День рождения Ромула

               

Кстати, а почему ты вспомнил о нем только сейчас, спустя двенадцать лет? Впрочем, дело обычное: время от времени вываливается что-то из памяти, как из старого шкафа, твое прошлое показывает тебе то край платья, то кончик галстука, то шнурок от ботинка. Перетряхнуть же это пыльное хранилище и выбросить все ненужное не получается. Ведь это значило бы выкинуть на помойку себя самого. Жизнь – это процесс накапливания хлама, сказал бы какой-нибудь доморощенный любомудр, но возразить тут, в общем-то, нечего.
Конечно, тебе хочется думать, что случайных встреч не бывает. Ты изо всех сил стараешься придать пустым и, в лучшем случае, смешным событиям своей жизни хоть какое–то значение, пытаешься оправдать появление в ней всех этих случайных людей, с которыми ты праздно болтал, выпивал, делил женщин? Что тебе сказать, мой милый… Посторонние зачем-то входят в твою жизнь, отыгрывают свои эпизодические роли и исчезают, оставляя по себе смутные воспоминания, а еще… Ну, еще, разумеется, опыт. Однако скорее всего, никакого смысла в их появлении нет. Единственное, для чего они приходили – это чтобы отметить собой, как галочкой, тот или иной кусок твоей жизни. Каждый из нас – маленький узелок, ярлычок, опознавательный знак в воспоминаниях других. Вот и твоя физиономия мелькнула только что в его памяти. Наверное, он улыбнулся, вспомнив ту весну с ее тревожными сумерками, тот город с его веселыми шлюхами. Он улыбнулся, если, конечно, жив.

Ваше знакомство состоялось на плацу, в мутный похмельный понедельник, примерно без четверти восемь утра. Ежась от холода, ты стоял в коробке офицеров управления, он только что привел свою растрепанную  роту и рыскал беспокойными глазами по головам в зеленых фуражках. Здесь, на плацу, ты видел его и раньше. Он чем–то напоминал насекомое–богомола: вытянутый, сутулый, с непомерно длинными руками. Под бесформенным камуфляжем пряталось нескладное тело, на тонкой кадыкастой шее вертелась белесая голова. Эта некрасивая голова была увенчана высокой, как кивер наполеоновского солдата, камуфлированной кепкой. Головной убор выглядел так, будто под ним было спрятано полбуханки хлеба. В сочетании с крупными оттопыренными ушами смотрелось это довольно комично. Но, похоже, ему было вообще наплевать, как он выглядел со стороны. Или это было элементарное отсутствие вкуса? Да, пожалуй, вкуса ему недоставало. Как и многих других качеств. О людях вообще можно судить, так сказать, апофатически: по тем свойствам, которых они лишены. Список его антикачеств открывался тебе постепенно, по мере вашего недолгого сближения.
Чем–чем, а элементарным здравым смыслом и кое-каким психологическим чутьем он обладал: довольно быстро из двух десятков штабных голов он выделил именно твою. Во-первых, в части ты появился недавно, и значит, еще не выработал необходимого психологического иммунитета, тебя можно было застигнуть врасплох, а во вторых… Видимо, одного взгляда на тебя было достаточно, чтобы составить представление о степени твоей финансовой податливости. Он подошел, небрежно поздоровался, как будто вы были старыми приятелями, и кося глазами по сторонам, негромко попросил одолжить пятьсот рублей. Означенную сумму ты незамедлительно выдал, чем, похоже, изрядно его удивил. Еще больше удивились стоявшие рядом господа штабные. Кто-то даже покрутил пальцем у виска.
Между тем, довольно скоро – примерно через месяц – долг был возвращен. Суя тебе хрустящую «пятихатку», Рома или Ромул – так его все звали – предложил отужинать где-нибудь за пределами части. Тем же самым тоном – как будто вы были знакомы сто лет. «Ну че, какие планы?» – так он начал, сплюнув себе под ноги. Честно говоря, удрученный однообразием и качеством гарнизонной кухни, ты давно собирался сделать гастрономическую вылазку в город и был рад заполучить гида.
