Военный синдром и психология войны

Братишка сказал мне 'убийца',
  Папаша назвал ветераном..
 
   Люди твердят, я стал другим,
  Что болен и нет мне леченья,
   
   Сам не пойму, кто я такой,
  Лишь там не терзали сомненья...
                Бред Брэкк




О так называемом «военном синдроме» у нас заговорили в конце 80х, в связи с рассекреченной  афганской войной и возвращением в СССР ее ветеранов. По данным статистики, через Афганистан прошло 130 000 советских военнослужащих, из которых 53 723 человека имели ранения или контузии. Военные действия в Афганистане были самыми крупными из тех, в которых участвовал СССР со времен Второй Мировой войны. В связи с этим посттравматическое расстройство, наблюдавшееся у ряда ветеранов этого конфликта, получило неофициальное наименование «Афганский синдром».
С тех пор посттравматический  синдром у ветеранов боевых действий  стал одной из популярных страшилок современного общества, с которой, так или иначе, сталкивался любой человек, вернувшийся из «горячей точки».  Поэтому я тоже выскажу то, что по этому поводу думаю, основываясь на знании истории человечества, истории войн и личном опыте.

МУЖЧИНА И ЕГО ЗВЕРЬ
 
Военные психозы у мужчин – явление достаточно недавнее. Еще сто лет назад о них и слыхом не слыхивали. Ополченцы, вернувшись по домам после Отечественной войны 1812 года вовсе не кинулись вешаться в банях от того, что им мерещились во снах «кровавые французы», я уж не говорю о профессиональных военных, солдатах или офицерах. Трагедия нынешних мужчин (не всех конечно, далеко не всех, все же люди разные и психика у всех разная, и подготовка, и уровень мотивации) заключается в том, что на войне им ломают мораль, которую до того усиленно прививало наше современное гуманное общество.
Мужчина агрессивен по своей природе. В каждом из них живет зверь, наследник еще тех времен, когда их далеким предкам приходилось драться за жилище с пещерными львами и медведями (это так, утрируя). И мужчина всю свою жизнь учится держать этого зверя в клетке. Так было всегда. Это просто необходимо, поскольку «мужчина – тоже человек», а человек – животное общественное. В прежние времена, когда слово мужчина было синонимом слова воин или охотник, клетка открывалась очень легко, поскольку от этого зависело выживание и мужчины, как индивидуума, и всего рода, защищать который он был призван биологически. Впоследствии, по мере усложнения структуры общества и клетка становилась толще, а запоры на ней надежнее, но до совсем недавнего времени, насилие, которое несет с собой мужчина и которое является неотъемлемым атрибутом всей человеческой цивилизации, оставалось в общественном сознании неотъемлемой составляющей бытия. Мужчина разрушитель был столь же естественной фигурой, как и мужчина созидатель, причем один был лишь оборотной стороной другого: поселенец, ведущий на фронтире бесконечную войну с дикарями или военный, убивающий врагов в частых европейских или колониальных войнах находил свою деятельность вполне естественной, а сопутствующий ей смертельный риск – допустимой платой за те цели, которые он преследует. То же думало и их ближайшее окружение, и вообще все общество. Соответственно, и отпирающе-запирающий механизм клетки зверя работал вполне исправно. Но с недавнего времени цивилизованное общество старается запечатать клетку наглухо. Ну а зачем ей дверь? Явных угроз в повседневной жизни теперь стало поменьше, впрочем как и трудностей, закаляющих мужской характер. В прежние времена, где-нибудь в Америке, считалась вполне обыкновенной биография, где мальчику в семь лет пришлось заряжать ружья, пока взрослые отстреливались от индейцев, в десять он сам с парой таких же щеглов отбивался от стаи волков, пришедших за стадом, в 12 убил первого врага – мексиканского скотокрада, в 16 сражался на полях Гражданской войны, в 20 лет отправился в полное опасностей путешествие в Калифорнию и годам так к 25 стал владельцем ранчо на фронтире и ветераном у которого весь приклад в зарубках а пояс в скальпах. Вы можете себе представить подобного человека жертвой какого ни то синдрома? Я – нет.
Но те времена прошли, а кто сегодняшний средний американец (француз, русский) в свои 25? И чем он занимался в свои 16 кроме эякуляции на фотографию кинозвезды в журнале? Но это пол беды. Это, собственно, и не беда даже, а просто объективная реальность. Последствия же этой реальности в том, что современному обществу мужчина, подобный покорителю дикого запада не нужен, а главное, не желателен. Современному обществу нужен квалифицированный потребитель: дисциплинированный, законопослушный, способный действовать «от и до», желательно не выбиваясь за рамки, очерченные кругом повседневных обязанностей и развлечений. Поэтому клетку зверя решили заварить наглухо. Так удобнее и безопаснее для внутренних нужд. Так проще для государства, присвоившего эксклюзивное право на применение силы вне зависимости от ситуации. Поэтому мальчику с детского сада изо всех сил внушают, что насилие есть грех непростительный. Это внушают мамы и бабушки дома, внушают всевозможные воспитатели и наставники в процессе обучения, внушают полицейские на улице и зверушки из мультиков в телевизоре, где заяц всегда симпатичнее волка, внушают детские психологи, без конца выдумывающие всевозможные программы по снижению агрессии, (забывая, что без агрессии не бывает ни творчества, ни карьеры, ни вообще успеха, но это другая история).
При этом важно помнить, что в современном мире социальные роли распределены так, что мужчины мало участвуют в воспитании детей. Считается, что задача мужчины – зарабатывать деньги, изо дня в день, а с детьми (не всегда, но в основном) занимаются женщины: мамы и бабушки дома, воспитательницы и учителя в общеобразовательных заведениях. Не секрет, что среднее образование феменизировано  процентов на 70, а начальное на 100. Я не буду говорить, правильно это или нет, просто у женского подхода  к воспитанию есть свои издержки.
И вот настает момент, когда такой мальчик, замотивированный на то, что цивилизованный человек должен отрицать насилие, в свои 18 лет одевает военную форму, берет в руки автомат и ему говорят, отечески похлопав по плечу: « Сынок, пора выполнить долг перед Родиной, тыжмужчина, давай, вперед, убивай врагов, помни о присяге!» А дальше он оказывается в ситуации, где убивать действительно надо, иначе самого натурально убьют и где его жизнь, до того размеренная и безопасная, регламентированная и расписанная до мелочей, начинает подвергаться каждодневной физической угрозе. От такого может и крышу снести. А еще зверь выходит на свободу и бесится, причем посадить его обратно за решетку - задача сама по себе не простая. А потом автомат забирают и говорят, строго глядя из под насупленных бровей: «Насилие недопустимо, тыжцивилизованный человек. Ах, ты людей убивал!??? Да ты, оказывается, урод моральный». И опасливо, бочком, бочком в сторонку… Как от зачумленного. Не всякий, даже психологически сильный человек, справится с таким. В любом случае рубец на его душе останется навсегда.




