Чак и Чейз. История одной болезни

Меня зовут Чак. Мне одиннадцать. Почти одиннадцать. Исполнится в первый день осени. А сегодня последний день весны. Получается, что одиннадцать мне будет ровно через лето. У меня в голове что-то растет. Иногда я слышу от других, что я болен. От чего мама очень часто плачет, практически всегда, когда я с ней заговариваю, а папа очень много работает. Очень много. Работает на работе, работает дома на выходных и даже ночью, когда все спят. Наверняка для того, чтобы покупать все эти растворы, шприцы и горькие таблетки, которые прописывает мне доктор Клински. По этой же причине, я хожу в специальную школу, где провожу пять дней в неделю, а домой возвращаюсь только на выходные. На этом, как и на горьких таблетках, тоже настоял доктор Клински. Он мне не нравится. Могу сказать больше, даже заявить с гордостью могу, что я его не люблю. Вот кого я действительно люблю, так это Чейза. Он мой единственный и очень настоящий друг. Вероятно, он тоже болен, потому что ходит в специальную школу всего три раза в неделю. Но его, в отличии от меня, ребята никогда не дразнят, даже побаиваются. Да и меня не дразнят, когда он рядом. Так что у него скорее всего отличная от моей болезнь.
 Тридцать первого мая лил такой смелый дождь, что от него все попрятались в свои дома. Целый месяц дождь копил силы и в последний весенний день набросился на землю прямо-таки стеной. Мы с Чейзом сидели на скамейке, которую мистер Джобс смастерил лично для себя и охранял ее с самого раннего утра до поздней ночи. Про него соседи тоже как-то не лестно отзывались, только вот я не запоминал как. Мы сидели и весело болтали ногами в луже, которая спряталась под скамейку, силясь укрыться от дождя. Животы уже начали болеть от смеха, хотя мы перестали его совершать две минуты назад. Чейз говорил мне, что правильнее будет употреблять в разговорной речи «смеяться», а «совершать смех» - это не красиво звучит и режет слух. Но мне нравилось так говорить, и я говорил, хотя знал, как правильно.
- О, этот унылый дождь, о, эта мокрая серость… - с наигранной печалью протянул я, глядя куда-то вдаль. Я начал ждать похвалы от Чейза. Ждал, что он скажет какой я молодец, и, что он рад, что его уроки не проходят даром. Но Чейз разочарованно выгнул бровь.
- Что ты такое говоришь, Чак? – немного насупившись возмутился он. – Ты прямо-таки напомнил мне всех этих глупых взрослых.
Чейз часто говорил о слепой и глухой глупости взрослых людей, но меня он глупым взрослым назвал впервые.
- В чем, скажи, ты видишь уныние? – Я молчал.
- А серость? Где она, Чак?
- Ну асфальт серый, небо серое, облака такие серые, что не понять: где небо, а где облака. – Чейз рассмеялся.
- А теперь, Чак, смотри вперед и смешай краски, как я тебя учил.
Этой зимой Чейз научил меня смешивать краски. Я не знаю, как это все замечательно рассказать и хватит ли у меня интересных слов, чтобы объяснить, что именно нужно делать, и что из этого выходит. Для начала нужно обмякнуть. Расслабиться, перестать думать и просто смотреть. Постепенно у предметов исчезают контуры, все становится мягким и обтекаемым, светлые цвета наползают на темные, уменьшая их границы. Такое явление можно наблюдать в кино, когда камера сосредотачивается на чем-то вдали, а четкая картинка, что на переднем плане, становится мутной. Чейз учил меня этому зимой, потому что зимой очень замечательно видно, как белый цвет может победить все остальные. Если вы владеете таким приемом, то всегда можно оградить себя от злых лиц, насмешливых взглядов или просто уединиться в шумном потоке людей, машин и рекламы. Чейз научил меня проделывать этот трюк и с ушами. Точнее со звуком, с потоком звука. Его тоже можно ограничить, только делать нужно все наоборот. Если глаза необходимо расслабить, то мышцы, заставляющие уши шевелиться нужно сжать. И тогда звуки хоть и долетают до уха, кажутся такими далекими и незначительными. Я пользовался этими приобретенными навыками на уроках в своей спецшколе. Когда учителя нам в течении нескольких часов показывали одну и ту же букву или слово, которое, как они думали, мы не могли запомнить при меньшем количестве повторений. И вот, сидя за партой, я смешивал насупившееся лицо учителя с белой стеной, его голос отправлял за множество кабинетных дверей, и погружался в свой мир. Мир, который мне открывал Чейз. Как сегодня открыл для меня дождь.