Для вечерней трапезы был выбран довольно приличный ресторан. Когда принесли меню, Ромул (проводив взглядом удаляющиеся лядвия официантки) сразу заявил, что угощает он. Твои робкие (и, признайся, не совсем искренние) возражения были решительно отметены. В ожидании заказанных блюд вы тянули пиво и вели светскую беседу. Он очень удивился, узнав, что ты оказался в армии «по залету». Возможно, ему хотелось потрафить тебе, «пиджаку» с учительским образованием.
Говорил он отрывисто и быстро, как будто боялся, что его вот-вот перебьют. Его скорострельный язык бил короткими очередями, но краткость пауз между ними обеспечивала достаточную плотность словесного огня. Он задавал вопросы, и не дожидаясь ответов, перескакивал на другие темы. Потом вдруг надолго замолкал – смотрел в окно, разглядывал пенные кружева в стакане.
Пиво он тянул с удовольствием, особо отметив,  что никогда не пьет в одиночку. Не только пить, но и есть наедине с собой он не мог. Не умел. Ему требовалась компания. Это были издержки детдомовского и курсантского казарменного житья. Но главное – ему нужен был собеседник. Или хотя бы тот, кто мог бы его слушать. На худой конец, сделать вид, что слушает. Ты ведь в этом деле мастер.
Нет, он не считался изгоем, но друзей в части у него не было, сослуживцы общались с ним без особой охоты. Может быть, сторонились его из-за темной истории с пропажей ротного имущества. А скорее всего – из-за его бросающейся в глаза неформатности.  «Какой-то он… такой», – глубокомысленно изрек однажды старый майор Свешников, покрутив в воздухе четырехпалой своей ручищей.
Да, у него было непростое детство. Родился Ромул в Таджикистане. Оттуда он вывез едва уловимый восточный акцент и шрам на лбу. Когда началась война, ему было одиннадцать. Глотая пиво, Ромул рассказывал о трупах на улицах, о снаряде, разорвавшемся прямо во дворе перед домом.
– Еще до начала войны мутно было, русских убивали прямо на улице. Потом друг дружку стали резать.
Впрочем, несчастья в его жизни начались еще раньше. Мать умерла от рака, когда Ромулу не было и пяти. Отца не существовало вовсе. Их с братом воспитывала бабушка. Потом, в самый разгар событий, умерла и она. Ее закопали прямо во дворе – в воронке от того самого снаряда.
– Мы совсем одни остались, понимаешь? Кругом п….ц, жрать нечего, пойти некуда.
 Прибились к нашим военным, с ними добрались до границы. Полгода беспризорничали, кочевали по городам, потом очутились в детском доме.
– Нас даже по телеку показывали. Там про беженцев из бывших республик Союза, туда–сюда. Мой брат интервью давал.
Своего брата он вспоминал часто. Тот жил в Москве, у него была семья и «нормальная работа». Какая именно, я спросить постеснялся.
Об офицерской карьере юный Ромул никогда не мечтал, но детдомовских охотно брали в военные училища, и с выбором профессии он определился быстро.
– В училище хорошо было. Правда, летом все разъезжаются, а мне некуда. Не люблю лето.
Вы еще несколько раз выбирались в город. Однажды засели в «Адмирале» – сумрачном заведении с плохой репутацией. Выпив, он самозабвенно танцевал там под песни «Ласкового мая» – топтался на танцполе, выделывая замысловатые фигуры руками, как будто лепил что-то из невидимого гипса. Ты прав, это было странное зрелище: военный человек в камуфляже на эстрадоподобном возвышении в углу зала, совершенно один, весь в зеленых лазерных блестках сосредоточенно камлает – то ли задабривает злых духов своей судьбы, то ли вызывает тени прошлого.

И снова седая ночь,
И только ей доверяю я.
Знаешь седая ночь,
Ты все мои тайны.

