Инфаркт

                ИНФАРКТ               

                Рассказ больного человека
 

 Никулин знал, что умрет  от инфаркта....  Неизбежность подобного исхода  с полной очевидностью открылась  ему,  когда он,  будучи  еще совсем  маленьким мальчишкой,  классе в третьем, увидал своего  мертвого деда  в гробу. Перед этим несколько дней деда  не было  дома, а в  разговорах взрослых то и дело слышалось незнакомое слово -  инфаркт. Никулину говорили,  что дед попал в больницу из-за  больного сердца, что он совсем не бережет себя, много работает,  к  тому же много курит  и частенько выпивает.  О последнем обстоятельстве  говорили, впрочем,  не все, а только бабушка Зина – мамина мама.
Потом был странный телефонный звонок. Мать залилась слезами, отец, махнув рукой, достал из буфета графин с водкой, налил стакан, молча выпил. На следующий утро, вместо школы,  Никулина повезли  к тетке,  которую он  терпеть не мог, да и она его не слишком баловала.  Никулин промаялся целый день, ожидая, когда его заберут домой, но  случилось невероятное – тетка оставила племянника ночевать, предварительно  заставив вымыть ноги холодной водой – экзекуция, которую он запомнил на всю оставшуюся жизнь.
Спустя три дня Никулина повезли на кладбище, где он в последний раз встретился с дедом. Родственники и близкие часто говорили, что дед и внук очень похожи друг на друга – лобастые, смышленые, с одинаковыми родинками на левой щеке и странным, слегка изогнутым вовнутрь вторым пальцем на левой руке...
Дед лежал в деревянном ящике, со скрещенными на груди руками, усыпанный гвоздиками. Мальчику показалось, что дед каким-то непонятным образом съежился, стал совсем сухоньким, маленьким человечком, не больше самого Никулина. Играл духовой оркестр, падал  мелкий снег, а в душе Никулина царило непонятное смятение страха, жалости и какого-то тревожного предчувствия.
Вероятно, эта смерть близкого, еще не старого человека – дед не дотянул даже до пенсии -  окончательно примирила Никулина  с реальностью, уйти от которой он уже никогда не сумеет: смерть все равно придет за ним и будет зваться  – Инфарктом...
                ***
Произошедшее надолго поразило детское воображение.  Никулин рос слабеньким и болезненным ребенком,  с малолетства часто и подолгу хворал, неделями не вставая с постели. Ртутный столбик градусника рывками поднимался выше красной черточки, болела голова, из носа начинали течь мерзкие сопли, лающий, надсадный  кашель не давал заснуть, будил по ночам.
 ... Две огромные черные бабочки, согласно  сложив черные муаровые крылья, сели на подушку, и неловко попытались вскарабкаться на голову Никулина. Он в ужасе закричал, бабочки,  взмахнув крыльями, неторопливо  поднялись к потолку, покружив вокруг абажура, впорхнули в тень, сели на стену и замерли, превратившись в прихотливый букет гладиолусов. Мальчик в страхе забивался под одеяло, плакал, звал маму, на ухо с тревогой спрашивал у нее, нет ли у него инфаркта.  Нет, не надо бояться – убеждала заплаканная мама, все пройдет уже к утру, нет никакой беды, все будет хорошо, лг просто простудился, когда промочтил ноги...
Но маленький Никулин видел, как трещины на плохо оштукатуренном потолке, узоры на обоях,  начинали по-змеиному изгибаться, пульсировать; как, они, то удалялись, терялись из вида,  то, приближались, складываясь  в фантастические мозаики, жутких  пауков, в ухмыляющиеся страшные рожи, которые нагло склоняясь над его лицом, шептали лишь одно слово:  «Инфаркт, инфаркт, инфаркт, инфаркт...» 
