Совок Послевоенные акции Сталина

     Послевоенные  акции  Сталина.
В начале второго курса меня избрали в комсомольское бюро.
Общественная работа была постоянным спутником молодежи. Еще никуда не выбранный я был агитатором и старался  добросовестно выполнять формальные подотчетные обязанности – как, например, сходить положенное число раз на свой участок. В обязательные ходки входило:
1. объявить о дате выборов и о расположении избирательного участка.
2. Рассказать о кандидате в депутаты.
3. Уговорить жителей сходить на свой участок и проверить правильность занесения их в списки избирателей.
К этой работе молодежь относилась по-разному. Как к члену бюро, ко мне попало заявление одного агитатора, старшего в группе, с жалобой на другого, который, по мнению старшего, нерадиво относился к своей работе агитатором, – оно было так до смешного серьезным, что я его сохранил на память о тех забавных временах.
Можно сомневаться в том, что я тогда видел в этом временную нелепость, но, ведь, сохранил этот листок. Однако серьезность этой записки говорит о том, что некоторые наши товарищи видели и в общественной нашей действительности естественность, а может быть, просто считали естественным необходимость соблюдения дисциплины.
  В том прошлом, агитаторы и члены каких-либо бюро и комитетов по распоряжению партии будили нас на демонстрации и на выборы. На выборы надо было обязательно идти как можно раньше, а желательно к открытию участка в 6 часов утра, чтобы продемонстрировать народу, т.е. самим себе, и партии, как мы рады выборам, как стремимся в первых рядах «подать свой голос за блок
коммунистов и беспартийных». Неужели в Политбюро это навязанное рвение расценивали, как нашу поддержку этой самой партии, правительства и блока коммунистов и беспартийных? Но в выходной день раздавался стук в дверь: «Подъем!».
Не довольствуясь этим, чтобы мы могли выразить свою «радость», вызванную нашей счастливой юностью нас собирали на стадионах, и мы пели  громадным хором и танцевали. Все ОСОЗНАВАЛИ НЕОБХОДИМОСТЬ подчиняться и не чувствовали себя «угнетенными», потому что «свобода – это осознанная необходимость». Нас воспитывали, а мы это воспринимали с юмором, как забаву.

 По поводу этой воспитательной работы кто-то – то ли в Харькове, то ли в Москве, то ли еще где-то – пустил среди нас анекдот.
В детские ясли, куда родители на время своего нахождения на работе, приносят детей до трех летнего возраста, пришла комиссия. Комиссия отметила, что в яслях чисто, тепло, дети веселые и кормят их очень хорошо. В числе недостатков комиссия отметила недостаточную воспитательную работу.
Когда комиссия пришла в следующем году, то на стене они увидели написанный крупными буквами лозунг:
 «ДЯДЯ ТРУМЕН КАКА, АТОМНАЯ БОМБА БЯКА».
На таком примерно уровне и нас воспитывали. Мы осознали не необходимость «мероприятий», а необходимость подчиняться. Мы были молоды, нам везде было весело, но неприязнь накапливалась. Я помню, как мы между собой в группе и в общежитии радовались, что только что построенный Волго-Донской канал назвали: «им. Ленина», поскольку мы опасались, что и ему присвоят имя Сталина. Не потому, что мы были недовольны Сталиным, а потому что надоела безмерность. И в связи с этим, при случае неоднократно со смехом обговаривали недоумение Фейхтвангера, или Барбюса, или еще кого-то из великих при беседе  со Сталиным, по поводу портретов Сталина даже в банях. На что Сталин сказал, что такова, видно, воля народа, запрещать что ли?
 И руководителям, и нам, но, судя по той записке агитатора, не всем, было понятна вся глупость этих «мероприятий», но с Олимпом не поспоришь. Если бы какой-либо руководитель областного масштаба выразил, хотя бы малейшее сомнение в правильности отданных распоряжений, он немедленно лишился бы своего поста, и в его понятии лишился бы ВСЕГО. Отступивший от генеральной линии подвергался безоговорочному остракизму. Рядового члена партии могли из партии исключить, что было полным аналогом «отлучению от церкви» в христианстве – человек и в том и в другом случае становился изгоем.
 А вот сам Олимп, что по этому поводу думал? Неужели они были беспросветными дураками (в том числе и Сталин), или за дураков принимали весь народ? Этого человечество не узнает. Вернее, человечеству в зависимости от политической конъюнктуры, о том, какими мыслями руководствовался Олимп, будут врать штатные толкователи, уверяя, что они это знают.