Через несколько минут после вашего ухода соседний столик покрошили из автоматов. Был убит какой-то местный бугор и его присные. Пулями зацепило и кого–то из посетителей. Несмотря на наступление третьего тысячелетия, на окраинах страны лихие времена отходили в область истории куда как медленнее, чем в твоем родном Петербурге, до которого, впрочем, было всего три часа езды.
– Город приграничный, транзитный, много денег, – пояснил всеведущий капитан Ачмианов, которому вы, возможно, были обязаны жизнью: именно он начал занудствовать и уговаривать вас «сменить дислокацию». Интеллектуал и эстет, Ачмианов этот город не любил. Странно, но ни средневековый замок, ни романтическая башня с часами, ни прекрасные югендштильные здания не могли вызвать его симпатию. А Ромулу здесь нравилось.

Нет, Ромул не любил этот город как таковой. Он любил ночной город. Ночь вообще была его временем – днем в его сонных водянистых зрачках стояла пустота. С наступлением вечера его глаза оживали. Он ловил такси и тратил последние деньги на бесцельное перемещение по улицам. С заднего сиденья он завороженно смотрел на проплывающие мимо огни витрин и фонарей, и глядя на него, ты понимал: в такие минуты ему лучше не мешать.
– У брата есть машина. Он возил меня по Москве. Садились вот так, ночью и ехали, ехали…
Иногда ночные катания совмещались с вполне практической целью – поймать женщину. Кажется, именно Ромул познакомил тебя с миром продажной любви. Не в этом ли заключалась его главная роль в твоей жизни?
Проститутками в городе заведовали два человека – Гриша и Миша. Они были конкурентами, но на тот момент сосуществовали вполне мирно. Так объяснил Ромул. Он звонил обоим, но безуспешно: свободных кадров не было. В тот вечер в городе наблюдался наплыв финнов – лучшие девушки разбрелись по гостиницам. Вам оставался неликвид.
– Надо искать на улице, –  не терял надежды Ромул.
Улицы были пустынны.
– Наверное, холодно...
Все-таки, согласись, у него действительно было чутье. Всюду, куда бы вы ни заглядывали, он, как маньяк, жадно обшаривал глазами столики, производил выбор цели и задавал один и тот же вопрос, поначалу показавшийся тебе идиотским: «Вы работаете?». Всякий раз ты съеживался в ожидании скандала с пощечинами, но казавшиеся вполне добропорядочными дамы с ходу называли цену. Ромул деловито торговался, ты стоял за его спиной.
Довольно скоро вы продолжили путь уже втроем. Ромул оказался хорошим товарищем и уступил свежую добычу тебе. А сам остался курить на лестнице. Впервые в жизни покупая человека, ты испытывал сложный комплекс чувств: от легкой брезгливости до угрызений совести. Помнишь? Но убеждал себя в том, что в жизни надо попробовать если не всё, то многое. К тому же, молодой требовательный организм…
В фиолетовом свете искусственных лун она показалась тебе аристократкой – высокая, в элегантной шубке из фальшивого меха, с длинными нервными пальцами и тонкими чертами бледного лица. Было что-то странное в ее низковатом голосе и манере говорить: она растягивала слова и не сразу реагировала на вопросы. Поначалу ты принял это за манерничанье и желание подпустить загадочности. Уже потом, оказавшись с ней в странной красной комнате на красной простыне, ты догадался о причине этой заторможенности. Пойми ты это минутой раньше, наверное, сделка не состоялась бы, но в момент твоего прозрения ее псевдоаристократическая голова уже откинулась на простыню, а из накрашенного рта вырвался болезненный стон. Она стонала так, как будто в нее входил нож. Наверное, ей было больно. Она со страдальчески искаженным лицом повторяла твое имя до самого конца, и звук ее голоса – как и вид ее худого тела –  до сих пор живет в тебе. И это – тоже Ромул…
В своем подозрении относительно диагноза ты утвердился, взглянув на ее чернявенькую подружку, которую твоя партнерша, все так же растягивая слова, вызвонила для Ромула еще в машине. Ты увидел ее на лестнице, выходя из квартиры. Оценивая товар, Ромул брезгливо морщился и отрицательно мотал головой. Если твоя еще как-то держалась, эта давно перешла ту черту, за которой  никакая маскировка, никакие волевые усилия уже не спасали. Самое последнее, что может продать женщина – свое лицо, свое тело – перестало быть товаром. Даже всеядный Ромул не захотел спать с ней. Она схватила его за руку и стала просить взять ее за полцены, при этом став еще более некрасивой. Помнишь, тебе хотелось отдать ей оставшиеся деньги, но ты не успел – Ромул резко развернулся и подтолкнул тебя к выходу.