                ***
Со временем ощущение тревоги и страха притупилось, пошло на убыль,  оставаясь лишь неприятным напоминанием о будущем страдании, хранившемся  где-то в самой глубине подсознания...  Никулин вырос в симпатичного юношу;  девушки были к нему благосклонны, друзья затягивали в бесконечный хоровод  веселых  приключений,  свежие впечатления, поездки, забавные истории, заставляли уйти темные мысли. Он неплохо учился, и, когда встал вопрос о выборе будущей профессии, то без особого труда, репетиторов и блата, поступил в медицинский институт.  Учеба увлекла и заинтересовала Никулина.  Несмотря на издержки «картофельных семестров», занудные  лекции по марксистско-ленинской  философии,  традиционные студенческие попойки и влюбленности, из него получился хороший клинический доктор. Но чем больше информации  и знаний получал он на лекциях и семинарах, тем неотвязчивее его вновь и вновь  начали посещать мысли о необратимости фатального  инфаркта. Никулин лучше многих студентов и молодых аспирантов  разбирался в природе сердечной патологии;  проснувшись среди ночи, оон  был способен перечислить клинические формы инфаркта миокарда,  рассказать   о симптомах,  расшифровать мудреную кривую электрокардиограммы.
После выпускных, Никулин, обойдя с десяток конкурентов, сразу поступил в аспирантуру по кардиологии, Теперь,  ежедневно работая в реанимации,  он выхаживал  пациентов с нарушениями ритма, тяжелыми сердечными приступами, отеком легких, незаметно примеряя их страдания  к себе. Нет ничего странного, что и темой кандидатской диссертации стал  острый инфаркт, а точнее различные биохимические и ферментативные нарушения, свойственные этому недугу.
Работа, дежурства, походы в библиотеку, подготовка  к сдаче кандидатских экзаменов занимали немало времени, а тут еще  Никулина угораздило влюбиться в одну весьма милую и симпатичную докторицу-реаниматолога,  двумя или тремя годами моложе его. Она была хороша, неприступна и  вызывающе соблазнительна. Никулин забыл и про грядущую защиту диссертации, и про проклятый  инфаркт. Что говорить,  он забыл обо всем на свете и влюбился. Защитить кандидатскую он так и не успел, зато женился и родил сына.
                ***
А, вскоре после рождения сына, у него на дежурстве, от острого инфаркта миокарда умирал его собственный отец.  Тогда еще не существовало  эндоскопических методик, позволяющих устанавливать в пораженный сосуд специальные пружинки - стенты;   операции шунтирования производили лишь выдающиеся академики  в престижных институтах, куда обычному смертному вход был заказан...   Рядовые врачи в районных больницах лечили сердечную хворь, не мудрствуя лукаво,  древним как мир гепарином, не брезговали пиявками, впрыскивали обезболивающие,  совали под язык нитроглицерин, ставили внутривенные  капельницы, куда  добавляли новомодные тогда курантил и паангин -  бесполезные препараты, способные  разве что заронить зерно надежды у больного, а врача убедить, что он  делает свое  дело...
Никулин  до последней минуты  оставался в палате с умирающим отцом, не в силах ни реально помочь, ни унять боль,  ни утешить его душу. Когда отец прекратил борьбу за существование, Никулин  вышел из палаты, повесил белый халат на вешалку, чтобы  уже больше никогда не надевать его.
       ***
Никулин  не верил   фрейдовской выдумке про эдипов комплекс и в фатальную   инициацию  в жизни мужчины, после смерти отец. Он, вообще, уже ни во что тогда не верил...  Но, в реальности,  с уходом отца в его обыденной  жизни, действительно, произошли серьезные перемены. После похорон, Никулин почти два месяца безвылазно просидел  дома. Жена, намаявшаяся с маленьким сыном, уехала к  матери, но Никулин словно и не заметил их отсутствия.   Он отключил телефон, избавив себя  ненужных разговоров, волнений, требовательных звонков со службы...
Коллеги крайне удивились решению без пяти минут кандидата наук бросить медицину.  Никулин  слыл успешным врачом, имел свой круг  пациентов,  пользовался известных авторитетом в медицинских кругах. Но теперь, когда он точно  осознал, что обречен на инфаркт, что пусковой механизм  бомбы, которая должна взорваться, уже запущен, жизнь потеряла всякий смысл. В углу громко тикали дедовы  напольные часы, по ночам отдаваясь эхом  в  тяжелой голове: «Ин-фаркт- тик-так...»  Вся окружающая обыденность, работа, развлечения, семья теперь представлялись  ему пустой, никому не нужной суетой...