 В свое  время Геббельс утверждал, что если раз за разом народу повторять одно и то же, то народ поверит и проникнется. Не знаю, о каком народе говорил Геббельс, а среди нас два раза повторенное, на третий раз вызывало отторжение.

Мы были на каких-то общественных работах (1949 год), и во время перекура  сидели на бревнах, а Сергей Богомолов – член партии и бывший офицер –  достал из кармана и стал читать нам «Правду». Не потому, что он должен был читать или проводить с нами какую-то «работу», а просто потому, что он был потрясен до крайности статьей в «Правде» и ему было интересно поделиться ошеломляющей новостью с нами.

«Правда» клеймила Иосипа Броз Тито – коммуниста, возглавившего борьбу Югославского народа против немцев, называя его «Титлером», за отступление от Генеральной линии, начертанной Сталиным. Это было с нашей стороны  извращением самой идеи Мировой пролетарской революции, предполагающей самое широкое самоуправление.
Во всех странах, куда в ходе войны вошла наша армия, мы к власти привели наших ставленников, которые, как руководство любое республики в СССР, строго и беспрекословно и во внутренней, и во внешней политике  следовали указаниям Сталина. Пытались даже от Греции и от Австрии оттяпать «социалистические» ломтики. Сталин это рассматривал, как дальнейшее развитие Мировой пролетарской революции, которое ему удалось осуществить на волне Второй Мировой войны.. Зону нашего управления Сталин огородил от капиталистического мира «железным занавесом».
Страны, не попавшие в зону нашего управления, приняли «План Маршала», предложенный Америкой для послевоенного развития экономики, и быстрыми темпами повышали жизненный уровень населения. Мы в этом отношении явно отставали, что со временем посеяло среди народов стран, попавших в зависимость от России, полное отторжение самой идеи Пролетарской революции, хотя сразу после разгрома Германии авторитет коммунистических партий во всех странах Европы был высок. Теперь идея коммунизма там – за железным занавесом, уступила идее умеренной Социал-демократии, предполагающей классовую борьбу на поле капиталистической экономики, а у нас борьбы между трудом и капиталом быть не могло, потому что труд был, а капитала не было.
После конца войны, из Югославии наши войска вышли. У Югославии была своя сильная армия, сформировавшаяся еще в ходе боев. Коммунистическая ориентация Тито не вызывала сомнений. И вдруг оказалось, что Тито имеет свой взгляд на методы строительства социализма, и не нуждается в указаниях СВЕРХУ!
 Тито при строительстве социализма, допускал рыночные отношения, и не окружал Югославию со стороны «враждебного лагеря» Железным занавесом, а разрешал своим гражданам свободно пересекать границу, не боясь того, что они сбегут.
Не лишен был Тито и личных амбиций: он стал исподволь создавать предпосылки для организации маленького Советского Союза на Баланах в составе своих союзных республик, Албании, Болгарии и  Румынии, разумеется под своим руководством. Сталин рявкнул, и все «союзники» Тито от него разбежались, но больше Сталин ничего не мог сделать.
Оказалось, что у Тито самостоятельная партийная организация и Сталин не может вызвать его в Москву, а международная обстановка и боеспособность Югославской армии такова, что он не может применить силу. Как это позже было сделано в Берлине, в Венгрии и в Чехословакии.
 При чтении мы отпускали шуточные реплики. Статью мы восприняли, как забавную! Мы привыкли, что Сталин приемлет только безоговорочное подчинение с почитанием. Если в отношении технических и военных специалистов, судя по мемуарам, он еще допускал несогласие с собой, то в отношении политических соратников малейшее обнаруженное сомнение в правильности Генеральной  линии, большей частью каралось смертью. Личная недоступность Тито повлекла гнев на всю страну. Югославские студенты на следующий год не вернулись в наш институт.