ВОЗВРАЩЕНИЕ

Возвращение с войны всегда  сложный момент. Каким бы внутренне сильным, каким бы уравновешенным человек ни был, но для него это всегда стресс, связанный с полной переменой ритма и стиля жизни, если хотите, со сменой энергетики.  Армия – особый мир, а армия воюющая тем более. Не важно, где пришлось служить: в самом пекле, на тихом участке или в подразделении, не принимавшем непосредственного участия в боевых действиях, но некий «перепад давления» более сильный или более слабый, человек почувствует все равно. Ему нужно свыкнуться с новой реальностью, найти себя в ней, заново выстроить отношения с окружающими. Это требует какого-то времени.

Я вернулся в родной Питер зимой 2015 года. Было холодно и странно: я отвык от такой массы людей. Глаза привычно разбивали все окружающее на сектора в поисках возможной угрозы, без привычной тяжести автомата на груди делалось неуютно. Отсутствовала даже «заветная» граната, которую каждый из нас приберегал для себя, на «самый крайний» случай. Единственное, что осталось – верный охотничий нож – упакован глубоко, в недрах туго набитого рюкзака.  Оружие мне больше не нужно, ведь кругом – мирная жизнь, но убедить в этом свое подсознание не так-то легко: нервы напряжены, рефлексы работают, тело готово к немедленным действиям. На мне тяжелые солдатские ботинки, штаны защитного цвета, камуфлированная куртка  с шевроном бригады «Призрак» на рукаве, но я больше не солдат, - я иду домой, иду знакомой улицей, машины и троллейбусы обгоняют меня, куда-то спешат  по своим делам пешеходы, и все это кажется нарисованной на холсте декорацией, сквозь которую проступают терриконы и заснеженные поля Донбасса.  Шаг, еще шаг, вот впереди замаячил знакомый подъезд, лестница ведет вверх, рюкзак становится вдруг очень тяжелым, навстречу мне распахивается дверь, и я окунаюсь в тепло и запах женских волос. Вернулся! Я вернулся!