Загнанный в угол  Никулин, затаившись, ждал. Однако  время шло, никаких тревожных симптомов он не чувствовал,  и постепенно, день за днем, он  начал   выходить из депрессии. Но жизнь, которую Никулин  отныне повел, поразительно  отличалась от  прежней. После разрыва  с женой, он оставил ей квартиру и перебрался на  дачу, оставшуюся   от родителей.   Он сделался  почти что вегетарианцем, отказался от алкоголя, в его доме нельзя было найти соли или сахара. Тяжко дыша, он регулярно бегал по лесным дорожкам,  принимал какие-то травки, что без устали рекламировали   розовощекие телевизионные бабульки. Теперь одна только мысль о необходимости каждое утро выходить из дома, садиться в автобус, спускаться в метро, выслушивать жалобы больных, повергала его в дрожь. О деньгах, а точнее, об их отсутствие, Никулин  особо не тужил, упрямо  отказываясь от любой более менее выгодной постоянной работы,  приучив себя обходиться без излишеств в еде и одежде.
                ***
    Времена, когда двухэтажный  бревенчатый  дом считалась престижной усадьбой,  миновали вместе с советской властью.  Крыша подтекала после дождя, печка чадила, но жить  на старой даче   было приятно – уютно поскрипывали дереевянные  перекрытия,  вдоль  стен вытянулись стеллажи с хорошими книгами, в углу простенькая  радиола тихо играла мелодии Моцарта и Баха, а  в воздухе   висел аромат антоновских яблок и  сосновых дров. Конечно же, здесь было много  комфортнее, чем  на улице или на вокзале, где обычно проживают подлинные дети свободы – бомжи, клошары,  опустившиеся нищие интеллигенты... 
Однако себя нищим он не считал. На вопрос о профессии, заданный участковым, зашедшим проверить документы, он ответил: «фотохудожник». Никулин с детства любил возиться с фотоаппаратами, смешивать растворы, проявлять стерильно чистые листки бумаги, чтобы на их бело-матовом фоне вдруг проявлялись черты знакомого лица, возникал пейзаж, воскрешалась уличная сценка, подмеченная объективом. Впрочем, те  технологии безвозмездно канули в Лету. Прогресс  выкинул на свалку истории древние пленочные фотоаппараты, заменив их цифровой, компьютерной техникой. Работать фотографу стало намного легче, не надо беречь пленку, выбирая лучший кадр, или возиться с растворами – просто  обрабатываешь изображение в фотошопе на компьютере и получается лучистое глянцевое цветное изображение. Никулину не нравились эти цветные лубки,  он  продолжал  упорно  фотографировал на пленочном аппарате, лишь изредка прибегая к цифровому – делая фото в сангине. Как ни странно, новое увлечение оказалось довольно прибыльным делом – редакции охотно брали никулинские  слайды за  неплохие гонорары, потом  прошло несколько персональных выставок и, совершенно  неожиданно для самого себя,  Никулин попал в  число модных фотографов.
                ***
Но, как и прежде, в операционной, работая в студии, порой он вдруг замирал от невыносимой боли где-то за грудиной, колом подпирающей горло. Нитроглицерин, два-три вдоха изокета, и боль, ворча, отступала, оставаясь  тупой памятью  в  сердце. Но спустя какое-то время  случился первый серьезный  приступ, который  Никулин воспринял за начало той болезни, что он ожидал с детства.  Боль распирала грудь, не давала дышать. В сознании появился отчаянный страх смерти. Тяжело, словно ноябрьский ночной дождь по крыше, стучало  аритмичное сердце. Никулину и раньше  доводилось ломать ноги-руки,  в детстве ему вырезали  миндалины и аппендикс. Но тогдашняя боль была преходящей, чем-то несерьезным, теперь он чувствовал -  смерть стоит совсем рядом.
Он понял, что наступил момент, когда необходимо услышать мнение специалиста.  После долгих колебаний, Никулин  наконец решился навестить  бывшего коллегу,  к которому  испытывал профессиональное уважение.  Товарищ долго жевал губами, прежде, чем сказать:
-Тебе необходимо  срочно сделать коронарографию, посмотреть  в каком состоянии пребывают твои  сердечные сосуды. Надеюсь, ничего страшного... 