Такова была наша, для нас привычная, политическая действительность, которая к нам, казалось нам, не имела отношения, т.к. мы не предвидели каких-либо изменений в своей стране и в нашей жизни. Хотя были сюжеты, вызывающие недоумение и некоторый дискомфорт. Таким сюжетом были «убийцы в белых халатах». Мы не сомневались, что это надуманный повод для демонстрации «революционной» борьбы. По некоторым документам, которые мне сейчас попадаются на глаза, это было после того, как я окончил институт, но началось, как мне помнится, еще до 52 года. Да это не играет роли в понимании нашими потомками того, что происходило в стране при Сталине,
Сослуживец рассказывает, как он в студенческие годы (значит до 52 года) приболел и пошел в поликлинику. К терапевтам были большие очереди, а в один из кабинетов очереди не было совсем. Там сидела еврейка. Те же больные, которые прежде лечились у нее, теперь теснились в очереди к другим дверям. Почему? Они поверили государственной клевете? Или в стаде боялись косых взглядов? Или опасались проблем с властными структурами? Студенту на все это было наплевать, он был рад, что может попасть к врачу без очереди. Он вошел в кабинет и увидел женщину, которая сидела прямо, всей силой воли демонстрируя свою уверенность в невозможности обвинить её в чем бы то ни было, кого угодно, ожидая на своем рабочем месте. Но, когда вошел юноша, с женщиной случился нервный срыв. Она так была тронута, тем, что нашелся человек, презревший клевету, что расплакалась.
Зачем Сталину это было нужно? Будут ломать историки головы. Не исключали мы того, что ему нужно было постоянно держать струну борьбы натянутой, а для этого постоянно нужны были враги, но, конечно, не среди носителей власти, т.е. не среди рабочих и крестьян. А почему евреи? Исторически привычно?
Уже сейчас, при написании этих воспоминаний, я узнал, что в ходе этой кампании евреев стали где-то исключать из медицинских институтов. А наша институтская группа состояла наполовину из евреев, полно евреев было в авиационном институте. Окончив институт, они работали на предприятиях выпускающих секретную военную продукцию. Было в то время полно евреев среди создателей атомной и водородной бомб, и все эти евреи, в том числе и в нашей группе, уж не знаю, спокойно ли, но по моим тогдашним ощущениям – спокойно учились и работали, как это следует, в частности, из воспоминаний Сахарова. А из медицинского исключали. Так что? Кто-то в верхах поверил провокационному сочинению об «убийцах в белых халатах»? Тогда это психическое заболевание. Но после смерти Сталина весь этот кошмар мгновенно прекратился. Поверившие выздоровели?
Прошло 50 лет.
Бродят по коридорам слухи (по Эху Москвы), что видные евреи, получившие известность благодаря своим заслугам перед родиной (авиаконструктор Лавочкин, к примеру), написали (подписали) письмо с требованием выслать всех евреев в Сибирь. И их тоже? И создателей водородной бомбы, и конструкторов самолетов, и ученых, и поэтов, и писателей? Или только рабочих от станка, шоферов, врачей, педагогов?  Но письмо это не опубликовали. Что это было? Кто сочинил это письмо, кто заставил умных волевых людей подписать его? Кто запретил его публикацию, и, следовательно, действие? Что же это было?
Мне кажется, что это была уловка в надежде прекратить преследование евреев гуманитариев.
Поэтов, медиков, школьных учителей, артистов можно выслать куда угодно – от этого военная наша мощь не пострадает, и народу (толпе) от этого ни жарко, ни холодно, а враги тайные и явные этой толпе продемонстрированы – струна борьбы натянута. Чтобы это прекратить, сочиняется письмо – давай уж всех подряд: и из научных центров, и из конструкторских бюро, и из заводов и со строек (а это в основном руководители) извлечем и вышлем.… И всё встанет, а чтобы не встало, надо вообще прекратить эту кампанию.
Сталин наплевал на уловку и подлую практику формирования врагов из евреев – гуманитариев продолжал, а авторов письма трогать не стал – они нужны были народному хозяйству.
А, может быть, этим письмом видные люди хотели выразить свою солидарность с невинно преследуемыми, а Сталин и на эту солидарность наплевал – прокукарекали, ну и сидите на своем насесте, в своих креслах, никуда вы не денетесь.

По прошествии многих лет защитники памяти Сталина поговаривают, что это Берии нужны были враги, чтобы демонстрировать Сталину свою неусыпную бдительность. Когда же Сталин умер, Берия, прекратив эту вакханалию, как бы, говорил: «Это все он, я тут не причем, я не мог ослушаться».
В то время мы об этом письме, разумеется, не знали. А откровенно о медиках говорили только в узком кругу.
В этом же ключе следует рассматривать и ленинградское дело? Соперников, или оппозиционеров у Сталина после войны быть не могло. Его авторитет был непререкаем, доверие к нему было безграничным – это была формула взаимоотношений между народом и партией: «Безграничное доверие к партии и правительству». И это безграничное доверие он сам размывал послевоенными репрессиями. А может быть, не сам, а Берия готовил себе пьедестал, как для борца против репрессий, а пока нагонял на остальных членов Политбюро панический страх? У самого Берии при воспоминании о судьбе Ежова и других предшественников сильнее, чем у многих, тряслись поджилки. Опубликованные обстоятельства смерти Сталина очень на это намекают.