- Ну….- протянул я. – Так уж и быть, смешаю. – Чейз довольно хмыкнул.
Я посмотрел перед собой и немного замер. Огромное, светлое, зеленое НЕЧТО заполнило собой больше половины смазанного пейзажа. Оно заползло на асфальт, на дома, на крыши домов и даже на серое небо, передав ему часть своей зелености. Было очень красиво и совсем не серо.
- Как красиво. – Выдохнул я. – А деревья, они такие …. такие… - слов не нашлось.
- Обычные. Обычные чистые деревья. – Мягко ответил Чейз.
- А асфальт, Чак. Посмотри на него. Он серый, но далеко не унылый. Когда ты последний раз видел его таким чистым? – Я не мог вспомнить.
Я смотрел на дорогу, и видел ее такой чудной, как будто сегодня она праздновала свой первый день рождения. Как будто всего несколько минут назад огромная железная машина выплюнула ее из себя, а другая следом разгладила. Мне очень захотелось рассказать ей какая она красивая, какой красивый асфальт. Я даже подумал, не сбегать ли домой за зеркалом, чтобы показать дороге, как она прекрасна. Но я знал, что зайдя, я больше не выйду, но самое главное, что я не знал, где у дороги глаза.
- Знаешь, Чак, есть страны, где дождю радуются так неистово, что устраивают танцы и поют, когда он идет. Люди ждут его месяцами, для многих он – все. Для высохших рыб в иссохших водоемах, для земли, мечтающей быть плодородной. Для многих дождь – не просто дождь, а новая жизнь. А для нас момент истиной красоты, акт чистоты и доброй воли небес, отпустивших его. Поэтому, Чак, дождь нужно любить и ни в коем случае не унывать, когда он идет.
Я очень замечательно понимал, о чем говорит Чейз. И на душе у меня стало спокойно и радостно. Но я забеспокоился, озираясь по сторонам.
- Чейз. – С испугом в голосе громко окликнул я его.  Он вопросительно выгнул бровь. Всего одну.
- Чейз, а где все те нормальные ребята? Никого кроме нас нет ведь. – Я очень интенсивно стал вертеть головой.
- Мы любим дождь. А они любят смотреть на дождь. Ты же понимаешь, что это ни одно и то же. Поэтому они там, а мы тут, с ним. – Тихо ответил мне друг.
- Понимаю. – Протянул я. Но страх и трепет стали по ногам пробираться к сердцу.
- Чейз, доктор Клински говорит, что завтра меня повезут туда, где сделают нормальным. Полноценным членом общества. – Я не совсем понимал, что значит быть полным и ценным. Потому что полных обычно дразнили, как и меня, а вовсе не ценили. Но я вдруг очень сильно не захотел быть нормальным. Мне говорили, что я болен, но у меня никогда ничего не болело, напротив, я всегда был весел и много смеялся. Особенно с Чейзом. И если эта болезнь такая, быть всегда веселым и не прятаться от дождя, то я не хочу выздоравливать. Не хочу быть нормальным.
- Доктор Клински хочет тебе добра. – Как-то сухо ответил Чейз.
- Доктор Клински хочет защитить папку. И только. Поэтому он делает столько суматохи. Определил меня в школу, в которой меня ничему не учат, а только забирают время, которое я мог бы провести с тобой. Доктор Стокмэн, который сказал дружить с тобой, нравился мне намного больше. Он был добрее, а от Клински сквозит холодом.
- Да брось, Чак. Что плохого в том, чтобы стать нормальным? Одни сплошные плюсы. Станешь ходить в обычную школу, будем видеться каждый день после занятий. А за дождь не беспокойся. Такая любовь не проходит. – В его голосе улавливались какие-то незнакомые мне нотки. А в глазах маленьким, но заметным кристалликом сжалась грусть. Я подумал, что Чейз немного боится, что когда я пойду в обычную школу, то не буду дружить с другом, который ходит в школу три раза. Лишь спустя лето, я понял, что это была грусть и скорбь знания. Еще тогда, в последний день весны, он знал, что потеряет меня, а я его.
- Это ты очень великолепно подметил. – Широко улыбнулся я.
- Да чего там. Обращайся, если чего еще великолепного подметить нужно. – Он рассмеялся. Мы рассмеялись.
Мне нужно было собрать кое-какие вещи. Поездка длинною в лето, просто обязывала взять с собой свои любимые вещи, чтобы не так одиноко и скучно было. Например, компас, указывающий куда мама спрятала конфеты, увеличительное стекло, через которое можно было смотреть другой мир, балерину, которую оживляла музыка. И еще некоторые вещи, о тайнах которых мне поведал Чейз. Хотя нет, компас я бы оставил. Какие конфеты? Там, где доктор Клински, сладкому места нет. Только холод и горькие таблетки.