У Никулина на лице не дрогнул ни один мускул – он слишком давно  ожидал  оглашения приговора...
- Давай, не будем откладывать в долгий ящик -  приходи завтра, я договорюсь  с кардиохирургом.... 
Аналогия с долгим ящиком неожиданно рассмешила Никулина,   он пообещал быть предельно  точным...
 ***
Медсестра ловко поставила  внутривенную  капельницу. Впервые он попал в операционную - на  привычное место своей работы - в качестве пациента. Хирург попросил поднять правую руку,  начал  обрабатывать кожу раствором йода.
Никулин   пытался  подшутить над своим необычным положением  - по другую сторону медицинской баррикады. Однако  коллега  был  явно не склонен к шуткам: «У вас полностью закрыта правая коронарная артерия и две трети левой. Сердце работает на пределе. Удивляюсь, что  у вас до сих пор не случилось инфарктов. Надо  думать о большой операции, стентирование в таких запущенных случаях уже не поможет».
После исследования он еще часа три лежал в послеоперационном блоке, почти ни о чем не думая - как часто случается, страшно бывает ожидание казни, а не сама  казнь.
               ***
 Несколько дней ушло на оформление медицинских документов, получение квоты, необходимой для бесплатной операции.  Потом Никулина положили в больницу, где  он терпеливо стал ожидать своей очереди на операцию. 
... Утро выдалось солнечное и жаркое.  В половине девятого за Никулиным пришли две медсестры. На гремящей, неловкой каталке его отвезли  в  операционную. Здесь было прохладно и тихо. Анестезиолог предупреждает, что  сделает укол, после которого Никулин заснет,  и не будет ощущать боли.  Последний вдох и Никулинп окружила  темнота. Никаких ощущений,  видений или мыслей...  Операция оказалась трудной и долгой.   Жизнь  Никулина, по существу,  опасно балансировала на остро заточенном  лезвии ножа неопределенности…   
   ***
... Кто-то позвал Никулина по имени и сказал: «Откройте  глаза, операция окончена». Он  вернулся оттуда, где не был…  Вспышка яркого света, белый потолок, на него  смотрит  красивое женское лицо – восточные глаза, оливковая кожа, из-под белой шапочки – непокорная прядь темных волос.  Доктор-реаниматолог, с почти набоковским именем Лола. Но сейчас Никулину было не до литературно-художественных  аллюзий.
Никулин попытался  оценить свое  состояние. На первый план выходила страшная слабость, не позволяющая даже поднять  руку, но скачущая кривая монитора, стоявшего над кроватью, визуально подтверждала, что Никулин жив, что болезнь отступила.  Спустя пять дней после операции на сердце Никулина выпустили из  больницы домой. Теперь жизнь для него разбилась на два совсем неравных куска –  пятьдесят пять лет до операции и несколько – сколько? – после...
                ***
Прошло еще три года...  По мнению большинства знакомых, Никулин приметно  сдал. Он стал еще опасливее избегать людей,  не ходил на выставки и собственные презентации,  пропускал премьеры нашумевших постановок,  перестал интересоваться  новинками модных писателей, предпочитая Лескова, Чехова, много раз перечитывал толстовскую  «Смерть Ивана Ильича»...
  Еще одно удивительное обстоятельство  -  Никулин стал больше спать. Если раньше его  мучила бессонница, от которой не спасали никакие снотворные, то теперь он проваливался в сон с каким- то радостным  ожиданием чуда. Во сне он снова летал,  был  юн и здоров, тут он встречал своих молодых друзей и подруг. Они смеялись,  дурачились, бродили по улицам незнакомых  городов, танцевали,   но эротические фантазии редко беспокоили его  сон. Как ни странно, одышка,  боли в сердце оставляли его ночью  и он  наслаждался покоем и свободой. Но однажды он проснулся от жуткой тоски, ощущения того, что все миновало, что больше никогда не будет молодости, любви, счастья. Все привычные утешения, которые обычно приходят на ум, мысли о душевной молодости, старческий оптимизм - все блеф и обман.  С того момента он вновь стал плохо спать и  бессонница стала его постоянной спутницей...
