Чёрный Пёс Бродовы

ЮРИЙ ЧИЧЕВ


Чёрный  Пёс
(Бродовы)
Роман в двух книгах,
пяти частях
 













МОСКВА-2016


















          ББК 83(2Рос-Рус)6
          Ч 72




Ч72 Юрий Чичев. ЧЁРНЫЙ ПЁС (Бродовы), роман в двух книгах, пяти частях.  М, 2016, 100 экз., 549 с.,
     Странная, сложная, мистическая судьба выпала на долю главной героини романа крестьянки Марии Бродовой: вдова танкиста, погибшего 9 мая 1945 года в Берлине, волею провидения родила через 20 лет от молодого еврея, студента-художника двух сыновей – двойняшек Гришку и Ваню, вырастила и воспитала их. Оба стали пахарями и воинами-интернационалистами, один с даром художника, другой с талантом поэта. Но с;дьбы непохожие, у каждого – своя; у Ивана – прямая и светлая, у Григория взрывчатая, пёстрая, ломаная, порой криминальная, но и героическая.
Действие остросюжетного романа охватывает почти всю вторую половину 20 века – с 1944 года до середины 90-х.

                ББК 83.3(Рос-Рус)6
                ©  Юрий Чичев, 2016







































ПРЕЛЮДИЯ
Взошедшее однажды утром над миром солнце осветило многое, в том числе и деревню Устьи, а в ней и непостижимый факт: на перекладине ворот усадьбы Ивана Бродова  висел удавленный кем-то пёс Амур… (Вот и всё, что написано в 1988 году).
И факт сей остался бы самым значительным в скудной на события, но долгой истории деревни Устьи, не случись в этот же день факт пострашнее: пропал Гришка Бродов, брат-двойняшка Ивана, а точнее – судя по всем данным – утоп.
Ну вот, зачин в повествовании сделан. На это ушло у автора более трёх лет; сколько ему понадобится на всё остальное – неизвестно. А ведь понятно и ежу: чем дальше от факта по времени, тем сложнее распутывать дело. Но пусть им занимаются правоохранительные органы. А мы начнём свой рассказ не с этого, а издалёка-далека, ежели только почтеннейшей читающей публике будет интересно, коли она не отвела ещё своих и не такое читавших очей от первых строк нашей истории. (20.11.91, 23 ч 58 мин).































                3







КНИГА ПЕРВАЯ
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Глава 1.
(Лето 2010)
Ох, как давно всё это началось, война ещё бушевала, Великая Отечественная, как вьюга огненная, жизни людские перемалывала и жгла. На дворе стоял 1944 год. В Устьях мужиков-то почти не осталось, только старики и подростки, да и тех, как в возраст мобилизационный входили, фронт заглатывал. У Марии Нестеровой в доме три похоронки за божницей горе таили: на отца и двух старших братьев. Мать ее доярка Евдокия от этих извещений слегла, 17-летняя Маруся доучилась кое-как в девятом классе в школе, что в соседнем большом селе Соколовке, да место матери пока заняла на ферме. Шестнадцать отощавших бурёнок к ней от Евдокии перешли, вручную выдаивала, корма вилами подкидывала, навоз отгребала. Скотники-то, вилы на ружья поменяв, давно на фронтах посгинули. Да какие там корма – почти одна солома, хорошо хоть запаренная, а об электродойке только мечтали, еще до войны.
- Вот супостата одолеем, - говаривал бригадир дед Семён, - наши мужики вернуться, тады всё и устроим.
 Да  не возвращались что-то, одни похоронки приносила девчушка-почтальон. Плач и крик  стояли над Устьями в такие дни.
А уж о голодухе и говорить нечего. Всё война высосала. Шныряли по деревне ;генты в чёрных кепках, в парусиновых плащах да с такими же тощими, как сами, портфелями с квитанциями, выколачивали из дворов подчистую в счёт налогов – и яйцо, и шерсть овечью, и мясо телка забитого, и молочко от Зорьки-кормилицы – всё для фронта, всё для Победы. Вот такая правда жизни деревенской. Да правд этих много, всех не перечтёшь. А неправд ещё больше. Но что об этом говорить, уж столько сказано да писателями по романам и повестям разнесено: на плечах деревни нашей держалась страна, пробиваясь жизнями мужиков и трудом баб  к Победе.
Не соврёшь, если скажешь,   что на этих плечах весь наш социализм держался. Откуда что бралось. «Ничаво, - твердили агенты, - весной картошки насодют, переживут. На грибах да ягодах, да на капусте перекрутятся. Не баре». А где их взять, картошку с капустой, чтобы вырастить? Отощали, оскудели дома крестьянские, нечего на стол поставить, не то что на базар снести, чтоб какую-никакую копейку взять, да обувку самую дешёвую купить.
Наденет Маруся материны жакет плюшевый и сапоги резиновые – и на утреннюю дойку в четыре утра на ферму по грязи потопает…
Здесь напрашивается авторское отступление. Небольшое, чтобы попробовать склонить молодых читателей не бросать книгу в мусорную корзину. О войне, скажете, давно надоело читать и слушать. И не надо. Ничего о войне и о жизни в войну больше здесь и не будет, ну, может, самый чуток, для завязки повествования.  Будет вам и любовь и секс, которого, как заявила одна дура, в Советском союзе не было. А он был, был, да ещё какой! Единственное чего не было – так это пособий по сексу и его пропаганды. А была пропаганда за светлое будущее, которого, как вы сами понимаете, без нормального секса не достичь. Да вот вклинилась война, и пришлось пропагандистам переориентироваться  на патриотизм, на разгром врага до победы. А какой же патриотизм без секса, то есть, без любви к отечеству? И  ох,  как  любимая  партия большевиков имела
народ, ох, как имела, поднимая его своими членами на строительство социализма, на укрепление обороны, на разгром врага.

                4
Читать нынешним молодым о войне, конечно, недосуг, но кое-что о ней знать надо ведь, а вдруг… Да и о жизни отцов, дедов и прадедов, матерей и бабок, и прабабок следует иметь понятие, ведь не из пробирок же ты явился на свет белый, а из мамкиного пуза.
«Я сегодня очень, очень//Сексуально озабочен…» - это сочинилось задолго до возвращения капитализма в Россию, который, якобы, принёс нам свободу секса, сочинилось в Советском Союзе – ну и хватит об этом, а то ещё кто-нибудь подумает, что автор тешит себя мыслью о его реконструкции, реставрации, регенерации, то есть, восстановлении, и запишет его, автора, во враги российского народа. Да, вот  ещё  и  пример  на  тему  «война и секс». Знавал  автор одного издательского главбуха, ветерана войны с белофиннами, не воевавшего в Отечественную по причине отсутствия большого и указательного пальцев на правой руке, отмороженных на финской, за которую имел орден   и офицерское звание. Но оставался в рядах и сидел в военкомате. Так вот, там, оформляя в действующую девчонок, предлагал им либо послабление, либо полное освобождение от фронта сами понимаете за какую плату. Кто соглашался,  службу потом несли  в тылу,  кто отказывался, через какое-то время под пулями вытаскивали  из боя раненых.
А где же он принимал «плату» за освобождение? Да прямо тут, в своём кабинете, чаще всего даже не вставая со своего стула. Вот это был секс! А то, что нам потом в освобождённом от пут цензуры кино наши режиссёрчики-демократы снимали и показывали,  это была слабая пародия на то, что он выделывал в военкомате.
Ну, всё, больше ни слова. Этот примерчик дан вам в двадцать первом веке, а мы вернёмся в двадцатый, в 1944 год. И о войне рассказывать не будем, ну, разве самую малость для завязки нашей истории, совсем чуток.  О ней столько написано и отснято, великого и не очень, и так себе, что любознательные удовлетворят свой интерес в других книгах и фильмах. И даже у автора есть документальный роман-хроника о военном и послевоенном детстве*.

Глава 2.
Так вот, год 1944, четыре часа июньского утра, Маруся Нестерова топает на утреннюю дойку, а мысли – их множество – гудят, как рой пчёл, только не над головой, а в неокрепшей разумом девичьей головёнке. И все они разные, одна с другой несхожие, но одна другой главнее:  войне четвертый год пошёл, а ей конца не видать, хотя вроде бы и одолеваем фашиста, но она всё людей жрёт-губит, и где-то батя её, в какой земле лежит, и где братья её, Гриша и Ваня, и мать хворая, и как зимовать будем,  она не кончится, а она не кончится, я сердцем чую, опять в зиму голодать, не наголодались разве за три минувшие, и сбудется ли то, о чём перед войной мечтала…  И все мысли-то  вам не пересказать, иные и не уловишь. Скачут кузнечиками, а иные долбят изнутри, аж голова трещит.
Вы улыбнётесь: о чём может мечтать деревенская пацанка? Конечно, в ту пору не мечтали о том, что нынче молодёжь влечёт, не исключая и сельскую. Тогда не в фотомодели рвались, не в жёны олигархов али в проститутки. Последнее-то слово девка деревенская и слыхом не слыхивала. Но кино советское было, оно сеяло другие мечты. И думалось Марусе вот о чём: а вдруг ей повезёт и станет она орденоносицей и депутатом, как героиня Любови Орловой из кинофильма «Светлый путь». Эту картину Маруся несколько раз смотрела перед войной и завсегда обмирала, представляя себя на месте героини.  А потом,  когда  уже война шла, в нетопленном клубе  как на сказку глядели они
на экране историю про любовь свинарки и пастуха, и всё мнилось Марусе, что это она поросят оживляет в ушате с горячей водой и любовь переживает к красавцу, сошедшему к ней   с   кавказских   гор.   Но  хотелось  ей   быть   и    такой,   как   Марина   Ладынина    в
* В Интернете, искать «Юрий Чичёв «Но тогда была война» на сайте  проза. ру

                5
«Трактористах», и песни петь с Климом, и на мотоцикле гонять… и не одна Маруся так мечтала: как приедет к ним кинопередвижка, так девчонки тормошат киномеханика Дуську, заменившую взятого воевать мужа, чтобы она привезла им эту картину. Ну и что ж, что недавно показывала, ещё давай!
Особенно зажигалась Маруся в конце сеанса, когда на экране свадьба торжествовала, потому что на месте Ладыниной она видела себя, а на месте Клима – Стёпку Бродова. И как по пути на дойку доходила она до этого мига, как мысль о Стёпке тюкала её в темечко, так сразу сердце ныть начинало: Стёпка старше её на год, ему вот-вот повестку принесут на фронт собираться, а у неё со Стёпкой, со Степаном Бродовым любовь. Вот и разломит её война на две половинки, склеятся ли они потом? И чтобы не думать о страшном, Маруся припускалась бегом, чтобы убежать от этой мысли или сбросить её с себя, потерять где-нибудь по дороге.
Было, было у неё со Стёпкой в прошлом годе на сенокосе, не соблюла себя, как сказали бы на деревне бабы, прознай они про них, а Маруся об этом и не жалела. Тогда работы оставалось ещё на пару дней, в деревню возвращаться – время терять, все остались ночевать у смётанных стогов. А коли ночь июньская прохладной ляжет, заройся в сено и спи. Но куда там спать, а погулять, попеть? Посидели у костерка, Юрка Голубев с балалайкой не расставался, они под неё и потанцевали, вальс «На сопках Манчжурии» на трёх струнах он выделывал знатно, и попели, и под частушки плешку у костра вытоптали, и парами разбрелись к реке Москве, на бережку под луной в обнимку посидеть, понежничать вдвох под Стёпкиным дешёвеньким пиджачком…
А потом на стог забрались, навзничь пали, звёзды считали, сенным духом согревались, да всё шептались, шептались, мечтали о том, как жизнь их совместная дальше повернёт и что с ними будет. И целовались, потом и это… Маруся руки Стёпкины с себя не скидывала, от губ его не отворачивалась, наоборот, и целовала сама, и руки свои распускала. Как-то вот нутром своим то ли чуяла, то ли приняла – и не  потому, что война, и Степану, может, выпадет идти воевать, - от разного, в общем, почуяла и приняла, что жена она ему, а он муж ей и хозяин навеки. И всё, что между мужем и женой происходит ночью, то и у них должно быть. Вот и было... И что описывать подробности, что выдумывать, это же таинство святое, протокол не ведётся, на киноплёнку  не снимается да и не упомнить всех-то деталей сладких и слов горячих. Это уже после по дороге домой да в домашней постели, на работе припоминались все детали и слова, и от припомненного жарко становилось и сладко.
И однажды она испугалась: что делать, если новая жизнь в ней шевельнётся? И холодным потом облилась. Время шло, не шевельнулось. Но Маруся больше Бродова к себе не подпускала. Гулять – гуляла, а чтобы чего такого – нет, погоди, Стёпа, неудобно, потом… А Степан оказался мужиком правильным, он не требовал от Маруси близости,  не терзал её настойивостью своей, вел себя не как кобелёк неугомонный, а только улыбался очаровательно и обнимая Марусю, говорил: «ну, нет; так нет, потерпим. И вёл её в клуб «в картину».  Да и негде было им остаться наедине, и страсти в теле от недоедания не так шибко пылали. За год минувший раза три всего и удалось, но и после этих встреч – не шевельнулось.
И опять Маруся в мыслях вернулась к Степану своему Бродову. В связи с тем, что как он тягу к технике имел и при МТС на тракторе учился, намеревался он проситься, ежели что, в танкисты. А он и вправду чем-то был похож на артиста Николая Крючкова, игравшего в «Трактористах» Клима. И Маруся наедине так Степана и звала: «Ой, Клим!» и руки ему за шею заводила.
- Я попрошусь, чтоб на танке, - мечтательно загадывал Стёпка-Клим. – Проучусь на курсах или в училище, а к тому времени, глядишь, войне и конец придёт. А я вернусь, и на трактор.  А потом, может, и на инженера поступлю, отпустят. А ты ко мне приедешь через
год учиться на зоотехника. Только бы школу завершить.
- А я не хочу на зоотехника. Я тоже инженером хочу.
                6
- Ты?! Инженером?! – Смеялся Стёпка-Клим. – Ну, давай, будешь на мотоцикле гонять, Ладынина ты моя!
А вот и ферма. И Маруся Нестерова-Ладынина не успела  вскочить в седло мотоцикла: его заглушило мычание скотины.
Отдоила Маруся своих бурёнок, приготовила с товарками фляги с утренним молочком к отправке на молокозавод. А тут как раз и старенький «Фордзон-Путиловец» на стальных шипованных колёсах прикатил с  тележкой-прицепом, а за рулём Стёпка-Клим печальный сидит, с трактора, как обычно, не слезает.
- Ты чего, Бродов, опух? Грузить помогай! – Окликнула его заведующая фермой. – Не выспался что ли?!
Маруся встревожилась, подошла. Степан слез с «Фордзона» и занялся погрузкой.
- Что с тобой, Степа? – Спросила Маруся, а у самой колени дрогнули от предчувствия.
Степан остановился, полез в карман пиджака, вынул казённую открытку:
- Вот, повестка. Забирают через четыре дня.
Ноги у Маруси подкосились. Охнула и опустилась на землю, привалясь к фляге с молоком.
- Машка, чё расселась! – Заорала завфермой. – Поезжай с Бродовым на завод! Молоко сдашь, квиток оставишь в правлении и вертайся сюды!
На «Фордзоне», кто в курсе, кабину не монтировали, и места для пассажира не было. Маруся тряслась всю дорогу до завода и обратно (техника сдачи молока нас не интересует) в прицепе с бидонами, так что поговорить им не пришлось. И в правлении тоже. День трудовой в колхозе горячий, а в военное время втройне и не нормированный, так что свиделись только поздно вечером.
Глава 3.
Степан явился в избу Нестеровых неожиданно – Маруся назначила ему встречу у клуба, нынче там ничего не намечается, а оно и лучше – без посторонних глаз.
А Степан – вот он, сам  явился. Да не один, а с Натальей, тёткой по отцу, в доме которой рос, будучи сиротой: отец на финской сгинул, мать погибла в сорок первом при бомбёжке, когда всем колхозом участвовали в рытье оборонительных сооружений под Соколовкой, куда немцу дойти не удалось.
Маруся на загнетке поужинать стряпала, Евдокия  при виде гостей с трудом поднялась с постели, к столу присела, понимая, что гости нежданные пришли не просто так: она уже знала о повестке Степану. 
- Маня, - обратилась она к дочери, - встречай гостей да самовар ставь. - И к Наталье: - Ох, товарка, особо-то у нас не с чем чаи распивать, но земляничного вареньица есть малость, дочка немного насбирала. Присаживайтесь к столу.
- Да у нас с собой есть, что надо, – и она достала из кошёлки банку солёных огурцов и свежих десяток, краюху хлеба домашнего, несколько яиц и бутылку самогону, настоящего, прозрачного, как слеза, а не такого, который в кино показывают, мутного. Это для артистов в бутылках воду подслащённую подкрашивают молоком, чтобы не было противно пить, и вроде бы как чтобы понятно было зрителю, что это самогон. Но то в кино, а в жизни самогона мутного нигде не встретишь.
- С чем пришли, гости дорогие? – Поинтересовалась Евдокия.
- Сейчас, Дуня, всё скажем. Дай ребята самовар поставят да за стол сядут.
Ребята присели за стол, пока не накрытый ничем.
- Ну, говори, - попросила Евдокия.
- Я хочу сказать, - начала Степанова тётушка, - нонича время такое, что вся жизнь не по правилам идёт. Но всё же идёт. И вот дети наши подрастают, кто в воины, кто в невесты. В другое время мы бы всё иначе, по-старому да при всех живых, а нонича что ж… - Наталья всхлипнула, платок из кофты старенькой достала, промокнула глаза и нос вытерла.  –  Да…  Я  вроде  бы  и  за  мать,  и за  сватью…  В общем, как говорится, у вас –
                7
товар, у нас – купец. Вот он, молодец-красавец, отдай ему в жёны Марусю. Ему окромя неё никого не надоть, а он ей верный супруг будет.
  – Оя! – Охнула  Евдокия. – Вон они, мужики-то где, - она кивнула на рамку с фотографиями на стене, под стекло которой были вставлены три похоронки. – Дети мои, муж мой… - Залилась слезами. – Какой купец, ему ж туда идтить предназначено. Зачем Марусеньке тогда вдоветь?
- Мама! – обрезала её Маруся. – Не надо. Я люблю Степана Бродова давно. – По-взрослому заявила дочь неожиданно. – И он мне год как муж перед Богом. Нам только и надо оформить всё. И никаких свадеб. Провожу и ждать буду. И он вернётся. Вот тогда и сыграем нашу свадьбу. Вернёшься, Стёпа?
- Обязательно! - Ответил Бродов и улыбнулся, как герой «Трактористов».
Евдокия вздохнула тяжело, посмотрела на дочь сурово, осуждающе, потом перевела взгляд на жениха-мужа. «Птенцы, право слово, птенцы, а рассуждают как взрослые, пожившие. Вона как война народ старит», - подумалось ей, и взгляд её смягчился, она усмехнулась своим печальным мыслям, глянула на Марусю повеселей, улыбнулась.
- Ну, что же, тады свадьба вам зачем, коли вы муж и жена уже? Гостей собирать не на что да и не время. Сейчас отметим, а завтрева пойдёте в сельсовет, запишитесь.
Евдокия поднялась трудно, дверцы шкафчика на стене открыла, достала пустой графин и банку варенья, поставила на стол, пояснила:
- Раз уж такой день, чё ж нам  первачом горло драть, надо бы сладенького. – И она перелила самогон в графин, протянула его Степану. – Ну-ка, купец, натолкай туда вареньица да водичкой разбавь, чтобы не горько было и не крепко.
Наталья хлеба нарезала и огурцов, яиц налущила. Картошкой варёной, что в доме нашлась, Маруся занялась. Степан графин тряс, водочку легкую сладенькую готовил. Вот и стол богатый собрали.
Евдокия сняла с божницы икону, обратилась к жениху с невестой:
- Ну-ка, комсомольцы, на колени встаньте. – Подошла к ним, осенила крестно их иконой, каждому к губам поднесла, приговаривая: - Благослови, Господи, рабов Божьих Степана и Марию на жизнь и любовь вечную, защити их от болезней, ранений и смертей, спаси их и сохрани! – Потом добавила: -Этой иконой меня с твоим отцом, на войне убиенном, моя мать Ульяна, бабка твоя, благословляла, так-то вот. И вам пошли Господь счастья, избави вас от горестей. Аминь!
Выпили сладенькой водочки, Наталья пригубила, скривила губы:
- Не помогло земляничное, всё равно горькая. Горька-а-а-а! - Закричала.
- Так не записались же ещё! – Шикнула на неё Дуня.
- А сёрно они год как это самое… стало быть, горько!
- Горько, горько, - согласилась   Евдокия, глотнув сладенького. – Ну чего вы, горько!
Маруся и Степан встали, неловко поцеловались.
- Ой, самовар вскипел! - И Маруся метнулась к печи.
Самовар дышит на столе, а вокруг него сидят две вдовы да молодая пара.
На другой день повел Степан Марусю Нестерову в сельсовет, и вышла она из него Марусей Бродовой, женой солдатской. И разрешили им в этот день быть по такому поводу свободными от работы с обеда. И уклониться от свадебного застолья им не удалось.
Бродовых и Нестеровых в деревне было несколько дворов, и хотя коих в кулаки записали перед коллективизацией да выслали под Свердловск, а коих в сорок первом в защитники Отечества призвали, оставшиеся пришли к Евдокии в дом и с собой принесли всё,  что  смогли,  что  в  домах нашлось. А у Нестеровой собрались не потому, что Степан

                8

в примаки пошёл, а по причине серьёзного нездоровья Евдокии Нестеровой, вдовы и матери молодой жены Бродова.
Свадьба деревенская по военной поре… Стоит ли её расписывать вам, читатели? Это вам не свадьба детей олигарховых на 1500 гостей, и не день рождения директора рынка, справленный во дворце шейха в Эмиратах. Тут заместо крабов капуста квашеная, за черную икру чёрная редька сошла. Ну, и Юрка Голубев на балалайке пальцы поотбивал, сопровождая застолье. И поели, и попили, и поплясали в честь молодых, и пожеланий наговорили, счастья напророчили не один короб. И были у молодых три сладких ноченьки, в которых они, как сказала бы нынешняя продвинутая молодёжь,  оттянулись от души по полной. А как? – без подробностей. Зачем и кому они нужны?
А на четвёртый день Степана и ещё троих односельчан, в их числе и Юрку Голубева с балалайкой неразлучной проводили на  добивание фашистов. До сборного пункта в Соколовке Маруся добралась вместе с новобранцами в колхозной пароконной повозке и дожидалась отправки всех мобилизованных, прощаясь со Степаном.
- Ты там в пекло не лезь, береги себя. - Стоя в обнимку с мужем, наставляла  его жена.
- Марусь, какое пекло? – успокаивал он супружницу. Я же в училище буду, а туда  потом может и не пошлют, но больно охота за родителей с ними поквитаться, ох, как охота.
- Ладно тебе, охотник. Уцелел бы, и то, слава Богу. Ты пиши, сообщай о себе… - и так далее о многом и разном шептались они,  прильнув, друг к другу под молодым клёном возле сборного пункта.
А потом команды: «Становись!» и «По машинам!» и всё прочее, как положено. И взлетел Степан в кузов полуторки орлом, сел у борта и ещё маленько за руку Марусю подержал. А потом всё. Тронулись  машины, и только пыль закружилась за ними по просёлку. Асфальтов до села в ту пору ещё не прокладывали, да и до сих пор не до каждой деревни он есть в России-матушке, особенно в Нечерноземье. А Маруся  добралась до Звенигорода,  в храме  свечу за Степана  с запиской о здравии подала.

Глава 4.
Укатил орёл, и орлица всплакнуть не успела, по молодости ещё не все понимала. Хотя сердечко-вещун многое подсказывало. Это уж когда она дома постель на ночь разбирала, как подумала, что Степана рядом теперь не будет, её будто ознобом проняло. Легла она под одеяло, чтоб согреться, хотя ночи тёплые стояли, а никак согреться и не могла, озноб напавший унять сразу не получилось. И стукнулась мысль, что так в одиночестве проживет она всю жизнь и не прислонится она никогда больше к Степанову плечу горячему… И начала она молиться да так с молитвой самосочинённой и забылась, заснула. И приснился ей танк горящий, как в военном кино, а на танке наша звезда нарисована.
А от Степана пошли регулярные весточки, что попал-таки он в танковое училище, как опытный тракторист, вместе с Юркой Голубевым. «Тоже мне, опытный, - улыбнулась Маруся, - потарахтел полгода на стареньком «Фордзоне» и теперь похваляется», а сама радовалась и ликовала, что всё у Бродова идёт по намеченному. Вот и фотку прислал: стоит у танка экипаж, а посреди него Степан в комбинезоне и шлеме, как полагается. А на обороте написал: «Люби меня, как я тебя, и будем вместе мы всегда!» и подписал: «Степан  Бродов».  Крошечная  фотка,  но разглядеть  можно. Как она дошла в солдатском 
треугольнике, как её цензура пропустила – одному Господу известно, знать, ему хотелось очень, чтобы весточка до Маруси дошла, да на боевой машине никаких надписей и номеров не значилось.
И после каждого письма она ставила в храме свечу за мужа и в записку «О здравии» имя раба Божия Степана включала. А про страшный тот сон она и думать забыла, так всё хорошо складывалось в её жизни. И мать вроде бы на поправку пошла.
                9
А  водитель   танка  Бродов  за  полгода учёбы освоил машину, накатал положенное
число  моточасов,  в  теории  и  конструкции  разобрался  с   успехом   и   выпущен  был  в ефрейторском звании. И предложили ему на выбор: либо остаться в училище и подучиться еще на инструктора по вождению, либо на фронт войну заканчивать, добивать Гитлера поганого в его поганом логове. И Бродов выбрал второе. И сообщил об этом Марусе в радостном письме, отправленном в конце января 1945 года, мол, они с Юркешем Голубевым направляются в действующую армию заканчивать войну.
Прочитала его письмо молодая солдатка и уснуть не смогла в ту ночь. «Что ж ты наделал, Стёпа? Какую беду навлёк на себя?» - упрекала она мужа, лёжа в холодной постели, словно он находился рядом.  А он ей и ответь: « А тогда за меня послали бы другого, а вдруг бы да он погиб, и мне с такой виной всю жизнь маяться? Нет уж, я заместо себя никому воевать не дам, не могу родная, понимаешь?» Словно услышала она эти слова и вздрогнула, комочком сжалась, коленки к груди, руку из-под одеяла выпростала и подтянула на голову съехавший  с одеяла к ногам наброшенный сверху полушубок. Да так и уснула, комочком. И опять приснился ей горящий танк и крик Степана: «Прости, Маша, прости!» Вскочила на постели: ночь, темно и тихо, только ходики стучат. Заскрипели механизмы старых часов, кукушка прокуковала четыре раза.  Вот как! Пора бежать на утреннюю дойку.
А когда первое письмо уже из действующей пришло, полегчало у неё на душе: может, всё и обойдётся? И опять страшный сон забываться стал.   
Куда-то далеко откатилась от земли советской война, а стояла ведь почти у их деревни, чуть до Соколовки, до Звенигорода не дошла.  А в других местах и того ближе к Москве, а теперь только следы от неё: рвы противотанковые,  окопы да блиндажи, мины в полях и лугах, могилы братские, дома обрушенные и стены кирпичные обгоревшие, чёрным огнём опаленные. И много чего ещё, да похоронки в домах.
Много позже у автора сложилась песня внукам о военном детстве и в ней есть такие строчки:
Поле детства изрыто воронками.
И по карточкам – крохи еды.
И засыпанная похоронками,
Поседела страна от беды.

              Глава 5.
А война бушевала далеко и с не меньшей силой, и присылала сюда, в тыл эшелоны с битой, изуродованной боями техникой - на переплавку,   ранеными, почтой – новые похоронки на горе и слёзы. И в этом горьком потоке почтовом – письма от живых с горячими словами. И одно из этих писем добиралось до Маруси Бродовой. То Степан сообщал о медали, то о благодарности от командования и ещё о чём-то, что не возбранялось цензурой. За успешное участие в крупной операции засиял на груди Степана Бродова орден Красной Звезды. И, конечно, присылались в письмах слова сердечные, Марусе лично адресованные, для посторонних ушей не предназначенные.
А весна уже гудела на земле звенигородской, стояли погожие апрельские деньки, вот-вот коровушек на луга выведут, на травку свежую,  и молочка они прибавят; трактора  запоют на посевной – всё для фронта, всё для Победы.
Следом май не замедлил явиться с красными флагами и портретами вождей, с митингами и речами, и вдруг: ГРЯНУЛА ПОБЕДА! В этот день сумасшедший и пришло последнее письмо от Степана. В нём он  обещал добить вскорости Гитлера в его поганом логовище и вернуться со скорой Победой, уж они постараются с Юркой Голубевым.
Мария ликовала в день Победы, как и весь народ и в Устьях, и в стране. И ждала. А в конце мая принесли ей казённую открытку – похоронку -  с извещением: «Ваш муж сержант  Степан  Бродов  геройски  погиб…»  и  так далее. Она  не кричала, как все вдовы,

                10
она онемела, замерла, сжалась душой – и не вздохнуть. И всё шептала, глядя на  смертный
документ: «Быть не может, быть не может….Стёпа, как же ты, как же ты?...» И вспомнился ей сон и крик Степана: «Прости, Маша, прости!»
А вскоре вернулся Юрка Голубев в орденах и медалях со щекой, огнём войны обожжённой, он-то и рассказал подробности гибели Степана. А случилось это в последний день войны на одной из улиц Берлина. Они с Юркой в разных экипажах, но рядом, прикрывая друг друга.
- Понимаешь, тот бой последний был, последний! Мать их, и эту войну, и Гитлера, и фрицев всех! Поганец пацан, как его, гитлерюгенд  сраный, его и расстрелять за то рука не поднялась ни у кого. Выставил, сволочь, из полуподвального окна фаустпатрон и жахнул по Стёпкиному  танку и попал, сука, в такое место, что не спасся никто, потому что рванул в машине боекомплект. Был Бродов, и не стало его. Так-то вот, Марусенька. Похоронили мы их, как положено. Вот его награды – я для тебя сохранил: медали «За отвагу», «За боевые заслуги»,  орден «Красной звезды», фотки вот военные, газета дивизионная, в ней про нас прописано, с портретом Степана, смотри, так… вот… - Он в сердцах рубанул рукой: - Эх, всё зола!
Посидели, помянули Степана, попечалились.
- А мандалайка твоя цела? – спросила вдруг Евдоха.
              - Не-а, в первом бою в танке сгорела, а мы успели выскочить. Да ладно, новую куплю. Только играть будет некогда: учиться поеду поступать. Мы со Стёпой мечтали на инженеров, буду подаваться в МИМЭСХ имени Молотова, фронтовикам там послабление с приёмом обещано.
             - А чего это такое МИМО, как его?
             - Московский институт механизации и электрификации сельского хозяйства, так что он точно для нас годится.
- Ну, значит, будет из него начальник, как вернётся. – Улыбнулась Наталья Евдокии. И Юрке: - А мы тебя, может, и дождёмся.
- А может и нет, - вздохнула печально Евдокия.
- Обязательно! Посмотрим, чё он нам тут наелектрифицирует. – Шутканула Наталья.

Глава 6.
Собираясь поступать в институт, Юрка Голубев звал учиться и Марусю.
- Поедем, а? Вместе веселее.
- А на какие шиши будем веселиться? – Печально спрашивала молодая вдовица.
- Во-первых, стипендия, во-вторых, работёнку какую-никакую ночную-вечернюю подыщем, опять же не за тридевять земель уезжаем, картошки-моркошки с капустой-лучком и свеклой притараним из деревни в общагу, перебьёмся.
- Откудова же я картошку привезу? Кто её мне вырастит? Это у тебя есть родня, тебе твои помогут, а я? Мать сдала совсем.
- Маш! – Юрка пристально посмотрел на Бродову. Я тебе сейчас скажу, тебе, может, не поправится, но ты подумай. Выходи ты за меня замуж, и вдвох учиться будем.
- Куда нам! – Маруся усмехнулась. – Два инженера беспартошных возле одной  печки.  А если серьёзно – нет! И не уговаривай. Я – Бродова, ты забыл? И я замужем. Я Стёпу жду, чтоб ты знал.
Голубев остолбенело уставился на Марию:
- Ты рехнулась, да? Кого ты ждёшь? Степан на моих глазах… Я же его похоро… Я же тебе всё рассказал… Не сходи с ума, Маруся!
- И не проси. Уходи.
- Маш, ты понимаешь, что говоришь? Ты или этого или того… В церковь сходи, с батюшкой посоветуйся, если мне не веришь. – Юрка постучал кривым пальцем себе по лбу, потом покрутил им у виска и ушёл.
                11
Мария задумалась над его словами и решила сходить в церковь. Но куда идти, в округе ни одного целого храма. Стоят, пустыми глазницами колоколен на округу пялятся, глядеть страшно. На куполах кресты сбиты, по краям барабанов берёзки расти пытаются. Отправилась в воскресенье в Звенигород пешком. Мимо заброшенного Саввино-Сторожевского монастыря прошла, поднялась к воротам, не заметила, как на площадке перед колокольней очутилась. На земле подле нее лежало тяжёлое било. Нет, это не было делом рук фанатичных безбожников. В 1941, когда ожидалось, что немцы войдут в Звенигород, колокол пытались снять и увезти, но уронили впопыхах, он раскололся, от него вот осталось  только било, язык немой когда-то знаменитого колокола. Говорили, что малиновый звон звенигородского колокола по реке Москве, над которой на холме, огибаемом речкой Сторожей, и стоял монастырь, звон этот добегал до столицы.
Сюда с того первого посещения и стала часто заходить Маруся. А когда  в стенах монастыря открыли музей, и узнала она от экскурсовода, подойдя к группе отдыхающих из ближайшего санатория,  эту историю про колокол и про многое другое.
А в то первое посещение она положила поклоны не четыре угла монастыря и собору в центре его, осеняя себя крестным знамением, и пошла дальше, на краю города поднялась на горку в храм, там и исповедалась батюшке. Спросила, не грех ли ждать с войны мужа, на которого получила похоронку.
- Бывают случаи, что живыми возвращаются и после похоронок, бывает. Вера даёт силу воинам, и твоя вера, раба Божья, поможет тому, кто страждет, - ответил священник.
- А если свидетель есть? – не успокоилась  Маруся.
- Какой свидетель?
- Друг мужа. Воевали вместе. Он говорит, что при нём мой Стёпа погиб. И награды его привёз, и всё… А теперь замуж зовёт.
- Кто? – Не понял батюшка.
- Да Юрка, Стёпы моего дружок. Тоже танкист, обожжённый, в танке горел.
- Документу из военкомата о гибели мужа ты не веришь?
- Я не знаю…
- А другу мужниному, Георгию этому тоже не доверяешь?
- Я поверила поначалу, но во сне с ним говорила… Обо всём…
- Погоди, с кем ты говорила во сне?
- Со Степаном, мужем моим. Я с ним завсегда так, всю войну. И после похоронки.
- Он когда погиб, давно?
- В последний день войны, 8 мая нынешнего года.
- И он продолжает являться к тебе во снах?
- Да.
- И потому ты засомневалась, вправду ли он погиб?
- Да.
- Вот что, раба Божия Мария. Ты  молись и проси у Господа нашего помочь тебе. Замуж не спеши, погоди до года. А во снах… Это душа Степана с тобой говорит, её и спроси, как тебе дальше жить. Храни тебя Господь! – И он закончил исповедь положенными словами и действиями.

Глава 7.
С тех пор, как чёрная весть с похоронки ударила в сердце Маруси, она не задумывалась о том, как она будет жить одна, без Степана. Она слишком долго и много размышляла о продолжении жизни вместе со Стёпой, строила планы, возводила дворцы семейного счастья, рисовала буйные, красочные картины их будущего. Извещение о его гибели всё разрушило, на руинах её фантазии лежал смертный иней. Святотатством, страшным грехом показалось бы ей предложение  представить себе жизнь без Степана.
И вот теперь, возвращаясь домой, Мария за долгую дорогу сначала никак не могла

                12
полностью постичь смысл батюшкиного совета. А потом, когда поняла, что он отпустил ей все грехи, в том числе и тот, которого она и не собиралась совершать, ей так страстно захотелось спросить обо всём Степана, что она была готова сбежать с шоссе и уснуть в ближайшей копне соломы в надежде увидеть его во сне.
День клонился к исходу, Мария прибавила шагу и почти бегом влетела во двор своего дома.
- Марусь, ты что ли? – Окликнула её  с постели Евдокия, когда в сенях послышались шаги. – Вздула бы самовар, повечеряли бы чем-ничем, проголодалась я, хоть и лежала весь день.
Маруся окунулась в домашние заботы и душевное напряжение её чуток ослабло.
- Да, дочка, Юрец Голубев заходил попрощаться, отпустили его на экзамены, победителя твоего, уехал в Москву. Привет тебе передавал.
- А больше ничего не говорил?
- Говорил… Говорил, что ежели бы и ты на учёбу собралась, для тебя это было бы лучше всего. И я так думаю. Только как же…
- Вот именно. Какая уж мне там учёба, мама. И на какие шиши?
- Ох! – Евдокия заплакала. – В другое бы время… А теперь…
- Ладно, мам, кончай. К столу поднимешься или к постели подать?
- Помоги встать.
- Ну, давай. А больше Юркеш ничего не говорил?
- Нет. А что, должен был сказать чего?
- Ничего. Уехал и уехал.
- Помогай ему Господь!
Пока картошку, жареную с луком, ели да чаёвничали, день летний к ночи подошёл. Тут и спать самое время, тем более завтра, как всегда, на утреннюю дойку в четыре часа вставать. Без будильника привыкли так рано подниматься доярки – и мать, и дочь…
Ночью, как и хотела, и ждала Маруся, увидела она Степана. Будто едут они вдвоём в кабине трактора, он управляет, она к его плечу прильнула. Трактор жёстко трясётся на ухабах, проваливается в ямы, забирается на взгорки.
Мария сквозь рёв мотора кричит:
- Сейчас домой приедем, поедим чего-нибудь, я для тебя  постель приготовлю свежую, чистую!
А Степан в ответ:
- Я не могу ни пить, ни есть, ни спать с тобой, Маня!
- С чего ж это так?! Ты что, Стёпа, захворал?!
- Я мёртвый, Маня,  мёртвый!
Маруся тронула ладонью щёку Степана, а она ледяная, как стенка кабины. И отшатнулась, вжалась в угол кабины, смотрит на мужа и понять ничего не может. А он продолжает:
- Ты не пугайся. И не жди меня – погиб я, в земле германской тело моё, а душа всегда с тобой. Я твой воин-заступник на всю жизнь. Ты годок повдовей, а потом хоть замуж выходи, детей рожай. У тебя двойня будет: один светлый, на меня похожий, Иваном назови. А другой чернявый, цыганистый, Гришкой нареки. Только это всё не скоро будет. Потерпи. А за Юрку Голубева не выходи. Он в любви неверный, хоть и клясться будет. Пойдёшь за него, а он вскорости может тебя бросить. Ну, вот твой дом.
- А ты куда ж, Стёпа?
- А я на этом тракторе вечный пахарь Божий. Прощай, более встречаться не будем, не буду тебя терзать встречами. Я и так возле тебя всегда. Иди, не оборачивайся… Прощай, прощай! Живи спокойно!..
- Стёпа! – Закричала Маруся вслед грохочущему трактору и проснулась.
- Маша! – Окликнула её Евдокия. – Ты чего кричишь? Только заснула и уже в крик.

                13
Опять что ли Степан привиделся? Спи давай.
И сколько после этого ни молила  Маруся Господа, Степан в её снах не объявлялся. Она  в церковь сходила, к батюшке обратилась, А он ей сказал, что душа Степана о ней заботится, не хочет её снами тревожить. И добавил, как и Степан во сне: живи спокойно. И еще сказал: «На всё воля Божья».
Об этом сне и о беседе со священником Мария Бродова никому не рассказала, даже матери. А в душе почувствовала покой и умиротворение. И решила для себя, что на мирную жизнь дали ей благословение и Степан во сне, и церковь наяву. С тем и началась её дальнейшая жизнь.

Глава 8.
И потекла она, жизнь, незаметно и быстро. День за днём, неделя за неделей, месяц за месяцем и, правильно, год за годом. Приняли Юрку Голубева в студенты, явился, похвастался, поздравили его, распили бутылку подслащённой вареньем Натальиной самогонки. А Марусю поздравили с похвальной грамотой за успешный раздой шестнадцати первотёлок.
- Тебе, Машка, надо в Тимирязевку, она рядом с нами, с МИМЭСХом, на Лиственничной аллее, на зоотехника бы выучилась, героем труда стала бы. - Подначивал захмелевший Юрка.
- Ничего, она и без твоей Тимирязевки орден получит, - отозвалась со своей постели Евдокия (она снова чувствовала себя неважно и опять не вставала к столу). – Вот поднимусь, доковыляю до фермы, все секреты Марусе передам. Будет орденоноской.
- А ты балабол, - добавила Наталья (она к Марусе как к близкой родственнице относилась), - давай, учись, как следовать быть, да в колхоз возвращайся, электродойку наладь. Чтобы у доярок руки от ручной дойки не опухали, а то от достижения высоких надоев у них пальцы, как сардельки городские; покажи ему, Машуня, не стесняйся, не прячь руки-то под скатёркой.
Юрка схватил Марусю за руку, вытянул ладонь на свет и ахнул: так распухли пальцы награждённой грамотой передовой доярки колхоза. Голубев даже протрезвел:
- Марусь, как же ты с такими руками…
- Картошку чищу? – усмехнулась Маруся. – Или шитьём занимаюсь?
- Да нет, я вообще… Я тебе клянусь, вот вернусь в колхоз, я обязан вернуться, меня под это обязательство только и отпустили и помогать продуктами обещали, я же один из трактористов, как перст остался. Вот отучусь, и всё будет, клянусь, Машка, будет тебе электродойка! А за это, - он лукаво поглядел на женщин, - давайте шлёпнем на посошок, твоей, тётка Наталья, сладенькой. – Выпил, махнул рукой и закончил своим любимым присловьем: - А, всё – зола!
Уехал в свой МИМЭСХ Юрка Голубев, явился через полгода на каникулы, с гитарой, новый инструмент освоил. Видать, жизнь терпел нелёгкую, как и многие в ту пору, коли во фронтовой  одёже ходил,  и  шинель  и  ушанка  пригодились к зиме. Юрка  хвастал  знакомством с учившимся с ним на одном курсе и факультете Борисом Руновым, тоже фронтовиком, героем Советского Союза, пел  незнакомые песни, снова приставал к Бродовой: выходи за меня да выходи.
- Зачем я тебе? – Отшучивалась Маруся, уже одна из лучших доярок области. – Ты вон шастаешь по вдовам молодым, и тебе лафа, и тем утеха. Надысь у Катьки, доярки с первого отделения тебя видели, вчерась ты у Клавки Мухиной ночевал. Мало тебе баб что ли в институте, что ты к нашим  лазишь?
Юрка смутился, потом поглядел на неё исподлобья, пробормотал:
- А, всё –зола! Эти тебе не замена. Пока ты одна,  нет моей душе покоя.
- А мне Стёпа приказал за тебя не выходить. И всё. И не приставай.  Ты, Юрий, остепенись, а то и беду накличешь на себя.

                14
- Да пойми ты, Бродова! – Юрка впервые назвал Марусю по фамилии. – Мы только-только с фронта вернулись, с победой, ёшки-пешки. Ты понятия не имеешь, откуда мы вырвались живыми, из какой кровищи и смертушки. Душа от боёв  не остыла, память не угомонилась. Я всё ещё воюю по ночам во сне, стреляю, давлю врага гусеницами, друзей хороню… Дайте остыть, дайте! Чёрт бы вас побрал всех! Что вы корите, что вы в этом понимаете! А, всё - зола!
- А ты забыл, что мы здесь не в раю жили?  А тоже в аду – под бомбами, под страхом, что они придут, фашисты, мы всю войну недоедали, недосыпали, всё для фронта, всё для Победы! Да ты сам три года войны с нами жил, забыл что ли?! Почему ты своей гульбой нам покоя не даёшь? Думаешь, нам не больно смотреть на вас, фронтовиков, искалеченных войной, а нынче ничего, окромя стакана не желающих видеть?!
- Да ты что, я же учиться пошёл, я хочу жизнь новую строить…
- Вот и строй, и не пей, и не шляйся по бабам…
- Ну, и пока! Вот и поговорили! Вот и спасибо! – И грохнул дверью. Только студента-фронтовика и видели. И не знал он, бедолага, что война не отпустит его, как и многих фронтовиков, до конца его дней.
Кончились Юркины каникулы, и тихо стало в деревне. А летом Юрий Голубев прибыл на практику в родной колхоз, а потом и на каникулы остался. Сел в МТС на трактор, мужиков не хватало, работал в своём хозяйстве, к жатве прицепил к своему трактору комбайн «Сталинец» С-6, дружка-однокурсника, тоже фронтовика белоруса Володьку Лашкова привёз подработать. Убирали хлеб чуть ли не сутками; то один в тракторе, другой на мостике комбайна за штурвалом, то менялись местами, давали намолот. Спали прямо в поле, в ватниках, по 3-4 часа и снова упэрэд, как говорил Володька.
До последнего дня августа вкалывали студенты, а потом отбыли на учёбу не без заработанных денег и харчей.
- Маш! – Забежал Юрка к Бродовой. – Мне председатель обещал картошку на трудодни. Получишь за меня? В подпол спустишь? Я попозже заеду, часть с собой возьму, часть потом. На степуху, знаешь, много не наешься. Всё помощь.
- Да мы и капусты тебе наквасим, студент. Ты только учись, не бросай.
Так и наезжал Голубев дважды в год на каникулы, когда и в праздники, как когда. И не заметили: вот и вернулся он с дипломом инженера-механика, Голубев Юрий Васильевич, как раз в год пятилетия Победы. Время быстро летит.
Приехал и опять подкатился к Марусе: выходи за меня  замуж, я поставлен  на механизацию животноводства, бригадиром будешь, потом на курсы определим, фермой заведовать начнёшь, вместе работать станем, рядом…
- Курсы – это хорошо, - не торопясь, рассуждала Маруся, - учиться интересно, электродойку хочу изучать.
- Как раз я этим должен заняться чуть ли не завтра…
- А уж фермой  заведовать      - это ты привираешь для красного словца, хвастаешь.
- Ёшки-пешки, я  когда врал, когда хвастал?! Я честно тебе говорю, всё будет путём! Выходи за меня - и заживём!
- А вот выйти не получится никак. Прости, что твои планы рушу. Я обет дала. И Стёпе поклялась.
- Да когда ж ты ему клялась?
- Когда надо было, тогда и слово дала, не пытай. И не уговаривай.
Мария долго и крепко размышляла после той встречи со Степаном во сне, обмозговывала каждое его слово. И о том, что двойню родит, это она как-то пропускала, как нечто вовсе нереальное, несбыточное и далёкое, а вот совет насчёт Юрки Голубева крепко засел ей в памяти и покоя не давал. Почему именно это запомнилось ей крепко, она не  знала  и  даже  не задумывалась. Она сходила в церковь и выяснила у батюшки, как 

                15
надо поступить человеку, желающему дать обет  в чём-либо Господу, получила разъяснение и поступила так, как намеревалась. Дала обет и успокоилась. И даже повеселела. И дела у неё пошли лучше, и в работе успевала, и в хоре колхозном пела, и на ферме её комсоргом избрали, ничего, хоть и вдова, да не старуха ведь, всего-то двадцать три годочка. А о том, что храм посещает, она никому не докладывала.
А Дуня, мать Маруси, войной да трудом подорванная, тоже ведь не старая ещё женщина, как-то незаметно справилась  с  хворобой,  поднялась, приковыляла  с  палочкой  на  ферму  –  бабы  все  ахнули:   
- Авдокея Николавна, да как же ты, да что ж это… А Евдокия сидела на табуретке в проходе, глядела на товарок да на бурёнок, вдыхала целительный для неё молочный  дух коровника и улыбалась да платком обмахивалась… И стала  она после этого дня рядом с дочкой трудиться: сперва в подсменных доярках ходила, а потом, как окрепла,  поручили ей, опытному животноводу, и группу коров…

Глава 9.
«Господи! - Молилась Мария Бродова перед иконой ночью в доме. – Ты ниспослал мне сон вещий тому уж двадцать лет. Скоро мы будем отмечать юбилей Победы, а я всё жду. Когда же ты дашь мне деток? Ещё ведь немного и  я рожать не смогу, не смогу выполнить завет Степана, что нарёк он мне в том давнем сне, и ведь больше не явился ни разу. Вели ему, Господи, посетить меня, утешить! – Она ещё много и долго шептала перед иконой всё, что наболело на сердце и накопилось в душе за два минувших десятилетия, помянула в конце всех, кого уже не было рядом с ней: как всегда, первыми – отца и мать, братьев, Стёпу своего, солдат павших на войне, тётку Степанову Наталью и многих других – сродников и односельчан. Она знала, что за упокой надо поминать в утренней молитве, но утром не было времени – надо было спешить на дойку.
Закончила молиться и легла, одинокая, одна в пустом доме и, умиротворённая молитвой, скоро заснула. И явился ей сон: идёт она по колее, наезженной через поле, слева и справа пшеница спелая золотом отливает, от ветерка волнуется, и ведёт за руки двух пацанов босеньких, сама тоже без обувки – слева золотоволосый малыш, справа кучерявый черныш, волосы как у барашка кольцами. И вдруг выкатывает на тракторе Степан; Маруся посторонилась, дорогу уступая, а Степан кричит ей из окна: «Ну, что я тебе говорил?! Расти их на счастье! Люблю тебя!» - и исчез. Одна пшеница волнуется вокруг, и малец чернявый куда-то пропал. А она упала на колени в горячую пыль, прижала белокурого сыночка к себе крепко и кричит: «Гриша, Гришенька! Вернись! Сыно-о-о-о-к!» - И проснулась с этим криком.
- Господи! – Маруся перекрестилась. – Спаси, сохрани и помилуй!
А уже солнышко апрельское в окошке играет. Ой, дойку проспала! – испугалась было, сбросила ноги на пол и вспомнила, что нынче выходной, за неё на ферме подменная доярка у коров хлопочет, значит, можно ещё чуток поспать. Легла, натянула одеяло к подбородку, но, как ни жмурила глаза,  сон не шёл. И стала она размышлять, к чему бы ей такое сновидение явилось. Лет двадцать во сне Степана не видела, и тут вот на тебе…
Двадцать… Да, двадцать,  в мае юбилей Победы, нынче репетиция в новом   клубе, объявлено о всенародном праздновании этого дня. По такому поводу и указания были сверху, и поднялась суета и копошение во всех министерствах и конторах, государственных и общественных организациях, на заводах и фабриках, в колхозах и совхозах, в институтах и школах. Чеканилась на Монетном дворе к двадцатилетию победы юбилейная медаль,  списки составлялись, морока да и только, отчеты о подготовке, программы утверждаются в райкомах и обкомах, в парткомах и т. д. Это была так называемая инициатива сверху.А снизу её и поднимать не надо, этот день отмечали каждый год по домам, с друзьями, живыми, вернувшимися с войны, с роднёй оставшейся -  по  паркам,  лужайкам, бережкам и обязательно – по кладбищам, поминали всех погибших 

                16
и всех уже ушедших ветеранов фронта и тыла. Так что тут будить никакую инициативу не требовалось. Она сама снизу дотолкалась до верхов и мозги там прочистила.
Как говорится, кто жил в советское время, тот понял, а кто родился после развала отечества, для того так подробно объяснено. В общем,  к дню Победы  готовились мощно. И даже средства на это сумели и выделить, и найти. Уж погулять мы не дураки. И день Победы объявлен был всенародным праздиком с красной датой в календаре.

            Знак
           (Авторское отступление)
Год и четыре месяца автор не брался за продолжение своего повествования. Как отрубило. Только единожды открыл обложку переплетенной рукописи (подарок друга-однокашника Лёньки Гагина, больше известного как Лёва Куница и Профессор), прочитал написанное: понравилось; погрустил, погрустил, но, даже не прикоснувшись к перу, закрыл. Почему? Один Господь ведает, какими путями идёт сочинитель, и что им движет.
И вот сегодня, 14 января 2013 года, лёжа в тихий час на больничкой койке (правостороння пневмония), отходя от вчерашней температуры (была 39,5) и глядя в хмурый потолок палаты (близились сумерки), он задал себе этот вопрос: ПОЧЕМУ? И снова не смог на него ответить.  «А может быть, - подумал автор, - не стоит мучить себя 25 лет? Ты эту историю задумал для себя? Для себя, кажется. Ты почти всю её пережил, и не раз, не считая мелочёвки. Выслушал и дал высказаться каждому герою, проиграл всё в уме. Просмотрел, как фильм, все события и сюжеты, спел все песни, и не раз, в кругу друзей, что же тебе ещё надо? Пьеса сыграна? Сыграна. Ты доволен? Или нет? Может, тебе не хватает аплодисментов, рецензий и гонораров? А если рецензии тебя убьют? Справишься или нет? Подумай».
А что думать? Какая-то апатия меня обуяла. Не следовало было мне никому рассказывать о моём творческом замысле. А гонорары, рецензии и там – аплодисменты -  это всё не главное. Мне аплодисментов хватает от детишек за песенки и стихи для них, за рассказы и песни о военном детстве, о школьной любви, от друзей на творческих вечерах… Я не хочу мучиться незавершёнкой.
А может быть, бросить, закрыть тему, как сказала мне четырёхлетняя внучка Вика: хлопнула ладошкой по столу и крикнула: «Всё! Тема закрыта!» Может быть, и мне хлопнуть? Мне не проясниваются дали романа, я многого ещё не додумал, боюсь, это будет вечная писанина, и я не доберусь до финала, когда смогу поставить точку и написать, как в кинофильме: «Конец»?
И вдруг, словно кто-то сказал автору внутри его самого: «Нет, ты не должен бросить, не имеешь права. Ты зачал дитя, ты и должен произвести его на свет, принять роды, а всё остальное уже не будет от тебя зависеть.. Итак, продолжение следует…»
Автор не слышал звука голоса и, может быть, не запомнил все слова, но смысл донесённого до него понял. И когда понял, потолок над ним высветился кр;гом, словно сквозь него пролился свет небесный. Лицо его разгладилось, расплылось в радостной счастливой улыбке, он лежал, как блаженный, не желая ни шевельнуться, ни произнести слово, боясь спугнуть этот миг, и только одно желание томило его: чтобы это состояние осталось в нём навсегда.
И пока он лежал под нимбом падающего на него света, он не решил, а понял, осознал, что не закроет, не бросит. И всё дальнейшее повествование открылось ему как прочитанное до конца и заученное; высвечены были все неясные уголки, и показалось ему, что теперь он будет твёрдо знать, что делать и как, и что работа предстоит нелёгкая, но радостная.
И ещё он понял, что послан ему тот знак, которого он просил в своих молитвах, а кем, стоит ли объяснять? И что завтра он  примется за дело, не ища никаких отговорок. За дело, друг мой, за дело!

                17

Глава 10.
Маруся возвращалась с областного совещания передовиков животноводства в Министерстве сельского хозяйства РСФСР, что в Орликовом переулке в Москве. Вошла на Белорусском вокзале в Звенигородскую электричку, села у окошка, прислонилась головой к окну и задремала, не заметила, как поезд тихо дрогнул и тронулся в путь. Бежит электричка к Звенигородской Швейцарии, бегут и воспоминания, перебиваясь перестуками колёс на стыках рельс.
Как время-то убежало! И куда оно, это время, девается? Вот и совещание прошло, слава Богу,  одна болтовня, не нужная никому. Пустые клятвы передовиков, фальшивые обещания некоторых вруний надоить столько-то да столько-то, да привесов достичь небывалых. Это при наших-то кормах? Давай бурёнкам зерна поболе в корма, вот и будет тебе молочко для дитяток да стариков. И бурёнок заведи породистых, элитных.
Бродова усмехнулась, глаз не открывая, так лучше вспоминалось. Что зря в поездное  пялиться, «Вперёд к победе коммунизма!» и другие надписи типа «Слава КПСС!», выложенные из белых камушков на взгорках, читать. Она опять улыбнулась, вспомнив, как по одной такой надписи  щипала травку коза, привязанная к колу, вбитому в середину партийного лозунга.
И ещё улыбнулась оттого, что вспомнила, как приехали к ним в колхоз, то есть, теперь уже в совхоз, редакторы из сельского издательства и привезли газету-плакат по молочному делу. И там был стишок один, автора она не запомнила, а вот стих понравился, и она его часто повторяла, когда надевала своим коровушкам, по очереди, конечно, доильные стаканы от аппарата для доения в молокопровод:
Доярки труд – особый труд:
Живой станок молочный.
Подход душевный нужен тут,
Не только график точный.
Погладишь тёплые бока –
Глядишь, прибавит молока,
На ласковое слово,
Глядишь, прибавит снова.
Это точно, говорила Мария, поглаживая бурёнушку, прибавишь, конечно, прибавишь, только чуток. Да, ведром грохнешь – враз не додаст молока. Но главное – сено хорошее, корма и корма, да комбикормом сдобрить, как следует, и сыта будет коровушка, и довольна, и молочком обильна. Вот в войну чего только ни вертели в еду, из чего оладьи ни стряпали, а всё не хлеб, всё не сыто; каких корней ни наковыряй да ни напарь – всё не мясо, всё голодно. Затяни поясок потуже и – вперёд. «Всё для фронта, всё для Победы!» и не забывай, как вытянул войну народ на жмыхе, на очистках да на корках. И не забудем, ни за что, никогда! Жаль, не довелось Марусе дожить до развала  державы, когда многим голодавшим вспоминались в первые годы разрухи военные беды и горести в похожих сравнениях…
Стукнули колёса, перевернули страницы памяти наугад, как ветром залистнуло. Подумала: хорошо, что удалось отбояриться от выступления на совещании, нет, нет,  выступать не буду, не о чем говорить, обязательства свои записала, передала, кому надо, хвастать  и набивать себе цену цифрами не могу, стыдно и совестно потом будет всем, а вот если удастся, сложится всё хорошо, тогда и о результатах доложу. Так она всегда говорила, когда её заставляли публично обещать  рекордные надои.
А первую награду – колхозную грамоту получила ещё в победном году. Дальше пошли грамоты районные, областные, даже министерская одна. Полстены в избе увешала ими, кто ни зайдёт – все ахают. А в 50-м, как раз Юрка Голубев инженерить начал, к концу года получила она медаль «За трудовую доблесть» - за успешный раздой 16-и первотёлок и большое от них молоко.
                18
Медаль, конечно, обмывали, Юрка всё с замужеством приставал, а Маруся насела на него: когда машинное доение будешь налаживать?
- Вот выйдешь за меня, тогда и будет тебе молокопровод с аппаратом. – Зло ответил молодой инженер. – Сейчас на первой ферме начнём, а ты – на третьей, так что жди, коли замуж за  меня не хочешь, ёшки-пешки…
- Ах, вот как, танкист погорелый! – Закричала Бродова. - На первой, потому что там Катька Лопаткина бригадир, а ты к ней по ночам в избу лазишь? А ну, пошёл из моего дома, ходок палёный… - Маруся осеклась, впервые обозвав нехорошо фронтовика.
Юрка схватился ладонью за опалённую в бою щёку и вытаращил глаза:
- Ты чего, Маш, ёшки-пешки?
- Прости. И уходи. Гуляй, монтируй  своей Катерине доильные стаканы, шлёндра.
И снова подскок на стыках и памяти скачок… Юрка-то Голубев учудил: жену привёз из глуши областной на луга звенигородские. Однокурсницу свою, красавицу Маринку Крылатову, гимнастку МИМЭСХовскую, в которую были влюблены институтские ухажёры, и не только студенты, и обмирали по ней, когда она взлетала на спортивное бревно: «Ах, Маринка, ах, Незабудка!» - Так прозвали её пацаны и местный поэт песню о ней сочинил.
С молодыми прикатили Юркины однокашники, кто в Москве и Подмосковье распределились, свадьбу в колхозной столовке сыграли знатную, комсомольскую. Жених представлял устьинским гостям невесту, подошёл с ней и к Бродовой:
- Вот, Марина, это Маруся, вдова моего погибшего фронтового друга Степана Бродова. А это, Маруся, наша  красавица Марина, теперь жена моя…
Маруся их поздравила, смутившись слегка, подарок скромный вручила: полотенец несколько дешёвеньких в сельпо приглядела. Др;жка Юркин, его однокашник Вовка Лашков объявил:
- Гэтак, песню невесте посвящённую споют наши, гэтак, однокурсники Мишка Негримовский и Володька Желтов!
А у Мишки бас не хуже чем у солиста  ГАБТа, то же и у Желтова, как пошли, а однокашники подхватили стройно, и Борис Рунов со звездой  героя на пиджаке, обняв соседей за плечи, им подпевал:
Не в садах цветут цветы*
Самые красивые -
Всех цветов прекрасней ты,
Незабудка милая.
В институте расцвета,
Целый курс с ума свела,
Незабудка ясноглазая,
Милая моя!
А у Маруси слёзы на глазах дрожат – вот-вот покатятся солёной дорожкой к подбородку; обзор застят, и видится ей  в этой компании её Степан, тоже инженер, и она рядом  в невестинском белом платье. Ох, выдержи, сердечко моё! А песня дальше льётся:      
Я за ней брожу, как тень,
Я вздыхаю целый день.
Я краснею, я бледнею,
Заниматься стало лень.
И когда сажусь учить,
Не могу её забыть,
Незабудку ясноглазую,
Милую мою!   

*Песня выпускника МИМЭСХа 1954  года Валерия Василёнка


А в тот же год-то, 1954 уже, ещё одна награда пристёгнута была к Марусиному жакету в Кремле:   доярке колхоза «Зареченский» Московской области за стабильно высокие показатели надоев молока от первотёлок вручили орден Трудового Красного знамени! Вот как, сбылись пророчества Евдохи, заиграл лучами орденок на груди дочери. «Мама, спасибо тебе, это и твой орден, я ведь ученица твоя!» - Маруся промокнула платочком слёзы и дослушала песню:
На дворе уже весна
Шумная, бурливая;
Что ж ты ходишь всё одна,
Незабудка милая?
Что ж ты нос повесила,
Ведь не скоро сессия,
Неужели, ясноглазая,
Тоже влюблена?!
И  повторили  мощно  четыре  последние  строчки;  голубые  глаза  Маринки-Незабудки  сияли  счастьем неподдельным, и Юркины тоже, а у Маруси в голове молоточки стучали: «Что ж ты ходишь всё одна? Что ж ты ходишь всё одна?..»
А потом Юрка взял гитару, и они запели песни военные да какие-то всё незнакомые: «Давай, споём, подруженька гитара, // Далёк тот дом, где слушал я тебя. // Взял на войну тебя хозяин старый, //У нас с тобой одна судьба…». И про шинель:
Серая суконная,
Родиной дарёная,
Разве может взять тебя
Пуля иль шрапнель?
В ночь сырую длинную
Служишь ты периною,
Согреваешь ласково,
Серая шинель!
Песню эту, хоть и не звучала она по радио, а шла в народе из уст в уста, знали многие, поэтому под «сводами» жалкой столовки пела вся свадьба (кто слов не знал, тот подтягивал) – эту лихую, неправдашную, но любимую песню:
Ты пропахла порохом,
Но храню я дорого
Боевую спутницу
Фронтовых недель.
Против сердца воина
Не бывать пробоинам.
Грудь украсит орденом
Серая шинель!
«Ох, приврал сочинитель, нагрешил. И броня танка не спасла моего Стёпу, а уж шинелишка…» - мелькнуло у Бродовой, но дальше продолжила со всеми:
Вот вернусь с победою,
Выпью, пообедаю.
Мать постелет чистую
                Мягкую  постель.
Со слезами гордости
В лучший угол горницы
Мать повесит старую
Серую шинель.*
    *Из Интернета автору удалось узнать, что песню эту написал журналист Василий Ермаков
      в 1942  году – 23 ноября  она была опубликована  в дивизионной газете «Вперёд, на Запад!»).

                20
 Ах, сладко пела свадьба военные песни и вдовы снова и снова доставали из рукавов  платочки. А опосля песен – частушки; вот тут уж оторвались все, кто до этого фольклорного жанра был охоч. Обтолкали половицы, оторвали каблуки: «С неба звёздочка упала прямо милому в штаны. Пусть взорвётся, что угодно, лишь бы не было войны!» - Ха-ха-ха! – «В небе звёздочка носилась и упала вдалеке, приходи ко мне на силос мерить мощность на крюке!» - Ха-ха-ха! «Ах, огурчики да помидорчики, Сталин Кирова убил в коридорчике!» - Прокричал кто-то пьяным голосом с дальнего конца застолья. Колхозный парторг, сидевший рядом с женихом, замер, не донеся рюмку до рта, побелел щеками и заорал:
- Это какая там шваль порочит имя великого Сталина? Молчать! - И свадьба смолкла в страхе. Только ведь Иосифа Виссарионовича оплакали, культ личности его еще не развенчал Хрущёв, страх жил в людях и будет жить в них долго, до самого их конца.
Парторг сглотнул слюну и выкрикнул тост:
- Предлагаю выпить за светлую память нашего вождя, творца великой Победы, генералиссимуса Иосифа Виссарионовича Сталина!
- И все – раз! – встали, подняли стаканы и хлопнули устьинской самогоночки, и-ах! И кто-то добавил негромко: «Царствие ему небесное!». «В аду ему гореть, в геенне огненной!» - прошипела бабка Настёна, оставшаяся одна из огромной зажиточной семьи раскулаченных Чиякиных.
Ну, а потом до полночи топтались под патефон, да снова за стол, и бабы грустно, со слезой пели русское что-то, протяжное, нежное и печальное; фронтовиков помянули, снова поплакали, как водится…
А Юрка сказал под конец:
- Ёшки-пешки, всё – зола!

            Глава 11.
А электричка всё бежит. Ехать долго – часа полтора. Прошлое встаёт и сменяется быстрыми картинами, а дорога долгая, только Одинцово проехали. Думалось Марусе: прислонится к окошку да поспит до конечной, ан нет, цветное кино памяти забыться не даёт.
В год Голубевской женитьбы два события ярких помнятся: Юрке к свадьбе от высокого начальства дорогой подарок пожаловали: должность главного инженера колхоза – шишкой руководящей стал Юркеш, Степанов дружок. Ну, что ж, всё правильно: фронтовик, партейный, на фронте вступил, партбилет  перед боем вручил  ему политрук: «Воюй теперь жарче, коммунист!» Двигай вперёд механизацию и электрификацию социалистического сельского хозяйства, инженер! Упэрэд, как говорит его однокашник Вовка Лашков, которого Голубев пригласил на свою освободившуюся должность по механизации животноводства. И Вовка как-то энергичнее начал вести дела.
И почти сразу после Юркиной свадьбы колхоз их перевели в совхоз системы Министерства обороны. Голубев забежал к Марусе:
- Машка, теперь зарплата будет устойчивая, никаких палочек на трудодни, техникой и людьми ближайшие воинские части помогать будут, новую ферму  начнём строить, доильную карусель смонтируем, тебя поставим во главе, вот, ёшки-пешки, дела какие разворачиваются. А тебя выдвигаем как передовика и орденоноску в делегаты двенадцатого съезда ВЛКСМ, поняла, подруга, ёшки-пешки! И выступать будешь на съезде!
Маруся сжалась вся от такой неожиданной новости, только и сказала:
- Я выступать не смогу. Чё говорить-то?
- Да не боись ты, тебе всё напишут, газетчики районные накатают, что надо. Тебе только  по  бумажке  надо  будет  прочесть.  И  всех  делов-то,  ёшки-пешки. Не  боись,  не

                21
дрейфь, Маня, не дави на фрикционы, ёшки-пешки! А карусель тебе сгондобим, обещаю!  Выпить что есть? Обмыть бы это дело.
- Вот что, Юркеш, за карусель, коль поставишь, спасибо скажем, конечно, и обмоем, как водится. Ты только, прости меня, друг сердечный, не устрой карусель в жизни своей. Думаешь, я одна только видела, как ты на своей свадьбе на Катьку с первой фермы пялился, облизываясь, кот блудливый?! – Она хлопнула его по башке полотенцем, которым вытирала посуду.- Иди и подумай. Ты  Маринки своей, Незабудки держись, она у тебя правильная, понял? Не то слетишь с карусели на полном ходу да башкой вниз, шею свернёшь, главный инженер…
- А, всё – зола, Маруся-я-я-я! – Крикнул он, убегая…

Глава 12.
Ой, не заметила, как Голицыно проехала! Следующая Захарово, Пушкинские места, это всем известно, школьная учительница рассказывала. А вот побывать там так и не собралась, то война, то другое… Вот и школа вспомнилась, как в ней после комсомольского съезда выступать пришлось, рассказывать, что на съезде было, кого видела, с кем встречалась…
А на съезде-то всё правительство и партийное руководство страны присутствовало. Всех и не разглядела с задних рядов-то… в перерыве стояли в фойе кучками, по делегациям. Бродову всё журналисты терзали, крутились вокруг неё, расспрашивали, как это она нашла слова такие, сзади суетился инструктор ЦК ВЛКСМ, ответственный за её речь, автор писульки, по которой Бродова не сказали почти ни слова. Он пытался насесть на неё и выяснить, почему она осмелилась отступить от утверждённого текста, ведь он уже был набран в отчётной по съезду брошюре.
А Маруся мялась, стесняясь своих пальцев-сарделек и, чтобы спрятать их, стянула с шеи концы яркого белого платка в алых маках на ладони, сцепила под ними пальцы замком и не знала, что делать и что отвечать. И тут её выручил Климент Ефремович Ворошилов. Он ходил от делегации к делегации, останавливался возле каждой, о чём-то спрашивал, шутил, пожимал руки.
Вот он вдруг-то и возник возле одинцовских.
- А вы, ребятки, отколь будете? – спросил с лукавой вождистской улыбочкой.
- Одинцовский район Московской области, - отрапортовал руководитель делегации, секретарь райкома ВЛКСМ.
А Клим Ворошилов обратился к Марусе:
- А ты молодец! Словягу свою молвила от сердца, а не по настроченному байстрюками. А что руки-то прячешь под платком, давай правую, пожму её от души, давай, давай, будя стесняться! – Он запустил свою ладонь под платок и явил свету рабочую руку доярки. – Бог мой! –Он даже охнул. – Что с пальцами-то, в триер рука попала что  ли? – щегольнул он термином.
Маруся смутилась ещё больше, лицо и шея красными пятнами пошли, и с трудом, едва, через пень-колоду объяснила, что руками раздаивала первотёлок, двадцать четыре коровки юные, раздой был удачный, коровы продуктивные.
- А этот, как его… - Ворошилов руками показал в воздухе, и все поняли, что он имеет в виду доильный аппарат.
Вожак группы отбарабанил, вытаращив в испуге свои комсомольские глазёнки:
- Механизация животноводства в районе достигла восьмидесяти процентов, идёт к завершению. Всё – по плану! И в их хозяйстве готовится перевооружение молочной фермы, к двадцатом съезду партии будет завершено. Идёт переподготовка кадров. Мы…
- Вы вот чего запланируйте: чтобы руки доярок советских так больше не страдали! А тебе – как фамилия? – спросил вдруг он Марусю, та ответила, – а тебе, Бродова, великое спасибо   ото   всех,   кто   пьёт   молочко  твоих бурёнок,  и  отдельно  от маршала  Клима

                22
Ворошилова огромное спасибо! Всех благ тебе, дочка! –  Он обнял её и поцеловал ей руку.
Все зааплодировали, громче всех колотил в ладони инструктор – спичрайтер, хотя таких слов в то время ещё не употребляли.
А что ж за «словягу» молвила, как сказал маршал, Бродова с трибуны?
Маруся, когда её выступление объявили в микрофон, взошла на трибуну на ватных ногах, они дрожали, подламывались и не держали доярку. Она прижалась к столешнице трибуны, подняла бумажку с текстом; та дрожала, да так сильно, что издавала шелест. Бродова глубоко вздохнула, прикрыла глаза. В зале стояла выжидающая тишина. И вдруг возник в её памяти экран и на нём кадры из «Светлого пути» с Любовью Орловой, и из «Члена правительства» с Марецкой, вспомнились Марусе и девчоночьи мечты. И она поняла: вот оно, сбылось. И я должна сказать. Только своё, не чужое.  В такой-то миг, только раз в жизни.
Она положила бумажку на пюпитр, вздохнула глубоко и сказала своё, от сердца слово.

Глава 13.
- Товарищи… дорогие… - Хрипловато начала Маруся. – Я вдова. Мой муж Степан Бродов, танкист, через три дня после свадьбы ушёл на фронт в сорок четвертом. Убил моего Стёпу пацан-фашист 8 мая,   за день до нашей Победы. – Голос её окреп. – Как мы в войну трудились на Победу, рассказывать не буду. Тяжесть этого труда испытали на себе многие из вас.  Но   мы выдюжили. Мы работали на Победу не только за себя, но и за тех, кто ушёл врага воевать. И после войны, и сейчас мы трудимся хорошо и много и за себя, и за тех, кто не вернулся с фронтов и не смог встать с нами рядом на восстановление страны, на нашу трудовую вахту. И мы не оплошаем, сделаем всё для общего блага,  и работать и далее будем так, чтобы если смогли бы встать те, кого взяла война навеки, то нам пожали бы руки! Я обещаю трудиться так… - Маруся глянула в низ листочка с приготовленным ей текстом выступления,  и прочитала: - как учат нас коммунистическая партия и советское правительство!
Мёртвая тишина зала, понявшего, что не по написанному говорит молодая крестьянка, а от души, от сердца, своим словом, взорвался аплодисментами.
Не помнила Маруся, как спустилась со сцены и заняла своё место среди делегатов Московской области. Пока шла по проходу под неутихающие аплодисменты, слышала похвальные реплики в свой адрес, села в ряд красней рябины. Ах, крута миссия делегата! Легче еще десяток первотёлок раздоить… Едва перерыва дождалась воздуху свежего глотнуть в фойе. А там вон –  и Клим Ворошилов. Да…
А инструктор всё-таки позднее, на банкете, пристал к ней, почему да почему она не прочла того, что ей приготовили. В другой жизни она послала бы его куда подальше, обложила бы накрест, сказала бы, что в его пустой кондовой писание нет ни одного живого слова, нет души.
А он всё твердил, что там были и нужные цифры, и обязательства, и всё-всё-всё…
Но Маруся только тихо ответила:
- Я ничего там не поняла, ни одного словечка…
Инструктор заткнулся, будто поперхнулся, и больше не приставал. А уж какую речь делегата Бродовой включили в отчётную брошюру, она так и не узнала. Зато по району наездилась, выступая в школах и на фермах, на полевых станах и в клубах, в библиотеках – где только ни довелось ей рассказывать  о встрече с Климом Ворошиловым, даже в пионерских лагерях летом. Отработала свой делегатский долг сполна… «Конечная, выходим!» – Кто-то тронул Марусю за плечо.
- А? – Встрепенулась Бродова, в окно глянула: - Ох, ты, приехали.
Вокзал с одной стороны реки, с правой, а город  по холмистому левому берегу разбежался; славный кудрявый город с Верхним и Нижним посадами. Теперь надо Марусе

                23
сесть в свой автобус и добраться до дому, до конечной: «Совхоз имени генерала Анашкина». Села, поехала и опять вспоминала, глядя на дорогу, как провожала Степана на войну, как в  монастырь Саввино-Сторожевский захаживала… много чего припомнилось…Вот проехали пушку на постаменте – в память о проходившей здесь линии обороны, которую  держал тогда батальон майора Анашкина. Кстати, недалече на горке – деревня Анашкино, такое вот совпадение.  Солдаты  клялись,  кричали:  «Товарищ  майор!  Не  отдадим  гаду  деревню  вашего  имени!» А теперь при живом генерале дали совхозу его имя, и министр обороны утвердил. Навещает генерал совхоз, обещал быть и на 20-летии Победы. Завтра праздник в совхозе, накануне победного дня. Фронтовики гимнастёрки и кителя приготовили, кому впору и у кого сохранилось военное обмундирование, ордена и медали начистили… Завтра в новом клубе торжества. Бродовой опять сидеть в президиуме рядом с Юркой Голубевым и другими ветеранами ВОВ, как их кратко и скучно стали величать.
Глава 14.
Торжества начались на улице. Усилиями директора совхоза фронтовика Юрия Голубева, ну, и конечно, партийной организации совхоза, профкома и шефов из воинской части генерала Анашкина, силами местной инженерной мысли и механизаторов была воздвигнута в Устьях на площади перед новым клубом стела памяти, на которой были выбиты имена односельчан, павших в боях с фашистскими захватчиками. И перед стелой – чаша для вечного огня.
Всё это было сейчас укрыто от взоров собравшихся легкой тканью, которая парусила на весеннем ветерке. Военный оркестр из части проиграл «Зорю», и молоденький офицер звонким, срывающимся на фальцет голосом объявил о начале торжества. Первое слово было предоставлено генералу Анашкину. Он говорил громко и страстно про гроб, в который  Красная Армия Советской страны вогнала фашистскую сволочь, про то, что теперь никакому врагу не сдобровать, коли мы имеем на вооружении мощное оружие и несокрушимые армию и флот, погрозил кулаком заокеанским и прочим милитаристам и провозгласил славу ленинской партии,  советскому правительству и советскому народу.
Потом говорил Юрий Голубев, директор совхоза, он читал свою краткую речь по бумажке, помянул павших и умерших фронтовиков и, конечно, Степана Бродова, и в конце приказал: «Памятник открыть!» Сдёрнули верёвку, и  полотно плавно слилось к подножию стелы, открыв  взору людскому её и чашу вечного огня. «Вечный огонь зажечь!» - тут же последовала команда генерала Анашкина. Все произошло гладко, так как накануне репетировали до ночи. Юрка Голубев поднёс к чаше пылающий факел и пламя занялось. Оркестр грянул Гимн Советского Союза. И только теперь взгляды людей скользнули вверх по стеле, и все зашептали, шевеля губами, имена погибших на войне и умерших уже здесь, в Устьях односельчан-фронтовиков. На стеле живого места не осталось: на ней, от верха до основания, были высечены их фамилии. Тут были все: семеро  Бродовых, восемь Нестеровых, шесть Лопуховых, четверо Голубевых,  Карасёвы, Мартыновы… Чуть ли не весь алфавит был представлен на устьинских бетонных скрижалях. А сколько их по всей стране, по всей России, кто сосчитает?!
Миг молчания повис над сельской землёй многострадальной, мужики гоняли скулами желваки, женщины вытирали глаза концами косынок. Тишину разрушил звонкий молодой голос совхозного комсомольского секретаря:
- Товарищи! Просим пройти в клуб для продолжения  праздничного мероприятия в честь двадцатилетия великой Победы Советского Союза над фашистской Германией!
К 20-летнему юбилею Победы отчеканили на Монетном дворе медали участникам Великой Отечественной войны и сегодня их торжественно вручили  ветеранам и труженикам тыла, тем, кто надрывался на полях и фермах Родины, чтобы армия наша сыта была и поскорее добыла победу.

                24
Прикололи медаль и на жакет Марусе Бродовой – как же, и орденоноска, и ударница, и делегатка, и в войну наломалась вместе со всеми. Жаль, не все старики дотянули до этого дня, не остались бы и они без наград. Но нет тётки Натальи Бродовой,  доярки Евдокии Нестеровой, нет и многих Голубевых, ох, многих, многих нет, не разделили они с нами торжества, думалось Марусе. Что ж, по зародившейся в народе традиции завтра, 9 мая потянутся люди к родным могилам, помянут, разлив по стаканам горькую, всех – и тех, кто здесь лежит, и тех, кто лежит где неведомо – по России, по Европе; поплачут, а то и попричитают, облегчат душу, утишат боль, утешат память.
А нынче – пусть живые повеселятся, послушают концерт артистов областной филармонии да свой совхозный хор и самодеятельность, и песни военные потом под аккордеон в щедром застолье споют незабываемые. Накрытые столы уже ждут в фойе.
Выпивали, закусывали, пламенные тосты – целые речи произносили, пели хором – всё, как полагается, всё – как везде по всей стране советской.

Глава 15.
Юрий Васильевич Голубев примостился рядом с Бродовой, пил, не закусывая, молчал, в общем хоре не участвовал.
- Что, танкист, головушку повесил? – Спросила его Маруся. – Где твоя Незабудка?
- Душу не рви, - резко ответил Голубев, - будто не знаешь сама, где.
О Юрке гуляла слава  бабника с тех времён, как с войны явился. Не к одной вдовушке молодой лазил он по ночам в окошко. И хотя сплетен было больше, чем подвигов, грехов за ним прелюбодейских водилось достаточно, чтобы беда семейная однажды не грянула.
Приведя в дом жену, Юрка не бросил-таки Катьку с первой фермы. Марина забеременела вскорости, ну, и Катьку Голубь обрюхатил, и всем на ферме погодя какое-то время это стало заметно.
-  Уж не ветром ли Голубевским тебе надуло? -  Ехидно интересовались товарки.
- Не-а, - отнекивалась лихая Катерина, -  капитан один из военного санатория. Я сама попросилась. А чё? Чё мне одинокой вдоветь, без детишек? Не-а, я семью хочу и заведу. Ничё, выращу пацана, молочком коровьим выпою, будет на кого мамке Катерине в старости опереться.
А Юрка вдобавок через пару лет завёл себе хахалицу-москвичку, которая снимала на лето дачу в Верхнем  Посаде.  Как  дачный  сезон  открывается,  так  Голубев  начинает посевы  дальние по реке Москве обследовать, да на директорском «козле» и шасть через мост понтонный в Посад к подруге. Иногда исчезал из дому и на пару дней под видом обмена опытом с хозяйствами района, а то и области.
«Знаем мы этот обмен», - жужжали в уши Марине Голубевой дотошные бабёнки совхозные.  А Марина работала заведующей совхозными мастерскими, была правой рукой главного инженера совхоза Владимира Лашкова.
Двух девчонок родила Юрке однокурсница красавица Незабудка.
- Ну, что тебе ещё надо, кобель ты борзый? – сказала как-то ему в сердцах Бродова. – Всё у тебя в порядке, с одним ты справиться не можешь. Слаб ты на это дело, Юркеш, долазишься, гляди, кабы беды какой не стряслось.
Не знала Маруся, что кара уже занесена, как топор, над шеей деревенского бонвивана-сластолюбца. Дело в том, что месяц назад, и об этом уже знали все,  Незабудка не выдержала мужниных похождений, собрала вещички, усадила дочек в невесть откуда прикатившую за ней «Волгу», хлопнула дверцами и – привет! – уехала неведомо куда, оставив Голубеву, который отсутствовал под видом передачи передового опыта в Верхнем Посаде, заявление об увольнении и записку: «Всё, Юра, терпение моё лопнуло, не ищи меня, документы   на развод пришлю по почте. Вольному – воля. Марина». И ни адреса, ни телефона.

                25
Вернулся Голубев домой – и на тебе, умылся, была семья людям на зависть, и где она теперь? Сел на диван, обхватил буйную головушку гулеванную руками, задумался. Кто ты теперь есть, Юркеш? Что сделал в жизни такого, чем похвалиться можешь? Ну, вернулся с фронта живым, подпалённым слегка.  Твоя ли в том заслуга? Ну, хозяйство развил, в передовые вывел, но не ты же один! Кукуруза на заливных землях в пойме реки Москвы – почти как на Кубани, чуток – и молоти на зерно, а на силос массы даёт – ого-го, цифры запредельные, но не ты же лично её растишь - агрономы, полеводы… Ну, построил ты животноводческий комплекс с каруселью, Бродова там в передовиках, тянет на орден Ленина, а то, глядишь, по итогам года и звезду золотую Героя труда схлопочет. Но не ты ведь, а Маруся. А тебе за развал семьи дадут по шее, ой, дадут!
И дали. Только исполнение приговора, то есть решение отложили на после праздников: пожалели, пусть, мол, фронтовик спокойно отгуляет положенное. Потому как слухи слухами, а повестку в суд на развод он-таки получил, и развели Юркеша с Незабудкой, присудив ему алименты. На суде он вины своей не отрицал. Да что отрицать, вон малой Катьки Лопаткиной Пашка уже в детский сад пошёл – вылитый маленький Юрка Голубев (кто помнит его маленьким-то),  хоть усыновляй да новую семью конструируй.
Да,  не отделался он только партийным выговором с занесением. Это было. Но ещё сняли его через месяц после праздников с должности и назначили директором крохотной овощной семеноводческой станции,  что была неподалёку от Устьев под Соколовкой. Юрка из Устьев не уехал, а гонял на новую работу на станционном  «Запорожце». И покатилась его жизнь в другом порядке.
А на место директора совхоза поставили Юркиного другана Володьку Лашкова, к которому давно пристало прозвище «Гэтак»: скажи Гэтаку, спроси у Гэтака и так далее – не забывалась ему белорусская мова в русской среде. А спец он был толковый, и требовательный – это все сразу почувствовали…

Глава 16.
А что же Незабудка? Ей друзья-однокашники нашли хорошую должность в Талдомском районе, и она перебралась туда с дочками, стала заведовать базой запчастей «Сельхозтехники», внедряя новшество – автоматизацию. Замуж второй раз не пошла ни за кого, хотя предложений руки и сердца получала во множестве и долгие годы. Дочки, как чуть подросли, наведывались в Устьи, на малую родину тянуло девчонок, к реке, к родникам,  к подружкам, в леса грибные да ягодные. Ходила за внучками баба Нюра, младшая Юркина тётка, одна изо всей родни оставшаяся.
А Незабудка не приезжала ни разу. Разорвала нить-связку навсегда. И Юрка никаких шагов к примирению не делал, усилий не прилагал. Попивал там, на своей станции, где зачастую и ночевал, особенно в тёплое время, всё никак  победу над фашистом  отпраздновать не мог. Бывал ли в Посаде, нет ли у дачницы-москвички, неведомо, свидетельств не было.
Всё-таки крутой поворот в жизни, который он пережил, оставил в нем глубокий след, и долгие годы ушли у него на спрямление колеи жизни. И когда над его могилой загорелась красная звезда на обелиске из нержавейки, вокруг него стояло множество односельчан и друзей со станции, и звучали искренние слова о нём, как не только о славном воине, но и замечательном и добром человеке. И только тогда прибыла на красных «Жигулях» Незабудка, сама за рулем, с дочерьми. А дом Голубевский ещё долго служил его друзьям и близким.
Но это случится ещё не скоро, ещё многое Голубеву придётся пережить и совершить, встать на путь праведный и затеять борьбу с надоевшим ему злом, копившемся  и  вокруг  него  и  в  нашем обществе, и внутри партии.  И проклюнулся в его 

                26
душе росток творчества, которое принесло ему минуты счастья и отдохновения. Но обо  всём этом мы узнаем в последующих главах нашего повествования, которое, кстати, начато и ведётся ради Маруси Бродовой. А его, повествование-то уже за половину её жизни занесло, пора нам снова обратить внимание на  Марусю.
В совхозе началось строительство пятиэтажек-хрущёвок, да качеством пожиже столичных.  С водой местной ржавой были проблемы постоянные: красила эта ржавь и ванны, и унитазы и раковины, ничем не отскребёшь не отмоешь. Но ничего, зато по-городскому живём, спайка города и деревни налицо. Предложили в них квартиру Бродовой, но она отказалась.

Глава 17.
Бытовало в советское время правило: горожане помогали селянам убирать урожай на добровольно-принудительной основе. С зерновыми обычно управлялись сами. Иногда из южных областей приезжали подзаработать на жатве да молотьбе комбайнёры, это правило было больше для целины: туда, в казахстанские степи устремлялись охочие до заработка механизаторы не высокого, как правило,  класса. Асы комбайновой уборки почему-то туда не стремились, они намолачивали и умолачивались достаточно на своих полях. А вот «стебари», как их называли свои же,  те слетались на жатву целинную, как грачи на пахоту. Возьмёт такой грач комбайн, выжмет из него всё, что сможет, растрындычит его в прах и бросит в поле. На стан его притащит какой-нибудь Мишка-бригадир, матерясь в адрес молотильщика. А к новой жатве приезжали мы, студенты МИМЭСХа, нам давали один комбайн на двоих, и мы доводили его до рабочего состояния, тоже матерясь в адрес прошлогоднего молотильщика и сбивая косточки на пальцах в кровь  о стальное тело агрегата, так как ключи гаечные из мягкой стали часто срывались при затяжке гаек.
Нет, мы о другом – об уборке картошки. С заводов работяги, из НИИ учёный люд и, конечно, из вузов студенты, с бору по сосенке – вот вам и трудовая армия, о которой мечтал Троцкий. Поселяли городских где как: хорошо в домах у одиноких, не то в сараях, какие-нибудь склады оборудовали и т. д. Вспомните и добавьте, если автор не договорил.
А почему так? Почему своими силами не удавалось убрать весь урожай картофеля и овощей? Во-первых, планы посадки росли, потому как картошки требовалось всё больше. Брали повышенные обязательства, рапортовали о досрочном завершении посадочно-посевной компании, получали награды. Да, представьте себе, не за урожай в закромах, а за его закладку в почву. Запихнули в землю – и ладно, полная лафа, потом разберёмся. А к осени поднималась тревога: урожай подрос и о-го-го какой, радоваться надо, а как убирать? Техники маловато, да и та рассыпалась на ходу, не заехав ещё в борозды, как картофелеуборочный комбайн за воротами завода-изготовителя; было, было, рассказывали работники конструкторского бюро. Если бы нашу сельскохозяйственную технику делали оборонные заводы со своим металлом и требованиями к качеству, мы были бы впереди планеты всей.
Но только всего один раз сделали  в каком-то ящике  копию шведской центробежной сеялки, в порядке шефства. Завод заставил переделать все чертежи под строгие допуски оборонки. Собрали сеялку, и она работала в поле, как часы. Запустили серию таких сеялок на каком-то «Сельмаше» по допускам «плюс-минус лапоть», а весь материал – черный металл типа Сталь-3, и вся серия пошла в утиль.
Некоторые ушлые председатели колхозов (директора совхозов за это могли пойти по уголовке) приглашали всех желающих на уборку: девять мешков собрал – десятый твой. Материальная заинтересованность такая срабатывала мгновенно, как и на уборке клубники. Увы, партийные органы бдили и всякую коммерческую инициативу пресекали, считая это воровством.  Но колхоз ведь не государственное предприятие, он, вроде, хозяин  своей  земли  и   работы.  Да,  вроде,  это   правильно.  И   вот   так   один  мужик- 

                27
председатель поплатился и партбилетом и должностью. А картошку-то убра-ал-таки! «А дураки,- как говорил герой фильма «Доживём до понедельника»», - остались в дураках». Но этот фильм ещё не сняли, Гоша Полонский еще сценария не написал, а только задумал.
Запрашивал о помощи горожан и совхоз имени генерала Анашкина, хотя дивизия  завсегда давала такую помощь устьинским аграриям. Ну, Юрий Голубев был руководителем смышлёным, он, исходя из профессий прибывших помощников, извлекал выгоду – и для хозяйства, и для себя. Прислали  как-то в совхоз сотрудников ВИЭСХа (Всесоюзного института электрификации сельского хозяйства), Голубев на базе этих учёных организовал для своих электриков курсы повышения квалификации и успешно повышал её в течение месяца и даже нашёл, чем заплатить преподавателям: прислал в институт машину с картошкой и овощами.
А в год, когда его сняли с должности, успел договориться с художественным училищем, рассчитывая улучшить качество наглядной агитации в совхозе, которая под рукой местного художника алкаша Володьки Бичугова не давала повода для похвал. Покидая свой пост, Голубев успел напомнить парторгу совхоза о заказе на училище, и в начале августе явилась в совхоз группа мастеров палитры. Третьекурсники уже умели всё, не умели только копать картошку, лес валить и крыть крыши шифером.
Эту бригаду и привёл парторг Петрушкин во двор Марусиного дома. Принимать гостей ей, живущей одиноко, не впервой, у них с матерью и райкомовские, и обкомовские останавливались, и артисты филармонии – кого только не заносила судьба на Нестеровский двор. А теперь уж и одна хозяйствовала Мария Бродова в доме – просторном да чистом, как не направить к ней гостей в первую очередь? Конечно, к Бродовой, к кому ж ещё?!
- Сколько вас, гости дорогие? – спросила хозяйка.
- Двадцать   два,   две    футбольные    команды!  –  Лихо    отрапортовал   кудрявый,   черноволосый  подвижный паренёк, который сразу бросился в глаза Марусе. «Армяшка что ли?» – подумалось ей. – Можем за ваш совхоз с любой командой сыграть. Товарищ парторг, запомните и учтите, что мы всё можем! – Добавил он и подкатил к Марусе: - Разрешите представиться: Аркадий Бродкин, профессиональный…
- Тренер, - добавил кто-то из студентов.
- Не, - не обиделся Аркадий, - не точно. Профессиональный еврей. А вот антисемитам соваться не советую для сохранения их лбов.
- А старший у вас есть? – Спросила Маруся.
- Конечно. - И вперёд выступил  солидный и спокойный крепыш.
- Как вас звать-величать? – Обратился к нему парторг Петрушкин.
- Сергей Просторов.
- Очень приятно, Петрушкин, Леонид Иванович, парторг, как вы уже поняли. Будете старостой и бригадиром.
- Это наш командир, он и капитан футбольной команды. Сыграем с вашими? – зачастил Аркадий.
- Остынь, Бродкин, не выступай, ещё успеешь. – Осадил его Просторов. – Нам как и где размещаться? – Поинтересовался  он у парторга и Маруси.
- Вот и я о том же. -  Сказала Маруся. – Петрушкин, кровати будут? Детя;м на чём лежать прикажешь, не на голом же полу.
- Ах, вы дети, мои дети, дети малые мои! – Запел, приплясывая, Аркадий и погладил Просторова по голове. – Будешь лежать на своём «жеполу». – И взглянул на Марусю, а та залилась краской, поняв свою  оговорку.
- Двенадцать кроватей сейчас привезут из пионерского лагеря. – Не обращая на это внимания, ответил Леонид Иванович.
- Так… - Размышляла вслух Маруся. – Часть живёт в сарае, он не продувается, и полы   там   в   половине   сарая   теплые,   деревянные,  можно  настелить  матрасы  и  ещё

                28
поставить пять кроватей. Остальные - в доме и в пристройке, с этой стороны размещайтесь, там тепло.
- А вы? - спросил старший.
- А я с другой стороны пристройки, через стенку с вами, к вам головой, у меня вход отдельный, со стороны огорода. Ну, располагайтесь, вон уличный умывальник, туалет в углу усадьбы, речка рядом. А я пойду, печь растоплю, да постряпаю вам чего-ничего.
- А чего «ничего»? – влез с вопросом Аркашка и засиял белозубой улыбкой. Помощник повара не требуется?
- Пойдем. Вам картошка сгодится?
- Сгодидзе! А огурчики е?
- В огороде еще есть.
- А солёненьких?
- В погребе.
- И грибочки?
- Ну, запытал. Полезешь в погреб за всем сам. А то вон в лес давайте по грибы, свежих нажарю.
- Погодь ты с грибами, Маша! Им завтрева на работу выходить, а тут ничего ещё не решено. – Студенты обступили Петрушкина.
- Перво-наперво надоть бригаду лесорубов сколотить, - рассуждал парторг, - самых крепких ребят, десять человек. Не волнуйтесь, - отсёк он возражения, - у вас десятник будет опытный, всё покажет, всему научит, не только технике безопасности.
- А остальные?
- Мы сейчас птичник монтируем, голландские клетки, туда человек семь выделяйте. А пятеро в клуб, на любимое вами занятие – краски разводить да кистями махать.
Ребята зашумели, выражая несогласие.
- Что же получается? -  Кипел Аркадий. – Мы валим лес задарма, выходит? Клетки монтируем за так, а за наглядку – пятак?
- А вы не кипятитесь, мастера. Вы то, что рисовать решили, панно, допустим, в клубе, обсудите сообча, а мы эти ваши…
- Эскизы, - вставил Аркадий.
- Ну, да, эскизы утвердим и валяйте, малюйте на здоровье, подменяя друг друга, меняйтесь по два, по три, осваивайте дела незнакомые, а знакомые-то сами пойдут. Вот так и решим, годится?
- Годидзе! – опять шутканул Аркашка, но ни Петрушкин, ни Бродова никак не отреагировали.
- Твои хохмы в деревне не проходят, Алкадий, - сказал Просторов и сделал ему «рожу».
Ребята согласились. А так как нынешний день свободный, можно сходить и за грибами.
- А вы, Мария, как вас по отчеству?
- Николаевна.
- Мария Николаевна, вы нас до леса не проводите?
- Нет, мне на вечернюю дойку скоро.
- А можно мне с вами? – Прицепился к Марусе Аркадий. 
- Далеко ли?
-  На эту, как её, на доилку что ли…
- На дойку, - засмеялась Маруся.
- Вот-вот, на неё самую. Мне  интересно; может, когда рисовать придётся.
- Почему же нельзя, пойдёмте. Вот, картошка сварится и пойдём. – И как картошка поспела,  Бродова  ушла  на  ферму  в  сопровождении  Аркашки.  Он крутился вокруг неё,   

                29
смешил, строил рожи. Она, смеясь, отмахивалась от его навязчивого обращения.

Глава 18.
Солнце ещё не село, но уже зависло над дальним лесом, и день истаивал, когда все собрались у Маруси на усадьбе. Голодные и злые, пацаны сидели, где попало, рылись в рюкзаках в поисках съестного – остатков хлеба и печенья. Посреди двора стояли три ведра грибов.
- Ну что, гости дорогие, давайте готовить ужин, вот вам чугун, вот вам таганок, вот здесь разведите огонь, согреете воды и помогите мне перебрать ваш грибной улов. – Маруся быстро проверила грибы, выбросив поганки, которыми москвичи засорили собранную груду лесной продукции.
- Кто впервой ходил по грибы? – Маруся вопросительно взглянула на студентов. Трое подняли руки. – Подите-ка сюда. Вот смотрите, это – валуй, его только солить будем: это – белый, вот – подберёзовики, сыроежки, о, хорош подосиновик, красавец; эти – поганки, так, ложный опёнок, животом намаешься. Эти все хорошие, что я отложила, чистите их, шляпки режьте на четыре части, ножки тоже и бросайте в чугун. О, вода закипает, подсолим. Так, часть сваренных поджарим с картошкой,  остальные я засолю, через пяток деньков отведаем. 
Аркадий крутился возле Маруси, как кот вокруг сметаны, и выполнял все её поручения.
- Смотрите, Кадюся-то наш как приручённый около хозяйки крутится.
- Сладкий кусок выпрашивает, котяра.
- Пёс он Чёрный, а не котяра…
- Ладно, бог с ним, Простор.
Грибы в огромном чугуне вскипели, Маруся выложила большую часть на сковородку и ушла в дом к газовой плите (газ в деревне провели по домам недавно, оставив без работы русские печи, но пироги хозяйки пекли только в них,  по-старинке). И вскоре она  появилась на пороге, а сзади неё стоял Аркадий, повязавший голову белой косынкой, как бы поварёнок. В руке он держал деревянную ложку.
- Ну, что, гости дорогие, заходите в дом, за стол садитесь.
Старый большой нестеровский стол для такой компании оказался маловат. Они с Аркадием приставили с двух торцов кухонный стол и старый стол из сарая (его принесли ребята). Нашлись и лавки, кое-как все расселись. Вот с посудой было плоховато, но Маруся вспомнила о сервизе - подарке с комсомольского съезда, который много лет пылился за печкой, упакованный.
А гости пока не садились, рассматривали стены Марусиного дома, увешанные и рамкой со старыми фотографиями, и грамотами, и дипломами разных степеней, но все адресованные хозяйке за трудовые достижения. Наконец, студенты выгрузили на стол свои запасы: сухая колбаса, консервы разные, появились и бутылки.
- Толпа! - Строго сказал Сергей. – Без этого.
- Простор! В малых дозах! С новосельем! – Сразу ответил ему Сашка Кравчёнок. – Только в малых дозах, со встречи.
- Мария Николаевна! – Окликнул хозяйку Просторов. – Откушать с нами.
- Да что вы, ешьте, ешьте, не стесняйтесь, я как-нибудь…- Мария затевала вторую сковородку картошки и не хотела мешать молодёжи.
«Нет, нет!» – запротестовал народ; кто-то крикнул: «Брод, тащи сюда свою даму»! Аркадий вприпрыжку  подскочил к Марусе, подхватил её под локоток, вывел к торцу столу и усадил хозяйку на табуретку  и сам плюхнулся рядом: «Наливай!»
Просторов обвёл рукой грамоты и спросил:
- Это всё ваше, Мария Николаевна? – Та только кивнула. – А что в углу этой семейной рамы? – Там был вставлен делегатский мандат. – Ну-ка,  кто поближе, зачитай. 

                30
Сашка Кравчёнок глянул, не вынимая из рамки, и закричал:
- Это её мандат на комсомольский съезд!
- Ох, - махнула рукой Маруся, - когда это было-то!
- А как ваша фамилия звучит?
- Бродовы мы, - тихо молвила  Маруся, промокнула концом косынки набежавшую вдруг слезу. – В девичестве Нестерова. Этот дом моих родителей. Вон на фото, отец и мать, братья старшие. Мужчины на фронте полегли, мама умерла не так давно. Вон, похоронки в раме. Кому интересно, глянете после.
- А какие у вас награды, кроме грамот и дипломов? – спросил кто-то.
- Медаль есть и орден.
- И что ж, одна вот так и живёте? – вырвалось у Кравчёнка.
- Почему одна? Они все со мной рядом, и муж мой погибший Степан, тоже с ними. Так что я не одна. Иногда и вечера не хватает, чтобы переговорить со всеми. А сегодня – вон, сколько вас, опять не одна.
- А вы член партии?
- Нет, я верующая.
Просторов, глядя на спросившего, постучал кулаком себе по лбу, а другой рукой показал на иконостас.
- Тогда первый тост не за новоселье, а за хозяйку-труженицу, как вы сказали, фамилия ваша?
- Бродова.
- А я Бродкин! Мы однофамильцы.
- Жених и невеста!
-Эй, женишок, не расплескай!
- Горько! – вырвалось у кого-то, и Аркашка чмокнул Марусю в щёку и коснулся её высокой и крепкой, как у девушки, груди. Она инстинктивно отпихнула нахала так, что тот едва не упал, но удержался под общий хохот, ухватившись за край стола. Маруся смутилась, сделал глоток, качнула головой, сказала: «Спасибо!» и ушла на кухню жарить вторую сковороду картошки с грибами.
- Ну, ещё по грамулечке, за новоселье, бугор, - повернулся Аркашка к Просторову. – По грамулечке и по бабам!
- Да, да, тебе местные и накостыляют, как в прошлом году в Тютькове, или забыл, и душа ещё просит? – бросил ему через стол рыжий увалень Колька Косяков.
- Ладно, Косяк, ты ещё своё схлопочешь, - буркнул Бродкин и поднял стакан: - Ну, с новосельем! – А рука его хранила прикосновенье к Марусиной груди: такую он  у хилых первокурсниц не встречал.
Пока закусывали да болтали обо всём, тут и Маруся вплыла с новой сковородищей.
- Ё-моё! – Восторженно встретили её постояльцы. Но ели эту порцию уже не так жадно, а, как говорится. «…с толком, с чувством, с расстановкой».
- Вы, ребята, вот что. Готовить вам каждый день утром, в обед и вечером я не смогу. Занята на работе. Какая она у меня? Вон, Аркадий видел. – Бродкин показал большой палец: «Во!» - Выберите-ка вы из своих кого-нибудь, кто к кухне имеет тягу, одного мало, нужно двух. А вообще, обедать можно в нашей совхозной столовке. Я сейчас дойду до Петрушкина, скажу, чтобы приказал там готовить и на вас, можно и ужинать там же. А с утречка кипяток на газу приготовите, с газом управляться умеете небось, не маменькины сынки, чай ли, кофе ли да с бутербродами – вот вам и завтрак. А то  каши  сварите,  вот так…
- А мы варить не могём! – Аркашка хлопнул глазищами своими голубыми, в которых мерцала вся библейская тоска, и растянул рот в улыбке.
- Ну, завтра утром я вам сварю и когда в выходной, а там уж сами. – И Маруся побежала к Петрушкину.

                31
А пацаны отправились на разведку в клуб, может, киношку посмотреть, может на танцы. И все единогласно решили, что Бродкин будет помогать Бродовой.
- И будешь ты у нас повар Бутербродкин, помощник Бутербродовой. – Сострил Сашка Кравчёнок.
- Бутыльбродкин, - уточнил Косяк под общий хохот.
Аркашка полез было в драку, но крепкие руки Серёги Просторова растащили их, как козлят.
- Осади назад!..
И потекла жизнь в доме Маруси необычная и весёлая. Всё наладилось. Обещанную Петрушкиным тушу забитого телка завезли в столовую, копыта и голову получила Бродова, как и говорила, - для холодца, а Бродкина пригласила в ассистенты.
Постель себе Аркадий устроил в пристройке, в противоположной  стороне от Марусиной части, с отдельным входом. К его услугам оказался старый диван, на который он бросил казённый матрас и постелил постель. В ней его и разбудила Маруся наутро:
- Пошли кашу готовить, помощник.
Кашу она варила пшённую на разбавленной молоком воде. Показала Аркадию, сколько чего и как надо закладывать для вкусной каши и где всё взять.
- За молоком будешь ходить вот с этим бидоном. У вас подъём во сколько?
- Полвосьмого.
- Ну, тогда я сама принесу. А вечером будем с тобой варить холодец.
- А что это за шняга такая?
- Студень. Разве не знаешь? Не слыхал поди и не едал. - Маруся хмыкнула в кулак.
- Нет, этого не знаю. Я знаю рыбу заливную, готовила?
- Не-а.
- Вот, значит и ты кое-чего не знаешь. И не хвались!
- А чё ты всё время на меня пялишься?
- Не пялюсь, а приглядываюсь. Может, ты мне понравилась.
Маруся зарделась по-девичьи, даже сквозь  летний загар было заметно.
- Глупости какие.
- Я на тебя смотрю как на модель. Может, написать твой портрет хочу.
- Да ладно тебе.
- Вот и не ладно, посмотрим.

Глава 19.
В лесоповальную бригаду Аркадия не взяли; ребята заявили, что у него для этой работы руки растут не из того места… Поработал он день на монтаже в птичнике и оттуда его турнули за болтовню безостановочную и постоянные отлучки.
Тогда он появился в клубе и примкнул к рисовальщикам, которые ещё не приступали к эскизам, а только обсуждали, что и как делать, выслушав заказ Петрушкина  и  пожилой заведующей клубом. Незаметно для всех Аркадий, как самый говорливый и общительный, возглавил обсуждение и стал руководить группой.
Он предложил:
- Давайте, каждый набросает свой вариант панно и боковин, а потом мы всё это сведём воедино, отберём лучшее…
- А кто будет определять, что лучшее? Ты что ли?
- Почему  я? – Бродкин шмыгнул носом. – Народ или заказчик.
- Народ безмолвствует.
- Это он у Пушкина безмолвствует, а у Бродкина враз откроет рот, лишь глянет на его мазню.
- Тихо! – прикрикнул Аркадий. – Не гоните волну заранее. Давайте делать эскизы, а там будет видно. Бери бумагу и карандаш, пошли в библиотеку, там никого, и пустых столов на каждого хватит.
                32
Двинулись рисовать. А Бродкин поспешил в свою пристройку, где у него в модном по тем временам чемоданчике (рюкзаков он не терпел, говоря, что их таскают только придурки-туристы), хранились нужные принадлежности.
Он вышел из клуба вместе с Петрушкиным.
- Леонид Иванович, у вас аллея передовиков есть?
- Нет. Хотели сделать из фотографий, но дождь затекает под стекло, как ни герметизируй, портреты портятся, жутко смотреть, комната смеха получается, а не аллея передовиков. Есть только доска почёта в конторе да в клубе доска ветеранов войны и тыла.
- А давайте, я вам отрисую их всех?
- Кого?
- Передовиков. Вы составляете список, я за один день пишу один портрет маслом, в один тон. У вас ведь их немного?
- Около тридцати.
- Ну, я их отрисую за месяц, запросто. И возьму недорого. Сможете найти на это копейку? Подумайте до завтра. И начнём, помолясь. – Аркашка хохотнул. – А ваш портрет я напишу бесплатно, вам в подарок. У вас в клубе есть фотолаборатория?
- Она у нас в совхозе есть.
- Вот и ладушки. Я отсниму ударников ваших, отпечатаем в лаборатории в нужный размер и всё сделаю в лучшем виде, даже не отрывая передовиков от их производства. Годидзе? – И Аркадий протянул Петрушкину ладонь. Тот мазнул по ней своей ладонью с треском и они разошлись по своим путям оба довольные. Парторг тем, что его будет рисовать художник, а Бродкин тем, что нашёл работу и для своего фотоаппарата, который всегда таскал с собой в чемоданчике.
По дороге к дому Бродовой у Аркадия созрел в его способной голове эскиз панно, и в пристроечке он сел на диван, достал из чемоданчика лист ватмана и начал набрасывать то, что трещало у него в голове.
А трещало вот что: через поле, за которым на лугу пасутся коровы, там, вдали, и видны крыши фермских построек, вышла по дорожке, протоптанной в хлебах, молодая крестьянка – прямо на передний план, в венке из ромашек и васильков, с синим эмалированным молочным бидончиком в правой руке и пучком колосьев спелой пшеницы в левой. Банально? Шаблонно? Это как нарисовать, каким будет её лицо: одухотворенное, жаждущее солнца и любви, или просто рожа на паспорт.
Аркадий чуть ли не затрясся от этой идеи и стал лихорадочно набрасывать эскиз панно, потом – на отдельном листе – голову в венке, и получалась у него на портрете помолодевшая лет на десять Мария Бродова. Он проработал упоённо до вечера, спрятал свои почеркушки в чемоданчик и побежал в столовую ужинать.

Глава 20.
Маруся пришла  с вечерней дойки и палила на костерке во дворе телячьи части для обещанного холодца. Аркадий  крутился возле, пытаясь помогать и смешил, как мог, Марусю. Она прыскала от его шуток и вытирала глаза концами косынки. Ребята позвали его на обсуждение эскизов.
- Где будет вече? – спросил Аркадий. – Он поднял чугун и стукнул по нему небольшим поленом. Тихий гул поплыл по двору.
- Народ! – Воскликнул Бродкин. – Все на вече! Обсуждаем партийный заказ. Прошу пройти в дом. Мария Николаевна, приглашаю и вас присоединиться.
- А она-то с какой стати? – брякнул Колька Косяков.
- Не лепи косяков, Косяк! Она и есть народ, который будет тебя судить. А окончательное решение оставим за партийными органами.
- Я не пойду, - ответила Маруся, - Зачем я вам нужна?

                33
- Нужна, нужна, - подхватил её за талию Аркадий, - дело отложим и посмотрим. Ваш голос будет решающим.
  В доме все окружили стол, на котором были разложены эскизы. Бродкин пристроил сбоку свои почеркушки.
- Ну,- сказал он, - смотрим. – Это, - пояснил он Марии, - эскизы в карандаше, по ним мы раскрасим стены фойе клуба. Левую от входа, и правую стороны. Понятно?
- Понятно, - тихо ответила Маруся и с интересом углубилась в изучение эскизов.
- Ну, что молчим? У кого какие замечания? – Нарушил тишину Аркадий.
- А что это за баба с бидоном? – спросил Кравчёнок. – Какая ж это наглядная агитация?
- Это не агитация, а панно для услаждения и умиротворения взгляда человека, пришедшего отдохнуть в клуб после трудов праведных. Ты не устал рисовать в наглядке по заказам вымпелы да цыплят с курами, коров и свиней? Это женщина-труженица; она оставила там, позади, свою работу и усталость, как бы сбросила с себя тяжёлую шкуру труда и свободно идёт к солнцу, к счастью и любви. Лицо её надо будет ещё подзолотить лучами заходящего солнца. И она несёт нам молоко – напиток, который нам, по словам Климента  Аркадьевича Тимирязева,  приготовила сама природа. Я правильно говорю, Мария Николаевна?
- Вроде  так.
- А какие рисунки вам больше всего нравятся, покажите?
Маруся выбрала три эскиза («Это на правую стену фойе, - заметил Аркадий), занесла руку над Аркашкиными рисунками и только тут заметила своё сходство с наброском:
- Это… это… я не знаю, ребята, вы художники, вам и решать.
- К сожалению, - сказал Просторов, - за художников решает власть, то есть, простите, заказчик, что и как им рисовать. Мы – исполнители, власть – заказчик.
Аркадий схватил свои листочки, обнял как бы от радости Марию, прижал её к себе и звонко чмокнул в щёку. И тут же резко отпустил её, бросив коротко:
- А теперь пошли холодец варить.
- Подожди-ка, холодец-молодец, - остановил его Сергей Просторов. - Всё утверждаем? – Он поднял Аркашкины варианты: - Эти тоже?
- Ну, раз народ одобрил… - начал было Косяков.
- Вот и отлично, - Просторов похлопал в ладоши. – Поздравляем, первый этап завершён. Теперь готовьте эскизы в цвете и в масштабе. Два дня хватит? Хорошо, три. Потом утвердим у руководства.
- Обмыть бы надо…
- Опять, Кравчёнок? Всё бы тебе…
- Нет, а почему же? – Сказала Маруся, - я принесла. - У всех вскинулись брови и губы дёрнулись в улыбке. А  она поставила на стол бидон с молоком. - Каждому по стакану, как раз. Подставляйте.
- За успех нашего предприятия! – Поднял Сергей стакан молока. – Будем!
Потом Аркадий возился около костерка, на котором уваривался будущий холодец.
- Мария Николаевна, а где студить будем?
- А, это секрет. Вот уварится ужо, разделаю, разложу по чашкам и противням, залью бульоном да на холод.
- А у вас холодильник есть? – удивился Бродкин.
- А как же, - смеясь, ответила Маруся. – Пойдём, уж, ладно, покажу.
В углу двора неприметный погребок с крышей домиком. Маруся сняла замок, открыла дверь, щёлкнула выключателем. Стала снимать с крышки погреба старые телогрейки и сложенные вчетверо одеяла. Аркадий, взявшись за края торчащей снизу лестницы, заглянул в чрево погреба, из которого пахнуло холодом,  и присвистнул:

                34
- Во, моща! А что там белое внизу?
- Снег. Зимой погреб пуст, он нам почти не нужен, всё в сенцы ставим. А к весне я набиваю его плотно снегом – доверху и ставлю всё, что надо остудить, на снег. И на крышку наваливаю защиту от тепла, чтобы таял помедленнее. Поздней осенью всё растает, там внизу – песок, вода уходит, подмету мусор и готов погреб к зиме. Ясно?
- Замечательно  в деревне придумали обходиться без холодильников. И не надо в очереди  стоять.
- В какой очереди?
- За холодильниками. Жаль, что в городе мы так не можем. А хорошо  жить на земле, правда?
= А я другой жизни и не знаю.
Они замолчали, и Маруся почувствовала, как между ними промчалась, пронизав их нутро, какая-то искра или горячая нить, и что-то там, в сердце обожгла.
- Ну, пошли заканчивать. Ты своё, а я своё. Я на снег поставлю миски, а вы утром можете попробовать, возьмите с собой в столовку, миски только обратно принесите, не казённые.
Она стояла, переминаясь с ноги на ногу, не уходила,  как-то топталась на месте, словно не решаясь, куда идти. Аркадий тоже молчал. Потом взял Марусю за руку, погладил её нежно, сказал: «Спасибо» и пошёл в дом за своими эскизами.

Глава 21.
Всё получилось, как обещала  Маруся. Холодец, или студень, пришёлся по душе ораве студентов-художников; после завтрака все разъехались по своим объектам, рисовальщики принялись за дело в клубе.
Аркадий нашёл в сарае кое-какие доски и фанеру, гвозди, молоток и сколотил мольберт. А чтобы образ героини панно не ускользнул,  сфотографировал Марию Николаевну в нужном ему ракурсе, отснял и присланных ему Петрушкиным передовиков-ударников, распечатал портреты в совхозной лаборатории в требуемом размере и с усердием  взялся за работу. За день покрасил, как говорят художники, свой эскиз и принялся за Марусин портрет.
На другой день перед обедом Бродов решил окунуться в Москве реке.  Погода стояла жаркая, летняя. Насвистывая мелодию «Семь-сорок», он вприпрыжку спустился к реке, искупался, вылез на берег и стал прогуливаться вдоль реки, широко расставив руки и поворачиваясь на ходу, подставлял себя горячему солнцу с разных сторон. Раз прошёлся туда-сюда, другой. На третий заметил под берегом какую-то яму. Заглянул в неё, потом спрыгнул  на дно. Здесь, очевидно, брали глину. 
Аркашка поднял комок, помял его в руках, хмыкнул от возникшей идеи и побежал на Марусину усадьбу.  Там в сарае разыскал  два ржавых ведра и лопату, вернулся к глиняной норе и накопал полные вёдра вязкой липкой глины. Накладывал по лопате и приговаривал: «То, что надо! То, что надо!» Потом потащил тяжеленные вёдра по тропинке наверх, едва донёс до пристройки. В том же сарае оказался кусок рубероида; он расстелил его в пристройке и высыпал на него глину. «Хватит - не хватит?» -прикинул и спустился к реке ещё раз.  «Вот теперь хватит!»
  Для работы с глиной ему нужен был стол или хотя бы верстак. Пришлось заняться  его сколачиванием. Нашёл в сарае старые тазы, пересыпал в них глину, накрыл стол рубероидом – отлично. Теперь нужна вода. Это не проблема – набрал  её в ведро из бочки под водостоком во дворе у дома, поставил около стола. «Так, теперь попробуем, что ты за глина такая!»  Мочил руки в ведре и мял глину, пока не слепил из неё шар крупнее человеческой головы. Покопался в своём чемоданчике, достал шпатель и стал им орудовать и колдовать над глиняным шаром. Постепенно шар приобретал черты человеческой  головы.  Аркашка   работал  шпателем  и   приговаривал:   «Талантливая  ты 

                35
морда жидовская, Аркадий Борисович!» И вдруг: «А жрать? Ох, забыл пообедать!».  Сбегал в сарай, вернулся с каким-то мешком. «Так, режем!» Из того же чемоданчика извлёк резак, располосовал мешок, сделав из него полотно. Намочил его в ведре, укрыл полотном будущую скульптуру и помчался в столовую.
Влетел в неё и сразу на кухню - там повара гремели кастрюлями – закричал:
- Всё сожрали москали? Всю шамовку подмели! Дайте ложку кашки бедному Аркашке!
- Иди, найдём, чем подкормить бедного студента.
- Я не бедный, я вредный.
- Лопай, вредный, харч обедный! – Крикнула молодая повариха.
- Ого! –  Аркадий ставил на поднос поданные тарелки.- У нас таланты  в столовке? Между прочим, завтра жду вас после завтрака в клубе, будем создавать портрет знатного кашевара.
И только когда принялся за еду, стукнула ему в голову мысль о том, что не многовато ли работы он на себя взял? Может, скинуть кому часть, чтобы не перенапрягаться? Ладно, вечером решим. Надо эскиз докрасить и потом – глина…
Глина была его страстью с детства. Впервые он увидел её малышом в мастерской отца, Бориса Исааковича Бродкина, известного в своих кругах скульптора. Аркадий привык к глине, всегда что-то из неё лепил, орал, когда его уводили домой, и отец, чтобы сын не скандалил, разрешил ему держать глину в детской. Пластилин сыну не нравился, подавай ему глину, и всё тут.
Борис Исаакович гордился тем, что сын идёт по его стопам, хвастал перед друзьями и заказчиками первыми работами, которые неумело лепил его маленький Кадюся, учил его приёмам работы с материалом; позднее, когда Аркаша подрос, показал ему, как можно  сделать форму и отлить гипсовую копию глиняной скульптуры. Эту технологию юный Бродкин освоил в совершенстве.
Старший Бродкин в великие не стремился, он делал деньги и весьма успешно: поставил на поток  изготовление надгробий и намогильных памятников – из камня, металла (бронзы), а то и из бетона – в общем, на сколько вы мне заказываете, настолько я вам и сделаю, но ниже установленной планки заказы не принимал. Заказчики знали его как отличного скульптора и рекомендовали друзьям и знакомым. Так что ореал источников доходов ширился, рос и капитал Бориса Исааковича,  а вместе с ним и благосостояние семьи, так как он умел проворачивать свои дела помимо официальных заказов через государственную мастерскую, которой он заведовал.
Аркадий, будучи студентом художественного училища, уже вовсю помогал отцу делать, как тот говорил, их маленький семейный бизнес.

Глава 22.
Из столовки Аркадий вернулся на подворье Бродовой. Вообще-то в  Устьях  по-старинке его называли Нестеровским и знали его таковым, и если кто спрашивал у встречного: «Где Бродовское подворье?»,  тот показывал дорогу к старому дому тётки Натальи и Степана Бродовых, но мы под Бродовским подворьем будем понимать усадьбу Маруси.
Аркадий вынес из пристройки самодельный мольберт, и, усевшись на перевернутое ведро, принялся торопливо красить свой вариант панно. Впервые в жизни он испытал нечто, что даётся только большому таланту и не всегда рядовому слуге искусства, художник ли ты, артист, поэт или композитор. Он испытал редкое чувство – порыв, подъём духа, по нынешнему – схватил кайф, но это звучит не высоко; у него словно крылья выросли за спиной, и нет счёту времени. Он не знал, что такое будет суждено ему испытывать не часто, лишь в те миги, когда он будет творить прекрасное.
Он спешил, потому что его ждала глина, ГЛИНА! Она звала его, притягивала, и он 

                36
чувствовал, что за работой, которую он сейчас заканчивал, его ждёт нечто ещё более возвышенное; и по нему от нетерпения пробегали судороги счастья.
- Сейчас, сейчас, подожди, глинушка, подожди… - шептал Бродкин. - Я сейчас, вот здесь чуточку подмажу, ещё один мазочек, штришок и всё, всё! Всё! – Закричал Аркадий, воздев руки к небу, потрясая колонковыми кисточками. – Финиш, финиш!
- Ты чего вопишь, Ван Гог? – крикнул кто-то сзади.
Аркадий вздрогнул и оглянулся. Вся группа давно собралась во дворе, встав позади него полукольцом, и молчала, наблюдая, как заканчивал работу их однокашник. Просторов кулаком гасил отдельные попытки вмешаться в процесс.
- А, пацаны.  Я сделал, что хотел, вот, гляньте! Идея такая: женщина после трудов праведных идёт к счастью.
- Высокопарно объясняете, коллега, - это Косяков.
- Чисто! Только бидон приземляет. – Это Кравчёнок.
- Величественно. Жаль, что не на полотне будет, а на штукатурке.
- Ну и что? Как фреска у Рублёва. – Отозвался Аркадий. – А за бидон спасибо, согласен.
- Не замахивайся, Бутербродкин, - пискнул малорослый Чибис - Володька  Чибисов, - не замахивайся на святое! Всего-навсего клубная стенка. Протрут её задницами и спинами до извёстки, и все дела!
- Ладно, толпа! – Поднял руку Просторов. – Смотрим! – И они обступили Аркашкин мольберт.
Тут и Маруся с фермы подошла.
- Ребятушки, козлятушки! – дурашливо заблеял Косяков. – Ваша мать пришла, молочка принесла!
Пока пили молоко с белым хлебом, выяснили, как обстоят дела с остальными эскизами. В общем, пришли к выводу, что через день можно утверждать их у начальства.
- Кто сегодня дежурный по кухне? Кому стаканы мыть?!
- Да пусть каждый свой сполоснёт под рукомойником, - подсказала Маруся.
И все после этого отправились в клуб смущать девчонок стильными столичными танцами.

Глава 23.
Аркадий, хотя его и звали, не пошёл.
- Мария Николаевна, а свет в моём жилище есть?
- Конечно, только он включается с моей стороны. Свет нужен? – поинтересовалась Маруся.
- Да, - кивнул в нетерпении новоявленный скульптор.
- Я зажгу тогда, а как захочешь погасить, стукни в стенку, я выключу. – Она пошла к себе и в Аркашкиной каморке вспыхнула тусклая лампочка.
- А поярче лампочки нет? – крикнул он через стенку.
- Где-то была, сейчас посмотрю. – И она через пару минут принесла  ему стосвечовую лампочку. – Вот, - протянула её Аркадию.
- Он вывернул платком тусклятину и ввернул принесённую лампочку.  Вспыхнул яркий свет, озаривший всю пристройку, в которой творил Бродкин.
- Другое дело! А ты мне не попозируешь? – попросил Аркадий, суетясь возле глиняной заготовки-болванки, - чуть-чуть, с полчасика?
- Да у тебя  же фото есть.
- Живьём лучше, так душа модели видна! – Солидно изрёк Аркадий и стал делать наброски грифелем на листе, прикреплённом к мольберту. А Марусю усадил на табуретку.
- А что это у тебя? – Маруся кивнула в сторону прикрытого мокрой мешковиной комка глины.

                37
Аркадий черпанул несколько пригоршней  воды и  полил сверху  мешковину:
- Пока секрет. Тсс, никому! Это будет нечто! Сюрприз!
- Это где ж ты такую раму взял? – поинтересовалась Маруся.
- Да в сарае у вас подобрал материал и сколотил. Извини, будем прощаться, разломаю.
- Да что уж, коли надо, - она улыбнулась.
- Вот-вот! Вот так задержи улыбку, молодец, Марусечка, молодец!
- А ты в Москве где живёшь? – спросила Маруся.
- У родителей.
- А кто мать-отец?
- Мать врач-педиатр.
- Это чего?
- Детский врач. Отец – скульптор.
- Понятно, как этот, что в кино видела, Коньков с бородой.
- Конёнков, -  уточнил, сдерживая смех, Аркадий. - Это большой мастер, настоящий художник, талант.
- А отец твой что? Не очень большой?
- Каждый делает своё дело, в своей отрасли, так сказать. Мой папаша скульптор-мемориалист, он специализируется на памятниках.
- А-а, - неуверенно протянула Мария, не очень понимая Аркадия.
- Сейчас не разговаривай немного, я закончу. Так, спасибо. Завтра найди с полчасика  мне ещё попозировать.
- А я завтра выходная, вот как. Можно и это, попозировать.
- Замечательно. А сейчас ты, Маруся, ничего что я с тобой на ты? – Маруся махнула рукой,  ничего, мол, - ты свободна,  и всё отлично,  хорель, как говорил друг моего детства Минька  Путинцев.
Маруся пошла в дом готовить ужин, а Бродкин снял с заготовки мешковину и впился пальцами в глину чуть ли не рыча от удовольствия, как щенок в мозговую кость. Им же рожденный замысел держал его в плену экстаза.
Через какое-то время он вбежал к Марусе на кухню. Она ела жареную картошку с солёной рыбой, кажется, со скумбрией.
- Будешь? – она показала рукой на сковородку.
- Ага! – глотая слюну, ответил Аркашка. И тут же поправился. – Я не за этим. Я хотел спросить, у вас в совхозе есть гипс?
- Гипс? Его по полям разбрасывают, почву раскисляют. На складу есть, наверное. А чё?
- Да ничё. Для дела надо. А у кого можно спросить?
- А много ли надо? Мешок? У нас он в бумажных мешках.
- Мешок сгодится.
- Поговори с Петрушкиным.
Через день на Марусино подворье прикатило самоходное шасси с мешок гипса в кузове и сидящим в нём заказчиком. Аркадий заволок мешок  в свою «мастерскую».
Он разрывался на части. Панно утвердили на художественном совете – там присутствовали завклубом, директор совхоза,  парторг и председатель месткома, председатель сельсовета, все главные специалисты хозяйства, комсорг и прочий руководящий народ. Аркадий так омолодил в эскизе свою героиню, что никто  не заметил её сходства с Бродовой. Только кто-то сказал: «Ой, она прямо как наша, совхозная!» Все эскизы были подписаны с замечаниями, о которых Просторов клятвенно заверил, что всё будет исправлено.
Значит, надо было готовить стены фойе, штукатурить заново (эту работу совхоз брал  на  себя),  потом  переносить  изображение  с  эскиза  на стену, а эта работа нелёгкая. 

                38
Эпидиаскопа в клубе не было. Прибегли к известной технологии: эскиз разбивается на клетки, далее под такое же число клеток, но в масштабе, размечается стена, грифелем переносится контурный рисунок, детали, наносятся тени и только потом работают красками, «красят».
А Бродкину когда же портреты передовиков отрисовывать? Вот он и разрывался между клубом и подворьем, где не успевал творить главное – скульптурный портрет Маруси, только что и смачивал мешковину. Однокашники предложили ему помощь: давай, мол,  мы перенесём по клеточкам образ, а ты подправишь, если что не так.
- Ладно, вот подготовят стены, и через пару-тройку дней начнём. – Согласился Аркадий и помчался работать портреты. Но сначала усадил Марусю в нужном ему ракурсе и начал колдовать над глиняной болванкой.
Глина послушно таяла в его руках, он убирал её шпателем в одних местах и добавлял в других, разглаживая глину пальцами. Когда он начинал колдовать над глиняным бюстом Маруси (а было уже ясно, что это её погрудный скульптурный портрет), то приходил в неистовое возбуждение, как молодой муж в первую брачную ночь. Он постанывал от распиравших его чувств, как в оргазме. И хотелось мять глину ещё и ещё…
Авторское отступление
Он никогда не думал о счастье. Но если бы его сейчас спросили: «Что такое счастье?» - он бы, давя и поглаживая влажный комок глины, сказал бы, указав на него: «Да вот же оно». Никогда потом в жизни никто не задавал Аркадию такого вопроса, и ничто перед ним его не ставило.
Никогда не приходилось размышлять на эту тему и старшему Бродкину. Да и зачем? Он не мучился сомнениями по этому поводу. Будут бабки, будет и счастье. Делай гешефт и окунайся в счастье; стань удачливым гешефтмахером и забудешь о бедности.
А что бы мог сказать о счастье Юрка Голубев? Для него счастьем была Победа. И неожиданным счастьем, подарком судьбы – то, что он вернулся с войны живым. Другого счастья он не знал, а ведал только одно: Победа – это праздник его жизни. Вот и жгла его страсть этого необъёмного, неохватного и неуправляемого счастья. И пытался он утолить эту страсть стаканом вина и женской лаской, которая была неуловима и неподвластна, как Победа. А всё остальное, что он делал в жизни – это приложение к заслуженному счастью. И Любил он повторять в порывах отчаяния: «Всё – зола!»
Мечтал ли о счастье Степан Бродов? Его мечта была проста и конкретна: Победа. Но взорвал мечту фаустпатроном немецкий пацан…
А посещала ли когда мысль о счастье Марусю? Она её не посещала, а жила в ней с самого начала: о счастливой жизни со Степаном, о его возвращении с войны - встреча, объятия, слёзы, праздник… Дальше она не позволяла себе фантазировать. А когда поняла, что Степан не вернётся, в душе её произошла мгновенная замена: она ждала свершения напророченного ей во сне Степаном. И жила этим, и думала, что должно же всё-таки исполниться её счастье…
Может возникнуть вопрос: а что думает автор о счастье? А что думаете о нём вы, дорогие читатели? Это главнее вопроса к автору.

Глава 24.
Но хватит о наглядной агитации. Не ради неё автор взялся за перо. Это партийные работники защищали кандидатские диссертации по наглядной агитации. А мы пытаемся рассказать историю жизни избранных нами героев и ни на какую учёную степень не рассчитываем. Разве что на благосклонность читателя.
Одиссея студентов художественного училища в совхозе имени генерала Анашкина перевалила за половину срока. Лесоповальная бригада работу закончила, часть ребят перевели на птичник, часть – на оформление клуба. Аркашкин эскиз аккуратно перенесли

                39
на стену и он принялся с азартом за лицо героини панно, остальное красили его однокашники.
Завершил он и портреты; рисовал их на холсте – парусине, которую грунтовал сам.  По его эскизам нарезали стёкла, изготовили рамки, портреты поместили между стёкол, края промазали клеем и прочно посадили  всё это в рамки. Для галереи передовиков нашли место в клубе. Петрушкин хотел на улице, но ему объяснили, что вода всё равно проникнет между стёкол, никакие рамки не спасут, и всё пропадёт, лучше разместить галерею в клубе. Правая сторона фойе также была хороша и горела красками, споря яркостью с Аркашкиным панно.
Работа шла к завершению, но вдруг возникло одно, почти скандальное препятствие, которое чуть было не затормозило и даже не зачеркнуло, имея в виду характер Аркадия, всю работу.
  Комсомольский вожак совхоза Николай Крошкин вдруг заявил, что на груди Бродкинского персонажа, то есть, на блузке идущей к счастью девушки должен гореть комсомольский значок. Женщин в фойе не было, поэтому Аркашка брякнул с мостков:
- На кой х.р?!               
- Вы, студент, не выражайтесь, пожалуйста, - вежливо возразил комсорг. – Тут дело политическое, а его мне положено знать лучше, чем вам. - Крошкин был принят на учёбу в заочный институт марксизма-ленинизма, поэтому он очень гордился своей политической подкованностью и принципиальностью и на работе, и дома.
- Старик, - бросил снизу Сергей Просторов, - не выступай. Сделай, что просят, и лады.
- Это же будет яркое пятно, которое оттянет взгляд от образа, как ты не понимаешь, все только и будут пялиться на значок! Это же бред! Не буду я ничего рисовать. А потом, кто сказал, что это комсомолка?
- Это передовая доярка, член ВЛКСМ.
- Она – собирательный образ советской, русской  женщины, нашедшей свою дорогу, свой путь к счастью!  И не каждая советская женщина – комсомолка. Она на панно старше тридцати лет, просто моложаво выглядит, потому что одухотворена тем, что видит в конце пути! Зачем ей лепит значок?! – орал сверху художник.
- Не лепить, а надеть. У нас значки не лепят, а вручают по приёму в члены ВЛКСМ, - бубнил снизу комсорг.
- А если она член партии, я что, должен нарисовать карман с партбилетом? – Кричал художник. – Вы чего придумываете на ходу?! Давайте я ещё на коровнике знамя нарисую!
- Нет, должен быть значок с золотым образом вождя! – бубнилось снизу.
- Эскизы утверждены, вот, под ними и ваша подпись стоит. Теперь я должен дорисовывать всё, что вы выдумаете на ходу? – орал художник, размахивая кистью.
Публика разделилась. Даже часть студентов, недолюбливающих Аркадия, заняла сторону Крошкина.
- Бродкин! А ты помнишь, - закричал снизу кто-то из них, - у нас в училище читал лекции по наглядке директор издательства ЦК КПСС «Плакат» Анатолий Васильевич Шумаков? Я хорошо запомнил его имя-отчество, потому что оно как у Луначарского. Так вот он, Шумаков, сказал, что в наглядной агитации первостепенное – политика, политический символ, лозунг, знак, а художественный образ – это вторично! Ничего здесь значок не испортит, он только заострит политический момент. Что и требуется доказать! Что-ка, Брод, не надо во время занятий камушки точить! – Намёк был грубый на работу Аркадия с отцом, чему завидовали многие.
- Эй, кто-нибудь, вырежи мне из красной бумаги значок! – крикнул с лесов Аркадий.
Вырезали, подали. Он приложил клочок бумажки на место значка, приклеив его слюнями.
                40
- Вот, другое дело! – довольный, воскликнул комсорг.
- Ну, и что изменилось? Все пялятся на значок, а не на персонаж. Ну, скажи, Простор, пялятся?
- Пялятся, - нехотя ответил Сергей, - надо не так ярко.
- Ладно!  - вдруг крикнул сверху Аркадий, – я ей в руку газету «Правда», свернутую трубочкой, вставлю. Пусть она несёт вам правду жизни, - съехидничал Бродкин.
И все остались довольны, и парторг Петрушкин выдохнул с шумом и облегчением, радуясь тому, что конфликт исчерпан.
- Братва! Старики! – воззвал с лесов Бродкин, – завтра смотрим на усадьбе у Марии Николаевны мою главную работу! Хорель?!
- Ты давай заканчивай, Хорель, - ответил Просторов, - а там будем посмотреть. И студентам: – И мы давайте к финишу.
Народ постепенно разошёлся. Аркадий трудился над панно еще около часу. В правой  руке  его  героини   появилась  газета, название которой легко было угадать сквозь 
прикрывающие руку колосья, даже контур ордена Ленина перед заголовком. Всё это Аркадий срисовал с газеты, взятой в библиотеке клуба.
Он спустился с лесов, отодвинул их от стены, на которой свежими красками сияла фреска, отошёл к выходу и взглянул на неё как человек, только что вошедший в клуб. Краски сияли и не нуждались в подсветке: сквозь стеклянный фонарь на потолке фойе проникало достаточно света.
Женщина шла размашисто и уверенно, тонкая улыбка, то ли усмешка, придавала ей эту уверенность; глаза лучились синевой. Аркадий передёрнул плечами от восторга:
- Шагай, Марусенька, шагай!
Тут вышла седенькая старушка-завклубом. Он подозвал её к себе:
- Взгляните отсюда, как?
- Хорошо! – только и сказала она. – А кто это?
- Русская женщина, мать, Россия!
Завклубом перекрестилась:
- На неё теперь бабы молиться будут.
- Вот и хорошо. Значит, угадал! Значит, попал! – Он чмокнул её в щёку и побежал к своей глине.

Глава 25.
С утра Аркадий обихаживал глиняный бюст Маруси. Он выявил и вылизал каждую морщинку у глаз, родинку на щеке, веки, губы, лоб, волосы, чуть вьющиеся и ниспадающие на лоб, подбородок, косынку на шее – всё так явственно и выразительно, что косынку хотелось потрогать рукой. И та же загадочная улыбка – ну прямо Устьинская мадонна. Он прикрыл бюст влажной мешковиной и вышел из пристройки. Однокашники, заканчивая день, собирались на подворье. Кто-то сидел на ступенях крыльца и наигрывал на гитаре, кто-то пристроился рядом и пытался что-то подпевать; группа студентов только что вернулась с реки, свежие, загорелые, с мокрыми волосами.
- Вот и Мария Николаевна кстати! – Крикнул Сашка Кравчёнок. – Молочка попьём?!
- Тебе бы, Шурик, только му-му доить, - послышалось с крыльца.
Аркадий похлопал в ладоши:
- Народ! Я делаю к вам серьёзное обращение! Сейчас я хочу показать  своё главное… Помогите только вынести из мастерской, мне нужны трое.
Пошли с Аркадием в пристройку, вынесли стол с бюстом, прикрытым мешковиной. Что под ним – не сразу ясно.
- И чего? - кисло спросил Косяков, опять чего-то накосячил?

                41
- Набутербродил! – ответил Бродкин и снял мешковину.
Мёртвая тишина разверзлась над подворьем. Надо было бы её уже прервать, но никому не хотелось. Сказать : «ё…» - значит, ничего не сказать. А произнести что-то серьёзное, оценочное, не хватало духу. Художники смотрели не на игрушку, сделанную их коллегой, а на что-то гораздо значительнее, чем простая, заурядная вещь. Перед ними был шедевр, рождённый порывом души молодого художника, разглядевшего в прототипе нечто такое, на что не обратили внимания остальные.
- Это серьёзно, - только и сказал Кравчёнок. – Зараза ты, Брод!
- Бродкин да Винчи! – и в этом возгласе послышались трудно скрываемые нотки зависти, которую неумело попытались перевести в шутку.
- Да…. Классно, - Просторов протянул Аркадию руку и крепко пожал его ладонь. – Не ожидал, старик, не ожидал.
Однокашники столпились возле бюста и некоторые стремились что-то сказать, а некоторые отмалчивались, переживая впечатление от увиденного.
- А что нам скажет модель? – с легким подколом спросил Марусю Косяков.
- Мария Николаевна, правда, как вам работа Аркадия? - Добавил Просторов.
- Я не знаю, - замялась Маруся. – Я ведь в этом ничего не понимаю, мне кажется, я здесь на негритянку похожа… - закончила она под общий хохот.
- Ничего, отольём бюст из гипса, отмоем негритянку до бела, - пообещал Бродкин.
- Это выставочная вещь, надо сделать форму и сохранить её до института. – Заметил Просторов. – А там отольёшь – и на осенний вернисаж в Дом художника.
- Посмотрим.
- Небось, грудь от восторга распирает, а, Брод? – спросил Косяков.
- Распирает, - согласился Аркадий.
- Ну, давай тогда обмоем это дело!  Ребя, обмоем?! – заорал Косяков.
- Завтра, завтра, а сейчас молочком, – осадил его Просторов.
- А сфотографироваться! – спохватился Бродкин, - толпа, я сейчас! – и он нырнул в пристройку и тут же выбежал с фотокамерой. – Маруся, встань к бюсту. Так, я снимаю! Теперь давай, Кравчёнок, сделай кадр, я встану. Автор всё-таки! – Он показал Сашке, где и как нажимать, перевёл плёнку и занял место рядом с Бродовой.
И так они и запечатлелись на плёнке: Маруся, глиняная её копия и молодой скульптор Аркадий Бродкин.
- Внимание, объявление! – заявил Просторов сразу после съёмки. – Завтра играем в футбол с совхозной сборной, я договорился.
- Где?
- На их стадионе. Сегодня, прошу, не расслабляйтесь, завтра предстоит серьёзная битва!
- А кто у нас вратарь? Халанский-то с нами не поехал.
- Пацаны, я держу завтра ворота. Запру на замок! – гаркнул Бродкин.
- Врать-то!
- Посмотрим-поглядим! – ответил Аркадий.

Глава 26.
Рассчитался совхоз со студентами хорошо: за лесоповал, за монтаж клеточных батарей на птичнике – по рабочим нормам; за наглядку, портреты передовиков, панно – по договорённости, кому, сколько; только просили, чтобы никому -  ни-ни – не разглашали. А деньги в советское время  находили просто: на наглядку разрешалось тратить копейки, хотя за неё с парткомов и партбюро спрос был строгий; так вот, директор собрал всех главных и некоторых не главных, но приближённых  специалистов и доверенных и проверенных лиц и переговорил с ними кое о чём. Потом выписал всем премии за успешные производственные  показатели  в  сентябре,  они  принесли ему эти денежки,  он

                42
каждому из его пачки  выдал по двадцатке как  утешительную премию, а остальными расплатился с художниками. Вот и вся арифметика.
Лашков вручил деньги Просторову, а тот написал расписку, сколько и за какие работы получена эта сумма. И рассчитался с теми студентами, которые участвовали в оформлении клуба. Все остались довольны.
- А тебе, Брод, жаловаться нечего, ты при хороших деньгах.
-А я разве жаловался, Косяк? – Сделал удивленное лицо Аркадий и, смеясь, добавил:
Мы пойдём сначала прямо,
А потом и так, и сяк.
Нет лучше имени Абрама,
Нет лучше прозвища: Косяк!
И, пританцовывая, отплыл от Косякова, помахивая носовым платочком.
- Ну, чё, братва? – спросил Кравчёнок. - Прощальный бал даём? Тогда скидываемся. По сколько?
Решили, по сколько, скинулись. Бродкин предложил такое расписание дня:
- Завтра с утра – за грибами. Потом футбол. Затем танцы! А мы с Марусей готовим закусь!
- Послушайте, - предложил Просторов. – Надо подарок сделать хозяйке на прощание. Приняв воцарившееся молчание за знак согласия, сказал: «Пошли», - и первым, покинув подворье, направился в магазин «Сельпо».
 Там кроме конфет и тухнущих в бочке морских окуней, водки и трёх томов Флобера ничего не было.
- Давайте купим ей «Мадам Бовари»,  пусть поплачет над несчастной любовью, наверняка ведь не читала.
- Хорошо, берём. Ещё что?
- А что у вас кроме хозяйственного мыла есть интересного? – спросил Косяков продавщицу. – Что вон там на полке лежит?
- Платки павлопосадские.
- А покажите-ка.
Продавщица развернула павлопосадскую красу.
- Ну-ка, на себя накиньте. Шикарно. Берём! О, и не дорого!
Подарки спрятали до завтра.
А Бродкин набрал в клубе ненужных старых газет, нарвал их клочками и замочил в тазу. И стал лепить их на своё глиняное произведение в несколько слоёв.
- Это зачем? – поинтересовалась Маруся.
- Высохнет, аккуратно потом корку эту разрежу,  сниму с головы и снова склею, получится форма. В неё через горло залью гипс, а когда он засохнет, затвердеет, снова разрежу газетную оболочку пополам, аккуратно сниму – и готово, пожалуйте бриться, то есть зачищать шов. Если непонятно, покажу, когда сделаю. И станете вы, Мария Николаевна, белоснежной Устьинской мадонной, понятно? Давайте, помогайте мне, если время есть. И они чуть не до темна обклеивали мокрыми кусочками газет глиняную Марусю.