Для того, чтобы ветеран благополучно и максимально безболезненно вернулся в мирную жизнь, желательно, чтобы было соблюдено несколько условий. Во первых, должно быть место, куда он может вернуться: дом, семья, возможно, любимая женщина; в общем что-то, какая-то точка, придя в которую он мог бы сказать: «Я вернулся», и оттолкнувшись от нее, как от той самой «точки опоры», начал бы отсчет своей новой, мирной жизни. Затем, ему нужно самую малость: нужно, чтобы ему обрадовались. Вот так, просто, без задней мысли, без оговорок, без упреков. Если меня читают люди, ожидающие своих близких с войны, то очень прошу, найдите в своей душе силы просто обрадоваться тому, что ваш близкий, родной, знакомый человек вернулся. Если у вас накопились к нему претензии, вопросы, упреки, неудовольствие – отложите их на потом. Может быть, это покажется вам трудным, несправедливым, даже непедагогичным, но, поверьте: всему свое время и свое место. Просто улыбнитесь, обнимите его и дайте несколько дней спокойно подышать: все остальное подождет. Дальше, чтобы человек поскорее врос обратно в реальность мира, ему нужно дело. Разумеется, не стоит в первый же день по приезду ставить его на производство, но через пару недель сама собой появится мысль: что делать дальше? И хорошо бы, чтоб на нее существовал ответ.

Именно поэтому труднее всего возвращение проходит для солдат срочной службы, тех, кто ушел на войну прямо со школьной скамьи: тут  обычный «перепад давления», вызванный возвращением из военной реальности в мирную накладывается на возрастные особенности. Молодым вообще быть трудно: юность не только пора больших надежд, но и время больших разочарований. Жизненный опыт еще не приучил к тому, что «все проходит и это тоже пройдет»; в юности каждая любовь – единственная,  каждая неудача - крушением мира, в отношении к жизни – сплошной максимализм без полутонов и все впечатления оказываются чрезвычайно яркими. И тут – война, на которую  человек попал прямо из детства, где ему поломали внушавшуюся с пеленок «мораль», и с которой он вернулся в мир, где ему предстоит начинать, практически, с нуля, обладая лишь весьма специфическим, малоприменимым в мирной повседневности опытом. Отсюда и чувство «брошенности», «обманутости», стена непонимания между ним и окружающими, агрессия и прочие «прелести».  Именно поэтому я решительно против использования призывников срочной службы в боевых действиях. Рассматривать эту службу, как начальную военную подготовку – пожалуйста: наверное, стране нужен резерв мужчин, обладающих первичными военными знаниями. Но воспринимать срочную службу как время, когда вставшими со школьной скамьи мальчишками политики могут решать свои «вопросы» - увольте. Это попросту слишком дорого обходится. Если уж за века своего существования человечество так и не научилось обходиться без войн, то воевать должны не дети, а мужики, избравшие войну своей профессией,  или принявшие волевое решение о своем участии в том или ином военном конфликте, как добровольцы на Донбассе или бойцы казачьих  формирований в Чечне.