Днем же он мучился одышкой, становился мрачен, малоразговорчив,  отвлекаясь только на работу, при этом стараясь больше времени находиться дома, а не таскаться с аппаратурой в поисках сюжетов и красивой натуры. Когда выдавалась свободная минута, он играл в шахматы с компьютером или молча смотрел на небо, на бегущие облака.
                ***
Первое время после операции Никулину показалось, что  здоровье вернулось к нему, он совершал дальние прогулки, работал по дому, ловко орудовал бензопилой, но где-то к концу третьего года силы стали оставлять его – вновь  усилилась  одышка, приступы аритмии уже не прекращались самостоятельно, а требовали  принимать  таблетку за таблеткой, чтобы  дать сердцу успокоиться. Никулин  теперь быстро утомлялся от самой легкой нагрузки, и ковыляя  по улице,  искал глазами  скамейки, чтобы перевести дух.  Он часто отменял фотосессии, не в силах работать. Вместо фотоаппарата он садился за компьютер, записывая мысли, которые приходили ему в голову. Они не предназначались для постороннего взгляда, но Никулин  надеялся, что собрав и сформулировав воедино обрывки мыслей, он наконец сумеет разобраться в своем внутреннем мироощущении. Чаще всего он писал одно и  тоже: « Я глубоко убежден: все эти страдания, боли в сердце, немощь,  которые я сейчас переживаю - расплата за те ошибки и грехи, что сделал за свою жизнь. Просто Господь, дает возможность еще здесь хоть как-то искупить свои ошибки и прогрешения…»
                ***
В августе, когда в городе установилась жуткая жара, Никулину пришлось   остаться  в Москве. Как на грех,  на конец лета выпало много неотложных дел:  планировалось открытие персональной выставки, предстояло несколько важных встреч  и конференций,   пропустить их было никак нельзя, поскольку они были связаны с  нужными людьми, могущими  помочь в  проекте, над которым Никулин лихорадочно  работал, спешив окончить его по возможности быстрее. Он мечтал оказаться на даче в спасительной тени вековых сосен, но вместо этого приходилось дышать испарениями асфальта, выхлопами машин, мучительно взбираться по крытым ступеням  на третий этаж, в те нередкие дни, когда ломался лифт.
Зной становился нетерпимым, кондиционер в доме еще давал возможность дышать, но выйти на улицу становилось неразрешимой проблемой. Никулин  чувствовал, что сердце работает на последнем ресурсе, постоянно давая сбои,  боль стала обычным делом. Впрочем, он уже  так привык к этому за последнее время, что автоматически  принимал привычные таблетки, брызгал под язык  изокет и продолжал работать. Потом, когда  боли стали интенсивнее, он убеждал себя мыслью,  что если бы это вновь вернулась стенокардия, то ему давно бы пришел  конец. Скорее всего – обычный остеохондроз – утешал себя Никулин, делая укол обезболивающих, надеясь купировать приступы.
    Но, когда ночью начались влажные хрипы, а  одышка не давала прилечь – он понял, что дело обстоит значительно серьезнее. Пришлось вызвать скорую. Приехавшая бригада долго не церемонилась.  Спустя минут сорок  его укладывали на операционный стол для  коронарографии, чтобы убедиться - нет ли блокирующего сосуд тромба. 
Маленький, энергичный врач долго и добросовестно пытался поставить стент, обойти тромб, но его усилия, ни к чему не привели.  Сбросив перчатки, он подошел к Никулину.
- У тебя два шунта из трех полностью затромбировались. Один функционирует пока более-менее  нормально.  Извини, помочь не смог...  Думаю, на повторную операцию тебя не возьмут. Остается только консервативная терапия: антиагреганты, противосвертывающие, таблетки от холестерина. Сам – врач, что я тебе объяснять буду...
Объяснять, действительно, ничего было не надо – Никулин сразу понял, что инфаркт, словно лев,  затаился совсем  рядом и готов сделать  роковой прыжок...