Глава 27.
Маруся отпросилась у Лашкова и предупредила всех на комплексе, что в этот день не выйдет на работу, берёт отгул.  Она отправилась с Аркадием и ещё двумя студентами по грибы, учила их в лесу грибной охоте, заставляла их аккуратно срезать и очищать грибы, а не выворачивать вместе  грибницей из почвы, и складывать в вёдра, сама собирала грибы в корзину. Погода стояла, как на заказ, было тепло и сухо; набрели на орешник, набрали спелой лещины, в общем,  вернулись из лесу с уловом, который и не надо было обрабатывать перед варкой, только помыть.
                43
- Идите на свой футбол, я сама управлюсь, - сказала Маруся, но Аркадий был упрям и   утащил-таки Марусю на стадион…
Футболистами сельские механизаторы оказались никакими: курево и выпивка с малолетства давали себя знать. Играть им было тяжело. А спортивные москвичи держались крепко, бегали резво, пасовали точно.
- Забейте им, забейте! Дайте им как следует! – Вопили Устьинские красавицы своим раскорякам-задохликам, выбивающимся из сил, но перелома в игре совхозные так и не добились.
Аркашка показал чудеса вратарского искусства: бросался кошкой на мяч, даже взял одиннадцатиметровый, чем раздосадовал, вернее, разозлил не столько совхозных игроков, сколько болельщиков. А за студентов болели Маруся и несколько девчонок, прилипших к ним на танцах. Наш герой пропустил только  один мяч, со второго пенальти, потому что Косяк любил играть в футбол руками. Возбуждённые  игрой студенты вернулись в дом и занялись приготовлением банкета, назначенного на семь часов.
- А что, Серёжа, никак вас помене стало? – обратилась Мария к Просторову.
- Нам через три дня в училище, на учёбу. Вот некоторые и отъехали пораньше.
- Маменькины сынки дали дёру, - добавил Кравчёнок. – Брод, а ты что не рванул? К Марусе прилип, сил нет оторваться что ли? Тебя в Москве мамочка заждалась.
Бродкин ощерился:
- А как же, само собой. Я ещё  не научился жарить грибы  с картошкой и щи варить.
                Я скажу тебе, Сашок,
                На прощание стишок:
                До сих пор у Сашка
                Круг на жопе от горшка.
Ты ещё дитё, Кравчёнок, ты ещё у нас грачёнок, но уже поющее дитё, - добавил под общий хохот Аркадий. А вообще, я остаюсь на пару дней, мне дела надо доделать, панно кое-где подмазать.
- Не подмажешь – не поедешь! – бросил Косяк в ответ и опять смех. - Значок не забудь нарисовать. 
- Наш художник нарисует, - брякнул рано явившийся на банкет Крошкин.
- Опять?! – заорал Аркадий. – Нет, товарищ Крошкин, я вас умоляю! В гробу я видел вашего художника! Я же сделал всё, что нужно! Зачем же ещё?!
Вместе  с Крошкиным пришли и приглашённые Лашков и Петрушкин. Директор был очень официален, и речь его состояла из сложных оборотов. Под конец он махнул рукой:
- Да чего там, гэтак, говорить, спасибо, ребята, за хорошую помощь. Вы настоящие мужики, вас можно брать в разведку. Петрушкин начал с партии и правительства, которые постоянно  повышают благосостояние народа. И так далее. И за это тоже выпили. Тут послышался со двора шум подъехавшей машины, скрип тормозов и хлопанье дверцы.
- Кто бы это? – Лашков посмотрел на Марусю. Она пожала плечами.
- Привет честной компании! - в проёме двери стоял бравый танкист, старшина Юрка  Голубев с  начинающим седеть чубом, в старой армейской форме, при всех боевых и трудовых наградах и нашивках. – Гостей принимаете?
- А кто он? – зашептались студенты.
Голубев подошёл к Просторову и протянул ему руку. – Здоров, Серёга! Ну как, не зря я сманил вас к нам?
- Не зря, спасибо, Юрий Васильевич,  всё путём, - пожал руку Голубева Просторов.
- Налейте гостю, - предложил кто-то.
- Штрафную, - добавил Кравчёнок.
- Зачем?  –  отклонил  предложение  Голубев.  -  Мы  со  своей.  –  Он  вытащил  из

                44
карманов галифе две бутылки водки, поставил их на стол: - Разливай! – и набухал себе полный стакан, поднял его: - За что пьём?
- Не за что, - Юрий Васильевич, а за кого, - уточнил Сергей, - мы хотим выпить за хозяйку дома, Марию Николаевну, приютившую нас и ходившую за нами, как детсадовская воспитательница. В память об этом примите, Мария Николаевна, наши скромные подарки, – и Просторов протянул ей книгу, потом развернул павлопосадскую красу и набросил платок на плечи Маруси. Она зарделась, смутившись.
- Ой, я об  ём мечтала.
- Ну, и носите на здоровье! – закричали в разнобой студенты. – За  хозяйку!
- Не просто за хозяйку, а, гэтак,  за кандидата в герои соцтруда! – выдал секрет администрации Лашков.
- Да? – удивился Голубев. – Вот это правильно! За тебя, Маня! – и хлопнул стакан и тут же налил второй.
Кто-то начал говорить, но Юрка помахал ладонью:
- Прошу прощения! Я хочу сказать при всех… чтоб вы знали. Я Марусю люблю давно, с довоенного детства.  Но  она  со  Стёпкой  Бродовым  слюбилась,  друганом  моим  и  одноклассником. Стёпка  нечаянно погиб 8 мая в сорок пятом, овдо;вил Марусю, а я вот разведенец. Я всю жизнь за ней бегаю и умоляю: выходи за меня, выходи! А она всё нет да нет. Стёпа, видите ли, ей не велел. А где он, Стёпа тот? В земле берлинской, в немецкой. А я вот он, тут, рядом и живой. И я сегодня хочу сказать в последний раз: Бродова, которая  Маруся Нестерова, выходи за меня, пока ещё не поздно. А дальше будет поздно.
- Почему? – удивился  студент, стоявший рядом с Голубевым.
- Потому что дальше  жить будет некуда. – Ответил Голубев. – Ну, говори, Маруся, пойдёшь за меня?!
- Юра, я давно тебе отказала, - Маруся говорила трудно, смущаясь присутствия посторонних, - и объяснила, почему. Но ты всё никак не угомонишься. Я и сейчас скажу тебе: нет! Что ты мучаешь меня и себя позоришь?
- А разве это позор, люди, свататься при всех к девице-красе? Стало быть, нет?
- Нет.
- Ну и ладно. – Юрка залпом заглотал полный стакан водки, понюхал дольку солёного огурца из Марусиных запасов, шмякнул его на тарелку, отбил ногой стоявшую рядом табуретку. – Шагай одна, Машка, по стенке клуба, вперёд, ха-ха! – И не успели все опомниться, как грохнула дверь в доме, потом хлопнула автомобильная дверца, взвыл стартер и взревел мотор, унося от двора разбитый станционный «Запорожец» с пьяным Голубевым за рулём.
- Да-а-а, - протянул студент с гитарой, – первый раз в жизни видел такое сватовство. Жаль, что жениху отказали.
- Много ты знаешь, - бросил ему через стол Бродкин, - у Марии Николаевны уважительная причина, может быть. – Он почему-то, сам не понимая, почему, был доволен отказом, и эта сцена его не обескуражила, а даже порадовала. – Ты лучше давай, спой что-нибудь.
- Да какое тут петь?! – поднялся Просторов. – Давайте выпьем всё-таки ещё раз за хозяйку дома и пожелаем ей счастья. Сказано ведь, героя получит!
Выпили, закусили картошечкой жареной с грибами,  огурчиками, помидорчиками, колбаской варёной дешевой, без жира, мокрой какой-то, чесноком не пахнущей, - Лашков целую палку добыл в столовой. Закусили – повеселели, и тяжесть, вызванная   Голубевским  выступлением, слегка отлегла.   
- Ребятки, - спросила Маруся, а вы  песню «Незабудку», не слышали такую? Её, между прочим, Юрка Голубев из института привёз. Она про жену его Марину сочинена была. Много лет назад.
Оказалось, знают. Проникла всё-таки песня в студенческую среду. Спели «Незабудку», да так складно. Только вместо «в институте учится» спели «в училище учится», на свой лад. Аркадий знал все слова, он дирижировал хором и подсказывал слова однокашникам.
- Мария Николаевна, а вы нам споёте что-нибудь? – попросил Лашков.
- Я не знаю, Владимир Иванович, играть не умею.
- Я подыграю, вы только вот в этой тональности начните, - гитарист взял аккорд.
Маруся подумала, что ломаться не стоит, и ответила:
- Хорошо. Эта песня грустная, но она мне очень нравится. Я её Голубеву пела, хотела, чтобы он одумался, к жене вернулся… - И запела:
По дороженьке, дороженьке одной
Перешли мы жизнь, как водится, с тобой.
Перепели, перемчали в два следа.
Вдруг исчез твой след неведомо куда.
Она повторила как припев две последние строчки куплета, и гитарист «въехал» в мотив, заиграл чётче и громче. А Маруся продолжала:
Аль не сладко было, миленький, в пути?
Али сердце  истомилось  взаперти?
Аль нагрянула грозой любовь-беда,
Что исчез твой след неведомо куда?
Ей бы не студенческую аудиторию, а женскую, товарок бы с комплекса сюда, у них  глаза уже были бы на мокром месте, для чего и песня придумана:
Пошатнулась от беды, как от вина,
Устояла, потому что не одна,
Потому что два следочка, два стежка –
Два сыночка, два по жизни посошка.
За эти посошки и любила Маруся песню, и всякий раз, как пела её солисткой в совхозном хоре, вспоминался ей сон, в котором она шла с белоголовым и черноголовым сыночками по полю… Вот и сейчас она вздохнула глубоко, словно возвращалась из видения, и закончила:
Затоскуешь, запечалишься -  придёшь,
Только в сердце ты былого не найдёшь.
Не осталось от былого ни следа.
Лучше ты не возвращайся никогда.
За столом стояла тишина. Всё-таки песня и молодых пробрала. А может, их её удивительный, почти профессиональный голос очаровал, кто знает.
- Но, гости дорогие, нельзя на такой минорной ноте заканчивать праздник, тем более, что нас впереди ждут танцы. Давай-ка нашу, ковбойскую! – Крикнул Аркашка гитаристу и издал призывный вопль: - Тр-р-ю-ю-ху-у-у-у! И пацаны складно и привычно заорали популярную в студенчестве колвбойску песню:
Хорошо в степи скакать,
Вольным воздухом дышать.
Лучше прерий места в мире не найти,
Трю-ху-у-у-у-у-у-у!
Если солнце не печёт
И лошадка не трясёт,
И пивные попадаются в пути! И так далее...
Откуда-то на Аркашке появилась шляпа и косынка, он, изображая скачку на лошади, орал громче всех. И всё это вместе с оранием рь-рюх-у-у и ой-ё-ей-ёй.
Мы ворвёмся ночью в дом,
Мы красотку украдём,
Если парня не захочет полюбить.
Рь-рю-ху-у-у-у-у-у!

                46
И зачем такая страсть, для чего красотку красть,
Её можно просто так уговорить.
И опять  эй-ё, рь-рю-ху и ой-ё, и так далее до конца песни. Аркадий за прошедший срок, как и многие его однокашники, отпустил шкиперскую бородку, смешно дёргал ею из стороны в сторону, вскидывал ноги, изображал стрельбу из кольтов – да чего он только ни творил, как с цепи сорвался, словно бес в нём сидел и щекотал ему рёбра. В паузах он умудрялся ещё кричать Марусе: - «Рахилька, чтоб вы сдохли, вы мне нравлитесь!»  Маруся никогда этой песни не слышала, как и совхозные гости, она хохотала вместе со всеми.
Песня кончилась, и Бродкин в изнеможении упал на стул, раскинув ноги,  и распластал руки, шляпа съехала на лицо. Потом он вскочил, обмахиваясь шляпой, и заявил:
- Вот это финиш, это по-нашему! Даже на танцы идти не хочется. - «И не ходи», - чуть не сказала Маруся. Но они всё-таки собрались и с шумом ушли.
Совхозные ещё побыли для приличия, выпили на посошок и распрощались. И Мария осталась одна с разорённым столом. Посидела, потом встала, покрутилась у зеркала в павлопосадском платке, вздохнула,   убрала его в комод и принялась наводить порядок в доме.

Глава 28.
Маруся прибралась в доме и пошла к себе в пристройку готовить постель на ночь. Постелила всё свежее, умылась по пояс под рукомойником, благо лишних глаз на дворе не было, надела чистую ночную сорочку и легла, взяв в постель томик Флобера. «Ох, как давно я, глупая, ничего не читала!» - подумала она, всматриваясь в первые строчки романа. От клуба доносились слабые звуки музыки. Она увлеклась чтением,  меняла позы, поудобнее подставляя страницы книги свету лампочки. И не заметила, как стемнело.
Читала долго. Вдруг какой-то странный звук с улицы отвлёк её  от флоберовского повествования.  Показалось?  Она  прислушалась:  нет,  опять,  словно  что-то  булькало,  хлюпало и скулило  по-щенячьи прямо под дверью её пристройки.
- Господи, кто там? – крикнула Маруся, но ответа не последовало, а звуки возникли снова.
Она встала, накинула халат и приоткрыла дверь.
- Кто здесь?
Привалясь боком к стене и скорчившись в три погибели, сидел Аркадий, приложив ладонь ко рту, отчего и вылетали из его рта такие странные звуки.
- Что с тобой, Аркаша? – Маруся опустилась на колени. В свете, падающем из пристройки, она увидела на виске Бродкина струйку крови, синяк под глазом, ссадину на скуле. – Кто ж тебя эдак-то?
- Ваши, совхозные, гады. – Он обнял Марусю за шею и зарыдал, как ребёнок. – Боль-на-а-а! Мамочка!..
Маруся чуть не на руках внесла его к себе, уложила на постель, приказала лежать и побежала в дом за аптечкой. Она принесла  тёплой воды, бинт, йод. Стала отмывать и обтирать бедолагу, а он только икал и плакал.
- Ну, успокойся, успокойся, постарайся уснуть. Тебе врач нужен; пойду-ка я, в  вызову скорую.
- Не-не на-до, не-не на-на-до, - попросил избитый, - так пройдёт; не надо ни врачей, ни ментов. Начнутся допросы, а зачем нам это, нам уезжать пора… Ты только не уходи, Марусенька, звёздочка моя…
Маруся присела рядом. Он привлёк её к себе, она обняла парня.
- Какая я звёздочка, я телега старая.
- Нет,  ты  звёздочка.  Ты  зажглась  во  мне,  и  я  не  могу  остановиться.  Я  завтра

                47
доделаю твой портрет, вот увидишь…  Ой! – Он хотел обнять Марусю, но застонал от боли. – Гады, отбили мне всё. Лишь бы пальцы были целы…
Маруся  взяла в свои руки пальцы его правой руки, потом  левой, нежно пропустила их через свои, как соски первотёлок, спросила:
- Больно?
- Нет.
- Ну, ничего, ничего, потерпи. Хочешь, я сделаю чаю или бульону мясного, нутро прогреть, хочешь, маленький ты мой?
- Нет, я не маленький, я миленький. Скажи: миленький.
- Смешной ты, маленький, миленький, молчи, спи!
Аркадий всё-таки обнял её, попытался поцеловать разбитыми губами. Маруся вдруг обмякла и не сопротивлялась. Они ласкали друг друга, как могли. Она забыла, что он избытый, и он забыл о полученных побоях, которыми его от души наградили совхозные пацаны-болельщики.
Они подловили его у клуба, когда он вышел проветриться (он не курил), и наваляли ему от души  и руками, и ногами, и прихваченными дрынами, которые обломали о его бока.
Вы ждёте описания подробностей этой заглавной сцены в романе? Их не будет. Неприлично подглядывать в щёлку за тем, что происходит ночью между мужчиной и женщиной. Тем более, что в целомудрии Марии автор не сомневается. Это и не дешёвый любовный бабский роанишко. Зачем нам подробности? Кого мы ими удивим или удовлетворим? Думаю, они только вызовут отвращение у некоторых читателей. А с другой стороны, как без них, без пресловутых подробностей?
Я, автор, ясно вижу их двоих в этой пристройке, оказавшихся в непростой, может в нелепой или привыячной для Аркадия, может в судьбоносной - для Маруси ситуации. Всё, что возникало между ними в течении минувшего месяца, вспыхивало горячими золотыми ниточками, все это заматывалось в клубок нарастающего чувства, словно рождалась материя для строительства вселенной любви или близкого к ней чувства, и вот неожиданно, под воздействием какого-то точка, запала, она взорвалась, выделилась огромная энергия, облако энергии, которое охватило своим жаром и поглотило их обоих.
Добавлю только, что всё, чего ждала Мария долгие годы, всё, что она допускала в своём воображении - всё произошло, и побитый любовник оказался не грубым и алчным, а послушным и снисходительным. Они  словно оба потеряли сознание от этого взрыва и не могли потом вспонить никаких деталей и подробностей всего, что между ними случилось. А где уж автору уловить эти детали и подробности…
Когда они пришли в себя от напавшего на них морока страсти, уже светало.
- Идите к себе, Аркадий, я там постелила, - и она зажгла свет в Аркашкиной пристройке. А мне скоро на дойку.
- Марусь, - потянул к ней руки, как маленький, Бродкин.
 - Идите, Аркадий, идите, довольно! – Строго  сказала она и выпроводила героя из своей пристройки. – Завтрак найдёте на кухне.
И только осталась одна и чуть вздремнула, как явился ей старый сон в новом варианте: идёт она по полю с двумя мальчишками, один беленький, другой кучерявый чернявый, за руки их ведёт. Вдруг догоняет их Степан на  тракторе с плугом.
Помахал Степан Марусе из окошка кабины и закричал сквозь грохот трактора:
- Всё, Маруся! Заканчиваю свою пахоту, пора и мне на покой. Не бойся, теперь у тебя будет так, как ты хочешь! Прости и прощай! – И поехал, пыль поднял. Маруся от пыли отвернулась, а когда пыль рассеялась, глянула: а где же чернявый сынок мой? И закричала:
- Гриша, Гришенька, сыночек! – и проснулась в поту…


                48
Глава 29.
Он проснулся внезапно, от какого-то внутреннего толчка.
- Господи, что это со мной?! – Посмотрел на руки, поднял волосатые ноги, подрыгал ими. Провёл ладонями по лицу, растянул губы. Больно. Охнул, пытаясь подняться,  сел. И вспомнил всё, что было ночью. Вспомнил, ужаснулся и не поверил, что это было с ним. «Этого не может быть, потому что не может быть никогда».
- Эй, Брод! – раздалось со двора.
Он вышел, прихрамывая и держась двумя руками за бок, из пристройки.
- Ты куда вчера пропа… Нихибо себе! – присвистнул Кравчёнок. – Это кто ж тебя так?
- Никто. Надоело мне там всё,  я и пошел домой. И по дороге в темноте угодил в яму.
- И на оглоблю наткнулся, - заржал довольный Косяков, - доигрался.  Пить надо меньше!
- Да, - согласился Аркадий, - я вчера перебрал, во всём перебрал.
- Здоровье поправить не хочешь? – Кравченок поднял бутылку.
- «Отчего ж не выпить бедному еврею, если у него нет срочных дел», - на мотив «Мурки» пропел Бродкин, пытаясь войти в свои привычные параметры.
- А хозяйку куда подевал? – лукаво спросил Косяк.
- Откуда мне знать? Я за ней не слежу. Это вы за местными бабами ходите косяками, а бедный еврей за вас получает.
Перекусив, Аркадий вернулся к своей глиняной мадонне, облепленной кусками газет. Форма высохла до хруста. И Бродкин принялся за работу.
За пристройкой в огороде выкопал яму нужного размера, потом достал из чемоданчика резак и стал осторожно и аккуратно разрезать форму, разнимать её на две половины, ведя линию от темени по лбу и носу донизу. Потом также аккуратно, резал сзади. Наконец,  форма разделилась надвое. Аркадий аккуратно  стал мазать клеем края разреза, и соединил полые половинки в целое.
- Тебе помочь, старик? – участливо предложил Кравчёнок, поняв, чем занимается Бродкин.
- Неплохо было бы.
Они осторожно отнесли склеенную форму в приготовленную яму, опустили в нее газетный шар вверх нижней частью, подсыпали земли, чтобы форма стояла устойчиво.
Аркадий заглянул в Марусину часть пристройки, взял из коробки-аптечки бинты, все, сколько было, и они с Сашкой аккуратно опоясали форму бинтами, стянули две половины на всякий случай, чтобы не распалась при заливке гипса.
Теперь надо было готовить гипс. Это им удалось легко, сметанообразную массу новоявленные скульпторы осторожно сливали в форму понемногу, чтобы не было никаких вздутий и дефектов. Наконец, форма была заполнена доверху. Аркадий дощечкой разровнял будущую опору бюста, покрыл его, на случай дождя, клеёнкой с кухни.
- Ну, всё, - сказал он, - теперь надо ждать.
- Сколько?
- Сутки, как пишут в учебниках, и как, между прочим, учили нас на лабораторных занятиях в мастерских. Понял, чудовище?
- Понял, зверина.
- Завтра и посмотрим.
- А я сегодня уезжаю с ребятами.
- Ладно, я привезу форму в Москву, там и отолью дубликат для показа, если вы не врёте.
- Не, ты чего, старина? Всё ништяк!
И  Аркадий,  распрощавшись  с соучениками,  отправился  в  клуб «подмазать», как

                49
обещал, своё панно. По дороге ему никто не попался: в деревне днём все на работе, бездельника встретишь редко.
Он встал на пороге фойе клуба и долго любовался своей фреской. Хороша! Жаль, не может показать её в натуральную величину отцу с матерью. И своим преподам. Эскизы есть, конечно, но они исчерчены клетками, вид не тот. Снять бы тебя отсюда и на выставку.
Он сходил в закуток, где оставались ещё на всякий случай колера панно, взял, что нужно, и забрался на леса. Тут подмазал, там подмазал. Потом усмехнулся и, неторопясь, нарисовал на груди своей мадонны комсомольский значок, неяркий, с золотым Ленинским профилем, потом смазал его кистью серой краской, словно складку обозначил на платье.
- Вот так. И никак иначе. – Спрыгнул с лесов, отошёл к дверям: - Нормаль! Теперь 
можно и в речке окунуться. – А куда окунаться, сентябрь уже. Всё равно надо смыть с себя всё вчерашнее, как скорлупу.
Хрустально прозрачная вода в реке Москве не показалась ему холодной. Он вымыл голову с мылом, потерзал себя жёсткой мочалкой, окунулся, проплыл – брр! и какой же русский не любит тёплой воды – вытерся насухо полотенцем, оделся и пошёл, что-то напевая, на подворье Бродовой.
Там пацаны паковали рюкзаки.
- Ну, ты, Брод, когда?
- Завтра к вечеру.
- А чё?
- Надо как-то закончить обещанное.
- Значок что ли комсомольский нарисовать? – подначил Косяков.
- Я его уже нацепил, куда следует, всё путём, не у Пронькиных.
- Ну, тогда давай! – и ребята протянули ему руки на прощанье.
Аркадий заглянул за пристройку – гипсовая скульптура доходила, ждала своего часа.
- Ладно, сохни, а мы пойдём. А куда мы пойдём? В лес за грибами, удивим родителей дарами леса. – Он взял в сарае корзину и отправился к лесу, прихватив палку. Остановился у калитки, посмотрел на поле, речку, сияющие вдали купола Саввино-Сторожевского монастыря, крикнул Косякову: 
- На будущий год привезу сюда родителей отдохнуть.
- И бесплатно! – не обошёлся без подначки однокашник.
- О цене договоримся! Пока! – и двинул к лесу.

Глава 30
Маруся вернулась с фермы к вечеру, прошлась по пустому дому (надо сказать Петрушкину, чтобы кровати забирали), заглянула в сарай. Добрый вечер, Мария Николаевна! – приветствовали её Кравчёнок, Просторов и гитарист, которые, как и Бродкин, отложили отъезд на последний день, то есть на завтра.
- Вы ещё тута?
- Да, мы завтра вместе с Бродкиным решили отъехать.
- А он где ж?
- В лес отправился за грибами.
- Тут я! – Маруся даже вздрогнула. - Живой и невредимый! – Отозвался в дверях Аркадий. - И  с полной корзиной грибов. Вот, Мария Николаевна, хочу родителей побаловать.
- Тогда надо их перебрать и в погреб спустить, чтобы червь не развился. А лучше сейчас отварить и чуток присолить, чтобы так и отвезть. Как лучше считаете, так и поступайте, Аркадий Борисович.
- Во как! – удивился Сашка, - тебя по отчеству величают. Как сурьёзного скульптора. Чего изволите, ваше сиятельство?
                50
- Наше сиятельство желало бы пожрать.
- Это можно, я вас уж напоследок накормлю. Там осталась колбаса варёная, что Петрушкин принёс, я яичницу приготовлю. Будете? С колбасой яичница подойдёт?
- А картошечки жареной? -  поклянчил Аркадий.
- И картошечки, куда от вас денешься.
Аркадий решил везти грибы в Москву свежими, так красиво, перебрал их на кухне под присмотром Маруси, едва уговорив её на это, и   отнёс в погреб на лёд.
- Берите корзину с собой, пусть подарком будет. Больше мне нечего подарить, разве вот банку огурчиков.
Сели ужинать – стук в дверь. Соседка застенчивая Аграфена с тазом пирогов.
- Гляжу, Маня, цельный месяц, да больше,  у тебя жильцов полон дом, стеснительно зайти. А нынче многие отъехали, решилась заглянуть. Здравствуйте, гости дорогие. Так уж я насмелилась, вот пирогов напекла, угостить вас, прошу принять наше деревенское. – И она поставила на стол таз с пирогами, которые тут же были расхватаны студентами.
- Как вас звать-величать?
- Аграфена Филипповна. А вы кто ж да кто ж такие будитя?
-Художники, а пока студенты, учимся ещё рисовать.  А как мы рисуем, можете посмотреть в клубе, мы вам там стены расписали.
- Ладныть, завтрева схожу, посмотрю.
Нашлась и бутылочка сладенького хозяйку и соседку угостить, прощальные тосты произнести, всё, как положено. Аркадий несколько раз отлучался, бегал смотреть, как там гипс в форме себя ведёт. Но всё равно, посидели славно. И даже попели под гитару.
Ночью Бродкин попытался повторить вчерашнее, но дверь в Марусиной пристройке была закрыта, хотя свет в окошке горел долго (Марусю поглотила «Мадам Бовари»;  читая роман, она  обливалась слезами), но никакие Аркашкины ухищрения не помогли, как он ни царапался и ни мяукал под дверью и ни скрёб её ногтями, ни хныкал притворно у порога, он слышал в ответ: «Не балуйте, Аркадий Борисович. Идите спать. Ничего больше не будет. Побаловались и хватит».
Наконец, он ушёл в свою конуру и долго крутился и вздыхал в постели, громко, чтобы Маруся слышала  через тонкую стенку.
Утром он первым делом проверил  заливку. Гипс затвердел. Тогда он позвал Сашку и они вместе осторожно извлекли форму из ямы и установили её, как полагается стоять бюсту, на столе во дворе.
Аркадий осторожно удалил бинты и стал резаком разделять форму надвое. Наконец, половинки были сняты, и открылось лицо Устьинской мадонны.
- Ещё краше! – Сашка даже причмокнул. – Ещё краше, чем из глины! Ну, Кадюся, ты мастер, а бюст – доказательство твоего мастерства. Это дипломная работа, точно.
Просторов и гитарист похлопали в ладоши.
- Браво, браво!
- Ещё и на бис надо второй бюст! – Сказал Сашка.
В месте стыка половинок был заметен невысокий шов.
- Это мы зашкурим, всё лишнее уберём, - бормотал, волнуясь, Бродкин,  у меня в чемоданчике где-то есть наждак.
Он провозился с бюстом до обеда, Сашка сходил к Петрушкину, тот  дал машину, на ней они и доставили бюст в контору совхоза. А в кабинете Лашкова как раз шло совещание специалистов, была там и Маруся как бригадир  животноводческого комплекса.
Идёт совещание. Вдруг двери кабинета  распахиваются и ребята вносят гипсовый бюст Марии Бродовой, кандидата в герои соцтруда, кавалера Ордена Трудового Красного Знамени, и ставят его на край стола для всеобщего обозрения.

                51
Маруся обмерла, Лашков медленно поднял ладони и зааплодировал, за ним захлопали всё присутствующие.
- Слово имеет автор, студент художественного училища молодой скульптор Аркадий Бродкин! – торжественно объявил Сергей Просторов.
- Дорогие товарищи! Я… В общем, я … был удивлён и восхищён работой Марии Николаевны. И всеми её делами. Я городской маменькин сынок никогда раньше не сталкивался с жизнью людей простого, но главного труда на земле, тех людей, которые кормят страну, весь народ. Я ещё многого не знаю, но вот то, к чему мне удалось прикоснуться… Простите за высокопарный стиль речи, но я говорю искренно; я этим потрясён, и я влюбился в Марусю, простите, в Марию Николаевну, в её труд, в  её  манеру 
говорить, в её жесты, руки, взгляд, в  поворот головы…. Мне трудно всё объяснить, потому что я этого ещё не пережил, не перечувствовал до конца. Но я увожу отсюда с собой… вдохновение... огромное вдохновение… Может быть, на всю жизнь. Мария  вдохновила меня на  создание образа русской крестьянки для панно–фрески в вашем клубе и вот на эту работу, портрет мастера машинного доения.  Прошу принять бюст в качестве подарка вашему совхозу. Надеюсь, он займёт достойное место в клубе в галерее ударников труда. – Под  аплодисменты закончил Аркадий.
- Любуйся, любуйся, Маруся, - твердил Лашков, - гэтак, и поблагодари автора.
Маруся подошла к Аркадию, положила ему руки на плечи и поцеловала в щёку:
- Спасибо, Аркаша, спасибо, дорогой, за всё, большое спасибо.
- Да ладно, Маша, прости меня, - шепнул в ответ Бродкин.

Глава 31.
Первой, кто догадался, что Бродова беременна, была толстуха Катерина Макарычева из бухгалтерии. Маруся заглянула в контору по каким-то делам и столкнулась с Катюхой в коридоре. Бухгалтерша оглядела Марусю, упёрлась своими глазищами ей в лицо, поблуждала по нему взглядом, потом тронула её за плечи, сказала: «Ну-ка, ну-ка, повернись!» - Бродова недоумённо и послушно выполнила её указание и вспыхнула лицом, на котором Катька явственно прочитала всё, что ей показалось только сперва.
- Ты чё, мать, беременна, что ли?
Маруся резко оттолкнула её и грубо оборвала:
- Не сходи с ума, дурёха! – и рванулась в кабинет главного зоотехника.
Но Катька была бабой ушлой и опытной, она влетела в бухгалтерию, плюхнулась своей пышной задницей на стул и сделала сообщение:
- Девки, что скажу! Го-го-го! Машка Бродова залетела!
- Куда залетела? – не поняла пожилая с седым пучком главбух Евдокия Лагунина. Остальные «девки» - ушки топориком, побросали ручки  и перестали гонять костяшки по счётам.
- Не в дерьмо, конечно, а повыше. И поглубже. Понесла она, во как!
- Да брось ты!
- Макарычева, прекрати говорить глупости! Бродова и беременна? С каких это дел? Её на героя подали, - возразила Лагунина.
-Эх, Лагуня ты, Лагуня, не кумекаешь ты, Дуня! – засмеялась Макарычева. Быть бы Бродовой звездой, да накрылася ….! – она не стала дальше рифмовать, все и так поняли, а подняла со стола папку и хлопнула ею себя по макушке. Девки в бухгалтерии заржали.
- Катька, давай, рассказывай, от кого она залетела?
- Небось, от Юрки Голубева?
- Али от кого из студентов, вона их сколько у неё на постое было молодых бычков-то!
- А и статую слепили…  Надо же…. Чего ж теперь будет, а?

                52
- Какую статую?
- Ну эту, в клубе, голову из гипса, нашего, говорят. Разве не статуя?
- Статуя с ногами, а это одна голова, как на портрете,  вона, - и она кивнула на стену, где висел портрет Л. И. Брежнева.               
Конечно, Катерина не первая узнала о том, что стали горячо обсуждать в бухгалтерии совхоза. Первой была, как вы сами понимаете, Мария Бродова. Об этом стоит рассказать.
Маруся проснулась ночью, внезапно, словно кто толканул её и разбудил. Открыла глаза. Ночь стояла безлунная, и тьма ночная плавала в доме. Она лежала на спине и всматривалась,   затаив   дыхание,   в   эту   тьму.   Сна   как  не  бывало.  Маруся пыталась 
разглядеть хоть что-нибудь на потолке, но тьма стояла глубокая и бесконечная. И вдруг, может быть,  от напряжения, она увидела высоко над собой во тьме маленькое пятнышко света. Не звездочку с лучами, а именно пятнышко: аккуратное, маленькое, как зёрнышко. И потом справа от него возникло второе такое же пятнышко, и они стали крутиться одно вокруг другого. Марусе подумалось, что это что-то у неё с глазами, она моргнула раз и другой, пытаясь прогнать видение. Но оно не пропало. Вот пятнышки разошлись, слегка увеличились и внезапно столкнулись, вспыхнув снопиком света. И тут же что-то внутри Маруси стукнуло. Она вздрогнула, но не испугалась, а глубоко вздохнула и положила руки на  живот. И всё поняла. «Слава тебе, Господи!» - прошептала она, и слёзы полились  у  неё  на  подушку.  Она  и  не  пыталась их  унять.  Она  только  шептала:  «Спасибо,   Господи! Спасибо,  Стёпа! Прости меня, прости! Мама, прости меня! Простите меня, люди добрые! Слава тебе, Господи! Я тяжёла-я! Прости, Господи, мне этот грех!» - подушка намокла до того, что Маруся это почувствовала, но она лежала, не шевелясь, и если бы кто-нибудь смог сейчас взглянуть на неё, он увидел бы на лице Маруси слабую улыбку, такую же, какую уловил в ней и запечатлел  в гипсе и на панно Аркадий Бродкин.
Маруся поднялась, перевернула подушку, легла, сладко потянулась и внезапно уснула и не знала, не ведала, как во тьме ночной горели над её домом в небе две яркие звёздочки.
                *     *     *
В тот же день после утренней дойки ей удалось добраться на попутке до Звенигорода в женскую консультацию. Она ответила на все вопросы врача и он подтвердил её  беременность. Спросил:
- Когда, мамаша, думаете рожать?
- Ой, - застеснялась Мария. – Я и не знаю, наверное, к концу июня.
- Ну вот, в конце апреля в декрет пойдёте, Мария Николаевна. Это первые роды у вас будут?
- Да.
- Поздновато взялись детей заводить. Вам сколько? Ах, да, тридцать семь… Ну, ничего. Крестьянские женщины крепкие, всё могут. Будем вас наблюдать, понадобится помощь какая – поможем, не оставим. Муж у вас где работает?
- У меня нет мужа, одна я.
- Одна? Ну, вы смелая женщина. Одной будет трудно, особенно потом, после родов.
- Ничего, мы Бродовы, мы выдюжим. – Улыбнулась Маруся. – Вы меня не пужайте, я очень хочу этих детей.
- Детей? Это прекрасно, но давайте для начала выносим хотя бы одного.
- Я рожу двоих, - твёрдо сказала Маруся. Сказала, как отрезала, чем удивила и смутила врача.
- Ну, что ж, двоих, так двоих, как вам будет угодно, Мария Николаевна. – И перевёл разговор на другое: - Мне лицо ваше знакомо. Где мы могли видеться?
- Не знаю.

                53
- Так я же у вас лекции для будущих мамаш читал в клубе. Там и видел вас. На стене, и в скульптуре, под ней и подпись, что это Мария Бродова, орденоносица. Вот вы какая, оказывается!
- Чего уж там, - махнула рукой беременная орденоносица, и спросила. - А вы можете дать мне справку, что я теперь в положении. Я работу попрошу полегче, когда сроки станут подходить.
- Ничего страшного, трудитесь пока, как трудились. Сможете подъехать к нам  через пару недель?
- Не знаю…
- Ну,  через  месяц?  Сдадите  анализы,  вот  я вам  направления   выпишу.   Заранее 
привезёте, это натощак, кровь сдадите  тоже натощак. Вот, пожалуйста. И всего хорошего. И не волноваться, поняли меня?
- Чего ж не понять? До свидания.
Маруся вышла из консультации, как от следователя после допроса, хотя никогда на допросах не бывала. Присела на лавочку у входа и отдышалась. Вспомнила, что надо зайти на рынок, кое-что посмотреть. Тут на неё налетела соседка Аграфена Солдатова.
- Маша, ты что тут делаешь?
Маруся подобралась вся, потом спокойно ответила:
- Ничего. Отдыхаю, шла, шла, устала вот, - она подвинулась, - присядь, Груня.
- Некогда мне рассиживаться. Я отпросилась на полдня.
- Ну, тогда пойдём вместе. – Маруся встала.
- А тебе зачем на рынок? – поинтересовалась Солдатова. – Тебе надоть вон в универмаг, новый спинджак покупать.
- А на кой он мне?
-  А как же! Под звезду, соседка, под звезду! – И она засмеялась.
- Шутки всё шутите, Аграфена Филипповна. – Отмахнулась Маруся. -Давай не будем об этом. Ты знаешь, сколько представления к наградам проходят этих, барьеров, инстанций. Тут пропустили, а там, - Маруся ткнула большим пальцем в небо, - скажут нет, и всё. Нечего пока об этом говорить. Выдвинули – и на том спасибо.

                *     *     *
И всё-таки, несмотря ни на что, Маруся решила отпраздновать своё новое положение, не объявляя о нём официально… Вы возразите тут же, заявив, что такое не принято отмечать. Да, эту радость делят обычно двое, покупают торт, шампанское, или идут в кафе, ресторан…  Но Маруся поступила иначе. Ей не с кем было поделиться радостью, а зарождение жизни в её чреве - для неё настоящая радость, которую она ждала и о которой молила Господа много лет. И она придумала: как раз приближался её день рождения: на Покров ей должно было «стукнуть» тридцать восемь.  А  день Покрова Пресвятой Богородицы в их деревне  был престольным   праздником,  хоть  и  нет   в  Устьях  своей   церкви.  Нет, она  была   когда-то, деревянная,  да сгорел дотла ещё в царское время, перед самой революцией, а уж после неё, как известно, храмов в деревнях не строили. Вот и ходили верующие  в Звенигород, потому как в Соколовке в храме устроили склад.
Маруся скромно пригласила в гости двух подруг, доярок комплекса, соседку Аграфену, Петрушкина позвала да главного зоотехника, наставника своего и начальника и, конечно, Лашкова. На этот день у неё выпал выходной. Она с утра отправилась в Звенигород в храм, там исповедалась отцу Павлу, открыла ему свой грех.
Ну, что ж, раба Божия Мария, прости меня, Господи! – проговорил он на распев,  и Маруся, как положено, повторила за ним его слова. – Моли Бога, чтобы простил и дал тебе то, что хочешь.
- Он уже дал мне, что я хотела, о чём молила. Но я молила не о грехе, а о счастье, о детях. И я буду матерью. Разве это грех?
                54
Батюшка улыбнулся:
- «Се бо, в беззакониях зачат есьм, и во гресех роди мя мати моя», процитировал он строчку из покаянного 50-го псалма. – Мы все от рождения своего грешны. И жизнь нам дается для того, чтобы искупить перед Господом грехи наши. И своё чадо родишь ты во грехе и будешь замаливать его, коли вера в тебе крепка. И не забывай об этом ни в горестях, ни в радостях.
- Мой грех, получается, он же и моя радость?
- Ну, ну, не кощунствуй, не говори грешно. Господи, прости меня грешного! – пропел снова батюшка и Маруся вместе с ним.
Она простояла в храме всю утреннюю службу, подала записочки «О упокоении» и «О здравии», в последнюю вписала свое имя,  Голубева и Аграфену, поставила свечи на канун, помянув и Степана, и мать, отца и братьев и всех, кого помнила и указала в «О упокоении». А ещё она молилась, прося у Бога прощения за то, что скрыла на исповеди, вернее не сказала, от кого ждёт ребёнка. Отец Павел её не спросил – она и не сказала. Но она понимала, что смолчав, согрешила, и Господь-то всё видит, и всё знает, от него ничего не скроешь. А побоялась она потому, что семя-то она в своё лоно приняла от иудея, а не от православного. Вот где был грех, считала она, истово осеняла себя крестными знамениями, истово клала поклоны и вставала на колени, прося у Бога прощения.
В конце службы было причастие, она приняла его и, успокоенная, поспешила в Устьи. Дома Маруся принялась за готовку, поставила тесто, надеясь успеть напечь пирогов с грибами, которые приготовила заранее. В общем, к концу дня стол был накрыт, свежие половики на выскобленные полы настелены. Русская печь исходила грибным духом, наполняя им весь дом. Заходите, гости дорогие!
И гости не заставили долго ждать, явились один за другим. Вручили скромные подарки. Лашков коробку конфет презентовал, явно добытую где-нибудь на совещании в столице, соседка Аграфена Солдатова принесла ей дюжину носовых платков, парторг вручил отрывной календарь на 1966-й год. Всё  в хозяйстве пригодится. Товарки, стесняясь руководства, передали ей завернутую в газету бутылку портвейна. Главный зоотехник поразил всех оригинальностью: он подарил Марии Николаевне старинную бронзовую ступу с пестиком для всяких кулинарных нужд.
- Вот вам, Мария Николаевна, предание старины глубокой – наши звенигородские мастера творили. И показал надпись по основанию ступы: 1892 год, Звенигород, мастер Шинкарёв из Устьев.  Этим презентом главный зоотехник Шинкарёв обескуражил парторга и Лашкова.
- Ну, ты, Василий Ферапонтович, удавил нас с Петрушкиным, удавил, молодец, так нам, дуракам и надо, - прошептал ему Лашков.
Разместились за столом; доярки старались сесть подальше от начальства, да где уж там, прятаться не за кого, разве что за Марусю да соседку её. Лашков произнёс тост – официальную речь, в которой осветил трудовые успехи именинницы и выразил надежду на дальнейший рост показателей производительности её труда.
За ним слово попросил Василий Ферапонтович:
- Мы с тобой, Мария Николаевна, люди местные, за нами история нашей земли. - Он взял ступу за днище, повернул её колоколом, ударил пестиком в край: по дому пробежал лёгкий гул самоназванного колокола. – Слышишь? Это гудит история земли нашей, будит воспоминания обо всех, кто на ней пот проливал и защищал её. В минуту грустную или торжественную пробуди голос, вспомни всех, и на душе полегчает. А выпить предлагаю за нашу землю русскую многострадальную, дай бог ей благоденствия и счастья.
Выпили, а Маруся несколько глоточков сделал из чашки, в которую налила «ситра». И потекла беседа. Лашков спросил, почему Маруся вина не пьёт. Та пожала плечами: чего-то не хочется, прихворнула, кажись, малость. Выпили ещё чуток и полилась беседа дальше о том, о сём.
                55
- А что, Мария Николаевна, как это ты у нас беспартийной оказалась? – Спросил вдруг Петрушкин. – Это наше упущение. Его надо исправить. Давай мы тебя, передовую труженицу молочного комплекса в партию примем, а? Мы это быстро провернём, надёжней будет героя получать.
- Не могу я, товарищи дорогие, в партию идти.
- Это почему же? - удивился парторг.
- Я верующая. В церковь хожу, Богу молюся…
У Петрушкина свалился с губ кусок колбасы.
- Ка-а-к это верующая?
- Да так, как все люди, так и я, как родители мои, так и я.
- Ты же комсомолкой была!
- А вы проверьте, у нас в деревне комсомольцы – все крещёные. А кто у твоих детей мать крёстная, я знаю, да все знают, Петрушкин. Сказать?
Петрушкин покрылся пятнами, налил себе полстакана водки и хлопнул его без тоста. Выпучил глаза, махнул рукой на Марусю и принялся закусывать, хватая с тарелок всё подряд.
В это время у дома шумнула  машина, скрипнули тормоза.
О, никак «Козлёнок-Запорёнок» Голубевский. – определил Лашков. – Принимай гостя, Николаевна.
- Гостю незваному разрешите присутствовать? – И в дверном проёме возник Юрий Васильевич Голубев с букетом цветов в одной руке и с гитарой в другой. Трезвый, как стёклышко, но неухоженный какой-то, в общем, холостяк деревенский. Рубаха на нём стираная, но не глаженая, пиджак с дыркой на локте.
При взгляде не него у Маруси впервые в жизни сжалось сердце: «Вот до чего довёл себя, сумасброд», - подумала, но улыбнулась и сказала:
- Присаживайся к столу, гостем будешь.
Голубев поздоровался со всеми, а с Петрушкиным, Лашковым и Шинкарёвым – за руку, серьёзно спросил о делах, серьёзный получил ответ, но возникшее с его появлением напряжение за столом не спадало.
- А по какому поводу гуляем? Очередные трудовые рекорды Марии Бродовой обмываем, да, Маруся? – хитро прищурился  Голубев.
- Не-а, - простодушно ответила Аграфена, - мы день рождения справляем Марии свет Николавны. А заодно и престольный нынче в Устьях, Покров. Выпей, Голубь, за здоровье именинницы, как положено. – И налила ему стакан водки. – Давайте уж, чё так-то сидим.
- Ну, тогда позвольте слово. – Голубев встал, поднял стакан. – Не бойся, Маруся, я о старом своём не буду. Ты все эти годы мечтала о счастье, ждала его. Вот я и предлагаю выпить за то, чтобы ты дождалась, наконец, того, чего ты хочешь! Будь счастлива, дорогая! – И он единым махом осушил стакан. И все вслед за ним выпили и принялись закусывать.
- Чтой-то скучно сидим, гости дорогие, - сказала Аграфена, - споём что ли? Бабоньки, давай. – И  затянула «Подмосковные вчера». Женщины с подхвата подключились к ней, хорошо пели, особенно Маруся, как-никак – солистка совхозного хора, большая любительница и умелица пения. А Юрий Васильевич подобрал аккомпанемент. Пели разное, и популярное и народное. Выпивали помаленьку, расслаблялись, снимая напряжение, и разговор потёк неспешный о всяком разном…
Один Петрушкин всё вздыхал и не подключался к компании.
- Ты что, парторг? - Хлопнул его по плечу Лашков.
- Дык как же вот теперь с Марией? Верующая, а мы ей звезду прочим…  Не положено.
- А беспартийные, гэтак, разве у нас звёзд не получают? Со звездами с войны одни

                56
коммунисты разве вернулись? Ты что городишь, гэтак? Ладно, не шебурши, разберёмся на трезвую голову, пей да пой со всеми, - шепнул ему директор и обратился к гитаристу. - Юрий Васильевич, а ты нам ничего не споёшь? Давай, фронтовые, нынешний год ведь юбилейный!
Юрка пел известные и малоизвестные песни о войне, женщины ему подпевали и даже слезу пустили на «Землянке». Ох, проняла песня, до сердца достала.
- Тогда выпьем за Победу, помянем всех, кто не дошёл до неё! – Предложил Голубев и не получил отказа.
А за окном уже стягивались сумерки, сидели с включенным светом.
- Пора, наверное, нам. – Неуверенно не то сказал, не то спросил Лашков.
- Да сидите, сидите, куда торопиться?
- Завтра дел много.
- Так завтра же, не сейчас.
- К завтрему надо нынче готовиться, - назидательно молвил парторг.
- Хорошо! -  Сказал Юрка-Юркеш. Я тогда, Маруся, спою тебе свою прощальную. Ты не держи на меня обид за мою колготню. Я всегда хотел, чтобы было как лучше для тебя, так мне, по крайней мере, казалось. Но и всё. Не буду, не буду. Вот спою тебе, послушай.
И Юрка-Юркеш запел совсем незнакомое:
Мчатся кони по лугу
Друг за другом по кругу,
Бубенцами звеня…
Позабудь про меня!
Позабудь, позабудь,
Позабудь про меня!
Откуда у него взялась эта песня, сразу вцепившаяся в душу, как котёнок коготками в кофту? Сам что ли сочинил? И бабоньки тихо подпевали Голубеву: «Позабудь, позабудь, позабудь про меня…»
Покружило, помяло
По дорогам немало.
Потоптал зеленя,
Позабудь про меня!..
Почернела попона,
Стерлась сталь воронёна,
Ни судьбы, ни коня –
Позабудь про меня.
Только самую малость
Покружить  мне осталось.
Нету в сердце огня –
Позабудь про меня!..
На серебряной зорьке
Час ударит мой горький.
Не кляня, не виня,
Позабудь про меня!..
Не уйти от погони,
Видно, как на ладони.
Пожалейте коня,
Бейте точно в меня!
Позабудь про меня!
Позабудь, позабудь,
Позабудь про меня!..

                57
И завершая каждый куплет припевом «Позабудь про меня», Голубев обращался этими словами к Марусе.
Песня кончилась. Дрогнул последний аккорд. И встала в доме тишина. Все молчали. На глазах Маруси блестели слёзы. Давящую тишину сломал Петрушкин:
- Ты чего это спел, Голубь? Какую-то белогвардейщину, понимаешь, чуждую нам. Ты это гляди! Член партии и такое…
- Это не белогвардейщина, - строго и трезво ответил Голубев. Это жизнь моя. Прощай, Маруся! Пока, друзья-товарищи! – и он ушёл тихо, не хлопая, как раньше, дверью…
И Марусе подумалось вдруг, что больше она с Юркой не увидится никогда. И сердце её снова дрогнуло. Но она ошиблась.
- Ну, давайте на посошок что ли? – предложила Аграфена. - А ты, соседка, что ж себе ситра подливаешь, али гостями гребуешь? Я смотрю, ты весь вечер одно его пьёшь, к винцу и не прилабунилась.
- Нельзя мне пить крепкое, нельзя.
- Это почему же? – удивился Лашков.
- Завтра скажу. Буду в конторе, зайду и скажу. А сейчас давайте, гости дорогие, за ваше здоровье! И спасибо вам за хороший вечер!
- Маш, а нам завтра скажешь? – спросила Марусина товарка.
- Обязательно. Послезавтра. Будьте здоровы!

Глава 32.
Послезавтрашний день стал для Марии Николаевны Бродовой началом отсчёта её жизни в новом качестве.
После утренней дойки на молочном комплексе, когда было промыто оборудование, бригада села почаёвничать в комнате отдыха, украшенной грамотами, вымпелами, плакатами политического и зоотехнического содержания и засохшими летними цветами.
Все были уже предупреждены Марусиными товарками, побывавшими позавчера у неё в гостях, о предстоящем важном сообщении Марии Бродовой.
- Ну, давай, Маня, давай, докладай коллективу, чё хотела, - приступила к ней доярка Крячкова, - сказывай, сказывай.
- А что сказывать? Другую жизнь начинаю, девоньки, потому как беременная я, слава Богу!
Бабоньки притворно заохали, потому как Макарычевой Катьки диагноз и прогноз уже разнёсся по Устьям и достиг самых дальних рубежей совхозного производства.
- А Бог-то тут причём? – прихлёбывая чай, спросила досужая Клавка Мухина, - от кого залетела, признавайся.
- Ты, Клава, не следователь, а я не подсудимая. Допрашивать и пытать меня и не пробуй. Обещала подругам объяснить, почему вина на празднике не пила, вот и объяснила. Теперь только чай! – И Бродова взялась за свою чашку. – Только чай с печеньем да баранками, угощайтесь.
- Ну, а кто он, он-то кто?
- Ты о ком? – не поняла Бродова.
- Я об отце.
- О чьём отце? – опять не поняла Маруся.
- Ребёнка твоего! – Почти закричала Мухина. – Ты дурочка что ли?
- У меня будет два ребёнка. – Твёрдо и уверенно заявила будущая мать голосом, не допускающим возражений.
- Да хоть трёх рожай, коли хочешь, а их отец кто будет?! Ты понимаешь, о чём я спрашиваю? По отчеству  как мы их будем величать?
- По отчеству детишки мои двойняшки будут Степановичами… В память об их отце, Стёпе моём погибшем.
                58
Клавка Мухина ахнула, горячим чаем захлебнулась, обожгла дыхалку и закатилась кашлем, из которого её подруги вывели, колотя кулаками по спине.
- Ты чего, - засипела Клавка, - совсем рехнулась, какой Степан им отец? Двадцать лет как погиб, а ты чего, его семя в себе что ли два десятка лет носила, высиживала? Совсем ты сдурела. Залетела, так залетела. От Голубя, что ли? Больно долго ты, подруга, рожать собиралась, раньше надо было.
- А раньше нельзя было, - медленно и как-то потусторонне, словно всё перед ней отодвинулось далеко: и стол с самоваром и чашками, и стены с плакатами и вымпелами, и
товарки – всё, и будто стоит она в поле, а навстречу ей Степанов трактор тарахтит. И        Стёпа из кабины рукой машет. – Степан не разрешал. А теперь позволил. И стала я тяжёлая. – Уже в мёртвой тишине закончила Маруся.
Перепуганные подруги молчали и фантиками конфет не шуршали, только переглядывались. А лица у них были такими странными, испуганными и… смешными, что Маруся вдруг улыбнулась, словно очнулась от нахлынувшего видения, и тихо проговорила:
- Ну и рожи у вас, девки, смех один. Беременной бабы испугались?
- Мухина гыгыкнула в ответ, Бродова засмеялась, и бабоньки захохотали на все голоса.
- Ну, Манька! – Клавка вытирала концом косынки слёзы на глазах и смеялась. – Ну, рассмешила. Это дело надо обмыть! За успешное завершение утренней дойки и за Машкино пузо! – Произнося это, она встала и достала из глубины своего шкафчика початую бутылку портвейна и поставила её на стол. – Выпьем за Степановичей-Юрьевичей! А тебе, Маня, нельзя, тебе не нальём! Но за тебя выпьем!
В тот же день об этом событии на комплексе гудел весь совхоз, а Катька Макарычева хлопнула толстой папкой с квартальным отчётом по столу и крикнула главбуху Лагуниной:
- Ну, что я вам говорила?! А вы всё время Макарычевой не верите! Бродова сама нынче во всём призналась. Рожать будет!

Глава 33.
Народ так не гудел в нынешнее время при известии о том, что Пугачева сменила Филиппа на Максима, как забурлил он в Устьях от новости про Марию Бродову. Мужики только хмыкали, их такие факты не задевали, а бабоньки – да, те на своих язычках пообтесали орденоносную доярку до костей, а потом и косточки перемололи. Да, завела себе подружку и с неё снимает стружку… Ах, ты не простая была, гордая, да всё в президиумах заседала да с космонавтами за ручку здоровкалась и с самим Климентом Ефремовичем зналась, так на вот тебе! Простирнули она Марусю до бела, седых прядей ей прибавили. Наиболее алчные до чужой боли пытались добиться: от кого понесла героическая труженица социалистического животноводства, но, увы, источники информации были запечатаны, и распечатать их не было ни у кого никаких сил, что утраивало азарт исследователей.
Погудели, погудели и заткнулись, только самые неугомонные продолжали перетирать сие событие, которое никак их не касалось и не имело к ним никакого отношения. Да, на каждый роток не накинешь платок, даже если он из цементного раствора. Это было личное дело Маруси Бродовой и больше ничьё. Будь они поумней, они бы это поняли и отстали от неё, но ведь глупость всегда дружит с завистью, потому и утихнуть не могли те, кому поперёк горла встали в своё время Марусины производственные успехи и награды за них.
А Маруся жила в своём мире – в мире ожидания, от назойливых расспросов отмахивалась с блаженной улыбкой, только и скажет иногда: «Просила Господа, вот и сподобилась» и отойдёт с извинениями. Она прислушивалась к себе, к тому, что там, в ней

                59
происходит, как святое таинство зарождения жизни совершается, радовалась, восхищалась и ждала, ждала… И готовилась к материнству, словно с ней не впервой это происходило.
Но стыд охватывал её, когда вспоминала ту ночь в пристройке, которую она провела с Аркадием. «Грех-то какой! – Вздыхала она тяжко. - Прости меня, Господи!» Она не могла понять, как это всё произошло с ней, как она на это решилась? Словно кто-то извне надоумил её, сказал ей: «Вот, Мария, твой последний шанс, воспользуйся им».  И когда она пыталась вспомнить не угасшие ещё в памяти отдельные миги их с Аркадием близости, дрожь охватывал её, она вся сжималась, стискивала бедра, словно сопростивляясь тому, что произошло в ту ночь, словно отказывалась ото всего, что с ней тогда случилось. «А кабы отказалась, - шептал ей кто-то, - и деток не было бы!». Вот поди и разберись в себе в такие кошмарные моменты ночных раздумий, схожих с кошамрами.
Но природный процесс шёл своим чередом. И, как говорится, процесс процессом, а перед начальством надо отвечать, тем более, что его, начальство, запугивали самые настырные. И, что удивительно, не только бабы.
- Голубев её покрывал и выдвигал, а она вона что сотворила, прынститутка! – Кричала самая злая Любка Заболотнова, заправщица на пункте ГСМ. – А вы ей и то, и это: и рисуете её во всю стену, и лепите с неё  статую, и пляшете под её дудку! – Налетала она  во время разных мероприятий то на  профорга, то на парторга, то на главного зоотехника и директора. – Бродову туда, Бродову сюда, пожалуйста, а Бродова вот вам всем что показала!
- Да что ж она такого сверхневероятного показала? – Срывался на неё Лашков. – Любая женщина захочет матерью стать – так и станет, советская власть не запрещает рожать, наоборот, приветствует. Ты, Заболотнова, сидишь там одна в своей гээсэмовской будке и дуреешь от одиночества. Не распускала бы язык!
- А она, стерва, козу завела и Любкой назвала, зараза, мне в отместку!
Языки не умолкали, хотя многие из тех, кто осуждал Марусю, уже стали её жалеть, понимая, как круто она развернула свою жизнь, что самое тяжкое ей ещё предстоит пережить. Дитя поднимать  в одиночку это тебе не козу подоить.
А Маруся, наперёд заботясь, завела козу – молочком  будущих детишек заранее обеспечить. И назвала ей Любкой, как мать Евдокия до войны звала их козочку.
Побывала она в женской консультации, запаслась справкой о беременности. Пошла к Лашкову, но секретарша Нинка Горшкова остановила её. Поджав губы и отводя глаза, она заявила, что Владимир Иванович заняты и что по личным вопросам они принимают в четверг и пятницу с пяти до шести вечера. И надо записаться на приём. «Вона как теперь, - подумалось Бродовой, - раньше – милости прошу, будьте любезны, а теперь заплоты ставят. Ну и ладно, Господь с ними, приду в четверг». Своего удивления она Горшковой не показала, улыбнулась, попросила записать её на четверг и пошла домой.
В четверг у Лашкова в кабинете состоялся разговор.
- Ну, что, Мария Николаевна, правду люди бают про тебя, али врут? – Владимир Иванович не знал, как беседу начать, куда её и в каком духе повести, поэтому так полушутейно начал.
- Отчего ж неправда, так оно и есть. Вот и документ, - Бродова протянула ему справку, - так что я теперь для геройского труда не гожусь.
- Да…. – поскрёб затылок пальцами директор, -учудила ты… то есть, удивила всех нас. – Видя, что Бродова собралась встать, остановил её. – Ну, ну, Маруся, сиди. Заслуги твои трудовые остаются высокими, они все при тебе, их не отменишь, за них тебе и звание высокое полагается.
- Нет, нет, Владимир Иванович, не надо  званий. Хороша я буду на вручении в Кремле с пузом-то. Опозорю весь район. Ты мне подсоби с работой. Мне бы чего-нибудь полегче.
- Погоди, не торопись. Тебе рожать когда?
- В июне.
- А в декрет?
- С апреля.
- О, до него ещё дожить надо, Новый год встретить высокими надоями, ха-ха! – Он нажал кнопку селектора: - Нина, пригласи главного зоотехника!
- Он в Одинцове на совещании! – бойко отрапортовала Горшкова.
- Ладно, - обратился Лашков к Марусе, - с ним решим, не вопрос. Ты пока работай, как работала, в прежнем качестве, до своего декретного, не напрягайся, а будет тяжко, найдём тебе должность на комплексе, не бойся, не обидим. Так вот, Мария Николаевна, и поступим. Да, Голубев-то в курсе? – мягко, без нажима спросил, будучи уверенным, что без Юрки здесь не обошлось.
- А почему он должен об этом знать? Нет, Владимир Иванович, это моё личное дело, я о нём по радио и в газетах не сообщала. Но, вообще, он знает. И поздравил меня.
- С чем? – не поняв, удивлённо спросил директор.
- Как с чем? С этим самым, - и она погладила себя по животу, который еще и не был заметен.
И Лашков опять запустил пятерню в заросли затылка… Бродова ушла. В кабинет
тут же всунулась Горшкова.
- Владимир Иванович, ну как?
- Что как?
- Бродова что сказала?
- Беременная она. Вот справку принесла. Подшей в её личное дело. В июне рожать будет.
- А от кого рожать, не сказала?
- А я и не спрашивал.
- Говорят, она умом тронулась: девкам на комплексе сказала, что отец её дитяти муж Степан, на войне убитый в Берлине двадцать лет назад.
- Чушь собачья. Нормальная она, рассуждает здраво.
- А говорят…
- Вот что, девонька, ты сплетен не разноси, прикуси свой язычок и береги место, на котором сидишь. Иди, пригласи следующего, кто ко мне.
- А нету больше никого.
- Тогда, гэтак, вперёд и с  песнями, марш домой. И чего только не придумают злоязыкие бабы…

Глава 34.
Горшкова ускакала. А Лашков долго сидел и карябал ногтями затылок, словно месяц головы не мыл, всё соображал, как быть: отзывать уже отосланные на Бродову документы для представления её на высокое звание Героя соцтруда или оставить всё, как есть, то есть пустить на самотёк. Ни до чего не додумавшись, решил так: завтра как раз партбюро совхоза, вот на нем и обсудим сей заковыристый вопрос. Свалив всё на коллективное решение, Лашков почувствовал облегчение, от радости достал из шкафа бутылку коньяка, налил полстакана, выпил, закусил дешевой шоколадной конфеткой без обёртки, типа «Кавказская» и отправился ужинать в кругу семьи.
А Маруся Бродова вспоминала по дороге к пустому холодному дому свою последнюю встречу с Юркешом Голубевым, Юркой Голубем, как она всю жизнь его называла. Нет, не ту, когда он песни её гостям пел, а последнюю.
Отправилась она в Звенигород за справкой, пошла пешком в расчёте на попутку. Так и случилось: только вышла из Устьев на шоссе, прошла чуток – тормоза позади скрипнули. И машина разок гуднула. Оглянулась – Юрка из кабины своего крошечного «козлёнка-запорёнка» рукой машет. Подошла, а он дверь распахнул:
- Здравствуй, Маня! Далеко собралась?
- В Звенигород.
- Прогуляться или по делу?
                61
- По делу.
- Садись, Маня, подвезу, – вышел, открыл ей дверь, посадил, поехали…
Отъехали немного, он тормознул, поставил колченогий с брезентовым кузовом «Запорожец» на обочину, мотор выключил. Лицо небритое, помятое, с похмелья.
- Ну, рассказывай.
- О чём же тебе доложить?
- Про свои дела.
- А Какие, Юрок, у меня «дела»? – она голосом выделила последнее слово, будто подчеркнула. – Нету у меня никаких особенных дел. Работаю на комплексе, ты ж  об этом знаешь, сам меня туда когда ещё определил. Да хозяйство домашнее помаленьку веду. В свободные минуты книжки читаю, стихи люблю, да в хоре в клубе пою, хожу на репетиции.
- А телевизор не глядишь?
- Купила  телевизор,  давно,  ещё  при  маме,  она  была  любительница.  А как её не
стало, я его редко включаю. Как он начинает… работать, я почему-то плачу, маму вспоминаю, да Стёпу, хотя он мне плакать запретил.
- Когда ж это он запрет свой наложил?
- Да не дыши ты на меня! Перегаром от тебя несёт, Юрка, как от нашего сторожа Михеича. Как ты живёшь, тебя даже спрашивать не надо. По запаху всё ясно.
- Ты от разговора меня не уводи и  не переводи его на меня. Так что там насчёт Степана? Ты, говорят, от него рожать собралась?
- Собралась… - медленно и не сразу ответила Маруся.
- Давай-ка я тебя отвезу к врачу в психдиспансер.
- Зачем? Мне нужно к врачу, только к акушеру, в женскую консультацию.
Помолчали. Голубев потёр щёки, опустил стекло со своей стороны.
- Ну что, везёшь или я пойду? – Маруся взялась за ручку дверцы.
- Погоди. Не хочешь говорить – не надо, дело твоё.
- Вот именно. Это дело моё, а вы все хотите, чтобы оно было вашим, прокуроры назойливые, как мухи навозные.
- Ладно, не рассказывай. Ответь тогда на один вопрос: это не шутки, ты и вправду беременна?
- Спросишь у Лашкова, когда я ему справку привезу. А с собой её у меня пока нет, я за ней только вот собралась, да ты не везёшь. А что это тебя так волнует? Небось, когда тебе твоя Незабудка двоих рожала, ты так не суетился.
Голубев опять потёр щёки и сидел молча, отвернувшись к окну. Потом вздохнул глубоко и заговорил, словно продолжая что-то сказанное ранее.
- Да… Думал я, Маша, что счастлив я буду в жизни только с тобой. Ты ведь мне в сердце запала давно, когда ещё в школу бегали. Да вот Стёпка-друг дорожку мне к тебе заслонил. Как поётся в песне, третий должен уйти… Вот и ушёл я немцев бить, ушёл вместе с первым. Но видишь, как судьба повернулась. Должен ведь был я погибнуть. А Степан вернуться живым, да у меня в том последнем бою заминка вышла. Нет, машина была в порядке. Заминка у меня в трусливой башке случилась. Испугался я: бой последний, войне шандец, а кто знает, что в том бою случится? Слышу в шлемофоне Степанов голос: «Юркеш, давай, жми вперёд, я сзади прикрою!» А я молчу. А он опять: «Юркеш, Юркеш!» Потом матюгнулся, дал команду: «Вперёд!» и вот… Моя минутная задержка, ни для кого не заметная, чем обернулась. Мы тронулись за Степаном и тут – взрыв и всё… Мне его крик до сих пор во сне слышится, будто я в шлемофоне сплю…
Маруся закрыла лицо руками и рыдала, слёзы сквозь пальцы текли и падали ей на колени. А Голубев продолжал. Притихшая Маруся слушала его молча, вытерлась платком и сидела без слёз, онемев лицом.
- А потом я тебя двадцать лет уговаривал… Всё счастье искал.  Да не удалось…

                62
- Говоришь, счастье искал? – тихо спросила Маруся. - А ведь оно у тебя было: живой вернулся с войны, разве не счастье?
- Оно смертью друга оплачено…
- А семья, дети? Разве не счастье? А твоё положение, должность? Зачем плакаться? Но ты всё профукал, Юрий Васильевич! – Маруся впервые назвала его по имени-отчеству, - и всё пьёшь, пьёшь, никак не остановишься. Остановись, остепенись, молодой ведь, сороковка всего, ещё наживёшься в счастье, найдёшь с кем.
- Без тебя какое мне счастье? А ты вот отрезала мне дорожку к себе окончательно. Но готов оставшиеся годы разделить с тобой, помочь тебе вырастить чужое дитё.
- Почему чужое? Они оба мои, родные.
- Кто они? И где они? Ты чего, Маша?
 - Мальчишки мои, я знаю, что пацаны родются.
- Так, может, пойдёшь за меня? – тихо и жалостно попросил Юрий Васильевич.
- Нет, Юра, давай об этом не будем больше никогда.
- Тогда надо за это выпить! – Голубев полез в бардачок и вытащил бутылку. _ Давай, достань там стакан.
- Да ты с ума сошёл?!
- Ты сошла и я сошёл, та нашла и я нашёл! – он поднял бутылку. - Ничего, доставлю аккуратно, мне все гаишники – родня. Выпьем за наши с тобой радости.
- А у тебя что за радость, Юркеш?
- Она у меня одна – Победа! Ты знаешь, признаюсь, тебе – признаюсь, никому никогда не говорил, а тебе скажу: когда о Победе сообщили, я как ополоумел, раздвоился словно: один - серьёзный – Голубев Юрий Васильевич -  строил планы на жизнь и пытался их осуществить, жить, чтобы делать людям добро, улучшать их жизнь, чтобы поскорее забыли о войне; другой – Юркеш – весёлый, озорной – праздновал Победу и другого счастья не ведал и не искал. И до сих пор празднует. – Он наполнил стакан портвейном. - За Победу! – И выпил его залпом. Тут же налил четверть стакана и протянул  его Марусе.
- За Победу!
- Ни за беду, ни за Победу пить не буду. Всё, Юркеш, мне теперь нельзя, и не навязывай.
- Не-а, мы ещё погуляем Победу! – Он влил в себя налитое Марусе, нажал кнопку стартера: - Ну, поехали! Упэрэд, как говорит Володька Лашков! Упэрэд!

Глава 35.
Зависть людская не имеет пределов, границ и сроков. По поводу щекотливой ситуации с Бродовой партийное бюро после бурных дебатов приняло сторону Лашкова: оставить всё, как есть; показатели за минувший год и первое полугодие нынешнего, анкета на Марию Николаевну утверждены в Соколовке и в Звенигороде и все документы пошли дальше – что менять? Награду дают за уже выполненную работу, а не за будущую жизнь. А что там впереди может случится с претендентом, как предугадать? Есть в нашем хозяйстве доярка, равная Бродовой или лучше неё по показателям? Ну-ка, главный зоотехник, ответь, ты должен знать.
- Да нет, - сказал авторитетно Шинкарёв, -  Бродова  одна из лучших по всему Нечерноземью, не то что по Московской области. Вот, в «Коммунарке» есть да во Владимирской области – те на её уровне. А больше и нет.
Так и решили: верхнее начальство не тревожить, пустить всё на самотёк. И каждый в тайне успокоился мыслью о том, что отвечать за всё, в случае чего, придётся Лашкову и Петрушкину. С тем и разошлись.
Но нашлась-таки какая-то сволочь, настрочила донос, страстное и правильное, как передовица «Правды» сообщение «К сведению руководства КПСС» за подписью: группа трудящихся.  Счастье   Маруси  Бродовой  попало  в  жернова  опытного  писаки,  который

                63
изложил всю историю  с благородным гневом, со взрыдываниями по поводу обиженных тружениц и клятвами достичь высочайших успехов в труде на благо советского народа.
Бумага была отправлена в ЦК КПСС  не через местную почту, её отвезли в Москву и там опустили в почтовый ящик. В общем, бомба сработала, нагрянула комиссия и пошло-поехало. Вызывали и Марусю, а что она могла сообщить? Из личного дела Бродовой показали партийным ястребам справку о её беременности, со справки тут же сняли копию, заверили печатью совхоза и т.д. Не прикажешь ведь кандидату в герои отказываться письменно от неприсуждённого звания. Чушь собачья. Лашков защищал Марусю, как мог. Не помогли заверения, что и ныне у беременной доярки надои тянут    на   звезду.  Лашкову    пригрозили  снятием   с   должности,  Петрушкин  схлопотал выговорешник. Остальным поставили на вид.
В общем, документы с представлением Бродовой М. Н. на высокое звание успели тормознуть на самом последнем этапе утверждения. Так что в текущем году   одного героя
труда в социалистическом животноводстве не досчитались. А если бы она успела получить Золотую звезду? Чтобы предприняли, с кого сняли голову? Лишили бы звания с формулировкой: «За потерю нравственности»?
И вы думаете, что после этого перестали терзать несчастную беременную доярку? Как бы не так.
Перед новым 1966-м годом в разгар подготовки к встрече праздника к парторгу заявилась новая заведующая клубом Серафима Юркина.
- Товарищ Петрушкин. У меня к вам серьёзное конфиденциальное дело.
- Слушаю вас внимательно, Серафима Симоновна, - Петрушкин взглянул на профессионального работника культуры и удивился, будто видел её впервые: такое у неё было лицо, что он даже испугался. За роговыми очками смотрели на него, не мигая, округлённые серые глаза, целясь в него, как два пулемётных ствола; из под очков грозно нависал на тонкий, как бритвой прорезанный, рот острый с горбинкой нос; черные волосы стянуты на затылке и закручены в гладкий идиотский пучок. Жакет серый, как фюзеляж самолёта, под ним  белая мужская рубашка и чёрный галстук. «Пикирующий бомбардировщик - подумалось сразу, - сейчас начнёт бомбометание».
- Случилось что? – в тревоге спросил парторг.
- Есть нюансы, Леонид Иванович, надо их решить, - первая короткая пулемётная очередь.
- Слушаю.
- Полным ходом идёт подготовка к Новогодним торжествам. Размещаем новое оформление, деньги, большое спасибо, были выделены, как обещали, и получены не без вашей помощи.
- И замечательно. Но, вижу, вас что-то тревожит? Высказывайтесь, не стесняйтесь.
- Понимаете, Леонид Иванович, кое-что из старого оформления не монтируется  гармонично с новым, контрастирует с ним, так сказать, спорит художественно, вторгается в композицию, разрушает её ритм, ослабляет контрапункт… - сорила незнакомыми для парторга словесами Юркина (первая серия кассетных бомб).
- Например?
- Например – это малохудожественное панно на стене в фойе клуба с портретом доярки Бродовой, её скульптурный портрет аляповато торчит в углу, где по эскизу нового оформления должна стоять миниатюрная ёлочка с гирляндами. Бродова ведь скомпрометировала себя, она уже не актуальна, как персонаж производства. И потом, порочность её поведения, показная набожность ( вторая  серия кассетных бомб, так что парторгу захотелось заклинить люк).
- Стоп! – Петрушкин тихо хлопнул ладонью по лежащему перед ним блокноту. – Я понял. Что ты, Юркина, предлагаешь? – нарочно «тыкал» ей парторг, пытаясь осадить.
- Убрать скульптуру и закрасить панно. Малярные работы потребуют минимальных расходов…
                64
- Потом, в чём ты видишь порочность Бродовой?
- Ну как же, мужа нет, а она немолода, а рожать собралась. Это же нонсенс.
- А в чём ей набожность?
- В доме иконостас, посещает церковь, исповедуется, причастие принимает…  А ведь орденоноска… Потом, исключена из претендентов на высокое звание… Тоже нонсенс…
- Ладно! – хлопнул ладонью погромче  парторг и окончательно перешёл на «ты»: - Ты, Серафима, с дуба рухнула? С бабьих языков поёшь? У тебя дети есть?
- Нет.
- Нет, так будут! Какая баба не мечтает о детях?! Вы зачем травите Бродову? Нет такого закона у нас, чтобы за беременность травить. Панно она задешево решила закрасить.   А   оно,  ты  знаешь,  одобрено высоким начальством, заместителем министра, 
который нас недавно посещал. А женщина на панно – это не Бродова, чтоб ты знала и усвоила. Это, как сказали наши школьные учителя по рисованию и литературе – типовой, нет, типичный… типический образ советской крестьянки, редкий образ в нашем советском изобразительном искусстве, к нам его изучать приезжают художники. Я те закрашу! Мы гостей всякий раз куда ведём? К тебе в клуб, на панно любоваться и на бюст, а потом на комплекс, к Бродовой, любоваться её работой. Табличка тебя с фамилией Марии раздражает, иди работать дояркой, достигни её уровня, и мы твой бюст закажем. И прекрати бомбометания, работница культуры, довольно одной твоей анонимки в ЦК! Чтобы разговоров на эту тему я больше не слышал. Мы помрём, а панно будет нам как памятник, поняла? И вам всем, на Устьинской  земле трудящимся. Фу, всё!
- Я ничего в ЦК не писала! – завизжала  Юркина и выхватила платок из рукава. – Это не я!..
- Ладно, почерки сравнивать не будем, дело прошлое, но прекрати! – он постучал пальцем по краю стола. – Занимайся своей культурой, а в дела руководства хозяйством, коллективом не лезь! Свободна!
Петрушкин так разволновался и так устал от длинной своей речи, что хлопнул вслед Серафиме ещё раз погромче ладонью  по столу и пошёл к Лашкову залить это дело коньячком.
Но и после этого монолога тема, как нынче говорят, не была закрыта…
                Конец первой части








               
 













ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Глава 1.
Дни текли за днями, строительство социализма в стране шло к завершению, как и беременность у орденоносной доярки Марии Николаевны Бродовой. Если бы она вела дневник и описывала в нём каждый день своей жизни, нам было бы несложно, полистав его, выделить наиболее яркие её моменты.
Но дневника у неё не было,  заглянуть не во что, а выдумывать что-то автор считает недопустимым, ибо  не  собирается  зажигать  сердца  читателей  вымышленным  глаголом, сочиняя, как простая крестьянка вы’носила свою двойню (да, да, как говорилось, так и сталось), родила их легко, без осложнений, вырастила  и так далее.
О том, как живётся матерям-одиночкам до рождения ребёнка и после, лучше узнать у них самих. Но они, может, и рассказывать не станут: зачем перемалывать перемолотое, заново переживать пережитое. Тут помогли бы свидетели их жизни, да правды от соседей редко услышишь.
Но всё-таки, чтобы не обижать подуставшего (или дотошного?) читателя, кое-что расскажем.
После Нового года в хозяйстве Лашкова торопились закончить годовой отчёт, и по его результатам определить, кто чего достиг: и в полях и на фермах. И опять Мария Бродова, то есть её годовые результаты, встали поперёк горла тем, кто не дотянул до верхней планки, то есть, не сумел подняться выше плана. А Маруся её перепрыгнула легко, её планка поднялась на союзный уровень. И первые месяцы беременности не помешали.
- Во как Манька прыгнула высоко, хотя и с пузом! – язвили завистницы.
-Зря, зря её от звезды отстранили, она её подтвердила. – Так считали Лашков и Петрушкин, так говорил и заезжавший к ним иногда Голубев.
- Осрамили бабу, не защитили! Сволочи вы, голуби, сволочи!
- А ты что сделал бы?
- Я бы до генсека дошёл!
- Ладно размахивать своими ябами: я бы да я бы… После драки что махать кулаками. Будем подавать на минсельхозовскую комиссию, на Госпремию, не должны отказать…
- Петрушкин, тебе поручение, - обратился к парторгу Лашков, - готовь на Бродову документы, я с ними сам в Минсельхоз поеду. И дай информацию в «Сельскую жизнь» и «Советскую Россию», в районку.
Документы от людей не спрячешь, их же надо кому-то печатать, и опять молва пошла. Зашелестели языки. А когда из журнала «Крестьянка» приехала корреспондент с фотокорреспондентом  готовить очерк о Марусе, у некоторых истерики были.
Маруся об этом почти ничего не знала, до неё доносились слабые отголоски. А корреспондент, когда беседовала с героиней очерка, заметила её уже нескрываемый живот, выяснила, что она – будущая мама и обрадовалась, подумав, что надо обыграть в тексте её беременность, и это украсит очерк.
Бумаги утвердили в хозяйственном управлении Министерства обороны, в районе и отправили в Главк животноводства Минсельхоза.
Ну, теперь только ждать осталось. И Маруся оформила декретный отпуск, как раз  во  второй  половине  апреля.  Снег  уже  почти  сошёл,  лежал еще за сараем да за домом с
северной стороны. Скоро уж и огород надо копать.
Маруся редко выходила из дома, даже за хлебом не торопилась; а то блинов напечёт,  то  пирогов  настряпает,  даже  иногда  затевала  из  ржаной муки хлеб домашний

                66

печь. Дух отменный по дому разливался; отрез;ла от каравая краюху да вспоминала мать и детство довоенное, отца с братьями и Стёпу своего, хлебушек слезой подсаливала, да козьим молочком запивала. Козочка  ей удачная досталась, удоистая, сенца ей на зиму припасла да на пару  с рогухой Любкой зимовала. 
Как-то навестил декретницу Лашков (с подначки Голубева).
- Ну, как ты тут, Мария Николаевна? Гэтак, не тужишь?
- А что мне тужить, Владимир Иванович? Я своё оттужила. Жду вот, когда срока подойдут.
- Вот, я как раз об этом хотел спросить тебя: ты думала, как будешь действовать, когда они, срока эти наступят?
- А что? Доберусь как-нибудь до конторы, а там уж, надеюсь, транспортом поможешь? Ан нет, так машину какую перехвачу.
- Так-то оно так, а вдруг ночь на дворе будет стоять, что тогда?
- Тогда? – Маруся  улыбнулась. –  Соседку  кликну  и   буду  рожать  дома, всё  для  этого припасла, приготовила уже, на всякий случай.
- Ты погоди. Мы приняли решение провести тебе телефон; местный, но через коммутатор можно и в столицу звонить. В случае чего звякнешь в скорую, отвезут, куда положено.
- Ой, а бабы опять скандал поднимут, зачем тебе шишки лишние набивать из-за меня?
- Ничего, прорвёмся. Так что жди связистов, протянут тебе телефон. Временный, лет на пять, или на семь, пока дитё твое в школу не пойдёт, а там и московский, может,  поставим, если… Ну, да ладно.
- Пойдут, Владимир Иванович. Их двое должны народиться у меня.
- Гэтак, кто сказал?
- Это мать вам говорит, верьте моему слову.
- Двое, так двое. Но телефон будет один. – И засмеялся, заставив  и беременную вдову улыбнуться. – Ну, вот и ладно. Пока, что ли, то есть всего хорошего. Я как-нибудь яшчэ загляну. А тебе надо чего?
- Нет, спасибо, всё есть, спасибо!
- Ну, тогда хорошо. Тогда я, гэтак, пошёл…

Глава 2.
Телефон выручил Марусю, когда приспело рожать. Вызвала  скорую по телефону. Аграфена рядом случилась, проводила её до машины, которая только-только успела довести её до родильного отделения.
Хоть и поздние роды, но прошли они на удивление легко, всё время в сознании была и на все остальные года запомнила, как родила черноволосого мальчонку, и зашёлся он криком 21 июня 1966 года в 23 часа 50 минут, что потом и было отмечено в справке.
- Ну, всё, - сказала принимавшая его врач, - поздравляю, мамаша, с новорожденным!
- Нет, не всё, - ответила Маруся, слабо улыбаясь, ещё беленький сейчас явится, - и охнула от подступившей схватки.
- Ну, ты, Бродова, даёшь! – ахнула врач, сколько же их там у тебя?
- Двое, - ответила Маруся и снова охнула.
- Ты гляди, гляди, идёт! Девоньки, принимаем! – Подала команду врач.
И 22 июня в 0 часов 10 минут огласил белый свет негромким криком басовитым второй  Бродов,  почти  лысый,   как   полковник  из   кинофильма   «Чапаев»,   но  заметно 
светловолосый, просто «пашаничный», как сказала медсестра, пацан.
- А вот вам и второй, да важный какой, как генерал Анашкин, и голос командирский. Ну, что, Бродова, ещё рожать будешь или сделаем перерыв?

                67
- Довольно, - ответила ослабевшая Маруся, - отдыхайте теперь.
- Это ты, мать, отдыхай, а нам – вон, уже новую роженицу подкатывают…

                *     *     *
Юрий Голубев, держа обещание не докучать Бродовой разговорами о женитьбе, всё-таки не оставлял её до родов в одиночестве, нет-нет, да появлялся у неё на дворе (приезжать старался трезвым), справлялся, не надо ли чего, то снег откинет, расчистит дорожку до калитки, то притащит мешок комбикорма для козы, то крыльцо расшатанное поправит, машину колотых дров на зиму пригнал, в дровницу сложил. И всё молча, без вопросов.  Маруся  ему: «Зачем, мне не надо, я сама управлюсь, мне Лашков дрова обещал…», на что Юрий Васильевич бросил отрывисто: « Тебе не надо – надо мне!»
На день Победы прикатил с гитарой; Маруся его не прогнала – святое дело, праздник – закусить сообразила, позволила ему выпить. Юрка помог стол накрыть, тепличными помидорами и огурцами, колбаской копчёной, икрой красной, карбонатом украсил. Пил много и всё за Победу. Марусе банку сока яблочного трехлитровую потребкооператорскую приволок и много ещё чего. Мария не возражала, смилостивилась в честь праздника. И поставила перед Степановым портретом, увеличенным с фронтовой фотографии, рюмку с водкой и кусочком черного хлеба её накрыла: кому – Победа, Степану – погибель.
Юрий Васильевич прибыл в сохранившемся с войны военном обмундировании при всех наградах и нашивках. Пил он много, позванивая всякий раз, когда опрокидывал рюмку, боевыми и трудовыми наградами; пил, но не пьянел, нить разговора не рвал, сидел трезвее трезвого.
После очередного тоста взял гитару, спел незнакомую для Маруси песню:
По могилам, по хатам спалённым,
По станицам, размолотым в прах,
Обагрённые кровью знамёна
Пронесли, вознесли на рейхстаг.
Нам не надо величья и славы,
Нам бы только вернуться домой.
А над павшими травы кровавы
Прорастают весна за весной.
   А память не вянет, она не трава,
   И в камне, и в песне, и в сердце жива!
Для острастки черкнули автограф
На стенах воровского гнезда.
Где ж ты, дивизионный фотограф,
Шёлкнул нас бы сейчас, как тогда.
И морщины исчезли бы, словно
Четверть века слетело с лица.
И готовы за Родину снова
До Победы идти, до конца!
Маруся вдруг заметила стоящих в дверях Петрушкина и Лашкова: они слушали, замерев. А Юрка бросил на них взгляд, кивнул им и закончил:
   А память не вянет, она не трава,
   И в бронзе, и в песне, и в сердце жива!
В дверях захлопали, Голубев засмущался, Мария махнула пришедшим рукой, приглашая войти:
- Владимир Иванович, Леонид Иванович, проходите, присаживайтесь, гости дорогие.
- Незваные, - подметил Петрушкин.

                68
- А я и не собирала никого, да вот…
- Да вот я припёрся нежданно-негаданно и получилось застолье.
- А меня в кампанию вашу примитя? – возникла в дверях Аграфена Солдатова с зеленой обливной миской в руках, - не погребуете?
- Наша компания – ваша компания, - миролюбиво и важно ответил Лашков, встал и подал соседке стул, - милости просим.
- Вот, угощайтесь, салатику настригла, с колбаской, очередь в Звенигороде за ней отстояла. – Аграфена поставила миску на свободное место.
- Ой, - всполошилась Бордова, - у меня ж картошка там, наверное, уже готова; заслушалась я тебя, Юрка, - поднялась тяжело и вразвалку пошла на кухню; Аграфена упорхнула за ней: « Я помогу!»
Под картошечку отварную, да под салат, да за Победу – как рюмку не поднять! Закуски-то сколько! Аграфена подцепила на вилку резанок копчёной колбасы, прежде чем отправить его в рот, сопроводила словами:
- И когда ж она у нас будет повсеместно, в кажном магазине и без очереди?..
- И бесплатно,- добавил Лашков и ответил Аграфене, - когда все будем работать, как Бродова работала!
- А бесплатно – при коммунизме, - добавил парторг, от каждого по способностям, каждому по труду – это сейчас, а тогда – каждому по потребностям.
- А жена секретаря райкома, сказывают, с чёрного хода в гастрономе отоваривается и без очереди. Это как, по потребности или по труду? А она не работает нигде. А тебя, Маня, туда не приписывали? Или отписали уже? Ха-ха-ха!
- Цыц ты, Груня, не заводи политику, давайте без нее, - попросила Маруся.
- Нет, без неё никак. - Возразил Лашков. – Мы, Мария Николаевна, собственно, к тебе не просто так заглянули, а по большому политическому делу. И хочешь - не хочешь, а послушай.
Он достал какую-то бумагу, развернул её и прочитал: «Решением комиссии по Государственным премиям в области сельскохозяйственного производства, раздел молочное животноводство, присудить Государственную премию Бродовой Марии Николаевне, бригадиру молочного комплекса, оператору машинного доения совхоза имени генерала Анашкина Одинцовского района Московской области, получившей от каждой из пятидесяти  закрепленных за ней коров в 1965 году свыше 6 200 килограммов молока». – Прочёл и захлопал в ладоши, и все к нему присоединились, само собой.
А Лашков добавил:
- На той неделе получать поедем, готовься, Мария Николаевна.
Маруся смутилась, принимая приглашение.
- Как же я такая… с животом… куда мне…
- Ничего, гэтак, полушалком своим белым с кистями закроешься, никто и внимания не обратит, толстуха и толстуха, мало вас, что ли таких у нас. А премию получить необходимо, она тебе как раз к сроку, на дитё будешь тратить.
- Ну, за это надо выпить, - предложила соседка, - ты, Маня, теперь, небось, и здоровкаться с нами бросишь.
- Перестань, Груня, что ты, пей, давай!
Выпили, закусили. Успокоились. Разговор вернулся в русло Победы.
- К стеле ходили, цветы положили? – спросил парторг у женщин.
- С утра ещё память павших отметили, цветы живые в банках снесли, - доложила Аграфена.
Встал Голубев:
- Помянем односельчан, павших в жестоких боях с фашистской поганью. Их вклад в Победу больше нашего.  И  помянем  друга  моего  Степана  Бродова  не  чокаясь,  пусть  земля  ему  будет  пухом в  стороне германской; спи спокойно на чужбине, добрый друг! –

                69
Повернулся к портрету. – Спи спокойно. У нас всё хорошо, всё путём. И прости нас, коли сможешь.
Выпили, закусывали молча. Голубев снова взялся за гитару, перебирая струны, объявил: «Чёрный Ангел» и запел, повторяя  каждую последнюю строчку в куплете:
Я домой пришёл бы, кабы
Не сгорел бы на броне.
О защитнике Державы
Вспоминайте, девки, бабы
И подружки – обо мне.

Я бронёй враг таранил.
Хоть крепка моя броня,
Танк  он в бок смертельно ранил,
Знать на миг Хранитель-Ангел
Отвернулся от меня.

Обернулся Ангел Белый,
И крыло его дрожит:
Где ж отчаянный и смелый?!
А он чёрный, обгорелый
На броне крестом лежит.

И гармонь его и тело –
Всё не пожалел огонь.
Как  же, бабоньки, хотел он,
Возвратясь к родным пределам,
Спеть вам песню под гармонь.

Белый Ангел утром ранним
Плачет в облаке густом:
Как же я его оставил?!
Чёрный Ангел, Чёрный Ангел
На броне лежит крестом.

И горючими слезами
Заливаясь в вышине,
В небе плачет белый ангел,
Плачет, плачет белй Ангел,
Чёрный Ангел на броне…

Я с войны пришёл бы, кабы
Не сгорел бы на броне.
В день Победы, в час Державы
Вспоминайте, девки, бабы
И невесты – обо мне.
У женщин слёзы текут неудержимо, у мужиков желваки под висками буграми катаются.
- У-ф-ф-ф! – выдохнул из себя горечь переживаемого Лашков, словно вынырнул с большой глубины. – Ф-у-у-у! Где ты, Юрка, такие песни взял? По радио и в телике я их не слыхал. Это не Высоцкий ли, новый сейчас появился, говорят, артист?

                70
- Ты его и не услышишь. Это не Высоцкий и не Окуджава. Автор этих песен Георгий Чистяков, выпускник нашего МИМЭСХа. Мы с тобой дипломы защищали в 50-м, а он в 55-м вступительные экзамены сдавал. И у нас в совхозе на преддипломной практике был  в 1960-м,  помнишь,  проектировал  нам  новую  ремонтную мастерскую?  Я его  звал 
сюда, к нам работать, хотел в Минсельхоз заявку на него подавать, но он уклонился, его в издательство пригласили. Он больше сочинительством увлекался.
- Фронтовик?
- Какое там, он с 38-го года, ему в начале войны три с половиной года было. Но память цепкая, пишет роман о военном детстве.
- А ты почём знаешь?
- А мы друганы с ним, он иногда заезжает ко мне, всё меня терзает: расскажи да расскажи про войну. А потом как вывернет по-своему, аж за печёнки хватает, скажи?
- Да, царапает.
- А он, Марусь, и про тебя написал: «Доярки труд – молочный труд…»
- Ой, я знаю, этот стих  у нас на комплексе в зоотехнической газете висел. Только там автора не указали. – И Маруся прочитала до конца полюбившиеся ей строчки.
Прочитала и улыбнулась:
- В самую точку, но без хороших кормов большой прибавки не жди.
- Это точно, - заключил парторг.
Так они беседовали да чокались, да годы войны вспоминали, да песни той поры пели, какие знали,  и Голубева ещё просили Чистяковские песни исполнить…
Примчался Юрий Васильевич и в роддом, его там папашей назвали, поздравили с двойней, он в отказ не пошёл, передал Марусе сумку с продуктами, записочку вложил, она ответила, половину присланного вернула с нянькой, та объяснила «отцу», что «возвернутое пока нельзя роженице есть, на молоке материнском отразится, младенцы будут маяться животиком и аллергией».
Сумку Юрка не взял, оставил няньке,  несказанно её этим обрадовав, прыгнул в машину и помчался в своё гнездо пить водку, отмечая Машкину победу, как он назвал не известно от кого рожденных ею детей. 
Навестили Марусю и две её товарки с комплекса, и всё, больше никто не приходил. Голубев узнал в справочном отделе больницы, когда Бродову выписывают, и приехал за ней с букетом полевых цветов. Роль отца ему удалась, он даже узнал заранее, что нянькам, которые вынесут младенцев, надо сунуть в карманы халатов хотя бы по пятёрке. Юрка сунул по десятке.
А к гипсовому бюсту в клубе Петрушкин приказал приладить бирку с текстом: «Скульптурный портрет Лауреата Государственной премии СССР…» и т.д., и автора указать: художник А. Бродкин. И враз кто-то приписал на бирке после фамилии Аркадия: «Ейный хахаль». Бирку заменили, но злая приписка возникла снова. И так продолжалось до нового 1967 года, пока Петрушкин не потребовал старую бирку снять и сделать новую – бирку-шильдик, на металле, но не крепить под портретом, а ставить рядом с ним только, когда приводили в клуб гостей или школьников на экскурсию. А потом бирку потеряли…

Глава 3.
И потекла неторопко счастливая, на взгляд Маруси, жизнь, в которой надо было матери-одиночке растить двоих сыновей. А на самом деле жизнь ей предстояла тяжёлая, невыразимо сложная: у других руки опускаются, хоть в петлю, хоть в омут, а Маруся только улыбалась да приговаривала: «Ничего, ничего, всё хорошо! Справимся как-нибудь», радовалась и песни пела,  качая двуспальную кроватку, да на ночь молилась. 
Слава Богу, что сыночки  дояркины на козьем молочке росли крепенькими да здоровенькими, да и у мамаши молока было хоть отбавляй, третьего корми. Ребятки почти не хворали, ночью криком не будили мать, давали ей выспаться после дневной запарки.

                71
Собралась Мария детей регистрировать (тянуть с этим делом не советовали) – опять же Голубев. Он теперь каждый день возвращался со службы ночевать в свой дом, чтобы поближе быть к Марусе.  В доме у него со старых времён остался телефон, и он всегда мог  Марусе позвонить, не мозоля глаза ей и соседям своим появлением в её доме.
Вот везёт её Голубев в загс регистрировать пацанов и спрашивает по дороге:
- Марусь, а какое отчество детям запишешь?
- Какое надо, такое и запишу. Какое положено.
- Марусь, запиши их Юрьевичами.
- Останови машину, я дальше с тобой не поеду.
- Ну, ладно, ладно, успокойся. Как ты с ними пойдёшь?
- С Божьей помощью.
- Упрямая ты.
- Какая есть. Мы же договорились, что ты оставишь меня в покое.
- Так точно, товарищ лауреат Госпремии. Но времени много утекло, многое изменилось. Я же не предлагаю тебе жить со мной. Только…
- Оставь. Мне это зачем надо? Чтобы все Устьи опять встали на дыбки?
Юрка, не бросая руля, запел: « От людей на деревне не спрячешься…»
- Уеду я от вас. Забьюсь куда подальше, работу всегда найду.
- Это точно, тебя такую знатную с руками оторвут. Только не уезжай, Маша, перетерпи.
- А тебе что от этого?
- Сама знаешь.
Несколько километров ехали молча. Потом Юрий Васильевич снова спросил:
- А с именами разобралась?
- Конечно. Беленький – Ванечка, чёрненький – Гришенька.
- И как Иван по отчеству?
- Степанович.
- Да ты что?! – Голубев чуть не ударил по тормозам, уже ногу занёс, но взглянул, как Маруся держит детей в две руки, и сразу вспыхнуло: «Расшибутся!», и он только сбросил газ и мягко остановил машину. – Какой Степанович, откуда Степанович? – Чуть не в крик ударился он.
- Так он сам велел.
«Ладно, - подумал Голубев, - дальше не полезу, а то опять…» А что «опять», он толком не знал.
- Велел так велел. – И вдруг снова сорвался. – А Гришку запиши на меня, а, Марусь?!
- Дурак ты, Юрка. Разве мать в один день и час  может родить детей от разных отцов? Ты чего, с похмелья что ли?
- Нет, вчера не пил… к сожалению… - Помолчал и опять: - А Григорий Юрьевич звучит замечательно, скажи нет? Как пулемётная очередь. Подари, мать, эту очередь мне.
- Мало нам с тобой  кости перемалывали да грязью поливали. Нет уж, хватит с меня. Давай, поехали, мне скоро ребят кормить…
Так и записала Мария своих сыновей: Бродов Иван Степанович да Бродов Григорий Степанович. На вопрос регистраторши почему Степановичи и как фамилия отца Мария тихим голосом спросила:
- А лауреат Государственной премии СССР может дать своим детям отчество, какое хочет? Закон не запрещает?
- Нет, нет, ваше право, - торопливо ответила регистраторша, - только вот в графе «Отец» у малышей будет стоят прочерк.
- Не беда, как-нибудь переживём, - только и сказала Мария.
- Бродова, - шепнул ей Голубев, - а в соседнем кабинете можно подать заявление на регистрацию брака…
                72
- Дала бы я тебе по башке, да жаль, дети на руках. Опять ты за своё? Угомонись! - Но зла в голосе не было и гнев показался Юрке притворным…
А  Мария  подумала:   «Может,   взаправду   убежать,   куда   глаза   глядят?»  –  Но
максимализма в её порыве не было.
А разговоры по Устьям всё же шелестели: люди-то видели, как Голубев её привёз из роддома, как зачастил во двор Бродовых,  возил Марусю с детишками на регистрацию. «От людей на деревне не спрячешься…»
Юрий Васильевич помог Марусе выйти из машины и занести Ваню с Гришей в дом. Потом вернулся к «Запорожцу», достал сумку «кое с чем», принёс её на кухню, поставил на табуретку возле газовой плиты.
- Надо регистрацию обмыть, как считаешь?
- Обмывай, а я только перекушу, но сначала детей покормлю, а потом уж и стол накрою. Потерпи, иди вон, покури пока на дворе.
С соседнего двора его Аграфена окликнула, Голубев и её позвал по такому случаю.
Накормленные и перепелёнутые, Ваня с Гришей спали в выгороженной тоже не без помощи Голубева детской комнатёнке. А трое тихо сидели за столом, выпивали помаленьку и беседовали.
- Юркеш, спой про танкиста, пожалуйста,  - попросила Маруся.
- Ой, и правда, уважьте, Юрий Васильевич, - добавила Груня.
- Я бы с удовольствием, да без инструмента как-то несподручно, я его с собой не вожу.
- А где ж он?
- Дома, на стенке висит.
- На станции?
- Да нет, здесь, в Устьях.
- Так рядом же, сходил бы, Юрий Васильевич, а мы пока приберёмся, к чаю стол накроем.
Юрка прыгнул в свой «Запор» и вернулся минут через десять с гитарой и бутылкой водки.
- А это уж ни к чему, Юркеш, - упрекнула его Маруся.- Убери.
- А мы с Груней по чуть-чуть. – И взялся за гитару, перебирая струны.
- Ну, ты пой, пой, - подтолкнула его Аграфена.
- Я не артист, сразу не получается, надо настроение поймать, такой момент, когда душа к песне откроется. Без разогрева не могу. – Он налил полстакана водки, выпил жадно и зажевал конфетой.
Маруся встала и принесла ему с кухни тарелку с какой-то закуской.
- Вот, заешь, а то и не споётся.
- Споётся, - и запел вначале из кинофильма «Дело было в Пенькове», потом «На позицию девушка…», затем малоизвестные песни  «Не был я в Чернигове, не был я в Саратове…», «Подруженьку гитару» и, наконец, «Черного Ангела». И опять не обошлось без женских слёз.
А Юрий Васильевич снова налил себе и Аграфене, плеснул чуток Марусе, разбавил «Дюшесом» и вареньем:
- За Степана твоего, Маруся, давай-ка  маленько прими. Я речь говорить не стану. Просто за светлую память о твоей любви неугасимой и о друге моём.
Выпили, и  Голубев запел «Три танкиста», пытаясь перевести настроение на другие рельсы.
- Ну, а теперь, - и он снова налил, - за твоих, Маруся, Степановичей. Чтобы росли без хворей, красивыми и добрыми, крепкими да умными, стали опорой тебе и жили долго. И чтобы не встретилась им по жизни война, будь она проклята. Пусть живут да празднуют одну Победу – нашу! Будь здорова!

                73
За такие речи выпьешь обязательно, никуда не денешься.
Захмелевшая Аграфена, услышав про Степановичей, встрепенулась: «Кто такие?», выпучила   глаза  и  хотела  о  чём-то  спросить  и  Марусю, и Голубева, но махнула рукой, 
налила стакан дюшесу,  махом впила его и села, рыгнув газом, глядя в недоумении то на подругу, то на гостя с гитарой.
Наконец, она не выдержала:
- А это, Степанычи, как это, кто…
- Иван Степанович да Григорий Степанович, вон, за перегородкой сопят. Кажись, один чего-то булькает, Марусь, слышишь? – засмеялся Голубев, глядя на растерянную Аграфену. И Марии: - Ничего, народ попривыкнет, всё будет путём. Всё – зола, Марусечка!
Но народ сразу не угомонился, вскоре пошла гулять по деревне частушка:
Как у нашей Машки
Родились двойняшки.
А откудова они?
От Голубя Юрашки!
И ломали голову: вроде бы с Юркой согрешила, а почему Степановичами записала? А Юрий Васильевич, когда бабы донимали его вопросами, говорил, посмеиваясь: «Мои, мои, угомонитесь, касатки».
- А почему Степановичи?
- Так вдова захотела. В память о погибшем, не понятно что ли? И чтобы враг не догадался. Ну, что, довольны? И чтобы больше не трындеть! А то рты позашиваю и ещё кое-что зашью.
- Ха-ха-ха! Это он может, у него игла бойкая да стойкая, ха-ха-ха!
- Так малость и поутихли сплетни, только как Маруся в магазин зайдёт, так бабоньки в очереди переглядываются да перемаргиваются…

Глава 4.
Читатель, наверное, давно уже утомился и клянёт автора за долгострой повествования о том, как доярка детей растила; печёт его, возможно, интерес: куда же девался Гришка Бродов, пора бы уже приступить к этой части истории, а он у вас, господин хороший, ещё в пелёнках  бот;ется.
Автор с критикой согласен, он сам притомился  сучить  длинную пряжу-нить рассказа, тем более на дворе жара за тридцать и на небе ни облачка, только к ночи прохлада некоторая падает с росой, и легчает на душе, перо подвижнее становится.
Что же касаемо Гришки, так он не один в пелёнках, а с братом Ванюшкой, вон дают, ногами молотят. И хотя сказано было, что младенцы тихие и спокойные, всё же один от другого отличались заметно. Ванька рядом с Гришкой богатырём казался, он и родился на полкило тяжелее. А Гришка потоньше костью, но поживей.
Распеленает мать Ванечку, возьмёт на руки кормить, а он вцепится пальцами в грудь и сосёт, сосёт…  Наестся и отвалится. И всегда одинаковым манером: сначала правую рук отымет от сиськи, сожмёт кулачок и поднимет руку, будто сигнал какой подать хочет. И палец указательный в потолок направит, дёрнет рукой (этот жест Маруся назвала «За Родину! За Сталина!») и отбросит её в сторону, и отвернётся от источника своей благодати, а левую руку пока от груди не отпускает. А затем погладит её, словно поблагодарит, и улыбкой мать-кормилицу наградит.
А Гришка с первого же кормления бузить начал: во-первых, давайте ему грудь первому, а во-вторых, только левую. Если мать первым взяла Ивана – крик, если к правой груди – крик, и после Ивана не притронется к правой. А как насосётся, двумя руками оттолкнётся от материной груди, отвернётся и ногами засучит. И если его сразу на стол не положить, не перепеленать да в кровать не положить – будет скандалить.

                74
Ваня в пелёнках спал смирно и после сна лежал и помалкивал, только агукал иногда. Гришка, проснувшись, начинал вертеться в пелёнках и в итоге добивался свободы, причём тоже без крика.
Книжек по воспитанию детей, изданий доктора Спока у Маруси не было, но посмотреть со стороны опытному человеку – она всё делала правильно,  как по написанному. Откуда у простой русской крестьянки взялась такая хватка, умение ухаживать за детьми?! Гены, инстинкт материнский? Кто ни зайдёт к Бродовой  – дивится: дом прибран, дети ухожены и сама – приятно посмотреть: помолодела, похорошела, расцвела.
Скажете, так не бывает, только в книжках можно прописать А хоть бы и так. Мне героиня нужна без зазоринки и зазубринки, идеальная. Не без грехов, конечно, но она их все совершила ради материнства, исполнения женского долга, в конце концов, ради счастья своего. И грехи свои она отмолила и они были ей отпущены. И казалось ей иногда, что и не рожала она вовсе, а вымолила Ваню и Гришу у Господа, и Он дал ей их на воспитание, и она приняла детей, как родных.
Одно её тревожило: всё чаще бывал у неё Юрий Голубев, всё больше она привыкала к его помощи, всё сильнее ощущала, что просто так его участие в воспитании двойняшек для неё не кончится. И вот однажды она договорилась с Аграфеной, что та подежурит возле  её грудничков, пока она отлучится в храм; сцедила для малышей молока и приготовила из козьего прикормку. А с Голубевым – куда деваться? – договорилась, что он, если сможет, отвезёт её в церковь. Она хотела попасть к отцу Павлу на исповедь.
Написала на бумажке свой главный грех на сегодня: принимает помощь от человека, которого не любит, но не может её не принять, так как трудно одной управляться  с двумя детьми.
- Раба Божия, разве это грех? Не обязательно любить каждого, кто тебе помогает. То есть, конечно, Господь наш Иисус Христос призывает нас любить каждого  христианина, он даже говорит: «Любите врагов ваших».
- Но не той любви ждёт от меня  человек, который мне помогает. Он хочет, чтобы я стала женой его.
- А он требует этого от тебя, настаивает или просто надеется?
- Он надеется и предлагал уже много раз. Он друг мужа моего Степана, на войне погибшего. Как пришёл с войны, так…
- И до сих пор надеется… А ты значит, Мария, согрешила не с ним и отказываешь ему… - Мария согласно кивнула. – Я тоже посоветовал бы тебе подумать.  Но… знай, что церковь считает брак греховным, ежели он не освящён обрядом венчания.
- Я не могу, батюшка, выйти за него!
- Почему же?
- Господь не велит!
- А как ты это чувствуешь?
- Не знаю. Просто чувствую, и всё. И вижу сны, и вообще, я запутываюсь.
- Господи, прости меня, рабу грешную! – И Мария повторила за батюшкой и перекрестилась.
- Господи, наставь меня! – и она стала повторять за ним слова молитвы.
- Грех не в том, что ты отказываешь человеку, который любит тебя, в его намерениях, а в том, что ты, принимая от него добро, даёшь ему повод надеяться и продлеваешь его пустые надежды. Ты должна избавиться от этого греха. Господи, прости рабу грешную… - Маруся, крестясь, приложилась к «Евангелию» и кресту на поставце, встала на колени…
После причастия она не задержалась на службе, домой заспешила, быстро вышла из храма, села в машину рядом с творящим ей добро и не ведавшим, что о нём сейчас была беседа в церкви.

                75
- Маруся, а давай заедем в клуб, там сегодня новая картина «Председатель»; говорят, про нас и очень сильная.
- С ума ты сошёл, Голубев, - и,  вспомнив  слова  батюшки,  продолжила  полегче, - 
ну, что ты, Юрка, вези меня к детям, там Груня одна…
Покидая машину у ворот своего дома, поблагодарила  холодно и официально:
- Спасибо, Юрий Васильевич. Извините, что оторвала вас от дел, постараюсь впредь  вас не отвлекать подобными просьбами.
- Ну, ты, мать, даёшь! – удивился Голубев, - разговариваешь, как начальник, который собирается предложить подчинённому написать заявление об уходе по собственному желанию.
- А хотя бы и так. А подчинённый сто лет не догадается написать по собственному. Ну, спасибо за всё.
- Пока. Завтра как…
Но Бродова уже хлопнула калиткой, и слышно было, как она затопала по ступеням.
- Во даёт, - пробормотал Юрий Васильевич. – К чему бы это? Надо обдумать. – Завёл свой «вездеход» и поехал в магазин за обдумывалкой.

Глава 5.
Маруся обиходила двойняшек, покормила их и спать уложила с помощью Груни, и козу Любку успела подоить, и села с соседкой повечерять. Ей тоскливо было одной, и она уговорила Аграфену остаться с ней, если сможет, и поужинать. Соседка, правда, любила задавать  тяжёлые для Бродовой вопросы, но не жить же ей до конца дней своих бирючкой, а потом, с Аграфеной можно и пооткровенничать. Женщина она была добрая и не болтливая, и  после похоронки в 43-м на мужа жила одиноко.  Дочь  её единственная вышла замуж за солдата из тех, что на уборку картошки к ним присылали, и уехала к нему куда-то под Белгород. Писала, что живёт хорошо, работает в колхозе вместе с мужем, детей двое, мальчик и девочка, что собирается навестить бабушку Аграфену, приехать с внуками, да вот колхозникам отпуск получить летом трудно, а ей хочется, чтобы летом, речку детям показать да лес, да то, да сё…
- Нина твоя когда обещает приехать? – Спросила Маруся. Они уже перекусили и чаёвничал не торопясь, наслаждаясь тишиной тихого вечера.
- Да всё жду – не дождусь. Наверно, как пенсию оформлю, так поеду, погляжу на внуков.
- А к себе насовсем не зовёт?
- Нет.
- А ты сама не думала продать дом, да махнуть к Нинке и там работать? Ты доярка, руки у тебя золотые, там ещё рекорды поставишь, прогремишь на всю Белгородскую область, а то и страну.
- Нет, Марусь,  это вот тебя, если вдруг решишься, везде с руками оторвут.
- Куда мне. Я уже прогремела… на все Устьи, про меня, вон, народ частушки поёт.
- Это всё Симка Юркина, змея очкастая, она от зависти. Симка у нас для самодеятельности сочиняет, и даже какие-то стихи в районной газете печатает, вот бы ей…
- Да ладно, Бог с ней. Да она и не от зависти.
- А отчего же?
- От горести, Груня. Одиноко ей живётся и горько. И никто не пожалеет.
- А за что её жалеть?
- Жалеют не за что, а просто жалеют.
- Ты вот тоже одна. Тебя кто пожалеет? – Тут Груня нашла зацепку в беседе, чтобы за неё перетащить разговор в интересующую её сторону.
- Меня-то? Ты, например, разве не жалеешь?

                76
- Ну, я-то чего? Мы же подруги, а у Юркиной ни друзей, ни подруг, ни мужика подходящего нет, хотя и могла бы, молода ведь ещё.
- Я уважение многих людей к себе чувствую. Не за  трудовые заслуги, а просто…
- А Голубев тебя, я смотрю, сильно жалеет. А заступается как, знаешь! Тут баб так отбрил, что они ему и сказать в ответ ничего не смогли, только рты поразевали.
- Юрка, он по-дружески за меня заступается.
- Он за тебя и прибить может. Любит он тебя, вот чего, что уж  говорить-то.
- Наверное так… Только любовь его какая-то громогласная…
- Он ведь тебя замуж звал и не раз.
- Ну и что ж с того?
- Как это «что ж с того»? Какая бы семья получилась, ну вас…
- Нет, Груня, это лишнее.
- Почему же? Он бы и детишек своих… твоих, то есть, - тут же поправилась Аграфена, встретив жёсткий, вспыхнувший гневом взгляд Маруси, - ребятишек твоих усыновил бы, и жили бы вы припеваючи…
- Попиваючи, - усмехнулась Маруся. - Не в этом дело. Я – Бродова, Бродовой мне и жить, и жизнь закончить. И дети мои будут Бродовыми.
- Понятно, Маша, понятно. Кипяток-то не остыл? Давай ещё по чашечке…  Скажи, вот Юрий Васильевич последнее время всё около тебя, да около тебя. Я тебе честно поведаю: одни у нас говорят, что ты его приваживаешь, другие считают наоборот, что он к тебе прилепился. Как же вы с ним дальше будете?
- А никак. Я, конечно, виновата, что увлеклась его поддержкой, как-то не подумала ни о чём, а вокруг этого, оказывается, вон как народ бурлит, пуще, чем вокруг международного положения. Я никогда ни о ком, и ни о чём не сплетничала, и думала, что и про меня нечего болтать. Но ведь сплетни не кончатся, если я накажу Юрке не ступать на порог моего дома?
- Нет, не кончатся, ещё пуще распалятся дотошные бабёнки.
- Ну и ладно. Господь им судья. А Голубеву скажу, чтобы он ни на что не рассчитывал; я это ему двадцать лет назад сказала, и сейчас объясню в последний раз. И в дом он один больше ко мне заявляться не будет. Дотяну декретный отпуск, ребят в ясли определю, а сама на комплекс вернусь. – Она улыбнулась. -Нам с тобой, Груня, ударный труд – единственная палочка-выручалочка. Без него засохнем.
- А тебя как лауреата никуда не приглашают?
- Только на торжественные встречи в нашем совхозе.  А там тоже поначалу приглашали, до родов ещё. - Мария опять улыбнулась, вспоминая что-то. - Я когда лауреата получала, живот, как советовали, шалью прикрывала, - она махнула рукой, смеясь, - а потом, когда на каком-то форуме увидали моё пузо, так с вопросами отстали. Присылают иногда какие-то газеты и брошюрки о передовом опыте, про достижения в животноводстве, я их просматриваю, конечно, гляжу, как другие работают, и всё такое… Вот выйду на комплекс, там иная жизнь начнётся.
- Соскучилась, никак?
- Есть маленько.
Соседки допили чай и распрощались, довольные беседой. Аграфена – потому, что спросила, о чём хотела, хотя ответы не все её удовлетворили, а Маруся – потому, что в чём-то выговорилась и что-то для себя решила; в общем, разошлись, обе довольные.
Маруся перед сном посмотрела сыновей,  проверила, сухие ли они; мальчишки сладко спали и не подавали никаких признаков беспокойства. Потом она читала молитвенник перед иконами, в конце встала на колени и ещё долго молилась и шептала слова от себя, от души, держа в левой руке сложенный молитвослов, а правой крестилась. И легла в постель умиротворённая и благостная.
И явился ей во сне после долгого перерыва Степан. Будто идёт она по вспаханному полю  с  мальчишками  своими:  слева  Гришу за руку держит, а он всё вырваться норовит;
                77
справа Ваня молча и послушно шагает. Одолевать пашню тяжело, ноги в почве вязнут, жёсткие комы бьются в босые ступни. Но на душе всё равно радостно, хотя и неясно, куда 
и зачем они идут. И вот снизу склона выползает трактор, не старый, а новый, современный ДТ-75 гусеничный, красивый, красный, гремит, дымит, сцепку борон за собой тащит, пашню разделывает, значит. А тракторист из кабины им соломенной шляпой машет. Кто это там? Глянула – ох, никак Степан Бродов! Сердце у Маруси зашлось от счастья, Гришка прыгает и кричит: «Мужик в шляпе! Мужик в шляпе!» А Ваня шепчет, слышит Маруся: «Папка…»  и тоже в ответ замахал рукой.
Встал трактор, смолк мотор. Степан надел шляпу и сказал безо всяких приветствий: «Ну, явилась, вдовушка клеймённая? Каяться пришла? Нагуляла босоту? Куда теперь вас дену? – И не улыбается Стёпа любимый, и взгляд жёсткий, глаза чужие, голубым пламенем из них пышет. Онемела Маруся, не находит, что и ответить. А он протягивает ей кукую-то бумагу и требует: «А ну, подпиши покаянное прошение, тогда возьму тебя с собой вместе с грехом твоим! Полезай, пацаны, ко мне!» – И лязгнул зубами, и ощерился недобро.
Гришка начал было карабкаться на гусеницу, пытаясь забраться в кабину, Маруся сдёрнула его на землю, прижала детей к себе. «Ты не Стёпа!» «Да ну? Кто же я тогда, греховодница?» «Ты бес! И под шляпой у тебя рога!» Лжестепан закатился громовым смехом. А из-под склона пашни другой трактор показался, не ярко-красный, а синий. Ваня замахал ему рукой: «Там папка!» А из трактора Степан кричит:  «Крести его! Крести!» Маруся вспомнила слова из молитвы, которую читала на ночь, подняла руку и произнесла: «Да погибнут беси от лица любящих Бога и знаменующихся крестным знамением, и в веселии глаголющих: радуйся, Пречестный и Животворящий Кресте Господень, прогоняяй бесы силою на тебе пропятого Господа нашего Иисуса Христа, во ад сшедшего и поправшего силу диаволю, и даровавшего нам тебе Крест Свой Честный на прогнание всякого супостата!» - и наносила крестное знамение раз за разом по представшей перед ней сущности в облике Степана. Потом  треск со звоном,  вспышка и всё исчезло.
И тут к ним подкатил синий трактор, ведомый её дорогим Стёпой.
- Маша, детушки! – Степан сиял молодой улыбкой.
Гришка снова полез на гусеницу, но был строго остановлен:
- Ко мне нельзя, Маруся! Не надо меня касаться. Говори так, далёко собрались?
Маруся растерялась поначалу, потом поняла всё и сказала:
- Повидаться пришла, детей показать. Вот Ваня, а это чёрный цыганёнок – Гриша.
- Я знаю, как их зовут. Ваня мой, а Гришка на Юркеша похож. Ну, да ладно, знаю, что не его, знаю, что всё зовёт он тебя замуж, а ты упираешься.
- Он помогает мне их растить.
- Ну, и хорошо, спасибо ему.
- Но как мне-то, идти за него? Как скажешь, так и поступлю.
- Решай сама. Хочешь – живи с ним так, не расписывайся, не то быть тебе дважды вдовой. Ну, что ж, ходоки, идите домой, нет ничего на свете лучше родного дома. Прощай, Маруся. Больше не проси встреч, не жди меня. Ты сама всё можешь, всё понимаешь, всё видишь. Живёшь правильно, мудрая и умелая. Зачем я тебе? Прощай! Прощайте, Ваня и Гришаня! Береги их, мать! Особенно гляди за Гришкой, ох, гроза!
- Стёпа, родной, а ты можешь сказать Юркешу, чтобы не звал меня больше?
- Ишь ты какая. Ну, ладно, прощай! – Трактор рванул с места и пелена, словно занавес театральный, отсекла Степана от Маруси и он исчез…  А у неё слёзы, слёзы набежали, она зарыдала и… проснулась.
Только-только начинало светать. Ночной мрак слегка поредел. И в полутьме предутренней малый огонёк лампадки высвечивал лик Богородицы на старинной иконе в углу  Марусиной  спальни.  Она  поднялась  с  постели,   подошла   к   иконе,   помолилась,

                78
постояла молча недолго – пошла проверить детей. Гришка разботался и размахивал во сне кулачками.  Ваня  спал спокойно, как мать положила, так позы и не менял, а указательный   
палец на правой выпростанной из пеленок руке куда-то указывал путь массам. Он был, наверное,  светлым и правильным, потому что на губах Ванюшки играла слабая улыбка…
Она вернулась к себе, легла и долго не могла уснуть, перебирая в памяти детали привидевшейся ей во сне встречи, пытаясь извлечь смысл из увиденного, отыскать в нём какой-либо знак. Откуда и почему вдруг возник Лжестепан?  Чтобы это значило? Грех ли её обернулся бесом, и она изгнала его крестным знамением и молитвой, или это указание, что ей нужно больше молиться, каясь перед Господом в своих прегрешениях? И она молилась и молилась. Долго молилась, потом ей не пришла в голову, как-то незаметно, не отсекая молитв, мысль: а какие сейчас у меня могут быть грехи? Сижу дома, никуда не хожу, ни с кем почти не общаюсь, не грешу вроде. Э, ты, Маня, так не смей думать. Грех не только в делах, но и в мыслях. Сказано: «… во гресех роди мя мати моя…» Человек рождается во грехе и вся его жизнь – это искупление греха, так наверное? Надо будет батюшку спросить…  И она опять молилась. И думала о Голубеве и о том, что сказал ей Степан о двойном вдовстве.
Это что же значит, недолго танкисту осталось времени пожить на свете белом? И вспомнилась песня его… Чёрный ангел, черный Ангел…  Господи, спаси и сохрани раба твоего Георгия. Надо ему как-то сказать, чтобы поберёг себя да в храм сходил исповедался. И она опять молилась: за Юрия-Георгия, за детей, за себя… Молилась, молилась и не заметила, как провалилась в сон.

Глава 6.
Голубев не заставил себя долго ждать, явился. Внёс в дом коробку, стал её разбирать: погремушки, пищалки, мягкие игрушки, машинки заводные металлические.
- Да куда им? Они ещё и не ползают даже. А эту страсть железную зачем?
- Ничего, пусть привыкают к металлу. – Дальше пошли пакеты с едой, какие-то фрукты, две пачки пельменей и, конечно, бутылочка портвейна.
- Ты зачем это?
- Ну, как же, Новый год скоро ведь. Пельмешек   приготовь, а, Марусь?
- Иди, сам вари. Я ребятами займусь.
Маруся не стала пока сопротивляться очередной попытке Голубева изображать их семейную жизнь; когда освободилась, накрыла стол. Юрка тут же вытащил из коробки, спущенной под стол, бутылку водки.
- По маленькой. Под пельмешки, страсть как люблю.
Маруся думала и раньше, как подступиться к нему с трудным для обоих, ну, может быть, и для неё одной, разговором. А он помог ей, дал «ключик», как ей показалось.
Юрка выпил немного, расслабился, пиджак снял, на спинку стула повесил, разговорчивей стал, а то всё молчком сидел. Он достал и распечатал пачку «Беломора», но хозяйка выразительно постучала пальцем себе по лбу, и он убрал папиросы.
- Марусь, давай поговорим.
- Поговорим; погоди только, я ребят погляжу. – Двойняшки сидели друг против друга в подушках: Гришка молотил погремушкой, пытаясь дотянуться до Ивана, а тот увлёкся соской и клевал носом. Маруся вернулась к столу, присела.
- Ну, давайте, рассказывайте, что там у вас. Хотя нет, знаете что, Юрий Васильевич, давайте я вам скажу. А скажу-расскажу я тебе, Юрочка, друг ты наш со Стёпой единственный, сон свой вещий. А вы налейте себе чуток, примите и послушайте, он к вам имеет отношение. – И она рассказала ему свой сон – не весь, а только то, что касается его одного.
Голубев слушал, не перебивая. Мария говорила долго, а когда закончила, вдруг увидела, что перед ней сидит совершенно трезвый бледный и растерянный и какой-то помятый жалкий мужик.
                79
- Вот так, дорогой ты наш. Береги себя, прекрати праздновать Победу каждый день.
- И тебе Степан явился и это говорил? – тихо произнёс ошеломлённый Юркеш. – Я думал, что чепуха этот сон…
- А ко мне больше один не приходи. Не мучь меня и не баламуть встречных и соседей, да всю деревню…  Найди себе хозяйку в дом, тогда и милости просим с ней к нам в гости!
Голубев встал, открыл рот, пытаясь что-то сказать, но она его опередила.
- И не надо ничего говорить, всё уже переговорено, и каждое слово будет лишним. Я люблю вас, Юрий Васильевич, как друга. Как Стёпу я вас любить не могу. И никогда не буду. Простите. Вот вам Бог, а вот и…
Юрий Васильевич медленно застегнул рубашку на верхнюю пуговицу, надел пиджак, снял с вешалки у порога шапку и полушубок, достал пачку «Беломора», кинул в рот папиросу и тихо вышел за дверь…
На крыльце он постоял, опустив голову, покатал ею, словно пытался отогнать наваждение, потом потёр лоб, надел шапку и полушубок, закурил, спустился во двор и, похрустывая снежком, пошёл за ворота к своему «Зазику», притулившемуся у забора…
А Марусю поглотили дела домашние да материнские заботы, за которыми ей некогда было подумать о нынешней встрече с Голубевым. И только позже, когда простояла перед иконами с молитвами «На сон грядущим» и с блаженством усталого человека вытянулась под одеялом, перебрала по привычке все события дня минувшего, остановилась на Юрии Васильевиче и долго думала о нём и о себе, правильно ли она поступила, не наговорила ли чего лишнего, не обидела ли человека, который так настойчиво, особенно в последнее время, добивался союза с ней.
Первые годы-то после  войны всё как-то шуточкой, под рюмочку да под гитарку: «Маруся, выходи-ка за меня…»  Женился потом, вроде бы отстал, слава Богу. Ан нет, задурил, потерял семью и снова стал возникать на её пути… Ей не хотелось дальше размышлять об этом, и она решила, что поступила правильно. И тени сомнения у неё в этой её  женской правильности не возникло, и желания посоветоваться с кем-нибудь не почувствовала.
Со стороны посмотреть, так кто-нибудь из читателей в подобной жизненной ситуации сказал бы: «Дура баба! Тебе мужская поддержка нужна в твоём положении. Чем пропадать с двумя мальцами, выходи за мужика, пока зовёт, и живи счастливо, не горюй. Ах, тебе любовь подавай?! На пятый десяток уже поворачиваешь, а всё туда же. Ничего, стерпится – слюбится. Будет с кем старость делить».
А могут быть и другие мнения на этот счёт. Но не будем отнимать хлеб у читателей, умудрённых опытом «быстротекущей жизни», покушаться на их волю самим посудачить над положением Маруси, покричать враз в несколько голосов, как на передаче «Пусть говорят» у Малахова, пусть поговорят.
Бродова поступила так, как поступила, и даже попытка автора навязать ей иной вариант поступка не удалась; он где-то по ходу развития сюжета пустил его на самотёк, ослабил влияние на персонажей, «приотпустил вожжи», я бы сказал так, что их характеры сформировались к середине первой книги несколько другими, чем задумывались первоначально (а были они тогда ещё расплывчаты) – нет, не хуже, но точнее, а Бродова – твёрже.
И не будем тревожить её сон; намаялась она, сами знаете, изрядно, путь отдыхает. Что ждёт её завтра, кто знает. Да и все мы знаем разве, что нас завтра ждёт?
Голубев в своем плохо протопленном доме в неуютном одиночестве лежал до рассвета на неразобранной  постели, не  сняв  полушубка,   дошибал  початую  у  Бродовой  пачку  «Беломора» и думал, думал…А о чём, надо ли рассказывать?   Надо, наверное,   только   по   одной   причине:   чтобы   представить   читателю   более    яркую

                80
характеристику героя. Но думы могут быть разные. Например, такие: «И чего ты нашёл в этой простой деревенской бабе? Ну, прости, не баба   – доярка, мастер машинного доения,
но всё равно доярка. У тебя вон какая была Незабудка и девчонки – дочурки… ты спятил? Что молчишь, скажи что-нибудь» - «Не знаю. Я люблю её. С детства, со школы. Она моя, понимаешь, моя, родная, тёплая, близкая… Она для меня всё… Я не могу подобрать другие слова. Двадцать лет, как с фронта пришёл, подбираю их, чтобы сказать, кто она для меня».
А кто-то другой, например, сказал бы так: «Но ты ведь от этой, как ты говоришь, любви себя потерял ещё не до конца, но можешь скоро совсем потерять. Зачем это тебе? Для чего?» – «Без неё – да, я всё теряю, я без неё даже учиться не хотел. А с ней я могу всё». – «Да ты уже многое упустил, тебе не двадцать пять». – «Ничего, ещё не всё потеряно. Но только с ней, потому что, как говорится, я без неё жить не могу. Вот такие пироги». «Да ты просто алкаш. А как бухнёшь, так в тебе взыграют кристаллы безумия, и память в прошлое тянет, туда, где Маруся молодая, и ты гусар, вот ты и начинаешь давить на газ. А по сути… Ты глянь на себя в зеркало с похмелы, на кого ты похож. И трезво погляди на свою любовь, на что она похожа. Смешно, честное слово, смешно на вас смотреть, на тебя ненормального и на неё несчастную».
«Я не алкаш, - отбивался Юркеш, - я русский пьяница. Мне пьянство в радость, а не в болезнь. Я от него не завишу. Могу хоть нынче бросить. Но как же тогда наша Победа? Как мне её праздновать? Кто не прошёл войну, тот нас, фронтовиков понять не может. Этого не касайтесь, это неприкосновенно!»
«Ага! Со своими гуляшками ты столько потерял, что теперь ищешь оправдания этим потерям». – «Дело не в потерях, а в находках. Дело в том, что я ещё не нашёл своего главного в жизни». – «Ну, ищи. Ищи…» Голубев, словно от невидимых, а точнее, от предполагаемых оппонентов сам себе задавал вопросы и сам на них отвечал. Где-то искренно, где-то лукавил. Ну, какой же русский мужик не слукавит, говоря о выпивке?!
Так и не додумавшись до истины (а возможно ли её отыскать за ночь, если за всю жизнь не нашёл? Правда, бывает, что она открывается внезапно  в миги озарения или откровения, и такие миги называются «моментами истины»), он пролежал до утра, поднялся, выбрился начисто, умылся. Напился из холодного чайника и поехал в своё хозяйство.

Глава 7.
Голубев не внял Марусиному и Степанову (во сне) запрету. То приедет, выйдет из машины, потопчется у ворот, в калитку постучит – никто не открывает; выкурит папиросу, постучит ещё раз, кивнёт прохожим, бросая взгляды из-под бровей, кинется в машину, и она рванётся с места, как ужаленная тёлка. То начнёт названивать Марусе, но никто трубку не берёт; молчит, не откликается Бродовский дом на порывы Голубевского сердца.
В очередной день Победы, ставшим красной датой в календаре, он сходил в числе многих селян к памятной стеле, торжественного собрания по случаю праздника накануне его не посетил, хотя его и приглашали как односельчанина. Почему не посетил? Гордый был Голубев, а потом на его маленькой семеноводческой станции люди тоже хотели праздника. Там  были и вдовы, и ветераны войны и тыла, и все готовились, организовывали застолье.
Маруся на собрание 8 мая выбралась: Голубевская тётка баба Нюра навестила в эти дни Бродову, спросила, не надо ли чем помочь, увидела на комоде  приглашение на праздник, руками всплеснула:
- Ой, и мне такое же принесли. Пойдёшь?
- Куда мне, баб Нюр, с двумя-то…
- А давай я посижу, а ты сходи.

                81
- Как же так, вам там будут что-то вручать, а вы тут.
- А ничего. Не люблю я скопища людские. А ежели чего, скажи,  что я сама тебя просила.
Надела Мария Бродова свой торжественный пиджак с наградами на белую блузку и пошла. И грамоту с премией получила, как труженица тыла и на себя, и на бабу Нюру, и деньги ей в конверте принесла, и грамоту передала, и ещё сказала бабе Нюре, что её наградили бесплатной путёвкой на две недели в открывшейся недавно неподалеку от Устьев пансионат Минводхоза. А Марии вручили путёвку в санаторий матери и ребёнка под Звенигородом.
А 9 мая часов в шесть к воротам Бродовской усадьбы вплотную подкатил новый, приписанный к семеноводческой станции «козёл» и засигналил на всю округу.
Маруся была не одна – отмечала праздник с Аграфеной.
- Я открою, Маш? – спросила соседка.
- Небось, Голубев шумит. Ладно, пойди открой в честь праздника, а то ворота, гляди, расшибёт.
Развела створки ворот Аграфена, и «козёл» подкатил к самому крыльцу. Из него вышли Голубев с Лашковым, а потом выпорхнула совхозная заправщица Любка Заболотнова и скромная тихая жена Владимира Ивановича Нина Кузьминична.
- Маша, выходи, принимай гостей! – открыв дверь в дом, крикнула Аграфена.
 Бродова вышла на крыльцо, и шумная компания предстала перед смущённой хозяйкой. Бог ты мой! Ту и пакеты, и букеты, и гитара…
Голубев слегка тронул струны, скомандовал Любке кивком «Не громко: дети», и она легонько потопала туфельками:
                Паровоз бежит,
                Колёса  стёрлися.
                Вы не ждали нас,
                А  мы припёрлися!
И вдвоем спели домашнюю заготовку:
                Юрка: Ах ты, Любка,
                Ты моя голубка!
                Любка: Ах ты, Юрка,
                Ты моя конурка!
И Юрка подмигнул Марусе, давая понять, что выполняет её условие, явившись к ней в дом не в единственном числе.
Маруся предложила вынести стол во двор или в пристройку, где прибрано и светло – есть окна. В общем, там, где когда-то Аркадий Бродкин ваял из глины бюст Маруси. Мужики отправились за столом,  вынесли его в пристройку и вышли покурить. Гостьи поднялись в детскую, поглядеть ребятишек, ведь никто ещё из деревенских не видел, кого же там нарожала знатная доярка Бродова. Страсть как охота поглядеть.
Ну, когда накурились и нагляделись, занялись расширением скромного меню двух вдов в трёхкратном размере. Маруся отнекивалась от деликатесов, но Лапшин и Голубев в один голос заявили, что эти продукты куплены на средства   директорского фонда как приложение ко вчерашним наградам.
- А что? – уколола Маруся Юрия Васильевича, - и бабе Нюре тоже?
- А как же, - невозмутимо ответил тёткин племянник. Больше в этот вечер шероховатостей не возникало.
Разместились, наконец, вшестером за столом, разлили спиртное, уговорили Марусю выпить рюмку кагору (церковное вино и лечебное: больным в войну прописывали,  по рецептам в аптеке покупали!) выпили за помин души всех погибших, потом - за Победу и дальше, как водится, как во всех домах: сначала с долей печали в словах и в настроении, потом уж как обычно…

                82
Юрий Васильевич  взял  гитару,  провёл  рукой  по  струнам, успокаивая  разговор,
потом постучал ножом по бутылке, объявил новую песню Георгия Чистякова, негромко запел:
Окончен бой, и почернел рассвет.
В деревья, в небо, в землю въелся порох.
На двести человек готов обед,
А на обед явилось только сорок.

И серым треугольником беда
Стучит в осиротевший дом солдата.
Несытая военная еда
У каждого была солоновата.

В больших домах шумливых городов
И в хатах, избах деревень негромких
От всех родов, фронтов и всех взводов
Лежат ещё седые похоронки.

С войны, что в жизни не было лютей,
Они кричат, истлевшие в конверте.
Но как осколок, в сердце у людей
Надежда до сих пор живет: «Не верьте!»
- Да, - всхлипнула после всеобщего молчания Груня, - я лет десять всё не верила, что мой Филипп Иванович не живой. В похоронке-то указано было, что пропал без вести, вот я всё и думала: где-нибудь, да живёт мой Филя, может, когда и подаст весточку, а то и объявится. Всякое ведь бывало. Вон, в Брёхове, у дальних моих родственников в пятьдесят четвёртом из лагерей сын пришёл; как бывший в плену сидел…
- А я Степана своего двадцать лет ждала, надеялась… А потом вот…
- А чё так-то? Ждала, ждала и вдруг это, перестала, как отрезало? – спросила Любка Заболотнова. Голубев стукнул её коленом в коленку. – Ты чё? – повернулась она к нему.
- Я это… спеть ещё хочу.
- Погоди, Юра, я отвечу. Я поступила так, как мне Стёпа повелел. Без его согласия я ничего в жизни не делала и не делаю. – Заболотнова и Лашковы удивленно уставились на Марусю.
- Как это так, Мария Николаевна? -  тихо спросила Нина Кузьминична…
- Душа его, Нина Кузьминична, с моей душой не расстаётся. Она меня и убедила, что Стёпа погиб, она меня и на поступок благословила…
Лашков, почувствовав возникшее  за столом напряжение, встал и предложил:
- А давайте выпьем в память о Степане Бродове и за счастье, какое возможно, Бродовой Марии! 
Выпили. Аграфена сходила в дом, отварной картошки к столу принесла. Под картошечку да под  тост Лашкова «За женщин-тружениц!» выпили ещё.
- А я войны почти не помню, только вот бомбёжки. Мне четыре года было, когда нас с сестрёнкой и братом мамка от немцев уводила из-под Вязьмы. Где, рассказывала,  пешком, где на телегах, где поездом. А потом снова ножками. Так до самого Можайска. А оттуда уж к вам, в Устьи, тоже пешком. Здесь мамкина тётка родная жила, Анна Васильевна Хлебникова, может, кто помнит. Она нас и приютила.
- И как же вы это всё выдержали, Люба? – удивилась Лашкова. – Да вы героиня! Такой путь проделать детскими слабыми ножками! Поразительно!
- Да разве я дошла бы? На маминых руках да на солдатских, когда наши  отступали. Не дай Бог!
                83
- А давайте я вам детскую Чистяковскую спою, про войну?
- Пойте, Юрий Васильевич, - поддержали женщины.
И полилась негромкая песня:
Опять приснилась мне война.
Но в ней не слышно грома пушек.
Ко мне является она
Фанерным холодом окна,
Голодным детством без игрушек.
Война бродила по тылам.
Стучала в окна похоронкой.
Боялась мать спросить: «Кто там?»
А вдруг не нам, а вдруг не нам?
Война не обошла сторонкой.
Нам в сорок первом было пять
И три – улыбка неуместна.
И мы умеем вспоминать,
И вот опять, и вот опять
Во сне приходит моё детство.
Война грозит из-за годов
Пожаров чёрной пеленою,
Неизмеримым горем вдов,
Безмолвием голодных ртов
      И всем, что связано с войною…
Опять приснилась мне война.
Но в ней не слышно грома пушек.
Ко мне является она
Фанерным холодом окна,
Голодным детством без игрушек.
Уходит сон и вновь светло.
А ветка клёна за окошком
Стучит застенчиво в стекло
(Ах, сколько лет уж утекло),
Как будто просит хлеба крошку:
- Тётенька, подай! Тётенька, подай…
Горожанка Нина Кузьминична полезла за носовым платком.
- Не прогневайся, - ответила песне Аграфена.
- В каком смысле? – отняв платок от глаз, спросила её Лашкова.
-Это я не вам, Нина Кузьминична, я на песню: когда нищий пацан в войну стучится к тебе в окошко и просит: «Тётенька, подай», а подать ему нечего, ты отвечаешь: «Не прогневайся». Так-то вот. Нам это знакомо, правда, Маруся? – Маруся согласно кивнула. 
- Вон, значит, как, - проговорила Лашкова, - значит, в песне точно по жизни уловлено.
- По памяти детства. Он хорошие стихи и песни пишет, подлец, - сказал Юрий Васильевич.
- А мою деревню фашист всю спалил, вместе с людьми, и просить подаяние некому было, - сказал Лашков. – А маму фашисты повесили как партизанку, при мне. - И молчание пало на  застолье. – А он улыбнулся и спросил: - А Георгия Чистякова не Юрием ли Голубевым зовут? - И все, раскрыв рты, повернули головы в сторону гитариста.
- Если бы это был я, - расхохотался Юрий Васильевич, - я бы сейчас не с вами сидел, а пил бы водку где-нибудь в союзе писателей или в этом, как он называется, в ЦеДэЭле, в Центральном Доме Литераторов.

                84
- Володя,  а почему бы нам не пригласить этого Чистякова в наш клуб? И в школу к детям, и чтобы он у нас в отделениях выступил, а? – спросила мужа Нина Кузьминична.
- Это надо поручить Юркиной, - посоветовал Голубев.
- Ой, гэтак, штурмовик может всё испортить, - отмахнулся директор совхоза.
- Почему? – удивился Голубев, - она такое умеет запросто.
- Тогда я поручу ей, гэтак, с тобой связаться, поможешь?
- Придётся, куда от вас денешься.
- Юра, спой «Чёрного Ангела», - попросила Маруся.
- Может, хватит грустить, рванём весёленькое?
- Ну, пожалуйста, - не отступала Бродова.
- Ой, Юрий Васильевич, правда, спойте. – Подключилась Лашкова.
После песни выпили за Победу, за Державу, был бы Петрушкин, подняли бы рюмки и чашки за родную партию и лично за товарища Брежнева Леонида Ильича, но выпили за родную землю русскую.
- За родные наши Устьи! - вдруг предложила Аграфена.
- Эх-ма! – Воскликнул Голубев, - впервые слышу такой тост, согласен! За малую родину, за Устьи!
 И  пошло веселье, посыпались частушки под гитару. Начала Заболотнова, хулиганка, с притопом, под общий смех:
А я дочка кузнеца,
И штанишки кованы.
Все попытки у Юрца-
Молодца рискованны.

Боле Голубева в Устьях
Нету парня скромного.
Не добился у Маруси
Блюда он скоромного.
Голубев только посмеивался, Маруся рукой махнула с улыбкой, а Любка закричала:
- Это не я, это всё Юркиной работа.
- Юркина или Юркиной? – смеясь, переспросила Нина Кузьминична.
- Она, востроносая, не знает, куда силы девать, мессершмит носатый, - ответил Лашков и крикнул:
- Гэтак, а ну-ка я, инвалидную! – И прикрыв ладонью левый глаз, пропел, не попав в тон гитаре:
Приходи ко мне в овин,
Милая, бесценная.
Ничога, што глаз один,
Остальное целое!
- Ты где такое взял?! – прокричала жена в общем хохоте, - никогда от тебя  не слышала.
- Места надо знать, - прозвучало в ответ, - и опять смех, - народ, гэтак,  поёт, народ надо слушать, - скромно ответил Лашков, а уж Аграфена вступила:
Вывозить пора давно
От бурёнушек...  навоз.
Председатель, ставь вопрос,
Не сопрело бы оно!
- А теперь хозяйка, хозяйка! – затараторила Любка, обнимая Голубева за шею.
- Ну, Маруся, давай! –Юрка сделал проигрыш, - вступай!
И она вступила, вспомнив давнюю  частушку:

                86
               - Я военную, Стёпину:   
                Скоро Гитлеру могила.
                Скоро Гитлеру капут.
                А советские машины
                По Берлину побегут.
- Это точно, прокатились мы по германской столице на гусеницах, и если надо будет… - Голубев замолчал, а потом резко ударил по струнам.
- Ну, что, перебил я веселье праздничное? Простите фронтовика, война в нас сидит и будет там сидеть до нашей кончины, да, Володя?
- Так точно, - ответил Лашков, - но это не значит, что мы должны жить, опустив носы долу. Нет, мы от веселья не отказываемся, давай, танкист, дальше весёлое.
- Марусь, тебе весёлое петь, ты у нас в хоре запевала, просим! – сказал Голубев и заиграл частушечный мотив , и Маруся спела:
                Замесила тесто я,
Тесто лезет за края.
Как тут с милым не сравнить –
Тоже лезет пошалить.
Все смеются: « О-го-го-го! Вот это Бродова! -  А Заболотнова колотит локтём Голубева: «Это она про тебя, Голубок, про тебя».
- А теперь Кузьминична!
Кузьминична не подкачала, масленичную тему подхватила:
На широкой масленой
Увязался мил за мной.
Всё канючил: «Дай, блин, дай!»
                На те блин и не замай!
 Вслед за ней Любка сорвалась:
Мил на масленом заводе
Производством руководит.
Бочку масла приволок
Мне на маслену милок.
За такое масло
Я на всё согласна!
И Голубев завершил :
Говорю подружке Рае:
Травы я сушу в сарае.
Приходи ко мне в сарай
На сеансы «Не хворай»!
- Это какая  Райка? – заволновалась Заболотнова под общий смех. - Медсестра из медпункта что ли?
Пока гостевались и пели, Маруся не раз отлучалась посмотреть ребятишек, сделать, что надо, и Аграфена ей помогала. Но вот пению конец. Любка Заболотнова рвалась ещё, но Голубь приостановил её порыв:
- Ну, будет. На всю округу концерт развели, народ к заборам прилип: чё там у Бродовой за ассамблея собралась. Вот послушайте ещё одну Чистяковскую песню, я её хочу Марусе подарить. Тебе, Маня, она посвящается. – И добавил, улыбаясь: - и таким женщинам, как ты.  Георгий Чистяков, «Калина».
В поле выросла калина
От лесных сестёр вдали,
Чтоб взглянуть, как в небе клином
Пролетают журавли.
Словно выбежала в поле
Поглядеть на белый свет,
                86
Да осталась на приколе
У прожитых долгих лет.

Вот опять весна смешала
Песни шалые в ручьях.
Белых кружев полушалок
У калины на плечах.
Ой, калина, ты, калина.
Дай мне былочку всего,
Посажу её для милой
Возле дома своего.
 
И жара тебя калила,
И студили холода.
Только ты, моя калина,
Неизменно молода.
Вьюга все пути смешала,
Меркнет белый свет в очах.
Красных кружев полушалок
У калины на плечах…
Кончилась песня. Помолчали. Но видно было, что даже непутёвую Любку-заправщицу совхозную она проняла до печёнок, потому как она готова была расплакаться, это заметили все.
- Ну, - вздохнул Лашков, - пора нам, гэтак, и честь знать. Утомили, поди, хозяйку. Ей детишками надо заниматься, а мы распелись.
- Нет-нет, сидите, гости дорогие, у меня всё в порядке. - Успокоила их Маруся.
- А на посошок?! – Воскликнул Голубев.
- А на посошок будет самовар, чай с пирожными звенигородскими.
- Московских бы эклерчиков. - Любка потёрла ладони.
- Наши не хуже. - Возразила Нина Кузьминична.
Самовар Аграфена ставила во дворе, и он давно был готов и только ждал своей минуты.
Согрелись  чаем  да  рюмочкой  между  чашками – к  вечеру  прохладой повеяло, да
 снова запели: и «Коробочку», что полным полна, и «Бродягу», который  Байкал переехал, и «Подмосковные вечера», ими праздник и завершили.
Под конец поднялась хозяйка.
- Я что хочу сказать, - начала она…
- Слово имеет лауреат Госпремии… - рубанул Лашков.
- Ладно, Владимир Иванович, давайте уж так, по-простому. Я молвить вот что хочу. Мы сегодня много тостов произнесли, но забыли о главном. Предлагаю налить и выпить за тех, кто пришёл домой живым и принёс на своих плечах Победу. За вас, Владимир Иванович, за тебя, Юра, можно, я вас расцелую. – Она обняла и поцеловала Лашкова, потом подошла к Голубеву, обняла танкиста, прикоснулась губами к его шершавой обожженной войной щеке.
А звуки песен и частушек от Бродовского двора разлетались далеко за его границы, и кто с улыбкой слушал, а кто ворчал зло: «Эвон, Бродиха разгулялась, лавреятка хренова, и всё ей нипочём, накашляла вы****ков неизвестно от кого и как ничего не бывало: нате вам грамоту, нате вам премию, нате вам путёвку в санаторий. Власть у нас гниёт с головы, гниль до низов дойдёт – беды не оберёшься…»
Гости расходились. Владимир Иванович вдруг спросил Марусю, когда она планирует выйти на работу.

                87
- Вот полтора года детям исполнится,  я их в совхозные ясли определю и ко Дню Советской армии аккурат выйду на комплекс.
- Добро! А с яслями поможем. Ты, Мария Николаевна, вообще-то не стесняйся, спрашивай, ежели чего надо, звони. Машину там заказать, огород вспахать, дровишек подвезти или что другое.
- Спасибо, Владимир Иванович. Всего доброго, Нина Кузьминична!
Лашковы в машину не сели: мы пешочком прогуляемся, вечер больно хорош.
Любка повисла на шее Голубева, зашептала ему в ухо:
- Поедем ко мне, у меня всё есть, я тебе пельменей домашних, самодельных отварю.
Юрий Васильевич при слове «пельмени» издал тошнотный звук:
- Б-б-у-у! Избавь, меня воротит от них уже.
- Тогда борща подогрею, что тут, наелся разве, всё по струнам, да по струнам. У меня и водочка есть.
-Это интересно, ёшки-пешки, это нам подходит. Поехали! – И он усадил Заболотнову в машину.
- Ой, смутит она мужика, стерва крашеная! – Вслед им бросила Аграфена.
- Ничего, хоть при такой, всё не один, может, и одумается, меньше гулять будет, храни его Господь! - И Маруся перекрестила отъезжающую машину и стала закрывать ворота.
Аграфена осталась помочь ей прибраться  после гостей, стол перетащить в дом, да детей обиходить на ночь.

Глава 8.
Подошло время, Маруся устроила детей в ясли и вышла на работу.
- Ой, девоньки, смешно мне, я отвыкла ото всего, - смеялась она, переступив порог комплекса, - за полтора года забыла всё.
- А ты глаза закрой, руки сами вспомнят! – крикнул кто-то из доярок.
- Не притворяйся, Бродова! – зазвенел голос Клавки Мухиной. – Наше грёбаное дело забыть невозможно. И в гробу будешь хвататься за коровий сосок.
-  Работу любить надо, тогда и… - попыталась  было ответить ей Маруся.
- Ну, поехала лауреатская пропаганда, давно не слышали, - отбила Клавка.
- Клавка, ты будешь хватать не коровий, а что покрепче, поздоровей… - последнее слово Дуськи Сафоновой, Марусиной бывшей напарницы, потонули в женском гоготе. Но  Клавку просто так не заткнёшь.
- Это не про меня. Вон, Бродова, схватилась не за то, что надо, теперь ясли загрузила…
Никто не засмеялся, будто и не слышали, работой занялись, тем более, в станки пошли животные. Дойка началась, не до болтовни.
Бродову временно назначили подменной дояркой, группу коров, как в прошлые годы, не дали, заведующая комплексом так объяснила:
- Малые дети  отвлекают мать от работы; чуть что – заболели, сиди с ними дома, ищи себе подмену.
- Да они у меня крепкие, не хворают, - пыталась объяснить Маруся.
- Погоди, ещё намаешься с ними. Ребёнок, как в сад или ясли попадает, начинает болеть: все хворобы собирает, никуда от этого не денешься. В яслях и чтобы не хворали? Такого не бывает. Так что, готовься к трудностям и оформляйся подменной.
Правду женщины говорят: в детский сад ребёнок пойдёт – все болезни оттуда принесёт. Пока Ваня с Гришей в яслях-саду пребывали, покоя  матери не было: приходилось и врачей вызывать, и в поликлинику возить, и машину у начальства выпрашивать.  И  то  с  одним, то с другим, а то и враз с обоими дома сидела. Какая уж тут

                88
стабильная работа, какие рекорды. За своими пацанами держать бы уход, болезни их залечивать да в ясли-сад провожать. Так в подменных и проходила Бродова, пока детей в школу не отвела.
А школа от детсада через дорогу. Всю выпускную группу и проводили из него с песней в 1-й класс, которая  оканчивалась словами: "Ну, здравствуй, школа, здравствуй: мы пришли!" Громче всех пели братья Бродовы, так старались, что Гришка даже закашлялся, голос чуток сорвал: он сипел после занятий, взахлёб делясь в матерью впечатлениями от школы по дороге домой. Маруся по поводу 1 сентября отпросилась у заведующей комплексом, отвела их утром на торжественную линейку с огромными букетами гладиолусов, которые вырастила для этого дня на своем участке, и теперь вела ребят домой со счастливой улыбкой. Ах, как хорошо! Всегда бы так!
Голубев пропал, в смысле, перестал навещать Марусю. Наведывался, правда, поначалу пару раз с прилепившейся к нему Любкой Заболотновой. Но Бродова встречала гостей холодно ( не любила она Любку – не за злой язык, а за её прилипчивость, была уверена, что не такая спутница нужна Юрию); к столу не приглашала, говорила, что дети растут и всё время у неё отнимают. Не до гостей ей, не до гулянок, с мальчишками бы управиться…
Потом,  болтали  дошлые  бабы,  отшил Голубь Любку, вроде бы остепенился, даже 
вывел свою станцию в передовые, грамоту Верховного Совета она получила за семеноводческие успехи. Дочки у Юрия Васильевича прошлым летом гостили, большие уже девчонки, красавицы. Но к Марусе он с ними не заходил и пути-дорожки их не пересекались.
А недавно слух прошёл, что бывший танкист к старой своей симпатии Катьке Лопаткиной с первой фермы, что на первом отделении, переехал и вроде бы парня её Пашку усыновить обещал.
- Так ей уж сорок пять, куда замуж-то в такие года? – на весь совхоз удивлялась Клавка Мухина.
- В сорок пять баба ягодка опять! – возражали ей языкастые товарки. – А и Голубь не пацан, а ветеран войны, ему Катька – самый раз! И не сорок пять ей, а сорок семь, наверное, точно не помним.
Про Марусю сплетни не утихали много лет; ребята уже в класс седьмой ходили, когда  завистницы и злопыхатели назойливые на  новый предмет для перемывания перекинулись: старая дева завклубом Симка Юркина, засрачка носатая забеременела, а кто её обрюхатил – неизвестно.
Клубную работу Юркина год от года вела широко, ничего плохого не скажешь. Кружки, студии, хоры – взрослый и детский, выставки, встречи с именитыми гостями, вечера, праздники, культурная жизнь бурлила, привлекая народ. Что ни выходной – люди в клуб тянутся: то юрист, то женский врач, то клубный ансамбль выступают, то писатель приехал, то свои хоры поют, то театр областной прибыл. Не говоря уж о регулярных киносеансах; и здесь умудрялась  Симка киногруппы привозить, с живыми артистами народ знакомить.   Этого у неё не отнимешь. 
Она донимала Лашкова, профорга и парторга, главбуха – всё руководство, вытряхивая из него какие-никакие деньги на гонорар знатным гостям, не за так же будет читать вам свои стихи столичный поэт или петь артисты областной филармонии. В управлении культуры у неё были связи, эти связи иногда посещали мероприятия Юркиной. Чаще других – важный, похожий на барина чиновник-смотритель. Приезжал он к клубу на «Москвиче» первого выпуска, осматривал выставки, заглядывал на репетиции,  на занятия студий и везде одобрительно и величаво покачивал головой с пышной прической Алексея Толстого.
- Ну, что ж, - говаривал он в кабинете Лашкова за традиционной гостевой рюмкой  коньяка,  -  работа  Симы,  простите,  Серафимы  Симоновны  завидно качественнее, чем у

                89
многих её коллег в клубах района и, я не побоюсь сказать, опираясь на опыт свой и области, давно заслуживает высокой оценки. Симка сидела рядом с лицом победительницы и очки её пылали восторгом.
Кончилось тем, что под нажимом речей чиновника подготовили необходимые документы, с помощью Юркиной, конечно, и через какое-то время С. С. Юркина была представлена к званию «Заслуженный работник культуры РСФСР» ( засрак, как говорят остряки), и вскоре гордая до невозможности она появилась в кабинете Лашкова с полученным значком на тощей груди.
Нашли возможность выписать ей приличную премию, и засрачка Симка закатила по этому поводу банкет в клубе с приглашением ценителя её способностей из управления культуры гривастого под Алексея Толстого Эрика Эдуардовича Шматко. Без подробностей сообщим, что после банкета он остался ночевать у Юркиной. Жила она в квартире при клубе, так что наутро ранёхонько, никто даже не заметил, «Москвичок» Эрика укатил. Но стал чаще, раз в неделю появляться позади клуба у входа в жилище Серафимы. А вы  говорите, в СССР секса не было. Носатый и волосатый Эрик вскоре получил в совхозе кликуху Орёл и его наезды так стали отмечать в Устьях: «Опять к Юркиной Орёл прилетел».
Неопытная в сексуальных отношениях Юркина вскоре почувствовала в себе какие- 
то изменения, короче, чтобы не расписывать детали, в итоге она оказалась в женской консультации. Вышла она оттуда с полным убеждением в том, что перспективным и заслуженным работникам культуры дети не нужны. Женатый, но бездетный Эрик, которого Серафима называла коротко: Эр, узнав о положении тайной своей подруги, обрадовался и потребовал ребёнка сохранить.
- За  пару месяцев я всё улажу. Жена меня поймёт, согласится на развод и ты переедешь ко мне.
- А её ты куда денешь?
- Мы всё решим, дай мне  только время.
- Эр, ты не обманешь?
- Что ты, Фимуля, Шматко никогда никого не обманывал.
Жена подбила глаз Эру, накатала жалобу в парторганизацию и в Минкультуры, но жажда отцовства оказалась сильнее, хотя на победу Эра ушло не два месяца, а восемь. И до родов Юркиной пришлось ходить в качестве матери-одиночки. И вот тогда-то она испытала на себе всё, через что прошла Мария Бродова.
А на Марусю у Серафимы давным-давно вырос большой зуб:  еще в первые месяцы Марусиной беременности Юркина учинила  в клубе тайный междусобойчик с районным начальством и приказала нескольким певцам из хора, в том числе и Марусе, услаждать гостей пением. Маруся отказалась категрически. С тех пор и начал этот зуб расти. Тогда ещё Петрушкин не мог понять, отчего это Юркина покатила бочку на Бродову, прицепившись к её гипсовому бюсту. И вот теперь  в фойе клуба она столкнулась с Юркиной. Живот у той был уже очень хорошо заметен, хотя она и пыталась скрыть его от посторонних глаз за безрукавкой-размахайкой.
Стоят друг перед другом лауреат Госпремии и  Заслуженный работник культуры. Маруся уставилась на её живот, Симка впилась в доярку взглядом.
-Что, Бродова, сколько уж лет, а ты всё никак собой не налюбуешься?- Серафима кивнула на панно.
- Здравствуйте, Серафима Симоновна. Не знаю, что во мне нашёл художник, на что тут любоваться?
- Вот и я говорю то же самое, пора эту мазню закрасить, заменить новым сюжетом, современным.
- Воля ваша, Серафима Симоновна. Иногда глянешь на себя молодую, так и…
- Не особенно и молода была. Хотя уже и постарела.

