… а что на ампуле написано было? Они же принимали кофеин. Может, он сам принял, думал, что это кофеин… кто-то ему подсунул вместо кофеина этот препарат… и все… потом просто сказал, что делать и все…
— Почему ампулу не спрятал?
— Не нашел.
— Как не нашел?
— Так Ритка же забрала и ампулу и записку… и спрятала…
— Так зачем было оставлять?
— Ритка пришла и спугнула, может закатилась, а потом… не нашел.
— А Офельку?
— Ну, Офельку было убрать легче простого… в ночной салат подсыпать…
— Или в йогурт.
— Ну йогурты там все лопали.
— Она салат делала из последних йогуртов… так что… колечко окунула в месиво и в помойку.
— Тогда это точно кто-то свой.
— И не один… у этого участника был сообщник на свободе. Ты говоришь, что жена твоя врач?
— А где моя дочка?
— Да погоди ты с дочкой… как раз ей, как я понимаю, ничего не угрожает.
— Что вы хотите сказать?
— Что твоя жена тут по уши…
— А ванна, при чем здесь моя ванна?
Физик сделал шаг к двери в ванну. Он резким движением открыл ее, распахнул и щелкнул по включателю. На такой театральный жест все обернулись.
— Ну как при…
Потапенко осекся, он хотел продолжить говорить, но не мог, потому что то, что было в ванне зеркально повторяло только что увиденное. Прямо на кране висела голова. Скотч шел по щекам и, подхватывая ее снизу, клеился к крану.
— Артем, — прошептала Ольга, сразу узнав красивый прищур, так странно сохранившийся на отделенной от туловища мертвой голове мачо.
— Мда…
— Это мог сделать кто-то из присутствующих.
— Я? — Евгений смотрел во все глаза, но все же понял суть предложения.
— Да мог и ты. Выдумал какой-то труп, чтобы подбросить тут реальные мертвые головы… да еще и нас позвал — типа алиби…
— Ольга тоже могла, почему вы ее не подозреваете?
Похоже, физик потерял последние остатки самообладания. Рушилось все. Какое-то «зазеркалье», и все, что с таким трудом строилось год за годом, — жена, дети, квартира, спокойная жизнь, ну да, бывшая любовница, к которой время от времени можно было приехать и поплакаться в жилетку — все рухнуло В один… нет не в один…
— Да все началось с «зазеркалья»… С продажи квартиры.
— Послушай, а кто продажей квартиры у тебя занимался?
— Жена.
— Ты говоришь, она в командировке.
— Ну это сейчас, — Евгений осекся, обернувшись на голову в ванне. — То есть, где она сейчас…
— Ладно, ладно.
— Короче, мы вас обоих задерживаем, до выяснения обстоятельств.
— Но дочка, как же…
— Дочка, а ты знаешь, где дочка?
— У сына…
— Дедка за репку, репка за детку…
— Что с головами делать?
— Вызывай сюда всех, эксперты, криминалисты, все, кто там есть, всех пусть разбудят и сюда привезут.
— А…
— Надо это остановить… Не могу больше приезжать на свеженькие трупы.
— Мне надо к дочери.
— Все… хватит в игры… это уже не исчезнувший труп, это реальные двое ребят, которых кто-то только что убил, отрезал головы, привез сюда и подвесил, одну в ванне, другую в коридоре.
— Ну в коридор просто…
— Так кто где был, когда голова появилась в коридоре…
— В коридор могли из двери.
— Ну да дверь была незакрыта.
— А в ванну?
— Да что же это такое, вы что… трупы ходите считаете, или преступника ищите?
— Ты знаешь… тут топтаться нечего.
Потапенко посмотрел на Ольгу. Рыжие волосы, темные глаза смотрели грустно, куда-то в себя, казалось она полностью отсутствует. А вдруг и правда, она замешана во всем этом?
— Что думаешь, кто это?
Когда-то она здорово помогла ему. Он не мог поверить, что это одинокая женщина пошла на поводу….