Юных наркоманок в городе было много. Ты помнишь, одна здоровенная, как лошадь, уличная профессионалка в сетчатых колготках хрипло предостерегала тебя: «Смотри, осторожно, не попади на торчиху. А то детей не будет. Слышишь, маленький?». Она была сентиментальна, как многие женщины ее профессии. Показывала тебе в мертвом свете фонаря фотографию дочки: новогодняя елка в мишуре, фантики, бантики, гольфики. Ее ты зацепил уже один, без Ромула. Она с тобой не пошла – ждала клиента пожирнее (в городе начался кинофестиваль). Ты совсем не расстроился. Ты угостил ее пивом и сигаретами. Тебе впервые в жизни захотелось с кем-то поговорить просто так. Попалась бы тебе собака – пообщался бы с ней, как какой-нибудь есенинский персонаж. Возможно, это было влияние Ромула. А может быть, ты просто был слишком пьян.
К вашим вылазкам в город время от времени присоединялись и другие скучающие холостяки. Помнишь ту сауну, куда вы завалились всем гуртом? Благообразная бабулька, выдавшая вам простыни и полотенца, крайне оскорбилась вопросом Ромула насчет девочек.
– Вы что же думаете, тут вам публичный дом? – вскинула она седые брови.
Но не прошло и минуты, как в ее руках возникла пухлая тетрадь, исписанная номерами телефонов. Оперативно вызвонить удалось только двух. В ожидании их приезда пятеро молодых мужчин (ты был шестой) шумно пили пиво и проводили жеребьевку, определяя очередность доступа «к станку». Такая арифметика тебе не понравилась. Юная похоть боролась в тебе с элементарной брезгливостью, которая, к счастью, победила. Впервые в жизни ты с легкостью отказался от сладкого. Посмотрев на товарищей по гусарству, чьи вспотевшие тела млели под простынями в ожидании своей очереди, ты надолго ушел в душевую. Там до кровавой сыпи драил свое тело, одержимый идеей смыть с себя всю эту несмываемую человеческую грязь. Твое затянувшееся мытье стало предметом всеобщих шуток. Ромул в стороне не остался – подхихикивал, но особо не усердствовал. Он вообще неплохо к тебе относился.

…Ты – это другие, любой человек – это все люди. Хорошо сказано? Не обольщайся, это не ты придумал, это Шопенгауэр, вернее, дай Бог памяти, Борхес где-то написал. Тебе не кажется, что во время вашего недолгого сближения ты был немножко им, Ромулом, а он – слегка тобой? И его мерзости – это отчасти и твои мерзости, его странности – в какой-то степени относятся и к тебе? Поэтому, как ни пытайся отгородиться в этих воспоминаниях, внезапно накрывших тебя с головой спустя двенадцать лет, от этой нелепой фигуры, ничего у тебя не выйдет. Да, в воспоминаниях всегда можно что-то по-воровски подкрутить, что-то подправить, но тебя-то они застали врасплох, не дав ни единого шанса выгородить себя перед самим собой, перед собой настоящим и будущим. И как ни старайся, как ни трись метафизической мочалкой, ты не избежишь чувства брезгливости к самому себе, а читателя – не обманешь, даже ведя свой рассказ от второго лица…

Не по твоему хотению, а по вполне объективным причинам ваши ночные приключения вскоре закончились. К Ромулу со дня на день должна была приехать девушка. То ли из Мурманска, то ли из Архангельска. А может быть, из Северодвинска. Помнишь свое удивление, когда ты узнал об этом? Тебе было так странно, что у него есть постоянная девушка, почти невеста. И чем меньше дней оставалось до ее приезда, тем веселее светилась в его глазах обычная дневная пустота.
