Егоровна

«Егоровна, одумайся, ну, куда ты с детьми потащишься?! Феньке учиться надо. От Пашки пока никакого толку нет. И Ульянка совсем больная. Рехнулась ты что ли?!» – ругался, размахивая руками, председатель. Высокая и не по-деревенски худощавая женщина лет около сорока, упрямо молчала. По этому молчанию чувствовалось, что пока не решится вопрос с выдачей паспортов, из правления она не уйдет. «Да, и Титок тут хоть через пень-колоду, да работает, а в городе-то вовсе загуляет твой фронтовик, – не унимался председатель, – Танька ваша совсем мала. И Титохиных девок ты ведь, однако, тоже не бросишь? Ну, куда вы такой оравой, чисто табор какой?! Ну, что за порода ваша упрямая, ледневско-гудковская! Недаром вот и мать твоя брата родного хоронить не пошла…».

 Катерина, или, как ее называли в деревне, Егоровна, по-прежнему не отвечая, метнула взгляд в сторону не в меру раззорявшегося мужика. Столько лет прошло, а в деревне все никак не угомонятся по поводу «неправильности» этого поступка, когда Марья, мать Егоровны, обозлившись на жадность старшего брата, у которого в батраках работала менее удачливая родня, поклялась, что и хоронить его не придет. И слово свое сдержала. Когда соседи принесли плохую весть, перекрестилась на церковь со словами: «Земля ему пухом». На похоронах брата Марью не видели… Поступок по деревенским меркам немыслимый.

Жили Леднёвы на окраине села. Дом был большой, но холодный, не хватало мужского догляда. Да и откуда ему взяться - тому самому догляду? Первый муж Егоровны, красавец и здоровяк Павел, выпивавший с другом-соседом Петром за один присест штоф водки, в лихое время гражданской войны допартизанился по сорокаградусному морозу до болезни в легких и умер, оставив Катерину с тремя детьми, старшим, названным в честь отца Пашкой, средней, любимицей отца и всей его родни, певуньей Фенькой и младшей Улей, страдавшей от неизлечимой болезни, то ли из-за тяжелых родов Катерины, то ли из-за неудачного падения в раннем детстве, то ли просто бог так судил… Иногда Егоровна думала, грешным делом, что, может, и лучше, что муж умер тогда. Позже в 30-х, во время известного в Забайкалье «партизанского дела», организованного посланным товарищем Ягодой Григорием Хорхориным, того дела, благодаря которому была уничтожена забайкальская партизанская вольница – те самые мужики, что так яростно воевали за неведомую им советскую власть и более понятные справедливость и хлеб – за Павлом пришли. Посмотрели на горячечного беспрерывно кашляющего мужика, сбившихся в кучу детей, Катерину, начавшую было что-то быстро собирать в узелок, и, со словами: «И так скоро сам подохнет», – вышли из избы. Петра Капустина, друга Павла забрали, через несколько лет он вернулся, дома своего узнать не смог, видать, что-то отшибли в голове у мужика. А многие, кого в ту зиму увезли, вообще канули…


Второй раз замуж Егоровна вышла перед войной за вдовца с кучей своих девок – Титка Кондратьева. Мужик был веселый, с гонором, да только против умершего первого мужа мелковатый какой-то… Прозвище у него в деревне было «пасаломщик», за то, что пел когда-то в церковном хоре. Впрочем, дети ужились хорошо. Дочери у Титохи были покладистыми, что нравилось строгой Егоровне, которая и своих-то не больно нежила (да и когда, и чем баловать-то). Перед войной родилась Татьяна, худенькая, чернявая, с веселыми кудряшками, ну, чистая цыганушка.
В войну, как и все в деревне, работали в колхозе с утра до ночи, да ждали писем с фронта. И неизвестно, чего в этом ожидании было больше: надежды или страха.