                90
- Да, художник примолодил меня тут, да и я ли это?.. Я  себя такой не помню.
- Время идёт, всё меняется, пора и это менять. А Гипсовый портрет свой забери от греха, он поставлен самовольно, без документов. И в управлении культуры так считают.
- Это пусть начальство решает, - ответила Маруся спокойно, не спуская глаз с живота Юркиной, - я бюст сюда не ставила, не самовольничала.
- Что ты на живот мой уставилась, Бродова? Он что, тебе соображать мешает?
- А что мне соображать? Это вам надо думать, как вскорости рожать да как потом…
- Это не твоя забота. У ребёнка есть отец, и мы скоро распишемся.
- Совет вам да любовь. – И пошли каждая по  своим делам.
Сердобольные  бабки доносили до Серафимы всё, что о ней болталось и пелось по деревне:
Всем детей приносит аист,
А кто к Юркиной забрёл?
Если вы не догадались,
Сообщаем, что Орёл.
Так что из мутной речки под названьем Сплетня она нахлебалась вдоволь. Бродовского терпения и характера у неё не было, и Фимуля « не одну истерику закатывала 
Эрику». Но Орёл оказался терпеливее и за месяц до родов взял её под своё крыло.
Для особо интересующихся сообщим, что в свой срок Серафима Шматко вышла на работу в своей прежней должности. Но жила она уже не в совхозном клубе,  а в райцентре, в кирпичном элитном доме, прозванном в народе Бастилией, где проживала вся местная власть в двухуровневых квартирах. Орёл ездил теперь на «Волге» и с водителем, а Симка прикатывала к месту службы на старом «Москвиче», который вскоре заменила «Жигулями». Дальнейшую сладкую жизнь этой культурной пары проследить трудно да и не хочется; ходили слухи, что в Горбачёвскую перестройку Серафима заведовала в райцентре дискотекой, которую впоследствии приватизировала и открыла на её базе кафе-бар со стриптизом, начав прививать массам высоконравственную западную масс-культуру, выполняя установку новой власти на выжигание калёным железом зародышей советской культуры, всего «совкового» в людях.
Но мы забежали далековато, почти в нынешнее время, о котором судить не будем, хорошее оно или какое другое; после нас найдутся оценщики нашей жизни, это их работа и удел. Вернёмся к Бродовым. Мария получила, наконец, постоянную группу бурёнок, с былой страстью взялась добиваться прежних показателей; былого уровня надоев почти достигла, но чувствовала, что силы уже не те, много их на детушек потратила да на переживания, хотя ей еще не было и пятидесяти. «Ничего, - думала знатная доярка, - к своему юбилею добьюсь, чего хочу, войду в прежний режим». И вызвала на соревнование известную доярку из Тульской области. Во как! «Опять Бродовой не сидится спокойно, опять высовывается!» – затрещали завистницы и пустые балаболки. А Маруся повеселела, осмелела и дела её пошли замечательно.
Да ещё и в хоре пела, и солировала, песня «Калина» в её исполнении стала её визитной карточкой на концертах не только в клубе, но и на выездах хора в район и область. Устьинский хор выступал на областных конкурсах, завоевывал дипломы; пару раз Юркина возила их на российский фестиваль сельских хоров в Брянск и Смоленск, пели и в Октябрьском зале Дома Союзов в Москве, стали лауреатами, что и зачлось Юркиной, помогло ей получить звание.
А Ваня и Гриша учились, росли, а время катилось лихо к годам трудным и тяжёлым.

Глава 9.
Двойняшки у Бродовой были совершенно разными и не только на лицо; и не потому,  что  один  был  чёрный,  а  другой  пшеничный,  золотой;  характерами  они  тоже
                91
совершенно не походили один на другого. 
Гришка рос бесёнком, Ванюшка  молчуном-сапуном. Скажет мать Ивану: сиди здесь, и будет сидеть, ни на ладонь не сдвинется, пока она ему не разрешит сменить позицию. Гришку же невозможно было оставить одного. Зайдёт Маруся с ними в магазин, поставит у окна: «Стойте здесь смирно!». Ваня стоит, не шелохнется, а Гришка нырнёт под прилавок, цапнет в коробке конфету и найдут его потом где-нибудь в подсобке.
Сидит Иван во дворе на травке, складывает медленно пирамиду. Маруся знает: где его оставила, там и найдёт. Гришка налетит с криком, выхватит игрушку, кружки, раз-раз – мгновенно соберёт, бросит брату и утопает в сарай, загремит там чем-то, что-то свалит на себя, заорёт благим матом. Маруся выбежит на крыльцо, ахнет, кинется в сарай, вытащит Гришку во двор, ткнёт на траву рядом с братом, цыкнет: «Сиди тут, не то задам!» А ему терпения хватает на минуту.
Вот подросли братья. Мать поучает:
- Ты, Гриша, старше Вани на двадцать минут, ты должен его беречь, защищать, спасать и помогать ему. А ты почему его бросил? Куда тебя черти носили? – А черти носили его на чердак, и он сверзился с третьей ступеньки лестницы, хорошо, что ничего не сломал себе, не разбился. – Ох, беда с тобой!
А Иван сидит себе и сидит, посапывает, кубики складывает неторопко, а как сложит фигуру какую, правую руку вверх и палец указательный возденет и ткнёт им  в потолок или в небо. Топила Маруся печь, Ваня огонь созерцал, Гришка в топку всё норовил что-нибудь засунуть: клочок газеты комком скатанный, мамкин тапок, ложку чайную алюминиевую…
- А по рукам? – шлёпала его мать по пальцам, – а по заднице? – и ещё шлепок, не больно, конечно, но поорать надо обязательно.
- Плита горячая! Её огонь нагрел. Тронешь – бо-бо будет, понятно?! – Ванька согласно кивает, руки за спину прячет, Гришка цапает пальцами плиту и вопит благим матом. – Ну, что я тебе говорила? Зачем ты это сделал? – Наливает воды из-под крана в ковш. – Суй руку в воду, быстро!
Пацаны ещё подросли, и Маруся поняла, что хоть Гришка и живчик, лидер, ребята за ним тянутся, и ему подбить их на что-нибудь – раз плюнуть, и сообразительный не по годам, в уж болтлив – сравнить не с кем, но над ним должен быть кто-то, кто может его осадить.  Иван – да, он может остановить и спасти брата.
И однажды она наказала братьям:
- Вот, сынки, слушайте, что мамка вам скажет. Хоть Гриша и раньше родился, старшим среди вас назначаю Ваню. Ты, Григорий, должен слушаться его во всём и подчиняться ему. Понятно, голова твоя кудрявая?
-Понятно, - ощерился в улыбке Гришка, хотя по его физиономии было видно, что никакой власти над собой он никогда не потерпит.
- А ты, сынок, - обратилась к Ивану, - следи за ним, ты за него отвечаешь, поэтому охраняй Гришу, защищай его и, если надо, спасай. Ты будешь передо мной в ответе за брата. На всю жизнь, понятно?
Иван кивнул головой и потряс поднятой рукой. Этот наказ матери сын принял, как солдат присягу.
С Гришкой сладу не было в школе. Чего он только ни вытворял на уроках и переменах, и после занятий! Корчил рожи одноклассникам, раскрашивал своё лицо акварелью – и не только на уроке рисования – и под индейца, и под чудо-юдо, кривлялся у доски, смешил класс, выделывал такие штуки, что даже учительница не выдерживала и смеялась вместе  с классом, а потом хлоп по столу ладонью: «Бродов! Встань к доске! Бродов, постой в углу смирно, нет, не так, а спиной к классу! Бродов, Григорий, выйди вон и завтра без матери в школу не являйся! Бродов, дай дневник!» Страницы его школьного  документа  пылали  воззваниями  учительницы  начальных  классов,  а далее и

                92
всех педагогов школы, написанными красным карандашом: «Стрелял горохом в товарищей из трубки! Нарисовал чернилами себе усики и изображал Гитлера! Бегал на перемене по партам! Писал неприличные слова на доске!.. Полил школьный кактус керосином, принесённым в банке!..»  и так далее. Не будем увеличивать список Гришкиных проделок. И после каждой записи было приглашение Марусе явиться в школу.
- Ваня, - сетовала мать, - ты хоть  останавливай его там, мне некогда каждый раз ходить в школу.
- Бродов, сядь! Бродов Григорий, повернись! Вернись на место, Бродов! Гриша, перестань жевать! Бродов Гриша, оставь в покое соседку по парте!.. – и конца этим замечаниям не предвиделось.
Гришка был драчлив не по годам. В первом классе набросился на восьмиклассника и часто-часто колотил его своими остренькими кулачками, пытаясь попасть в лицо, но не доставал. Их растащили, парень  растерянно хлопал глазищами и удивлённо спрашивал нападавшего:
- Ты чего, малой? Я ж тебя зашибу!
- А ты не обзывайся, козёл лупоглазый, а то мы с Ванькой тебя завалим!
Надо сказать, что Ваня был посильней Гришки, этакий крепыш, будто накачаться где-то успел. А он просто от природы сам по себе набирал силушку. И был здоровее многих ровесников. Но никогда ни с кем не дрался, а Гришку всегда пытался удержать от стычек или оттащить, потому что тому чаще всего попадало в баталиях, а Ваня не забывал о материнском наказе.
В отличие от брата Ваня Бродов вёл себя спокойно, на уроках сидел тихо, погружённый в себя. Что он там делал, в себе самом, никто никогда не мог узнать, да и Ваня ничего толком объяснить не мог, в каких странах и мирах он блуждал. Эту его особенность заметила учительница начальных классов Алевтина Константиновна.
- Ванечка Бродов! – окликает она его во время объяснения нового материала. – Ты где? Ваня Бродов, ау! – Гришка  толкает брата под рёбра.
- А, чего? - встрепенётся паренёк и озирается, не понимая, где он и что от него хотят. «Алевтина, Алевтина!» - шипит сбоку Гришка.
- Ну, и где вы путешествовали, Иван Степанович? – Иван молчит. – Может, расскажешь нам, где ты отсутствовал во время урока? – Он молчит и лицо его искажает гримаса, сообщающая учительнице, что вслед за этим по щекам Ванюшки побегут слёзы.
- Ну, ну, - жалеет его мудрая педагогиня, - не отлучайся, пожалуйста, от нас, слушай внимательно. – Она продолжает урок, Ваня, сведя брови домиком, пытается постичь, что она там говорит, и снова уплывает в никому не ведомую страну Иванию…
Так что, вели себя братья по-разному, а учились одинаково: с двойки на тройку, четвёрка – редкий подарок. Отлично  только по пению и рисованию. Любимым материалом у Гришки был пластилин.
Ваня тоже с ним справлялся, но дальше пушек и танков у него дело не пошло, а Гришка мял ручонками заготовку, приплясывая,  даже сидя на парте, и из под его мельтешащих пальчиков возникали солдатики, смешные рожи, замысловатые фигурки и всевозможные животные. В шестом классе он из пластилина на картонках создавал кровеносные системы рыб и лягушек, за что стал получать по зоологии пятёрки. А его пластилиновую композицию «Корова и доярка» поместили в школьной экспозиции «Творчество наших учеников», и Гришка ходил, задрав нос, и бегал смотреть на свой экспонат, под которым была  надпись: «Мама на дойке», работа Г. Бродова, 6 «Б» класс».
Он подвёл Ивана к своему экспонату и сказал:
- Смотри, Ванёк, указано, как у мамкиной головы в клубе.
- Там А. Бродкин указан, а тут ты.
- А какая разница? Это моя работа, я автор.

                93
- А кто такой А. Бродкин?
- Тоже автор, художник, там же написано: «Гипс». Он её из гипса лепил. А у меня из пластилина.
- А из гипса как?
- Откуда я знаю.
- Учиться надо этому. После школы.
- На фиг нужно. Я и без учёбы слеплю, что захочешь. Мы на трактористов давай лучше.
- Давай…
Гришка, заводила и лидер, тащил за собой брата во все дырки, подбивал на всякие проделки, в которых Ивану отводилась роль простая: стоять на атасе; обычно его даже не вводили в курс затеи. И от кого и когда надо кричать «Атас!» тоже не говорилось. Так что попадались оба, а то и Гришка успевал сделать ноги, и уши рвали одному нерасторопному Ванюшке.
Но постепенно власть перешла в крепкие руки «младшего» брата. Гришку он не давал в обиду, на его проделки не покупался и многие коварные Гришкины замыслы прерывал  на  корню.  В случае  драки супротивная сторона налеталась на  тугие  Ивановы   
кулачки и откатывалась. С годами кулачки крепчали, становились  твёрже и увесистей. Нет, он ни боксом, ни штангой не занимался, а всё больше и больше работал руками по дому, по хозяйству и ещё придумал вместо гантелей использовать старые Нестеровские литые чугунные утюги, которые он отыскал в сарае. Там же он обнаружил деда Николая Нестерова ящик, в котором  было всё: и гаечные ключи, и столярно-плотницкие инструменты. И начал он пилить-строгать, гвозди заколачивать при необходимости, мастерить – то ящичек, то скамейку или табуретку; чинил забор, крыльцо, освоил долото и стамеску, рубанок. Извлёк из завалов хлама сапожную ногу, спросил мать, для чего эта штуковина. Мать объяснила. Иван выяснил, кто в Устьях по сапожному делу мастак, бегал к нему учиться, в 13 лет подбил матери туфли, себе и Гришке ботинки, чем довёл Марусю до слёз.
На чердаке дома братья обнаружили дедов велосипед довоенного образца с маленьким жестяным номером под седлом.
Ваня разобрал машину до винтика, отмыл в соляре детали и цепь, выпросил у матери денег, съездил с Гришкой на автобусе на рынок в Звенигород, купили там на барахолке, что нужно, собрали велосипед и гоняли на нём по деревне, пугая встречных и кур. Гришка выполнял при ремонте двухколёсного транспортного средства роль подсобного рабочего: подай вон тот ключ, держи эту штуку и так далее.
Хватким пареньком рос белобрысый Иван Степанович, склонным к практической работе. А Григорию Степановичу ничего не оставалось, как только подражать брату и выпячивать грудь колесом, когда братья Бродовы шагали по Устьям в школу, в клуб или по каким другим делам.

Глава 10.
Как-то Гришка набедокурил в школе в очередной раз, в четвёртом или, кажется,  ещё в третьем классе это было. Добыл он где-то воронёнка, то ли слазил на дерево и достал его из гнезда, то ли птенец сам выпал, пытаясь летать – неизвестно. Держал его Гришка тайно в сарае, прикармливал и прятал в корзине под тряпкой. И вот как-то вечером притащил корзину к школе, окно в учительской было приоткрыто – душно, шёл педсовет по итогам года, и Гришка, давясь  от смеха, толкнул свою добычу в окно.
Поднялся крик, воронёнок метался под потолком, гадил на головы членам педсовета, а Гришка под стеной школы покатывался со смеху.
Но кто-то видел кого-то, кому-то сказал (да и Гришка о своей проделке должен ведь был кому-то шепнуть)… Ну, в общем, наутро выдернули его  с урока из класса и повели к завучу. Ваня встал и пошёл за братом-преступником.
                94
- Ты куда, Бродов? Иван! – пыталась вернуть его учительница, но куда там! Заступник уже стоял перед завучем рядом с Гришкой.
- Ваша работа? – закричала завуч.
- Какая? – не понимая, о чём идёт речь, - спросил Иван.
- И вы ещё спрашиваете? Кто вчера ворону в учительскую запустил, признавайтесь?
Ваня хоть и соображал, не торопясь,  тут сразу всё сложил в уме: сарай, ворону, корзину, тряпку и Гришку, почесал затылок, сделал виноватее лицо и спросил:
- А где он?
- Кто?
- Воронёнок.
- А, значит это твоя работа?! Я слово «воронёнок» не произносила!
Иван взглянул на брата. Тот пожал плечами, давая понять, что не понимает, о чём идёт речь.
- Вы две беды натворили, два проступка: сорвали педсовет и погубили несчастную птицу!
Гришка выпучил глаза и открыл рот:
- Как погубили?!
- Очень просто: пока её ловили, она умерла от страха, сторож её закопал в школьном палисаднике.
Лицо Гришки исказилось, искривилось, и он заплакал:
- Карла мой любимый, я хотел его выучить говорить, приручить. Я его кормил… а вы его убили. Вас надо судить, а не меня!
- Так, сознался-таки. Значит, на Первое мая все твои одноклассники получат красные галстуки, а тебя в пионеры не примут, так и знай!
- И мне тогда не давайте галстук. – Тихо, но твёрдо заявил Иван.
- Марш оба в класс, на урок! И чтобы завтра мать была у меня! Мать у вас знатный человек, орденоносец, лауреат, а вы её позорите! Распустились, безотцовщина! Отца на вас нет строгого, с хорошим ремнём!
Воронёнка, конечно, вчера поймали и выкинули обратно в форточку. Он сейчас сидел на тополе возле школы и каркал. А Гришка топал за Ваней в класс и размазывал слёзы по щекам, юный орнитолог.
Дома пацаны перво-наперво задали Марусе вопрос:
- Кто наш папка и где он?
Вы скажете, что автор допускает ляп: неужели ребята уже третий год в школе заканчивают  и до сих пор ни разу не поинтересовались, кто их отец и куда он подевался. Почему же, ставили они Марусю в тупик, помнится, ещё малышами. С самого их рождения она больше всего боялась этого вопроса. Но Маруся была не изощрённой интеллигенткой с философским дипломом МГУ, а рядовым мастером машинного доения. Нет, мы не пытаемся здесь унизить героиню нашего романа постановкой её в разряд второстепенных личностей, отнюдь; она, как раз, из тех людей, которые могут легко против университетского диплома выставить доильный стакан и сорвать банк; автору также известно, что деревенская женщина может быть мудрее образованной горожанки – в жизненных вопросах. Но когда ребёнок спрашивает у матери-одиночки, кто его отец, а отцовство строго засекречено, находится под запретом разглашения, тут диплом и стакан ставятся в равное тупиковое положение.
Сыновья Маруси этот вопрос в первый раз ещё из детского сада принесли. Там детишки по заданию воспитательницы должны были назавтра рассказать о своих родителях. Марусю этот вопрос, хотя она к нему и готовилась, застал врасплох. Это сейчас легко солгать, сказав, что папа погиб в Афганистане или в Чечне или где-то ещё при выполнении интернационального долга на территории дружественной страны.
               
                95
У Маруси был заготовлен вариант о гибели отца на далёкой границе или в океане на подводной лодке, но она не терпела вранья, и она вспыхнула, замялась, не зная, как ответить мальчишкам, потом скороговоркой невнятно пробормотала:
- На войне погиб, на войне, - и сразу же: - а на кой это вам?
- Людмил Сергеевна, воспитательница будет спрашивать завтра всех, - бойко доложил Гришка.
- А ты, мам, кто? – на распев спросил Ваня.
- А мамка у вас доярка, - и добавила: -  мастер машинного доения, - подумала, что не запомнят, и повторила: - доярка, доярка я. Надо вас свести на комплекс, на экскурсию, поглядеть, где ваша мамка рекорды ставила. Вот какая я у вас! А вы не знаете! – Она ещё долго говорила, говорила, пытаясь увести разговор в сторону. По малости пацанов это ей удалось. И долгое время они этого вопроса ей не задавали. А на комплекс  она ребятишек так и не сводила.
А когда они снова заговорили об отце, мать поведала им сначала историю о Степане Бродове.
- Помните, я рассказывала вам о нём? – она указала на портрет Николая Нестерова.   
– Это мой отец, ваш дед. Он погиб на войне с фашистами. А это Степан Бродов, муж мой, сгорел в танке восьмого мая одна тысяча девятьсот сорок пятого года. Он не мог быть вашим отцом. Но Степан – герой войны, он принёс нам Победу и мирную жизнь. В память о нём я записала вам в метрики отчество Степановичи, я очень хотела, чтобы мои дети были Степановичи, и Бог послал мне вас. А от кого, я расскажу вам, когда вы станете взрослыми. Вы Бродовы и Степановичи. Носите эту фамилию и отчество, ничего и никого не стыдясь, пусть хранит вас Боженька и ваши Ангелы-хранители.
Однажды, посещая в родительскую субботу кладбище, Маруся обратила внимание на заброшенную могилу с покосившимся крестом. Трудно читалась посечённая временем надпись: «Степан Анатольевич Челобашкин». Вспомнила Мария покоившегося под этим крестом человека. Занесла судьба в Устьи одинокого мужичка году в пятидесятом, электрика по профессии. Устроился он в их хозяйстве на работу, снимал угол у одной из вдов, жил бобылём, тихо, правда, попивал крепко, но не шумно, компаний не любил, семьи так и не завёл. Говорили, что детдомовский. Вот и всё, что знала о нём Маруся. Чинил он у неё в доме как-то раз проводку, больше она с ним не встречалась. Правда, мельком видела на комплексе, вызывали его приводить в порядок электрику – менял он моторы для молоконасосов.  Попьёт дня два-три, потом месяц ходит трезвый, лежит после работы дома, сказывала вдова, уборщица на комплексе, да всё книжки читает из клубной библиотеки.
«Грех-то какой, могила неухожена», - пожалела Маруся и взялась её прибрать. Обиходила территорию, покрасила дешёвенькую ограду, крест поправила, надпись восстановила. Помня, что упокоившийся был одинок, стала поминать его в церкви да к Пасхе и на Покров прибираться в ограде.
И когда мальчишки после выволочки у завуча опять пристали к ней со старым вопросом, она сказала им:
- Хорошо! В выходной пойдёте со мной на комплекс, по дороге всё узнаете. А сейчас марш руки мыть и за стол. Не то я на вечернюю дойку опоздаю из-за вас. И чтобы тут без меня без озорства. Ваня, гляди в оба. Всё на столе, я пошла…
В воскресенье по дороге на ферму зашла с сыновьями на кладбище, на могилу матери заглянула, прибралась, нарциссы свежие в баночку поставила, помолилась, потом подвела ребят к могиле совхозного электрика.
- Вот, сыночки, здесь покоится человек, который дал вам жизнь. О том, что он ваш отец, ни одна живая душа не знает. И не должна знать. Жизнь он прожил незаметную и недолгую, даже не успел узнать о вас, умер неожиданно.
- Алкаш что ли? – спросил всезнающий Гришка.

                96
- Нет, током его зашибло по неосторожности.
- Значит, мы с Ванькой Челобашкины?
- Фамилию люди выбирают либо отцову, либо материну. Я решила, что вы будет Бродовы – крепкая фамилия, гордая. Я как подумала, что в школе и по деревне вас будут дразнить Челобашками, так сразу и поняла: быть вам Бродовыми. А потом, мы же с ним не записывались, я и фамилию свою не меняла. Так что вот, ребятки,  такие дела.
Они втроём прибрались на холмике, вырвали длинные сорняки, оставили хорошую травку. Маруся цветы поставила. Потом постояли немного у оградки, мать прочла молитву: «Упокой, Господи, душу  усопшего раба твоего Степана…» и повела своих двойняшек на ферму.
- Мам, а мы тут с классом были на экскурсии в прошлом году, - сообщил Марусе Гришка, когда они подходили к комплексу. – Я тут всё знаю.
- Так уж и всё?
- А чё, Ванёк, скажи? Нам всё показали, чё надо делать и как. Только мы тебя, Марусь, там не видели.
- Наверное, была выходная. А вы что ж мне тогда не сказали, что вас сюда приведут?
- А мы не помним. Ну и что? Тут работа – делать нечего.
- Нечего? Выдрать бы тебя, Гришка, крапивой за такие слова. А ты, Ваня, как думаешь?
Иван сначала поварил мозгами, как всегда, потом ответил  весомо:
- Здесь работа тяжёлая. Это тебе не за козой ходить.
- Правильно, сынок.
Гришка закривлялся:
- А давай, Ванёк, бросим школу и в доярки пойдём. К тебе,  Маруся, в помощники.
- В ученики сначала. Сперва научись, потом помогай.
- А чё тут учить?
- Нет, я всё-таки выдеру тебя крапивой.  Научился, не знаю, у кого, языком молоть. Ты думай сначала, вон как брат, что сказать, а уж потом говори, голова твоя кудрявая.
Мать долго водила детей по комплексу, показывая и объясняя, что, зачем и как тут делается, разобрала и собрала доильный аппарат, приказала Гришке:
- Ну-ка, отнеси, сынок, на место. – Гришка схватил агрегат за ручки – ого, ничего себе – заковылял к скамье, где стояли аппараты, чуть не упал, едва поднял его с натугой – ох – ткнул на лавку.
- Ну, что? – смеялась Маруся, - будешь дояркой?
- Ну, на фиг! Пошли домой, я есть хочу.
- Давайте погодим. Сейчас коровки пойдут в станки на дойку. Идите сюда. – И она отвела экскурсантов в доильный зал. Попросила оператора:
- Я за тебя чуток постою? Ребятам покажу. – И заняла рабочее место.
- Маруся отдоила трёх бурёнок и всё объясняла пацанам, как и для чего делается, и куда молоко убегает по молокопроводу.
- Дай попробовать подоить! – Попросил Гришка.
- Нет, тебе баловство, а коровке, как пишут в «Зоотехнической газете» - психологическая травма. 

Глава 11.
Бродовы как-то незаметно  стали поющей семьёй. Маруся ещё от матери переняла любовь к пению. У Евдокии голос был низкий, «грудной», и когда она пела «Мой миленький женился, нарушил клятву он» так, словно рыдала, пускали слезу и слушатели – на  посиделках  ли,  на  праздниках.  От  неё Маруся знала многие русские народные песни
 (а  других  в  домашнем  репертуаре  матери  и  не  было)  да и те, кои впоследствии  были

                97               
названы авторскими. Одну из них и Маруся иногда исполняла по просьбе подруг Евдокии, заходивших  на огонёк в Нестеровский дом. Песня это умиляла и Юрку Голубева, и он, бывало, тоже уговаривал Марусю её спеть. Она не ломалась и не кочевряжилась, как некоторые, а начинала:
По деревне ходила за стадом овец
Чернобровая Катя-пастушка.
И понравился ей
Укротитель зверей
Чернобровый фартовый Андрюшка.
Автору тоже приходилось слышать эту песню в детстве от матери и её сестёр (тоже деревенских, родившихся и выросших в селе Васильево Пичаевского района тамбовщины, и тётка его Дуня была, скорее всего, ровесница Евдокии Нестеровой). Но за годами слова поистёрлись, помнится только, что дальше пелось от имени Андрюшки:
Давай сменим с тобой
Деревенскую жизнь
На роскошную жизнь городскую.
Разодену тебя
В шёлк я бархат-сукно
И куплю тебе шляпу большую.
В общем, купилась Катька на шляпу, ушла с бродячим цирком, стала полюбовницей укротителя, родила в итоге. А он завёл себе новую пассию. Запила Катерина с горя:
Научилась она водку горькую пить,
Через месяц ребёнок скончался.
Научилась она по шалманам ходить,
И навстречу ей муж повстречался.

Здравствуй, муж дорогой,
Здравствуй, милый ты мой,
Как давно я тебя не видала.
Усмехнулся подлец и сказал ей в ответ:
- Я тебя, дорогая, не знаю.
В общем, дальше «Закипело в груди молодой вдовы (почему «вдовы» я так и не мог понять в детстве, не соображу и сейчас, но чётко помню, что именно так пелось, и у Маруси тоже) // И кинжал ему в грудь вонзила.//Вот тебе за любовь, за измену, подлец,// Вот за всё я тебе отомстила!
Эта примитивная песенка вела нравственное воспитание не одного поколения сельских девушек в первой половине двадцатого века. Простодушные бабоньки, прослушав песню, вытирали слёзы, вздыхали и говаривали: «Молодец, девка! Так ему, подлецу, и надо! Ребёночка только жаль». Словно они только что прослушали по радио криминальное сообщение. Крепка вера в слово у русского человека! И опасно зазря сорить дурными словами.
Маруся начала петь  в школьном хоре ещё до войны. Из петого тогда она помнила дословно песни «О юном барабанщике», «Коричневая пуговица», знала «Пахнут мёдом, пахнут мятой золотые вечера…», очень любила петь «Дальнюю сторожку» и «Письмо в Москву, в далёкую столицу» и многие другие воспитательные и патриотические сочинения для подрастающего поколения.
В войну школьная учительница пения сколотила небольшой хор и в нетопленном клубе в нарядах, вытащенных из бабушкиных сундуков, вчерашние ученицы и   молодые вдовы,  те,   которых   удалось   уговорить   глушить   боль  сердечную  хоровым   пением,


 репетировали а-капельно (баянист сражался на войне с врагом), а потом и пели. Усталые, измученные, голодные собрались вместе, локоть в локоть, отпели пару часов и разошлись по домам. И по дороге поняли, что от пения полегчало на душе, выпелась толика горюшка. Вот как. И на следующую репетицию поболе народу пришло.
Ну, а уж 20-летие Победы встречали  мощным хором и с мужскими голосами. Позднее затеялась и хоровая группа ветеранов войны и трудового тыла. Мария пела в хоре уже и не помнит, сколько лет. Был перерыв, когда ходила в декрете, да ещё пока в ясли детей водила, считала, что не до пения ей. Но тянуло, ой как тянуло в хор. И как отвела Ванюшку с Гришуткой в школу, так в ту же осень вернулась к пению. Всё душе отдушина. И ребятишек в детскую группу хора привела. А они уже дома с нею её довоенный школьный репертуар освоили.
А как чуть подросли мальчишки, стал Гришка у Маруси клянчить гитару. Он записался в струнный оркестр, начавший работать при клубе: купи да купи, она недорого стоит. Поехала Маруся в Звенигород и привезла пацанам две дешёвые Шиховские гитары, по шесть рублей отдала за каждую. Она детям всё поровну покупала, чтобы никого не обижать.
Ване от природы был дан идеальный слух. Сидя в детской комнатушке, он слышал всё,  о  чём шепталась мать с соседкой Аграфеной по поводу детей. Так что лучше было на   
крыльце делиться секретами, не предназначенными для детских ушей. Но петь Иван не любил, в школе вынужденно это делал: как-никак – учеба, а в клубный хор ходил, чтобы мать не обижать. И в кружок народных инструментов пошёл по той же причине. Научился играть «Во поле берёзка стояла» и ещё пару этюдов и перестал посещать занятия. На вопрос Маруси: «Почему?» скривил плаксиво лицо и сказал: «Не нравится!»
             И в хоре он чувствовал себя неуютно; ему казалось ужасным стоять на виду у полного народом зала и разевать рот. Стыдно! Стыдно-то как! Такой он был человек: стоит, поёт, а сам далеко-далеко, где – сам не знает.
- Бродов, Ваня, ты где?! – кричит ему хормейстер. Гришка его локтём торк в бок.
- А, чего? – отвечает Бродов «младший».
- Ты где, тебя Тамара спрашивает?! – шипит ему в ухо брат.
- Я тут! – отвечает Бродов «младший».
 - Нет, ты там! – Тамара Георгиевна машет рукой в сторону окна, - и поёшь неизвестно что. Вернись и пой вместе со всеми. А то на Украину не возьмём!
 Поехать с хором на Украину очень, конечно, хотелось, но лучше бы не петь. Вот починить гитару или какой ещё инструмент, настроить его – другое дело. Поехать бы настройщиком, лишь бы не петь.
А Гришке ой как всё нравилось. И пение, и подарки, и особенно аплодисменты. А ещё ему хотелось быть солистом, ну, хотя бы запевалой.
- Можно я попробую запевать, можно я?! – умолял он Тамару Георгиевну.
- Давай попробуем. «Родина», - говорила она баянисту. Он начинал, Гришка пытался вступить:
- Родина слышит, родина знает! – и не мог попасть в тональность.
- У тебя слух слабоват. В хоре ты поёшь, тянешься за всеми, а запевать не можешь. Надо ведь и в такт попасть, и в тон!
Но Гришка не плакал. Он проказничал, коверкал слова. Например, «Родину» он переиначил так: «Родина Гришку Бродова знает, где в облаках без штанов он летает!» Пел в полголоса, чтобы Тамара не слышала, но до ушей ближайших хористов долетало, они прыскали, начинали хохотать, строй хора ломался, и тут уж Тамара Георгиевна закипала:
- Что там такое? В чём дело?!
В конце концов, ей докладывали, что их сбивает Гришка Бродов.
- Бродов, Григорий! - гневалась руководительница хора, - выйди в коридор, пойди, отдохни. Если будешь так себя вести, на Украину с нами поедет один Иван. А ты останешься козу пасти, понял?
                99
Гришка просил прощения и затихал ненадолго, кто ж не хочет побывать на Украине. И, конечно, солистом.
Стал он просить брата научить его слуху.
- Ванёк, Ванёк, потренируй меня по слуху, ладно? А я за это помогу тебе с гитарой.
При слове «гитара» губы у Вани собрались в трубочку под носом, а нос вздёрнулся. Они шли домой, и Ваня остановился, помолчал, подавил на нос губами, потом  сказал твёрдо, как бы давая понять, что говорит в последний раз:
- Не надо мне ваших гитар. Никогда. – Поднял правую  руку, пальцы в кулак, ткнул указательным: «Вперёд!» - Научу, делов-то. - Но делов оказалось не так уж и мало.
И начались домашние занятия по развитию музыкального слуха у Григория Бродова. Ваня, зажимая по очереди на порожках гитары первую струну, заставлял брата повторять одну ноту десятки раз, и сам  подпевал, пытаясь вытащить из Гришкиного горла точную копию взятого звука.
- Есть, взял правильно! – кричал учитель.
- Ура! Получилось, получилось! - Вопил Гришка.
- Теперь давай эту ноту…
И  так  они  тренировались  все  дни  недели  и  выходные.  Причём Иван  усложнил 
упражнения, уже играл на одной струне гаммы и понуждал брата быть точным. В общем, Гришка насобачился так, что мог уже от одной ноты «до» пропеть весь нотный звукоряд.
И вот репетиция, и перед её началом хорист Григорий Бродов заявляет Тамаре Георгиевне:
- Я могу петь точно. Проверьте меня, пожалуйста.
Тамара Георгиевна проверяет и ушам своим не верит:
- Ну-ка, ну-ка, ещё раз! – и баянисту: - Серёжа, прошу! 
Серёжа зажигает песню, которую репетирует хор, и Гришка запевает её точно в лад и в тон. И голос у мальчишки звонкий и приятный, как у солиста хора мальчиков на радио.
Стал-таки Бродов «старший» солистом, запевалой многих песен, и уехали в летние каникулы братья Бродовы на Украину с совхозным детским хором и вернулись потрясённые поездкой и с грамотами от Пионерской организации республики и комсомола УССР. А уж рассказов от Гришки понаслушались и Маруся с Аграфеной, и все его устьинские друзья. Уж чего-чего, а говорить Григорий был мастер.
Вскоре он и гитару освоил; поначалу всего несколько аккордов, но по слуху приладился подбирать аккомпанемент ко всему, что пелось и среди пацанов, и по радио, и репертуар его стал неисчерпаем. На концертах – отчётных и праздничных – он играл в оркестре по нотам, на берегу реки Москвы среди пацанвы вечерами у костра, если при девчонках – под гитару тревожил их сердечки песнями о любви и смешил частушками, а без женской аудитории рубил по струнам, выдавая  и похабельщину, сопровождаемую хохотом, и чушь всякую бродячую типа «Приходи в могилу, погниём вдвоём…»
А дома мог и Марусе подыграть, если была в том необходимость. Маруся тоже солировала в хоре; в двух-трёх песнях запевала вдвоем с другой солисткой, одну «свою» пела полностью, а хор только подпевал. Это была «Калина» на стихи Георгия Чистякова из его сборника, подаренного автором хору. Мелодию поэт напел баянисту хора Кольке Коныгину, и тот подобрал её очень удачно и добавил некоторые нюансы с согласия автора, отчего мелодия стала еще приятнее и нежнее. Получилась славная песня, как народная.
Постоянный слушатель хора и поклонник солистки Бродовой совхозный инженер по технике безопасности Алексей Сычёв всякий раз во время выступления хора громко просил из зала: «Калину!» Бродова, «Калину!» И выходила перед хором Мария Бродова в длинном до полу русском сарафане и пела «Калину» с женским вариантом в тексте: «Посажу её для милого// Возле дома своего». И Сычёв отбивал ладони, требуя повторить песню.
                100
Для исполнения этой песни Маруся доставала из семейного сундука старинный бабушкин полушалок – белый в красных пионах и набрасывала его на плечи перед выходом на сцену. Она любила эту песню и пела её всегда с чувством, с душой; ей казалось, что она написана про неё и для неё. И зрители это поняли с первого исполнения «Калины». Сычёв прозвал Бродову Калиной, многие подхватили это её сценическое имя. «Вон, Калина наша идёт», - часто слышала Маруся на улице; или в магазине её окликали: «Привет, Калина! Когда выступать будешь?» «В Макаровском, в воскресенье,  в шесть вечера», - отвечала скромно. Это означало, что совхозный хор даёт концерт в соседнем колхозе имени Макарова.
У песни «Калина» был ещё один почитатель, Юрий Васильевич Голубев. Он приезжал на выступление  совхозного хора всегда после начала концерта, стоял в конце зала, слушал и ждал, когда выйдет Мария в своём полушалке. А она всякий раз, стоя на сцене, стеснялась смотреть в зал и никогда не разглядывала лица зрителей и потому ни разу не встретилась взглядом с Юркешем. А он, выслушав «Калину», покидал клуб. Он тоже считал, что песня о Марии, но и о нём, о них двоих, об одинокой Марусе и о нём, одиноком,  для  которого  героиня  песни просила былочку у калины, о их несостоявшемся 
союзе. После этой песни он всегда уходил с горечью в груди: так и не посадила ты для милого, для меня ничего, ни клёна, ни тополя, ни яблоньки…

Глава 12.
И вот как-то в начале вечера в дом Бродовых постучали. Гришка кинулся открывать. На крыльце стояли Голубев, какая-то незнакомая тётка и взрослый парень, десятиклассник из их школы, Павел Лопаткин, Гришка его знал.
- Ма, - Гришка сунулся в проём двери, - к нам гости, дядька с тёткой и Пашка Лопаткин!
Как он произнёс фамилию Павла, Маруся сразу поняла, кто к ним пожаловал, вышла в сени к двери.
- Привет элите работников социалистического животноводства! Здравствуйте, Мария Николаевна! – Развёл руками для объятия Голубев. – Привет, молодёжь! – это Грише с Ваней.
Маруся слегка замешкалась: давненько не виделась с Голубевым. А Юркеш поседел да усы ещё отпустил чёрные, но чуб его темно-русый торчал  прежним задорным хохолком, только со лба он был теперь белым, словно кто щёткой с белилами провел по волосам. Вот такая штука.
- Здравствуй…те, Юрий Васильевич, - медленно проговорила хозяйка, - здравствуй, Катя, - и осталась стоять в проёме двери, двойняшки с боков любопытно поглядывали на пришедших.
- Маруся, ты что, не узнала меня что ли? – улыбнулся Голубев. – Это я, Юркеш, припоминаешь?
Маруся махнула на него ладонью, мол, будет шутить, проговорила, наконец:
- Милости просим в дом, гости дорогие.
Ване с Гришей хозяйка поручила чистить картошку и ставить самовар, а сама с Катериной принялась накрывать на стол – гости явились не с пустыми руками. Юрий Васильевич разгружал сумку, выложил на стол банки: «Это я сам открою, нож консервный, я не помню, у тебя есть?» -  постучал по столу палкой сухой колбасы: «Тихо там на кухне!»- потряс колбасой:  - «Председательская», - поставил на стол бутылку портвейна: «Женщинам сладенького», - рядом – поллитровку «Столичной».
- Не можешь ты, Юркеш, без этого.
- Не могу, Марусь, не могу. Но мы будем, как говорит сторож у нас на станции, «в плепорции».
- Маруся, готово! – закричали с кухни пацаны.

                101
- Что-то вы быстро больно, удивилась мать и пошла на кухню за консервным ножом.
- А Паша им помогал, - пояснила Екатерина, пойдя вместе с ней, и добавила: – Юра у меня теперь не запивает, знает меру.
- Ну и слава Богу, я рада за него. – И Екатерине: - Иди, сыр-колбасу порежь,  а я картошку поставлю и с самоваром ребятам помогу.
- Давай ты – колбасу, а я селёдку почищу.
Самовар ставился возле печи, труба его вставлялась в печную вьюшку.
- Может, чайник на газу согреем? Зачем возиться с самоваром, - предложила Екатерина.
- Нет, мать, ты не права! – крикнул от стола Голубев, -  у самоварного чая дух особый, наш, русский дух! Чем-то мы должны отличаться от заэлектрифицированного города. Вон, на центральной усадьбе у вас пятиэтажки-хрущёвки. Где там на пятом этаже  самовар запалишь? Разве что на балконе, дак оштрафуют. Мария Николаевна, а вам как лауреату Госпремии квартиру в бетонном склепе со всеми удобствами не предлагали? С ванной, с тёплым сортиром, а?
- Уговаривали даже, но я хочу жизнь свою прожить здесь, в отчем доме, на родной земле.
- Вон ты какая! Ну ладно. Я понимаю, газ и воду мы давно уже подали в Устьинские дома, но почему ты   не купишь АГВ, не поставишь батареи в доме?
- А ты озяб что ли сейчас у нас?
- Нет, конечно, но зачем зимой печь палить?
- А нам дрова не нужны. Печь газом топим, нам форсунки для этого поставили. А у тебя в доме не так разве?
- Да ещё лучше. Но ванна, туалет?
- Ребята вырастут, работать пойдут, сделают всё, как надо. Да ладно тебе, что привязался, нарежь лучше колбасы и этого, что вы там ещё принесли.
- Нарежу, не волнуйся, обратно не понесём.
- Зачем так говоришь? Мы не голодные. Но мы привыкли жить просто, по-деревенски, как все. А ты вон понатащил всего. Где отоварился?
- Танкист везде пройдёт, везде найдёт. Не боись, не украдено, за всё уплачено.
Пока они перебранивались слегка, ребятишки слазили в погреб, подняли банки с разносолами, и капусту квашеную не забыли. Маруся её лучком и подсолнечным маслом удобрила и песочком слегка подсластила. Наконец, сели за стол.
Мария всю жизнь была молчунья. Редко когда её прорывало на разговор, как это случилось на комсомольском съезде.  Вот и сейчас поначалу молчала, ела мало, редко отвечала на вопросы, обращённые к ней. Голубев и Гришка, как говорится, «держали площадку»., трещали без умолку, смешили компанию. Ваня тоже помалкивал, было в кого; он впервые оказался за столом со взрослыми да ещё с вином (ребятам, конечно, не предлагали попробовать «сладенького», что бывает часто в сельских семьях, да и в городских такое не исключение). Для ребят открыли трехлитровую банку вишнёвого компота. Иван таращил глаза и внимал, запоминал всё, что происходило за столом.
А Маруся смотрела на Юркеша и мысленно вела с ним разговор. Конечно, будь она столичной дамой и сиди она где-нибудь в Москве на Новолесной улице  в доме кооператива «Журналист» в кругу писателей, художников и актёров в застолье по случаю дня рождения трёхлетней дочки хозяев квартиры Бловарских, она легко могла бы «встрянуть» в острую беседу и кинуть реплику, после которой все грохнули бы  со смеха. Здесь среди персонажей анекдотов были чукча, Василий Иванович Чапаев с Анкой и Петькой, евреи и Брежнев с Лениным и Сталиным. А между анекдотами не угасали споры о гнусной и бездарной политике партии, причём каждый присутствующий, само собой, знал, что у нас не так и как надо всё переделать и как жить.

                102
В таких застольях превозносились достоинства непобедимой израильской армии, разделавшейся в несколько дней с армией Египта в Израильско-Египетской войне. По всем направлениям, по всем статьям доставалось бездарным вождям СССР и министрам страны советов да русским дуракам. Безгрешны были только раздатчики оплеух.
Не знала также Маруся, что в таких компаниях формировался взгляд на жизнь и выковывались моральные и политические устои Аркадия Бродкина…
Маруся ловила взгляды Голубева, короткие, мягкие и ласковые, улыбчивые, словно он отвечал ей в их воображаемом диалоге:
- Юркеш, Юркеш, как же ты изменился.
- Что, постарел?
- Белый вон весь, и складки на лице скорбные.
- Да уж досталось мне, что в войну, что после неё.
- Ну, после войны ты сам виноват.
- А может, война виновата?
- Война ли виновата, что ты Маринку с детьми бросил?
- Нет, это она меня бросила. Потерпела бы чуток, глядишь, и пришёл бы в себя, отогрелся.
- От чего же ты отогрелся бы, замёрз что ли?
- Да, Маня, нас всех война застудила. Я с войны пришёл, замёрзшую душу и кровь ледяную  в жилах принёс.
- И земля тебя наша родная не отогрела?
- И солнце.
- И бабы  наши не растопили  твою ледяную кровь?
- Увы! Только ты, Маша, одна могла бы это сделать. Но ты отказалась.
- А если бы согласилась, как я смогла бы справлять с тобой вечный праздник Победы?
- Это другое, Маша, ты не путай. Для тебя он раз в году. А для меня Победа – вечный праздник. Я только празднуя и согреваюсь, и согреваю немного своё сердце и душу…
Маруся находилась как бы в двух мирах: один – вот он, живой, тёплый, родной; она слышала тосты (Голубев коноводил за столом), поднимала рюмку, чокалась, отпивала глоток, чем-то закусывала, бросала какие-то реплики; другой, параллельный  – это диалог с Юркешем, тоже живой и тёплый, сердечный мир.
- Маруся, Маруся, - вдруг услышала, что Голубев обращается к ней, – Мария Николаевна, вы где?
- На дойке у коровы Зойки! – крикнул Гришка и все, даже Ванюшка, засмеялись.
Маруся очнулась, бросила на Юрия Васильевича глубокий и проницательный взгляд, вздохнула и спросила:
- Ну, за что выпьем?
Все опять засмеялись. Гришка ей через стол:
- Мам, ты чего? Ты только что выпила.
- Ой, а за что же пили?
- За Победу, - ответил бывший танкист. И как бы отвечая на её взгляд, спросил:- Что, постарел?
- Да не особенно…
- Ладно, чего там, «не особенно». Как сочинил мой друг поэт Жора Чистяков,
Года бегут, и смеха горький привкус
Морщинками кропит вечернюю зарю.
О чём я говорю? Пожуйте фикус,
Узнаете, о чём я говорю.

                103

Гришка тут же сочинил:
- Мамка, мамка, дорогая, дай мне фикус пожевать, - и все опять засмеялись.
- Кстати, - продолжал Голубев, - недавно Жора Чистяков приезжал меня навестить, новую книжку стихов подарил, в ней я и прочёл про фикус. Так он тоже, Маруся, вроде тебя удивился, как меня увидел. А потом мне на память стишок сочинил, вот послушайте:
Жизнь твоя то тянет низом,
То по горним мчит пределам.
Был ты, Юра, голубь сизый,
Стал ты, Юра, голубь белый.
- А горнии – это как, горные? – поинтересовался Гришка.
- Горнии – это не горы, а вершины духа, - пояснила Маруся, - небесные выси, возле Бога.
 – Вот как тебя поэт вознёс, а ты в храм со мной никак не сходишь, - вставила Екатерина.
- Ой, надо пойти, скоро родительская суббота, - добавила Маруся.
- В храм я хожу один, а по субботам мы с Пашей математикой занимаемся. Кончит школу – в наш институт пойдёт учиться на инженера-механика, по отцовским стопам. – И Голубев потрепал сына по затылку. – А вы, мужики, - обратился он к Братьям Бродовым, - 
где думаете учиться после школы? А то давайте, я помогу и подготовиться и поступить, у меня в вузе есть к кому обратиться за помощью.
- Нам так не надо, - ответил вдруг молчавший весь вечер Иван, - мы без посторонней помощи, это нехорошо, стыдно. И поступим мы в сельское профтехучилище, будем, как Степан Бродов, трактористами.
- А что так-то? – удивилась Екатерина, - сейчас, вроде, все – и городские, и деревенские – в институты норовят.
- Тяжело мне, Катя, двоих-то поднимать. Училище я потерплю, армия, если возьмут, их поддержит, а мне одной полегче будет. А там их жёнам передам, а сама на заслуженный отдых. Или на вечный покой. Силушку и здоровье отымают у нас бурёнки да детки, сама знаешь.
- Ну, тут поспорить можно. Я учился после войны – выдюжил, сейчас много легче, до конца школы им еще далеко, сто раз передумаете. А в институте вдвоём-то учиться – и чёрт не страшен будет, а мы подмогу будем давать отсюда. Но, Маруся, я тебе сколько раз говорил: тяжело одной. Эх! - он махнул рукой, видя протестующий взгляд Марии: «Опять за своё?» - Ладно, что уж теперь.
Екатерина смотрела то на мужа, то на хозяйку, ничего не понимая.
Самовар давно уж паром изошел, мальчишки его дважды подогревали. 
- Хорошо, - согласилась Маруся, - давайте пить чай с вареньем.
- И с тортом! – Голубев вытащил из-под стола коробку с кондитерским изделием.
- И со звенигородскими коровками-тянучками! – и Екатерина присоединила к торту пакет с конфетами.
Чаепитие подходило к концу, когда Юрий Васильевич попросил:
- Маруся, спой, пожалуйста.
Она не отказалась, а только спросила:
- Без баяна?
- А зачем он нам? – Голубев обратился к двойняшкам: - ребятки, Гриша-Ваня, у вас гитары не найдется?
- Я могу подыграть, - оживился Гришка, любитель аплодисментов. И притащил из детской комнаты шиховское изделие.
- Гриша, дай-ка мне, я всё-таки давно на гитаре…  А ты потом что-нибудь нам ещё исполнишь.
- Юрий Васильевич, -  попросила  вдруг Маруся, - скоро день Победы, увидимся ли

                104
на праздники, не знаю, спой «Чёрного Ангела!».
Голубев  большим  пальцем  правой  руки  по  семи  струнам  сверху вниз тра-ба-рам-ба-рам-ба-рам! И раз и другой, а левой уже аккорд взял: раз  и запел: «Я домой пришёл бы, кабы// Не сгорел бы на броне…»
Никто кроме Маруси раньше этой песни не слышал. А Юркеш пел, и слёзы на глазах копились, и Маруся  своих слёз не сдерживала. Под конец и Катька Лопаткина прослезилась. Ваня, слушая, замер, на лице застыло удивление, глаза широко раскрыты, ни разу не моргнул. Гришка дёргал плечами, запускал пятерню в кудри на затылке, вертел головой, поглядывая на слушателей. А когда песня кончилась, зацепил рукавом и пролил на стол полстакана компота. Пашка слушал, опустив голову, он чувствовал себя  неловко и стеснительно, он никогда не видел отца поющим, и ему было как-то не по себе.
Благость наступившей тишины нарушил Гришка своим компотом. Засуетились, Маруся тряпку принесла, прибралась на столе.
Юрий Васильевич подлил женщинам вина, себе – чуток – водочки (Маруся поглядывала, как он пьёт, вернее сколько; он действительно  не увлекался спиртным), предложил:
- Давайте за сложивших головы на войне. Как сказал поэт, « В больших домах шумливых городов// И в хатах, избах деревень негромких// От всех родов, фронтов и  всех   
взводов//Лежат ещё седые похоронки». Как твои, Маруся, целы? Хранишь?
- Храню. Для внуков.
- Вот, за павших, победу ковавших, и за то, чтобы в будущем матери и жёны похоронок не получали.
- Дядь Юр, спой ещё что-нибудь военного, - попросил Гришка, лишь Голубев опустил стопку на скатерть.
- Понравилась песня?
- Да.
- Я тебе слова спишу. Мотив запомнил?
- Не совсем. Да мне Ванёк напомнит. Вань, мотив уловил?
- А чё там ловить, «Я домой пришёл бы кабы…» - напел вдруг Ваня.
- Ну, вот, я выучу и на концерте выступлю.
- Как это? – удивилась Маруся, - программа давно готова.
- Ну и что? Сказал, спою, значит спою. Ты, мать, только не волнуйся, по-взрослому закончил Григорий.
- Ну, так я пою? – спросил Голубев.
- Да! – хором раздалось в ответ.
- Тогда слушайте и берегите компот. И запел "Подруженьку гитару", замечтельную, но малоизвесстную песню Матвея Блантера на стихи Константина Симонова.
- Ох, - вздохнула Екатерина, какая хорошая песня.
- А кто её сочинил, ты, дядь Юр? – затрещал неугомонный Гришка.
- Да нет же, что ты.
- А она напечатана где-нибудь? По радио я её ни разу не слышала, - сказал Маруся.
- Её кто-то с фронта привёз, и она пошла в народ. Я её в институте от Володьки Желтова слышал. Вот так. – Заключил Голубев, и, видя, что Гришка порывается ещё о чем-то его спросить, сказал: - Я тебе слова спишу, Паша в школе передаст.
- Не надо, я запомнил, - буркнул Ваня.
- Ну, Маруся, давай теперь свою «Калину», - попросил Голубев и взял аккорд.
И Маруся запела. Да так, как никогда раньше не пела на сцене. И такая печаль и любовь разлилась по избе, что даже пацаны притихли и слушали, очарованные простецкой мелодией, голосом матери и стихами. А Юркеш плакал. А потом, всхлипнув, смахнул слёзы кулаком – круто, по–мужски – и сказал шутливо-грубовато:

                105
- Ну, тебя, Машка, довела до слёз танкиста, развела меня на куски.
- А ты что, «Калину» ни разу не слышал?
- Почему? Я на каждом твоём концерте бывал. Мы и с Катериной тебя слушали на восьмое марта. Лёшка Сычёв ещё прокричал, что бы ты её исполнила.
- А я и не знала, - удивилась Маруся, - а Сычёв,  он завсегда требует «Калину», чудак смешной. А тебя я никогда в зале не видела.
- А зачем мне тебе глаза мозолить? Мы аккуратно постоим у стеночки, послушаем, похлопаем и пока! – и напел: «Не видала она, как я в церкви стоял, прислонившись к стене, безутешно рыдал».
- А слёзы зачем?
- А потому что эта песня – про меня, Чистяков её про мою любовь написал,- и пропел: - Посажу её для милой// возле дома своего. У меня и калина  во дворе разрослась, приходи после первых заморозков, наберёшь.
- Спасибо, у нас своя растёт, пышная красавица. А я эту песню считала своей, будто про меня она сказана, а для женского голоса я чуток исправила слова. Когда пою её, всю свою жизнь вспоминаю почему-то. Слёзы едва сдерживаю.
- Ну, вот и объяснились, - не сдержалась Екатерина, - слава Богу. Домой не пора?
Дальше без подробностей, пощадим время читателей. Ну, выдули самовар чаю, съели торт – до крошки,  варенье – до последней ложки, и пакет конфет, все до одной; больше всего фантиков валялось на блюдце около Гришки. Гитара перешла к нему, и он «выступил», потешая публику частушками известными и местными, острыми и смешными. А одну выдал под конец, понятия не имея, о ком она:
А как Любка на заправке
Ревновал Юрку к Клавке.
А чего там ревновать?
Он косой упал в кровать.
Екатерина хмыкнула, Голубев съёжился с жалкой улыбкой и потянулся к бутылке. Маруся дала Гришке подзатыльник: «Не пой, что не след!»
А в финале пацаны под Гришкин аккомпанемент спели пару своих песенок: «Приходи в могилу, погниём вдвоём…» и ещё какую-то чертовню про Лумумбу, которого съел Чомбе. И Пашка им подпевал. Голубев смеялся, а Маруся ворчала: «Где вы только такое берёте? Спели бы лучше про барабанщика или коричневую пуговицу…»
Гришка перед уходом гостей попросил Юрия Васильевича продиктовать слова песни. На том и разошлись, довольные посиделками.

Глава 13.
Упрямец Григорий всю неделю до праздника запирался в пристройке и упражнялся на гитаре, а Ваня поправлял ему слух и напоминал мелодию. Потом Гришка показал песню руководителю кружка. Тот загорелся Гришкиной идеей и добился-таки своего: парня включили в программу праздничного концерта.
В день 35-летия Победы в зале совхозного клуба среди фронтовиков можно было заметить и Юрия Васильевича Голубева, приглашённого не как работника совхоза, а в как односельчанина. Он был в старой сохранившейся гимнастёрке при орденах и медалях, в галифе и сапогах. Жизнь, которую он избрал для себя, не давала увеличиваться его одеждам в размерах. Он сидел в группе ветеранов войны рядом с Екатериной и Пашкой. Когда вошёл в клуб, многие старички почтительно приветствовали бывшего директора, а молодёжь,  родившаяся  после   войны   и   заменявшая   уже   на   рабочих   местах   своих 
родителей, и понятия не имела о нём никакого, и когда мать или отец здоровались с Голубевым, их  взрослые дети спрашивали: «Мам, пап, а кто это?»



                106
Маруся  тоже нарядилась в праздничный костюм с наградами на жакете, погляделась в зеркало, пригладила ладонями поседевшие виски (пятьдесят три уже, что вы хотите), положила  в сумку шаль для концерта и пошла в клуб, думая, как бы ей после выступления быстренько переодеться и пробраться в зал Гришу послушать. Ваня шёл рядом с ней, ему  сегодня предстояло петь в детском хоре…
Знатную доярку руководство пригласило в свой ряд, где, между прочим, восседала Серафима Юркина и Эр Шматко.
- Да я с краю присяду, мне скоро идти в хор, спасибо. – Она с Ваней села на боковые стулья, попросила его постеречь место и заспешила за сцену. На её кресло тут же опустилась Любка Заболотнова.
- Здесь мама сидит, - пытался остановить её Иван, - она сейчас в хоре, а после сюда вернётся.
- Ничего, ты ей и уступишь, не старичок, постоишь.
Ваня промолчал, грубить не стал, не Гришка, а сидел и придумывал хлесткий ответ.
Торжественную часть воспевать не будем – она традиционна и знакома всем, кто трудился в стране советов: доклад директора или парторга, приказ по коллективу, перечень награждённых премиями и грамотами к празднику – всё, как у всех по всей стране.
А после торжественной части началась и часть художественная. Открывал её совхозный хор. Он исполнил традиционные для хорового пения два произведения на военную тему: «Ой, туманы мои растуманы…» и «Едут, едут по Берлину наши казаки…». Третьим номером планировался сюрприз:   модная, ставшая народной  песня Давида Тухманова на стихи Владимира Харитонова «День Победы». Только ведущая открыла рот, чтобы объявить её,  как из зала раздался голос Алексея Сычёва: «Маруся, спой «Калину»! «Калина» нынче не планировалась, она была как бы не в теме. Ведущая растерялась, посмотрела на хормейстера, на первый ряд, где сидело руководство, а из зала опять запросили «Калину», но уже в несколько голосов: «Калину», ну, пожалуйста!» И вот уже почти весь зал захлопал и закричал: «Ка-ли-ну»! «Ка-ли-ну»! «Ка-ли-ну»!
Ведущая сморщила своё личико и посмотрела на неизменного директора Лашкова, постаревшего, поседевшего, но державшегося до сих пор молодцом. Он нынче как фронтовик тоже был при наградах, но в новом пиджаке, так как в минувшие годы изрядно прибавил в весе. 
Лашков махнул  рукой: валяйте, мол. И тогда ведущая объявила:
- «Калина»! Слова и музыка поэта Георгия Чистякова, друга нашего хозяйства. Солистка Мария Бродова.
Маруся пела вдохновенно и слышала, как ей кто-то подпевает из зала. А подпевали ей последние строчки куплетов «Ой, калина, ты калина…» Сычёв, Лашков и Голубев и потихоньку – Ваня-сынок.
Зал отхлопал ею заслуженное, она ответила глубоким поклоном и вернулась на своё место в хоре, и ведущая поспешила объявить новую песню, и хор грянул её. Запевал, блестя наградами на выгоревшей почти до бела старой армейской гимнастёрке, ветеран войны и хора завгар совхоза Василий Петрович Корнеев с косым шрамом через щёку – памяткой рукопашной атаки под Старицей в Калининской области.
Так что, праздник не обошёлся без сюрпризов. Во-первых, сюрприз для его организаторов – народный заказ на «Калину», во-вторых... В общем, после очередного номера – выступления струнного оркестра, где  и Григорий Бродов управлялся на гитаре, ведущая радостно объявила:
- А сейчас  выступает ученик нашей школы Георгий Бродов. Свою программу он объявит сам.
И  на  сцене появился чернокудрый подросток с дешёвенькой гитарой на верёвочке

                107
через шею, встал на заранее указанное ему место под лучом софита и объявил: «Давай споём, подруженька гитара», фронтовая песня, автор неизвестен». В левой руке Гришка держал непонятного фасона головной убор, но когда он водрузил его на голову, всем стало ясно, что это шлем танкиста. Где он его раздобыл, неизвестно. И сразу от этой военной детали он стал серьёзнее и старше, и выше ростом -  повзрослел, в общем.
И запел Гришка ломким мальчишеским голосом, и зал слушал внимательно, многие – ревниво: ишь, манькины байстрюки повылезли. Но большинству песня понравилась, огрехи исполнения частью были прощены, частью не замечены, и хлопали  певцу от души.
- «Чёрный Ангел», слова и музыка Георгия Чистякова, – объявил юный певец.
В зале было много солдатских вдов; с первых же слов песни – комок к горлу и слёзы из глаз, и платки, и всхлипывания. Ветераны поводили головами, давя подбородками в груди. Последний аккорд и тишина. Если зал сельского клуба может взорваться громом аплодисментов, то это и произошло через несколько секунд. Гришка стоял, склонив голову в шлеме, боясь посмотреть в зал.
Плакала и Маруся – и от воспоминаний о Степане-танкисте, и от счастья, гордости за сына. Она, конечно, сидела на Ванином месте, а он пристроился в дверном  проёме открытого входа в зал. Стоял и не хлопал: он не понимал, за что хлопать? Ну, спел, что же такого?   Ништяк спел.  Петь  каждый  может.  Вот  если  бы  Гришка  из  трёх  разбитых  мотоциклов со свалки собрал бы один целый – вот это был бы ништяк. А так нормально и всё.
А из зала понеслись крики: «Повторить! Повторить! Театральное «Бис!» тут было не в ходу. Ведущая подсеменила к юному артисту, пылая от возбуждения щеками, и зашептала ему горячо: «Спой ещё раз своего «Ангела», давай, не тяни, пой!»
И Григорий Бродов повторил песню, и довольная публика снова наградила его аплодисментами, он поклонился и убежал за кулисы. А зал заставил его вернуться на повторный поклон.
= Дорогие односельчане! - Зазвучал голос  ведущей. – Поприветствуем нашего гостя и друга, члена Союза писателей СССР Георгия Чистякова!
Чистяков вышел с заготовленной по привычке представительской улыбкой с шикарной гитарой – не чета шиховской дешёвке, которую клеили на фабрике алкаши из местного ЛТП – ему инструмент изготовил один из знаменитых звенигородских мастеров, проживавших в Верхнем Посаде.
- Дорогие ветераны, дорогие труженики тыла! Я преклоняюсь перед вами! – и он низко поклонился, коснувшись пальцами пола. – Вы на своих плечах вынесли тяжелейшее бремя войны, вы спасли нашу землю от поругания, нас, пацанов, от голода и порабощения! Спасибо вам за наш нерастрелянный мир! – И поэт снова опустил голову в глубоком поклоне, а потом кинул в зал строки:
Это время минуло.
Мир шумливый в цвету.
Но молчанья минута
Раз бывает в году.
И встают летописцы
Исторических дней.
Как сердцам не забиться
В ту минуту сильней?!
Через годы и дали
Улетает в эфир:
- Это вы отстояли 
Для грядущего мир!

                108
И стоял под аплодисментами, вскинув голову. Затем завёл за неё на плечо красный широкий ремень гитары и взял аккорд.
- Я подготовил для вас в пределах дозволенного времени интересную программу, но семья Бродовых, мать и сын, её у меня частично отобрали… Но я не в обиде – они прекрасно исполнили мои песни. У вас три  земляка воевали танкистами. Один, Степан Бродов погиб 8 мая 1945 года, в память о нём и прозвучала песня «Чёрный Ангел». Два танкиста вернулись с Победой – Юрий Васильевич Голубев и бойлерист Фёдор Лыков. Последнему я посвящаю эти стихи:
Долог, труден путь к Победе,
Огневой путь, боевой.
Он у Лыкова у Феди
Начинался под Москвой.
Нёс танкист солдата славу
Через ад лихих годин:
Курск и Корсунь, и Варшава –
Жив, здоров и взял Берлин!
Он домой с Победой едет,
Слава впереди спешит.
Из народа Лыков Федя,
А народ не лыком шит!
Лыков встал, смущённый, голова в  шапке седых волос, лицо ветерана  измождено   морщинами, смуглое,  чуть   ли  не  черное,  в   гимнастерке  с  боевыми  наградами  и  нашивками  по  ранениям.  Зал   приветствовал его горячими аплодисментами.
И будучи за кулисами, и стоя не сцене, Чистяков внимательно смотрел в зал; он заметил у многих ветеранов на глазах слёзы – когда хор пел «День Победы» и когда выступал Гришка. Тогда следующей песней он решил исполнить «Вам, ветераны»; он её объявляет и поёт:
Слеза по щеке ветерана
Сбежала в торжественный час.
Войны незажившая рана
Осталась на сердце у вас.
 
Солдаты – не маги, не боги.
Солдатский – не ангельский чин.
Легли фронтовые дороги
На лица их сетью морщин.

И память  по этим дорогам
Проходит, грохочет салют.
И вспомнится снова о многом,
А  боги вам честь отдают!
И перекрывая аплодисменты он крикнул:
- И на прощание до следующего дня Победы предоставляю мою новую работу. Публично исполняется впервые. Премьера песни «А память не вянет!», И он спел её, уже знакомую  Голубевым и Бродовой песню.
И когда он пропел: «До победы идти до конца!», «За Сталина!» - крикнул кто-то в зале. И этот крик потонул в громе аплодисментов, словно это был не скромный зал сельского клуба, а дворец съездов. А Чистяков,  откликаясь на эту реплику из зала, повторил припев, так что и заминки даже не случилось:
А память не вянет, она не трава.
И в бронзе, и в сердце, и в песне жива!

                109
Зал подхватил повтор и завершил вместе с автором, а он стоял, склонив голову в благодарственном поклоне, и слушал аплодисменты.
Шматко хлопал вяло, на «За Сталина!» обернулся к залу, потом что-то хотел сказать Серафиме, но её не было рядом, она выскочила из «правительственного» ряда после «Чёрного Ангела» и побежала разыскивать Григория Бродова, к которому у неё возникли вопросы, и до сих пор не вернулась. А он, счастливый до макушки, готовился к выступлению детского хора, выслушивая вместе с братом  последние наставления нового хормейстера – студентки института культуры Зоечки Путинцевой – всему детскому хору и повторяя фрагменты финальной песни, которая должна была прозвучать в конце праздника. Это снова был «День Победы» Тухманова и Харитонова, но в исполнении уже сводного хора и всех участников концерта.
Юркина  потыкалась  по  углам  за  кулисами;  «Где  Бродов,  где  Бродов!»  Кто-то   
сказал, что в репетиционном зале, и она рванулась туда. Всунулась в дверь, каркнула:
- Бродов есть?
- Который, Гриша или Ваня? – Ласково спросила Зоечка.
- Этого, как его, который пел сейчас про чёрного ангела.
- Я! – Гришка расплылся в улыбке, ожидая похвалы.
- Выйди! – Приказала Юркина. – Зоя, извини, не буду вам мешать. – Гришка вышел, Серафима прикрыла дверь.
- Кто тебе разрешил петь эту дурную песню?
Народный артист Устьев опешил.
- Никто. Я сам.
- Где ты её взял?
- У Юрия Васильевича Голубева. Он её у нас на майские праздники пел. Она всем понравилась, мне тоже. Это хорошая песня. Я попросил Голубева, а он на танке воевал, списать слова. Он их мне продиктовал. Вот. Я их выучил. Репетировал дома целую неделю и спел. Вы же сами слышали, сидели в первом ряду. Гром аплодисментов. – Гришка тараторил, не давая Симке вставить хоть словечко, боясь услышать что-то нехорошее.
- Стоп! – Юркина остановила поток Гришкиного красноречия и перешла на «вы». – А вы знаете, молодой человек, что у нас такие песни не поют?
- У кого это у «вас»? – раздалось у неё за спиной. Она вздрогнула, резко повернулась. Перед ней стоял автор «Чёрного Ангела». Он тоже вышел из-за кулис, чтобы поблагодарить Гришку, пока на сцене выступали плясуны.
- У нас в стране, в Советском Союзе… - Нерешительно произнесла Юркина, но потом собралась и пошла в атаку. - А вы, собственно, говоря, кто?
- Я? – Чистяков замялся, подбирая слова, как бы повесомей представиться этой мымре, чтобы сразу отвяла. – Член Союза писателей СССР, член бюро творческого объединения поэтов Московской городской организации Союза писателей России, автор этой песни, и стихов, и мелодии, заслуженный работник культура РСФСР Чистяков Георгий Иванович.
- Ну что ж, очень приятно. А я – директор клуба и художественный руководитель всех студий и автор всех наших творческих программ, в том числе и сегодняшней. Что касается непритязательной мелодии вашей песни – пусть её разбирают специалисты, по музыке. Но текст песни…
- Стихи, - поправил поэт.
- Хорошо, стихи, скажу вам как заслуженный работник культуры РСФСР, - козырнула Симка, -упаднические, не наши стихи. - Она повернулась к Григорию и быстро, без паузы: - Марш готовиться к выступлению! -  и подтолкнула его к двери.
Чистяков широко улыбнулся:
- Конечно не ваши. Это мои стихи. И я знаю, что они хороши, и песня вполне.

                110
- А я утверждаю, что у нас такие не поют.
- У кого это «у вас»? – опять насел Чистяков.
- Не валяйте дурака. У нас – значит в нашей стране, в Советском Союзе.
- Потому что в жюри заседают такие ортодоксы, как вы.
- Но вы себя-то хоть раз послушайте до конца, со стороны. Персонаж рассказывает, как сгорел на броне и после смерти своей страшной, согласны? - сообщает, как произошла его гибель, как ему хотелось прийти домой с войны, спеть песню под гармонь, и просит его не забывать. Вы соображаете, что вы пишете? Это же чистой воды мистика. Здесь социалистическим реализмом и не пахнет. «Нам песня строить и жить помогает», вам эта формула известна?
- Песня, как и  поэзия, как и вся литература, искусство, должна не только помогать строить,  но  и  утишать  боль  сердечную,  подставлять  плечо  в  горе,  посылать в сердце 

                113
сладкую печаль и слёзы, а слёзы облегчают нас в горе, в общем, помогают сочувствовать, любить, в конечном счёте, воспитывать в человеке человеческое. Я, конечно, в «Чёрном Ангеле» до таких высот не поднялся, но я видел, как плакали женщины в зале. А что касается сюжета, так в нём поёт не персонаж, а душа его, и в плане содержания в песне всё в порядке.
- Душа?
= Да, душа, и, простите, мне поря на выступление. Скажу только, исключительно для вашего спокойствия, эти стихи опубликованы в моём последнем сборнике, он залитован, так что не волнуйтесь, ничего  нецензурного в песне нет. Пока! – И Чистяков поспешил на сцену. Вот такие вот закулисные дела.
И он не услышал, как Симка прошипела ему вслед:
- Смотри, как бы этот твой сборник не стал последним, скрытый диссидент!
Концерт, как и было запланировано, закончился Тухмановским «Днем Победы»  на стихи поэта-фронтовика Владимира Харитонова. Высокая поэзия рождает высокую музыку. Теперь так не пишут, теперь под музыку подгоняют «текста». А песня «День Победы» достойна того, чтобы её исполняли дважды в одной программе. И пел её сводный хор  взрослых и детей, и вместе с ними пели все, кто был за кулисами, и стоя – зал. И у многих мурашки пробегали по спине, и слезы искрились на ресницах. Ну как после такого не выпить рюмку!

Глава 14.
А это была уже третья часть праздника. Всех за один стол не усадить, не в Кремлёвском дворце съездов, и Лашков, чтобы никому обидно не было, организовал праздничный ужин так. Гости и руководство отправились в действующий на территории совхоза Минводхозовский пансионат, а рядовые труженики, гвардейца полей и ферм – по отделениям во главе с их руководителями. Для начальства стол, конечно, накрыли поизысканней, с коньячком, столичной водочкой и грузинскими винами, боржоми, «председательской» колбаской, сёмгой и красной икоркой, копчёными курами  и так далее. У народа выпивка  была   подешевле,  закусь  попроще,  с  холодцом,  селёдочкой  и  картошечкой  отварной. Сала  от души, сёмгу представляла суховатая горбуша, но салатов самодельных, мяса жареного и тушёного, курятины – от пуза, ешь – не хочу. И веселья было не меньше - со своими певцами и баянистами.
А Лапшин с Петрушкиным, посидев немного в пансионате, извинились, сказав, что им надо народ поздравить, пригласили с собой Голубева и Бродову и отбыли с визитом по отделениям, пообещав вернуться вскорости. Чистяков напросился с ними в компанию и гитару прихватил.
- А в машину все влезем? – усомнился Юрий Васильевич.

                111
- Мы в «Рафике», поехали.
Народ в отделении, приняв уже в «плепорцию», встретил их шумно и весело. Директор и парторг кратко (времени мало) поздравили людей с праздником,  поблагодарили за труд, призвали выполнять решения партии и правительства, быть достойными строителями коммунизма. Строители коммунизма поднесли им заранее приготовленный поднос с полными рюмками, гости выпили под одобрительные крики, летящие от стола.
Чистякову тоже дали слово, он нашёл что-то краткое и боевое:
От залпа «Авроры» до пламени дюз
Ракет, улетающих к Марсу,
Великий, могучий Советский союз
Победным шагает маршем!

                114
Но потом он сказал: «Я спою «Гимн хлеборобов», не длинно, честное слово».
              - Валяй, - ответил Лашков.
             И Чистяков выдал:
Словно капельки пота
Роса на земле.
Есть такая работа:
Людям вырастить хлеб.
Отражая полнеба,
Блестят лемеха.
Посвящается хлебу
Наша жизнь на века.

Землю мучает жажда
И ветры секут.
И сумеет не каждый
Вахту выстоят тут.
Обнимают ладони
Молодые  хлеба.
В них плывёт – не утонет
Наше счастье – судьба.

У судьбы хлебороба
Особый полёт:
Удивительной пробы
В поле золото льёт.
Драгоценные капли –
Крупинки зерна.
Вот работа какая
На земле нам дана!
По дороге в следующее отделение он перебирал в памяти строки, сочинённые им к политическим плакатам, чтобы найти что-то ещё праздничное, ему было неловко повторяться.
- Георгий Иванович, - обратился к нему в машине Лапшин, - гэтак, лихо ты спел гимн, крепкая песня. Спасибо.
- Наша песня, - добавил Петрушкин. – Как бы нам её заполучить?
- А привезу как-нибудь кассету.
- Это  дело.  На  Дне  работников сельского хозяйства наш хор её споёт. Ты поручи

                112
Юркиной, слышь, парторг? – обратился директор к Петрушкину, до сих пор ходившему в этой низшей партийной должности. Брал Лашков в своё время его к себе замом по общим вопросам, но предшественника Петрушкина перевели  в райком инструктором в отдел сельского хозяйства и Лашков тогда на партбюро предложил выдвинуть на должность парторга совхоза кандидатуру своего зама. И вот уже много лет они бок о бок руководят хозяйством. В отличии от Лашкова Леонид Иванович за 15 лет, минувших после двадцатилетия Победы, усох, ссутулился, пиджак на нём с двумя медалькам болтался, брюки под ремнём, а он утягивался им крепко,  сгрудившись  в  оборку,  перекашивали  на  бок  гульфик,  зубы   поредели   и  пожелтели,   волосы поредели и побелели и сквозь них проглядывала плешь. Но дух партийный в нём не ослабевал.  Леонида Ивановича в своё время тоже звали на должность,  в райисполком третьим замом, но он отказался: я здесь присох, хочу работать ближе к земле и народу.
Праздник в следующем отделении слышен был с улицы: за столом пели под баян «Голубой  огонёк»,  который  не  погаснет  без   времени.  Голубев   с   порога   подхватил   
горласто: «И врага ненавистного крепко бьёт паренёк!..»
- О-о! Начальство с гостями прибыло! - зашумели за столом, а приехавшим уже несли поднос с рюмками и бутербродами.
Лашков сказал своё слово, Петрушкин вдруг, нарушив протокол, объявил:
- А сейчас послушайте «Гимн хлеборобов» в исполнении автора Георгия Ивановича Чистякова.
От неожиданности Чистяков слегка, только слегка замялся, потому что его не надо было уговаривать выступить – поэту ничто рекламу не делает, кроме его стихов и никто, кроме него самого.
И гимн зазвучал, а потом от стола донёсся знакомы голос Алексея Сычёва:
- Маруся, «Калину» спой, пожалуйста! – И многие голоса подхватили его просьбу. Баянист, не ожидая согласия Бродовой, призывно растянул меха своего инструмента.
- Давайте на два голоса, - шепнул ей Чистяков, взял аккорд на гитаре и начал первый. И полилась песня, подхваченная всем столом.
- Ну вот, очень славно получилось. Лёня, тебе благодарность за инициативу, - усаживаясь в «Рафик», довольным голосом заключил посещение Лашков, - ну, в последнюю точку и назад, в пансионат. Как бы там без нас не закончили. К чаю бы поспеть. И жрать чего-то захотелось. А на точке, с вашего согласия, Георгий Иванович, начнём с «Гимна хлеборобов» и этим ограничимся.
В пансионат они вернулись как раз, как говорится, к «горячему»: подали шикарные свиные отбивные на косточке с жареной картошкой – ах, под такое блюдо не грех и рюмочку пропустить. Не отказалась и Маруся. За стол они сели без Голубева. Юрий Васильевич остался за последним праздничным застольем возле  Екатерины, где по раскладу ей полагалось быть.
 - Дорогие товарищи, - обратился к присутствующим Лашков. - Пока мы отсутстовавали, все  выступили, тосты свои провозгласили? Кто возьмёт очередное слово? Ну, если нет желающих, тогда я попрошу вас, Георгий Иванович. Внимание! Слово имеет инженер-лейтенант запаса Чистяков, член Союза писателей СССР.
 Лашков неожиданным предложением  удивил поэта, но он встал.
- Друзья, я вместо тоста прочитаю стихи.
Мы все поранены войной. Боль-память здесь, у сердца.
Нас излечить от боли той нет у науки средства.
Но мы не сломленный народ – неодолимы духом,
Запомнить надо наперёд всем подлых войн стряпухам.
Война – трагедия для нас, но предстоит извлечь  нам
Её из памяти не раз, а память наша вечна.
Она не камень, а родник, как взгляд дитя прозрачный.

                113
И кто к нему хоть раз приник, тот человек не зряшный.
Она не камень, а набат, извечная тревога,
С  которой женщины глядят солдатам вслед  с порога.
Она не камень, а звезда, что с сердцем по соседству.
Она горит во мне всегда, моё второе сердце.
Она не камень, а  броня, и  мужества кристаллы
В ней пламя Вечного огня с людской слезой спаяло.
И повторить могу опять, хоть повторялось часто:
Нам есть, друзья, что защищать, и есть чем защищаться!
Давайте выпьем за нынешнее поколение защитников отечества, которые сейчас стоят на боевых постах, за нашу Советскую Армию! – И Чистяков двинулся к генералу Анашкину, постоянному участнику праздника Победы в совхозе. А тот уже шёл ему навстречу  и заключил поэта в объятья под аплодисменты зала.
Тут  подал  голос  молчавший  до  сих  пор   небольшой  ансамбль, и все поднялись
танцевать.
- Пойдёмте? – пригласил поэт Марусю.
- Ой, я никогда не танцевала с мужчиной. Нет, разок только со Стёпой в холодном клубе,  в войну, под патефон…
- Ничего, потопчемся потихонечку, а то смотрите,  мы одни остались за столом.
Они, почти стоя на месте, переминались с ноги на ногу под медленную музыку и разговаривали очень интересно про войну, про память о ней. Когда музыка смолкла, Чистяков сказал:
- Ну, вот, надо это отметить, чтобы  вы запомнили, - и отвёл её к столу.
- Что отметить? – спросила Маруся.
- Во-первых, то, что вы танцевали первый раз после войны в день тридцати пятилетия Победы. А во-вторых, что вы первый раз в жизни танцевали с членом Союза писателей СССР, – улыбнулся, – это у меня шутка такая дежурная.
Ну, после танцев завели песни военные под ансамбль, потом, как водится, последний тост под жульен, кофе с мороженым и по домам.
Марусю подвезли до дома.  Она вошла потихоньку, на цыпочках. Но изба оказалась пустой. Вышла на крыльцо, заметила огонь у реки, пошла туда, но, не дойдя до костра на берегу, откуда доносились звуки гитары и Гришкино пение, остановилась. Пусть погуляют, повеселятся, не маленькие уже, в няньках не нуждаются, тем более Ваня-няня там. И вернулась домой, стала готовиться ко сну.
Долго не могла уснуть. Всё вспоминала праздник, своё и Гришкино выступление, поездку по совхозу с поздравлениями…Танец с поэтом, разговор с ним.
- Вы с какого года, Мария Николаевна, если не секрет?
- А чего скрывать, я не артистка, с двадцать седьмого.
- А я с тридцать восьмого. Вы в войну работали, наверное?
- Да, уж пришлось.
- А мне в начале войны было три с половиной года. Я ничего не помню, что было до неё. Но как бомбы рванули недалеко от нас, так мои каналы памяти и открылись. И я стал запоминать, многое запечатлелось. А уже когда подрос, всё пошло в стихи и прозу. А ещё на меня повлияли книги и кино о войне, и не только художественные. И рассказы фронтовиков. Люблю слушать и на ус мотать…
Маруся слушала, не перебивая. Всё-таки писатель, а с простой дояркой так легко разговаривает.
- А вы можете мне рассказать, как вы трудились во время войны, как жили здесь?
- Прямо сейчас?
= Да нет, зачем же. Давайте договоримся, и я специально приеду, всё запишу за вами, поживу здесь немного,  посмотрю, где и как вы сейчас работаете.

                114
- Зачем это вам?
-- А я, может, напишу повесть, посвящу её вам, а вы будете героиней этой повести.
= Да что вы, Георгий Иванович, какая я героиня, я простая доярка.
- Разве простая? Лауреат госпремии, знаю, представляли вас на героя труда, да что-то там наверху не срослось, мне Юрий Васильевич рассказывал.
- И много он вам обо мне наговорил?
- Совсем немного и ничего плохого. Вот я и заинтересовался вашей биографией. Она прямо в книгу просится, или в роман, честное слово, Мария Николаевна.
- Ой, стыдно-то как! Что же, все будут про меня читать?
- Ну, если вам неловко, мы от них, от читателей, спрячемся, придумаем героине другие имя и фамилию, Вот маму вашу как звали?
- Дуня, Евдокия.
- Замечательное имя. Так и назову героиню. А фамилию, скажем, дадим ей не Бродова, а… Доброва. О, отлично! Дуня Доброва! Все буквы вашей фамилии  целы. С такой   фамилией она и заживёт в повести.
- И где же она будет жить? В Устьях?
- Зачем, пусть всё будет вымышлено: и деревня, и колхоз-совхоз, и река, и город, да простят нас читатели и критики. Мы же не исторический очерк будем сочинять. Ну, как, согласны?
- Воля ваша. Пишите, как хотите, выдумывайте, что в голову придёт.
- Нет, основой произведения всегда должна быть правда жизни. Вот за этой правдой я к вам и приеду. Не беспокойтесь, я вас не обременю. Напрошусь на постой к Голубеву. У него пока хата пустует, он у Екатерины обитает. А о времени приезда я сообщу через него, если не возражаете.
- Хорошо, а можете и позвонить мне. Телефон у меня есть, запишите, как звонить из Москвы.
- Я признаюсь, - записав номер телефона, сказал Чистяков, - что план начала повести уже набросал. Хочу начать её с того, как вы, то есть, Дуня Доброва провожает мужа на фронт.
- Не долго ему воевать пришлось. Сгорел мой Стёпушка в танке восьмого мая сорок пятого года. Он с Юркешем Голубевым вместе воевал. Юрка вернулся живой, только с подпалённой щекой, а Стёпа…
- Вечная ему память и слава.
- А вы женаты? – вдруг спросила Маруся.
- Да.
- А что ж вы без жены к нам?
- А у неё в министерстве свой банкет.
- Детки у вас есть?
- Сын один, Ванюшка.
- О как, мой второй, тоже Ванечка. Сколько вашему?
- Малой ещё, третий год пошёл. Я хочу в отпуск жены их всех сюда к вам привезти, пусть деревенского молочка попьют.
- Да и вам не помешает.
- Ну, и прекрасно. Значит, мы обо всём договорились…
Маруся вспоминала. Вспоминала да и стала было засыпать, как пришли ребята, смеялись, гремели крышками на кухне, пили воду, топали… Она вышла к ним:
- Явились не запылились. Что пили у костра?
- А ты откуда… - растерянно начал Гришка.
- Пива чуть – чуть, - ответил не привыкший врать Ваня.
- Есть хотите?
- Да! – ответили в один голос.

                115
- Там в сковородке картошка, подогрейте и чаю вскипятите. И не шумите, спать давно пора. – И ушла к себе, легла и сразу уснула, успокоенная тем, что всё хорошо, дети дома, слава тебе, Господи.
Отроки, подростки, или, как их теперь называют, тинэйджеры продолжение праздника устроили на берегу реки Москвы. Запалили костёр, орали песни под Гришкину гитару, пускали по кругу бутылку – то водки, то портвейна, то пива. Понатащили из дома закуси: пирогов, котлет, варёной картошки, пекли в костре сырую, устроили танцы под вэфовскую «Спидолу», ночное купание, а потом – б-р-р! – грелись у костра и снова песни, пляски и по глоточку.
Бродовы от водки уклонились, всё-таки мать держала их в строгости. Гришка, правда, глотнул чуток портвешка и бутылку пива где-то раздобыл и принёс к костру; её они выпили с Ванькой на двоих. А пивом Гришку наградила одна тётка, когда он возвращался с концерта; вручила ему как подарок за «Чёрного Ангела». «Бери, бери, - сказала простодушная селянка, - не водка. Пиво напиток безалкогольный, не боись».       
Так вот и гуляли сельские тинэйджеры, пока горизонт на востоке не  начал бледнеть, и разбежались по домам. Вы скажете, прилизал автор картину, идеализирует советское прошлое? Ни в коем, как говорил один инженер, от водочки некоторые пацаны обтошнились, стоя на карачках у кустов в стороне от костра, иных выпитое на подвиги потянуло, задирались к друзьям. Кто и по мордам схлопотал и сидел потом у костра, всхлипывая и вытирая пьяные слёзы. Нет, что приукрашивать, если вы сами знаете лучше автора. И всё же это гуляние не чета тусовкам на дискотеках нового времени и в стиптиз-барах, где и питьё, и колотьё, и поножовщина, и даже стрельба.
И у нас в романе не все персонажи благообразны, но молодёжь на сей раз благополучно догуляла до начала рассвета и мирно разошлась на ночлег.
А Марусе  ближе к звонку будильника приснился сон: будто танцует она в светлом зале со своим суженым Стёпаном и спрашивает его: «Стёпушка, а ты когда же придёшь домой?» А он в ответ: «Я не могу, я чёрный ангел. Я буду ждать, когда ты ко мне придёшь. Не печалься, родная. Живи радостно, как сердце просит». Отнял от неё руки, повернулся, а на спине у него чёрные  крылья. Взмахнул ими и взмыл, а потолка над ними нет, только чёрное небо с яркими звёздами. И Чёрный Ангел превратился в звёздочку и засиял во тьме…

Глава 15.
В один из майских дней братья Бродовы катили к дому четырёхколёсную тележку – ни дать, ни взять – бурлаки. В тележке что-то круглое было прикрыто чистым тканьёвым одеялом.
- Куды, ребятки, так стараетесь? – окликнула их устьинская старушка-вековушка.
- До дому, до хаты! – крикнул ей Гришка.
- А чё катитя? – бабка остановилась.
- Арбуз, - нашёлся тут же старший Бродов. – Здоровущий достался, одному не донесть, и  вдвох чижало, вот и катим. Гостей ждём, всех накормим!
- Ай, никак арбузы завезли? Чё-то рано, лета ещё нет.
- А не наши, с Кубы. У нас с ней дружба. Арбузы от Фиделя Кастро!
- Побегу в магазин тогда, спасибо.
- Да не беги, не из магазина. Это мамке как лауреату прислали из горисполкома. Ну пока, бабуля, потерпи до осени. – И братья двинулись к дому.
- Что врёшь всё время! – упрекнул на ходу Ваня брата. – А припрётся кто в гости на арбуз? Да она сейчас расскажет всем, вдруг ещё кто явится, чем угощать будешь?
- А мы прошлогодние огурцы достанем из погреба и компот –жрите на халяву, то есть на здоровье, дорогие землячки! – хохотнул Гришка. – Осторожно, яма, не расколоть бы арбуз, - и опять засмеялся.

                116
Укусила всё-таки Юркина Марусю. Подбила своего Шматко, изложила ему «аргументы» по поводу антихудожественности скульптурного портрета доярки, который выполнил какой-то студентик бог весть когда – кустарная работа, грубая, портретное сходство неубедительно и т. д. и т. п. И как-то приехал в совхоз товарищ Шматко, походил по клубу, придирчиво всё осмотрел, познакомился с подробным планом оформления наглядной агитации в клубе и в хозяйстве в свете последних решений партии и правительства по развитию села, одобрил его и узнав, что план будет утверждаться на следующий день на заседании партбюро, заглянул к Петрушкину.
Петрушкин высокому гостю рад, усадил его за стол, предложил чай-кофе. Сошлись на последнем, была извлечена из шкафчика пузатая бутылка болгарской «Плиски», лимон, бутерброды с сыром и потекла беседа за «рюмкой чая». Зашла, в частности, речь о плане оформления наглядной агитации.
- Вы знаете, Серафима Симоновна разработала весьма оригинальный план. Надо сказать,  у  неё  к  наглядной  агитации  творческое  пристрастие,   причём  идеологически    
точное и художнически талантливое. Вы не будете возражать, если я завтра поприсутствую у вас в партбюро на обсуждении плана? Мы с этим планом с Серафимой Симоновной еще поработаем сегодня, у меня будут некоторые замечания и уточнения, я их выскажу на заседании.
- Какие могут быть возражения, товарищ Шматко!
- Ну, зачем так официально, можно просто Эрик, - Шматко поднял очередную рюмку, - за дружбу!
- За неё самую! – подхватил простак Петрушкин. - Эрик…  Эдуардович! Мы приглашаем вас как члена партии и руководителя культурой района, вы нам честь окажете!
Эрик остался ночевать у Юркиной. Конечно, никакого  плана наглядной агитации они не дорабатывали, отложили это дело на утро, а занялись, сами понимаете, чем - этим самым, которого в СССР не было.
На другой день в 16 часов партийное бюро заслушало план наглядной агитации, разработанный Юркиной. Она отвечала за идеологию как член партбюро. План был обширный, наглядка разворачивалась по всем производственным подразделениям совхоза, даже  захватила магазин и школу с детским садом, широко были задействованы политические плакаты и другая продукция  издательства ЦК КПСС «Плакат». Серафима обещала устроить выставку политического плаката и её обсуждение с приглашением работников аграрной редакции издательства, оборудовать стенды комплексными изданиями «Урожай» и «Животноводство – ударный фронт» (издательства «Плакат», «Колос», «Профиздат» и фирма «Мелодия»), продемонстрировала некоторые плакаты в четверть листа, которые она собирались наклеить на зерноуборочных комбайнах в страду: «Не теряй!» и «Больше хлеба стране!»
- А теперь, - заявила Юркина, - я хочу остановиться подробно на новом оформлении клуба. Безобразное, малохудожественное панно заменим другим – с образом Леонида Ильича и его словами о развитии села. На противоположной стене будет галерея передовиков – портреты работников нашего совхоза, добившихся высоких показателей.
- У нас доска почёта есть в здании администрации, - возразил Петрушкин.
- Да, но там сменная портретура. По итогам года, а здесь, как в книге почёта, мы представим наиболее заслуженных, которые из года в год показывают высокие результаты труда,  такие как Мария Бродова и многие другие. Можно обратиться к истории хозяйства, вспомнить лучших людей, работавших и до войны, и во время неё и после.
- Это интересно, - бросил реплику Шматко, - оригинально.
- Всей этой композиции, - продолжила Юркина, - будет противоречить вульгарная кустарная скульптура доярки, все знают, о чём я говорю, этот бюст застоялся в клубе, он пережил свою эпоху и я предлагаю его убрать, достаточно будет портрета лауреата  Государственной премии на стенде.
- Мы этот вопрос, товарищ Юркина, обсудили с вами несколько лет назад. Стоит ли к нему возвращаться? – подал твёрдый голос парторг.
- А мы её этим не обидим. Мы дадим, как я уже сказала, её цветной портрет в галерее передовиков и все её награды и звания укажем в подписи под портретом. Зато место освободим под бюст генсека. У нас ведь ещё есть и лауреаты министерских премий и областных. Что же, прикажете заказывать их бюсты из гипса? Это нам дорого обойдётся, да и ни к чему. А галерея – это трудовая слава для всех, заслуживших её, и поровну, никому не будет обидно.
Петрушкин предложил приступить к обсуждению плана. Все пункты приняли гладко, без придирок,  понравилась встреча с плакатистами, но вокруг панно и Марусиного бюста возникли споры. Дискутировали долго. Насчёт панно с генсеком Лашков выразился так:
- Гэтак, хорошо с его образом. Н вот есть яшчэ образы вечные, Ленина, например, а вдруг как будет у нас новый генсек, станете что ли перекрашивать стену опять? Не надо, думаю, трогать панно. Помню, как на его открытии говорили о сути этого образа: крестьянка наша идёт к счастью. Чем не вечный образ? И он нравится всем на деревне и гостям вот уже много лет. Это ведь не Марии Николаевны портрет, она на нём и мало похожа уже. Спросите молодежь, кто это? Никто фамилии не назовёт, а скажут: крестьянка. Вот так мы понимаем эту, как говорится, фреску. Если она пооблупилась где, надо её отремонтировать. Пущай остаётся на своём месте.
- Отреставрировать, - важно поправил Шматко.
- Ну, конечно, гэтак, отреставрировать, простите за неточность, в терминах искусства я не специалист. А что касаемо скульптуры, тут, возможно, Юркина права, тут надо подумать.
- Позвольте мне? – махнул рукой  Шматко к Петрушкину.
- Пожалуйста, Эрик Эдуардович!
- Товарищ Юркина! – официально обратился к Серафиме глава районной культуры. - Вы представили замечательный, всесторонне продуманный план политического и художественного оформления производственных участков совхоза и его культурного центра – руководимого вами клуба. Вы даже сельскую школу не оставили в стороне. При вашей активной работе я не побоюсь назвать клуб дворцом культуры, не по архитектуре и объёмам здания и размерам сцены и зрительного зала, а по той неутомимой культурной работе, которая ведётся в его стенах с массами. – Юркина таяла от таких слов, щёки её пылали, искры восторга брызгали на присутствующих сквозь очки.
 А Эрик Эдуардович подошёл к главному, оговорённому с Серафимой:
 – Что касается так называемой скульптурной халтуры, извините за выражение, - она аляповата, маловразумительна и, честно скажу, как профессиональный и заслуженный работник искусств, поставленный на руководство культурой района, - она бездарна и неуместна в интерьере  и в нынешнем, и в задуманном планом оформлении. Она обидно одинока, она вызывает недоумение: почему только этот портрет, разве мало в хозяйстве тружеников, заслуживающих того же?
Дальше, чтобы утвердить факт изъятия, удаления Марусиного бюста из клуба, он решил сыграть на возражении Юркиной:
- Я предлагаю убрать только гипсовый портрет доярки, но не разрушать его, не раскалывать на куски. Давайте подарим его этой доярке, пусть она украсит им свой домашний интерьер. Но что касается панно, тут я, простите Серафима Симоновна, позволю себе не согласиться с вами. Похвально ваше желание усилить политическую ноту оформления фойе клуба. Пусть одна стена в нём несёт тему народа, тему труда,  а другая будет партийная, идеологически выдержанная, с образом генерального секретаря КПСС и его словами о селе. А может быть, и о хлебе из его книги о целине.
- Но как же галерея?! –испуганно и плаксиво заметила Серафима.

                118
- Вот! – Эрик гордо выпятил грудь, давая понять, что сейчас он скажет нечто. – Давайте, друзья, вынесем галерею наружу. Попросим молодёжь посадить вдоль прохода к клубу аллею – из лип или берёз, может быть, каштанов – тут этот вопрос надо решить с целесообразностью, какие древонасаждения стоит выбрать. И вдоль аллеи установить аллею славы с портретами заслуженных работников вашего совхоза, кого – вам решать. Это могут быть цветные фото под стеклом или запаянные в пластик, или цветные живописные портреты. Вот моё предложение. А деревья пусть сажают те, чьи портреты украсят аллею. Вместе с комсомольцами. Это будет спайка поколений.

Глава 16.
Симка на другой же день разыскала Марусю на комплексе, не поленилась туда добраться, и злорадно доложила ей о решении  партбюро вручить ей бюст как подарок. Бродова и бровью не повела, пожала плечами, сказала: «Ладно, в выходные заберу, ребят пришлю». Дома наказала детям сходить в клуб за бюстом, дала одеяло и старую телогрейку: на неё положите, чтобы не расколоть по дороге.
- Вот куда только мы его поставим? – задумалась мать.
- Ма, а давай в пристройке? И там все грамоты твои повесим и фотки, - предложил Гришка.
- А я постамент сколочу. У тебя красная материя есть? -  спросил Ваня.
- Найду немного. А не найду – купим.
- Во! И откроем   музей трудовой славы Марии Бродовой! – сходу придумал Григорий.
- Ладно тебе! Нам ещё надо картошку посадить в огороде.
- Маруся, - спросил Ваня, - а ты хотела козу новую покупать в выходной.
- А я уже купила козочку, махонькая ещё. Будем растить.
- А где она? – засуетился Гришка.
- На месте, в сараюшке.
Побежали смотреть козу. Беленькая, с чёрными обводьями вокруг глаз, очками, и со лба к носу чёрная полоса.
- Ха-ха-ха! – залился смехом Гришка, - точь-в-точь Юркина! Давай, Маруся, назовём козу Симкой?
Ванька затрясся, захмыкал, прикрыв рот ладонью.
- Да ты что? Узнает, она вас и меня из хора выживет. – Они вышли во двор.
- А вот пусть попробует, пусть докажет! – упёрся Гришка.
- Марусь, а в Устьях кто-нибудь держал  козу с таким именем? – спросил Иван.
Маруся задумалась, улыбнулась:
- Бабка Макариха. Когда у нас козы не было, я у неё для вас молоко брала.
- Во! Если что, мы так Юркиной и скажем, что Симкой козу назвали не в вашу честь, а в память о козе бабки Макарихи, нашей кормилице.
- Не озоруй, Гришка! Не то накажу.
- Ого-го-го! – басом гоготнул сын, - как, интересно?
- А я вот тебя крапивой! – Маруся сорвала у сарая стебель крапивы и замахнулась на озорника.
- Мамочка, я тебя люблю! – заорал Гришка и кинулся в дом.
В выходной пацаны прикатили, не без шуток по дороге, драгоценный подарок домой, водрузили его на сколоченный Иваном и обитый красным шёлком постамент -герму, и занялись обустройством музея: развесили все вынесенные из дома Марусины грамоты – от ещё  военных колхозных времён, совхозные, районные, областные и министерские, фотографии, причём в центре экспозиции главный устроитель музея прикрепил два исторических фото: К. Е. Ворошилов беседует с Марусей и он же целует ей  руку.  Был  тут  и  хранимый  в  коробочке  билет  делегата  съезда   ВЛКСМ,  снимки

                119
 делегации на Красной площади на фоне мавзолея с надписью Ленин-Сталин, выступления Маленкова на съезде.
Гришка крепил экспонаты на стенку и похохатывал, вспоминая, как они забирали бюст из клуба.
Сразу снимать «подарок» они не стали, Григорий толкнулся в кабинет Юркиной:
- Серафима Симоновна, мы пришли за подарком.
- Да, да, идите, я сейчас.
Под её присмотром братья осторожно сняли бюст и поставили его на пол.
- Это можете взять с собой, - Юркина взялась рукой за герму.
- Не надо, у нас получше есть.
В это время в клуб собирались на репетицию члены танцевального ансамбля. Они обступили Бродовых: а вы куда это забираете?
- Сегодня праздник, День дарения, - объявил Гришка, скалясь от удовольствия трепануть кое-что толпе, - эту статую…
- Статуя – когда в полный рост, а это скульптурный портрет, - поправила его Юркина.
- Ну да, - невозмутимо согласился оратор, - скуль… это птурный портрет передаётся в дар лауреату Государственной премии, мастеру машинного доения эМ эН Бродовой, мы поставим эту мамкину башку в её музее, который откроется завтра, вход платный, десять копеек. Это второе событие Дня дарения.
- А первое какое же? – тут же спросил кто-то.
Гришке только это и надо было услышать.
- А первое вот: Мария Бродова решила снова завести козу и купила её. Очаровательное животное: в очках и с румпелем, - он крутанул пальцем вокруг носа и зыркнул в сторону Серафимы, - и дала ей имя Симка! – Юркина вздрогнула, открыла рот в гневе и вытаращила глаза. – Симка, - повторил Гришка хладнокровно, - в память о козе бабки Макарихи, чьё молоко мы с Ваньком пивали в детстве.
- А ну, пошёл вон, Чёрный Пёс! – заорала Симка; порыскала глазами вокруг – нет ли чего под рукой, чтобы швырнуть в наглеца, но в образцовом клубе ничего лишнего не валялось. Братья подхватили бюст и чуть ли не бегом – к выходу, за которым их ждала тележка…
- Симка, - проговорил Гришка, прикрепляя очередную грамоту к стене пристройки, - я тебе тоже сделаю подарок, скульптуру, погоди! – И он залился довольным смехом.
- Ты чего, брат? – спросил Ваня.
- Да так, ничего особенного, проехали…
На другой день у калитки Бродовского дома Гришка прикрепил  фанерную табличку, на которой гуашью было написано (кисть держать он умел): «Музей ЛГП Марии Бродовой, вход 10 коп. Открытие завтра, в 16 часов. Директор музея Г. Бродов». Маруся рано ушла на утреннюю дойку и ничего об этом не знала.

Глава 17.
Весть о музее разнеслась по хозяйству мгновенно, тем более, что Гришка такое же объявление прикрепил у входа в администрацию совхоза и у магазина. И на завтра к четырём часам к дому Бродовых подтянулась кучка  сельчан. Пришёл полюбопытствовать и Петрушкин: какая такая затея с музеем?
Вдруг явилась Юркина, протолкалась к табличке, прочла и тут же возмутилась:
- Кто позволил вымогать деньги у советских людей?! В нашей стране запрещено частное предпринимательство! Это не укропом на рынке торговать! Кто автор этой антисоветской инициативы?! – И она заколотила кулаком в глухую калитку.
Звякнула  щеколда,  калитка  приоткрылась  и  на  улицу  вышла  очкастая  козочка

                120
Симка на поводке, и за нею публично явился директор музея Г. Бродов, сияя белозубой улыбкой. Народ засмеялся. Петрушкин молча  с усмешкой наблюдал за развитием ситуации.
- Это что за самодеятельность? – заорала на него Серафима. Козочка вздрогнула и прянула в сторону, натянув поводок.
- Не кричите, гражданка, животное травмируете, молоко пропадёт, - спокойно отреагировал директор музея. – Кое-кто заржал, кто-то крикнул: «Пора открывать музей!»
- Через  десять  минут  откроем,  ровно  в шестнадцать ноль-ноль, как и объявлено.
Симку на лужок отведу попастись и приду, открою, - спокойно сказал Гришка.
- Кого - кого?! – сквозь общий смех завопила Юркина. – Ах ты хулиган, Чёрный Пёс! Нет, Леонид Иванович, это надо… - её слова потонули в хохоте толпы.
- Симку, козочку нашу новую, - невозмутимо ответил Гришка и повёл её к берегу реки.
Он тут же вернулся и распахнул калитку:
- Прошу! – И вдруг он увидел мать, спешащую к дому. – А вот и героиня нашей экспозиции.
Публика встала по краям проёма калитки и захлопала в ладоши.
- Гришка, ты чего тут творишь, чертёнок?! – Закричала Маруся, устремляясь во двор. – Вот я тебя!
Но публика двинулась вслед за ней, а Григорий уже стоял у входа в пристройку рядом с Иваном, а около двери на стене была прикреплена вывеска с одним словом: «МУЗЕЙ». Иван распахнул дверь, и директор нырнул внутрь. Иван держал в руках жестяную коробочку из под грузинского чая и принимал в неё гривенники от тех посетителей, кто был согласен с условиями посещения музея.
Петрушкин приказал Ивану:
- Закрой сберкассу и убери её от греха подальше. – И хотел пойти вслед за остальными, но Юркина ринулась к нему с требованием запретить безобразие и вызвать милицию.
- Погодите, Серафима Симоновна, остыньте. Давайте поглядим, что там такое, а поговорим после, у меня в кабинете. – Взял её под руку и повёл во внутрь пристройки.
Маруся, ничего ещё не понимая, подтолкнула Ваню к дверям и они присоединились к посетителям «музея». Люди стояли и молча взирали на стену, покрытую экспонатами, рассказывающими о трудовой биографии Марии Бродовой. В центре экспозиции на обитом красным шёлком постаменте возвышался её скульптурный портрет.
- Ну, а кто у вас экскурсовод? Пусть он нам расскажет о содержании экспозиции, - попросил Петрушкин.
- А чё рассказывать? И так всё ясно. – Удивился Гришка.
- Нет, товарищ директор Григорий Степанович, не всё. Ну, вот, например, когда и за что дана эта грамота? И остальные средства морального поощрения? Кто изображён на фотографиях? И где фотокопия диплома Лауреата Госпремии? Тут много чего не хватает. Например, биографии героини, истории её семьи, кто были её отец и мать, братья-фронтовики, муж, похоронки, если они сохранились. Сохранились, Мария Николаевна? – обратился он к Марусе, и она утвердительно кивнула в ответ.
- Вот видите, Григорий Степанович, такие вот пропозиции в твоей экспозиции. Она безусловно, интересна, но ещё сыровата, требует доработки. Так что вот такое будет предложение: идею семейного музея для близких и родных, ты понял, Гриша, предлагаю одобрить, причём музея бесплатного. Музей временно закрыть на доработку. Хорошо бы соорудить пристенные столики с наклоном и под стекло положить документы: похоронки и прочее.  Кто из вас рукастый?

                121
- Сделаем, - подал голос Бродов младший.
- Вот и прекрасно. – Петрушкин обнял за плечи Гришку. - А деньги будешь зарабатывать не на трудовой славе матери, а выучишься, получишь профессию и начнёшь трудовую деятельность. Что ж, товарищи, если есть у кого какие вопросы по увиденному, задавайте, Мария Николаевна вам на них ответит. – И, выведя под руку во двор Юркину, спросил: - Ну, вы довольны моим предложением?
- Что надо закрыть этот балаган, а не музей, я согласна. Какие-то дитячьи игры. Это несерьёзно. Они просто мстят нам за решение вернуть бюст Бродовой. Если инициатива мальчишек – надо пробрать их в школе, в комсомольской  организации,  если      
они члены ВЛКСМ. Но если всё придумала Бродова – это очень серьёзно, это попахивает… э… - она подбирала подходящий термин для запаха происшествия.
- Да бросьте вы, ничем это не пахнет. Мальчишеское озорство, и всё тут. Мария Николаевна не такой человек, чтобы…
- Она член партии?
- Нет, к сожалению.
- И очень хорошо, что нет. Если бы да, у вас были бы проблемы.
- Ну, одной проблемой больше, другой меньше… - мне не привыкать. Вы не хотите послушать Бродову?
- Избави бог! – Воскликнула Юркина. – У меня в клубе дел по горло. – И двинулась к калитке. А  Петрушкин вернулся в «музей».
Когда все разошлись, Маруся пригласила Петрушкина поужинать с ними, и он не  отказался.
- Ну что, Григорий, - спросил он за столом, - будешь доводить экспозицию до ума?
- Наверное, - неуверенно ответил «директор музея».
 - А кому из вас пришла в голову идея такого музея?
Ваня показал вилкой на брата.
- Молодец! Давайте только завершите начатое, доделайте, а у меня по поводу вашего музея задумка есть. Вы, как всё сделаете, сообщите мне.               
 - А что, а что?!
- Понимаете, начинание ребят  очень интересное и полезное, Мария Николаевна, для воспитания молодёжи на примерах биографий не только великих людей и литературных героев, но и простых тружеников. Я к вам пришлю из газеты корреспондента, будет поинтереснее, чем по десять копеек собирать. Только сделать надо хорошо. Материалы, какие понадобятся, я обещаю для вас прислать, обращайтесь. Договорились? Ну и ладушки.

Глава 18.
А Гришка уже перегорел. Он так жаждал похвалы за содеянное – немедленно, вынь да положь, как говорится, но похвалу спустили на тормозах, и желание погасло, потому что он считал, что всё уже сделал, как надо, а тут…   Даже идея с газетой его не зажгла. Он уже горел другим замыслом, и ему не терпелось заняться его материальным воплощением.
Доведением  музея  до  кондиции  занялся  Ваня.  Работал,  не  торопясь,  расспрашивал  Марусю,  у Леонида Ивановича выпросил старую пишущую машинку, печатал на ней биографию матери, комментарии к экспонатам, подписи к ним.
А Гришка трудился над чем-то во второй половине пристройки, там, где когда-то в творческом восторге ваял портрет Маруси Аркадий Бродкин. Ни мать, ни брата – никого не пускал в «мастерскую», прятал подальше своё изделие в углу за старыми вещами и запирал дверь на увесистый замок, а ключ носил на бечёвке на шее. Гришка ваял! Поначалу он собрал весь оставшийся в доме пластилин, но его оказалось недостаточно. Тогда  он   накопал   глины   в   яме   на   берегу   Москвы,   мучился   в   поисках   нужной

                122
замеса, достиг требуемого состояния и сотворил задуманное. Но изделие Григория Бродова быстро высохло и растрескалось, к его огорчению, но он не впал в отчаяние.
Он думал, думал и додумался: надо найти учебник по изготовлению лепных изделий. Да, но придётся ехать в Москву  искать по магазинам или записаться в библиотеку имен Ленина. Нет, это нереально. Думай, Чёрный Пёс, думай. Кстати, с лёгкой руки стервы Юркиной эта кличка прилипла  к  Гришке,  но  так  как  наличие  двух
слов в кликухе считалось излишне много, слово «пёс» быстро отпало и осталось одно: «Чёрный». Думай, Чёрный, думай.
О,  цемент!  Упёр  в строительной бригаде полмешка цемента, замесил, вылепил –
опять  трещина!  Как же  я  сразу  не допёр!   Надо   проконсультироваться   у   Петухова, руководителя изостудии в клубе; там Гришка увлечённо занимался коллективным сотворением лепного образа Ленина под руководством Аркадия Георгиевича, школьного учителя рисования. Помчался к нему, стал расспрашивать.
- А тебе зачем? – спросил Аркадий Георгиевич.
- Мне интересно, как мамкин бюст делался. Он из чего, из гипса? А как из него лепить?
- Из гипса не лепят, из него отливают в форму. Сначала лепят из глины…
- А она трескается.
- Из специальной глины, её укрывают мокрой мешковиной. Потом изготавливается форма. Для бюста – проще простого. Надо сделать так… - и он принялся подробно объяснять Григорию технологию изготовлении формы.
Гришка слушал, замерев, не пропустил ни одной детали.  Вздохнул:
- Как долго.
- Без труда не вытащишь рыбки из пруда. Искусство требует жертв. И терпения, - заученно отреагировал учитель.
- А из цемента можно?
- Из раствора. Один цемент может дать трещину, когда высохнет, нужно смешать с песком, одна доля цемента, три доли песка. И хорошо для связки добавить клей: бустилат или ПВА, ну и воды, конечно. А ты что лепить собрался?
- Да так, ерунду всякую, фрукты, овощи… Интересно, - тут же соврал юный ваятель.
- Ну-ну, успеха тебе.
- А если гипс не лить, а замесить густо?
- Не успеешь слепить, как он застынет. Нет, надо развести достаточно жидко, до сметанообразного состояния и быстро залить его в заранее приготовленную форму. Понятно?..
Гришка пополнил запасы цемента, приволок полведра песка с какой-то стройки, там же надыбал и полбанки бустилата и сначала замесил пробный густой рабочий раствор в консервной банке, слепил птичку. Она быстро высохла, и Гришка убедился, что он на правильном пути. Гипс – ну его на фиг, долгая процедура, а ему хотелось, чтобы всё немедленно и сразу.
И начинающий скульптор Григорий Бродов, ученик Петухова, руководителя клубного изокружка, где всей студией они лепили голову вождя пролетариата для выставки,  приступил к реализации своего творческого замысла. Он воплощал его лихорадочно, быстро, от возбуждения шмыгая носом. Что же он творил? Гришка изваял торчащий вертикально здоровенный мужской детородный орган, опирающийся на пару дарованных ему природой семенных хранилищ. Всё это хозяйство покоилось на бетонном основании, органично     завершающем композицию и составляющем  с ней единое целое.
Всё это располагалось на куске фанеры. Гришка осторожно поднял своё произведение  и  полез   по    лестнице,  заранее  приставленной   к  потолочной  балке,  и

                123
поставил на неё фанеру. Здесь, по расчёту автора, изделие никто не увидит, к завтрашнему дню оно подсохнет, конечно, подсохнет, не велика фигура, и будет готово к покраске. Он прикрыл своё творение тряпицей, лестницу перенёс к стене, покинул пристройку и навесил на дверь замок. И слава случаю, никому ничего до следующего дня в пристройке не понадобилось.
Назавтра весеннее солнце жарило крышу пристройки весь день. Гришка проверил изделие – готово, трещин нет, можно красить. Гуашь уже приготовлена, он осторожно снял с балки бетонный фаллос, поставил его на стол и взялся за кисть. Красил и хихикал, сочиняя частушку: «Т;рам- п;-рам нашей Симке, // Т;рам-п;рам-п;рам спец, //Тарам-парам, блин, ботинки, //Тарам-парам огурец, мец-мец-мец! Наконец, сложилось:
Ездит хахаль к нашей Симке,
По культуре главный спец.
Носит жёлтые ботинки
И в портфеле бутылец.               
Ботинки у Шматко и вправду были жёлтые: сидя в первом ряду на концерте нога на ногу, он выставлял жёлтую обувку чуть ли не под нос выступающим. Гришка это подметил точно.
На другой день Гришка - Чёрный Пёс примчался из школы, сорвал со стены гитару, в старую материну хозяйственную сумку, висевшую на стене в пристройке, погрузил «скульптуру» и чуть ли не вприпрыжку понёсся в клуб на занятия струнного оркестра. Прибежал заранее, поставил гитару в угол и выскользнул в коридор. Тихо, не топоча, подошёл к кабинету Юркиной. Ключ торчал в двери. «Ага, там!» - Гришка осторожно приоткрыл дверь: никого. Серафима работала над отчётом о работе клуба, у неё возникли вопросы к руководителю студии народных танцев, и она пошла к нему.
Гришка мгновенно оказался около стола, быстро водрузил на него «скульптуру» и вылетел в коридор. Пусто. Через минуту он уже как ни в чём не бывало бренчал на гитаре. Как раз стали подходить оркестранты – привет - привет, здорово, Чёрный, и вдруг!
И вдруг раздался страшный крик из кабинета Юркиной. Все, кто был в этот момент в клубе, бросились туда и Гришка вместе со всеми.
- Что, что, что, Серафима Симоновна?! Что с вами?! – вбежали в кабинет руководители и члены студий и кружков. Что случилось?! ЭсэС (была  у неё ещё кличка  Херосима) стояла у стола и что-то прикрывала  развёрнутой газетой.
- Стоять! Не подходить! – рявкнула ЭсэС так, что все вздрогнули и остановились. – Ничего не произошло. Разберёмся! Все по местам! Продолжайте занятия! – Ну и все подчинились её команде.
А Юркина, запеленав в газету бетонную штуковину, понеслась в школу. Она влетела в кабинет директора, грохнула «скульптуру» ей на стол и сорвала газету.
Директриса глянула, взвизгнула и подпрыгнула на стуле.
- Что это?! – завопила она, двигая очки по носу, чтобы лучше видеть. - Откуда это у вас?!
- Это я вас хочу спросить, что это, а откуда – ясно откуда, от вас, из школы, кто-то из учеников… Я могу догадаться, кто, надо только этого скульптора вывести на чистую воду. И выгнать из школы.
- Исключить, - поправила директор.
- Мне всё равно, не до тонкостей терминологии.
- Серафима Симоновна, если вы считаете, что это кто-то из воспитанников нашей школы, то сотворена сия пошлость у вас в клубе, в изостудии. Идёмте к Петухову!
Юркина  сгребла в охапку вместе с газетой «подарок» (автор забыл сообщить, что на фаллосе красовалась надпись: «Подарок Симке»).
– Где Петухов?!

                124
- В учительской, у нас сейчас должен начаться педсовет по предстоящим экзаменам и выпускному вечеру.
- Пошли! – Серафима рванулась к дверям.
- Погодите! – попыталась было остановить её директриса, да где там.
Юркина и без неё знала, где учительская. Она была в таком запале, что ни о чём не подумав, влетела в учительскую и поставила Гришкин подарок под нос Петухову.
- Что это? Кто это? – опять начала с нервным криком Херосима.
Петухов был не из тех, кого можно было чем-либо удивить, напугать или обескуражить. К тому же он не был лишён юмора.
- Что ЭТО? – Он сделал акцент на «ЭТО». – Это подарок вам, Серафима Симоновна. – Тут же написано. – Общий смех.
- Не придуривайтесь, Аркадий Георгиевич! – Насела на него Юркина. – Как это называется?
- Это фаллос, скульптура из… - он постучал по фаллосу чайной ложкой, вынув её из стакана, - из гипса или бетона и раскрашенная гуашью. Этих фаллосов в мире изготавливается множество. Самый большой – в Индии, огромный столп, ему поклоняются как символу продолжения рода. К нему едут поклониться со всего света женщины, желающие иметь детей. Существует поверье, что для этого надо прикоснуться к нему рукой. А вам теперь нет нужды ехать в далёкую Индию, у вас есть персональный фаллос. Но прикоснуться к нему может каждая желающая. – Он поднял изделие и протянул его педагогиням: - Ну, кто? – Они со смехом отпрянули, кто-то крикнул: «Пошёл к чёрту!»
- Не надо ёрничать, Аркадий. Кто из вашей студии мог выполнить это безобразие?
- Это не совсем безобразие, я же объяснил. Хотя выполнено явно в спешке, наспех, в общем, и покрашено так, на троечку с минусом…
- Прекратите, Петухов! – оборвала его директор школы. – Ваши предположения об авторе?
Аркадию Георгиевичу не надо было ломать голову, гадать, кто мог сотворить такой «подарок» для мадам ЭсэС. Он же совсем недавно консультировал Григория Бродова, своего любимого ученика.
- Понятия не имею, Тамара Николаевна. – Ответил он невозмутимо, а сам подумал, что не дадут парню доучиться, если дознаются, оголтелые бабцы.
- Это Гришка Бродов, Пёс Чёрный, да? – наседала Юркина.
- Гриша способный юноша. Ему некогда заниматься всякими глупостями, он с группой студийцев работал над бюстом Владимира Ильича Ленина к его стадесятилетию, под моим, конечно, строгим присмотром, сейчас лепят Гагарина к двадцатилетию его полёта в космос, им некогда заниматься ерундой.
- Это не ерунда! Я это дело так не оставлю! Я следователя подключу! – бушевала завклубом.
- Это ведь чья-то злая, не спорю, шутка. Так и отнеситесь к ней. Расколотите его, - он опять постучал ложечкой по изделию, - и выбросите на помойку.
- Ещё чего! – Юркина сгребла «подарок» со стола, кое-как прикрыла его газетой. – Это вещественное доказательство. И мы найдём преступника! – И вылетела из учительской.
Старушка-анатомичка с пучком седых волос и стальными зубами чиркнула спичкой, прикуривая, потом загнала папиросу в угол рта и произнесла ей вслед прокуренным басовитым голосом:
- Ненормальная коза с х..м! - И в учительской от смеха чуть не вылетели стёкла.
- Ну, довольно развлечений, у нас сегодня педсовет, не забыли? Прошу ко мне в кабинет. – И Тамара Николаевна Федянина направилась к своему рабочему месту.
Про Ленина Петухов не наврал, так оно и было; он и маленькую информацию напечатал  в  районной  газетке  с   внушительным  заголовком:   «Школьная  Лениниана»
                125
(рабочее название в черновом варианте у него было другое: «Дети лепят вождя»), и выставил бюст на конкурс молодёжных работ к 110-летию Ленина, и получила студия за эту работу диплом 1-й степени.
На другой день он пригласил Гришку в каморку, где у него хранились всяческие пособия по рисованию и черчению, и наставил его:
- Вот что, Григорий, у тебя дома остались материалы после того, как ты  вылепил член с яйцами?
- Да я не…
- Не  отпирайся,  я  знаю,  что это  ты. Пока знаю только я. Юркина не остановится.   
Немедленно убери все следы, выброси, сожги, закопай, как хочешь, но чтобы у тебя ничего не нашли. Даже краски и кисти, даже банку, где ты кисти  отмывал, даже тряпку, которой ты их вытирал. Понял? Иди! И мне твои оправдания не нужны. Я просто не хочу, чтобы ты вылетел из школы.

Глава 19.
Гришка собрал все отходы производства, перенёс их в сарай, выкопал  в углу яму и захоронил  в ней следы своей мести. И затоптал её, сравняв с полом, и надвинул на это место бочку с комбикормом для козы Симки. И как раз вовремя.
Юркина сама способствовала огласке скандального события, о котором на другой день заговорил весь совхоз: и в клубе, и в школе, в мастерских, на фермах и складах, и, конечно, в очередях в магазине. В общем, Устьи тряслись от смеха. Почему-то мужики реагировали спокойнее: ну, член, ну и что? Кривили губы в усмешке и сплёвывали. А бабоньки хохотали, закатывались: «Симке – здоровенный …!»
В результате однажды мимо клуба прошли два пьянющих мужика, один рвал на груди гармонь и оба орали новую частушку, рождённую в народных недрах:
Симка Юркина подарок
Получила от доярок.
Хоть толкуй, хоть не толкуй –
Получила Симка …!
Чего стесняться? В родной деревне матерщина грехом не считалась.
А Серафима развила кипучую деятельность, подключила Шматко, участкового милиционера, потребовала от Лашкова выделить свидетелей от администрации и вся команда явилась на подворье Бродовых с допросом и обыском.
Маруся слышала о происшествии, смеялась над Симкой вместе с товарками, но не предполагала, что к делу причастен её Гриша. Иван знал, что это проделки брата, Бродов младший хоть и тугодум, но он сразу обратил внимание на Гришкину суету, когда тот лепил презент ЭсэС и когда заметал следы своей кипучей деятельности, но ничего ему не сказал: он был занят завершением экспозиции музея М. Н. Бродовой.
Григория допрашивали прямо во дворе. Он держался стойко, отвечал спокойно; его не испугали даже погоны участкового капитана милиции.
- Да, я слышал о событии. Где я был в это время? В клубе, на репетиции струнного оркестра. Играл на гитаре, это все подтвердят. Потом Сим… Серафима Симоновна громко завопи… закричала, все побежали на крик, и я тоже. А потом она всех выгнала из  кабинета назад заниматься своими делами, а сама убежала в школу. Больше я ничего не знаю.
- Хорошо, а где ты лепил скульптуру?
- Какую?
- Ну, эту, сам знаешь, какую.
- Я ничего не лепил. И ничего не видел. Кто видел, те пусть и рассказывают.
- Так, а где ты обычно занимаешься лепкой?
- Дома  с  пластилином  работаю.  Фигурки  разные  делаю.  И  в  изостудии.  Мы к

                126
стадесятилетию Владимира Ильича Ленина голову его лепили, портрет, а сейчас лепим Гагарина.
- Ладно, - сказал грубо капитан, - не лепи горбатого, - показывай, где ты проводишь свой д;суг?
- Вот, в пристройке этой, там мы с братом заканчиваем оформлять домашний музей.
- Какой такой музей?
- Музей нашей  мамы. Она лауреат Государственной премии СССР, мы в честь неё делаем  музей.  –  Заглянули  в  музей,  осмотрели  мигом. – Ладно, не до музеев сейчас. А   
здесь что? – милиционер ткнул пальцем на дверь в мастерскую ваятеля. – Откройте замок. – Маруся пошла за ключами.
- Тут мы пилим и колотим, когда чего надо, - пояснил Иван.
Замок  сняли, вошли в эту часть пристройки. Походили, понюхали, пошарили глазами по углам, потолку, стенам, балкам – нигде ничего. Вышли во двор.
- А что там?
- Там у меня Коза, - пояснила Маруся, - и огородный инвентарь. – Зашли в сарай к козе и курам и быстро вышли во двор: на Шматко нагадила курица с верхней балки, обделала его, и он стряхнул со шляпы помёт и пытался убрать его остатки носовым платком.
Никаких следов преступной деятельности обнаружено не было. Ушли не солоно хлебавши, пригрозив Гришке, что если понадобиться, вызовут повторно, когда снимут отпечатки пальцев со скандального предмета.
Наконец, Бродовы остались одни посреди двора. Растерянная и обескураженная мать, ухмыляющийся Гришка и молчаливый, суровый Иван. Постояли минуту, помолчали.
Первой нарушила молчание Маруся:
- Пошли ужинать, поедим чего…  Есть хотите?
- Гуси, гуси, га-га-га! – Ответил Гришка и подражая гусиному полёту, устремился  по ступеням в дом.
- Ваня, погляди у кур яичек, - попросила сына Маруся и поднялась в дом вслед за Гришкой.
Поели яичницу с чёрным хлебом, попили чаю с «голенькими» - круглыми, без фантиков, дешёвыми развесными конфетами, обсыпанными сахарным песком. Мать сидела, поставив локти на стол и обхватив голову ладонями.
- Ма, - неожиданно спросил Гришка, - а почему у нас нет поросёнка?
- Хлопотно, - не сразу ответила Маруся, - свинья траву не ест; её на лугу не привяжешь пастись. Ей требуется  корма готовить, а их надо где-то покупать.
- А ты бы с фермы комбикорм брала, - подсказал Гришка.
- Как это?
- Как все.
- Воровать? – спросил Ваня. - А по шее?
- Нестеровы и Бродовы никогда чужого или общественного не брали, даже в голодные годы. Это большой грех.
- А все волокут комбикорм домой, я видел.
- Неправда, не все.
- А кто не хочет бесплатно?! Все хотят и всегда.
- Может быть, все и хотят, да не все тащат. Вороватость, сынки, не в каждом человеке сидит. Честных людей больше, только их незаметно. Они свою честность напоказ не выставляют. А жулика всегда видать, и он рано или поздно попадается. Вот ты материал для своего озорства где украл? – И Маруся строго хлопнула ладонью по столу.
От неожиданности оба сына вздрогнули.
- Я не крал, я ничего не знаю, о чём ты говоришь?!
                127
- Ага, значит, не только воруешь, но ещё и матери врёшь? Это второй большой грех! Значит, ты согрешил дважды. А третий твой грех в том, что ты слепил эту гадость и подсунул её Серафиме!
- А чего она… - проворчал Гришка едва слышно, опустив голову.
- Стало быть, всё-таки ты?! – Воскликнула мать. – Ах ты… безобразник! – Маруся была редким исключением среди женщин деревни: она не умела ругаться.
- Пёс Чёрный! – выпалил, закончив за мать, Иван.
- Ваня! Не смей так называть брата, никогда! Не греши! Вот что, сыночки, давно в   
храме не были. В воскресенье пойдём в церковь, к отцу Павлу. Исповедуетесь, в грехах своих покаетесь Господу Богу. И я прошу тебя, Гриша, угомонись! Ты дождёшься, вылетишь из школы за свои проделки. И кем тогда будешь?
- Дояром, мастером машинного доения.
- На мастера учиться надо.
- Тогда буду лепить.
- Чё ты будешь лепить, лепила? – подал голос Иван.
- Этому тоже учиться следует в специальном институте, а тебя погонят из школы. И что будешь делать?
- А я и так умею лепить, без вашего института. Стану лепить игрушки, свистульки всякие, как в студии мы делали, и на рынке продавать. Я вас с Ваньком прокормлю, не бэ!
- Ты уже слепил, комиссию в дом привёл, позор на все Устьи. Тебе надо бы на коленях прощения просить у Юркиной!
- Это она, коза очкастая, должна прощения просить у тебя, и все они! За то, что портрет твой из клуба выставили.
- А тебя драть ремнём, лепильщик бесстыжий! – Маруся схватила со стола тряпку и замахнулась ею на Гришку.
Он вдруг упал перед ней на колени.
- Мамочка, любимая, пожалей сыночка бедного, прости его, несмышлёного!..- Но тряпка всё-таки хлестанула его по спине, хотя и не так сильно, как собиралась шлёпнуть сына Маруся. Гришка вскочил на ноги. – А вот бить детей, Мария Николаевна, категорически запрещено международным законом о защите детей, есть такой, по телевизору говорили. Вы, Мария Николаевна,  нарушаете права детей!
- Права у тебя есть? – Тряпка замерла в воздухе. – А обязанностей, значит, нет никаких?
- Есть.
- Вот за то, что ты не выполняешь свои обязанности, я тебя и наказываю. – И тряпка последний раз хлобыстнула по Гришкиной спине. – В следующий раз отхожу вожжами, и никакой международный закон меня не остановит!
- Мы с Ваньком уже не дети, уже взрослые. И нас бить нельзя!
Маруся посмотрела на них, то на одного, то на другого. Господи, подумала, а ведь им через месяц четырнадцать лет будет. Взрослые, так и есть, взрослые. У Гриши вон чёрный пушок на верхней губе пробивается, скоро попросит денег на бритву. Мужички подросли, посошки мои. А мне ведь на пенсию через пару с небольшим лет. Ой, как время-то летит! Вроде совсем недавно и мне четырнадцать было, когда война началась. И я, и моложе меня – всю войну ломили в колхозе. А нонешние, мирной жизнью согретые, всё озоруют. Война-то, значит,  нас раньше положенного срока взрослила; стало быть, мы уже старики.
- Ну, довольно шутковать. – Она снова села, положила руки на стол. – Тебя, Григорий, теперь в школе будут пытать. И если допытают, из школы тебя исключат. Я говорю серьёзно, и ты отвечай серьёзно.
- Пусть дадут нам  проучиться ещё год. - Ответил за брата Иван. - Мы с Гришкой после  восьмого  класса  уйдём  в   сельское   профтехучилище.   Станем    трактористами-

                128
машинистами, комбайнёрами и шоферами. Потом в армии отслужим и тебя от работы освободим. Будешь хозяйством заниматься.
- Поросёночка откармливать, - добавил Гришка.
Маруся засмеялась.
- Дался тебе этот поросёнок. Зачем он тебе?
- Вот если бы он сейчас у нас был, мы бы его откормили, а осенью – чик – и на рынок. Мясо продали, магнитофон бы купили и телик цветной, как в клубе у козы очкастой.
- Не смей её так называть, не то донесут ей на тебя, а мне потом извиняться.
- Почему тебе извиняться?
- А то! Мало я за тебя людям в ножки кланялась, да прощения у них просила. А где и деньги совала. Думаешь, напроказил и шито-крыто? Рыбу Воронин вялил, а ты её упёр и считал, что тебя не видел никто? А он ко мне приходил, требовал возмещения убытка; он эту рыбу на рынке в Звенигороде у пивного ларька и у бани продавал. Вот и пришлось… возмещать.
- А кто меня видел, кто?
- Сосед их, дед Козлов.
- А ты врал, что  Воронин угостил, я помню, - и Ванька показал Гришке кулак.
- Ну, ладно, идите уроки учить, а то ведь убежите на речку песни орать до ночи.
Маруся быстро прибралась на столе, протерла его тряпкой и покрыла скатертью. И мальчишки сели за уроки. 

Глава 20.
Маруся лежала в постели, но засыпать не стремилась – приказала себе дождаться ребят с реки; думала  о  разном, потом  о  намерении  повести  ребят в  церковь в  воскресенье. А когда же мы там были в  последний раз? Ой, давно ведь, ребята во втором классе ещё учились, весной, на Пасху. А потом их в пионеры приняли, и учительница строго наказала им, всем третьеклассникам, в церковь не ходить: пионеры, комсомольцы и коммунисты в бога не верят, храмы не посещают. И когда после этого Маруся однажды повела сыновей в церковь, они упёрлись: училка не велела, и она ничего не смогла с ними поделать. Но теперь они выросли из пионерского возраста, в комсомол их, троечников, не зовут, так можно, наверное, их уговорить переступить порог церкви.   
И ещё припомнились ей крестины сыновей. Она повернулась на бок, сложила ладони под щёку и улыбка разлилась по её губам. И побежали один за другим цветные кадры давно свершённого обряда…
Поначалу она, оставив младенцев на Аграфену, добралась до церкви, договорилась с отцом Павлом, чтобы он окрестил  двойняшек на дому. Он согласился и назначил ей день. «Лучше в выходной», -  попросила она. Священник назвал ей дату. Потом она поинтересовалась, можно ли крестить без отца и матери  крёстных.  Батюшка  отрицательно  покрутил  головой.  «А  может  у  двойняшек  быть  один  отец-крёстный»? И получила согласие. И ещё она спросила батюшку, нельзя ли не записывать это крещение в церковную книгу? «Почему?» - удивился  протоиерей. «Отец-крёстный у нас  партийный». И он сказал ей,  чтобы она не беспокоилась. «А сколько я должна заплатить за крестины?» «Сколько сможете, опустите в ящик «На содержание храма». Обрадованная Маруся поспешила домой.
Перво-наперво переговорила с Аграфеной, та обрадовалась такому доверию соседки, согласилась и дала слово, что никому – ни-ни, молчок. Потом Маруся позвонила Голубеву.
- Голубев на проводе, - услышала она в трубке.
- Юра, это я,  Маруся.
- Ух ты, Маша?! Что случилось?
- Нет, ничего. Мне нужно с тобой посоветоваться.
                129
- Ну, говори, в чём дело.
- Нет, по телефону не могу. Зашёл бы.
- Хорошо! Я скоро буду!   Обязательно! Пока!
Голубев примчался радостный, что его Маруся позвала.
- Ну, говори, не томи!
- Детей хочу окрестить.
- Ну, крести, а причём здесь я ? – охладело заметил  Голубев.
- Отцом-крёстным быть не согласишься?
- Я же партийный,  и так выговорешник не сняли, а ты предлагаешь такое…
- Мы здесь будем крестить, в доме. Никто ни о чём не узнает, только Аграфена. А она как рыба. И в церковной книге записи не будет.
Голубев погонял пальцы по затылку, махнул рукой.
- Ладно, годится. Не мужем, так сразу отцом. Пусть так. Когда?
Маруся назвала день.
- Только за батюшкой съездишь? И отвезти обратно сможешь?
- Хорель. Это дело надо обмыть! – И он полез в туго набитый портфель.
- Обмоем, когда окрестим, не сердись. А сейчас помоги мне вот…  Выйдем во двор.
Под водостоком на углу дома стояла старая деревянная десятивёдерная бочка.
_ Помоги мне слить воду и занести бочку в дом.
- Ага, просёк, - Юркеш с Марусей толканули бочку на бок, и всё, что было в ней, растеклось по двору. - Каспийское море. - Голубев попытался поднять бочку. - Ого, тяжеленная! Помогай, мать! 
Они кое-как перекатом подняли бочку по ступеням на крыльцо, потом Голубев вкатил её в дом.
- Спасибо, Юра, дальше я сама. – Промыла бочку кипятком, наносила в неё воды – пусть согревается до комнатной температуры.
В назначенный день Юрий Васильевич привёз Павла-крестителя; он был одет в партикулярное платье, а фелонь и другую церковную одежду привёз в сумке, дабы избежать любопытных глаз. Ради этого же он не вышел из машины, пока Голубев не закатил своего «Зазика» во двор и не затворил ворота.
Маруся в крещении не участвовала, она только наблюдала за обрядом со стороны. Отец Павел на всякий случай спросил Голубева и Аграфену, крещёные ли они. И получив утвердительный ответ, начал действо, попросив перед ним  Марусю снять с киота икону Богородицы и поставил её на стол, где лежали детишки. Маруся заранее бухнула в бочку-купель чугун кипятка, размешала воду ковшом и попробовала локтём, не холодная ли для ребят.
Отец Павел прочёл над купелью молитву и провёл большим крестом по воде вдоль и поперёк купели – святил воду; потом дважды повторил и молитву и движение креста по воде – освятил купель. Православная Аграфена и член КПСС Голубев ходили вокруг купели с зажжёнными свечами за батюшкой, читающим молитвы, а Маруся дежурила возле стола, чтобы с него не упали распеленатые младенцы. Потом Груня взяла Ваню и передала его отцу Павлу и сказала ему: «Иван».
Батюшка, произнося требуемую по обряду крещения молитву, трижды окунул Ивана с головой в купель и передал его в руки матери-крёстной, ожидающей малыша с простынёй. Продолжая читать молитву, отец Павел совершил помазание младенца. Ваня не издал ни звука, а только улыбался. Когда процедура его крещения была закончена, он оказался в руках Маруси с накинутой на него простынёю.  И снова молитва, проход вокруг купели со свечами, Гришка в руках батюшки и – бух! – в купель. «А-а-а-а!» - завопил ребёнок и так задергал руками и ногами, так завертелся в руках  Павла-крестителя,  что  при  втором  окунании  он выронил Гришку и тот камнем бултыхнулся в

                130
 бочку. Но батюшка был опытен, руки его нырнули вслед за младенцем, цепко схватили его под мышки и вынесли на свет Божий.
- Окрещается   младенец   Григорий  во  имя  Отца  и  Сына и Святаго Духа! – в третий раз - бух! - в купель – Аминь! - и на руки обомлевшей Аграфене в простынку.
А Гришка продолжал дёргаться и орать; отец Павел помазал его, как полагается, и 
закончил молитву. Потом поднёс его к иконе Богородицы, приложил к ней Гришку кричащим ртом, и окрещённый затих и через секунду оказался на руках матери.
            Пока она с Груней занималась детьми, Голубев пригласил отца Павла на кухню к другому столу с вином и закуской.
- Это лишнее, - скромно ответил священник.
- Ну, по чуть-чуть, только кагору, - знал Юрий Васильевич, каким вином причащают в храмах, - и закусить после такой службы не грех, - упрашивал Голубев.
- Грех не то, что в нас, а то, что из нас, как говорил Господь наш Иисус Христос! – Согласился отец Павел. А женщины уложили детей, дали им соски и присоединились к мужчинам.
- Ох, я перепугалась, страсть как, когда вы, батюшка, Гришаню уронили, - не к месту брякнула мать-крёстная.
- Это, раба Божия Аграфена, - ответил ей с улыбкой священник, - не я его уронил, а бес, в нем сидящий, выпрыгнул из моих рук, да в купель попал. Но купель не бездонная, а у отца Павла руки длинные и ещё крепкие. Дело привычное.
- А разве что-то было? – удивился отец-крёстный, - я не заметил. Маруся, ты видела?
- Нет. Ты, Груня,  не выдумываешь?
- Не выдумывает, - сказал за неё отец Павел. – А ты, раб Божий Георгий, не пытайся меня обелить. Нет тут никакой вины. Вы заметили, как я только приложил новоокрещенного Григория к лику Богородицы, матери нашего Господа Иисуса Христа, так он сразу затих? Бес его окончательно покинул. Святая у тебя икона, Мария!
Батюшка всякий раз отпивал по глоточку из своей стопки, а как вино кончилось, стал собираться в дорогу. Уложил в суму требник, поставец для трёх свечей, крест, Евангелие.
- Я уж не буду переодеваться, у меня в храме скоро вечерняя служба, лития. Вы меня подвезёте? – спросил он Голубева.
- Само собой, мигом доставлю! Спасибо вам великое!
- А вы, Георгий, зашли бы как-нибудь ко мне в храм или партия не велит?
- Да нет, мне запреты противны духу моему.
- Ну, так жду.
Маруся и Аграфена подошли к батюшкиной ручке, он их благословил. Голубев дал себе отмашку рукой и тоже подошёл под благословение, батюшка его перекрестил, он приложился к руке священника. И они отбыли. Юркеш только успел шепнуть Марусе:
- Я скоро, дождитесь меня!
Покидая машину у церкви, отец Павел сказал:
- Юрий Васильевич, а вы всё-таки зайдите как-нибудь ко мне между службами. Сможете?
- А почему бы и нет?  - Услышал в ответ священник.
Голубев примчался к Марусе, выставил на стол две бутылки: водки и портвейна, напоил Груню и сам крепко принял, и затеял он с Аграфеной песни петь, но Маруся их выпроводила.
- Как ты за руль сядешь, горе моё? -  упрекнула она его.
Юрка покачал из стороны в сторону указательным пальцем:
- Не  твоё. Я  –  моё  горе,  с  ним  мне  и  разбираться. А за рулём я, Маруся, всегда

                131
трезвею, понятно? Не боись. До дому своего докачу, вон его крышу видно с твоего крыльца, а там буду разбираться со своим горем. – Он сел в машину, газанул громко, резко, но поехал тихо, не торопясь, и, как ни странно, машина пошла ровнёхонько. Маруся только головой покачала…
Воспоминания  Маруси  оборвал  топот ног по ступенькам крыльца: пацаны домой
вернулись, на цыпочках пробрались на кухню и  там звякали крышками, что-то подъедали и  пили из остывшего чайника, потом переговариваясь и хихикая, долго укладывались, гнездились на своих кроватях. Под этот аккомпанемент она и уснула.
Гришка спал неспокойно. Ему снилось, что он торгует на рынке фаллосами, а народ проходит мимо и плюётся в его сторону. И подходит капитан милиции и кричит; «Это ты вылепил, негодяй?!» Гришка пытается бежать, но ватными ногами едва может  перебирать,  они  его не  слушаются. Кто-то трогает его за плечо.  Гришка  в  страхе  оборачивается:  перед  ним стоит незнакомый лысый дядька с чёрными усами; он держит в руке Гришкино «изделие», улыбается и говорит: «Молодец, сынок!» и исчезает. А дальше картина сна разбивается на какие-то бессвязные куски.

