Поцелуй

Лялька плакала. Уже несколько дней. Чаще беззвучно и невидимо. Опухшие глаза

опускала к земле или подставляла ветру, чтобы прохожие не догадывались и не

лупились с не нужным Ляльке сочувствием. Очередная размолвка с мужем

парализовала ее полностью. Правда, она боролась с собою безутешной, ругала

себя, хваталась за любую дурацкую, бессмысленную домашнюю работу, чтобы утопить

в трудовом поте ядовитые мысли. Все ссоры всегда были такими глупыми,

выдуманными, но становились к ужасу Ляльки все более и более периодическими, а

расставания все более продолжительными. День без ее любимого человека,

казавшийся когда-то Ляльке двадцатью четырьмя часами в аду, где нет чертей и

мучеников, а только невыносимая тишина и пустынная бесконечность вокруг, в этот

раз растянулся до двух недель. Страдали оба, но Ляльке казалось, что она

больше. Она ныряла в прошлое на сотнях фотокарточек их совместной жизни и с

безысходностью, что била молотом по ее голове, отмечала, что времени для

счастливых снимков становится все меньше и все чаще камера лежит в шкафу не

забытая, но ненужная.

Лялька ворошила свои хрустящие от слезной соли мысли, возвращалась в начало их

любви, которая для нее была и сегодня точно такой – пахнущей корицей и камышом,

пушистой и теплой, незатоптанной и незаезженной. Уже несколько лет ее

существо было наполнено им и больше никем. Она не видела мужчин вокруг, никто,

кроме него, не наведывался в ее фантазии и сны. Даже обиженная, она не думала о

другом, кто бы смог временно согреть ее одиночество, потому что любила только

его. Лялька носила его имя, зажатым в левую ладошку, так как правая все время

была чем-то занята. Когда рука замерзала, она подносила кулачок ко рту и

согревала его частым дыханием. Она посыпала его мятными словами, которые он

щедро нанизывал на нее в их счастливые дни, еду в тарелке, чтобы хотелось ее

съесть, потому что аппетита без него у нее никогда не было. Она худела, таяла

вместе со слезами, как весенняя сосулька, в надежде, что ей не сорвут голову

шестом, а дадут медленно стечь в лужи, по которым когда-то пройдет он, подцепит

подошвой ее молекулы и будет таскать их на себе, пока не порвутся ботинки и не

выбросит их на свалку вместе с ее последними крохами присутствия в осязаемом

мире.

Лялька маршировала непослушными ногами изо дня в день, будто вязла в трясине

грязи, размоченной ее слезами, оттягивала ночи, но они хохотали над ее

замерзшим телом, ворочая и терзая его на широкой кровати. Ей было так холодно в

снежинках своей печали, что она куталась в пижаму, верблюжьи гетры, козью

шапочку с помпончиками, надеясь заменить вещами тепло его тела, без которого

она просто не умела спать. Под утро к ней в постель все же запрыгивал его

любимый кот, скорее из животной жалости, забирался лапами в Лялькины волосы,

мокрым носом утыкался в ее ухо и урчал непонятно что, может, успокаивал, а

может, просто согревал себя после такой же одинокой ночи, потому как спать он

привык исключительно вдоль шерстяного тела своего хозяина. Лялька ненавидела

его урчание, но терпела, так как кот был частью ее любимого человека.

Сегодня Лялька проснулась удивленная, с чужим поцелуем на губах. Она

чувствовала его влажность, дождливость, слабосоленую сладость, теплую

прохладность. Ей тут же представился консервированный помидор, который не

лопнул от прикосновения ее зубов, а медленно втек в нее, оросил застывший язык,

коснулся каждой своей ярко-красной клеточкой Лялькиного шершавого неба, десен,

иссохших от выплаканной влаги. Ее целовали нежные, как банановая мякоть, губы.

Это лицо пахло корицей и камышом. Лялька втягивала этот запах до сих пор, даже

когда сон уступил место пробуждению. День пробивался сквозь щели жалюзи, но

Лялька не хотела его. Она захлопнула глаза, выдохнула, расслабилась и

попыталась провалиться в бездонную яму, чтобы успеть схватить за ножки

убегающий вместе с ночью сон. Ее желание было так велико, что сознание

послушало ее эмоции и уступило им место.

