Крик

Наш сосед, Иван Иваныч Крамской, - домосед. Он почти никогда не выходит из квартиры, потому что очень любит людей. А когда выходит, - так ничего с собой поделать не может - сразу начинает на них сердиться и кричать. И вот, чтобы не расстраивать их своим криком, Иван Иваныч очень редко выходит на улицу.
А раньше выходил часто. Был помоложе, понаглее, да и людей не особенно жаловал. Выйдет, бывало, увидит, что какой-нибудь гражданин мочится в подъезде, ну, и прихватит его крепким словцом. А тот обижается, конечно. Или, скажем, был случай, какому я и сам свидетелем был. Возвращаюсь как-то летним вечерком домой из магазина, а Иван Иваныч стоит на детской площадке и сыплет на какого-то пьяного человека похабные, совершенно неподходящие речи: «Чего ты тут разлегся?! Негде тебе, скотина, спать больше?! Пшел вон, пёс!». И, главное, злобно так это он выговаривал, что я даже испугался. Стою, и не знаю, что делать. А Крамскому хоть бы хны – видят его, не видят. Ничего, грубиян, не стесняется – кричит, аж подпрыгивает!
А однажды он к себе девушку привел. Впервые, кажется, за десять лет с тех пор, как жена от него ушла. Дочка у него довольно взрослая уже, и тоже отдельно живет. Она вообще-то еще тогда с мамашей уехала. Так вот, этот старый хрыч привел к себе домой какую-то молодую особу, и весь двор оценил, что она красивая. И все притаились тогда по своим квартиркам, и ждали, когда он начнет на неё орать. Ждали, ждали, а он все не орал. А когда все забыли уже об этой его гостье и занялись своими делами, вдруг в десятом часу вечера как заорет кто-то из квартиры Ивана Иваныча! Ну, все шмыг обратно к стенам. А оказалось, что это девчонка кричит. И вовсе, знаете ли, не от злости. Так неудобно стало, даже стыдно. Мы, конечно, от стен-то поотошли тогда сразу… К чему это я? А к тому, что Иван Иваныч, несмотря на возраст, был мужчина хоть куда, и мог нахамить при случае так, что иному человеку не то, что обидно делалось, а плакать хотелось.
Но месяц назад с Крамским приключилось кое-что, и он, во-первых, сделался человеколюбивым, а, во-вторых, перестал без крайней необходимости выходить из квартиры, чтоб людей лишний раз не ругать. Потому что не ругать людей он не мог, но любовь к ним была все-таки сильнее. А было так.
Прогуливался, значит, Иван Иваныч в парке неподалеку от дома. Был осенний вечер, темно, туманно, а тусклые фонари светили через один. Гулял себе Крамской, гулял, как вдруг заметил возню около куста метрах в десяти от себя. Он поближе подошел, присмотрелся – оказалось, мужчина какой-то на женщине пыхтит. Иван Иваныч подумал, будто происходит ужасное – в темном холодном парке-то. Подбежал к мужчине, стащил с женщины, и давай словами нехорошими его обругивать. Ну, и, конечно в самый неподходящий момент милиционеры тоже по парку прогуливались. Увидали они, что делается, и всех без разбору в отделение повели.
В отделении выяснилось, что эти двое ничего такого не делали, а просто – занимались любовью. Выяснилось также, что они не муж и жена, а чужие друг другу люди, что мужчина – гражданин Тихомиров С.И. – уважаемый в районе человек, а женщина – гражданка Грязнова Л.Я. – жена другого уважаемого в районе человека, и поэтому они оба просили милицию скандал не раздувать, в отношении гражданина Крамского И.И. никакого дела не открывать, а замять всё и отпустить всех по домам, а то уже поздно, и в семьях заволнуются. И хотя было очень заметно, что Иван Иваныч своим наглым вмешательством особенно огорчил женщину, потому как она первое время не хотела идти на примирение и все причитала, что теперь честным людям и любовью заняться у нас в Минске как будто бы нельзя, а все-таки и она поостыла. Тихомиров развеселил ее какой-то пошлой шуткой, дежурный лейтенант Александр Марьямович Вакутагин – добрый и веселый, с узкими глазами молодой человек – тоже засмеялся, и они теперь были как бы за компанию, и готовы были уже расходиться. Но вдруг поднялся с деревянной скамеечки Иван Иваныч:
- Так а если бы дети? – спросил он, с каждым словом прибавляя голосу значительности и строгости, особенно ударив на «дети».
- Да кто там гулять мог? - по-отцовски защитил парочку Вакутагин. –  Время вы видели? Вам чего дома не сиделось?
Вакутагин сказал и хихикнул, и это возмутило Крамского.
- Мне? Мне чего не сиделось? Товарищ лейтенант, да они, извините, сексом у всех на виду занимались!
Тут взъелась дама:
- Это вы, может, сексом занимаетесь! А мы не сексом! У нас, может, любовь! Любовью мы занимались! И чего вы только лезете не в свое дело?!
