ЖСЛ. Виктория Балябина-Садовская

Они прожили вместе 30 с лишним лет. Василий Иванович Балябин и Виктория Геннадьевна Балябина. Но мало кто знает, что Виктория Балябина – украинка, по матери – Майбродская, по отцу – Садовская, родилась в селе Сестриновка на Украине. В Сибирь она пришла не по своей воле, её отец был офицером и учителем. Не советским. К тому же он был поэтом, автор рапсодий – «Солнечные ночи» на украинском языке. И был еще брат Виктории Геннадьевны – Горислав, который много лет работал в республиканской газете Башкирии, в Уфе.

Она была на 18 лет моложе Василия Ивановича Балябина, 30 лет носила его фамилию. Балябина не стало осенью 1990 года, он прожил 90 лет, Виктория Геннадьевна умерла в 2008 году. Через 18 лет. Ей в тот год тоже исполнилось 90 лет. Символично…

Много лет я был дружен с ними. Мы были как самые близкие родственники. Нас роднили судьбы и литература. Они берегли меня, я старался беречь их. У нас не было тайн друг от друга. Однажды Виктория Геннадьевна прочитала мне маленький рассказ на листочке бумаги. Я слушал и видел маленькую хату Украины, судьбы людей высокой культуры и человечности. Виктория Геннадьевна рассказывала мне о своем отце, о путях-дорогах дочери «врага народа», ссыльной украинке, которая стала сибирячкой, а потом и забайкалкой. Я сохранил несколько её рассказов, которые она писала буквально на моих глазах. А сегодня нашел один из них в своих архивах…

Но самое главное: сегодня я нашел в Интернете основного персонажа этой семейной трагедии – отца Виктории Геннадьевны, его письмо из лагеря, адресованное А. Белому. Опубликовала его Янина Шулова в материале «Узник ГУЛАГа просил «Петербург». Вот отрывок из этой работы:

«В ОР Государственной публичной библиотеки имени М. Е. Салтыкова-Щедрина в Санкт-Петербурге хранится еще один исторический и человеческий документ, разрывающий душу, — письмо из лагеря в Кеми от зэка — «бывшего народного учителя Геннадия Михайловича Садовского», датируемое 1933 годом и написанное каллиграфическим четким учительским почерком. Кемь была последним перевалочным пунктом на пути в Соловецкий лагерь особого назначения.

«Простите меня, я не будучи знакомым (и из страшной обстановки) пишу Вам это письмо. Но я за 7 лет моего заключения полюбил Вас и Блока навеки. 10 лет я работал над своей поэмой «Солнечные ночи» на украинском языке. Работаю урывками, ночью. Много погибло безвозвратно, причиняя мне невыносимые страдания, но Вы и Блок всегда являлись для меня ярким светочем, который поддерживает во мне мои литературные надежды и питает творчество моих, рожденных революцией 1905 г. «Солнечных ночей». О моей поэме 7 лет назад Павло Тычина отозвался очень тепло и давая мне книгу своих стихов — написал: «Заканчивайте ваши рапсодии и входите в нашу литературу как законченный мастер».

И тогда же сказал мне изучать «Петербург» и все Ваше творчество как созвучное моим «Солнечным ночам».

С тех пор я десяток раз прочитал «Петербург», «Чудака», «Симфонии» и не могу разлучиться с образами, созданными Вами. Я символист и пишу рапсодии — песни символизма и закинут подлыми людьми [зачеркнуто] гадами в жуткую пустыню, где живут духи Калевалы. Я хочу знать о символизме, а книг нет.

Прошу Вас, очень прошу, пришлите мне книгу о символизме или же хотя отдельные статьи о символизме, в частности, о творчестве Вашем, Блока и других русских и французских символистов. Был бы очень счастлив получить от Вас «Петербург», чтобы всегда иметь с собой и никогда не расставаться, как не расставался Александр Македонский с «Илиадой».