ОТРАВЛЕНИЕ ПОРОХОМ

Лично мне повезло: я попал на войну по собственному желанию, взрослым, повидавшим всякие виды мужчиной. Дома меня ждала семья. Мои друзья состоят, в массе своей, из людей весьма брутальных, которые восприняли мое решение вступить в ряды ополчения, как должное. Друзья же помогли быстро социализироваться, подыскав подходящую работу. И мне были рады, а тем, кто имел какие-то претензии, хватило ума и такта какое-то время помолчать. В общем, я вернулся сравнительно легко. Тем не менее, близкие люди говорили, что ближайшие месяц-полтора после возвращения я производил на окружающих странное впечатление.  Его можно резюмировать словами одного моего приятеля: «В целом, ты был похож на человека, который вот прямо сейчас встанет, соберет рюкзак и поедет обратно».
А как иначе? Война, где ты сражался и рисковал жизнью, находил и терял друзей, неизбежно становится личным делом. Особенно, если ты отправился на нее добровольно. Вернувшись, ты еще долго живешь мыслями о ней, впечатлениями, ловишь новости о событиях, знакомых людях, стараешься как-то осмыслить пережитое. Когда ты уезжаешь домой, часть твоей души остается на фронте. С этим ничего не поделать, да и не надо ничего с этим делать. Это нужно просто пережить. Этот период жизни мы называем: «отравление порохом».

И, конечно, мелькает мысль о возвращении на войну, особенно, если в мирной жизни человека ничего не держит. Когда я думаю об этом, у меня перед глазами стоит один мой фронтовой товарищ: серьезный дядька лет сорока, сапер по основной военной специальности, человек холодной, рассудочной храбрости и крепкого характера. В прежней жизни, так уж сложилось, семьи он не имел; как-то жил, работал, его настоящей страстью были далекие путешествия. Мы сидели с ним в небольшом кафе на набережной Обводного канала и он, с горящими глазами, рассказывал мне о задуманной поездке на южную окраину Египта, через пустыню, в оазис Харга. Когда я спросил его о нынешней жизни, тот лишь плечами пожал: семьи нет, работы нет, по крайней мере, такой, к которой лежала бы душа,  контакт с окружающими не складывается. «Я разговариваю с людьми, которых знаю лет по двадцать, словно на разных языках. Они не понимают меня, я не понимаю их». Мой товарищ не выглядел подавленным, агрессивным или сильно обеспокоенным этими обстоятельствами: он их просто принял к сведению. Когда я видел его крайний раз, он обсуждал возможность командировки в Сирию в составе  формирования российских бойцов, воюющих по контракту на стороне сирийского правительства.
Кто-то воскликнет: «Патология! Синдром войны! Лечить!». Я скажу, что никакой «патологии» здесь, на самом деле, нет. Все логично: человеку вообще и мужчине в особенности, тем более мужчине  сильному и самостоятельному, свойственно искать такую точку приложения своих сил, где он был бы наиболее востребован. Стремиться быть нужным – естественное желание. Мой товарищ не имел якорей в мирной жизни. Она предоставляла ему мало привлекательных возможностей, зато мир войны был знаком, понятен, интересен и он сам был там востребован, как хороший специалист.

