Исповедь-3. Ги де Мопассан

Весь городок Везье-лё-Ретель принимал участие в похоронной процессии и в похоронах господина Бадон-Лереминса, и последние слова делегата из префектуры запечатлелись в памяти каждого: «Это был, по крайней мере, честный человек!»
Он был честным во всех своих поступках при жизни, в своих манерах, словах, в форме бороды и шляпы. Он никогда не произносил пустого слова, никогда не подавал милостыни, не дав при этом совета, и всегда, когда подавал кому-то руку, словно благословлял этим жестом.
Он оставил двух детей: сына и дочь. Его сын был генеральным советником, а дочь вышла замуж за нотариуса, господина Пуарель дё ла Вульт, и занимала высокое положение в Везье.
Они были безутешны после смерти отца, так как искренне любили его.
Едва церемония завершилась, они вернулись в дом покойника втроём: сын, дочь и зять, -  и открыли завещание, которое было спрятано для них и должно было быть открыто только после того, как гроб покойного опустят в землю. Надпись на конверте выражала эту волю.
Господин Пуарель де ла Вульт разорвал конверт, так как при своей практике нотариуса был привычен к этому, и, надев очки, начал читать подробности завещания:

«Дети мои, мои дорогие дети, я не смог бы спокойно спать вечным сном, если бы из-под земли не исповедовался бы в преступлении, раскаянье о котором надорвало мою жизнь. Да, я совершил преступление, ужасное преступление, отвратительное преступление.
Мне было тогда 26 лет, и я начал служить в Париже, как молодой человек из провинции: без связей, без друзей, без родственников.
Я завёл любовницу. Как люди возмущаются при слове «любовница»! Тем не менее, некоторые люди не могут жить одни. Я принадлежу к ним. Одиночество наполняло меня страшной тоской по вечерам, когда я сидел у камина. Тогда мне казалось, словно я один на Земле, окружённый смутными опасностями, неизвестными и ужасными, и что перегородка, которая отделяла меня от моего незнакомого соседа, отдаляет меня от него на такое же огромное расстояние, на котором находятся звёзды, сияющие в моё окно. Меня охватывала какая-то лихорадка нетерпения и страха, а молчание стен пугало меня. Как глубока и печальна тишина в квартире одинокого человека! Это не только тишина вокруг тела, но и тишина вокруг души, и когда трещит стул, одинокий человек вздрагивает всем телом, так как не ожидает никакого звука в этом угрюмом жилище.
Сколько раз в этой тишине я принимался говорить, произносить слова, бессвязные и бессмысленные, лишь бы разогнать эту тишину! Но мой голос тогда казался мне таким странным, что я опять вздрагивал от испуга. Есть ли что-то более ужасное, чем когда говоришь сам с собой в пустой комнате? Кажется, что твой голос принадлежит кому-то другому, какому-то незнакомцу, который говорит без причины, и никто не слышит его, и ему известны слова, которые вот-вот сорвутся с губ и исчезнут в тишине квартиры. А когда они мрачно звучат в этой тишине, они похожи на эхо, на какое-то особенное эхо тихо произносимых слов, которые озвучивают мысли.
Я взял любовницу: молодую девушку, похожую на всех молодых парижанок, чья профессия не даёт им достаточно денег на жизнь. Она была милая, добрая, простая; её родители жили в Пуасси. Время от времени она ездила к ним на несколько дней.
В течение года я жил с ней спокойно, готовый к тому, что брошу её, когда найду девушку, на которой захочу жениться. Я оставил бы своей любовнице небольшую ренту, так как в нашем обществе принято платить за женскую любовь: деньгами, если женщина бедна, и подарками, если она богата.
Но однажды моя любовница сказала мне, что беременна. Я был поражён, словно закончилась моя жизнь. Я уже видел цепь, которой буду скован до самой смерти – везде: в моей будущей семье, в моей старости. Этой цепью меня заковала бы женщина с ребёнком, которого нужно будет воспитывать, защищать, скрывать меня от него, а его – от мира. Мой разум был потрясён этой новостью, и во мне зародилось смутное желание, которое я ещё не облёк в ясную форму, но чувствовал в глубине своего сердца, и оно должно было появиться, как появляются люди, стоящие за дверью и ждущие знака войти. Это было преступное желание! А если с ней случится несчастный случай? С этими женщинами так часто случаются несчастные случаи, и они умирают, не успев родить!
