Повернула осень на зиму

               
                1.

               
Последнее время снятся Кузьмичу дурные сны. До такой степени дурные и страшные, что он от своего же крика зачастую в поту просыпается. Была бы жива жена, царствие ей небесное, заикой бы наверняка стала. 
Вот и сегодня снится ему, что гонится за ним акула. И ведь знает Кузьмич – сон это, сон, да и откуда на Байкале акулам взяться?- а страху! А уж как догнала, да пасть разинула…!
- Кузьмич!
- А-а-а-а!!!
- Ты чего так орёшь, Кузьмич?! Привиделось чего? Это ж я – Клавдия. Соседка твоя. Не видишь что ль дурак старый?
- Клавдия?! Какая Клавдия?! Клав, ты что ль?!
- Ну. Кому ж ещё быть-то?
- А эти, акулы, мать их, где?!
- Кто-о?!
- Не ктокай, пошутил я. Шутки у меня такие.
- Смотри, дошуткуешься, свихнёшься с перепоя.
- Не гунди, не пил я. Впотьмах и не то привидится. Телевизора, мать его, вчера переглядел…
Кузьмич откинул одеяло и спустил ноги с лежанки. Нашаривая катанки, спросил:
- Чего припёрлась?
- Ну, как чего? – вчера ж договаривались, порося моего утром забьёшь. Жду-жду, а нет тебя. Дрыхнешь. Да не один смотрю – с акулами. А ведь обещал…
- Обещал – сделаю.  Где там катанки, не видишь?
Клавдия ногой подтолкнула катанки к Кузьмичу:
- Кузьмич, ты это, выглянул бы в окно-то…
- Чего я в том окне не видел?
- Так это, там сызнова над Ушканьими островами голоменица…
- Опять?!
Кузьмич, так и не нашарив один катанок, поскакал к окну полуобутым.
- Иди ты!
Выше туманно-морозной  дымки, что растекалась над Большим Ушканьим островом, покачивалось в небе изображение огромного города. Высокие башни и массивные стены крепостей, вычурной архитектуры дома парили над землёй. Изображение временами становилось таким чётким и ясным, что можно было разглядеть искусный орнамент на домах и стенах башен …
Тишина стояла оглушительная. Город переливался всеми цветами радуги.
- Слышь, Клавдия, неладно что-то у их там, в городе-то, вишь, сколько домов порушенных. В прошлом-то разе такого не было…
- Ну, мало ли…
- Мало ли, мало ли! – Кузьмич раздражённо махнул рукой – Ни хрена вы бабы в жизни не понимаете! Зенки-то разуй! – смотри вон, слева-то и дымок чёрный, горит вроде что у них…
- А ты что, тушить туда побежишь? – Клавдия подленько из-за спины хихикнула.
- Эх, бабы…, никакого в вас сострадания…
Неожиданно одна из башен в глубине города резко покачнулась и осыпалась вниз.
Изображение словно кто выключил – пропали цвета, и картина медленно-медленно распалась на мелкие прядки, что тонкими перистыми облаками скрылись за горизонтом.
Кузьмич перекрестился.
Пелена тумана опустилась на зеркальную гладь Байкала…


                2.