- Как же это не мое дело?! – почти перешел на крик Крамской. – А если б вас насиловали? Если б маньяк какой?...
- А я что, кричала? Я кричала разве?
Тихомиров покраснел и опустил голову. Грязнова поняла, что сказала что-то не то.
- А, может, он рукой тебе рот зажал или бумаги затолкал туда, прямо в рот тебе! Кошка ты драная! – не сдержался Крамской.
- Чт…
Грязнова опешила, а Иван Иваныч завелся совершенно:
- Да на тебя посмотришь – какой уж тут любовью с тобой?! Тут надо того, - Иван Иваныч покрутил у виска, - с головой надо чтоб совсем того было, чтоб на тебя залезть!
Тут уже не выдержал Тихомиров:
- Позвольте, - вставая, начал он, но его перебил Вакутагин:
- Сергей Иваныч, сядьте, пожалуйста. А вы, - он на секунду заглянул в бумаги, - а вы, гражданин Крамской, сейчас в изолятор поедете до выяснения. 15 суток дадим вам, будете знать! Ишь, раскричался тут!
Но Ивана Иваныча уже было не остановить:
- А ты, - он перевел гнев на Вакутагина, - а ты, чучело чукотское, ты тут на кой сидишь вообще? У тебя на участке что такое творится? Е…ся среди бела дня где попало, а ты – шутки с ними шутишь?! Да я таких как ты голыми руками…
Иван Иваныч не договорил. Вакутагин с проворством пантеры выскочил из-за стола, повалил его и, сведя руки Крамского за спиной, с громким треском нацепил наручники.
- В камеру его! – деланно спокойно сказал Александр Марьямович.
Вот так Иван Иваныч Крамской попал в камеру. А там уже сидел в тот вечер Пашка Воротилов, тоже наш сосед. Его то ли за кражу, то ли за хулиганство взяли тогда. Ну, в общем, по какой-то мелочи. И он такого нам потом про Иван Иваныча понарассказывал, что даже неловко за старика делается. Чего стоит только его фортель с парашей. Не буду, говорит, туда ходить, и всё. Ему охранник говорит, что выхода нет, а он охраннику: мол, в брюки наделаю, а в ведро это – ни капли. Такой, де, у меня протест. Так это еще полбеды. Ругался Крамской, ругался, а потом – как пнет парашу ногой! Воротилов рассказывал после, что нельзя было в той камере дышать, и что их потом в другие камеры перераспределили, и больше Иван Иваныча он не видал – отпустили нашего Воротилова в тот же вечер за незначительность преступления. Он то ли телефон у какого-то мальчишки украл, то ли в морду кому-то дал. Я не вспомню сейчас. А Иван Иваныч благополучно получил 15 суток. И ведь хотели для него штрафом ограничиться, так он и на суде вести себя начал, как будто ничего святого в нем нет. Это уже на следующий день было. Его в зал суда привели, а он стоит в обмоченных штанах, жалкий – это уже судья потом рассказывала, она через три дома от нас живет, мы с ней в один садик детей водим, - так вот, стоит он, жалкий, в мокрых брюках, она ему говорит, что можно штрафом отделаться, если он сейчас же извинится, а он как запетушится на нее:
- Это мне извиняться? – кричит. – Это я думал, что меня сюда приволокли, чтобы передо мной извинились! Сидите тут, мантию, скуи, нацепили, а сами-то, небось, не о правосудии, сами-то – черт знает о чем подумываете!
Судья не выдержала такого оскорбления и дала ему 15 суток. Но Иван Иваныч и тогда не сдался. На работу с другими «суточниками» ходить отказался, всё сидел в своей камере, только ел и пил, что приносили, да вопил на сокамерников, которые с работы возвращались. И так первые дней семь продолжалось. Громко и крепко кричал на них Иван Иваныч. Но потом стал вести себя тише и тише, а к истечению второй недели заключения заглох совсем. Его уже и дразнили, и даже побивали, - скучно в камере было без его ругани - а он все одно сидел в своем углу с блаженной рожей, улыбался, думал о чем-то, и так последние два дня в камере ни на кого голоса и не повысил.
- Понял я что-то такое, Илюша, - говорил он мне на той неделе, - такое понял, что нельзя людям жить мешать. Нельзя людскую свободу ограничивать. И людскую привычку – тоже. А я своим криком только раздражаю всех, мешаю только, Илюша, понимаешь? А не кричать не могу. Сидит во мне этот бес, хоть ты его головой об стену. Вот и не выхожу я, Илюшка, без надобности. Незачем людям мешать.
И вроде бы совсем полегчало Крамскому, да только намедни слышал я, да и весь наш дом, как в первом часу ночи кричал он на кого-то в своей квартире. То есть, не на кого-то, а сам на себя. Похоже, тронулся умом, несчастный человек. Это ж надо – нашел повод, и сам на себя рассердился и накричал! Утром соседи, кто поближе живет, говорили, что и подвывал немного. Озверел он там совсем, что ли?