Да, я желал смерти моей любовнице! Бедная девочка, я так её любил! Но, возможно, я желал лишь смерти ребёнка, которого никогда не видел?
Он родился. Я поставил кроватку в своём холостяцком жилище, и это было ужасно. Он был похож на всех детей. Я ничуть его не любил. Видите ли, к отцам любовь приходит позже. У них нет инстинктивной женской любви, их любовь пробуждается мало-помалу, их разум каждый день начинает быть скован связями, которые бывают у людей, живущих вместе.
Прошёл ещё один год. Теперь я уже бежал своего жилища, где валялись пелёнки, чулки в размер перчатки, бельё: всё это было развешено на ручках кресел, на стульях – везде. Я бежал ещё и потому, что не хотел слышать, как он плачет, а он плакал по любому поводу: когда его переодевали, когда купали, когда трогали, когда укладывали, когда поднимали – без остановки.
Я завёл знакомства и встретил в одной из гостиных ту, которая позже стала вашей матерью. Я влюбился в неё, и во мне проснулось желание жениться на ней. Я ухаживал за ней; я попросил её руки и сердца. Она согласилась.
Я почувствовал себя в ловушке. Жениться ли на этой девушке при том, что у меня был ребёнок, или сказать ей правду и отказаться от будущего, от счастья, от всего, так как её строгие родители не допустили бы этого брака, узнав обо всём?
Я провёл в терзаниях ужасный месяц. За это время меня угнетала тысяча ужасных мыслей, и я чувствовал, как во мне растёт ненависть к сыну, к этому маленькому комочку плоти, который жил и кричал, загораживая мне дорогу, пресекая мою жизнь, приговаривая меня к безнадёжному существованию.
Но вот моя любовница заболела, и я остался один с ребёнком.
Был декабрь. Стояли жуткие морозы. Какая ночь! Моя любовница только что ушла. Я поужинал в одиночестве в своей маленькой столовой и тихо вошёл в комнату, где спал малыш.
Я сел в кресле у огня. Свистел ветер, трещали оконные стёкла, и я видел в окне, как сверкают звёзды тем ярким светом, который бывает в морозные ночи.
Я вновь начал думать о том, что терзало меня последний месяц. Едва я оставался сидеть неподвижно, эти мысли проникали в меня и изводили, как навязчивая идея, как рак разъедает тело. Эта мысль была в моей голове, в моём сердце, во всём моём теле – так мне казалось, и съедала меня, словно была животным. Я хотел отогнать её, открыть свой разум другим мыслям, новым надеждам, как утром открывают окно и впускают свежий ветер, чтобы разогнать спёртый воздух после ночи, но у меня не получалось отогнать её ни на секунду. Не знаю, как рассказать об этой пытке.
Моя жизнь кончена! Как выйти из этой ситуации? Как признаться в ней?
Я любил ту, которая должна была стать вашей матерью, я любил её страстно, и непреодолимое препятствие раздражало меня ещё больше.
Во мне рос страшный гнев, он судорожно поднимался к горлу и граничил с сумасшествием… да, с сумасшествием! Определённо, в тот вечер я был сумасшедшим!
Ребёнок спал. Я встал и посмотрел на него.  Вот эта личинка приговорила меня к безнадёжному несчастью!
У него был открыт рот, он был завёрнут в одеяльце и спал в своей колыбельке рядом с моей кроватью, где я не мог заснуть!
Как я смог сделать то, что сделал? Я сам не знаю. Какая сила толкнула меня, какая роковая мощь овладела мною? О, я не произнёс ни слова о преступлении, но оно пришло ко мне. Я помню только то, что моё сердце страшно колотилось. Оно билось так сильно, что было похоже, словно кто-то стучит молотком в перегородку. Я помню только это! Моё сердце билось! В моей голове была странная сумятица, помрачение. У меня не осталось ни разума, ни хладнокровия. Я был в том ужасном галлюциногенном состоянии, когда человек больше не отдаёт себе отчёта в своих поступках, и его воля не управляется ничем.