Глава 21.
И пришёл новый день, а за ним другие, жизнь продолжалась. А Симкина бурная деятельность в поисках автора «скульптурного» антикультурного изделия привела лишь к расширению масштабов огласки, и об этой истории, как об анекдоте,  уже рассказывали не только во всех деревнях совхоза, но и в соседних хозяйствах и в пивной на Звенигородском рынке. Народ смеялся, история находила новые отклики и краски в фольклоре. Даже пацаны на реке у костра, не стесняясь девчонок, жарили под гитару:
Двухочковая коза
Вытаращила глаза:
- Это что за кавалер
Мне принёс в подарок х.р?!
Шматко убеждал Юркину:
- Не будируй этот вопрос, и о нём скоро забудут. Вернёшься из отпуска – и всё чин-чинарём будет. Жизнь им подбросит другую тему, новую кость и они будут глодать её, а эту выплюнут.
- Нет, я хочу найти негодяя и я найду его!
- Видишь ли, Сима, негодяя найти легко. Ясно, как день, что это кто-то из Бродовых, но они не созн;ются. И я нашёл ключ к разгадке.
- Какой ключ?
- Он в слове «подарок». Мы выставили из клуба скульптурный портрет знатной труженицы животноводства, согласись, потрет замечательный, как и панно, - исключительно из-за твоего каприза. Упёрлась ты в эту Бродову, не знаю почему. И если ты помнишь, а я помню отлично, ты сказала на партбюро, что мы не выбрасываем бюст, а  отдаём его Бродовой в качестве подарка. Так?
- Да.
- А что написано на этом пенисе? – Эрик постучал пальцем по Гришкиному изделию, упакованному в газету. – Поняла, нет?
- Нет.
- Это тебе ответный подарок. Значит, его сделал кто-то из пацанов. Не доярка же малограмотная. А малолеток привлекать не станут. Самое большее, чего можно добиться – это штраф за моральный ущерб.
- Вот пусть мне мать их и заплатит.
- Симочка, лучше сказать не «мать их», а «их мать», так приличнее. Ты же всё-таки Заслуженный работник культуры.
- Я буду добиваться  через школу.
- Ну, флаг тебе в руки…
                132
Ваня принёс Марусе записку от директора школы с просьбой явиться для беседы к 16 часам с обоими сыновьями обязательно (вручить записку Григорию Тамар  Николаевна  не  рискнула).  Маруся,  прочитав   вызов,  так  и   села   на  табуретку   около    
кухонного стола, зажав бумажку в руке.
- Что ж, сыновья мои непутёвые, пошли на расправу, доигрались вы до беды.
Гришка хмыкнул и заявил:
- Никуда я не пойду.
- Ловить тебя я не стану – не поймаю, вон какой вымахал, за руку не потащу. – Строго сказала Маруся. – И, повысив голос: - Пойдёшь, как миленький. Ты Бродов, а не шантрапа подзаборная. И не говори мне ничего! Сказано – пойдёшь, и пойдёшь, понятно?! Вот так. И ты, Ваня, собирайся. И ведите себя там с умом.
И они пришли в кабинет директора  школы к четырём часам, как было назначено. Там уже находились классный руководитель ребят словесница Людмила Сергеевна, завуч Ирина Александровна, учитель рисования и черчения Аркадий Георгиевич Петухов, Юркина и директор Тамар Николаевна Федянина.
 Бродова постучала в дверь, пропустила вперёд ребят и вошла вслед за ними, поздоровалась, как считала положенным: «Здравствуйте всем!»
- Добрый день, присоединяйтесь к нам, Мария Николаевна, - ответила приветливо Тамар Николаевна, - а вы, отроки, постойте. – Мария Николаевна, мы пригласили вас и наших учеников – ваших детей по всем нам известному делу для того, чтобы ещё раз расспросить Ивана и Григория в вашем присутствии. Вот, - она шумно  подвинула стоящее у неё на столе и упакованное в крафт-бумагу и увязанное шпагатом Гришкино изделие – об этом и пойдёт сейчас речь.
- А что о нём говорить, когда у нас  уже был обыск с допросом и милицией, только перепугали всех и перед соседями выставили как каких-то жуликов, ославили нас, кому на это жалобу писать?
- Вы не обижайтесь. Мы хотим поговорить в педагогическом кругу, а не в милицейском. Здесь сыщиков  и  прокуроров  нет,  одни  учителя  ваших  сыновей.  И беседа у нас должна быть мирной. Так что начнём. Я надеюсь, распаковывать сей пр;дмет, - она сделала ударение на первом слоге, - нет надобности, все его видели, автор тем более. Ну, Иван Бродов, начнём с вас, молодой человек. Не вы ли сотворили эту, с позволения сказать, скульптуру?
- Какую? – удивился Иван.
- Вот эту! – Тамара Николаевна похлопала ладонью по упаковке. Петухов отвернулся, чтобы никто не увидел, как он беззвучно смеётся. Но плечи его выдали. – Аркадий Георгиевич! – призвала его к порядку директор, - держите себя в педагогических рамках.
- А что это? – спросил Иван. - Я не понимаю, о чём вы меня спрашиваете. Я ничего не видел. Вы мне покажите, я бы…
- Здесь не на что смотреть, одно безобразие, - резко оборвала его завуч.
- Ваня, - с упрёком сказала классная руководительница, словесница Людмила Сергеевна, - ты лепкой занимаешься в студии у Аркадия Георгиевича?
- Он бросил давно, - ответил за него успокоившийся Петухов.
- Я лепить не люблю. Вот если бы что-нибудь точить, ремонтировать, собирать…
- Значит, ты сам не лепишь, но помогал лепить брату? – провокационно спросила Юркина.
- Никому я не помогал. Это Гришка мне помогал, когда я  доделывал мамин музей.
- Что это ещё за музей? – удивилась Тамара Николаевна.
- Этот вопрос к делу не относится! Давайте по существу! – потребовала Серафима.
- Тогда ответь по существу ты, Григорий. Твоя работа? – и директор снова похлопала ладонью по упакованному фаллосу и тряханула короткой седой прической, подкрашенной синькой.
                133
Плечи Петухова снова затряслись, прикрыла рукой рвущийся изо рта смех словесница.
- Аркадий Георгиевич, Людмила! – строго потребовала завуч, едва сдерживая улыбку.
- Я не понимаю, о чём идёт речь? – спросила Маруся.
- Вы разве не знаете, мы в вашем присутствии разбирали этот вопрос у вас во дворе, и вы не в курсе? – наехала на Бродову Юркина. – Святая простота! Вся деревня знает, а она нет!
- Из тех, кто там был, мне никто ничего не объяснил. А то, что вся деревня, а может, и район знает, не моя вина. Я к сплетням не прислушиваюсь и не рспространяю их.
- Хорошо! Иван и Григорий, прошу выйти в коридор. Вас пригласят, когда понадобитесь.
В отсутствие мальчишек Марусе объяснили, что скрывается под крафт-бумагой и даже  дали ей пощупать предмет, но распаковывать не стали. После этого вернули допрашиваемых в кабинет.
- Итак, Григорий, ты отрицаешь свою причастность к изготовлению сей скульптуры? – На этот раз директор не рискнула хвататься за упаковку руками, а ткнула в  неё карандашом.
- Ну, я не знаю, о чём вы говорите, - плаксиво забубнил Гришка, - дайте посмотреть.
- А ты не насмотрелся, когда лепил его? – рявкнула Серафима.
- Ничего я не лепил, я Ваньке помогал всё время,  уроки делал,  на хор и в студию ходил, на репетиции струнного оркестра, козу пас, в магазин бегал, картошку сажал… Я не знаю, что ещё? Почему меня тут допрашивают? – обратился он вдруг к матери. – Гагарина мы в изостудии лепим на конкурс, вон, спросите у Аркадия Георгиевича, сколько времени у нас Гагарин отнимает?
Петухов решил вмешаться:
- Гриша, упокойся, тебя никто не допрашивает, мы только выясняем, не ты ли изготовил из цементной смеси некий символ мужского достоинства. У некоторых из нас возникло подозрение, что автором мог быть ты, или, я обращаю на это ваше внимание, товарищи, кто-то из моей изостудии, точнее, каждый мог это сделать. Но если мои воспитанники работают над образами вождя, Юрия Гагарина, Александра Сергеевича Пушкина, они всецело поглощены этими великими образами и вряд ли кому из них придёт в голову заняться подобной ерундистикой. Её  мог изготовить любой деревенский Кулибин, умеющий держать в руках резец или топор.
- Я лепку из цементной смеси, как вы сказали, не знаю, мы не проходили, - глухо, под нос пробубнил Гришка.
- Причем здесь топор? – недоумённо спросила Ирина Александровна.
- Ирочка, дорогие коллеги, русский мужик может топором не только храм в Кижах построить, но и ложку вырезать стамеской, а уж такую штуку – и подавно, -  Петухов махнул рукой, - плёвое дело.
Речь художника возымела действие. Она несколько охладила следовательский пыл учителей.
- Так что же нам делать? – растерянно спросила классная руководительница.
- Исключить из школы. Обоих, чтобы другим это послужило уроком! – категорично заявила завуч.
«Тебе что ли слепить такой же?» - подумал Гришка и растянул рот в улыбке. А Ванька подумал, что брат это точно сделает, и тоже улыбнулся.
- И они ещё смеются! Вот, Тамара Николаевна, это они, точно они! – завопила Юркина.

                134
- А  что  мы  приложим  к  решению  об исключении, когда пошлём  его в РОНО? –      
спросил Петухов, - сей аргумент в крафт-бумаге или его фотокопию?
- Ну, что же, - тихо проговорила Маруся, - исключайте, коли заслужили. Я думала, ещё годок проучатся у вас, восьмилетку закончат, и  определю  их  в  СПТУ. Значит, не судьба здесь закончить школу.   В колхоз Макарова пойду работать на ферму, тут дом продадим, там купим. А учёбу закончим в Звенигороде, чего уж там. Вы решайте тут без нас, мы вам уже, наверное, и не нужны, допрашивать больше не будете? Тогда мы пойдём. Спасибо вам. – Она встала, гордая, прямая, грудь высокая, значок лауреатский и орден на груди блестят. – Идёмте, сыночки, домой. – И Бродовы с независимым видом выплыли из кабинета.
Оставшиеся, поражённые речью Бродовой и её внушительной фигурой,  некоторое время молчали. Потом начали обсуждать ситуацию, в которой они оказались. Симка настаивала на исключении. Петухов заявил, что вопрос об исключении – это прерогатива педсовета. Тамар Николаевна обратилась к Юркиной:
- Серафима Симоновна! Это  вопрос школы, его, как правильно сказал товарищ Петухов, решает педсовет. Вы к решению, извините, не можете иметь никакого отношения. Ваше дело – изложить своё заявление на бумаге письменно, приложить к заявлению эту деталь, - она ткнула карандашом в обёртку бетонного фаллоса.
- Зачем? – удивилась Серафима.
- А  иначе  у  нас  не  будет основания  для  обсуждения  этого  вопроса  и  выработки  решения.  Завтра занесите мне заявление, а это, - и она снова ткнула карандашом в упакованную «скульптуру», - заберите пока.
Симка схватила в охапку улику, фыркнула и, возмущённая, выскочила за дверь…
Педсовет потребовал явить взору присутствующих улику; пришлось Тамаре Николаевне просить Петухова снять обёртку. Хохот в учительской был слышен в соседних домах; обсуждение прошло бурно. Так как никаких других улик, указывающих на автора, представлено не было, хотя почти все педагоги склонялись к тому, что от Григория Бродова и не такое можно ожидать, решили оставить братьев в школе, но… Вот на этом самом «но» и застряли: какое-то наказание надо было всё-таки  вынести. Надо. Но на каком основании? Плохо учатся? Оставить их на второй год? Но двоек у них нет. Нет и в этом году экзаменов, чтобы можно было завалить их и исключить. Проступков тяжких по школе за ними не числилось. Иван вообще был тихарь, не придерёшься. Гришка драчун известный, но в этом учебном году в серьёзных баталиях уличён не был, как и в пьянстве или в курении, за воровство не привлекался. Ничего криминального, чист Григорий Бродов перед школой, а за трояки и редкие четвёрки из школ не выгоняют, и перевести некуда. Одна школа на весь совхоз.
- Поставьте им обоим годовые двойки по прилежанию, и дело с концом, - предложил Петухов.
- И я влеплю им годовые пары по математике как тугосоображающим и заставлю пересдать её осенью. – Подключилась математичка Оксана Викторовна.
Тамара Николаевна облегчённо вздохнула:
- Слава те Господи, договорились. А что мы ответим Юркиной на её заявление?
- А вы, Тамара Николаевна, напишите ей так: «Первое: школа не обладает фактами, подтверждающими авторство ученика 7 класса Григория Бродова в изготовлении представленного вами предмета. Второе: школа – учреждение Министерства просвещения и не занимается вопросами, свойственными Министерствам юстиции и внутренних дел». И пусть она оставит нас в покое и обращается в соответствующие инстанции.


                125
- Кто за это предложение? – Спросила директор. – Единогласно. Ирина Александровна, внесите  результаты голосования в протокол педсовета и подготовьте для Юркиной выписку из протокола.
- Аркадий Георгиевич, вы не могли бы изложить письменно то, что вы сейчас очень хорошо сказали? – попросила завуч Петухова.
- С превеликим удовольствием! – он вырвал из блокнота листочек и протянул его Ирине Александровне.
- Ну, всё что ли? – недовольным голосом спросил кто-то.
- Да, да, конечно, все свободны, товарищи.
Юркина бушевала, но ничего не смогла сделать. Участковый отказался:
- Не буду я, Серафима Симоновна, тратить время не мелочёвку. Некогда. И не обращайтесь никуда, только смеяться будут.
- А отпечатки пальцев?!
- Какие отпечатки? Там их куча – и ваши, и мои, Шматко, и всех, кто за этот член держался. Со всех надо брать отпечатки, а с кого ещё, разве упомнишь? А потом с этого самого члена их снимать, сравнивать – хлопотное дело. Овчинка выделки не стоит. Кстати, я  через лупу осмотрел скульптуру вашу, нет на ней детских отпечатков. Так что не советую…
Шматко сумел её угомонить только тем, что предложил ей готовить программу, посвящённую Московской Олимпиаде.

Глава 22.
Ивана и Гришку перевели в восьмой класс с обещанными отметками; дневники они Марусе не показали, а тут и каникулы начались.
Ребята закончили доработку музея, пригласили Петрушкина. Он осмотрел обновлённую экспозицию, остался доволен и предложил назначить день открытия музея.
День был выбран, Гришка сочинил и написал три объявления: одно они повесили у конторы совхоза, другое – на воротах своего дома, третье у входа в магазин с согласья продавщицы. Иван хотел ещё у клуба и школы, но Гришка запротестовал:
- На фиг их, они недостойны Марусиного музея, мы его откроем назло им! - Иван молча согласился и ткнул пальцем в воздух перед собой: «Так!»
Петрушкин не обманул: в назначенный срок, когда у дома Бродовых скопилось изрядное число любопытных, среди которых братья заметили и директора школы, появился корреспондент районной газеты с фоторепортёром. Публика вошла во двор, Петрушкин произнёс речь, стоя рядом с нарядной, при наградах, Марусей, Гришка подал  ему ножницы и парторг перерезал красную ленту, протянутую в дверях музея.
Гришка и Маруся отвечали на вопросы экскурсантов и корреспондента, разглядывающих экспозицию. Ваня молча стоял около бюста матери и улыбался. В общем, всё получилось и прилично, и для многих односельчан удивительно. И червячок сомнения вгрызся в сердце Тамары Николаевны Федяниной.
Когда публика стала расходиться, Маруся пригласила Петрушкина и корреспондентов в дом. Там Аграфена уже накрыла стол с самоваром, пирогами и разносолами. Мальчишки напились чаю и убежали купаться на Москва-реку, а гости и хозяйка за бутылочкой «Агдама» долго ещё «разговоры разговаривали». Маруся рассказывала корреспонденту о жизни своей, а он строчил ручкой в блокноте.
- Обратите внимание, - твердил ему Петрушкин, - здесь ведь тема нынешних отцов и детей. Причём инициатива исходит сугубо от мальчишек. Они задумали и создали музей, посвящённый матери-труженице. Пока готовили его, они изучили историю семьи, это её сплотило, она стала крепче. А крепкая семья – это не только счастье, но и высокая производительность труда. Я так это понимаю. Детская инициатива заслуживает не только поощрения, но и распространения. Тысячи детей её подхватят, особенно на селе. В этом я вижу новизну такого почина. Молодцы пацаны Бродовы!
                136
- Я дам статью о семье и музее – и не только в районке, но пошлю развёрнутый очерк  в  «Ленинское  знамя».  Я  в  областной  газете  внештатный корреспондент,  меня там ценят; я дам вариант очерка и в «Сельскую жизнь».
- Вот и отлично.
Материалы из районной и областной газеты ребята вырезали и поместили под стекло на пристенном стенде в домашнем музее. В районке статья называлась «Музей имени мамы», в областной – «Музей руками сыновей» с подзаголовком: «Подхватим оригинальный почин». Журналист Владимир Синельников из районной газеты оказался деятельным парнем, он почувствовал, «поймал», как говорится, живинку в теме, напечатал расширенный материал с большим числом фотоснимков в популярном молодёжном журнале, в «Комсомолке» и привёз в Устьи телевизионную группу. Конечно, предупредив заранее и Петрушкина и Бродову. Так как в сценарии был сюжет  хорового и сольного пения, то задействовали клуб, и с Юркиной сначала случилась истерика, и она в душе досадовала, что выставила бюст Бродовой из клуба не потому, что зря обидела Марусю, а от того, что этим спровоцировала создание музея и огласку в прессе и осталась в стороне. Но потом она-таки влезла в кадр, хотя ей и пришлось говорить лестно и похвально о Бродовой-исполнительнице. А о её трудовых успехах сказал по поручению Лашкова Леонид Иванович. Отсняли и братьев возле стендов, якобы размещающих на них элементы экспозиции.
Телевизионного режиссёра заинтересовала «Калина», которую спела Маруся, и он записал песню целиком, дав таким образом дорогу в эфир сочинению Чистякова.
- Вот как дело разгноилось! – довольно потирал руки Петрушкин, который вместе со всеми смотрел передачу по телевизору в клубе и себя увидел в кадре. Он был доволен тем, что скромный музей, на открытие которого он пригласил сотрудников местной газеты, неожиданно получил широкую огласку. Он невзлюбил Юркину за её хамскую расправу с  бюстом Бродовой, и музейная история стала его, нет, не местью, а контрударом по хамству, воспитательным ударом, хотя Симка этого не поняла. Куда ей!
Петрушкин терпеть не любил ортодоксов всякой масти хамоватого окраса, какими бы благими намерениями они ни прикрывали свои поступки, какими бы способностями и талантами не обладали сами.
Юркина не полностью удовлетворилась телепередачей. Её самолюбие всё-таки было сильно задето: передача посвящена  этим Бродовым, а она, главный организатор и проводник культуры на селе, оказалась сбоку припёка. Она терзала Шматко по этому поводу: какая-то доярка удостоилась внимания телекамер, а о моей работе в клубе -  ни слова, а у меня – студии, хоры, кружки, библиотека, кино, встречи, беседы, круглые столы – чего только нет!
- Знаешь что, - поглаживая сытый животик, проворковал Эрик Эдуардович, - тебе клуб тесен. Помочь тебе перебраться в райцентр я сейчас не могу, а вот посодействовать превратить ваш клуб во дворец культуры с другим, более широким бюджетом, попробую.
- Как это дворец культуры? Такой сарай…
- Ну, уж не совсем сарай, дело тут не в архитектуре, не в форме, а в содержании, как учит нас партия. - Он назидательно поднял указательный палец. – Смотри, где не брякни про сарай, он твоя стартовая площадка.
- Да ладно, это я так, с языка сорвалось.
- Ты, вернее, мы превратим клуб в образцовый центр сельской культуры, куда устремятся за опытом, где мы будем проводить семинары и совещания – сначала областные, а потом республиканские и, чем чёрт не шути, всесоюзные. Под такой план и совхоз раскошелится, и областное управление культуры, а потом и Минкультуры.  И перво-наперво надо создать фото- и кино-телестудии.
- И центр юных сельских журналистов; они будут публиковаться в районной и областной газетах. Мы радиофицируем и телефицируем совхоз, поведём свои передачи… - радостно добавила Серафима.
                137
- Молодец! Ты правильно мыслишь; берись за перо и пиши проект нового дворца культуры.
- Мы будем приглашать известных учёных, артистов, писателей а не шантрапу всякую.  Господи, у меня как глаза открылись!  – Воскликнула Серафима. – Я напишу, я всё напишу!
- Но вначале сделай текст как рекламу о нынешнем клубе, его структуре и так далее.
- Сделаем, ваше сиятельство! – И Симка прыгнула к Эрику на колени и обвила его шею руками.
Глава 23.
Обещанного сыновьям воскресного посещения церкви не состоялось – вызов в школу, трёпка нервов на педсовете, во время которого Маруся, не привыкшая лгать, несколько раз порывалась сказать: «Да, это Гриша сделал неприличную скульптуру, исключайте, только обоих, и меня исключайте из хозяйства, уйду в колхоз имени Макарова, ближе к Звенигороду, меня туда звали много раз, только оставьте нас в покое!» Но всякий раз останавливала себя, вспоминая присловье, что ложь во имя спасения не есть ложь, и позволила себе сказать только про колхоз, что было чистой правдой, так что Маруся придумала такой выход на всякий случай.
Но всё более или менее обошлось, последующие выходные у неё на воскресенье не выпадали, тут каникулы начались, надо было заниматься огородом, договариваться с математичкой о дополнительных занятиях с мальчишками (за дополнительную плату – по секрету, тайком, чтобы никто не знал, просила Оксана Викторовна). Занятия она наметила начать с середины июля, так как собиралась на юг по профсоюзной путёвке. Маруся отнесла ей деньги, ничего не сказав сыновьям.
Наконец, на одну из июньских суббот у Маруси выпал выходной, и она наказала Ивану и Григорию готовиться к исповеди.
- А как? – спросил Иван. Гришка промолчал.
- Вот «Молитвослов». Откройте «Последование ко Святому Причащению» и прочтите. И не курите на реке и не прикладывайте к бутылке за три дня до субботы.
- Мам, ты чего? – удивился Иван, - мы табаком и пивом не балуемся.
- Мария Николаевна! – ощерился в улыбке Гришка, - позвольте вам сообщить по секрету, то есть открыть страшную тайну! – Маруся насторожилась. – Ваши дети ещё не алкаши. – И заржал. – Как восемнадцать лет исполнится, так нажрёмся!
- В хлам! – добавил Ванька и оба залились смехом.
- Вот я вас сковородкой! – пригрозила Маруся.
А Гришка уже открыл молитвослов.
- Тут ничего не понятно. Слова какие-то: злачне, тамо, стези…
- Читайте всё подряд. Что поймёте, на сердце ляжет, неясное поймёте потом.
В субботу подняла сыновей в половине шестого, сама встала раньше и уже сварила яичек и наготовила бутербродов – позавтракать после причастия, и чаю сладкого в бутылку налила. Вставайте, умывайтесь и пора в храм идти.
- А поесть? – спросил Гришка.
- Исповедание и причастие принимают натощак. Давайте, без лени. А я молитву прочту. – Она раньше этого никогда не делала, читала утренние молитвы перед иконами, ребят не обременяла. Но сегодня, в день причастия, решила, что утро надо всё семьёй начать с молитвы. И прочитала «Отче наш».
Они вышли за деревню и направились по шоссе в сторону Звенигорода. По дороге Маруся объясняла сыновьям, как надо вести себя в храме, как подойти к батюшке на исповедь, рассказать ему о своих прегрешениях, ответить на его вопросы.
- Потом, когда закончишь каяться о своих грехах, встанешь на колени, и батюшка накроет  тебя  красивой  тканью  –  епитрахилью  и  наложит  на  тебя  крестное знамение,

                138
после чего ты встанешь, поцелуешь крест и Евангелие, он  тебя благословит и когда коснется твоих ладоней, сложенных ковшиком под солнечным сплетением, поцелуешь ему руку и отойдёшь.
- На фиг надо целовать руку чужому деду! – заартачился Гришка, - я в церковь не пойду, подожду вас на лавочке. Там есть лавочки?
- Грешно, сын, говоришь. Батюшка нам не чужой, он слуга Божий, он в сан священника посвящён, потому-то мы его и называем батюшкой, что он отец наш духовный, дан нам церковью для связи с отцом небесным! И потом, он вас крестил у нас  в доме. – Как могла, как понимала, пыталась Маруся втолковать сыновьям. Иван внимал матери молча, без возражений, а Гришка перебивал её чуть ли не на каждом слове короткими «Ну, да!», «Конечно!», «Не может быть!», подобрал на обочине какую-то палку и рубил ею  головы сорнякам, торчащим из кювета.
Дальше шли молча. Промолчали так с полчаса, сзади услышали сигнал машины, посторонились, и рядом с ними, противно скрипнув тормозами,  остановилась директорская «Волга». Лашков вёз жену на рынок.  Нина Кузминична - заядлая огородница не  считала зазорным продать на рынке свою продукцию. Сегодня она собрала  на продажу раннюю зелень и  первые огурчики из теплицы.
- Эй, Бродовы, куда топаем?! -  крикнул им директор.
-  Доброе утро, Владимир Иванович. Ой, здравствуйте, Нина Кузьминична. В город по делам.  Автобуса не дождались, опоздали, наверное, вот идём пока.
- И мы туда же, залезайте, подвезём, ноги не казённые.
Сообщить, что собрались в церковь, Маруся посчитала ненужным. По дороге перекинулись обычными, ничего не значащими фразами, дорога недолгая, ля-ля-тополя -вот и город.
- Нам здесь, пожалуйста, Владимир Иванович, – попросила Маруся.
Лашковы двинулись дальше, а Бродовы пошли вверх по крутой булыжной дороге к храму, стоящему на высоком берегу реки Москвы.  Поднялись. Маруся встала лицом к реке:
- Я всегда останавливаюсь здесь. Глядите, какая красота, какая даль. Вот она, земля наша русская! Как же я люблю её.
Для ребят проявленная вдруг материнская патетика, Марусино откровение прозвучало неожиданно и удивительно. Но Иван ничего не сказал, зачарованный открывшимся взгляду пространством с понтонным мостом внизу, раскинувшимся за ним Верхним Посадом и далью с лесами и полями, через которую из-за горизонта выползала зеркальной змеёй лента реки Москвы. Молчал и Григорий, впечатлённый увиденным. Что-то щёлкнуло сладко у него в юной груди, и захотелось всё это сохранить в памяти или, может быть, запечатлеть на картине. Но зов этот был ещё не очень внятным, не подкреплённым жизненным опытом, мудростью прожитых лет. Или просто он был поражён увиденной с горы  панорамой. 
- Ну, пошли, мальчики! – послышался голос матери. И они послушно двинулись за ней.
У входа в храм перед чёрным провалом врат Григорий вдруг заявил:
- Я туда не пойду!
- Ты что, сынок? – удивилась Маруся, - испугался чего?
- Чего мне бояться. Не хочу.
- Надо, Гриша. Ничего страшного. Ну, пойдём же! – начала она уговаривать сына. 
- Я это… - Гришка замялся, - как его, споведаться не буду. Ничего попу рассказывать не стану.
- Погоди, не хочешь, не надо. Ты только войди в храм. Тебя никто не неволит к исповеди.
- Нет!  –  Лицо  парня  задёргалось,  он  словно  не  управлял  мышцами  лица, сжал      

                139
ладонями щёки и тихо сквозь зубы чужим голосом проскрипел: - Я боюсь!..
- Это бес в тебе сидит, сын! – Маруся испугалась и выражения Гришкиного лица, и его голоса. – Осени себя крестом и переступи порог храма - сразу станет легче. Ну?! – Маруся сама перекрестилась.
До сих пор молчавший Иван тоже наложил на себя крестное знамение, крепко взял брата за руку, сказал:
- Пойдём. И не ори! – И втащил его силой в храм.
Народу было ещё не очень много, у клироса за наклонной стойкой женщина, покрытая платком, читала что-то вслух по толстой церковной книге. Свечи ещё не горели. Слева у алтаря отец Павел принимал исповедующихся. К нему стояла небольшая очередь. Маруся поставила в неё ребят, а сама отошла к полке у окна заполнить листочки «О здравии» и «О упокоении». Потом оплатила свой заказ в свечном ящике, купила свечи и вернулась в очередь.
Лоб у Гришки покрылся испариной, он слегка вздрагивал.
- Замёрз? – спросил Иван.   
- Нет. Отстань.
- Перекрестись, брат. 
- Отстань.
- Перекрестись, полегчает, чудак.
- А как?
- Смотри на меня и повторяй.
Маруся как раз подходила к ним, когда братья осеняли себя крестными знамениями. Она подивилась: не иначе, Иванова работа. 
- Давай ещё два раза, - шепнул Иван. И когда закончили, спросил: - Ну, как, полегчало?
- Да. Отстань.
- Ма, а чего они попу какие-то бумажки отдают, а он их читает, потом рвёт и бросает за стенку?  - Спросил немного успокоившийся Гришка.
- Если у человека много грехов и он давно не исповедовался,  он записывает свои грехи вон там, у стенки на бумажке. Так быстрей, а то отец Павел не успеет до конца службы всех исповедать.
- А ты почему без бумажки?
- У меня один грех, не призналась я в твоей вине перед учителями, об этом и скажу отцу Павлу и попрошу прощения у Господа.
- А он тебя не заложит, на меня в школу не настучит?
- Есть тайна исповеди. Батюшка никогда, никому, ни слова.
- Не батюшка, а братская могила, - вдруг произнёс Иван. – Гришка прыснул и тут же получил от Маруси по макушке.
- Да, пусть так, как ты сказал, но сказал ты нехорошо. Грехи нам отпускаются, и он их не копит, этакую тяжесть, в себе не носит, они улетают вместе с Господним отпущением. А ты, Гриша, если хочешь, пойди, напиши, и ты, Ваня, ступай с ним.
Гришка совсем успокоился, стал рассматривать росписи на сводах храма,  иконы, детали алтаря. Предложение о записке с грехами ему понравилось: отдал записку, а самому говорить не надо. И он отправился с Иваном сочинять перечень грехов.
Иван написал на продолговатом листке:
1. Плохо учусь по некоторым предметам,
2.Скрыл правду от учителей о дурном поступке брата,
3. Пробовал портвейн на 9 мая,
4. Обозвал одноклассницу дурой.
Написал и подумал, что на первый раз хватит.
Григорий нацарапал:
                140
1. Слепил из цимента мужской член с яйцами и подсунул его в кобинет завклубом.
2. Украл у соседа верёвку с сушоной платвой.
Ваня обошёлся без ошибок, как написал Гришка, вы прочитали сами (видела бы словесница!)
Братья вернулись к матери. А Гришка опять:
- Марусь, а вдруг он о моём грехе кому-то трепанёт?
- Я же вам сказала, никогда ни за что. Даже если ты убьёшь человека, он не скажет об этом никому, но так поговорит с тобою, что сам пойдёшь и признаешься в содеянном.
Подошла их очередь, и Маруся двинулась к отцу Павлу первая. Как полагается, отдала ему  бумажку. О чём она говорила со священником, что он внушал ей, слышно не было. Только иногда он произносил высоким голосом: «Господи, прости меня!» и Маруся повторяла эти слова за ним и осеняла себя крестом.  Отец Павел порвал Марусину записочку с грехами на четыре части и бросил клочки правой рукой за стенку куда-то вниз. Она встала на колени, батюшка накрыл её епитрахилью, что-то поделал над её головой руками, непонятное для ребят, приговаривая какие-то слова, снял покрывало. Маруся поднялась с колен, приложилась к  кресту и Евангелию, священник перекрестил её, она поцеловала ему руку и отошла на своё место.
Отец Павел сделал рукой приглашающий жест, Маруся подтолкнула слегка Ивана:
- Иди, сынок, - и Григорию: - ты следующий.
Иван встал столбом и забыл всё от волнения.
- Тебя как зовут, отрок? – спросил тихо батюшка.
- А?! – встрепенулся Иван, - чего?
- Имя своё помнишь ли?
- Иван, конечно.
- Наложи на себя крестное знамение, - Иван таращил глаза, не включаясь в беседу, - отец Павел улыбнулся, поняв, в чём дело: - перекрестись, Ваня! Ну что, раб Божий Иван,  забыл, зачем пришёл?
- Я… это… вот! – и он, наконец, очухался и протянул отцу Павлу список своих прегрешений.
Священник внимательно прочитал записку. Потом:
- Так, и это все твои грехи? Сколько тебе лет?
- Четырнадцать.
- И ты всего-то за эти годы согрешил четыре раза?
- Я не помню.
- А ты, случайно, не убил ли кого?
- Нет, я никого не убивал.
- Не украл ли чего?
Иван замотал головой и оглянулся на мать: погибаю, спасай, Маруся! Мать махнула рукой: держись, мол, сынок.
- Ладно, Ваня, помолимся Господу, чтобы простил тебе все грехи. Повторяй за мной: «Господи, прости меня!» – Иван повторил и, следуя за батюшкой, перекрестился.
- Вот, если ты веруешь в Бога, надо чаще посещать храм. Чаще исповедоваться, тогда не придётся припоминать свои прегрешения, и грешить будешь меньше. – Отец Павел осенил крестом Ивана, сказал: - Отпускаются грехи рабу Божьему Ивану во имя Отца и Сына и Святаго Духа!  Преклони колени. На колени встань.
И встал Иван-грешник и поднялся потом, и поцеловал крест и Евангелие, и  руки батюшки коснулся губами, и пошёл на место. А навстречу ему уже брат Гришка с бумажкой в руке.
Гришка наблюдал зорко за процедурой исповедания,  подошёл  к  стойке,  отдал записку с грехами Отцу Павлу, перекрестился, поцеловал крест и Евангелие и замер, не глядя на священника.
                141
А тот, прочтя записку, высоко поднял брови, дивясь откровению слов, которыми Гришка описал своё грехопадение. Парень с шумом втянул в себя воздух, как зимой на морозе, и передёрнул плечами.
- Холодно тебе, раб божий Григорий? – Маруся уже успела рассказать о содеянном сыном, священник видел, что она пришла на исповедь с сыновьями, и коли первый назвался Иваном, стало быть, этот – Григорий. Вспомнилось отцу Павлу и то, как много лет назад он крестил этих пацанов в бочке, как вырвался у него из рук чернявый Гришка (случай исключительный в его практике, потому и не забывался), а сейчас изрядно постаревший священник с любопытством разглядывал черноволосого кудрявого юношу с явно выраженными иудейскими чертами лица. «Ай, да Мария, ай да грешница! Но как же так получилось, что один белобрыс и русопят, а другой чёрен волосом и евреист? И неожиданно для себя сказал:
- На всё воля Божья! – И перекрестился. – Ну, что, раб Божий Григорий, неужто замёрз?
- Нет, это я так.
- Или испугался чего? Признайся, не скрывай ничего.
- Я, товарищ поп, ничего не испугался, просто  озяб что-то.
- Раб Божий Григория, я не поп, а отец Павел или батюшка, так ко мне обращаются все прихожане, так и ты поступай. А знобит тебя оттого, что грехи, тобою содеянные, кровь твою студят в Божьем храме. Покайся, и Господь тебя простит. Ты раскаиваешься в содеянном?
- А как я должен был поступить, если она  плохо обошлась с Марусей, то есть, с мамой нашей?
- Надо было так ответить ей, чтобы не оскорбить её,  не выйти за рамки правил людских отношений, не навлекать на себя гнева общественного. Понял?
- Да.
- Ну, тогда повторяй за мной… - и дальше обряд исповедания закончился по всем канонам церкви. Гришка ткнулся сухими губами в прохладную руку отца Павла и хотел было сделать шаг к отходу, как он остановил его.
- Погоди, Григорий. Ты лепить хорошо умеешь?
- Я Ленина лепил,  Гагарина.
- А что-нибудь попроще? Барельеф, например?
- Чего это такое? – удивился Гришка.
- Вы после причастия не уходите, подойдите ко мне, я вас с братом кое о чём попрошу.
- Хорошо.
- Ну, ступай с Богом, – и отец Павел перекрестил Гришку ещё раз.
- Долго ты, брат. Почему? – поинтересовался Иван.
- Он что-то хочет, велел нам подойти к нему после службы. Марусь, куда нам теперь?
- Оставайтесь здесь со мной. – Мать отвела сыновей немного в сторону. – Вообще, чтобы вы знали,  если будете ходить сюда без меня: женщины в храме стоят слева, мужчины справа от алтаря. – Она повернула туда голову и увидела напротив иконы Богородицы «Неупиваемая чаша» седую голову Голубева. И тут же отвернулась, побоясь встретиться с ним взглядом и смутить его.
Маруся разместилась с ребятами в левой части храма за рядами прихожан, чтобы Юрий Васильевич случайно не увидел их, ей не хотелось мешать ему. Она всё поняла: и почему он здесь, и почему возле «Неупиваемой чаши»; списку (копии) с оригинала этой иконы, находящегося в Серпухове, молятся  желающие избавиться от пристрастия к винопийству. И многим это помогает, только надо посещать молебен с акафистом Пресвятой Богородицы перед иконой «Неупиваемая чаша».

                142
«Пресвятая Матерь Божия, Богородица, помоги исцелиться рабу божьему Георгию от недуга пьянства! Спаси и сохрани его! Чашу с вином от уст его отжеи, Господи!» - Проговорила она вслух, перекрестилась и поклонилась низко.
- Марусь, какому Георгию? – услышав её слова, поинтересовался Гришка. – Чистякову что ли? Он же вроде не пьёт.
- Юрию Васильевичу, Гриша; тихо, в храме посторонние разговоры не полагаются. - И добавила шёпотом: - Юрий и Георгий – это одно имя, только святого с именем Юрий нет, поэтому в молитвах всех Юриев поминают Георгиями.
Они отстояли службу, после которой отец Павел приступил к причащению всех, кто сегодня исповедался. Хор начал петь привычное «Тело Христово вкусите…», причащающиеся ему подпевали.  Одним из первых к причастию подошёл Голубев; принял из чаши на кончике серебряной ложки кусочек просвирки, смоченный обрядовым вином (церковным кагором), приложился губами к основанию чаши, получил из рук служки дольку просвирки, запил её возле столика компотом из малюсенького ковшика и направился к выходу, не ожидая конца службы, очевидно, торопился.
Маруся с ребятами тоже встала в очередь, показала им, как надо сложить руки на груди, объяснила, что надо назвать батюшке свои имя, когда подойдёшь к чаше, которую он держал в левой руке. Приняв же из ложечки «тело Христово», поцеловать основание чаши, получить от служки резанок просвирки  и подойти вот к той тумбочке, взять из миски ещё кусочек просвирки, можно и два кусочка, только не горсть, выпить компоту из ковшичка и дожидаться её.
Так они и поступили, причастившись, запили дольки просвирки сладким компотом и встали рядом с матерью, ожидая конца службы. Причастие закончилось, отец Павел ушёл в алтарь, громко прочитал там молитву, потом вышел на амвон, поздравил причастников с принятием Христовых таинств, произнёс небольшую проповедь о грехе и покаянии, о том, что живя на земле, надо готовиться к жизни вечной по окончанию жизни земной, и после проповеди не только причастники, но и все присутствовавшие на службе потянулись цепочкой к священнику целовать крест. Выполнили этот обряд и Бродовы.
- Марусь, - опять возник Гришка (он вытер губы после креста и сплюнул тайком в кулак), - а вот все крест целуют, и больные тоже? Так и заразу недолго подхватить. Вон и к иконам все прикладываются, облизывают, слюнями своими мажут.  А гигиена?
Мать его одёрнула:
- Никто никогда от креста не захворал и не умер. А иконы никто не слюнявит, да их, вон, смотри, регулярно служки протирают влажным полотенцем. Храм, сын, - место свято, тут заразы нет.
Наконец, крестоцелование закончилось, и они подошли к батюшке.
- Отец Павел, - обратилась к нему Маруся, - вы просили ребят подойти к вам.
- Да, да, одну минуту, подождите меня снаружи у входа в храм, я только разоблачусь.
Он вышел к ним в чёрном подряснике и скуфье. Отвёл их немного от храма – всего на несколько шагов, потом повернулся к нему и объяснил:
- Вот какое дело. Видите, на разной высоте и на равном расстоянии один от другого по внешним сторонам храма выполнены барельефы. А вот самый нижний слева от входа – пострадал. Отчего, неизвестно. То ли от времени, то ли какой плохой человек камнем отшиб. Гриша, ты в лепке, я понял, весьма усерден. Сможешь восстановить барельеф?
Гришка замялся:
- Ой, как же я… Это ж когда делали, тыщу лет назад, из чего лепили, неизвестно. Я не знаю…
- А ты попробуй, я не буду торопить. Сделай сначала копию на фанере, мы посмотрим  и  решим,  сможешь  ты  или  нет  выполнить эту работу. А мы, если одобрим,      

                146
леса тут соорудим, чтобы ты дотянулся до барельефа. И брата твоего Ивана попросим тебе помочь.
- Я не… - начал было Иван.
- Ничего, будешь подсобным рабочим, подавать инструменты.
- Я согласен попробовать, - подал голос юный скульптор, - только дайте сейчас рулетку, карандаш и бумагу на картоне или фанере.
- Вот, молодец! – обрадовался отец Павел.
- Бумага для чего? – удивилась Маруся.
- Барельеф зарисовать, я только с целого сниму размеры.
- Правильно, - одобрил батюшка. Только размеры можешь брать на глазок, для показа нам точность не нужна. Сейчас ты не дотянешься.
- А Ванёк на что? – ответил Гришка.
Не сразу, но разыскали всё, что нужно и принесли Гришке. Он стал срисовывать целый барельеф с правой части фасада. Когда закончил, подозвал брата, что-то сказал ему, Иван согнулся слегка и сложил руки ковшиком, очевидно, не впервой принимал такие позы. Гришка легко забрался брату на плечи и, держась левой рукой за стену, стал замерять диаметр и толщину кольца барельефа.
 -Слезаю! – крикнул он, спрыгнул на землю и нанёс размеры на рисунок.
- Ну, вот, - сказал отец Павел, - значит, на том и порешили, - Он благословил их и они отправились домой.

Глава 24.
Дома перво-наперво Гришка с Ваней собрались было бежать к Петухову, но Маруся их остановила:
- Погодите, погодите, а огород?!
- Поливать будем вечером, как положено.
- А полоть?
- Ну, Марусь, мы же для батюшки стараемся!
- Две грядки! –  пошёл на компромисс Иван.
- И пообедаете. Только потом – хоть куда.
Грядки обработали, обед проглотили и помчались к Петухову.
- А вдруг его дома нет?! – на ходу усомнился Ванька.
- Куда он денется?! Никуда не ездит, копается в своём огороде.
Петухов оказался дома. Очень удивился явлению братьев Бродовых, ещё больше удивился, когда узнал, зачем явились.
- Тебе барельефы нужны?
- Да, один всего, реставрировать.
- Где же, если не секрет?
- На храме, в Звенигороде, у отца Павла.
- А ты как туда попал? Что молчишь, колись уж давай.
- Маруся водила, в общем... И я это…
- Каялся что ли? Ай да Бродова, ай да педагог! Молодец какая! И ты молодчина, Гриша! Перед педсоветом покаяться не хочешь?
- Покаюсь, когда через год в СПТУ уйду.
- Тебе бы надо школу закончить да в Строгановку поступить, в художественно-промышленное училище. Я бы попытался тебе помочь подготовиться.
- Не надо. Мы пойдём в механизаторы широкого профиля…
- И узкого мешка.
- Чего? – не понял Гришка.
-Когда я во студенчестве был на целине,  у нас бригадир с сиповатым басом ругался  на  целинников,  когда  они портачили в работе: « Вы не механизаторы широкого

                144
профиля, вы механизаторы узкого мешка!» Он орёт, а мы смеёмся, не понимая сути сказанного. Я его понял гораздо позже, через много лет и хочу тебе сказать, Григорий Бродов: у тебя естественная, может быть врождённая склонность к творчеству.  Откуда  она  у  тебя, я не знаю, но считаю необходимым сказать тебе, и ты, Ваня, послушай: не зарывай дар Божий в землю, тебе надо получить художественное образование, а не техническое. Не суживай жизнь свою, не сворачивай с предначертанного пути!
Пацаны, обдумывая сказанное, не знали, что ответить Петухову. Он прервал молчание:
- Хорошо, а с барельефом я помогу. Есть у меня книга по технологии лепных украшений. Я тебе дам её изучить, а потом займёмся делом, но только будешь работать здесь, у меня, под моим присмотром, чтобы   из-под твоих шаловливых рук не вылепилась бы вместо барельефа опять какая-нибудь шняга. А? – Петухов засмеялся, а пацаны заулыбались. Хозяин  ушёл  в  дом  и вынес монографию. – Давай обернём её  в газету, чтобы не замарать. На, учись!
Гришка в первый раз в жизни открыл книгу не для того, чтобы что-то выучить, а для того, чтобы найти нужные сведения. Одним словом, он впервые читал с потребительским интересом и получил наслаждение от прочитанного. В монографии он нашёл всё, что ему было нужно.
Короче говоря, под присмотром и с помощью Петухова (Иван делал только то, что просил брат) Григорий Бродов выполнил первую часть заказа отца Павла – приготовил-таки копию барельефа. Только она оказалась точно в размер оригинала.
Батюшка обрадовался и принял разумное решение: строителям снять старый колотый барельеф, они же установят новый, изготовленный руками Григория Бродова.
- А тебе, Григорий, великое спасибо. Молодец. Гонорар за работу я передам матери. Приходите в субботу на исповедь.
На установку барельефа семейство Бродовых прибыло в полном составе. К ним присоединился Петухов. Между прочим, он спросил отца Павла, находится ли храм как памятник древнерусской архитектуры под охраной государства, и получил утвердительный ответ. Батюшка понял, куда клонит любознательный гражданин, и ответил:
- Понимаю, что вы хотите сказать; мы обращались в общество по охране памятников, они присылали специалистов, и нам подписали разрешение на замену пострадавшего барельефа. А старый сейчас рабочие снимут аккуратно и мы отвезём его на реставрацию. А там комиссия будет решать: надо ли возвращать его на место или оставить новый, а его в запасник. Посмотрим после наружной покраски храма.
Пока снимали старый покоцанный и прикрепляли на раствор новый барельеф,  Гришка ревниво наблюдал за работой строителей, выпятив грудь и поглядывая на собравшихся. Кивнув головой в его сторону, Петухов тихо сказал: «Авторский надзор! Ай да Григорий!»
Когда барельеф установили, раздались аплодисменты и Петухов крикнул: «Автора!», но батюшка, остудив порыв публики, сказал, что здесь не театр, а храм, и аплодисментам предпочтительнее молитва. Служка-алтарник подал ему кадило, отец Павел совершил краткий молебен во славу Храма Божия, получил из рук алтарника серебряную чашу со святой водой и стал кропить барельеф и стоящую рядом публику. А потом пригласил всех в храм на вечернюю службу, сказав, что после неё будет исповедание перед завтрашним субботним причащением.
Петухов примкнул к Бродовым, исповедался, к удивлению ребят, они перешёптывались по этому поводу. После службы  он предложил вернуться домой пешком оригинальным маршрутом: перейти по мосту в Верхний Посад и двинуться по правому пологому берегу реки.
- А  как  окажемся  напротив  Устьев,  переберёмся через Москву-реку по висячему 

                145
мосту или вброд, там мелко, проплыть придётся всего ничего, ближе к нашему берегу. Эй, Бродовы, что молчите? Плавать все умеете? Вырасти у реки да не уметь плавать?!
- А пойдёмте, - улыбнулась Маруся. – А вы-то сами как, Аркадий Георгиевич, не утопните?
- Я Волгу переплывал в Плёсе! – гордо сообщил учитель рисования.
И они отправились мерить километры.  Когда прошли Посад, остановились полюбоваться Саввино-Сторожевским монастырём, царившим над Москвою рекой на высоком левом её берегу при слиянии её с речкой Сторожей, блистая золотом куполов сквозь сосны-великаны.
- Красота какая! Смотрите, юноши, и запоминайте. Не зря это место под Звенигородом называют Подмосковной Швейцарией. На земле русской всё можно найти: и Швейцарию, и Францию, и многое другое – богата Русь красотой!
Они шли долго. Петухов занимал ребят разговорами о пейзажной живописи, а Марусю донимала одна мысль, которую на ходу ей трудно было разложить на детали, чтобы обдумать каждую, вновь сложить и прояснить всё до конца. Она припомнила, как бывало в юности, торопясь на утреннюю дойку, она на ходу могла о многом передумать без помех, ничто ей не мешало, и, не замечая дороги, она могла свободно разговаривать бессловесно со своим Стёпой. Это воспоминание вспыхнуло так остро, что она почувствовала резкий укол в левой стороне груди.
Маруся охнула и остановилась, непроизвольно схватилась за сердце.
- Что с вами, Мария Николаевна? – кинулся к ней Петухов.
- Ма, ты чего? – подступились сыновья.
 Она поискала глазами, куда бы присесть, и опустилась на траву возле тропинки.
- Ой, не знаю. Кольнуло что-то. Не молодая уж.
Петухов открыл портфель и достал из неё бутылочку лимонада.
- Попейте водички, полегчает. Не наговаривайте на себя зря, вы женщина сильная, я бы сказал, цветущая. – Он открыл ключом лимонад; в портфеле оказался и стакан, и батон белого хлеба. - Вы просто оступились, так бывает, вот выбоинка на тропе, в неё вы и угодили. Пейте. – Он протянул ей стакан с лимонадом и разделил руками батон на четыре части. - Преломим хлеб яко Христос и накормим народ.
- Ой, не говорите грешно, - возразила ему Бродова, - Иисус Христос накормил семью хлебами четыре тысячи человек, а вы одним батоном только четырёх, вместе с собой. И то, наверное, не досыта.
- Давайте сделаем небольшой привал, передохнём, - предложил Аркадий Георгиевич.
Иван с Гришкой слопали хлеб мгновенно, проглотили по полстакана газировки. А Петухов присел на траву рядом с Марусей, и они доели свои порции хлеба, пока мальчишки бегали в кустики по нужде.
Маруся поднялась, оправила руками юбку, сказала:
- Ну, давайте пойдём, не то до заката дома не будем. – И подумала: «А не пора ли тебе, старая, носить с собой лекарства?» Мысль, привязавшуюся к ней после выхода из храма, она отложила для ночного обдумывания, а сейчас шла молча, отвечая односложно на попытки Петухова привлечь её к общему разговору. Она просто шагала, не позволяя  разным мыслям отвлекать себя от дороги. Ей даже пришлось сделать над собой некоторое усилие, чтобы отогнать все мысли и смотреть по пути на разворачивающееся перед ней пространство. Тропа вдоль реки, ей извивы, высокий противоположный берег, куртины кустарников на этой стороне… «Над рекою взрывы ивы, как зелёная шрапнель…» - вспомнились ей строки из сборника Чистякова, и она молча, про себя прочитала это стихотворение, поразившее её концовкой:
Вот река. За нею поле,
Злаков стройные ряды.

                146
Почернела на приколе
Лодка, полная воды.
Над рекою взрывы ивы,
Как зелёная шрапнель.
На цепочке горделивый
Обмедаленный кобель.
Люди, овцы, разнотравье,
Гуси, утки, камыши…
И сплошное равноправье:
Сколько хочется – дыши!
Ах, раздолье, ах, отрада!
А за речкой сквозь кусты
За чугунною оградой
Машут крыльями кресты…
                Всё бессмысленно: и речка,
И слова, и этот трёп…
А собачка на овечку
Лает, глупая, взахлёб…
И всё это: и река с рыбаками и удочками, и костерок - на той стороне, встречная флотилия байдарок, звуки гармошки, обрывки песен с противоположного берега – всё и последние строки припомнившегося стихотворения придали  увиденным привычным картинам иной, глубокий, торжественный и печальный смысл, томящий и умиротворяющий душу. И Маруся шла, дышала свежим воздухом от реки, впитывала в себя увиденное и услышанное, словно пила святую воду. И отдыхала в овевающей её печали, шагалось ей легко и свободно. И когда на той стороне впереди показались крыши первых домов родных Устьев, она вдруг подумала: «А я ведь вижу всё это в последний раз. Не потому, что скоро жизнь завершу,  а потому что вряд ли когда-нибудь ещё позволю себе такое путешествие».
И она впервые за всю дорогу после привала заговорила  негромко:
- Ну, вот и пришли. Вот мы и дома… Давайте вброд и вплавь, освежимся в речке нашей…

Глава 25.
Весёлый получился у Бродовых ужин. И мать, и сыновья со смехом вспоминали переправу через реку Москву.
- А Ванька вдруг – бух! И с головой. Я думал, он в яму угодил. А он вынырнул, отдувается, а глаза как у окуня. Обоссался со страху, скажи? – допытывался Гришка.
- Я просто окунулся с головой. Что за купание, если башка сухая? – оправдывался Иван.
- А Петух-то, Петух вслед за Ванькой – бултых, и тоже с головой и чуть портфель не утопил, - продолжал язвить Гришка.
- А сам тоже пузыри пускал, - подпустил ему Иван, - узел с одеждой подмочил, а у меня всё сухое.
- Марусь, а ты не боялась?
- Чего мне бояться?
- Ну, как же, ты за сердце хваталась, а потом в воду. Опасно.
- Нет, сынок, я на реке выросла. Тут она мелкая, хотя и быстрая, может унести. Мы её  почти всю по колено прошли, только подле нашего берега глубина, я это знала, потому и не бухнулась, как вы с Петуховым. Спасибо ему за такую замечательную прогулку.
- А почему через мост не пошли?

                147
- Он раскачивается больно сильно, я не решилась. В брод интересней.
- Нам, Бродовым любой брод по плечу! – вдруг философски заметил Иван, поднял правую руку и ткнул указательным пальцем перед собой: вперёд, мол.
- Сколько вам ещё в жизни бродов предстоит преодолеть, один Господь ведает. Нынешний был самый лёгкий… - Маруся покачала головой, соглашаясь с этой мыслью, вздохнула, достала из сумки конверт и положила его на стол перед детьми.
- Вот, Гриша, Ваня вам от храма гонорар за работу. Если на магнитофон не хватит, я добавлю.
Пацаны онемели. Гришка схватил конверт, вытащил и пересчитал деньги. Иван в это время сказал:
- А мне за что? Я почти ничего не делал, только спину подставил да раствор месил. Это Гришке, он всё вылепил.
- Ванёк, денег хватит, я знаю, сколько надо, ещё на кассеты и мороженое останется. Марусь, куда деньги убрать?
- Положи в конверт, а его на комод под салфетку. А в Москву за этим вашим магнитофоном я вас одних не пущу.
- Не пущу, не пущу, а чё там ехать-то? На автобусе до станции, да со станции на электричке до Москвы, а там на метро до ГУМа, и вся дорога.- Гришка, шельмец, быстро протараторил давно уже разведанный маршрут.
- Мы уже взрослые, мама, - сказал спокойно Иван, - зачем тебе лишние заботы и мучения? Концы не близкие, устанешь. Мы спокойно прокатимся одни, а ты отдыхай, сил набирайся. Не волнуйся, Марусь, я отвечаю.
Она поднялась, обняла сыновей за плечи:
- Помощники вы мои, заботники, посошки, - поцеловала их в макушки, взъерошила им волосы, - сыты? Ну, идите, куда собрались, а я приберусь да в постель, ноги гудут от похода.
Мальчишки после ужина улизнули на речку, прихватив гитару. Маруся убрала со стола, вымыла посуду и принялась стирать мокрое после переправы бельё. Прополоскала и развесила его на верёвках во дворе. Вернулась в дом, помолилась перед иконами накоротке, чувствуя усталость, и легла. Думала, уснёт сразу после такого путешествия, ан нет, сон не шёл: спать ей не дала отложенная мысль, та самая, размышление над которой она перенесла как раз на это время.
А думалось ей вот о чём. Наблюдая за тем, как растут её дети, она замечала всё большее их отличие друг от друга. И не только в цвете волос тут было дело. Чем старше они становились, тем заметнее была разница между ними. По наивности своей и малообразованности она считала, что Ваня у неё от Степана, а Гриша – от Аркадия Бродкина. С точки зрения науки – это нонсенс, хотя такого слова она не знала. Но ей так хотелось в это верить. Маруся предположила, что где-то там внутри её, за какую-то точку, или жилку, или тайное местечко зацепилась капелька Степановой жизни и не умерла, а уснула, как спящая красавица, и спала двадцать лет, а потом к сроку очнулась, ожила и проникла, куда следует, и стала расти, развиваться и зачала Ванечку как раз в тот момент, когда зачался Гриша. И она верила в это свято, потому что знала, что всё в руках Божьих. И автор может с этим согласиться, тем более, что когда он размышлял вместе с Марией на эту тему, что-то подобное прозвучало в каком-то телеэпизоде;  без Божьей Воли ничего на свете не происходит.
Такого мнения была и Маруся Бродова. Она не просто приняла его на веру. Она привыкла размышлять с детства (читатель может сказать: философствовать) над разными сложными ситуациями и проблемами, и многие из них казались неодолимыми, или неразрешимыми. Она не могла подобрать к ним ключ, мерило, отправную точку, чтобы разобраться, понять размышляемое, понять его, увидеть его истинную суть и причину.
Но когда она стала чаще и регулярнее посещать храм, общаться со священником,

                148
она стала смотреть на возникающие перед ней вопросы и проблемы с точки зрения Божьих правил, заповедей Господа, Божьего проведения; многое прояснялось, и всё вставало на свои места. Божье сделалось у неё мерилом жизни, и больше стало в душе покоя.
У Верки Балакиной, продавщицы в их магазине, муж перенёс тяжёлую операцию и вскоре умер. А через год у Балакиных сгорел дом. И все гадали: за что ей такие муки? А когда дочку Веркину положили в больницу, мать почернела от горя, не зная, что предпринять. Маруся предложила ей сходить в церковь исповедаться и причаститься.
- Да иди ты, - отмахнулась вдова, - ты мне лучше объясни: за что мне всё это?
- Я скажу – ты меня опять пошлёшь. Лучше иди  на исповедь. И поступай, как батюшка скажет.
Верка сходила и вернулась домой, то есть в подсобку в магазине, где проживала временно, пока строили ей нанятые рабочие новое жилище. Вернулась тихая и неразговорчивая. А через какой-то срок уволилась и пошла работать на ферму.
И попала, конечно, Балакина, на язычок сплетниц. А Маруся поняла в чём причина, и одобрила Веркин поступок, сказала ей: «Молодец!»
Батюшка задал Верке много вопросов; узнав, что она работает в магазине, спросил,  соблюдает ли она заповедь Божию «Не укради»? Верка разрыдалась; отец Павел не стал её расспрашивать, как она нарушала заповедь, а только сказал:
- Вот где причина всех твоих несчастий: Господь наказывает тебя за грехи твои. Дочь спасай, раба Божия Вера, откажись от греховного и сможешь её спасти.
Примерно то же самое сказала ей и Маруся. Как перестала Верка народ обманывать – обвешивать да обсчитывать, в скором времени и дочка у Верки поправилась.
Самым тяжёлым вопросом для Маруси  был вопрос о войне: почему она случилась и шла так долго, почему столько жизней отняла? Она так и отца Павла спросила: «За что»? Его такой вопрос не смутил, он спокойно ей ответил:
- Власть пришла в Россию безбожная, и через некоторое время она отвела народ от Бога. Да и сам народ во множестве своём легко отошёл от него. Вот он и послал нам войну и в наказание, и для испытания. Понятно? А когда немец к Москве подошёл, Сталин разрешил обнести столицу иконой Богоматери на самолёте вокруг Москвы. Вот как. Зато война многих в церковь вернула, укрепила в вере, потерянную было. Среди них и ты, раба Божия, разве не так? Подумай.
Маруся ничего батюшке не ответила, а долго думала бессонными ночами. И пришла Маруся в итоге к такому выводу: если война принесла столько горя и слёз, смертей и разрухи, значит, велик был грех, велик, и великую цену мы заплатили за его искупление и за Победу. И хотя мы не все вернулись в Церковь Божию, Господь простил нас, он великодушен в терпении своём, даёт нам время для дальнейшего покаяния, для искупления грехов и прощения.
Взял Господь к себе Стёпу моего, но не отнял его от меня насовсем, а посылает его ко мне иногда, потому и живу я по Степановым наказам. Вот и деток я вымолила у Господа, и посланы они мне через Стёпино одобрение. Растут дети, прирастают заботы. За Ваню я спокойна, он домашний, послушный, ручной. А рассудительный какой! Но молчун, слова из него не вытянешь. А Гриша балабол, и где только нахватался этого. Маленький был – куда ещё ни шло, стрекотал себе и стрекотал. А стал подрастать - во все дырки нос суёт, каждой бочке затычка,  каждой чурке – гвоздь, всюду ему надо встрянуть, слово своё вставить -  с малыми ли разговаривает, с ровесниками ли или со взрослыми – ему всё равно; особенно любит учить взрослых уму-разуму, прямо не совладать. И от этого много терпеть приходится матери, а ему хоть бы что.
Тут недавно совсем, года два что ли назад, послала она его в магазин за хлебом. Обычно она обоих ребят отправляет по разным надобностям,  но на этот раз Ваня ушёл на

                149
рыбалку, пришлось Гришку одного отпустить, без охраны. Ждёт-пождёт, а его всё нет и нет, даже волноваться стала. Наконец, явился, весёлый и разгорячённый. Положил на стол хлеб и мелочь - сдачу с рубля.
- Где ты так долго?
- Да очередь большая и как назло, все помногу берут: хлеб, соль, спички, кильку в томате, печенье, крупу одну да другую, сахар, масло подсолнечное и прочую муру. И Верка всем вешает, вешает, считает, считает – сбивается и пересчитывает – сдохнуть можно. Пусть Ванька следующий раз идёт в магазин.
Ну и ладно, всё вроде в порядке. Но на другой день Маруся узнаёт об истинной причине Гришкиной задержки. Оказывается, он поднял в очереди диспут и возглавил его, и блестяще провёл. Мария выслушала об этом не от одной сельчанки, а почти ото всех участниц диспута, в том числе и от Верки Балакиной, ещё не пострадавшей от своих грехов. В результате у Маруси нарисовалась примерная картина этого замечательного события.
Итак, Григорий Бродов вошёл в магазин. Очередь действительно была внушительная. Степень напористости и активности у него была всё-таки не настолько высока, чтобы попытаться поклянчить хлеба без очереди (мне ведь только один хлеб!). А она, очередь, стояла не цепочкой, а, как всегда, сгрудившейся в толпу,  чтобы  удобней  было  общаться  и чесать языки на всякие актуальные деревенские темы. Тем более, что в ней стояли одни женщины, поэтому Гришка вежливо справился:
- Кто последний?
- Я не последняя, я крайняя! – Выразительно, с апломбом ответила одна из женщин и повернулась к нему. Но Гришку её тон не смутил и не предостерёг от последствий, и он ей отпарировал, вместо того, чтобы промолчать:
- Правильно по-русски надо спрашивать «Кто последний». «Крайний» говорить некультурно и неграмотно. Крайний – кто с краю стоит, возле могилы, например, а кто в конце, например, очереди, - тот последний.
Тут вся толпа повернулась с интересом посмотреть, кто это такой грамотный явился, и послушать  диалог, завязавшийся между пацаном и агрономшей из тепличного хозяйства совхоза. До её огурчиков много было охотников не только в Устьях, но и в окрестных поселениях.
- Это я неграмотная и некультурная? – взвилась агрономша, - я ВСХИЗО с отличием окончила, сопляк!
- Значит в вашем ВСХИЗО, всесоюзном сельскохозяйственном институте заочного обучения не было русского языка. А обзывать детей сопляками – это тоже признак вашей некультурности.
- Бродов, ты что себе позволяешь?! – Прикрикнула на него из толпы учительница биологии ( она вела у них ботанику) Галина Куролесина.
- Галина Сергеевна, ничего предосудительного, я никого не обозвал, а меня уже. Я только сказал то, что слышал позавчера по радио в передаче о русском языке «Говорите правильно». Там рассказывали о некоторых словах, о правильности или неверном их употреблении и произношении. Очередь – это цепочка. А в цепочке есть первое звено и  последнее, то есть, стоящее в конце. И тут только одно значение этого слова: последний в цепи, в очереди. Вот вы сейчас будете покупать что-то (стоящая перед Куролесиной женщина, получила товар и расплатившись, не ушла, а встала в сторонке дослушать эту словесную баталию), значит вы будете первой, а я теперь последний. А когда об алкаше говорят «последний пьяница», то есть в смысле, что хуже его нет никого, так это другое значение слова «последний», не основное, и не надо это значение натягивать на себя как срамную рубашку. - И откуда только слова такие  взял, шельмец. – Вместо того, чтобы в очереди время терять, надо книжки умные читать! Или радио хотя бы слушать.
- Да ты кто такой, чтобы нас поучать?! – завопила толпа. – Кто ж вместо нас будет покупать продукты?!
                150
За Гришкой стояло уже несколько женщин, и они подключились к атаке на языкастого пацана.
- Мужики, мужья, - невозмутимо отпарировал юный языковед, - здесь и понимать нечего.
Торговля прекратилась. Все обступили Григория, он отошёл к окну, будто обороняясь, и лукаво улыбался.
- Ну-ка, ну-ка, объясни, как ты это понимаешь? – Гришка принялся объяснять. Верка Балакина слушала его с разинутым ртом, перегнувшись через прилавок.
- У вас что, разве есть лишнее время, чтобы ходить по магазинам и на рынок? Работа, дом: и готовка, и стирка, и огород, и скотина, и дети, и шитво – передохнуть некогда. А тут ещё магазин да рынок. А что дома мужик делает? Газету читает да в телевизор глядит, да водку с друзьями пьёт. Разве когда дров наколет, а то и это сами делаете, печь растопляете, самовар ставите – море работы. А послала мужика в очередь, и он не мешает, и время свободное появилось – детишек приласкать, уроки у них проверить.
- Ну, да! Мужику только денежка в руки попади, враз на все водки купит.
- А вы дайте ему список, что купить, - он лишнего не возьмёт, а вы ведь не экономите, покупаете не то, что нужно, а берёте, что на глаза попадёт. Вот вам ещё одна выгода. А если водку принесёт, вы разбейте бутылку об его голову, он в другой раз побоится взять, а пиво, которое вы ему разрешите купить, он сочтёт за счастье, за награду и руки вам будет целовать.
- Пёс ты Чёрный, вот кто ты!
- Болтун ты, Бродов, краснобай хренов! И откуда ты только слова берёшь, где этого всего набираешься?!
- Ты зачем пришёл, говорунок? – очнулась и заговорила Верка.
- За хлебом.
- Попросил бы тебя пропустить без очереди. А теперь вот постой в ней, потомись и поймёшь, какая нам радость по магазинам мотаться. Давайте, бабоньки, работать, не то очередь на улицу выползет! – И Верка громыхнула счётами.
В это время в магазин вошёл не совсем трезвый мужичок и напрямик двинулся к прилавку.
- Чего тебе?! – Заорала хором очередь вместе с Веркой. Мужик втянул голову в плечи:
-Б-бутилочку.
- Встань в очередь! Крайним будешь! Нынче указ вышел: водку отпускать в порядке общей очереди! – Мужик попятился и занял место в хвосте очереди…
Маруся долго не могла уснуть, всё ворочалась, вспоминая другие случаи с Гришкой из разных лет, удивляясь, словно впервые сталкивалась с его краснобайством. Не принесло бы оно какой беды сыну! Она так разволновалась, что у неё участилось сердцебиение. Маруся встала, накапала в рюмку корвалола не сорок  пять  положенных  капель,  а  восемьдесят,  как  ей  советовали товарки,  выпила, легла и минут через двадцать, наконец, уснула. И последнее, о чём она подумала, засыпая: «Бессонница - от беспокойных мыслей»… Ох, Господи, как она была права!

Глава 26.
Май и лето 1980 года у Марии Бродовой оказались перенасыщены событиями: празднование 35-летия Победы, где неожиданно проявились артистические способности Григория, истории с музеем,  и первая, и вторая, скандал с Гришкиной местью Юркиной, исповедание и причастие детей в храме, привлечение отцом Павлом Григория к изготовлению  храмового  барельефа,  поход вверх по реке Москве и переправа через неё,

                151
и переправа через неё, ночные думы – такой крутой замес событий был необычен и непривычен для доярки Маруси, жившей по-крестьянски размеренно, неторопко и протяжно. Не то чтобы всё это было ей не по плечу, но всё-таки нервишки пошаливали, напряжение жизни, динамика событий сказывались на самочувствии и, конечно, на работе. В двадцать лет перенести такие нагрузки – плёвое дело, и не ощутишь ничего, ещё давай! Но когда тебе уже за пятьдесят… Да, тут бы помог санаторий. Или какой-нибудь профилакторий. Но на чьи плечи переложишь заботы о двух сынах? То-то же…
Помощь  пришла неожиданно. В  Устьи приехали Чистяковы, всё семьей, как и обещал Георгий Иванович. Разместились они в доме Голубева. И  в первый же вечер Чистяков устроил для жены и сына прогулку на речку и по деревне с заходом на усадьбу Бродовых. И, конечно, в сопровождении Голубева с Екатериной и Пашкой. Марусю такое количество гостей смутило, она захлопотала, ребятам велела ставить самовар, поискать яиц в курятнике, достать и почистить картошку и т. д.
- Маня, не суетись, - Голубев поставил тяжёлую сумку на крыльцо. У нас всё с собой. Бабоньки, вперёд, к орудиям труда!
- Дядь Юр, споём? – прищурился одним глазом Гришка.
- Обязательно.
В общем, не будем размениваться на мелочи, вскоре вся компания сидела за столом, к которому приставили ещё один стол, его притащили от Аграфены под её руководством. «Ну, вот все в сборе, - сказала хозяйка, - Юрий Васильевич, открывай  собрание». И пошло-поехало. Маруся сидела между Чистяковыми: справа Георгий Иванович, слева Галина Михайловна с сыном Ваней. Выяснилось, что Чистяковы много лет снимали дачу в Верхнем Посаде, а в этом году достраивают дом на участке под деревней Безобразово, что на Калужском шоссе, недалеко от  совхоза и посёлка Вороново.
- Там известный комплекс, откормочник на 10 тысяч бычков, - пояснил Голубев.
- Посещал, знакомился. Впечатляет, - пояснил писатель.
- Со следующего года станем проводить лето на своей земле, в собственном доме, - похвасталась  Галина Михайловна. – Ой, не знаю, как с грядками буду управляться, я жительница городская,  на асфальте выросла, в земле никогда не копалась.
- В ней не надо копаться, - оправдывающее заметил Чистяков, - не земле надо работать, вот мы с тобой, подруга дней моих суровых, и попробуем, как это делается, вкусим от доли крестьянской.
- Прекрасно! – Голубев встал. - Со знакомством и за встречу выпили, давайте выпьем за работу на земле, за наши профессии!
- За землю русскую! – Поднялся и Чистяков. И за её работников, кормильцев родины нашей!
Маруся предложила Чистяковой брать у неё козье молоко для сына:
- Я вон каких богатырей на козьем молоке вырастила. – Та справилась о цене, Маруся удивилась: - Какие деньги?! Приходите и берите так, каждый день. Через месяц вы своего Ваню не узнаете. – Галина Михайловна смущенно поблагодарила Бродову и сказала, что завтра же и придёт.
- Сегодня домой пойдёте – я вам банку налью, завтра утром кашу Ванечке сварите.
Чистяков спросил Марусю, помнит ли она об их майском уговоре.
- Да уж не забыла, только как и когда?
- А у вас отпуск был?
- Мы, доярки летом в отпуска не ходим. Летом самая работа.
- Тогда дайте мне ваш график, я буду приходить к вам в каждый ваш свободный день на часок-другой. Хорошо? Когда мы сможем начать?
- Завтра, часов в восемь.
- Ну и славно.

                152
- А давай-ка, Григорий, сюда твою гитару, - попросил Юрий Васильевич.
- Ой, а можно мы запишем на магнитофон?
- У тебя и магнитофон есть? – удивился Голубев.
- «Легенда», мы купили на гонорар за барельеф к церкви.
- Слышал, слышал про барельеф, видел его. Ну, тащи инструмент.
- Что за барельеф? – поинтересовался Чистяков.
- Это долгая история, брат. Завтра тебе Маруся или сам автор расскажет. Ба! А музей-то мы не посмотрели! Айда в музей, потом споём. – Предложил Голубев.
- Какой музей, Юра? – спросила Галина Михайловна мужа.
- Сейчас увидим.
- Григорий, ты директор музея, ты и веди экскурсию. – Голубев похлопал Гришку по плечу.
Под впечатлением увиденного в музее пришлось за столом поднять бокалы и произнести тосты. Даже Гришка сострил: «За наш музей и за наших друзей!», за что получил похвалу от поэта. Гришка осмелел и задал вопрос:
- Галина Михайловна, а почему вы Георгия Ивановича Юрой назвали?
- Ты  меня спросил бы потом, я тебе объяснила бы, - сказала Маруся.
- А я сейчас хочу.
- Я отвечу, можно? Так вот, Юрий и Георгий – это одно имя. Георгий по-гречески означает землепашец, так что у нас с Юрием Васильевичем одинаковые имена, можете его называть Георгием Васильевичем, или нас обоих Жорками, - разъяснил Чистяков.
- Жорки обжорки, вы петь будете? – спросила Галина Михайловна.
- А то! Ну-ка, Георгий Васильевич, дай мне гитару. Мария Николаевна, не откажите…
- «Калину» - крикнул Гришка голосом Сычёва из зала.
Чистяков взял аккорд, Маруся запела, Голубев, Гришка с братом, Галина Михайловна, автор песни и даже Аграфена подпевали, да так слаженно, словно в хоре репетировали. Потом Голубев взял гитару и запел  «Чёрного Ангела», ему подпели Гришка и Чистяков. Опять получилось хорошо.
Снова гитара перешла в руки Чистякова, и он  вдруг выдал:
Опять по областям с харчами худо,
Опять на рынках цены поднялись.
Когда же эта засуха-паскуда
Ударит, чтоб он сдох, в капитализм.
И последнюю строчку спел дважды, для припева. И далее:
Мне говорил Воронежский учёный,
Московскую глотая колбасу:
- Зарплату я свою, как обречённый,
Всю, до копейки, на базар несу.

Где нам, провинциалам, до искусства, -
И он зашёлся в тоненьком смешке, -
Вы дайте нам картошки да капусты,
И молока, хотя бы в порошке.

А я ему сказал:«Ведь это климат,
Зима пройдёт и снова запоём».
- Да, запоём, последнее отымут;
Боюсь, опять придумают заём.

Опять по областям с харчами худо:
Картошки, молока и мяса нет.
                153
Жаль, засуха не в партии, паскуда,
А то б не обменял ей партбилет.
Замолчал певец, и в доме наступила тишина.
- О, милиционер родился! – засмеялся Голубев.
- Ктой-то енту песню сложил? – строго спросила Аграфена, - посодют, как в тридцать седьмом годе.
- Не знаю, - ответил, улыбаясь, Чистяков, - я её в электричке слышал восемь лет назад. Тогда как раз шёл обмен старых партбилетов на новые.– И подмигнул Голубеву, но все это заметили.
- Ты её, милок, боле не пой, заберут.
- Заберут – не посадят. Сейчас за песни не сажают, - сказал Георгий Иванович.
- А выдворяют из страны, - продолжила фразу мужа Галина Михайловна.
- А восемь лет назад в семьдесят втором жуткая засуха была. Под Москвой торфяники и леса горели, помню, - медленно проговорила Маруся.
- А с продуктами и тогда чижало было, - добавила Аграфена, - колбаски в Звенигороде не достанешь, ноги по магазинам обобьёшь, пока кусок добудешь. И с молоком перебои бывали.
- А с мясом и нынче туго. Комплексов понастроили, но, видно, маловато. - Продолжила Маруся. – А потом цены. У нас вот литр молока дороже обходится, чем его цена   в магазинах в столице. Почему так?
- Государственная  дотация, - пояснил  хорошо  знающий  сельхозпроизводство  Голубев, - если её снять, вам придется вдвое урезать зарплату, будете опять, как в колхозе, за палочки работать.               
- Не приведи Господь! – перекрестилась Аграфена.
- Вот ты провокатор, - ткнула в бок  мужа кулачком через спину Маруси Галина Михайловна, - устроил митинг. Я тоже по этому поводу могу сказать, но не буду. Мы же не за этим сюда пришли.
- А хотите, я вам спою песню человека, который устал от ожидания хорошей жизни в деревне, разочаровавшегося во многом и разуверившегося. Хоть клади партбилет на стол и уходи в слесаря? –Предложил Голубев.
- Ты чего, Юра? – испугалась Екатерина.
- О себе сказал, Юркеш? – спросила Маруся.
- Мы хотим и с удовольствием послушаем. – Галина Михайловна была единственная, кто ответил на предложение Юрия Васильевича. – А сами очень хотите?
- Страсть как, давно подмывает.
- Неужели? – Обрадовался Чистяков. – Наконец-то! Твоё?!
- Честное слово, моё. Страшно, но хочется.
- Погоди, я объявлю, - Чистяков постучал вилкой по бутылке, - Товарищи! Мы присутствуем при историческом событии – рождении песни. Рискнул нам её представить молодой начинающий автор… - он замолчал, чтобы пауза подчеркнула значительность момента, и она подчеркнула, - Юрий Васильевич Голубев! – чем ещё больше смутил его. – Исполняет автор! – И захлопал в ладоши.
Голубев приладился к гитаре, прошёлся по струнам, объявил  название песни: «Деревенская жизнь» и подсевшим от волнения голосом запел с хрипотцой:
Яблоки наземь падают глухо,
Хлеб в закрома отправляют с полей.
Только по осени станет житуха
В нашей деревне чуток веселей.

Яблоки в подпол, картошку – туда же,
Квасим капусту, грибочки солим,

                154
Режем кабанчиков и – на продажу:
Что-то подкупим детишкам своим.

Так по старинке живём и не тужим,
Лишь бы чего не придумала власть.
Счастье? На кой оно?! Не было б хуже,
Как бы до счастья нам всем не пропасть.

Песни о счастье сложили в народе.
Нет его, счастья, так пой от души.
Ежели гложет тоска по свободе,
Выйди в поля и свободой дыши!
Песня заставила всех задуматься. «Что он имел в виду под счастьем?» - размышляла Галина Михайловна. И вдруг догадка плеснула светом: «Господи, на что он замахнулся?!» Екатерина поёжилась, предчувствуя недоброе. Маруся подумала: «Бедный Юркеш!»
Чистяков, нарушив молчание, захлопал в ладоши, бешено захлопал. Даже со стороны его аплодисменты выглядели несколько фальшиво. Но их тут же накрыли другие, искренние, от остальной компании.
- Прекрасный дебют! И не будем обсуждать, потому что песня в обсуждении не нуждается.
- Ну да, - проворчала Аграфена, - А сказать всё равно надо чего-нибудь. Это о каком же счастье ты нам пел сейчас, дорогой Юрий Батькович? Ранее, когда директорствовал тут, ты нам другие слова о всеобщем счастье талдычил. Разве ж не так?
- А я, Филипповна, изменился. Все люди по жизни изменяются, не только с лица. И теперь я стараюсь жить только своими мыслями, а не чужими.
- А рази ж вас не учили, что надо говорить?
- Учили, мы и говорили, но не всё тебе нравилось, что я говорил, потому ты и напомнила мне сейчас об этом. А теперь я сказал своё, сокровенное, и тебе тоже не понравилось?
- Нет, почему же, ты спел хорошо, правильно.
Все заулыбались её словам, а Чистяков зааплодировал:
- Ну, вот тебе, Васильич, и первая рецензия.
Аграфена поднялась:
- Дай, дорогой, я тебя расцелую за эту песню! – подошла к Голубеву, обняла и поцеловала в щёку по-матерински.
- Вот и первый гонорар! – Крикнул Чистяков и заключил: - Мы пытаемся строить общее счастье, забывая о конкретном человеке. А если ему дать возможность строить собственное счастье, что получится тогда? Если каждый будет счастлив, тогда и страну посчитают счастливой. Так, Мария Николаевна?
Маруся посмотрела на оратора, улыбнулась:
- Если строить своё счастье не на чужом горе, тогда так.
- Чтобы песня в народ пошла, за неё надо выпить! – предложил Чистяков.
Выпили. Галина Михайловна обратилась негромко к Голубеву:
- Юрий Васильевич, вы эту песню пойте только в нашей компании и больше ни в какой.
- Почему же?
- Вы сами знаете, почему.
- Мне, Галя, теперь ничего не страшно. Я на фронте испугался всего один раз, и из-за этого, фактически, погиб мой друг. Я только помедлил, тормознул, пропустил его вперёд, а, оказалось, пропустил его к смерти. И от этого вся моя жизнь пошла  косяком. –

                155
Он говорил тихо, бросая взгляды на Марусю. Ей не было слышно разговора, она не понимала, отчего Голубев всё время посматривает на неё, и ей стало не по себе.
А Голубев продолжал:
- Я сходил в храм, исповедался, покаялся в своём грехе, причастился, и мне стало легче жить. Я от этого дела, - он пощёлкал пальцем по бутылке, - стал отвыкать. И в отличии от многих ветеранов, моих однолеток, которые на войне пули не боялись, а в мирной жизни голову в плечи вбирали при одном окрике начальника-жлоба, - в отличии от них я никому не дам унижать ни себя, ни людей, мне подчинённых. Вся наша жизнь неправедна, как в древней Иудее, из-за лицемеров, книжников и фарисеев. Правильно Георгий Иванович пишет: «Не погибнуть бы от лицемерия, ведь оно пострашнее войны».
- Я знаю это стихотворение. – Сказала Галина Михайловна.
- Вот! И ещё от вранья может рухнуть страна. Народ деревенский измучился не только от недостатков жизни, но и от вранья. Его понукают и приучают жить по писанным для него правилам, а сами понукатели и писаки по ним не живут, не хотят им следовать, они присвоили себе права на другую, обеспеченную сладкую жизнь. Детей своих уже учат по заграницам, тайно крестят их в церквях, а рядовых партийцев преследуют за это, и так далее. Нет, я не боюсь, я, конечно, неправильно поступаю, что оттягиваю момент разрыва с догматической партией власти, это грех, но я вот-вот это сделаю.
- И  не страшно?
- А чего бояться? У меня есть диплом инженера, права шофёра, тракториста, комбайнёра, я знаю строительное дело, станочное, могу токарем,  фрезеровщиком и так далее, нас в МИМЭСХе крепко учили в своё время, не знаю, как сейчас. Я даже кузнечное дело изучал. Я буду под окнами райкома партии зарабатывать на хлеб на асфальтоукладчике, и они мне ничего не сделают. Эх, Жора! – обратился он к Чистякову, - споём твою хлеборобскую.
И они спели «Гимн хлебороба», Аграфена похлопал радостно им в ладоши, как маленькая.
- Вот так! – заключил Голубев. – Мы хлеб растим, без него – никуда, значит и без нас не обойтись. Эх, со всех сторон давили на село, разнимали его на части, выкачивали из него и продукцию, и трудовые резервы. Ивановских ткачей кинули развивать лёгкую промышленность среднеазиатских республик, а кто занял их место?  Девчонки. Откуда? Из деревень Нечерноземья. А они могли бы стать животноводами, полеводами, растениеводами да сельскими врачами и учителями, экономистами, да, - он махнул рукой, - что говорить! Комсомольск-на-Амуре кто строил в основном? Не кубанские хлеборобы, не кавказские пастухи, а мужики из деревень Нечерноземья России. Партия позвала, комсомол ответил : «Есть!» Сунул пацан топор за пояс – и в эшелон, ту-ту! Прощай, земля-кормилица, здравствуй, стройка социализма! Днепрогэс, Турксиб, Новокузнецк. Из деревенских пацанов выходили и сталевары, и лётчики, и танкисты. А с фашистом бился кто?  Откуда брались солдаты? В основном, из села. Слава народу-победителю, народу-строителю! А у нас по всем дорогам, по всем крышам только: «Слава КПСС!»
Чистяков засмеялся:
-  У нас жена одного приятеля в партию собралась вступать: как готовиться к приёму? Я ей советую: едешь по Москве – читай  лозунги на крышах и подкуёшься на все сто.
- Да. - Согласился Голубев. – Так, я хочу закончить, простите, дайте высказаться, душа просит.
- Мы слушаем тебя, - сказала Маруся.
- Говори, говори, дядь Юр, - добавил Гришка, ловивший своими оттопыренными ушами-локаторами   каждое   слово   за   столом.   Иван   помалкивал,   но   тоже  слушал с

                156
 интересом, он только поднял сжатую в кулак правую руку и ткнул указательным пальцев в воздух: давай, мол, говори. Жест его заметила лишь Галина Михайловна.
- Так вот, - завершил  Голубев, -  высосала политика партии и государство из села ресурсы до предела, все соки; всё выгребалось, до зерна, до стакана молока, до яичка, до картошечки, потому что знали, что у каждого в деревне есть ещё личное подсобное хозяйство, и земля, и скотина. «Ничего, - считали партчинуши, - выдюжат, выживут» и гребли, да ещё облагали налогами каждую курицу, каждую грядку, каждое фруктовое дерево, каждую овцу и корову. И задолжали и партия, и государство советов деревне изрядно. Так не пора ли возвращать? И сполна! Не то на вашу политику глядит деревня мёртвыми глазищами брошенных домов и  заросших  кустарником  полей.  Возвращайте,  верните  деревне долги, подымите её на ноги. И что же? Где вложения, где возвращённые долги? Копеечное всё, не по-честному. А ведь случись что, опять к деревне: дай! А она выставит в своё пустое окно дулю и скажет: накось выкуси, нечего больше дать, не прогневайтесь. Землю нашу матушку надо любить всем, а не только нам, на селе родившимся. Но и в городе живущий должен помнить о своих корнях и не только помнить, но и заботиться о том, чтобы они, корни наши общие, не отмирали, а прорастали новыми ростками жизни. Эх, давай, Жора, споём твою про землю! – и они запели:
Земля  моя, ты стала героинею
Всех песен, что пою тебе одной.
По ягодам, по дождикам, по инею
Иду с тобой дорогою-судьбой.

Пускай она не гладкою загадана,
И не всегда над нею бирюза.
По инею, по дождикам, по ягодам
Иду с тобой, гляжу в твои глаза.

Что прожито, на песни переложено
О счастье, о печалях, о красе.
Иду с тобой по инею, по дождикам,
По ягодам, краснеющим в росе.

Наречена по имени Россиею,
И я с тобой одну судьбу делю.
По ягодам, по дождикам, по инею –
Всегда с тобой, всегда тебя люблю!
Чистяков сделал движение руками, приглашая всех подхватить песню, и она закончилась дружным хором:
По ягодам, по дождикам, по инею –
Всегда с тобой, всегда тебя люблю!
Голубев быстро налил всем по глотку вина, поднял свою стопку:
- За землю русскую!
- За Россию-матушку! – сказал  Чистяков.
- За неё, родимую, - добавила Аграфена и осенила себя крестом.
Потом был тост за автора этой песни. Маруся пообещала предложить её совхозному хору, благо ребята сделали запись.
- А  в  сборнике  вашем  слова  этой  песни  есть?  –  спросила   она  Чистякова. Он
согласно кивнул головой.
- Хорошо-то как! – закинула руки за голову Аграфена, - хоть ещё пой!
- А давайте я вам для разрядки весёленькую спою? -  И Чистяков ударил по струнам:
                152
Сдав дела в палатке инвалиду,
В ополченье уходил еврей.
- Соломон, не дай себя в обиду.
Как увидишь Гитлера – убей!
   Одни евреи сидят в Ташкенте,
   Другие – в траншеях сидят.
   Вы на еврея шинель наденьте –
   Ну чем он не солдат?!
На плече с бензопилою «Дружба»
По тайге мотается еврей.
Значит, это для кому-то нужно,
Чтобы стало у кого теплей.
   Одни евреи молчать умеют,
   Другие трепать своих губ.
   Наденьте ватник вы на еврея –
   Ну чем не лесоруб?!
Увязав покушать в узелочек,
Улетал на космодром еврей.
- Не высовывай себя, сыночек,
 Из ракетки, ах, азохен вэй!
   Одни евреи – в галантереи,
   Другие – в небо летят.
   Наденьте гермошлем на еврея –
   Ну чем не космонавт?!
Приходи в театр часам к семи ты
Посмотреть на публичку скорей.
Целый вечер тех антисемитов
Там смешит заслуженный еврей.
   Одни евреи всю жизнь в ливрее,
   Другим  же и браво, и бис.
   Намажьте гримом вы нос еврею –
   Ну чем он не артист?!
А теперь спросите поскорее,
Чтобы автор вам признался сам:
Почему он песню про евреев
Странную такую написал?
   Одни евреи – те, как евреи,
   Другие – не те, как раз.
   Бывают, что даже хуже евреев,
   Бывают, что лучше нас.
И опять, как после песни Голубева, наступила тишина. Галина Михайловна подумала: «Для чего он тут, в деревне, спел эту песню – ни к селу, ни к городу».
Голубев понял песню и молчал. Аграфена ничего не поняла. Маруся неожиданно вспомнила, что давным-давно, ещё при Сталине было громкое дело врачей-убийц, среди которых почему-то оказалось много евреев. И ещё она соображала: а есть ли в Устьях хоть один еврей? И не нашла никого, только вспомнила, как пели то ли в конце войны, то ли  после  неё: «Что ж ты, Вася, приуныл, голову повесил, али в булочной Абрам хлеба не
довесил?» А Иван с Гришкой недоумевали: к чему эта песня о каких-то евреях?
- Н-да, - вздохнула Галина Михайловна, - два милиционера родились, один русский, другой иудей. Он тебя за эту песню и пристрелит.

                158
- Из говна пулей, - отшутился обескураженный молчанием Чистяков, и все засмеялись.
- Ой, гости дорогие, самовар стынет! – простонала Аграфена, - совсем про чай забыли с вашими явреями, - опять смех, - а у меня ведь пирог свежий, нонешний есть. Сейчас сбегаю, принесу. Какой же чай без пирога, - сказал она уже на пороге.
И пили чай с пирогом и с Марусиным вареньем.
- А правда, люди добрые,  как у вас в деревне с еврейским вопросом? – неожиданно спросил Чистяков, - мне это очень интересно.
- А чего это такое? – полюбопытствовал Гришка, чем вызвал смех мужчин и Галины Чистяковой.
- У нас в Устьях давненько, лет двадцать или тридцать назад жил один частник-портной, обшивал всю деревню и ближайшую округу,  латал наши лохмотья. Но пьяница был, правда, не буйный. Бывало, как напьётся, обзывал нас антисемитами. Так что считайте, вся наша деревня – сплошняком антисемитская. – С улыбкой рассуждал Голубев, а братья Бродовы смотрели на него, вытаращив глаза. – А потом он с первой волной эмиграции уехал с кое-каким своим золотишком в Израиль латать лохмотья тамошних иудеев и наших эмигрантов. Так что в нашей деревне такого вопроса нет, Георгий Иванович!
- Нет евреев – нет и вопроса! – ляпнул Гришка, и снова хохот.
- Но, но, Гриша,-  погрозил ему пальцем  Голубев, - это попахивает геноцидом!
- Да бросьте вы, Юрий Васильевич! Какой спрос с пацана?!
- Не скажи, Георгий, всё зависит от вождей. Вот такой пацан 8 мая сорок пятого года подбил фаустпатроном танк, в котором погиб мой друг, Марусин муж Степан Бродов.
- Дорогие гости, а не надоели ли вам хозяева? – Спросила Галина Михайловна. Она погладила по золотой голове  сына Ванечку, который сидел сейчас у неё на коленках. – А нам спать пора.
- Ещё одну песню, можно, дядь Юр, про гитару? – попросил Гришка, и  Голубев спел с ним дуэтом «Подруженьку гитару» и стали расходиться по домам.
- А ты не обратил внимание, - спросила по дороге мужа Галина Чистякова, - Гриша у Марии Николаевны – чистый еврейский мальчик, мальчик Мотл?
- Да брось ты, везде тебе евреи мерещатся, - отмахнулся Георгий.
- Это твоей сестре Лиде они мерещатся, даже в тебе, - усмехнулась жена.
- А что? В еврейских компаниях и в издательстве друзья-иудеи всегда мне говорили: «Юрочка – еврейский мальчик, молодец!»
                *       *       *
Почти весь отпуск, как на работу во вторую смену, приходил Чистяков к Бродовой; они садились за стол, Георгий открывал блокнот с заготовленными вопросами, ставил на стол диктофон и включал его. И Маруся, не торопясь, отвечая на все его вопросы, рассказывала писателю про свою жизнь без утайки, не открыла только главную свою тайну – тайну рождения Гриши и Вани. А он об этом и не спрашивал до самого последнего дня. И эти вечера, беседы с писателем за чашкой чая не обременяли, не грузили её, а, наоборот, снимали с её души тяжесть прожитого и пережитого, и ей становилось легче, несмотря на то, что, перебирая в памяти прошлое, она заново его переживала и переосмысливала и часто подносила к глазам платок.
И когда Чистяков пришёл к Марусе на заключительную беседу и сказал ей, что эта их встреча последняя, она ответила:
- Ой, спасибо вам за наши разговоры. Я после них ожила, отдохнула за ними, словно в отпуске побывала.
- Тогда напоследок  один,  может быть, самый сложный для вас вопрос: дети. Они


                159
у вас разные и оба на вас не похожи. Скажите, на кого похож Иван? Если я задаю вопрос неделикатный, можете  не отвечать.
- Нет, почему же. Вам скажу, но вы – никому, и, пожалуйста,  нигде об этом не пишите, не стоит людям об этом знать… - Она помолчала и в смущении  разглаживала ладонью складку на скатерти. – Ваня похож на моего покойного мужа Степана Бродова, сгоревшего в танке восьмого мая сорок пятого года в Берлине. Как проводила его на фронт на третий день после свадьбы в сорок четвёртом, так всё Господа молила, чтобы послал мне сына. Мы со Степаном решили, что первым будет сын Иван. Долго молила, уже и сроки женские мои проходили, и он дал, наконец. Я верила, что пошлёт, и Он мою просьбу исполнил. Жила, стало быть, во мне клеточка Степанова, ждала своего часа. – Увидев тень удивления и сомнения на лице писателя, она сказала: - Да, я в это верю. А как же иначе? Вы внимательно гляньте вон на фото Стёпы моего, да на Ванюшку, и ваше сомнения пропадут.
- А Григорий в кого? Он у вас похож на ребёнка из еврейской семьи.
- Так и есть, Гриша – в отца. И оба они – мои родные сыны, двойняшки, Гриша старше Вани на 20 минут.
- Вы о человеке, на которого так похож Гриша, можете что-нибудь сказать?
- А зачем? Не надо этим тешить ваших читателей. Да я о нём и не знаю ничего. И было всё у нас неожиданно и случайно, как в беспамятстве. Давайте больше не будем об этом.
Они почаёвничали. Поговорили ещё о работе Марусиной, и Чистяков поблагодарил Марусю за всё и ушел. Ушёл, правда, обескураженный, по дороге обдумывал, как ему теперь в повести закрутить сюжет рождения детей так, чтобы получилось жизненно, естественно и не обидно для Маруси. И решил он тайны её никому не раскрывать, даже Галине.

Глава 27.
У читателя нетерпеливого может возникнуть вопрос к автору: почему он не вспоминает об Аркадии Бродкине и не вплетает пути-дороги его жизни в сюжетную канву повествования? Давно пора! А вы только вскользь упомянули его в 25-й главе второй части. Нет, - отвечает автор, - не пора. Бродкин живёт себе и не тужит, и не знает, что стал отцом, и растут у него два сына. Он даже ни разу не появился в Устьях, хотя и обещал. Что о нём рассказывать? Пусть пока живёт спокойно. Он появится, как принято говорить, в нужное время в нужном месте (нужное – в смысле необходимое, в этом значении и употреблено данное слово, а не в каком другом).
Автор ничего не выдумывает. Персонажи его сочинения живут самостоятельной, собственной жизнью. Автор лишь внимательно за нею наблюдает, не вмешиваясь, и отбирает только те эпизоды, которые ярче всего подчёркивают характер и образ его героев. А главный герой у нас кто? Чёрный Пёс. И всё, что было до его появления на свет – это прелюдия его жизни. А происходящее вокруг него в начальный период его жизни, до того, как он принялся осваивать окружающий мир и совершать поступки, - это среда, в которой рос наш герой, а дальше – его самостоятельная жизнь. Мы к ней только-только подошли, омочили подошвы в первых её волнах, и то вон сколько он уже наделал-натворил – и хорошего и дурного, такой человек. Куда деваться. Может быть, слишком много истрачено страниц, скажете, ненужных, но тут уж простите, как умеем, не детектив сочиняем, а ведём жизнеописание, а оно всегда нестремительно. Как  без подробностей, без деталей обойтись? Подробность, деталь -  она святая святых прозы.  «Всё ещё впереди» - как поётся в известной советской песне, - и криминал, и любовь, и коварство, и неожиданные встречи, и прощания.
Понять такого человека, как Гришка Бродов, легко: он всегда на виду, не  скрытен,

                160
хотя и себе на уме; не трудно составить о нём представление по его многочисленным ярким поступкам, выраженным и словом, и делом. Дайте ему только себя показать; он это любит, его хлебом не корми – предоставь ему возможность проявить себя. Если такой возможности ему не давать, он сам проявит инициативу, встрянет, лишь бы прозвенеть. Автор слегка завидует ему, отчасти. Даже дурной поступок, минус у него переходит в плюс. Сотворил «скульптуру», чуть в беду не попал, а в итоге? В итоге получил от батюшки заказ, исполняя который, Гришка проявил себя замечательно и оказался на высоте. За счёт чего? Само собой, за счёт своего умения а точнее – за счёт дара Божия.
Но вот как разобраться в человеке, если он незаметен в выразительных поступках и в ярких речах? Если он чаще помалкивает, а не «выступает»? А если приходится выступать, то не сольно, а в хоре, где он получает удовлетворение не от того, что он у всех на виду, а от того, что он охвачен вместе с другими делом, в едином порыве? Речь, как вы поняли, автор ведёт об Иване. И хотя автор наделяет Гришку частично собственными чертами, вернее, замечает их в нём, то в Иване он завидует качествам, которые не находит в себе: малословность, рассудительность, пристрастие к физической работе, забота о ближних, что ещё? Посмотрим далее, как пойдут братья Бродовы по жизни и что она им посулит и позволит. 

                *       *       *               
Заканчивалось лето. Пацаны  занимались с Оксаной Викторовной математикой и получили у неё к началу нового учебного года твёрдые тройки.
Вдохновлённый успехом Гришка по пути домой предложил:
- Ванёк, Ванёк, а давай для понта поучимся с первого сентября пару недель на отлично, а потом снова – раз и на трояки скатимся. Слаб;?
- Конечно, не слабо. Но мы уже на отлично не потянем.
- Ну, тогда давай хоть попробуем.
- Иван опять задумался.
- Ну, ты чего? – одёрнул его Гришка.
Иван поднял правую руку, проткнул указательным пальцем воздух перед собой:
- Попробовать можно. Давай!
Как ни странно, у них получилось, к удивлению учителей. И самим понравилось. Они продлили намеченный срок хорошей учёбы ещё на две недели, потом до конца первой четверти, а после – и до новых каникул. Каждый ставил успехи братьев по успеваемости себе в заслугу: Петухов был уверен в своём влиянии; Оксана Викторовна хвасталась, что это её достижение: успеваемость по математике положительно сказывается на одолении других школьных предметов. А Маруся, естественно, связывала перемены в сыновьях с посещением церкви, с Божьим Промыслом. Так или иначе, после зимних каникул ребят уже одолел азарт учёбы; окончить восьмилетку абы как уже не хотелось.
И по итогам года у них в аттестатах о завершении неполной средней школы стояло всего по одной троечке: у Ивана – по рисованию, у Григория – по русскому языку; он не мог писать изложения кратко, что легко получалось у Ивана: три  страницы и довольно, а Гришка, любитель разговорного жанра и на бумаге трещал без умолку и никак не мог остановиться, был обилен в письме, для любой темы ему требовалась школьная тетрадь, не меньше, и он горел на запятых.
Учителя диву давались и предлагали двойняшкам Бродовым доучиться в Устьинской полной средней школе до конца. Но пацаны сказали: как было вам обещано, так и поступим, мы своё слово держим, разрешите получить выпускные документы.
Предложение школы остаться обсуждали дома втроём.
- Не, Марусь, мы не потянем. Хорошо учиться  тяжело. Напряг большой. А ещё два года – не пойдёт. А получить аттестат с трояками – это опять в ПТУ, только с потерей

                161
двух лет. – Убеждал мать Григорий. А Иван слушал да посапывал.
- Как же я вас отпущу в такую даль? Вы там без меня не справитесь. Надо доучиться, повзрослеть.
- Мы это, уже не маленькие. Гришке вон бриться пора, а мне… - начал Иван.
- А тебе жениться, - гыгыкнул Гришка, – не пропадём, Марусь. А на выходные будем к тебе приезжать. Недельку там поголодаем, а тут – от пуза.
- Как поголодаем? – вспыхнула Маруся.
- Кончай мать пугать! – Строго сказал Иван. – А ты, Мария Николаевна, через год уходи на пенсию, хватит тебе пахать на комплексе.
- Пенсию я оформлю, но и работать останусь. Вот и будет вам на что учиться. – Ответила Маруся.
- Нет, погоди. Помнишь, мы в прошлом году шли с Петуховым пешком вдоль реки, и тебе по дороге было плохо с сердцем? За этот год сколько раз приступ повторялся, сколько раз скорую вызывали? Ты не отмахивайся, а бросай доить, как только наступит пенсионный срок. Или переходи на более лёгкую работу. Вот у нас в школе ищут трудовика - девчонок на доярок обучать. Иди туда, - выступил в любимом жанре Гришка.
- Мне в последний год нужна хорошая зарплата, чтобы пенсию нормальную выправить. А в школе я буду получать в три раза меньше, чем на комплексе. Дайте мне на нём доработать до пенсии. И довольно разговоров. Идите, подготовьте свой музей, к нам приедут сегодня к четырём часам гости с Кубани, а мы с Груней столы во дворе накроем.
Учиться братья Бродовы решили в Щёлковском СПТУ, что в Медвежьих озёрах.  Есть ещё такое же училище в Раменском по Казанке. Эти два училища соревнуются между собой, выбирай любое. Но остановились на первом, туда ехать по времени меньше и удобней: на Белорусском по кольцу до Киевской, пересел и до Щёлковской, а оттуда от автовокзала до училища полчаса на автобусе.
На разведку в училище поехали втроём. Близко ли, далеко ли, а три с половиной часа на дорогу в одну сторону отдай – не греши. Встретил их заместитель директора Альфред Александрович Клименко очень гостеприимно, поводил по кабинетам и аудиториям, по залам с техникой, сводил в общежитие, рассказал не только о том, что и как изучают учащиеся, но и где живут и как отдыхают, какие есть в училище кружки и студии, хор и так далее.
- О, - воскликнул Гришка, - мы с Ваньком в детском хоре пели в клубе, а мама во взрослом.
- Ну, значит, за ваш счёт и наш хор пополнится.
- А у вас есть струнный оркестр? – полюбопытствовал Гришка. – Я на гитаре…
- И струнный, и духовой, а сейчас ВИА создаём…
- А я пою под гитару, у меня программа есть из песен Чистякова.
- Да-а, ты Жоркины песни поёшь? Мы с ним в одной группе в МИМЭСХе учились, Чика к нам сюда приезжает, выступает у нас. Всё у вас будет путём, учитесь только хорошо.
В аудитории, где проходят практические занятия с обучающимися на мастеров машинного доения, Альфред Александрович посетовал:
- У нас сейчас здесь участок оголился, ушла в декрет мастер, ведущая практические занятия.
Маруся как раз стояла возле стенда с доильным аппаратом, положив руки на доильные стаканы. Услышав эти слова, она живо на них отреагировала:
- Я мастер машинного доения. И в декрет не собираюсь, а как раз, наоборот. Через год на пенсию.
- Мария Николаевна у нас лауреат государственной премии, - тут же похвастал вездесущий Григорий, – и орден имеет.

                162
- Ну, Гриша… - остановила его Маруся.
- Так это замечательно! Вот что, я приглашаю вас к нам на квартиру отобедать. Там уже всё готово, жена моя будет рада гостье-коллеге – она тоже работает здесь, преподаёт. За обедом всё и обсудим.
- Да как можно, что вы, Альфред…
- Александрович, - подсказал Клименко.
- Что вы, Альфред Александрович! Нам пора в дорогу – путь не близкий.
- А вам далеко?
- За Звенигород шесть километров.
- Нет, Мария Николаевна, отобедаете и поедете, летний день велик. Так что вы – моя гостья.
- И два охвостья, - срифмовал сходу Гришка.
- Пошли, - засмеялся Клименко, - и вас найдётся чем угостить!
Клименки жили в доме городского типа, построенного на территории училища для преподавателей и других его работников. Трудно подобрать слова, наиболее точно определяющие, насколько Бродовы были смущены посещением городской квартиры Клименко. Скованность гостей, их зажатость, как у молодых актёров, впервые вышедших на сцену на виду у публики. Это состояние не прошло у них до конца гостевания. Тем более, что ребята никогда ни в какие гости не ходили, хотя в совхозе был построен такой же дом и заселён специалистами и рядовыми работниками. Для мальчишек посещение городской квартиры стало первым выходом в свет, первым вылетом из родного гнезда.
Клименко познакомил Бродовых с женой Людмилой Прокофьевной и детьми – Леной и Вадимом и, чувствуя стеснение гостей, оставил Марусю в кухне на попечение супруги, а сам повёл братьев по квартире, показывая комнаты, обстановку, ванную и туалет, спросил, приходилось ли им пользоваться городским туалетом, и получив отрицательный ответ, объяснил и показал, как им надо пользоваться, на что садиться и что и где нажимать.
Людмила Прокофьевна накормила гостей борщом и, на второе, - своими фирменным блюдом – варениками с картошкой. Маруся попросила раскрыть секрет их приготовления, Людмила с удовольствием делилась опытом, а пацаны слушали с не меньшим интересом, чем мать – так понравились им вареники. Ещё бы не понравиться! Автору удалось отведать этих вареников лет тридцать назад: ароматных, с плотной начинкой вкуснейшего картофельного пюре с жареным луком на свином сале – он вспоминает их до сих пор.
Вкусная и сытая еда разогрела гостей, и они немного оттаяли. А Клим, так прозвали его ещё в институте, вдруг достал аккордеон и решил напоследок угостить Бродовых песней. И заиграл и запел «Калину»! Маруся и Гришка подхватили, Ваня подключился, ну, и, само собой, и хозяйка тоже.
 - Вот это сюрприз! – Воскликнул Клим, когда они кончили петь. – Откуда вы знаете эту песню?
- Чистяков нам эту песню подарил. Георгий Иванович частый гость в нашем совхозе, в клубной библиотеке есть его сборники.  Он был у нас в совхозе на практике студентом, подружился с бывшим директором Голубевым Юрием Васильевичем, может, знаете такого?
- Знакомая фамилия.
- Вот через него и мы познакомились с Чистяковым, - пояснила Маруся.
- А вы знаете «Чёрного Ангела»? – спросил не очень робевший Гришка.
- Нет, а что это такое?
- Песня Чистякова.
- Новая?
- Наверное.

                163
- Новой она была года три назад, - сказала Маруся.
- Нам не довелось её услышать. А ты, Григорий, знаешь её?
- Я пел её в прошлом году на день Победы в нашем клубе.
- Ну-ка, напой, - и Клим взял аккорд.
- Гришка начал, но не попал в тональность. Попал Ваня, а за ним уж и Гришка подтянул точно. Клим схватил мотив, заиграл, растянув меха, и Гришка спел «Ангела» замечательно.
За чаем пошёл разговор о возможном переезде Маруси на работу в училище.
- Ну, какой я педагог, я доярка.
- Но вам приходилось на месте обучать молодёжь?
- Не без этого, конечно.
- Ну, вот, здесь то же самое, только не на ферме, а в классе на стенде. А потом на нашей маленькой учебной ферме, там вы будете, как у себя на комплексе. А нужную литературу мы вам подберём. Справитесь!
- Да стара я менять профессию. Через год – на пенсию.
- Вот тогда только жизнь и начнётся, в новом качестве! – с жаром стала убеждать её Людмила. Это же легче, чем на ферме  фляги с молоком ворочать.
- Я на комплексе работаю, на карусели. Там фляг нет.
- У нас тут тоже карусель, - усмехнулся Альфред Александрович.
- Ну, ну, не пугай гостью, не отпугивай новые кадры, - упрекнула мужа Людмила Прокофьевна.- Это он о том, что есть определенная сложность в общении с учащимися. Но какие ребята без сложностей?
- Да, - согласно покивала Маруся, - двоих растить – и то сложностей не оберёшься, а уж два-три десятка… И потом, где мне здесь жить? Дом продавать у себя  я не хочу.
- Если вы уж об этом, значит можно надеяться, что в вашем лице, Мария Николаевна, мы заполучим нового мастера производственного обучения. С жильём вопрос решаемый. Найдём вам комнату на троих, а, может, снимем для вас пару комнат, будете жить, не разлучаясь с сыновьями.
- У меня ведь там не только дом, но и хозяйство: сад-огород, куры, козочка… - сложно всё это.
- Зато при детях,  - напомнила  понятливая Людмила.
- Это, конечно, так, замечательно, - вздохнула Маруся, - но мне надо  всё обдумать. Дайте ваш телефон, я позвоню вам, - так сказала, потому что как вошла, заметила телефон на тумбочке.
- Да, а вы в канцелярии были, подали документы на приём в училище? – спросила Людмила.
- Нет, - ответила за них Маруся, - мы аттестатов не взяли. Придётся ещё раз приезжать, - и она тяжело вздохнула, представляя, как нужно будет ещё раз преодолевать неблизкий путь.
Людмила Прокофьевна поняла её вздох и предложила спасительный вариант:
- Давайте поступим вот как: сейчас зайдём в канцелярию, я дам вам нужные бланки,  вы перепишите образец заявления. Дома всё заполните, приложите ваши аттестаты и отошлёте нам по почте. Только позвоните, что выслали. А приехать Ивану и Грише надо будет за пару дней до начала занятий, чтобы оформить тут общежитие, устроиться, попривыкнуть и так далее. Понятно?
- А когда начало занятий? – спросил Гришка.
- Как и везде, первого сентября.
Бродовы стали собираться в дорогу. Людмила Марусе, а хозяин мальчишкам потихоньку предложили посетить места общего пользования перед дальней дорогой…
Пока они добирались до своих Устьев, Гришка периодически приставал к матери:
- Ма, а ты приготовишь нам такие вареники?

                164
- Не наелся что ли?
- Не-а!
- Понравились?
- Само собой. Ну, сделай. Если рецепт забыла, я напомню. Мы с Ваньком  подскажем, да, брат? Ты записал рецепт? – и Гришка постучал себе пальцем по лбу.
- А как же, - улыбнулся Ваня, - я же знаю, что у тебя башка дырявая…

Глава 28.
Через несколько дней после утренней дойки, сделав всё, что положено, Мария пришла в администрацию и спросила у новой девочки-секретаря, нельзя ли ей повидаться с директором по срочному делу.
- А вы кто?
И тогда Маруся впервые за время своего лауреатства злоупотребила званием:
- Бродова Мария Николаевна, мастер машинного доения, кавалер ордена Трудового Красного знамени, лауреат Государственной премии СССР.
Секретарь как-то сжалась вся испуганно и проскользнула за дверь директорского кабинета. И через несколько секунд она распахнулась, и в её проёме Маруся увидела в глубине кабинета сидящего за столом Владимира Ивановича с воздетыми руками:
- Маша! Заходи! – крикнул он и пригладил ладонями свой седой вихор.
Слева перед столом за пристольем притулился вечный парторг совхоза Петрушкин; он тоже махнул ей рукой: заходи, мол. Секретарша исчезла, притворив дверь.
Маруся прошла в кабинет, поздоровалась с Ивановичами и осталась стоять, ожидая приглашения.
- Да ты садись, Мария Николаевна, кавалер наш и лауреат, - Петрушкин улыбался.
- Присядь, присядь, - добавил директор. – Она присела справа. – Ну, старые друзья в сборе, можем начинать. – Он нажал кнопку на столе и в дверях возникла секретарь.
- Люсенька, сделай нам три чая и хороших бутербродов.
- А что значит «хороших»? – поинтересовалась Маруся.
- Это значит, что не с ливерной колбасой.
- Ой, а я люблю ливерную, особенно яичницу с ней, - улыбнулась Маруся.
- В следующий раз в столовой закажем. Ладно, какими судьбами к нам, случилось что? И чем ты так напугала Люську мою? – Лашков снова, по старой привычке, пригладил ладонями вихор на голове.
- Какую Люську? – в свою очередь задала вопрос Маруся.
- Секретарша у меня новая, Люська, дочка станочника Егорова из мастерских. С год уже у меня работает, ты, стало быть, больше года у меня не была. Не нужен был, конечно, и вдруг нате вам – Бродова собственной персоной, кавалер ордена и лауреат. Что так, али я тебя, гэтак, не знаю?
- Я её спросила, можно ли к тебе, а она меня осадила: «А вы кто?» Ну, я и ответила.
- Не признала, стало быть, ветерана. Леонид, - повернулся к Петрушкину, - это твой пробел. Надо нам как-то познакомить новое поколение с лучшими производственниками хозяйства.
- Я решу этот вопрос с комсомольцами.
- Пусть они всю нашу молодёжь, гэтак, в Марусин музей сводят.
- Этого мало. Надо нам на базе её музея учинить музей трудовой славы всего хозяйства.
- Галерею в клубе организовали, все передовики там.
- Недостаточно. Надо в историческом разрезе, с колхоза начать, потом героев войны показать…

                165
- Ну, будем думать.
В это время Люся вплыла, держа в руках поднос с бутербродами и стаканами, за ней уборщица с чайниками – с кипятком и заваркой. Секретарша хотела было разлить чай, но Лашков отослал её:
- Вернись на место, бди! Мы тут сами. И никого не пускай к нам, обедаем. Звонки – только оттуда, - он ткнул пальцем в потолок и к Марусе: - разливай чай, будь хозяйкой, поухаживай за нами, стариками.
- Тоже мне старики. – Она взялась за чайники. – Это мне год до пенсии. А вы ещё – о-го-го!
- А может, чего-нибудь покрепче? – Петрушкин прищурил один глаз и сморщив физиономию, взглянул на Лашкова.
- Погоди, не разливай, - он достал из тумбочки стола початую бутылку коньяка, - вот она, голубушка, вернее, голубок.
- Голубь, Юркеш, - усмехнулась Маруся, - давно не залетал?
- Давненько, - Лашков расплескал по чуток коньячку по стаканам.
- Вот тогда  вся компания была бы в сборе, - подытожила Бродова.
- Ну, за встречу! – Поднял стакан директор. Чокнулись, выпили, взяли по бутерброду. – Ну, Маша, давай, закусывай и рассказывай, с чем пришла?
- Ребята мои после восьмилетки поступают в Щёлковское СПТУ.
- Что так? – поинтересовался Петрушкин.
- Так мы школе обещали. Гришка их  мой достал.
- Знаем, наслышаны, - покивал седым хохолком Лашков.
- Молодые кадры для совхоза готовлю, - усмехнулась Маруся, - решения партии провожу в жизнь.
- Это замечательно, - согласился Петрушкин.
- Отрываются дети от матери… - продолжила Маруся.
- Это закон жизни, - не дал ей договорить Лашков.
- Да, но рановато. Вот я и хочу быть рядом с ними. А потому решила уйти с комплекса. Уволиться, значит. Мне там в училище предлагают должность мастера производственного обучения…
- Когда, ты говоришь, пенсионный возраст у тебя настанет? – опять перебил Лашков.
- Через год с небольшим.
- Чтобы пенсия была по максимуму,  тебе надо в последнем году здесь у нас  попахать как следует, рублей на четыреста выйти в месяц. А там будешь получать, небось, полтораста.
_ Сто двадцать.
- Тем более. Какую с них пенсию наскребёшь? Слёзы одни. Нет, Маруся, да мы тебя и не отпустим.
- Как это?
- А вот так, - Лашков встал, подошёл к Бродовой, обнял её за плечи. – Возьмём эдак вот, и никуда ты от нас не денешься, ты гордость наша, как же нам жить без гордости, а, Маш? – Он налил ещё всем коньячку, поднял стакан: - За тебя, Бродова, за гордость земли нашей устьинской. Давай, давай, выпей, не стесняйся и закуси, вот, колбаска хорошая. Ты пока пожуй, а я тебе вот яшчэ что скажу. - Он снова налил себе и Петрушкину. – Год у нас отработай, оформим хорошую пенсию, персональную выправим как лауреату  и поезжай, учи молодёжь. А сыновья без мамки поживут – крепче тебя любить станут.
- Если бы…
- Ничего, Ванька у тебя кремень, он Гришку будет держать в узде.
- И   правда,  Мария   Николаевна,  -     подключился боевой парторг  Петрушкин, -   

                166
преподавательская деятельность никуда от вас не уйдёт. Вам ведь надо будет к ней ещё и приготовиться, литературу подчитать, программы изучить. Кстати, в нашей школе аграрный профиль профориентации. Мальчиков готовим в трактористы, девочек – для животноводства. Мы вас порекомендуем туда мастером профобучения. Опыта наберётесь, в училище такому мастеру цены не будет.
- Ну, как, Маша, уговорили мы тебя? – спросил Лашков.
              «Преподавать, без опыта, можно опозориться», - подумала Маруся.
              - И правда ваша, товарищи руководители, надоумили вы меня, хитрованы. Хочется согласиться с вами, но душа к детям рвётся. Надо подумать. Спасибо за совет.
             - Так за это и выпьем по третьей! Бог, гэтак, любит троицу! – Предложил радостно Лашков, - и они выпили с удовольствием все трое, особенно директор и парторг.
Дороги от конторы до дома Марии хватило, чтобы принять решение. Да, она приняла его, может быть, сразу, ещё до посещения Лашкова, но не захотела пока расстраивать своё начальство и старых друзей.
Как только вошла в дом, сразу позвонила  Клименко, но никто трубку не снял. «Наверное, в училище. Да какие сейчас в каникулы занятия? Позвоню попозже. А вдруг уехали куда? - Сомнения замучили Марусю. – Так, - размышляла она дальше, -  документы мы отослали. Что ещё? Дом! Как с ним быть? Пойду-ка я  к Аграфене, приглашу её на ужин, завтра выходной, вот с ней и посидим, поговорим. Всё обсудим. – Поглядела на часы. - Успею ли обед приготовить до вечерней дойки? Должна, вроде». - И принялась кухарничать, забыв о соседке.
Аграфену она позвала вечером, через забор. У них в заборе калитка была предусмотрена, чтобы  не через улицу ходить к друг другу. У добрых соседей всегда так. У недружных – как принято в нынешнее время – сплошной высокий метра в три забор - крепостная стена из рифлёной жести.
Дозвонилась Маруся и до Клименков, сказала, что ей обязательно нужно к ним приехать:
- Когда вам удобно, чтобы мы не помешали?
- Выбирайте любой день, мы до первого августа здесь. Вы документы выслали? – спросила Людмил Прокофьевна.
- Да, позавчера.
- Хорошо, я прослежу, вы не волнуйтесь. Как придут, я отзвонюсь.
- Спасибо, я всё поняла. Выберу день и приедем.
Маруся положила трубку и с облегчением вздохнула: первый шаг сделан. Главными в её жизни стали дети, как только они появились на свет. А высокие надои, героический труд и рост производительности труда – это всё ушло на второй план. Больше она заработает, меньше – не важно, лишь бы мальчиков вырастить и быть пока рядом с ними.
Вечером, когда она кормила проголодавшихся пацанов, сообщила им, что нужно съездить в училище ещё раз.
- Зачем? – сразу спросил Гришка.
- Я хочу с первого сентября начать работать там, рядом с вами.
- А здесь кто останется? Коза и куры?
- Я поговорю с Аграфеной, чтобы приглядывала за ними, дом протапливала, хотя бы раз в неделю, а мы на лето сюда будем возвращаться. А учебный год вместе проведём.
- Зачем? – опять настойчиво спросил Гришка.
- Чтобы больше никому хрена не слепил, - усмехнулся Иван.
- Да ладно попрекать, я у Козы прощенья попрошу перед отъездом в училище.
- А ты учиться хочешь ли? – съязвил вдруг Иван.
- Куда денешься? Партия и мать родная велят.
- Может, тебе надо не на тракториста, а на художника или композитора?

                167
- Честно?
- Честно.
- Я пошёл бы в такой институт, где учат сразу и рисовать-лепить, и песни сочинять со стихами.
- Вряд ли такой есть.
- А если нет, мне, брат, жизни не хватит научиться всему, чему хочу. Это я по жизни потихоньку  сам освою, самоуком. А для куска хлеба самая подходящая профессия – тракторист-машинист и шофёр. И это мы освоим в СПТУ.
- Складно говоришь, мудрила, - подытожил Иван.
- Правильно говорит, - поставила точку в их диалоге  Мария, - и давайте ложиться. Или у вас ещё что-нибудь задумано?
- Мы на речке посидим, мы у речки потрындим, - ответил складно Гришка, у которого в последнее время появилась привычка отвечать или комментировать в рифму, - купаться не будем, спи спокойно! Да, а мороженого по дороге в училище поедим?
- Да идите уж, мороженщики!
Гришка снял с гвоздя гитару, и братья отправились на вечёрку, на тусовку – по-нынешнему…

Глава 29.
На другой день вечером Маруся чаёвничала с Аграфеной.
- Вот что, Груня, ухожу я с комплекса с первого сентября.
Аграфена ахнула, хлопнула себя по коленкам:
- Да ты что? Тебе же год остался!
- Ребятки мои учиться уезжают, я не могу их оставить, поеду вместе с ними, мне там работу предлагают.
- А дом как же? Неужто продашь?!
- Нет, мы же вернёмся, и на лето будем приезжать.  Хочу попросить тебя, Груня, последить за ним, протапливать иногда, козу Симку и курей обихаживать. А я тебе приплачу за это, буду приезжать, оплачивать, что положено – свет, газ, телефон…
- А пенсия твоя как же?
- Приеду – оформлю. Может, персональную всё же дадут.
- А там-то скока будешь получать?
- Сколько положат, не знаю ещё.
- А как меньше? Пенсию насчитают копеечную, и будешь  маяться до конца дней своих.
- Пенсию, говорят, рассчитывают по двум последним годам или по любым пяти. Так что буду определяться по самым выгодным совхозным моим трудовым годочкам… А потом, я же сказала, может и персональную дадут…
- Ну, тогда, конечно, Марусенька, тока боязно мне, справлюсь ли я два дома тянуть? Я ведь старше тебя, соседка. О- о - х! – она тяжело вздохнула и положила на стол свои большие натруженные крестьянской жизнью руки.
Марусины руки легли рядом, и трудно было их отличить от соседкиных. Сюда бы сейчас Ван Гога, ему бы только раз взглянуть на них, и он смог бы создать шедевр мирового изобразительного искусства. Но он жил в 19 веке, а наши Ван Гоги ещё не родились…
- Ты, Груня, попробуй. Станет тяжело, позвонишь мне или отпишешь, я тебе оставлю адрес и телефон училища. Я тогда приеду и мы найдём выход, не смущайся, я тебя не подведу. Только не надрывайся тут, здоровье дороже.
-  Как бы я тебя не подвела, Маруся,,. А так я согласна.


                168

                *       *       *
На неделе случился у Маруси свободный день и Бродовы снова отправились в Медвежьи озёра.
Первое, что спросила у Маруси Людмила Прокофьевна, после того как они поздоровались, было:
- Ну, что вы решили, Мария Николаевна?
И Маруся ответила просто:
- Я согласна. На время учёбы детей. Только я ещё не уволилась.
- Замечательно. Документы на ваших ребят получены, они зачислены. Сейчас пойдём в канцелярию,  напишите заявление, заполните анкету, в общем, выполним все бюрократические процедуры.
И снова Бродовы сидели у Клименков за столом, угощались Людмилиными фирменными варениками, пили чай, разговаривали. Маруся интересовалась, будет ли у неё возможность отлучиться в Устьи на оформление пенсии, какую ей положат зарплату (примерно), правда ли, что пенсию можно рассчитать не по двум последним годам, а по пяти любым и прочее. Людмила Прокофьевна позвонила кадровику и упокоила Марусю своим ответом.
- Теперь, когда надо приехать для выхода на работу?- Спросила Бродова.
- У нас двадцать пятого августа общий педсовет перед началом учебного года, так что приезжайте двадцать четвёртого.
- С жильём что можете предложить?
- Есть у нас в резерве в жилом доме небольшая однокомнатная квартира. Там и мебель кое-какая находится, кровати для ребят подвезём из общежития, матрасами, подушками, постельным бельём обеспечим.
- Мы уж как-нибудь своё доставим.
- Хорошо, сложнее с посудой и кухонной утварью. Но питаться можно в столовой. Ребятам обеды бесплатные, преподавателям – со скидкой. Питание у нас недорогое. Маруся подумала о Голубеве и сказала, что постели, посуду и утварь она привезёт из дому и потому постарается приехать пораньше.
Неловко было стеснять хозяев долгим присутствием; Маруся поблагодарила их за помощь и участие и стала собираться в дорогу. Людмила Прокофьевна передала ей стопку книг и пособий по преподаванию.
- Здесь программы курсов, рекомендации по составлению планов занятий, перечень их тем и другие пособия для преподавателей. Познакомьтесь на досуге, что будет неясно, звоните, помогу разобраться. Как-никак, прист;пите к занятиям подготовленной.
На том и расстались. Обратная дорога уже не казалась такой долгой. Домой прибыли около половины восьмого, как раз и ужинать пора.
- Марусь, а как мы потащим такую даль одежду, постель, сковородки с кастрюлями? – поинтересовался Иван.
- На тебя, силача нагрузим и ту-ту – поехали! Ну и я пару тарелок прихвачу, - посмеялся Гришка.
- Я с Юрием Васильевичем попробую договориться, он нас отвезёт.
- Ништяк! – обрадовались мальчишки.

                *       *       *
Маруся плохо спала после поездки в училище. Всё прикидывала, как ей завтра заявить о своём увольнении. Других вариантов она не видела и не рассматривала. То, что должна быть с сыновьями, это она решила твёрдо. Какие слова подобрать, чтобы её не пытали расспросами? Долго ворочалась в постели, пока её не осенило: завтра посоветуюсь  с  Юркешем,  а  заявление  подам  послезавтра,  заодно   попрошу  Голубева

                169
помочь составить заявление. Как гора с плеч свалилась, и довольная своей придумкой, тут же уснула.
Она позвонила ему после утренней дойки из комплекса и сказала, что ей очень нужно с ним посоветоваться. И где они могут встретиться.
- Я готов к тебе подъехать домой вечером, часикам к девяти, подойдёт?
- Давай к восьми.
- Нормаль, жди!
Он не приехал, а примчался на новых «Жигулях» и, конечно, привёз с собой сами понимаете что и закуску.
- Это лишнее, Юра, садись так, поужинаем.
- Как это лишнее? А со встречей? Мы сколько с тобой не виделись? Больше года? Есть что друг другу рассказать.  Пашка у меня уже студент МИИСПа, так нынче наш МИМЭСХ именуется. Так за это надо выпить. По чуть-чуть, Марусь, без злоупотребления – и со встречей, и за твоих ребят.
- По глоточку и поставим точку, - зарифмовал Гришка и протянул Голубеву свой стакан.
- Компоту тебе мать нальёт, а мы, ты правильно сказал, по глоточку, и он налил слегка себе и Марусе, - слабенькое – «Российское полусладкое».
- И вкусное, - добавил Гришка.
- Пробовал, чертяка чёрная?!
- Чёрный Пёс, - уточнил Иван, - его так  на деревне прозвали.
- Ну, тогда пробуйте, огольцы. – И  Голубев налил им по паре глотков.
Маруся не возразила, простота деревенская, она и не знала, что беда начинается вот с таких пробований в малолетстве. Но так устроен сельский быт, что бражку пацанам наливают по праздникам сызмальства.
Гришка слизнул свою порцию мгновенно, громко втянул в себя воздух открытым ртом, издав звук блаженства: «А-а-а!» и принялся за еду. Иван отодвинул свой стакан в сторону.
Пацаны закончили есть, и Маруся выпроводила их из дому.
- Ну, мать, рассказывай, зачем звала.
- Ребят в СПТУ определяю с осени.
- Что так? А в институт? Пусть десятилетку добьют, а там в наш, я помогу.
- Нет, всё уже решено. Наделал беды Гришка в прошлом мае, знаешь, небось.
- Да уж рассказывали.
- Хотели из школы исключить, а Иван упёрся: тогда обоих! Я отстояла, упросила оставить на год, переломила себя и дала слово, что уйдем сами в СПТУ. И это окончательно. Захотят после училища дальше науки одолевать – пожалуйста, тогда и поможешь, коли удастся. Я не за этим тебя… Я ребят не брошу, не могу, поэтому тоже ухожу, увольняюсь.
- Ты с ума сошла!
- Нет, я при своём уме. Вот если бы сошла, тогда бросила бы их. Но я этого никогда не сделаю. Как мне, научи, сказать Лашкову об этом? Он начал было меня уговаривать, я обещала подумать, согласилась с ним почти. Но это я так. Я твёрдо решила ехать с Гришей и Ванечкой.
- А жить на что будете?
- Мне там работу предложили мастером производственного обучения. Я согласие дала. До пенсии год, приеду – оформлю, будет добавок к заработку.
- А дом? Продаёшь?
- Зачем? Мы же вернёмся через три года. На Аграфену, соседку, ты знаешь её хорошо, оставляю пока дом. А дальше видно будет.
- Да, Мария Николаевна, оглоушила ты меня. А чего ты боишься?

                170
- Уговоров. Поддаться на них боюсь.
- Зачем бояться? Ты не член партии. Подала заявление – и вперёд. Выговор не влепят, некуда записывать, трудовую книжку не замарают, не трусь. Ты же у нас кто? О-го-го! Бродова! Отпустят. Я-то чем могу тебе помочь?
- Напиши мне заявление, чтобы прочли и вопросов не задавали.
- Так… - Задумался Голубев, но не надолго. -Значит,  вот как поступим. Пусть училище пришлёт заявку  на  тебя  на  имя  Лашкова: просим,  мол,  отпустить  на  такую-то должность вашу работницу Мэ Нэ Бродову для повышения качества учебного процесса и связи учебноо проценсса с практикой сельхозпроизводства.
- Ой, я не запомню и не смогу так объяснить. Ты туда позвони, пожалуйста, я дам телефон, чтобы они Лашкову сообщили.
- Верно! Пусть они не письмо дадут, а организуют звонок из Министерства. Давай телефон, я им подскажу, как надо поступить.
- А заявление?
- Сейчас набросаю тебе текст. Заявлений будет два. Одно на отпуск, а другое – на увольнение в связи с переходом на новую работу. Ты заявление напиши, но не подавай, пока Лашкову не позвонят сверху. Он сам тебя разыщет. Ты всё-таки у нас лауреат. И работа в новом качестве для тебя – как помощь учёбе от производства, во как! – И он налил себе полный стакан «Российского».

                *       *       *
Дело, короче, завершилось так. Голубев позвонил Клименко, напросился на встречу и сгонял на своих «Жигулях» в училище. Сошлись на общих знакомых из МИИСПа, Минсельхоза и «Госкомсельхозтехники», в том числе, на Чистякове, распили бутылец, спели «Незабудку», «Калину» и «Чёрного Ангела», сидели заполночь. Клименки оставили Юрия Васильевича ночевать у себя. По поводу Маруси Клим пообещал сделать письменный запрос и, вдобавок, высокий звонок. У Клима однокашник работал в сельхозотделе ЦК КПСС. Расстались друзьями. Утром с письмом от училища на имя Лашкова Голубев укатил в Устьи.
На другой день Марусе позвонил Лашков.
- Ты что, гэтак, творишь, Бродова?! С ума сошла?! Мне из ЦК партии звонили по твоему поводу. Я с полными штанами выслушал речь инструктора сельхозотдела ЦК КПСС о важности укрепления квалифицированными кадрами учебных заведений, готовящих работников массовых профессий для села. Неси своё заявление, мы тебе всё сегодня же оформим и дадим расчёт. Живи без нас и дружба врозь! – И он шваркнул трубкой.
Маруся даже не успела спросить, кто же всё-таки звонил. А разговаривал с Лашковым по телефону однокурсник Клима Юрка Король, как его звали в институте, Королёв Юрий Сергеевич. Вот так на себе лично испытала Мария Бродова силу телефонного права, сыгравшего, к счастью,  в её судьбе положительную роль.
Письмо от училища Голубев ещё вчера привёз, Маруся собрала свои бумаги и пошла по инстанциям. Эта процедура стала для неё самой тяжёлой в жизни; никогда и нигде, даже на комсомольском съезде, она так не волновалась.
Никогда и в голову ей не приходило бросить работу в совхозе, на родной земле, оборвать все нити, связывающие её с ней, людьми, хором в клубе, домом родным, с каждым кустиком и кочкой на тропе, по которой ходила на комплекс к своим бурёнкам, с ними самими, тёплыми и вздыхающими горячо во время дойки – со всем, что оказалось вдруг дорогим и близким, и теперь она резала эти нити по живому, будто умирала.
На ватных ногах вошла она в кабинет Лашкова.  И разрыдалась.
- Ты что, Бродова, слёзы льёшь? Может, жалеешь, что уходишь?
- Жалею,  Владимир  Иванович,  никто не знает, как жалею, на душе тяжело. Но не

                171
могу оставить сыновей одних в чужом месте. Простите меня. И я не знаю, кто вам звонил, я никого не просила. У меня только вот, письмо из училища.
Едва дошла до дома и слегла. Ребята суетились вокруг неё, не зная, как помочь, побежали за Аграфеной. Та вызвала врача по телефону. Он определил гипертоническй криз и предложил отвезти Марусю в больницу. Она отказалась, подписала отказную бумажку, врач сделал укол, прописал лекарства, велел лежать, обещал навестить через пару дней.
Ребята сообщили Голубеву, и он в тот же день сгонял за лекарствами. Аграфена на скорую руку приготовила обед, но больная от еды отказалась, выпила только чаю и молока. Гришка с Иваном от неё не отходили, кидались к ней при каждом её вздохе.
Юрий Васильевич  посидел около Маруси недолго, рассказал ей, что звонок – это работа Клименко.
- Ты, Маруся, не бери в голову, нет здесь никакой твоей вины.
- Получается, я Лашкова и обидела, и напугала.
- Как так напугала?
- Ну, этот, который из ЦК, наверное строго с ним разговаривал, Владимир Иванович как мне кричал в трубку: я, грит, Бродова, слушал его с полными штанами!
- Так и сказал?
- Ну да.
 Голубев так закатился смехом, что ребята тут же оказались возле материнской постели: что случилось? А он даже платок достал глаза промокнуть.
- Ну, Володька, на фронте ничего не боялся, а тут обосрался! – не мог остановить смех Голубев.
- Молодыми храбрятся, к старости всего боятся – подвела итог Аграфена.
- Это точно. - Согласился седой ветеран. – Молодому терять нечего, кроме жизни своей, а цену её не узнаешь, не пожив. А к старости есть, что терять: нажитое, положение, дом, семья, дети… Мудрая  ты, Солдатова, мудрая. Вот так-то! – Последние слова он обратил к Ивану и Григорию. – А ты, Маруся, не расстраивайся: Лашков покричал сгоряча, он тебя любит,  вернёшься – он тебя назад с радостью примет.
- Кому я буду нужна, пенсионерка.
- Да-к,  после пятидесяти пяти всё только начинается, вот попомнишь меня! Ну, я должен отбыть, у меня на работе сложные дела разворачиваются, пост надолго бросать нельзя. Всего тебе хорошего, поправляйся и не мучай себя пустыми вопросами. Пацаны, блюдите мать. Завтра вечером загляну. Пока!
Через два дня Марусе стало легче, она, как ни уталкивали её в койку ребята, поднялась с постели, занялась домашними делами. Сыновья оставались подле неё.

Глава 30.
Внезапная болезнь матери сильно подействовала на сыновей. Гришка испугался: если с Марусей что случится, мы-то как же будем жить дальше без неё?
Испуг Ивана был другим: не за себя, а за мать. Он впервые в жизни подумал: как это так, был человек, и вдруг нет его. Он ведь что-то делал, работал, собирался что-то совершить, строил планы, мечтал, говорил о чём-то, жил вообще, жил. И вдруг он всего этого и многого другого лишается. Всё исчезает враз. Как жаль его, потерявшего жизнь. Всё «его», всё, что было с ним, к другому не прилепится, и не будет продолжаться с другим, даже с самым близким. Ведь он уже даже самого легкого не сделает, самого простого слова не скажет… Ивану мучительно неодолима была именно эта данность: как понять, что человека больше не будет НИКОГДА.
Он стал замкнутее, молчаливее. Обычно-то из него слова клещами не вытянешь, а тут и подавно. Он всё время возвращался к этому «НИКОГДА», вертел его по-всякому и не  мог  придти  ни  к какому выводу. Плохо спал, мало ел, не подключался к Гришкиным

                175
закидонам, а тот, привыкая к болезни матери, возвращался к привычному стилю своей жизни.
И однажды открытое Иваном «НИКОГДА» повернулось к нему новой гранью: постой! Значит, когда-нибудь и меня не будет никогда? У него перехватило дыхание, ему показалось, что он падает в черное звёздное небо, время остановилось. А сидел он в это время на ступеньках крыльца и, задрав голову, пялился на звёзды. Ночь – время поэтов, философов и сумасшедших. О  «Никогда» в это время лучше не размышлять, чтобы не тронуться умом. Иван не знал (ну, откуда ему было знать?), что через это «Никогда» проходит почти каждый человек в детстве или отрочестве, в крайнем случае, в юности. Или не каждый? Пусть этот  вопрос останется для читателя.
На третий день  приехал доктор. Гришка через окно увидел его, входящим во двор, закричал: «Маруся, в койку: доктор!» и побежал встречать врача.
Маруся вздрогнула, выронила нож (она скребла им молодую картошку на кухне) и бросилась к постели. Когда врач вошёл в дом, она уже лежала под одеялом.
С доктором приехала медсестра с кардиографом. Померили давление.
- Удивительно, но давление чуть выше нормы. Только пульс частит что-то. Вы вставали, поднимали тяжёлое?
- Нет, просто сын увидел вас в  окно, крикнул неожиданно «Доктор!», и я чего-то испугалась, - не могла Маруся врать, ну никак не могла.
- Если чувствуете, что пульс повысился, примите корвалолу – пятьдесят капель и полежите часок на правом боку. Давайте теперь мы вам снимем электрокардиограмму. А вы, ребятки, идите, погуляйте.
- Картошку поставьте на плиту! – попросила детей Маруся. Иван пошёл к плите, Гришка остался у двери подсматривать в щёлку, как снимают ЭКГ. Любопытство взяло верх над просьбой матери.
Пока проходила процедура, пока доктор  изучал запись кардиографа, пока медсестра готовила и делала Марусе какой-то укол, пока… - в общем, доктор долго пользовал пациентку, что-то выписывал ей опять, говорил, внушал и советовал. Потом вышел к ребятам, сидящим за столом, присел рядом.
- В общем так, молодые люди. Вы, как я понимаю, здесь самые взрослые мужчины. У вашей матери начальная стадия стенокардии, по-народному - грудная жаба. Хорошо бы ей полежать в больничке, там её обследуют, как положено, прокапают, в общем, подлечат. Но она ни в какую. Я рекомендую ей амбулаторный курс лечения, выписал лекарства. Купи’те и проследите, чтобы принимала точно по указанному режиму и регулярна, не пропускала. – Он вырвал из блокнота и положил исписанную страничку перед ребятами. – Тут всё подробно я указал, что, как и когда принимать. Через две недели сопроводите её ко мне в поликлинику, я там принимаю с трёх дня в понедельник, среду и пятницу. Мать чем занимается?
- Доярка, - ответил Гришка.
- Тяжёлая работа, фляги ворочать ей не полезно. Сменить бы работу на более лёгкую, взять отпуск, путёвочку льготную в санаторий, и всё будет хорошо. Но она ведь от вас никуда, как я понимаю, не поедет, не отлепится.
- Она уволилась, будет преподавать в училище. И отпуск взяла.
- Уже хорошо. И поменьше волноваться. А вам поменьше нервы матери трепать, так и знайте, если хотите, чтобы она долго при вас жила.
- Доктор! – Позвала Маруся из спальни.
- Да, Мария Николаевна? – Он поднялся и подошёл к двери.
- А мне вставать можно?
- В туалет и поесть. Полежите  ещё пару деньков. Работать нельзя.
- У меня отпуск.
- Знаю, вам больничный надо выписывать?

                173
- Нет, я выйду на другую работу, в другом учреждении.
- Да, здесь сложная проблема, путаная. Ладно, лечитесь за счёт отпуска.
- Ваня, Гриша, подойдите сюда, - позвала Маруся и велела Гришке слить картошку, а Ивану достать из подпола по две банки огурцов и помидоров и две баночки варенья. Потом обратилась к доктору:
- Валентин Семёнович, а мне можно сейчас встать?
- Ненадолго.
Маруся вышла в халате и предложила  врачу и медсестре:
- Пожалуйста, угоститесь чаем с вареньицем и картошечкой молодой со сметаной, не откажите.
- Ну, что ж, можно.  У нас вызовов  больше нет, можно и картошечки вашей отведать. Молодая?
- Своя, только начали подкапывать, разваристая. - Маруся постелила скатерть, расставила тарелки и всё, что нужно для еды и чая. Иван уже зажёг газ на плите под чайником, Гришка притащил кастрюлю с картошкой, - у нас и сметана своя; мы на комплексе молоко берём по себестоимости, потом из зарплаты вычитают, а уж дома сливки снимаем и сметану сквашиваем, - она поднесла гостям кастрюлю с картошкой, - берите побольше, не стесняйтесь.
- Вам не останется.
- Мы себе ещё отварим, угощайтесь, вот, берите сметану.
- Я такую картошку только однажды ел, - Валентин Семёнович размял ложкой картошку, посолил, полил сметаной и принялся уписывать её с чёрным хлебом, - у меня друзья в Верхнем Посаде дачу снимают, москвичи Кафтанюки; так вот у них это блюдо фирменное, главе семейства Юрию Анатольевичу мама-старушка его готовит по утрам, балует сыночка. – Он отправил в рот очередную ложку, - ах, вкуснотища!
- Лучше нашей нет картошки, Бродовская! – изрёк Гришка.
Выпили чаю, и медики стали собираться на выход.
- Вот, Валентин Семёнович, Света, гостинцы от нас примите, пожалуйста. Огурчики, помидоры, варенье.
- И заготовок лучше ваших не бывает? Что ж, проверим, спасибо. Кстати, Мария Николаевна, вам вот это, - он постучал пальцем по банкам с солениями, - лучше вовсе исключить, хотя бы на некоторое время. Как можно меньше соли в еду. Я понимаю, совсем вы не откажетесь, но как можно меньше: солёное, копчёное, жареное – ваши смертельные враги. Вас, молодые люди,  попрошу следить за питанием матери.

                *       *       *
Иван опять ворочался и вздыхал в постели. Его раздирали и распирали мысли о «НИКОГДА». Вот бы сделать что-нибудь такое, чтобы о тебе помнили всегда на планете. И вдруг ледяным холодом обдало всё Иваново нутро: а кто о тебе будет помнить, если жизнь на Земле окончится? Отчего? Да от какой-нибудь страшной войны или болезни. И будет лететь Земля в чёрном космосе как братская могила всего человечества, овдовевшая старуха Земля  с седыми космами облаков. Нет, нет, ты с ума не сходи, такого не будет никогда. И зачем тебе память всего человечества, хватит с тебя памяти детей твоих и внуков, ишь, размечтался. А ты-то о матери как будешь помнить? И тут возникает и бьёт током мысль, которая напрочь прогоняет Иванов сон и он громко шепчет:
- Гришка, ты спишь?
- Не ори, не сплю. Чего надо, говори.
- Отчего ты не спишь? Не наелся что ли?
- Чё ты пристал?  Тебе  лишь бы пожрать. Я о другом думаю, ничего не придумаю.
- А о чём же?

                174
- Мне Маруся покоя не даёт. Она ведь заболела, наверное, оттого, что бросила работу и дом бросает. А ещё, я думаю, из-за того, что не знает, как там всё будет.
- Я думаю о том же. А ещё о том, как будем жить без неё, если с ней что случится.
- Ты дурак, так не думай, не каркай.
- Я о другом: что нам останется от Маруси? Дом и всё.
- Музей.
- В нём, между прочим, почти нет фотографий. Только скульптура и всё. 
- А чего же ещё?
- А магнитофон ты для чего покупал? Высоцкого одного слушать?
- Битлов и много ещё кого.
- А голос матери мы забудем скоро, если с ней что… Надо записать «Калину», рассказ её о себе, о родне, о войне. Понял, балда? Чего сопишь?
- Думаю.
- Вот до завтра подумай и придумай, как всё это сделать.
- А почему я?
- Он ещё спрашивает, - возмутился Иван, - ты самый шустряк у нас и остряк, везде проныра и балабол. Теперь поработай для дела.
- А ты безрукий что ли?
- Я? – Иван приподнялся на постели, - сейчас дам в ухо, и узнаешь, есть у меня руки или нет.
Маруся открыла дверь:
- Вы чего тут? Ну-ка, спать!
- Марусечка, не гони лошадей! Мы не крошки из яслей.
- Мам, иди ложись. Всё путём. Разговариваем.
- Разговор окончен, - буркнул Гришка, - спокойной ночи, брат.
- Спите, полуночники, - Маруся перекрестила детей и притворила дверь…

Глава 31.
С утра любителя побазарить в очередях отправили в город в аптеку и магазины. Иван достал инструкцию по магнитофону, внимательно и долго изучал её, пока мать не окликнула его и не попросила взять в сарае косу и пойти в огород скосить ботву на картошке.
- Мы её тогда пораньше уберём и ссыплем в подвал перед отъездом.
- Хорошо, ма, только ты лежи, не вставай. У меня к тебе дело будет важное, – озадачил Иван Марусю. И пока он воевал на огороде с ботвой, она гадала, лёжа в постели, что же это за важное дело.
Иван пришёл, поставил возле кровати Маруси табуретку. Водрузил на неё магнитофон «Легенду» - портативный однокассетник.
- Это ещё зачем? – удивилась Маруся.
- Мне это, в последний раз тот дядька из газеты, помнишь, указал, что для музея надо сделать рассказ героини о себе, чтобы голос был, понимаешь? Не можешь ведь ты каждый раз, когда посетители приезжают, встречать их и рассказывать о себе. Но у нас тогда не было магнитофона, а теперь есть. Ух! – Иван устал от непривычно длинной для него тирады. – И пока ты здесь, давай запишем. А когда Гришка приедет, послушаем, как записалось. Да, и «Калину» споём.
- Да что ты, сынок, я не смогу. И стесняюсь я, и не умею.
- Умеешь, умеешь! А ты представь себе, что ты разговариваешь  с внуками.
- С какими внуками, выдумщик!
- С теми, которые будут, когда мы с Гришкой вырастим и женимся.
- Когда внуков мне нарожаете, я им и так о себе рассажу, без этой штуки. – И она отодвинула от себя магнитофон.

                175
- А если не успе… - Иван запнулся; понял, что сказал неуместное, лишнее.
Маруся всё поняла, смотрела на него печально и удивлённо, словно впервые видела этого пшеничноволосого подростка, который пытливо и требовательно глядел на неё с лёгкой извиняющей улыбкой. «Вот и выросли мои двойняшки, мужички уже. Рано больно. Но уж воспитывать мне их больше не придётся. Теперь они занимаются твоим воспитанием. Подчиняйся, Бродова».
- Ладно, что надо делать? Что говорить?
- Говорить надо вот сюда. А что – это я не знаю.  Ты уж сама. Я за тебя ничего не скажу. Вот сейчас эту кнопку нажму, махну тебе рукой, и начинай.
Иван нажал и махнул. Маруся отшвырнула микрофон:
- Да ну тебя, Ванька! Придумал чёрт-те что!
- Надо, Маруся, надо. Ты сама знаешь, что надо. Ты когда-нибудь выступала на радио?
- Было дело, очень давно.
- Вот и начни так же.
- Тогда меня представил ведущий, он начал говорить, а потом стал задавать мне вопросы, а я только отвечала на них.
- А теперь к тебе один вопрос: рассказать о своей жизни, с самого её начала. То есть, кто ты, кто были мать и отец, где родилась, откуда твой род взялся в Устьях и пошло-поехало. Расскажи биографию. Я тебе сначала задам этот вопрос, а потом включу запись и махну рукой. Идёт?
- Ну, давай попробуем. Вцепился, как клещ. Проще рассказать, чем отказываться.
Иван обиделся:
- Я в тебя не вцеплялся. Не хочешь – я всё уберу, и ничего не останется на память. Как хочешь. – И он начал сматывать микрофон. Маруся его остановила.
- Ну, ладно, прости, начинай свою запись.
- Начинаю. - Иван откашлялся. – Мария Николаевна! Расскажите нам о себе, о своей жизни, кто вы, где родились, учились, работали… - Он нажал кнопку записи и махнул рукой.
Маруся взглянула на сына и, не отрывая глаз от него, заговорила негромко:
- Я – Бродова Мария Николаевна, в девичестве Нестерова родилась четырнадцатого октября тысяча девятьсот двадцать седьмого года в деревне Устьи… - И глядя на сына, не торопясь, стала рассказывать о матери и отце, братьях, о том, как началась война и так далее, поведав ему о себе всё, что вы уже  прочитали в романе. Когда первая сторона кассеты подходила к концу, Иван замахал руками, показав, что надо остановиться. Перевернул кассету, и Маруся продолжила рассказ. Она разгорячилась от своего повествования, хотя и говорила неспеша, попросила воды. Сделав несколько глотков, сказала:
- Ну, я ещё маленько расскажу и всё. Но «маленько» как раз хватило на вторую половину кассеты.
- Спасибо, мама, - сказал Иван, - Гришка приедет, тогда послушаем, как записалось.
- Сынок, ты иди к себе или куда тебе ещё надо, мне встать нужно.
Она оделась и вышла на крыльцо, присела погреться на августовском солнышке. Месяц только начался, ещё пылали флоксы, Маруся смотрела на пристройки, палисадник с цветами, на солнечные шарики золотых шаров, густо растущих вдоль забора  между кустов сирени. В спину ей (она это чувствовала), как живой, дышал дом родной. И всё это ей предстояло через три недели оставить. Ох, кабы не нужда, никуда бы я не двинулась отсюда, никогда и ни за что, ни за какие коврижки. Ох, коврижки, кстати, надо что-нибудь напечь с собой, на первые дни жизни на новом месте. Яблоки вон падают, наварю варенья с собой и повидла,  напеку пирогов. Да, на три года не напасёшься. Да хотя  бы  и    

                179
на год. Слава Богу,   летом будем здесь. Она вздохнула, достала платок, вытерла слёзы в уголках глаз. Тут Иван подошёл.
- Ма, почему сидишь здесь. Тебе лежать ещё надо.
- Нет уж, сынок, лежать будем там, - она махнула рукой в сторону кладбища. – Набери-ка мне яблок побольше. Пойду обед готовить. Некогда в постелях валяться.
    