На поводу чего? Любви к любовнику? Типа что… старая любовь не ржавеет? А разве это старая любовь? Первая? Очень не похожи были отношения этих двоих на какую-то там, пусть даже и первую, любовь. И потом, столько лет… жена, дети… у нее взрослый сын, женился уже… и вдруг она решила… Решила — что? Может она просто сошла с ума… и пошла на поводу у собственного безумия…
А может, Ольга сошла с ума от всей этой лжи и решила перерезать все «зазеркалье»… И она очень странно смотрит…
— Оль, о чем ты думаешь…
— Боюсь, что я знаю, кто это сделал…
— Кто?
— Капитан Немо…
— Так, ну ладно, ведите их на фик в камеру.
В коридоре уже суетились люди. В ванне работали эксперты.
— Нет, ну разрешите мне найти свою дочь… Я не мог, просто не мог убить, у меня времени не было.
— Ну ладно, этого придурка можете опустить, а женщину в наручники и в камеру. Пусть сидит…
Евгений рванулся к выходу…
— Зря ты уходишь, — прошептала вслед убегающему физику Ольга.
ГЛАВА 13. ВСТРЕЧА
Димка чувствовал себя в своей тарелке. Клуб — это было то место, о котором он мечтал уже давно. Девочки вешались, шампанское текло рекой. Влад сидел рядом и сразу две девчонки висли у него на руках. У Влада. Он просто светился счастьем.
Ну, дорвался, красавчик. Что еще надо в 16 лет. Пощупать что-то, что больше третьего размера. Димка усмехнулся. Девушка справа буквально вжалась в локоть парня. Ее мягкая, круглая грудь впечаталась в предплечье. Влад с блаженной улыбкой уже мало что соображал. Он повернулся и, высунув язык, приник к губам красотки. Рука легла на правую грудь, так настырно терзавшуюся о его свитер.
Блин, уже и кольцо кто-то ему подарил, — Димка заметил сверкнувший перстень. — Вот это скорость… только вышли, уже все в подарках, в девках. Ну этому надолго хватит.
Сам Димка мечтал о деньгах. Он хотел стать режиссером. Фильм сделать, фильм– это было все… Но хотя бы в театре играть. Стать известным.
Для чего он хотел быть известным? Об этом как-то не задумывался.
Ну, конечно, деньги…
Влад-то он маленький. У него удовольствие — это главное. Главное получать — девок, деньги, машины… как он сказал– красавицы без денег не дадут… а я хочу красавиц, настоящих красоток…
Совсем свихнулся парень… красотка — не красотка… да на любую красотку, если долго смотреть — она становится страшной…
Нет, он сам хотел другого. Он хотел стать законодателем. Законодателем мод, вкуса, чувств. Он умел держать себя в руках и говорил сладко и величественно. Пусть это была фальшь, но фальшь красивая. К тому же многим нравилось. Возможно, что и не всем. Не раз он встречал злобные лица, вот даже и в «зазеркалье» — не все довольны, как он себя держал. Но зато на каждый вопрос у него имелся ответ. Пусть тоже фальшивый…
А что было внутри. Это не вопрос. У него хоть что-то было внутри. У Влада не было вообще ничего. У малыша напрочь выключилась машинка мышления. Иметь, иметь и иметь. Иметь успех, славу, девок, квартиру, — да ему уже столько надо было, что в пору было составлять реестр, и он бы занял тома, как дело в английском суде.
— Долго мы тут уже?
— Черт знает, нынче жить — стало понятием растяжимым в понимании, а время потеряло границы и обрело резиновость.
Девочки засмеялись. Одна поправила локоны и посмотрела на Димку.
— А ты русский?
— Светик, я не русский я русич. А Русич между жизнью и смертью всегда выбирает свободу.
— Посмотри на ту кукындру, — весело толкнул Влад друга, — заплела дреды в косички и сидит, делает вид, что она мегакрутая.
— Что ты хочешь, даже в мире самых чокнутых людей есть свои короли.