Мы распрощались с Чейзом крепко обнявшись. Когда я зашел в дом, со мной зашло немного дождя в моей одежде. Мама стала раздевать меня и немного ругала. Совсем чуть-чуть.
- Как можно гулять в такой ливень? – Ворчала она, вытирая мои волосы синим полотенцем.
- Есть люди, которые даже танцуют, когда идет такой хороший ливень. – С гордость ответил я.
- И где же они? – Выглядывая в окно спросила она.
- Они там, где дождь – это жизнь. Ее возрождение и насыщение. Просто ты очень нормальная, чтобы осознать истинную ценность воды, падающей с неба.
На ее коричневых глазах навернулись слезы. Купать меня стал папа. Он вымыл меня очень тщательно, почистил зубы и уши и одел пижаму. Я мог бы все это сделать сам, но не захотел. Когда он выключил светильник и запер за собой дверь, я не боялся. Чейз научил меня не бояться темноты и одиночества. Как? Очень просто. Он объяснил, что их нет.
Я долго ворочался и не мог уснуть. Наконец, я соскользнул с кровати и распахнул окно. Свежесть и прохлада влетели в комнату. На моей коже соскочили пупырышки. Я потер плечи и ладони, они улеглись. Высунувшись в окно, мне стало понятно, почему сон так и не приходил ко мне. Я должен был увидеть это. Я не знал, как назвать то время, когда дождь уже не шел с неба, но продолжал подать на землю с листвы, с крыш, с проводов. И решил назвать его – ПОСЛЕДОЖДИЕ. Прекрасное, волшебное последождие. Небо было синим-пресиним, пляшущие звезды были совершенны, а сквозь редеющую вату облаков проглядывал белый лунный свет. Как прекрасно, что я не уснул и смог посмотреть на все это. Теперь можно было закрыть окно и уснуть, но в голову мне пришла очень замечательная идея. Дороге, я не показал ее красоту, потому что не хотел идти домой и не знал где ее глаза. Но сейчас я был дома и смотрел на небо, которое смотрело на меня миллиардами своих игривых глаз.
- Тебе то, небо, я покажу. – Прошептал я, и вытащил из выдвижного ящика маленькое зеркальце. На вытянутой руке я держал его долго-долго, чтобы небо вдоволь насмотрелось на себя. Одна звезда метнулась вправо, и я улыбнулся. Наверное, кружась в небесном хороводе она встала не в тот ряд, а мое зеркало ей об этом показало. Наконец зеркало стало таким тяжелым, что я не мог больше его держать и убрал на место. Небо было довольно, я это чувствовал.
- Спасибо, Чак. Сладких тебе снов. – Услышал я шелест звезд и облаков.
- Не мне спасибо, а Чейзу. Это все он. Он учит видеть красоту там, где нормальность к ней слепа.
Я уснул. Сон мне приснился и вправду сладкий. Именно такой, как пожелало небо. Но я его не запомнил. Утром меня никто не разбудил. Мне дали выспаться перед дорогой. Умывшись, я пришел на кухню, где меня поджидали блинчики с кленовым сиропом и таблетки. А еще мама с папой. Доев блины и испортив всю радость от их употребления горькими пилюлями, я был готов. Доктор Клински расхаживал по лужайке.
Отец вынес две сумки и стал о чем-то говорить с доктором. Я читал по губам, о чем они говорили. Точнее, о чем говорил доктор, потому что папа стоял ко мне спиной. Ничего интересного его рот не показал. Лишь повторял «единственный шанс», «правильное решение», «полноценный член общества», «лучшие врачи», «передовые технологии». Пакости пакостные. И только. Кстати, это Чейз научил меня читать по губам. Мама сказала, что пора идти.
- Мне нужно увидеть Чейза. – Заявил я, когда мотор машины доктора Клински заурчал. Мама заломила руки так, что пальцы побелели и закатила глаза, раздула ноздри.
- Беги сынок, попрощайся. – Ласково сказал отец и погладил меня по голове. – Только не долго.
Я ничего не ответил, потому что уже бежал. Чейза я застал на заднем дворике в странной позе.
- Что ты там выискиваешь. – Прокричал я, боясь нарушить его замыслы своим внезапным появлением.
- Ем небо. – Весело ответил Чейз.
- Небо?! – Удивился я.
- Небо-небо. – Закивал он.
- Ну и как скажи ты его достал?
- Достал откуда? – Теперь удивился Чейз.
- Ну, с неба. Как ты достал небо с неба?
Чейз рассмеялся.