                *       *       *
Бродовы обедали и слушали запись, сделанную Иваном утром. Маруся свой голос не узнавала, слушала и ахала, и смахивала слёзы платком.
 Братья внимали по-разному: Иван помалкивал, поглядывая на мать; Гришка острил и посмеивался. К чаю Маруся испекла большой пирог с яблоками, традиционную плетёнку: ребята на неё набросились, как будто и не обедали. Маруся засмеялась. Гришка с набитым ртом взглянул на неё и вздёрнул подбородок: чего ты, мол?
- Накинулись на пирог будто голодные военные детишки, - пояснила она.
_ Вкусна-а, - ответил Ванька, - раньше ты ничего такого не пекла.
- Прошлый год неяблочный был, а что ели в позапрошлом, вы забыли. Ешьте, ешьте, хоть весь. Я завтра ещё испеку, благо яблок завались.
- Я козе яблок отнесу на прощанье, - сказал Гришка.
- Я ей и так падалицу скармливаю.
Ребята захохотали.
- Не нашей Симке, а другой, Серафиме, завклубом, - давился пирогом Гришка.
- Давно пора, - согласилась Маруся. – Сходи к ней, повинись. Ведь из-за твоей глупости мы дом родной бросаем.
- Нет, Мария  Николаевна, тут ты не права. – Гришка начал в привычном своём ключе. – СПТУ – в плане наших жизненных принципов. Мы давно решили: надо побыстрей  деньги в дом приносить, жить получше…
- А то плохо живём, - перебила его мать.
- Нет, дай договорить. Жить получше и помогать тебе, или совсем освободить тебя от тяжёлой работы. Хватит тебе пахать ради нас, пора нам подключаться.
- Ох, какие же вы глупые, вы же мне не в тягость, - Маруся полезла в карман халата за платком; Гришка своим выступлением довёл мать до слёз.
- А что, мам, мы будем вкалывать, а ты отдыхать да пироги нам печь. Во заживём!
- Дурачки вы ещё,  мальчишки. Без работы люди чахнут и быстро уходят.
- Куда? – не понял Гришка.
- Куда, куда, - на тот свет! – одёрнул его Иван и постучал себе пальцем по голове. – Включай соображаловку.
- А от работы, как в народе говорят, лошади… это, ну, в общем, сами понимаете.. – Гришке не хотелось завершать это присловье неуместным сейчас, как он понял, словом.
- Короче говоря, ты сходи к Юркиной и яблочек коричных снеси поболе. У неё сада нет. – Завершила разговор Маруся.
- Схожу, схожу, только сделаю кое-что и снесу, обещаю.
- Ну, чаю попили, мне лекарства принимать, а вам посуду мыть, помощники. Или что другое надумали?
- Надумали, Маруся. Давай песню твою любимую на плёнку запишем для музея?
- Ох, мучители, мать не жалеете. Я вот на вас пожалуюсь!
- Кому? Разве только Симке-козе, - брякнул Гришка. – И все трое замолчали вдруг, почувствовав пронзительную правду этой простой мысли: матери-одиночке жаловаться на сыновей некому. Пауза затягивалась, в доме воцарилась глухая тишина. Только неожиданно за печкой застрекотал сверчок.
- Кому?  –  Нарушила  молчанье  Маруся,  и  непонятно  было,  детям  она задавала 

                177
вопрос или саму себя спрашивала. – Господу Богу пожалуюсь на вас, или отцу крёстному, чтобы он вас выпорол, безобразников. Хотя драть-то вас уже поздновато, мужики. Ну, давайте ваш агрегат, да со стола хотя бы уберите.
Для пробы записали один куплет «Калины», прослушали.
- Нормаль, - авторитетно заявил Иван.
- Только вы мне подпевайте с середины куплета, - попросила Маруся, - так мне легче, а то я волнуюсь, а мне волноваться нельзя.
- Давай отложим, - предложил Иван.
- Нет, нет, споём, а то когда ещё…
Попробовали ещё раз.
- Отлично, - заключил Иван, - можно записывать.
- Даже ещё лучше, - добавил Гришка.
- Только ты можешь проиграть начало? И гитару подстрой, третью струну, - приказал Иван.
- А как? Я забыл.
- Дай-ка сюда, - Иван подстроил гитару, - на, теперь хорель. Значит так, я нажимаю кнопку и машу рукой. Внимание! Поехали!
Иван махнул рукой, Гришка сделал проигрыш, Маруся запела, сыновья подхватили с третьей строчки… Ах, как славно запела семья! У Марии даже слёзы на глазах заблестели.
Песня кончилась, Иван выключил магнитофон, и снова в доме наступила тишина. Что произошло такое, чему подростки не могли даже названия дать, а Маруся обмирала от счастья, от разлившейся вокруг них Благодати, чувства единства, родства близких людей, чьи души объединила, слила, связала в единое целое песня.
«Хорошо-то как!» - подумала Маруся, а Ивану показалось, что она произнесла это вслух, и он негромко сказал: «Почаще бы так», поднял руку и ткнул пальцем перед собой, словно окно отворил.
И тут раздался стук в дверь, от которого все вздрогнули.
- Не заперто! – крикнул Гришка, и в дом вплыла Аграфена с блюдом пирогов.
- А я слышу – поют, да так хорошо! Праздник какой? И решила присоединиться. Угощайтесь, соседи дорогие, - и она поставила блюдо на стол.
- Нет, это мы репетируем отходную. Вот послушайте. Вань, давай, отмотай и проиграй. И они уже как слушатели внимали своим голосам из магнитофона.
- Ах, -  вздохнула Аграфена, - благодать! А ещё есть чего?
- Марусь,  пой свои посошки. – И они записали «По дороженьке одной…»
- Ванёк, запишем «Чёрного Ангела»? -  попросил Гришка.
- Запросто. Только сначала маленькая репетиция. Пой. – Гришка быстро исполнил проигрыш и запел, но не попал в тональность.
- Стоп! – скомандовал Иван, - давай сюда, - он взял у брата гитару, - вот, слушай. – И он запел первую строчку песни и в конце её резко скомандовал Гришке: - подпевай! – Гришка подхватил точно в тон. Иван вернул ему гитару. - сейчас попал. Так и пой.
Он надавил пальцем на клавишу и махнул рукой. И полилась знакомая песня. И женщины снова, как и раньше, вытирали глаза. Гришка разошёлся, потребовал «продолжения банкета», и они записали «Подруженьку гитару».
- Хороша песня! – похвалила Аграфена, - только, Гриша, спел бы чего повеселей.
- Это я, тёть Грунь, для вас с мамкой старался, а для плешки у костра у меня полно. Исполнить?
- Нет, Гриша, не стоит. Достаточно нам. Мы уже давно сидим, концерт слушаем. Вы, ребятки, наверное, уже и проголодались? – спросила Маруся.
- Есть маленько. Я всегда, как чаю или воды напьюсь, жрать хочу, - признался Гришка.

                178
- Ну, и давайте ужинать Аграфениными пирогами. Ставьте чайник и котлеты подогрейте, огурцов достаньте. С чем пироги-то, Груня?
- А? – очнулась соседка.
- Пироги, спрашиваю,  с чем?
- С этой, как её, с капустой да рисом с яйцом начиняла.
- Вот и славно…

Глава 32.
На другой день Гришка куда-то бегал, что-то приносил и прятал в сарае, вышел только перекусить в обед. Иван не трогал брата, ему было не до него; он весь день посвятил матери, помог ей приготовить обед, сбегал в сад за яблоками, убрался в доме, даже вымыл полы. И после обеда Гришку не беспокоил и только за ужином спросил:
- Опять лепишь?
- Угу, – хмыкнул тот, - Марусь, а чтой-то опять пирогами пахнет?
- А как же, чай с ними будем пить, как вчера.
- И как вчера споём? – тихо спросил Иван.
- А давайте! – Задорно сказала Маруся. – Только весёлое. Будет грусть толочь и нюни распускать. Ставь, сынок, чайник на газ.
- А самовар? – предложил Гришка.
- Валяйте, а я чашки достану сервизные, - она встала и отошла к старому, довоенному ещё, буфету.
- А что лепишь? – строго, как отчёта, потребовал, у брата Иван.
- Козе баян. - Гришка встал. - Ма! Где самовар?!
- А то не знаешь! Где всегда. Ой, я его к Аграфене носила на её день рождения. Посмотри в сенях…
Пили чай с Марусиной яблочной плетенкой, разговаривали пустячно, а настроение у всех было отменное. Маруся вдруг подпёрла голову ладонью, замолчала и глаза прикрыла, словно боялась нарушить драгоценные минуты душевного покоя.
- Маруся, -  прошептал Иван и дотронулся до её плеча, - что с тобой?
- А? – мать открыла глаза, - ты что?
- Тебе нехорошо, мама?
- Да Бог с тобой, сынок. Я чувствую себя замечательно, не только здоровой, но и счастливой. Я просто задумалась. И вот что мне в голову пришло.  Оказывается, маненько поболеть совсем неплохо: и здоровье поправляется, и вы около меня. А то усвистите на свою речку до ночи, кукуй тут одна без вас.
- А ты привыкай жить без нас. - Посоветовал Гришка. – Уйдём в армию, придётся куковать одной.
- Иван ширнул локтём брата в бок.
- Ты чё, дурак! – вспыхнул Гришка.
- У тебя язык раньше мысли квакает. Думай, что говоришь!
- Может, я и не останусь одна. Говорят, если мать пенсионерка, сыну отсрочку дают.
- Тогда Ванечку любимого оставь себе, а я пойду в Афган воевать!
- Не говори так! Прости его, Господи! – Мать встала, подошла к киоту и зашептала молитву.
Афган – этого слова боялись все матери: и те, у кого дети служили в армии, и те, чьи сыновья в Афганистане исполняли интернациональный долг, и те, у кого подрастали сыновья для срочной службы.  «Груз 200» доставлялся из пылавшей огнём войны этой страны по многим адресам России. Три могилы солдат из Афгана были уже и на кладбище в Устьях. Крик и плач матерей и всей родни стоял над деревней, тревожа сердца в домах срочников и тех, у кого хранились похоронки с Великой Отечественной.

                179
- Маруся, иди сюда, успокойся. К тому времени война там кончится. – Иван встал и привёл мать к столу, усадил её. – Вот, ещё чайку попей, пирожок скушай. А тебе, Афганюк, налить ещё чаю? – обратился он к брату.
Остаток вечера Бродовы провели в молчании, а Гришка отправился в «мастерскую». Он усердно занимался созданием извинительного презента для Юркиной. У Петухова он высмотрел в альбоме фотографию крылатого коня, спросил учителя, что это за скульптура.
- Пегас, крылатый конь, который возносит поэтов на вершину Парнаса, горы, на которой… - он замялся, - иначе говоря, на вершину искусства.
- И культуры?
- Ну, можно и так сказать, если иметь в виду не культуру бытовую, а культуру творческую. А тебе зачем?
- Так, интересно вообще, для общего развития.
 На вот тебе для общего развития, почитай, посмотри на досуге. – И дал Гришке два альбома: «Эрмитаж» и «Третьяковская галерея».
Работа скульптора Григория Бродова завершилась успешно, он вылепил изящного Пегаса, дождался, когда тот окреп, высох и был готов к покраске. Вырезал из куска где-то подобранной толстой фанеры подставку, набросал на ней карандашом, а потом выжег паяльником текст  и свои инициалы: « С. С. Юркиной  ПУСТЬ ВОЗНЕСЁТ ВАС НА ПАРНАС МОЙ ИЗВИНИТЕЛЬНЫЙ ПЕГАС  Г.Б.» Потом взял приготовленную заранее пару входивших тогда в моду пластиковых пакетов, в один упаковал Пегаса, другой набил отборными, только что с веток, коричными яблоками и отправился по знакомому адресу.
У кабинета Юркиной остановился,  перевёл дух и постучался.
- Да, да, войдите! – послышалось за дверью.
Гришка с трудом отворил дверь рукой, занятой пакетом с яблоками.
- Здравствуйте, Серафима Симоновна.
- Бродов? Ты зачем явился?
- Я это, значит, так. Мы уезжаем, как обещали школе, на три года учиться и работать в СПТУ. Мы – учиться, мама – работать. Простите меня, пожалуйста, и примите на память вот – он поставил пакет с Пегасом на стол. Серафима отшатнулась:
- Что это?!
- Только не разбейте, подарок. А это, – он прислонил в подарку пакет с яблоками,  -  Маруся, то есть мама просила вам передать. Всего хорошего! – Он поклонился и быстро вышел из кабинета, подпрыгнул в коридоре, рубанув воздух рукой, и пустился на волю. На ходу бросил взгляд на стенд с наградами, где висел диплом, полученный изостудией за скульптуру В. И. Ленина и её большая фотокопия, сделал вождю ладошкой: «Привет, пока!» и помчался домой.

Глава 33.
К вечеру того же дня в доме Бродовых зазвонил телефон. Гришка вздрогнул и кинулся к нему, резко снял трубку и ломающимся баском, подражая Борману из «17 мгновений весны», бухнул в трубку:
- Здесь Бродов!
- Ты, Иван?
- Григорий.
- Здравствуй! Это Лашков. Мать дома?
- А где же ей ещё быть? Позвать?
- Пригласи, пожалуйста.
- Сделаем, - ответил Гришка и закричал: - Маруся, тебя к телефону! – протянул ей трубку, - Владимир Иванович.

                180
- Я слушаю.
- Мария Николаевна, здравствуй, дорогая! Слышал, расхворалась ты. Зачем?
- Здравствуйте, Владимир Иванович.
- Ну, зачем так  официально! Ты сердишься на меня что ли?
- Как можно! Вы начальник, директор, а я кто?
- Маруся, не надо так! Прости меня, слышишь? Я – начальник, я – дурак. И забудем о том инциденте.
- О каком индиц…. Бог с ним, не было ничего. Я ни на кого зла не держу.
- Ну и славно. Слушай, Маша, я могу сейчас подъехать к тебе с одним человеком? Разговор есть, полезный для тебя.
- Володя, - примирительно сказала Маруся, - я гостей сейчас принять не могу. Давайте завтра. У меня сегодня нет ничего, даже к чаю.
- И не надо, очень хорошо, что нет. Ты только скажи ребятам, пусть самовар поставят. Жди! – И повесил трубку.
Лашков чуял за собой вину перед Марусей и искал случая извиниться, помириться с ней. Голубев врезал ему по-товарищески, доказав, что его хамское отношение к Бродовой стоило ей болезни. И случай вышел. Оформил пенсию главный агроном совхоза и уехал с женой на родину к сыну в тамбовскую область. На его место оформлялся «гость с Кубани», главный агроном большого сочинского совхоза Лозовой Пётр Фёдорович. По здоровью тамошние врачи рекомендовали его хворавшей жене сменить жаркий климат юга на среднюю полосу России; по климатическим условиям подходило всё Нечерноземье, но так как Лозовой был заслуженным агрономом РСФСР и хорошо    известен   в   республиканском   министерстве   сельского   хозяйства,   высокое
начальство рекомендовало его сюда, в совхоз имени генерала Анашкина. И Лашков воспользовался назначением нового сотрудника…  В общем, была причина заявиться к Бродовой. Посмотрим, как развивалась его идея дальше.
Самовар в доме уже  блистал на столе, застеленном свежей льняной скатертью, на расписном жёстовском подносе. Маруся извлекла из буфета старинный, купленный ещё бабушкой в молодости в конце 19 века на ярмарке в Можайске фаянсовый чайный сервиз, в котором за минувшие годы осталось восемь чашек. Она стала расставлять их все на столе, припоминая, как в несытое послевоенное время те, кто с трудом могли наскрести деньгу, добирались до Можайска, часто пешком, и там на осеннем базаре покупали бычков, а потом гнали их до дома, пасли по дороге и ночевали в холодных стогах соломы и шли так несколько дней до дома. Держали скотину до первых морозов, а потом забивали и готовили на зиму солонину. Она дополняла скудное крестьянское меню до следующего лета. В посты, естественно, никакого мяса не касались.
Стол накрыла и попросила Ваню достать из подпола разного варенья, огурцов и картошки и  посадила ребят её чистить. И вскоре она уже кипела на плите.
Окна в доме открыты, поэтому легко услыхали Бродовы, как к воротам подъехала машина, да водитель к тому же посигналил.
- Не терпится кому-то, - проворчал Гришка, - Ванёк, давай, отчиняй ворота. А ты, Маруся, иди, встречай гостей. А я в окошко позекаю.
Машина была директорская, не терпелось Лашкову, он сам сидел за рулём, потому как народу в машине сидело под завязку. Когда все вышли из «Волги» и встали у крыльца, Гришка даже присвистнул от удивления: Лашков, какой-то мужик лет сорока, тётка моложавая рядом с ним и две девчонки, ровесницы пацанам Бродовым. «Мать, отец и доченьки» - тут же вычислил Гришка, ринулся на крыльцо и возник возле Маруси, распахнув рот в широкой улыбке.
А Лашков как раз начал знакомить друг с другом гостей и хозяев.
- Здравствуй, Маша! Дорогие гости, позвольте представить вам хозяйку подворья Марию  Николаевну  Бродову…  - и дальше он назвал её профессию, должность, звание и

                181
 её регалии, - и её дети, двойняшки Григорий да Иван. А это, Мария Николаевна, наши гости, вернее уже односельчане и товарищи по работе: заслуженный агроном РСФСР, кавалер орденов Ленина и Знака почёта Пётр Фёдорович Лозовой, наш новый главный агроном с супругой Таисией Сергеевной, экономистом нашего хозяйства и дочери их Надежда и Татьяна, ровесницы, между прочим, твоих сынов, близнецы.
Маруся посчитала – пять гостей, да нас трое – вот как хорошо, чашек на всех хватает, и пригласила всех в дом. Лашков, как всегда и Голубев, сунул в руку Марусе сумку: «Тут всё есть!», и женщины принялись готовить и накрывать стол. В сумке оказался дефицит: и «председательская» сырокопчёная колбаса,  и две банки печени трески, и даже баночка красной икры. Ну, и, конечно, коньяк и «Российское полусладкое».
Маруся мгновенно затеяла пресные блины, Гришка с Ваней и девчонками посланы в сад за яблоками, в огород за помидорами.
- Только не берите с чёрными пятнами! – крикнула им вслед Маруся и принялась печь блины на двух сковородках, поручив мужикам открывать консервы. Таисия экспромтом колдовала над салатом из отварной картошки и лосося из банки, огурцов и помидоров, зелени.
- Не знаю, что получилось, - сказала она, - но есть можно, - и поставила на стол миску с салатом.
А мужики пока беседовали о делах хозяйства.
- Ну что, можно за стол, - пригласила Маруся.
- Подождём яшчэ чуток, должен Петрушкин подойти. - Загадочно сказал Лашков. И  тут  хлопнула  калитка,  и  через  несколько  секунд  в  дверь  постучали. –  А, вот и он!
Привет, Леонид Иваныч! Давайте, садимся. – И он нетерпеливо потёр руки. - Запах салата, парующей на блюде картошки, открытых консервов, нарезанных колбасы, ветчины и сыра, сам вид еды  – всё возбуждало аппетит, поэтому за стол уселись дружно. Для Петрушкина пришлось достать бокал и принести с кухни табуретку.
Лашков скоренько разлил питье по стопкам и чашкам и объявил:
- Для торжественной части нашей неслучайной встречи слово предоставляется Леониду Ивановичу Петрушкину, секретарю партийной организации совхоза имени генерала Анашкина. Петрушкин раскрыл заранее извлечённую из портфеля красную папку.
- Мария Николаевна, дорогая Маша! Ты хотя и не член партии, но как трудящийся на земле человек показываешь образцы высокого, коммунистического труда и отношения к делу, к коллективу и людям вообще, подавая пример многим членам нашей парторганизации. По семейным обстоятельствам ты вынуждена покинуть на время хозяйство, но мы не хотим отпускать тебя просто так. Своим трудом ты заслужила по жизни высокое звание и награды. Позволь и нам вручить тебе наши скромные награды – грамоту хозяйства: «Бродовой Марии Николаевне, мастеру машинного доения за устойчивые долголетние показатели по надоям молока» - и подписи треугольника совхоза. – И Петрушкин передал Марусе папку с грамотой. – Здесь и адрес, в котором сказаны все наши слова уважения и любви к вам, Мария Николаевна. Примите от нас и медаль, сотворённую совхозными умельцами! – Он достал из портфеля огромный бронзовый диск на алой ленте и надел её Марусе через голову. – О, красота какая! Тут написано: «М. Н. Бродовой за трудовую доблесть», а на обороте – «Совхоз имени генерала Анашкина». – За столом раздались дружные аплодисменты. - И ещё – денежная премия! – Петрушкин протянул ей тугой конверт. – И снова все, сидящие за столом, ударили в ладоши.
- А теперь, - Лашков встал, подняв стопку с коньяком, - можно и выпить, за тебя,  Маруся!
- За вас, Мария Николаевна! – добавил Лозовой.

                182
- Здоровья вам и успехов! – не отстала от мужа Таисия Сергеевна.
Ну, и дальше всё пошло по стандартному сценарию. Когда подошла очередь чаепития,  Таисия попросила мужа принести из машины сумку с кубанскими гостинцами и выложила из неё на стол паляницу, связку баранок и банку абрикосового варенья, приготовленного с зёрнышками из косточек. Такой вкусноты в Устьях не знали, и не один кусок белейшей паляницы, намазанный вареньем, исчез в Гришкином рту. А Маруся и Ваня постеснялись взять по второму кусочку.
Гришка разошёлся, уже готов был держать площадку, сыпал шутками, на которые прыскали девчонки; предложил спеть под гитару, но Лашков остановил его:
- Погоди, Григорий. Сейчас молодёжь, гэтак,  допивает чай и отправляется знакомиться с окрестностями. Ребята провожают девочек. Покажите им деревню, Москву-реку, заливные поля, где мы посеяли кукурузу. Она у нас, конечно, не вызревает полностью, как на Кубани, но початки даёт внушительные, а массы силосной – рекордные цифры, стебли в три метра ростом, я вас, Пётр Федорович,  туда завтра свожу. Идите, ребятки, у нас тут конфиденциальный разговор.
Гришка прихватил «Легенду» и гитару, и подростки отправились на прогулку.
- Девочек никому в обиду не давайте! – крикнула им вслед Маруся и спросила гостей: - Ещё по чашечке чаю?
- Сначала поговорим. Чай потом. Вот в чём дело, Мария Николаевна. Мы сейчас не можем дать нормальное жилье Лозовым, тем более, что они не хотят жить в пятиэтажке, - начал Лашков.
- Да, - подтвердил Лозовой, - мы хотим построить здесь, в Устьях коттедж. Деньги для начала строительства у нас есть.
- И мы даём им льготный кредит аж на десять лет. Но строить будут не меньше года. Вы уезжаете на три, дом оставляете без надзора? – спросил Лашков.
- Зачем? Я с соседкой Солдатовой договорилась, она присмотрит за всем. А мы будем приезжать на праздники, в выходные, на каникулы. Я ей и козочку, и курочек поручаю. Вроде всё получается хорошо.
- А если мы попросим тебя сдать дом Лозовым? – вернее, не им, сдать совхозу, в аренду? Мы дом арендуем, мы тебе платим, поселяем в твой дом Лозовых. Им хорошо, и вам не  надо ни о чём волноваться.
- А сад, огород?
- Мы их на себя возьмём, - пообещал Лозовой.
- - Он вам и сад, и огород так поднимет, что урожая с них хватит на десять дворов, не только вашим двум семьям. Пётр Федорович ведь заслуженный агроном России, - для убедительности вставил Петрушкин.
- Это ж как? Они тут, значит, на огороде будет упираться, а мы приехали, картошки в сумки насыпали и поехали к себе? Задарма? Нет, я так не могу. И потом вот что: ну, соглашусь я, они поселятся, будут тут жить. Мы на выходные приедем – ладно, утром прибыли, к вечеру отправились восвояси. А как на каникулы явимся в свой дом? И  как мы тут две семьи разойдёмся? Нет, господа хорошие,  что-то вы на наш счёт просчитались. Я бы с радостью уступила, да не знаю, как всё утрясти. И потом, у меня ребята уже повзрослели, самостоятельные не по годам, серьёзные. Мы всё решаем вместе. А ты, Владимир Иванович, их выпроводил. Я без них ничего решать не берусь.
В доме воцарилась тишина. Каждый обдумывал сказанное Марусей и не знал, что ей предложить, как убедить её дать согласие. Чувствуя, что тишина затянулась, Мария обратилась к супруге агронома:
- Таисия  Сергеевна,  меня  начальство  уговаривает  уступить  вам,  а  вы молчите. И я не знаю, как вам-то наш дом деревенский без удобств глянулся?
- Я ведь не казачка. Родилась и росла до Тимирязевки в Дмитрове Московской области  вот  почти  в  таком же , как  ваш,  доме. Я как вошла, увидела печку и самовар, у

                183
меня сердце ёкнуло, словно я домой вернулась. Вот так. После Тимирязевки я распределилась в Краснодарский край; хотелось белый свет повидать,     под   солнышком    черноморским   погреться.  Там   и  с  Петром   познакомилась.  Как  только обустроимся здесь, съездим в Дмитров, моих навестим, внучек покажем. Но как бы нам всё обговорить, Мария Николаевна? Давайте решим полюбовно.
- Тихо, слышите? – Насторожил всех Петрушкин. - Через открытое окно в дом влетели звуки гитары и Гришкин голос. -  Они начали знакомить девушек с Устьями с музея.  Сейчас я их приведу.
- Что за музей? У вас, Мария Николаевна? – удивился Лозовой.
- Да какой музей? Я рассказывать не горазда. Это ребята мои затеяли. А Леонид Иванович в газетах пропечатал. Сходите, поглядите. Гриша вам всё покажет и расскажет, он там за директора, - улыбаясь, пыталась объяснить Маруся.
Петрушкин привёл молодёжь, гости и хозяева снова оказались за столом; вся команда в сборе, как сказал Лашков. Он же и объяснил братьям Бродовым цель посещения их дома, изложил и сомнения Маруси.
Ваня отрицательно покачал головой:
- Это невозможно, и зачем нам?
Гришка врубился в тему сразу (усёк, как потом сказал он брату), понял коммерческую выгоду предлагаемой сделки, ну, как же. Ему уже приходилось получать гонорар. Он выпятил грудь, надулся заправским дельцом и заважничал, но поначалу возразил брату:
- Вы, Иван Степанович, не торопитесь с  выводами.  Зачем  сразу  идти  в  отказ  от
дельного предложения. Нам предлагают, как я понимаю, не дом у нас занять, а  материальную помощь на время нашей учёбы. Зарплата ведь там у Марии Николаевны будет раза в три меньше здешней, так, Владимир Иванович?
Маруся с удивлением смотрела на сына: таким она его никогда не видел. И говорит-то как!
Гришкина велеречивость поразила и Лашкова с Петрушкиным.
- Конечно, конечно, Гриш… Григорий Степанович, - поспешно ответил директор совхоза, схватил бутылку «Псоу» и налил себе вина в чайную чашку.
Лозовые, естественно, не знали братьев Бродовых, но с интересом слушали Гришку. Девочки смотрели на него с восхищением, Иван с восторгом.
- Понятно, привалим мы сюда в сентябре на выходной – стесним жильцов, но пока тепло – переночуем в музее.
- А что всё-таки за музей? – спросила Таисия Сергеевна.
- Мы вам потом обязательно покажем. - Поспешно ответил Петрушкин. – Говорите, говорите, Григорий, - радостно подбодрил он Гришку, чувствуя, что его размышления могут привести к положительному завершению их посещения Бродовых.
- Мы утеплим ваш музей, обогреватели поставим, плиту газовую, - подбросил Лашков.
- Само собой, Владимир Иванович. Вот как быть, когда холода наступят? Вот тут надо подумать. Или нам не приезжать, или…. – Гришка сделал многозначительную паузу, испытывая терпение заинтересованных лиц.
- Ну, или? – не выдержал Петрушкин. – И все засмеялись против воли.
- Или переночуем у Аграфены, соседки, которая будет ходить за нашей козой, - продолжил Гришка.
- А она… - начала было Таисия.
- Одинокая, - ответила Маруся.
- Дом пустой, - добавил Иван.
- Или можем с Голубевым Юрием Васильевичем договориться. - Добавил Гришка важно.  Ну,  прямо   сейчас  ему   бы  вытащить  из  кармана золотой портсигар и закурить

                184
«Герцеговину Флор». – Он  у Екатерины Лопаткиной чаще всего живёт, надеюсь, нас по старой дружбе  пустит на несколько деньков. А по весне и летом мы снова здесь, летом жизнь просторней, мы друг дружку не стесним. А уж разобраться с огородом и садом добрые люди всегда сумеют. Правильно я говорю, Мария Николаевна, Иван Степанович?
Мать и брат ответили ему согласием, покивав с улыбкой головами.
- Осталось только решить, как быть с музеем? – важно заявил Гришка.
- Не надо ничего решать, - ответил Лозовой, - пусть остаётся, как есть. Мы там ничего не тронем. А будут посетители – всё покажем и на вопросы ответим. Танюшку с Надей назначаем смотрителями.
- Музей надо закрывать, - предложила Маруся, - побаловались и хватит. А вещи – часть с собой заберём, часть на чердак отправим, чтобы они никому тут не мешали.
- Погоди, Мария Николаевна. Мы сейчас создаём музей трудовой славы. Ты ведь не одна у нас ударница. Я на днях… нет, завтра же пришлю к вам ответственного за это дело, он поможет отобрать для твоего именного стенда в этом музее необходимые экспонаты. - Петрушкин наградил всех торжественным лицом.
- И скульптуру? – Спросил Иван.
- Неверное, нет. Видите ли, там на каждого персонажа разработан стенд по единой схеме. Боюсь, бюст останется здесь. Но не волнуйтесь, мы его подымем на чердак. – Закончил Петрушкин.
- Ну вы оратор, Григорий…  Степанович! - Воскликнул Лозовой. – Быть вам непременно депутатом.
- Зачем? – Ощерился Гришка. – Я буду трактористом-машинистом, механизатором
широкого профиля. А позовёт Родина – могу и дояром, встану на место лауреата госпремии Бродовой Марии Николаевны, чей музей я как его директор предлагаю вам посетить, а потом завершим чаепитие. – Он встал и широким жестом пригласил всех к выходу.
- Это уникальный домашний музей, - пояснял Петрушкин гостям, сопровождая их до пристройки. - мы организовали прессу и телевидение, так что он имеет всесоюзную известность.
Маруся поручила Ване долить и заново разжечь самовар. Он сделал, что мать просила,  и успел попасть в музей к завершению экскурсии.
За горячим самоваром, предчувствуя удачный финал затеянного предприятия, Лашков предложил было принять ещё по рюмочке, но тут в дом явилась Аграфена с тазом пирогов и остолбенела на пороге, засмущавшись множества гостей.
- Ой, я и не знала, что тут у вас…. – Но на неё замахали руками и усадили соседку за стол. Только началась раздача пирогов, как на пороге возник  Голубев.
- Привет честной компании! Я не помешал?
- Ты, Юрий Васильевич, как нельзя кстати! – Воскликнул Лашков, - Лёгок на помине! – И шепнул Лозовому: - Вот сейчас  и порешаем всё.
Голубев,  усаживаясь возле Маруси, объяснил:
- Звоню Лашкову, говорят, он с Петрушкиным и новым главным агрономом у тебя, вот я и припёрся. Но я не пустой! – И он выставил на стол бутылку водки, пару бутылок «Российского полусладкого» и какие-то консервы и опять сыр с колбасой. Хозяйка пошла на кухню, Таисия присоединилась к  ней, Аграфена следом. У Маруси осталось в миске тесто, Аграфена принялась допекать блины.
А мужчины пока – по рюмочке под пироги, молодёжь помалкивала, а они изложили Голубеву суть встречи.
- Мудрецы вы с Петрушкиным, Володя, мудрецы, оба Иванычи. В Семёновке дома пустые стоят – заселяй любой и живи.
- Ты, Юркеш, давно, видимо, там не был.

                185
- А что такое?
- Не годятся те дома для жительства по причине их  значительного разрушения. Народ тащит там всё, что плохо лежит. Вот мы и нарядились к Марусе, - ответил Лашков, - почти договорились. Решаем, как быть им с приездом в выходные да на каникулы. Маруся обещала договориться с Аграфеной.
- Так… - Голубев налил себе полный стакан водки, - штрафной, чтобы вас догнать, - усмехнулся, потом: - а зачем к Аграфене? Что стару смущать. У меня изба пока пустая, дочки нынче что-то не приехали, так что свободна до следующего лета.
- А что если… - попытался что-то сказать Лашков.
- Никаких если. - Голубев налил остальным водки, Таисии – вина, - молодёжи по глоточку лёгонького можно? – Гришка тут же подставил свою чашку. Иван оглянулся на мать. - Маруся, иди сюда! – позвал Голубев, - никаких, Володя, если. Я дом не сдаю. Но вдову моего фронтового друга с детьми – пущу в любое время и на любой срок. Маруся! Сдавай дом краснодарцам, хорошим людям, и когда надо – живите у меня. Ну, за новоселье! – и хлопнул стакан водки, и пирогом закусил.
Как раз и Аграфена стопку блинов подала, и все обмыли сделку и взялись за блины.
- Вот так надо есть блины, смотрите, девки-пацаны, - Голубев положил на блин икру ленточкой, свернул его  трубочкой и отправил  в рот. – Эх, хороши блинцы!
В общем, пир пошёл по второму кругу, и с чаем снова попробовали кубанского варенья, и, конечно, Голубева потянуло на песни. Захмелевший, он пел с упоением под Гришкину гитару и «Чёрного Ангела», и «Деревенскую жизнь», и «Подруженьку гитару»
и другие песни, и Бродовы ему дружно подпевали к восхищению гостей.
Под конец Голубев сказал:
- Я под влиянием стихов и песен выпускника МИМЭСХа, нашего друга, члена Союза писателей СССР Георгия Чистякова сам стал карябать бумагу, и меня это дело заманивает. «Деревенская жизнь» - моё сочинение. А сейчас послушайте, что я ещё сочинил в покаяние своих грехов. стихотворение назвал «Завет ветерана». Ну, слушайте.
Нам не дали пожить молодыми,
Сразу в полымя бросили нас.
В боя грохоте, гари и дыме
Наша молодость пронеслась.

Мы вернулись не все и седыми
Стариками – гуляй – не хочу.
Нам талант погулять молодыми
Оказался не по плечу.

Наши страсти тонули в стакане,
Нас дорваться влекло до гульбы.
Мы вернулись д омой стариками,
И другой не дано  судьбы.

Прибылей себе не извлекали
Из Победы. До старости лет
От неё мы дошли стариками,
Как могли, несли её свет.

Он есть главное наше богатство.
Дальше, внуки, несите его.


                186
Пусть заветы солдатского братства
Будут вам дороже всего.
Автор ждал, естественно, аплодисментов и бури восторга. Но воцарилась тишина. Все молчали, безмолвствовал и пятидесятипятилетний бард, нервно поглаживая обечайку гитары. Гришка записал всё, что пел  Голубев. Парень не выдержал молчания и сказал:
- Ништяк! Я всё записал!
- Такой оценки для этого недостаточно. Она, как мне показалось, очень личная, и говорить о ней с ходу затрудните стихально. А может быть, и не нужно. – Негромко проговорила Таисия Сергеевна.
- Чтой-то ты, Васильич, рано о старости заговорил. Я вот старше тебя, а ещё пожить хочу. – И все заулыбались после  этой реплики Аграфены, оживились.
- Тут есть, конечно, вопрос. Вы, Юрий Васильевич,  как верно подметила Таисия Сергеевна, изложили в тексте своё мнение, с которым могут не согласиться многие, прошедшие войну с оружием в руках. – Выступил парторг.
- Ты, Лёня, предложи обсудить  стихи на партбюро и поручи это Юркиной, - развеселил хозяев и гостей Лашков, - а я, гэтак, хочу сказать, что если бы ты, Юркеш, прочитпал их  в зале, где сидели бы одни фронтовики, они бы ладони себе отбили и не отпустили бы тебя со сцены. Спасибо тебе.
- А нам с Таней  понравилось. стихи хоть и грустные, но патриотические, - протараторила, как по писаному, Надежда.
- Мы с Ваньком принимаем от вас эстафету, - добавил Гришка.
- Хороши, хороши стихи, особенно про свет Победы, который не должен погаснуть никогда! – Высказался Лозовой.
- Ну, вот, партбюро и состоялось. Сколько гостей, столько и мнений, - заключила Таисия.
А Голубев и слушал и не слушал. Он всё посматривал на Бродову и ждал её оценки. А она как в рот воды набрала. Наконец, бросила взгляд на Голубева, улыбнулась ему и кивнула согласно головой. Юрий Васильевич повеселел, сделал проигрыш на гитаре и сказал.
- Я понимаю, почему вы молчали. Правильно молчали, стеснялись сказать мне правду. А я скажу: эти стихи о тех, кто пришли с войны алкашами. Но они тоже люди, граждане страны, и кровью их тоже полита дорога к Победе. И не будем больше об этом. Маруся, хлопцы, давайте споём «Калину»? – взял аккорд, - Маруся, запевай, пожалуйста. Пацаны, поехали! И занялась над Устьями песня: вёл её женский голос, а подпевали ему три мужских. Так славно и закончился вечер в доме Бродовых.
                Конец второй части























ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
Глава 1.
Месяц, как Бродовы живут и учатся в СПТУ под Медвежьими озёрами. Третья неделя учёбы ребят на исходе, но ещё ни одной ночи не спала Маруся спокойно. Умом она понимала, что ей надо как можно меньше волноваться, и, вроде, никаких причин для волнения не было. Как шагнула она за порог  родного дома, выехала со своего двора, так и возникло в её душе тревожное напряжение, которое не покидало её до сих пор.
Вроде не было никаких причин для волнений,  всё получилось ладно и легко.  Голубева просить не пришлось. Лашков дал совхозный «Рафик». Когда стали грузить приготовленное для переезда, Маруся увидела в машине два мешка картошки и в бумажных мешках – свёклу и морковь, капусту.
- Это, Савельич, твое? – спросила  хорошо знакомого ей немолодого водителя Фёдора.
- Не, Николавна, это Владимир Иванович велел отвезти тебе на новое твоё место жительства, - хохотнул Фёдор, - грузись живей, пора ехать.
Помогали им Лозовые с Танюшей.
- Вы не волнуйтесь, Мария Николаевна, весь огород уберём в лучшем виде и ссыпем в подполье. Я там подправлю кое-где, так что приезжайте в сентябре в любое время. Возьмёте с собой, сколько унесёте. Остальное будет ждать вас здесь всегда.
- Иконы вам не помешают? – Спросила Маруся. – Я беру с собой только одну.
- Не беспокойтесь, мы к вашим образам свои добавим.
- Ну и слава Богу! – Она с облегчением вздохнула. – Хоть на одну заботу меньше, душе легче. – Она отдала ему ключи от дома. – Живите счастливо,  в добром здравии и согласии. Вы когда заезжаете к нам?
- Кое-что завезём сейчас,  ночевать будем первый раз на новом месте сегодня. А как контейнер из Адлера прибудет, так и новоселье справим. Звоните, сообщите, как там у вас дела пойдут. Какая нужда возникнет – поможем, не стесняйтесь.
Иван и Гриша уже сидели в машине, в кабине, рядом с водителем.
- Ма, поехали! – Крикнул Гришка нетерпеливо, приспустив стекло.
- Ну, с Богом! – сказал Лозовой.
- Звоните, Мария Николаевна, - добавила Таисия.
- Не поминайте лихом! – Ответила им Бродова, и только взялась за ручку дверцы «Рафика», как к воротам подлетели новые «Жигули» Голубева, и он, выскочив из машины, закричал:
- Ах вы, бродяги Бродовы, так вас и разэтак, без меня линяете?! А ну, марш ко мне в машину, нечего в кузове трястись! – он подошёл к водителю. – Так, Савельич, едешь по Можайке до МКАДа, там налево и по внутренней стороне кольца до Щёлковского шоссе и по нему прямо до  СПТУ. Это я тебе объясняю на случай, если потеряешься. А так езжай за мной, я гнать не буду.
Он попрощался с  Лозовыми, и, наконец, процессия тронулась в путь…
Всё это Маруся вспоминала в постели, пытаясь уснуть. Но сон не шёл, а ночь томила и воспоминаниями, и думами. То вспоминается, как по дороге Голубев спросил, разорили они или нет музей, Маруся ответила, что кое-что отдали в совхозный музей трудовой славы, часть везут с собой.
- И башку твою скульптурную? – засмеялся Юрий Васильевич.

                188

- Да ты что! Ваня её в простынь старую завернул да и на чердак поднял. Пускай пока там побудет.
- А подари её мне?
- С ума сошёл!
- Ну, продай тогда. Сколько за неё хочешь?
- Зачем она тебе?
- Я её в красный угол поставлю.
- И буду с ней чокаться… - добавил сзади Гришка, - и общий хохот рассыпался  из приоткрытых окон по Можайскому шоссе.
- Ладно, не хочешь продавать, не надо. Хоть фотку подарила бы.
- Сделаем, дядь Юр. - Ответили с заднего сиденья. А кто, не разобрать было за шумом мотора.
- Между прочим, братва, на секунду обернувшись, сказал Голубев, - по этой дороге входил в Москву со своей побитой при Бородине армией Наполеон Бонапарт. Усекайте.
- А теперь катит на Голубевских «Жигулях» мастер машинного доения Мария Бродова под охраной Гришки и Ваньки. – Прозвучал голос Григория с заднего сиденья. – Даёшь Москву!
- Даёшь Медвежьи озёра! – добавил Иван.
Так в расслабляющей беседе и добрались до училища.
Описанию жизни в училище, рутины учёбы и преподавания автор предаваться не намерен: это скучно и непродуктивно. Остановимся на некоторых ярких моментах, повлиявших на характер наших героев и на развитие сюжетов их жизней. Воспользуемся только теми из них, которые давали Марусе повод для ночных раздумий и бессонницы.
Поначалу она просыпалась по старому, условному рефлексу: очень рано, как на утреннюю дойку. Вскакивала по внутреннему будильнику затемно, начинала одеваться, потом спохватывалась (куда ты, дурёха!) и снова ложилась досыпать. И однажды так всей семьёй и проспали, опоздав на работу и на учёбу. Пришлось купить будильник и подниматься по его трезвону.
Жили Бродовы в преподавательском доме, в однокомнатной квартире. Парни спали на железных кроватях из общежития. Маруся на кухне каждый вечер ставила для себя раскладушку. Стол в комнате казённый, из тех, что стоят в учебных аудиториях, казённый же шкаф, на кухне – тумба с ящиком и столешницей – обычный стандарт столярного мастерства довоенных и послевоенных годов; полки да ещё антресоли в прихожей, табуретки и стулья – вот и вся мебель.
Обедали на кухне, занимались за столом в комнате. Маруся совмещала кухню с кабинетом, где готовилась, если была нужда, к занятиям.
Она  всегда поёживалась, вспоминая первый свой преподавательский день: жутко волновалась, несколько раз, ещё до 1 сентября повторяла свои действия в аудитории у стендов, но против ожидания, занятие прошло отлично, даже вдохновенно и даже с аплодисментами. Когда Маруся рассказывала учащимся о приёмах доения коров, припомнила стихи Чистякова «Доярки труд – особый труд…» и прочитала их; кто-то из девочек не удержался, захлопал и все подхватили, получилась овация, даже уборщица заглянула в аудиторию.
Работалось ей легко, на мастеров машинного доения учились в основном девочки, мальчишек – по одному, по два в группе, так что шалостей и подвохов она не получала. На первом занятии ей даже вручили букет цветов. В конце рабочего дня её в преподавательской поздравили с почином Людмила и Альфред Клименко. А Маруся пригласила их на новоселье.  Кто-то намекнул ей, что неплохо бы соблюсти традицию. Маруся поняла и пообещала, что проставится с первой зарплаты.


                189
Иван и Гришка пообедали в столовой, так что есть не просили, и Маруся стала колдовать на кухне: натушила картошки с мясом, напекла пресных блинов  – блинцов, как
их называют в деревне. В местном магазине была куплена треска горячего копчения. И Маруся, отварив рису, приготовила из трески и риса  по устьинскому рецепту вкусный салат, который научила её стряпать Аграфена.
Запахи с кухни раззадорили мальчишек, и они крутились возле накрытого стола, а мать шлёпала их по рукам. Пришли Клименки и принесли с собой миску Людмилиных вареников к радости пацанов. У Маруси в заначке оказалась бутылка портвейна «777» и сваренный накануне компот из устьинских яблок. А Клименки привели своих детей – Лену и Вадима. Марусины пацаны сразу признали в нём своего нового товарища, они учились в одной группе. Вадим неожиданно для родителей не захотел оканчивать десятилетку и заявил, что будет учиться в родительском СПТУ. А после, если захочет, поступит в отцовский институт. Забегая вперёд, скажем, что он до сих пор работает шофёром-дальнобойщиком, живёт в родительской квартире, растит с женою детей, продолжая Клименковский род, доволен жизнью и счастлив. Лена стала замечательным врачом. В общем, посиделки в однокомнатной квартире прошли в дружественной обстановке, тепло и весело, только без песен, чтобы не светиться и не мешать соседям.
Иван заметил, что мать подолгу не засыпает на кухне, часто встаёт, зажигает свет и звякает пузырьками, накапывая лекарство в стопку, шумит водой из крана и так далее. Он вставал, шел к Марусе, спрашивал, не плохо ли ей, не надо ли чего, предлагал вызвать скорую помощь, она отказывалась, говорила, что приняла корвалол, не от боли, а чтобы уснуть поскорей.
- Иди, ложись, не тревожься, сынок, спи, вставать через три часа.
Иван уходил, и через некоторое время до неё доносилось его посапывание. А она ещё долго лежала, ожидая, когда корвалол проявит свое успокоительное действие.
И регулярно, привязчиво являлось ей одно: а как вдруг распрощается она с белым светом, кто присмотрит за её мальчишками, кто станет им опорой, доведёт их до самостоятельной жизни? И гвоздём било в голову: если бы у них был отец… Она холодела от этой мысли, сердце билось чаще, она поднималась снова и унимала тахикардию удвоенной дозой корвалола. Принимала лекарство и думала, что когда-нибудь оно ей не поможет. Ложилась и не выключала света, потому что, как заметила, в темноте сердце колотилось сильней,  а  при  свете  она,  в  конце  концов,  засыпала  и уже в дрёме думала:   если бы она родила ребят от Стёпы, уже качала бы внуков. И уже держала малюток на руках, умилялась и погружалась в сон… В итоге она купила недорогую простецкую настольную лампу и оставляла её включённой на ночь на табуретке в изголовье.
Каждому своему волнению она старалась найти выход и находила, и успокаивалась. Так и со своей возможной скорой кончиной она разобралась просто: ребята её не по годам самостоятельные, Гриша за Ваней будет, как за каменной стеной, добрые люди помогут. И тут волей-неволей  она вспоминала Голубева. Она опять упиралась в Юркеша в своих мыслях и пугалась: а вдруг я не права? Если бы вышла за него тогда, сейчас не было бы проблем, но не могла я тогда выйти за него! – возражала она сама себе, - не могла! Пил, гулял, вон, жена даже его бросила, дочек от него увезла, а ему хоть бы что. Даже не чухнулся ни разу, не отыскал их, не навестил. Да, но ко мне, к Ване и Грише он совсем по-другому относится. Может, оттого, что стал церковь посещать? Ох, а я-то что же? Надо поехать в Устьи и по дороге зайти к отцу Павлу. Но пока ехать в старый свой дом ей почему-то не хотелось.
Она поспрашивала у местных старушек, далеко ли тут до церкви. Узнала, как добраться до неё, и в ближайшее воскресенье сходила, исповедалась и причастилась и пришла домой благостная и успокоенная. Но через пару дней прежнее состояние вернулось,  хотя   ничто  не  давало  ей  повода  для  тревог.  И  снова  корвалол,  лампочка

                190
у раскладушки и горькие думы. «Нет, - решила Маруся, - так я загоню себя». И объявила сыновьям о поездке в Устьи в ближайший выходной.
Но, как говорят в народе, «загад не бывает богат»: ребята заартачились. Ивану уже удались первые шаги в секции бокса, и его включили в районные соревнования по обществу «Урожай», а Гришка вовсю пел и рубил на гитаре в училищном ВИА, и они в воскресение выступали в кулинарном профтехучилище; так что оба сына пошли в категорический отказ.
- Ну, ма, если тебе очень надо, поезжай пока без нас, - посоветовал Ваня.
- А мы в следующий раз! – закончил в рифму Гришка, - и с большим удовольствием за устьинским продовольствием. Передавай наш горячий привет Симке!
- Какой Симке? Юркиной?
- Козе нашей! – заржал Гришка.
- И вас не тянет к родному дому, не соскучились? – удивилась мать.
- Тянет, - сознался Иван.
- Соскучились, - подтвердил Гришка, - особенно Ванёк по Таньке Лозовой.
- В нокаут ляжешь! - Иван показал брату кулак.
- Отчислят из спорта пожизненно за использование приёмов бокса вне ринга без надобностей! – Гришка показал ему язык. – Бе-бе-бе!
- Хватит вам, а то я не видела, как вы оба пялились на неё. А ты, Гришка, хвостом вертел и языком молол. В общем, я заранее предупреждаю вас: в следующий выходной едем.  Откладывайте все дела, освобождайте день для поездки.

Глава 2.
Бродовы выехали первым автобусом. В дороге волновались, а как прибыли к дому родному да вошли во двор, успокоились: всё на месте, как и было. Только почувствовали себя уже не хозяевами, а гостями. Даже Гришка слегка оробел.
Во дворе никого не было. Маруся поднялась на крыльцо и осторожно постучала в дверь.  Никого.
- Чё так тихо, как чужая! – Иван осмелел и грохнул кулаком в дверь.
- Входите, не заперто! – донеслось из-за двери, но Маруся ещё раз постучала негромко.
- Да кто там?! – зазвенел девичий голос, дверь распахнулась: перед Бродовыми стояла Татьяна Лозовая. Увидев их, она расплылась в улыбке и закричала в дом:
- Мама, ставь самовар! Хозяева прибыли! – И добавила приехавшим. – Заходите, пожалуйста.
В сенях появилась Таисия с полотенцем на плече и в фартуке и тоже громко позвала:
- Отец, Надя! Гляньте, кто приехал!
И вот уже прибывшие хозяева-гости оказались в окружении своих квартиросъёмщиков: «Здасьте! – Здрасьте! – Что ж так долго вас не было? А мы вас ждали в середине сентября, как добрались? – Да всё устраивались. Нам бы в пристройку, ключи возьмём, вам мешать не будем, - Нет-нет, что вы, просим к столу, мы как раз сегодня с завтраком припозднились. В пристройку после завтрака…» и так далее.
И сели за стол, и закусили, чем Бог послал, и кофе с оладьями напились-наелись, и о последних новостях в жизни каждого доложили.
- Как я свое первое занятие провела? – переспросила Маруся, не потому что не расслышала вопроса, а потому, что хоть и готовилась к нему давно, но нужна была пауза, чтобы с мыслями собраться, и она махнула рукой, - ой, не спрашивайте. Я перед первым занятием корвалолу с валерьянкой наглоталась, чтобы сердце унять. Вхожу в класс вместе с замдиректора Клименко, а сердце всё равно колотит. Он меня представил ребятам, а они встали,  когда  мы  вошли:  все  высокие  нынешние-то,  не  то,  что  мы:  и  до войны жили

                191
 скудно, и война не дала нам дорасти. Гляжу на них – все выше меня и все улыбаются. «Ой, - думаю, - провалюсь, не справлюсь!» А Клименко поздравил их с началом учебного   
года, представил меня, пожелал  успехов да и ушёл. Они стоят, и я стою. Не знаю, что и как говорить. Молчим. Это сейчас мне смешно за меня тогдашнюю трусиху глупую, а тогда мне страшно было, испужалась я. Молчали, молчали, тут одна девушка и говорит: «Может, мы начнём?» Я как ойкну, они как засмеются. Я руками замахала: садитесь, садитесь, говорю, и я присяду. Они опять засмеялись и сели. Присела и я за стол. Смотрю на них и улыбаюсь, от нервов, наверное. И вдруг будто кто толканул меня: вспомнила стихи и начала их читать.
- Какие же? Мы не знаем, прочитайте их, пожалуйста, - попросила Таисия.
Маруся не стала отнекиваться, прочитала: «Доярки труд – особый труд: //Живой станок молочный…//Подход душевный нужен тут, //Не только график точный… и т. д.
- Чудесные стихи. А кто их сочинил? – поинтересовалась Таня.
- Георгий Чистяков, поэт, друг Юрия Васильевича Голубева.
- Наш друг, - поспешил похвастаться Гришка.
- Да будет тебе, сынок. Просто мы с ним немного знакомы, - уточнила Маруся.
- И что дальше? Вы прочитали стихи и… - повернул разговор в  колею рассказчицы Лозовой.
- А дальше я им сказала, как сейчас помню, что мастеру машинного доения надо хорошо знать не только устройство и принцип работы технической части, доильных аппаратов и прочего, технологию производства молока, но и живую часть, «устройство» этого станка с рогами, копытами и выменем - сосудом с молоком, знать характер, привычки и повадки каждой бурёнки, а доильный аппарат уметь разобрать и собрать с закрытыми глазами, чтобы довести свою работу до автоматизма – это не я сама придумала сказать, а прочитала в одной брошюре. Такое знание аппарата позволяет не думать, что и как делать, когда приступаешь к доению. Это повышает класс доярки и надои. Вот примерно так. Ну, я вас заговорила.
- А я хочу стать дояркой, буду учиться у вас, Мария Николаевна. – Заявила неожиданно Таня, и у Таисии лицо исказила гримаса растерянности.
- Таня, а как же… - она запнулась, подбирая слова, чтобы не обидеть Бродову, - ты, вроде, совсем недавно заявляла совсем другое – Тимирязевка, плодоовощной  факультет…
- Я там могу и заочно учиться. А у нас на комплексе доярка зарабатывает в два раза больше нашего зоотехника.
- А как у вас, Мария Николаевна, с зарплатой в училище? – поинтересовалась Таисия.
- Конечно, меньше, чем я получала на комплексе, но ничего. Я ещё подменной дояркой работаю на учебной ферме. Так что с деньгами терпимо.
- Она опять, как здесь, встаёт на дойку чуть свет, только здоровье гробит, - жёстко сказал Иван.
- Ну, как же, жить ведь надо на что-то… - попыталась неуверенно возразить Маруся.
- И без этого можно прожить, поскромнее. Без деликатесов. – Отпарировал Иван, и брату: - Правда, Гришаня, любитель копченой колбаски? 
- Совершенно справедливо  изволили заметить, Иван Степанович! - отпарировал Гришка. – Ой, а Симка наша как поживает?
- Жива-здорова и молока даёт с избытком. Мы вам в дорожку нальём; и козьего сыру для вас приготовили. Огород и сад убрали, всё в подвале. Возьмёте, сколько унесёте. – Доложила Таисия.
- Да что мы всё про нас да про наше. Как вы тут обустроились? Как, девочки, в школе, вас не обижают наши деревенские? – спохватилась Маруся.

                192
- Мы с женой работаем, мою должность вы знаете, Тая – экономист в администрации,  всё  у  нас  пока  хорошо.  А  дочерей мне самому интересно послушать, -
Пётр Фёдорович с улыбкой посмотрел на девочек и кивнул им: давайте, мол, колитесь.
- На-а-дь? – попросила Татьяна.
- А что всё время Надь да Надь, что мне, больше всех надо что ли?
- Ну, Надюха, ты прямо как Ленка Соловьева из нашего класса. Не стесняйся, чего ты? - Попросил Гришка. – Вы, наверное, в наш класс попали?
- И даже сидим за вашей партой. Мы как первого сентября вошли в класс, нам учительница показала парту и сказала: «Вот, здесь занимайте места. До вас сидели «Бэ» в квадрате, двойняшки Бродовы, а теперь будете вы, близняшки Лозовые, «Эл» в квадрате.  Урок начнётся, я вас с классом познакомлю». Только мы уселись, подлетает рыжий парень и кричит: «Валите отсюда, здесь Ваньки и Гришки Бродовых место,  они  тут  с  пятого  класса   передо   мной   сидят!»   А   я   в  ответ:  «Они  теперь  в  СПТУ  сидят,  на
трактористов учатся. Садись сзади и не ори». Тут звонок, классная вошла, ну и всё такое. Как обычно.
- Рыжий, кто на вас наехал – это Яшка Конопатов, - засмеялся Гришка.
- Да, мы потом узнали. Сейчас уже перезнакомились со всеми, всё у нас нормально. Надя занимается в танцевальном коллективе в клубе, я в хор записалась и в школе – в волейбольную секцию. – Добавила Таня. – А вы спортом занимаетесь?
- Я в ВИА играю и пою, Ванёк – боксёр и утром резину тянет до пота.
- А вы, Иван, поёте? – спросила Таня.
- У нас в училище хор, мы с Марусей в него записались.
- Гриша, а ты каким спортом занимаешься?
- Он на правой руке бицепс качает, - Иван подрыгал рукой, подражая игре на гитаре.
- А утром он меня со своей гимнастикой достаёт, - пожаловался Гришка, - мы с ним на пару тянем резину.
- И это совершенно правильно. - Заметил Лозовой. – Сейчас у вас такой возраст – самый рост, надо помогать развиваться и уму и телу, чтобы вырасти крепким и сильным казаком, а не хиляком.
- На Кубани растут крепкие Вани, а из нашей земли прут одни москали, - сострил находчивый Гришка и добился, чего хотел: девчонки засмеялись.
- Ну, зачем же так себя уничижать, - осуждающе покачала головой Таисия, глядя на Гришку, - надо знать себе цену и повышать её день ото дня.
- Унижи… - Иван попытался повторить понравившееся слово.
- Уничижать, то есть сознательно унижать своё достоинство. – Пояснила Лозовая.
- Хорошее слово, спасибо. Беру на вооружение. – В последнее время Иван увлёкся не только учёбой и боксом, но и чтением «мудрёных» книг, которые выискивал в библиотеке училища. Кавычки здесь потому, что он их сам так назвал, они для него были мудрёными. На самом деле это была научно-популярная литература на разнообразные темы, в том числе и книжки из серии «Эврика» издательства «Молодая гвардия».
- Да, вот ещё интересная новость: в клубе открылась выставка  нашей изостудии. В числе экспонатов скульптурная работа ученика восьмого класса Григория Бродова «Пегас»… Можете сходить посмотреть,  протараторила Надежда и одарила автора лукавым взглядом.
Скрыть удивление Гришке не удалось. Но он быстро справился с собой и на немой вопрос матери ответил:
- Это я сделал подарок Серафиме Симоновне, мам, помнишь, ты просила?
- Ну, и молодец! – Маруся поднялась. – Спасибо за угощение, мы пойдём, не будем вам мешать, навестим нашу козочку. И расположимся пока в пристройке.

                193
- Там все, Мария Николаевна, сделано, как обещано. Можете даже переночевать. Пойдёмте, мы вам  покажем, - пригласил Лозовой.
Они поднялись из-за стола и отправились смотреть бывший музей. Проходя через сени, Лозовой снял что-то с гвоздя и протянул Марусе.
- Вот, ваши ключи.
Пристройку было не узнать. Её утеплили изнутри, обили вагонкой, поставили в уголке газовую плиту, сложили миниатюрную отопительную  печку без конфорок; кроме того, в пристройке стояла кровать с тремя комплектами спальных принадлежностей и две раскладушки.
- Ништяк, - легко подпрыгивая, застучал чечётку Гришка, - мы по Устьям покочуем, а потом здесь заночуем!
- И правда, здесь хорошо, - согласилась Маруся, - и Голубева беспокоить не придётся. А вам спасибо, Пётр Фёдорович!
- Лашкова благодарите. Без его помощи мы  с Таей здесь не справились бы и не управились.
- Спасибо, Таисия Сергеевна.
- Пристройку после нас можете сдавать москвичам на лето. - Вдруг предложила Надежда. Мать осуждающе бросила на неё взгляд. – А что?  Многие делают ещё лучше: на лето переселяются во времянки, а дом сдают целиком подороже. Это же какие деньги можно выручить!
- Да нет, мы сюда летом пригласим новых друзей, так, сыны?
- Можно, конечно, и так, но  идею Надежды я не исключаю, - сработала в Гришке коммерческая жилка.
- Извините, - сказала Надежда, - я просто попыталась рассуждать как экономист, правда, мама?
- Рассуждать надо в уме и не всегда вслух, девочка моя. - Ответила Таисия и обратилась к Бродовой. - Какие у вас планы на сегодня? К нам есть вопросы?
- Пройдусь, друзей-знакомых навещу, вам спасибо за угощение,  вы за нас не беспокойтесь, мы вам мешать не будем. Отдыхайте. А у мальчишек в деревне свои интересы. Ваня, Гриша, зайдём-ка к Аграфене, а потом вы свободны.
Бродовы навестили Симку-козу, потом распрощались с Лозовыми и направились к Солдатовой. Надежда  предложила  ребятам  вернуться  от соседки, посидеть  у них или в пристройке, пообещала достать гитару и проигрыватель. Ну, и тоже пройтись с ними по их старым друзьям.
- Обязательно! – За себя и брата крикнул Гришка. Купился на гитару.
Маруся подошла к калитке, ведущей с их двора во двор соседки, шепнула на ходу ребятам, что  обедать будут в пристройке, чем-ничем, в магазине погляжу, а Лозовым надоедать не будем.
Аграфена всплеснула руками, увидев Бродовых, кинулась обнимать-целовать Марусю, Гришу, Ваню, потащила гостей в дом, бросилась накрывать на стол, но Маруся её остановила, сказав, что позавтракали у Лозовых.
Аграфена обиделась:
- У чужих полопали, а у своих гребуете?
- Да нет, Груня, не обижайся. Мы же сперва в свой дом пошли, а там квартиранты нас за стол уговорили, так что прости нас, соседушка, мы сытые.
- Тады обедать – у меня! – Строго сказала Аграфена и разрушила Бродовские планы пообедать семьёй в пристройке. Маруся согласилась, зная, что отказом нанесёт соседке смертельную обиду. Договорились обедать в три часа. Посидели чуток, поговорили и пошли.
- И не опаздывать! – это Груня уже крикнула  вслед им с порога.
- Ну, гуляйте с девчонками Лозовыми, а я пойду кое-кого проведаю. Завтра сходим

                194
на кладбище и в церковь. Исповедуемся, причастимся и - в училище. Пораньше вернёмся, чтобы можно было отдохнуть.
- Маруся, а может, заедем в ГУМ и купим телевизор, а?  Мы же давно собирались.
- И как мы его потащим в такую даль? На горбу?
- Да мы с Ваньком не справимся что ли?
- Найдём магазин поближе к училищу. Разузнайте у местных, на неделе и купим. Будет вам телевизор. Ну, всё, идите. И не опоздайте к Аграфене, как назначила!

Глава 3.
Маруся подошла к дому Голубева, толкнулась в калитку. Та не поддалась. «Дома нет, у Катерины, наверное», - подумала и направилась к её дому. Та сидела одна с мокрыми глазами. Пашке в институте дали общежитие, приезжает редко, потому что ехать больно долго. А Юрки нет, пропал Юрка.
- Как пропал?
- Забузил твой Юркеш, запьянцевался.  Где он – не знаю. И знать не хочу. Ты зачем явилась, Машка? – Зло спросила Екатерина. – Поглядеть, как мне херово?
- Зачем ты так, Катя?
- А как я должна тебя встречать? Хлебом-солью? Я давно хочу тебя спросить: Юрка мне все уши прожужжал о  великой к тебе любви. Ты почему не вышла за него?! Вышла, глядишь, он остепенился бы.
- Ох, Катя, ничего ты не знаешь, и лучше тебе не знать.
- Это почему же? Потому что я  дура деревенская?!
- И я такая же. Я пошла бы за него, но мне Господь не велел идти за него замуж.
- Как так?
- А вот так. Больше я тебе ничего не скажу.
- Не понимаю.
- И не надо тебе понимать. Моя жизнь – это моя жизнь, и тебе заниматься ею не след. Вот почему лучше тебе, Катя, и не знать. Мы, Катя, часто забиваем себе голову чужой жизнью, а о своей забываем. А что касается Голубева, так я ему отказала и очень твёрдо еще в сорок пятом годе, когда он с войны пришёл и гулевал по всей деревне, Победу справлял. А что за причина, по которой он сорвался, ты хоть знаешь?
- Не очень. Я в их партийных делах не разбираюсь, если честно. Что-то он в райкоме наплёл такое, из-за чего может из партии и с работы в два счёта вылететь. Приехал домой,  башкой своей седой красивой всё мотал, кулаком по столу стучал, а потом умчался в магазин, притащил водки, сколько – не знаю, выжрал бутылку без закуски, сорвал со стену гитару, сел в машину и куда-то умотал. Вот уже четвёртый день нету.
- Господи, ты что же сидишь?! Надо ведь что-то предпринимать.
- А я не знаю, чего; может, ничего и не надо. Покуролесит и вернётся.
- А на работе что? Ты туда звонила?
- Конечно. Говорят, нет его, когда будет – не знают. Уже из главка интересовались.
- Ох, беда, беда! А гита… Ты говоришь, гитару с собой взял?
- Да. Кинул в машину и только его и видели.
- Тогда я, кажется, знаю, где его искать. У тебя есть ключи от Голубевского дома?
- Есть, а зачем они тебе?
- У него в доме телефон, я оттуда позвоню. Я могла бы и от себя, но лучше без посторонних.
В записной книжке у Маруси не так уж и много было абонентов, но один, главный для сложившейся ситуации, имелся: Чистяковский, с московским домашним номером. Екатерина пошла с Марусей. Ей захотелось участвовать в розыске бродяги.
Пропажа   Юркеша   не   на   шутку   встревожила   Марусю:   она   вспомнила   сон,

                195
указавший танкисту недолгий срок бытия, и заторопилась, заволновалась. Не чужим ведь всё-таки он ей был. Она набрала номер – занято. Раз за разом она нервно крутила диск аппарата – нет, короткие гудки. Наконец – слава тебе Господи! – длинный гудок и голос Чистяковской жены:
- Слушаю вас!
- Галина Михайловна, здравствуйте! Это Бродова Мария Николаевна из Устьев, может, помните?!
- Как же не помнить, Мария, добрый день. Случилось что?
- Да, у нас Юрий Васильевич пропал, Голубев. Его у вас случайно нету?!
- Случайно есть, то есть, был.
- Есть, есть, там он, у них! – зашептала Маруся Екатерине, продолжая слушать Галину Михайловну.
- Свалился, как снег на голову, муж его два дня в чувство приводил.
Маруся не расслышала слово «был» и попросила передать трубку Голубеву.
- А их нет, Маруся, я же вам сказала.
- А где они?
- Вчера укатили к вам в училище. А что, их нет у вас? – голос жены поэта дрогнул, она в страхе закричала -Что с ними?! Они до вас не добрались?!
- Я не знаю, я не в училище, а в Устьях, сюда приехала с детьми дом проведать, с друзьями повидаться.
- Господи, нельзя же так пугать! Где же мне Жору теперь искать?!
- Вы не волнуйтесь, я сейчас туда позвоню,  всё разузнаю и сообщу вам.
- Спасибо, Мария Николаевна, вы меня немного успокоили, но не до конца. Жду вашего звонка.
Марусю трудно было заставить звонить кому-либо по пустякам, но тут она безо всякого смущения набрала номер Клименко и узнала, что незваные гости нагрянули вчера вечером, засиделись за дружеским чаем заполночь, а нынче проснулись поздно, пошли в гости к Бродовым, да наткнулись на запертую дверь.
- Так что, Мария Николаевна, они отправились за вами вдогон, - закончила Людмила Прокофьевна, - ждите, вот-вот подкатят. Не волнуйтесь, всего доброго! До встречи в училище!
Маруся попрощалась, медленно положила трубку и в полном недоумении посмотрела на Екатерину.
- Ну, что там, что?!
- Голубев с Чистяковым… Ой, Катя, давай к тебе, а то они, небось, уже там! – Маруся посмотрела на часы. До обеда у Аграфены оставался ещё один час и пятнадцать минут. – А то мне к Груне скоро.

                *     *     *
Здесь автор вынужден сделать некоторую паузу, только не знает, не подобрал ещё эпитет – какую? Размышленческую или, может быть,  дискуссионную? Но с кем дискутировать, спорить собрался? С  самим собой? Хотя  он уверен, у многих читателей давно назрели к нему вопросы. Например, такой: автор много чего наобещал в первой части романа, но до выполнения обещаний ещё не дошёл. Что, кишка тонка, фантазии не хватает? - Зачем фантазировать? Автор не собирается ничего выдумывать, о чём говорилось выше. А что касаемо обещаний, то всё в этой и последующих частях, до чего дожить ещё надо.
Автор уже сообщил, что он и не может фантазировать, сочиняя для каждого персонажа слова и поступки. Они живут уже самостоятельной жизнью, и всякое вторжение в неё   со стороны отвергают. И правильно делают. Автору остаётся только наблюдать за ними и записывать их деяния и речи.

                196
Да, вот какая мысль пришла в голову автору сегодня, 10 сентября 2013 года, когда  на даче в саду (а романы слагают, как правило, на дачах, если погода позволяет, зимой – в городе) он  плодосъёмником убирал яблоки с антоновки. Читатель думает, что персоналии сочинения авторского живут и действуют только в момент, когда он водит пером по бумаге (или стучит пальцами по кнопкам клавиатуры компьютера, возможно и по-старому – печатает на машинке). А как пошёл тыкать плодосъёмником в крону яблони, так жизнь в романе замирает и всё исчезает? Глубоко ошибаетесь.
Вернёшься к столу, возьмешься за перо, а они, герои, уже успели прожить изрядный кусок времени и делов всяких наделать-натворить, садись и только записывай, Они, «герои моего романа», продолжают жить и даже иногда успевают совершить нечто неблагоразумное, нехарактерное для них. Автор может открыть секрет творчества: герои живут самостоятельно, но не могут совершить ничего, не посоветовавшись с авторам. Вот такой парадокс. Просто, если что-то не так, автор поправит, то есть посоветует поступить так, а не иначе. Он  - главный универсал-консультант их жизни.
И вот в момент, когда он советует не за рабочим столом, то для окружающих: для жены и детей и прочих членов семьи, друзей, соседей, пассажиров, если он в транспорте, коллег, если на работе – в общем, для всех – он сомнамбула, остолоп остолопом. Он советует Марусе позвонить Чистяковым, а жена в четвёртый раз просит его вылить миску с очистками и грязной водой в компостный ящик. Очень у писателя тяжёлая работа. И остолоп несёт очистки в компост, а уж потом даёт советы своим героям. А иногда и герой упирается: нет, я так не поступлю, это не в моём характере.
«Вы ищите Голубева? - с сарказмом в голосе спросит читатель. – Вы же его похоронили в первой части романа!» А вы в неё вернитесь, в эту первую часть. Там дата завершения жизни не указана. Да и как автор мог это сделать, когда годы предстоящие ещё не стали прошедшими? В первой части была только обозначена цепочка, перспектива жизни героя, без подробностей его  контактов с моими героями, общений с ними, важных для их существования. А потом появилась необходимость в самих подробностях, потому-то фигура Голубева заслуженно вписалась в  ряд главных героев нашего повествования.
Так что вот и сейчас, на сто девяностоседьмой  странице романа  можно было  сделать так, что Галина Михайловна сообщила  Марусе, что Голубев ещё вчера уехал домой, и тогда – паника в доме Екатерины, страхи, слёзы, поиски; подняли бы на ноги Лашкова, ГАИ и так далее, получили бы сообщение об аварии на трассе, а потом номер больницы, морг, ой, не стоит пока. И потом, если честно, лень возвращаться к первой части и вносить исправления в текст. Автор ещё и несколько неуверен в себе, а тут вот на тебе: только Маруся с Екатериной вернулись к её дому, как у ворот загудели Голубевские «Жигули», и в них он пьяненький сидит на пассажирском сидении, а за рулём трезвый, но с похмелья, Чистяков. Набеседовались они вчера у Клима  под Людмилины вареники с картошкой  с жареным лучком-с!
Екатерина и Маруся ринулись на улицу, а Голубев и Чистяков уже вышли из машины и Юркеш лезет обниматься:
- Катюха, сына моего Пашки мать! Машка, ангел мой хранитель! – И обняв их за плечи, повёл в дом, и поэт за ними вслед (извольте мне простить ненужный поэтизм).
- Ты где шматонничаешь?! – Ругалась Лопаткина. Маруся молча села у стола, не вмешивалась. – Мы уже хотели у ГАИ про аварии запрашивать!
- Извините нас, пожалуйста, загулялись малость, а напоследок поехали Марию Николаевну навестить, да вот промахнулись. – Отвечал за обоих Чистяков.
- Кать, прости, ты нам по-быстрому закусить сочини с дороги, здоровье надо поправить. - Улыбаясь, попросил Голубев.
- Ничем тебя, не поправишь, разве что ЦК КПСС сможет тебя вразумить! – Не утихала Екатерина.
Юрий Васильевич отрицательно помотал головой:

                197
- Это я их пытаюсь вразумить.
- Кого их? – Насторожилась Екатерина.
- Ладно, потом. – Он махнул рукой. – Давай, что есть в печи – на стол мечи.
- Ну, слава Богу, все нашлись. – Подала голос Маруся. – Рада была повидаться, пойду я.
- Стоп! Ты куда, мать?! – Заступил ей дорогу Голубев.
- Время уже. Я тут не одна. Мне пора детей кормить обедом.
- Прекрасно! Где пацаны? Мы за ними съездим и все вместе пообедаем у нас. Кать, что у нас сегодня? Хватит на всех?
- Разольём помене, котлеты уполовиним, тогда в самый раз. - Усмехнулась Лопаткина.
- Да мы ещё наварим-наготовим, щас в магазин сгоняем, возьмём чего-ничего. Душа горит рабочего подростка! – Заторопился Голубев.
- Не можно, - заупрямилась Бродова, - мы у Аграфены обедаем. Я ей обещала. И обижать её не хочу и не буду.
- Отлично! Тогда валим все к ней, заодно повидаемся с Аграфеной, у неё пироги лучше кремлёвских.
- А ты их там едал? – Съёхидничала Лопаткина.
- Разок пришлось. Мелкие, на зубок, что это за пироги. А у Аграфены пироги сорок третьего размера. Ну, пошли, братва?
- Погоди, Юркеш, - остановила его Маруся, - сколько тебя знаю, ты всё такой же, не меняешься. Любишь  заставлять людей поступать по-твоему. И терпеть не можешь, когда тебя понуждают действовать так, как кем-то установлено. Ты как доильный стакан: в себя сосёшь, а обратно отдать не можешь. Как же ты решения партии выполняешь? Ты же, я понимаю, со многим не согласен.
Голубев вдруг свял, сел на стул и опустил голову, чем очень удивил Марусю.
- Откуда тебе известно, что я… меня… так сказать… это самое… - Пробормотал он.
Георгий Иванович отвёл Марусю в сторону.
- Мария Николаевна, этот вопрос не для обеденного стола. – Вежливо, но твёрдо сказал Чистяков. – И не  для всех ушей, только между нами. Дело весьма серьёзное, с  бухты-барахты его не разложишь по полочкам, да и помочь  Юрию Васильевичу вряд ли мы уже  сможем чем. А обнародовать – незачем, разве что позубоскалят сплетники. Так что давайте отдельно вечерком обсудим, а сейчас для него лучше всего – общение, чем больше народу – тем лучше, оставлять его одного не хочется. Можем мы все  поехать к этой Аграфене, кто она?
- Соседка моя по деревне, да вы знаете её и её пироги. И он, - она кивнула в сторону Голубева, - её прекрасно знает, она его мальчишкой помнит. Что ж, ехать, так ехать. Эй, Голубь ты наш сизокрылый, что поник головушкой белой? Поехали к Аграфене, коли так тебе хочется. Только заедем по пути в магазин. Катерина, ты не возражаешь?
- А куда деваться? – ответила хмуро Лопаткина, - поехали. Только соберу с собой кой-чего.
- Ну, что, Юрий Васильевич, едем к Аграфене? – Окликнула Маруся  ушедшего в себя Голубева.
- А?! – Встрепенулся тот. – Ладно. Всё - зола! Поехали!
Но ситуация сложилась совсем не так, как предполагала Аграфена, которая обрадовалась нагрянувшим с Марусей гостям. Бродова отправилась за ребятами, но с ней  пришла Таисия Лозовая и позвала всю честную компанию к ним на обед. Так что купленное в магазине и приготовленное Солдатовой – борщ, запеченную курицу и тазик пирогов – все перебазировали в Бродовский дом.

                198
Застолье получилось шумное и весёлое, и, конечно, не без того, чтобы… сами понимаете. Одни поправили здоровье, другие усугубили маненько. Но всё, как говорится, в плепорции…

Глава 4.
Иван при всей своей замкнутости и молчаливости с трудом скрывал радость от встречи со своими кумирами – Голубевым и Чистяковым. Первый давно покорил Иваново сердце лёгкостью и весёлостью, певучестью и добротой, отзывчивостью, своим отношением к Бродовым и своим постоянным вниманием к ним. Это Иван ощущал с детства и запоминал всё с тех пор, как стал воспринимать и понимать окружающих его мир и людей.
А потом, как подрос, развивалось в нём подозрение, что Голубев – их с Гришкой отец. А когда это подозрение созрело и превратилось в уверенность, он стал стараться почаще попадаться ему на глаза, околачиваться возле его дома, а если бывал замечен и приглашён в дом, смело и без стеснения заходил в него, не за подарками и шоколадками, которыми, кстати, Юрий Васильевич его не баловал, а для ощущения близости, общения с тем человеком, которого считал своим родителем. Молча таскал за собой и Гришку, но тот не понимал замысла брата, а Иван рассказывать ему о своих чувствах не мог в силу своего характера. Маруся об этих встречах  не знала, а  Голубева он просил не говорить ей о них, «чтобы не огорчать маму».
Однажды летом, как-то во время очередного гостевания у Голубева (без Гришки) они чаёвничали, и Ваня, набравшись духу, пересилил себя и спросил неожиданно:
- Дядь Юр, вы наш отец?
«Отец» поперхнулся чаем, встал, передвинул свой стул к Ивану, присел, обнял мальчишку за плечи:
- К сожалению, нет, сынок. Но как бы я хотел этого! Как я уговаривал твою маму стать моей женой. Ни в какую! А я давно её люблю, с детства, со школы! Как я хотел! Но жизнь распорядилась иначе. Вышла она замуж за моего дружка Стёпку Бродова. Воевали  мы с ним вместе, да погиб он в день Победы в Берлине, и можно сказать, что в какой-то мере по моей вине. Двинься я сразу за ним, неизвестно, в чей бы танк угодил тот фаустпатрон. Вот так-то, пацан. Мне война лицо сожгла, в другом бою, а Степана спалила совсем. Такие вот, ёшки-пешки, дела. Но люблю я вас с Гришкой, как своих родных сынов. Я и есть ваш отец, только крёстный. И на всё для вас готов. Ты не стесняйся, всегда приходи и не скрывай от меня, чего хочешь, что надо, как тебе поступить в трудных случаях, понятно? Ну, и молодца, сынок. – И Юрий Васильевич поцеловал его в макушку. А у Вани слёзы навернулись на глаза, как, между прочим, и у «отца». Неисповедимы пути Господни, на которые он нас наставляет. Иван не завидовал Григорию в его художественных порывах. Он просто с интересом наблюдал за братом, зная, что его, Иванова стезя – быть его телохранителем, вернее, охранником его души и тела, так будет точнее и полнее, так он понимал наставление матери оберегать Гришку ото всего дурного: не давать никому покушаться на брата и ему не позволять совершать дурное.
Так слитно они и росли: где надо, перед лицом обидчика Гришки возникал кулак Ивана; в другом случае его рука оттаскивала Гришку за шиворот от дурного. Но «порывы» брата Иван оценивал с любопытством и с любознательностью исследователя. Но почему? - никто никогда не найдёт ответа на это вопрос. Больше всего Ивана привлекали Гришкины стихотворные опыты. Стихи тревожили и возбуждали Ивана, заражали его бессонницей. Он удивлялся: как это так легко и молниеносно брат мог сотворить нечто складное, рифмованное и смешное?
Пытался и сам сложить что-нибудь в рифму, но не мог сотворить и двух строчек. Не мог преодолеть врождённое  стеснение, испытывая неловкость перед словом.  Стал  он

                199
копаться в школьной библиотеке, находил сборники стихов для детей и для взрослых, зачитывался ими. Брал книжки на дом, но всё время носил их в портфеле, опасался огласки своего интереса к стихам и Гришкиных насмешек.
Он прочитал множество стихотворений и постепенно перед ним открывался мир поэзии, потрясавший его своей бесконечностью чувств, образов, красоты и любви. Пробовал добавить в это безбрежное море поэзии свою капельку – она выходила колючая, какая-то «несъедобная». Чего-то не хватало. Наткнулся он в клубной библиотеке на словарь литературных терминов и понял, что слагать стихи – такая  же  тяжёлая  работа,  как  землю  пахать.  И  не  знал, как  ему её одолеть. За какие-то копейки купил блокнот и стал заносить в него выписки из словаря, и свои первые мучительные стихотворные опыты.
 И вдруг – еще одно потрясение для Ивана Бродова: знакомство с Георгием Чистяковым – живым, настоящим поэтом! Он перечитал несколько раз его сборник, подаренный матери, нашёл его книги в клубной библиотеке,  знал, конечно, наизусть «Калину», «Чёрного Ангела» и другие его стихи и песни, взялся осваивать гитару, жалея, что бросил когда-то  занятия с нею. Он мечтал о встрече с поэтом          один-на-один, у него родилось множество вопросов  к нему, но задавать их при посторонних он не стал бы ни за какие коврижки. И вот в тот год, когда Чистяковы приехали в Устьи в отпуск и поселились в доме Голубева, он понял, что это для него шанс.
Иван разыскал Юрия Васильевича, долго мялся, как обычно, наконец, спросил:
- Дядь Юр, а ты в гости к Чистяковым ходишь?
- Почему в гости? Это же мой дом. Хожу, когда надо, но стараюсь их не беспокоить. А тебе на кой?
- А ты когда к ним пойдёшь?
- Хотел сегодня зайти, проконсультироваться. Кое-что хочу ему показать.
- А что, секрет?
- Нет, зачем. – И он перешёл на шёпот и проговорил тихо. – Я тоже пытаюсь сочинять, карябаю бумагу, понял? Хочу показать Жорке свои стихи. А тебе он зачем? И ты бумагу карябаешь?
- Я просто хочу его послушать и поспрашивать.
-Да? – Голубев усмехнулся. – Не хочешь – не говори.
- Дядь Юр, я ещё не могу что-нибудь показывать ему.
- Ну, тогда пошли.
- Куда?
- К Чистяковым.
На усадьбе Голубева была только Галина Михайловна с сынишкой. Они сидели на крыльце и она читала ему «Мойдодыра».
- А Жора у Марии Николаевны, беседует, как всегда. Когда будет? Обещал часам к пяти вернуться. – Она посмотрела на часы. – О, сейчас придёт и будем обедать, оставайтесь.
Скрипнула калитка. Голубев обернулся.
- А, вот и сам великий певец калины! Ну, как, уболтал Марусю? Или она тебя усыпила?
- Привет. Всё нормально. Двигаемся неспеша по истории её жизни. Когда в ней появишься ты, я стану пытать тебя диктофоном. Здравствуй, Иван. Мать послала Григория разыскать тебя на обед.
- Ваня обедает у нас, - сообщила Галина Михайловна.
- У меня телефон работает? – спросил Голубев.
- Как часы, - ответил Чистяков.
- Я Марусе сам позвоню, не волнуйся, Ваня, -  успокоил его Голубев.
- Мойте руки и за стол. А я пока накрою. – Распорядилась Чистякова.

                200
Глава 5.
После обеда три поэта – профессионал, любитель и начинающий – сидели на террасе за выскобленным до бела столом, сколоченным ещё Голубевским дедом во время оно. Чистяков читал что-то с листка бумаги, переданного  ему Юрием Васильевичем. Это были его стихи.
- Ну, что могу сказать, Юрий Васильевич? Ты делаешь успехи. Жаль только, что поздновато увлекся стихосложением. Хотя есть и постарше тебя  начинающие стихотворцы – главным образом, пенсионеры и пенсионерки. Выходит человек на заслуженный отдых и, не зная, куда себя деть, берётся за перо. И сразу темы какие! Политические, о борьбе за мир против капиталистов и милитаристов, о росте благосостояния народа, о любви к КПСС, славят партию и правительство, громят всех врагов СССР – и всё в рифму. Но отвратительно плохо. А когда получают отказ в публикации, тут же пишут жалобу-донос на издателей и не куда-нибудь, а сразу в ЦК КПСС или в КГБ, открывая глаза чекистам на врагов страны, окопавшихся в издательствах. Графоманов – море, в нём тонет Союз писателей страны. И самое сложное: иногда из ЦК звонят и просят объяснить, почему те или иные стихи плохи. Тогда приходится посылать сочинения графоманов на рецензию и потом отправлять её в ЦК.
- Я не собираюсь жаловаться в ЦК, я могу туда написать свою жалобу только на них самих. Зажрались господа хорошие, святые партийные угодники, – вскипел Голубев.
- Тихо, тихо, - Чистяков положил ладонь на руку Юрия Васильевича и скосил глаза на Ивана, - ты, Васильич, случай редкий. Я не знаю, почему ты начал писать, что послужило толчком,  но успехи на лицо.
- Я сам не знаю, что. Любовь? – наверное. И неудовлетворённость нынешним положением дел в стране, возмущение души,  протест ума. Нет, наоборот: возмущение ума и протест души. Вот, точно!
- Революцию ждёшь?
- Безусловно.
- Тогда тебе надо баррикады строить, а не стихи писать.
- Одно другому не помеха.
- Но, Юрий Васильевич, стихи надо поправлять в некоторых местах. - Увёл разговор в сторону Чистяков, почувствовав, как накаляется Голубев. – Например, вот, смотри, здесь, - он подчеркнул что-то на листочке, - а ты, Ваня, слушай внимательно, может и тебе пригодится, - это слово оканчивается  на  «эс», и следующее за ним начинается тоже на «эс»; «Нас собирала страна», - читать глазами можно, а читать вслух тяжело, два «эс» сливаются, одна на другую налезает, язык вязнет в этих «эс». Типичная школьная ошибка, касаемая, в принципе, всех согласных. – Он повернулся к Ивану. – Школьная не в смысле средней школы, а в смысле школы стихосложения. – И продолжил с Голубевым. – Или вот эпитет: «Красивый закат». Да это значит, что он никакой. Почему? Тысячи раз уже были эти закаты: прекрасные, красивые, чудесные и так далее – это всё штампы, пошлятина и графомания. Так пишут влюблённые восьмиклассницы, шаблонно и неинтересно. Найдите к своему закату более спелое и яркое прилагательное: закат может быть дерзким, смертельным, колдовским, фантастическим – всё зависит от темы стихотворения. Поправляйте и потом ещё раз покажите мне. И можете включать это стихотворение в сборник. Да, вот ещё что: в четвёртой строке третьей строфы на один слог больше положенного, она вылетает из размера, поищите замены словам, уберите этот аппендикс. Ну, ладно. Что у вас, молодой человек? – Обратился он к Ивану. - Тоже стихи?
- Нет, то есть да. – Иван покосился на Голубева и густо покраснел. – Я, Георгий Иванович, очень люблю стихи, много читаю их и хочу сам научиться их сочинять. Я вот в библиотеке нашёл этот словарь, - Иван достал из спортивной сумки книгу и передал Чистякову, - но не могу во многом тут разобраться. Размеры, тропы, строфы…
- Это очень хорошая книжка, но её недостаточно, института  литературного  она  не   

                201
заменит. Да, на поэта  или  прозаика  надо  учиться,  то  есть  постигать мастерство, законы и правила работы со словом...     А писать следует каждый день, как сказал писатель Юрий Олеша, «Ни дня без строчки». Хоть чуток, а надо нацарапать на бумаге. Перо требуется оттачивать каждый день. И обязательно необходимо общаться с поэтами. Жаль, у вас в совхозе нет литературной студии. Но вот вас двое – общайтесь. Как? Знакомьте друг друга с тем, что сочинили, разбирайте, делайте замечания, критикуйте. Обсуждайте новые поэтические сборники. Это поначалу трудно, потом разойдётесь. Войдёте во вкус, самим понравится. Я вот у себя в  Сокольниках веду литературную студию при детской библиотеке, у меня юные поэты и прозаики трудятся во всю, попробуйте и вы такую создать при клубе, а вести её может учитель-словесник, преподаватель литературы, то есть. А пока я здесь, могу с вами обоими позаниматься. Вот давайте прямо сейчас и начнём. И сперва поговорим о поэтических размерах: двустопных – ямбе и хорее и трёхстопных – дактиле, анапесте и амфибрахии. - И Чистяков принялся объяснять, стараясь делать это как можно проще, основные стихотворные размеры в русском стихосложении.
Потом он предложил для примера разобрать какое-нибудь знакомое стихотворение.
- Вашу «Калину», давайте? – попросил Иван.
- О, точно, её самую! – добавил Голубев.
- Хорошо. Вот, берите бумагу и карандаши и начертите такие клеточки, - он провёл две параллельные линии поперёк листа и разбил их вертикальными линиями на клетки, - в каждой клеточке  разместим один слог.  И впишем первую строчку стиха: /В по/ле  /вы/рос/ла/ /ка/ли/на/. Поставим ударения: «п;», «вы'», дальше: в слове «выросла» под влиянием ритма возникают два ударения: на «вы» и на «ла», дальше – «ли'». Что же это? Это хорей.  Вспомним  у  Пушкина:  «При’/бе жа;/ли/  в  из;/бу/  д;/ти…»  и  так  далее. Так же и в «Калине»: « В п;/ле/ вы’/ро/сл;/ ка/ли’/на/ ;т/ леc/ны’х/ сес/тёр/ вда/ли’…» Как я объяснял, в хорее ударение падает на первый слог стопы.
- Значит, ты у Александра Сергеевича размер содрал? – усмехнулся удивленно Голубев. Иван вытаращил глаза на поэта и застыл лицом.
- Это четырёхстопный размер, как и ямб и прочие дактили – универсален для всех поэтов, тут никакой обдираловки - плагиата нет. Это стандарт стихосложения, единый для  всех. Нет Пушкинского хорея или Голубевского. Вот у вас, Юрий Васильевич, какой размер обуви?
- Сорок третий.
- И у меня такой же. Но это не значит, что я у вас спёр размер ботинка. Просто у нас обувь одного размера - стандарта. Понятно? А вот Пушкин создал оригинальную строфу из четырнадцати строк. Но об этом поговорим завтра. А сейчас я хочу посоветовать вам вот что. Если вы не дюже сильны в чувстве размера строки, поступайте следующим образом: вычерчиваете вот такие таблицы по числу строк в строфе и выписывайте одну под другой сначала все первые строки строф, потом вторые и так далее. Вы сразу увидите, какие строки, или какая строка выскочила из размера или не дотянула до стандарта вашего стиха. И старайтесь исправить, переписать, подыскать и заменить слова – в общем, устранить ошибку. Особенно это важно для песенного стихотворения. Я всегда такой мерой пользуюсь,  когда чувствую сбой и понимаю, что нужна проверка. Ну вот, Ваня, а вы… давай на ты? - Иван согласно  тряхнул пышной пшеничной причёской в ответ, - ты не хочешь мне что-нибудь показать?
Юный поэт Бродов поглядел на дядю Юру (тот одобрительно вскинул подбородок: давай, мол, сынок, смелее в бой), достал из сумки исписанный листок и протянул его Чистякову. Тот сначала прочитал его молча, потом предложил:
- Я прочитаю вслух в порядке обучения?
- Хорошо, - пересохшим губами прошелестел Иван.

                202
И Чистяков прочитал:
Мы с Гришкой, братом, двойняшки
С поречной стороны.
Я блондин, а он брюнет барашком,
Но мы носим одинаковые рубашки,
Потому что мы братаны. 

С ветки на ветку, как воробей,
Скачет по жизни Григорий.
Че сло, я не понимаю его, хоть убей,
Чего он хочет добиться
Как бы он сам себя не объегорил.

Мы с ним – одна кровь,
Одна у нас мать – Мария.
Только я молчун, а он говорун,
Таких зовут трепачами,
Хотя он весёлый, любит петь со сцены,
В изокружке Ленина лепил,
Знает себе цену.
Хотя простую задачку не может решить,
Шепчет: «Ванёк, подскажи!»
Не знаю, как он сможет один жить,
Если нас с Марусей не будет рядом.
Ну, вот такое социальное стихотворение, просто порыв души, зов сердца.
- Ты, мощно закрутил, Ванюшка, мощно, - вклинился Голубев.
- Содержание произведения   интересное, оригинальное, но по форме слабое, я бы сказал без обид – беспомощное. И ясно почему: ты писал его, ничего не зная о правилах стихосложения и не опираясь на те понятия о них,  которые ты мог бы уже подсмотреть у многих авторов прочитанных тобою стихотворных сборников. И это тоже легко объяснить: когда впервые кидаешься в сражение с белым листом бумаги с авторучкой наперевес, всё на свете забываешь, тут не до правил. Всё кажется верным. Вы  пока посидите несколько минут молча, я попробую, для примера, поработать над твоим, Ваня, сочинением, и потом продолжим разговор. Он взял  лист бумаги и принялся что-то писать на  нём, поглядывая в Иванов листок.
Через несколько минут он поднял голову, улыбнулся:
- Ну, слушайте. Я постарался кое-что сократить, убрать повторы и неточности размеров строк, сохранив при этом и смысл стиха, и некоторые рифмы.  Итак, вот вариант:
Мы с Григорием Бродовым братья,
На одном с ним живём берегу,
Но в комок свои мысли собрать я,
Чтоб понять его жизнь, не могу.

Он весёлый, задиристый, меткий
На слова; только, как воробей
Скачет в замыслах с веки на ветку –
Не пойму я его, хоть убей.

То как взрослый, то речь – детский лепет,
В наставленьях бывает смешон.

                203
То он Ленина в студии лепит,
То со сцены поёт песни он,
То не может простую задачку
У доски без подсказки решить.
То возьмётся всю школу дурачить…
Как без нас с мамой сможет он жить?
Ну, как? – спросил Чистяков, нарушая затянувшееся молчание слушавших.
- Лихо, - оценил Юрий Васильевич.
- Не, я так никогда не смогу. У меня ничего не получится, - упавшим голосом сознался Иван.
- Ерунда, ещё как получится! «Во всём нужна сноровка, закалка, тренировка!» Тренируйся, и всё придёт. Поизучай мой, не лучший образец. Я его сходу накатал, для примера, но сравнивать оба варианта можно. Вот смотрите: Ваня употребил жаргонное «че сло» вместо «честное слово». Хотя так говорят все пацаны и многие взрослые; использовать же в письменном виде его нехорошо, надо бы, в крайнем случае, заключить в кавычки. Это уместно в прозе,  для придания окраски прямой речи персонажа, а в стихотворении не следует. У Вани очень интересная тройная рифма «двойняшки-барашком-рубашки, это яркая находка, а также «Григория – объегорил». Я не смог их использовать в своём варианте, решил похвалить Ваню отдельно. Да, и замечательная метафора «брюнет барашком», она говорит о том, что у автора есть поэтические задатки. Вот на такой оптимистической ноте я и хотел бы закончить наше первое занятие. А теперь, Ванечка, беги домой, Мария Николаевна заждалась, наверное. Если сможешь, приходи завтра  к семи, мы часок позанимаемся.
- А я могу? – спросил Голубев.
- Всенепременно. А сейчас задержитесь, пожалуйста.
Окрылённый встречей, Иван поспешил домой…
Остаток отпуска Чистяков посвятил занятиям с Иваном, и тот под конец стал демонстрировать заметные успехи. Учеником он был послушным, исполнительным, упорным. Он завидовал Гришке, который с лёту рифмовал и выдавал всегда острое и смешное. Так, когда в клубе заработал буфет, он вошёл в него и громко, во всеуслышание продекламировал:
Открылись двери у буфета,
Спасибо партии за это!
Раздался громкий смех, и сидящий за столиком в углу парторг Петрушкин поперхнулся бутербродом с сыром. И как-то этой завистью Иван поделился с Чистяковым. Тот задумался, тряханул гривастой головой и стал размышлять вслух.
- Уметь быстро находить рифму, мгновенно выдавая экспромт – это признак, я бы сказал, не таланта, а скорее всего,  способности. Талант – не только в одном таком умении, он состоит в сумме многих и многих способностей. Кстати, Пушкин мог легко с ходу выдать экспромт и «возбуждать улыбку дам огнём нежданных эпиграмм», как он подметил в «Евгении Онегине». Я, кстати, с детства этим занимался и развил в себе такую  способность, и до сих пор ловлю себя на этом: нет-нет да и брякну что-нибудь. Попадётся какое-нибудь интересное слово, я тут же пытаюсь подобрать к нему рифму. Но правильней будет искать её, когда работаешь над стихом. Ты возьми в библиотеке том Маяковского со статьёй «Как делать стихи», многому научишься и многое поймёшь. А у Григория  способность хватать с поверхности легкие, во многом увядшие рифмы, знаешь, как листочки на поверхности озера. Важно понять, для чего ещё человек это делает. Выразить какое-либо чувство, яркую мысль или просто блеснуть перед публикой, получить аплодисменты, как Евгений Онегин, наплевать и забыть, как твой брат. А настоящий поэт  –  он  Владимир Ленский,  он  мучается  словом.  Чтобы  добыть   нужное   

                204
слово, главное слово, надо погрузиться в озеро, в морские глубины нашего языка. Кому хватает воздуха нырять на большую глубину, тот и поэт. Но тебе советую: попробуй рифмовать на ходу, развивать в себе такую привычку, помогает. Только не рифмуй, когда переходишь улицу. – Закончил шуткой, улыбаясь,  Чистяков и прочитал стихи:
Не докучай потомкам многословьем,
Не оставляй им тонны слов сырца.
Десяток слов твоей горячей кровью
Пусть обожгут однажды их сердца.
Вот, запомни эти четыре строчки. Как сказал Александр Сергеевич в стихотворении «Пророк», поэт должен «глаголом жечь сердца людей». А иначе, зачем бумагу портить?               
Иногда к их беседам-занятиям присоединялся Голубев. Он ничего не записывал в отличии от Ивана, молча слушал, участвовал в обсуждении Бродовских поэтических опытов, показывал свои стихи,  выслушивал замечания Чистякова, посмеиваясь над своими промахами. Георгий Иванович предлагал Ивану высказаться по поводу Голубевских стихов, но Иван краснел и отказывался; он стеснялся, хотя иногда, как ему казалось, он видел в них неточности.
На последнем занятии Чистяков сказал Ивану:
- Мы завтра отбываем. Приходи проводить нас к десяти утра, сможешь?
- Конечно.
Ваню всё время подмывало  задать Чистякову один вопрос, но всё не решался, откладывал на потом. Но вот это «потом» наступило, откладывать дальше некуда, и он, запинаясь и глядя в сторону, спросил:
- А где можно выучиться на поэта?
Чистяков понял, что этот вопрос дался парню нелегко,  обнял его за плечи и ответил:
- Талант поэту даётся свыше, этому научиться невозможно. Учёба в литературном институте позволит усовершенствовать технику стихосложения, нарастить опыт, изучить основу литературы – нашей и зарубежной. Чтобы  стать писателем,  надо многое знать. Лучший вуз для этого – тот, который окончили мы с  Голубевым. Я  всегда говорю студийцам: хотите стать писателем – идите учиться в МИИСП, который был МИМЭСХом. Будете знать и земледелие, и растениеводство, и животноводство; тракторы, комбайны и автомобили, сельскохозяйственную технику, технологию производства всего, что идет с поля и фермы на продовольственную переработку;  экономику, обработку металлов, дерева, и многое, многое другое – почти всё, кроме медицины. А ты где собираешься учиться?
- Не тракториста-машиниста.
- Замечательно. Хорошо получить сначала какую-то специальность, а потом – в литературный институт. Поживёшь, поработаешь, возмужаешь, а если к годам двадцати шести писать стихи не бросишь, поступишь в литинститут или на высшие литературные курсы.
Назавтра, когда прощались, Георгий Иванович протянул Ивану толстую книгу:
- Вот, дружище, изучай, через год вернёшь. Она тебе частично  заменит первые два курса института.- Иван взглянул на обложку: В. Жирмунский. «Теория стиха». – В ней много сложного и для тебя, может быть, непонятного, но в основе  своей – это классика. Что будет непонятно,  разберём при встрече следующим летом. Ну,  будь здоров, береги мать, оберегай Гришку. Успехов!
Уезжали Чистяковы на своём «Запорожце» жёлтого цыплячьего цвета. «Наш окрас, аграрный», - шутил поэт.  Машина удалялась, Иван стоял рядом с Юрием Васильевичем, прижав книгу к груди.
В год окончания школы-восьмилетки Чистяковы снова отдыхали в Устьях у Голубева,  но постоянные занятия у Ивана с поэтом не сложились, было несколько встреч,

                205
во время которых Чистяков успел просмотреть написанное – к сожалению, немногое – Бродовым за год и разобрать с ним непонятные места в книге Жирмунского.
- Ваня, так не годится. Я понимаю, что все силы были брошены на учёбу, но всё-таки этого – он потряс ивановскими листочками со стихами – мало, очень мало. Надо двигаться вперёд. Не пытайся сочинять сложные вещи. Пиши только о том, что хорошо знаешь, о своих чувствах и мыслях. У тебя тут есть темы, которые требуют изучения вопроса по научной литературе. Или по Библии. Попробуй-ка себя в детской теме: напиши что-нибудь для малышей, младших школьников – загадки, скороговорки, смешнушки какие-нибудь. Дерзайте, юноша, и не вешайте носа. Я верю в вас!
Месяц учёбы в СПТУ был трудный, надо было входить в режим обучения,  приспосабливаться к новому жилью; сложнее стало Ивану скрывать свое увлечение, прятать книгу, блокнот со стихами. Но замечания Чистякова подействовали на Ивана, за остаток лета и первые недели осени он исписал блокнот и заменил его толстой тетрадкой в клеточку в коленкоровом переплёте. Она манила чистотой страниц, так и хотелось нанести на них нечто необыкновенное.
Первую страницу он превратил в титульный лист, начертав крупными печатными буквами: «ИВАН БРОДОВ», ниже – «СТИХИ» и в самом низу: 1981. Чётные страницы решил не занимать ничем, только необходимыми замечаниями по поводу написанного справа на нечётной странице, то есть, левую сторону разворота оставил для самокритики и своих пометок.
На третьей странице появился эпиграф к будущей, ещё не сочинённой рукописи:
Страница чистая.  Что  сможет
На клетки нанести поэт?
Какой он будет, стих?
                Ничтожен?
Или святой прольёт он свет?
Поставил под сочинённым дату: 3 сентября 1981 г. Через несколько дней слева появилась запись: «Кажется, старомодно и заносчиво: какой я ещё поэт? Инверсия в последней строке. 10 сентября 1981 г.» И стала тетрадь заполняться. Без спешки, но регулярно.

Глава 6.
На пиру у Лозовых в доме Бродовых наступило затишье и смена блюд к чаепитию: самовар уже пыхтел паром у печки.  Мужики высыпали на крыльцо покурить. Чистяков поймал взгляд Ивана и подал ему знак, кивнув на дверь: выйди, мол, разговор есть. И двинулся за порог. Иван не торопясь поднялся.
- Ва-а-нь, ты куда? – капризно спросила Надежда.
- Дело есть, - усмехнулся подросток.
- А, ну, давай, не забыл, где у вас деловой закуток? Пойди, посмотри, как его утеплили.
- Всё равно жопа будет зимой мёрзнуть. И не только  она, - тут же шёпотом вклинился Гришка и захихикал вместе с Надеждой.
= Дурак, - хлопнула его по спине Татьяна.
Мужики рассыпавшись по двору, покуривали. Иван спустился с крыльца к Чистякову.
- Вы где ночуете сегодня, Ваня? – поинтересовался он.
- В «музее», его для нас утеплили, обогрев есть, не застынем.
- Пойдём, хочу посмотреть.
Они вошли в пристройку.
- Как дела, Ваня? Сочиняется?
- Да, Георгий Иванович, могу показать. Тетрадка всегда со мной.
 -Давай.

                206
Иван достал из сумки (с утра брошено в угол)  заветную тетрадь и протянул её Чистякову.
Тот прочитал эпиграф, улыбнулся, быстро пробежал глазами несколько страниц.
- Так, ну, тут нам поговорить не дадут, светиться не будем, да? – Иван согласно кивнул в ответ. - Вот что предлагаю: я договорился с Клименко о моём выступлении в училище перед ноябрьскими праздниками. Я возьму, если ты не против, тетрадку с собой, прочитаю, как следует разберу всё, как надо, и через месяц верну её тебе там с пометками карандашом на левой стороне, ты правильно это придумал оставлять левую сторону для заметок. И поговорить найдём время. Согласен?
- Да, - ответил Иван, не задумываясь.
- Вот и ладушки. А сейчас пошли, не то застукают нас здесь. А пока записывай стихи в блокнот.– И Чистяков свернул тетрадку в трубу и сунул её в карман пиджака.
- А вы книгу про Марусю написали?
- Нет пока. Трудно даётся. Но я трудности одолею, Ваня, обязан. Иначе, какой же я буду писатель.
Финал обеда прошёл в «дружественной и тёплой обстановке». Молодёжь перешла в «музей» для продолжения тусовки, потом собралась в клуб на дискотеку.
- Ваня, Гриша! Завтра рано вставать. В десять часов быть здесь! – строго предупредила Маруся.
- Будем! – Ответил Иван, и Маруся, перекрестившись и сказав: «Слава Богу», обратилась к Чистякову.
- Если Ваня сказал, так и будет. А Гришка буркнет: «Да, да» и явится после двенадцати ночи.
- А вы строгая мать, - заметил Георгий Иванович.
- А как же, без этого нельзя, - согласилась Маруся.
И они сели в машину, откуда им уже бибикал Голубев, и  отправились к Екатерине на «разбор полётов» Голубя сизокрылого.
Весь обед у Лозовых Мария была как на иголках, толком не поела, хотя голода не чувствовала. Не давал ей покоя Юркеш. Что с ним такое приключилось?
Приехали, разделись, сели за стол.
- Ну, давай, выкладывай, что у тебя? – не попросила – потребовала Мария.
Юркеш, изрядно «поправивший» здоровье у Лозовых, жалостно захныкал:
- Может, завтра, Марусечка? Я бабай хочу.
- Ты давай, не увиливай, бабай, - прикрикнула Екатерина, - всё докладай и спи спокойно.
- Покой нам только снится. - Тихо прокомментировал Голубев. – Ладно, слушайте, чтоб вам так жить. – Вдруг совершенно трезвым голосом сказал он, встрепенулся, словно стряхнул с себя хмельную дремоту, и поведал им нечто, ввергнувшее всех в растерянность, потому что ни у кого не нашлось совета, как выйти из того положения, в которое добровольно загнал себя Голубев. А положение складывалось следующим образом.
В один из сентябрьских погожих деньков на семеноводческую станцию, которой руководил Юрий Васильевич, явился заведующий отделом пропаганды подрайкома партии, что в Соколовке, Семён Басенко. Знакомиться и представляться друг другу им не надо было: они частенько встречались по общим для них вопросам в подрайкоме, на бюро, на совещаниях и торжествах и были знакомы много лет.
Дверь кабинета Голубева резко распахнулась, и возникло испуганное лицо секретарши:
- Юрий Васильевич, Басенко приехал, я в окно видела, уже сюда идёт!
Она исчезла, и дверной проём заняла мощная фигура одного из партийных главарей района.

                207
- Незваный гость хуже Захарьина! Шутка. - Поспешил объяснить Басенко и засмеялся тенорком, который не вязался с его объёмами.
Голубев подхохотнул шутке партначальника, тем более, что она была удачной: Кузьма Захарьин ведал  в подрайкоме партконтролем и был мужиком въедливым и вредным.
- Здравия желаем, Семён Никанорович, какими судьбами?
- Как говорится в сказке, ты бы меня, бабка, сперва накормила, напоила, а потом и спрашивала.
- За этим, - Юрий Васильевич щёлкнул пальцем по горлу, - дело не станет. – Он нажал кнопку под крышкой стола. В дверях возникла секретарша.
- Люда, сделай нам, как полагается.  И меня ни для кого нет.
- Поняла, Юрий Васильевич.
Басенко повесил плащ, присел поудобнее к столику, приставленному к столу начальника станции. Голубев сел напротив. Увидев, что гость достал пачку сигарет, придвинул к нему пепельницу, закурил сам.
- Я слушаю.
- Погоди, дай отдышаться.
Люда внесла поднос с бутербродами и дымящимися стаканами чая, с фаянсовым чайником и фужерами. Голубев закрыл за нею дверь на ключ, достал из шкафа бутылку коньяка, распечатал, налил влагу в фужеры – начальству пополнее, себе поменьше.
Басенко молча следил за приготовлением, потом изрёк:
- Пока всё делаешь правильно. Ну, будем! – И они, хлопнув по хорошему глотку, взялись за бутерброды с салями.
- О! – откусил колбаски гость, - где берёшь?
Голубев был не из трусливых. Если ему тыкали, он отвечал тем же.
- Там же, где и ты, у Идриса. – Идрис заведовал гастрономом в Звенигороде, в нём отоваривалась вся сов-, проф- и партноменклатура. Для этого у каждого была специальная карточка, заиметь которую мечтали многие.
От неожиданного «ты» Басенко смутился, а точнее – слегка разозлился, чуть не подавившись колбасой, кашлянул и схватился за подстаканник, сделал пару  успокоительных глотков и успел мысленно сказать в адрес Голубева: «Засранец».
- Ещё? – показал Голубев на бутылку.
Басенко скривил лицо, словно хотел сказать, что пить ему противно, отработал откат и бросил кратко:
- Валяй.
Голубев разлил коньяк в той же пропорции.  Гость налёг на бутерброды, ел жадно, Голубев помалкивал, тоже закусил слегка и снова со словами «Бог любит троицу» налил коньяку себе и гостю.
В дверь тихонько постучали. Басенко замер с куском бутерброда в приоткрытом рту. Голубев успокоил его жестом ладони, встал, открыл дверь. Людмила внесла второй поднос с тарелками и вилками, бутылкой боржоми и глубокой миской с исходящими паром пельменями.
- О-о-о! – Обрадовано потёр руки Семён Никанорович, - Это в масть! Спасибо!
- Домашние. - Сказала Люда, поставила поднос и покинула кабинет. Голубев повернул ключ в замке.
Под пельмени выпили ещё понемногу, Басенко завел разговор.
- Я по району езжу, смотрю наглядную агитацию в хозяйствах. В октябре, скорее всего, будет очередной Пленум ЦК КПСС, проверяю, как сельские парторганизации готовятся. Там обещают порешать много вопросов по селу. Я видел у тебя перед конторой актуальные плакаты под стеклом, в порядке свежий транспарант «Решения октябрьского Пленума в жизнь!» Ты точно знаешь, что он будет в октябре?
- Точно.
                208
- Откуда? Мы не знаем, а он уже и лозунг приготовил. Как это понять?
- У меня друзья в издательстве ЦК КПСС «Плакат», они уже составили планы по пропаганде решений октябрьского Пленума. И плакаты соответствующие в производство запустили. Мне обещали сделать здесь на станции мини-выставку плакатов по пропаганде аграрной политики партии.
Басенко был мужик ловкий, особенно на подхвате, сходу уцепился за идею выставки и предложил:
-  Давай сделаем на базе этой выставки семинар пропагандистов района: «Политический плакат в наглядной агитации, и пропаганда решений партии»?
- Это интересно, только надо подключить художников-оформителей и само издательство, редакторы подберут плакаты по всем направлениям, приедут, оформят выставку, послушают участников семинара и сами поделятся с ними опытом использования плакатов. Они это любят и даже хотят, им интересно мнение публики, народа. Только выставку надо делать не у меня, из-за малости площади, а у Лашкова в клубе, там есть, где и плакаты разместить. И людей собрать, и специалистов с пропагандистами послушать. А мы к ним присоединимся обязательно. Прогремим на всю область, Петрушкин постарается и с прессой и с телевизионщиками.
- Точно. Но детали я обсужу у Лашкова и Петрушкина обяжу, он мужик исполнительный. Ну, это ладно. А есть у меня к тебе личный разговор, Юрий Васильевич. – Изрёк многозначительно Басенко и уставился на бутылку. И тут же в фужеры был добавлен коньяк.
- Вот ты в начале нашей встречи промолвил: «Бог любит троицу». Скажи, ты что, в Бога веришь?
- Крещёный со дня рождения, православный, крестик храню. – Ответил Голубев.
- Ты говори не уклончиво, а прямо, по-честному, веришь или нет?
- Безверие губит людей.
- Опять виляешь. Ты мужик прямой, так и ответь без этих штучек.
- На нетрезвую голову я могу всякого на себя наговорить.
- Чего тут нетрезвого, - Басенко постучал вилкой  по наполовину пустой бутылке. – Юрий Васильевич налил по полному фужеру.
Босенко нацепил на вилку пельмень. Голубев, не чокаясь, выпил единым махом коньяк и сказал:
- Верую во единого Господа нашего Иисуса Христа Сына Божия! – И перекрестился.
Пельмень на вилке застыл у открытого рта главного пропагандиста подрайкома.
- Та-а-а-к! – крякнул он в растяжку. – Значит, информации о том, что коммунист Голубев посещает храм, исповедуется там и причащается у попа не болезненный вымысел твоих недоброжелателей?
- Доносчик, стало быть, у меня за спиной стоял в храме и пел вместе со всеми «Верую» и «Отче наш». – Спокойно заметил Юрий Васильевич. – Вы его допросите с пристрастием, и он расколется.
- Стало быть, не отрицаешь?  А как же быть с нашей верой в светлое коммунистическое будущее? Или ты в это не веришь?
- Почему? Я не только верю,  но своим трудом стараюсь приблизить его в отличие от некоторых.
- И кто же эти некоторые?
- Книжники и фарисеи с партийными билетами. Они требуют от нас соблюдения  норм коммунистической веры, а сами по её заповедям не живут. И таких, к сожалению, много среди власть предержащих. С девяти до шести они фанаты веры, любого отступника в клочки порвут, чтобы всем показать, какие они праведники. А как вышел за порог да дёру дал к дому, то какая там вера!

                209
- И ты, значит, направился к попам за подкреплением. Кто ж тебя надоумил?
- Никто. Меня потянуло в церковь, будто кто позвал. - Голубев сделал паузу – Мы без протокола беседуем?
- Абсолютно, - ответил Басенко.
- Тогда я откровенно скажу: я переступил порог храма, словно меня кто-то позвал туда. Я до этого зова считал себя атеистом,  хотя крестик, надетый на меня матерью-крёстной, не выбросил почему-то, а храню на себе до сих пор. Мне его тётка родная на шею надела, когда на фронт уходил, с ним и  с Победой домой вернулся. А когда первый раз вышел из храма, домой, как на крыльях, полетел.
- А как же ты в партию на фронте не побоялся вступить?
- Меня там о Господе никто не спрашивал,  а крест я носил как оберег. Я там многих коммунистов с крестами видел.  А в храме я пытаюсь соединить, хотя бы в самом себе, никому не навязывая, заповеди Христовы и заповеди нашей веры. Они очень близки, почти все совпадают, все те же самые. И это, знаете, прекрасно. Если бы мы, члены партии коммунистов, были верующими, меньше бы грешили, храмов не рушили, священников не расстреливали бы; народ жил бы в вере, в божьем страхе, и нам было бы легче вести его в светлое будущее, нам было бы больше и веры, и доверия.
- О, как башка-то у тебя забита, надо тебе мозги прочистить, как следует. – Покачивая головой, пригрозил Босенко.
- Это мы мигом! – И Голубев разлил остатки коньяка.
Выпили, лимончик пососали, за пельмени взялись.
- И как же ты, Юрий Васильевич,  намереваешься жить в двоеверии? Это, между прочим,  противоречит уставу КПСС.
- А ты, Семён Никанорович,  как считаешь, до чего мы доживём в нашем единоверии? До каких таких светлых рубежей?
- Нет, ты мне лучше скажи, у тебя есть единомышленники?
- Думаешь, напал на гнездо антипартийных заговорщиков? Ошибаешься. Я – одиночка и на мне ;рдена и повышения по службе не заработаешь.
- Где ты всего этого нахватался? Без пол-литра не разберёшь.
- Понял, - улыбнулся Голубев и поставил на стол вторую бутылку коньяка.
- Ох, - спохватился Басенко, - мы тут с тобой диспутируем под пельмени, а  меня  во дворе шофёр голодный дожидается.
- Поправим, - Голубев вызвал Людмилу.
- Что, Юрий Васильевич, ещё что-нибудь подать?
- Там в машине водитель Семёна Никаноровича, накорми его чем-ничем, скажи, Басенко велел не отказываться. – И они продолжили разговор.
- Ты спрашиваешь, где я всего «этого» нахватался? Опыт жизни, наблюдения. Вот скажи, ты крещёный? Только честно, без вранья.
- Конечно, я же в деревне родился, а не в райкоме партии.
- Ну, а детей своих крестил? – Басенко замялся. – Ну, не сам, а жена или тёща, тебя отправили погулять в выходной, а сами батюшку пригласили к тёще на дом и справили обряд. Не так?
- А ты откуда знаешь?
- Сам догадался. - Засмеялся Голубев. - А в райкоме нашем разве мало таких? Да большинство! Начиная с первого секретаря и кончая последним инструктором. Независимо от возраста, всех матери да бабки крестили тайком, а то и со скандалами с партийными отцами. И ты думаешь, что никто из них ни разу в церковь не заглядывал? Ошибаешься. Да у нас все члены Политбюро крещёны с детства, и детей своих крестили и внуков до сих пор крестят, и водку пьют не только на ноябрьские праздники, но и на Пасху – под свящённые кулич да яичко, и отвечают домашним на «Христос воскрес!» - «Во истину воскрес!» И с попами распивают французский коньячок под черную икорку да белужий балычок. Разве не фарисеи?
                210
- У тебя нет никаких доказательств.
- Они мне и не нужны. Но люди, близкие к их семьям, делятся их тайнами с друзьями и родными, и плывёт молва народная по всей стране. Правду в песок не спрячешь. А теперь вот пример свежий. Пройдёт Октябрьский Пленум, и все в районе по вашему требованию начнут составлять планы пропаганды решений пленума и их выполнений, не так ли?
- Само собой.
- Планы эти стекутся к вам, вы на их основе, выбрав самое  интересное и осуществимое, составите план района, отправите его в обком, там опять же сведут в один все районные планы и отправят в ЦК КПСС. Вам даже ваши планы  не вернут утверждёнными, и вы, соответственно, нам – фигу с маслом. План сдали, получили устное утверждение, вздохнули с облегчением и поехали к Идрису за оригинальной водчёнкой и селёдочкой сосьвинской, так?
Басенко сидел, сурово сдвинув брови, следов хмеля на лице как не бывало, но Голубев этого даже не заметил, его уже понесло по кочкам.
- Не успели похмелиться – там весна, новый пленум катит, опять вымучивай новые планы. А о выполнении плана прошлогоднего, осеннего пленума никто и не думал, потому как никто и не спрашивал: «А ты решение Октябрьского пленума выполнил?! Ну-ка, доложи!» Вот у вас хоть раз за все годы кто-нибудь сверху интересовался, как выполняется план по решениям пленума, съезда? Только честно?!
Басенко скривил такую рожу, что никаких слов и не требовалось от него.
- Но ведь это формализм, отдающий лицемерием. А за ним тянется враньё, пустые обещания. От нас требуют одно, а живут по-своему, давно уже при коммунизме. Пугают заграницей, а сами детей своих там обучают. Кого там для нас капиталисты выучат, к чему подготовят? Я вот такое стихотворение слышал:
Содрогнётся земля и расколется,
Обнажая столетий налёт,
И зелёный колок у околицы
В ненасытную пасть упадёт.
Нет, в такую погибель не верю я,
Мир от войн уберечь мы должны.
Не погибнуть бы от лицемерия –
Ведь оно пострашнее войны.
При такой жизни мы до светлого будущего  можем не дотянуть. Вы зайдите в магазин в Устьях и сравните его прейскурант с тем, что есть,  сами знаете, в каком гастрономе. Только не с тем, что у прилавка висит, а у чёрного хода. Вот на что надо налегать, во что вкладывать средства. Сельское хозяйство надо развивать и развивать и заинтересовывать работника. Чтобы у него заработок был не урезанный, а от произведённой продукции. Когда трудяга увидит, что он может заработать столько, сколько ему нужно для приличной жизни семьи,  будет вкалывать так, что ему никакой пропаганды не понадобится. Вы думаете, что простой трудящийся с утра до ночи только и думает о том, как ему выполнить решение Пленума или съезда? Хренушки, он озабочен тем, как и что и на что купить детям к началу учебного года, к зиме, на какие шиши дом отремонтировать, тёплый сортир оборудовать, мотоцикл с коляской или «Запорожец» купить, как ему жить не хуже других, достойно и  без унижений, в хорошем достатке. Кстати, зачем фарисеи затеяли эту войну? Сколько уже похоронок принесло в Россию? У нас в Устьях уже три могилы, матери детей стали прятать от службы в армии, деньги собирают, чтобы откупиться. И берут взяточники военкоматовские эти деньги у бедных женщин, и обманывают их. Да, плохо спится мужику по ночам с женой, всё за сына болеют, воюющего в Афгане. А будь иначе, тогда он и песни о партии запоёт. И детей нарожает больше. И свечку в храме поставит за здоровье генсека и  секретаря райкома.

                211
Голубев выпустил пар, налил коньяку в оба фужера всклень и взялся за пельмени.
- Ух, что-то жрать захотелось.
- Да, товарищ верующий в бога член КПСС, намолол ты тут изрядно. -  Промолвил Басенко, хряпнул содержимое фужера, отправил вслед кружочек лимона и полез вилкой в миску с едва тёплыми пельменями, которые они доели молча.
- Ну, мне пора. Заболтал ты меня, Голубев. – Басенко встал.
- На посошок?
- Зачуток. - Согласился Басенко.
«Зачуток» оказался по полному фужеру. Басенко поднял свой:
- Вот что, Юрий Васильевич, изложи мне сказанное тобой вкратце на бумаге.
- Зачем?
- Чтобы мысли твои обрели форму документа.
- Для чего, Семён Никанорович?
- Мы его обсудим на совещании в отделе.
- Чтобы исключить Голубева из рядов КПСС как разложившегося антипартийного элемента?
- Ну, зачем ты так сразу. Но мозги тебе прочистить надо! – Загремел Басенко. – Чтобы ты навсегда запомнил, где и что можно говорить и не сорил где ни попадя вредными словами.
- Я ничего писать не буду. Мы разговаривали приватно, по душам, не так ли? Вы сами сказали, что не для протокола. Значит, ничего протоколировать не надо. Я себе не враг.
- Ну, тогда как знаешь. Пеняй на себя! – Рявкнул зав. отделом пропаганды подрайкома КПСС товарищ Басенко. И не попрощавшись и не подав руки, вылетел за дверь с ощущением послевкусия коньяка, лимона, домашних пельменей и венгерского салями.
Голубев завернул фужеры и бутылки в старую газету, уложил свёрток в найденную в шкафу коробку из-под обуви, сунул её в потрёпанный портфель, попросил Люду прибраться в кабинете, попрощался с нею, сел в свои новые «Жигули» и потихонечку двинулся в Устьи к дому Екатерины. По пути заехал к Аграфене и попросил ей спрятать коробку подальше до его востребования и направился к Екатерине.
Басенко, едучи домой, уснул в служебной «Волге», проснулся у дома не в духе;  поминая чёртом Голубева, поднялся в квартиру, разогнал по углам домашних, съел две тарелки борща, достал из нижнего шкафа «Евангелие» и пошёл к себе в кабинет с намерением освежить в памяти заповеди Христовы, но не найдя их, захрапел в кресле.
Но наутро позвонил  Голубеву и приказал прибыть к нему в кабинет к 14 часам, при этом наорал на него непотребно, чем разжёг в бывшем танкисте огонь сопротивления.
К назначенному сроку он вошёл в кабинет Басенко. У того сидел Кузьма Захарьин. Присесть Голубеву Басенко не предложил, а сходу потребовал изложить вкратце, тезисно вчерашние Голубевские монологи.
Юрий Васильевич сразу понял, что Басенке нужен свидетель, и стал дурачиться.
- А что было вчера? – Принялся вслух соображать он. - Вы ко мне заехали, я предложил с устатку выпить-закусить, вы не отказались, мы почали бутылочку коньяка, продуктивно поговорили о предстоящем пленуме ЦК и о возможном семинаре пропагандистов района на базе плакатной выставки в хозяйстве Лашкова, потом говорили  о разном, выпили две бутылки коньяка, он вам очень понравился,  вы ещё спросили, где я его покупал, у меня и бутылки, и фужеры с отпечатками наших пальцев остались, я могу их предъявить любой комиссии. Говорили о вере и о неверии, о некоторых случаях формализма в пропаганде развития социалистического сельского хозяйства, вот, пожалуй, и всё.
- Вы,  Голубев,  изложите всё на бумаге. Про коньяк можете не указывать. – Строго

                212
прокаркал Захарьин.
- И про то, как Семён Никанорович, войдя ко мне в кабинет на станции, приветствуя, сказал, что незваный гость хуже Захарьина? – Простодушно спросил Юрий Васильевич.
Захарьин выстрелил взглядом в Басенко и пробурчал:
- Как угодно, это на вашей совести.
- Я ничего писать не буду. - Твёрдо сказал Голубев. - Кто же захочет сам на себя сочинять донос?
- Сочинять ничего не надо. Вы напишите правду.
- Нет. Беседа была приватной, без протокола. Так зачем мне оформлять его задним числом? Я к тому же был не трезв, мало  помню,  что я там спьяну болтал. А что осталось в памяти, то я вам уже изложил. Записывать надо было. – И только тут Голубев заметил на столе среди газет и бумаг сетчатую головку микрофона с убегающим под стол проводом. – Ну вот и славно. Больше мне нечего добавить к сказанному. А вообще, - и тут он закусил удила и тезисно изложил сказанное Басенко вчера.
- Этого достаточно, Голубев, чтобы сделать у вас обыск и на работе, и дома… - начал Захарьин.
- Ну, ну, не пугайте! – Обрубил его Голубев. – Нашли врага народа. Это вам не тридцать седьмой год! Я инженер. Работу везде найду. У вас с кадрами на селе всегда проблема. А могу и трактористом-комбайнёром. Не пропаду. Здравия желаем! – И покинул кабинет.
- Вот сволочь! – проскрипел зубами Захарьин, - ну, посмотрим, во что это тебе обойдётся. – И он вытащил из ящика стола магнитофон «Легенда». Но Голубев стоял за неприкрытой дверью и всё слышал, поэтому приоткрыл дверь, бросил в неё «Посмотрим!» и поехал к себе на станцию.
С подсказки Лашкова он недавно подключил к своему рабочему телефону записывающее устройство – на крайний случай. В должности парторга  коммунистов станции пребывала старший селекционер Кабачкова Светлана Сергеевна. Деловая, работящая, довольная своей должностью и общественным положением, без претензий, не торопясь, вела она научную работу по селекции тыквенных, надеясь вывести новый сорт патиссона, и, не спеша, писала кандидатскую диссертацию. По делам партийным собирала членские взносы, организовывала политчасы, поручая их проведение отдельным членам партии, выполняла задания подрайкома. В этот вечер она заглянула к Голубеву.
В дверь постучали, потом она, слегка скрипнув, приоткрылась, и вначале появились очки на любознательном учёном носу,  потом сама его обладательница Кабачкова.
- Юрий Васильевич, пора проводить отчётно-выборное партийное собрание. Вас пятница в шестнадцать часов устроит?
- Сейчас гляну, что у меня в пятницу. – Он полистал календарь на столе. – Всё, пишу: шестнадцать часов, партсобрание.
- Спасибо.
А утром её вызвал в подрайком Захарьин. И чуть позже у Голубева затрезвонил прямой московский телефон. У Юрия Васильевича уже вошло в привычку, снимая трубку, одновременно включать запись. Если разговор не заслуживал фиксирования, он отключал прибор.
Итак, трубка снята.
- Семеноводческая селекционная, директор Голубев!
- Юрий Васильевич, - голос секретаря Людмилы, - вас из райкома. – И после щелчка переключения заскрипел голос Кузьмы  Захарьина:
- Слушай сюда, архангел. Если хочешь замять своё дело, готовь десять штук и получишь кассету с твоей вчерашней болтовнёй.

                213
- А копию, Кузьма, кому отдашь? Или мне продашь за пять штук? Что молчишь, Кузьма Захарович? В моей вчерашней, как ты говоришь, болтовне нет ни слова криминального, в этом легко убедится любая комиссия. Сегодня у нас какой день недели, вторник?
- Ну?
- А в пятницу у нас на станции партийное собрание. Загляни часикам к шестнадцати, договорим, сделаем достоянием гласности сегодняшний наш с тобой разговор. Идет? – И Голубев захохотал в трубку.
- Ах ты, твою мать!... И по проводам полетел изощрённый мат партработника. – Можешь подтереться своёй записью, пусть она твою задницу обдерёт! Мы тебя по чистоку из партии вышвырнем как разложившегося морально, ударившегося в боговерие! – И короткие  гудки отбоя в трубке.
Голубев вызвал Кабачкову и сообщил ей, что не может быть в пятницу на собрании, так как вызван на совещание в Главк семеноводства Министерства сельского хозяйства РСФСР.
- Я так понял, что к нам на собрание кто-то из партийного руководства собирается, да? Так сообщите Кузьме, пусть приезжает в следующую пятницу, а не в эту. А я заболел и до совещания полечусь дома, а вы тут без меня держите круговую оборону.
- Юрий Васильевич, но причём тут Захарьин? Он обещал прислать инструктора. И потом, в повестку они включают ваш вопрос. Вы не можете отсутствовать.
- Танкист может всё, пока башню не снесло. Хана, всё – зола! До свиданья. – Трудно было что-либо скрыть от Голубева, чутьё его ещё никогда не подводило. Басенко с Кузьмой он просчитал и проинтегрировал, и понял, узнав от Любы о поездке Кабачковой в подрайком,  зачем её вызывали и чем там её накачали. Бросил: «Нет меня!» хлопнул дверью, протопал по коридору, шумнул движком и пропал.

Глава 7.
- Вот такие, друзья, испеклись у меня пироги, - Заключил свой рассказ в доме Екатерины Лопаткиной верующий в Господа Бога член КПСС с 1945 года Ю. В. Голубев. Ну, может быть, рассказ его был  покороче  и  попроще  авторского,  но  надо  же  было  сочинителю  изложить  его  с подробностями  и деталями, чтобы текст звучал поярче и убедительнее. Захватывающего рассказа, к сожалению, не получилось, нечем пока захватывать. Но не беда,  ещё получится.
- Накликал беду! – Забушевала Екатерина. – Помалкивал бы в тряпочку – жил бы спокойно. Но ему везде всё надо. Потому как он один только знает, как надо. Вот и суётся, куда не просят. И получает по носу. Дай ему волю, он и правительство будет учить. Вот теперь сиди и думай, что ему влепят. Выкинут с работы и вся недолга.
- Я за эту работу не держусь. Она не моего профиля.
- Вот, вот, - добавила Екатерина, - будет у тебя профиль, станешь истопником в церкви.
- А что? – Встрепенулся Голубев. – По крайней мере, возле тепла и свечек.
- Не шути, Юркеш, не до того. - Перебила его Маруся. – Я не знаю, какие основания будут у партийного начальства наказывать тебя за другие грехи,  чего ты им там наговорил, но за твоё возвращение  к вере и посещения церкви, соблюдение обрядов тебя накажут сурово. А если ты будешь каяться, твердить, что был в храме всего один раз и случайно, из любопытства и больше не будешь, откажешься от веры, то совершишь грех ещё больший, и тебя накажет Господь!
- Да я, Маруся, никогда не откажусь от Господа!
- А как же ты в партию вступал? Тебя о вере не спрашивали?
- Там на фронте был другой дух веры, мы верили в Сталина, как в Бога, и в партию вступить  было  всё  равно,  что  принять  крещение.  И  там  было  не  до  вопросов.  Меня

                214
принимали перед боем. И на крест мой никто внимания не обращал. Да многие коммунисты на войне под рубахами носили нательные кресты. И мы объединяли в единую веру и Бога, и Победу, и Родину, и Сталина. И когда шли в атаку, сначала шептали: «Помоги, Господи, спаси и помилуй!», а потом уже орали: «За Родину, за Сталина!»
- Юрий Васильевич, - обратился к нему Чистяков, - сейчас ты будешь слушать в свой адрес только упрёки.   А   почему?  Потому  что  никто  из  нас  не  может  дать  тебе  реального  совета,  как изменить или исключить ситуацию, в которой ты оказался. Вернее, не саму ситуацию, а  причины её возникновения, потому что причины эти ты не придумал, они были всегда, ты их обнаружил и открыл для себя очень давно. И как человек добросовестный и справедливый, как настоящий коммунист, не мог молчать, ты долго терпел, крик твоей души искал выхода, и вот тебя прорвало – спонтанно, и ты сам себя поставил перед фактом, перед образовавшейся пропастью: отступить тебе не дадут, перепрыгнуть её ты не можешь, и засыпать её тебе нечем. Вот почему и совет тебе никакой не нужен, потому что он может быть только один: принять ситуацию так, как она есть и ждать её разрешения.
- Я могу потребовать комиссии и предъявить ей то, что у меня есть против Басенко и Захарьина. – Ответил Голубев.
- А они не будут предъявлять тебе антипартийность, твои претензии к партийному руководству, погрязшему в рутине и застое. Они выставят только один твой грех: веру, ты от этого не откажешься, и последует только одно: исключение из партии и  за ним - снятие с должности.
- Это понятно, – мрачно сказал Голубев, – но потерю партийности и работы можно пережить.
- Тогда чего же ты паникуешь?
- Я не паникую. Я танкист. Я вижу цель и у меня есть заряд. И руки чешутся дать выстрел.
- Одним выстрелом проблемы не решить.
- А ответный выстрел спалит твой танк, как Степанов. – С горечью сказала Маруся.
- Господи, он еще  и воевать собрался! – Вскинулась Екатерина. - Сиди уж!
- Вот, скажи, Жора, я видел наши беды, ворочал мозгами, понимал, терпел, крик у мен с языка готов был сорваться  и вот - сорвался. А ты видишь жизнь, как я? Ты со мной согласен?
- Да, вижу, соглсен во многом.
- А что же ты молчишь? Не хочешь ко мне присоединиться или сам по себе не хочешь зайтись в крике?  Ответь, честно скажи, как перед народом!
- Скажу, Васильич, скажу, - медленно  начал Чистяков. Лицо его покрылось пятнами, он мял пальцы рук в ладонях. – Я родился и вырос, и воспитан в стране советов, другой идеологии знать не хочу, верю в верховенство социалистического над капиталистическим. Но я не фанатик коммунистической идеологии, я вижу многие недостатки, язвы нашей жизни, и вижу виновников наших бед, но строить баррикады я не собираюсь и метать бомбы не хочу. Вступить в партию меня уговорил наш парторг  Александр  Ребельский. Когда я ему сказал, что в партии много дурных людей – и дураков, и прощелыг, и жуликов, он ответил, что бороться с ними я не смогу, будучи вне партии : «Тебя сомнут и сожрут, Юра, - бросил он мне. – Ты вступи в нашу партию, и мы вместе будем с ними бороться, только так. И  своей работой и жизнью будем давать примеры другим». И я с ним согласился. И исправлять жизнь мы должны, оставаясь внутри партии, постепенно, но неуклонно. А ты себя загнал, тебе не хватило терпения и разумной воли, ты не сдержал себя. Но для тебя есть ещё один, малонадёжный, но возможный  вариант, - медленно проговорил Чистяков, как бы додумывая сказанное.


                215
- Какой же? – Встрепенулся Голубев. – Набить морду Захарьину и принудить их к разбирательству драки и дать послушать его предложение о выкупе?
- Это не исключено. Захарьин полетит, но в руках Басенко остаётся козырь против тебя, Юрий Васильевич, - твоя вера и свидетельство посещения тобой церкви. Полетишь в результате и ты. Я о другом варианте: ты можешь попытаться обменять телефонную запись на их обещание оставить тебя в покое с дальнейшим твоим оставлением должности. Ты уходишь со станции и уезжаешь в другой район или даже область. И там живёшь, как хочешь.
- Нет, я с подлецами ни о чём не договариваюсь! Тем более, что эти подлецы с партийными билетами. Я послушный прихожанин нашего храма, но я и неподкупный коммунист. Ладно! – Он хлопнул себя по коленками и встал. – Я исповедался перед вами, близкими мне людьми, вы мне, как я понимаю, грехи отпустили, дальше я сам. Всё! Забыли, будем готовиться к ужину. Маш, ты останешься?
- Нет, мне к ребятам.
- Георгий Иванович, ночуй у нас, а завтра я тебя раненько доставлю на вокзал, а хочешь  – в Москву, до ближайшего метро.
- На вокзал в Голицыно. Я от Лозовых звонил Галине, предупредил, что ночую у тебя.
- Исполним.
Голубев проводил Марусю до калитки, вернулся в дом.
- Кать, я бы поел чего-нибудь горячего.
- Картошки варёной нажарю, с огурцами-помидорами будешь?
- А к такой закуси чего найдётся?
- А тебе не хватит?
- Правда, Юрий Васильевич, сам же сказал, что завтра пораньше. - Поддержал хозяйку Чистяков.
- Ребята, да ещё восьми нет. Мы в десять на боковую и завтра в семь - как штык!

Глава 8.
Назавтра  Голубев поднялся рано, но Чистяков  умытый и одетый уже сидел за столом и завтракал с удовольствием яичницей со шкварками.  Голубев по-быстрому присоединился к нему и сказал:
- Заедем к Аграфене и ко мне на станцию. Надо.
У Аграфены он забрал свой «схрон» - коробку с рюмками и бутылками, на работе спрятал её в шкаф, вытащил из приставки к телефону плёнку, отъединил прослушку, все лишние провода, упаковал всё в газету и вручил пакет Чистякову.
- Вот, весь мой компромат против вымогателей; храни, а при случае дай записи ход в нужном направлении. Поехали, я тебя до Голицына отвезу, оттуда больше электричек до Москвы. Прости, что не могу тебя доставить до дома.
- Да и не надо. Я электричкой прекрасно доберусь: машинист не лихачит в дороге, как ты, на обгон не рвётся, - смеясь, сказал Чистяков.
- И ладно. У меня много на сегодня дел. А со мной – что Бог пошлёт – всё к лучшему. Я ничего не боюсь. Поехали!
В дороге они ни о каких делах не говорили. Голубев попросил Чистякова почитать какие-нибудь стихи.
- О войне? – Переспросил Георгий.
- Давай, о ней самой, проклятой.
- Я тебе новую свою поэму прочитаю, «Камень и осколок» называется. И он начал читать негромко под мерный ход машины про пленного немца Ганса, который «Повесил автомат на жилистую шею  и с ним притопал в Сталинград и вмёрз с дерьмом в траншею»,  о  том,  как  сначала  его  ранение  спасло от плена, но потом всё начал с нуля,

                216
«Курск и под Минском финиш. Мечтал протопать вдоль Кремля, сей факт в склероз не скинешь. Потом он брёл через Москву, глаза в брусчатку пряча. Потом, грызя свою тоску, задумываться начал…» И случай сводит его в день отправки в Германию с Иваном, сиротой-мальчишкой, родившемся в январе 42 года после похоронки на отца. Ванюшка знал, что растёт сиротой, но не верил в гибель отца и через пять лет после войны «встречать ходил все поезда, мёрз, стоя у откоса. Стучало сердце: «Да-да-да», «Нет-нет!» - в ответ колёса». Фронтовой друг отца нашёл семью Петровых через много лет:
Всё рассказал он про отца,
Табак на кухне тратя,
Как был до самого конца
С Петровым в медсанбате,
Как тот стонал: «Не выжить мне… -
И прошептал слабея:
«С-под сердца вот, свези семье,
Даю наказ тебе я.
«И вынул из тряпицы гость кривой кусок металла. Вложил его Ванюшке в горсть и горсть  горячей  стала...  Он  рос  и  мысль  росла  одна,  и  в  ней  он  укреплялся: все беды
  принесла война, фашисты, фрицы-гансы…»
И детское сердечко томилось отмщением. Он наблюдал, как пленные строят на заводе новый цех, гогочут, и от их гогота росла его ненависть к ним. А русские бабы голодным немцам совали то картошку, то горбушку хлеба, то ещё что-нибудь, и ребенок не мог этого понять: почему? И вот настал час отъезда пленных в Германию, вдоль эшелона стоят столы, «…кипят походные котлы: «Нах хауз, Ганс, нах хауз!» А Ганс режет ножом капусту к борщу и подпевает губной гармошке; распирает его радость, и сердцу хочется добра, и вот в приливе чувств он увидел Ивана, достал из ведра большую кочерыжку и бросил её пацану: «Битте, кушаль, Рус!»
Иван нагнулся. Мир затих,
Когда он поднимался.
И Ганса детский взгляд ожёг;
Он испугался, замер.
Мелькнуло что-то и в висок
Его ударил камень.
Иван не бросился в бега:
Поддал капустный откуп
Босой ногой и зашагал
Отцовскою походкой.
Георгий Иванович замолчал.
- Давай, давай дальше! Что затих? – Голубев глянул на Чистякова и заметил у того слёзы на глазах. – Ты чего, друг? Про себя что ли поэму сложил?
- Нет, просто память детства. Чистый вымысел моя поэма.
- Но пробирает.
- «Над вымыслом слезами обольюсь».
- Давай уж до конца.
- Пожалуйста. – И Чистяков дочитал концовку.
Когда весна приблизит ход
К победному салюту,
Когда вдова слезу прольёт
В молчания минуту,
Выносят внуки на балкон
Портрет Ивана-деда,

                217
Чтоб видел он, чтоб слышал он,
Как вновь трубит победа.
И в день Победы каждый год
Из недр сервантных полок,
Всегда волнуясь, достаёт
Иван стальной осколок.
И вновь горит его ладонь.
Несёт  как эстафету
Сын вечной памяти огонь
К отцовскому портрету.
И отражаются везде,
Горя, салюта блики:
В медали, в орденской звезде,
В святом отцовском лике.
И рюмку полную вина
Перед портретом ставят.
Всё это память, и она
Душой Ивана правит…
Чистяков смолк на мгновение.
- Ах, - крякнул Голубев, - шикарно ты придумал.
- Ещё не финиш, - ответил поэт и дочитал: "Мы все поранены войной./ Боль-память здесь, у сердца. /Нас излечить от боли той/ Нет у науки средства...  И так до конца.
Георгий стучал ладонью по торпеде автомобиля и  отбивал ритм поэмы, ударяя ладонью в конце каждой строки.
И Голубев стал вторить каждому стуку ладони кивком головы, и обоим показалось, что всякий раз машина отвечала рывком. И так они мчались до конца поэмы:
Стоит на Рейне крепкий дом.
Его построил Йоган.
Семья живет, конечно, в нём
В немецком нраве строгом.
Средь хрусталя хранят в дому
Простой булыжный камень.
Не разрешают никому
Тот камень брать руками.
И только старый Ганс порой
К виску его приложит
И слышит бомб протяжный вой,
И дрожь бежит по коже.
И видит детские глаза,               
Прислушиваясь к звукам.
Он этот камень приказал
И детям чтить, и внукам.
Чистяков замолчал. Машина замедлила ход, свернула на обочину и остановилась. Голубев лёг левой щекой на руль и долго смотрел на Георгия, не мигая, и по ложбинке вдоль носа у него бежали слёзы.
- Ты что, Васильич? Поехали, опоздаем!
Васильич вздохнул, поднял голову, обнял крепко поэта и поцеловал его в щёку.
- Спасибо, стервец ты этакий. Вот скажи, откуда ты всё это берёшь? Говоришь, выдумал? А не ты ли мне Пушкина слова произносил: «Над вымыслом слезами обольюсь»? Если в том вымысле правда жизни душу обжигает, оттого и слёзы. – Он отёр лицо ладонями. – Эх, сейчас бы по стопарю!

                218
- В другой уж раз. А за рецензию спасибо. Ты очень точно сказал, у меня так не получилось бы.
- Ладно. Ты её напечатай, обязательно напечатай! Её надо по всем школам разослать, в каждом классе вслух читать! Вот как! Чтобы помнили, чтобы чтили! Ради этого и жить стоит!
- Я так и живу.
- Мы за Победу жизни не жалели, а ты свою жизнь посвящаешь памяти о подвиге, который как зерно прорастает в наших детях вечной памятью. Ох, куда-то я глубоко погрузился, будя. Всё! Поехали!
И машина тронулась с места, а до Голицына осталось всего ничего.
Прощаясь у вагона, Голубев спросил Чистякова:
- Когда ждать у нас?
- Ты о своих делах сообщи, что и как. Я приеду.
- Копию поэмы привези.
- Я, может быть, привезу тебе журнал.
- Ну да?!
- Не исключено. Будь! Держись трезво, я прошу, Юркеш!
- Нормаль!

Глава 9.
Бродовы в тот день встали рано. К ним в пристройку заглянула Аграфена и позвала завтракать. Поели скоро, попрощались со всеми и ушли: дел намечено было много. По-перву – на кладбище; прибрались на могилках, посадили луковки нарциссов и тюльпанов, букеты астр и ноготков поставили в банки со свежей водой (Аграфена обещала  перед Покровом всё обиходить). Навестили и могилу Степана Челобашкина, навели порядок. И потопали в город, в храм. Дорога не близкая, но дошли, от усталости не упали. Иван всё на мать поглядывал: как она? А Гришка шёл, посвистывая да напевая что-то.
В храм Чёрный Пёс идти категорически отказался, вплоть до скандала.
- Не буду каяться перед попом, не буду чужому мужику руку целовать! Он ей в носу ковыряет и жопу подтирает, а я целуй?!
- Да ты что говоришь-то, Гриша? Грех это. Батюшка к исповеди готовится, омовение рук совершает, уксусом протирает! Кто тебя от храма отваживает?
- Никто, сам не хочу, и всё.
- Боишься, – скривил губы Иван, - грехов много?
- Кого бояться? Просто я не обязан никому кланяться.
- Это в тебе гордыня играет, - сказала Маруся, - а Господь призывает нас к терпению и послушанию. Ты крещёный, значит православный. Значит, по-божески и поступать надо.
- Нет!
- Бес в нём сидит. Дам по шее, он и выскочит. - Пообещал Иван.
- Только попробуй!
- И что сделаешь?
- Уйду от вас! Один буду жить!
- Гриша! – громко произнесла Маруся, и что-то чиркнуло у неё в горле, - не греши!
- Пёс ты Чёрный, правильно тебя обзывают, - чертыхнулся Иван.
- А ты Собака Рыжая, маменькин сынок.
Иван схватил брата за ворот и потащил в сторону.
- Слушай, - глухо и негромко заговорил он, - живи, как хочешь, а мать не смей трогать! Ушибу, понял? Тогда действительно останешься один. – Он вернулся к Марии, - Пойдём, Марусь,  а ты, - повернулся к брату, - жди нас у входа. И проси у Господа прощения.

                219
Мать и сын успели на исповедь, очередь к батюшке была небольшая. Когда обряд завершился, отец Павел спросил Марию:
- А что я не вижу Григория?
- Ох, - тяжело вздохнула Маруся, - не хочет идти в храм. Упёрся, не знаю, что и делать с ним. Будто бес его поджигает изнутри.
- А где он сейчас?
- На дворе, у входа нас ждёт.
- Позовите его сюда. Я выйти сейчас не могу, надо службу начинать. Или дождитесь конца службы, подойдите после причастия.
- Ох, нам надо ехать в училище…
- Ну, пусть сын приведёт. Иван, сходи за ним, скажи, я зову его.
Иван вышел из храма, позвал Гришку.
- Куда?
- Отец Павел зовёт, тебя просит.
- На фига мне нужно? Я хочу в комсомол вступать. Мать была комсомолкой.
- Пойдём. – Иван крепко взял брата за запястье и повёл в храм.
- Ну, Григорий, что тебе в  церковь дорогу затворило? Или кто? Что молчишь? Или грехи не пускают? – Спросил ласково отец  Павел.
- Нет у меня никаких грехов!
- Не бывает так. «Во гресех роди мя мати моя», сказано в псалме покаянном. Все мы  грешники и грешим каждодневно. Куришь?
- Нет.
- Вином балуешься?
- Пивом, очень редко.
- Господи, прости меня… – начал  Павел, и Гришка неожиданно повторил за ним.
- С девицами грешил или ещё не было?
- Было. – Гришка помолчал, потом добавил. – Один разок.
- Господи! Прости мою душу грешную! – И Григорий опять повторил за батюшкой.
- А что ж тебя гнетёт? Обманул кого, обобрал, завидуешь кому?
- Да, завидую. Богатым, жирным сволочам.
- Господи, прости меня! – И снова Гришка повторил за ним эту молитву, а он опять Григорию: - Ты тоже хочешь стать жирной сволочью?
- Нет, зачем? Я хочу просто стать богатым.
- Для чего?
- Чтобы жить и не трястись над каждой копейкой.
- Кто  богат  от  трудов,  тот  не  грешен. Трудись  и  ты,  богатей. А кто неправедно
богат, добром завладел, тот грешен и ответит перед Господом. А зависть – большой грех. Не бери на себя Божье: не суди людей, не осуждай других, а занимайся собой, следи за своими поступками, чувствами, страстями и грехами. Господи, прости меня, грешного! Живи, раб Божий, так, чтобы другие тебе завидовали. Господи… - и Григорий повторил за ним покаянные слова.
Отец Павел отпустил Гришке грехи и жестом подозвал Марию.
- Когда вас ждать?
- Не знаю, на Новый год, наверное.
- Ему надо чаще бывать на исповеди.
- Я больше в церковь ходить не буду. – Вдруг заявил Григорий.
- Не буду или не хочу?
- Не буду. Я в комсомол хочу вступить.
- А когда тебя во время приёма спросят, веришь ли ты в Бога, что ты ответишь?
- А кому какое дело? Не спросят.

                220
- А вдруг?
- А я сам не знаю, верю я или нет. Мать думает, что верю, а я… Я сам им скажу, что я крещёный, как все. А с Богом не знаком. Навру чего-нибудь, чтобы отстали, – ухмыльнулся Гришка.
 - И совершишь страшный грех, если откажешься от Бога!
- Прости меня, Господи, - сказал вдруг Гришка и перекрестился.
- Ладно, идите. – Отец Павел благословил семью по очереди,  Бродовы  прикоснулись губами к его руке и отошли.
Гришка было направился к выходу,  но Маруся остановила его и велела сыновьям дождаться конца службы и пройти причастие.
- И когда же это теперь мы будем дома? – спросил Гришка.
- Дома будем через год, - ответил Иван, - а в училище сегодня, но позже.
Бродовы добрались до училища  к вечеру и наутро продолжили: мать – работу, братья – ученье. И побежали осенние дни один за другим, пока не полетели белые мухи. Закончилось первое полугодие – поехали на каникулы домой. Причём сначала Маруся с Иваном, а у Гришки образовались новогодние выступления с ансамблем в начале каникул. Он приехал в Устьи за три дня до  Рождества.
Братья Бродовы ходили с сёстрами Лозовыми в клуб: в кино и на дискотеку, тусовались по домам и у   друзей,  и  в   пристройке, в  бывшем  музее.  Ивана  не  особенно  тянуло  в  компании;  он охотнее отправлялся на зимнюю рыбалку, вялил улов; если Гришки не было дома, брал его гитару, выкладывал на стол блокнот, заменивший  тетрадку заветную и, что-то подыгрывая, подбирал  мотив к стихам… Узнав, что Чистяковы гостят в доме Голубевых, дважды встречался с Георгием Ивановичем, часа по два беседовал с ним, разбирая своё сочинённое, а потом, пока мать сидела у Аграфены и Гришка где-то куролесил с Татьяной и Надеждой, сидел над тетрадкой, что-то писал в ней, откидывался, грыз тупой конец шариковой ручки и чесал им в ушах…

               Глава 10.
Каникулы пролетели в один миг, Бродовы вернулись в училище, Иван привёз в подарок Клименкам снизку вяленой плотвы. И опять потянулись рутинные дни учёбы. Иван учился с удовольствием, ему нравилась работа с техникой, разборки и сборки двигателей и узлов тракторов и комбайнов, сельхозмашин,  любил черчение, особо, благоговейно относился, в отличие от многих ребят в СПТУ, к литературе, к занятиям русским языком. В свободное время качал мышцы в секции штангистов, пробовал себя в схватках на ринге. И к весне оказался в лучших учениках по успеваемости и стал чемпионом училища по боксу.
Гришка  скакал  по  верхам,  в  учёбе  неусидчивым  был,  а  в  ансамбле   балдел  от
удовольствия, девки сохли по нему, и он не обделял их вниманием. В общежитии его часто выдворяли из женской половины, жаловались матери.
- Гриша, не рано ли ты начал по девкам шматонничать? – корила его Маруся.
- Не-а, - слышалось в ответ, - в самый раз! В самый раз! – Этот вопль души «В самый раз!» дёрнул Гришкиного беса за верёвочку, парень притих в углу за столом над листком бумаги, потом засмеялся, загыкал: «Гы-гы-гы!», схватил гитару. – Ма, Вантяй! Слухайте и внимайте! – и ударил по струнам.
- А не рано ль, ты,  сыночек,
Шастать стал по девочкам?
- А их, мама, тянет очень
Всех к моим попевочкам!