МИР ВОЙНЫ

Неисчислимое множество раз я слышал избитую фразу: «Война – это наркотик». Ее произносят с крайне многозначительным видом, причем, как правило, люди, «пороха не нюхавшие». Если спросить, что именно они имеют в виду, те еще более многозначительно отвечают: «Ну как же….адреналин». Ох уж этот мне адреналин.
На самом деле бытие воюющих людей на 9/10, состоит из выматывающей рутины. Они несут караульно-постовую службу, занимаются неизбежными хозяйственными, инженерными, профилактическими, техническими работами, сидят на НП, иногда ходят в дозоры и на патрулирование; при этом мало спят, существуют в условиях, мягко говоря, далеких от комфорта и не всегда хорошо питаются. Яркие эпизоды, конечно, случаются, но это именно эпизоды. Правда, что греха таить, случается и адреналин, обычно такого свойства, что от него происходит не щекотание нервов, а пачканье исподнего. Поэтому не доигравшие любители «Контр-страйка» и адриналиновых приходов, а также те, кто заранее зачислил себя в герои, попав в зону реальных боевых действий, как правило, быстро разочаровываются в войне и стремятся ее покинуть. Иногда им это даже удается сделать одним куском.
Ей богу, за адреналином на войну ехать не стоит. Лучше и надежнее, в этом плане, заниматься паркуром, горными лыжами, прыжками с парашютом, экстримальным скалолазанием или, на худой конец, страйкболом: по крайней мере, результат и удовольствие гарантированы.
Тем не менее, сказанное выше не отменяет того, что война обладает мощнейшей притягательной силой. Своего рода магией. В чем ее суть?
Чтобы понять это, давайте посмотрим, как живет обычный, среднестатистический горожанин. А живет он в мире условного, мире неопределенности, мелких страстей, неярко выраженных чувств, ограниченных желаний, бытовой лжи и «одиночества в толпе». Он вечно занят, но, как правило, мало заинтересован в конечном результате своего труда. Он работает в коллективе, но следует лишь своим, сугубо частным интересам. У него много знакомых, но мало друзей (если они вообще есть). Вся его жизнь, по сути, один сплошной компромисс с окружающим миром. Это нормально, но, порой, раздражает, не правда ли? Потому что все это, если разобраться «суета сует и томление духа».
В мире войны сотни и тысячи людей живут, трудятся и умирают во имя одной, общей для всех цели. В этом мире четкая, физически прочерченная граница отделяет «своих» от «чужих», позволяя человеку столь же четко позиционировать в нем самого себя. Ни о каких компромиссах здесь речи быть не может: победа или смерть – третьего не дано. Хочешь жить? Тогда не думай, а стреляй! Из атомизированного общества мирного времени, человек попадает в тесное боевое братство, существующее по своим законам, где «пыль в глаза» не больно пустишь, - рано или поздно станет ясно, кто есть кто. Это такая модель общества, где уважения окружающих можно добиться лишь реальными делами. Иными словами, мир войны, несомненно, имеет свои теневые стороны, но, в целом, внутренне более честен, определен и целен, чем общество мира.
Именно этим, в значительной степени, объясняется тот диссонанс, который ощущает ветеран боевых действий, вернувшийся с войны в мирную реальность. Он привык исполнять приказы, но отвык искать компромиссы, отводить взгляд и вообще «прогибаться». Этому искусству ему приходится учиться заново, что делает его, на какое-то время, довольно неудобным «пассажиром». Воспоминания о войне, как иной модели бытия, где друзья были друзьями, враги – врагами, а каждая секунда жизни имела свой смысл останется с ним навсегда.
Память о войне бывает тяжела, порой очень болезненна, но спросите, кто из ветеранов добровольно согласится с ней расстаться?

ОБРАЗ ВРАГА

Еще одной излюбленной темой для «умных» рассуждений является убийство. Ведь на войне, как известно, убивают людей. Это шокирует. Это вызывает вполне понятный негатив. Это будоражит воображение: ну, как же, убил и не сел, и  даже наоборот - орден дали. В этом есть что-то неправильное, обидное для устоявшегося общественного сознания. Поэтому, человеку, вернувшемуся с войны, пытаются придумать и исподволь внушить некий комплекс вины. Заглядывая в глаза, говорят: «Убить человека – это ведь так тяжело, верно?…. Противоестественный поступок…А что ты почувствовал когда?....» Все это с подтекстом, что, конечно, было как-то плохо, нехорошо, и вообще ты очень страдаешь. Ведь страдаешь же? Должен страдать! Обязан!
Да ничего я не почувствовал, если честно. Хотя нет, вру, поскольку я был минометчиком, то оказался слегка травмирован грохотом и дульной вспышкой. И если сожалею о чем-то, то лишь о том, что мог бы стрелять точнее или выбрать более удачную огневую позицию. Тут мы вплотную подбираемся к такому интересному феномену психологии войны, как «образ врага».