                ***
 Ночь  Никулин провел в реанимации, развлекаясь  наблюдениями над попытками дежурной бригады реанимировать седую старуху. Все манипуляции строго фиксировались на видеокамеру – новшество, которого в практике Никулина не существовало. Прогресс, все-таки  внедрялся в лечебную практику...
Утром его, по настоятельной просьбе его перевели в кардиологическое отделение. В шестиместной палате, куда он попал,  двое онкологических больных прощались с жизнью, остальные обитатели, не обращая внимания на смрад и умирающих, играли в карты. Сестра подвела Никулина к железной койке, под которой, для страховки  подставили деревянную табуретку.
-- Вы скажите, чтобы родственники не забыли вам сегодня принести лекарства, которые пропишет врач, а питаться лучше внизу в буфете. Здесь,  правда сказать, кормят не очень вкусно, - наставительно заметила симпатичная сестричка. -  Хотя, некоторым нравится, -  с некоторым сомнением заметила девушка.
- Мне хотелось бы  переговорить с лечащим доктором, я думаю сегодня выписаться под расписку. Как зовут доктора? 
  - Вас должен вести заведующий -  Владимир Петрович Лященко, Он сейчас в ординаторской,  в  конце коридора.
Владимира Петровича Лященко – Володьку, Никулин знал хорошо – лет двадцать назад  это был  шустрый интерн, пытавшийся овладеть премудростями медицинской  науки под его началом.
Никулин постучал в дверь ординаторской и вошел. Бывший интерн  покруглел, полысел, приспособил на переносицу очки и чрезвычайно  обрадовался Никулину.
-- Мы тебя быстренько поставим на ноги, - уверенно заявил Лященко. -  Поколим гепарин, потом подключим физиотерапию. Только, - он смущенно понизил голос, - кое-какие препараты придется подкупить в аптеке, она на первом этаже... Нам почти ничего не дают...
- Володя, успокойся, пожалуйста. Я не первый день в системе, сам все понимаю. Только я не буду оставаться в больнице. Вот расписка о моей добровольной выписке. 
- Но у тебя же обширный инфаркт, нужен постоянный контроль, капельницы, лежачий режим...
-  Гепарин мне и жена, она - врач-реаниматолог,   уколет в брюхо. Понадобится,  капельницу поставит, не хуже твоих медсестер,  лекарств у меня все в холодильнике  больше, чем у тебя в отделении. А дома, сам знаешь, и стены помогают. Да и сам я  - все-таки врач, хоть и в прошлом, но оценить свое состояние могу. В случае чего, скорая через полчаса привезет меня к тебе в отделение помирать. Так, что не  волнуйся, друг мой... 
Помнишь, лет пятьдесят назад французский врач Ален Бомбар поставил интересный эксперимент: он переплыл Атлантический океан на резиновой лодке без всяких припасов и воды, питаясь только рыбой и планктоном,  который ловил сачком, а воду пил дождевую  пополам с морской. И ведь переплыл- таки этот проклятый океан... Вот и я хочу побороться с инфарктом самостоятельно,  по своей воле...
 -Да, океан-то он переплыл, но для того, чтобы дать пример жертвам кораблекрушения.  А ты, как зверюга - в нору забиваешься, чтобы тебя никто не видел и не трогал...  Подумай только, какой пример ты больным подаешь?
- Никому никакого примера я подавать не собираюсь. Просто я не хочу лежать в вонючей палате, питаться пойлом, принимать свои собственные  препараты и дожидаться, когда два раза в сутки дежурный врач подойдет на обходе. Дома, поверь,  мне будет намного лучше и спокойнее. Я, честно говоря, еще жить хочу... 
              ***
      Часа через два Никулин лежал на своем любимом домашнем диване и смотрел в потолок, разрабатывая план своего спасения. Дома он был  совсем один – жена, с которой он давно сошелся, вместе  с собакой жила на даче, собирая плоды урожая с шести соток,  но  одиночество  скорее радовало, чем огорчало. Умирать все-таки надо в одиночку - эту мысль он давно записал в дневник. Недаром  кошки и собаки перед смертью стараются уйти подальше от дома.