Я осторожно снял одеяльце с тела ребёнка, бросил его в ноги кроватки и смотрел на него, голого. Он не проснулся. Тогда я очень тихо подошёл к окну и открыл его.
Порыв ледяного ветра ворвался в комнату, как убийца, и я сам отпрянул от этого холода. Пламя двух свечей затрепетало. Я стоял перед окном, не осмеливаясь обернуться, чтобы не видеть того, что происходило за моей спиной. Я чувствовал ледяной ветер на своём лбу, на щеках, на руках – смертоносный воздух. Это длилось долго.
Я не думал, не размышлял ни о чём. Внезапно тихий кашель раздался сзади, и я задрожал с ног до головы. Я до сих пор дрожу, вспоминая об этом. Обезумевший, я резко закрыл створки окна и побежал к колыбели.
Он всё ещё спал с открытым ртом, голенький. Я потрогал его ножки: они были ледяными. Я укрыл его вновь.
Внезапно я почувствовал нежность, меня наполнила жалость и любовь к этому маленькому невинному существу, которое я хотел убить. Я начал целовать его в мягкие волосики и целовал долго. После этого я вновь сел у огня.
Я ошеломлённо и со страхом думал о том, что я сделал, спрашивая себя, откуда приходит это помрачение, когда человек теряет всякие разумные понятия, контроль над собой, и действует, как пьяный, сам не зная, что он делает и куда идёт, словно шлюпка при шторме.
Ребёнок закашлял снова, и я почувствовал, что моё сердце разрывается. А если он умрёт? Боже мой! Боже мой! Что со мной будет тогда?
Я встал, взял свечу, подошёл к колыбели и наклонился над ней. Ребёнок спокойно дышал, и я успокоился, но тут он закашлял в третий раз. Меня пробрала такая дрожь, и я так быстро отпрянул назад, словно увидел что-то ужасное, и уронил свечу.
Когда я поднял её, я заметил, что мои виски были влажны от пота, от горячего и одновременно ледяного пота, который проступает при самых сильных душевных волнениях, словно что-то от ужасного морального страдания, от этой пытки, когда тебе жарко и холодно, проникает через кости черепа на кожу.
До самого рассвета я оставался у кроватки, успокаиваясь, когда ребёнок спокойно спал, и мучаясь, когда слабый кашель раздавался из его ротика.
Он проснулся с красными глазами, с хрипами. Было видно, что он страдает.
Когда пришла служанка, которая убирала и готовила, я отправил её за врачом. Через час он пришёл и произнёс, осмотрев ребёнка:
- Он не простужен?
Я задрожал, как дрожат глубокие старики, и пролепетал:
- Нет, я не думаю.
Затем я спросил:
- Что с ним? Это серьёзно?
Он ответил:
- Ещё не знаю. Я приду вечером.
Он вернулся вечером. Мой сын провёл почти весь день во сне, кашляя время от времени.
Это продолжалось 10 дней. Я не могу передать, как я страдал в те часы, которые разделяют утро и вечер, вечер и утро.
Он умер.
С тех пор… с того момента не прошло и часа, ни одного часа, чтобы я не испытывал пытки воспоминаниями, которые грызут и разрывают меня, словно зверь, запертый в моей душе.
О, почему я не сошёл с ума?»

*
Господин Пуарель дё ла Вульт снял очки привычным жестом, и трое наследников молча смотрели друг на друга, бледные и неподвижные.
Через минуту нотариус сказал:
- Это нужно уничтожить.
Двое других опустили головы в знак согласия. Он зажёг свечу, бережно отделил страницы с исповедью от страниц завещания, затем поджёг их и бросил в камин.
Они смотрели, как пламя пожирает листы бумаги. Вскоре они стали чёрными обрывками. Так как кое где ещё виднелись следы белой бумаги, дочь кончиком ноги пошевелила пепел.
Затем они ещё некоторое время смотрели в камин, словно боялись, как бы сгоревшая тайна не вылетела из огня.

10 ноября 1884
(Переведено 28 марта 2016)