   Любое дерево человеку друг. Только помощь для человека у разного дерева своя.
В дорогу дальнюю, к примеру, лучшее всего с посохом из бузины идти. Этот посох не только от злого люда и собак защитит, ещё и от болезней убережёт. Запах у бузины целительный – разные там лихорадки уж сильно его не переносят. Да и веточку бузины при себе иметь бы хорошо – от сглазу.
   Да вот русскому человеку берёза милее. От рождения до тризны для живущего на Руси нет дерева дороже. Когда-то берёза укрыла от непогоды Богородицу и Иисуса, а потом в ветвях своих прятала от нечистой силы Святую мученицу Параскеву – Святую Пятницу. И с тех самых пор эти трое помогают берёзе в благодарность за доброту её. А берёза дальше, людям добро передаёт. Добро-то, оно ведь зазря не пропадает…
   Сок берёзовый силой большой человека наполняет. Самый-то пользительный сок тот, что на Максима собран, по-нынешнему одиннадцатого мая. С самых верхних ветвей. Больные, которые соком тем поены, быстро от него на поправку идут.
   Берёза своими руками посаженная у дома – зло отводит, а с ростом-то и возрастом от молнии бережёт.  А уж венечек берёзовый – от любой хвори панацея.
   Так, что как ни крути, а русскому человеку без берёзы никуда!
   Иван Кузьмич ещё с вечера выкопал в ближайшем распадке пяток молодых берёзок, сегодня думал их высадить в своём палисаде, да Клавдия помешала – пришла просить порося заколоть. Как-никак Покров – самое время свиней забивать. Снег-то первый ещё с ночи гоношиться стал, хлопьями белыми по-над озером осыпался, да подзатих под утро. Так, в ямках да буераках кое-где сугробится. До морозов-то ещё далеко, деревья только-только листву сбросили, осень  тёплая была, долгая, а снежок всё ж забежал отметиться, как вы тут, о зиме не забываете? Да разве о ней забудешь?! Готовимся.
    У Кузьмича рука крепкая, опытная. Не одну сотню свиней за свою длинную жизнь ею заколол. Вот и с Клавкиным боровом быстро управился. Да на кипятком пропаренных досках с соломой, с мужем Клавдии Витькой-трактористом в две паяльные лампы быстро его опалили. А Клавдия с дочерьми, Ольгой да Зинкой, порося финками выскоблили. Да кипяточком, кипяточком прошпарили…
    Запах палёной свиной шкуры плыл над селом, выгоняя у встречных и поперечных слюну вожделения. Сегодня свиней кололи во многих дворах, так что поросячий  визг летал над Байкалом вперемешку с гулом паяльных ламп. А кое-где уже перебором бормотала гармонь, да визгливые голоса слегка подвыпивших семейских баб тараторили забористыми частушками. Покров день на Руси – великий праздник. Осень на зиму поворачивает.
- Слышь, Кузьмич, глянь-ка, вроде как Васька Шестаков? Выпустили, что ль? А ведь слухи ходили – сгинул будто… Принесла нелёгкая. Ой, чёт будет… - Витька покрутил головой – Как только носит земля нетопыря…
Иван Кузьмич сполоснул руки в тазу с тёплой водой, отёр о штаны и подошёл к забору.
- Здоров, Василий…
Шестаков обернулся на голос, вгляделся, припоминая.
- Кузьмич, что ли…?
- Ну… – Иван неторопливо достал из-за свёрнутого уха шапки беломорину, дунул в неё, пережал, прикусил гильзу, прикурил. Подошедший Шестаков протянул руку над забором – поздоровались.

                3.