     Вспомнив свои прежние врачебные навыки, Никулин  сделал инъекцию  гепарина в живот, чтобы уменьшить риск  дальнейшего образования тромба,  принял обезболивающие, приклеил на грудь пластырь с нитроглицерином и проглотил   две снотворные таблетки.
    Он лежал в испарине,  полураздетый,  наслаждаясь уже тем, что боль в груди отступила. Потом он провалился в тяжелый, неспокойный сон, ставший  пограничным  ощущением бытия. Иногда Никулин сквозь забытье, реально ощущал, что сзади к нему подходят две темные фигуры и молча стоят за спиной. Он не знал, были ли это тени его  родителей, ангелы-хранители или Харон с помощником, но он чувствовал их присутствие и, перевернувшись на левый бок, увидел темные силуэты. Он не испытывал страха;  от теней  не исходило никакого осязаемого  тока, они лишь  молча стояли, а потом также молча исчезали, очевидно, решив, что его час еще не наступил… Лежать на левом боку было некомфортно  -  начиналась сильнейшая аритмия. Тогда он тяжело перевернулся  на правую сторону и принялся глубоко, ритмично дышать, до тех пор, пока сердце не стало  биться в привычном режиме. 
    Под утро Никулин почувствовал  сильнейшую одышку, нехватку воздуха, его вновь начал беспокоить кашель, давление перешагнуло все мыслимые границы....
 Он заставил себя встать и, превозмогая слабость,  подойти  к аптечке, где жена по реанимационной привычке хранила всевозможные  препараты «на всякий случай».
Он, наложил резиновый  жгут на левую руку и крепко сжал  кулак. Вена на кисти вздулась,  игла легко вошла в ее синеватое тельце и тоненькая струйка крови устремилась в шприц. Он  снял жгут и медленно надавил  на поршень. Потом проглотил таблетки, запил  глотком  воды и сел на кресло. Было пять утра, над Москвой вставало августовское солнце. Вскоре он почувствовал позыв на мочеиспускание, давление нормализовалось, дышать стало легче, а главное исчезли одышка и кашель. Старый способ лечения, который  в начале врачебного пути осваивал Никулин, спас на этот раз жизнь ему самому...
                ***
Утром приехала жена и только всплеснула руками, увидав посеревшее, изможденное лицо мужа. Она захлопотала, доставая какие-то препараты, а собака – старый, умный водолаз, молча улеглся на диван, рядом с Никулиным, словно пытаясь взять его боль на себя. Никогда раньше огромный пес не позволял себе ложиться на постель хозяина. Но сейчас, ощущая животное собачье тепло, Никулин чувствовал облегчение и покой, которого давно не испытывал.
  Ночью вновь стало  хуже, и жена уже хотела вызывать неотложку, но Никулин запретил даже думать об этом, заставил ее делать уколы, поставил на живот ноутбук, пытаясь отвлечься от мыслей о смерти, от страха и  одиночества. Огромный пес лежал у него в ногах, время от времени заглядывая печальными глазами ему в лицо.
Никулин быстро  печатал, но  день или два спустя,   когда пришел в себя и прочитал написанное, то  ужаснулся – это был бред сильно пьяного человека, с огромным количеством ошибок, лишними словами, нелепыми оборотами и небрежным стилем. Но это он понял уже потом, а тогда он только стучал из последних сил по клавишам…  Из всего написанного четко можно было лишь  разобрать одну единственную фразу: «Я не раз замечал, что человек в самые  роковые минуты жизни благостно дуреет, чувства его притупляются, исчезает способность трезво предвидеть возможные осложнения,  и он живет и действует машинально, так, как  приказывает ему что-то или кто-то  гораздо более мудрый»... 
Никулин  совсем ослаб, с трудом доходил до туалета, иногда при этом  падал или садился на пол. Так продолжалось три или четыре дня, но постепенно боли в сердце утихли,  оставалась только крайняя слабость и периодически  беспокоили приступы аритмии. Прикинув сроки, Никулин решил, что острый период инфаркта миновал, началось формирование рубца, и, по старой врачебной примете, критическими остаются седьмой и девятый день.