Тебе было интересно узнать, какая она, его подруга. Трудно было представить себе рядом с ним симпатичную, со вкусом одетую девушку, но именно такой она оказалась. Признайся, увидев ее, ты был расстроен. Ты сразу стал искать недостатки. Но единственным ее недостатком можно было считать лишь небольшой рост, особенно бросавшийся в глаза рядом с долговязым Ромулом. А еще – ее совершенно необъяснимую привязанность к нему. Что их связывало? Что могло привлечь ее в таком, как Ромул? Ни дома, ни карьерных перспектив. Конечно, в отдаленном будущем каждому офицеру сулилась квартира и кое-какая пенсия, но до этого надо было дожить. Не всякая молодая женщина готова была провести четверть века в беспрестанном кочевании по гарнизонам. К тому же хронический неудачник и аутсайдер Ромул, в роте которого недавно повесился молодой солдат, имел в части, пожалуй, самую жалкую репутацию, рискуя расстаться с военной службой значительно раньше срока. Помнишь «суд офицерской чести», этот дурацкий спектакль, где в качестве обвинителей выступали другие пропойцы и потаскуны, всё отличие которых от «подсудимого» состояло в более почтенном возрасте и умении систематически изображать служебное рвение? Ромула ругали за мятые брюки и запущенную роту. «Худшему командиру подразделения» было вынесено «последнее предупреждение», его будущее подернулось тревожной дымкой неопределенности.
Знала ли она об этом? Наверное, знала.
Не думаю, что она была влюблена в него. А впрочем… Там, на вокзале, все выглядело очень романтично: долгие объятия, поцелуи, цветы. Но черт возьми, что могло быть хорошего в этом унылом гарнизонном общежитии с окнами на уходящие в дурную бесконечность неопрятные тополя и кирпичную казарму? Видимо, ее жизнь там – то ли в Мурманске, то ли в Архангельске, была еще хуже. Гораздо хуже. Помнишь, Ромул говорил что-то насчет ее родителей? Пьяница-отец и полусумасшедшая мать. Она постоянно убегала из дому. Да и был ли у нее дом? А с Ромулом, наверное, был. Эти пятнадцать казенных метров, где на дощатом полу стоял старый, дрожащий всеми своими стеклами советский сервант, накрытый клеенкой стол и кровать с панцирной сеткой, были ее единственным прибежищем. А этот несуразный парень – единственным близким человеком.
Он церемонно пригласил тебя пожаловать на день рождения. Тебя и маленького капитана Ачмианова, столь же неразборчивого в выборе приятелей, как и ты.

В назначенный день вы явились.
– О! Да это просто «Тысяча и одна ночь»! Древний Рим какой–то, ей–богу! – воскликнул начитанный и уже принявший с утра Ачмианов, увидев стол, обильно уставленный яствами и бутылками. Празднично одетая хозяйка была польщена. Ты тоже поспешил с комплиментами, впрочем, желая сделать приятное скорее Ромулу, чем ей.
Воздух в его маленькой комнате был непривычно свеж и напоен кулинарными ароматами. Скрипучий пол был тщательнейшим образом выскоблен, винное пятно на обоях стыдливо завешено календарем. На окне вместо солдатского одеяла появилась пышная кремовая штора с кистями. Все–таки, вкуса ей недоставало, с удовлетворением отметил ты. Ромул выглядел под стать своему преобразившемуся жилищу: встречал вас, облаченный в «парадку» – белая рубашка, отпаренный китель с белым училищным ромбом и какой–то медалькой. Всё было, как говорится, в лучшем виде, но виновник торжества выглядел хмурым – ему было явно не по себе. «Как трогательно, – отметил ты. – Человек смущен вниманием к собственной персоне. Это так понятно».