- Достал значит. Ну тогда скажи мне что такое небо? – Он скрестил руки на груди в ожидании ответа.
- Небо это, небо это… - Я сильно думал. Очень ответственно думал. – Небо - это пространство над поверхностью земли, газовая оболочка, удерживаемая гравитацией. – Радостно вспомнил я то, чему учил меня Чейз. Это было давно, но в памяти моей сохранилось. Там сохранялось все, что рассказывал Чейз, очень уж он интересно рассказывал.
- Так, молодец. А теперь скажи где оно начинается?
- Начинается… - Я подумал, но совсем быстро. – Вот здесь!!! – Радостно вскрикнул я и принял ту же чудаковатую позу, что и Чейз до моего появления.
- Вот здесь начинается. В милли-милли-миллиметре над землей. – Я почти кричал от радости, будто я сам узнал, что небо так низко.
- Ну, так и ты можешь его поесть. – Подмигнул мне Чейз. Мы стали кататься по траве, соревнуясь, кто отхватит самый большой и вкусный кусок неба. Я, надеюсь, никто не подумал, что мы такие глупые и взаправду ели небо. Просто это был один из методов Чейза. Когда он хотел меня ему-то научить или показать, он делал это самым наиинтереснейшим способом. Это было намного эффективнее и запоминалось легко, не то что, эти бесчисленные повторения на уроках. Каждый день проведенный с Чейзом был для меня открытием одного маленького чуда, или познанием наипростейшей истины, или раскрытым секретом сложного слова, которое преподносилось так, что я его уже никогда не забывал. Чейз. Мой очень прекрасный друг Чейз.
В животе у меня заурчало.
- Ты переел неба! – Строго посмотрел не меня друг.
- Самую малость. – Я виновато опустил глаза, поглаживая надутый живот. Мы оба рассмеялись.
- Слушай, Чейз, вот смотри. Если Господь живет на небе, а небо то вон оказывается, как низко, … Значит… Значит, он живет совсем рядом.
- Ближе, чем ты, можешь представить. – Чейз улыбнулся.
- И вовсе не обязательно смотреть вверх, когда хочешь у него что-то попросить?
- Не обязательно. – Он кивнул.
- Ну и хорошо. А то у меня сильно кружится голова, когда я долго смотрю вверх. – Я хотел обнять его на прощание, но решил спросить.
- Слушай, Чейз, а ты ведь никогда не говорил, что веришь в Бога. Получается, ты веришь?
- А, как же? Он ведь поверил в меня, дав жизнь. А мог бы выбрать кого-то другого.
- Хорошо, что он выбрал тебя! – С радостью сообщил я, крепко-крепко обнимая его перед отъездом. А потом я побежал без оглядки. Быстро-быстро. Не оборачивался, не махал, а только бежал. Бежал и не увидел. Не увидел, как из кристально голубых глаз, сначала на небо потом на траву, а потом на землю упала кристально чистая слеза. Самая печальная из всех слез на свете. Слеза моего друга.
Мы ехали по небу. Колеса гладили асфальт, а мы были над землей. Были в небе. И я улыбался. Я целое лето не увижу Чейза. Это грустно. Но зато потом, я буду видеть его каждый день. И радость предстоящих частых встреч, была куда ярче, чем уныние от мимолетного расставания.
- Мам, а ты знаешь, что мы в небе? – Спросил я улыбаясь.
- Да-да, конечно. – Она нервно улыбнулась.
- Джоанна, не нужно с ним так разговаривать. – Строго сказал отец, глядя на нее потемневшими глазами.
- Ему почти одиннадцать, а он говорит, что мы едем в небе! Как мне, по-твоему, нужно разговаривать? – Прошептала мама сквозь зубы, но я все равно все услышал.
- Глупые взрослые. – Буркнул я себе под нос.
Отец был глуп по-доброму, а мама, все больше и больше становилась похожей на доктора Клински. От нее начинало веять холодом. Чейз как-то сказал: при рождении каждому человеку дается одинаковое количество света. А потом, человек решает сам, как поступить с этим светом. Взрастить или загубить. Чейз обещал, что научит меня видеть и тех и других. Людей, загубивших свет, и людей, в которых он мерцал. Когда меня вылечат, и я стану нормальным, это будет первой моей просьбой. Тогда мои умственные способности будут соответствовать моему возрасту и Чейзу будет намного легче меня учить. Хотя, он никогда не жаловался на мои неуспехи.