Жене удалось договориться в районной поликлинике, чтобы на дом приехали сделать электрокардиограмму, и Никулин, посмотрев пленку, пришел к выводу, что был прав: острый период инфаркта окончился, начался  формироваться рубец.
Он записал в тот день:  «Никто никогда не убежден в собственной смерти, человек рождается в сознании бессмертия. С годами она входит в обыденность, но увериться в нее  - значит заронить в сознание нечто сомнительное, разъедающее, недостоверное. Сама мысль о конечности бытия разрушает мозг, уводит в ирреальный мир, где не место логике, воли, силе, надежде. Те люди, которые испытали клиническую смерть обычно, избегают думать о смерти. Истина Смерти не может  поверяться экспериментом. Я сам был в состоянии продленной клинической смерти несколько часов, когда  сердце не работало, жизнедеятельность органов, нервных клеток мозга поддерживалась лишь аппаратом искусственного кровообращения. Последний вдох и на меня наплывает темнота. Никаких ощущений, никаких видений или воспоминаний. Я оказадся заключен в Черный квадрат, словно на картине Малевича. Меня нет, но я чувствую, что существую, что жизнь еще не оставила меня... Обычно люди не думают, избегают думать о смерти, - очевидно, стремясь укрыться, убежать от нее, но избегать этого можно лишь потому, что смерть сама по себе есть вечное бегство от смерти. Таким  образом, прятаться от смерти – некоторым образом то же самое, что прятаться в ней. Очень точно кто-то из философов уже сформулировал эту простую истину: «Никто не уверен в своей смерти – то есть никто не ставит смерть под сомнение, но помыслить смерть – значит внести в свою мысль нечто в высшей степени сомнительное, разъедающее...»
                ***
Никулин знал, что на какое-то время враг отступил, но особых иллюзий  не строил. Он  ни в малой степени не завидовал  более успешным и здоровым ровесникам, которые творили карьеры, копили деньги,  катались на горных лыжах, имели молодых любовниц и сновали по всему миру.  Он знал, что смерть  гуляет где-то рядом, напоминая о себе, то болью в сердце, то жутким ночным кошмаром, то уходом кого-то из знакомых.  Теперь   он совсем перестал  бояться неизбежного и впервые  за многие-многие годы  жил  ощущениями одного дня, и нельзя сказать, чтобы это состояние его не устраивало,  и он стал как-то особо  несчастлив.
Никулин никогда не любил застольные разговоры о Боге и вере, но иногда  заходил в храм, где подолгу тихо стоял перед алтарем, молясь за своих ближних – живых и умерших. Теперь, тяжело заболев, он, по настоянию жены соборовался и причастился.
Но, по большому счету,  Никулин  и так  был глубоко убежден в собственном бессмертии, зная, что,  когда перестанет биться его сердце и он уйдет с этой земли, то станет той силой добра,  что распускается  в первом весеннем цветке, что живет в пестром шмеле, что, в конечном счете, обеспечивает победу света над тьмой...
 ***
Заканчивалась зима. В дни, когда хлипкий лифт, кряхтя, сновал между этажами,  Никулин отправлялся с собакой  улицу. Они медленно шли по бульвару, и не сразу можно было понять – кто кого прогуливает под мелким дождем со снегом -  огромный черный, лоснящийся ньюфаундленд  или пожилой, тяжело опирающийся на трость, человек.  Никулин сильно похудел, казалось  даже, как будто, стал выглядеть моложе, но сердце по прежнему время от времени напоминало о себе острой болью, а прогулка заканчивалась сильной одышки.
 В глубине души, скрывая эту мысль от себя самого,  он остро  ждал прихода настоящей весны,  апрельского солнца, первой листвы и безумного пения, ошалевших от любви птиц... Ему казалось, что это воскрешение природы, даст силы преодолеть недуг, вернуть себе былую уверенность, надежду на будущее. Но если бы ему предложили обменять весь остаток его будущей жизни, все премии и награды, весь накопленный опыт и знания,  всего лишь,  на два-три дня в  далеком семидесятом году -  он ни секунду не стал бы торговаться...  Увы, подобного предложения  ему отчего-то не поступало...