Без долгих преамбул сели за стол. Наклонились и забулькали бутылки: даме – вина, господам офицерам покрепче. Маленькая русоволосая Настя выглядела счастливой. Она поднялась, одернула клетчатую юбку и произнесла велеречивый и чересчур лестный для своего непутевого бойфренда тост, в котором ваш приятель предстал в совершенно новом свете – это был успешный во всех отношениях человек, многого добившийся на профессиональной стезе, устремленный к новым карьерным вершинам. Циничный Ачмианов лягнул тебя под столом и лукаво подмигнул: «Ромулка-то наш ого-го! Деятель, мать его ети».
Вы опрокинули рюмки и с нетерпением приступили к истреблению разносолов. После гарнизонной столовки оливье и селедка под шубой показались тебе пищей богов. Дьявольски хорош был и холодец. Превознося кулинарные таланты хозяйки,  ты готовился к произнесению здравицы, торопливо ища, за что бы зацепиться, подыскивая слова, которые выглядели бы не слишком фальшиво. За что имело смысл выпить? За будущее, которого не было? За неопрятного сутулого неудачника с заплесневелой совестью?
В каждом человеке можно найти что-то ценное, размышлял ты. Но, думая о Ромуле, ты на самом деле думал о себе, в себе искал ты то, что оправдывало бы тебя перед лицом этих торжественных бутылок, бокалов и салатниц. Ты смотрел на него, а видел себя – сомневающегося, растерянного, неуверенного в собственном будущем. Что так гнетет его? Почему он так хмур сегодня? Из-за чего он вместо румяных куриных окорочков ест собственные пальцы, уставившись в нетронутую тарелку? Да он просто смущен, этот славный малый. Он понимает, что произнесенный только что тост не имеет ничего общего с реальностью, но благодарен за веру в себя – настолько, что постарается переломить судьбу, выпрыгнуть из своей жизненной ямы и показать всему миру, на что он способен. За это и надо выпить. За веру в себя. За любовь и поддержку близких людей. Ура!
И вот, когда ты прожевал, взял рюмку и раскрыл рот, произошло нечто до того странное и страшное, что даже с высоты прошедших двенадцати лет тебе трудно дать этому внятное объяснение.

 …Звонко дрызнула об пол салатница. Раздался электрический треск рвущихся волос. Рубиновым фонтаном полетели брызги из подскочившего бокала. Или это была кровь?
Внезапный припадок ярости преобразил его – это был уже не полукомический персонаж, не карикатурный полуофицерик, а могучий и страшный человек. Всё происходило в безмолвии, если не считать глухих ударов, бычьего сопения Ромула и звона бьющейся посуды. Затем снизу, с пола раздался запоздалый стон. В этом стоне была не боль, не мольба о пощаде, но отчаяние, но ужас от осознания того, что ничего не ушло в прошлое, что все повторяется вновь. Ее кошмар возвратился.
Сегодня, спустя двенадцать лет, более всего тебя удивляет не этот внезапный поворот событий, а ваша с Ачмиановым реакция – вернее, полное отсутствие какой бы то ни было реакции на происходящее. Пока маленькое тело Насти, словно куклу, бросало от стены к стене, вы так и продолжали сидеть на своих местах с наполненными рюмками в руках, непонимающе смотря на то, как Ромул, в секунду превратившийся в кого-то другого, убивает свою подругу.