Мы приехали. Эта была новая больница. Даже не больница, а целый медицинский дворец. Ее стены еще не успели впитать запах лекарств, и она отличалась от всех тех, в которые меня водили последние четыре года. Она еще не наполнилась историями чьих-то страданий, ожиданий, разбитых или оправдавшихся надежд. Наверное, нет, не наверное, а точно, здесь еще никто не умер. Не умру и я. Я это чувствовал. Хотя доктор Клински говорил, что я могу не дожить до двенадцатого первого дня осени, если мы не решимся на этот шаг. До своей палата я сделал много шагов.
Первая неделя была долгой. Меня обрили, надевали шапку с трубками, брали кровь, клали в белую трубу со светом и проделывали множество медицинских необходиостей. Показывали картинки, заставляли решать задачи. Кстати, задачи я решал очень хорошо и доктору Клински это не нравилось. Он не говорил, но я чувствовал. На восьмой день мне принесли тест. На четырнадцать вопросов я отвечал, выбирая один из пяти предложенных вариантов. С пятнадцатым возникли проблемы.
- Что значит «нам известно девять»? - Строго спросил доктор Клински, сверкая потемневшими глазами поверх серебристой оправы очков, которые он одел впервые.
- Чак, если ты знаешь точный ответ, то просто обведи его кружком. И все. – На миллион тонов добрее произнес доктор Пирс.
- Но я не знаю. Никто не знает. Если нам известно только девять планет, то не значит, что их только девять. Во времена Галилео Галилея, например, знали только о семи. Но это не значит, что их было семь, а потом вдруг стало девять, когда о них узнали. Не наши открытия дают им жизнь, а их жизнь, делает наши открытия. Точно так же как вода. Вода никогда не была элементом, даже когда ее считали таковым. Она всегда была соединением. И таких случаев в истории уйма. Скажите, как я могу обвести букву с цифрой девять, когда правильным ответом может быть одиннадцать? А одиннадцать здесь не написано. Тогда вы решите, что я совсем глупый, и нет смысла делать меня нормальным. Поэтому я настаиваю на том, что написал.
Доктор Пирс смотрел на меня улыбаясь. В глазах светились теплота и доброта. А вот доктор Клински сильно покраснел и смял листок. Потом он вышел и хотел хлопнуть дверью, но она была устроена так, что не давала собой хлопать. Современный противохлопковый механизм, я бы сказал. За ним следом вышел Доктор Пирс, подмигнув мне левым глазом.
На следующий день я уснул. Но не сам. Мне сделали укол и надели маску. Когда я спал, я видел Чейза. Мы играли в мяч, а потом он мне рассказывал про планеты и про открытия. Думаю, Чейз мне приснился не из-за вопроса на который я хорошо ответил, а потому что я по нему соскучился. Очень.
Я проснулся ночью. Очень хотелось пить, но мне не давали. На голове и на ноге были маленькие ранки. Я стал нормальным.
Прошла неделя и я радовался. Радовался тому, что ничего не изменилось. Нормальность не убила во мне меня и когда пошел дождь, я с позволения доктора Пирса вышел на прогулку. Мы вышли на прогулку. Я рассказал ему про дождь то, что узнал от Чейза в последний день весны. А он сказал, что Чейз очень умный и душевный. Я даже не собирался спорить.
Доктора Клински многие поздравляли. Даже приезжали журналисты. И с камерами, и с диктофонами. Он всем надменно улыбался. Наконец, он защитил свою папку. Или диссертацию или что-то еще. Не помню. Быть может то, сделать меня нормальным было действительно сложно, но столько почестей он не заслужил. Это было мое мнение. А еще я не понимал, почему меня стоило держать еще два месяца, если все так удачно сложилось. Я решал бесконечные тесты и задачи, смотрел картинки и знал, что решаю их так же, как и до порезов. Но теперь доктор Клински меня хвалил и не мял листы с ответами. Я хотел сказать всем, что его заслуги в этом нет, что это Чейз всему меня научил, но не стал. Сказал только доктору Пирсу.
Мама была очень довольна. Когда прошел еще месяц, мама впервые улыбнулась по-хорошему. Она сказала, что я даже говорить стал иначе. Да, наверное, это так. Все те сложные слова, которым учил меня Чейз, стали понятнее. Раньше я их тоже знал и понимал, но не всегда правильно употреблял в разговоре. А теперь они складывались в грамотные предложения сами собой. Это, пожалуй, было единственным, что пришло после того, как я стал нормальным. После того, как доктор Клински с публичным героизмом победил болезнь.