Конечно, мы ни на йоту не верили публикуемым обвинениям, выдвинутым против ленинградских руководителей, и хотя вслух этого не говорили, но из разговоров это было очевидным, – конечно, мы строили предположения. Мы не сомневались в безграничной преданности  этих руководителей Сталину – тогда, что это было? (Сейчас я узнал, что они предлагали выделить в отдельную структуру – по типу союзных республик, – компартию РСФСР, что могло послужить основанием для платформы оппозиции. Но зачем надо было расстреливать – достаточно было или с улыбкой, или, нахмурив брови, сказать: «Цыц», –  и авторы предложения тут же бы прикусили язык). Или Сталин был вампиром, которому непременно нужна была кровь?

А так называемые «Шарашки»? (Тогда мы о них не знали – это уж я сейчас рассуждаю). Где талантливые ученые и инженеры работали во время войны и после войны над проектами, содержание которых было секретным. Зачем их надо было держать за решеткой, если им доверяли такие работы? И они творили, с полной отдачей сил творили. Они не были врагами СССР. Один из гадателей в современной газете предположил, что, может быть, таким способом Берия спасал интеллектуальный потенциал России от гибели на каторге (он  курировал шарашки). А кто их на каторгу отправлял? Нет, господа хорошие, мимо Сталина ничего не проходило – он стремился всё объять.

Вспомним эпизод из биографии Мерецкова. Мерецков незадолго до войны был начальником генерального штаба. Как только началась война, Мерецкова арестовали. В оправдание катастрофы первого периода войны, надо было найти виновного, Мерецков, как бывший начальник Генштаба, подходил для такой роли. Но затем, было решено на жертвенный камень бросить Павлова, а Мерецкова прямо из застенка назначили командующим армией. Кто понес наказание за отрыв от армии в разгар боевых действий офицера с высокими боевыми качествами? Никто! А кто понес наказание за арест Рокоссовского? Никто! То есть, это делалось с ведома самого Сталина, который мог бросить на жертвенный камень человека по своему личному выбору.
Что это было со стороны Сталина? Может быть, это было психическое заболевание? Маниакальная боязнь предательства? Или его ближайшее окружение, в конкурентной борьбе между собой, водило ЕГО за нос и натравливало его на своих личных врагов – конкурентов? Или он такими действиями продолжал натягивать струну, изображающую обострение классовой борьбы по мере приближения коммунизма? Тогда это была глупость, подрывавшая его авторитет и нагнетающая страх, отнимающий волю к проявлению самоотверженных усилий в борьбе за этот самый коммунизм. Недавно (2013 год), из публикаций Радзинского я узнал, что Сталин дружески принимал и беседовал с причастными к Ленинградскому делу Кузнецовым и Вознесенским непосредственно перед тем, как бросить их в пыточную камеру с требованием добиться от них признательных показаний. Да, да, да, присущи были Сталину безграничная жестокость и изощренное иезуитство. Было это в его характере – пришел я к выводу, если Радзинский не сочиняет.
Ни Берии, ни Сталина и никого из его ближайшего окружения нет, так что этого никто никогда не узнает. Сталин ни одного лишнего слова не сказал. Будут только АВТОРИТЕТНЫЕ домыслы, обоснованные умело подобранными архивными материалами, и гаданием на психоаналитической кофейной гуще. Очень обширное поле для творческой деятельности Политиков, Историков, Сочинителей.
А я делаю выводы только из открытых публикаций и своих наблюдений, и, в эйфории борьбы против тоталитаризма, поддался угару этой эйфории и даже создал в воображении отвратительный памятник сталинским злодеяниям.
На выходе Никольской к Лубянской площади, слева, на уголочке, напротив Лубянки и Детского Мира  был небольшой скверик. Сейчас на нем стоит похожее на бульдога здание, мягко говоря, не украшающее этот уголок Москвы, а скорее, наоборот. Я на этом месте представил не менее безобразный памятник в виде выполненного из стекла громадного (3 – 4 метра) осьминога с головой Сталина лицом к Лубянке, щупальца которого загребают и рабочих, и крестьян, и интеллигенцию, и военных. А по всему стеклянному осьминогу волнами меняется цвет от синего, до пурпурного.