— Дим, ты неподражаем, — сверкнула глазами девушка, сидевшая напротив.
— Сфоткай нас, я завтра в Интернете эти фотки помещу. На «Звездном» блоге. Все лопнут от зависти. Влад целуй, я хочу этот момент запечатлеть.
— «Звездный» блог отец проплатил. Там обо мне будут год еще писать.
— Так что у вас там произошло?
— Не хочу об этом говорить. Вон смотрите, это мама Ани.
— Ой не хочу встречаться с родичами…
— Да она простая…
Толстая женщина приближалась к ним.
— Все равно не хочу.
Влад поднялся
— Девочки пошли…
— Да, пошли отсюда, а то сейчас начнется. Что из них вырастит… то да се…
— Да, точно, сматываемся…
— Что из них получится, страшно представить, молодежь обеспокоена количеством рингтонов в своем мобильнике, — смешной, искаженный голос Влада кого-то изображал. Но кого точно, Димка не мог вспомнить.
— Ну тогда быстро, пока нас не перехватили.
Они немного опоздали. Женщина уже шла им наперерез. Они было вильнули, типа увидели друзей, но она, чуть не смахнув столик, ринулась им наперерез.
— Здесь что дресс-контроля нет? — удивилась одна из красоток.
— Да она, небось, сунула что надо, красивую цветную бумажку, –а это получше дресс-фэйса будет…
— Подумаешь, Коко Шанель какая…
— А где Анна?
— Анна… мы не знаем, все ринулись, кто куда, а Аня вроде сказала, что к брату рванет.
— Ах, к брату, а почему не домой?
— Ну, может, она имела в виду другого брата, брата по разуму, — хихикнул Влад, оценивающе посмотрев в огромный вырез стоявшей рядом упитанной девушки.
— Влад — ты что, моего мало? — девушка, висевшая у него на руке, положила его ладонь себе на грудь.
— Хорошего всегда мало, — хихикнул он.– Отдыхать надо красиво.
Он вдруг взял шампанское со столика той девушки, грудь которой он только что пытался рассмотреть, и полил им и себя и своих спутниц.
— Красота…
— А… — попыталась было что-то еще спросить мама Ани, но Влад плеснул на нее шампанским и быстро рванул к выходу.
Анна спала. Она давно уже хотела только одного — поспать. Брат открыл ей дверь, ни о чем не спрашивая, и сразу позвал ее на кухню.
— Нет, я спать, есть не хочу.
— Ну иди в дальнюю, там никого.
— А куда жена делась?
— К родичам уехала, и сына взяла.
— В смысле Мику?
— Да Мику.
— Своего-то она тебе собирается рожать?
— Ну, вот ты разбогатеешь, тогда и родит.
— Тогда я тебе другую жену найду.
— Или много жен.
— Ну, ты ненасытен.
— После такого тяжелого детства, все будет мало.
— Ну ладно.
— Что ладно?
— Хорошо все провернули. Марк ушел, как провалился.
— Утопился…
— Да.
— А Разину ты тоже здорово…
— Думаю, нас никто никогда не найдет.
— Ты станешь единственной из этого «зазеркалья».
— Да плевать. Там еще Влад остался, Настя, Димка…
— Да погоди… еще не вечер…
В дверь постучали. Стук был негромким, но Анна проснулась. Слишком много сегодня произошло, чтобы даже во сне не прислушиваться к звукам.
— Вань, ты что, кого-то ждешь?
— Может, отец нашел?
— Вань открой.
— Это мать.
— Открывай, что теперь делать.
Мать вошла в комнату, сердито осматривая дочь.
— Ну, мам, ты что, сошла с ума? Договорились же. Что ты сразу, после… в Германию…
— Отца пришлось…
— Как?
— Я его в речку свалила.
— Как?
Анна села на кровати и смотрела во все глаза.
— Ну как, напоила его пивом с добавками, а потом вышла из машины, а он дальше сам поехал.
— А как же наш план теперь?
— Так даже правдоподобнее будет. Подумают, что он чокнулся… А так, ему пришлось бы рассказать все. Он стал подозревать бы. Будет самоубийцей.