Уважающий и любящий Вас Садовский Геннадий Михайлович (бывш‹народный› учитель. Адрес. Слаг. Кемь 1-й ЛЛГ. Совхоз № 5. Садовский Геннадий»


Рассказ Виктории Геннадьевны называется «Первая утрата». Есть в приведенном письме и рассказе одно несоответствие: отчество автора «Солнечных ночей» в письме – Михайлович, в рассказе – Леонидович. Кто ошибся – не знаю, но точно знаю, что Геннадий (Михайлович, Леонидович) Садовский – автор ропсодий «Солнечные ночи» на украинском языке, отец Виктории Геннадьевны Балябиной-Садовской. Какие же события произошли до этого письма, до отправки Садовского в лагерь? Об этом и рассказывает Виктория Геннадьевна в своём рассказе.

 

Виктория Балябина-Садовская

Первая утрата

Ночь. Кто-то нетерпеливо и настойчиво-громко стучит в калитку и ворота, слышны мужские голоса, остервенело рвётся на цепи Султан, он не лает – воет, захлёбывается от злости, гремит цепью по проволоке. В жидкой ночной темноте комнаты мечутся фигуры отца и тети Маруси.

- Мусю, это рукопись… На самоё дно, под грязное бельё… А это… открой форточку… в корзинку эту быстро за дверь в кухню… книги береги…

Отец говорит отрывисто, тихо, властно, тётя Маруся отвечает сосредоточенно, также тихо, движется неслышно и быстро. Я с ужасом удостоверяюсь, что это не сон, и по выражению их голосов вдруг догадываюсь, что пришло, наконец, то, неотвратимое, беспощадное, под страхом чего мы жили всё время, сколько я себя помню.

И вот: в комнате ярко горит свет, посередине её стоит высокий и прямой военный в длинной шинели, отдаёт приказания людям, роющимся в вещах, они тоже в шинелях и с оружием. Возле дверей угрюмо горбится на табуретке Титон Родионович, хозяин нашей квартиры.

Лицо отца спокойно и твёрдо, даже чуть насмешливо. Он уже одет, сидит возле стола на стуле и глядит куда-то поверх торопливо роющихся в чемоданах и шкафу людей, он будто не хочет их видеть, пальцами правой руки чуть слышно, будто в такт мыслям своим, отстукивает что-то по краю стола. В чёрном зеркале окна – фигура тёти Маруси. Она стоит возле печки-голландки, прислонившись к ней спиной, и неотрывно и тоже, словно не видя и не желая видеть ничего вокруг себя, смотрит на огонь лампы на стене. Лицо её строго и спокойно.

- Омельченко, посмотри в постели у девочки, - коротко приказывает высокий. Солдат, похожий на толстую, высоко подпоясанную бабу, кинулся к моему диванчику, запнулся большим грубым сапогом за качалку Гори и растерянно остановился, не зная: то ли останавливать широко раскачавшуюся кроватку, то ли идти дальше к постели, на которой я, помертвевшая, сжалась в комок.

- Девочка, встань, - снова приказывает высокий и поворачивается ко мне лицом с большим горбатым носом и удивительно маленьким подбородком. Я рывком поднялась, растерянно взглянула на отца, на тётю Марусю – они будто не видят и не слышат ничего. И тут я, словно поняла их, горячее дерзкое чувство охватило меня, я подняла глаза и, сжав трясущиеся губы, замирая от своей дерзости, с вызовом глянула в холодные выпуклые глаза горбоносого. Глаза эти с удивлением раскрылись, а я, сползши с дивана и демонстративно волоча по полу простынь, направилась к тёте Марусе, встала возле неё и принялась также внимательно и строго глядеть на огонь лампы. Коленки мои, губы дрожали.

Когда всё было перерыто, бумаги и книги собраны в стопки и связаны, отец молча оделся в полушубок, шапку, их также молча подала ему тётя Маруся. Затем отец наклонился над спящим Гориком, осторожно коснулся его лба губами, потом взял меня на руки, поднял к лицу:

- Помогай, Ганусю, маме и жди своего батька. Я скоро вернусь. А пока что учись хорошо, читай книжки… Я хочу, чтобы ты стала хорошим, умным человеком.