Теперь я думаю, что тогда надо и Петру, который, в отличие от Сталина, сам мог рубить головы, поставить памятник с топором в одной руке и с женской головой, взятой за волосы, в другой руке. И на речной стрелке напротив храма  вместо парусно-металлического сооружения с Петром–капитаном поставить Петра с громадными ножницами, которыми он отрезает, как бороды у бояр, Россию от прошлого, от русского, превращая нас в шустриков, нацепивших  букли, озирающихся по сторонам и бегущих за Европой, пытаясь ее догнать. До сих пор, с петровских времен, все догоняем и догоняем, и никак не можем догнать. Уж устали и плетемся в хвосте. Ну, сколько можно? А нас опять запрягли в брички, в которых сидят разнообразные чичиковы и гонят, чтобы сорвать очередной куш.
А если считать, что можно было Петру работных людей и крестьян месить как глину для строительства величия, то и Сталину, как зодчему самой большой вершины в истории России, надо поставить такой же памятник, как церетелевский Петру, хотя бы как Главнокомандующему в Великой Отечественной войне. Завистники всякому величию говорят, что не Сталин вел полки. Верно, не Сталин. Полки вели Жуков, Рокоссовский, Конев, Василевский и другие талантливые полководцы, но они вели их туда, куда указывал Главнокомандующий, выбирая направление из предложенных Генеральным штабом вариантов. Стратегию и фронта, и тыла держал в своих руках Сталин. Мерецков в своих мемуарах писал, что Хрущев врал, когда говорил, что Сталин войной руководил по глобусу. На столах были разложены не только стратегические, но тактические, если это требовалось, карты. Как руководителю мирового масштаба приходилось пользоваться и глобусом, потому, к примеру, что кратчайшее расстояние на планете между двумя точками можно определить только по глобусу, т.к. нет таких карт, которые сферу могут превратить в плоскость.
В музее авиационного завода я видел телеграмму.
«23.12.41. Директору завода №18, №1.
Вы подвели нашу страну, нашу Красную армию. Вы не изволите до сих пор выпускать ИЛ – 2. Самолеты ИЛ – 2 нужны нашей Красной армии теперь, как воздух, как хлеб. Шенкман дает по одному ИЛ – 2 день, Третьяков МИГ – 3 по одной дв штуки. Это насмешка над страной, над Красной армией. Нам нужны не МИГ – 3. ИЛ – 2 если 18 завод думает отбрехнуться от страны давая по одному ИЛ – 2 день то жестоко ошибается понесет за это кару. Прошу вас не выводить правительство из терпения тчк требую, чтобы выпускали побольше Илов. Предупреждаю последний раз.       
                Сталин».

 Ошибался ли он – да ошибался (1942 год), были ли напрасные жертвы – да были (их было очень много), но была и победа. Россия стала Первой на Евроазиатском материке. Достоин Сталин монумента, если считать, что можно рабочих и крестьян месить, как глину для строительства величия.
 А рабочим и крестьянам это величие нужно?
Что будут думать по этому поводу мои потомки, я не знаю, но надеюсь, что они будут стараться быть объективными.

В своих руках Сталин держал все нити управления страной, и не только хозяйственные или военные, и не всегда непосредственно, а зачастую через посредство преданных и умных соратников.
По вопросам культуры с умным аргументированным докладом где-то выступал Жданов. Доклад он иллюстрировал игрой на фортепьяно, что было нам непосильно, и, рассуждая о докладе, мы отметили, что не чужда ему была культура. Все бы хорошо, если бы самим деятелям культуры можно было сказать: «Конечно, Жданов умно отстаивал свою (Сталина) точку зрения. В зависимости от характера человека с ней можно согласиться, или не согласиться – «о вкусах не спорят». Но деятелям культуры сказать так было нельзя. С высказанной в докладе точкой зрения все деятели культуры были обязаны, согласится безоговорочно. А мы на переменках и на общественных работах болтали – нас это не касалось.
Когда на собрании в Ленфильме за что-то громили работников киноискусства, дядя Вячик сидел рядом со знаменитейшей актрисой кино Яниной Жеймо. Янина Жеймо, как и все, голосовала «за», а сама  плакала. В этой же обойме, или в это же время, громили Зощенко, Ахматову и Шостаковича. Зощенко громили за рассказ об обезьяне. Я бросился в библиотеку и прочитал этот рассказ – ну, это действительно дурь, и на мой вкус, юмором там или сатирой и не пахнет, т.е. это примитив. Но кому-то надо, может быть, просто глупый смех, хотя там и этого не было (т.е. я поношения одобрил, а о том, что после поношения следуют притеснения, мы не задумывались – нас это не касалось). Однако Сталин, свой безупречным вкус, считал обязательным для всего народа, как образец для подражания, и не считал допустимым воспитание народа на примитивном уровне. Он даже пытался внедрить среди нас танцы своей семинарской молодости – бальные.