— Погоди, погоди, мам, а как же наш первоначальный план? Что он находит трупы, сначала не настоящие, потом настоящие.
— Да все он уже нашел. Про настоящие я ему ничего не стала говорить. Он думал, что вешал муляжи.
— Так он сам повесил эти головы?
— Ну да, когда я появилась, после того, как он труп нашел мой в ванне, он уже готов был верить всему. И про эти головы тоже решил, что муляжи. Ну и повесил. А менты ему все про них объясни, что это трупы…
— А как же наша идея, что его хотят подставить… и тем самым все сразу подозрения от нас отвести, а мы бы подбросили бы Димке ампулы…
— Не волнуйся, я ему уже все подбросила…
— А зачем же ты убила отца?
— Зачем ты убила отца? Ведь все было продумано, все до деталей. Чем он тебе помешал?
Иван появился в дверях и высился тут двухметровой каланчой, как верховный суд.
— Да брось ты, Вань, он никогда меня не любил. Ну женился по глупости и молодости.
— Он не по глупости на тебе женился, а потому, что видел в этом свой долг. Раз ты забеременела, то он обязан был на тебе жениться. Он интеллигент.
— Мам, как ты могла… он мне был дорог, как память…
— Да что ты понимаешь, он изменял мне с каждой встречной.
— Мам.
— Ну что, мам! Сколько дают сейчас за измену родине?
— Ну, мам, ты же не родина.
— Семь лет, — пробурчал Ваня.
— За изнасилование, соучастие в убийстве и куча, куча всего — дают семь лет.
— Можно еще одновременно с этим автомобиль угнать.
— Вот именно. Почему за измену родине дают срок, а за измену жене — нет?
— Измена жене не является государственным долгом.
— Раз так, то в роли судьи может выступить сама жена, и она же вынести приговор.
— Ерунда.
— Все, дети, я больше не хочу терпеть рядом человека, который может мне изменять. Скоро у нас начнутся хорошие времена, Анечка станет знаменитой, и пусть это будет наша семья, только вы и я. Я долго ждала этого момента.
— Мам, успокойся, но как же, зачем ты это сделала?
— Сделала и сделала.
— На, мам, выпей чая, успокойся, — Иван протянул ей чашку чая, — надо ехать в квартиру, Аньке пора возвращаться, раз все так складывается, она должна дать какие-то показания против Димки.
— Да ничего не меняется, все, как и было задумано.
Большая, толстая женщина глотнула чай, и с улыбкой посмотрела на сына. Она любила детей до безумия, так же, как с недавнего времени ненавидела их отца.
— Теперь мы вместе, — прошептала она.
Она сделала еще глоток и замерла.
Мелодичный звонок забулькал, извещая о желающих войти.
Несколько шагов, и Потапенко стоял в комнате, рядом с Иваном и Аней.
На полу, с разбившейся чашкой в разжатых пальцах, лежала та, чей труп так часто не удавалось застать дома. Она улыбалась.
ВМЕСТО ПОСЛЕСЛОВИЯ
Париж. Ольга случайно оказалась здесь. Некто, кого она не знала, выслал ей билеты на самолет и в Гранд-Опера.
Настя стояла на сцене и пела. Полный зал, в невероятной тишине, боясь вздохнуть, застыл в едином движении душ. Казалось, все мелкие и несущественные заботы и мысли ушли, все желания стали нереальными и мечты — смешными. Все что надо было — лишь слушать этот невероятный голос, поглощавший проблемы существования этой планеты и соединявший тело с душой, что была вечна и непонятна, и заселяла это жалкое, животное тело, прилетая на время с холодным светом полярной звезды…
Смешной старик в рваном и грязном свитере сидел рядом с Ольгой и блаженно улыбался…
Азбука семейной жизни. Детектив
© Copyright: Маргарита Макарова 2, 2016
Свидетельство о публикации №216032500675
Свидетельство о публикации №216032500675
Рецензии