Девок я ведь не калечу:
Дело добровольное.

                221
Погулял с одной весь вечер –
Осталась довольная.
С ней любовь была у нас –
В самый раз! В самый раз!
- Ну, как, критики, что скажете?!
- Охальник ты, Гришка. Я и не знала, что ты такой у меня. И поступать так грех, и петь грех.
- Погоди, брат, они ещё тебе навещают. – Пригрозил Иван.
- Ой, не могу! Ой, спужалси! Куды бяжать? – заёрничал Гришка.
- Пойдём-ка, сынок, в выходной  в церковь, исповедуемся и причастимся. Я смотрю, грехи тебя задавили.
- Во гресех роди мя мати моя! – пропел Гришка в ответ, и Маруся вдруг замолчала и отвернулась, и никто из сыновей не обратил на это внимания и не заметил, как лицо матери залилось краской. – А он продолжал. – Нет, хватит с меня храмов, находился. Ещё увидит кто. Я в комсомол вступаю.
- Ты хорошо подумал? – поинтересовался Иван.
- А чё тут думать? Без этого дороги в жизни не будет. Только на трактор – и всё.
- Ну-ну, - только и сказал Иван.
В воскресенье Иван  с Марусей поднялись пораньше и отправились в церковь. Исповедались, причастились.
А в понедельник Ивана пригласили зайти в комитет комсомола.
- Зачем? – спросил Иван.
- Есть к тебе вопрос, Бродов, - прозвучало в ответ.
Иван заглянул в комсомольскую комнату, там как раз заседало бюро.
- Заходи, заходи, тёзка! – Приветливо махнул рукой секретарь Иван Зайцев. – Дверь прикрой.
- А зачем я вам нужен?
- Тёзка, - спросил Зайцев, как ты смотришь на то, чтобы мы тебя приняли во Всесоюзный ленинский коммунистический союз молодёжи имени Владимира Ильича Ленина?
От такой тирады Иван слегка опешил и не сразу понял, что ему предлагают и куда зовут, поэтому переспросил:
- Куда, куда?
- В комсомол, не понял что ли, чудак-человек!
- Я не могу, - тут же ответил Бродов.
- Почему? - Удивлённо спросил кто-то из-за стола.
- Я верующий.
- Иди ты!
- Вот те крест! – Иван перекрестился.
Кто-то хихикнул, и в комитете комсомола воцарилась мёртвая тишина. Потом Зайцев осипшим голом произнёс:
- Смело. А брат Гришка тоже верующий?
- Это вы его самого спроси;те.
- Ладно, спросим. Иди, не задерживаю.
Иван повернулся и ушёл. Он давно готовился к такому вопросу и нашёл самый точный и краткий на него ответ. И больше на эту тему его никто никогда не беспокоил.
Гришка подал-таки заявление о приёме в комсомол.
- Хорошо, - сказали ему в комитете ВЛКСМ, - к тебе будет много вопросов.
- Я вопросов не боюсь. – Самоуверенно ответил Григорий. – На любой отвечу, задавайте хоть сейчас.
- Зачем же, вот на собрании и спросим.

                222
- А когда собрание?
- Тебя поставят в известность своевременно.
- Понял, спасибо, начинаю готовиться.
- Ты должен быть всегда готов.
Гришка сообразил, что его могут завалить на собрании, недоброжелателей у него в училище образовалось достаточно. Он не боялся общих вопросов (как-нибудь отболтаюсь), а для подготовки по конкретике взял в библиотеке Устав ВЛКСМ, брошюру по истории комсомола, историю КПСС и демонстративно слонялся  с этим багажом в руках по училищу, чтобы все видели, чем он озабочен на сегодня. Гришка, говоря по-нынешнему,  поднимал свой рейтинг. Поднимал, поднимал, да облажался. У него же пропеллер в одном месте. Зудит, гудит, покоя не даёт и несёт его по кочкам. Ему не терпелось обнародовать свою попевку «В самый раз!» и он её проорал со сцены на ближайшей дискотеке в училище. Ансамбль лихо подхватил незатейливую мелодию.
Строчку «А их, мама, тянет очень…» Гришка спел трижды, причём всякий раз с многозначительной паузой в конце строки (второй и третий повтор вместе с ансамблем), что усиливало двусмысленность фразы, и потом: «Всех! – длинная пауза (цезура) – и, наконец, «… к моим попевочкам!» Также трижды  пелась и третья строчка во втором куплете. Этой никчёмной Гришкиной попевкой  были законопачены уши всех учащихся и педагогов.
Стоят пацаны кучкой у крыльца, бежит девчонка, недавняя  Гришкина ли симпатия, или ещё чья-нибудь, они тут же начинают припевать: «С ней любовь была у нас в самый раз, в самый раз!» и этой припевкой провожают её до дверей.
И в классах, и в коридорах – на переменках – всегда и всюду жужжало в уши это «в самый раз». В итоге барышни, которые приняли сочинение Бродова на свой счёт, объединились в отряд мстительниц, не сразу, а постепенно, одна с другой поделилась, третья примкнула, четвёртую привела. Так и собрался отряд и напал на обидчика «в тёмном углу» - в спортзале, куда Гришку заманила грудастая Люська Лоханкина.
И вломили народному певцу училища знатно; руки-ноги и рёбра остались целы, но домой он притащил на теле и башке десяток гематом, царапины на лице и шее, на руках – памятные красные следы девичьих ногтей.
Маруся ахнула и всплеснула руками, когда Гришка ввалился в квартиру и упал у порога. Иван бросился поднимать брата, мать кинулась было искать телефон, чтобы вызвать скорую, но Гришка простонал: «Не надо! Всё путём!» - и брат уложил его на кровать.
Иван  и  Маруся  провозились  с  побитым  до  полночи,  измазали   всего  зелёнкой,
ставили примочки на синяки и пытались выяснить, кто это его так отделал. И надо вызвать милицию и врача, всё зафиксировать и подать в суд на бандитов.
Гришка засмеялся, хватаясь от боли за ушибленные рёбра. Иван тоже забухал баском в кулак:
- Какие бандиты, Марусь? Ободрали Гришку девки за похабные попевки! Слушай экспромт, братуха:
Запомни как святой устав,
Ходок побитый деревенский:
Не развлекай мужской состав
За счёт побед на фронте женском.
Не трепись и не хвались,
Поломают бабы жизнь!
Потом пили чай с бутербродами, отпаивали и кормили пострадавшего. Маруся не знала, что сказать сыну, как сказать. Она молча поглядывала на  братьев  и думала, что взрослеют её сыновья, и материнского слова по некоторым вопросам для них недостаточно,  здесь  нужно  мужское  участие и мужская рука. И она опять пожалела, что

                223
 нет у ребят отца. И от этой мысли горько стало у неё на душе. И заныло сердце. И прежде, чем лечь, пришлось ей накапать себе в рюмку корвалолу тайком от ребят.
Гришка пошёл на занятия  через день, тщательно отмыв зелёнку. В группе его встретили гоготом.
- Кто это тебя так разукрасил, Григ?
- Сам себя. Слетел с велосипеда в кусты и ободрался.
- Да кто сейчас на велосипеде катается?
- У пацанов возле дома попросил проехаться, а толком ездить не научился, разогнался и на повороте в боярышник всадился.
- Ладно трепаться своим ребятам! Знаем мы эти боярышники! Боярышни тебя отделали!
- Знаешь, так не труби, - Иван показал кулак разговорчивому однокашнику, и тот замолк, зная, что у Ивана не заржавеет…
Отряд мстительниц был удовлетворён, слушок об их успешной обработке автора попевки расползся-таки по училищу, но Гришке уже никто ни на что не намекал, побаивались Ивановых кулаков. Да и пацаны не доставали больше девчонок этой попевкой. А Гришка? Его ансамбль продолжал на дискотеках и выступлениях разогревать зал этой песенкой. Её и до сих пор поют там, даже гордятся, как местным фольклором, рождённым в стенах училища. Естественно, что никто не может назвать  автора. Фольклор есть фольклор.
Маруся, размышляя о Гришке, удивлялась: больно рано он стал интересоваться противоположным полом, мальчишка ведь ещё. Вон Иван – смирный, спокойный, копается в технике на занятиях, в секциях занимается, книжки читает, а этот… Как бес его задирает, шелапутный какой-то. Ей и невдомёк было, что взыграли в Григории наследственные кровя, и, как пелось в иных компаниях, «…и гормончик свой настроил на весёлый лад». А коли взыграл, ничем уже этот гормончик не остудишь. Но Маруся радовалась, заметив перемену в поведении Гришки: он как-то притих и всё свободное время читал какие-то брошюры, шелестел страницами. А он просто ждал, когда отвалятся на лице струпья от девчачьих царапин и готовился к собранию.
Вначале его принимали в комсомол на собрании в группе. Здесь, как говорится, были все свои, приём прошёл быстро, так как союз молодёжи к тем годам был уже не тот: ни стройотряды, ни БАМ уже никого не воодушевляли, обсуждать какие-то вопросы жития или бытия, тем более приёма в союз, - да кому это надо, пусть активисты надрываются, а мы в спортзал или на дискотеку. Гори оно всё синим пламенем. Выбирать в комитет? Только не меня! Дежурить? На фиг надо! Гришку приняли единогласно.
На комитете Гришку попарили. На вопросы по уставу он оттарабанил без запинки. Даже про демократический централизм он по памяти отчеканил слово в слово, как записано в уставе, хотя сам ничего не понял, но членов комитета приятно удивил. Но вопрос о вере Зайцев оставил до общего собрания, предупредив членов комитета просьбой не задавать сегодня вопросов Бродову по этой теме. Но один вопрос всё-таки прозвучал:
- Скажи, Бродов, где ты так физиономию разукрасил? – И Гришка траванул им свой вариант про велосипед и кусты боярышника.
- Слушай, Бродов, в уставе ты читал, конечно, что комсомолец должен быть правдивым и честным. А ты врёшь нам и не краснеешь.
- Как?
- Да так. Лоханкина тебя выдала, всё нам рассказала. Зачем же врать?
- А это не ложь. Это моя защитная версия. Чтобы руководству не стучать и себя прикрыть от насмешек.
- А ты хоть знаешь, за что тебя девки ободрали?
- Нет. Предполагаю только.
- Ну и…

                224
- За песню я пострадал. Все поэты страдают за своё творчество. И Пушкина, и Лермонтова вон застрелили, а меня оцарапали и отфигачили. Между прочим, комсомолки…
- А вот мы их выявим и разберём этот вопрос на собрании.
- Не надо.
- Почему?
- Вы же их за это исключите, и получится, что я буду виноват в их исключении. Значит и я, и они пострадают за любовь и за песни. А это неубедительный мотив для строгого суда. Лучше не стоит возбуждать дело. Они меня побили за любовь и песни, а я их простил. У меня нет к ним никаких претензий.
- Ну, ты и закрутил, девчачий адвокат. Ладно,  окончательное решение о твоём приёме в комсомол вынесет общее собрание, так как оно что?
- Главный орган комсомольской организации. – Подтвердил Бродов, с чем и был отпущен.
Но до собрания произошло ещё одно запланированное событие: встреча с поэтом и бардом Георгием Чистяковым. В клубе места свободного не было. Всё училище с трудом уместилось в зале и на балконе. Интерес публики был подогрет не званием «поэт» - прошли времена, когда поэты собирали битком набитые публикой трибуны стадионов. Нынче в моде были барды – вот в чём всё дело. Тем более, что Гришка в своих выступлениях с училищным ВИА исполнял некоторые песни Чистякова, и сейчас ансамбль, расположившись справа на сцене, собирался принять участие во встрече.
Чистяков вышел с гитарой из-за кулис после объявления о начале его выступления, встал в круг прожектора и начал со студенческих стихов. Потом по струнам брынц – и пошла «Королева Снежная». И ансамбль подыгрывал и подпевал, не зря же репетировали с утра:
Королева Снежная,
Ну, зачем же ты
Белыми одеждами
Замела цветы?
Холодна, насмешлива,
Я не уступлю,
и ансамбль вместе с автором подхватил:
Королева Снежная,
Я тебя люблю!
Королева Снежная,
Я тебя люблю!
Льдиночку хрустальную
В сердце не держи.
Для кого оставила
Ты любовь, скажи?
Холодна по-прежнему,
Ладно, потерплю.
Королева Снежная,
Я тебя люблю!
Королева Снежная,
Я тебя люблю!
Сберегу я тёплое
Лето к январю.
Чтоб сердечко ёкнуло,
Песню подарю.
И стихами вешними
Льдинку растоплю.
                225
Королева Снежная,
Я тебя люблю!
Королева Снежная,
Я тебя люблю!

Капелька горячая
В сердце – тук да тук.
Никуда не спрячешься
От любви, мой друг.
Добрую и нежную
Руку дай твою,
Королева Снежная,
Я тебя люблю!
Королева Снежная,
Я  тебя люблю!
Под ритм этой песни между сценой и первым рядом плясали, соскочив со своих мест, самые отчаянные слушатели. И снова Чистяков читал стихи и пел песни: «Гимн хлеборобов» - по просьбе Клименко, «Соломенное танго» как воспоминание о любви целинной, спел и Гришка (его объявил сам автор) – «Чёрного Ангела». Потом ансамбль заиграл «Калину» и поэт пригласил на сцену Марию  Бродову.  Она  была  предупреждена
заранее, отнекивалась поначалу, но потом согласилась (петь-то она любила да и по сцене соскучилась).
Концерт прошёл на одном дыхании к радости публики и глубокому удовлетворению поющего поэта России, как сам себя называл Чистяков. Доволен встречей с Георгием Ивановичем остался и Бродов Иван. У них нашлось время посидеть вдвоём в тишине библиотеки и пообсуждать поэтические упражнения Ивана. Чистяков порадовался новым стихам юноши, похвалил его, заявив, что тот делает заметные успехи. Попросил переписать ему кое-какие стихи, сказав, что готовит подборку стихов сельской молодёжи для журнала «Смена», пообещал попробовать опубликовать написанное Иваном. Что же он отобрал? Можно представить вам:
                *       *       *
Отходит лето, листьями шурша.
По вечерам осенняя прохлада.
Брожу я в это время неспеша
По улицам. И лучшего не надо.

                *       *       *
Я подошёл к открытому окну
И в ночь смотрел. И думал: «Утро ближе…»
Я так люблю ночную тишину,
Как тишину я в жизни ненавижу.

               *       *       *
Четвёртый час. Не спится мне.
Шумят машины поливные.
Луна в распахнутом окне
Теряет отблески стальные.
Спит мир, заботливо согретый
Объятьем мягкой тишины.
Густая синева рассвета
Смешалась с серебром луны.

                226
             *       *       *
Я иду. Навстречу ветерок.
Ночь темна. Нет радости границ.
Сколько впереди ещё дорог!
Сколько ненаписанных страниц!
Юный сочинитель не ожидал такого, у него словно крылья выросли, он ходил легко, будто двигался на воздушной подушке, особенно на ринге, удивляя соперников и тренеров напором ударов и победами, а его усердие со штангой тренер ограничивал: стоп,  сердце надорвёшь по молодости, не спеши, всё будет.

Глава 11.
На открытое комсомольское собрание в начале декабря явились все друзья и подруги Григория Бродова. В повестке дня на листе ватмана в фойе училища сообщалось: «1. Приём в члены ВЛКСМ. 2. О дисциплине в училище. Сообщение замдиректора  А. А. Клименко». В первом пункте повестки значилось несколько фамилий, последняя четвёртая сообщала: «Г. Бродов».
Пришла на собрание и Маруся, села рядом с Иваном в последнем ряду. Сидела и всё молитву тихо твердила: «Господи, помилуй, Господи, помилуй, Господи, помилуй, не наказывай, Господи, раба твоего грешного Григория».  Иван  сидел  молча,  уткнувшись  в
какую-то книгу. Это был подаренный ему Чистяковым новый сборник поэта.
Первые три кандидатуры обсудили быстро, без проволочек, единогласно проголосовали за приём в ряды ВЛКСМ. Настал очередь Григория. Его вызвали на сцену к столу президиума. Гришка встал за трибуну.
- Товарищи! – Объявил ведущий собрание бойкий паренёк. – В комитет комсомола поступило заявление от нашего соученика Григория Бродова. Вот оно: «Прошу принять меня в ряды Ленинского коммунистического союза молодёжи, так как я хочу учиться и в будущем работать в одном строю с передовым отрядом строителей нашего светлого будущего».
В зале раздались редкие хлопки. Председатель поднял руку:
- Спокойно! Послушаем Бродова. Расскажи, Григорий, свою биографию.
- Что рассказывать? Биографии большой ещё не нажито. Родился я в деревне Устьи в Соколовском подрайоне Одинцовского района Московской области, на берегу Москвы-реки. Родился вместе с братом Иваном, я старше его на двадцать минут. Но так получилось, что по метрикам я старше его на день: я на свет появился 21 июня 1966 года без десяти минут двенадцать ночи, а он  десять минут первого 22 июня. Родила нас доярка, мамка наша, Маруся, Мария Николаевна Бродова, она была делегатом съезда ВЛКСМ, Лауреат государственной премии  СССР за высокие показатели по надоям. Да вы все её знаете, она сейчас у нас в училище работает мастером производственного обучения.
Родились мы с братом сиротами по отцовской линии: наш отец танкист Степан Бродов погиб на границе при выполнении важного правительственного задания.
Иван вскинул голову и недоумённо уставился на Гришку, Маруся вздрогнула и прикрыла рот рукой,  чтобы сдержать крик, осела, переглянулась с Ваней и тихо, почти беззвучно прошептала: «Гриша, чего удумал, дуралей…» Но никто не обернулся,  внимание всех было поглощено речью Гришки.
- Ну, вот, - продолжил он, чувствуя, что зал в его руках, - подросли мы, в школу определились, учились; попозже стали заниматься в разных кружках в нашем клубе, который даже на дом культуры тянул. Я увлёкся в изокружке лепкой, мы бюст Ленина  к 110-летию со дня рождения вождя слепили; пели в хоре, я ещё в кружке народных инструментов занимался, игру на гитаре осваивал. Потом мы с братом у себя во дворе в пристройке  устроили и открыли для публики музей трудовой славы нашей Маруси, мамы

                227
 Марии Николаевны. Его посещало много людей, даже из других областей приезжали, потому что об этом в газетах напечатали, в «Ленинском знамени», в «Комсомольской правде», и в кино и по телевизору про музей показывали. Последние два года мы с братом в каникулы помогали матери на ферме, набирались опыта крестьянского труда. А потом вот решили продолжить семейную традицию, приехали сюда учиться профессии земледельца. Вот и вся биография.
Зал опять захлопал. Председатель предложил задавать Бродову вопросы. Они были подготовлены заранее и розданы намеченным для этого комсомольцам. И посыпались вопросы по уставу вместе с пресловутым демократическим централизмом, будь он неладен сверху до низу и снизу до верху. Но Гришкины ответы как от зубов отскакивали.
= Хватит, ставьте на голосование! – крикнул кто-то из зала.
- Не спешите! – Ответил председательствующий и постучал авторучкой по обязательному спутнику всех собраний – гранёному графину с водой. – У президиума есть ещё вопросы к кандидату в члены ВЛКСМ. Скажите собранию, Григорий Бродов, - на «вы» обратился он к Гришке, и зал замер, почуяв недоброе, - как вы относитесь к женщине? - Гришка сделал сконфуженное лицо, покраснел даже (это он умел делать специально: стоило только задержать дыхание и напрячься, словно ты поднимаешь мешок с картошкой или штангу, и морда станет пунцовой) и стоял, переминаясь с ноги на ногу. - Ну, что же ты замолчал? Мы ждём ответа.
Хриплым голосом Гришка произнёс:
- Я до женщины ещё не дорос. – И зал грохнул взрывом хохота.
Ведущий, тоже ведь пацан ещё, растерялся, глянул на сидевшего рядом с ним в президиуме секретаря партбюро училища. Тот что-то прошептал ему, и ведущий собрания строго сказал:
- Бродов, делаю вам замечание. Здесь не концерт сатиры и юмора, здесь комсомольское собрание решает вопрос о приёме вас в союз молодёжи. Отвечайте по уставу, что в нём сказано об отношении к женщине?!
Гришка затарабанил по уставу, а потом добавил:
- Я отношусь к женщинам с уважением, уступаю им место в транспорте, а ещё я люблю, например,  мою маму Марусю, Марию Николаевну.
- А как вы ведёте себя с девушками?
- Дружественно. Я им пою на дискотеках, песни сочиняю и частушки. Веселю их, в общем.
- И никто на вас не обижается?
- Нет. Может быть, кому-то что-то и не нравится, но никто не жаловался.
-  Ну, прочтите что-нибудь из того, что вы им поёте, а мы послушаем.
- Пожалуйста, - ответил юный бард и пропел залу:
Подарю тебе сирень,
Целую охапочку.
Целовать тебя не лень,
Да мешает папочка.
Ты зачем пришла с отцом
На свиданье с молодцом?!
Зал захохотал и зааплодировал. Кто-то крикнул: «Давай, Брод, ещё!»
Тут парторг постучал своей авторучкой по графину:
- Концерт окончен, Бродов.
- Давайте голосовать! – зашумели из зала.
- Минуту. Последний вопрос. – Парторг сделал паузу. – Скажите, Бродов, как вы относитесь к вере?
- К  Верке  Прокудниковой?  –  Вопросом  на  вопрос  ответил  Гришка,  и зал опять

                228
    взорвался хохотом; все знали Верку как  неугомонную училищную гуляку с последнего курса. Педагоги не чаяли, как от неё избавиться, но подловить её не удавалось, а ярлык гулеванной девки  приклеился к ней прочно. – Она хорошая девчонка, добрая. – Эта Гришкина оценка добавила хохоту.
Парторг резко встал.
- Не ёрничайте, Бродов! Никто не интересуется вашими амурными делами. Вопрос задан прямо: ваше отношение к Богу?!
- К Богу? – удивился Гришка. – К какому?.. Я это… крещёный…
- Не о том вы говорите. Здесь наберётся ползала крещёных. Когда человека крестят в младенчестве, он ещё не может делать выбора между религией и атеизмом. Вы церковь посещаете? Отвечайте!
-  Зачем? – опять вопросом на вопрос ответил Гришка ничтоже сумняшеся, чем довёл парторга до кипения.
- Вы верующий? – почти крикнул он, - нам известно, что ваш брат и мать посещают храм. А вы?
- В конституции СССР в пятьдесят второй статье записано, что гражданам СССР гарантируется свобода совести, то есть право исповедовать любую религию или не исповедовать никакой. И ещё там сказано, что возбуждение вражды и ненависти в связи религиозными верованиями   запрещается.
- Вы это к чему сейчас говорите?
- Отвечаю на ваш вопрос. Пользуясь правом, данным мне конституцией, я не исповедую никакой религии. – Убедительно и изящно соврал Гришка и широко улыбнулся залу.
Зал захлопал и закричал: «Голосуйте!» Кто-то пискнул: «Принять!»
- Ставь на голосование, - коротко бросил парторг председателю и сел.
- Кто за то, чтобы принять Григория Бродова в члены ВЛКСМ?! Голосуют только комсомольцы!
Красный, как перец в теплице, подогретый реакцией зала, Гришка стоял в позе победителя. «За» поднялось меньше рук, чем рассчитывал кандидат. Кто-то из президиума считал голоса вслух.
- Кто против? – и тут взметнулись руки, и этот взмёт был ведром ледяной воды на Гришку. Он пытался вернуться в прежнюю бравурную личину, но, увы, она на сегодня была потеряна.
- Так, - сказал председатель, - голоса разделились почти поровну. Предлагаю собранию такое решение: в связи с одинаковым числом голосов за и против дать Григорию Бродову испытательный срок на полгода и весной рассмотреть его заявление снова. Это не отказ, а отсрочка. Понятно? Зал вяло  ответил согласием. – Тогда голосуем, кто за это предложение? Кто против? Кто воздержался? Принято единогласно. Иди, Бродов, на место и крепко думай. Стойте, стойте, повестка ещё не исчерпана, собрание продолжается. Приступаем ко второму вопросу – о дисциплине в училище. Слово предоставляется заместителю директора Альфреду Александровичу Клименко.
Замдиректора встал за трибуну, положил на неё свои шпаргалки и взялся руками за её края. Вытянул вперёд сжатые трубочкой губы, погладил лысину.
- Ну что, пацаны и пацанки,  учиться у нас нравится?
- Нравится! – понеслось в ответ из зала. - Ништяк!
- Ништяк, значит? Хв;литесь! Могли бы учиться и получше. Многовато среди вас неуспевающих. Двоечников, по-простому говоря. Я не голословен, вот вам конкретные фамилии. – И он перечислил по листочку всех неуспевающих, называя и предметы, по которым у них были пары, причём у некоторых и по нескольким предметам. – Ну и что? Что будем делать? Мамку с папкой вызывать? У нас не школа. Одну пару можно быстренько исправить, а если у кого их по три-четыре штуки, как тогда?

                229
- У кого? – донеслось из зала.
- Пожалуйста, нам скрывать нечего. – И Клименко перечислил двоечников-многостаночников. – Думали, раз из школы убежали, литературу, химию и другие общеобразовательные предметы по боку? Нет, друзья, вы в стенах нашего училища должны получить и аттестат зрелости, и профессию, чтобы стать образованными и квалифицированными трудящимися на земле. Вы помните, недавно с этой сцены мой однокашник, член союза писателей СССР пел вам «Гимн хлебороба»? В нём есть такие слова: «У судьбы хлебороба особый полёт: удивительной пробы в поле золото льёт. Драгоценные капли – крупинки зерна. Вот работа какая на земле мне дана!» Мы вас в стенах училища готовим к этой работе, к труду особого полёта. А какой полёт может быть, если к твоим ногам, как гири,  привязаны двойки? А когда на твоих крыльях как кремлёвские горят красные звёзды отличных оценок – вот полёт, вот высота! И мы научим вас летать высоко.  А кто  не  захочет учиться,  как положено, пусть пеняет на себя. Мы таких отчислим без сожаления. Здесь не в бирюльки играют, а готовят высококлассных мастеров земледелия и животноводства. Я сказал один раз. А вы запомните это на всю жизнь. – Клименко улыбнулся. – Пригодится! Так что, дисциплина должна быть везде: и на занятиях, и в общежитии и на дискотеке. Особо рьяным, кто тянется к пивку да портвешку, у кого кулаки чешутся, советую задуматься и заткнуть вулканы своих страстей. Наказание неизбежно. У нас учебное заведение, а не салон для фривольного времяпровождения. – Он  улыбнулся. – У меня всё. Теперь можно танцевать.
И засидевшиеся молодцы и дивы ринулись с мест, быстро растащили ряды скрепленных стульев по стенам, освободив площадку, а на сцене уже расположился местный ВИА, но Гришки среди музыкантов не было. Он ушёл  с матерью и братом домой, где получил от них дозу попрёков.
- Ты дурак что ли? Кто тебя просил выдумать про отца? На жалость хотел взять собрание: приголубьте меня, сиротинушку? - Долбил его Иван.
- Гриша, ну зачем же ты валял дурака про Верку и про Господа? Как тебе не стыдно! – Причитала Мария.
- Да хватит меня клепать!  Меня уже там отклепали. Ну вас на фиг! Пойду, проветрюсь! – Гришка схватил шапку, напялил её на глаза, надел куртку и хлопнул дверью. Тут же её открыл, крикнул в дом: - Они за мной ещё побегают! – И снова грохнул дверью.
Привёл его с улицы Клименко и сделал ему выволочку за кривляния на собрании.
- Слушай, дорогойченко! Если бы я был твоим отцом, я выпорол бы тебя, как говорил мой отец, до кровавых рубцов, чтобы ты запомнил эту порку на всю жизнь. Ты же взрослый парень, через полгода паспорт получать, и так себя ведёшь. Для чего это? Кому адресовано твоё кривлянье? Только брата и Марию Николаевну позоришь, фамилию свою. А вредить своей фамилии – самое низкое дело. Себя, значит, гением ставишь, Наполеоном, а остальных, как сказал Александр Сергеевич Пушкин, почитаешь  «… всех нулями»? Думаешь, ты один такой необыкновенный: острый на язык, ловкий, способный, вёрткий и так далее? Да полно таких на земле нашей грешной, и не надо себя мнить ни кем. Надо не казаться, а быть. А чтобы быть, надо трудиться, то есть, сейчас – учиться, а потом – пахать и пахать, вкалывать, зарабатывать авторитет. И никак иначе. Авторитета, уважения и таланта не купишь и не украдёшь. Будешь дальше так себя вести – докатишься до отчисления, и никто тебе не поможет: ни брат, ни мать, ни я, Гриша! Вот так. Будь здоров. И Клименко ушёл, отказавшись от чая.

Глава 12.
Гришка присмирел. Но ходить с матерью и братом в церковь отказался. И как-то обособился от семьи. Ничем не делился, ничего не рассказывал, смех его не звучал в стенах Бродовской квартирки. Нет, он не вёл себя отчуждённо, разговаривал, но только на

                230
домашние темы, надо сходить в магазин – пожалуйста,  убраться в доме – без вопросов, но молча, всё в себе, да в себе. И ни смеха, ни шутки, ни песен Гришкиных в домашних стенах не звучало. Только Иван в отсутствие брата и матери брал в руки гитару и что-то пытался, напевая, подбирать.
Старший Бродов в учёбе тянулся за младшим, продолжал свои занятия в ВИА, помогал оформлять стенгазету училища. Но терпения ему хватило только до весны. В начале апреля к ним приехали журналист и фотокорреспондент из журнала «Сельский механизатор». На селе развёртывалась подготовка к весенней страде, завершался ремонт техники, готовились кадры массовых профессий для села. Вот и явились гости из СМИ за свежим материалом.
А Гришка в компании своих «дружков» накануне узнал, что бабка Бузыриха в ближайших деревенских домах успешно занимается частным бизнесом: попросту говоря, гонит самогон. Они поздно вечером сделали подкоп под Бузырихинский сарай, забрались  в него через лаз, обнаружили запасы алкогольной продукции и провели частичную его реквизицию, но так, чтобы убыль была не очень заметна, и покинули бабкин «цех», заделав подкоп.
Питьё припрятали, не стали употреблять на ночь, так, слегка попробовали. Поняли: нужна закусь, отложим до завтра.
На   другой   день   занятия  отменили   ненадолго,   для    фотосъёмок.    Гришкину 
группу  фотокор расставлял около тракторного двигателя, находящегося в учебном классе, так, чтобы в объектив было видно  и разрез двигателя, и преподавателя, и учеников, и фон – учебные плакаты по тракторам. В общем, кондовая постановочная фотография, которая должна была продемонстрировать энтузиазм ребят, проявляемый в познании тракторных наук.
А Гришка перед этим в компании дружков поглощал конфискат от бабки Бузырихи недалеко от училища под стенами трансформаторной будки, плотно окружённой кустами, окутанными едва распускающейся листвой. И закусывали  чем Бог послал. Назакусывались, и еще не взятые крепко алкоголем, побежали на занятия.
И там Гришка увидел приготовление к съёмке и немедленно включился в дело, начал распоряжаться; чрезмерно жестикулируя руками, и несколько раз пронёсся мимо журналиста. Тот поймал его за рукав, потянул пару раз носом:
- Ну-ка, ну-ка, дыхни, м;лодец!
- Вы чего за руку хватаете? – закричал Гришка, - Права не имеете! Вы нарушаете закон. Вас привлекут, и вы ответите. Отпустите меня сейчас же! – Гришка дёрнул рукой так, что его рубашка расползлась по плечевому шву. – Вот, смотрите, нападение на
Журналист не на шутку перетрухал и крикнул преподавателю:
- Ничего не произошло. У ваших подопечных слишком ветхая одежда. Это случайность! Давайте уже снимать! А Гришка шмыганул за стоящих вокруг двигателя ребят, споткнулся о чью-то ногу и грохнулся на пол.
Иван был уже рядом. Он поднял Гришку, взвалил его на плечо и быстро понёс вон из аудитории, преподаватель даже не успел ничего ни заметить, ни сказать. В коридоре  на Гришкину удачу никого не оказалось. Иван затащил брата в бытовку и там уложил его на тряпки среди щёток, вёдер и швабр, прикрыл старым халатом. А Григорий Бродов уже спал обморочным сном. Слишком много, не имея опыта, залил он в себя конфиската.
Иван вернулся в аудиторию и даже успел попасть в кадр фотоаппарата. Съёмка завершилась, занятия продолжились.
- А где Григорий Бродов? – спросил преподаватель по  тракторам.
- Приболел малость, простыл вроде, - привстав, ответил Иван, - завтра будет обязательно.
Занятия  окончились.  Иван  пошёл  в  бытовку,  поднял  брата  тумаками, отвёл его

                231
домой, стараясь не попадаться на глаза работникам училища, напоил крепким чаем, раздел и утолкал в постель на диван. А когда действие спиртного закончилось, у Гришки началась тахикардия, от которой он чуть было не отправился на тот свет. Мать и брат крутились возле него, сердце у парня бушевало, рвалось из груди, он в страхе стонал и кричал:
- Мамочка, я боюсь! Мне страшно! Ваня, Маруся! Простите меня, спасите меня!
Маруся так была напугана, что растерялась, потеряла способность что-либо соображать и ориентироваться в пространстве. Она упала перед сыном на колени и твердила одно:
- Сынок, проси прощения у Господа: Господи, прости меня! Господи, спаси меня! Ну, повторяй за мной! – И Григорий со стоном выполнял её просьбу. И вдруг Маруся очнулась, она внезапно вспомнила, что Екатерина Лопаткина рассказывала ей однажды, как откачивала с похмелья Юркеша. Она резко поднялась, кинулась на кухню, выставила с полки на стол все свои пузырьки с валерианой, пустырником, корвалолом, пачку аспирина. Она влила в стакан по ложке всех настоек и капель,   добавила воды и заставила Гришку выпить эту смесь, потом растолкла аспирин, разбавила водой и опять напоила страдальца.
- Ваня, Ваня, растирай ему мизинцы вот так, - она показала как, - растирай, разминай, а я на правой руке. – И они принялись колдовать над парнем.
- Может, скорую вызвать?  Они же лучше знают, что надо делать в таких случаях.
- Делай, что я сказала, - работай, работай. Пусть Господь решит, что ему дать: жизнь или… Пусть это будет для Гриши Божья кара, Божье испытание. - И всё это время она разминала и разминала мизинец Гришкин,  а Иван делал то же самое с другой рукой брата. И не заметили, как Гришка затих, замолчал.
- Брат! – В испуге крикнул Иван.
- Чего? – Тихо ответил юный бражник. – Где я?
- Дома.
- А чего это вы делаете со мной?
- В чувство тебя приводим, балду пьяндалыжную, - радостно рявкнул Иван, оповещая Марусю о том, что вроде всё в порядке с Гришкой. – Ты где так накушался?
- Да я не ел ничего.
- А выпил сколько?
- Чего?
- Водки сколько выжрал, помнишь?
- Мы водку не пили. Откуда она у бабки.
-  А что  вы пили, и много ли вас было?
- Это неважно.
- Завтра всё равно вас всех определят.
- Куда?
- Не куда, а вычислят, понял? И выгонят из училища. Что пили, говори?! – и он тряханул Гришку.
- Не тронь ты его сейчас, оставь в покое, - запричитала Маруся.
-  Самогон пили, бесплатный.
- Понятно. Маруся, его ещё и за воровство будут судить. Это тебе не рыбу с терраски красть.
- Ваня, погоди, Гриша, какой самогон?
- Никакой. Я спать хочу. Отстаньте от меня. – Повернулся на бок и засопел.
Маруся схватила Гришку за запястье, пощупала пульс. Сердце сына билось не часто, но сильно. Маруся  пошла  к  своим  пузырькам  и  снова  приготовила  коктейль из валерьянки и пустырника, поднесла стакан к постели, стала трясти Григория за плечо. Он


                232
долго не реагировал, потом сонно пробурчал:
- Ну, что вы опять?
- Опять?! – Взорвался Иван. -  Мы тебя с матерью от смерти спасли! Марусь, я вызову врача, и пусть он приедет, и будет, что будет.
Гришка приподнялся на диване:
- Не надо.
- На вот, выпей ещё, и спи! Завтра будем разговаривать. Ваня, давай ещё потрём ему пальцы. – И они принялись снова за спасительную процедуру.
- Натереть бы ему задницу солдатским ремнём! – ворчал Иван, теребя Гришкин мизинец.
Минут через десять они отпустили Гришкины руки, Маруся накрыла его одеялом.
- Посиди возле него, - попросила Маруся Ивана, - а я пойду поесть тебе приготовлю.
- Я не хочу. Какое тут «поесть», мам?! Иди, стелись.
- Нет, надо перекусить хоть немного. У нас молоко есть?
- Два пакета.
- Надо было бы Гришу молоком отпоить. Молочко помогает. - Проспится, тогда напоим. Иди, я посижу.
Маруся  с  Иваном  скромно  поужинали  бутербродами,  выпили  по  стакану чая, и
мать отправила сына спать. Он не согласился.
- Я немножко посижу здесь на кухне, позанимаюсь, а ты ложись.
- Нет, я пока побуду около него, - Маруся села на табуретку  в изголовье спящего Гришки, - а ты делай, что задумал.
Она просидела почти до утра, сторожа сон спящего сына, проверяла несколько раз пульс – он был в порядке; посчитала свой: сердце матери частило, и она ощутила редкие перебои. Иван уже спал. Она пошла на кухню, выпила корвалолу и пустырнику, прилегла в ногах сына, задремала. Потом, словно кто её толкнул, открыла глаза, поднялась, достала из холодильника треугольный  пакет молока, вылила его в ковш, подогрела слегка, разбудила Гришку и заставила его выпить всё. Тот опрокинул его в себя залпом, так пекло  внутри. Выпил и попросил ещё:
- Холодненького.
Маруся отдала ему второй пакет, не подогревая. Гришка жадно проглотил и эту порцию, упал головой на подушку и почти тут же уснул. Маруся посидела ещё немного около него, проверила пульс и пошла на кухню ладить себе постель. Поглядела на часы – около пяти. Григорий спал уже двенадцать часов.
«Только бы самой не помереть, как я сегодня вытерплю занятия?..  Помоги, Господи! Ох, завтра, слава Богу, у меня занятий нет». Она  открыла молитвослов, прочитала всё, что положено, и легла. Прислушалась к себе, проверила пульс на запястье – вроде всё в порядке, и сладко потянулась, прося у Господа мирного сна…
Утром Бродовы проснулись по будильнику, который Иван предусмотрительно завёл перед сном. Пока он занимался с гантелями, Маруся хлопотала возле Гришки.
- Вставай, вставай, сынок, сколько можно спать. На учёбу пора, поднимайся.
Гришка сел на кровати, оглядывая комнату мутным непонимающим взглядом.
- Что случилось, Маруся? Ты чего?
- Просыпайся, иди, умойся холодной водой и за стол.
На плите в кухне уже скворчала глазунья из шести яиц. Сели за стол.
- Похмелиться, сынок, не хочешь ли? – спросила мать. – А то на, выпей. – И она налила из бутылки почти полный гранёный стакан водки и поднесла его к Гришкиным губам. От запаха спиртного Гришка задохнулся, спазм скрутил его желудок, и он кинулся в туалет и упал на колени перед унитазом. Вернулся к столу с выпученными глазами, утираясь полотенцем.

                233
- Ну, что, брат, выпьем? Нынче занятий в классах нет, только в зале у машин, забыл? Почти выходной сегодня, гуляй, рванина, от рубля и выше! Махнём по банке, тракторелла?! – навалился на него Иван.
- Ма, чего он?!
- А то, Гриша, что ты вчера чуть не умер. Слава Богу, живой проснулся. А мы с Ваней всю ночь с тобой провозились. Благодари Господа, что живым тебя поднял с одра. Поешь и пойдём в церковь.   
- Никуда не пойду. У меня голова кружится. Я спать буду.
- Нет, надо идти.
- Мне в церковь нельзя. Я в комсомол вступаю.
- Тебя же не приняли, - сказал Иван.
- Мне отсрочку дали, мне нельзя исповедоваться. Можно, я дома помолюсь?
- А вечером снова нажрёшься? – Ваня ехидно улыбнулся.
- Да не собираюсь я! С меня одного раза хватило. Мне было страшно, ты даже представить не можешь, как!
- Это прекрасно. «Своё отпили мы ещё в гражданку». – Хрипло пропел Иван строчку из Высоцкого.               
- Это  тебе,  сынок,  урок  на   всю   жизнь!   Вот,  -   Маруся   протянула   Григорию
молитвослов, - прочитай утренние молитвы и потом «Канон Пресвятой Богородице». А завтра пойдём в храм.
Гришка зажал ладони в коленях и сидел, качаясь на стуле, пока мать и брат не вышли за порог. Потом  раскрыл молитвослов, встал в углу кухни на колени и начал негромко читать молитвы…
                *       *       *
Григорий Бродов, оклемавшись до вечера в постели и придя в себя физически, не мог вернуть былого душевного равновесия, что разрушилось в нём и не собиралось в целое. Одно воспоминание о Бузырихинском напитке, его запахе, который ещё доставал его из неугомонившегося нутра, вызывал  у парня тошноту и возвратный страх. И к вечеру, когда Маруся приготовила обед и позвала ребят к столу, Гришка оттянулся борщом, слопав две тарелки. Умял три котлеты с жареной картошкой, выпил пол-литровую банку клюквенного компота. И от такого обильного обеда он сидел, отдувался и отирал полотенцем бусинки пота со лба.
- Как ты чувствуешь себя, сынок? – спросила Маруся.
- Нормально.
- Слава Богу! Стало быть, простил тебя Господь, помиловал. Ну, расскажи нам теперь, как и чем ты вчера чуть не погубил себя?
- Только не ври  и не упирайся, я ведь всё равно узнаю, – добавил Иван.
- Облегчи свою душу, Гришенька, - попросила мать.
Гришка понял, что отнекиваться и врать бесполезно, да и после пережитого как-то не хотелось. Он вздохнул глубоко, отёрся полотенцем и начал.
- У Бузырихи надыбали мы в сарае склад самогонки. Чуток реквизировали.
- И сколько пришлось на брата? – поинтересовался Иван.
- По две бутылки мы припрятали и вчера с утра выпили.
- Ты когда пил, о чём думал?
- Ни о чём, Вань. Я когда первую бутылку опустошил и хлебом зажевал, я ничего не почувствовал. Ну, и вторую начал. Потом нас позвали фоткаться.
- И ты за нами в аудитории упал в обморок. Зря не  перед корреспондентом. Знаменитое  фото получилось бы.
- Ладно смеяться, брат, не напоминай.
- А то давай нальём тебе стакан. – Гришку передёрнуло. – Понятно, - увидев на лице брата гримасу, заключил Иван.

                234
- Сынок, ты же знаешь, сколько от проклятого самогона у нас в Устьях мужиков погибло. Тот же Степан Челобашкин. Не дай, Господь, ты в него пойдёшь.
- Маруся, я клянусь вам… - с жаром начал Гришка.
- Не клянись, сынок, лучше помни об этом всегда. Пусть вчерашний случай будет тебе уроком на всю жизнь. Ладно, садитесь за стол,  занимайся.
Мать не стала рассказывать, как она молилась в церкви за сына, поставила свечку  к иконе Пресвятой Богородицы «Неупиваемая чаша» и просила отвадить  от раба Божьего отрока Григория зелёного змия, отженить от  уст сына чашу  с вином. Присела и сама на кухне просмотреть свои записи по предстоящим занятиям.
Так в тишине и покое к счастью для Гришки закончился день его выхода из похмелья. Чувство страха смерти от выпитого, законсервировавшееся в его памяти, отлучило его от всякого пития надолго. Бокал шампанского он пригубил только в год свадьбы Ивана. И в какой бы компании и как бы ему ни предлагали принять рюмку водочки или стакан вина, он, внутренне холодея, резко отказывался от угощения, иногда доводя ситуацию до ссоры.
Гришка лежал в своей постели в темноте, бесполезно пытаясь заснуть. Всё мешало, даже едва долетавший шум редких автомобилей с Щёлковского шоссе, рокот в небе летящих своими курсами самолётов. Где-то  в межпотолочном перекрытии что-то точила
мышь, периодически начинала вибрировать и подвывать водопроводная  труба на кухне…
Прошло полчаса. Минул час.
- Брат, спишь? – окликнул Гришку Иван.
- Уснёшь тут.
- О чём думаешь?
- Не о тебе.
- О Верке Прокудниковой?
- Иди в задницу, прости меня, Господи!
- На исповедь пойдёшь?
- Нет. И не уговаривай.
- А как же?
- А так же. Бог в душе. И больше никого туда не пущу. Буду комсомольцем с тайной верой в душе. Всё! Отстань. Спасибо, ты подсказал мне выход. Спокойной ночи.
- Какой выход?
Но Гришка уже сладко спал…

Глава 13.
Сложности Гришкиной жизни на почве веры кажутся чепухой по сравнению с Голубевскими проблемами. Проводив Чистякова, Юрий Васильевич прикатил к себе на селекционную станцию. В коридоре его встретила испуганная секретарша. Она только и успела показать на дверь его кабинета: «Там!»
Он рывком распахнул её и рявкнул на роющихся в его столе и шкафу двух крепких мужиков в тёмных костюмах:
- Руки! Стоять на месте! Стреляю! – И откинул рывком руки, сунутой в карман, полу пальто, наставил на них упёртый в подкладку кармана указательный палец.
Такая внезапность гостей не испугала. Они мгновенно выхватили пистолеты и направили их на Голубева:
- Медленно вынимаешь двумя пальцами ствол и кладёшь его на пол. – Грубо и спокойно произнёс один.
Голубев засмеялся, вытащил из кармана ключи и кинул их на стол.
- Вы кто такие? Вот отсюда!
- Мы на задании, - ответил второй.

                235
- По какому праву? Предъявите ордер на обыск! – Юрий Васильевич понял уже, откуда эти хлопцы, по чьей наводке. Но ему было занятно поиграть с ними в непонятки.
- Мы не выписываем ордеров по таким пустякам. Будь вы на месте, мы объяснили бы всё. Но вы отсутствовали, пришлось приступить к выполнению задания без хозяина кабинета. Юрий Васильевич Голубев, если не ошибаюсь? Попрошу ваши документы.
- Нет, гости незваные, вы вломились в мой кабинет без приглашения и без звонка, вы и представьтесь, кто, что и зачем?
Документы были предъявлены. Чекисты районного масштаба, науськанные Басенкой и Захарьиным, предложили Голубеву присесть к столу и отвечать на вопросы.
- Юрий Васильевич, сдайте, пожалуйста, подслушивающее устройство.
- Чего-чего?- удивлённо поднял брови директор семеноводческой станции. – Не понимаю.
- Приставку для записи телефонных разговоров. Приставочка такая с магнитофонной кассетой; сдайте её, пожалуйста.
- У меня на балансе таковая не числится. И в инвентарной ведомости не записана, можете проверить у секретаря. Люда! – крикнул он в открытую дверь, - принеси, пожалуйста, последнюю ведомость по инвентаризации! – Он не боялся, что Люда его выдаст, она была предупреждена заранее. Люда принесла ведомость, Голубев передал её кагэбэшникам.  –  Я  не  получал  никаких  приставок  и понятия не имею, о чём идёт речь.
Вас, очевидно, ввели в заблуждение ложной информацией.
- Скажите, Людмила э-э… - начал первый чекист.
- Владимировна, - подсказала Люда.
- Да, Людмила Владимировна, вспомните, вот здесь на столе стоял записывающий прибор, подключённый к телефону?
- Чево? – непонятливо ответила Люда.
- Магнитофончик небольшой, соединённый с телефоном, был у Юрия Васильевича на столе?
- Никогда. Приёмник транзисторный иногда директор приносит на праздники, когда дежурит. И больше ничего я не видела.
- Хорошо. Подпишите протокол, в нём будет указано, что вы несёте уголовную ответственность за дачу ложных показаний.
- Но сначала предъявите ордер на обыск, - снова потребовал Голубев.
- Будет тебе ордер, будет. Участковый привезёт.
- Вот когда привезёт, тогда и подпишем, подтвердим, у нас на станции никаких прослушек нет. Мы здесь семеноводством занимаемся, а не записью «Голоса Америки». Не там врагов ищете, товарищи охранители отечества.
- Смелое заявление. Посмотрим, что скажешь, когда мы найдём неположенную аппаратуру.
- А кого мне бояться? Я на фронте фашистов не боялся, в танке горел, а вы, шантрапа, мне грозить будете? А ну, попрошу очистить кабинет! Покопались – и будя! Не то напишу вашему начальству, что у меня из стола при  обыске пропали три тысячи рублей!
Он снял телефонную трубку, набрал номер:
- Костя! На каком основании твои ёлопы вломились ко мне в кабинет в моё отсутствие и рылись в  столе и шкафу?! Фамилии? Пусть они сами тебе доложат, кто их подослал. – Он протянул трубку первому гостю. – Вас начальство просит.
- Слушаю, товарищ полковник. Пузаков и Федотов. По просьбе Басенко из райкома. Есть выполнять! – Он положил трубку на место. – Извините, Юрий Васильевич. Недоразумение вышло. – Козырнул, и Федотову: - За мной! – И оба исчезли из кабинета.
- Люда! – весело позвал Голубев, - отчиняй окна, проветри помещение! Чтобы и духа  от  этих  ищеек  не  осталось! – открыл  сейф, извлёк из него бутылку коньяка, налил

                236
полный стакан и единым махом опорожнили его. – Уф! Закусить бы чего, Люда, поесть бы чуток, голубушка!
Костя - это однокашник Голубева и однополчанин из взвода разведки, лейтенант Константин Нечаев; после окончания МИМЭСХа ему предложили работу в органах, он закончил ещё гэбэшную академию имени Ф. Э. Дзержинского, и вот дослужился до полковника, начальника районного управления госбезопасности. А фронтовая и вузовская дружба с Голубевым у него не прерывалась.
На другой день Юрий Васильевич прочитал в коридоре станции на информационной доске объявление о том, что в пятницу состоится открытое отчётно-выборное партийное собрание. В повестке дня были перечислены традиционные пункты, но был добавлен ещё один пункт: «Персональный вопрос». Прочтя это в объявлении, многие недоумённо пожимали плечами: что за секретность и кого она касается? Что-нибудь у нас стряслось? Вроде ни с кем, ничего. Ну, посмотрим, потерпим до пятницы.
Голубев сразу понял, в чей огород этот камушек. Ладно, повоюем, я им не сдамся! Он решил не отступать, но претензий к партии не предъявлять.  «Никакой конфронтации!» - сказал он себе. Не время, плетью обуха не перешибёшь. Прочистку мозгов членам Политбюро ЦК КПСС Юрий Васильевич решил отложить.
В пятницу за полчаса до начала собрания приехал Захарьин. Зашёл в кабинет Голубева, поздоровался, как ни в чем не бывало, протянул ему  руку.   С  кривой  улыбкой
Юрий Васильевич не отказал ему в рукопожатии, но не сдержался всё-таки,  вытащил из кармана платок, вытер для вида глаза, рот, потом правую ладонь, сунул платок на место. Но гость не обратил на это внимания, присаживаясь к столу.
- Ну, что, готов к собранию? – спросил хозяина кабинета райкомовский представитель.
-  А что мне готовиться? Я не секретарь партячейки. Если будут ко мне вопросы от коллектива, отвечу. Собрание открытое, от народа не прячемся. Данные о работе станции под рукой. Они радуют.  В Главке похвалили, райкому доложим по итогам года.
Захарьин хлопнул себя по коленкам, встал.
- Ну и добро. Пошли на собрание.
В небольшом конференц-зале семеноводческой станции места всё-таки хватило всем беспартийным, пожелавшим продемонстрировать единство и крепость их блока с членами партии. Ну, а тем, кому дела личные показались ближе и дороже, ухватив хозяйственные сумки, отправились по домам.
Секретарь парторганизации Кабачкова уже сидела за столом президиума, перебирая и просматривая свои бумажки. Голубеву занял место заранее в третьем ряду его заместитель Илья Семёнов.
Захарьин подошёл к Кабачковой, что-то сказал ей, она попыталась было возразить ему, но он взял её за руку и что-то настойчиво ей внушал, потряхивая её руку для убеждения, после чего она согласно дёрнула свежей укладкой, которую сделала  с утра в районном салоне. Захарьин отошёл от стола и занял место в первом ряду на специально для него приготовленном стуле.
Кабачкова бросила взгляд на часы - пора! -  постучала шариковой ручкой по традиционному графину с водой, призывая аудиторию к вниманию. Ей подали бумажку с данными о присутствующих. Всё в порядке, кворум есть, отсутствуют только больные, можно начинать. Она открыла собрание, следуя правилам протокола, потом сказала:
- По  ведения собрания слово имеет представитель райкома товарищ Захарьин.
Кузьма поднялся, повернулся к залу:
- Товарищи! В повестке дня собрания последним стоит персональный вопрос. Он небольшой, много времени не займёт, но его решение может повлиять на выборы в партийное бюро организации, поэтому я предлагаю рассмотреть его первым. – Он повернулся к президиуму.

                237
- Как решит собрание. – Ответила Кабачкова.
- А у нас вроде нет партбюро, зачем его избирать? – прозвучало из зала.
- Согласен, ответил Захарьин, - нет. Но партийная организация ваша выросла за этот год, и  райком рекомендует вам  избрать партийное бюро, о чём я вам и сообщаю.
Кабачкова обратилась к залу:
- Кто за изменение порядка повестки дня? Кто против? Кто воздержался? Единогласно. Теперь, не нарушая протокола, нам нужно избрать президиум собрания, то есть, председателя и секретаря, счётную комиссию и так далее.
С этим справились успешно, потому что всё было приготовлено заранее и намечены кандидатуры,  только Кабачкова предложила дополнительно  избрать в состав президиума представителя подрайкома партии товарища Захарьина.
- Итак, - сказала Кабачкова, -  по первому вопросу слово предоставляется завсектором партконтроля подрайкома КПСС товарищу Захарьину Кузьме Захаровичу.
Кузьма взошёл на здоровенную, аляповатую, тоже традиционную для той эпохи,  как и граненый графин, трибуну с прибитым к ней сбоку жестяным инвентаризационным номером, ухватился ладонями за её края и гаркнул в маленький зал:
- Товарищи члены коммунистической партии Советского Союза! – Отчего многие вздрогнули и кто-то из беспартийных даже ойкнул. – Вы знаете, что жизнь коммуниста течёт в согласии с положениями устава КПСС. Устав – наша Библия и Евангелие! Другого
не дано. На его основе, на заповедях строителей коммунизма мы идём по пути, начертанному марксистско-ленинской идеологией; под руководством Центрального Комитета коммунистической партии Советского союза, под знаменем Ленина закладываем прочный фундамент светлого будущего. И вера у нас одна – в это самое будущее, в счастье народное, в коммунизм. И никакая другая вера нам не нужна, подчёркиваю – не нужна! Всякая иная вера – это оглобля в колесо нашей партийной веры, она разрушает наши ряды, тормозит движение вперёд…- Он ещё несколько минут полыхал с трибуны коммунистическим огнём, словно выжигал из рядов притихших служащих и рабочих семеноводческой станции проросшую в их праведных рядах скверну, и Юрий Васильевич понял, в чей адрес извергает Кузьма этот пламень, вулканическую лаву партийного гнева.
- И горько сознавать, - продолжал Захарьин, -  что находятся отщепенцы от нашей веры, к счастью, их единицы. Им недостаточно исповедовать нашу партийную веру, им мало Ленина, Маркса, устава партии, им тесно в его рамках, им храм подавай, они ищут Бога, идут к нему на исповедь в церковь, принимают причастие, отправляют службы и прочие церковные требы. Есть такой дуалист и в вашей организации. Юрий Васильевич,  - обратился Кузьма к Голубеву, - идите сюда, поменяемся с вами местами, прошу вас! – Кузьма вышел из-за трибуны, галантно искривился в подобострастной фигуре. – Проходите, проходите. – И он присел за стол рядом с Кабачковой, которая сидела с окаменевшим лицом. – Займите место на трибуне и расскажите народу, как вы дошли до жизни такой. – И Кузьма сделал рукой широкий плавный жест, приглашающий оратора к разговору с массами.
Голубев взошёл на трибуну и широко улыбнулся залу, отчего он ответил аплодисментами.
- Я не понял, о чём я должен рассказывать. Вы, Кузьма Захарович, так возвышенно и метафорически говорили о строительстве коммунизма, что, я уверен,  ни один не понял вас.
- Голубев, - Захарьин встал, - не оттягивайте момента своего позора и краха, говорите, когда и как вы стали верующим и начали посещать церковь.
- С чего вы взяли, Захарьин? – Засмеялся Голубев; он  приложил большой палец правой руки к виску, покрутил им и помахал в сторону Захарьина, но тому не видно было этого жеста из-за головы Голубева, и поэтому он не понял, почему по залу пробежал смешок.
                238
- Ладно, я скажу для протокола, - обратился Кузьма к секретарю собрания, растерянно пытавшегося запротоколировать происходящее. – В райком партии поступила достоверная информация о том, что директор семеноводческой станции Юрий Васильевич Голубев регулярно ходит в церковь, справляет обряды. Вот и объясните нам, почему, или опровергните.
Аудитория оживилась,  народ зашевелился, зашумел.  И чей-то крик «Покайся, грешник!» потонул в хохоте.
Натянутая Кузьмой струна нервного напряжения лопнула, пар был выпущен. Голубев снова расплылся в улыбке.
- Посерьёзней, Голубев, рано ещё веселиться. – Осадил его Захарьин. – Объясняйтесь!
«Внимание, танкист! Запускай мотор, выжимай фрикционы, прибавь газу. Эй, в башне, наводи орудие! Вперёд, православные!» - дал себе мысленно команду Юркеш, и гусеницы лязгнули: поехали!
- Прежде, чем я стану что-то объяснять, я хотел бы услышать от вас, Кузьма Захарович, об источнике вашей «достоверной» клеветы на меня. Кого так приманило директорское кресло?
- Нужно  мне  ваше  кресло!  -  запальчиво  крикнула  с   места   сестра   Кабачковой
молодая лаборантка Алка, - я видела вас, Юрий Васильевич, в церкви на Рождество Христово и на Пасху.
- И что же там делала юная комсомолка Алла Кабачкова, чей портрет красуется у нас на доске почёта? Куличи святила?
Алка зарделась, стала платочком обмахиваться.
- Я никогда в церкви не была. Меня подружки уговорили сходить с ними на службу, посмотреть и куличи освятить.  Я из любопытства. А как вас там увидела, так и обмерла. – И опять смех в зале.
- И тут же написала об этом в райком партии?
- Я не писала, я только с сестрой поделилась, она же у нас парторг. – И снова легкая волна смеха.
- Хорошо,  расскажу. Вы, значит, ходили в храм из любопытства. А я выполнял сыновний долг.
- Что это ещё за долг? – удивился вслух Захарьин.
- Сейчас поясню. – Голубев налил из графина в стакан воды, сделал несколько жадных глотков и продолжил.  –  Я,  наверное,  не  ошибусь,  если  скажу,  что большинство  из  присутствующих  здесь – православные. – И снова словесный шорох по рядам. – Поднимите руки, только честно, не стесняясь, кто от рождения крещён в церкви? – И поднял первым руку. – Кузьма Захарович, не стесняйтесь. Вашего-то батюшку дьякона звенигородского  все  знали.
- Не уводите собрание в сторону, Голубев! – одёрнул Кузьма оратора, но руку приподнял слегка и тут же опустил. Призналась в крещении и Кабачкова. И в зале, как говорится, лес рук.
- Ну, вот сколько у нас православных. – Продолжил Голубев. – А я даже крест ношу. – И он вытащил из-за ворота рубахи простенький оловянный крестик на чёрном шнурке и показал его залу. Мне его тётка родная покойная надела, как на войну провожала, и сказала, что он меня от смерти заслонит. Так и вышло, я живой вернулся с фронта. А в партию на фронте вступил, перед боем. И многие партийные воевали с крестами-оберегами. Для меня тётушкин крест стал талисманом-охранителем. И хожу я в церковь по родительским субботам и по большим праздникам, выполняя наказ родителей и тётки поминать их после смерти за упокой. Я обещал, и нарушить этот обет я не в силах. И записки о упокоении подаю регулярно. А вы помните, Кузьма Захарович, мы с вами несколько лет назад с делегацией нашего района в Латвию ездили? И католический и

                239
 протестантский соборы в Риге любознательности ради посещали? Разве мы тогда с вами от нашей веры отступали? – Голубев выдержал паузу и заключил: - Всё! Я всё сказал и ничего добавить не могу и не хочу к вашей информационной сплетне, товарищ Кабачкова. – Он специально не назвал имени доносчицы, будучи уверенным, что информация эта в письменном виде подготовлена и передана в райком Светланой Кабачковой. Пусть они теперь там с Басенко разбираются.
Зал помолчал чуток и зааплодировал. С места раздались требовательные крики «Заканчивайте!» «Приступайте ко второму вопросу!» Захарьин встал, поднял руку, успокаивая зал.
- Чтобы покончить с этим вопросом, а точнее, с персональным делом коммуниста Голубева, надо принять решение по нарушению им устава КПСС, с какими бы благими намерениями он ни посещал церковь. – И буркнул председателю: - Ведите собрание.
- Я, товарищи, не могу этого сделать, потому что мы с вами не приняли никакого решения по этому вопросу. – Ответил растерявшийся председатель.
- Тогда спросите собрание, какие будут предложения по решению, - подсказал Захарьин.
- Товарищи!  Какие будут мнения и предложения по первому вопросу? Прошу выступать,  можно  с  места.  –  Радостно,  оттого  что   заминка  ликвидирована,  а  в  семь
сегодня по телевизору футбол, сообщил залу председатель.
И тут случился форменный бардак: один крикнул, что послушали, приняли к сведению и хватит трепать имя Юрия Васильевича, другой, блюститель устава,  потребовал исключить Голубева из партии, отчего бардак усугубился, но крика исключить больше не прозвучало. Нет, один раз было: «Исключить Алку Кабачкову из комсомола!» - тут же в ответ от стола президиума: «Это вопрос для комитета комсомола!» В итоге все члены партийной организации семеноводческой станции вскочили на ноги и кричали один на другого, драли горло, добиваясь голосового перевеса своей аргументации. А Захарьин что-то быстро записывал, выкраивая из общего ора нужные ему фразы. Председатель поначалу опешил от такого поворота собрания, потом попытался тоже орать, призывая к порядку, потом хлопнул толстенной книгой, с которой не расставался весь день, по столу так, что графин подпрыгнул, и от такого грохота всё внезапно стихло, как по команде в детской игре «Замри».
Захарьин подсунул председателю свой листочек с записями. Это оказался краткий конспект предложений о порицании проступка члена партии.
- Оглашай и ставь на голосование.
- Товарищи! Нам удалось расслышать ваши предложения. Голосуем по порядку. Счётная комиссия, будьте наготове. Итак: исключить из рядов КПСС. Кто за? Двое. Кто против? Считайте. - Пауза. - Сколько? Против тридцать шесть. Большинство. Воздержались? Один. Далее: выговор с занесением в учётную карточку. Кто за? Четверо. Против? - Через пять секунд: - против тридцать два. Тоже большинство. Воздержались? Так, один, два – трое. Теперь: просто выговор. Голосуем: за,  – начал сам считать, - один, два, три… там, в последнем ряду, Сергей Алексеевич, вы подняли руку или это случайность? Так, понятно, за выговор  голосует девять человек. Против? Тридцать. Воздержались? Нет воздержавшихся. Теперь, товарищи, у нас остаётся два вида партийного порицания: указать и поставить на вид. Кто за «указать»? Понятно, внесите в протокол. А кто за «поставить на вид»? – Пошел подсчет. – За последнее порицание проголосовал двадцать один человек. Ну, что же, - продолжил председатель, - но тут подал голос Сергей Алексеевич с последнего ряда:
- А почему за моё предложение не голосовали?
-  Какое? – удивился председатель и испуганно посмотрел на Захарьина.
- Я внёс самым первым и могу повторить: «Вопрос заслушали и приняли к сведению».   Голосуйте!   Кто   за?!   –   Не    удержался     старичок-селекционер,    доктор

                240
сельскохозяйственных наук, автор многих  известных семян кабачков, тыкв и патиссонов, переживший и 37-й год, и войну, и послевоенные чистки и репрессии.  И тут же взметнулись  руки  всех  членов  станционной  парторганизации.  – Единогласно! Занесите
в протокол! –Дребезжащим тенорком прокричал старейший селекционер страны Сергей Алексеевич Разыграевский.
Захарьин что-то с жаром шептал в ухо Светлане Кабачковой, отчаянно жестикулируя.
Кабачкова поднялась, воздела левую руку, а карандашом, зажатым в правой руке, принялась колотить по графину.
- Тише, товарищи, тише! Соблюдайте партийную дисциплину! Сядьте! Вопрос не простой. Не бытовой, не профессиональный, а идеологический. И мы должны дать принципиальную, правильную оценку поведению коммуниста Голубева. И суть не в том, что вы послушали и приняли к сведению, а в том, что вы должны вынести свой вердикт по исполнению членом партии церковных обрядов.
- По тому, как доложено, в поведении Голубева нет преступления. - Ответил, поднявшись, Сергей Алексеевич. – И не надо делать такие страшные глаза, товарищ Захарьин, и угрожающе вращать ими. Сейчас не тридцать седьмой год. Перестаньте нагонять  страх  на  аудиторию.  Я,  например,  знаю,  что ваша мать в своё время крестила
ваших детей на дому. А супруга ваша крестила ваших же внуков, пригласив батюшку к вам в дом. Да, да, но я же никому и никуда не писал, не «информировал», как вы выражаетесь. Если так ниточку потянуть, многое чего вытянется, но зачем? Для чего? Для сплетен или приговоров? Хотите чистить партийные ряды? Пожалуйста, выгоните из партии жуликов, лжецов и взяточников! И народ вам в ножки поклонится! – Народ зааплодировал оратору.
Захарьинская броня не дала ни одной трещины.
- Двери райкома партии открыты для любой информации, - ответил он, - только не анонимной. И по каждому случаю мы принимаем и будем принимать индивидуальные решения. Но соблюдать чистоту наших рядов мы не сможем без помощи рядовых членов партии, без их бдительности. Как хотите, так и понимайте сказанное. Но «заслушать вопрос и принять его к сведению» - это не решение. Не может коммунист посещать церковь, как и верить в Бога. Да, у нас свобода вероисповедания, свобода совести. Но бессовестно, нечестно молиться Богу и платить членские взносы, носить в кармане партийный билет. Я так, понимаю, что аудитория ещё не осознала доложенного ей факта, и не может адекватно оценить его. Поэтому я предлагаю – занесите в протокол – дать время коммунистам станции для обсуждения и осознания полученной информации и проработки этого вопроса на очередном партийном собрании. Кто за это предложение, прошу голосовать. Кто против, воздержался? Единогласно. В связи с тем, что в партбюро традиционно выбирают директора организации, предлагаю отчётно-выборное собрание перенести и провести его после принятия решения по персональному делу коммуниста Голубева. И на этом сегодняшнее собрание предлагаю закончить и разойтись. О сроках очередного собрания мы решим с вашим парторгом в стенах райкома.

Глава 14.
Обычно после отчётно-выборного собрания новоизбранный парторг  в кабинете Голубева и вместе с ним намечали план мероприятий в партийной организации. А потом устраивали небольшой междусобойчик. Теперь это называется корпоративом и на него грохают приличные бабки – и на фирмах, и в банках, и в думах, и в разных конторах, только парторгов не выбирают, должностей не распределяют, они и так уже давно распределены и проплачены. А где тогда брали бабки на мероприятие? Где скидывались, где доверенным людям выписывали премии, где неучтенную скотину – КРС или свиней – забивали  и  реализовывали  через  свои  палатки  на рынках, отрубая мяса ревизорам – где

                241
как.  А  уж  что  до  солений  и  варений, овощей и фруктов, то неучтёнки полно на любом
сельхозпредприятии, надо только всё делать умело и ради общего блага, а не злоупотреблять. Вот почему райкомовских и райисполкомовских всегда тянуло с разными проверками на село. Всегда после этого в холодильнике дома полтуши свиной, а в лоджии – мешки с картошкой и капустой, свеклой да морковкой, ящики с яблоками, банки с мёдом, рыбка вяленая. Прекрасна жизнь в развитом социализме!
На этот раз у Голубева собрались самые близкие сотрудники, его верная команда: секретарь Люда, Разыграевский, механик станции Константин Дворников, сосед Юрия Васильевича по Устьям, ушедший за ним из совхоза, сколько лет работали вместе, они уже и не помнили. Люда уже всё приготовила, осталось только это извлечь из шкафов и поставить на стол. И главбух станции Оксана Сивоконь, хохлушка-хохотушка, затерявшаяся после войны  в их тогда ещё колхозе при возвращении в Киев из эвакуации  детского дома, куда её определили в сорок первом, успев отправить вглубь России детей, осиротевших после бомбёжек столицы Украины.
Вот такая небольшая, но стойкая и честная команда была у Юрия  Васильевича. Он шепнул Люде, чтобы накрывала, та уже знала, что выборы не состоялись и что против её шефа завели персональное дело, и вместе с Оксаной Вокуловной быстро организовала стол,  и  во  главе  закусок  воздвиглись  уже откупоренные бутылки армянского коньяка и
российского полусладкого вина.
Хозяин быстро разлил питье и поднял рюмку:
- Ну, что, выпьем, друзья?
- За то, чтобы им пусто было, Юрий Васильевич, а вам и нам – хорошо! – сказал старичок Разыграевский. – Будем! – Они чокнулись, выпили и насели на закуску: проголодались, как-никак, нанервничавшись на  собрании.
- Сивоконюшка, - попросил Сергей Алексеевич, - передай, пожалуйста, пирожок. Они у тебя нынче с чем?
- С мясом и картошкой, ешьте на здоровье, казаки, домашние, сама пекла.
Голубев взглянул на Оксану и будто впервые увидел её смоляные волосы.
- Сивоконь – это я, - и он тряхнул своим редеющим и седеющим чубом, - А ты, Вокуловна, без единой сединки, ты просто Черноконь.
Оксана зарделась и залилась звонким колокольчатым украинским смехом. И Голубев тут же вспомнил смех горничных по утру в киевской гостинице, куда ездил на международную сельскохозяйственную выставку в 1969 году. Так могли смеяться только красавицы хохлушки.
- Да ну вас, Юрий Васильевич, я седее вас, только уже лет двадцать, как подкрашиваюсь.
- Ну и молодец.
-Красить волосы не грех, - изрёк Константин Дворников, - и от его слов и манеры говорить повеяло мудростью. Все даже жевать перестали, а Голубев придержал раздачу спиртного. – Грех, когда человек душу перекрашивает, размалюет её, как рыночный коврик, чтобы продать подороже. А продаст и живёт-благоухает. Да ещё, стерва, мешает жить другим.
Голубев быстро разлил питьё, поднял рюмку:
- Так выпьем за то, чтобы у него  от благоухания была пожизненная изжога!
Сивоконь прыснула полусладким на Костю и захохотала.
- Ну, ты, Юркеш, такими тостами продукт испортил. Давай, доливай, - и подставила бокал под горлышко бутылки, которую уже подхватил Голубев.
Выпили ещё по чуток, женщины занялись чаепитием, мужчины продолжали расправляться с коньяком, а потом Голубев и вторую бутылку достал. Но Люда и Разыграевский отговорили открывать её.
- У вас ведь нет персонального водителя, Юрий Васильевич, и мне за руль уже нельзя, - заметил Дворников, - учтите, вам ещё меня везти в Устьи.
                242
- Хорошо, что мы с Людочкой живём при станции, нам не надо никаких персональных машин, и я выпью с удовольствием ещё одну рюмочку, – сказал старичок-селекционер и показал всем кончик языка. – Э-э-э!  - Компания оценила  шутку смехом, и рюмка его  тут же была наполнена.
  - Что же дальше  делать будем? – поинтересовался Разыграевский, закусывая бутербродом.
- Не надо вам ничего делать. Это моя война, я объявил её партийным фанатикам, книжникам и фарисеям, лгунам и жуликам, окопавшимся в партии. Я знаю, что эту войну я могу легко проиграть, поэтому не хотелось бы, чтобы победители поглумились над вами, над моими друзьями. Они, конечно, жаждут моего исключения и потом турнут из этого кабинета. Так что чай будем пить на берегу реки Москвы из самовара.
- Замечательно! Как на Днепре до войны! – Мечтательно вздохнула Оксана.
- Потерять должность я не боюсь, должность рядового инженера для меня всегда сыщется, в крайнем случае – водилы.  Я боюсь, что в моё кресло сядет какая-нибудь сволочь безграмотная.
-  Или предательница Кабачкова, - добавила Люда.
- Не исключено. Но эта хоть дело знает, всё-таки селекционер, а  Сергей Алексеевич не даст ей распуститься. Но, думаю, ей это кресло не светит.
- Отчего же? - поинтересовался Разыграевский.
- Специалист она грамотный, но в остальном – туповата, конъюнктуру не ловит, теряется,  не самостоятельна.
- Да… - И немного помедлив, Сергей Алексеевич спросил: – Хорошо, вы объявляете войну. А достаточно ли у вас вооружения, бойцов? Как мы поняли, у вас ничего нет, вы ввязываетесь в бой один, солдат-одиночка. А оружие?
- Бомба! Разнесёт их в клочья! – Несколько запальчиво ответил Голубев.
- И что это за бомба, позвольте поинтересоваться, если не секрет? Поделитесь?
- Давайте женщин отпустим, у них дел дома полно. Девочки, вы отдохнули немного?
- Давай, сивый конь, плесни чёрному зачуток полусладенького на посошок, да спиваем хоть разок, а то нехорошо традицию нарушать, - предложила Оксана, обратившись к Юрию Васильевичу.
- Всенепременно! – Ответил Голубев и приступил к обязанности виночерпия.
- И мне сладенького, - попросил Разыграевский.
Хозяин стола выполнил все заказы,  себе и Косте налил коньяку всклень, открыв-таки вторую бутылку. Жахнули, закусили  дольками шоколада, заулыбались.
- Давай, Ксюша, «Мисяц на нибе», - попросил  Голубев.
Сивоконь завела старинную, популярную среди русского народа украинскую песню. В ней украинская мова удивительно сердечно и точно укладывалась в русскую душу и звучала как родная, своя. Компания подпевала дружно и складно: Костя басил, Голубев баритонил, Люба добавляла в ручеёк песни свою нежную струйку, даже дребезжащий тенорок Сергея Алексеевича не портил контрапункта, слияния голосов, а удачно дополнял его и укреплял. От песни у всех на душе потеплело, расслабуха напала. Захотелось ещё выпить, закусить и спеть. Так и сделали. И грянула «Ридна маты моя…» Спели, и тут всех рассмешил Сергей Алексеевич, выгрузивший из своей стариковской памяти весёлые песенные строки:
Три диды, три диды
Тай на одну бабу,
А малэсенький парнишка
Причепився сзаду…
Посмеялись, женщины собрались, оделись, закинули под язык на дорожку по дольке шоколада и оставили мужиков в одиночестве.

                243
- Ну, так мы слушаем вас, боец невидимого фронта, - обратился Разыграевский к Голубеву.
- Вам нужна исповедь, как попу?
- Как старому другу, Юрий.
- Хорошо. Это возникло давно, ещё до войны. Как я стал познавать жизнь и окружающую действительность, так и начал подмечать в ней язвы и язвочки. Живя пацаном в деревне, имея ограниченный кругозор, бился с голодухой, в общем, бился с военной бедой вместе с народом. Но и тогда примечал, как некоторые, даже и партийные, под себя гребли, словно снегоуборочные машины. В армию пошёл, учился на танкиста – и там брал на заметку, не специально, без цели, но всё, что глаза мозолило, укладывалось в память, как в архив подлостей жизни: жульничество интендантов и поваров, спекулирование обмундированием. Вы думаете, у нас ворьё и бандиты трофейным оружием обеспечивались? А, то-то и оно. А фронт резко обозначил мне линию страха, которая делила людей на две неравные части. О том перескажу мнение одного фронтовика-артиллериста, с которым подружился на фронте, Володьки Рукавишникова.
Его тяжело в ногу ранило, комиссовали по инвалидности, он москвич, на художника выучился потом. Я с ним в сорок шестом в Москве встречался, адресок его у меня хранился. Встретились, посидели, как положено, до утра. В общем, встречались и не один раз. И нынче видимся иногда, он вместе с Чистяковым работает в издательстве «Плакат». Он как-то сказал: «Знаешь, Юркеш, я на фронте заметил такую закономерность: в окопах, на передовой всегда народу маловато. Но чем дальше в тыл, тем гуще: солдаты озабоченно снуют, у них и офицеров рожи сытые, офицеры деловые, бегают, пишут, бумажки перекидывают, отчёты сочиняют ворохами, и всяк находит сотни причин уклониться от передовой. А в окопах солдатики в рваных шинельках, грязные, голодноватые и холодноватые. Вот такую картину я, Юркеш, зафиксировал в своей памяти».
«А ты её нарисуй в красках, - говорю ему, - создай историческое полотно, ретроспективное». Он тогда помолчал, подумал и сказал: «Нет!» «Почему?» - спрашиваю. « За рыбу деньги! Посадят! - И засмеялся своим губастым ртом, и добавил. - В нашей жизни нельзя говорить и писать обо всём, что увидел и понял. Надо быть разборчивым для своей же безопасности, владеть самоцензурой».
- Ну, вот и я, как после окончания института начал работать, всё замечать стал, да на ус мотать. Конечно, там, где я чувствовал свою силу, я её применял, дуракам, подлецам и жуликам спуску не давал. А там, где не мог – замыкался. Победу нашу вспоминал, думал, что придёт день, отпразднуем и нашу Вторую Победу – одолеем самих себя, выдавим из себя всё зло. А так как считал, что себя самого я уже одолел, то и праздновал эту Победу, как и нашу Первую над фашистом.
- Да, - вздохнул Костя, - мудрёно ты говорил, без пол-литра не разобраться.
- Вот и я так считал и усугублялся со стаканом.
- Нет в сказанном ничего мудрёного. Всё ясно, как на подносе. Просто, Юрий Васильевич самоочистился и вышел, как птица Феникс, из пепла на свет Божий. И теперь не знает, что делать, как жить в согласии с самим собой: помалкивать или обрывать нити. А это очень сложно. - Заключил Сергей Алексеевич. – Ты – бунтарь, Юра. И дальше жить тебе будет ещё тяжелее, и жизнь твоя может завершиться трагедией.
- Я об этом поначалу не думал. Меня всё больше и больше волновали те язвы, которые разъедали нашу жизнь, придавливали людей: ложь, враньё с малых и великих трибун, фанфары и униженных слёзы, блатмейстерство, спекуляция, фарисейство и партийный фанатизм. Но вот что удивительно: в какой бы грязи мы ни жили, душа живёт и радуется любой малой радости: свежей ниве, новому урожаю, цветущему саду, новым тракторам  и  комбайнам  на  полях, открытиям,  свершениям, строительству – кто нам эти

                244

радости приносит? Те же, кто гробят нас? Нет! Это мы сами, те, кого гробят, своим потом и трудом добываем наши малые и великие радости, и вектор добра пока складывается в нашу пользу, хотя на пути своём мы изрядно не только напортачили, но и кровушки пролили. Разве не могли мы иначе решить все вопросы в Венгрии в пятьдесят шестом, в Чехословакии в шестьдесят восьмом? В Афганистан влезли с дурной башкой и теперь получаем оттуда посылки в цинковых гробах с грузом «200».   Зачем? Я говорю только о том, что у всех на виду, а если порасследовать все дела-делишки власть имущих, волосы на башке вылезут. И не я ведь один всё это вижу и принимаю к сердцу. Народ всё видит. И молчит. Как сказал Пушкин: «Народ безмолвствует». А как надоест ему  безмолвствовать? А? И вот я всё  думал о том,  как же мы умудряемся жить, и страдая от зла, и радуясь добру; и книги читаем, и песни поём, и пашем, и сеем, и даже чувствуем себя счастливыми. Бился, бился я над этим, пытаясь дойти своими пропитыми мозгами, кто же нам подправляет этот самый вектор, ведёт нас по жизни, и однажды, как вспышка света, ударила мысль: «Только  Господь  Бог!  Больше  некому»!  И тогда  я пошёл в церковь. И нашёл там удивительного для себя пастыря. И почуял я, что вера никуда от меня не уходила. И легко вернулась в мою душу и сердце.
Юрий Васильевич смолк, глубоко вздохнул, провёл ладонью по лицу, словно пот вытер, и продолжил.
- Нас держали на страхе лишения всего: благ, работы, жизни. Но мы никогда не исповедовались у парторгов. Ну, были в единичных случаях такие наивняки-самогубы: пошепчется  с  парторгом,  поделится с ним своими сомнениями – глядишь, пропал человек, куда девался? И зря большевики во главе со своими комиссарами начали  рушить храмы и расстреливать священников, пытаясь отлучить народ от веры. Страх Божий сильнее всякого другого страха сдерживал людей;  будь большевики  поумней, мы с верой Христовой в сердце уже построили бы коммунизм; а теперь что ж, где же он? хоть и пообещал Никита Хрущёв нам его построить к одна тысяча девятьсот восьмидесятому году. Я, друзья, верующий, сознательно верующий. И скрывать этого уже не могу и не хочу. Я понимаю, что заяви я об этом, враз лишусь должности и приписанных к ней хоть и небольших, но всё-таки благ. Но я знаю, что одного лишусь, а другое получу: душевное равновесие. Вот, вкратце, всё, что я могу и хочу сказать на бюро райкома, а туда меня потащат.
- И это и есть ваша «бомба»? – Удивленно спросил селекционер Разыграевский, нацелив свои очёчки на Голубева.
- Нет, конечно, Сергей Алексеевич. Это мина, на которой я стою. Один шаг – и мне шандец. Бомба в другом.
- Это правильно, мина. И не надо с неё сходить, надо её обезвредить.
- Как и зачем?
- Чтобы не портить жизнь себе, семье и нам. Будь вы один – пожалуйста, рвите путы и в монастырь, становитесь другим человеком, меняйте образ жизни и доживайте отведённый вам век в согласии со своей верой и совестью.  Но вы человек общественный, вы окружены людьми, за существование которых вы отвечаете и перед Господом тоже, вот так. Вы не имеете права ломать их жизнь или портить её. Вот о чём крепко подумайте, прежде чем шагнёте с вашей мины или решите метнуть  бомбу, или как вы там называете своё оружие, простите меня, невоенного человека.
- Это всё надо нам обсудить ещё раз и как следует, - заключил Константин и налил всем понемногу коньячку, - за удачу! – И они выпили, и Голубев завершил свой затянувшийся монолог.
- Я думал о себе, о семье и о всех вас, потому сегодня ни с мины не спрыгнул, ни бомбы не метнул. - И дальше он рассказал о своей беседе и здесь и в райкоме с Басенко и Захарьиным, о том, что они записали его откровения и шантажировали его записью, вымогая  за   неё   деньги,   и   как   он   пригрозил    им    обнародованием    записи   этого

                245
вымогательства Захарьиным, что запись передана в надёжные руки на всякий случай. И он сегодня не ожидал, что вопреки всему Захарьин поднимет на собрании его персональный вопрос, что он едва сдержался и не метнул в ответ бомбу, имея в виду под нею эту запись разговора с Кузьмой. – Так что, други мои, до следующего собрания будем думать. Проработаем варианты того, что сможет приготовить мне Кузьма, и действовать буду уже по  обстоятельствам. Если бы я не думал о вас,  я бы их взорвал, негодяев!
- Они, - заметил старичок-селекционер, - как правило, не взрываются, а остаются в чистых рубашках, а весь народ в говне, как в том анекдоте. - Они знали этот залетевший к ним на днях анекдот, поэтому посмеялись и на том отправились по домам, пригубив ещё по капельке на дорожку. Костя поймал попутку, а Голубев остался и сидел до полночи за столом, что-то писал, стихи, наверное, в толстой тетради. Да, в своей стихоплётной, как он её называл, тетрадке, пока в первом часу ему не позвонила Екатерина.
- Ты дома нынче собираешься ночевать?
Он, уже достаточно протрезвев,  быстро собрался, запер кабинет, сел в машину и двинулся к дому.

Глава 15.
Читатель, конечно, гадает, чем же и как закончилась  вероотступническая история, приключившаяся с Юрием Васильевичем Голубевым? Автор озабочен тем же самым, но пока знает только, что ничем хорошим она завершиться не может. Почему? А с учётом законов и правил того времени и отчаянного характера ещё не растерявшего свои силы фронтовика, несмотря на бурные страницы его биографии, окрепшего в последнее время духа, его нарастающей ненависти к проявлениям зла в нашей жизни во всех  её гранях: от вранья до воровства, его чутья насчёт коррозии разложения во всех властных структурах, созревшей готовности ввязаться в бой по самому мелкому поводу.
Сдерживать его мог один Чистяков, с которым Голубев виделся в последнее время всё чаще. Георгий Иванович как-то созвонился с ним и поинтересовался, нельзя ли им собраться в Устьях на Новый год?
- Жорка, ты молодец, что это придумал!
- Да я тут наскрёб немножко гонорару, да беру отгулы за переработку в выходные на международной выставке политического плаката, и хочу семью вывезти не целебный воздух Подмосковной Швейцарии. Как, одобряешь? Пустишь на постой?
- Да ты что чушь порешь, дорогой кореш, натоплю избу, заезжайте загодя. Милости просим! Мой дом для тебя всегда открыт! Я через два дня буду в министерстве сдавать досрочно годовой отчёт. Могу заскочить после к вам и всё обсудим, кто, как и когда! З;куси к Новому году напечём и нажарим! Договорились? Тогда до встречи! Нижайший поклон Галине Михайловне и Ванюшке!
Долго сидели старые друзья на кухне чистяковской квартиры  за страстным диалогом, в котором поэт пытался слегка пригасить революционный пламень фронтовика-ветерана. Голубев поведал другу в деталях состоявшееся на собрании обсуждение его персонального дела и бушевал неистово.
- Тихо, тихо, Васильич, Ваньку разбудишь, первый час уже. Что так разбушевался? Советскую власть хочешь сокрушить? Тогда нам не по пути. – Пытался урезонить он гостя.
- Я? Да я за неё под пули пойду, как ходил в сорок пятом, я за неё на баррикадах буду биться, ежели что. А баррикады могут, могут быть, если так дальше будем  жить. Партия больна и тяжело, болезнь у неё онкологическая. И метастазы ползут в нижние структуры и партии, и советов, и правительства, и  науки, и  производства – всюду! А почему?
- Почему же? – Подогрел его вопросом хозяин.
- А  потому,  что  к  руководству  сверху  вниз добираются только партийные, но не

                246
 лучшие профессионалы отраслей.
- А как же иначе партия будет контролировать власть и руководить страной?
- Да не городи, - Голубев обернулся на дверь кухни и сказал шёпотом, - не городи херовины, хлопец! Управлять всеми отраслями страны и институтами общества должны умные, знающие люди, образованные спецы, учёные, а механизм контроля пусть партия придумает другой. А главный показатель успехов будет рост благосостояния, того  самого, о котором так безуспешно печётся партия от съезда к съезду. Небязательно партийному руководить  таким мелким производством, как моя станция, под страхом исключения из партии. У нас даже заведовать баней ставят коммуниста, разве не смешно? Вибрация страха разрушает структуру государства, как железобетонную плотину разрушает высокочастотная вибрация металлической арматуры.
- Образно сказано. Ты, Васильич, как поэт стал находить ёмкие метафоры, - усмехнулся Георгий, - а не кажется тебе, что ты этим гасишь в себе этот самый страх, боишься, что снимут с работы?
- Как тебе, Жорка, не стыдно! Сколько лет знаешь меня, а до сих пор не понял что ли,  что  ничего  и  никого  я не боюсь. Я на фронте ничего не боялся, испугался только раз
всего и гибелью друга Стёпки Бродова за это поплатился, Марусиного мужа. И понял потом, что страх – это предательство, он ни к чему хорошему не приводит. И вытравил я страх из себя навсегда, ничего не боюсь.
- А я думаю, что не бывает людей без страха. Я, например, боюсь за своих близких, за тебя, баламута…
- Э,  боязнь не страх, а беспокойство души, ты должен как поэт понимать лучше меня, анжинера-сельхознавозника.
- Ладно, ладно, не прибедняйся, у нас ведь одна альма-матер, и не набивайся на комплименты. Твои последние стихи, знаешь,   заслуживают высокой оценки.
- Не надо сейчас об этом, перед сном поговорим. А насчёт боязни, так я боюсь лишь за одно, что как  только меня исключат из партии за веру мою, а я умом-то понимаю, что иного и быть не может, так вот, после этого тут же снимут с работы, приписав тлетворное влияние моего разложения на коллектив, хотя сейчас мне в главке семеноводства сказали, что мой коллектив тянет на переходящее Красное знамя в соцсоревновании семеноводческих и селекционных станций и хозяйств по нашей отрасли. Ну, снимут меня, я от этого не повешусь, пойду к Лашкову рядовым инженером по механизации животноводства или ещё чего, даже механиком отделения, да хоть трактористом – чем не славная профессия, а? Не пропаду. Но кого вместо меня поставят? Угодницу Кабачкову с подачи райкома? Она хоть и знающая семеноводство баба, но дура кромешная во всём остальном, она же развалит хозяйство.
- Почему?
- - Потому что люди от неё побегут. Или пришлют какого-нибудь неокавалериста.
- Как, как ты сказал? – засмеялся Чистяков, - неокавалериста? Это надо записать. Молодца, Васильич!
- Вот и давай думать, как мне быть?
- А ты сам-то себя не ощущаешь кавалеристом, который с шашкой наголо  хочет броситься на тяжёлый танк? Он только: пух! – и тебя нет.
- И что мне делать?
- Надо терпеть, не бросаться в атаку, сломя голову, а спокойно  и хорошо делать своё дело. Учить людей, воспитывать у них уважение и любовь к земле своим личным примером, сопротивляться злу, избавляться от дурных людей умело, аргументированно, убедительно для верхов и к удовольствию низов. Мы же все понимаем, что требуются перемены, но не революционные, а эволюционные, бескровные, понятные простым людям и привлекающие их на свою сторону. Гибче надо действовать, Васильич, и терпеливей, и шашками  не  махать,  и  не  откровенничать  на  перекрёстках и в коридорах власти, и, как

                247
говорит моя тёща Мария Ивановна, следует быть «хитрее попова телёнка и  смотреть  в  свой  хребтук».  Вот тебе народная мудрость как руководство к действию.
Голубев усмехнулся:
- Тогда давай за это выпьем. – И потянулся к бутылке.
- Может, в койку пора?
- Ну, по чуть-чуть, Иваныч, по чуток. И почитай мне поэму твою про Ивана и Ганса, пожалуйста, -попросил Голубев, - они чокнулись, закусили слегка.
На кухню явилась Галина Михайловна, молча убрала бутылку со стола в холодильник.
- Всё, ресторан закрыт, спокойной ночи. – И уплыла вглубь квартиры.
- Давай поэму, Жорка! – Повторил просьбу Голубев.
- Нет, Васильич, доставай свою тетрадку заветную, я посмотрю, что ты накропал в ней за это время.
- Да там мало чего нового, не до того сейчас, в новогодье поговорим.
- Хорошо,  но скажи, как ты будешь решать свои проблемы на предстоящем собрании? Разбираться с Кузьмой?
- Я не знаю, - прижал ладони к вискам Голубев, поставив локти на стол, - не зна-ю! Ты мою бомбу-кассету ещё никуда не определил?
- Нет, и пока не вижу в том надобности. Тебе разве сейчас что-то угрожает? Ты мудро поступил на собрании, придумав с поминанием родственников. Так этой версии и держись. И никакой Кузьма тебе не подкузьмит.
- Я не придумал, так оно и есть с записками, я с них и начал ходить в церковь, а уж потом всё остальное.
- Ну, вот и правильно, а об остальном, о вере своей ты умолчи, не сори словами. Согрешишь перед господом? Он простит тебе этот грех,  совершённый не во имя своего спасения, а ради людей. Хочешь, сходи к батюшке, посоветуйся, только не у себя, а то опять тебя кто-нибудь заложит, а здесь, в Москве. Кстати, могу тебя познакомить со священником, только надо поехать в Коломенское к нему в храм, или домой в Медведково. Но давай это сделаем после Нового года. Вот на Крещение, и воды святой привезёшь. Договорились?
- Голубев согласно кивнул и просяще посмотрел на холодильник. Но Чистяков зажёг газ на плите под чайником.
- Давай-ка, Васильевич, твою заветную тетрадочку.
Скрипнула дверь и сонная Галина Михайловна спросила в открывшуюся щель:
- Пацаны, не пора ли бай-бай?
- Мы скоро, не волнуйся, у нас всё в порядке. Чайком ополоснём внутренности наши грешные и на покой. Иди, спи, я тебя целую.
- И я целую ваши руки, Галочка, - вежливо добавил гость.
Но легли они не скоро: пили чай, разбирали стихи Юрия Васильевича, лазили в словари, которые Чистяков на цыпочках приносил из своего кабинета, опять чаёвничали, снова читали, разбирали написанное и спорили. Потом Георгий читал свою поэму «Камень и осколок», а Голубев, смежив ресницы, сладко подрёмывал под  ритм четырёхстопного ямба.
Голубеву постелили на раскладушке в кабинете Георгия. Он провёл туда друга, включил настольную лампу, достал из письменного стола какую-то коробочку и протянул её Юрию Васильевичу.
 - Вот, возьми на всякий пожарный, кассету, я сделал для тебя копию, оригинал у меня. Держи её всегда при себе, нигде не допуская проколов, чтобы тебя обыскивали, особенно по этому делу. Если захочешь шнапсу, принимай дома, не забывайся. И ещё: послушай  стихи Гошки Полонского, это он написал сценарий к фильму «Доживём до понедельника». А я с ним познакомился в шестидесятом году в студенческом театре МГУ,

                248
куда меня приняли молодым артистом, я ведь мечтал об актёрской профессии с детства, был народным артистом МИМЭСХа. И как окончил его, наш старшекурсник-выпускник Мишка Бабель завлёк меня туда, и я играл небольшую ролишку в спектакле по пьесе Гоши Полонского «Сердце у меня одно». Поставил его, между прочим, знаменитый кинорежиссёр Сергей Осипович Юткевич со своей помощницей молодой тогда Джеммой Фирсовой. Уроки мастерства актёрского получали мы от них, а также от Ролана Быкова, народного артиста СССР Ивана Ивановича Соловьёва и Всеволода Шестакова, который вёл тогда молодёжную студию, но об этом я тебе подробно расскажу в новогодние наши посиделки. Так вот, в пьесе Полонского, не буду пересказывать тебе её интересное содержание, есть сцена, где старый поэт читает свои стихи как наставление своему ученику, молодому студенту, тоже поэту, только начинающему.  Послушай:
Когда занесена твоя граната,
Когда противник ставится к стене,
Тут зоркости особенной не надо,
Тут надо быть солдатом на войне.
Гроза боёв тоскливо отгремела,
И ты сегодня видишь подлеца
Не в прорези ружейного прицела,
Когда годились доводы свинца,
Когда не удавалось пышным фразам
Держать нас в обольстительном плену.
Тебе трудней. Но всё же ты обязан
Продолжить ту священную войну.
По тем временам эти стихи были очень острыми, и они имели двойной смысл, весьма прозрачный.  Я удивлялся, как их пропустили на публику, после них в зале всегда был гром аплодисментов. Вот видишь, как молодой Полонский смог сказать много и остро, взять публику за сердце. Оружие поэта – слово. А я эти стихи запомнил на всю жизнь. Они легли точно, как матрица на мои жизненные понятия и принципы, и я ношу их в сердце как руководство к действию.
- Крепко! – Только и вздохнул глубоко Голубев.
- Ну, давай, Юркеш, ложись, отдыхай. Спокойной ночи.
 Чистяков взял со стола блокнот и ручку, и вернулся на кухню. Прибрался там, вымыл посуду, сел за чистый стол и открыл блокнот. И не ушёл в спальню, пока не написал новые стихи:
Что будет завтра? Я не знахарь.
У мира с небом рвётся связь.
А космос жрёт воздушный сахар,
Кусками спутников давясь.
Момент добра, момент злодейства,
Пророчества, бессилье масс,
Непостижимость полтергейста –
Всего достаточно у нас.
Ничтожество функционеров,
Необразованность писак –
Достаточно и двух примеров,
Про всё вы знаете и так.
Вы знаете, про всё читали,
Всё обсудили по углам,
На кухнях речи отблистали,
Так мало нам, так мало вам?!
Она грядёт, я кожей чую,

                249
Неотвратима и проста.
Так вспомним истину простую:
Всё суета. ВСЁ – СУЕТА!

Глава 16.
Новый 1982-й встретили в Устьях замечательно в просторном Голубевском доме. Юрий Васильевич усиленно топил печь за несколько дней до съезда гостей, нагревая дом, наливая его теплом и не давая ему остывать. Екатерина у себя варила холодец,  Аграфена, конечно, накануне праздника напекла два таза пирогов с разной начинкой, к ней подключились приехавшие на каникулы Бродовы. Маруся занялась салатами, ребята просто бездельничали, гуляли с девчонками Лозовыми, Голубев снабдил праздничный стол деликатесами, Чистяковы тоже привезли кое-чего, Лашковы и Петрушкины в стороне не остались, да и казаки Лозовые перед гостями в грязь лицом не ударили.
Голубев привёз ёлку, её поставили во дворе, наряжали всем миром, приладили гирлянды, провели свет: гори, красавица! В общем, подготовились на славу и погуляли на Новый  год  от души,  как  и  положено  у  хороших  людей.  И  песен  напелись,  и  стихов
наслушались, и наговорились, и нагулялись под звёздным устьинским небом по морозцу, и на санках с берега накатались, и вокруг ёлки нахороводились, и опять песни под гитару…
Ввалились с морозу в дом румяные и голодные – опять за стол, и до утра никому спать не хотелось. Только маленького Ванюшку уложили часа в три в комнатке, в которой одной стеной служила русская печка. Там же попозже на топчане прикорнула сморённая праздником Аграфена, домой не пошла.
А утром – давайте завтракать?! И самовар – и вновь пошло-поехало. Ох, давно так не гуляли, да никогда, по сути. По домам расходились, когда на улице уже светло было, довольные и радостные. И никто не знал, что так, все вместе, они собирались в последний раз. Только запомнили тост Юрия Васильевича, когда он поднял рюмку «на посошок»:
- Ребята, спасибо вам всем! Всю нынешнюю ночь меня не покидало чувство, что я вернулся после долгой разлуки с войны в родной дом, и встретила меня моя большая семья: тут и мать, и жена, и братья, и сёстры, и дети, и внуки. И был я счастлив безмерно! Спасибо вам! Храни вас Господь!..
Праздники закончились, начались будни, жизнь вошла в обычную колею и покатилась по дороге дней, и умы моих героев загрузились, зашорились мелочёвкой проблем и забот повседневья. И только Иван Бродов однажды перед сном спросил у матери:
- Марусь, а что это так странно говорил тогда Юрий Васильевич?
Она сразу поняла, что имеет в виду сын под этим «тогда», поэтому не стала переспрашивать, а тут же ответила:
- Вот, сынок, и я об этом томлюсь. Что-то он задумал. Боюсь я за него. Как бы чего не натворил.
И у Чистякова не выходил из головы этот прощальный тост старшего друга. Они увиделись, как договаривались, во второй половине января и Георгий Иванович устроил Голубеву встречу со священником отцом Вадимом Гришиным у того на дому в Медведкове на проезде Шокальского, и долго Голубев беседовал с батюшкой, уединившись с ним в его квартире на кухне, где у отца Вадима всё было приготовлено для обряда исповедания и причащения.
Юрий Васильевич подробно рассказал Гришину о ситуации, в которой он оказался, поведал об овладевшими им отчаянием и желанием пойти ва-банк, дать последний бой всему злу, которое, на его взгляд, опутало верхушку партийной и государственной власти и стало жизненным принципом многих функционеров, разлагающих партию, государство и народ.

                250
Исповедальная беседа сложилась долгой. В конце её отец Вадим сказал рабу Божьему Юрию, в крещении Георгию, что ложь – грех, но ложь во спасение  людей, с которыми связан трудовыми, дружескими или родственными узами, простится Господом. Может, сказав так, батюшка тоже погрешил, поскольку уж коли человек нашёл в вере свою правду, он не может от неё открещиваться. Но отец Вадим был мудр и философичен, он отпустил Юрию грехи и причастил его.
А потом они славно напились втроём на кухне так, что добрая попадья матушка Нина уложила всех троих грешников поперёк разложенной тахты, постелив хрустящую накрахмаленную простынь, и укрыв их широким махровым пледом…
И всё-таки Юркеш не успокоился. Необходимость притворяться разъедала ему душу, как кислотные дожди дырявят крыши, и он стал опять заливать тоску души вином. В гулянки он не бросался, как в молодости, не кутил, а иногда тихо смывался с работы пораньше, бросив Людмиле: «Завтра не буду, нет, прикрой меня» и укатывал в Устьи в свой дом, топил печь, варил или жарил картошку, ставил на стол две бутылки и… пил и что-то быстро писал в своей тетрадке. А потом лежал ничком, не раздеваясь, на неразобранной  кровати  и   пел   «Чёрного   Ангела»   или   свою   «Деревенскую   жизнь».
Следующий день проводил в похмельных муках, заводил машину и подкатывал к дому Екатерины, падал к ней на кровать, она его раздевала, отпаивала лекарствами, а иногда вызывала неотложку.
 Обычно являлся Валентин Семёнович, делал  укол, предлагал больничный или госпитализацию, Юрий Васильевич отказывался ото всего, Валентин Семёнович вздыхал, говорил пациенту, что тот губит себя, предлагал лечение,  даже гипноз, но на все свои предложения получал отказ. На другое утро Голубев с тяжёлой головой уезжал на работу, по дороге вспоминал слова доктора и думал,  что гипнозу не мешало бы подвергнуть Политбюро и всех басенков и захарьиных. А через неделю всё повторялось. Голубев чах, а тетрадка заполнялась стихами.
Партийное собрание на семеноводческой станции было назначено и проведено. Голубев в бутылку не лез, как и обещал Чистякову и отцу Вадиму,  твёрдо держался версии с поминальными записками, даже признался, что чувствует как член партии свою вину перед ней.
 Кабачкова  предложила объявить ему выговор за моральное разложение – без занесения, собрание отклонило «разложение», заменив его «неустойчивостью» и проголосовало за «поставить на вид». Но Басенко с Захарьиным на этом не успокоились. Они вынесли устно  отдельное порицание партийной организации.
Потом собрание заслушали отчёт  за минувший период, дали работе парторга, как полагается, удовлетворительную оценку и выбрали партбюро станции, куда вошёл и «поставленный на вид» директор. Партбюро в новом составе собралось на первое заседание в кабинете директора, на котором выбрали секретарём парторганизации ту же Кабачкову, её предложил Голубев, распределили обязанности между остальными членами партбюро, за директором по традиции закрепили работу с кадрами и разошлись без привычных посиделок. Они состоялись следующим вечером в том же составе, что и после известного прошлогоднего собрания. Посидели потихонечку, выпили слегка, поговорили и по домам.  А Юркеш опять укатил в свой пустой и холодный дом топить печь, жарить картошку и  пополнять тетрадь новыми стихами:
Когда же песни петь?
Кругом такие лица –
Что ни лицо – то смерть…
Когда же веселиться,
Когда же песни петь?!

И сок берёз, и шорох
Сломавшегося льда…
                251
А мне давно за сорок,
А песни петь когда?!

И хлебный пар проталин,
Стон птиц и мая медь,
И звон крестьянской стали…
Когда же песни петь?!

Идёт весна, и груши
В Звенигороде – в цветь!
Отчаянье задушит:
Когда же песни петь?!

Мои секреты зная,
Твердят сейчас и впредь:
Вставай под наше знамя!..
Когда же песни петь?!

А жизнь полна, как речка,
В осоку бьёт налим.
Но давят мне на плечи:
- Живи, как мы велим!

Цветёт вокруг злорадство,
Торопится успеть,
Чтоб в корни впрыснуть яд свой…
Когда же песни петь?!.
А душа томилась, а душа горела, а душа рвалась в бой. Он сдерживал себя как мог, пока это ему удавалось. Но он знал:  малейший толчок извне, и его равновесию шаткому – каюк.

Глава 17.
Басенко с Захарьиным не успокоились. Они вынесли отдельное порицание руководству партийной организации семеноводческой станции за политическую близорукость, выразившуюся в слабом руководстве коммунистами коллектива, недостаточной ориентации их в критических ситуациях. И каких только ещё они ни навешали на Кабачкову по телефону казуистических формулировок в виде сложных, громоздких фигур партийной речи.
Развивать проблему деловым друзьям мешало одно: голубевская угроза записью разговора с Захарьиным. Кузьма с Басенко обсудили это тщательно, обсосали со всех сторон и решили, что Голубев блефует, никакой записи у него нет. Посланные гэбисты ничего не нашли, даже следов подключения прибора, записывающего телефонные разговоры, значит, никакого риска нет, можно Голубя добивать по-чёрному.
- Ну что ж, я запрашиваю у Кабачковой протокол собрания?
- Обоих собраний, - уточнил Басенко.
- Само собой, протоколы обоих собраний и выношу вопрос о персональном деле коммуниста Голубева на бюро подрайкома. Я смогу убедить секретаря по идеологии, сыграем громко, чтоб другим неповадно было. – И Кузьма, довольный  принятым решением, потёр ладони, кровожадно осклабившись.
Через неделю Голубеву позвонили из   и пригласили на бюро, назвав дату.
- А по какому вопросу? – Поинтересовался Юрий Васильевич.

                252
- Вопрос на месте! – Прозвучал механически голос секретарши Басенко, и в трубке раздались гудки отбоя.
- Та-а-а-к, - медленно произнёс приглашённый, - ну, поздравляю, Юркеш, началось. Готовься. – Достал из шкафа бутылку конька, налил полстакана, выпил. Пошарил в столе, нашёл осколок шоколадки, кинул его в рот. Потом попросил Люду по внутренней связи пригласить Кабачкову.
- Да, Юрий Васильевич? Слушаю вас внимательно. – Неестественно бодро сказала та с порога.
«Знает!» - подумал Голубев и спросил, не звонили ли ей из райкома.
- Да, - осипшим голосом ответила парторг. – Пригласили на расширенное бюро…
- Понятно… ну, что ж, прибудем. Спасибо, свободны. – Он вызвал Людмилу, попросив принести все бумаги  и сегодняшнюю почту.
Писем было много, он разрулил их все по отделам, разобрал и подписал бумаги – финансовые и прочие, сказал Людмиле, что отчаливает по делам, чтобы прикрыла его, если что…
- А можешь и не прикрывать, скажи: захворал! – Он щёлкнул указательным пальцем по горлу и засмеялся. – Давай-ка, Людок, по грамулечке! – Он налил ей немного коньяку, а себе опять полстакана, чокнулся, выпил, вытащил из ящика конфету, развернул и разломил её, дал половину Людмиле, вторую – в рот и помахал секретарше рукой.
Снял телефонную трубку и стал названивать в Москву Чистякову. Дозвонился, поставил его в известность и сказал:
- Заряжай бомбу, если сможешь, Жора! Пока! - И в ответ на крик Чистякова «Только не пей, старина!» ответил. – Да - да! – И повесил трубку.
Ну, и поехал жарить картошку с луком. Но спиртного сегодня  больше – ни-ни. Заскочил только   в магазин, взял полдюжины пива и – домой, печку топить. И допоздна запивал любимую картошку московским пивом и сидел над своей тетрадкой, перечитывал написанное, что-то исправлял, подолгу застывал над ней, опершись лбом на ладонь и думал, думал, думал… О чём же? О том, что придётся расстаться с креслом директора, привычным образом жизни? Нет, о том, что придётся распрощаться с привычным кругом людей и обязанностей. «Я привык руководить, командовать, - думалось ему, - принимать решения не за одного себя, а за коллектив, а теперь этого не будет. Ну и что? Займёшься делом, вгрызёшься в него, возникнут новые отношения и обязанности, а старые друзья никуда не денутся. Нет, все связи отсекутся, будешь одинокий, как столб в поле с оборванными радио- и телефонными и телеграфными проводами… стоять и гудеть…» Он наполнял стакан, жадно выпивал и налегал на картошку, а потом опять углублялся в тетрадь и через некоторое время снова замирал в размышлениях. «Но почему я расстанусь с  привычным?  Помимо  моей работы есть у меня вторая, как бы тайная, неизвестная пока
никому и не объявленная жизнь, творческая жизнь. Она заместит  мне то, чего меня лишат Захарьин и Басенко, я стану свободным, никому ничем не обязанным, только Богу одному. Я могу свободно, не таясь, посещать храм, заниматься стихами в литобъединении в Москве, ходить  на встречи ветеранов войны, выступать там; займусь домашними делами, садом, огородом, больше внимания стану уделять Екатерине, Пашке… Налажу связь с дочурками,  да мало ли что откроется мне в новой ипостаси! Вся жизнь впереди!» Но радужные мысли не снимали напряжения и душевной боли, и пиво не помогало.
«Погоди, погоди, старина, - шептал себе Голубев, - надо привыкнуть. Не стучи контактами, не глуши мотор. Ты думал, когда впервые входил в храм, чем это может обернуться? Ты готовился к такому финалу? Так вот он, грядёт, и не пасуй, Юркеш, всё будет путём, а остальное всё – зола». – Он повторил: - «Всё –зола!» и лихорадочно полистал тетрадку. – Ага, вот, блин, нашёл». – И стал перечитывать написанное летом.
     В июльскую грозу
За окном куражится гром,
Почернел мир за окном.
                253

И стекает дождь по стеклу,
Как слеза – тоска по теплу.

За окном дожди и дожди.
Ниоткуда света не жди.
Поднеси лучину к печи,
Разведи огонь и молчи.

И припомни день голубой,
Что тобой был назван судьбой.
И любовь, казалось, была,
А теперь – зола, всё – зола.

А теперь лишь я да огонь,
На гитарном горле ладонь.
Даже петь о том не хочу,
На огонь смотрю и молчу.
Он закрыл тетрадь, встал, прошелся по дому, потом лёг на расстеленный вдоль избы плетёный половик и занялся тибетской гимнастикой, вычитанной в «Сельской жизни», опубликованной каким-то знатоком тибетских секретов. Каждое упражнение – по тридцать раз, почти все – лёжа, гимнастика для ленивых. Она очень нравилась Голубеву, после неё он ощущал себя бодрым и сосредоточенным, и занимался ею ежедневно по утрам. А тут ночью улёгся на пол и с удовольствием восстановил душевное равновесие. Слава тибетским монахам! Встал как огурчик и снова за стол. Что-то есть захотелось. Он и пивка хлебнул, и картошку доел, и крепкого чая заварил. И склонился над тетрадкой, открыв её на чистой странице. Долго сидел над ней, что-то писал, зачёркивал, снова водил ручкой по листу. Вот, кажется, закончил, допил остывший чай и отправился на боковую.
А мы заглянем в тетрадь. Вон оно что:
           Прости меня, жизнь
Прости меня, жизнь, ты бала неправа:
Вручила страну, не дала нам права.
По стежке устава иди, не греши,
Ни влево, ни вправо. А что для души?

А если для правды – другая стезя?
И то невозможно, и это нельзя?
Парторгу открыться? К попу лучше в храм.
Парторг у корытца, известного вам.

А что для крестьян, работяг у станка?
Партпленумов, съездов крутая строка?
Оттащим, коль сможем, свиней от корыт –
Тогда и вопрос этот будет закрыт.
Форточка у окна, под которым спал Голубев, была открыта, и мартовский ветерок, напоённый особенным запахом тающего снега, наполнял комнату. Он проснулся рано с ощущением бодрости, силы, и радости оттого, что вчера не набух;лся по-чёрному. Голубев резво поднялся, улёгся на половичок, сделал  свою ленивую гимнастику, вскочил, умылся, оделся, завёл машину и поехал к Екатерине завтракать.
Удивив жену полным отсутствием следов похмелья, он съел любимую яичницу, шутил,  смеялся,  напоследок  обнял  Екатерину,  поцеловал  крепко  и  был  таков. Только

                254
 погудел со двора на прощание и укатил на работу.  И весь день был на подъёме, никого не разнося, не давая никому нагоняя. Энергично провёл совещание по подготовке к весенней компании, написал статью для журнала «Семеноводство», давно обещанную главному редактору, отдал её перепечатать Людмиле и попросил её к концу дня собрать свою «команду», уточнив, что «с чаем», то есть, «посидим, поговорим».
В конце рабочего дня голубевская команда находилась на своих привычных местах за скромно накрытым столом с початым вчера хозяином кабинета  коньяком  и с полной  бутылкой «Российского полусладкого», открыть которую поручили Косте Дворникову.
- Друзья мои! – Начал  Голубев. – Так складываются обстоятельства жизни моей, что нам, скорее всего, в недалёком, а точнее – в ближайшем будущем придётся расстаться.
Сообщение было встречено молчанием.
- Никак в главк берут, на повышение? – хохотнула Сивоконь.
- Оксана! – Одёрнул её Разыграевский. – Шутка неуместная. Рассказывайте дальше, Юрий Васильевич.
- Что рассказывать? Вы сами всё знаете.  Меня на той неделе вызывают на бюро райкома. Всё по тому же вопросу. Затребовали решения нашего собрания и теперь моя очередь предстать перед партийным судом, так что после бюро если я и вернусь сюда, то только ненадолго. Возражать тут не приходится, нечем крыть, как говорится, так что давайте выпьем за то, чтобы ни у кого из вас не возникало в жизни сложностей, а если и возникнут, чтобы вы перенесли их стойко. Благословите, иду на заклание. Нет, нет, обязательно чокнемся!
Выпили и тупо смотрели на закуску. Голубев кивнул Косте, и тот разлил ещё по одной.
- Прощальный банкет нам здесь провести не дадут,  соберёмся у меня в Устьях, а сейчас так, слегка, погасим грусть предстоящего расставания. Вы знаете, друзья, для меня расставанье с вами – самый тяжёлый миг. Не лишение кресла и привилегий, заработка и положения, нет. Взамен я получаю нечто большее, чем всё перечисленное – свободу и волю. Но рвутся нити, нас связывающие, вот о чём болит душа танкиста.
- Главное,  Юрий  Васильевич, чтобы башня не поехала, - усмехнулся Сергей Алексеевич, - а нити – они останутся целыми, мы никому не позволим их порвать. Были друзьями и останемся ими. Мы ведь не просто сослуживцы, мы – друзья! – С пафосом закончил учёный селекционер и поднял рюмку. – За нас!
- Это так, - ответил Голубев, отпив глоток и поставив рюмку на стол, - но я, покинув станцию, уже ничего не смогу сделать для вас. Ни помочь, ни защитить.
- Юрий Васильевич, - возразила Оксана, - а что такое за нами числится,  что нас можно обидеть, что нас нужно защитить? Это мы все вас в обиду не дадим! Будьте здоровы! – И она допила свое полусладкое.
- Меня Кабачкова сожрёт, - сказала вдруг Людмила.
- Ты не пареная тыква, подавится! – Отпарировала Оксана.
- Как она тебя съест, Людушка, если она без тебя шагу не сможет сделать? – успокоил её Сергей Алексеевич, - Дела у нас на станции идут неплохо, может, и Знамя переходящее получим раньше бюро райкома, тогда и повоевать сможем! – Обнадёжил он вдруг компанию. И эта случайная мысль, поданная мудрым стариком, так вдохновила всех, что выпили ещё разок и навалилась на пироги и бутерброды…
И ещё долго сидели, разговаривали, шутили, смеялись и даже, к всеобщему удивлению, Юрий Васильевич достал свою заветную тетрадь и прочитал им пару стихотворений, признавшись в их авторстве. И, конечно, оказался и «рояль в кустах» - Голубев извлёк из платяного шкафа свою старую «запасную» гитару. И спел негромко «Давай споём, подруженька гитара…» и студенческую «Звенит гитара звонкая в твоих руках…», и свою «Деревенскую жизнь», и Чистяковского «Чёрного Ангела» и «Калину».

                255
Уже мартовский день в сумерки перетёк, а из окна директорского кабинета всё лились на синий снег жёлтый свет и звуки гитары и голосов, потому как друзья подпевали Юркешу и все вместе с Оксаной спивали «Мисяц на нибе», пока  звонок Екатерины не отключил энергию, питавшую эти посиделки.

Глава 18.
Предположение Разыграевского оказалось пророческим: Главк семеноводства Минсельхоза сообщил о присвоении станции как победителю в социалистическом соревновании переходящего Красного знамени. Информация эта несколько смешал карты Басенко и Захарьина. В райкоме посовещались и решили отложить экзекуцию над Голубевым.
- Пусть подержится за своё знамя в последний раз, - съехидничал Басенко, - я съезжу к ним на вручение.
На станции люди не ходили, а скользили, как на воздушной подушке в предвкушении  торжеств, премий и наград. Изыскали средства и на всеобщий фуршет.
В итоге, через неделю в том же зале, где полоскали директора за хождения в храм, на той же сцене коллективу в лице директора, парторга, комсорга и профорга станции было вручено переходящее Красное знамя. Звучали соответствующие сладкие речи, не будем их тут приводить, они стандартны и везде произносились, как под копирку, но искренне и от души, а также давались обещания наращивать, поднимать и увеличивать ради роста благосостояния советского народа и клятвы партии и правительству также наращивать, идти вперёд к светлому будущему и побеждать. Кто-то в это действительно верил, кто-то прятал усмешку в усы, а кто-то недоверчиво поглядывал на партийное начальство и покачивал головой.
Неожиданно для всех (Голубев держал это в тайне) прозвучало сообщение о присвоении старейшему работнику станции Разыграевскому звания Заслуженного агронома РСФСР, и под аплодисменты собравшихся Голубев вручил ему диплом и приколол на пиджачишко старичка значок, похожий на орден. Голубева наградами обошли – и за старые грехи и за предстоящие разборки.
Многим сотрудникам станции вручили грамоту и значки «Победитель социалистического соревнования», а затем зачитали приказ директора станции, и он вручал грамоты местного масштаба и конверты со скромными премиями.
Потом объявили небольшой перерыв с предложением собраться здесь же через двадцать минут. За это время сдвинули к стенам ряды, внесли и накрыли столы. На стол для гостей поставили две бутылки коньяка, как было принято в таких случаях. Ну, и пожалуйста: речи, тосты, шутки, смех, а потом и танцы. Юрий Васильевич не припрыгивал в коридорах в этот день: радость предстоящего его не распирала; он понимал, что это лишь отсрочка от уготовленного ему  финала.  Но   и   тревоги   не   было
никакой. Он спокойно и равнодушно пожал протянутую ему руку Басенко, дружески побеседовал перед собранием у себя в кабинете с заместителем начальника главка и сопровождавшим его чиновниками, угостил их коньячком и чаем с бутербродами.
Сердечно обнял Голубев Сергея Алексеевича, поздравляя его с заслуженным званием. Тот посетовал: «Что же вы не предупредили, я бы шампанского…» «Найдём!»- прозвучало в ответ.
Во время фуршета, обходя с бокалом сотрудников, Голубев предложил членам своей команды собраться по завершении праздника, как всегда. Гости до конца, как обычно, не досидели, попрощались с Голубевым у него в кабинете, получив на дорожку скромные презенты: конверты с набором элитных овощных семян, и отбыли на министерском «Рафике» в столицу.
Басенко ещё в зале поманил Юрия Васильевича к краю гостевого стола, налил по рюмке коньяку, предложил негромко:

                256
- Ну, что, православный, махнёмся? У тебя есть товар, интересный для меня, у меня – нужный тебе товар. Махнёмся, и дело с концом.
Голубев сжался внутренне, но ничем не выдал своего волнения. «Обманет! Обязательно обманет, сучок!» - мелькнула мысль. И спокойно ответил:
- Нет у меня никакого для вас товара, Семён Никанорович, и никогда не было. Не понимаю, о чём вы?
- Ладно,  нет, так нет. На нет и суда нет. Не понимаешь, так скоро поймёшь. Но если передумаешь, звони. Не усугубляй, православный. Будь здоров! – И хлоп рюмку в золотозубую пасть.
Для Сергея Алексеевича в директорских запасах нашлась бутылка шампанского, которую Голубевская команда дружно опорожнила в честь Залуженного агронома РСФСР. Поговорили, порадовались, и всем казалось, что всё дурное минуло, что настали дни душевного равновесия и спокойного труда, что всё, что не давало покоя последнее время, отрывало от дел – всё отлетело, отошло. Голубев почувствовал в друзьях это состояние – по взглядам, репликам, речам, по общему настроению - и не стал их разубеждать и тревожить. Пусть так, кто их ещё пожалеет, кроме них самих? Разве только Господь. Разошлись, не задержавшись надолго, довольные и умиротворённые.
А  Голубев хотел сперва поехать в свой старый дом картошечки пожарить, залить разгоревшийся в душе огонь, но потом переломил себя, позвонил Екатерине, попросил приготовить на ужин той самой картошечки с луком.
- Всё готово уже, Юркеш, давай домой, и Пашка уже на выходные приехал, ждёт тебя, зачем-то ты ему нужен.
И  Голубев покатил в Устьи к дому Лопаткиной и почему-то всю дорогу вспоминал Незабудку и дочерей своих, с которыми давно не виделся. «Надо бы навестить их. Съезжу-ка в воскресенье», - твёрдо решил он и успокоился.
Поужинал с Екатериной и сыном славно, пивком побаловались, припасенным хозяйкой. За столом выяснилась Пашкина проблема: как бы ему пройти летом практику в совхозе у Лашкова.
- Без проблем, сынок! Договорюсь с Володькой, он на тебя заявку напишет в институт, укажет, что предоставит тебе инженерную должность на лето. Заработаешь маненько. Завтра зайдём к нему и всё устроим. Отдыхай, сынок. Всё будет путём.
- А у тебя как дела, пап? Всё – зола?
- Само собой.  Попросил Екатерину освободить   стол – хочу поработать немного, отправил сына и жену спать, а сам сел за стол под яркий круг настольной лампы и раскрыл заветную тетрадь.  Как  любил  он  эти  минуты  одиночества  наедине с белой страницей, постепенно заполняющейся строчками! В эти моменты он был и героем сочиняемого, и ценителем его, и критиком, и его поднимало к горним высям творчества добываемое из сердца слово, он испытывал великое чувство творца, которое даровал Господь, чувство, не испытываемое никем на свете.
Но на этот раз это были не стихи. Он сочинял завещание, о котором мы скоро узнаем. А потом, когда он его закончил, вышел на крыльцо покурить, подышать ночной мартовской свежестью и вернулся к тетради, и оставил-таки  в ней стихи:
     К сердцу моему
Сердце моё! Ещё постучи!
Пропусти полустанок!
Дай мне увидеть,
                как снова грачи
Гнёзда свивать станут.
Мы ведь с тобой ещё бы смогли
Кое-что в жизни сделать,

                257
Запах почувствовать
                свежей земли,
Солнце дразнить
                телом!
Если устало в клетке груди,
Сердце,
            выйди наружу!
Я покажу тебе,
                что впереди –
Мне  это очень нужно!
Так подожди же!
                Ещё постучи,
Пропусти полустанок!
Дай мне увидеть,
                как снова грачи
Гнёзда 
           Свивать станут!
               
Глава 19.
Гришка Бродов добился-таки своего: в комсомол его приняли большинством голосов. Вступил он в эту молодёжную организацию не потому, что был фанатически предан коммунистической идее, а потому, что если что-то или кто-то вставали на его пути к цели, он, кровь из носу, добивался того, чего хотел.
- На хрен он мне нужен, этот комсомол! – бросил он брату в одной из ночных дискуссий, подпрыгнул на кровати так, что хрястнула сетка.
-А зачем тогда ломишься туда?
- Хочу и ломлюсь. Чтобы знали, вот!
- Что и кто это знали?
- Все, кто против. Пусть знают, что Гришка Бродов – вездеход!
- Понятно, - хмыкнул Иван, - не проколи покрышки, Брод-вездеход.
- А мы на гусеницах. Вперёд и тама!
- Спи, торчок.
- Сам такой.
Иван знал, что Гришку лучше не задевать, его слово всегда будет последним, поэтому он промолчал.
До мартовского собрания Григорий Бродов вёл себя идеально, совался во все общественные мероприятия: и стенгазету помогал разрисовывать, и к новому году готовить с ансамблем программу, и на занятиях являл образцы прилежания и поведения. Если педагогу нужны были учебные пособия, Гришка немедленно кидался на помощь, притаскивал их в аудиторию,  развешивал плакаты. В общем, удивлял всех.
Но по неугомонности и вездесущности своей он ловил своим слегка покрупневшим носом с образовавшейся небольшой горбинкой всякое  малейшее отклонение жизни от нормы, словно рыбка, кидавшаяся сразу к более тёплой струйке, возникшей в потоке.
Вот так он пронюхал о налёте на тайное производство бабки Бузырихи. Этот экшн отвратил его от пития надолго, его передёргивало от одного воспоминания. Но у Гришки не было воли заткнуть нос, обладавший тонким чутьём,  и он навёл Бродова на жилу, вызвавшую у него жгучий интерес: фарца!
Не будем объяснять подробности, «не до горячего», как говорил наш однокашник Эдик Дудин, потрясный барабанщик-любитель и доминошник. В общем, неведомыми путями Гришка стал обладателем модерновых джинсов. У него даже походка изменилась,  стала какой-то вызывающей и, казалось, фирменный лейбл нахально дёргался на заднице. А на лице кривилась усмешка.
                258
Гришка покрутился в джинсах один день и влез в свои обыденные штаны. И на вопросы пацанов где взял, приглядываясь к интересующимся,  отвечал односложно: мать на рынке купила. Выбрал одного, на его взгляд самого платёжеспособного, и невзначай пожаловался, что джинсы ему великоваты, но дарёному коню, мол, в зубы не смотрят.
- Слушай, продай их мне, а? Продай, сколько они стоят? Гришка заломил цену и сказал покупателю:
- Думай до завтра. Надумаешь, принесёшь башли, получишь джинсы. – Так провернул он первую операцию, которая нынче называется частным бизнесом,  а в то время это была чистой воды спекуляция, за которую можно было запросто схлопотать отсидку.
Автору кажется, что все эти гришки из минувшего торгуют нынче шмотьём и продуктами, принуждая нас втридорога приобретать портки и  покупать горький хлеб. А, может, и правят банками.
Но Григорий ни о чём таком и не мыслил, он упивался наваром, башлишки жгли карман. Он понимал, что наладить постоянный прибыльный сбыт джинсов не удастся, сп;лится и не попасть ему в ряды ВЛКСМ и не только. Поэтому он толканул пару зарубежных штанов ребятам из ансамбля, да ещё нескольким ученикам из других групп.
А где брал товар? На рынке познакомился с фарцовщиком Ильёй Спектором, через него одевал потихоньку однокашников. А потом прикрыл этот канал, стал обеспечивать девчонок косметикой и блузонами, пацанов майками и футболками. Даже секретарю комсомольской организации училища впарил приталенную рубаху. Но за пару недель до собрания тормознул свой бизнес, успешно сыграл роль активного в учёбе и общественной жизни СПТУ молодого человека и был рекомендован собранием к приёму в комсомол. А уж бюро райкома ВЛКСМ прошёл по стандарту без лишних щекотливых вопросов.
Гришкины делишки всё-таки не остались незамеченными теми, кто зорко присматривал за контингентом учащихся СПТУ. Да и в семье юному бизнесмену не удалось долго скрывать свою деятельность. Иван как-то застукал брата за подсчётом барыша, накрыл левой ладонью пачку купюр, а правой поднял его со стула за шиворот:
- У тебя мозги набекрень, но я тебя сейчас, брат, так отоварю, что они встанут на место.
- Отпусти, Иван-дурак, - заорал Гришка, пытаясь вырваться. Рубаха у него треснула, он вывернулся и вцепился в Ивана, деньги веером на пол, братья клубком туда же.   Маруся  прибежала  с  кухни  на  крики,  ахнула,  кинулась назад и тут же вернулась с
кастрюлей воды, которой и разлила драчунов. А потом заставила обоих собрать воду тряпками и вымыть полы. Братья тёрли крашеные доски, а мать сверху корила Гришку:
- Учти, про твои делишки все в училище знают, меня вопросами затерзали, Клименки намекали. Ты зачем этим занялся, негодяй ты этакий? Хочешь нас опозорить и в тюрьму сесть? Я вас  сызмальства учила: мы, Бродовы – честные труженики, мы своей фамилии не уроним в глазах людей, а ты что затеял?! Тебя за такие делишки не только из твоего комсомола выгонят, но и из училища, а ещё и за решётку упекут.
- Не упекут, - ползая по полу, пытался огрызаться Гришка, - ко мне не подкопаешься.
Иван замахнулся на него тряпкой, но не ударил, не потому, что Гришка рыкнул и встал на четвереньках в боевую позу и готов был дать отпор. Иван не испугался, он просто понял, что лупить Гришку бесполезно. Тут нужны другие подходы, а какие, ему было ещё трудно понять.
- Три давай, мой чище, барыга! – Оказалось, что слово задело гришкино самолюбие сильнее кулака и тряпки, и он замолчал и вернулся к работе.
Ужинали молча. Иван сел заниматься, Маруся разложила на кухне какое-то шитьё. Григорий завалился на кровать с гитарой, начал что-то напевать, потом спросил с ехидцей:

                259
- Я вам не мешаю, Иван Степанович?
- Да хоть оборись, - услышал в ответ и запел:
Ты ушёл от родного крыльца,
Письма шлёшь – в год не больше словца.
Журавли пролетели, трубя,
А мы ждём – не дождёмся тебя.

Ох, беда, ох, сыночек, беда:
Проросла сквозь порог лебеда.
И тропа, что тебя увела,
Заросла, как совсем не была.

А ты в городе. В тесном дому.
И зачем ты ушёл, не пойму?
Отчего ты ушёл и куда?
Чем же манят вас всех города?

Друг твой Санька – бухгалтеров зять,
Загордился, совсем не узнать.
За страду награждён «Москвичом».
Приезжай, мы с отцом тебя ждём.

Он гармонь твою снёс на чердак,
Говорил, мол, не скучно и так.
А тут снял да сыграл – аж до слёз.
Видно, радость ты нашу унёс.

 А ручьи здесь всё так же журчат.
А скворцы вновь вскормили скворчат.
И стучит нам в окошко скворец:
«Где же ваш молодой удалец?!»

А земля здесь, родимый, всё та ж.
Возвращайся и землю уважь.
Шлю поклон от фамилии всей,
Приезжай, допаши и досей.
Струны брякнули, и в доме воцарилась тишина.
- Это откуда песня такая? – поинтересовалась с кухни Маруся; она отложила шитьё   и, пригорюнившись, слушала, как поёт сын, подперев голову ладонью.
- Чистяков пел по областному радио. Мы в клубе слушали, вот и запомнили, по словечку вспоминали, - ответил Гришка.
- Как же он понимает нашу деревенскую жизнь! А ведь городской, что ему до нас, до села? – вздохнула мать.
- У него корни наши, крестьянские, - сказал Иван.
- А ведь верная песня, ребята. Вот вы кончаете училище, получаете права тракториста и комбайнёра и, между прочим, шофёра. И почти сразу вас в армию забирают. Там вы на машинах гоняете, а из армии кто в село возвращается? Один – два? Все по городам да стройкам коммунизма растекаетесь, в Сибирь да на севера. А у нас на селе от этого разор с кадрами и с жизнью. Власти об этом не пекутся. Вот вы, ребятки, небось подумываете уже, куда и как?
- Зачем? – взял аккорд Гришка, - время придёт, будем думать, зачем сейчас впустую напрягаться?
                260
- Он, Маруся, у нас задаром ничего теперь не делает, даже не думает. Вот так, не подумавши, и вляпается во что-нибудь.
- Ну, довольно. Чай пить будете?
- Не-а! – Гришка отложил гитару, - попозже. Пойду, прошвырнусь.
- Я с тобой, - поднялся Иван.
- Да ради Бога!
- Куда вы в поздноту такую! – Крикнула Маруся, но замок в двери уже щёлкнул с наружной стороны.
Маруся, как сидела на кухне с рукодельем, так и осталась там, опустив руки на колени.
Лицо её разгладилось, просветлело.  Пышные тёмные волосы с нитками седины несильно стянуты узлом не на затылке, а на уровне шеи. Она смотрела в окно – мудрая и красивая. Такого выражения лицо Марии не принимало давно. С тех пор, как появились на свет дети, в её взгляде, на лице  появилась лёгкая тень вины, и она не покидала её все эти годы. Маруся замечала в зеркале отпечаток этой тени и не могла от неё избавиться. Тень даже усилилась с первого дня работы в училище. Усилилась от боязни сказать что-то не так, неправильно произнести слово, проще говоря, она боялась опозориться перед учениками.
По той же причине Маруся была немногословна  с коллегами и в преподавательской, и на совещаниях с руководством. Но постепенно она втянулась в работу,  вела занятия с интересом, который компенсировал ей недостаток культуры речи и словарного запаса; доброта и душевность,  с которыми она  вела занятия,  находили отзыв в ребячьих сердцах, они платили ей привязанностью,  и душа Марии Николаевны оттаивала, несмотря на проблемы, приносимые Гришкой. И за полгода тень с лица исчезла и неожиданно вдруг почему-то именно сегодня после стычки братьев и разговора с Гришкой Маруся вдруг почувствовала облегчение и уверенно подумала, что Гриша в конце концов не подведёт её, в какие бы круги жизни судьба его ни бросила. И  она замерла за столом, глядя за окно, и лицо её постепенно приобрело это выражение, и если кто-нибудь сейчас со стороны посмотрел бы на неё, он увидел бы красивую, не очень молодую, но счастливую женщину.
Братья вернулись поздно. Маруся уже спала в кухне на раскладушке, поэтому никакого  чая  они  варганить  не стали, а нашарили на полке пакет с сухарями, сгрызли по
паре и запили водичкой из остывшего чайника, стараясь не брякнуть ничем и не шуметь. И улеглись в койки.
О чём они толковали или спорили на прогулке, – Бог весть, только Гришка позвал негромко в темноте:
- Спишь, брателла?
- Нет.
- А скажи, ты так и живёшь безо всякой мечты? – спросил он Ивана, словно продолжая уличный разговор.
- С чего ты решил?
- Мы же говорили о мечтах. У тебя они есть?
- Конечно. Как же без них. Без них люди не живут. У каждого  должна быть мечта, иначе он и не человек.
- А у тебя, а у тебя?!
- Много. Но есть одна, главная.
-  Какая?! – с жаром громким шёпотом  выклянчивал признание Гришка и даже приподнялся на постели.
- Не скажу.
- Почему?
О своей мечте не надо болтать. А то не сбудется.

                261
- Ну, да, - сострил Гришка, - у нас у всех одна общая мечта: построить светлое будущее. Мы болтаем о ней постоянно и везде; в газетах, в книжках, в кино, по радио и телевизору, на собраниях. Можем и заболтать, а?
- На всё Божья воля, - мудро  заключил Иван. – Спи давай.
- А цель в жизни у тебя какая?
- У меня, брат, цель совпадает с главной мечтой.
- А мечты поменьше у тебя есть?
- Да это не мечты, а задачи: профессию получить, работать, дом построить, ты ведь с маменькой останешься, под её крылышком, так вот мне надо будет построить свой дом, для себя.
- На кой, чудак?
- Как это на кой? Хозяйку в дом привести - жену, детишек нарожать, род Бродовых продолжить.
- И всё? – удивился Гришка, тараща на брата глаза в темноте.
- А разве мало? Детей растить – это тебе не портками спекулировать.
- Да ладно тебе!
- А потом всё свободное время и силы у меня уйдут на главное.
- На что же? – в нетерпении Гришка стукнул кулаком в подушку.
- Отстань. Сказано тебе – никому!
- Ну, и хрен с тобой! Ковыряйся со своей мечтой. А у меня этих мечт полно. Мне главное – их добиваться. Ты думаешь, мне так уж нужны эти барыши? Мне страсть интересно операцию провернуть. Попроворачивал, утолил жажду и будя, новая появится. Хочешь, я завтра все эти дела брошу?
- Вот это правильно.
- А на выручку  летом мотоцикл куплю, старый, знаю, у кого. Вот по Устьям погоняем! Вот это мечта!
- Дурачок ты, брат. Спокойной ночи! Не проспи завтра занятия. А Чистякова я попрошу написать стихи «Ответ сына», на письма матерей надо отвечать. Спокойной ночи.
А Маруся не спала, она боялась шелохнуться, чтобы за скрипом раскладушки не пропустить ни одного слова из разговора сыновей. Вся напряглась, ловя каждое их слово, и  только  когда  Григорий  пообещал  бросить  свою  опасную  коммерцию,  расслабилась,
облегчённо вздохнула и быстро уснула.
Но между пообещать и выполнить обещанное – дистанция немалая. Помог опять Иван. В воскресенье он проследил за Гришкой, отправившимся на рынок, наблюдал его встречу со снабженцем дефицитом, дождался, когда Гришка отошёл от него, не взяв ничего на реализацию, подошёл к долговязому фарцовщику Илье:
- Если ты, морда спекулянтская, ещё хоть раз появишься здесь со своим шитьём или у СПТУ, мы начистим тебе рыло и сдадим мильтонам. Вали отсюда! – И ткнул его резко кулаком под дых. – Малый переломился, навалившись на свой велосипед, на багажнике которого стояла сумка с барахлом – никто вокруг ничего не понял – и  пока отдышался, Ивана и след простыл.
С тех пор коммерсант больше не появлялся ни на рынке, ни на территории училища. А Григорий предался другим страстям, у него «мечтов» в запасе было предостаточно.
И тут грянула страшная весть…

Глава 20.
Отсрочка экзекуции, данная Голубеву в связи с вручением семеноводческой  станции   переходящего Красного знамени, закончилась. Голубева, как вы знаете, вызвали на бюро, на расширенное бюро; и когда он спросил: «Зачем?» в ответ прозвучало: «Вопрос на месте».
                262
В этот день с утра он выбрился до блеска, надел новый костюм, потом передумал, снял пиджак и влез в старую гимнастёрку с боевыми орденами и нашивками, добавил к ним с пиджака награды трудовые, позванивая медалями и орденами, начистил ботинки и отправился на работу, сунув в карман брюк свою «бомбу».
На станции, удивив сотрудников  нарядом, пробыл до полдня, разделался с почтой, бумагами и документами; что надо, подписал, что надо – расписал по отделам, разобрал все вопросы, с которыми к нему заглянули сотрудники, потом попросил Люду собрать «команду», выпил с друзьями чаю, закусил бутербродами, объяснил, куда и зачем отбывает, оделся, попрощался со всеми, сел в машину и отправился в Соколовку, в подрайком.
Там его попросили ждать в приёмной, никуда не отлучаться, скоро вызовут по его вопросу.
Бюро проходило в расширенном составе, Голубев это понял сразу, как только вошёл в зал совещаний: там он увидел и Захарьина, и других инструкторов райкома, и многих парторгов крупных предприятий и хозяйств района, в том числе и Петрушкина с Кабачковой.
- Здравствуйте, Юрий Васильевич, присаживайтесь, пожалуйста. - Вежливо предложил секретарь райкома, с трудом скрыв удивление по поводу одеяния Голубева, чего не смогли сделать остальные присутствующие: по залу прошёлся словесный шорох, и председатель постучал авторучкой по графину.
- Тише, товарищи! Вопрос вам был назван, по персональному делу коммуниста Голубева вам доложит Захарьин. Прошу, Кузьма Захарович. – Обратился он к Кузьме и жестом пригласил его к мини-трибуне, приставленной, как обычно, с правого края стола президиума.
Захарьин поднялся, зашёл за трибуну, держа в руках какие-то листочки. И только тут Голубев увидел на столе магнитофон-кассетник. «Так, - подумал он, - замечательно. Всё путём, Юркеш, всё путём!»
Захарьин торжественно и строго изложил суть вопроса, зачитал решение собрания коммунистов  семеноводческой станции и заявил, что часть их, симпатизируя своему шефу или побаиваясь его, поступила недальновидно, приняв такое благодушное решение,
что член партии Голубев за примыкание к церкви, выразившееся не только в поминании родственников, как он объяснил собранию, но и в его позиции по отношению к церкви и вере и к КПСС, которую он заявил в беседе с товарищем Басенко и с ним, с Захарьиным, заслуживает сурового осуждения и наказания.
- Для подтверждения этого  порочащего  звание  члена  партии факта, дорогие товарищи, предлагаю прослушать запись нашего разговора с Голубевым. – И он включил магнитофон. И онемевшие члены и гости бюро выслушали всё, что Юрий Васильевич в душевном запале высказал Басенко при последней встречи с ним в его кабинете.
- Вот так, - скрипучим голосом разрушил недоумённую тишину Кузьма. – Теперь можете высказаться по этому поводу.
- Не перебарщивайте, Кузьма Захарович! – Одёрнул его секретарь райкома. – Без вас есть кому вести бюро. Так, товарищи, кто желает высказаться?
- Подождите, Виталий Григорьевич, давайте выслушаем противоположную сторону. – Поднялся Петрушкин.
- То есть? – Удивленно спросил секретарь райкома.
- Пусть выйдет на трибуну Юрий Васильевич Голубев и объяснит нам, что за концерт мы сейчас прослушали по радио.
- Это не радио, - всунулся с возражением Захарьин, - а магнитофонная запись.
- Дайте слово обвиняемому! – Потребовал Петрушкин. – Коли других обвинений нет. А потом и обсудим. Не отходите от протокола.
«Где только такие  выражения нашёл», - успел подумать Голубев, как был приглашён к столу для объяснений. И он подошёл к трибуне.
                263
- Слушаем вас, това… - начал было секретарь райкома, - не знаю, как вас и называть теперь.
- Можете товарищем, - это старинное русское слово.
- Мы не имеем права вас так называть после того, что мы сейчас здесь услышали, если это не какой-нибудь монтаж.
- Нет, почему? Всё так и есть. Я посещаю храм, выполняю древний обряд нашего народа. Скоро всей страной будем отмечать тысячелетие крещения, введения христианства на Руси.
- Голубев! Не занимайтесь здесь религиозной пропагандой! – Рявкнул Кузьма.
- Это не пропаганда, дремучий ты, Кузьма, человек,- спокойно возразил Юрий Васильевич, - это история нашей страны, история её культуры, духа народного, что помогло нам выстоять в тяжелейших битвах с врагами России.
- Юрий Васильевич, - остановил его секретарь райкома, - не стоит блистать эрудицией и читать нам лекции по истории страны. Давайте ближе к существу вопроса.
- Но по существу вопроса мне нечего добавить. Всё, что хотел, я сказал в беседах с товарищем Басенко, одна из которых записана.
- И ничего не хотите добавить? Или не можете?
- Могу. Пожалуйста, поднимите руки все, кто принял в детстве крещение? Ну, пожалуйста, это вас ничем не скомпрометирует. Смелее, смелее, это очень важно для меня. Вот видите, Виталий Григорьевич,  все крещёные, кроме Бедретдинова, парторга птицефабрики; он в детстве принял обрезание и посвящён в ислам. А остальные, в том числе и мы с вами, крещены в православии, оно наша колыбель. Я – грешный, вернулся в колыбель, простите, живу, никому не мешая. Честно, по коммунистическим заповедям, которые вобрали в себя многие заповеди Христовы, честно служу, выполняя решения партии и правительства по укреплению и развитию сельского хозяйства страны. Но я могу дополнить запись Захарьина, вернее, продолжить её. – Говоря это, Голубев подошёл к магнитофону, мгновенно извлёк из него кассету, вставил свою «бомбу», крутанул ручку громкости на максимум и нажал кнопку пуска.
Кузьма кинулся к магнитофону, но Юрий Васильевич перехватил его руку и сжал так крепко, что тот охнул и присел от боли. И в зале прозвучал короткий телефонный диалог Захарьина и Голубева с матюгами Кузьмы в конце, из которого всем стало ясно, о чём там шла речь.
- Экспертизу, экспертизу! – Орал Кузьма, освобожденный Голубевым.
Юрий Васильевич передал кассету Виталию Григорьевичу.
- Можете открывать персональное дело Захарьина. Заодно выясните обстоятельства записи моей беседы с Басенко. Пусть комиссия разузнает, как часто Захарьин прибегал к подобным вымогательствам. А я готов принять любое решение бюро. Разрешите сесть на место?
В итоге приняли к обсуждению только вопрос Голубева, а Захарьина решили заслушать на следующем бюро, создав специальную комиссию. Секретарь райкома дал вводную для дискуссии: убеждения Голубева несовместимы с пребыванием в рядах партии, компромисса быть не может. Все члены бюро высказались  строго за исключение. Дали слово и гостям. Здесь осуждение воцерковленного коммуниста было мягче, предлагали занести выговор в учётную карточку, дать испытательный срок и т. д. Но  расширенное бюро было только для обсуждения, обмена мнениями, а голосовали, как того требовали правила, только члены бюро.
- Кто за исключение Юрия Васильевича Голубева из рядов КПСС? – Так и спросил секретарь подрайкома. – Кто против? Против один товарищ Петрушкин. Кто воздержался? Одна Валентина Сорокина. Хорошо. Юрий Васильевич Голубев, вы  исключены из рядов нашей партии большинством голосов.
Голубев встал и молчал, сжав кулаки. Никакого волнения, обиды или страха на его лице не читалось.
                264
Поднялся Басенко.
- Голубев, прошу сдать партийный билет.
- Первый партбилет я получил в марте сорок пятого перед боем, как боевую награду. Наград боевых вы меня не лишали, билета я вам не сдам. И хочу добавить, хотя это уже никак не повлияет на ваше решение: многие из нас шли в бой с партбилетом в гимнастёрке, с именем Сталина на устах и крестом Божьим на груди… А кассета моя, оригинал, в надёжном месте. При необходимости будет передана в соответствующие партийные органы КПСС. Наказывать, так всех. В вашей воле меня казнить, в моей воле остаться верным себе. – Он по-военному повернулся к выходу, щёлкнул каблуками и, позвякивая орденами и медалями, четким шагом покинул зал заседаний.
Голубев сел в машину, взглянул на часы и полетел к отцу Павлу, надеясь успеть на исповедь. Успел, исповедался, сказал, что теперь свободен, очистился от греха и будет жить по-божески. Батюшка отпустил ему грехи, извинился, что не может сейчас из-за множества исповедующихся прихожан побеседовать с ним подробно, как следовало бы, пригласил его в субботу на причастие после утренней службы. На том и расстались.
И Голубев полетел домой, напевая про себя: «Воля! Воля! Воля!» Он был счастлив оттого, что освободился от раздвоенности, в которой жил последнее время и которая изнуряла  дух его, и тело. Машина понеслась вдоль Москвы-реки, миновав понтонный мост – переправу в Верхний Посад – и двинулась к Саввино-Сторожевскому монастырю.
До часа пик оставалось часа полтора, дорога более-менее свободна, почему бы и не прибавить газку? Машина пошла быстрее, скорость по настроению – в самый раз. Вот уже и монастырь.
Ну, скажите (я не придумал это загодя и не хотел), кто катанул эту девку на велосипеде по спуску от монастыря на шоссе?! Крутанула педали раз-два-три, ещё раз – и слетела цепь, и тормозить нельзя, и соображалка от страха отключилась, и шоссе уже – вот оно – и, вопя и визжа от страха, вылетела поперёк шоссе прямо на ход машины. Секунды – и будет удар!
Он увидел велосипедистку; по встречке на подходе – автобус, и мгновенно и резко бросил ногу на педаль тормоза и крутанул руль влево, не успев дотянуться до ручника. Завизжали тормоза, правой стороной машина пошла на переворот и через обочину уже на крыше полетела вниз между стволов в оттаявшую приречную топь. Ещё переворот, удар в ствол, отскок вниз и снова вверх колёсами застыла и заполыхала.
С продавленной грудью, с переломанными ногами, на одних руках, как в бою из танка Юркеш Голубев выполз из машины через прогал от выбитого переднего стекла, смог только отползти на пару метров, прохрипел: «Прощай, Маруся!..» и потерял сознание. Машина словно дала ему последний шанс – покинуть её и взорвалась. А к ней уже спешил сверху водитель автобуса с огнетушителем и шофёр устьинского грузовика, следовавшего за Голубевым.
Автомобиль Голубева пролетел перед автобусом (водила успел ударить по тормозам и дёрнуть ручник), и в него сбоку врезалась орущая велосипедистка, которая сейчас лежала побитая на асфальте и продолжала выть. К девушке бежали люди из остановившихся машин. Встречных уже попросили сообщить об аварии из ближайшего в городе автомата и вызвать скорую.
В нынешнее время по мобиле все уже были бы на месте ДТП. Первой, минут через сорок, прибыла скорая. Врач, матерясь, кое-как спустился с кручи к лежащему на снегу Голубеву.  Проверил  пульс  –  нитяной, еле-еле билось сердце танкиста – осмотрел его, сказал: «Вряд ли довезём. Кладём и поднимаем наверх». Шофёры скорой и автобуса, санитар и кто-то ещё подняли носилки к скорой, поставили их в машину. Врач бегло осмотрел велосипедистку, спросил, поедет ли она в больницу. Та отрицательно покачала головой. Испуг так и не сошёл с её лица. «Я домой пойду!» - заявила виновница ДТП. Но тут  подкатили   гаишники.   Шофёр  автобуса,   видевший    всё,  в   полминуты   объяснил

                265
случившееся. Врач требовал немедленной отправки пострадавшего в больницу.
- Личность пострадавшего установлена?
- Нет.
- Документы при нём? Проверьте.
Извлекли из гимнастёрки партийный билет.
- А, Голубев, известная птица, - сказал капитан, - езжайте. А вы, девушка,  останьтесь для протокола. Лейтенант, возьми её в машину и допроси. – И полез сам к чадящей дымом машине Голубева, с которой удалось сбить пламя. 
Жизнь  покинула Юрия Васильевича Голубева   по дороге в больницу. Кричала в доме Екатерина, плакал в электричке Пашка, вызванный из института; потирал свои загребущие ладони Кузьма, уверенный, что теперь ему всё сойдёт с рук; не могла унять слёз, сидя на кухне с сыновьями, Маруся, плакал Иван,  Гришка с испуганным лицом молча смотрел на них, не зная, что сказать; бушевал народ на семеноводческой станции; Людмила налетела на Кабачкову в буфете, выбила у неё из рук поднос с тарелками и кричала: «Убийца! Убийца! Убийца! Это ты убила Голубева, ты! Убийца!» Запершись в кабинете, пили молча коньяк Лашков и Петрушкин, закусывая чёрствой черняшкой; неподвижно сидел за столом в своём кабинете Чистяков, и правая рука его с зажатой в пальцах авторучкой лежала на чистом листе бумаги; в своей избе стояла на коленях перед образами, слабо отражающими лампадный огонёк, в черном платке Аграфена, читала молитвы по убиенному Георгию.
Бывшего директора совхоза имени генерала Анашкина, директора семеноводческой станции, фронтовика-танкиста, ветерана войны Юрия Васильевича Голубева  хоронили на устьинском погосте в фамильном участке рядом с отцом и матерью. Батюшка Павел исполнил обряд отпевания у гроба покойного при стечении множества сельчан и сотрудников станции. К трём певчим из церковного хора присоединились Аграфена, Маруся и ещё несколько устьинских женщин, знатоков этого обряда. И прошёл он звучно и торжественно. Среди приехавших  проститься  с  покойным
была Незабудка с дочерьми, все Бродовы, Чистяковы, несколько однокашников, до которых дозвонился Лашков, все друзья Голубева из совхоза, многие его земляки.
На могиле здесь же поставили сваренный в мастерской совхоза традиционный обелиск, только вместо звезды его венчал крест,  звезду приварили сверху на передней стенке пирамиды и покрасили краплаком.
Семеноводы отправились поминать шефа к себе на станцию, друзья и все, кто хотел – на просторное подворье Голубева и в его дом, где были накрыты столы для тризны. Поминали в несколько смен: съели по блину с кутьёй, выпили по стакану киселя, по три рюмки водки под закуску, на последок – по тарелке мясной лапши – и садятся следующие. А вышедшие из-за стола – кто домой, кто покурить с ожидающими мужиками, потолковать об усопшем. Никто никогда не пытался сесть за поминальный стол ещё раз, традиция в деревне нерушима. Царствие небесное покойному!
 На кладбище в завершение обряда отпевания все подходили к гробу, просили у покойного прощения: и Маруся, и Марина, и дочери, и Екатерина, Пашка-сын и друзья – все, а гражданскую панихиду перенесли в дом, там прозвучали речи, стихи Чистякова, не будем их здесь приводить. Кто-то сказал, что много хороших и добрых слов было сказано в адрес Юрия Васильевича; вот бы их все да сказать ему живому, может, и был бы жив сейчас. Так вот, попрошу  прощения и я у героя своего романа. За что? За то, что в начале повествования я и не предполагал такого финала его жизни. Отпустил вожжи сюжета, дал волю герою, возможность ему пожить самостоятельно, вот и получилось, как получилось, и завершилась его жизнь неожиданно, нелепо и трагично. Как в жизни.