Первым очнулся Ачмианов – метнулся, обхватил руками, потянул назад, в комнату, но долговязый Ромул аккуратно стряхнул его, как ребенка, и подскочив к стоящей на четвереньках Насте, с размаху ударил ее ногой в живот: «Ха!» Та захрипела и упала на бок. Ачмианов повторил попытку, заслонив собой Настю на несколько спасительных секунд. Задыхаясь от боли, она заползла под кровать, свернулась креветкой и затихла. Тут опомнился и ты – хотя, конечно, трусил, трусил, видя эту нечеловеческую ярость, удесятерившую его силы – ты неуверенно схватил его за рукав, и тут же получил мягкий, но невероятно сильный толчок в грудь, отлетел назад, упав навзничь – прямо на праздничный стол, хрустнув еще не разбитыми бокалами. Эстафету умиротворения снова принял низкорослый Ачмианов, по-обезьяньи прыгнувший Ромулу на китель. Полетели, поскакали по полу золотые пуговицы, повис на ниточке оторванный с мясом лейтенантский погон. Ты навалился сзади, и драгоценные секунды были выиграны. Пока Ромул по–богатырски стряхивал вас с себя, полумертвая Настя на четвереньках выползла в коридор, куда уже высыпали встревоженные шумом соседки. Увидев их, ринувшийся было вслед за жертвой Ромул вернулся в комнату. Поохав, женщины набросились на вас с Ачмиановым.
– А вы куда смотрите? Тоже мне, мужики! – наседала одна, размахивая белыми от муки руками.
Пока вы приходили в себя, Настя исчезла. Не знаю, где она пряталась в ту ночь. Вы добросовестно прочесали общежитие, дважды обошли здание вокруг, но все без толку.
– Забилась где-нибудь в щель и зализывает раны, как побитая собака, –предположил Ачмианов.
«Главное, чтобы руки на себя не наложила», – беспокоился ты.
Но беспокойство было напрасным. По словам общежитских баб, Ромул «отделывал» Настю регулярно. Бил смертным боем, а потом таскался в больницу с апельсинами и цветами, подолгу стоял под окнами палаты на коленях. После выписки выносил ее к такси на руках. Ни жалоб военному начальству, ни заявлений в милицию она не писала. Она всякий раз возвращалась к нему.
– Мазохистка она какая–то… Ладно, я спать, – устало махнул рукой Ачмианов, и вы попрощались.
Больше всего ты боялся, что она постучит в твою дверь. Ты долго не мог заснуть, вслушиваясь в коридорную тишину. Когда усталость и вечный недосып взяли свое, и первый сон, еще слишком похожий на явь, заволок твои глаза, тебя разбудил осторожный стук. Ты долго лежал, стараясь не издавать звуков – пусть думают, что хотят. Сердце сумасшедше колотилось: «Оставьте, оставьте меня в покое!». Но стук повторился. Опять и опять. Громче и громче. Ты не выдержал и вскочил. На пороге стоял он – лопоухий, нескладный. С виду это был прежний, знакомый тебе Ромул. А на самом деле?
– Спишь? А я вот, зашел… Закурить есть?
Да, вот так, в три часа ночи один человек по-приятельски запросто зашел к другому стрельнуть сигарету. Пока ты копался в поисках курева, он хищно сканировал комнату своими расширенными, как у наркомана, зрачками. Присев, якобы, завязать шнурок, скользнул взглядом под кровать. Ища запропастившуюся пачку, ты как бы невзначай отогнул занавеску, показав: и тут никого.
Трудно было определить, что именно двигало им – неутоленная ярость или нахлынувшее раскаяние. Скорее, все же, второе. Потоптавшись, он извинился за ночное вторжение и ушел.
После случившегося вы почти не общались. Настю ты больше никогда не видел. Возможно, она вернулась в свой Архангельск или Мурманск, к прежней доромуловской жизни, к алкашу-отцу и полусумасшедшей матери. Но кто знает, быть может – лишь для того, чтобы снова приехать на вокзал приграничного городка в нелепых надеждах и несбыточных мечтах.
Через год ты распрощался с армией. От одного случайно встреченного на Невском сослуживца узнал, что вскоре после твоего дембеля Ромула с шумом уволили. Рассказывали, он уехал в Москву. Это похоже на правду: там ведь у него брат.