Лялька неслась над каким-то городом, качающимся в предрассветной дрожи июльского

воздуха, что таит в себе томность и знойность спелого плода, улицы дышали

пустотой и свободой, жители, если они существовали, наслаждались сновидениями

или любовью – кто ж не знает чудной сладости утреннего слияния?

Ляльку крутил ветер, трепал ее хвостики, что торчали из-под козьей шапочки с

помпончиками, пижама смешно надулась, и снизу наверняка девушка казалась

связкой цветных воздушных шаров. Она летела на запах, который вернулся к ней из

ее прошлого, она рыскала близорукими глазами того, чей аромат еще держала на

своих губах. Это можно было рассматривать как ее первую измену мужу, пусть пока

только в фантазиях, но она мчалась за другим, потому что он источал

исключительный запах ее любимого человека.

Но город оставался пуст, и в закоулках, и на площадях, и в скверах. У Ляльки

истощались силы, она опускалась ниже и ниже к земле и, наконец, мягко легла на

умытые прохладные камни мостовой. И здесь не повезло, и во сне ее оставили.

Пусть раздавит первая машина, чтобы отсюда, минуя реальность, сразу

раствориться в вечности. Лялька скребла ногтями гладкие, ровные булыжнички и

смачивала их мелкие трещинки слезами. Когда они все заполнились, вокруг нее

образовалась соленая лужа, потом прудик, и вот уже Лялькины слезы залили город

и образовали целое озеро. Она будто не замечала того, что творит, лежала

звездочкой на поверхности воды и смотрела мутными глазами в небо. А слезы не

иссякали, озеро растекалось, поглощало все новые и новые куски земли с

городами, деревнями, полями, лесами, горами, пока не оставило маленький пятачок

земли с камышовыми прибрежными зарослями.

На песочном островке сидела девочка, погрузив босые ступни в воду, и задумчиво

жевала крохотные лепешки, обсыпанные корицей. Она болтала ножками, что-то

рисовала пальчиком на песке, мурлыкала. Лялька услышала и вздрогнула, учуяла

камыш и корицу и остановила слезы, оторвала от воды голову и увидела на берегу

себя, счастливую, довольную, с кучей важных детских забот, как

поедание лепешек, постройка галечных домиков, написание посланий воде на песке.

Малышка Лялька источала такую самодостаточность и спокойствие, что большой

Ляльке стала смешна ее хандра. Она все забыла и поплыла к девочке. Та взглянула

на нее, как на рыбу или птицу, и продолжила уплетать лепешки и рисовать

иероглифы.

- Лялечка, - тихо позвала ее большая Лялька.

- Ага, - согласилась девочка со своим именем.

- Что делать, если плачется?

- Плакать.

- А если тоскуется?

- Тоскуй.

- Не пожалеешь меня?

Девочка подняла раскосые, лучистые глаза, похожие на перламутровые пуговицы, и

с пространной улыбкой стрельнула взглядом собеседницу.

- Мне хорошо, потому что у меня есть я. А ты, наверное, себя потеряла. У меня

было мое маленькое озеро, а ты залила его своим большим, в котором и

потерялась. И я могу в нем утонуть.

Большая Лялька придвинулась совсем близко и, чуть дыша, слушала девочку.

- Ты вся мокрая, щеки мокрые. Много плачешь? – Маленькая Лялька коснулась

пальчиком ее щеки. – Больше не плачь. Хочешь лепешку с корицей? Последняя

осталась.

Она протянула левую ладошку с коричневым круглешком большой Ляльке. Та

взглянула на свою левую, где покоилось его имя, наклонилась к руке девочки,

пахнущей камышом и корицей, подхватила языком лепешку, а губами прильнула к

теплой коже. В этом прикосновении она узнала ночной поцелуй. Ладошка маленькой

Ляльки пахла всем миром, который еще любил и иногда целовал большую Ляльку.