Глава 21.
Сорок дней отсчитало время от гибели Юрия Голубева. Май бушевал по округе. Ушёл  человек,  и  нет  его нигде, дела  его,  как и жизнь,  кончились и не продолжатся. Но
                266
 ничего в мире не произошло, не рухнуло. Течёт поток жизни дальше, поток, сливающийся из миллионов струек - людских жизней. И если одна струйка исчезла, на её место другие струйки пробиваются из народившихся родничков, и у них свои дела и труды намечаются.
Екатерине в больнице вернули Голубевский партбилет. О том, что отца исключили из партии в день гибели, Пашка узнал от сотрудников станции. Партбилет он взял с собой в институт,  наказав матери никому об этом не говорить – ничего не знаешь и всё. Действительно, ей пришлось врать и отнекиваться, когда её посетила  Кабачкова и  заявила, что партбилет полагается сдать в архив. Екатерина   ей ответила, что билет, наверное, сгорел в автомашине во время аварии.
Кабачкова сообразила составить акт и попросила Лопаткину подписать его, что Екатерина и сделала, вздохнув  с облегчением. Дуру велосипедистку отпустили за отсутствием состава преступления, записали как несчастный случай при отказе двухколёсного транспортного средства. 
Расчёты Кабачковой не оправдались: исполнять обязанности директора станции временно назначили доктора наук, члена партии Разыграевского к всеобщей радости старой Голубевской команды; она в полном составе присоединилась к старой устьинской компании родных и друзей Юрия Васильевича, которая собралась в его доме на сороковой день со дня его ухода из жизни. Приехала, сама за рулём, и Незабудка с дочерьми.
Сюда же Екатерина привела нотариуса. Транспортные расходы для него Голубев оплатил загодя.
Но сначала все отправились на кладбище, зажгли на могиле танкиста свечи, покрыли её букетами сирени, тюльпанов и нарциссов из своих садов. Женщины плакали, мужчины курили в суровом молчании. Чистяков попросил слова. Говорил сбивчиво, отрывисто, перекатывая в горле комок слёз. Говорил не долго, приоткрыв тайну Голубева, сказав, что под этим скромным обелиском покоится незаурядный поэт, но живут его строки, полные жизни и боли за судьбу крестьян.
- Некоторые его стихи я озвучу за столом, а здесь хочу прочитать написанное мной накануне:
Ты ушёл по весне,
Не махнув нам рукой.
Ты мне снишься во сне,
Отнимая покой.
Маруся сжалась: и к ней Юркеш явился нынче во сне  и прощался с ней. А Чистяков продолжал:
Вижу, как ты идёшь
Над Москвою рекой,
И колышется рожь
Под твоею рукой.

И звенят ордена
На танкиста груди.
И судьба лишь одна
Знает, что впереди.

И одна лишь душа
Твою пестует боль,
Жить зовёт не греша,
Не справляясь с тобой.

Жизнь чужую ты спас,
На свою поменяв.
                267
Знает в небе лишь Спас,
Прав ты или неправ.

К высям горним унёс
Тебя гордый Пегас.
Твоих жизненных гроз
Голос всё ж не угас.

Он твоею строкой
Обрывает сон мне…
Не махнув нам рукой,
Ты ушёл по весне…
Несколько слов затем сказал Петрушкин и предложил продолжить разговор о Юрии  Васильевиче в его доме. И все отправились в Устьи, задержались только Екатерина, Марина, Маруся и Аграфена поправить цветы, протереть обелиск и ограду. Аграфена пообещала в выходные посадить в уголке ограды калину, многолетники и посеять траву.
Наготовили, конечно, как всегда, всего, что надо для такого случая, накрыли и во дворе пару столов: кто из сельчан зайдёт – лишним не будет. И везде: и в доме, и во дворе – везде, на каждом столе главенствовали Аграфенины пироги.
Нотариус достал из портфеля папку, из неё извлёк лист бумаги – завещание Голубева – и озвучил его в присутствии гостей. Дом с имуществом и землю Юрий Васильевич завещал детям в равных долях – дочерям и сыну: Екатерине – солидную сумму на сберкнижке; литературную собственность, то есть рукописи – Георгию Чистякову с отдельным вкладом на расходы по возможному изданию; ордена и медали – сыну Павлу; Бродову Ивану (тут все повернули головы в его сторону) – гитару, что очень
удивило многих; Аграфене была завещана икона Николая Чудотворца из Голубевского киота и Марии Бродовой – небольшая икона Иверской Богородицы в серебряном окладе.
Тетрадку заветную Голубевскую Екатерина, не зная о завещании, полистала дома, принесла и отдала Чистякову.
В храме на этот день она заказала соответствующую службу, всё было соблюдено. Георгий Иванович произнёс положенные в таких случаях слова, открыв поминальную трапезу.
Попозже, когда выпитое сняло напряжение, расслабило людей, развязало языки, начались воспоминания о Юрии Васильевиче.  И тут Чистяков предложил послушать стихи Голубева.
- Здесь, - он поднял над столом  заветную тетрадку ветерана-танкиста, - его душа, чувства и мысли – острые, взрывные, но честные. Не всё можно огласить сейчас. Его стихи, надеюсь, дождутся своего времени. Многие мы слышали от него самого во время наших встреч. Вот послушайте недавние, последние его строчки. И зазвучали в тишине голубевского дома его стихи «Когда же песни петь»,  «Неразгаданной тайной», «Не боюсь, что враги нападут», «В июльскую грозу», «К сердцу моему» и ещё одно – «Покаяние»:
              Покаяние
Прости меня, русский народ!
Напитан идейным сиропом,
Я верил, что славно идёт
Страна, догоняя Европу.
Я верил, что только уча
Народ направлениям жизни,
Исполним завет Ильича
О братстве, о социализме.
                268
Крестьянин в отцовских корнях,
В корнях материнских крестьянин,
Печалился я о делах
Деревни: не тянем, не тянем…
Но верил: освоит вот-вот
Народ инженерию поля
И с техникой мощной вперёд,
С Америкой самою споря!
Но вот и наука дана,
И тракторы пашню взмесили,
А всё не в достатке страна,
Деревня, как прежде, не в силе…
И время такое стряслось,
Когда оказались у края.
И сердце пробило насквозь:
Не надо выдумывать рая!
Не надо идти в поводу
У тех, кто далёк от народа,
Тогда и откатим беду
Разлада, вранья, недорода.
И жизни остатнюю часть
Прожить, не страшась перегрузки
Долгов, у народа учась,
Стыдясь и страдая по-русски!
Лашков крякнул и потянулся к бутылке, парторг Петрушкин обнял голову ладонями и покачивал ею слегка. А Чистяков закончил:
- Это всем нам завещание Юрия Васильевича: жить, не боясь перегрузок обязанностей и долгов перед народом, стыдясь ошибок и грехов, страдая по-русски! Как он любил жизнь! Как переживал за всех за нас, как страдал, как видел язвы жизни нашей! Вечная ему память! Будем хранить его наследие и жить с его стихами в сердце!
Трапеза продолжалась молча, каждый обдумывал сказанное стихами Голубева. Вдруг поднялся Иван, снял со стены гитару, завещанную ему хозяином дома, проверил настрой, обратился к сидящим за столом:
- Можно я скажу?
Маруся вскинула брови, глядя на сына. Гришка вытаращился и замер с глуповатой рожицей, Чистяков с улыбкой одобрил намерение Ивана:
- Говори, Ваня, не стесняйся.
- Дядя Юра был мне как отец. Я поначалу так и думал. Но он только наш крёстный отец и мой наставник. Но он относился ко мне, будто я его сын. Помогал мне всегда, советы разные давал. Мы вместе с ним занимались летом у Георгия Ивановича, сочинять стихи учились. Вот я стихи написал, хочу их спеть вам на мотив «Чёрного Ангела», дядя Жора, можно?
- Конечно, Ваня, давай, не тушуйся, здесь все свои.
Иван откашлялся и запел под гитару:
Жизнь в хмельном кружила танго.
И твердил он: «Всё – зола!»
И жила во взгляде тайна.
Не сгорел в бою он в танке,
Только жизнь его сожгла.

Ах ты, голубь лёгкий быстрый
Одинокий сизарёк.
                269
Стал на фронте коммунистом,
Но искал и в Боге смысла,
Исповедоваться мог.

И любовь – твоя опора,
В счастье на двоих билет¬ -
Запасным была мотором,
Лет бы двести жить с которым,
Но любовь сказала: «Нет!»

Ты прости нас, голубь сизый,
Отправляясь в звездный путь,
В ту страну, куда без визы
Я, забыв судьбы капризы,
Прилечу когда-нибудь.
Маруся плакала, не вытирая слёз. У всех женщин глаза были мокрые. Екатерина, сидевшая рядом с Марусей, обняла её за плечи. Лашков положил ладонь на руку однокашницы Незабудки. Аграфена крестилась и шептала молитву, девчонки Лозовые хлопали ресницами, пытаясь понять, в какой это путь собрался Ваня Бродов. Да, всех поразила и тронула его песня. И долго, до первых звёзд поминали Юркеша, у каждого нашлись слова в память о нём, припомнилось многое, ещё не раз просили Чистякова почитать стихи о Голубеве и его стихи, Ивана  повторить песню, И Гришка пел «Чёрного
Ангела», и Георгий Иванович с Марусей  «Калину»…

                *     *     *
Но как бы и что бы ни говорили об ушедших, им оставалось одно: телу - лежать в земной обители, душе – лететь в мир иной, а живым – возвращаться к жизни земной, делам каждодневным. Главное – не потеряться, не забыться, не обронить честь и память в этих днях…
Историю с «бомбой» Голубева райкомовским замять не удалось. Была идея сунуть Захарьина парторгом в крупное хозяйство, но слишком много народу слушало плёнку: поползли слухи, обрастая жуткими подробностями, и к ним добавились, словно всплыли со дна, другие проделки Кузьмы. И Басенко никак не мог отмазаться от причастности к его делам.
Наконец, прибыла комиссия из Партконтроля ЦК КПСС, куда Чистяков передал-таки кассету-бомбу с обстоятельной запиской, поясняющей суть вопроса. Подключено к этому было и местное управление госбезопасности. Запись на плёнке признали не поддельной, а реальной, даже установили время звонка и записи. Комиссия не касалась исключения Голубева из партии, запись его беседы у Басенко тоже была реальной; комиссию интересовало вымогательство Захарьиным денег у Голубева, и в итоге этот факт был признан бывшим. Беспартийного Кузьму вернули к началу его карьеры – отправили в сельскую школу в  глухом углу района учить детей истории страны.
Басенко получил выговор с занесением за потерю бдительности в работе с кадрами, и его перевели на руководящую работу в райисполком. Главное, от кормушки не отлучили в отличие от Кузьмы, который при Ельцине поднялся на антикоммунизме; говорили, что даже был депутатом областной думы от какой-то партии. Да бог с ним, недостоин он воспоминаний, как и прочие басенки и шматко.
Ну, вот как-то так об этом периоде жизни персонажей нашего повествования. А там к концу года простились с Леонидом Ильичом, но, вопреки предсказаниям некоторых, всенародное горе, как при похоронах Ленина и Сталина, стихийным потоком к телу вождя не вылилось.

                270
Потом была недолгая Андроповская эпоха и далее – год Черненко. К этому периоду братья Бродовы окончили училище. Наверху один за другим сменялись главы государства, что почти никак не касалось жизни низов: люди были заняты, как и ныне, своей судьбой, заботой о своих семьях,  детях, добыванием для них благ, хлеба насущного. Пока ничего не потрясало жизни людской, никакие громкие решения и планы, вроде «Продовольственной программы», вызывавшие у многих иронию и порождавшие анекдоты. Лишь андроповская жёсткость по отношению к производственной дисциплине колыхнула слегка людей, напомнив сталинские времена, но ведь только слегка, потому что касалась, в основном, лентяев и сачков, а их в отчизне всё-таки, как бы ни злословили потом криворотые и шепелявые крикуны в телешоу, было ничтожное меньшинство.

Глава 22.
После окончания сыновьями училища Маруся сдала свои преподавательские полномочия, тем более, что как раз вышла из декрета молодая педагог, которую она замещала эти три года. Сердечно распрощавшись с Клименками, награждённая грамотой Минсельхоза за воспитание молодых кадров массовых профессий для села ( Клим расстарался) и грамотой от училища, прослушав выступление сыновей на выпускном вечере, с полным расчётом (плюс премия) Мария Бродова и её сыновья отбыли в родовое гнездо, в деревню Устьи на берегу Москвы-реки.
На прощанье братья Бродовы выслушали напутствие Альфреда Александровича.
- Ну, что, Ваня, в учёбе ты себя показал замечательно, так что держи и дальше марку нашего училища, стань классным земледельцем-пахарем. Профессия нелёгкая,  как поёт мой однокашник Жорка Чистяков, «… и сумеет не каждый вахту выстоять тут». Вахта трудная, держи её  с  честью.  А  ты,  дорогойченко,  -  обратился  он  к  Григорию, -
тянись за братом, равняйся на него, как это делал во время учёбы.  Он  тебе  в  помощи  не  откажет.  Становись и ты мастером поля! Будьте! Что ж, Мария Николаевна, жаль расставаться, очень жаль. И спасибо вам огромное за помощь училищу в обучении и воспитании будущих работников ферм. Вы были в совхозе классным мастером животноводства, а у нас стали классным педагогом.  Спасибо! Мы через пару лет в конце восемьдесят шестого будем отмечать юбилей училища, пришлём приглашение, обязательно! Телефоны наши знаете, звоните, ежели что. Счастливо!
- И вы звоните. Спасибо за всё! За ребят, за место. Простите меня, Людмила Прокофьевна, Альфред Александрович, если что я делала не так. Всего вам хорошего, храни вас Господь! – И Маруся поклонилась низко Клименкам…
Бродовы вернулись в родной дом, давно освобождённый Лозовыми, те уже два года как жили в построенном для них двухэтажном коттедже со всеми городскими удобствами. С их лёгкой руки совхоз начал возводить посёлок коттеджей для специалистов и передовиков производства. Многие рабочие совхоза давно переселились в хрущёвские пятиэтажки, с фасада и тыла которых были построены хозблоки, заменившие жильцам бывшие сараи с погребами: не может сельская семья жить без погреба, без скотинки, хоть бы малой.
Бродову радостно приняли на комплексе, кадров не хватало остро: оттекал народ из деревни на работу в малые и средние города, кое-кто и в Москве устроился на работу – не тянуло молодёжь на поля и фермы, даже  высокие заработки не манили: лучше  официанткой в Одинцове, чем дояркой в Устьях!
Была нужда и в механизаторах. Братьям Бродовым сразу выделили по трактору «Беларусь»: будете до жатвы обрабатывать пропашные культуры, навозоразбрасыватели цеплять для парующих полей, а на жатву вон, пока один на двоих комбайн «Нива», кто будет комбайнёром, кто помощником – решайте сами.
- Каким помощником? – удивился Иван. На самоходном комбайне работает один машинист, там даже места нет для помощника.

                271
Главный инженер Антон Васюков засмеялся:
- Грамотно выучился, Бродов, правильно. Решайте в страду сами: кто на комбайне, кто жатку на «Беларусь» навесит – и вперёд.
- Договоримся, - согласился Иван. – А новый комбайн когда ждёте?
- К страде. Там видно будет. Между  работами займитесь ремонтом «Нивы».
Лашков предложил и Марусе коттедж, она посоветовалась с ребятами и они решили подождать, пожить пока в доме. Так хотелось остаться в нем, так тянуло к дому эти  годы разлуки с ним. Гришка, правда, рвался в городские условия, «Больше времени для д;суга!» -убеждал он своих, но Иван и Маруся уговорили его, что надо повременить, заняться благоустройством дома.
- Заработаем денег, осенью решим, туалет с бачком оборудуем, для ванны место найдём, изба большая, места хватит. – Убеждала Маруся Гришку.
- Ну да, осенью в армию забреют, и прощай ватерклозет! – усмехнулся он.
- Там посмотрим, - ответила мать.
Иван восстановил в пристройке «Музей М. Н. Бродовой», добавил стенд, посвящённый её деятельности в СПТУ, снабдил его фотографиями и Марусиными грамотами. Он уже не скрывал от матери и брата своего увлечения гитарой, записался в клубе в струнный оркестр, постигал в нём приёмы владения инструментом. И вместе с Марусей вернулся в хор.
К окончанию училища Иван за счёт спортивных занятий вырос в крепыша метр восемьдесят с накачанными и натренированными мышцами. В боксе он уже выступал на уровне кандидата в мастера спорта. Но в совхозе таковой секции не оказалось, и он придумал  себе  занятие  во  дворе  на  досуге.  Чтобы,  как  он говорил, мышцы не дрябли,
вечерами «кидал железо»: смастерил штангу из двух ленивцев от списанного и полуразобранного  липецкого КДП, валявшихся на задворках машинного двора,  и вала отбойного битера из остатков узлов от старичка-комбайна  «Сталинец-6».
Наиграется своим железом, вымоется по поясь под летним умывальником во дворе и вытирается полотенцем, а Маруся засмотрится на него. Он поймает её взгляд, засмущается и сразу сделается обаятельным в своём смущении.
Гришка тоже вытянулся, чуток не дотягивая до брата на пару-тройку сантиметров, но был, чертяка, красавец: черноглаз и чернобров, нос с небольшой горбинкой, чёрные волосы волной, рот не тонкогуб, изящен и насмешлив губ изгиб, с гитарой на широком ремне – первый парень на деревне. И озорства – полно в глазах у чертяки. Одно слово – Чёрный Пёс. Как вернулся в Устьи, сразу навестил Петухова, обещал вернуться в студию, но никак не находил времени. Полностью погрузился в клубный ВИА, где  постепенно возвращал свои позиции. Девки сохли по нему, а некоторые, которых он обделял вниманием, так о нём отзывались: «Хорош, но малость худосочен. Вон Ванька, брательник его, какой стал, настоящий мужик. А волосы – пшеница спелая, а глаза – васильки. Эх, такого только и любить! А Гришка вроде пацан ещё, рано ему женихаться».
Да нет, не рано. Он уже был опытный ходок. Девки горячие из СПТУ его  научили кой-чему. Он теперь с устьинскими лукерьями делился опытом, но аккуратно, без огласки.
Иван с гитарой, улучив свободную минуту, уединялся в пристройке, там же он занимался сочинительством, стараясь не афишировать свою страсть, и читал, читал запоем книжки; к ним он пристрастился под влиянием Чистякова и покойного Голубева.
Для книг Иван сколотил в сарае и повесил в пристройке две полки, которые постоянно пополнял прикупленными справочниками – и по своей профессии, и по литературе – словари, сборники статей, учебники, поэтические сборники современных авторов. Постепенно у него появились книжки Евгения Евтушенко, Роберта Рождественского, Андрея Вознесенского, Егора Исаева, Сергея Викулова, Василия Фёдорова, Владимира Цыбина, Евгения Винокурова, Александра Балина… Были среди книг  также  издания  Константина  Ваншенкина,  Юрия Кузнецова, Николая Старшинова,

                272
Юлии Друниной. Любил он почитывать сборник Александра Балина, особенно ему нравились его стихи о чапыжнике, о лопухах. «Лопухи хрошие ребята, только очень жаль, что лопухи» - часто при случае цитировал он поэта. Конечно, стоял на полке и сборники стихов Николая Рубцова и Георгия Чистякова. Позднее  в его небольшой поэтической библиотеке появились и скромные сборники молодых московских поэтов Владимира Бояринова, Нины Стручковой,  Александра Волобуева, Сергея Суши и многих других.
Сборники стихов он мгновенно «проглатывал», а потом прочитывал внимательно, пристроившись поздним вечером под лампой, вкушая каждую строчку. Разбирал стихи, сравнивал авторов, вникал и задумывался. Он выписал, по совету Чистякова, журнал «Наш современник», и не мог дождаться, чтобы поскорей наброситься на стихи Валентина Сорокина, Василия Фёдорова; его стихи о том, что «Под крутые боевые речи что-то мало стали сеять гречи…» он выучил наизусть. Перед ним открывался безбрежный океан поэзии, который дополнялся принесёнными из библиотеки томами русских и европейских классиков. «Боже мой! – думал Иван, - сколько же стихов! Утонуть можно, захлебнуться. Но надо ведь всех понять и осилить, и свою лодью построить, на воду спустить и парус над ней поставить! Страшно. Может, бросить, всё равно ведь никогда… - А что «никогда» он боялся произнести даже мысленно, не то что вслух. – «Нет, надо пахать своё поле, свою борозду класть. Да, как это у Викулова: Не забывай об этом никогда: всему начало плуг и борозда. Поскольку борозда под вешним небом имеет свойство обернуться хлебом… Пока твоя работа – поле, хлеб. Ты его посей и собери. А вырастишь ли ты в своей борозде слово – будет ясно впереди и не завтра. Паши и там, и здесь. Паши, Иван, и пиши. Не тщись, не претендуй… В этом и будет твоя слава». Так, примерно, он частенько размышлял над  томиком чьих-нибудь стихов, а потом садился за стол, открывал блокнот. Он теперь завёл блокнот для тайного своего дела.
И однажды в нём рука Ивана оставила такие строки:
          Перо и плуг
Когда твоё перо, как плуг,
Взрывает слов и мыслей залежь,
Будь смелым, друг, будь честным, друг,
Правдивым будь, и след оставишь,
След золотой, как новь полей,
Всему грядущему основа.
Ты живота не пожалей,
И хлебом обернётся слово.
В согласье пахарь и поэт
В душе твоей слагают строки.
А если в них согласья нет,
Пожнёшь ли урожай высокий?
Когда их связь в душе крепка,
И слаще дела нет под небом,
Паши, перо держи, рука,
И слово обернётся хлебом!
Когда пробьёт твой звёздный час,
Тот миг, которого ты ради
Всей жизни золотой запас
В заветной накопил тетради, -
Пролей его посевом строк,
Потоком жизнетворным солнца
И жди – придёт заветный срок,
И хлебом слово обернётся! 

 
                273
Иван несколько раз перечитал написанное, поправил кое-что, убедился, что верно выразил в стихотворении свои мысли и чувства, в точных образах, и удовлетворённый созданным, уснул прямо за столом. А наутро гонял трактор с окучником по картофельному полю и напевал написанное ночью.
А на соседней делянке Гришкин агрегат встал, и брат махал Иванку кепкой. Он остановился и побежал выручать, как всегда, Григория.   
Однажды Иван так углубился в листок бумаги, что не  сразу заметил, как заалела заря. Он оторвался от написанного и глянул за окно. Ночная тьма обратилась в синеву. Вдалеке над лесом поднималась оранжевая  полоска.  Он  вышел во  двор и стоял,  заворожённый  увиденным: звёзды  почти  все  погасли,  и только вдали сияла одна звезда, над лесом, над полосой зари. Сердце у юного стихотворца защемило, он потёр грудь ладонями и вернулся к столу, схватил ручку и  быстро из-под пера  побежали стихи:
Гляжу на зарю,
Не могу наглядеться.
Над нею горит
Молодая звезда.
Спасибо тебе
За такое соседство.
За то, что ты рядом,
У сердца всегда.
Заря к заре
Уносит песню,
И я живу, боготворя
Твой свет, звезда,
За то, что он – предвестник
Моей зари. Вставай, моя заря!
Падёт ли туман,
Соберутся ли тучи,
Нахлынет ли снег
Или дождь пеленой,
Хотя бы один,
Но дотянется лучик,
И вспыхнет, хотя бы один,   
Надо мной!
Заря к заре
Уносит песню,
И я живу, боготворя
Твой свет, звезда,
За то, что он – предвестник
Моей зари. Вставай, моя заря!
И он дописал припев, напевая родившуюся только что  мелодию. Вскочил, сорвал со стены гитару и тихо запел, обливаясь слезами, вспоминая покойного хозяина семиструнки.               
                *       *       *      
Братья Бродовы трудились лихо, любой отказ техники устраняли вместе, правда, чаще Гришкин трактор оглашал поля воплями своего гудка, призывая на помощь Ивана. Так уж повелось со времён  училища. Разбирают или собирают какой-нибудь узел на практических занятиях, Иван всё делает, как надо, а Гришка уже зовёт его:
- Вантяй, вали ко мне!
- Чё у тебя? А, надо вот так и так, - и покажет и за брата завершит сборку-разборку. Мастер его отгонит, сделает обоим замечание, но в следующий раз всё повторится.

                274          
Стоят у комбайна, по схеме смотрят, откуда, как и куда крутящий момент передается по агрегату. Иван быстро покажет: вот, через эту цепь на эту звёздочку на валу, потом с него на ту сторону, там ремённая передача, вон, выше, видишь на валу шкив – на него вращение идёт, а с него сюда, потом сюда, так и так. Чё тут сложного? Повтори, давай. Гришка начнёт бойко, потом тыр-пыр и заткнётся.
- Что, слабо? Это тебе не с девками языком трепать. Тут сначала надо понять, что и как, и все дела. Балда ты, брат!
- Сам ты пенёк.
- Тогда и не лезь ко мне.
- А Маруся тебе велела  меня не бросать, помнишь?
- А ты не садись на пенёк, не ешь пирожок. На пирожок надо заработать, Гришуха. Хлеб насущный трудом и потом добывают, а не воруют.
- Ну, поехал, запел в свою дуду…
И работал Гришка также под крылышком Ивана. Он ему починит, наладит работу агрегата, а вечером дома в пристройке – разбор полётов. Пока не поругаются и не разбегутся по своим делам. Но ругал Иван брата не злобно, журил бережно, ворчал, а Гришка взорвётся, поорёт, а потом засмеётся, обнимет брата и убежит. В общем, совместная работа братьям нравилась, хотя Гришку она  тяготила, приедалась монотонностью и однообразием, так он жаловался Ивану. А тот ему: работа меняется  иногда по несколько раз на дню – то  на одном агрегате по картофельному полю, то с опрыскивателем по свёкле, то еще где – чем не разнообразие, толковал он брату, а Гришка морщился только и  смеялся.  А  у  Ивана душа пела, когда он садился в кабину трактора. И он всегда что-то напевал за рулём, не забывая следить за движением агрегата по рядкам пропашных культур.
Чёрные от пыли, если стояла сушь, братья вылезали из кабин – только круги белые под очками, когда подкатывали на бригадный стан, куда привозили обед работающим в полях. Навернут щец да котлет или тефтелей с макаронами, хлопнут по кружке компота и снова айда на делянки! Ничто, казалось, не омрачало картины разворачивающейся перед ними перспективы трудовой жизни, самого её начала… Да возникла всё же одна, сердечная незадача: завязались серьёзные отношения у братьев Бродовых с сёстрами Лозовыми. Близняшки Татьяна и Надежда подросли и вроде бы никаких ухаживаний со стороны устьинских кавалеров не принимали, ни одноклассников, ни  деревенских молодцев постарше. Они как бы поджидали Ивана с Гришкой, насыщали свои созревающие чувства к братьям во время их кратких наездов, а в каникулы отрывались с ними по полной и потом терпеливо ждали очередной встречи, ни на кого не обращая внимания. И всё время отдавали занятиям в школе и домашним делам на радость Таисии.
А к ночи, когда ложились в постели и гасили свет, Надежда, что была, как вы помните, побойчей,  частенько заводила разговор.
- Тань, а Тань?
- Чего тебе?
- А тебе кто больше нравится, Иван или Гришка?
- На кой тебе?
- Ну, надо, скажи.
- Не знаю.
- А когда решишь, скажешь?
- Ну шо ты до мэнэ причепилася? – на распев отвечала Татьяна, - отчепись! Спи давай!   
И в училище в квартире у Бродовых ночами возникали подобные перешёптывания между братьями. Там зачинщиком всегда был Гришка. Он крутился на постели, скрипя кроватной сеткой, и донимал Ивана вопросами.
- Ну, скажи, скажи, кого из них ты выбрал бы для себя?

                275 
- Иди на фиг.
- Пожалуйста, признайся. Чё, жалко что ли?
- А тебе зачем?
- Интересно.   
- Что тебе, балде, интересно?
- Ну, какая же мне останется. Ты ж у нас старшой, главный, тебе первому выбирать.
- Ты с ума не сходи. Рано ещё нам об этом думать.
- Ничего не рано. В жизни, Иван Степанович, надо всё заранее планировать. А нам через год училище заканчивать.
- Вот забреют нас в армию, и пока мы там будем трубить, повыскакивают наши казачки замуж, и шандец всему твоему планированию.
- Я знаю, кто тебе больше нравится, Танька. Ты на неё все время пялишься.
- А у тебя Надька всё время на руке виснет.
- А давай махнёмся, я не против.
- Ты чем махаться вздумал, жених? Я сейчас встану и махану тебе, чтобы заткнулся, болтун. Спи давай, солист!
Однажды, уже после уборки зерновых, пахали братья зябь – всю ночь, а погода стояла сухая, пылища клубящимися хвостами тащилась за плугами. Закончили, когда уже поднялось солнце. Остановили агрегаты один против другого: всё, больше нечего резать лемехами, поднимать отвалами плугов, три нормы сделали братья.
 Иван выпрыгнул из кабины на мякоть пашни, а Гришка  вылез на капот, встал лицом к солнцу,  воздел  руки  к небу и заорал:
- Здравствуй, солнце! Это я, Гришка Бродов! Привет тебе, светило! Э-ге-гей! – Спрыгнул на пашню и пошёл навстречу брату. Глянул на него и закричал:
- Ванька, ты как негр!
- А ты?!
Сняли очки: только вокруг глаз белые круги, а лица  бурые от пыли.
- Ничего, отмоемся. Поехали, брат, домой. Больше нам пахать нечего. Мы сделали её, пашню эту!
На тракторный стан заезжать не стали – потом! Всю дорогу Иван твердил про себя строки, родившиеся во время пахоты, твердил, боясь их растерять. Гришка от дома, схватив полотенце, помчался к реке, а Иван, как был, не умываясь, не переодеваясь – в пристройку, в свой кабинет, к заветной тетради, скорее записать начатое в поле и закончить:
          Зерно и слово
Как тяжело рождаются хлеба:
Земные, напрягаясь, стонут жилы –
Здесь труд людской, надежды и судьба,
И ожидание, и боль – нерасторжимы.

И злака с почвой обрывают связь:
Узнать итог нет способа иного.
Но, круг верша и в борозду ложась,
Зерно отборное стать хлебом вновь готово.

Как тяжело рождается строка,
Связующие нити обрывая.
Но вот она запела, оживая,
И падает измученно рука.


                276

Уже другим принадлежит. Ну что ж!
Ты отбирай опять за словом слово,
Посей в душе и вырасти. И снова
Свой урожай, страдая, соберёшь.
Поставил восклицательный знак и откинулся на спинку стула на секунду, глубоко вздохнул: вот и эту работу сделал! Выдохнул, вскочил и пустился вслед за братом, шепча с придыханием: «Свой урожай, страдая, соберёшь!..»
                Конец первой книги

               










































                ЮРИЙ ЧИЧЁВ






   
Чёрный Пёс
(Бродовы)
Роман в двух книгах,
пяти частях
Книга вторая
(Части 4 и 5)




















           МОСКВА-2016













            ЧАСТЬ ЧЕТВЁРТАЯ
Глава 1.
Приближалась пора осеннего призыва. Маруся съездила в военкомат, представившись военкому как лауреат Госпремии и орденоносец, попросила отсрочки для детей, так как она – мать-одиночка и пенсионерка. Он принял её торжественно, говорил вежливо и объяснил, в итоге, что если бы у неё был один сын-кормилец, а она – пенсионерка, то ей была бы поблажка, то есть не ей, а по закону сыну дали бы отсрочку, которую пришлось бы получать ежегодно, если мать у сына оставалась живой и здоровой.
- А коли у вас двое молодцев, то одного мы вам оставим, а другого призовём. Вот такие пропозиции, уважаемая Мария Николаевна. – Заключил военком. – Так что решайте на семейном совете, кто пойдёт служить в доблестную Советскую Армию.
Всю дорогу домой Маруся мучительно думала, кого же снаряжать на срочную службу? Ей, конечно, хотелось оставить при себе обоих, но ведь никак нельзя! – она в сердцах стукнула кулаком по спинке сиденья перед собой. Пассажирка-старушка повернулась:
- Ты чего, миленькая?
- Простите, я случайно; какой-то жук полз вам к воротнику, я его пристукнула, - сходу придумала Маруся и, услышав в ответ слова благодарности, снова погрузилась в свои растрёпанные думы. Склонялась, конечно, к тому, чтобы оставить Гришку дома, а в армию проводить Ваню, но как сказать это ребятам, она так и не придумала до самого порога.
А дома всё случилось иначе. Узнав, что только кого-то одного постригут наголо, сыновья заявили бурный протест, кинули Марусе такую заяву: один без другого не сможет, пропадёт, нас разлучать нельзя, кто это придумал такую чушь?!
- Военком предложил, - ответила Маруся.
- Что он знает про нас, твой военком?! – Завопил Гришка.
- Брат, не кипятись, давай думать. - Предложил Иван.  – Ма, а нельзя нам обоим служить где-то рядом?
- Точно, - подхватил Гришка, - а ты бы с нами, вместе, в столовке там устроилась, или на ферме при части, а?
Иван засмеялся:
- Или часовым на склад снарядов. Ты что, брат, опух? В столовке она посудомойкой и трёх дней не выдержит. И так на работу с пузырём корвалола ходит.
- Да, ребятки, мне уже работать нелегко. А вот чтобы вам служить в нашей шефской части, я встречусь с генералом Анашкиным и поговорю с ним за вас. Он хоть и пенсионер уже, но повлиять может. Жаль, нет Юркеша Голубева. Кстати, надо в Покров на кладбище прибраться.
Маруся побывала у Лашкова, «пожалилась» ему, он съездил с ней к Анашкину, ему Маруся в ножки поклонилась, генерал-отставник пообещал посодействовать и похвалил ребят за  решение  служить в армии обоим.
- Не волнуйся, мать, через несколько месяцев, после карантина, станут сыны получать увольнительные и навещать тебя по выходным. – Напутствовал её бравый ветеран.
Маруся не знала, как и отблагодарить его, оставила ему несколько банок домашнего  варенья  и   консервированных   огурчиков;   домой   вернулась    радостная   и
окрылённая, всё доложила сыновьям. И стали Бродовы ждать призыва да работать, как работали.
И  повестки  пришли  в  положенный  срок. Снарядила мать сынов, как положено, и

                279
 проводы устроила, как принято, тяжело они ей дались – не в смысле денег, а в смысле здоровья: и готовка, и переживания; спасибо Аграфене, помогла: и пирогов настряпала гору, и холодца наварила, и самогоночки выгнала и настояла на рябине, на сушёном зверобое да на лимоне (сладенькой и послабее - для устьинского женского пола).
Маруся о дне проводов сообщила Чистяковым и Клименкам, и на семеноводческую станцию Голубевским друзьям, так что собрались опять почти все, да сверх того пришли её подружки с комплекса, соседи с улицы, кое-кто из бывших одноклассников сыновей, оставшихся в совхозе. Лозовые, конечно, в полном составе; Татьяна выдержала экзамены в Тимирязевку на агрофак, Надежда весной вдруг отказалась идти по родительской стезе, уехала в Лобню, поступила там в кулинарное училище, заявив, что с этой профессией она всегда будет сыта и при деньгах, и не только сама, но и её будущая семья. Гришка притащил весь ВИА из клуба, Иван привёл девчонок  из хора, пришёл и Петухов, и, конечно, Петрушкин с Лашковым, вдова Голубева Екатерина с Пашкой, который уже работал в совхозе инженером, Голубев Павел Юрьевич, завидный устьинский жених. Да рано ему ещё! – говаривала Лопаткина, но невесту своему Пашуне присматривала.
Так что застолье сложилось знатное и вкусное, и хмельное, и весёлое, и песенное. Молодёжи за столом не сиделось, она высыпала вскоре во двор, заиграл ансамбль и пошла карусель: твиствы-дристы, роки-шпоки, буги-вуги… Напляшутся и в дом, схватят по стопке и пирогу и опять на волю, под звёзды землю топтать. А  «старики»  в  доме,  за  медленной  беседой, за разговорами разными, приличествующими причине застолья. А потом догадались выпивку и закусь во двор вынести.
Бывают проводы и проводы. Случается, накушаются дурного неочищенного самогона, сивуха даст по мозгам, и пошло-поехало: выламывают дрыны из плетня и давай друг друга охаживать да морды в кровь молотить. Девки в крик, бабы в вой, мужики повыскакивают и присоединятся, да почнут молотить всех подряд, без разбору, в порядке нравоучения. А потом опомнятся, раползутся по углам, прочихаются и мирные, с синяками и замазанными йодом и зелёнкой ссадинами сойдутся снова за столом мировую пить и песни орать до утра.
Но у нас публика собралась посдержанней, покультурней, подружней. Взрослым было о чём поговорить, молодым – в чём силушкой померяться, выплеснуть её в пляске, пении и танцах. Пригодилась и штанга Иванова, и гиря пудовая. Штангу пытались поднять и отцы, вышедшие на перекур.
Вечер тёплый стоял, звёздный. Вслед за мужиками и женщины столы оставили, присоединились к молодёжи, танцевать пытались, держа мужчин за рукава. Как-то само-собой запелось под гармонь да гитару, хор сложился, песни полились: знакомые солдатские, военные, а потом из репертуара Чистякова.
Здесь же, не поднимаясь в дом, помянули Юрия Васильевича и рюмкой, и песней. И поплакали бабоньки, Глядя на Ивана и Григория, завтрашних воинов. Потом молодёжь с гармонистом отправилась за калитку, прошла с песнями по улице до реки, там костёр запалила, частушки посыпались.
А у нашего у Гришки
Нет пока ещё сберкнижки,
Но зато есть у него
Кой-чего и о-го-го!

А у Вани, а у Вани
Что-то спрятано в кармане.
Влезла я туда рукой –
Потеряла свой покой!
- Бесстыдницы! – Ругалась Екатерина под общий хохот.

                280
Под пляски и частушки незаметно исчезли Гришка и Надежда и появились только, когда толпа направилась к дому.
Потоптали плешку, танцевать взялись под транзистор, потом баянист заиграл  вальс. Они танцевали да так весело, что пришедшим к костру взрослым было радостно за своих детей. А потом – все в дом да с песнями, и по рюмке, и самовар: чай с плюшками, ватрушками да сладкими пирогами.
Проводы в армию на селе – это особый случай, какой там ресторан в городе, какое сиденье в тесной и душной квартире! Пространство и воля, русское раздолье!
Не заметили, как светать стало. Ой, пора! Вещи в рюкзаки ещё с вчера упакованы. Гитары решили взять обе. Мало ли что, вдруг одна сломается в походах… рюкзаки за спину, гитары в руки и вперёд с песнями к конторе совхоза. Там ждал автобус, выделенный Лашковым. Не одни братья Бродовы нынче призывались из Устьев, ещё в нескольких   дворах на другом конце деревни гуляли до утра, новобранцев провожали. И они подтягивались к конторе в окружении родни и друзей и тоже не без гитар и гармошек.
Пришли,  встали  особняком,  звеня  песнями.  Появился  лейтенант  со  сборного  пункта,  встал у автобуса, поднёс к глазам лист бумаги и правую руку вытянул вбок: становись под неё, и начал выкликать фамилии призывников в полной тишине. Парни выходили и становились под рукой: неуклюже, мешковато.
Перекличка закончилась. Прибыли все по списку, дезертиров не было. Лейтенант отдал команду грузиться в автобус. Маруся ярко и отчётливо, до мелких подробностей вспомнила, как провожали Степана и Юркеша на фронт в Соколовке и у неё прихватило сердце. Она тихо охнула и тут же её крепко обхватила рукой Екатерина и сунула ей в руку бутылку с разбавленной валериановкой: «Хлебани, хлебани, аверьяновка!»
Лейтенант громко объявил:
- Кто провожает, родные, невесты, подружки – прошу в автобус, только не набивайтесь в машину!
Маруся,  слегка  пришедшая  в  себя,   с   поддержкой   девчонок   Лозовых   тяжело
поднялась  в  автобус  и  села  рядом  с  Гришкой,  который  держал  ей  место, а Татьяна и
Надежда притиснулись к сидящему сзади него Ивану. Автобус посигналил, двери пшикнули, закрываясь, - поехали в Соколовку на сборный пункт. Маруся заметила вдруг в автобусе Чистякова, слабо улыбнулась ему, не понимая: он-то зачем едет?
В Соколовке провожающие присутствовали на общем построении призывников и коротком митинге. От гражданских лиц – ветеранов войны с орденами и медалями на пиджаке выступил Лашков. Он говорил недолго:
- Сынки! Вы на два года заступаете, гэтак, на места, которые мы сдали новым поколениям, вернувшись с Победой после разгрома врага нашего Отечества. Теперь ваш черёд быть его защитниками. Служите с честью, гордо и высоко несите звание советского солдата! Будьте мужественны и храбры в трудные минуты службы,  полностью овладейте солдатской наукой! Счастливого пути!
Потом взял слово ветеран генерал Анашкин, в мундире,  при полном параде наград. Речь его была горяча и напориста. Фразы он произносил стандартные, но искренне, от напряжения на шее генерала вздулись сосуды, в которых пульсировала боевая кровь, лицо побагровело, стало в цвет лампасов на брюках, каждую фразу он отрубал кулаком правой руки. У Гришки даже мурашки побежали по спине, и он поёжился. Сумел генерал, поднимавший на фронте солдат из траншей в штыковую атаку на фрицев, пронять юнцов осеннего призыва.
Проиграл оркестр, раздалась команда: «По машинам!» и опять Маруся глотала из бутылки спасительную «аверьяновку», пока ребята рассаживались уже в военные зелёные грузовики, крытые брезентом. Когда первая машина тронулась в путь, оркестр, провожая первогодков,  заиграл марш «Прощание славянки». Устьинские  на своём автобусе вернулись в деревню.

                281
Глава 2.
И потекли дни в ожидание первых сообщений от сынов. Вести стали приходить быстро. Сначала письма, в основном от Ивана. Он каждую неделю подробно отчитывался за себя и за Гришку, посвящая Марусю во все дела молодого солдата. Направили их, слава Анашкину и военкому, в дислоцирующуюся в районе ту самую часть, проходили они школу молодого солдата, готовились к присяге. Служить им предстояло водителями: Ивану на колёсном БТР, Гришке – на гусеничной БМП – боевой машине пехоты.
С Бродовыми туда попали ещё три устьинских парня, и родители отправились на присягу сыновей в выделенном Лашковым совхозном ПАЗике.
Маруся стояла в группе гостей, смотрела, как присягают сыновья и отирала невольные слёзы платочком.
Перед новогодними праздниками ребятам удалось позвонить Марусе по телефону; сообщили, что под Новый год приехать не могут: заняты в концерте для командного состава, а дают им увольнительную на два дня, на 1 и 2 января, жди, Маруся! Всё, конечно, было приготовлено, включая Аграфенины пироги и холодец. И девчонки Лозовые тут как тут,  и  школьные друзья.
Короче говоря, пошла у Бродовых служба без проблем. Маруся встречала их по выходным и редко когда они не могли приехать в родной дом. Вы спросите, конечно, насчёт дедовщины. Самых наглых дедов устьинские отвадили быстро: встанут кучкой, спина к спине, как древние славяне в битве с врагами, плюс Ивановы кулаки – поди их тронь, заставь сапоги чистить дедам или ещё что делать: пахать на вас ищите покорных, а от нас отвалите. И отвалили.
Писем  Иван уже не присылал, сами являлись регулярно. Маруся успокоилась: дети под боком, привыкла, повеселела. Так прошло полгода. И вдруг никто не позвонил, не приехал. Ну, ладно, решила Маруся, мало ли какие дела, в следующий выходной явятся.
Но и в следующие выходные – никого. Мать забеспокоилась, попыталась дозвониться до дежурного по части. Удалось, но он ничего не сообщил, сказал только, что ефрейтор Иван Бродов и рядовой Григорий Бродов находятся в местной командировке и в таком месте, где отсутствует телефонная связь, только радио.
- Так передайте им, пусть напишут! – Но в трубке уже раздались короткие гудки. Маруся потерпела пару недель, подождала – ни писем, ни звонков, и собралась на приём к командиру части. Сидела в субботу вечером, пила чай с Аграфеной, обсуждала свои проблема и вдруг в сердцах хлопнула себя по колену.
- Ты чего, Маш? – спросила соседка.
- Как же я сразу не сообразила! Нынче поздно уже, я завтра с утра навещу наших баб, чьи сыновья служат вместе с моими!
- И то дело, Ну, ты мудра, мать, конечно, и ездить никуда не надо.
Утром Маруся, не позавтракав, поспешила к односельчанам и у магазина встретила Никиту Ерохина, служившим с Бродовыми в одной части. Увидела, сердце заколотилось.
- Никита! – Кинулась к нему, - Погоди! Здравствуй. Где мои-то?! Которую неделю нет их. Случилось что?
Никита смутился, отвёл глаза. Она его теребит, а он глазами хлопает. – Да не молчи ты, говори, скажи матери, что знаешь про них?!
- Да это, тёть Марусь, да с ними ничего. В командировке они. На учения в Сибирь послали. Доедут до места, напишут.
- А ты что же не с ними?
- Я? Мы это… тут…. Нас оставили….  Мы же на охране столицы вообще…
- Почему их, почему?
- Как самых лучших, тёть Марусь.
- Не ври, я прошу, не ври! Я пойду к вам, мать спытаю, она знает, поди, не соврёт.
Никита опустил голову, молчал. Потом выдавил с трудом:

                282
- Не ходи, тёть Марусь, не надо. Я скажу сам. Ванька с Гришкой добровольно записались в заграничную командировку. Согласились как отличники боевой и политической подготовки. Прямо рвались в бой.
- В Афганистан?!
- Не знаю. Слух прошёл, вроде бы к неграм, в Африку.
- А что ж ты ко мне не пришёл, ничего не сказал.
- Не велели. Строго запретили разглашать государственную тайну.
- Как же… что же мне-то  теперь делать?
- Да они напишут, обязательно. Им с дороги нельзя посылать письма обычной почтой, а как прибудут на место, обязательно наша  почта принесёт вам от них конвертик.
Расстроенная, разбитая, в слезах, не видя дороги, побрела Мария Бродова домой, повесила плащ на крючок, упала в угол на колени перед иконами и молилась, не поднимаясь, пока солнце не заглянуло в окно с правой, западной стороны дома. Только тогда она встала, наскоро перекусила, сходила к Аграфене, поплакала ещё там и отправилась на вечернюю службу в храм к отцу Павлу. Аграфена с ней. Добрались на попутке, в храме Маруся подала записки о упокоении близких, о здравии сыновей, вписав рядом с их именами своё и Аграфенино, Владимира, Нину, Георгия, Галину, Александра и Людмилу, то есть Лашковых, Чистяковых и Клименко (Клим в крещении был Александром). После службы до дому добрались на автобусе, повезло: почти не пришлось ждать на остановке, и ужинали и чаёвничали допоздна у Маруси.
Утром  пораньше  (заранее  договорилась  на  комплексе  о  подмене)  она пришла в
контору, доложила о беде Лашкову и попросила машину до воинской части. Владимир Иванович позвонил её командиру и попросил принять Бродову как мать солдат, проходивших службу в его  в части. Потом вызвал своего водителя и поручил ему доставить Марию Николаевну в часть и обратно.
Генерал разговаривал с Марией строго, но вежливо и без обиняков. Да, объяснил он, мы сейчас отправляем армейские подразделения за рубеж. Только сформированные из добровольцев; никакого принуждения не делаем. Ваши сыновья изъявили желание сами, без понукания, написали заявления. Вот – он открыл сейф, извлёк из него зелёную папку, обычную конторскую, раскрыл её и протянул Марии из неё два листочка. – Читайте.
Маруся быстро пробежала  глазами написанные как под копирку заявления братьев Бродовых: «Прошу зачислить меня в воинское подразделение для выполнения интернационального долга… обязуюсь не разглашать...», подписи одного и другого.
- А куда  их отправили? В Афганистан? Почему вы не можете сказать мне правду?
- Я всё по порядку вам рассказываю, даже больше, чем положено. Первое: дело это добровольное, я уже вам доложил. Второе: интернациональный долг СССР выполняет не в одном Афганистане. И третье: сообщить вам, в какую страну отправлена группа советских воинов, в которую записались ваши сыновья, я не имею права, вы тут хоть растерзайте меня, хоть слезами облейтесь. Это строжайшая государственная тайна. И потом, даже если бы я хотел, я не могу ничего вам сказать, потому что мне этого знать не положено. Адреса отправки определяют там, - он потыкал указательным пальцем в потолок, - и всё строго засекречено. Мне доступа туда нет. Всё. Ждите весточки от сыновей и простите меня, у меня нет больше времени для вас. До свидания, всего хорошего. 
На ватных ногах дошла, не помнит, как, Маруся до машины. Сквозь слёзы она видела марширующих на плацу солдат, через ворота выехало несколько БМП, прошли, смеясь, солдатики – «Вот и мои так здесь маршировали и ходили, смеялись и пели… Где ж они теперь, сыночки мои…» - и слёз унять не могла.
Письмо, наконец, забелело в почтовом ящике. Маруся чуть не сорвала его с калитки, доставая весточку. Она присела на крыльце и трясущимися пальцами вскрыла конверт. В нём оказались два листочка, от Ивана и Гриши, и фотография: оба в шлемах, с

                283
 автоматами, улыбка на все тридцать два, стоят сбоку БМП, и номера и все надписи на борту машины тщательно замазаны чёрным фломастером.
Ваня писал спокойно, ласково; Марусе показалось, что не она читает его строки, а он стоит сзади и нашёптывает ей умиротворяющие душу слова. А Гришка зубоскалил и острил, шутил и балаболил, слал привет девчонкам Лозовым, обещая им привезти из командировки тюльпанов. И ни слова о том, где они, что и как. «Маруся, не вибрируй за нас, - трындел Гришка, - жрачки полно, высыпаемся, зубы чистим, в баню ходим регулярно. Паримся здесь крепко. А потом стучим по струнам. Поём Высоцкого, Окуджаву, Чистякова и Визбора и кое-что своё. «И кое-что ещё, о чём вам знать не надо, и кое-что ещё, о чём вам знать нельзя!» Целую, Марусечка, мамка моя родная! Твой сын хулиган Гришка».
Маруся перечитывала письма  весь вечер, а с утра на комплексе опять читала урывками, используя свободные минуты на работе; присаживалась и снова слышала голоса сынов. А когда домой собралась, убрала конверт за ворот блузки, несла его на груди у сердца и всё трогала рукой – там ли оно, письмецо заветное, не обронила ли его по пути. И дома перечитывала, и вслух читала зашедшей на огонёк Аграфене, обсуждала с ней каждое словечко сыновей и разглядывала с соседкой фотографию. Потом достала скромный домашний альбом, куда перекочевали старые снимки всей Бродовской фамилии из традиционной деревенской рамы, стала перебирать фотографии Вани и Гриши. И уже ближе к полночи, простившись с Аграфеной, села сочинять детям ответное послание. Обратный адрес на конверте был странный: две буквы и несколько цифр. Но Маруся, помня слова начальника части о секретности сыновней службы, посчитала, что цифрами тоже соблюдается эта самая секретность.
Наутро отнесла конверт к конторе, опустила его в почтовый ящик у входа, зашла к Лашкову, показала письмо от ребят, посетовала, что не указали, где они служат.
- Как не указали? Ты, Мария Николаевна, недогадливая стала. Гришка хитёр, обошёл простофилю-цензора, указал тебе, где они с Иваном.
- Как указал, где? – встрепенулась Маруся.
- Вот, гляди, он пишет, что привезёт девчонками из командировки тюльпанов. Это ж прямое указание на местность! Где ты, думаешь, растут тюльпаны?
- Дык в Голландии, знаю, в теплицах. Там ребята разве?
- Да ты что, мать?! Тюльпаны, гэта,  и маки в степях растут и в пустынях в Таджикистане и в Афганистане. В Афгане твои пацаны, вот где. - Маруся охнула и прижала руки к груди. – Те-те-те! Погоди за сердце хвататься. Всё будет путём. Моли Бога, чтобы живыми-здоровыми воротились, гэтак, домой твои хлопцы. – И засмеялся. – А в  Голландии, между прочим, коровы по девять тысяч килограммов молока дают за год, одна к одной.
- Кормите их вволю, и у нас молоком зальётесь. Да о племени пусть зоотехники заботятся. Вот и вся наука.
- Ну, ты же в неё не пошла.
- У меня теперь одна наука: сыновей живыми дождаться, да самой бы не помереть.
- Ну ты уж скажешь, Мария Николаевна! Зачем ты так?
- Да вот так, Володя, вот так.
- Поживи ещё маненько, Маша! При Михаиле Сергеевиче теперь подыматься начнём, вон что обещает, НЭП как бы возродить, волю дать коммерции.
- Да, уж мы за послевоенные-то годы обещаниями закормлены досыта, только что-то роста  надоев не видать. Спасибо тебе, Иваныч,  за разгадку Гришиного письма, спасибо. Пойду я, на комплекс пора.
- Бывай, Мария Николаевна, не думай о плохом, всё обойдётся. Ещё на свадьбах у твоих героев погуляем! – Улыбчиво проводил её Лашков, а когда дверь за ней закрылась, посуровел лицом и протянул:

                284
- Да-а-а-а! – И, поглядывая на дверь, быстро перекрестился. – Спаси и сохрани их, Господи!
А Маруся стала чаще, как могла, посещать храм и простаивать там долгие  часы служб, заказывать молитвы о здравии воинов рабов Божьих Ивана и Григория.

  Глава 3.
А Иван да Григорий точно были там, в Афгане, намёк Гришкин был разгадан верно. Посылали туда Ивана одного как лучшего водителя БТР в части, но Гришка заявил, что если не возьмут и его, то он напишет жалобу Верховному Главнокомандующему СССР Горбачёву Михаилу Сергеевичу, чья звезда зажглась на политическом небосклоне страны советов. Над ним посмеялись: кто тебе позволит? Тут Григорий объяснил, что они с Иваном близнецы-двойняшки, а близнецов разлучать нельзя, они поврозь слабее в работе и в бою, а вместе они могут давать жару, да ещё какого.
Ну, конечно, опять посмеялись, но Иван подключился к просьбе брата, и, в общем, их обоих зачислили в афганскую команду, тем более, что избытка в добровольцах не было. Командировку обещали недолгую, посулили скорую смену и отправились братья Бродовы выполнять интернациональный долг в неведомые им афганские земли в составе сформированной из частей Московского округа подвижной бригады, в которой были и танки,  и  бронетранспортёры,  и БМП, и другое вооружение,   необходимое   для   боевого   
выполнении   интернационального  долга.   
Через всю страну простучал колёсами эшелон, отбивая привычную чечётку на стыках рельс. Поглядели братья на земли русские, на Волгу-матушку у Саратова, через которую по мосту перевалил эшелон, через степи Северного Казахстана, Узбекистан – до конечной станции:  город Термез на границе с Афганистаном. Долго добирались, писать письма и кидать их в почтовые ящики по пути запретили, сказали так: на базу прибудем, дадут обратный адрес, тогда и строчите, но… - далее последовали цензурные запреты: о чём можно писать, о чём нельзя, не называть ни страны, ни места расположения, ни маршрута следования; командировка – и вся недолга. Понятно? Понятно. Разойдись!
В Термезе выгрузились, сформировали колонну, назначили боевое охранение – авангард, арьергард и так далее. В путь, к  границе и далее – по земле Афганской.
В эшелоне, в пути под стук колёс – политзанятия, наглядная агитация, занятия по особенностям тактики боя в условиях обстановки на территории дружественного Афганистана, рабочему классу которого нужна помощь северного соседа в революционном строительстве молодой республики и борьбе с контрреволюцией.
В свободные минуты и в эшелоне, и в колонне на привалах Гришка был душой команды, развлекал сотоварищей; выдал все похабельные и не очень устьинские частушки, целинные попевки, слышанные от Чистякова и Клименко на посиделках в училище, переиначенные, конечно, Гришкой  на армейский лад:
На льду каталась дама,
Упала дама – ах!
И показала дама
И ножку, и башмак.
И кое-что ещё, чего казать не надо,
И кое-что ещё, о чём вам знать нельзя!
Хочу мужа, хочу мужа, хочу мужа я,
Графа, герцога, барона или короля!
А без мужа – злая стужа, сохнет жизнь моя.
Хочу мужа, хочу мужа, хочу мужа я!
- Го-го-го! – Ржали набившиеся в купе солдаты. Гришка посмотрел на притулившегося у окна тихонького в круглых очёчках стрелка-пушкаря с БМП Германа


                285
Попова, заменил «герцога, барона» на «Германа Попова» под общий гогот. Следующий куплет орали уже хором с «Германом Поповым»:
Лежу под бэтээром, работать не хочу
И изредка, случайно я гайку поверчу,
И кое-что ещё, чего вертеть не надо,
И кое-что ещё, чего вертеть нельзя!
Хочу мужа, хочу мужа, хочу мужа я,
Графа, Германа Попова или короля…
И опять гогот, из соседнего купе народ подтянулся: чё тут ГБ (Гришка Бродов) опять выделывает? А ГБ прицепил в попевку старшину Семенчука:
Однажды Семенчук, ныряя с вышки в воду,
Отбил себе живот на смех всему народу.
И кое-что ещё, что отбивать не надо,
И кое-что ещё, что отбивать нельзя!
И припев опять с «Германом Поповым». Сквозь толпу в купе протолкался краснорожий Семенчук и заорал:
- Бродов! Три наряда на кухню вне очереди. Чистить картошку! Драить котлы!
- А который Бродов? – крикнул кто-то.
- Оба! – Рявкнул старшина. – Мать вашу так!
И тут же перед ним возник Иван и рявкнул в ответ:
- Товарищ Семенчук! Оставьте мою мать в покое! Не имеете права оскорблять женщину. Вы нарушаете устав Советской Армии!
- Что? – завращал глазами старшина.
И тут же рядом с братом встал Григорий.
- Мы пойдём на кухню, если больше некого послать, но вы материте свою мать, а нашу не трогайте!
- Четыре наряда! – завопил Семенчук и исчез из дверного проёма купе.
А Гришка опять запел и все подхватили: «Однажды Семенчук…» После этого инцидента за старшиной закрепилась кликуха «Ныряльщик». Очень она ему личила, особенно к его выпученным гляделкам.
За долгую вагонную дорогу пел Гришка не только частушки, но показал он однополчанам  и весь свой песенный репертуар. Земелям в душу запали «Чёрный Ангел» (заявки на неё сыпались по десять раз на дню, с ним Гришка гастролировал по купе вагона и его утаскивали в другие вагоны) и, как ни странно, «Калина». Её    Григорий  пел  в  мужском  варианте:  «Посажу  её для милой возле дома своего», все пацаны списали слова, собираясь послать стихи своим девчонкам. «Калину» брату подпевал Иван, подыгрывая на голубевской гитаре. И даже Семенчук однажды попросил их спеть «Калину».
Так с песнями эшелон и докатился до Термеза, и оттуда, как уже было сказано, в боевом порядке маршем двинулись через границе Советского Союза: прощай, Родина, здравствуй неизвестная иноземная страна, вспучиваемая взрывами, по которой опасно перемещаться, воздух над которой полон свистом пуль и осколков, пахнет гарью, жжёным металлом и порохом, а порой и горелым человеческим телом. И язык новичка  пополнялся новыми словами: аул, кишлак, духи, моджахеды, шурави, засада, груз 200, вертушка, тюльпан (вертолёт), блокпост…
Для автора эта часть повествования - самая сложная, провальная, можно сказать. Не участвовал он в Афганской кампании ни в качестве офицера (ему уже было за сорок, запаснику), ни журналиста, ни поющего поэта. Он мог бы, конечно,  начитавшись газет времён войны в Афганистане, романов Проханова и других авторов, сделать неосуждаемую в литературе компиляцию из чужих сюжетов и информаций, приукрасив  всё художественным образом, но что-то его удерживает от этого.

                286
Он ведь тогда, в 1979 году, как и многие, не сразу понял, что произошло в Афганистане. Правда, чутьё ему подсказало, что это «Наш Вьетнам», что вляпались в Афганистан наподобие путника, попавшего в болото, которое почти нельзя перейти, чтобы тебя не засосала трясина. Но говорить об этом, обсуждать в кулуарах – ни Боже мой! Только на кухне в кругу надёжных и верных друзей при доверительной беседе.
Позднее он понял: какими же надо быть тупыми фанатиками марксизма-ленинизма, чтобы решиться принести на танковой броне мифическому рабочему классу  феодального Афганистана социалистическую революцию, чтобы эта феодальная страна из 14-го века шагнула в век 20-й, присоединившись к социалистическому лагерю?
Не достигнув никаких революционных успехов, разве что научив молодых наших командиров воевать, накопить и потом обобщить военный опыт, на базе которого учить следующее поколение военачальников, мы через десять лет ушли из этой, не принявшей от нас интернациональной помощи страны (и тут же в неё влезли янки, мало им было Вьетнама, а теперь пытаются оттуда ретироваться, не добившись никаких целей).
Что же им, героям моим, там, в чужой стране, пришлось пережить?               
Глава 4.
Братья Бродовы, как только прибыли  в  заданное  расположение,  тут  же  отписали
  письма домой и без всяческих оттяжек начали черпать и хлебать из котла войны. И независимо от того, какая она, война: правильная или нет, солдат принимает её полной мерой, подчиняясь приказам ведущих войну командиров. Ему говорят: вперёд! И он идёт под пули. Ему велят залечь, и он окапывается. Ему кричат: «Открыть огонь!» и он стреляет. Всё просто. И когда на него наступают люди в чалмах и папахах и поливают его свинцом из автоматов и пламенем из огнемётов, забрасывают его гранатами и минами, он видит уже не людей, а врагов, несущих ему смерть. И тут срабатывает закон: или он тебя, или ты его, и мальчишка в военной форме становится солдатом, беспощадным солдатом. И в результате он или геройски погибает, или попадает в лазарет, а кто-то и в плен, или остаётся живым до следующей схватки с врагом.
И в таком состоянии, в таком беспощадном отношении к врагу не мудрено пройти сквозь кишлак, прошив его свинцом и закидав гранатами, мстя за погибших товарищей, а потом, долго не приходя в себя от ожесточения, пытаться понять: а что же мы сделали и зачем? И вот тут закаляется или куётся характер, появляется в нём незнакомые, порой удивляющие многих и даже самих себя, черты. И свершаются, часто необратимые, преображения  человека. И трудно узнать родным и близким в вернувшихся с войны петрах, иванах и гришках с николаями своих сынов, братьев, женихов или мужей.
В разных переделках пришлось побывать братьям Бродовым; набирались боевого опыта и практики выживания. И приходя в себя после очередного боевого столкновения, как и все, Бродовы брались за шариковые ручки и сочиняли радужные письма, в которых врали от души о сладкой службе в дальней командировке. Единственное, что отличало братьев от боевых соратников: они в рот не брали спиртного. Гришка объяснял, что организм не принимает ни водки, ни спирта, Иван отнекивался, говоря, что он и без вина пьян от боя.
И ещё возвращали их к жизни гитары и песни. Гришка в добавок увлёкся оформлением боевых листков, сочинением для них армейских частушек. Иван в свободные минуты «карябал бумагу» - что-то писал в своем блокноте, несколько раз давал стихи в боевые листки. Судьба не предлагала братьям лёгкой работы: дежурить в охране штаба, возить полковников и генералов и прочего подобного. Сельских парней туда не приглашали, а кого брали, не будем уточнять, читатель легко и сам поймёт.
В боевой части жизнь была налажена по тем же лекалам, что и в Союзе, тут тебе и баня, и парикмахерская, и клуб-палатка, и палатка военторговская, где можно было и сладенького, и остренького  прикупить. Была организована самодеятельность, и артисты приезжали, даже из Москвы, всё было, только еще и лазарет и гробы. Но периодически за

                287
пределы части выезжали бэтээры, БМП и танки,  с площадок  поднимались   вертушки… И   возвращались,   везя  часто   раненых   на   броне.  А  иногда  и с потерями, не только техники, но и личного состава. И летел в самолёте в страну советов «Груз 200», и рыдали матери, жёны и невесты по всей нашей земле. А холодные лицемерные партийные пропагандисты, отвечая на вопросы аудиторий об этой войне, «успокаивали», сообщая, что у нас на дорогах в ДТП гибнет ежегодно народу в несколько раз больше, чем солдат за год в Афганистане. Ничего себе подсластили пилюлю, будто от этого слезы стали сладкими.
                *       *       *
Каждый раз, получая от сыновей весточку, Мария радовалась и молилась, подавала записки в храме о здравии рабов Божьих Ивана и Григория. Вынимая конверт из почтового ящика, первым делом изучала почерк  на конверте: чьей  рукой   написан  адрес. Слава  Богу, Ваниной! И только потом  вскрывала  письмо.
Но  однажды почтовый ящик на калитке запустовал надолго – на два месяца. И Маруся извелась, изболелась сердцем, убиваясь за сыновей: где они, что с ними, почему молчат? Хоть бы один из них черкнул пару слов. Ехать в часть или звонить туда? Она знала, что бесполезно, ответ получит стандартный, то есть, никакой: солдаты Бродовы в командировке,  выполняют  задание  командования,  находятся   в   настоящий   момент   в
условиях, неподходящих для почтовых корреспонденций.
Вот и ломай голову, где они, что это за условия, при которых нельзя присесть, хоть на пенёк, хоть на камень и набросать короткую весточку к матери. Она шла в дом к тем, кто вернулся в Устьи после срочной службы и нынче уже числился  ветераном Афганской компании. Ей объясняла мать молодого ветерана с побелевшими висками, что и ей такие давались в своё время ответы, по которым можно было понять только одно: сын в Афгане. А долго не пишет – это уже гадай, как хочешь: либо в походе, либо в госпитале, а, может, и в плену.
- А в походе, тёть Марусь, пеньков нет, - улыбаясь, добавил бывший солдат-афганец, - мы не в тайге воюем, если на что и присесть, так это на камень. Но  в бою или в походе на камень лучше не садиться: для духов хорошая мишень. Но вы не волнуйтесь. Сколько времени от них нет писем, два месяца? Если бы их постреляли, или они в плен попали вам бы, тёть Марусь, давно бы сообщили: погибли или пропали без вести. Значит, они живы, твой Ванёк с Гришухой. Я так считаю. Не волнуйтесь и ждите.
- Ну, спасибо, сынок, утешил… - Она на ватных ногах едва дошла до дома Аграфены; к себе в пустой дом  побоялась зайти. У соседки рухнула на диван, попросила капель. И до темна сидела с Аграфеной за самоваром, перебирала с ней все свои добрые воспоминания о ярких днях детства  детей.
Наконец, пришла домой, разобрала постель, встала перед иконами, раскрыв молитвослов. И вдруг затрещал телефон, да как-то необычно, длинными гремящими сигналами, призывно и требовательно. Маруся кинулась к тумбочке, трясущейся рукой не сняла, а сдёрнула трубку, выронила её, поймала на лету другой рукой, закричала:
- Алё, алё, кто это?! – И услышала в ответ Гришкин вопль:
- Марусечка, мамка родная, это я, Гришка, мальчишка твой непутёвый! Целую, мать! Как ты там, в России, не заскучала за нами?!
- Гриша! – закричала Маруся, - сыночек мой родной, а Ваня где же?!
- Не можешь ты без Ванька никак! Да никуда он не делся! Мы оба тут! Пусти, да пусти ты… - Это Иван вырывал трубку у брата.
- Мама! – И Маруся не узнала погустевший голос сына.
- Кто это?!
- Мама, это я, Ваня! Ты чего, забыла наши голоса?
- Да нет, сыночек, родной мой, ничего я не забыла, - и слёзы потекли у неё по подбородку, - ты басом стал говорить, возмужал, небось. Где вы, сынки?

                288
- Где мы? Гриш, где мы? А, вот,  Маруся, в доме отдыха. У нас небольшой отпуск.
- А что ж в отпуск домой не поехали, не пустили?
- С деньгами и билетами туго. Мы тут в местном профилактории, лежим, бренчим на гитарах. Благодать! Но, мам, пора закругляться, здесь со звонками строго.
- Ваня, Ваня, вы напишите всё подробно!
- Напишем, времени хватает. Жди! Целуем, пока!
- Гришу, Гришу мне дай на секунду!
- Алё, Маруся, слушаю!
- Гриша, как ты там? Не шалишь?
- Не до того, Маруся, служба. Ну, всё! Мне машут, чтобы трубку вешал. Пока, жди письма! – И ку-ку-ку – короткие гудки отбоя.
Маруся присела на табуретку возле телефона и долго не могла прийти в себя, ошарашенная звонком и разговором с сыновьями. Она вспоминала каждое их словечко, родные интонации, и показалось ей вдруг, что это не Ваня с Гришей звонили, а кто-то другой, кто её успокаивал обманом. Она вздрагивала, проводила по лицу ладонями, словно смывая наваждение, и опять восстанавливала в памяти голоса сыновей. Потом встала, посмотрела в окно – у Аграфены еще горел свет, и поспешила к соседке поделиться  новостью,  разделить   с    ней    тяжесть    обрушившейся    на    неё    радости.
Вернулась поздно, помолилась на сон грядущий и спала крепко, без сновидений.

                *       *       *
Что ж это за дом отдыха такой? Чья-то выдумка или действительно было создано для советских армейцев такое заведение? Нет, конечно. Гришка просто сходу придумал такое враньё и кинул его по проводам в Устьи, пусть земляки поломают головы. Какой к чёрту профилакторий – обыкновенный армейский госпиталь под Кабулом, но для раненых солдат это был настоящий дом отдыха. Гришка почти не соврал. Как же братья Бродовы здесь оказались?
В составе боевого отряда из трёх БМП и двух БТР отправились с базы на задание: разведка сообщила о скоплении в одном из дальних кишлаков вооружённой группы душманов, духов, как их называли наши солдаты. На случай огневого контакта с контрреволюционерами была обещана вертолётная поддержка.
До кишлака докатились, поднимая колёсами и гусеницами коричневую пыль, без происшествий. Кишлак был пуст, прошли его цепью насквозь – ни одного встречного выстрела, ни одной растяжки в проходах, ни одной противопехотной мины. Странно как-то. Командир доложил по рации обстановку, получил приказ возвращаться на базу, поддержку с воздуха отменили.
Двинулись на базу и в самом узком месте дороги между скал нарвались на засаду. Гришка вёл первый БМП. Третьим шёл Иван, у него в БТР находился командир отряда капитан Богатырёв. На выезде из узкого места лежал на боку микроавтобус. Гришка заорал в шлемофон:
- Засада! Командир, проход завален «РАФом», Тараню!
- Расчищай дорогу, Бродов, сходу! В темпе! – Услышал он в ответ, дал по газам и врубился в «РАФ», и тут же – взрыв! И левая гусеница - в куски. БМП развернуло слегка и он замер, и со стороны капота заклубился чёрный дым, а потом хлестануло пламя. Колонна встала, из машин вывалились солдаты с оружием наизготовку, упали, как учили, с двух сторон под корпуса БМП и БТР, а на них обрушилась лавина душманского огня, и немедленно завязался бой.
Богатырёв тут же сообщил на базу о засаде, крикнул по рации: «Шлите вертушки!» и вдруг увидел, что Иван покинул машину.
- Бродов, назад! Пристрелю!

                289
- Гришка там! – Иван показал рукой на горящую БМП и кинулся к ней, нырнул в неё, успев крикнуть залёгшим бойцам: «Прикройте меня!». И в тьме чада заорал:
- Брат! Гришка! Где ты?! – Ощупью добрался до водительского места (быстрее; чем я пишу об этом), споткнулся и, падая, левой ладонью опёрся на горячую броню; ладонь зашипела, он протянул правую руку – она наткнулась на спину брата, схватил его правой рукой и рванул на себя, выдернул Гришку из кресла водителя и, задыхаясь и обжигая лёгкие жаром огня, выволок брата наружу, подхватил его на руки и побежал с ним к машине, крикнув бойцам: уходим, в мой БТР, быстро! И увидел, как упал капитан Богатырёв.
- Капитана в машину, всем в машину! Огнемётчики, огонь по точкам! Мочи их, гадов! Ему уже из БТР помогли принять Гришку и капитана. Он прыгнул в кресло водителя, дал газу и рванулся вперёд, протиснулся между Гришкиной БМП и скалой, отшвырнул лёгкий «РАФ» и вырвался на простор, как – сам не помнил. А за ним, паля изо всех стволов, вырвались ещё две БМП и один БТР, а Гришкина оставалась догорать там, где её остановила заложенная взрывчатка. И тут с неба по душманской засаде ударили ракетами наши вертушки, смешали духов с горной породой, а частично рассеяли их. Вертолёты сели, высадившиеся из них солдаты погасили пламя  на горящей БМП.
Уже  на  базе  подсчитали  потери:   четверо   раненых,    не   считая    Бродовых    и
Богатырёва. Их немедля, оказав первую помощь, отправили в госпиталь. Один паренёк, тяжело  раненый Витёк Ерахтин из Моршанска, не дотянул до базы, умер по дороге. Жди, мать, «Груз 200» на земле тамбовской.
Гришка, контуженный взрывом, был без сознания; очнулся только в госпитале. Левая щека его и ухо прижарились о  броню, волосы  на половине головы оплавились и спеклись, да, в общем, сгорели. Пока Иван тащил его в свою машину, душманская пуля впилась Гришке в бедро. У Ивана пострадала только левая рука, припечённая броней БМП. Да в спину вонзился осколок  душманской гранаты, когда тащил брата, под правую лопатку.
Не будем наводить на читателей ужасов подробностями ранений остальных Бродовских боевых товарищей и командира, скажем только, что все они попали в руки замечательного хирурга. На базе в медсанчасти всем была оказана первая помощь, медсестра там служила опытная и знающая, к тому же запасливая. Солдаты часто получали в боевых операция ожоги, и у неё на этот случай всегда хранился в холодильнике мешочек с мукой. Да, мука - народное средство лечения  ожогов. Она тут же осыпала Гришкины опалённые места прохладной мукой и наложила не тугую повязку, а лёгкую, марлевую, как платочком повязала, и наказала Ивану последить, чтобы повязка до госпиталя не спадала. Потом занялась его рукой, на которую жутко было смотреть: и мукой обсыпала, и слегка окутала бинтом и приладила на шею из бинта петлю под руку. И сделала обоим обезболивающий укол и дала на дорогу блистер  анальгина.
В горячке боя Иван ничего не почувствовал, он вцепился в баранку машины и гнал БТР на максимальной скорости до базы. И только там шок стал отходить и он ощутил дикую боль, пронизавшую его до нутра, до костей, и покачнулся солдат и чуть не упал от этой боли, да ребята вовремя подхватили.

Глава 5.
Гришка очнулся и застонал – и от боли, и от отчаянья, потому что понял, что ничего не помнит: ни что с ним, ни где он. Левая щека горела, как будто к ней приложили раскалённый утюг. Он открыл глаза, потянулся рукой к щеке и услышал мужской голос:
- Тихо, тихо! Лежи, не шевелись. Держи голову прямо, к подушке прикасаться раненой щекой запрещаю, трогать щеку рукой – тоже ни-ни, иначе будут рубцы. А так вылечим, только надо потерпеть.
- Пить! - Простонал Григорий.

                290
- Это с большим удовольствием позволительно. Анечка! – Позвал голос. – Григорий Бродов очнулся. Принеси ему утку и воды.
Гришка поднял руки и посмотрел на ладони. Они тоже были забинтованы, но боли в них он не чувствовал.
- Это чтобы ты щёку себе не разодрал грязными ногтями, инфекцию не занёс. Привет, солдатик! – И черноусый человек  одарил его  голливудской улыбкой.
- А я где? А вы кто? А где Иван? – засыпал вопросами Григорий сидящего около него на табуретке человека в белом халате и белой шапочке.   
Подошла молодая женщина с выразительными яркими без помады губами и миндалевидными чёрными глазами, тоже в белом. Поднесла Гришке к губам чайник-поилку с носиком и положила на постель пластиковую утку.
Гришка напился, и на лбу у него появилась испарина. Анечка промокнула ему лоб марлевым тампоном.
- Ты в госпитале, солдат, твоя машина подорвалась на мине, загорелась. Ты, судя по всему, обжёгся щекой о броню, тебя контузило, и ты потерял сознание. Вот сколько я про тебя знаю. А я – твой доктор, лечащий врач Евгений Иванович, а напоила тебя наша операционная сестра Анюта, Анна Борисовна, моя жена. А твой брат Иван – вот он, спит рядом с тобой на койке. Тоже в бинтах.  Но  ему  полегче.  А  у  тебя  проблема,  но  ты  не    
волнуйся, мы тебя вылечим, станешь как новенький, почти незаметно будет. Только надо потерпеть. Терпи, солдат! Скоро перевяжем тебя и покормим.
- Значит, я как Юркеш теперь… - прошептал Гришка.
- Что? – не понял доктор.
- Это я так, про себя…
- А, ну-ну…
Только в киносериалах и романах авторы подстраивают такие совпадения: лечащим хирургом братьев Бродовых волею всё-таки случая, а не автора, оказался младший брат Георгия Ивановича Чистякова Евгений, работавший до того в Москве в Институте скорой помощи имени Склифосовского, успевший потрудиться там и во второй хирургии, и в ожоговом центре института. Отчаянный парень, он добился  через райвоенкомат и военачальников – своих бывших пациентов отправки в Афганистан, причём ему удалось взять с собой и свою супругу, высококвалифицированную операционную сестру, которая была верным его помощником в Склифе и теперь – в госпитале.
Уходя из палаты, Евгений Иванович назвал Гришке ещё одно ранение – в бедро, для чего поднял за край одеяло и показал ему повязку на левой ноге.
- Кость не задета, пулю извлекли, сильно беспокоить тебя эта рана теперь не должна. А голову можешь поворачивать только вправо, не резко, тогда сможешь разговаривать с братом. Ну, давай, земеля, до перевязки!
- А ещё… - простонал Гришка, - не знаете, где моя гитара?
- Вона что, - простецки сказал Чистяков, - ты ещё и гитарист? Про инструмент твой ничего доложить не могу. Об этом – у брата. Кстати, это он вытащил тебя из горящей машины, оглоушенного взрывом. Спас тебя, значит. Поправишься – споём, позабавим раненых. У меня есть гитара. Ну, всё. Лежи, не стони. Если что, зови персонал. – И ушёл из палаты.
Братья Бродовы не первые обожженные солдатики у Евгения Ивановича. Он повидал их достаточно за время работы в госпитале, и у него была своя метода лечения пациентов с такими поражениями. Помимо известных медикаментов и установленных приемов лечения он знал (изучал) и применял и народные средства и приёмы выхаживания обожжённых пламенем горевших машин или душмановских огнемётов. У него была и мука (когда он увидел её на ранах братьев, то порадовался чьей-то смекалке), и  куриные  яйца.  Да,  они  самые.  Анюта  варила  десятка  два я иц в течение пятнадцати

                291
минут, потом извлекала желтки, разминала их на несмазанной ничем сковороде и жарила  до тех пор, пока из них не вытапливалось яичное масло. Его она сливала осторожно в стерильную баночку. Этим маслом Евгений Иванович смазывал ожоги. Результаты потрясали и раненых и коллег-медиков. Кожа регенерировалась почти без рубцов и почти в естественном цвете. Всё зависело от степени ожога и срока давности его получения. 

                *       *       *
Ивану снилось, что он купается в Москве-реке: нырнул и плавает под водой зажмурившись, и кто-то кричит ему на ухо: «Ванёк, Ванёк, проснись! Открой глаза! Да открой ты глаза, зараза! Ой!»  Он проснулся, открыл глаза, но крик продолжался, нёсся в левое ухо. Иван повернул голову – Гришка на койке слева лежит с замотанной башкой.
- Вантяй! – прохрипел правым краем рта Гришка, - брат! Я живой! Живой я!
- Ты как здесь, Гришань? Я когда засыпал, койка была пустая.
- Я не помню, как я тут, откуда. Я «РАФик» таранил, потом ничего не помню, всё померкло.
- Тебя в реанимацию поместили, у тебя контузия от взрыва, дорога была заминирована. Ты на мину наскочил, или духи взрывчатку рванули – не знаю.
- Я только полчаса назад глаза открыл. Спасибо тебе, брат. Мне доктор сказал, что
ты меня спас, вытащил из машины. А сам как, ништяк?
-  Ничего хорошего, Гришань. – Иван откинул правой рукой одеяло, спустил ноги на пол, сел на кровати и протянул Гришке руку:
- Здорово, брателла!
Гришка слабо коснулся руки Ивана. Увидел его левую в повязке и на перевязи, спросил:
- Что у тебя?
- Опёрся слишком крепко на  огняную броню твоей БМП, когда стаскивал тебя с  сиденья, из гнезда водительского. Вот и вся беда. Но ничего. Пальцами уже слегка шевелю. Евгений Иванович обещал, что всё пройдёт. Обгорела моя ладонь, точнее – поджарилась, но хорошо, что не до костей. Я за тебя боялся. Теперь вижу, что ты живой, маме отпишем.
- Вань, я поссать хочу.
- Это мы сейчас. – Иван осторожно отвернул у Гришки одеяло, приладил утку, потом прикрыл её и скомандовал. – Давай, дуй.
У Гришки после этой процедуры опять на лбу выступила испарина. Иван аккуратно промокнул  её полотенцем, висевшим на спинке кровати.
- Вань, - Гришка положил руку на левое бедро. – А что у меня тут?
- Дух тебя подсёк, когда я нёс тебя в БТР.
- А если бы ты был без меня?
- Тогда бы мне хана была, брат. Стало быть, я тебя вытащил, а ты меня прикрыл. Мы, брат, квиты. Не парься, ты мне ничего не должен, если ты об этом.
- Да ладно тебе. А как остальные наши?
- Богатырев тяжелый, в грудь, прооперировали, пока в реанимации. Остальные кто как, - Иван рассказал, кто куда ранен, где лежит – кто здесь, кто на базе в медсанчасти долечивается. – Будет кто с базы, узнаем, как там и что. А Витька Ерахтина отправили, наверное, уже в Моршанск грузом двести. Вот так-то, брат-комсомолец. Помолись-ка ты за нас да Господа нашего Иисуса Христа поблагодари за спасение и Матерь Бога нашего  Марию, Пресвятую Владычицу нашу Богородицу, да Ангела Христова за то, что не стали мы с тобой чёрными Ангелами.
Гришка трижды осенил себя крестом, потом спросил:
- Вань, а гитара моя…
- Да ты что? Благодари Бога, что живым остался. Гитару зачем в машине таскал, торчок ты непоседливый?
                292
- На всякий случай, на привале, например, ребят потешить…
- Ага, духам дать концерт. Они нам его показали на своих гитарах. А твоя сгорела, наверное, вместе с машиной. Я не знаю, Гриш, вернёмся, нам расскажут. Ты постарайся заснуть. Жратву принесут, я тебя толкану.
- Заснёшь тут. Болит все, до печёнок достаёт! – Застонал Гришка. – Ты лучше разговаривай со мной, разговаривай. Или почитай что-нибудь.
- У меня нет ничего. Я только и успел при отправке прихватить из своей машины сборничек Чистякова да свой блокнот. Кстати, а ты знаешь, что у нашего доктора такая же фамилия? Они братья, Евгений Иванович младший, во как, но я ему ничего не говорил про наше знакомство с его братом.
- И не стоит, не говори пока.
- Я тоже так посчитал. Скажем при удобном случае, когда на ноги встанем. У меня пока тоже режим лежачий, хотя ранения средней тяжести. Под лопатку осколок гранаты угодил, когда за тобой рванул. Я сперва и не почувствовал ничего, только на базе, когда из машины вылез, тебя на носилки клали,  чуть не упал. Оказывается, кровь гимнастёрку пропитала и в штаны натекла.
                *       *       *
Контингент советских войск в Афганистане по мнению ЦК КПСС нуждался в идеологической поддержке  и  опеке,  да  кроме  того  необходимы  были  плотные  политические контакты и консультации с прокоммунистическим руководством Афганистана с целью подкачивания в них духа марксизма-ленинизма, начиная от Бабрака Кармаля, его главы, кончая рядовым членом партии. Для налаживания и развёртывания этой работы в Кабул был направлен один из заместителей заведующего отделом пропаганды ЦК КПСС Виктор Петрович Поляничко, могучий и авторитетный в партийных кругах мужик, взятый в аппарат ЦК из Оренбургской области с должности второго секретаря обкома КПСС. Можно добавить, что Поляничко был опытным партийным работником, знатоком и любителем наглядной агитации и пропаганды, требовательный и жёсткий в работе,  но добрый  человек с лирической стрункой в душе, мастер  поэтических тостов на юбилеях высокопоставленных партийных и хозяйственных особ.
Разворачивая свою работу в Афганистане, Поляничко, естественно, привлёк к ней издательство ЦК КПСС «Плакат». Его директор Шумаков Анатолий Васильевич собрал срочное совещание заведующих редакциями, лучшими редакторами и худредами и  ведущими художниками-плакатистами и  работа закипела.
Сочинили даже постановочный плакат: мать благословляет солдата афганской революции на борьбу с контрреволюцией. Роль матери успешно сыграла обладательница подходящего восточного лица заведующая корректорской Амалия Амаяковна Березуева. Нашёлся и молодой редактор то ли иранской, то ли иудейской национальности, в общем, подходящее лицо, надели на него афганскую военную форму, на грудь – автомат Калашникова, он встал перед «матерью», наряженной покрывалом типа сари – ну, типичная афганка, она положила ему на левое плечо руку - щёлкнула японская фотокамера. Готово! Плакат улетел в Афган к Поляничке. Печатали два тиража: каждый на одном из афганских языков (пушту и дари).
В Кабул же к Виктору Петровичу  по его требованию стали  направлять  в краткосрочные командировки рукастых худредов и редакторов, способных на месте творить наглядку для советского контингента и для афганских частей.  В одну из таких командировок полетел и Георгий Чистяков, он сам выпросил её, активно убедив директора, что в паре с художником Владимиром Рукавишниковым они выполнят  любое поручение Поляничко и не подведут издательство. Оказалось, Шумакова уговаривать не надо, от Поляничко пришёл запрос на Чистякова и рукастого художника, каковым и был Рукавишников.   

                293            
Чистяков и Поляничко не числились друзьями, но их тесно связывала творческое сотрудничество. Во-первых, во второй половине  70-х в «Плакате» издавалась книжка Виктора Петровича «Звёзды на комбайнах» об опыте оперативной наглядной агитации на уборке урожая в Оренбуржье. Редактировать её поручили Чистякову, заведующему   редакцией плакатов по пропагаде аграрной политики партии. Поляничко остался доволен тем, как была выправлена рукопись, как и какие вопросы поставил автору редактор, и  приметил Георгия Ивановича. Потом по инициативе Поляничко издательства «Плакат», «Колос», «Профиздат» и фирма «Мелодия» стали ежегодно выпускать комплексные издания «Урожай», а потом и «Животноводство – ударный фронт». Координатором и ответственным за выпуск этих  огромных подборок было назначено издательство «Плакат», а по сути за всё отвечал Чистяков. В этих комплексных изданиях было всё: и передовой опыт, и агитплакат, и готовая продукция для художника-оформителя - если рисовать некогда или не умеешь – вырезай и клей, оформляй, что хочешь: стенгазету, листок хода жатвы, дневник соцсоревнования, молнию и т.д. А вот тебе и пластинка с популярными песнями для досуга в час отдыха на полевом стане или в красном уголке фермы. У Чистякова до сих пор  где-то на антресолях хранится мини-пластинка «Животноводство - ударный фронт» с  потешной юмореской в исполнении  молодого Геннадия Хазанова.
Сумел Виктор Петрович зарядить множество народу и заставил его работать на высокую урожайность полей и продуктивность животноводства. И надо признаться, расходились эти издания, раскупались с большой охотой.
И ещё в одной работе не мог отказать Георгий Иванович Виктору Петровичу: по его просьбе поэт сочинял поздравительные стихи-оды к юбилеям разных высокопоставленных партийных и прочих чиновников. Поляничко передавал Чистякову листочек с биографией юбиляра, его увлечениями, с именами жены, родителей, детей и внуков, их занятиями. И Георгий Иванович сидел часов до 3-4-х ночи под лампой  и строчил вирши, потом – на машинку (компьютеров в ту пору еще не было домашних) и утром – отвозил заказчику.  И это была не халтура, стихи слагались честно:  крепко и профессионально:  Поляничко разбирался в стихах; читал написанное  и хвалил. А потом  при случае рассказывал Чистякову, какова была реакция на стихи у юбиляра и его друзей на банкете.
Накануне очередного съезда КПСС Поляничко собрал в «Плакате» известных поэтов, пытаясь приобщить мастеров рифмы к сочинению стихотворных плакатных строк и лозунгов. Чистяков с разрешения Шумакова присутствовал на этом поэтическом форуме. Пришли Викулов, Харитонов, Балин и еще с десяток поэтов, с творчеством которых Чистяков ранее не был знаком. Поляничко поставил перед ними задачу: дать поэтические строки по материалам предстоящего съезда. Все важно и понимающе кивали головами.
Георгий разболелся и слушал отчётный доклад Брежнева по телевизору дома, лежа в постели с блокнотом. И по горячим следам набрасывал стихи. Потом сверил все по газете и быстро доставил в Отдел пропаганды ЦК КПСС к Поляничко сочиненные – штук сорок – свои политические двустишия и четверостишия. Виктор Петрович внимательно почитал Чистяковские странички, многозначительно покивал  большой  партийной  головой,  сказал:  «Молодец»  и  убрал  их  в  синюю кожаную папку. Георгий осторожно поинтересовался, принесли что-нибудь поэты, бывшие на совещании в «Плакате»? Поляничко отрицательно покачал головой: «Пишут пока».
И вот они встретились в Кабуле. Замысел Поляничко для поэта был такой: написать стихи об Афганской компании, поднимающие  дух советских солдат, исполняющих интернациональный долг на территории Афганистана.
- Виктор Петрович, эта задача почти невыполнимая. – Сказал, подумав, Чистяков.
- Ты что, Георгий? Как это?

                294
- В советской поэзии множество стихов и песен, посвящённых Великой Отечественной войне, борьбе нашего народа с фашизмом. Тогда был  у поэта стимул, рука горела над строкой, ручка жгла пальцы,  строка стреляла во врага родины нашей. Вот там стихи эти поднимали людей в атаку. А здесь, извините, на что поднимать солдат? За кого и против кого? Надо поручить это дело афганским поэтам, пусть они поднимают свой народ на правое дело.
- Ну, а для наших интернационалистов?
- А на что, простите, их поднимать? Я, как на духу, могу вам сказать: я не знаю, под какую идею сочинять эти стихи.
- Ты кроме как мне никому больше этого никогда не говори. А идея должна быть человеческая. Мы здесь боремся со злом, чтобы жизнь у людей была нормальная, без тревог. Об этом и пиши. Иди и пиши. Всё, я больше не могу тратить на тебя ни минуты.
Георгий пошёл в большую светлую комнату, выделенную им с Рукавишниковым для работы. Володька разложил на всех столах планшеты из оргалита, оклеенные бумагой, фотографии, снятые в частях и на походах нашими фотокорами, красками, кистями – в общем, «разгноился», энергично трудился над спецфотовыпуском по сценарию Чистякова, утвержденному Поляничко. Он сновал, точнее, метался от стола к столу, стриг
ножницами снимки,  мазал их резиновым клеем, прикладывал на планшет, где уже написал заголовок, прижимал сверху снимок чистым листом бумаги и через него прикатывал рисунок валиком для крепости склейки и снимал выжатый из-под фото клей большим комком, смотанным из бинта. На полу валялись отработанные бинты, обрезки бумаги и снимков; резко пахло клеем. Володька был в творческом экстазе с каплями пота на верхней губе от усердия. Чистякову приткнуться было негде.
- Володя, я ушёл в гостиницу, буду там выполнять партийный заказ нашего шефа.
- Какого шефа, Шумакова? Он что, звонил тебе? – Не понял Рукавишников.
- Виктора Петровича, конечно. Я тебе здесь нужен? Текст к спецфотовыпуску тебе нужен?
- За рыбу деньги!  Будет нужен, когда закончу. Позову тогда. Но это ещё не скоро. Ночью придётся работать.
- В командировке нет выходных дней и рабочий день не нормируется. Финишируешь – позвони.
Гостиница была тут же, рядом, выше этажом. Весь штаб Поляничко располагался в гостинице. Георгий ушёл к себе, сел за стол, открыл блокнот и задумался, вспоминая слова Поляничко, его идеологическую ориентировку. Поразмышлял, скорчил загадочную рожицу с улыбочкой и взялся за перо. Постепенно лицо его приняло суровое сосредоточенное выражение. Через два часа он готов был показать шефу написанное. Это была песня; он дал ей название «Наш долг»:
Под мирным небом Родина моя.
А где-то за её стальной границей
В другой стране, в неведомых краях
Зло на людей наброситься стремится.
   Припев: Ну, что ж, давай, работаем, калаш!
   К чужой беде душою мы не глухи.
  Интернациональный долг исполним наш,
  И бороды пускай почешут духи.
А у солдат душа не из свинца.
Она всегда людской беде открыта.
А если гневом  полнятся сердца,
В итоге боя будет зло разбито.
Припев.
И если вновь подаст сигнал труба
Нам нынче, как давным-давно когда-то,
                295
Шагнём в огонь, такая  уж судьба
У нашего, у русского солдата!
Припев:
Ну, что ж, давай, работаем, калаш!
К чужой беде душою мы не глухи.
Интернациональный долг исполним наш,
И бороды пускай почешут духи.
Георгий переписал сочинённое начисто, чуть ли не печатными буквами, спустился вниз, в приёмную Поляничко, доложил его секретарю в «штатском»:
- Передайте, пожалуйста, Виктору Петровичу, что я выполнил его срочное задание и готов показать, - он помахал перед секретарём листочком с текстом. Тот нажал кнопку вызова на приёмнике внутренней вязи.
- Да! – Раздался жёсткий бас Поляничко.
- Виктор Петрович, здесь Чистяков, говорит, что ваше задание выполнено.
- Какое ещё зада… - пауза, - пусть зайдёт.
Чистяков прямо с порога начал:
- Я написал стихи, как вы приказали. Только получилась песня.
- Стихи, Георгий, по приказу не пишут. Разве что по просьбе. Давай, послушаю, как ты выполнил партийный заказ. – И улыбнулся.
Чистяков прочитал стихи с выражением, и положил лист перед шефом. Он пробежал его глазами, хмыкнул.
- Ну, вот, написал же, а что-то мямлил, как писать да зачем.
- Я только воплотил политическую вашу идею, так что мы соавторы.
-Ладно, не преувеличивай. Гонорара мы здесь тебе не выпишем, в «Плакат» вернёшься, в  очередном выпуске фотоинформации напечатайте. Скажешь Шумакову, что я велел тебе эту работу оплатить. – И вдруг спросил. – А почему только автомат Калашникова у тебя в тексте задействован?
- Его весь мир знает, он стал знаковым, символом советского оружия и мощи нашей армии.
- Хорошо и это, и то, что ты ретроспективно упомянул о русско-турецкой компании, не называя её, а косвенно намекнул: «давным-давно когда-то», это правильно. И что нас всех советских за рубежом называют русскими – тоже верно. Молодца, Максимка! – Улыбнулся и опять спросил. – У Рукавишникова туба есть?
- Он с ней не расстаётся по жизни.
- Хорошо. Спецфотовыпуск оттиражируем, возьмёте несколько экземпляров в Москву и вот этот издательский плакат, что вы для нас прислали: видишь – прошит автоматной очередью. Вот как политически точно сработали. Он в дальнем кишлаке  на стене был размещён, там квартировались наши союзники - Бабрака Кармаля бойцы. Духи выбили их из кишлака, а мы их тут же вышибли обратно, они сорвать плакат не успели, но полоснули по нему из автомата. Гордитесь. Такой действенной должна быть вся наша наглядная агитация и пропаганда. Возьмёшь его в тубу, поедешь с бригадой инспекторов и журналистов по подразделениям наших войск, в госпиталь и медсанчасти обязательно  надо будет заехать. Спецфотовыпуски раздашь, заодно эту песню прочтёшь, мнения выслушаешь, и если отзывы будут добрыми, мы текст в армейской газете напечатаем и в боевых листках. Знаю, ты просился в госпиталь с братом повидаться, вот с оказией и встретишься с ним.
- Я песню буду петь, видел в гостинице у кого-то из наших гитару, могу её конфисковать на время вашим именем?
- Можешь. Давай, иди к машинисткам, печатай свой шедевр.



                296
                *       *       *
Заканчивалась шестая неделя, как братья Бродовы кантовались в госпитале. Они уже ходили по палате, в коридоре, по огороженному высоким забором двору. Гришка прихрамывал, опираясь на костыль, Иван держал руку на перевязи. Ожоги у ребят подживали, правда, не так быстро, как предполагал Евгений Иванович, но он объяснил парням, что  регенерация поражённых тканей – процесс сложный и не быстрый, за три дня новая кожа не нарастёт. А если режим не соблюдать, то и беды не оберёшься, так что надо слушаться дядю Женю и не шалить.
У Гришки щека покрылась струпьями, она зудела и чесалась, он дёргался, терпел, ругался, даже матерился – так хотелось разодрать щёку ногтями, до истерики, до волчьего воя.
- Ванька! – орал он брату, - держи меня, я сейчас не вытерплю, буду щёку скрести, мать её ети! Помогай, а-а-а-а!
Иван правой рукой обнимал его крепко за плечи и дул что есть мочи ему на щёку. Это как-то помогало, снимало зуд, но ненадолго. Иван вызывал Евгении Ивановича, тот приходил, улыбался.
- Что, чешется, аж терпежу нет?
- Боюсь, во сне расцарапаю.
- Вот этого ни в коем случае нельзя делать. Если чешется, значит, заживает, это очень хорошо! А корочка скоро начнёт отваливаться мелкими полосками, кусочками, то есть, струпьями. А под ними появится тонюсенькая чистая гладкая новая кожица. И чтоб на ней не было ни одной царапины от твоих ногтей, сын Марии Николаевны Бродовой, лауреата Государственной премии!
Иван и Гришка вытаращились на хирурга.
- А откуда вы… - протянул Гришка.
- Да, - закончил Иван, - откуда?
- Откуда, откуда. От брата Юрки, он мне про вашу семью все уши прожужжал, я почти всё про вас знаю от брата, а о Марии Николаевне он просто взахлёб рассказывал. Он про неё книгу пишет, да всё никак не закончит. Такие вот пропозиции, братья. А тебе, Григорий, я сейчас помажу щёку маслицем яичным, чесотка утихнет слегка, а на ночь уколю, чтобы крепко спал и не карябал щёку. Анюта принесёт ножницы, подстриги ногти или пилкой сточи так, чтобы не цеплялись ни за что, я проверю. Ну, - обратился он к Ивану, - как ладонь, чешется?
- Ещё как!
- Это к деньгами или к награде. Пальцы согни, на сколько сможешь. Так, разогни. Больно?
- Немного.
- Тренируй, не злоупотребляя, не до боли, а  удовольствия для. А как спина?
- Я её не вижу, как она там. Тоже чешется.
- Ладно, завтра утром посмотрим на перевязке. А я вот вам подарки принёс, на память. – Он вытащил что-то из кармана  и протянул Гришке. - Это твоя пуля.
- Какая же она моя? Душманская.
- Раз её из тебя извлекли, стало быть, она твоя, держи на память.
- Это Ванькина пуля, она в него летела, когда он меня тащил.
- Вон оно как. Но всё равно, из тела извлечена, хозяину тела и  вручена. Вот как, даже в рифму. А тебе, Иван Степанович, кусок стали из спины достали. Ох, ты, опять складно, как у Юрки. Держи свою тебя не доставшую смерть. Был бы ты похилей, могла бы и до сердца дойти. Ну, хорошо. Завтра с утра – перевязка и процедуры, как всегда. Вечером после ужина зайду. Или нет, вы ко мне в кабинет приходите попозже, часиков в девять. Попробуем преподнести вам сюрприз.

                297
Подкинул интригу Евгений Иванович раненым братьям и ушёл, а они, подзаведённые обещанным сюрпризом, начали гадать, чем же доктор может их удивить?
Гришка даже скулить перестал, лежал на спине, спустив на пол здоровую ногу, и колотил по нему пяткой, приговаривая:
Чем же, чем же дядя Женя
Снимет Гришке напряженье?
Душу вылечит мою
Здоровенной клизмою!
Все, кто лежали в палате заржали. Кто-то заохал:
- Брод, кончай, мне смеяться нельзя, швы разойдутся.
- А ты не хохочи, смейся губами.
- А тебе, брат, и губами нельзя, щека лопнет.
Кто-то громко испортил воздух, и тут же радостный крик:
- Во, жопа лопнула! – потонул в общем хохоте. Гриша сжал зубы и смеялся животом, выталкивая воздух порциями.
В палату заглянула Анюта.
- Что тут у вас за веселье? Выздоравливаете? Значит, скоро на выписку.
Из угла палаты донеслось:
- Сначала Пашке  Вешкину задницу зашейте, а потом выписывайте! - И опять хохот.
- И в бой! – Раздался крик, - за Родину, за Сталина! – И смех резко оборвался.  И тихий стонущий голос:
- Спортил песню, придурок. – И словно чёрное облако опустилось на узников госпитальных коек, и как искорки замелькали в их памяти эпизоды схваток с душманами; как трещали калаши, чавкали мины, брызгали осколками гранаты, лилась кровь… И первая мысль: «Не дай Бог снова туда. Не хочу, не хочу, не хочу!» Кричала каждая клеточка нервов и тела – не хочу! И гробовой тишиной сменилось только что звеневшее веселье.
Иван встал, перенёс подушку в ноги и лёг на правый бок, придерживая обожженную руку на левом боку: так он видел лицо Григория. Приложил палец к губам и сказал Гришке шёпотом:
- Помолчим. Отдыхай.
Гришка также тихо ответил:
- Что же он нам приготовил?
- Потом, потом, лежи, не голоси. Пусть пацаны успокоятся.
Через час братья ушли на ужин, лежачим его доставили к постелям. Вернулись, улеглись. Иван спокойно, Гришка слегка постанывая. И снова стали потихоньку гадать, что же их ожидает у Евгения Ивановича, и всё поглядывали на часы: то один поднесёт их к глазам, то другой. Наконец, Иван сказал:
- Пора, брат, пошли. – Поднялись и тихо выбрались в коридор.
Постучались в кабинет Евгения Ивановича, подёргали ручку – закрыто. Мимо прошёл солдат-санитар, выносивший из палаты судно, прикрытое газетой, бросил на ходу:
- Он на срочной операции, тяжёлого привезли.
- Давно? – спросил Иван.
- Час назад. Так что вертайтесь в палату. – И братья поплелись назад.
Чистяков заглянул к ним уже после отбоя и шёпотом пригласил в перевязочную. Там он обработал братьям их подживающие раны яичным маслом.
- Ребятки, сюрприз на сегодня отменяется, я очень устал на операции, перенесём встречу на завтрашний вечер, не обижайтесь.
- Во сколько?
- В  девять.  А  я  пошёл  спать,  простите  меня, - Евгений И ванович зашёл к себе в

                298
кабинет, выпил, не разводя, стопку спирта, пошарил в ящике стола, достал конфету. Снял, в общем, стресс.
 Привыкший  за свою практику вторгаться скальпелем и прочим инструментом в тело человека, ампутировать конечности и видеть много крови, он приходил в отчаяние от того, что делал в госпитальной операционной в Афгане, какой кровавой практики набирался, склоняясь над телами едва живых, истерзанных, изорванных пулями и осколками, обожжённых огнём советских мальчишек, одетых в солдатскую или офицерскую форму. Сегодня было что-то страшное; Женька справился,  жить будет парень; завтра может быть ещё страшней, и так день за днём, без выходных,  с редкими паузами для отдыха. По контракту смена прибудет через четыре месяца. Терпи и думай: подавать рапорт на следующий срок или собирать манатки? Эта работа и к стрессам приводит, и затягивает, как наркотик, радостью, кайфом оттого, что одолел смерть, подарил почти убитому человеку жизнь.
На другой день в госпиталь приехали командир и замполит бригады, где служили Бродовы. Они навестили выздоравливающего Богатырёва, потом, сопровождаемые Чистяковым, направились в палату, где лежали Иван с Гришкой.
- Ну, где тут у вас наши герои?! – Рявкнул полковник Будько, после того, как поприветствовал всех раненых и услышав в ответ нестройное  «Здравия  желаем,  товарищ
полковник!», ответил: - Нет, это мы вам, сынки, желаем здравия и скорейшего полного выздоровления и возвращения… - Он сделал паузу и произнёс: – на Родину! – В ответ с кроватей грянуло дружное ура и только после этого он и рявкнул: - Ну, где тут у вас наши герои?!
- Бродовы! – добавил замполит.
Братья поднялись с кроватей, Гришка опёрся на костыль, пытаясь встать, как и брат Иван, по стойке «смирно». Чистяков положил руку на плечо Гришки, назвал его имя полковнику. А замполит протянул ему какую-то бумагу и красную коробочку, прижимая сверху пальцем книжечку.
- За мужество, проявленное при выполнении интернационального долга во время боевой операции рядовой  Григорий Бродов награждается медалью «За отвагу». Держи, солдат! Носи с честью! – Гришка в смущении замешкался, чуть не уронил коробочку, а полковник уже повернулся к Ивану и произнёс ту же фразу, но с другим окончанием: -…  за спасение командира и вывод из окружения нашего подвижного подразделения ефрейтор Иван Бродов награждается орденом Красной звезды! Держи солдат! Носи с честью!
И братья вместе дружно:
- Служим Советскому Союзу!
Командиры обошли всю палату, каждому пожали, как и Бродовым, руку, попрощались и удалились.
Вечером в палату заглянула Анюта:
- Бродовы, в перевязочную.
Братья вышли в коридор, Анюта призывно махнула рукой и шепнула:
- К Евгению Ивановичу, - и пошла вместе с ними.
А у Чистякова уже был накрыт стол, скромный, по-походному. Улыбаясь, Евгений Иванович предложил ребятам отметить награждения. Братья замялись и Гришка пробормотал:
- Мы это, не можем.
-Что такое? – удивился хирург.
- Мы не пьём, - ответил, смущаясь, Иван, - если только слабенького чего-нибудь.
- А мы вам и слабенького и сладенького разбавим, на варенье, почти безалкогольное. - Сказала Анюта и занялась приготовлением напитка к обряду. – Раз не пьёте, я вам послабее разведу. – Налила в сифон на донышко спирта, добавила побольше

                299
воды и несколько ложек сиропу из заводской банки с вишнёвым вареньем. Потом закрутила крышку, вставила в держатель баллончик. – Готово! Наполнила пенящимся шипучим питьём два стакана. Подала их братьям. – А мы с  Женей выпьем, как медики пьют. Ну, где ваши награды? Опустите их в стаканы, как принято.
- Они в палате остались. Вань, сбегай, принеси, - попросил Гришка.
- Не надо, я схожу, - сказала Анюта, - где они лежат?
- Под подушками.
Наконец, награды в стаканах.
- Ну, за ваши подвиги и награды, пацаны! – поднял стопку Евгений Иванович. Медики хлопнули, солдатики пригубили осторожно. – Хорошо, что вчера мы перенесли нашу встречу – награды прибыли кстати, к нашим посиделкам. Да вы присаживайтесь, ребята, закусывайте. Вот, Анечка вкусное лобио приготовила, попробуйте. А вот её беляши. Анюта у меня татарочка, чудно готовит народную еду.
Выпили ещё, Иван и Гришка с удовольствием рубали домашнюю еду, да ещё такую вкуснятину. Иван даже  шепнул Гришке: «Не наваливайся».
- Ну как? – спросил Евгений Иванович, кивнув на беляши.
- Очень вкусно, - набитым ртом ответил Иван.
- Обладенно! – пробубнил сквозь запиханный в род беляш Гришка.
- То-то! Анечку благодарите!
- Ну, Женя! – протяжно, как  простонала, попросила Анюта, - не смущай гостей.
- Да, Гриша, Ваня! Я ведь обещал вам сюрприз. – Он достал из тумбочки стола книгу. – Вот вам первый сюрприз, роман Георгия Чистякова, брата моего. Он прислал мне два  экземпляра,  как  сам  написал,  на  всякий случай, со своим автографом. Вот, читайте:
«Моим дорогим читателям, -  а ваши фамилии я дописал, у нас почерки почти одинаковые, и сегодняшнюю дату поставил. Наслаждайтесь, как говорит Юрка, когда дарит кому-нибудь свои сочинения. – И протянул книгу Ивану.
- У нас тоже почерки похожи, - радостно сообщил Гришка и взял из миски еще один беляш.
- Эта книга о войне, роман-воспоминание, хроника военного детства. В ней много стихов и песен. Мы его с Анечкой читаем урывками, некогда, война подваливает нам работёнки.
- Ванёк, - жуя беляш, сказал Гришка, - ты у нас любитель, читай первый, я потом. Только сейчас не влезай в книгу, закрой её, мы ведь в гостях.
- Спасибо, Анна Борисовна, благодарим, Евгений Иванович, поклон Георгию Ивановичу за такой подарок, - Иван закрыл книгу и приладил её на краешке стола.
- Вам налить еще винца? – спросила Анюта.
- Нет, спасибо, мне больше не надо. Лучше бы воды, если есть. – Для Ивана извлекли из холодильника и открыли бутылку газировки.
- А мне понравилось, - Гришка протянул к сифону стакан.
 Посиделки продолжались. Евгений Иванович и Анюта взялись за беляши, братья по-деревенски деликатничали, а хотелось пожрать, особенно беляшей.
- Ну-ка, без церемоний, братики, - Анюта положила им в тарелки по два беляша, - остывают ведь.
- А теперь сюрприз номер два! – объявил  Евгений Иванович и достал из белого шкафа… гитару. Отбил, стуча по деке, ритм кавказского танца, подпевая лезгинке. – Купил на здешнем базаре за гроши. Наша, отечественная, Шиховская, из-под Звенигорода. Какими ветрами её сюда занесло – Бог весть. Но она скрадывает нам тоску по родной земле, по московскому дому.
- У нас в семье, - продолжал Евгений Иванович, - все балуются песнями и гитарой: и старшие сёстры Зоя с Лидой, и мы с Юркой, и младший Санёк, и мама подыгрывала себе, когда пела нам в детстве на  стихи Некрасова, - и он запел и заиграл: «Поздняя осень,

                300
 грачи улетели, лес обнажился, поля опустели, только не сжата полоска одна,
грустную думу наводит она». И отец на двух аккордах исполнял нам старинную балладу о сердце матери. – И на глазах хирурга заблестели слёзы. – Простите, ребята, я всегда, когда вспоминаю пение отца и мамы, не могу сдержать слёзы, как и Юрка. Да, он ведь мне прислал песню для нас, работающих здесь, и даже ему удалось навести меня на мотив. Во, я сейчас спою её вам. Она называется «Память о Родине». Он её нам с Анечкой посвятил. – И Евгений Иванович запел приятным баритоном:
В Афганистане маки зацвели,
Тюльпаны, розы и цветы другие…
Вдали мы от берёзовой земли
Болеем все, диагноз – ностальгия.

Над горизонтом тянутся хребты.
Пылит земля коричневого цвета.
А где-то там, за горизонтом ты,
Земля моя, зелёная планета.

Чернеет ночь, цикадами звеня,
Жара и сушь, не выпадет росинки.
Прохладой память веет на меня
Из ручейков в лесу родной Лосинки.

Начнётся завтра новый трудный день.
Мы в солнце и в работу окунёмся
С мечтою про берёзовую сень,
В которую, даст Бог, ещё вернёмся.
Ах, как захотелось пацанам в Устьи, к реке Москве, в свой дом;  тоже бликанули влагою глаза, но парни сдержались, хотя Евгений это подметил.
- Ребятки, а может, споёте потихоньку?
-  Нечем петь, - Гришка покрутил ладонью около больной щеки, - кожа треснет.
- И нечем струны зажимать, - Иван, печально улыбнувшись, поднял забинтованную руку.
- А попробуйте вдвоём, - предложила Анюта, - Григорий сыграет, а Иван подпоёт. Женя, передай гитару Грише.
Евгений протянул ему инструмент:
- Мне Юрка рассказывал о ваших посиделках в деревне и пении.
Гришка взял гитару.
- Ну чё, Ванёк, давай «Чёрного Ангела». – И братья запели, вернее пел Иван, а Гришка подыгрывал и подпевал слабенько, но точно по тональности.
- Ой, - встрепенулась Анюта, - а я этой песни никогда не слышала.
- Это песня Георгия Ивановича, её нам первый раз спел Юрий Васильевич Голубев, фронтовик и друг Георгия Ивановича, бывший директор нашего совхоза и мамин друг. – Пояснил Иван.
- Спойте ещё чего-нибудь. – Попросил Евгений Иванович.
 - Давай «Калину», предложил Гришке Иван и объяснил: – «Калина» тоже песня вашего брата. – И братья спели её. И допоздна пели разные песни, в основном популярные военные.
- Хорошо! – мечтательно произнёс Евгений Чистяков. Потом посмотрел на часы. –
А теперь попробуем преподнести главный сюрприз. Ребятки, вы номер своего домашнего телефона помните? Я знаю, что он у вас есть.
- Конечно есть, а как же! – всполошились братья.

                301
- Ну-ка, диктуйте, я запишу. Как вам звонить из Москвы?
- Вань, - засуетился Гришка, -  мы звонили из училища Лозовым, напомни?
Иван спокойно продиктовал Чистякову номер, тот записал его на перекидном календаре и снял с телефона трубку:
- Девушка, говорит хирург из госпиталя. Мне нужно позвонить в Московскую область, Одинцовский район, вот номер. - И продиктовал  его. – Спасибо, будем ждать. – Положил трубку, потёр ладони. – Ну, что? За успех телефонной операции? – Выпили и за это, Иван с Гришкой прикончили  «Московскую» газированную.
Минут через двадцать затрещал телефон междугородним вызовом (как объясняла ещё в Москве братьям Чистяковым их старшая сестра Зоя, инженер на АТС МПС, этот сигнал подают связисты специальным ключом при готовности междугороднего соединения).
Ну, а дальше… Мы уже рассказали, как всё происходило на другом конце провода в Устьях, в доме Маруси, как она услышала сыновей, которых считала уже пропавшими…

Глава 6.
Пару недель спустя после посиделок у Евгения Ивановича, поутру во двор  госпиталя вкатился БТР,  из него вышли три офицера и трое штатских, один увешанный фотоаппаратурой, другой с кейсом, третий с гитарой в чехле на плече и тубой. Евгений как раз вышел за порог перекурить с коллегами. Увидев гражданского с гитарой, он кинулся к нему, бросив сигарету. И заорал:
- Юрка, чёрт, ты откуда здесь?
- Жендос-корявый нос, поросёночка унёс! Здорово! Братья обнялись и расцеловались. – Принимай гостей:   инспекция по поручению Поляничко. Надеюсь тебе не надо объяснять, кто он такой.
- Кто ж его не знает, звонили из его штаба, приказали принять инспекцию и писателя. Но фамилию я не успел спросить: передали приказ и трубку – бряк.
- Ну, веди нас к начальству. Товарищи, - обратился он к попутчикам, пойдёмте. – Жень, а мне приказано у вас выступить, так что готовь площадку.
В палате братьев Бродовых было тихо. Гришка сидел на краю кровати и, покачиваясь, читал книжку Чистякова «Я рос, когда была война», переданную ему Иваном. Тот что-то писал в блокноте, придерживая её слегка левой ладонью, прикрытой марлевой рукавицей. Остальные занимались кто чем: один читал газету; другой уставился в потолок, надеясь найти там ответы на мучившие его вопросы; третий нянчил раненую руку; четвёртый с забинтованной головой, разглядывал себя в  карманное зеркало…
Распахнулась дверь и в палату вошли братья Чистяковы, причём Георгий Иванович держал в руках гитару и тубу. Он перешагнул порог и его обдало тяжёлым госпитальным духом – смесью запахов крови, гнойных повязок, лекарственных мазей, примочек и протирок, солдатского пота и содержимого уток и суден и мужских ветров – духом войны, только без гари, дыма и пороха. Георгий с непривычки чуть не отшатнулся (Ё-моё! Как Женька тут терпит всё это!), но хотя и с трудом, удержал на лице заготовленную улыбку. «И такой бывает запах у войны, - подумал он, - спою обязательно!» и заметил ребят Бродовых.
Увидев его, Бродовы встали, лица их засияли. Поэт удивлённо и радостно смотрел на них, вскинув брови, и ответил щедрой улыбкой, хотел  шагнуть к ним. Но  Евгений остановил брата: «Потом» и объявил:
- Товарищи, у нас для вас сюрприз, и братьям Бродовым: - ещё один: к нам прибыл гость из Москвы, член Союза писателей СССР, лауреат многих литературных премий  Георгий Иванович Чистяков.
- И по совместительству родной брат Евгения Ивановича, вашего целителя, - весело добавил Георгий.

                302
- Он сейчас выступит перед вами. Прошу покорно. – Закончил Евгений и жестом пригласил брата на своё место.
Сзади тихо вошли офицеры и журналисты, спутники Георгия, присели на свободные стулья.
Чистяков вышел вперёд, поручив гитару Евгению, открыл тубу, извлёк плакаты, достал один из них, развернул перед собой.
- Я служу в издательстве ЦК КПСС «Плакат». Мы стараемся внести посильный вклад в вашу тяжелейшую, смертельную работу и выпускаем на двух основных афганских языках, на пушту и дари плакаты против насилия, который тут чинят душманы над простым народом Афганистана. И вот смотрите, как действует наша продукция на врага: плакат в злобе прошит автоматной очередью, так их проняло!
- Мы своим оружием, - продолжил поэт, - словом, как и вы своим, помогаем молодому рабочему классу республики успешно завершить социалистическую революцию в стране, которая приведёт народ к всеобщей грамотности, мирной жизни и к счастью. Выполняя политическую заявку руководства, я написал стихи, которые спою вам
сейчас и хотел бы выслушать ваше мнение о них, о стихах и песне. Но сначала, простите, я хочу познакомить вас с моими некоторыми произведениями, написанными ранее, то есть, представить вам кое-что из моего творческого багажа. Стихи и песни – только мои, чужого не пою. Не потому что своё считаю лучшим, а потому, что не хочется тратить силы и время на чужое, когда своего полно. Итак, слушайте, однако. – И он спел несколько уже известных читателя его песен.
- А теперь прошу внимания: премьера песни, пою «Наш долг».
И вот прозвучали последние аккорды, Чистяков снял через голову ремень гитары и поставил её рядом с собой:
- Ну, что скажете, бойцы-интернационалисты, как вам песня?
- А что бы вы хотели услышать от нас?
- Только правду. Ничего не надо придумывать и пытаться угодить.
- И где же её взять, правду вашу?
- А вы скажите ваше первое впечатление. Вот вы слушаете песню или стихотворение, или чью-то речь, и вдруг у вас внутри возникает толчок: или согласие, или протест.
- А у меня было два толчка: один –да, другой – нет.
- Как это, поясните.
Первый толчок – да. Слова правильные, идеологически точные, как учит нас партия. Можете печатать текст в газетах, журналах, на листовках.
- А второй толчок?
- Второй – нет. Вы эту песню исполнили нам как марш и хотите, чтобы роты под него строем топали и распевали вашу песню во всю мощь, лаская уши политработников?
- Эй, -  поднялся один из офицеров, - это что ещё за выступление?!
- Вот, видите, мне уже шьют политику.
- Прекратить митинг! – Рявкнул офицер. – Товарищ Чистяков, заканчивайте выступление.
- Товарищ  капитан, вы мешаете мне выполнять задание Поляничко.
Капитан сделал знак Георгию выйти в коридор.
- Подождите, друзья, минутку, - обратился он к раненым, - я сейчас.
- В чём дело? – просил он  в коридоре офицера. – По какому праву вы вмешиваетесь в мою работу? Я с вашей бригадой инспекторов объездил больше десятка частей, выполняя партийное поручение и творческое задание Виктора Петровича, и нигде не возникало никаких проблем, и вдруг…
- Не вдруг, – перебил его капитан. – вы, Георгий Иванович, угомоните свои нервишки и не мешайте нам работать. – Он достал удостоверение, развернул его и сунул

                303
под нос опешившему Чистякову. – Делайте свою работу и не мешайте нам делать свою. Этот раненый пытался превратить  встречу с вами в антипартийный, антисоветский митинг, разве вы не поняли?  Этого быть не должно. В противном случае сами себе навредите, своей карьере. Частную беседу, тет-а-тет можете проводить с кем угодно, набирая себе очки,  а на публике следите, что и как  говорить. Идите, продолжайте.
Чистяков вернулся в палату, пытаясь унять лёгкий невольный мандраж. А вы попробуйте не мандражировать после встречи с работником КГБ.
- Ну, продолжим. – Он подошёл к постели своего оппонента. – Я извиняюсь, договорим после моего выступления. – Потом направился к Бродовым, обнял их за плечи, обратился к палате:
- Товарищи! Я потрясён такой встречей! Это мои друзья из Подмосковья, сыновья Марии Бродовой, знатной доярки, лауреата Госпремии, замечательной русской женщины, достойной писательского пера. Я пишу о ней большую повесть, перерастающую в роман. Я мучился с его финалом, не знал, чем завершить, а теперь, - он похлопал братьев по плечам, - встреча с Иваном и Григорием, сыновьями моей героини, даёт мне подсказку: я вижу чётко, как мне закончить книгу. – И он обратился к братьям: - Ребята, давайте продолжим мое выступление вместе, чтобы оно стало нашим. Споём? – Спросил он братьев.
- Ага, - просиял Гришка, - «Чёрного Ангела».
- Да ты что?! – Усомнился Иван.
- Поём! – крутанул головой поэт, поём, ребята нас поймут!
Песню встретили аплодисментами и стуком костылей и палок об пол. Евгений Иванович попросил закругляться, ему пора завершать обход, а потом перевязки.
- Дай ещё пятнадцать минут, - взмолился Георгий.
- Хорошо, хрен с тобой.
И Чистяков прочитал поэму «Камень и осколок». Она была опубликована как приложение с другими стихами в романе о войне, с которым братья Бродовы были уже знакомы. Но одно дело – прочитать, другое – услышать в исполнении автора, обладавшего недюжинным актёрским даром. Роман потом читала вся палата.
- Можно, я спою? – попросил вдруг Иван. – Георгий Иванович, подыграете мне?
- Дядя Жора, дайте мне гитару, я ему помогу. Ну, чё будем исполнять? – Спросил Григорий.
Иван взял блокнот с тумбочки, раскрыл его, приладил на раненой ладони, встал рядом с братом, что-то ему напел. Тут появился  Евгений, сунул в руки Георгию свою гитару. Чистяков обратился к Гришке.
-Давай, подстроимся. – Тынь-тынь – быстренько подтянули струны и кивнули Ивану: объявляй.
- Земели, я попробую спеть вам  свою песню «Афганский огонь», которую сочинил здесь, вот на этой койке.
- Ты не пробуй, а пой давай! – Крикнули ему от окна.
И под дуэт двух гитар Иван запел, дважды пропевая последнюю строчку каждого куплета.
В нас слева стреляют и справа палят:
В засаду попал броневой наш отряд,
Где слева  - гора, и справа – гора.
Так что ж, погибать нам настала пора?

Вперёд, огнемёты, по точкам пали!
Ужель примем смерть от афганской земли?!
Иван, я дорогу тебе отворю!
Прости меня, мама! Прощай, я горю!

                304

- Иван, ты куда? Воротись, пристрелю!
- Комбат, извини, но я брата люблю!
Машина в огне. Он ныряет в огонь.
Отыщет там брата Ивана ладонь!

А левую руку прижарит броня.
- Братишка мой Гришка, держись за меня!
В нас бьют пулемёты, такая вот быль.
И рухнул комбат на  афганскую пыль.

- Я был оглушён, ты меня не брани.
Ты спас меня, Вань, из горящей брони.
И всё нипочём, дай спирту глоток!
И Ангелом Чёрным не стал я, браток!

Пробита дорога. Пошли, земляки!
Нас мать заждалась у Москвы у реки.
Палёные боем два брата спаслись.
Такая дарована Господом жизнь!

Вперёд, бэтээр, и давай, шурави,
Засаду прорви и душманов дави.
Мы ангелы смерти для их матерей.
В бой каждый кидается с правдой своей.
Пока Иван на крике исполнял свою песню,  Георгий поглядывал на чекистов. Но они не проявляли никакого беспокойства и присоединились к реакции палаты: а она взорвалась аплодисментами и стуком костылей, криками: «Иван, моща! Повтори, земеля! Дави душманов! Второй орден ему за песню!..» Наконец, палата угомонилась.
- Вот это огонь, вот это огонь! – кричал из угла Чистяковский оппонент.
И под занавес в палате прозвучала песня Георгия Чистякова «А память не вянет» с подпевкой братьев Бродовых. И снова в палате хлопали солдатские ладони. Даже чекисты вяло присоединились, дабы не выглядеть невеждами.
Начальник госпиталя повёл гостей по другим палатам, прося только выступать покороче. Поинтересовался у Чистякова: не сможет ли он в конце дня выступить перед персоналом?
- Там мы дадим вам побольше времени.
- Надо подумать. Мне ведь необходимо  к сроку поспеть к Поляничко.
- А вы от нас должны ещё куда-то ехать?
- Нет, ваш госпиталь – конечный пункт нашей командировки. Мы начали с дальних точек, а вы – на закуску.
- Вот и закусим здесь, - подхватил начальник госпиталя, - переночуете у нас, а утром мы  вас доставим в резиденцию Виктора Петровича. Я созвонюсь с Поляничко, думаю, он разрешит.
Так и получилось, всё сложилось удачно. Чистяков выступил во всех палатах. Уставшего, но довольного, Анюта повела его обедать. Но он извинился:
- Я должен зайти в палату к Бродовым, договорить.
Он нашёл своего оппонента, присел не край его постели.
- Здравствуйте ещё раз, теперь персонально. – И протянул ему руку. - Как вас звать-величать?
- Андрей Первозванцев. – И пожал руку поэта. – Очень приятно познакомиться.

                305
- Вдвойне. Скажите несколько слов о себе. – Попросил Чистяков.
- Рядовой. Солдат срочной службы, студент филфака МГУ. Меня забрили во солдаты с четвёртого кура за вольнодумие. Начальство сочло меня диссидентом, вот и затолкли меня сюда. Но что Бог  ни делает – всё к лучшему. Вернусь с орденом, восстановлюсь в универе, заставлю их дать мне диплом. Я даже знаю, на какую тему буду его писать.
- Интересно.
- «Влияние исторических событий на структуру языка», примерно так, а короче – «Война и язык».
- Я вам завидую.
- Я тут три толстых тетради исписал, хватит и на диплом, и на кандидатскую, и даже на докторскую кое-что останется.
- Очень заманчиво, почитаем, да? Но давайте закончим мою тему. Так что за отрицательный толчок рождает в душе слушателя моя песня?
- Не мелодия, а слова, стихи, и, я думаю, не у каждого, а у таких, как я. Я считаю, что строевой ваша песня не станет, даже после того, как её исполнит Краснознамённый ансамбль  имени Александрова. Роты скорее будут петь какую-нибудь «Марусю», у которой  «капают, капают слёзы на копьё», чем вашу.
- Почему же? – Они не заметили, как перешли на доверительный шёпот.
- Она чужая. В патриотической песне слово должно резонировать с чувством родины в душе, как струна на гитаре. Вы зажимаете вторую струну на третьем ладу, дергаете её и видите, как первая струна начинает тоже колебаться и звенеть. Резонанс слова и души, с тем святым, что есть в каждом человеке. В войну мы ведь шли в бой за Родину, за Сталина, за землю родную. А здесь за кого? За Бабрака Кармаля? За землю Афганскую, за кого? Нету резонанса и не будет. Если вы попросите, то  вам,  конечно,  дадут  добро и письменный отзыв, в котором напишут, что песня правильная, актуальная, своевременная и так далее. Но никто не скажет, что она стала народной. Вот если здешний поэт напишет песню о войне вместе с национальным композитором, тогда она ещё может быть станет народной, но для афганского народа. Но это вряд ли. Афган не Куба и не Испания. Здесь люди не поют, а молятся Аллаху. И нам их никакими калашами и калачами не переубедить. Они же все против нас, все. И кто это выдумал про рабочий класс Афганистана? Вы проехали много по стране, вы где-нибудь видели дымные трубы заводские? Мартены, шахты? Они землю сохой пашут, дурь выращивают и гонят её в Европу и к нам. Эта дурь еще беды натворит у нас.
- Андрей, вы поаккуратнее в выражениях, не сорите словами. Не то ваши тетрадки могут никому не понадобиться. Я ведь знаю, как у нас могут укоротить   язык.
Первозванцев засмеялся:
-  Меня  вон уже душманы укоротили гранатой. – И он откинул одеяло и приподнял правую голень без ступни, в пропитанных кровью бинтах. – Ну, ладно, спасибо вам, Георгий Иванович, за песни и стихи, за поэму – она у вас классная, всего вам наилучшего. Извините, мне пора на перевязку.
И тут в палату заглянула Анюта и позвала:
- Первозванцев, в перевязочную!
Андрей взялся за костыли. Чистяков встал:
- Я на прощание вечерком загляну, обменяемся телефонами.
 
                *       *       *
В семь часов вечера после ужина в большом кабинете начальника госпиталя собрался почти весь его персонал, причём ближе к дверям сидели медсёстры и санитары на случай срочных вызовов в палаты.
Чистяков   начал   с   песни   «В Афганистане маки зацвели».  Выступал  он  всегда

                306
успешно, на любой аудитории, удачно составляя программу, выгодно чередуя стихи и песни. Извлёк он из своего творческого багажа и стихотворение, посвящённое военным хирургам, пришлось оно, как нельзя, кстати и получило добрую долю аплодисментов:
       Военным хирургам
Безжалостно рвала война солдата
Тротилом, сталью, порохом, свинцом,
Но, споря с ней, хирурги медсанбата
Склонялись над израненным бойцом.
Попробуйте, сочтите и измерьте
Спасённые ожившие сердца,
Что были отвоеваны у смерти
Руками медицинского бойца.
Ушла война. И лет прошло уж сколько,
Но память незабвенна и свежа.
Она, как боль от старого осколка,
И здесь не властна магия ножа.
Ушла война. Но есть судьбы дорога,
На все года намечена одна.
Ушла война. Но с прежнею тревогой
Со смертью продолжается война.
В висок ударит кровь мильоном капель,
Боль зазвенит мелодией своей.
И вновь хирург нацеливает скальпель –
Оружие спасения людей!
Концерт закончился товарищеским ужином, у Георгия просили переписать стихи о хирургах для стенгазеты, он госпиталю подарил  на память о встрече сборник, сказав, что в нём есть эти стихи. Банкет был недолгим, Чистяков извёлся, ожидая  финала, отвечая на многочисленные вопросы о его творчестве, о Москве, о том, когда кончится война в Афганистане. На  последний вопрос он ответил так:
- Это не ко мне, это к Михаилу Сергеевичу.
А не сиделось ему потому, что очень хотелось ещё повидаться с Бродовыми,  выслушать их историю. Он увидел просвет в запутанном своём романе: сыновья возвращаются домой живыми и здоровыми, их встречают счастливая мать и невесты, и у них начинается долгая и радостная жизнь в труде на земле, в крепких семьях, в звенящих от детского щебета домах. Так он нарисовал себе радужную картину финала, зная, где приукрасить, а где и умолчать для цензуры без ущерба от общего впечатления. Поэтому он уже видел себя за другим столом, за письменным, а не за уставленным бутылками и закусью. «Скорее бы всё бросить к чёрту и за стол, гнать слово за словом, строку за строкой. Господи, помоги сподобиться!»
- Вы устали, Георгий Иванович? – Глядя на  его лицо, измученное работой мысли, участливо спросил начальник госпиталя. Георгий усмехнулся извинительно:
- Есть немного, если честно, простите. – И потёр лицо ладонями.
- Коллеги, по последней. Наш гость выступал прямо с колёс после изнурительного похода. Отпустим его отдохнуть?!
Чистяков мысленно поблагодарил его за такой подарок и сказал:
- Спасибо великое, друзья. - И взял в руки гитару. – Спою вам на прощание свою песню о России. И запел: «Земля моя, ты стала героинею…». Закончил и тут же предложил: - Все вместе, «Подмосковные вечера»! - Здесь эту песню пели как гимн; за тысячи километров от дома под угрозой душманских налётов и обстрелов она была олицетворением любви к Родине…
До  полночи   Чистяков   беседовал   в   кабинете  Евгения  с  Иваном и  Григорием,

                307
дотошно расспрашивая, как попали в армию, где принимали присягу, как служили в подмосковной части, как сюда попали, выписал в блокнот все Гришкины попевки и частушки. Смеялся над куплетами про даму и Семенчука, подробно расспросил о душманской засаде, в которой побывали братья, занёс в блокнот сведения о ранениях ребят, их диагнозе, о их награждении. Похвалил Ивана за «Афганский огонь», попросил разрешение снять копию текста:
- У Евгения на машинке перепечатаю, а он утром вернёт тебе блокнот. – Он взял его, покачал на руках. – Там есть ещё новенькое?
- Чуток, - ответил смущённо Иван, - некогда, то воюем, то лечимся.
Когда беседа дошла до посиделок у Евгения Ивановича, тот сказал брату:
- Ну, хватит, Юрка, ребятам спать пора. У нас режим строгий. Уже без десяти двенадцать. Гриша, Ваня, давайте по койкам. Спокойной ночи.
Бродовы ушли в плату, а братья до рассвета проговорили за столом. Только перед самым подъёмом прикорнули слегка, и будильник затрещал.
Наскоро перекусили, Евгений поинтересовался:
- Юрка, а что, Иван Бродов всерьёз занимается стихами?
- Насколько я его знаю, он во всём серьёзен, а в поэзии подаёт, как говорится, большие надежды..  Я когда сюда летел, был уверен, что увижусь с тобой и таил надежду встретиться с Бродовыми. И вот как всё сошлось. Они спят ещё, наверное, так я тебя прошу…
- Ты сам зайди в палату, Иван, думаю, уже встал.
- Я ему вчера не передал, вот, газета столичных писателей «Московский литератор». Мне удалось напечатать пару его стихов в рубрике «Голоса молодых». Пойду, порадую парня и заодно тетрадь верну.
Пока Георгий навещал Бродова, пока Евгений с Анютой провожал брата, подошло время обхода. Чистяков-младший вошёл в палату. Иван лежал на спине, положив раненую руку на лоб, а в правой держал газету. Глаза его были закрыты, на лице застыла улыбка…

Глава 7.
Отчитавшись перед Поляничко о поездке, Чистяков приложил к отчёту стихи, написанные за время пребывания в Афганистане, плакатные строки, темы политических плакатов об интернациональном долге, снабженные краткими рифмованными строками.
Срок командировки истёк, и Георгий с Рукавишниковым отбыли на родину, сопровождённые обещанием Виктора Петровича представить их к наградам.
Больше Чистяков с ним не виделся. После Афганистана, выражаясь современным языком, рейтинг Поляничко значительно поднялся, ему прочили высокие места и в ЦК КПСС, и в правительстве. А, в общем, его авторитет рос настолько стремительно, что его уже называли претендентом на самые высокие должности в партии. Но какие-то силы держали его подальше от Москвы. Здесь уместно процитировать некоторые факты его биографии из  Интернета, чтобы автору не фантазировать, пытаясь вписать отдельные детали реальной жизни исторического лица в сюжет вымышленного повествования. Виктор Петрович достоин отдельного романа о его жизни и деятельности.
Из биографии В. П. Поляничко (Интернет)
В   1985  -  1988 гг.   работал   в   Афганистане   советником   ЦК   КПСС    при  политбюро  ЦК  НДПА   (политический советник Бабрака Кармаля и Наджибуллы). В. П.
Поляничко называют одним из разработчиков политики национального примирения в Демократической Республике Афганистан.
В 1988-1991гг. – второй секретарь ЦК компартии Азербайджана, с 1990 г. – руководитель «Оргкомитета по Нагорному Карабаху», занимавшего крайне проазербайджанскую позицию в отношении карабахского движения и организовавшего массовые   депортации   армян   из   ряда   населённых  пунктов в районах, прилегающих к

                308
 НКАО. На основании материалов, представленных комитетом по правам человека ВС РФ и содержащих исследования деятельности В. П. Поляничко, летом 1991 г. Генеральной прокуратурой СССР против него было возбуждено уголовное дело (так же, как и против министра внутренних дел СССР Б. К. Пуго, командующего внутренними войсками МВД СССР генерал-полковника Ю. Шаталина и многих других военных и милицейских руководителей). Во время работы в Степанакерте на него было совершено армянами несколько покушений…
Вот что пишет в своих воспоминаниях В.В. Кривопусков, занимавший в октябре-декабре 1990 года должность начальника штаба Следственно-оперативной группы (СОГ) МВД СССР в НКАО:
«В ходе нашей встречи я не раз обращал внимание на то, что разговаривал Виктор Петрович громче, чем следовала бы при обращении трёх человек. Это, видимо, у него так проявлялись последствия от недавней контузии. В Карабахе армянами на него было совершено три покушения. Первый раз его служебный автомобиль на горной дороге столкнули грузовиком в пропасть. Поляничко в машине в этот момент не было. В следующий раз на железнодорожной станции Степанакерт был взорван штабной вагон, в  котором он должен был находиться, но перед взрывом Поляничко вышел из него за несколько минут. Третье покушение чуть не стоило ему жизни. Во время очередного совещания Оргкомитета по НКАО в кабинет… из парка, расположенного напротив, выстрелили из гранатомёта. Только чудо спасло Виктора Петровича и других участников совещания. Он был сильно контужен, что отразилось на  слухе…»
В августе 1991 года Поляничко поддержал ГКЧП, назвав его «обнадёживающей структурой».
С 22 июня 1993 года – глава Временной администрации на территории Моздокского района, Пригородного района и прилегающих к нему местностях Северной Осетии и Малгобекского и Назрановского районов Ингушетии в ранге заместителя председателя Совета Министров – Правительства Российской Федерации…
Погиб в Северной Осетии 1 августа 1993 года в результате террористического акта. Служебная машина, на которой он направлялся не переговоры с ингушскими полевыми командирами, была обстреляна неизвестными. В теле Поляничко судмедэкспертами было обнаружено 15 огнестрельных ран. Вместе с ним были убиты начальник Владикавказского гарнизона, командир 42-го армейского корпуса генерал-майор Анатолий Корецкий и офицер антитеррористической группы Главного управления охраны «Альфа» старший лейтенант Виктор Кравчук. Ещё четверо военнослужащих получили ранения. Убийство до сих пор не раскрыто. Том де Ваал в своей книге «Чёрный сад. Между миром и войной» утверждает, что Поляничко «погиб в результате нападения на него группы армянских боевиков в Северной Осетии». Похоронен на Новодевичьем кладбище в Москве. Именем В. П. Поляничко названа улица в Ростове-на-Дону. Награждён  орденами «Знак Почёта» (1967), Трудового Красного Знамени (1967, 1988), Дружбы народов (1980), «За личное мужество» (1993, посмертно), медалями….
С целью увековечения памяти постановлением № 604 правительства Российской Федерации от 25.05.1994 создан Благотворительный фонд «Будущее отечества» имени В.  П.  Поляничко,  действующий   по   настоящее   врем;   его   возглавляет   вдова,  Л.  Я.
Поляничко. М. Ф. Ненашев является председателем правления фонда. Фонд осуществляет патриотические программы по воспитанию школьников в гг. Москва, Челябинск, Оренбург, Орск, Ростов-на-Дону, Гай, Магнитогорск. В этих городах открыты мемориальные доски памяти В. П. Поляничко. 
               
                *       *       *
Вернувшись из командировки, Чистяков дозвонился до Маруси, но не стал по телефону распространяться о своём пребывании в Афганистане и встрече с её сыновьями,

                309
а попросился к ней в гости на выходные, чтобы отдохнуть от долгой поездки на лоне природы и заодно побеседовать о финале своей книги.
 – А то я что-то затянул с ней. Мне нужны подробности вашей работы в училище. - Добавил он. – Заодно поделюсь с вами  новостями.
- Приезжайте. Вы с Галиной Михайловной  будете?
- И с Ваней, конечно. До встречи в следующую субботу.
- А то и в пятницу. Больше ночек будете на деревенском воздухе.
- Хорошо, спасибо, будем!
В пятницу к девяти вечера к воротам Бродовского двора подкатил, стрекоча, новенький жёлтый «Запорожец» - «мыльница», купленный Георгием Ивановичем за месяц до командировки в Кабул.  Маруся вышла встречать гостей. Ворота отчинила заранее, а сейчас только толкнула створки и махнула рукой: «Заезжайте, гости дорогие!»  Машина вкатилась, хозяйка створки прикрыла, а гости уже выбрались из машины и ну обниматься с Марусей. Потом выгрузили из багажника сумки и пакеты, поднялись в дом. А там уже Аграфена с пирогами и самовар парит у печи, и Лашков с Петрушкиным и Лозовые всей семьёй, и Екатерина с  Павлом Юрьевичем Голубевым. «Как чуяли что ли?» - Подумал Чистяков. Но всё оказалось проще, никакой передачи мыслей на расстоянии: Маруся  в четверг перезвонила Чистяковым, самого дома ещё не было, переговорила накоротке с Галиной Михайловной, поинтересовалась, далеко ли её супруг ездил в командировку, та «под большим секретом»  проговорилась, что в Афганистан и что для Маруси есть  новости – добрые, добрые, не пугайтесь! Но всё при встрече.
За столом Маруся позволила Чистякову выпить только одну стопку и слегка закусить. Она как села рядом с ним, так и не сводила с него глаз, не притронулась ни к рюмке, ни к еде.
- Что вы так на меня смотрите, Мария Николаевна?               
- Ну, рассказывай новости, гость  дорогой, как обещал, не томи. А то я вся извелась.
- Что ж, не буду тянуть. Но для начала  спрошу: можем ли мы у вас найти пристанище на отпуск?
- Да-к, дом Юрия Васильевича пустой стоит, селитесь хоть сейчас. – Подала голос Екатерина.
- А коли кто из дочерей его приедет?  У меня в пристройке всё для жизни есть, спасибо Лозовым, поспособствовали. – Добавила Маруся. А что ж свою дачу ещё не достроили?
- Проблемы строительные возникли,  пока заехать не можем, - ответил Чистяков.
 – Так милости просим к нам. -  И Маруся обратилась ко всем. – Не стесняйтесь, наливайте, закусывайте, у Аграфены нынче пироги  удались, как никогда. Ванечка, бери, не робей, клюй, воробей!               
- Аграфена, у вас пироги – высший класс, завсегда-с! – тоже в рифму вставил Чистяков и продолжил. –Ну, так вот, был я по заданию ЦК КПСС в командировке в Кабуле, столице Афганистана со своим замом художником Владимиром Рукавишниковым. Помогали мы тамошним товарищам развивать наглядную агитацию для победы  Афганской  революции.  -  И  приложил  палец  к  губам  и  понизил  голос.  –  И
направили меня с выступлениями по частям и подразделениям наших войск, по медсанбатам и госпиталям. Так рассчитал я маршрут, чтобы начать с дальней точки и закончить в госпитале на окраине Кабула, потому что в нём работает военврачом мой родной брат Евгений. Он младше меня на четыре года, но старше по званию. Я старший инженер-лейтенант запаса, а он  майор медицинской службы.
- Выпьем за нашу медицину! Маша, не томи гостя,  дай ему расслабиться. – Попросил Лашков.
- Пейте, пейте, угощайтесь.