Из показаний гражданина Сахнова И. К. 1952 года рождения, русского, проживающего по адресу: Иркутская область, Ольхонский район, с. Ольхонка, ул. Ленина, 53 (том 1, стр. 33-34):
   «Утром 14 октября я, Сахнов Иван Кузьмич, с мужем Клавдии  Семёновой Виктором поросёнка их смолили. У них во дворе. Часов в десять это было. Точнее не помню. Мимо Василий Шестаков проходил. Я его ещё с пацанов знаю, всё перед глазами мелькал, шебутной больно был, так потом по тюрьмам-то и пошёл, добегался. Поздоровкались. Я его ещё спросил – откуда, мол, Василий и по какой надобности в наши края? Отец-то его с матерью лет уж как шесть в бане угорели по пьяному делу, а братья Григорий и Геннадий в городе, в Иркутске давно живут. Те мужики нормальные, семейные, работящие. Ну, так, думаю что ему, Василию, тут у нас делать? У нас и так своих хулиганья да пьяни, тут этот ещё.  А он говорит, к жене своей, к Татьяне приехал. А я ему – да какая ж она тебе жена? Вы с нею уж сто лет как разведённые. У неё и семья другая, муж, дети – ты-то тут каким боком? А он мне – это она так думает, что никаким, а мы венчанные с нею, так, что жена мне она, а сосунки её, пусть с папашей залётным  из нашей избы сваливают. Я и говорю ему, Василию-то, не ходил бы ты, Вась, к Татьяне-то, характер у тебя поганый, ничем хорошим встреча ваша не кончится. А он послал меня матерно да к Татьяниному дому-то и подался».
Из показаний гражданки Семёновой К.С. 1963 года рождения, русской, проживающей по адресу: Иркутская область, Ольхонский район, с. Ольхонка, ул. Ленина, 51 (том 1, стр. 35):
   «14 октября это было. На Покров день. Я, Семёнова Клавдия Сидоровна с мужем моим, Семёновым Виктором Игнатьевичем, и соседом, Иваном Кузьмичём Сахновым, порося на нашем дворе разделывали. Уж и закололи, и просмолили, свежевали. Мужики разделывали, я там кровь сливала, да ливер на свежанинку резала, а тут Шестаков Василий мимо нашей ограды идёт. Откуда только объявился? Уж сколько лет ни слуху, ни духу, а тут – на тебя! Нарисовался! Ну, поздоровались они с Кузьмичём, мы-то с Виктором не подходили, так, издаля кивнули, мол, здравствуй – ну, его рожу каторжную.
Когда это было? Ну, дак часов в десять, может, чуть одиннадцатого. Ну, вот, минут пять поговорили они с Кузьмичём, недолго совсем, а потом Васька-то озлился на слова Ивановы и давай того матом-то крыть: «Засунь мол, советы свои куда подальше, и на дороге моей не становись – размажу!».  Глаза бешенные! А сам аж трясётся весь. Ну, поорал так, поорал,  да к Татьяниному дому и подался. Мой-то муж, Виктор, и говорит: «Плохо дело, сотворит этот лагерник чего ни того…». А с другой стороны, как без спросу в жизнь-то чужую лезть…? Ну, посмотрели мы, как он по улице-то пошёл, да сызнова поросём-то занялись.
А часа через два, двенадцать уж было, начало первого, Серёжка, Татьянин сын, ну та которая Еманакова теперь, которая бывшая Васьки Шестакова жена, бежит по улице и сильно так кричит: «Папку убивают! Папку убивают!». Ну, мужики-то и спохватились – Кузьмич как с ножом-то в руках был, так  с им и побежал, а Витька-то мой вилы схватил и тоже вперёд! Я дочерей-то в дом, крикнула, чтоб заперлись и не выходили, да и за мужиками. Да разве ж за ними  угонишься?! И вдруг слышу: «Бах!», и сразу ещё: «Бах!». Стреляют! Да, лично слышала, выстрела было два. Да как я могу ошибиться? Всю жизнь с охотником живу! Точно – два выстрела. Подряд. Почти без перерыва.
Прибежали, а там у ворот Танькиного дома варнак этот, Васька Шестаков, на корточках сидит, одной рукой бок зажимает, а с боку того кровища хлещет. В другой руке нож большой. Зековский. Самодельный. Финка с наборной ручкой. Я много таких видала. Самый бандитский нож.
И народ, что набежал кругом Васьки стоит. Кто с вилами, кто с ружьями, кто так, как я, без ничего. Окружили чтобы, значит, не убежал. С него станется. Бандюган! А на крыльце дочка старшая Еманаковская, Оля, сидит. Четырнадцать ей вот, месяц назад отпраздновали. А в руках у неё ружьё отцово. Двустволка. Вертикалка.  А Татьяна, мать Олина, Генку, мужа своего, Васькой порезанного перевязывает. Кровищи во дворе! Видать долго они боролись. Пока Оля за батю-то своего не вступилась, да по Ваське с ружья-то и не пальнула. А то б он их всех и Генку, и Ольгу, и Серёжку маленького да и Татьяну, мало что жена бывшая! – всех бы варнак порешил! Почему это я говорю о том, что не видела?! Всё я видела, сиди и пиши! Грамотей! Как было всё, так и видела. Пиши, давай! А то я быстро жалобу прокурору накатаю – видела, не видела. Как было, так и видела…»

                4.