Так же и в отношении Шостаковича – его музыку я не считал музыкой. Ну, зачем вот так безоговорочно, и, посему, тупо? Дожив до пенсии, я сформулировал взгляд на музыку Шостаковича. Когда Шостаковичу задан «чертеж здания» сюжетом, допустим, фильма, и указано, где окно, где дверь, то он находит те, что надо, кирпичи и укладывает их мастерски. Например, в фильмах. А когда чертежа нет, а звуки, как у человека по своей природе композитора, роятся, звучат, не дают спать, стучатся в виски, то он хватал их и бросал на нотные линейки, повинуясь мысли, а мысль не всегда оказывалась понятна слушателям.
 Вероятно, и Сталину этот сумбур в какой-то симфонии не понравился. А вообще-то, Сталин 5 раз награждал его своей премией, удостоив своим восхищением и одобрением то, как Шостакович выразил в своей музыке драматизм и трагизм – «оптимистический трагизм» построения невиданного доселе «светлого будущего» на нашей планете. А мы – «ценители, знатоки, любители» язвили студенческой припевкой на редкий в симфониях Шостаковича кусочек мелодии в Ленинградской (7) симфонии:
«Я Шостакович,
я гениален,
я получил сто тысяч и отдал на заем все,
вот почему я гениален».
 Но Шостакович принят и за рубежом, где займов не было, и он не отдавал сто тысяч (Сталинская премия), но все равно принят (там, в моде примитивы?), а я его не принимал. А уж его «Оратория о лесах» была у нас в студенчестве объектом самых ехидных насмешек. Кстати, тот мелодичный кусочек у Шостаковича заимствован у Бетховена, вернее не заимствован, а использован, чтобы отразить германизм нашествия, но, к сожалению, противопоставить этой мелодии что-либо не менее емкое, самодостаточное, как мне казалось, он не сумел. С появлением у меня седины изменилось мое отношение к его музыке.
Каждому свое: есть и у Шостаковича «Овод»; и не надо всех и всё под одну гребенку. В 2006 году мы с Павлом Бичём в Минске из автобуса увидели религиозное шествие католиков; нас это заинтересовало. Павел предположил, что они идут к Красному костёлу. У костёла мы вышли, а через некоторое время подошла и колона. Это был крестный ход по случаю «дня тела Господня». Началась молитва, меня изумила музыка – это был «Овод» Шостаковича. Я подошел к священнослужителю и тронул его за рукав: «Это же «Овод», - он улыбнулся и развел руками: как видите, затем эта мелодия сменилась мелодией пионерской песни со словами: «Прекрасное далеко, не будь ко мне жестоко». Я восхитился католическими иерархами – все прекрасное гребут под себя. Можно ли представить себе православного, молящегося под музыку Шостаковича.
Я бы согласился с партийными оценками, если бы они не навязывались мне, как для меня обязательные. Для нас, потребителей искусства, это были темы для «трепа», нас они никаким боком не касались. На всяких там поэтов и композиторов нам было наплевать. Отберут перо и бумагу у Зощенко – будет писать кто-либо другой, не будет Шостаковича – будет другой кто-нибудь. Свято место в голове пусто не бывает – если музыку захочется послушать, найдем, что послушать – уже столько насочиняли, что по разу все не переслушаешь. Если почитать захочется, найдем, что почитать – уже столько понаписали, что по разу все не перечитаешь. А работников искусства эта, начертанная партией линия в искусстве, касалась не бока, а сердца. Им было приказано  осуждать, хотя, вроде бы, никто такого приказа и не давал. Они осуждали, но, осуждая, они плакали, потому что те, кого они осуждали, были люди из их рядов, они как бы сами себя осуждали.
Между прочим, сама эта линия колебалась в зависимости от обстановки. Книги «12 стульев» и «Золотой теленок» в то время, когда сюжеты книг были той действительностью, из которой они были взяты, не переиздавались, поскольку они «возводили клевету» на эту действительность. Перед войной уже вымерли Кисы,  нэпманы и Антилопы Гну, и книги после войны оказались полезными, чтобы проиллюстрировать, как изменилась жизнь за прошедшие полтора – два десятилетия, как она далеко ушла от изображенного. Их переиздали, и мы «вырывали книги друг у друга из рук», чтобы познакомиться с недавно «запрещенными». А нынешние ненавистники России кратковременной действительностью, описанной в этих книгах, характеризуют весь советский период нашей истории.