Последний месяц был самым длинным. Это был период реабилитации. Мне было очень, скучно и я безумно тосковал по Чейзу. Он мне часто снился. Мой друг. Мой самый преданный друг. Единственный. Итоги, которые доктор Клински подвел к концу третьей недели последнего месяца, были грандиозными. По его оценке. Он разрешил мне идти в обычную школу и не на два класса младше, как планировалось, а со своими сверстниками. Это было тошнотворным притворством. Я помнил те задачи и ответы на них, которые решал до операции. После операции мало что изменилось. Пожалуй, активировались участки мозга, отвечающие за речевое развитие, но об этом я уже говорил. А задачи и тесты, я решал, как и прежде.
Наконец, тот долгожданный день наступил. Последний день лета. А завтра первый день осени и я безумно счастлив. Не потому, что у меня день рождения и приедут родители моих родителей, не по тому, что будут подарки и не по тому, что я пойду в школу. А потому, что наконец-то увижу Чейза. Обниму его. Мы будем играть и играя открывать мир. И яблоко будет не просто яблоком, а домом для гусеницы, которая станет бабочкой, которую нарисует художник, который рисует ногами. В школе первые три месяца у меня будет свободное посещение. Так написал на бумаге с тремя печатями доктор Клински. И это прекрасно. Я смогу проводить с Чейзом больше времени, а значит еще большему смогу научиться. Вот такой мне предстоит пережить день. При мысли о слове «пережить» у меня кольнуло в груди. Вспомнилась грусть в глазах Чейза, когда он говорил, что не плохо быть нормальным. Он переживал. Теперь я это осознавал. Он боялся, что сложная операция может убить меня или сделать беспомощным инвалидом. Такой исход был на пятьдесят процентов возможен. Вообще-то Чейз часто предугадывал будущее. Нет, он не был провидцем или экстрасенсом и уж тем более пустословным шарлатаном. В силу своего ума, эрудиции и познаний в области человеческой сущности он мог сложить все пазлы воедино и предсказать исход. Как-то ранней весной Джордж, мальчишка из дома напротив, который чаще других меня задирал вышел из своего дома с мячом в руках. Чейз выглянул из-за дерева и сказал мне, что этот сорванец упадет ровно через пять шагов. Я начал считать: один, два…. А на счет три я не выдержал и крикнул: Джордж, смотри под ноги, ты упадешь через три шага. Хоть он и недолюбливал меня, я не желал ему падения. Он начал озираться по сторонам, пытаясь угадать откуда я кричу. И ровно на пятом шаге споткнулся о камень и упал, потому что совсем не смотрел на куда идет. Я тогда спросил у Чейза как он угадал, а он ответил, что знает меня, Джорджа и дорогу. И этого вполне достаточно, чтобы знать, когда упадет Джордж. Таких случаев было не мало. Иногда он угадывал то, что трудно было угадать даже построив очень длинную цепочку из причинно-следственных связей. Однажды я спросил, как он угадывает итог, не достаточно хорошо зная составляющие, участвующие в процессе. И он тогда ответил, спросив:
- Скажи-ка мне Чак, как появляются тропинки?
- Их протаптывают люди. – Ответил я, удивленно.
- Правильно. Теперь представь зеленую поляну или цветущий луг, не важно. Человек стоит и смотрит, как же его пересечь. И он выбирает тропу. Только это еще не тропа. Он ступает там, где меньше цветов, или меньше колючей поросли, или песни насекомых менее слышны на этом участке. И он пересекает луг. Но тропы по-прежнему нет. Завтра приходит другой человек, но обстоятельства другие. На нем высокие резиновые сапоги, ему нет дела до терновника, он не боится жуков и пауков и ему совершенно плевать на красоту цветистого покрывала. Допустим, он пойдет другой тропой, которая тоже еще не тропа. А послезавтра еще несколько человек пойдут другими тропами, которые еще не тропы. Что же будет тогда?
- Они вытопчут весь луг. – Догадался я.
- Да. Весь до травинки. Но тот, что в сапогах, пойдет той тропой, которой вчера шел тот, что любит цветы. А знаешь почему? – Спросил Чейз прищурив глаза.
- Потому, что человек видит гораздо больше, чем его глаза. Он видит следы, отпечатки в пространстве и времени. Он видит, где прошел вчера тот первопроходец, хоть и не понимает. Таким образом тропа становится более ощутимой. А потом она станет реальной. Когда по ней пройдут десятки и сотни человек. И знаешь, Чак, тот человек в сапогах, совершает открытие, равноценное открытию новой планеты или всемирного закона тяготения. Но никто не назовет его гением, даже он сам не поймет этого. И по сути эти открытия отличает лишь одно.
- Что же это? – Нетерпеливо спросил я.
- Осознание. Если человек осознанно идет по тропе, которая еще не тропа, видит отпечатки во вчерашнем дне, видит следы, которые хранит пространство, то он становится гением. А если он идет бездумно, то так и остается, человеком в сапогах. Когда-нибудь все люди снимут сапоги и станут гениями. Смогут проецировать вчерашние следы на завтрашнюю тропу, находясь в сегодня. Вот так я вижу исход, Чак.