Помню, как одна поддатая девица с претензией на психолога терзала меня вопросом: "Как можно стрелять во вражескую бронетехнику? Ведь там же ЛЮДИ?" Я от такого нелепого вопроса, признаюсь, несколько опешил и ответил, буквально, следующее: "Нет там людей. Откуда во вражеской бронетехнике  люди?" В самом деле, откуда?
«Мы выезжали под дождем цветов, в хмельных мечтаниях о крови и розах. Ведь война обещала нам все: величие, силу, торжество. Таково оно, мужское дело, – возбуждающая схватка пехоты на покрытых цветами, окропленных кровью лугах, думали мы» (Эрнст Юнгер «В стальных грозах»). Сам автор этих строк вскоре распростился с иллюзиями, встретившись на полях Первой Мировой с реалиями настоящей современной войны. Это война, в которой враг практически отсутствует, как субъект. У него нет лица. Никакого. Вообще. Нет личности. Нет даже пола. Он проявляет себя постоянно, но  его активность лишена каких -либо индивидуальных черт.
Враг – это глухие раскаты артиллерии, это мертвое зарево, встающее на горизонте при залпах  РСЗО, это мины и снаряды, падающие на твои позиции. Враг – это пули снайперов, растяжки и «сюрпризы», бесплотные голоса в эфире, коробки техники, в крайнем случае, это фигурки в мешковатом защитном обмундировании, перебегающие вдалеке.  Враг, это точки и линии на карте, координаты целеуказания,  или просто вспышки огня, по которым ты ориентируешься при стрельбе.  Если врага удается подробно рассмотреть, то он, как правило, мертв. Ты видишь просто промерзший труп с почерневшим перекошенным лицом,  не способный вызвать ни страха, ни настоящего сочувствия, поскольку  личного, того, что делает человека - человеком,  в нем осталось не больше, чем в сломанной мебели.
Оказавшись на передке, быстро перестаешь думать о бойцах противника, как о людях: злых, коварных,  может быть жестоких, но людях.  Там, по ту сторону линии фронта людей нет, там находится просто враг.  Именно так, в единственном числе мужского рода. Он представляет собой могучий разумный механизм, запрограммированный на уничтожение. Причем уничтожить он должен тебя, а ты, соответственно, должен не дать ему себя уничтожить и, по возможности, обязан нанести ему максимальный физический и материальный ущерб.  Подобные действия воспринимается обеими сторонами, как должное. В такой бескомпромиссной, кристальной ясности взаимоотношений есть даже что-то привлекательное, заставляющее относиться к врагу с мрачной симпатией.
Идеологическая накачка, вся плакатчина и лозунговщина  на войне быстро осыпается.  Я заметил по себе, что оказавшись на фронте стал гораздо…нет, не лучше, но спокойнее относиться к тем, кто стоит против меня с оружием в руках. Сложно ненавидеть то, что лишено индивидуальности. Зато просто вести по нему огонь: нет никаких моральных терзаний, лишь азарт и тщательно отмеренная боевая ярость.
Выжить и победить в такой войне означает почти одно и то же, потому, что просто остаться в живых, - уже победа. Убил ли ты сам врага? Никто не скажет наверняка. Но если ты старался, прилагая к этому все силы и умение, то большего от тебя никто не потребует. Поэтому боец быстро перестает переживать по поводу убитых врагов. Он знает твердо: на войне смерть свое возьмет непременно.