Дочь Феня стала работать в колхозе с 14 лет, девка была проворная, никакой работы не боялась. Правда директор школы сильно ругался, что одна из лучших учениц школу бросила. Но не прожить им было без этих Фенькиных трудодней… Под конец войны кто-то из вернувшихся фронтовиков угостил маленькую Таню кусочком сахара, девчушка долго крутила белый кусочек с налипшими крошками хлеба и табака, не понимая, что это лакомство. У всегда спокойной Егоровны глаза заблестели слезами.

Тит пришел с войны целым и невредимым. Но впрягаться в тяжелую жизнь семьи и колхоза муж не спешил. Фронтовиков в деревне по пальцам пересчитать можно было, везде такого гостя принимали, потчевали, чем могли. Дома Титоха куражился, мог и руку поднять на жену и детей. Он и до войны порой пытался показать, кто в доме хозяин, а по возвращению почувствовал на это особое право. Егоровна же за эти годы отвыкла и от мужниной ласки, и от мужниных побоев… Да и дети подрастали, вот-вот с отчимом сцепится сын Павел, а, то, гляди, опередит его в этом не по годам самостоятельная Фенька.

Деревня после войны жила натужно, она словно враз обессилила и не могла больше тянуть эту лямку существования. Многие, многие ждали того разрешения на паспорта. Родственники, приезжавшие из города или пригородных поселков, рассказывали, что там работу мужикам можно найти, да и бабам приработок есть. Вон сколько поприехало военных с семьями, к ним можно и для побелки, и для стирки наниматься, платят продуктами и вещами, пусть ношенными, но хорошими, трофейными. В пригороде опять же огородик можно развести… Будоражили эти рассказы сельчан… Ох, как будоражили!

«Ой, не дело ты, Катерина, затеяла, – пробовала увещевать невестку и мать первого мужа, – пропадешь там сама и детей загубишь! Неграмотная и расписываться-то не умеешь, с кучей ребятишек… Хоть бы Ульяну с Танькой пожалела. Куда ты с имя?». Однако в один из мартовских дней семейство Егоровны двинулось из деревни. На телегу был погружен нехитрый и самый нужный скраб. А к самой телеге была привязана корова. Кирпично-коричневая, с белым лбом корова Милка. Месяца за два до отъезда Петр, брательник Егоровны, договорился о том, что она в одном из пригородных заводских поселков сможет снять два «угла». Один, в избе, за перегородкой от хозяев – для себя и детей, а другой, в дощатом сарае – для коровы.

… Спину ломило от всех этих побелок, кожа на руках лопалась от стирки… Егоровну часто звали для тяжелой домашней работы. Была она очень аккуратной и старательной, а еще никогда не лезла в чужие дела и лишнего не говорила… А по вечерам Егоровна шла накормить и проведать свою корову. И пока Милка жевала бесконечную коровью жвачку, тихо рассказывала ей, что всё тяжелее, часами подняв голову, водить по чужим потолкам травяной кистью с известкой, что темнеет порой в глазах и ломит затылок… Что вырастают дети, и ноет материнское сердце от тревоги за них. Пашка вон на ликерку устроился, вдруг не удержится от соблазнов. Не красавица, но лучшая частушечница в их заводском поселке, Фенька, заневестилась, и как-то упрямо-стыдливо прячет глаза. И Танька вовсе отбилась от рук, вчера вот валенки на речке прокатала до дыр и дневник с плохими отметками в копне спряталась. А Уле всё хуже и хуже, доживет ли до лета... Корова иногда, будто в такт медленной речи женщины, шумно вздыхала, обдавая теплым паром руку гладившей её Егоровны.

 В детстве я думала, что все коровы кирпично-коричневого (или, как сейчас говорят, терракотового) цвета и их всех зовут Милками. Такая корова была у моей бабушки Федосьи, с такой коровой пришла в город и моя прабабка Екатерина Егоровна, чтобы начать со своими детьми новую жизнь.