Святые времена

   Свою мать я видала плачущей всего лишь дважды в жизни. В первый раз это случилось, когда мне было лет шесть, в нашем дворе в тот день зарезали Фросю.  И потом, через много лет, когда умер мой отец.
 После той страшной войны, Великой Отечественной,  жизнь у нас в Одессе была не скучной.
Жили мы одной шумной семьёй в небольшом тесном дворике с железными воротами, которые  не закрывались никогда.  Во дворе было двенадцать квартир: шесть в маленьком двухэтажном флигельке и  шесть одноэтажных.
Заднюю половину  двора, - «черный двор»  занимали сараи. В двух из них – просторных, добротных, построенных  из солнечного камня «ракушняка», под исправными крышами,  держали лошадей. Остальные сарайчики, поменьше и поплоше,  предназначенные для дров и угля которыми мы зимой отапливали свои квартиры,  были поделены между нами, соседями.
Еще на черном дворе был каменный мусорный ящик. Мусор из него за много лет вывезли всего лишь раз, потому что после войны, голода и разрухи все жили бедно:  всё съестное подчистую съедалось, домашняя утварь  чинилась, одежда переходила из поколения в поколение, вещи  штопались, латались, перешивались. А  то, что невозможно было починить шло на тряпки, лоскутки, или сдавалось  на переработку в утиль  за  небольшие деньги.   
Жили  мы тесно и  бедно, ссорились часто, бурно, но мирились быстро, надолго и не помнили зла.
  Чтобы зайти в гости приглашения не требовалось: мы просто стучали в нужную дверь и нам открывали.

  Больше всего мне запомнились  ссоры между  огненно-рыжей, длинной  как столб  Нелькой и толстой, низкорослой, с маленькими ехидными глазами Ритой.  Обе они во время немецкой оккупации никуда не уезжали, а жили как ни в чем небывало  в своих квартирах. И это была история!
-  Немецкая подстилка! – кричала упёршись короткими ручками в толстые бока Рита  тощей Нельке .
 - Я немецкая подстилка? Сама ты немецкая подстилка! Я партизанкой была! А ты соседей немцам сдавала, а потом грабила их квартиры!
- Была ты, Нелька, наглой  шалавой, такой  и осталась!  Партизаны в катакомбы ушли, а  сын твой – байструк немецкий!   
 
 Самыми добрыми в нашем дворе были дворничиха тётя Муся и многодетная еврейка  Роза.  Когда они жарили оладьи или  варили кукурузу,  - шумные, вонючие  примуса стояли у входных  дверей, -  к их порогу сбегались дети со всего двора и молча, глядя голодными глазами то на хозяйку, то на лакомство, стояли у открытой двери до тех пор, пока  каждому не доставалось по кусочку угощения.

  Но однажды, наш дом огласился таким визгом, что все кто был дома, выскочили во двор или высунулись из открытых окон: через двор важно и неспешно, - мол, полюбуйтесь на нас! - шествовал дядя Вася, муж дворничихи с перекинутым  через плечо мешком. 
 Мешок  за его  спиной выделывал немыслимые трюки: то  подпрыгивал, то делал  сумасшедшие  рывки, то катался из стороны в сторону, издавая  громкие пронзительные звуки.
Дойдя до своего сарая, дядя Вася степенно положил мешок на землю, отпер дверь  и вынув из мешка маленького, симпатичного поросёнка зашёл внутрь. 
   А через год Фрося – так назвали поросёнка, превратилась в огромную дородную свинью.  Ну и плодовита была!  Пару раз в году Фросе приводили здоровенного грязного  кабана.
 Дверь сарая была широко распахнута: хозяева стояли и наблюдали за процессом свинской любви.  К хозяевам примыкали любопытствующие  взрослые и дети.   Детей не прогонял никто, только с ухмылкой свысока поглядывали:  мол смотрите что и как,  потом глупостей делать будете меньше.
А дальше пошли молочные поросята, свежее парное  мясо, печенка,  тёплая кровяная и домашняя колбаса…

Самое страшное, непредвиденное произошло не сразу: стаи голодных крыс, которые множились с катастрофической быстротой,  прогрызали дыры в деревянных полах наших квартир, пищали по углам, устраивали шабаш в дворовом туалете. Били их  беспощадно: кто палкой, кто камнем. Пока одна такая осатаневшая тварь не забралась в детскую люльку и  искусала соседского малыша.
  И тогда во двор прислали толстого лысого инспектора.  Тот  долго ходил по двору, высматривал, выспрашивал,  составлял  акт.  Следом пришли специалисты:  крыс потравили  а свинью  велели немедленно убрать.

Резали Фросю поздно вечером. Дядя Вася привёл с собой хмурого небритого бородача двухметрового роста.
 Ничего не подозревающую  Фросю вывели  из сарая и подогнали к дворовому крану.  Тётя Муся вытащила из дома большой таз и чистые  вёдра:
- Бегом  домой за кружками!  – шепнула она  нам.
  Голодные и чумазые, мы мигом  разбежались по домам, чтобы тут же вернуться и протиснувшись через плотное кольцо  собравшихся соседей, не упустить дармового угощения. 
И тут нашим  глазам предстало незабываемое  зрелище: Фрося со связанными по парам ногами  лежала у крана на спине.  Дядя Вася придерживал визжащую Фросю,  а  бородач в грязном  клеенчатом фартуке и резиновых сапогах высоко  занёс над ней  огромный нож, прицелился и вонзил в грудь.
   Фонтан  ударил высоко, выше человеческого роста, а расторопные хозяева уже наполняли  вёдра, подсовывали под бок агонизирующей Фроси  таз, - чтоб не пропало ни капли, и наполняли густой, горячей, дымящейся кровью  протянутые  кружки…
Сначала налили нам, детям. Потом всем остальным, сомкнувшимся плотным кольцом вокруг агонизирующего животного:  не пропустили, не обидели никого.
 Пили тут же, утирая окровавленные щёки грязными, потными от волнения ладонями.
  А дворничиха уже договаривалась  с соседями о ценах на мясо, сало, колбасу.

Когда я вернулась домой, мама удивленно посмотрела на меня:
- Ты что, порезалась? У тебя на щеках кровь.
- Не, сегодня резали Фросю.
- Но у тебя лицо в крови!
- А  дядя Вася угощал нас. Я выпила. Вот, можешь попробовать,  в кружке осталось еще немножечко…
И когда до моей бедной мамы дошла суть произошедшего, она  схватилась за сердце и заплакала, запричитала долго, горько и жалостливо …

Второй раз моя мать заплакала когда умер мой отец. Но произошло это лет через двадцать после первого случая, когда я была уже совсем взрослая…