ПОСТТРАВМАТИЧЕСКОЕ СТРЕССОВОЕ РАССТРОЙСТВО: РЕАЛЬНОСТЬ И МИФЫ

Война калечит людей. Молодые, сильные мужчины вследствие полученных ранений становятся инвалидами. Контузии отзываются расстройствами нервной системы или психики.  Посттравматический синдром тоже никто не отменял. Наконец, психические расстройства часто вызывает пережитый на войне стресс, который проявляется порой, даже у тех, кто вышел из боев без единой царапины. Бывает всякое. Бывает, что война ломает человеческий характер: кто-то струсил под огнем и обречен жить с этим, кто-то страдает «комплексом вины» из за смерти товарищей, кому-то не дают покоя страшные воспоминания.
Однако, ошибкой было бы считать ПТСР неизбежным для всякого человека, прошедшего войну. Средства массовой информации, ссылаясь на «статистику», называют страшные цифры, от 70 до 100% . Честно говоря, я этой статистике верить не склонен, особенно западной. Подозреваю, что с ней не все гладко и, скажем так, присутствует завышение количества людей, реально страдающих от ПТСР, и намеренное сгущение красок. Что поделать, все мы хотим кушать: не одни юристы стараются создавать себе как можно более широкое поле для деятельности. Война – это всегда большие ассигнования, в том числе на медицину и я допускаю, что психологи, грубо говоря, стремятся «отрезать себе кусок пирога по больше».   
Между тем, из нескольких десятков вернувшихся с различных войн ветеранов (от «афганцев» до защитников Донбасса), с которыми я знаком лично, благополучно социализироваться смогли практически все. Исключения составляют люди, у которых с социальной адаптацией были сложности и до войны. Я понимаю, что мы все разные, и «достается» на войне всем по разному, но все же не стоит нагнетать лишнего.
Еще большей ошибкой было бы ставить знак равенства между ПТСР и социальной дезадаптацией, как таковой. Разумеется, случается так, что посттравматическое расстройство заставляет человека замкнуться в себе или делает его агрессивным, но такое, на самом деле, случается не столь уж часто (а разбитая морда зажравшегося чинуши, который заявил, что «я вас туда не посылал» на мой взгляд не признак агрессивности, а всего лишь адекватная реакция морально здорового человека на хамство и несправедливость).
Лично мне известны всего два случая ПТСР, причем, по странному совпадению, оба у людей, связанных с медициной. И оба они были вполне себе социально адаптированы.
Первый из них – специалист, читавший нам полевую медицину на курсах спасателей. В свое время он уволился из армии (служил на Кавказе) и пошел работать в пожарную охрану. Был начальником караула. На одном сложном пожаре получил серьезные травмы в результате взрыва и восстанавливался после этого год. Физическую форму он восстановил полностью и полагал, что восстановился и психологически. Он вновь начал руководить своей пожарной командой и, по началу, все шло хорошо, до тех пор, пока не случился пожар повышенной сложности: горели гаражи. В гаражах, как известно, может быть все, что  угодно, от ГСМ и газовых баллонов, до боеприпасов, т.е. риск взрыва становился очень высок. И тут мой знакомый понял, что не может адекватно командовать, потому, что ему страшно и справиться с собой не получается. После этого, он ушел с оперативной работы и стал инструктором, причем очень хорошим.
Второй случай произошел с женщиной, с которой я познакомился на Донбассе. Она руководила медицинским отделом у нас в батальоне. Сколько ее помню, она была очень веселая, живая, настоящая бой-баба. До войны она работала на одной из биологических станций в Луганской области, с началом событий стала  санинструктором в ополчении. Во время отступления из Лисичанска ей сильно досталось: вместе с еще одним санитаром она выходила из окружения, под огнем, вытаскивая на себе раненого бойца. При этом пришлось пострелять. Тот ужас сказался на ней очень своеобразно: женщина осталась в ополчении, активно работала, не боялась обстрелов, но физически не могла прикасаться к огнестрельному оружию. Стоило ей взять в руки автомат, как на нее «накатывало», начиналась паника. Во всем остальном это был совершенно нормальный, в высшей степени адекватный человек. После взятия Дебальцево и заключения минских соглашений она уехала в Россию, вышла за муж, сейчас живет в Москве.

Я все это к чему пишу? Проблемы, конечно, есть, но помощь нужно оказывать лишь тем, кто в ней действительно нуждается. Тащить всех подряд к психотерапевту и на «фокусгруппы», будто анонимных алкоголиков, было бы большой ошибкой. Лично мне это бы совсем не понравилось. Это во первых. Во вторых не стоит запугивать и дезинформировать общество, муссируя миф о неадекватности ветеранов «горячих точек», доставляя им дополнительные неудобства. На самом деле,  они будут адекватнее многих.

ЕСЛИ ВАШ ЗНАКОМЫЙ ВЕРНУЛСЯ  С ВОЙНЫ

Кто такой человек, который пришел с войны? Чем он отличается от тебя? Как себя с ним правильно вести? Не будет ли больно?  Эти вопросы волнуют многих. Постараюсь дать пару дельных советов.

Ницше сказал: «То, что нас не убивает, делает нас сильнее». Опасность, тяжелый труд, лишения, сопровождающие человека на войне, заставляют его преодолевать себя, закаляют характер. Это не пустые слова – так оно и есть на самом деле. В подавляющем большинстве случаев (и вопреки широко распространенному мнению) ветеран отлично контролирует себя и способен не теряться в стрессовых ситуациях: в противном случае он бы просто не выжил в боевых условиях. Поэтому, в случае опасности, держитесь поближе к такому человеку: скорее всего, он и сам уцелеет, и вам поможет.

Помните: ветеран, в случае угрозы, привык действовать быстро и жестко, поэтому, если вам захотелось поразмяться, не стоит выбирать его мишенью для своей удали или криминальной активности – может очень плохо кончиться.
 