Он спустил меня на пол, повернулся к тёте Маруся и таким голосом, словно в комнате никого не было, сказал:

- Мусю…

Но тётя Маруся мягко остановила его, положила руки на его плечи:

- О нас не беспокойся, Геню, с нами всё будет гораздо. Береги только себя и помни, что мы тебя ждём. Завтра я поеду в Харьков…

И наконец, отец обратился к Титону Родионовичу:

- Прошу Вас Титон Родионович, не отказывать моим детям и моей дружине хоть на первых порах.

И тут я впервые услышала настоящий голос всегда хмурого, угрюмого Титона Родионовича и увидела его настоящее лицо. Они были человечны и мягки.

- Будьте надёжны, Геннадий Леонидович, - сказал он, - мы с Ульяной их не оставим в беде…

После всего этого отец повернулся к высокому и совершенно другим голосом сказал:

- Ну-с, я готов!

Я глянула на высокого, на солдат и обмерла: в руках у них страшно блеснули револьверы.

Отца увели. Мы с тётей Марусей вышли на крыльцо и долго слушали топот копыт по подмёрзшей дороге. Луна зашла за длинно-растянутую по небу тучу, надолго утонула в её чёрной толще. В потемневшем саду от предутреннего ветерка шуршали остатки осенней листвы, а может быть, то шуршала отставшая кора на старой черешне, а мне казалось, что там в темноте, в гуще вишенника в конце сада кто-то лихорадочно-торопливо заряжает и не может зарядить ружьё, щёлкает курком, сердится…

В пустой разгромленной комнате тётя Маруся бессильно опустилась на стул, на котором ещё полчаса назад сидел отец.

- Вот, доню, и нет с нами нашего батька…

Как будто дрогнуло что-то во мне от этого голоса, от её слов, мне представилась потрясшая меня картина: батько, наш батько, добрый, красивый, гордый – в цепях, в сыром тёмном подвале с железными решётками, больной, измученный…

- Мама! – кинулась я тёте Марусе, не заметив, что впервые так назвала её. – Мама, - кричала я, - выкупим нашего батька! Продадим всё-всё: ковёр, платье, книги – скорее выкупим его, ведь он там умрёт!

Я захлёбывалась слезами, торопила, молила… Тётя Маруся обняла меня, прижала к себе.

- Много, много, доню, надо, чтобы выкупить нашего батька…

_______________________________________________________________

Теперь я обязан дать некоторые пояснения к рассказу, ибо, возможно, сегодня один я знаю то, что не дано знать читателю. Гануся – это Виктория Геннадьевна, это её семейное, детское имя, Горя – Горислав, брат Виктории Геннадьевны. Почему же Гануся называет Марусю то тётей, то мамой? Родная мать Гануси и жена Геннадия Садовского умерла до этого события, умирая, она наказала мужу взять в жёны её сестру – Марусю.

Сегодня я перечитываю знакомый мне рассказ, и снова волнующие чувства охватывают меня. Я снова становлюсь свидетелем большой беды, как будто бы и я, незримо, нахожусь в той хате далёкой Украины, которая уже утрачивает в тот момент, как и все страны СССР, солнечные ночи.

Писатель Геннадий Садовский был расстрелян в Соловках. В 1990 году Виктория Геннадьевна показывала мне письмо от Горислава Геннадьевича. Там была газета с его статьей о Соловках. Он ездил туда и нашёл документальные свидетельства о своём отце, которого так и не смогли выкупить из неволи маленькая Гануся и её вторая мама Маруся…

Многое меня связывает с Василием Ивановичем, Викторией Геннадьевной Балябиными, Геннадием Семеновичем Донец (на одном из фото - рядом с Балябиным). Часть моей жизни прошла с ними. Иногда, во сне. они снова рассказывают мне о своих судьбах и литературе, переживаниях и чувствах... Это целый век! Попробую собрать воедино то, что звучит во мне из этого века, может быть, получится. А потому надеюсь на продолжение...

На снимке: Виктория Геннадьевна Балябина (Садовская-Майбродская)



......................................................