Боцман и дикий пляж

Ломом его еще было не убить.

Впрочем, никто и не собирался. Приходилось порой лишь уничтожать крепыша боцмана взглядом, когда тот, отирая пот с залысины, гордо вещал: «Все равно – больше меня здесь никто не работает». Да капитан как – то раз. когда якобы по боцманской вине (хотя оплошал- то тралмастер) «уронили" грузовую стрелу на палубу, в сердцах пожелал, чтобы тот внезапно и мимолетно животом ослаб.

И это , по – капитански, был поставленный на ветеране крест.

Рано! Рано было это делать. Хоть был Митрофаныч годами уж немолод, а ростом не высок, но прыти, сил и задора ему было не занимать. А уж честолюбием впору делиться. Тягаться с ним в работе было тяжело, в ее изображении – бесполезно: старой закалки моряк. Вставал он затемно, когда в верхней койке  нашей с ним каюты я смотрел предпоследний сон. В последнем начинал гудеть шпиль – то Митрофаныч выбирал самодельный, собранный из разношерстных обрезков, стопятидесятиметровый ярус. Ночью, когда тунцеловный сейнер лежал в дрейфе, боцман ловил акул. С вечера ставил ярус, перед рассветом выбирал. Акульи плавники – не бог весть какая прибавка к заработку: Митрофаныч нажился на них, кажется, на пару сотен долларов – это всего – то за шесть месяцев бессонных ночей. Но и эти жалкие серебряники слепили кого- то завистью. И однажды боцману запрещено было отныне пользоваться шпилем – судовой, все ж, механизм эксплуатировал. Митрофаныча это смутило лишь чуть – поднимаясь теперь еще на час раньше, он вручную выбирал полторы сотни метров хребтины. И когда на крючок попадалась крупная акула, он, не щадя сил, в одиночку боролся с ней до самого рассвета.

С натуры: « Старик и море»!

Но однажды и эти потуги прекратили. Накануне в море был найден кусок сети  - плав, под которым должен был, по - уму, бродить внушительный косяк тунца. Заметать на него невод решено было с рассветом, на ночь плав подвязали у борта. Спозаранок, заводя главный двигатель, плав удало намотали на винт, лихо затопив после и спущенный по этому поводу на воду катер. Виноватым во всем остался боцман со своим ярусом (который он благополучно выбрал за полчаса до запуска двигателя), неведомым морским течением и запутавшим все дело. Получив разгон одновременно с запретом на акулий промысел, Митрофаныч мог теперь спокойно отдыхать по вечерам,  душевно играя в каюте на аккордеоне, дотошно изучая мои «Плейбои». Душа боцмана всегда была распахнута прекрасному, а что уж может быть прекрасней прекрасного пола? Сдается, это была его единственная слабость (здоровяк Митрофаныч, само – собой, не курил и не пил), но в этой слабости, должно быть, он черпал немало своих сил.

И до этого злополучного вечера сломить их ничто не могло…

Нет, это произошло не тогда, когда обломили нок грузовой стрелы, и боцман со сварщиком двое суток кряду возились с ремонтом. Случилось это позже, когда наш сейнер, окончив промысел, зашел в солнечный Санта–Крус. Два месяца мы ждали отлета, ничего уж толком не делая. Лишь боцман был себе верен: каждое утро подметал палубу бака, чего – то в своих коробках перекладывал, прятал, считал, проверял. Толокся, в общем, до обеда у всех на виду в кедах, шортах и бейсболке, пока не попадался на глаза старпому и капитану. На сем труды праведные оканчивались, и после обеда, призревая святую испанскую сиесту, которую большинство из нас готовно переняло, повадился Митрофаныч через дальний пролом высокой бетонной стены, палить спину на гигантских камнях, несколько пестря своими плавками картину нудистского пляжа. Прочие здесь загорали только неглиже. Мы-то все, от греха подальше, ходили на песчаный пляж, который тоже был много дальше. Ну а боцман, только солнце взбиралось в зенит, перебирался на камни, где, между купанием и загаром, невольно, ясное дело, созерцал прелести раскованных сеньорит, и смущая, конечно тех своим могучим торсом. И в один из этих дней…

Я впервые видел его таким. Кручинно свесив голову и вперив потухший взор в палубу, он потерянно сидел на диване, не заваривая кофе вместе с замечательными лепестками кактуса, которые так удачно выторговал за маленькие неликвидные плавники у негров. Проникшись моментом, я осторожно присел рядом, не нарушая печальной тишины.

- Дома-то, - поднял наконец полные грусти глаз Митрофаныч, - Дома-то я всегда, и не курю хоть, спички с собой ношу, а тут…

Я не спрашивал, не торопил.

- На пляже, - боцман набрал полную грудь воздуха, но длинный рассказ безнадежно сбился на горький выдох: - Подошла одна на пляже прикурить, а у меня…Дома-то я всегда спички ношу.

Больше, впрочем, говорить было и не надо. Я уже отчетливо видел блиставшую бронзовым загаром и золотом кудрей, длинноногую и пышногрудую диву – королеву, без сомнения, вольного пляжа, - вальяжно и вместе с тем доверчиво, держа тонкую сигарету на отлете хрупкой руки, подошедшую к напрягшемуся и вместе с тем обомлевшему от такой почести Митрофанычу. И какую драматическую минуту пережил он, тщетно шаря по карманам немногочисленной одежды в ожидании чуда – невесть откуда взявшихся спичек.

И я свято промолчал о том, что огонек для красавицы, конечно, был лишь предлогом.

Тем вечером, когда солнце зашло за тот самый забор, я, прогуливаясь по причалу, на миг присел у иллюминатора салона: «Чего там по телеку кажут?»

На мерцавшем экране мелькали красным юбки танцовщиц фламенко. В полном одиночестве салона, уперев кулаки в бока и увлечено глядя в телевизор ("Интересно девки пляшут!"), Митрофаныч выделывал такие лихие коленца, что я просто-таки застыдился. Дряхлости собственной души.

На щеках боцмана горел привычный румянец.