Сталину не нужно было, как его сатрапам, ходить в театр и читать книги только потому, «что товарищ Сталин ходит в театр и читает книги». Сталин сам решал, куда ему пойти, т.е. его интерес к искусству были искренними. И надо сказать его художественное чутье были незаурядными. Недавно мне довелось услышать трансляцию воспоминаний о Московском Художественном театре. Автор рассказывает, что когда какое-то время МХАТ был в творческом провале, Сталин посоветовал им поставить пьесу Горького «Враги». Коллектив театра до этого в своих репертуарных поисках, конечно, рассматривал и эту пьесу, но не нашел в ней того, что увидел Сталин. Игнорировать совет Сталина театр, разумеется, не мог, а когда по его совету вчитался в текст, в «слова, слова», понял их и проникся, то постановка «Врагов» оказалась  одной из вершин в ряду вершин творческих достижений театра.
Сталин понимал силу искусства, и когда в 41-ом над Москвой нависла угроза, он некоторых деятелей искусства специальным самолетом вывез из Москвы, в частности Ахматову.
В год самых жестоких испытаний, когда в Ленинграде люди умирали с голоду, и враг дошел до стен Москвы, Шостакович пишет знаменитую Ленинградскую симфонию (над которой мы – студенческие недоросли после войны смеялись), и эта симфония звучит через фронт и океаны в Америке, и в Америке видят, что Совьет Юнион борется и в воюющей стране даже симфонии сочиняют, и в Америке видят, что не бесполезна помощь России, и неизвестно, сколько дополнительно танков и самолетов  поступило в Красную армию от звуков это симфонии для победы над общим врагом.
Сталин понимал силу искусства, и в 43 году, в год жестоких боев, создается новый большой музыкальный коллектив – Московский симфонический оркестр. Идет война, а в Новосибирске строится величественный оперный театр на 2000 мест, и на третий день после победы – 12 мая 45 года в этом театре ставится Иван Сусанин и публика встает, когда хор исполняет «Славься», а следом Кармен, Травиата. Сталин приоритетным считал классику, стараясь через классику поднять общий уровень культуры народа.
Сталин понимал силу искусства и следил за тем, чтобы искусство на массы влияло в нужном направлении. Малейшее отклонение от требуемого направления пресекалось неукоснительно. В отношении Зощенко, Ахматовой, Шостаковича и Мурадели у него было неудовольствие качеством, и их «поругали» – жестоко в те времена ругали, на какое-то время лишая заработка, а Мейерхольда и Бабеля, подозревая их в недостаточной преданности, любитель искусства расстрелял. Список расстрелянных и репрессированных деятелей искусства (от 5 до 10 лет, Мандельштам там и умер) займет не одну страницу, и эти списки одобряли другие деятели искусства – одни сквозь слезы, другие – веря обвинениям, а третьи со злорадством. И трон Сталина, и трон Гитлера не висели в воздухе, они опирались на народ. Когда Сталин расстреливал Бабеля, его поддерживала основная масса интеллигенции за успехи в развитии культуры. Когда Гитлер жег костры из книг на улицах Берлина, его поддерживала основная масса интеллигенции за консолидацию немецкого народа. Эх, деятели культуры, как легко из вас сделать стадо баранов. Впрочем, нет – это могут сделать только очень умные талантливые пастухи, ведь не бараны же, в самом деле, деятели культуры. Сталин был законченный талантливый Тиран. Расстреляв в 37 – 38 годах 700 000 – в основном служащих, он был почитаем толпой, да и интеллигенцией, как безусловный Вождь.

Не знаю, считал ли себя сам Сталин корифеем всех наук, но он твердо знал, что любое его высказывание немедленно станет истиной непререкаемой, и поэтому публиковал свои воззрения по любым, удостоившихся его внимания темам (сам писал!).
На мое удовлетворение от моего согласия с воззрениями Сталина по вопросам языкознания, знакомая девушка  лингвистка Броня втолковывала мне:
- Эдик, то, что он написал, элементарно. Лингвисты спорят о другом.
Я сейчас рассказал не о работе Сталина, я не лингвист, я рассказал  о разговорах студентов. Не всех студентов. Для большинства философия была формальной дисциплиной, по которой надо  получить зачет и ничего больше. Наша группа чесать языками любила и философствовала с интересом. Я имел удовольствие в этой группе учиться.