Он может стать отличным другом, но иметь такого друга значит, в чем-то, ему не уступать. Вам придется постараться быть столь же верным и надежным, если, конечно, вы хотите сохранить дружбу.

Ветеран может быть хорошим подчиненным, так как прекрасно понимает дисциплину и субординацию, но вот помыкать им не получится. Если вы начальник – держите дистанцию, будьте корректны и воздастся вам: получите инициативного и ответственного работника с высокими морально-волевыми качествами.

Если наоборот, он – ваш начальник, то, опять же, будьте корректны. Спорить и высказывать свое мнение можно, и даже нужно, но вот если отдано четкое и недвусмысленное распоряжение, то его следует выполнять, причем не откладывая в долгий ящик.
 
Возможно вы «против войны  и вообще….» Это нормально: каждый человек имеет право на свое мнение. Так вот, мнение свое держите при себе, а если высказываете, то, по крайней мере, выбирайте выражения. Помните, что ваше мнение, безусловно, очень ценно и, возможно, даже верно на 100%, но судить солдата имеет моральное право только другой солдат.

С другой стороны, если воспаленный алкоголем «герой баталий» орет, что «вы все гавно, я воевал!» или, тем более, норовит вас схватить за манишку, то запомните главное: это вы сейчас наблюдаете не присловутый «военный синдром», о котором читали в газете. Это просто мама в детстве не научила кое-кого себя вести. Соответственно, поступайте по ситуации, как с любым пьяным хулиганом. Можете смело в бубен дать, не взирая на реальные или мнимые заслуги, если здоровья хватит, конечно.

Задавать вопросы ветерану можно. Лучше всего если это будут конкретные вопросы: о тактике, вооружении, условиях военного быта  и т.д. Скорее всего, вам ответят обстоятельно и подробно. Вопросов типа: «Сколько людей ты убил?» - лучше избегать. Не то, чтобы они как-то сильно травмировали, просто задавать их глупо и не скромно. В любом случае, даже если у человека есть, к примеру, реальный снайперский счет, он вам не ответит. «Разговор по душам», если уж он зашел, стоит поддержать: можете узнать много интересного, но сами в душу  не лезьте. Если вам, напротив, не охота про это слушать, то так и скажите, что мол «ну его на фиг, тяжело это все»: он поймет. И да, боже вас упаси, не играйте с ветераном боевых действий в психолога, даже если вы считаете себя «знатоком». Тем более, не ставьте никаких «экспериментов». Особенно, если вы оба выпивши. А то может выйти и вам обидно, и ему потом будет неловко. 


О ветеранах

Мне тут подумалось: какая картина возникает перед глазами, когда мы слышим слово "ветеран"? У большинства: ветхий старичок с разнообразными медалями на таком же ветхом пиджачке, обычно где-нибудь поблизости от СОБЕСа. Как-то у нас понятие "ветеран" неразрывно связано с понятием "льготы" и "социальные пособия". Они нам симпатичны, эти старички, и вообще, и потому, что напоминают наших собственных дедушек и бабушек, таких же ветеранов. Иногда слегка раздражают. Но в целом нам их жалко, потому, что они такие старенькие и немощные. Потому, что время их безвозвратно ушло.
Но с недавних пор я заметил, что лично у меня слово "ветеран" стало вызывать совсем иные ассоциации. Ветеран - это крепкий мужчина где-то между 40 и 60 годами, в полувоенной или гражданской одежде, но сохраняющий при этом военную выправку и бравый вид. Он может работать в охранном предприятии или военно-патриотическом центре, в коммерческой или не коммерческой структуре, но к нему всегда подходит эпитет "серьезный мужик". У него за плечами годы и версты объявленных и необъявленных войн, превратности службы, часто боль, раны, потери, но все это его не согнуло, а лишь сделало тверже. Это такой персонаж, который сам не пропадет и другим не даст. Мой командир аварийно-спасательного формирования, полковник авиации в отставке, ветеран афганской и обоих чеченских войн - такой ветеран. Таким был мой наставник по стрелковой подготовке, таким был мой комбат в луганском ополчении. И тот и другой - отставные СПЕЦНАЗовцы. Ветеран, это нечто вроде римского триария - последний и самый серьезный резерв. Основа.

СПб, ноябрь 2013 - март 2016