Ваську никто не трогал. Не было желающих и помочь ему, перевязывать. Шестакова в селе знали. Очень хорошо знали. За свою короткую жизнь он не обрел здесь ни одного друга, зато врагов нажил – хоть отбавляй. Сбежавшиеся на крики и выстрелы люди угрюмо молчали. Мужики курили, кое-кто из баб тихонько подвывал, прикрывая рот платком. Пара подруг Татьяны Еманаковой помогали ей перевязывать мужа.
Кузьмич поднялся на крыльцо и осторожно забрал из рук Ольги ружьё. Переломил его. Вылетели стреляные гильзы. Кузьмич отставил ружьё в сторону.
- Клав, ты это, в милицию и скорую позвони. Пусть поторопятся.
- Позвонили уж. И туда, и туда. Едут…
- Ну, и ладненько…
Кузьмич подошёл к Шестакову. Присел рядом. Протянул руку к Васькиной руке с ножом.  Васька поднял глаза. Кузьмич взгляда не отвёл. И Шестаков выпустил нож из руки. Потом опёрся о землю и с трудом встал. Толпа, разрывая круг, расступилась. Васька, зажимая руками раненный бок, пошагал в этот разрыв. К Байкалу. К обрыву. Словно конвой по бокам, сопровождала его толпа. Но чем ближе подходил Шестаков к обрыву, тем меньше становилось рядом с ним людей. На обрыв он взошёл уже в полном одиночестве. На мгновение, на неуловимо малое мгновение замер он на краю обрыва, а потом шагнул с него…
Байкал Ваську не принял. Тело Шестакова лежало на мелководье, а волны выталкивали его на сушу. Но и земля Василия не принимала. И тело его сползало в воду вслед за убегающими волнами. Так и елозило тело самоубийцы между двух стихий, пока не вытащили его на берег приехавшие санитары …
К вечеру большая часть села уж и забыла о кровавом происшествии, заиграли в избах и дворах гармони, где-то со свистом и гиканьем танцевали, пели. Потому как праздник. Покров день…
Кузьмич с Виктором, накинув ватники на плечи, сидели на скамье у Сахновского палисадника. Перекуривали. Принятый под свежанинку самогон слегка шумел в головах и настраивал на философский лад.  Отдыхали мужики после трудов праведных. Как-никак успели сегодня и порося освежевать и берёзки посадить. Прижились бы только.
- Смотри, Иван Кузьмич, чего это сегодня – опять голоменица…
Над хребтами, на той стороне Байкала, в разрывах облаков шёл поезд. Стука колёсных пар слышно не было, но ясно были видны светящиеся окна вагонов и сдвоенный тепловоз впереди.
- На Иркутск пошёл. По расписанию как раз ему время…
- Кузьмич, слышь, чего…
- Ну…
- Не пойму я, зачем Васька-то приходил к Татьяне. Всё одно она бы с ним не пошла, семья у неё. Дети. Вовсе баба-то не гулящая. С пацанок её знаю. Ну, ошиблась она с Васькой по молодости, так уж сколь лет не вместе. Да и пошла бы, Генка не отпустил бы. Чего он нарывался? Ум что ль последний пропил…?
Кузьмич пригасил о подошву сапога докуренную беломорину. Посмотрел на затягивающееся облаками небо. Таяли в небе очертания где-то далеко идущего поезда…
- Помереть он приходил. Видать жизнь его до краю дошла. А от чьей руки помереть, и как – ему уже было без разницы. Не пустил бы я его до Татьяны, он и от моей, может, твоей руки смерть-то принял бы. Нашёл бы повод пристать.
Только самому себя порешить, думается, Василию страшно было. Вот и пришёл, чтобы значит, смерть от чужой руки принять. Вроде как случайно. И сам вроде, и не сам…
- Ну, так а чё здесь-то? Другого места помереть не нашёл...?
- Корни здесь. Земля родная. В чужих-то местах закопают и не вспомнит никто. А здесь, хоть как - по-хорошему ли, по-плохому нет-нет да и вспомнят. И мать-отец, не последнее дело, здесь лежат, родова вся. Всё не одному. Никто ж не знает, как оно там, на том-то свете. Может, когда все свои рядом и там лучше...
Да и хватит об этом. Пойдём к столу. У нас там ещё осталось...
Сначала по одной, тихо и медленно кружась, стали падать на землю снежинки. Потом снег повалил густо, крупными хлопьями.  И вот уже подгоняемая байкальским ветром закружилась первая позёмка. Повернула осень на зиму…