- Получается, Чейз, что ты гений? – Радостно спросил я. Но он тогда не ответил, лишь улыбнулся. Я не совсем понял, про что он говорил, но почувствовал. Видимо, ко мне не пришло то самое осознание. Сейчас, отступившая болезнь и наступившая нормальность так и не даровали мне его. И я по-прежнему только мог предполагать, что имел ввиду Чейз. Может, он говорил о каких-то сверх людях, новом усовершенствованном поколении. А может всего лишь о раскрытии потенциала, которым обладает каждый из нас. Непременно спрошу его об этом, как только увижу. Первым делом. А потом уже про свет.
Мы проехали ровно пол пути. И я опять вспомнил глубокую грусть и тоску что ли, в глазах друга. Меня захватило такое необъяснимое чувство, что внутри все сжалось до макового зернышка. Я знал, что Чейз знал исход и поэтому его глаза отражали то, что отражали. И мне стало страшно. Да, конечно судьба непредсказуемая. Я смог отлично перенести наисложнейшую операцию, сильнейший наркоз, не сошел с ума во время реабилитации. Может даже случится так, что пройдя через все это, я погибну нелепо и просто. В нашу машину врежется грузовик потому что мы едем по объездной дороге, где грузовикам ездить разрешено. Или ударит молния. Чейз что-то знал. Он спроецировал события первого дня осени. Но если что-то плохое должно случиться, почему он меня не предупредил?
На дороге появился грузовик, и я вжался в сидение и закрыл глаза. Мысленно я представил необыкновенной голубизны глаза Чейза и глядя в них спросил: «Чейз, почему?». Грузовик приближался по встречной. Я закрыл уши, как я умел проделывать это без рук, открыл глаза и смешал краски. Мир, далекий от реального, более мягкий и смазанный принял меня в свои объятия.
- Чак, вот ты и дома. – Врезались ласковые слова отца в мою неземную уединенность.
- Как?! – Удивленно спросил я.
- Ты уснул, сынок. – Папа взял меня за рука и повел в дом. Лужайка перед домом была украшена множеством шаров, флажков, китайских фонариков и причудливыми фигурками гномов. Их открытых окон доносился детский смех. Идя по дорожке из каменных плит, я понял, что буду чужим на собственном празднике. Идти в дом совершенно не хотелось.
- Пап, можно мне к Чейзу. – Спросил я, умоляюще глядя на отца.
- Но ты даже не поздоровался с бабушками и дедушками. Они жду тебя. Все гости ждут тебя. – Раздался за нашими спинами строгий голос мамы. Она. развела руками и отрицательно замотала головой.
- Я обязательно с ними поздороваюсь. Но сначала с Чейзом.
Я знал, что в доме были соседские ребята, но Чейза среди них не было. Мама его недолюбливала и ни за что бы не пригласила на мой праздник. Моего лучшего друга на мой праздник.
- Беги, Чак. Только недолго. – Разрешил отец, похлопав меня по плечу. Он знал, что мое «недолго» может затянуться до самого вечера, но отпустил меня. Отец понимал, как мне не хватало Чейза.
Я добежал до дома своего друга, досчитав до ста двадцати шести. Это был рекорд. И еще один жирный плюс теперешней нормальности. Обычно счет переваливал за триста, но теперь сигналы от мозга поступали намного быстрее. Я забарабанил в закрытую дверь.
- Чейз!!!Чейз!!! – Кричал я громче звонка до которого все еще не дорос. Дверь распахнулась и на пороге меня встретила широкая и добрая улыбка миссис Харпер.
- Чак! Бог ты мой. Как же ты вырос!!! – С восхищением в голосе и звонкой радостью она развела руками.
- Немножко. – Я застенчиво пожал плечами.
- Чейза нет. Он в Центральном Парке. У него сегодня соревнования, если помнишь. – Я не помнил.
- Выпьешь лимонаду, Чаки? – Спросила миссис Харпер мягким пушистым голосом, приглашая войти, но меня уже там не было. Я был на пол пути к Центральному парку. Сердце билось часто-часто. А в висках пульсировало. Внутри меня тикал какой-то обратный отсчет. Отсчет секунд до встречи с Чейзом. С моим лучшим другом. С моим смыслом жизни. Я начал с пятисот. А когда я смотрел на главную аллею Центрального парка было сто двадцать два. Еще один рекорд.