О чем мы только не болтали. Так, нас очень интересовали Время и Пространство – они безграничны или бесконечны? Мы добалтывались до того, что ни времени, ни пространства нет. Есть отрезки времени и пространства, которые можно измерить  эталонными отрезками, а безграничные или бесконечные время и пространство измерить нельзя, «а то, что нельзя измерить, не существует».
Ближе касалось нас то, что относилось к науке и технике, и мы это, разумеется, в группе обсуждали.
Науке и образованию в стране придавалось первостепенное значение. Начав с Ликбезов и Рабфаков, страна многократно увеличила число обучающихся в высших учебных заведениях.
На самой высокой точке Москвы, на Воробьевых горах возвели не  дворец Главы государства, не дворец Законодательного собрания, не Храм утверждающий непоколебимость веры, как гарантию неизменности, а Храм утверждающий сомнение, как исходный импульс всех наук, изменяющих мир.
Люди, занятые наукой, лишены непререкаемой веры, они сомневаются, они даже не верят своим глазам. Все люди тысячи лет наблюдали – видели, что Солнце крутится  вокруг Земли, а какой-то чудак засомневался, и оказалось, что Земля летает вокруг Солнца. Все люди знают, что расстояние от дома до трамвайной остановки не изменится – будешь ли ты идти на трамвай или бежать, и часы в это время будут идти независимо от того, стоишь ли ты или бежишь. Всем было очевидно, что время и пространство ни от чего не зависят, что они абсолютны, а один чудак засомневался и показал, что время и пространство относительны. Казалось бы, всё (!) – докопались до истины, но вот стали размышлять о Большом Взрыве, и пришло сомнение в универсальности теории относительности.
Сомневающиеся дали людям трамвай, самолет, микроволновку, автоматическую стиральную машину, мобильный телефон и многое другое, в том числе, и сомнение.
И на Воробьевых горах вознеслось величественное здание Университета, распространяющего знания, полученные поиском, порожденным сомнениями.
Ни у кого из нас не возникало сомнения в отношении мудрости Сталина, может быть, у тех, кто был повзрослей и поумней, и возникало, но у них хватало ума и жизненного опыта об этом помалкивать. Обсуждали мы то, что вертелось вокруг «пресловутой генетики» и «лженауки кибернетики». Я не помню содержания наших дискуссий, но они, безусловно, выражали наше недоумение. Понятия о генетике и о кибернетике у нас были на уровне критики Вейсманизма-Морганизма, на лекциях Марксизма – Ленинизма, как противоречащих Дарвинизму, но т.к. это клялось, то у нас возникало сомнение в обоснованности этих поношений. Уже само словосочетание: «буржуазная лженаука», нас настраивало на недоверие к критике и на доброжелательный интерес к тому, о чем мы не имели понятия. «Правильно» отвечая при зачетах и экзаменах, мы об этом вольно болтали на семинарах и на переменках в институтских коридорах.
Уже сейчас я задумался, как же Сталин, понимая значение науки, не понял значения этих наук,  которые к  XXI веку стали ведущими прогресса.
Эта ситуация является хорошим примером того, каким вредным для познания может оказаться  догматизм (вера).. Вызывает изумление, что Сталин проигнорировал то, что в любом движении – а вне движения нет существования – реализуется единство и борьба противоположностей.  Наследственность (генетика) обеспечивает сохранение вида, а изменчивость (по Дарвину) обеспечивает приспособляемость этого вида к меняющимся обстоятельствам существования. Уж в чем-чем, а в философских категориях Сталин разбирался безупречно.
Ну, а в отношении кибернетики причина ошибочного представления о ней лежала в принципиальной ошибке Марксизма-Ленинизма, который только человека наградил способностью мышления, а деятельность всего остального царства живого ограничил реализацией условных и безусловных рефлексов. На этом фоне вопиющей глупостью казалось представление о возможности создания искусственных устройств, способных выполнять элементы логического мышления.
Короче, – это была глупость со стороны Сталина, надолго затормозившая развитие и биологии, и математики, и физики.
В наших размышлениях – а юноши студенческого возраста не могут не размышлять – личность Сталина занимала ведущее положение. Причем, часто не называя имени, а как бы абстрактно.
 
Прошло более полувека, и что бы я сейчас сказал:
Палач он был и физический и духовный, но на самой высокой точке Москвы он поставил не что-нибудь, а университет!!!