Сифилис души

Тёмные, смуглые перила вились с самой поднебесной высоты, скользя между опиравшимися о стены этажами, ныряя между квартирами историй и окон события, растворяясь где-то внизу, между двадцать первым и двадцать вторым поворотом, на привязи примкнувший к дверному проёму, жалобно скрипящий и источающий залежавшийся слой пыли, взметнувшаяся к самому неправдоподобному началу от одного ненастоящего вдоха. А он был: гулко, шумно, с еле заметным стоном от быстрого, непривычного бега вырываясь из груди, смывая струящимися слезами последнюю морщинку усталости и скованности — руки слабли, ноги подкашивались, и в конце-концов падали, приникая к горячим потокам сухого воздуха, жалко хватая ртом остатки жизни в этом пустынном, безлюдном месте, замкнутом с четырёх сторон, и лишь слабо прикрытым с противоположного лона. Волосы зябко прикрывали опущенные плечи, слабо вздрагивающие от вдоха разморенной немощности и пустоты.
Её мир пал, разрушился, рассеялся пеплом после опустошающего пожара, пронизывающий всё её тело тупой, ломающей поперёк глупой, самонадеянной болью — она чувствовала, как сердце пульсом отдаётся в опьянённой голове, с наслаждением, до потери сознания, с ненавистью ко всему вслушиваясь в свои слабые порывы души, уличая в измене и лжи. Минутой ранее она готова была заверить себя в абсолютной чистоте, силе, решительности, уверенная, как, впрочем, и всегда, в то, что случится после — но почему-то прогадала…
С упоением она протягивала руки, мысленно теряясь в чужих объятиях, не различая ни неба, не земли, замкнутая, выпитая до дна чуждыми губами, мерзко прикасавшимися к ней день ото дня, лелеявшие детскими, отчаянными, несерьёзными мечтами, сейчас же угасшие внутри смертного тела, дышащее лёгкими и распространяющие ненужную окись азота, смыкаясь кольцом над кислородом, энергично, живо перерабатывая литры крови. Но она не ощущала себя такой, лишь злобно, нахально смеющаяся, мёртвая заранее перед невыносимо горьком, болезненным роком судьбы. Тайное становится явным.
Острый нож заботы сначала неумело скроил пришлые шрамы всем своим лезвием, пересекая новыми рубцами, и так внезапно, с нажимом вытянувшимся обратно. Она истекала заживо, песком осыпаясь по краям пальцев, кончиков тёмных волос, ресниц и кривящихся потрескавшихся губ. Её сморил неразборчивый сон, дурманящим облаком окутывая с ног до головы, охладевшая в момент речи — по лестнице текло обширным морем зыбкое, просроченное белое молоко. Кашель раздался в этих далёких от её сознания стенах, с силой разя тут и там разрывающей болью, когтями выскребавшие в ней злосчастные слова имена, адреса, буквы, улицы, номера, пожизненно заключённые в её душе, с рёвом вырывавшиеся изнутри вместе с кусочками влажной, жёлтой гнили, пропахшая лёгочными остатками. Кровь, алая кровь…
Как в забытье она, не переставая, кашляла, наблюдая, как с виднеющихся бледных пальцев стекает нечто вязкое, кислое и гнойное. То, что она оставила позади, или потеряла, оставив? Нечто холодное, жидкое, то бледное, то смоляное протекало в её жизни, забравшись в самую её сердцевину: в то, чем жила, чем дышала, о ком думала… Но глаза закрылись, и, кашляя, она упала навзничь, прикасаясь к сочащемуся молоку. Тайное всегда становится явным.