Соревнования проходили в восточной части парка. Это было ясно по толпе, собравшейся поглазеть на соревнующихся. Я увидел мистера Харпера среди мужчин в спортивных костюмах и стал протискиваться сквозь галдящую толпу.
- Мистер Харпер, мистер Харпер! – Заорал я, когда посчитал, что мой крик жужжание толпы заглушить не сможет. Он стал озираться по сторонам. Я подпрыгнул, и он увидел меня. Помахал.
- Где Чейз? – Прокричал я, интенсивно замахав в ответ.
- Вон там. – Сложив руки в рупор продудел мистер Харпер, указывая в противоположную сторону. Я развернулся и с еще большей силой стал расталкивать зевак.
- Чак! – Окликнул меня мистер Харпер. Я обернулся. – Чейз сегодня чемпион! Поздравь его! – Гордо распрямив плечи прокричал он.
- Конечно-конечно. – Я закивал.
Там, куда указал мистер Харпер, толпа редела. Приходилось вилять и наматывать лишние метры, но двигался я куда быстрее, чем через плотные ряды человеческих тел. И наконец я увидел. Увидел Чейза. И все тревоги, терзавшие мою душу, закружились невесомым вихрем, быстро-быстро, и понеслись прочь из моего маленького мира. Сердце екнуло, взбрыкнуло и остановилось. На мгновение. Затем я глубоко вдохнул и вместе с воздухом в мои легкие проникло и растеклось по всему телу абсолютное счастье. Чейз. Лучшее, что могло со мной случиться – это Чейз.
- Чейз! – Позвал я его. Он обернулся. Наши улыбки встретились. Моя, полная безграничной радости и его, тяжелая и усталая от скорби.
- Чейз, я вернулся!!! Я нормальный! Вот, даже знак нормальности теперь имеется. – Я уже стоял перед ним и показывал свой шрам под отросшими за лето волосами. Я обнял его крепко-крепко. Мою грудь обожгло холодом. Это большая круглая медаль на голубой ленте, свисавшая ему на грудь коснулась и моей.
- Чейз, ты молодчина! Я горд за тебя. – Поздравил я друга, нехотя размыкая руки. Он подался назад внимательно всматриваясь в мое лицо. Он молчал.
- Чейз, ну как? Нормальность мне идет? Бегать я стал куда лучше, чем прежде. – Я улыбался, но говорил уже с меньшей радостью и все больше тревожного возбуждения закрадывалось ко мне в голос. Чейз склонил голову набок и смотрел глубже чем в глаза. Он смотрел в душу.
- Не молчи, скажи хоть что-нибудь, ведь я теперь нормальный. Я как все. Как… - Я сам не заметил, что мой голос сменяется плачем.
- Чейз, я теперь совсем нормальный, понимаешь, и в школу буду ходить для нормальных, и, и , и  Чейз. – Я глотал соленые слезы, обжигавшие щеки, а хрустально голубые глаза друга смотрели на меня, переполненные самым горьким горем, от чего казались темнее на множество оттенков голубого.
- Я нормальный, неужели ты не понимаешь, неужели не рад, неужели, неужели… - Я безудержно разрыдался, когда там в небе, у самой земли, на зеленой притоптанной траве встретились две слезы. Моя и моего друга.
- Меня вылечили. Сделали нормальным. Нормальным. – Слова, глухими рыданиями вырывались у меня из груди.
И тут, словно из параллельного мира, из другой вселенной, в мир, где существовали мои рыдания и молчание Чейза, врезался грубый и ласковый голос. Это был голос мистера Харпера.
- Чейз, ко мне! – Тон его был мягкий и дружественный, но в нем слышался приказ.
Сибирский хаски, с глазами цвета неба, взглянул на меня, а из груди вырвался сдавленный необъятной потерей, лай. Мне слышалось в этом лае «Чак». Но только слышалось и только мне. Влекомый приказом, привыкший исполнять команды, он нехотя двинулся на зов.
- Чейзу присудили приз зрительских симпатий! – Радостно прокричал мистер Харпер.
- Он его получит и вернется!
Не вернется. Потому что я не вернулся. Я упал на зеленую траву и слезы смешались с землей. Я рыдал и весь мир рыдал вместе со мной. Боль сжимала и разжимала грудь, чтобы возобновить атаку с новой силой. Чейза больше нет. Меня больше нет. Только боль, всепоглощающая и всеобъемлющая боль нормальности. Без Чейза я навсегда, до конца своих дней, всего лишь человек в резиновых сапогах.
Меня зовут Чак. Мне одиннадцать. Ровно одиннадцать. Сегодня. И свой день рождения я отмечаю в траве, земле и слезах. Потому что это день смерти. День смерти меня во мне. Хотя меня вылечили.