                310
После алк-паузы Чистяков продолжил.
- Прибыл в госпиталь, обнялись с братом, глотнул чайку, гитару в руки и пошёл по палатам. Захожу в первую и вижу – ба! Мария Николаевна, пейте корвалол, - стоят у кроватей живые и здоровые братья Бродовы и на все тридцать два зуба улыбаются мне…
Маруся закрыла лицо руками и замотала головой. Женщины кинулись к ней.
- Николавна, Маша, Маруся, успокойся, живы сыновья, что ж волноваться. – Подал голос Лашков.
Маруся отняла ладони: по лицу катились слёзы, на губах дрожала слабая улыбка. Концами белого хлопчатобумажного платка, что лежал на плечах, она стала отирать слёза.
- Нет, нет, это я так, от радости. Они ведь недавно звонили мне.
 - Это Женька организовал звонок из госпиталя.
- А они, стервецы, нет, Гришка-стервец приврал, что звонят из дома отдыха, из профилактория.
- Они там и вправду, как в доме отдыха, ранения пустяковые: у Григория левая щека слегка обожжена, у Ивана левая ладонь. Женька-брат в Склифе работал и в хирургии, и в ожоговом отделении, вот его опыт там, в Афгане, пригодился. Он у нас знатный мастер-золотые руки. И прооперирует, и заштопает, и подлечит. А ваших-то и штопать не было нужды. Брат секрет знает, как и чем лечить ожоги, кожу восстанавливать… - Георгий рассказывал, а Маруся вспоминала Юркеша с обожжённой в рубцах щекой, которые так и не сошли за всю жизнь; и Степана вспомнила, сгоревшего в танке.
- «Чёрный Ангел», неожиданно произнесла она вслух.
- Что? О чём вы, Мария Николаевна? – Обратился к ней  Чистяков.
- Песню вашу вспомнила, её Голубев любил петь, и Гриша. И оба огнём войны мечены. Ой, Гриша мой не вернётся! – Запричитала Маруся. – Он как мой Степан… Ой, Ванечка, сыночек ты мой…
- Да что вы, перестаньте! Они скоро вернуться домой. Ещё месяц в госпитале, а потом Женька даст заключение о их непригодности к дальнейшей  службе. Их комиссуют и вперёд – до дому, до хаты…
И за полночь велась беседа, рассказ Чистякова о наших в Афгане, о нелёгкой судьбе молодых солдат, воюющих за малопонятный афганский социализм. Идеологические и политические максимы, которые изливались на массы простых людей из СМИ, были им малопонятны,   нужна была только правда.
- Это что же получается? – Выступила неожиданно Аграфена. – Власть  решила помогать тамошним партейцам, нагнали туды наших ребят, они помощи никакой не принесли, а бандиты их донимают, и наши ребятки заняты только тем, что отбиваются от них и гибнут сами за себя? Так уйти надоть оттеда, и всех делов! Хватит нам гроба сюда присылать, жён вдовить, детей сиротить да матерей в могилу сводить от горя.
Георгий полез в карман за блокнотом, записать Аграфенину тираду. Все молча смотрели, как бегало его перо по бумаге. Закончив, он сказал:
- Вот, друзья, простая русская женщина элементарно, доходчиво и кратко изложила суть состояния для нас Афганской проблемы. Но давайте не будем развивать её дальше, не в нашей, к сожалению, власти её решать. Но я чувствую, что она вскоре будет закрыта.
Станет не самым ярким штрихом в нашей истории.
- И то верно. – Подтвердил Петрушкин. – Вы про ребят  поподробнее, можно?
И Чистяков поведал им о своей работе в Кабуле, ну, только детали, о которых он мог сообщить и которые, на его взгляд, будут интересны собравшимся – обо всём, что знал из поездок по частям, и подробно – об Иване и Гришке, о том, как попали в душманскую засаду, о ранениях, награждении, о их совместных с Георгием  выступлениях; для Маруси – о том, как протекает их излечение, чем занимаются на досуге,  чем   их   кормят   в   госпитале   и  так далее. Похвалил Ивана, раскрыв его тайное

                311
увлечение стихотворчеством, достал газету «Московский литератор», прочитал стихи Ивана из подборки, передал газету Марусе:
- Поздравляю, Мария Николаевна! Гордитесь сыном, и героем, и солдатом, и поэтом. И Чистяков спел без гитары  Иванов «Афганский огонь», сообщив, что сочинил он её в госпитале.
Ночная тьма начинала разжижаться на востоке, горизонт слегка тронула синяя полоса надвигавшегося рассвета – предтеча зари.
- Ой, - заволновалась Галина Михайловна, - у нас-то завтра выходной, а вы как? Не пора ли нам почивать?
- Я тоже выходная, - Маруся поправила платок на плечах.
- А нам, коли аврал какой случится, гэтак, звонком поднимут. Ничего.
- Так, может, ещё самоварчик взгреем? Вон, пирогов-то сколько, не съели почти ничего. –Предложила Аграфена.
- Вздуй, Груня, позавтракаем заодно, - одобрил Лашков.
- Георгий Иванович, а почитайте что-нибудь своё. – Попросил Петрушкин.
- Хорошо. Пока Филипповна вздувает, я вам расскажу стихотворение «Шутка» и небольшую поэму «Камень и осколок». Её в седьмом апрельском номере «Смены» напечатали к сорокалетию Победы. Только, извините, я встану, такие стихи  я не могу читать сидя. И попрошу фантиками не шуршать.- Надежда бросила назад в вазочку шоколадную конфету и смущённо улыбнулась. Улыбнулся ей и Чистяков. - Потом вместе навалимся. Я тоже эти конфеты люблю. Ну, слушайте, «Шутка»:
Однажды в шутку, в час ночной прогулки -
Хватило у меня тогда ума! –
В каком-то из арбатских переулков
Я крикнул: «Ма-ма!» в сонные дома.
И дрогнул переулок вспышкой стёкол.
Я замер: слева, справа – каждый дом
Вдруг форточками-крыльями захлопал,
Как вспугнутая птица над гнездом.
И женские встревоженные лица,
Как лики Богородиц из икон –
На них сейчас бы только и молиться –
Возникли в рамах вспыхнувших окон.

Ушли из дома мальчики-мальчишки,
Кто много  лет назад, а кто вчера.
И в каждом доме, домике, домишке
Печальней стали дни и вечера.
Да, «шутка» прозвучала странно, дико.
Я, скованный стыдом, шагнуть не мог.
И кто-то сверху ласково и тихо
Сказал мне: «Ну, ступай домой, сынок».
А ночи край был в предрассветной сини.
Я брёл домой и думу нёс одну:
Сумей мой крик промчаться по России –
Все матери прильнули бы к окну.
Он так эмоционально, трепетно, художественно и точно прочитал стихотворение, что даже девушки Лозовые прослезились. А поэт уже объявил поэму «Камень и осколок», уточнив один момент: в журнале она напечатана под названием «Уроки», так предложил редактор, автор согласился (пусть, лишь бы напечатали!), хотя первоначально он назвал поэму «Иван и Ганс», или «Два Ивана». Для публикации в сборнике он приготовил поэме новый, самый точный, как считал заголовок: «Камень и осколок».
                312
Читательские слёзы нельзя, конечно, считать за реальную, объективную оценку произведения, но всё-таки: глаза блестели влагой и у мужиков.
- Ну, ты уж совсем разошёлся, - ворчала Галина Михайловна на мужа,  зачем так много пустого болтал про название, кому это нужно? Тебя хлебом не корми, дай только выступить. У тебя комплекс Фроси Бурлаковой.
- Ты меня повторяешь. Я сам про себя так говорю. Ты же знаешь, я с детства мечтал стать артистом. Так что в этом вопросе я – Бурлакова Фрося, - отшутился Георгий. - Спокойной ночи, Галя! – Добавил Чистяков и нырнул под одеяло в Бродовской пристройке.
- Сладких сновидений тебе, Фрося! – Послышалось в ответ.
- И вам не хворать, - отпарировал, засмеявшись, Георгий.

Глава 8.
Евгений Иванович держал братьев Бродовых в госпитале максимально допустимый срок. Наконец, он объявил им, что через неделю завершается  их пребывание в «доме отдыха». В выписке тому и другому он указал, что поражённые участки тела регенерировались на 70%, что полное восстановление возможно в течение полугода со дня выписки и что тот и другой ограниченно годны для продолжения службы. Медицинская комиссия согласилась с мнением лечащего врача и выдала на руки братьям Бродовым аналогичные заключения. С ними братья и были доставлены в часть, тая надежду, что их всё-таки отправят в Союз.
Земели встретили братьев радостными криками и объятьями. «Ну что, братаны, скоро домой?» - говорили с завистью.
Но командиры распорядились иначе. Людей не хватало, и Гришке нашлась работа по ремонту техники и по оформлению стенгазет и боевых листков; Ивана определили по писарскому делу при штабе.
- Правая рука здорова? – спросил начштаба. – Вот и будешь работать  авторучкой и на машинке, помогай левой, развивай её не торопясь, осваивай инструмент и подменяй телефониста. А там видно будет.
Анюта настрочила Ивану на дорогу десяток маревых свободных перчаток, Евгений Иванович натопил для обоих банку яичного масла и проводил  братьев до места, объяснив начальнику госпиталя, что ему необходимо проконсультировать тамошних медсестёр о дальнейшем лечении Бродовых и возможных небольших ожогов у  других солдат.
Прибыв в часть, Евгений Иванович привёл Ивана и Гришку в медсанчасть, представился медсёстрам и провел свои наставления.
- Постарайтесь, ребятки, не повреждать молодой кожицы, не расчёсывайте: занесёте грязь ногтями – буду проблемы. И сюда дважды в день – утром и вечером. А вы, девочки, слегка их подмазывайте, как блины. Вот мазь. Должно хватить надолго. Пальцы спиртом протереть,  щеку и ладонь поражённые – тоже. Взяла мазь на палец – чуть-чуть и разнесла её  по всей поражённой части, сильно втирать не надо. Сделайте Григорию марлевую защиту. У Ивана есть перчатки, сносит – сшейте ему ещё, если будет в них нужда. Но  думаю, что всё к этому времени заживёт.
- К какому времени? – Поинтересовался Иван.
- Как последняя перчатка сносится – считай, здоров. – Улыбнулся хирург.
- К бою готов! – Добавил, ощерившись, Гришка.
- Если только добровольцами.- Заметил Чистяков.
- А если мазь кончится? – Спросила медсестра.
- Если кончится, сделайте так.- И Евгений Иванович продиктовал ей рецепт.
В огромной палатке, где разместилась столовая, после обеда перед личным составом с небольшой лекцией о профилактике заболеваний, типичных для данной местности,    выступил   военврач   Чистяков.   И   потом   долго   отвечал   на   множество
 
                313
посыпавшихся на него вопросов. Так для Ивана и Григория  Бродовых продолжилась их военная служба.
Вечером, в момент «личного времени», когда можно было 40 минут побездельничать или пришить подворотнички, Иван сел сочинять письмо матери и брата заставил сделать то же самое.
- Ладно, ладно, напишу, только не погоняй, - отмахнулся Гришка и уселся на свою койку с Ивановой гитарой  и запел:
Ишла баба с Гонарёвки,
Вела мужа на верёвке….
- Гриня, давай «Чёрного Ангела»! – Попросил кто-то. – Или «Калину» - донеслось с другой койки и пошли заявки по казарме со всех сторон.
- Не, земели, это после. А сейчас будет премьера авторский песни Ивана Бродова! Давай, братан!
- Ребята, я пока не могу, рука ещё не зажила. Потом.
-Я тебе подыграю, - от Гришки отцепиться было невозможно, Иван это знал и потому не стал препираться, отложил письмо.
- Хорошо, только подпевай, брат.
- Выступает кавалер ордена Красной Звезды ефрейтор Иван Бродов! – Закричал Гришка. – Авторская песня «Афганский огонь»!
И песня закричала. И накрыла собой воспоминаниями горячих моментов боевых операций всех присутствующих, и каждое слово обожгло, опалило душу горячим  огнём Афганской войны. И с последними словами наступила тишина. А потом она раскололась реакцией однополчан, «земелей».
 А потом полетели просьбы списать слова. И каждый из друзей, уцелевших в той войне, увёз на родину в дембельных кейсах листочки с Ивановой и Чистяковскими песнями.
За «Афганским огнём» последовали и «Чёрный Ангел», и «Калина»,  и озорные попевки про Германа Попова и Семенчука… И новую, свеженькую:
Лежит в бинтах на койке
Солдатик молодой
И трогает на кой-то
Животик свой рукой.
И кое-что ещё, чего трогать не надо,
И кое-что ещё, чего трогать нельзя.
Гришка показал правой рукой, как солдатик трогает «кое-что» и под хохот казармы допел: «Хочу мужа…» и так далее.
Поржали, потравили анекдоты, поутихли слегка и каждый занялся своим делом. Гришка взялся за письмо; судя по его хмыканью, сочинял для Маруси что-то весёлое. Спросил Ивана:
- Конверт есть?
- Зачем он тебе? Вложим в мой оба конверта.
- Это понятно, я о другом: давай девчонкам напишем?
- Каким?
- Лозовым, конечно.
- Можно.
- Ты кому будешь писать, Татьяне?
- Кому скажешь, той и напишу.
- Я хочу Таньке. Можно?
- Валяй…
Надежда Лозовая, повар звенигородского ресторана, получила письмо от Ивана Бродова,  первое  письмо  за  год  после  проводов,  адресованное  лично  ей и в отдельном

                314
конверте. Иван, соблюдая секретность своей службы, не сообщал места своего пребывания, а скупо рассказывал, что  служит в дальнем гористом краю нашей родины, является водителем автомобиля, участвует в самодеятельности вместе с братом, пишет стихи в стенгазету части, занимается спортом – тяжёлой атлетикой, сорвал грифом штанги кожу с левой ладони, ходит на перевязку в медсанчасть, сестрички там симпатичные. Бывают увольнительные, гуляют в лесочке за территорией части, собирают с Гришкой  ягоды и грибы, сушат их на солнышке. Будет дембель – привезу рюкзак сушёных грибов, Аграфена напечёт нам пирогов с картошкой и грибами, как положено… В конце передавал приветы мамане, Татьяне и перечислял на половине страницы всех, кому кланялся.
И Маруся, и сёстры Лозовые получили письма уже после того, как у них погостевал Георгий Иванович. Они собрались у Маруси в выходной на Аграфенины пироги, читали письма  вслух по очереди и смеялись над  Ивановой фантазией и Гришкиным враньём. Он, в частности, пафосно сообщал, что увлёкся рисованием, пишет гуашью портреты офицеров части и копии с фотопортретов членов политбюро ЦК КПССС, пашет зябь в подшефном колхозе «Ленинское знамя», а Ванька пшеницу молотит и деньги за это получает. Писал также о бассейне, что стал чемпионом части по плаванию вольным стилем,  ведь он быстрее всех умел плавать в Москве-реке против течения.
Маруся улыбалась, мысленно слушая голоса сыновей. Девчонки с Аграфеной прыскали от смеха.
- Ну, я им напишу, я им отвечу! – грозилась Надежда.
- Погоди, - остановила её Маруся, - о том, что мы знаем про Афган, ты им не пиши. Не то плохо будет и Георгию Ивановичу с братом, и Ване с Гришей. И не поздравляй с наградами, даже не сообщай, что Чистяков гостил у нас, ладно? Я тебя очень прошу. Напиши о себе, передай привет от нас, скажи, что ждём и надеемся на скорое их возвращение, пусть сообщат, когда, будем готовиться.
- Пирогов напеку цельну гору, напиши, и с грибами, и с картошкой, и с яблоками. А не то и с потрохами, - добавила Аграфена. 
Но скорой встречи на Устьинской земле родной не случилось. Щека у Гришки погрубела, на ней даже появился лёгкий слабый пушок, хотя при первом взгляде постороннего разница в цвете кожи на щеках была заметна; и первая мысль: ожёг или большое родимое пятно?   
Иван постепенно, настойчиво и упорно разрабатывал раненую руку гимнастикой для пальцев, игрой на гитаре, садился за рычаги БМП, примериваясь, сжимал их, тянул на себя, бросал вперёд до отказа. Чувствовал, что силы возвращаются, скоро можно будет и железо качать, самодельная штанга на спортплощадке части скучает по твоим мышцам.
Все солдаты в части мечтали о дембеле и говорили о нём постоянно, надеясь поскорее покинуть Афган. И Братья Бродовы, конечно, не были исключением, но они не поддерживали этих разговоров, боясь спугнуть свою надежду, и по той же причине не решались поинтересоваться у начальства о досрочной демобилизации.
Но вот в часть прибыли инспекторы от Союзного Министерства обороны. Один из них, чиновник Минздрава, напуганный этой командировкой, даже по территории части ходил, пригибаясь. А когда узнал, что бывают ночные обстрелы, вообще боялся лишний раз выйти из помещения.
Инспекторы провели проверку по вопроснику, составленному в Москве, просмотрели все карточки личного состава, отобрали в отдельную папку личные дела всех, имеющих  ранения и распорядились собрать их с утра в медсанчасти для осмотра. Чиновник-медик признал всех годными для дальнейшего прохождения службы.
- Разрешите вопрос, - вылез Гришка, Иван не успел его одёрнуть.
- В чём дело? – строго спросил чиновник.
- В госпитале нам записали  длительное лечение здесь, в части и отправку в Союз.

                315
- Слишком сердобольные ваши госпитальные лекаря, так и норовят вас по мамкам распихать. Если всех вылечившихся отправить по домам, кто же будет здесь исполнять интернациональный долг?! – Гришка открыл было рот, но сказать ничего не успел.  - Молчать! – Рявкнул чинуша. – Будете здесь, как предписано приказом министра обороны, до конца срока службы!

Глава 9.
За окном грохнул взрыв. «Ложись»!- крикнул Гришка, и чиновники шмякнулись на пол и закрыли головы руками. Тут грохнул ещё один взрыв, Гришка метнулся за Иваном и остальными солдатами. Взрыв – и Гришка упал у выхода из медсанбата на землю, а солдаты бросились в казарму к оружейной стойке и оттуда уже с автоматами кинулись под обстрелом к местам боевых расчётов. Но уже командиры прокричали: «По машинам!» Загавкали пулемёты с вышек за бетонную ограду части, заревели моторы, танки рванули за раскрывшиеся ворота и за ними бронетранспортеры. Иван, зная, что он нестроевой, залег в щель около медсанбата.
На территорию части продолжали сыпаться мины, разлетаясь на осколки, и один впился в кисть  правой Гришкиной руки. Он вскрикнул.  Иван услышал, выскочил  наружу к брату:
- Гришаня, ты что?
Гришка лежал ничком, правой щекой к земле, прижав ладони к затылку, из-под ладони возле головы растекалась кровь. Иван решил, что брат ранен в голову, а может,  убит, и закричал:
- Гришка-а-а-а!!! Бра-а-а-ат!!! - Оглушённый взрывом, Григорий слегка очухался, услышал крик Ивана, буркнул: «Чего орёшь?!» и попытался встать, и только тут боль в ладони обожгла его: «У-у-у!» -взвыл он и выматерился.
- Подъём, в укрытие! – Иван помог ему подняться и они в паузу между взрывами  успели свалиться  в одну из щелей, вырытых по периметру  части на случай подобных ситуаций. И как раз в этот миг хлопнула последняя мина – аккурат под окнами казармы. И внутрь, и наружу брызнули осколки. И один пробил насквозь Иванову гитару. А инспекторы продолжали валяться на полу медсанбата.
Чем всё закончилось? В ту сторону, куда ринулись танки и бронетранспортёры, вслед им, пуская на лету ракеты,  ушла пара «вертушек». Через полчаса они вернулись. А через час после начала обстрела возвратилась броневая колонна.
Что же произошло? Духи ночью скрытно подошли к  части, залегли, незамеченные нашими наблюдателями (расслабились, прошляпили, особисты,  не торопясь,  и тщательно с этим разбирались и разобрались: привыкли к долго стоявшей тишине и рубились в домино, пока духи занимали позиции). А с утра нападавшие из пары лёгких миномётов неприцельно начали забрасывать часть минами; покидали и, бросив свои позиции, быстро погрузились в спрятанные в скалах джипы и попытались скрыться.
Наш броневой отряд, несмотря на молниеносную реакцию, догнать их не смог: скорость маловата, но сверху их настигли наши ракеты. Духам пришлось покинуть машины и уходить в  горы. Вот тут нашим подоспевшим ребятам пришлось немного пострелять, но боя настоящего не получилось, так, легкая перестрелка. Было принято решение не увлекаться погоней, мало ли что могло  ждать их  в горах. Дана была команда на отход и по машинам. Возбуждённые, но радостные и счастливые, что все живы и никого в этот раз даже не ранило, пацаны вернулись домой, то есть в часть. А домой… - это еще придётся подождать.   
                *       *       *
Решение инспектора-медика начальник части принял к сведению, но не стал возвращать   Ивана  в  роту,  оставил  его  при  штабе,  так  как  начштаба  пришлись  по душе  аккуратность  Ивана,  порядок,  который  он навёл в писарских делах и даже почерк

                316
ефрейтора Бродова, и он категорически бы против его перевода в штат механиков-водителей  БТР.
Гришку поместили в медсанбат; рана была не сквозная, осколок, который не достал до затылка, извлекли, рану обработали, как полагается, вкололи Гришке, что требуется, наложили повязку, убинтовали натуго, один большой палец торчал – не рука, а белая боксёрская перчатка. Три дня он там пролежал, вернули в казарму со слегка похудевшей «перчаткой».
Григорий плакался:
-  Как же теперь на гитаре играть?
- Ничего, пусть сначала заживёт, потом будешь пробовать. Ничего страшного, - успокаивал Иван, - пальцами шевелить пробовал?
- Сказали погодить. Да и неудобно, они бинтами стягивают плотно, специально, чтобы рана хорошо заживала. Всё, Вань, отыгрался я, отрисовался, отлепился.
- От чего ты отлепился? И к чему был прилеплен?
- Да ни к чему, лепить теперь не смогу.
- Ладно паниковать, вечно ты так: натворишь дел, а потом хнычешь, ой да ой…
- Это я натворил, скажи, я разве всё нарочно натворил? – Гришка сунул Ивану под нос пахнущую мазями забинтованную руку.
- Не надо было покидать медсанчасть, упал бы на пол рядом с инспекторами и лежал тихо. Ходил бы сейчас без этой куклы. – Иван пальцем отвёл от своего носа комок бинтов.
- Ты рванул, Герой Советского Союза, и я за тобой.
- Вот и поживи пока безработным солдатом, ходи на перевязки и на политзанятия, нянчи свою куклу и не приставай, терпи.
- И чего же мне терпеть? – Гришка повертел большим пальцем забинтованной руки. – О, нормально. Буду струны одним пальцем дербанить.
- А не больно?
- Терпится. Теперь всё придётся делать одной левой.
- И письмо Татьяне писать?
- Ой, и правда! Ё-к-л-м-н! – Загоревал Гришка и тут же просиял. – Во! Я точно нацарапаю ей левой, навру про руку.
- Только давай придумаем что-нибудь одинаковое и напишем одно и то же, чтобы Маруся не волновалась.
- Если хочешь обмануть, делай это умеючи, да?
- Ну, примерно.
- Ладно. Пойду в красный  уголок левую тренировать по письму.
- А что о правой сообщим?
- На сверлильном станке в рембазе повредил, пойдёт?
- Убедительно.

                *       *       *
Боевой опыт у братьев был небольшой, почти половину срока пребывания в Афгане они провалялись в госпитале. Но когда твоя солдатская работа связана со смертью, когда на глазах у тебя гибнут друзья, а тебя рвут на части пули и осколки, ты начинаешь задавать себе вопросы. И если  не находишь на них ответы,  душа твоя закрывается наглухо, как тело бушлатом – под горло, и каменеет, а мысли в мозгу бьются в череп, шарики за ролики заходят.
На политбеседах они пытались задавать вопросы, но, всё понимая, не желая нарваться на ответный крик и получить обвинение в антисоветчине, сглаживали их и не рисковали спросить о главном: зачем, для чего мы здесь?
А в  курилках,  сидя  вокруг  песочницы  под  грибом, защищающим от солнца, они

                317
костили, не стесняясь,  и Брежнева, и Андропова, и Черненко, называя их старыми пердунам, ни пятнистого оленя Горбача, и выражались конкретно:
- На хера нам это сдалось?
- На чёрта мы сюда впёрлись?
- Нас сюда никто не звал.
- К нам никто не лез, а мы зачем?
- Как зачем, поучиться пострелять по живым мишеням, танки новые испытать и броники, пушки да калаши и прочий оружейный товар. А потом толкать за рубеж, за валюту.
- А на прибыль сельское хозяйство поднимать.
- Выполнять Продовольственную программу.
- Начнут поднимать – надорвутся опять, - хохотнул Гришка и взмахами раненой руки, отмеряя ритм, запел:
 Везу обед на поле,
На кочках торможу
И повариху Олю
За талию держу.
И кой за что ещё,
За что держать не надо…
И заорали хором, мгновенно переключаясь с  тугой политической темы на лёгкое, близкое и понятное: «И кой за что еще, за что держать не надо,// И кой за что ещё, за что держать нельзя!»
Ну , вот, - ворчит Иван, - испортил  политминуту. 
- Не встревай в комсомол, беспартийный богомол! – отвечает Гришка и поёт:
Привычка у Вована:
Он любит на крыльцо
Спуститься утром рано
И почесать лицо!
Компании приняла и поняла сходу и вместе с ним дальше: «И кое-что ещё, чего чесать не надо…»
Вованом звали мордатого и краснорожего продавца военторговской палатки, потому с таким мстительным восторгом спелся этот свежий куплет Гришки Бродова. И швырнув окурки в песок, пацаны разошлись.

Глава 10.
Когда рана на руке у Гришки подзажила, повязка полегчала, и он смог свободно держать  ложку  и карандаш и шевелить пальцами. Они с Иваном пристрастились играть в
домино, увлеклись забиванием козла, считая игру полезной для восстановления гибкости пальцев.
- Всё для выполнения  задания партии и правительства! – балагурил Гришка, размахивая дуплём, - быстрее встанем в строй – быстрее выполним интернациональный долг! – О, у меня один-один. – Брал дупель в здоровую руку и грохал им по столу: - За Родину, за Сталина!
А в лирические минуты пели с Иваном под  пробитую осколком гитару. Чаще всего солдаты просили  «В краю Афганском маки зацвели…» и знали её наизусть, так что всегда исполняли её хором, всей казармой.
Но воинская часть в Афганистане – не профилакторий; боевые операции проводились регулярно: сопровождение колонн автомашин с грузами, прикрытие их в пути, зачистка кишлаков от «духов», помощь в этой работе подразделениям армии НДРА и др. И редкая операция обходилась без жертв и потерь. В части не хватало механиков-водителей и на БМП и на БТР. Стали посылать в операции и выздоровевших Бродовых.

                318
Всем известно: в армии приказ – закон. Вызвали Ивана и Григория к начальнику части. Тот оглядел бравых молодцев, спросил:
- Здоровы, братья?
- Так точно, товарищ полковник!
- Ну и молодцы. Старшину Ивана Бродова благодарю за работу в штабе части. Сержанта  Бродова – за оформление наглядной агитации и стенной печати и обоих – за  участие в  художественной самодеятельности нашего воинского подразделения.
- Служим Советскому Союзу! - дружно ответили братья.
- С завтрашнего дня вы – механики-водители вашего подразделения. Свободны!
И братья снова стали боеспособными единицами рядового состава советской армии. Но не надолго. Через два месяца оба  тяжелоранеными были доставлены в тот же госпиталь. В этот день раненых было особенно много: их везли и везли.
С первой партией доставили Ивана. Все столы в операционной были заняты. Выстроилась очередь. Через три часа привезли Григория. В операционной над ними колдовал со скальпелем и штопал их раны Евгений Иванович Чистяков с бессменной своей помощницей Анютой-Анечкой и ещё два хирурга.
 И когда накладывали повязку и бинтовали раненого в грудь Гришку, Евгений Иванович тихо пропел:
Медсестра фронтовая Анюта
Подползла, прошептала: «Живой!»
- Будет жить, бузотёр, обязательно будет! Вместе с братом, слава Богу! Теперь займёмся его коленом.  Пульс, давление?
- Восемьдесят пять, сто десять на шестьдесят пять. – Доложила Анюта.
- При потере крови пульс всегда повышается, сердечко пытается компенсировать потерю, вот и частит, чтобы поднять давление.
- А оно никак не поднимается.
- Надо добавить крови. Делай. А я чиню колено.
Когда уже в палате, на койке Григорий отошёл от наркоза, открыл глаза и застонал, он увидел над собой знакомое лицо Анны Борисовны.
- Женя, ну, Женя! – позвала  Анюта, - он очнулся! Иди сюда! – И над Гришкой появилось весёлое лицо Евгения Ивановича. Хирург подмигнул раненому и сказал:
- Привет, артист! Скоро будем петь. – И Анюте: - Я говорил тебе, что будет жить?
- Иван где? – простонал Гришка.
- Здесь, рядом. Спит. Можешь за него не волноваться. А ты как себя чуешь?
- Чую, шандец мне приходит.
- С чего это вдруг такие паникёрские заявления? Погоди, поживи ещё лет семьдесят. А потом подумаем, как быть дальше.
- Что со мной?
Евгений улыбнулся:
- Обычно, сначала спрашивают, где я?
- Это ясно… Я опять у вас… - Тяжело,  с одышкой выговорил Григорий.
- Не говори много, тебе нельзя. Надо спать, есть, принимать препараты, набираться сил и выздоравливать. А концерты будем устраивать потом. А о твоих ранениях поговорим завтра, если тебе полегчает. А должно полегчать.
- Нет, хочу сейчас, не то не усну, если не узнаю, - более настойчиво потребовал Гришка.
- Вон ты какой. Ну, ладно. Всё обошлось. Ранение в грудь. Пуля прошла навылет,  с правой стороны, под ключицей. Пулю искать не будем, остальное всё сделано. Но это не всё. Осколок тебя ударил в правое колено. Мы с Анютой собрали его тебе, загипсовали, так что лежи и не шевели  суставом. Когда снимем гипс, начнёшь разрабатывать колено и здесь, и в санатории, и  дома, будешь учиться ходить. Пить хочешь?

                319
- Да.
- А есть?
- Нет.
- Попои его, Анечка, - и Гришке, -  отдыхай. А я Ивана посмотрю, как он после операции там…
Ивана привезли первым, задолго до Григория. У него все было сложнее: проникающее осколочное ранение в живот, раздроблена осколком левая стопа и пуля в левое плечо навылет. Осколок ударил косо в левую часть живота, но разворотил брюшную полость, внутренности задел, рану прикрывала повязка, пропитанная кровью. Когда её сняли, Евгений едва сдержался, чтобы не охнуть, только тихо выматерился и приказал Анюте и второй медсестре:
- Сушите, промокайте, глушите кровотечение. Надо парня спасать. – И коллеге: – осторожно, ищу осколок. Так, вот он. Извлекаю. Чёрт, селезёнка задета. Останавливайте кровь! – Осколок звякнул о днище кюветы. – Чистим, чистим! Много кровищи, Аня, какая у него группа? Нужно переливание.  Накладывайте зажимы. Шьём! Пульс? Давление?.. – Говорит, спрашивает,  отдаёт команды и распоряжения, а пальцы мелькают, трудятся, напрягаются, вибрируют – спасают жизнь твою, Ваня!
- Всё! – выдохнул с облегчением хирург Чистяков через два с половиной часа. – Шейте! – И не снимая маски, приступил к Ивановой стопе. Анюте велел заняться его плечом. Она справилась, хотя пришлось нелегко: впервые ей поручил такое Евгений, но она-таки оправдала его доверие.
- По косточкам собираешь? – спросила  Анюта мужа.
- Ничего, будет ходить, как новенький. До свадьбы заживёт.
- Хромать будет.
- Молодой, расхромается. В Москве его полечу, когда вернёмся.
- Дай-то Бог!
Всё. Работаем…
- Пульс падает, давление! – сообщила вторая медсестра.
- Где кровь, Наташа? – Закричал ей Евгений Иванович.
- Женя, я не могу шить без Наташи, - ответил его коллега.
- Аня, что у тебя?   Можешь оторваться?
- Да. – Анна выскользнула из операционной и вскоре вернулась. – Нет крови. Много раненых. Там Григория Бродова доставили. Кровь будет через два часа.
- Какая группа у Ивана?
- Вторая.
- У меня тоже вторая. Берём у меня.
Быстро  –  к   столу   каталку,   Чистяков   ложится   на   неё,   Анюта   делает   всё
необходимое. Всё, пошла Чистяковская кровь по жилушкам Бродовским. Женькин ассистент только головой помотал.
- Что там с пульсом? – спросил Чистяков.
- Шестьдеят.
- Давление?
- Сто десять на семьдесят.
- Анюта, отключай меня. Как только привезут кровь, добавь ему. – Он слез с каталки, шагнул к столу.
- Голова не кружится? – спросил ассистент.
- Нормаль. Что у вас? – Увидев, что повязка на рану наложена и накрест приклеена пластырем, отпустил ассистента и Наташу. – Геннадий Сергеевич, Натали, спасибо, свободны, дальше мы сами.
Через полчаса с упакованной в гипс стопой, с повязками на груди и животе Иван Бродов был размещён в палате. А на его место на хирургическом столе лежал уже его брат

                320
Гришка. Такие  вот пропозиции, как говаривал замечательный художник Серёга Жмуренков.

Глава 11.
Как только Бродовым полегчало и состояние их стабилизировалось, их отправили самолётом в Ташкент. Евгений Иванович, конечно, не хотел этого, надеялся довести их излечение до конца. Но вынужден был согласиться с отправкой по одной простой причине: в госпитале не хватало койко-мест; раненых стало поступать больше обычного: сопротивление советским частям и армии НДАР усилилось, отряды моджахедов активизировали военные действия. Госпитали и медсанчасти в Афганистане были переполнены. Иван и Гришка ещё оставались лежачими, выздоравливали слишком медленно. Евгений пытался поднять их настроение, укрепить дух, убеждая, что всё-таки они летят на родину, в Ташкент, а оттуда им одна дорога – домой.
- Вещи наши как же? Блокнот и тетрадь со стихами, - Заволновался Иван, - гитара…
 - Ванькина гитара – наследство от ветерана войны, - добавил Гришка.
- Я звонил в часть,  вам завтра всё привезут, не вибрируйте зазря. А послезавтра – в самолёт и прощай, Афган!
- Мать с ума сойдёт, - куда мы пропали. Сколько мы уже здесь?
- Пятая неделя на исходе. Из Ташкента уже будете письма посылать.
- Пальцы ничего не держат, как писать?
- Что-нибудь придумаем. Постараюсь Жорке позвонить в издательство.
- А Марусе можете?
- Нет, мне за тот ваш звонок всыпали выговорешник. Только официальные звонки. Вот я официально и позвоню в «Плакат» Жорке, попрошу его съездить в Устьи, не волнуйтесь. В Ташкенте лучше, чем здесь. У нас тут легко подхватить инфекцию, а она вам нужна?
Гришка слабым голосом пропел:
Эх, полно в Афгане дряни,
Пропадает аппетит.
Сообщить прошу мамане,
Что у сына гепатит!
Чистяков прыснул со смеху:
- Молодец, что ни себя, ни Ивана в частушку не вставил.
- Почему?
- Запомни докторское правило: «На себе не показывать, про себя не рассказывать». Понял? Ну, вот и молодца. Коли запели братья Бродовы…
- Тогда споют вам братья Бродовы, как перестанут быть уродами, - простонал Иван, пытаясь засмеяться. Гришка ему подхихикнул, потом приподнялся:
- Ладно, отправляйте! – Произнёс это так важно, словно генерал, в чьей власти было решать: отправить их  или оставить здесь, - и все трое засмеялись, а Иван руку опустил на повязку: - Гришка, кончай балагурить, швы разойдутся.
Через день Бродовы в числе большой команды раненых улетели в Ташкент. Всё было при них: и гитара, и вещи в рюкзаках; документы – у сопровождающих. В Ташкенте их продержали не до полного восстановления. Раны заживали хорошо, руки у Евгения Чистяковы  были золотые; рентген показал, что  и суставы собраны без смещений. В общем, косточки сложили правильно, надо только подождать, когда можно будет вставать на костыли – а там и отправка в Москву. Всё равно, демобилизовать вас должны из той части, где вы начинали службу. А медкомиссию придется пройти по месту жительства, если будет нужда оформить инвалидность.
Услышав об инвалидности, братья упали было духом.

                321
- А вот им инвалидность! – Гришка сложил известную фигуру. из трёх пальцев левой руки. – И вот! – ударил ладонью в локтевой сгиб руки правой, и словно сам собой подскочил кулак.
- Согласен, - подтвердил Иван, - Бродовы в инвалидах не ходят. Пусть только снимут гипс…
- Разомнём мы наши ножки и поскачем по дорожке.
- Давай-ка, скакун,  домой письма сочиним.
- Опять наврём?
- Зачем? Напишем, что наша командировка закончена, мы пока работаем в Узбекистане по заданию командования, дома будем через пару месяцев.
- Вот ты и сочиняй. А я Татьяне распишу все, как есть. И попрошу нашу медсестру Фариду бросить моё письмецо в ящик в городе, а не здесь, в госпитале. Шила в мешке не утаишь. Понял, товарищ легко и тяжело в жопу раненый?
- Ну, смотри, как хочешь. У тебя в ней не шило, а гвоздь. Он тебе покоя не даёт. И ты ищешь на неё приключения.
- На что?
-На свою задницу.
Иван за всё время службы писал Марусе чуть ли не ежедневно, избегая всяких иносказаний и намёков. Просто умалчивал о том, о чём нельзя было писать, а рассказывал матери о своих чувствах и впечатлениях, о поведении Гришки, о лёгки хворях, о своих «домашних» делах: подшивать подворотнички, ушивать галифе и гимнастёрки, докладывал ей о прочих всяких мелочах жизни в деталях и подробностях – в общем, находил, чем  заполнить обе стороны тетрадного листка, которыми несказанно радовал Марусю. И она ему отвечала, и советовала, и предостерегала, в общем, у неё создавалось полное ощущение, что она участвует в его далёкой от дома жизни и ведёт его по её дороге.
Отправлял Иван корреспонденцию и Георгию Чистякову, в основном со своими стихами, и получал в ответ его комментарии и разбор написанного. И вдруг адресант замолчал. В третий раз. Что опять стряслось? Ни от Ивана, ни от Гришки-шелапута – ни строчки. Если бы Гришка замолчал – понятно, от него всяко  можно  ждать.  Но  Иван  тоже  пропал,  оба  молчат.  И  Маруся  забеспокоилась,  и пила  корвалол, и ставила  свечи в храме, и подавала записочки о здравии рабов Божьих Ивана и Григория, и плакала вечерами в обществе Аграфены, и стояла под иконами на коленях перед сном. И ждала, ждала, ждала.
И дождалась, слава Богу! Ей позвонил Чистяков; он-то и порадовал Марусю: живы, живы твои пацаны, и напугал, что ранены.
- Как,  легко?!  Тяжело?!  –  Закричала  она  в  трубку. – Георгий Иванович, скажите
честно, не обманывайте меня!
- Мария Николаевна, успокойтесь, пожалуйста, перестаньте плакать! Всё самое тяжёлое и сложное позади. Брат Евгений просил передать, что он их прооперировал, скоро их отправят в Ташкент. Самое страшное для них закончилось. Больше они туда не вернуться. Ждите вестей из Узбекистана.
Но разве мать успокоится? Только работа немного снимала с её души напряжение. А всё остальное время не знала, куда себя девать, чем заняться. В церкви заказала службу о здравии воинов Иван и Григория. Отвлеклась бы от дум в огороде, да время уже к зиме подкатило, скоро Новый год, а с кем его встречать? Где же сынки мои? Ум за разум заходит,  Господи, спаси их и сохрани! Ходила к Аграфене, пыталась у неё в беседе забыться. Сидит, разговаривает, вроде в порядке женщина, а руки так и ходят, так и треплют всё, что в них попадает: то скатерть, то чашку, то ложку, то платок носовой.
- Маша, - говорит ей Филипповна, - если так будешь психовать, можешь умом тронуться. Угомонись ты, успокойся, вон, шерстью запасись, да свитера им свяжи, вязанье успокаивает. Ты вязать-то способная ли?
                322
- Как же, ещё мать научила, я ребят маленьких, пока росли, обвязывала полностью, и свитера, и рейтузики, и варежки с носками…
- Вот и вяжи, смотри телевизор и накидывай петли.
- Да уж жизнь нам накидывает такие петли, что голова сама в них лезет…
- Да что ж ты, неверные коренья, говоришь-то такое! – Хлопнула, себя по коленкам соседка. – А ну, давай-ка по рюмочке сладенького и чайку свежего напарю, зеленого, для тебя полезного. А потом пустырничку на ночь глотни и с молитвой в постель, будя грешить, дети, слава Богу, живы, радуйся, что скулить?! 
Маруся возвращалась в дом и слонялась по нему из угла в угол, не зная,  чем себя занять, как изгнать дурные мысли. Видела их во сне на днях обоих, в белых рубахах и на костылях. Она на одной стороне полевой дороги, они на другой. Стоят к ней спиной. Она им кричит, надрывается, а голос слабый, из горла только шёпот: «Гриша-а-а! Ваня-я-а-!» Тут вдруг по дороге трактор прогремел. Стёпа за рычагами в такой же белой рубашке, кричит ей: «Молись за детей, мать!» - и проехал, даже рукой не махнул. И клубы пыли за трактором осели, а ребят нет. Закричала опять: «Гриша, Ваня!» - и проснулась вся в слезах; сердце колотится, как воробей о стёкла между рам, залетевший в окно. Кое-как поднялась, села на постели, руку под сердце прижала. Посидела так, пошла, водица попила, корвалолу приняла, глянула на будильник, а он и зазвони. На дойку пора…
Пока на комплекс шла, решила, что напишет сыновьям по их воинскому адресу, пусть им там перешлют, куда следует, и что надо готовить дом к приезду ребят. И обрадовалась своему решению, даже повеселела. И весь день жила этими планами.
Вечером взялась за письмо, написала, заклеила в конверт и понесла его по тёмному опустить в почтовый ящик возле конторы. Вернулась домой, сняла пальто, села за стол, кулаками щёки подпёрла, стала осматривать своё жилище строгим взглядом, как впервые: так, надо шторы постирать, а лучше поменять, и занавески на кухню новые купить; скатерть на столе обновить,  печь побелить, вешалку при входе новую купить, эта стара больно, древняя, своё отслужила… Подумала так и усмехнулась: «Скоро и ты своё отслужишь, старая ты вешалка». Ну, ладно, тряхнула головой, что еще? Полы покрасить или линолеумом застелить? Ну, это к весне, переберусь в пристройку, а здесь всё сделаю. Или попрошу кого, найму. А может, купить кухонный гарнитур, что прибедняться? Сберкнижку разорю, на что копить… И внутренний голос: «А гробовые?» Маруся даже рукой отмахнулась, словно с кем разговаривала, и ответила вслух: « И на то останется».
Маруся сама для себя выход нашла. И, как говорится, поменяла ориентиры, увидела свет в конце тоннеля. И как мешок картошки с плеч скинула: просветлела лицом, повеселела, не ходила, а летала,  всё горело в  руках,  всякая  работа  спорилась.  Съездила   в выходной в  Звенигород,   постриглась  в   салоне,  седину  закрасила,   укладку   сделала.
Помолодела, халат накрахмаленный похрустывал на ней. Товарки на комплексе дивились:
что это с Бродовой? Никак, замуж собралась? Заневестилась совсем. Ты чего, Машка? Что с тобой?
- Сыны нашлись, живые! – отвечала радостно и за работой пела свою «Калину» любимую.
А тут письма пришли. Поначалу от Ивана получила;  прочла, но даже между строк  ничего про ранения не нашла, ни намёка. А потом и Гришкины откровения прибыли – большое письмо, на нескольких страницах. Ответила Ивану, просила ничего не скрывать, «…всё про вас знаю из Гришкиного письма и от Георгия Ивановича. Напиши, сынок, как самочувствие, когда свидимся».
И полетели весточки одна навстречу другой, и душа Марусина покой обрела, и ждала  она сыновей с нетерпением. И подумалось ей однажды ночью: «А Стёпу я так же сильно ждала, как ребят?» И не могла решить, какой «жданке» отдать первенство. Потом устыдилась своим сравнениям, сердцем почувствовала, что несравнимы ожидания жены и матери. «Прости меня, Господи!» поднялась, помолилась ещё перед иконами и уснула счастливая от того, что скоро, скоро…          
                323
Из Ташкента братьев перевели в Подмосковный госпиталь под Голицином, в родные места. Ивану только недавно разрешили садиться в постели, дали костыли. Разместили Бродовых сначала в разных палатах, но Гришка навёл шухер на весь госпиталь, бросил в бой всё своё красноречие, орал, что двойняшек нельзя разлучать, они по отдельности могут загнуться, а рядом быстрее пойдут на поправку и избавят госпиталь от лишних ртов, сократив расходы на питание и лекарства, экономя бюджет медучреждения и так далее. Иван выбрал другую тактику: он отказался от приёма пищи до перевода его в палату к брату. И молчал. В общем, своего они добились, проблема была решена.
Братья сперва кое-как ковыляли по палате, потом начали выползать в коридор, Гришка выпрашивал у медсестёр доступ к телефону. «Только с разрешения начальника госпиталя!» Гришка орал, что у них мать лауреат государственной премии СССР, и (привирал) депутат Верховного света РСФСР. Только один скандал уняли, как он другой поднял. Наконец, и этот вопрос утрясли. Всё-таки не секретный объект. Им разрешили сообщить матери о своём месте пребывания. Для Гришки Бродова нет преград!
В общем, однажды в середине лета, вечером (Батюшки светы!) у Маруси затрещал телефон, и Гришка завопил в трубке: «Маруся, это твой в жопу раненый сынок Гришка. Мамка, здравствуй и тащи нам Аграфениных пирогов!..»  И так далее.
Сердце материнское воробышком в ладонях забилось, затрепетало, у Маруси ноги подкосились, она упала на стул и закричала:
-  Детки моя родненькие, любимые мои, где вы?!
Оказалось, что детки рядом, и можно их вскорости увидеть.
А за лето Маруся план свой по обновлению жилья реализовала не без помощи Надежды и Татьяны Лозовых, и стал её деревенский дом внутренне похож на городскую квартиру, хотя стены и потолок  оставались  избяными, но, в общем, всё было готово к приезду молодых хозяев.
Конечно же, сразу начались челночные рейсы Устьи – госпиталь, и первым рейсом Лозовой привёз Марусю с Аграфеной и Надежду с Татьяной. Они подъехали к ограде госпиталя;   дорогу на территорию преграждал шлагбаум, его им не подняли, но они гурьбой ввалились на парковую зону военного лечебного учреждения, торопливо зашагали  к корпусу по асфальтовой дорожке, по краям которой стояли лавочки, и замерли перед одной из них: на ней сидели в обнимку с костылями братья Бродовы, усатые мужики с несошедшим ещё афганским загаром, в полосатых больничных пижамах.
Завидев делегацию, ребята  медленно встали, опираясь на костыли и, улыбаясь, отдали себя на растерзание женщинам.
Надежда выкрасилась рыжей, парни не могли понять, кто из сестёр кто, Гришка завопил:
- Рыжая, ты кто?
- Надя она, а я Таня, - ответила за сестру  Татьяна, тряхнув волной тёмно-каштановых волос.
- Порыжела я, чтобы вы меня с Танькой не путали! –Засмеялась Надежда.
- Девки, отойдитя, дайте матери детей обнять! – верещала, суетясь, Аграфена, но всё равно все успели перецеловаться и переобниматься, пока не успокоились, и не уселись так, что между Иваном и Гришкой оказалась Маруся, а по краям девчонки: по правую руку Ивана Надежда, она как вцепилась в его рукав, так и не отпускала, прижимаясь к солдату, а около неё присела Аграфена; а Татьяна скромно, положив руки на колени,  сидела слева возле Гришки. А перед ними остался стоять с двумя корзинами, полными домашними гостинцами, главный агроном совхоза имени генерала Анашкина Пётр Лозовой.
Он потоптался немного перед лавочкой, потом поставил корзины в ноги братьям:
- Принимайте гостинцы, бойцы!

                324
Нет, кучей посещать больных не рекомендуется. Все хотят говорить, вопросы задать и ответы получить немедленно – какой тут разговор, одна тарабарщина. Лозовой это понял и предложил:
- Так, стоп, женщины! Давайте по очереди, не мешайте друг другу. Мария Николаевна, вам слово, спрашивайте.
- Что спрашивать, сами расскажут. Я лучше погляжу на них. Она взяла в ладони Гришкино лицо, погладила осторожно его сожжённую щёку, из глаз её потекли слёзы. Она прижалась губами к  щеке, потом отстранилась, глянула снова на лицо сына и прислонила его голову к своей груди.
- Господи! Как Юрка Голубь!
- «Чёрный Ангел», Маруся, - глухо ответил он ей в кофточку.
Маруся повернулась к Ивану, поцеловала его в щёку, обняла за плечи, припала к его груди и зарыдала… У неё чуть было не вырвалось: «Как ты похож на моего Стёпушку!», но она с трудом сдержалась. А слёз удержать не могла.
А девчонки уже сняли полотенца с корзин, и в руках молодых мужиков оказались пироги. И весь ритуал, установленный Лозовым, порушился, все заговорили враз, а Иван с Григорием уминали пироги, успевая что-то отвечать на сыпавшиеся на них вопросы.
Главный вопрос у всех было один: «Когда домой».
- Это, Маруся, тебе врачи скажут точно. Нам они ничего не говорят, обещали где-то в конце августа – в начале сентября.
- Как раз, когда антоновка поспеет, - радостно сказала Аграфена. – А сейчас вот опробуйте коричневое, из вашего сада. Марусь, ты чего сидишь, не угощаешь?!
-Коричное, - шепнула Гришке будущий агроном Татьяна, поправить Аграфену она постеснялась.
В корзине было много всего: из сада-огорода, домашнего наготовленного, наваренного да нажаренного, насоленного да закатанного, плюс колбаски кое-какой, что удалость по магазинам наскрести. И, конечно, целая варёная курица, это уж обязательно, без этого уж у нас никак нельзя. Предложено было и винца выпить со встречи, но ребята категорических пошли в отказ, удивив гостей.               
- И вы ни-ни там, на войне?! – Поразилась Надежда.
- Нам и без этого было жарко, - отшутился Иван, – а вы выпейте со встречи, давайте.
-  Мы спиртягу пьём только в песне. - Добавил Гришка. - Марусь, купи семиструнку, у нас одна погибла смертью храбрых, а другая ранета, в следующий раз покажем дырки от осколков, но звучит, старушка. Мы тут с Вано концерт обещали дать, инструмент нужен.
Подошла медсестра, поздоровалась, зыркнула ревниво на девчонок:
- Бродовы, на процедуры!
- Вы подождите нас, мы скоро! – Попросил Гришка. - И братья заковыляли в лечебный корпус на физиотерапию. Маруся, поражённая их походкой, опять залилась слезами, Аграфена, прижав ладони  к  щекам,  горестно  качала  головой,  глядя  им  вслед.
Лозовой нервно закурил…
Посиделки на госпитальной лавочке продолжились до позднего вечера; братья даже ужин пропустили – какой там ужин, когда тут полная корзина домашней жратвы!
- Ешьте, ешьте, мы ещё наготовим. Этого вам на три дня хватит? – суетилась Аграфена.
- На один вечер! Сейчас в палату приволокём – и вмиг пацаны всё сметут. – Рассмеялся Гришка.
- Да что, вас тут не кормят что ли?
- Почему? Нормальная жратва. Но это же гостинцы! Добавка!
- Я вам там сальца, сальца положила, вы его себе оставьте, - засуетилась Аграфена…
                325
               
Так они и просидели до сумерек, когда уже стали просить раненых вернуться в палаты…
Маруся все свободные дни и часы проводила у сыновей. Привезла им новые гитары. Голубевскую семиструнку с красным бантом, пробитую осколком, торжественно повесила в красном углу избы. Побывала на «концерте» сыновей в конференц-зале госпиталя, где были не только выздоравливающие, но и персонал, погордилась успехом ребят, а они вынудили её принять участие в концерте, и пришлось ей петь «Калину» и ещё пару песен. Встречалась она с лечащим врачом, знала уже, когда выпишут её сыновей из госпиталя. И готовила дома запасы для встречи воинов-афганцев, и молилась о здравии рабов Божьих Ивана и Григория.
В первый день посещения возбуждённые встречей парни долго не могли уснуть и лежали в постелях, вспоминая детали и моменты свидания с матерью и односельчанами, перешёптывались чуть не до утра. И палата не спала, подъедая устьинские гостинцы и нахваливая домашние пироги да сало.
- Вот это продукт! – Воскликнул Гришкин сосед, получив пирог. – Сорок третьего размера! – И впился в него зубами.
Иван думал о девчонках Лозовых и не мог припомнить, о чём без умолку щебетала рыжеволосая Надежда. А вот Татьяна, кажется, сидела молча, слушала, в основном, Гришкину болтовню, да иногда, улыбаясь, бросала короткие взгляды на Ивана; воспоминание об этом волновало его.
- Брат, - спросил он вдруг Григория, - а ты почему к Татьяне прилепился?
Гришка не ответил, а запустил встречный вопрос:
- А ты почему Надьку зафоловал?
Иван завёл руки за голову и сказал, помедлив:
- Не знаю, брат. – И в словах этих просквозила лёгкая горечь, которой не почувствовал Гришка. Он только откомментировал.
- Да какая разница?! Они же одинаковые, их природа по одному шаблону выточила, чё гадать-то?! Вон, Надюха, чтоб мы их не путали, выкрасилась, огонь-девка.
- Ну, да, - вздохнул Иван, вроде соглашаясь с братом, и долго молчал, обдумывая сказанное им. Вспоминая сестёр, находясь ещё здесь в части, и в долгом пути к границе, и там, в Афганской земле, и в казармах, и в госпиталях, он часто думал и размышлял  над этим «почему» и не мог разобраться, очевидно, по неопытности своей молодости. Вроде, обе – красавицы, выбирай любую, коли нравятся! По душе была и застенчивая Татьяна, и шубутная Надежда. Иван, отличавшийся от сверстников склонностью к размышлению и анализу, природной мудростью, этого вопроса для себя одолеть не мог и посчитал, что надо положиться на судьбу. А всё было проще: древо любви не расцвело ещё в нём и не заплодоносило. «Да спрошу ещё у Маруси, что она посоветует». И от этой мысли ему полегчало, он с  удивлением почувствовал, что освободился от лишнего груза на жизненном пути,  и от радости облегчённо вздохнул.
- Ты чего, вздыхаешь, влюбился что ли? – послышался смешливый шёпот Гришки.
- Спи, давай, - буркнул в ответ Иван, - кончай балагурить, спать охота.
- Нажрался Аграфениных пирогов, теперь в сон клонит? – хихикнул Гришка.             
Иван ничего не ответил, повернулся к нему спиной и через минуту уже спал сладким сном идущего на поправку молодого крепкого солдата.
А бывали у Ивана и бессонные ночи, когда мучили его думы тяжкие. Нападали они на Ивана в разное время, независимо от места его пребывания. То же и в госпитале. Он привык размышлять по ночам о жизни, о своей в ней доле, о времени, о Боге, о смерти, о памяти и о многом другом. Иногда эти думы отнимали у него половину ночи, а порой он забывался тревожным сном лишь на заре.
Однажды Иван, укладываясь спать,  долго не мог найти удобную позу. Наконец, подсунув ладонь под щёку,  лёг на правый бок. Полежал так чуток – нет, опять не так! Лёг
                326
на спину руки за голову завёл. Глаза открыл широко, смотрел вверх. Нет, не на потолок. Взгляд его легко проникал сквозь потолочные перекрытия и крышу и убегал в занебесье. Там, среди звёзд летали его мысли. Он улыбнулся, вспомнив, как однажды классе в шестом лежал он в траве у реки и разглядывал черноту неба и кострища звёзд, и там, в небесном бездонье от звезды к звезде метались мальчишеские мысли, от которых трепетала душа и сладко замирало сердце. И вдруг он понял, что звёзды не над ним, а под ним, и если Земля отпустит своё притяжение, он упадёт в звёздное крошево. И он в страхе вцепился руками в траву. Может, тогда-то и шевельнулось в нём зёрнышко слова, посеянное ему в сердце Господом.
Вот и сейчас мысли его витали там, на звёздных орбитах, пока он не соскочил с них и не вернулся на землю. И подумал он вдруг о своей памяти. Не о памяти вообще, или памяти всеобщей, а о личной, его Ивана Бродова памяти. За свои двадцать с небольшим лет ему пришлось уже много чего повидать, пережить, узнать и увидеть, накопить, то есть, в своей башке деревенской. И всё это пережитое, увиденное, выученное, узнанное, вместе с  прочитанным и сочинённым, сотворённым  и есть его накопленный личный капитал жизни, кладовая его памяти? А вот возьми он да умри, куда всё это денется? У Ивана даже спину холодом обдало; он поёжился и натянул на себя одеяло, которое давно сбросил  от жарких мыслей. Да, память его умрёт вместе с ним; уйдут в небытие дорогие его сердцу миги собственного бытия, его горькие и сладкие моменты, которые послужили энергетитеским напитком для его ума. И как же будет жаль потерять всё это, жаль не столько себя, своего тела и чувств, а сколько именно летописи своей памяти. Так вот почему люди, желая сохранить её, память,   пытаются сделать личную память достоянием наследников. Вот почему старшие -  родители, бабушки и дедушки надоедают иногда нам,  молодым, своими нравоучениями – всё от желания передать как эстафету поколения свою память дум, чувств и взглядов – через слово,  рисунок, камень, бронзу и музыку, да, и музыку…
Иван почувствовал, что забрался очень высоко по шаткой лестнице своих мысленных путешествий, так высоко, что даже дух захватило. Господи, не  свихнуться бы! Но он уже не мог остановиться. Он мчался к звёздам, широко распахнув душу и сердце навстречу их сиянью.
Учёные во все века оставляли людям свои открытия, изыскания. За века наука накопила огромный арсенал знаний. Но и литература с искусством также вручают людям неистощимые запасы мыслей, чувств, и образов творивших во все века художников и поэтов. И всё это вместе составляет неисчерпаемый источник знаний,  неиссякаемый родник духовности для дальнейшей жизни и деятельности человека и духовного его развития и совершенства. И каждый по силам своим и возможностям добавляет в эти источники личную долю. И я обязан создать и вложить свою каплю, не засоряя их ничем – ни стихами-погремушками, ни дешёвыми частушками. И без помощи Господней, как и всем, мне тут не обойтись! Помоги и помилуй, Боже!
А  сколько  умирает  вместе  с  людьми  нереализованного  и невысказанного!  Всего  неотданного никому! Никому! А сколько не создано, не открыто, не написано,  не найдено теми, кто молодыми погибли на войне и не смогли пройти своего жизненного срока?! Сколько человечество недополучило от них для своего очередного шага к счастью?! Боже мой! Иван долго лежал так с открытыми глазами, пока не уплыл вместе со своими мыслями в сон…

Глава 12.
И пробил долгожданный час! Братьев Бродовых выписывали из госпиталя. Медицинская комиссия признала их временно (на год) негодными для продолжения срочной службы в рядах Советской армии. Короче, на этом закончился их боевой воинский  путь. «Дембель!» -  этот клич, зовущий солдата-срочника на волю,  прозвучал и

                327
 для братьев. Традиционных кейсов они заказывать у Маруси не стали, «и так она с нами намучилась, - сказал Иван, - не будем заниматься ерундой и  нагружать её лишней заботой, обойдёмся сидорками. Тем более, что и укладывать в них нечего.
Вечером накануне отъезда из госпиталя в конференц-зале дали пацаны прощальный концерт для персонала и ходячих раненых, а на другой день за братьями приехала Маруся на директорской «Волге»; за рулём сидел сам Лашков Владимир Иванович. Врачи и сёстры высыпали на порог проводить демобилизованных героев. И когда они, одетые в ладно подогнанную парадную форму, при наградах, попрощались с медперсоналом и направились к машине,  слегка прихрамывая и опираясь на палки, в спину им раздались аплодисменты, не смолкавшие, пока «Волга» медленно отъезжала от корпуса.
А в  Устьях  клуб  уже  был  набит  односельчанами. На улице перед входом стоял наизготовку совхозный  духовой  оркестр, в две шеренги  вдоль  дорожки  выстроились  пионеры с цветами. И как только «Волга» подкатила к этой живой аллее и открылись дверцы машины,  оркестр грянул «Прощание славянки».
- Ох! – закряхтел Иван, выбираясь из машины, - что твориться-то! Зачем всё это? Надо ли?
- Надо, Федя, надо! – засмеялся Гришка, вылезая с другой стороны.
- Это очень необходимо всем нам! – твёрдо сказал директор. – Потерпите, ребятки.
Под звуки меди и аплодисменты они прошли по цветочному коридору до входа в клуб, где их встречали в русских костюмах девушки с хлебом-солью. Гришка мастерски, будто всю жизнь этим занимался, отщипнул хлеба, ткнул его в солонку, отправил в улыбающийся рот, потом также ловко слегка ущипнул за правую щёку девчонку, державшую каравай на расшитом рушнике, и успел чмокнуть её в щёку, пока брат его разбирался с хлебом.
Зал приветствовал их стоя. Всё было организовано максимально торжественно. Когда Иван, Григорий, Маруся, Петрушкин и Лапшин поднялись на сцену,  и Владимир Иванович объявил:
- Митинг, посвящённый возвращению наших славных земляков Ивана и Григория Бродовых, достойно исполнивших свой интернациональный долг в Афганистане, считаю открытым! – Грянул Гимн Советского Союза.
И встреча вошла в привычную колею традиционной повестки дня,  неизвестно когда и кем установленной канители, во время которой должны были обязательно выступить и директор, и парторг, и профорг, и комсорг, и от ветеранов, и от сельсовета, и от школы и так далее, умори их всех тоска да печаль… Здесь только добавились речи генерала Анашкина и представителя воинской части. И каждый старался говорить правильно, политически верно, как надо, по понятиям, тратя время на пустословие, мучаясь сам, не знаю, как вылезти из рамок этой обязаловки со славлением КПСС в конце, пока кто-то из зала не выкрикнул: «Да хватить му-му тянуть, пусть афганцы говорят! Давай, Иван!» Хорошо  по этому поводу сказал Александр Трифонович Твардовский:  «Нет, чтоб сразу выпить водки, закусить и по домам…».
Иван, опираясь на палку, поднялся.
- Я не мастер выступать. За нас обоих Гришаня потрудится. Он в этом деле любитель.
Гришка, с лица которого не сходила улыбка на все  тридцать два, встал.
- Я могу долго и много рассказывать. Давайте как-нибудь попозже, когда мы с Ваньком отдохнём чуток, соберёмся и потолкуем. Можно и не здесь, а у реки, у костерка, под пивко…А сейчас я готов ответить на все ваши вопросы.
- Кем воевали? ! – Донеслось из зала.
- Не понял? – удивился Гришка.
- В каком качестве, - пояснил Петрушкин.

                328
- Мы с братом механики-водители бронетехники: Иван на БТР, я на БМП; у него колёсный бронетранспортер, у меня гусеничный. Ну, и в бою еще и стреляли: из калаша. гранатомёта, в общем, пострелять досталось.
- А в вас стреляли?
- А как же, дважды  в госпиталях повалялись, досталось, в общем.
- А куда ранило?
- Вам, девушка, с подробностями? – Зал засмеялся. – В грудь, в живот, в колена, в спину, щека горела, рука и, – Гришка махнул рукой, - что считать.
- А за что ордена и медали?
- У меня орден и медаль за участие в боевых операциях. Подробно, в красках? Тогда до ночи. А ночью спать не будешь.
- Так страшно было?
- На войне не страшно только дуракам. Когда стреляешь – страха нет. При страхе мажешь мимо. Из боя выходишь, если живой – с полными штанами, не дай Бог никому.
- А если не живой?- послышалось с краю от окна.
- Тогда ты «Груз 200». Тоже не дай Бог!
- А чё хромаешь-то? – крикнул какой-то паренёк, бывший одноклассник Бродовых.
- А притворяюсь, чтобы ты вопросы задавал, - отбрехнулся Гришка.
Иван встал.
- Война – не шутка. И не пытайтесь шутить, хотя там, на войне, место есть и шутке. Но мы не затем пошли на войну, чтобы тут веселить кого-то. Вы на стеллу возле клуба нашего посмотрите свежим взглядом: сколько наших полегло в боях с фашистами, кто посмеет зубоскалить? А умерших от ран вскоре после войны прибавьте сюда. Вот такая жестокая арифметика войны. Надо на этой стелле выбить имена и наших ребят, погибших в Афгане. - И кто-то из женщин всхлипнул в зале.
Гришка:
- Всё-таки отвечу на вопрос о наградах. У Ивана орден за то, что спас жизнь нашему командиру, вынес  раненного капитана Богатырёва из боя, погрузил в БТР и вывез из ущелья, где мы попали в засаду, а он сумел вывести нашу колонну, обойдя преграду. А я у этой преграды подорвался и чуть не сгорел в машине,  контуженный,  вот, - Гришка  провёл  ладонью  по  щеке,  показал  её  залу. - Да,  Иван  спас меня, выволок за шкирку с водительского сиденья и отнес под пулями в свой бронетранспортёр, а пока вытаскивал, левую свою ладонь прижарил о броню. Долго лечился, да ничего, может теперь и на гитаре, и на автомате, и за баранкой, а нынче и за рычагами трактора потянет. Между прочим, пока меня тащил, ему осколок гранаты в спину впился.
- Какие ещё ранения были?
Ну, это  уже в других боях. Что вспоминать? Я сказал и достаточно. А  лечил нас замечательный хирург Евгений Иванович Чистяков, родной брательник друга нашего  совхоза  поэта  Георгия   Чистякова.   Вот   такую   встречу   и   знакомство   подарил   нам
Афганистан. И снова нас потом латал Евгений Иванович: у меня грудь была пробита и стопа раздроблена, у Ивана – и грудь, и живот, и колено, прямо в сустав. Вот почему и хромаем. – Гришка приподнял палку, - да что об этом молоть, вспоминать противно.
- А что, так и будете хромать всю жизнь?
- Ничего, до свадьбы заживёт. Палки бросим. -  С улыбкой ответил  Гришка, – и мужики в зале загоготали.
- А свадьба когда ж?
- Обсудим попозже. Дайте в себя прийти, родным воздухом надышаться.
- А скажите, солдаты, как там народ афганский? Как вы с ним воевали?
Тут Петрушкин, как главный идеолог совхоза, крякнул и звонко постучал авторучкой по графину, громко так, что многие в зале вздрогнули. Потом поднялся и сказал:

                329
- Ну, вот что, товарищи! У нас тут не политический диспут. У нас встреча героев-афганцев, добросовестно выполнивших свой интернациональный долг. А что такое этот самый долг, мы все в газетах и брошюрах читали. А у кого недостаток политпросвещения, идите в библиотеку, в клуб, в красные уголки – просвещайтесь. И тебе, Николай Капустин, рекомендую записаться в библиотеку, чтобы ты нас тут не путал и нам не подялдыкивал. Или, может, кто тебя надоумил на эти вопросы?
Капустин сжался весь и сел, спрятавшись за спину соседа. - Григорий Степанович, - обратился парторг к Гришке, - у вас всё?
- Нет, Леонид Иванович, я ещё спою! – ответил Бродов под аплодисменты.
Гришка взял гитару:
- Нас, участников афганской компании боевая судьба объединила с ветеранами Великой Отечественной. Я каждый день там, в жарком Афгане, вспоминал вас, ветеранов войны, и  покойного друга нашей семьи фронтовика-танкиста Юрия Васильевича Голубева, как сейчас его не хватает в нашей кампании! И пел солдатам его любимую песню присутствующего в зале поэта Георгия Чистякова «Чёрный Ангел» спою её вам и сейчас в память о тех, кто погиб в боевых схватках с врагом, и в память о нашем друге, фронтовике-танкисте, бывшем директоре совхоза, погибшем, спасая чужую девичью жизнь.
Затем он поднял Ивана и братья на два голоса исполнили и обещанную песню, и «В краю Афганском маки зацвели». Далее Гришка передал гитару брату и объявил:
- «Афганский огонь», песня старшины Ивана Бродова. Исполняет автор.
Плакала Маруся, сёстры Лозовые, рыдали матери тех ребят, чьи тела были доставлены «Грузом 200» из Афгана и покоились теперь на Устьинском кладбище.
Когда утихли аплодисменты, встал, вскинув руку, Лапшин:
- Товарищи! В память  всех односельчан, погибших на фронтах Великой Отечественной, всех солдат, ушедших из жизни в мирное время, отдавших свои жизни при выполнении интернационального долга, объявляю минуту молчания!
Зал поднялся и замер…
В общем, в этот день братьям домой попасть не удалось; их не отпустили, а посадили в автобус и вместе с  гостями и руководством совхоза доставили в находящийся на совхозной земле пансионат Минводхоза, где был заказан торжественный ужин. Так что, в родные стены они вернулись только под утро. Разделили с ними сей банкет и гостевавшие в Устьях на Голубевской усадьбе Чистяковы, чему особенно был рад Иван. За столом ребят продолжали терзать вопросами. Чистяков поинтересовался планами на жизнь.
- Отдохнём чуток – и за работу, что же ещё? – ответил Иван. – За настоящую работу.
- А что вы считаете настоящей работой? – поинтересовался Чистяков.
- Это разговор не для застолья, Георгий Иванович, - Иван помолчал немного, глядя поэту в глаза, потом улыбнулся. - Но могу и здесь ответить, только сначала Гришку спросим, а, Григорий, слышал, брат, вопрос? Что ответишь?
- А чё? – Гришка хохотнул. - Если тебя все уважают, значит, ты делаешь хорошую, настоящую работу. Вон, Кобзоны и Пугачёвы живут под гром аплодисментов: и почёт, и звания, и бабки. Вот так надо вкалывать! – И он обнял за плечо сидевшую рядом Татьяну, - верно, Танёк? – и чмокнул её в щёку. – А Мартын пашет и пашет, содит и содит картошку, каждый год одну и ту же, и продаст её кое-как, да и детям на обувку не заработает. – так, Танюха?
А Танюха смотрела на Ивана, ждала, что скажет он.
- А  я  считаю  настоящей  крестьянскую  работу. -  Не  торопясь,  ответил  Иван. - Мужик  весь  мир кормит.  Я  люблю  работу  на  земле. Мне  кажется,  что пашня со мной разговаривает,  а  пшеница  мне  песни поёт, а цветущее картофельное поле подзадоривает

                330
на стихи. Но это я о себе говорю, а вообще есть много разной настоящей работы. И бывает, что нет, кажется, главней работы, чем нажимать на чапиги плуга, да вдруг важней оказывается сжимать рукоятку меча, или, проще говоря, нажимать на курок карабина или автомата.
- Ну, Иван Степанович, ты все профессии примирил, - разрядил умело Чистяков возникшее было за столом недоразумение. – Я недавно встречался со знаменитым механизатором,  дважды героем соцтруда Александром Васильевичем Гиталовым, мы о нем  альбом затеваем. И попросил его написать для открытия издания афористичную фразу о труде не земле. Он глянул на меня так, что я решил: «Сейчас он даст мне по шее». А Гиталов усмехнулся и сказал, глядя на меня лукаво:
 «Э, нет! Мы плуг прём, а вы в колокола звоните. Вам эта работа сподручней. Так что валяй, напиши за меня, да поярче». Вот так, Ваня, никуда не деться. Одним плуг переть, другим в колокола звонить. Но тоже надо это делать талантливо. Тогда и урожай будет ништяк, и песня хорель, понятно?!
- Не возражаю и спою песню, явившуюся ко мне в госпитальном бреду. – Иван взял гитару.
             Родине – хлеб!
Крупинками пота роса на земле.
Такая работа:  дарить людям хлеб.
Ты цену его узнаешь, повзрослев:
Родине – хлеб!

По солнечной трассе спешат лемеха.
Звенит борозда, словно в песне строка.
А в песне той слышится главный напев:
Родине – хлеб.

Под радугой поле в оправе дождя.
Нам выпала доля: по жизни пройдя,
Оставить сверкающий золотом след -
Родине – хлеб!
Песня не только понравилась – она удивила всех, кроме Чистякова, он понял метафизику её возникновения: она родилась в мечтах и страданиях юноши, решившего серьёзно посвятить свою жизнь работе на земле.
После этой песни как-то уже танцевать никому не хотелось, и все стали собираться домой. Тем более, что уже и звёзды в небе первые зажглись.

Глава 13.
Маруся расстаралась с ремонтом и благоустройством дома до того, что братья опешили, войдя в него после долгой разлуки. Иван, не склонный к многословью, выразил своё удивление и восхищение происшедшими переменами только широченной улыбкой и всеохватывающим взглядом. Гришка тоже сначала вытаращился, но при этом выдал пулемётную очередь словес, перемешанных с  междометиями и воплями. Он бросил вещи на пол у порога и обскакал, прихрамывая, все углы родного обновлённого жилья, тыкая палкой в новую мебель, вопя и причитая:
- Ну,  ты,  блин, даёшь,  Маруся!  Ё-маса,  шкафина какой! Сервант,  твою  дивизию!   А  где  комод? Аграфене сбагрила? А вешалка-то, вешалка! Коврище, пенки во все стенки! А тут чё?  Ванька, тут ванная! Гляди, блин, что творится, ядрёна корень!  Ты, Маруся, чё, А Гришане любимому на новую гитару не отложила? Старая-то в бээмпэшке сгорела. – Он  скакал  с  палкой  по дому, не переставая удивляться. – А печка, печка где? Куды печь

                331
родную подевала, мать? Я мечтал на ней попарить косточки по приезду. Иде ж таперь детям  тыкву будем парить до кислое молоко томить?
- Правда, мам,  как же печка? – сумел наконец, вставить слово Иван.
- У нас теперь, сынки, АГВ стоит, отопление паровое, да плита газовая с духовкой, в ней и тыковки вам напарю, коли захотите.
Гришка своей клюкой чиркнул по ребрам батареи:
- Играй, гармонь!
- Я, сынки, сама рыдала, когда с печкой-бабушкой нашей рассталась. Но девочки – Таня с Надей меня уговорили, убедили, что печь для этого, для городского интерера не годится.
- Интерьера, - поправил Иван, - но зачем нам городской, нам и в деревенском интерьере жилось душевно.
- Ну, да, - поспешила согласиться с сыном Маруся, радуясь, что так легко, шутя уладился вопрос с печкой,  она  и  не  подозревала,  что  будет  грустить  о  ней  до  конца  дней  своих. И  знать не  могла,  что пожизненно русская печь пропишется в памяти Ивана. Но мать он не упрекнёт ни разу, хотя  ему было грустно воспринимать родной дом без русской печки, почти невыносимо.
- А чё? – Гришка притопнул ногой и клюшкой как раз на том месте, где стояла печь. – Свободнее стало, ха-ха, увеличилась жилплощадь, скачи – не хочу. - И он запрыгал на здоровой ноге, опираясь на палку… И вдруг заметил что-то новое: ткнул палкой в дверь:
- Марусь, а это дверь откуда?
- Не откуда, а куда. Открой, загляни.
Гришка толкнул дверь и ахнул:
- Ё-маса, мать, сортир! – Щёлкнул выключателем. В чистейшем туалете белел унитаз. – А как оно, откудова и куда?
- Куда надо. Всё пристроили, утеплили, вкопали, что требуется. Нечего  холодом задницу морозить. Вам ходить сюда здоровее будет. Тем более, что пока инвалиды.
- Да какие мы инвалиды? Мы  бойцы-молодцы, солдаты-ухваты. Отоспимся и по бабам. А, Ванёк?
- Чёрный ты Пёс, Гришка, правду про тебя говорят, - улыбнулась  Маруся.
- Отоспались, пока в госпиталях валялись, - сказал Иван. - Семейный бюджет надо восстанавливать. Вон какие траты мать произвела. Много, Маруся, занять пришлось?
- Ни копейки не заняла. Своих накоплений хватило, да еще осталось вам на свадебные траты.
- Ну, ведь не завтра же вкалывать начнём? Завтра гульнём ещё, навестить кое-кого надо;  мундиры  начистил,  награды  набли’стил,  выпятил  грудь  и  в  путь!  –  озорничал
Гришка.
- Ну, во-первых, уже не завтра, а сегодня. 
- А во-вторых? – спросил Гришка.
- А во-вторых, давайте спать ложится. Светает вон. Выспимся - договорим. Марусь, наша комната цела? – спросил Иван.
- Куда ж ей деться? Проходите, разбирайтесь, а я к себе стелиться. Что-то притомилась я.
- Ещё бы не притомиться, почти весь день на ногах. - Иван обнял мать и сделал для Гришки лицо с таким выражением, что тому не захотелось ни шутить, ни возражать.
Братья пожелали матери спокойной ночи и отправились к себе. И долго ещё Маруся, лёжа в постели, слышала смех сыновей, разговоры братьев, прерываемые гоготом неугомонного Григория. Пока в доме Бродовых, наконец, не наступила тишина…


                332

                *       *       *
Бродовы надеялись немного отдохнуть, сил набраться, а потом уж и решать дела с работой. Гришка к тому же был одержим идеей сотворить памятник Голубеву и у входа на кладбище поставить монумент в память о земляках, павших в Афганистане. Он уже начал набрасывать эскизы и консультироваться с Петуховым.
Как-то, укладываясь спать, Иван по старой привычке беседовать, развитой и закрепленной в казармах и госпиталях, спросил брата:
- Гринь, когда работать начнём?
- А мы сейчас разве не работаем? Ты вон пером скрипишь, тебе за стихи скоро бабки потекут, а у меня своё задуманное…
- Я не об этом. Когда пойдём к Лашкову оформляться?
- А у тебя руки зудят?
- А у тебя привычка дурная отвечать вопросом на вопрос? Я ею тогда воспользуюсь:  на шее у Маруси ты долго собираешься сидеть?
- В часть съездим и в военкомат, узнаем, будут нам какие-никакие деньги,  и поживём трошки. Нам ведь много не надо: не пьём, не курим, щи да каша  вся пища наша. Погуляем чуток.
«Да, хорошо бы», - подумалось Ивану. Дело в том, что Чистяков, прочитав афганские сочинения Ивана, предложил ему срочно издать небольшой поэтический сборник стихов под названием «Афганская тетрадь».
- Ты напиши ещё пару дюжин стихотворений, а я пока эти твои стихи перепечатаю,   машинисткам отдам, и постараюсь срочным порядком издать твой сборник, мы тебя по нему примем  в Союз писателей, а потом я помогу тебе поступить заочно в литинститут или на Высшие литературные курсы. – Увидев на лице Ивана сомнение, Чистяков не дал ему ничего ответить, а закончил: - Надо, Ваня, надо! Я помогу. Не дрейфь! Понял?!
- Я землю не брошу. – Твёрдо сказал Иван.
- И не надо. Будешь у нас устьинским Гесиодом. Как сказал Маяковский:  «Сидят папаши, каждый хитр: землю попашет, попишет стихи…» Вперёд,  без  лени!  Придёт  время,  естественно,  и выберешь в итоге, без нажима, сам: перо или плуг, и выберешь без горечи, а с удовольствием, с радостью. Но это время придёт не скоро, друг, не скоро. Не волнуйся.
Разговор с братом Иван посчитал незаконченным, спросил:
- А погулять с кем намерен?
- А кто под руку подвернётся, та  моя. «Эх, по деревне погулять, девок устьинских помять; сунуть руку под юбец – вот какой я молодец!» - и Гришка захохотал негромко, в подушку.
- Бабы соберутся и кастрируют тебя. Или отлупцуют до гематом, как в училище.
- Кореш, хреновину порешь!
- Нет, брат, порешь ты. Тебе Татьяны разве мало?
- А что Танька? Ей ещё учиться два года. Диплом получит и меня пошлёт куда подальше.
- Ты её в жёны  звал?
- Да, было дело. Говорит, что рано, надо доучиться, Так что я свободен, всем ветрам открыт! И Гришка запрыгал на кровати, как плотва на песке. Потом: - А вы с Надькой что решаете?
- Надежда торопить меня, требует…
- А ты?
- А я говорю: погоди чуток, надо здоровье восстановить.
- Вот правильно! Под эту марку и погуляем.
- Нет, брат, я тебе не товарищ в гульбе. Ты прости меня, но у меня другие замыслы. Я  не  хочу  бегать  кобелём  по  Устьям  –  грешно это. И самому грешить нельзя и других

                333
вводить в грех преступно. Блуд Господом не поощряется.  Почитай Евангелие. И давай об этом больше не будем. Ты лучше скажи, что у тебя с памятником Голубеву?
Гришка перевернулся на живот, подмял под грудь подушку и начал с жаром:
- Мне знаний не хватат! А так я такую штуку задумал!
- Не не хватат, а не хватает! – Остудил его Иван. – Иди учиться. Нам, афганцам,  послабление дают. Мне Чистяков советует на заочный в литинститут. Давай о тебе поговорим, что посоветует?
- Учиться? – Гоготнул Гришка. – Не учи учёного. Учение не прибавит ничего к тому, что я имею и умею. Да с какой стати мне учиться? Для того, что я задумал, хватит того, что я умею.
- Ты же сам только что сказал, что «не хватат».
- Подчитаем,  Петух подскажет.
- Так что ты там такое задумал?
- Я сделаю чёрного ангела, как в песне. Он пытается приподняться с брони, то есть с плиты, опираясь на неё одной рукой. Ангел похож лицом на Юрия Васильевича, только волосы длиннее, на нём накидка, под которой видна гимнастёрка с наградами, а на голове шлем танкиста.
Иван хмыкнул:
- Какой же это ангел в шлеме? Что-то чудишь ты, брат. Как узнать, что это Ангел?
- А вот: у него за спиной  крылья, только видно одно правое, а левое там, внутри, оно-то и не даёт ему возможности взлететь. А в правой руке зажат крест, - Иван молчал долго. Гришка заволновался: - Ты чего молчишь? Уснул что ли?
- Нет, я думаю. Представил себе, как всё это будет выглядеть. Грандиозно и мистично. Боюсь, Гриша, не потянешь ты…
- Я не потяну? Сварю каркас из пятимиллиметрового прутка, и густым раствором с ПВА обволоку, форму придам. Я уже всё продумал. Сварочный аппарат выпрошу у Лапшина…
- Эта работа не на три дня.
- А куда торопиться?
- А расходы? Каркас, цемент, песок… Нет, брат, надо выходить на работу, а ты хочешь и по девкам шляться и памятник творить, творила.
- Одно другому не помеха. Наоборот, девки зажигают.
- Смотри, не спались.
- Дай оторваться!
- Вот они соберутся и оторвут тебе твою зажигалку.
Гришка заржал, заквохтал в подушку. Иван тоже засмеялся тихо.
В госпитале Ивану и Гришке предписали комплекс упражнений  для разработки раненых  суставов.  Иван   в   первую   очередь    и    занялся   лечебной    гимнастикой    и 
ревностно  следил,  за братом, чтобы тот не филонил.
- Смотри, останешься колченогим, как стопа твоя без разминки окостенеет, и будешь до конца дней своих ковылять с клюкой. Так  чтобы  с  утра  до  завтрака – вперед  и  ещё  пару раз  в день, понял? А не по девкам. Но Гришка успевал везде; днём возился в сарае-мастерской, воплощал свой замысел, а после ужина – гитару на плечо  и вперёд с песнями, заявлялся поздно, а когда и не ночевал дома вовсе. Маруся только руками всплёскивала да молилась за раба Божия Григория.
Лашков как-то навестил братьев и пригласил их зайти в контору насчёт работы.
- Владимир  Иваныч,  ну,  ты  нас  не  погоняй. Ноги окрепнут и мы с вами! Погоди маленько, - убеждал его Иван.
- А что ноги, серьёзно?
- Конечно, ими же на педали тракторные нажимать. Вот окрепнут – тогда и оформляй нас, куда хочешь.

                334
- Я хочу, ребята, соблазнить вас на бригадный подряд.
- Да мы девки что ли, чтобы нас соблазнять? – тут же вставил Гришка.
- А что это за форма труда, вы знаете? - задал он вопрос Бродовым.
- До армии кое-что слышали. В Афгане не до него, не до подряда было.
- В нас там стреляли, во всех подряд, - сострил Гришка.
- Ну, я вам вкратце. – И Лашков им доходчиво и просто изложил принцип бригадного подряда.
- Обычно как мы работаем: ты пахал в одном месте, а ты в другом сеял, а убирать будете уже  с третьего поля.   И никто ни за что не отвечает. А тут вы будете работать без обезналички, землю за вами закрепим, как за хозяевами, сеять будешь в ту землю, которую сам вспашешь и подготовишь к посеву. И севооборот за вами закрепим, чтобы  земля была под контролем, чтобы ей перепадало всё, что положено. И будете вы на ней и пахать, и сеять, и жать, а по осени подсчитаем расходы и доходы,  и прибыль вашу определим, и ваш доход подсчитаем.
- А жить на что будем до конца жатвы, до сдачи урожая? – поинтересовался Григорий.
- Рассчитаем зарплату по средней, будете получать авансы: ежемесячно по минимуму.
- А вдруг засуха? А дождями зальёт? Что с поля возьмём, шиш с маслом? Какая тут прибыль!
- И это предусмотрено. Всё остаётся по минимуму, с него с голоду не умрёшь. Плюс получите страховку от стихийного бедствия, которая пойдёт на закупку семян,  ремонт  техники,  удобрения  и  так далее.  Ваша  задача –  хозяйствовать  с умом, точный расчёт удобрений,  приобретение семян, их обработка и многое другое. Всё будете считать сами, все работы – точно по технологическим картам, вспомогательные операции – транспортировка то есть, подвоз того, что надо, и прочее – на ваше усмотрение: или сами, или наёмные работники, но все затраты потом вычтут из доходов, вам меньше прибыли. Думайте, заходите, я вас познакомлю со специальной литературой по бригадному  подряду.
- Зайдём, обязательно зайдём, - сказал молчавший всё время Иван. – Спасибо, Владимир Иванович, за доверие. Стало быть, если мы согласимся, то станем как бы фермерами?
- Почти, только без права собственности на землю; вы её ни заложить, ни продать не сможете. Такого права бригадный подряд не даёт. Но ответственность и качество работы, рост урожая – повышает заметно.
- Но ведь осень.  Ни вспахать, ни посеять не успеем.
- Не беда. Готовь сани летом, а телегу зимой. Выделим землю, оформим договор, а там – навоз вывози на своё поля, технику готовь, закупай, что надо, расчёты всякие веди, в
общем, дел будет много.
За ужином да за очередной ночной беседой Иван, как мог, втолковывал брату, что к чему что по чём. Маруся их поддержала. И через месяц Бродовы вышли на работу.

Глава 14.
- Вань, - приставал Гришка, - мы, значит, сами должны рассчитывать все работы и расходы?
- Не обязательно. Можем нанять плановика или бухгалтера. Только тогда придётся ему платить из  нашей общей кассы и прибылью делиться.  Чем больше мы будем делать сами, тем выше будет наш доход. И чем быстрее станем управляться на поле, тем нам выгоднее. А что не  успеем, помощников придётся нанимать, понятно?
- Понятно. Будем вкалывать до темна, подыхать на работе.
- А  вот  это  зря  так  считать.  Тут  нужна  золотая  середина.  И лениться нельзя, и

                335
скупиться не подобает. А потом, у нас площади посевные определены? Определены. Больше не распашем и не засеем; а то засадим столько, что вдвоём убрать не управимся. Должны сами, брат. Таков он, бригадный подряд. О, как складно.

                *       *       *
Гришка в свободное время продолжал скульптурничать в сарае. Раздобыл сварочный аппарат и с его помощью мастерил  проволочный каркас. Никого в сарай не пускал; уходя, вешал на двери  амбарный замок.
Как-то вечером за чаем сказал:
- Холода идут. Можно мне работу перенести в пристройку?
- А гостей на Новый год не ждёшь? – поинтересовалась Маруся.
- У меня гостей – одна Танька Лозовая, у неё есть где ночевать.
-  А Дуньку Саврасову с Передней улицы куда приведёшь? Туда же, к своим железкам?
- Это не железки, а памятник  Голубеву. А начёт Дуньки бабы в магазине треплют, больше ничего.
- А как родит она тебе? Вот и будет тебе памятник. Голубев вон, царство ему небесное, как с войны пришёл, по вдовьим избам кочевал-ночевал, угомону не было. И что? Пашку ему  Катерина Лопаткина принесла,  дак он только через двадцать лет остепенился.
- Правда, брат, - проворчал молчавший до  того Иван, - ты бы завязывал с гулянками. Стыдно, когда  про нас, Бродовых говорят всякое.
- Я два года воевал, под пули шёл, дайте мне мою волю отпраздновать!
- Ох, знакомая песня, - вздохнула Маруся.
- А я, стало быть, под пулями не был? За твоей спиной отсиживался? – вспылил Иван.
- А кто тебе не велит? Гитару на плечо - и вперёд! А то сидишь как дед, рано состарился, Ванёк!
- Моя воля – моя работа, да еще лист бумаги, он меня на столе ждёт. А у тебя тоже есть чем помимо работы заняться.
- Да? А как же это…
- Что?
Ну, это самое, трали-вали…
- Твои трали-вали – грех великий, разврат. Добром не кончишь.
- Да ладно тебе, святоша. Мне Надька жаловалась, что ты её избегаешь под разными предлогами.
- У меня предлог один – надо закончить стихи для Чистякова.
Гришка засмеялся:
- У тебя на уме стихи, а у Надьки – грехи, и никак у вас не складывается.
- Ну, хватит вам! – мать хлопнула ладонью по столу. – Тащи свою арматуру в пристройку, делай, что задумал. И кончай девок портить, перед Лозовыми стыдно. Думаешь, с войны пришёл – так тебе всё позволяется? Многие после Отечественной  также считали, Юркеш, например, да ничего хорошего  это им не принесло. Бабы и водка до могилы приводят раньше срока.
- Ма-ару-с-я-я-я! - Расплылся в разоружающей улыбке Гришка. – Разве мы пьём? Мы только пивка для рывка и то очень редко.
Маруся сняла с плеча полотенце и шлёпнула Гришку по кудрявой башке.
- Ай, ай, тётенька! Не убивайте! – притворно завопил он и поднял руки, - сдаюсь, сдаюсь!



                336
Глава 15.
Иван действительно слегка отстранил от себя Надежду. Она зачастила к Бродовым,  чуть ли не каждый вечер являлась, меняя наряды. Гришкой она вроде бы не интересовалась; заглянет к нему в сарай если на двери нет замка, а он махнёт рукой: отвали, мол, не суйся,  и она взбежит по ступеньками и предстанет перед Иваном в очередном наряде:
- Здравствуй, Ваня. Ну, как я тебе?
Иван перевернёт исписанный лист бумаги, глянет на гостью, скажет восхищённо:
- Ништяк!
Надежда присядет на кровать - нога на ногу и начнёт соблазнительно шуршать капроном, меняя коленки, так что вскидывалось платье, обнажая зовущие линии бёдер. Она о  чём-то спрашивает Ивана, он отвечает невпопад, отводя взгляд от её коленей, говорящих куда больше, чем их хозяйка. Сердце его начинало стучать чаще, хотелось как во французском фильме «Милый друг» отшвырнуть перо и кинуться в эти колени…
Но неоконченное стихотворение, в котором кипела  страсть гремящего боя, где жизнь боролась со смертью, оказывалось сильнее манящей плоти, и тогда Иван смущался, говорил гостье:
- Извини, мне сейчас не до общения. Я должен закончить начатое, - и он клал руку на лист бумаги. – Прости меня, давай встретимся попозже.
Надежда вспыхивала, вскакивала и, оправляя на ходу платье, выбегала из дома. Иван только и слышал, как хлопала о стену распахнутая дверь и по ступеням трещала дробь каблучков.
В очередной раз после такой стычки с Надеждой Иван  встал и вышел на крыльцо. У сарая скалил зубы Гришка:
- Догоняй, праведник, свою кралю.  А то кто-нибудь другой догонит. На хрен ей нужны твои стихи, ей нужно твоё писательское орудиё, ха-ха! И он запел известную частушку: «Полюбила тракториста, в тот же день ему дала…»
- Не суйся, брат, куда не просят, - пошёл было в дом, обернулся, - разберёмся без сопливых.
- Обижаешь, брат.
- Тебя обидишь. Лепи своё и не встревай.
- Слушаюсь, товарищ старшина! – Гришка взял под козырёк и нырнул в сарай.
Иван вернулся в дом, сел за стол, перевернул листок, опёрся лбом на  левую ладонь, стал читать написанное, взялся за авторучку, вздохнул глубоко, сказал тихо: «Помоги, Господи!» и продолжил работу. Слова рождались внезапно, одно за другим, словно кто их диктовал ему; писалось легко и быстро:
                Такое вот кино
Пройти сквозь смерть не каждому дано.
Пусть кто-то с ней увидится в кино,
Где взрывы на экранном полотне
Осколков в зал не выбросят. А  мне
Пришлось ползти сквозь взрывы по пескам
К скале, где я укрытия искал.
И я не наблюдал со стороны
Работу и последствия войны.
Познал её я телом и умом,
Душа моя не умерла притом.
Она осталась прежнею, душа,
Дурного ничего не соверша…
Иван сначала вместо двух последних строчек написал так:


                337
Она осталась нежною, душа,
Пред Господом греха не соверша.
Но потом подумал, что такое не пропустит цензура, зачеркнул эти две сточки и написал так, как сейчас вы прочитали. И, наконец, он продолжил и завершил последнее стихотворение для «Афганской тетради»:
Бой на войне слывёт не чем иным –
К  Победе шагом вовсе не дурным.
Мне было много тех шагов дано.
Такое, значит, выпало кино.
Иван завершил «Афганскую тетрадь», позвонил Чистякову и доложил ему, что готов представить двадцать одно новое стихотворение.
- О, очко, брат, значит выиграем, - весело прозвучал в трубке голос Чистякова. -  Только тебе никуда ехать не надо. Мы у вас в совхозе открываем  очередную выставку политического аграрного плаката. Привезём её в пятницу, утром, а после обеда, если вы устроите мне где переночевать,  соберёмся у вас и организуем  публичную читку твоей рукописи. Ты почитаешь, мы послушаем. Хорошо бы, конечно,  в клубе собрать актив и заручиться общественным мнением, приложить, так сказать, к рукописи коллективную рецензию от народа. Это было бы здорово. Но, понимаешь,  такое обсуждение надо организовывать, это отнимет время, а у нас его и так мало. Ты вот что, пригласи, хотя нет,  я сам приглашу Лашкова и Петрушкина, Лозового и ещё нескольких специалистов. И соберёмся мы не у вас, а в кабинете Владимира Ивановича. Из школы словесников позовём, завбиблиотекой  клубной. Ты не против?
- Да нет.
- Не сдрейфишь?
- Не с душманами воевать.
-Это так, но это разное. Ну, в общем, ладно, до встречи. Да, а как с ночевой для меня?
- В пристройке натопим – Ташкент будет.
Иван доложил о читке домашним, пригласил мать и Гришку. Маруся спросила, нельзя ли взять с собой Екатерину с Пашкой и Аграфену.
- А почему бы и нет? _ согласился Иван.
- Надьку позовёшь? – улыбнулся Гришка, взглянув в упор на Ивана.
- Обязательно придёт, если не будет занята. Завтра после работы заедем к Лозовым, а ты гитару на пятницу готовь,  помогать будешь.
Братья разъезжали по хозяйству и деревне на старом мотоцикле с коляской, который они всё же не купили, как мечтал Гришка, а собрали из подобранных на свалке нескольких мотоциклов. На нём они и подкатили  вечером  к коттеджу главного агронома. Надежда оказалась дома, ужинала с отцом и матерью. Выяснилось, что в пятницу из Тимирязевки приедет и Татьяна, как раз к началу намеченного мероприятия; ну, может, чуток задержится, не беда. И у Надежды вечер свободный.
Братья отказались отужинать с Лозовыми: Ивану надо готовиться, времени мало, да и Маруся ждёт, не предупреждена, к тому же Аграфена пирогов напекла.
- Надюш, поехали с нами на пироги, - предложил Иван. – А всех приглашаю в пятницу к нам на посиделки после встречи у Лашкова.
В пятницу Иван попросил Гришку поработать с утра одному на вывозе навоза на  поле под картошку (под пшеницу планировали весной внести минералку).
- Ты до обеда только, а потом к Лашкову, ладно, брат? А я еще почитаю вслух дома. Что-то меня мандраж разбирает, как в Афгане перед стычкой с духами. Вот, блин, не думал…
- Не стучи контактами, братишка, всё будет путём.
- Я в воскресенье отработаю свою долю.

                338
- Мою – твою… Давай не будем делиться, всё работаем вместе, и бабки поровну. Вот и вся бухгалтерия. Что её усложнять?
- Да, пожалуй, так проще и легче, что нам считаться и делиться.
Леонид Иванович Петрушкин  проявил инициативу: вывесил в конторе и клубе объявление о встрече с поэтом-афганцем Иваном Бродовым и презентации рукописи его сборника стихотворений «Афганская тетрадь». Так что кабинет директора оказался тесен, встречу перенесли в конференц-зал, где была размещена уже выставка плакатов по пропаганде аграрной политики партии.
Народу явилось множество, и Чистяков пожалел, что  не остановил свой выбор на клубе, где верхнюю одежду можно было сдать в гардероб. Было тесновато и душно,  кто разделся – держал пальто или куртку  на  коленях.  Пришло  много  молодёжи,  особенно  девушек,  им  удалось  сложить  свои  одёжки  на стульях и столах в кабинете Лашкова, и они сидели нарядные и возбуждённые, как в театре или на эстрадном концерте.
Петрушкин, как истинный парторг, обеспечил мероприятие прессой: приехали и газетчики, и работники местного радио и даже телевизионщики.
Лашков открыл встречу просто и кратко и передал слово для представления автора стихов  члену Союза Писателей СССР Георгию Чистякову.
- Вы прекрасно знаете вашего земляка Ивана Бродова, отличного механизатора и воина-афганца, который вместе со своим братом Григорием Бродовым героически выполнил свой интернациональный долг в Афганистане. Но вам неизвестна другая сторона жизни Ивана Бродова, творческая её сторона. Он ведёт поэтический дневник своей жизни и главные её события описывает стихами. Ещё школьником, учеником профтехучилища, он начал писать стихи. И я был свидетелем его первых неопытных шагов. Но постепенно он овладел мастерством стихосложения, научился повелевать словом, подчинять его своим замыслам и чувствам, подчинять своей власти. Это случилось лишь потому, что в нём открылся талант поэта,  он много работал над белым листом бумаги, развивая и укрепляя свой талант. Этому способствовало и участие в боевых действиях в Афганистане, за которые он имеет высокие награды. И как нефть из глубины недр земных, из глубины его души  явились на свет стихи,  составившие его сборник « Афганская тетрадь». Сейчас он представит её вам:  какие-то стихи споёт сам, какие-то вместе с братом Григорием, что-то прочтёт. А мы потом обсудим их с вами, и если вы согласитесь,  мы обратимся к издателю с нашей коллективной рецензией, которую сможет подписать каждый из вас, если пожелает. Это поможет  Ивану и при вступлении в Союз писателей, я первый дам ему рекомендацию, а ваш отзыв составит рекомендацию номер два. И, конечно, мы ответим на все ваши вопросы. Согласны?
- Да! - Хором ответил зал.
- Тогда начнём. Действуй, Ваня, без стеснений!
Иван начал читать.  Какие-то стихи он пел под гитару,  вместе с Гришкой исполнили «Афганский огонь». Зал слушал, затаив дыхание. И снова на глазах у ветеранов блестели слёзы и матери прикладывали платки к глазам.
Под конец он прочитал «Такое вот кино» и в заключении спел энергично и яростно песню «Давай, браток!»
Давай, браток,
Плесни чуток –
Протрём обзоры и прицелы.
За  нас – глоток,
За жизнь – глоток,
Вернуться чтобы в отчие пределы!

Давай, браток,
Ещё рывок,

                339
Но чтобы не порвало траки.
Давай, браток,
за жизнь – глоток
и за любовь – всё остальное - накипь!

Давай, браток,
Ещё виток
По жизненной крутой спирали!
Ещё бросок!
Ещё чуток! –
Ты слышишь, брат, мы бой не проиграли!
За этой песней на сцену обрушился шквал оваций. Чистяков едва успокоил зал.
– Прежде, чем приступим к обсуждению услышанного от автора, я  хочу обратить ваше внимание на выставку плаката, размещённую в зале. В следующую пятницу я приглашаю вас на её обсуждение, и я очень надеюсь, что она соберет такую же большую аудиторию. Заодно представляю и ваших гостей – старшего редактора аграрной редакции Кима Фёдоровича Панфёрова. Я счастлив, что мне довелось трудиться рядом с ним,  сыном известного советского писателя Фёдора Панфёрова. - Ким встал  во весь свой могучий рост и кто-то ахнул в зале – это была старенькая клубная библиотекарша. – И ещё один гость – известный художник, не только плакатист, член Союза художников СССР Виктор Фёдорович Арсеенков! – Виктор поднялся и поклонился залу. – Ну, теперь приступим. Кто насмелится выступить первым?
- Ваня! – Встал ровесник Бродовых, их одноклассник по устьинской школе Толян Козлов. – Вот вступишь ты в Союз, как его,  писателей, и с трактора – долой?
- Мне  уже  приходилось  отвечать  на  такой  вопрос.  Землю  я  никогда  не брошу, потому что мой корень крестьянский, хлеборобский,  и  судьба моя – хлеборобская. – И он спел им песню «Крупинками пота роса на земле…», заработав очередные аплодисменты.
- А механизатор ты отменный, - не унимался одноклассник, - а как станешь средненьким поэтом, так себе, что тогда?
- Тогда я брошу писать и никогда не возьму перо в руки.
- Но «Афганская тетрадь» Ивана Бродова, скажу я вам, - встал Чистяков, - это заявка не так себе; по моему мнению, в поэзию приходит оригинальный поэт со своим словом, взглядом на сельскую жизнь, крестьянский труд, со своим образным строем, своеобычным мышлением и чувствами. Вы все вопросы задаёте, а скажите, как вам стихи и песни?
- А чё? Забирают. Можно слушать. – И зал наградил аплодисментами обоих – и автора, и ценителя.
Потянула руку и встала немолодая женщина.
- Стихи Бродова не только забирают, но и сердце царапают, душу трогают. Скажи, Ванечка, неужто всё, что описано в стихах, ты пережил вместе с братом?
- Если бы я не пережил, я не смог бы написать о пережитом. Но я пережил не только сам,  но и переживал за брата,  за товарищей, слушал и переживал их рассказы. Вымысла в стихах нет никакого. Мне не надо было ничего выдумывать, я пишу только о том, что видел собственными глазами и слышал собственными ушами, что пережил своим сердцем.
Учительница литературы  возразила:
- А как же тогда быть с пушкинским «над вымыслом слезами обольюсь»? Разве может быть поэт без фантазии?
Иван молчал, и зал замер, почуяв интригу, поняв, что молодой поэт поставлен вопросом в трудное положение. Ища поддержки, он повернул голову в сторону Чистякова,  тот  ободряюще  улыбнулся ему, но не предпринял ничего для помощи; потом

                340
Иван перехватил добрую генеральскую улыбку Кима Панфёрова: «Давай, солдат, вперёд!» и улыбнулся в ответ, кашлянул и  медленно произнёс:
- Я думаю, что побывавшему на войне не нужно ничего выдумывать. Я писал о личном, честно, без вранья и приукрашивания. Вымысел необходим, когда поэт описывает то, что далеко от него по времени и расстоянию. Вот Лермонтов без вымысла не смог бы написать своё «Бородино», которым мы с вами восхищаемся до сих пор. Я задумал роман о Великой Отечественной войне, где героями будут наши земляки Степан Бродов и Юрий Голубев, там от меня потребуется вымысел, но основанный на изучении исторической литературы, мемориальной, рассказов ветеранов войны. Но это работ тяжёлая и долгая. Честно, у меня набегали слёзы на глаза, когда я писал свои стихи, и я видел слёзы многих из вас, когда читал их вам. Спасибо вам за них.
- Эти слёзы – лучшая оценка стихов молодого поэта, - добавил Чистяков под аплодисменты зала.
Чистяков боялся, что слушатели постесняются говорить публично, прилюдно, для таких обсуждений выступающих готовят заранее, но народ разогрелся, разошёлся, и встреча, на взгляд Лашкова, слишком затянулась, и он попросил завершать её, тем более что надо ещё обсудить резолюцию и проголосовать за неё.
Чистяков заранее приготовил «болванку» рецензии, в неё были внесены поправки, и по залу пустили чистые листы для сбора подписей. Под текстом, открывая список, поставили свои подписи члены президиума, указав должности. А потом приглашённые отправились к Бродовым отведать Аграфениных пирогов и  выпить водочки, где обсуждение и пение песен и Бродова, и Чистякова, и Голубева продолжилось за полночь, благо завтра была суббота.

Глава 16.
В эту ночь Иван долго не мог уснуть, перевозбуждённый, переполненный впечатлениями от встречи с людьми, слушателями своего первого публичного выступления в качестве поэта. Он невпопад отвечал на Гришкины вопросы и приколы и был рад, что тот, поняв, что Иван не в себе, отрешён от реальности, буркнул: «Смотри, не рехнись от счастья!» и вскоре засопел безмятежно. Иван остался один на один с воспоминаниями о презентации «Афганской тетради» и снова видел зал, и слышал обращённые к нему вопросы, и снова отвечал на них уже более точными словами, досадуя на свои промахи:  «Эх, надо было вот так ответить, а не эдак!», заново осмысливал сказанное Чистяковым по поводу этого события его одобрение: «Это, старик, большая удача, поверь мне. Всё замечательно! Но это только начало. Дальше должно быть ещё лучше!»
Вспомнилось ему и то, как он, начав читать стихи, отыскал глазами в зале сидящих рядом Надежду и Татьяну (успела-таки к началу, молодец). Надюха разоделась (нафуфырилась, как говорится), словно собралась на танцы или в ресторан – по моде, бытующий  в  сфере  работников  торговли  и  общепита.  Она  держала  дорогую  шубу на
коленях, руки её вели себя беспокойно: она часто поправляла на себе бусы, хваталась  за золотой кулон, причёску, за кольца и перстни на пальцах. Крутила перстень на правой руке, а когда Татьяна стукала её кулаком по шубе, замирала ненадолго, устремляя взгляд на сцену, но лицо её выражало недовольство и скуку. И ожила она, и «сделала лицо», лишь когда  на неё навёл камеру оператор.
Татьяна рядом с ней выглядела серой мышкой: в простеньком  демисезонном пальто, не снятом, но расстёгнутом, и видневшимся за ним скромном бежевом свитере и красном шарфе. Лицо её было внимательно и вдохновенно, и когда Иван встретился с ней взглядом, она это заметила и улыбнулась ему.
Но молодой поэт, неискушенный в отношениях с женщинами и не увлекающийся этой  стороной  жизни, привыкший к деревенским стандартам моды, одежды и красоты, не

                341
заметил особой разницы между сёстрами, его сверстницами, так как был далёк ото всего этого, в отличие от брата Гришки, который не по годам был и знаток, и ходок.
Иван в непривычной и необычной для него ситуации всё никак не мог успокоиться, ворочался в постели, вздыхал и никак не засыпал. Скрипнула дверь в Марусиной спальне, вспыхнул свет в зале. «Матери пора на дойку,  у неё сегодня рабочий день», - подумалось Ивану, и он поднялся с постели и вышел из комнаты.
Маруся ставила чайник на кухне.
- Не спится, поэт? – увидев сына, спросила она. – Али не ложился ещё?
- Да  так… попить захотелось.
- Вон в банке компот остался от вчерашнего.
Иван налил и жадно выпил полную кружку домашнего яблочного компота, цокнул языком от удовольствия.
- А-а-а! Не могла что ли договориться о подмене ради такого случая? – спросил он мать.
Да ну! – Махнула Маруся рукой. - Отпросишься, а потом разговоров не оберёшься.
Пока она завтракала остатками вчерашнего пиршества,  Иван присел рядышком и тоже закусил пирожком с чаем.
- Спасибо тебе, сынок.
- За что, мам?
- За всё. Что живой с войны пришёл. Что стихи сочиняешь… - Она помолчала. – За вчерашнее. Мы с Груней слушали тебя да всё слёзы промокали. Радовались за тебя. И переживали.
- А переживать-то зачем?
- Ну, как же? Вон, ты какую тяжкую судьбину себе выбрал. Юркеш  Голубев тоже сочинял, но он-то начал, считай, в конце жизни, а ты смолоду себя направляешь на эту жизненную дорогу.
- А почему ты знаешь, что она тяжёлая?
- Ну, как же, какого поэта книжку ни открой, почитай да поохай. Ох, многие уходят молодыми. Кого убивают, которые сами себя…
- Да ты что, Марусечка! Это же когда было! А потом ты сама знаешь: я непьющий. Ой, мать, что-то меня с пирогов да чая разморило. Пойду может, часок-другой отдохну. Привет бурёнкам…

                *       *       *
Ушли  сыны в армию – сердце материнское изболелось; вернулись домой – меньше болеть не стало. А сыны-то уже взрослые не по годам, мужики работящие. Настаивают, что пора ей на заслуженный покой.
- Марусь, думаешь, не видим, как ты тайком от нас свой корвалол капаешь? – пристал к ней как-то Гришка. – Хватит тебе надрываться на комплексе, и так переработала, шестьдесят скоро, а ты всё вкалываешь. Думаешь, героя дадут?
- Эк, куда хватил. Да ты знаешь, что из наших бурёнок да при нынешней нехватке кормов на героя не выдоишь. Надо коровушек попородистей завести, да кормов поболе, долю зерна в рационе поднять – тогда можно и попробовать.
- Ну да, годам к восьмидесяти звезду тебе на кофту привесят.
- На кой она мне? – спокойно ответила Маруся. – У меня две звезды есть – Гриша да Ваня. И других мне не надо.
- Да, Мария Николаевна, - добавил веско Иван. – Вот тебе наше решение: тебя на заслуженный отдых и в санаторий.
- Вы меня не гнобите. Я ещё в силе, со своей работой управляюсь не хуже молодых.
- Ну,  да,  с  помощью  валидола.  Эх,  Маруся,   упрямая  ты  у  нас.  Давай  мы тебе

                342
корову купим, коровник тёплый построим, и дои свою бурёнку, и сиди дома, ежели боишься квалификацию потерять. – Затараторил Гришка.
- Так и поступлю, когда вы мне внуков подарите. Будем их растить на домашнем молочке.
- На козьем! Новую Симку заведём! – Заулыбался Гришка.
- Согласна. Но только когда будут внуки. А пока я на пенсию не собираюсь. И не гоните, не приставайте. Я здорова, и нечего за мной подглядывать.

                *       *       *
Накаркала, как говорится, Маруся про здоровье, прихватило её во время дойки: флягу с молоком подняла и упала.
Вызвали и скорую, и совхозную фельдшерицу. А что она может? Что у неё под руками? Смерила давление – вроде нормальное, ну чуть повыше. Ввела камфару, да внутримышечно - анальгин. Перенесли Марусю в комнату отдыха на диван, дали под язык нитроглицерин. В голове у Маруси от него зашумело, она очнулась, обвела взглядом окруживших ей товарок, попыталась встать.
- Куда? Лежи, голубушка! – Фельдшерица придержала ей за плечи. - Скорая приедет, будем решать.
- Я домой хочу.
- Потерпи. Где болит?
- Нету боли. Печёт немного вот здесь, - она дотронулась ладонью до левой стороны груди.
- Лежи тогда, не шевелись! И не напрягайся, расслабься. На-ка вот корвалолу испей, – она подала Марусе мензурку, - я тебе побольше накапала, пульс у тебя частит…
Скорая прибыла через сорок минут. Марусе  слегка полегчало. На счастье, бригада была оснащена кардиографом. Сняли кардиограмму, врач прочитал, сказал: инфаркт.
- Надо в больницу, Мария Николаевна, у вас инфаркт, не пугайтесь, не сложный, надо полечиться в стационаре. – И к своим: - Давайте носилки. Мужчины у вас есть? – спросил он доярок. Мужики нашлись, Бродову увезли.
Об этом стало известно Лашкову. Он поручил главному механику найти Ивана и сообщить ему о случившемся.
Первое же, что ощутил Иван от известия о болезни Маруси – страх и пустоту в душе, словно у него исчезло жизненное пространство, и он оказался в небытие без опор, дороги и путевых ориентиров. Это был страх одиночества, возникающий при потере родного человека. «Но ведь Маруся жива, что же это я, - кольнула мысль, - не дай, Господи, потерять маму! Только бы жила, только бы дышала! Да что ж это я хороню её раньше срока  и чего испугался?» Всё это он  уже обсуждал, заводя мотоцикл; прыгнул в седло и рванул по шоссе в больницу, бросая короткие взгляды на пустую коляску, в которой должен был бы сидеть Гришка, но тот опять куда-то слинял, и у Ивана не было времени  его  разыскивать. – «Эк я сразу себя жалеть начал, испугался, что потеря Маруси
не только принесёт мне горе, но и осложнит жизнь. Так, наверное, случается с каждым, прощающимся с ближним. Пожалел себя, любимого. Да и не один ты, у тебя Гришка есть, хоть и шалопай, но брат всё-таки. Ты не о себе думай, а о матери. Ей сейчас тяжелее твоего. И непросто тяжелее, но и больнее. Это же инфаркт – считай, ранение в сердце. Она на краю жизни, а ты в самом её разбеге. О, Господи! Помоги рабе твоей Марии исцелиться!» - И он вдруг,  перекрывая треск мотоцикла, закричал:
- Держись, Маруся-я-я-я! Не бросай нас!
К матери Ивана не пустили, сказали, что она пока в реанимационном отделении, состояние её средней тяжести, стабильное, инфаркт, к счастью, не обширный, излечение,  надеемся, продлиться недолго. Но после больницы будем рекомендовать санаторий и постараемся дать ей туда направление. Всё это и другое Ивану рассказал лечащий врач Маруси, уже знакомый Бродовым Валентин Семёнович.
                343
Обрадованный Иван покатил в Устьи, распевая на ходу любимую Марусину «Калину».
Надежда Лозовая немедля взяла шефство над братьями. Гришка лыбился,  а Иван пытался было возразить, мол, и сами управимся, но под напором Надькиной атаки сдался: «Делай, что хочешь». Она появлялась у братьев каждый свободный день, а работала Надежда по схеме: «два плюс два»; она готовила еду и кормила парней,  прибиралась в доме, занималась стиркой. Накроет стол, кликнет братьев: «Эй, вы, сиротинушки, жрать идите!» И составляет им компанию за столом, так что обедали они и ужинали весело.
По выходным дням к ним присоединялась Татьяна.
- А чё? – Пошутил как-то Гришка. – Так вот и будем жить вчетвером, если, конечно, ваше образованные родители позволят вам выйти замуж за простых мужиков.
Татьяна смутилась, но промолчала и сидела с застывшей улыбкой. А Надежда хохотнула:
-  Мы не маленькие. Нам родителев наказ не указ: кого полюбим, за того и замуж пойдём.
Гришка вскочил со стула,  исчез в спальне и явился к столу с гитарой. Иван только теперь как бы ответил на реплику Надежды:
- Но к родительским советам не грех прислушиваться.
Гришка взял аккорд, запел:
Я сегодня не в ударе,
Мне бы водочки глоток.
Я простой крестьянский парень,
Но с игрушкой между ног.
Татьяна покраснела, Надежда прыснула, Иван постучал пальцем по виску. А Гришка хохотнул и продолжил:
Говорила мать-старушка:
«Перестань озорничать!
Доведёт тебя игрушка
До  беды и до врача!
- Когда только ты  успеваешь муру такую сочинять? Где слова находишь?
- Когда леплю в пристройке, тогда и слова сами собой образуются.
- Лучше бы ты дельное сочинял.
- Дельное – это тебе по душе, а я леплю, и это по душе мне, брат.
- Гриша, дай гитару Ивану, - попросила Татьяна. – Ребята, спойте «Калину».
После «Калины» завели разговор о Марусе. Надежда призналась, что вчера навестила её в больнице, кое-чего привезла ей, успокоила, пообещала позаботиться о сыновьях, о доме.
- Я Марию Николаевну так и заверила: лечитесь, поправляйтесь, и ни о чём не беспокойтесь. Мы с сестрой и дом ваш, и ребят образим. – Надежда привалилась к Ивану
плечом. – Правильно, Ванечка?
- Чего уж нас ображивать, не сироты малые. – Проворчал Иван и пропел под гитару:
Ох, калина ты, калина,
Дай мне былочку всего.
Посажу её для милой
Возле дома своего!
- Буду строить себе дом, - заявил он без паузы. Построю и калину для тебя посажу,  Надя.
- Ты что ли замуж меня зовёшь? – Удивилась Лозовая.
- Так точно – по-армейски ответил Иван.
- Надо подумать, - откликнулась Надежда.

                344
- Что тут думать? Рано ты жениться собрался, браток. Молод ещё, погулял бы, - высказался Гришка.
- По нашим деревенским меркам – самый раз, как наши деды и бабки, так и мы. А мне ещё учиться придётся заочно. Не до гульбы. Мне тыл нужен надёжный. – Пояснил Иван.
- А дом-то зачем строить? Здесь что ли места мало?
- Здесь ты будешь жить под Марусиным оком, так мы с ней решили ещё до её болезни; сюда и молодую хозяйку приведёшь.
Гришка расплылся в улыбке.
- Рано радуешься. Я рядом построюсь, за тобой приглядывать буду, пока ты не женишься. -  Завершил Иван.
- Чё  за мной приглядывать? Я…
- Хоть ты и старше меня на двадцать минут, но уж как Маруся просила меня с детства приглядывать за тобой, так и буду, пока не передам тебя в руки молодой хозяйки.
- Я не эстафетная палочка, нечего меня передавать.
- Давай, палочка, прояви самостоятельность, разожги самовар,  чайку похлебаем с Марусиным вареньем.
Тут стук дверь, и явилась Аграфена узнать, как Маруся, и тазик пирогов принесла, как раз к чаю…

Глава 17.
Мария Бродова хоть в партии не состояла, но газеты «Правду», «Сельскую жизнь», «Советскую Россию» ( «Савраску») и районку – выписывала, как все коммунисты совхоза, без напоминаний.  В районной газете появилась статья о презентации рукописи молодого поэта, сельского механизатора Ивана Бродова, воина-интернационалиста. И под статьёй – небольшая подборка из трёх его стихотворений.
Ивану рано утром позвонил Петрушкин и спросил, читал ли он сегодня районную газету.
- Нет, не успел, тороплюсь в мастерские.
- Чудик ты, вот кто. Ты посмотри на последнюю страницу, глянь хоть одним глазом, немедля! – и положил трубку.
Иван чертыхнулся, пошёл к калитке, выгреб из ящика газеты, развернул районку и замер, словно его током шибануло. Что испытывает человек, когда видит впервые напечатанным в прессе своё произведение, знаете? Испытывали подобное? Если да, то, значит, вам объяснять не нужно. А тому, кто это не испытал, передать чувство, охватившее Ивана, невозможно. Слов точных не подобрать, таланту не хватает. Мороз по коже? Озноб? Шоколадный дождь? Что еще?  Тут и некоторый испуг, и восторг, и замешательство, вперемешку с радостью, в общем, сладкое ошеломление, ликование души. Если кто-то скажет: «Ну и что такого?» - не верьте ему, он будет неправ,  это  он  от
зависти, тайно кольнувшей его. Чувство, охватившее Ивана, переживают люди творческие  и то лишь один единственный раз – от первой публикации. Потом придёт большее - сборники, книги, гонорары, премии, награды, и т. д. – но это будет уже не то, а ТО – неповторимо, как первый поцелуй, как первая любовь. И хотя он уже видел свои стихи в «Московском литераторе», но в районке – афганские стихи, в этом все дело.
Он сел за стол, замер над газетой, впился глазами в текст и проглотил его мгновенно, не поняв ни слова,  торопясь  добраться  до стихов. Потом  прочитал  все  уже  медленно, впитывая каждое слово. Потом встрепенулся, словно очнувшись, и тут услыхал Гришкин голос:
- Брат, чего ты? Я тебя зову, зову, яичница стынет, а ты как онемел. Что с тобой? Кто тебе звонил?
- Петрушкин. Вот, смотри. – Иван протянул ему газету.

                345
Гришка взглянул, присвистнул. Потом:
- Ну и что?
- Да ничего. Неожиданно как-то…
- На весь район прославился, брат! – Иван в эйфории от случившегося не ощутил в словах брата нотки зависти. – С тебя причитается! Теперь тебя доймут все устьинские алкаши, всем должен будешь поставить бутылец!
- Что-то ты на эту тему стал частенько поговаривать. Интересуешься?
- А ты налей.
- Я тебе налью… воды колодезной за шиворот. – Гришка хохотнул в ответ. – Ладно, быстро рубаем и на работу.
Гришка поёжился.
- От работы, сам знаешь, кони дохнут. Какая сегодня работа? Сейчас в мастерских проведём митинг по этому поводу. – Он схватил газету. – А вечером – банкет с Аграфениными пирогами.
- Дай сюда газету. - Потребовал Иван.  – Я её Марусе отвезу вместе с пирогами и Аграфеной.
Гришка кинул в рот последний кусок яичницы, принялся за чай.
- Не, брат, ты от этого просто так не отделаешься. А газеты скупим все на почте, пригодятся, а то нечего будет дарить. Видишь, на фото Надька с Танькой – им подарим, да все к тебе потянутся с просьбой. – Он допил чай.- Ну, пошли, зайдём к Аграфене, а потом на почту и далее – везде! Вперёд!
Иван вяло, словно плохо соображая, двинулся за братом.
Всё почти так и получилось, как напророчил Гришка. У Надежды на работе кто-то из сотрудниц принёс из дому газету и все кинулись рассматривать фотографии зрителей на Ивановой презентации, где хорошо были видны сёстры Лозовые, и, конечно, представлен портрет автора с тетрадью в руках. Соответственно, подружки уже знали, что это – Надькин жених. Газета пошла по рукам, кто-то поздравил девушку: «Надька, какой он у тебя!», кто-то предложил: «А давайте пригласим его к нам на вечеринку, послушаем его?»  «Писателям и артистам, между прочим, за выступление полагается гонорар, - заметила одна немолодая дама, осведомленная в подобных делах. - Помните, у нас выступали из филармонии на восьмое марта?» «Найдём, чем заплатить. - Сказала директор ресторана. – Давайте работать, по местам».
- Я поговорю с братьями, они всегда вместе выступают, и мы день назначим. Гришка враз согласится, я знаю, а Ванька упрямый… Ой, я сейчас. – Она накинула шубу.
- Ты куда? – Закричала директор.
- В киоск, газет накуплю!
Вечером  Надежда заявилась к Бродовым с шампанским и тортом и пачкой районок. И Татьяна с ней – у неё зачётная сессия началась, выпала пара свободных дней. А дом Бродовых был уже полон народу, собравшегося по поводу такого события.
- Вань, подпиши мне на память. Вот прямо здесь, под статьёй. И Таньке тоже, и матери с отцом. – Одну газету Иван отнёс в Марусину комнату.
- Ванюша, ты бы и мне подарил газетку-то. Зря что ли я тесто месила, пироги пекла.
- И нас, Иван Степанович, с Петрушкиным не обдели, - сказал Лашков, сидевший рядом с парторгом и разливавший беленькую по стопочкам. – Эх, жаль, не вся компания собралась. Без хозяйки – дом сирота.
- Марусю, маму выписываем под Новый год, а на после праздников у неё путёвка в санаторий.  Мы с Гришей приглашаем всех встретить Новый год здесь, у нас, по старой доброй традиции. – И в это время затрещал телефон.  Надежда первая схватила трубку:
- Алё?! Здравствуйте, кто это?! Да, Георгий Иванович, добрый вечер. Это Надя Лозовая. А он здесь. Мы тут все, статью обсуждаем о том вечере, помните? С его стихами

                346
и фотографиями. В районной нашей газете. Сейчас позову. Вань, тебя Чистяков.
Иван взял трубку.
- Да. Здравствуйте, Георгий Иванович.
- Иван, подборку стихов из твоей «Афганской тетради», - кричал Чистяков, - напечатали в нашей писательской газете, в «Московском литераторе». Это большая поддержка для издания твоего сборника. Поздравляю! Я взял в редакции пачку номеров, привезу на Новый год, если Екатерина нас пустит в Голубевский дом.
- Конечно, пустит, не сомневайтесь, приезжайте. Спасибо огромное!
- А как там Мария Николаевна?
- В больнице.
- Что ты говоришь?! Что с ней?
- Инфаркт…
- Бог ты мой!
- Не сильный. Перед  Новым годом будет дома, встретит вас.
- Рукопись «Афганской тетради» я передал в издательство «Соплеменник». Ею заинтересовались. Будем надеяться, что всё сложится благополучно. Только тебе надо будет приехать к редактору. Я ему передал твой телефон, после праздников жди вызова! Поедешь на встречу – надень мундир и ордена. Хорошо? Ну, пока!
- Спасибо, Георгий Иванович! Спасибо огромное. Всего хорошего! Передайте привет Галине Михайловне и тёзке моему. Он в школу еще не пошел?
- Осенью. Всей  честной компании привет от нас. Будьте здоровы!
- Спасибо огромное, до встречи!
Иван вернулся к столу с сияющим лицом.
- Чё, брат, лыбишься, как будто выиграл по лотерейному билету. За что ты его благодарил?
- Подборку моих стихов напечатали в писательской газете, я название не разобрал, он очень быстро говорил. Обещал привезти на Новый год. А этой, - он поднял пачку газет над столом, -  на всех хватит.
- И брата не забудь, - подсказала Аграфена.
- Он своё получит, - ответил Иван, - и все за столом засмеялись.  Выпили, пирогами Аграфены закусили, похваливая их.
- Ваня, - спросил Лашков, - ты, говорят, строиться надумал?
- О, как, - удивился Иван, - поделился кое с кем, а уже все говорят.
- Что поделаешь, гэтак, деревня. Где собираешься хоромы ставить?
-  Я хотел с вами и с сельсоветом решить, рядом с нами пустошь, прогал в порядке, я бы его, этот прогал и ликвидировал бы.
- Умно и верно, поддержим, - вставил слово Петрушкин. – А средств; есть?   
- Маруся обещала помочь… Деревянный, из сруба буду ставить, такой же как наш, что мудрить, недорого и обойдётся.
- Зайди-ка ты завтра ко мне, обсудим. Мы тебе, как воину-интернационалисту, к тому же орденоносцу, можем дать льготный кредит,  есть правительственное постановление; от совхоза кредит, не от банка, с символическими процентами.
- А ставить, Ваня, лучше блочный коттедж, такой же, как у Лозовых, чтобы дом твой был современным, городского типа со всем удобствами, без печки-растопырки. – Добавил Петрушкин.
- Нет, я не хочу так. Пусть будет и печь, как в доме, в котором я родился и вырос. Чтобы и дети мои при ней росли, от её тепла крепли. Иначе не смогу.
- Ну, это дело хозяйское. - Опять согласился Петрушкин. – Партия, она ведь ведёт дело к сближению города и деревни…
- Сблизить зарплату и снабжение – этого для начала достаточно было бы. Тогда и ванна в доме появится, и очко морозить зимой на дворе не захочешь, - высказался Иван.

                347
Петрушкин посмотрел на него, словно впервые увидел, покачал головой, но разубеждать и спорить не стал, не потому, что аргументов не было, а потому, что где-то в глубине души тайно был согласен с Иваном...
А Иван ещё подлил:
- На селе жизнь такой надо сделать, чтобы народ из города к нам потянулся. Вот тогда партия и скажет: дело сделано. Сблизили на свою голову, народ из городов бежит, рабочих не хватает, трамваи водить некому, все землю пахать хотят! Только такого в ближайшее время не будет, не позволят. Кто же в городах на конвейерах гайки крутить будет, троллейбусы-автобусы водить, улицы мести? Сближать город и деревню опасно: сблизятся, и вся деревня туда перетечёт, кто ж картошку будет растить для города, молоко давать? Вот у нас в совхозе с кадрами разве не туго, Владимир Иванович? В армию с нами сколько человек ушло? Десять?  А вернулись только мы с Гришкой, и то полукалеки. Ну, может, к маю оклемаемся. Наше хозяйство ещё крепкое, и жилье городского типа есть, и работы завались. А сколько вокруг нас деревенек брошенных?  Едешь мимо – страшно смотреть на дома безглазые, с вытащенными рамами. Глядят слепыми глазницами, как черепа. Жуть.
- Да, - задумчиво согласился Лашков, - проблема есть. И что нас ждёт впереди – одному Богу известно и Михаилу Сергеевичу со жрецами партии.
- Это точно, - поддакнул Петрушкин. – Но не загружай ты хоть сейчас нам мозги, ищи светлые миги в серых буднях, как говорят писатели. Живи радостными моментами, такими, как нынешняя твоя удача. – Он поднял стопку: -  За тебя, Ваня! Будь здоров и удачи тебе!
- Ты, Иван Степанович, - продолжил он, пропустив стопку и закусив, - только лишнего не наговаривай. Был бы ты коммунистом, мы бы с тобой поговорили круто, но раз ты у нас беспартийный, тебе можно многое простить по незнанию обстановки жизни в нашем развитом социалистическом обществе.
- Уж куда как развились: простой варёной колбасы в сельпе не купишь, - сказала вдруг Аграфена. – Ты, Леонид Иваныч, на работе их поучай, а тут дай отдохнуть, не замай.
- Я, Филипповна, коммунист не для служебного времени. Я им являюсь двадцать четыре часа в сутки.
- Ну ладно, являйся, ешь вон пироги да не замай.
- Пироги твои хороши, ничего не скажешь.  Если бы все так работали, как ты пироги печёшь, мы бы давно бы уже «испекли» наш общий пирог. Так-то вот.
Гришка взял гитару, затарабанил:
Бабка пишет из села:
Перестройка верх взяла.
Колбасы у нас, мой свет,
Даже на плакатах нет.
- Точно, - подтвердил Иван, -  мне Чистяков рассказывал, что им не разрешают рисовать на плакатах готовую колбасную и мясную продукцию: там, буженину, сосиски и прочие окорока.
А Гришка подлил масла в огонь:
На душе покоя нет,
Жизнью я изранен.
Не сменять ли партбилет
На билет в Израиль?!
Надежда расхохоталась, Петрушкин погрозил Гришке пальцем:
- Комсомолец, едрит твою корень, смотри, где со сцены не спой, проблем не оберёмся…
Разошлись поздно, Гришка пошёл проводить Татьяну, Надежда осталась в доме под предлогом уборки.
                348
- Тань, ты иди, я скоро, приберусь тут немного, Ваня меня проводит.

                *       *       *
Гости за порог – Иван за письменный стол. Надька шасть к нему в комнату, кинулась целоваться, кровь у Ивана прилила не только к голове, а Надежда села к нему на колени, рубаху расстегнула, руку свою туда запустила, Иван вовсе голову потерял, не заметил, как его рука под Надеждиной блузкой оказалась…
Надька укусила его за ухо, шепнула: «Пойдём на кровать!»
Иван поднялся, легко держа её на руках; тут до кровати три шага, куда хромота пропала – раз, два, три – и они уже там. Бах-бах-бах! – кто-то загрохотал в дверь с улицы. Иван вскочил, пошёл открывать. Надька выругалась:
- Твою мать! Кого ещё черти принесли?! – Вышла вслед за Иваном.
Черти принесли Аграфену.
- Проститя, ребятки, я  жакет накинула, а шаль свою у вас забыла. Да вон она, на стуле висит. - Она взглянула на взъерошенных и смущённых Ивана и Надежду, спросила: - А чегой-то вы тута делаете?
- Убираемся! – рявкнула Надька, а прозвучало похоже на «Убирайся!»
- Проститя меня ещё раз, старую, что-то забывчивой стала. Эх, старость – не радость. – Взяла шаль. - Спокойной ночи! – Повернулась и ушла.
 Иван тряхнул головой.
- Ну, давай, Надюха, я тебе помогу с уборкой. Посуду вымою сам.
Через полчаса пошёл её провожать, у ворот встретил Гришку. Надежда его спросила:
- Когда изделие своё показывать будешь?
- Как-нибудь после нового года заходите. А вы когда на свадьбу позовёте?
- Дом поставлю, тогда её  и сыграем. Осенью.
- Надька тебя не дождётся. Ей терпежу не хватит.
- Иди спать, ваятель. – Иван подтолкнул брата к калитке. – Дверь не запирай, я скоро.
Глава 18.
З1 декабря Иван поехал в больницу за Марусей; путёвка в санаторий ей была выписана со второго января нового года, и ждала её дома; санаторий здешний, знаменитый Звенигородский, популярный среди высокопоставленной публики. Иван привёз мать домой и хотел уложить её в постель, но, узнав, что будут гости, она заволновалась заохала:
- Чем угощать их будем? Достань картошки из погреба, я начищу…
- Ложись,  отдыхай  и  не  поднимайся! – Приказал Иван. – Не суетись! Всё сделаем
без тебя. А за столом около тебя сядет Валентин Семёнович, он за тобой последит, чтобы чего лишнего не выпила и не съела – улыбнулся сын.
- А Гриша где?
- В пристройке, памятником Юрию Васильевичу занят, ты же знаешь.
- А чем же угощать гостей будем?
- Аграфена пироги разные печёт и холодец вчера сварила. Надюшка по твоей карточке лауреатской заказ в Звенигороде получила и привезёт, салату обещала наготовить с Татьяной вместе и рыбы заливной; всё прибудет в срок к столу. Чистяковы что-то обязательно приволокут – наберём на праздник угощений! Мы у Надьки в ресторане с Гришкой выступали, гонорар получили – два праздничных заказа с винами и  водочкой оригинальной, хотя  она нас не интересует.  Ну, а любителей порадуем - во  сколько  всего будет,  – Иван провел ладонью по горлу, - ешь не хочу. Ну и поднесут с собой чего-ничего другие гости, тоже всё пойдет на стол; не волнуйся, в грязь лицом не ударим. Селёдки начищу, соления твои – куда еще?!

                349
- А кто будет-то?
- Лашковы, Петрушкины, председатель сельсовета Виктор Алексеевич Копачёв, Екатерина с Пашкой,  Чистяковы вчера приехали, Катерина им дом Голубевский загодя натопила. Валентин Семёнович с женой. Я еще хотел позвать друзей Юрия Васильевича со станции, я выступал у них, там их немного, обещали прибыть. Да мы с Гришкой да ты с Аграфеной и Лозовые - всем места хватит!
- А где же все разместятся? Господи, куда людей сажать, не в сенях же! – заволновалась Маруся.
- Столы раздвинем, плитой ДСП соединим, скатерками прикроем, наискось от телевизора через весь дом до входа в твою комнату, скамейки уже наготовили, стульев натащили, не волнуйся. А тебя посадим около телевизора во главе стола!
- А второй стол откуда?
- Аграфена даёт. Мы с Гришкой попозже принесём. Он старый, раздвижной, большущий. Всем места хватить. Винегрет сделаем, для него Аграфена всё уже приготовила, скоро можно нарезать. Я  селедкой  займусь. А ты сейчас лежи, отдыхай, на вот, районку и «Московский литератор», почитай моё.
Маруся разобрала постель, присела на край, развернула «МЛ» и ахнула: сверху – фамилия: Иван Бродов, «Афганская тетрадь». Слева портрет Ивана в мундире с орденами и медалями, врезка о нём и дальше вся полоса занята стихами сына. Маруся читала, шевеля губами, и роняла слёзы на газетную полосу.
«Кем же ты будешь, сынок? – Думалось ей. – Чтобы стать писателем, учиться, наверное, надо». Не знала она, что многие великие наши гении и таланты от литературы нигде писательскому делу не учились, да и не было такого университета, это только в советской стране для обучения одарённых тягой к работе со словом крестьянских и рабочих детей открыли литературный институт воспитания советских поэтов и прозаиков. Но она чувствовала и понимала, что для такого дела, к которому склонен её сын Иван, надо очень много знать и пережить, и любить жизнь неимоверно. «Сколько ж ты, сынок, перестрадал там, на войне, пережил, что всё пережитое зарядил в эти слова, сколько их ты, крестьянский сын, посеял! Будут ли всходы, пожнут ли люди их урожай?»
Она свернула газету с пятнами слёз, положила её на тумбочку возле изголовья и прилегла. И не заметила, как уснула.
Поднялась она уже ближе к вечеру. Иван на кухне лихо расправлялся с селёдкой, в большушей кастрюле белела начищенная картошка, залитая свежей колодезной водой. В тазике Марусю ждали принесенные Аграфеной ингредиенты для винегрета: картошка в мундире, свёкла, тут же золотились луковицы, стояли вскрытые банки с солёными огурцами из подпола.
И она принялась готовить винегрет.
- А Гриша где же? – Опять спросила мать.
- Никуда не денется твой Гриша, явится вот-вот. Он забежал, поглядел на тебя спящую, завёл мотоцикл и укатил за хлебом да за девчонками. Скоро будут.
- А гости к которому часу?
- Сбор назначен на десять, как соберёмся, начнём провожать старый год. Оттягивать не будем.
Надежда тоже кое-чего добыла в своём ресторане; Марусин праздничный заказ ошеломил бы простого труженика села и тут же озлобил его против власть предержащих. А разве таких мало было к моменту развала страны? Может, поэтому люди спокойно смотрели на то, как вышибаются опоры партийной власти: зажрались? – так вам и надо! – и не понимали, что гибнет, разваливается государство. Но это время ещё не наступило.
Наконец пробил час, собрались друзья за вкусным столом, накрытом яствами и домашнего, и государственного приготовления.


                350               
Хорошо, когда все свои, не в том смысле, что единомышленники, нет, конечно, у каждого из них свои понятия о жизни, и каждый – на своём уровне, но терпимы друг к другу, потому что сходятся во многом и единодушны, не стесняются сказать, о чём думают, и не боятся друг друга. Ну, и хватит об этом.
Петрушкин предложил избрать тамаду. Все сошлись на Чистякове. Он поднялся:
- Я извиняюсь, тамадой должен быть тот, кто знает всех лучше всех. Прошу самоотвод и предлагаю эту должность поручить Владимиру Ивановичу!
Лашков смутился, встал, Георгий Иванович зааплодировал ему и все поддержали.
- Массы просят, Владимир Иванович!
- А что, гэтак, говорить-то? Мы с супругой, – он обнял сидящую рядом жену левой рукой, - хотим сказать старому году  спасибо за то, что был не хуже предыдущего. И урожаем порадовал, и добрыми делами. Правда, чернобыльскую беду на нас обрушил, с последствиями её нам долго придется разбираться. Ранами и болезнями кое-кого из нас испытал, -  но, слава Богу, все живы и здоровы. Теперь вот развернёмся в  новом  году перестройки, дадим нашему производству ускорение,  и гласность поставим на уровне, чтобы ничего от людей не скрывать. И пусть только он, старый год, унесёт с собой болезни наши, так, Мария Николаевна? - всё дурное и, гэтак, все недостатки наши и неудачи, оставив новому году наши достижения и радости. Вот такие, как встреча Ивана и  Григория из Афганистана! Вот за это выпьем, но по началу я прошу добавить нашего друга Чистякова.
Все приосанились от такого торжественного начала. Поднялся Георгий Иванович:
- Спасибо за алаверды. Хочу добавить такое событие в жизни наших Устьев, как презентация «Афганской тетради» Ивана Бродова на активе вашего совхоза, публикация в местной газете и в «Московском литераторе» подборки его стихов. Всё, что было дорого нашим сердцам в году уходящем, берём с собой в дорогу в Новый год, будем прибавлять к ним новые достижения, которые радуют не только одного достигшего, но и всех его друзей! А если повезёт,  то и весь наш народ! Счастливого расставания, старичок одна тысяча девятьсот восемьдесят шестой!
Выпили, наконец, потянулись к тарелкам с закусками. Кто-то попросил Ивана, нельзя ли взглянуть на  московскую газету.
Чистяков попросил слово:
- Я не вставая, реплику. Раздача газеты намечена в Новом году при завершении нашей встречи. Каждый получит на память номер со стихами автора и его автографом. Если раздать сейчас, дом Бродовых превратиться в избу-читальню, честное слово, это собьёт нашу встречу с праздничного ритма. Авторские экземпляры всегда принято раздавать в конце мероприятия. Ваня, покажи подборку.
Иван  развернул  газету,  подняв  её   над   столом.   Все    увидели   его   портрет   и
стихотворные строки. Он свернул номер и передал его Чистякову:
- Спасибо, Георгий Иванович, за публикацию. Если бы не вы, вряд ли мне…
- Не скромничай, Иван Степанович! Плохие стихи я не понёс бы издателям. Будем ждать выпуска сборника к Дню Победы! – Он сложил газету и убрал её в карман пиджака. – «Афганская тетрадь» - это только начало твоего большого пути в отечественной поэзии.
- За это надо выпить! – Предложил тамада.
- Безусловно! – Тут же добавил Петрушкин. – А Ваши слова, Георгий Иванович, будем считать за тост. Наливайте!
Надежда принесла с кухни большую кастрюлю с поспевшей исходящей паром отварной картошкой, пересыпанной рубленным присоленным укропом из подпольных припасов Маруси.
- О, гэтак, бульбочка наша готова! - Обрадовался Лашков. – И накладывая себе в тарелку горку картофелин, куда уже запасливо положил несколько кусков жирной селёдки, процитировал стихи:

                351
Хлеб и картошка -  брат с сестрой:
Идёт за первым хлеб второй.
И пусть картофельное поле
Нам уродит его поболе!
Иван сидел между матерью и братом. Он подливал себе и Гришке в стопки пива из бутылки. И попросил у тамады разрешения выступить.
- Так, слово просит Иван Бродов! Внимание! Слушать!
Иван встал, поднял стопку с пивом, заговорил, обращаясь к Марии:
- Мама! Дорогая наша Маруся! Уважаемая Мария Николаевна! Не буду дожидаться твоего юбилея, скажу сейчас. Поздравляю тебя с выздоровлением, с избавлением от тяжёлой хвори, с возвращением в дом родной! Спасибо тебе за всё! За твой орденоносный труд, за жизнь нелёгкую, но честную, за то, что родила нас с Гришкой на свет Божий, вырастила, воспитала, выучила, благословила в путь-дорогу по жизни. Знай, что мы всегда с тобой, ты была нашей надеждой и защитой, а теперь мы для тебя ими будем, как и опорой. Я понимаю, бесполезно тебя уговаривать уйти на заслуженный отдых, но хотя бы не торопись, побудь дома, порадуй нас. Мы любим тебя, Марусечка ты наша! Я тебе песню сложил, хочу её спеть сейчас. – Он взял приготовленную гитару, и полилась песня:
В деревнях, городах я встречал много раз
Женщин тихих, святых, как Россия.
Я не знаю имён, только хочется вас
Называть по-простому: Мария!
Ты растила детей, провожала солдат,
Рядом с ними шагала в шинели.
И над вечным огнём опускала свой взгляд,
И вплелись в твои косы метели.
Что судьба отпустила – одно к одному
Испила ты из вдовьих колодцев.
Если кто-нибудь крикнет: «Мария!» - к тому
Пол-России, считай, обернётся.

Ну, а в праздник никак без тебя не могла
Расплясаться, распеться Россия.
И от песен твоих растворяется мгла,
Дочь земли нашей русской, Мария.
В деревнях, в городах повстречаетесь мне.
До земли поклонюсь вам, родные.
Вечно имя Мария в родной стороне
Будет рядом со словом Россия.
Мы к Небесной Марии мольбу обратим,
Чтоб спасла от дурного и злого,
Чтобы нас защитила Покровом своим,
перед Сыном замолвила слово.
Маруся прослезилась, гости постучали в ладоши – от души, песня понравилась. Сидевший рядом с хозяйкой  доктор стал успокаивать её, долил ей в фужер газировки «Буратино»: - «Попейте сладенького, Мария Николаевна», погрозил Ивану пальцем: «Нельзя её расстраивать даже такими замечательными песнями, как ваша, молодой человек!»
 Да я ничего, ничего, – приговаривала Маруся, промокая глаза концом ситцевой косынки и отхлёбывая из фужера.

                352
- Маруся, а спой «Калину», а? – попросила Екатерина. И все гости подхватили её просьбу. Маруся махнула рукой, Валентин Семёнович сказал: «Только не напрягайтесь сильно», и все замерли, ожидая песни. И в этой тишине раздался печальный голос Аграфены:
- Ой, а кто же про Аграфену песню сложит? Нешто Гришку попросить?
Молодежь засмеялась, «старики» заулыбались.
- Напишу, баб Грунь!
- Он с тебя портрет вылепит. - Добавила Надежда.
-  Мария Николаевна, и правда сможете исполнить Юрину песню? – Спросила Чистякова.
- Ребятки помогут. Гриша, Ваня, давайте «Калину».
Иван  догадался  передать  гитару  брату,  тот  приосанился,  заиграл,  сделав  для Маруси проигрыш,  а дальше подхватил с Иваном и  постепенно  втянулась  в  пение  вся  компания. Галина Михайловна  сияла, Чистяков, наклонив голову к плечу, смотрел на поющих и улыбался.
- А ну, дайте казакам кубанским свою песню вставить в праздничный репертуар! -Отдал  команду  вспомнивший  о   своих   обязанностях   тамада   Лашков.   И  Петрушкин
добавил:
- Выступайте, Лозовые!
И Гришка, подогревая  веселье:
- Напрягите ваши выи! Приготовьтесь, Лозовые!
- Гриша, саккомпанируете «Чернобровую казачку», Знаете? – и Таисия Лозовая напела мелодию популярной песни из репертуара солистки ГАБТа Тамары Синявской.
- Вань, бери вторую гитару, одной мало будет, - попросил Гришка и одним словом ответил Таисии: - Попробуем!
Песня была у всех на слуху. Братья заиграли в лад, старшие Лозовые начали, дочери подхватили – лихо получилось.
- Держат казачки; фасон, - удовлетворенно сказал Петрушкин.
- Держат марку, - поправил Валентин Семёнович.
- Хорошо-то как, - негромко сказала его жена-тихоня. – А можно мне гитару?
Гришка с охотой протянул ей инструмент. Она негромко перебирая струны, объявила:
- Эту песню любили все девочки у нас в МГУ, мы её всегда поём, когда встречаемся. И по радио она звучала.
Ты стоишь у окна. Небосвод лазурный светел.
Ты стоишь и молчишь, и не знаешь, отчего…
Потому что опять он прошёл и не заметил,
Как ты любишь его, как тоскуешь без него.
Неожиданно подключилась Татьяна, и они вдвоем допели эту нежную песню про царевну Несмеяну, известную до сих пор  студенткам Москвы, а, может, и России. Песня тронула всех, жена доктора зарделась, как девочка, смутилась, махнула рукой, мол, «да ну вас!» - реакция на аплодисменты. Лашков объявил:
- Предлагаю выпить за таланты, проявляемы за праздничным столом. – Выпили, конечно, закусили. Кто-то спросил: « Сколько там осталось до Нового года?»
 – Полчаса! – Ответил Лашков.
- Иван, - спросил  Чистяков, - ты  на  презентации  заявил прилюдно, что замахиваешься на роман.
- Это пока моя мечта, надо материалы собирать и собирать.
- Ой,  Георгий  Иванович, -  вступила в разговор Маруся, –  он  меня  каждый  вечер  до  больницы расспросами донимал. То про Стёпу моего, то про Юрия Васильевича покойного.

                353
- Я хочу посвятить свой роман нашим землякам, воевавшим в Великую Отечественную. Вот  и расспрашиваю  родных  и  соседей,  какими  они были. Что получится из этого, пока не знаю, но жутко интересно узнавать о их жизни до войны.
- А ты не роман твори, а документальную поветь о земляках – воинах,  с фотографиями, включи в неё и афганцев; совхоз  поможет  тебе  её издать как  книгу  памяти, это будет здорово. – Сходу подсказал Чистяков. Только никогда ни с кем не делись замыслом!
- Сглазят! – Поддакнула Аграфена, и все засмеялись. – И меня, Ваня, расспроси, я тебе много чего расскажу, и про Голубева тоже, как они мальчишками со Степаном озоровали до войны.
- Григорий, - попросил Петрушкин, - пока Новый год не наступил, спой, дружок,  «Чёрного Ангела»,  да – помянем всех наших воинов-земляков.
Гришка, довольный, что и на него обратили внимание, выполнил просьбу вечного совхозного парторга с блеском, потом подняли рюмки, стопки и бокалы, помянули солдат, выпили не чокаясь.
Тут загорелся экран – нате вам! – и выяснилось, что советский народ будет поздравлять президент Америки Рональд Рейган, а наш Мишка Горбачёв – параллельно с ним – народ американский.
- Да, спрятался Михаил Сергеевич за спину Рейгана, не стал нам объяснять тяжести Чернобыля, и не назовёт виновных! – Проговорил медленно Валентин Семёнович, вертя в руках пустую стопку. Потом налил в неё водки, выпил, крякнул и принялся закусывать.
- Это почему же не назовёт? – попытался навалиться на него Петрушкин.
- Не давите, - сказал ему доктор. – Хотя бы потому, что у нас никогда виноватых не называли потом, их расстреливали  до того. А теперь высоких виноватых принято перводить на выскооплачиваемую работу. И не будем об этом. Не стоит портить праздничного настроения за столом.
Пока слушали Рейгана, Надежа протянула Гришке бутылку шампанского:
- Бахни под куранты, - что  он и сделал. Пробка выстрелила в самый нужный момент, все закричали «Ура!», быстро разлили шампанское по фужерам из двух бутылок (вторую открыл Пашка), и под бой курантов успели чокнуться и выпить шипучую с иголочками влагу.
       - Друзья, прошу внимания! – Лашков встал и звонко постучал вилкой по пустой бутылке из-под шампанского. – Дело серьёзное, гэтак. Мы хорошо проводили старый год, много пели, но, на мой взгляд, недостаточно пили и ели. Надо этот недостаток устранить. Как тамада повелеваю: налить! Слово для тоста – Георгию Ивановичу!
- Я говорить ничего не буду.  Я свой тост спою. – Гришка уже подавал ему через стол гитару. - Моя старая новогодняя песня, а припев я новый сочинил специально для подмосковных слушателей, для вас то есть.  И он запел:
Тихо в эфире. В эту минуту
Стрелки сомкнутся, дрогнув, и вот
Кончится этот, принёсший кому-то
Радость и горе, наш земной год.
   Что вы, ребята, стоит ли киснуть?
    Стали мы старше, будем в годах.
    Снег над Подольском, снег над Ногинском,
    На луховицких лугах и полях.
Маруся  вспомнила Юркеша и утёрла набежавшую слезу; глянула на Екатерину. Та держала платок у глаз. А песня плыла дальше.
Что впереди? По какой из теорий
Жизнь обозначит времени ход?
Сколько на радость, сколько на горе
Выделит времени будущий год?
                354
   Что вы, ребята, стоит ли киснуть?
   Стали мы старше, будем в годах.
   Снег над Можайском, снег в поле клинском,
   Снег на коломенских свят-куполах.

У прогнозиста висит в кабинете
График прогресса, надежда идей:
Где и когда на весёлой планете
Счастья прибавится у людей.
   Что вы, ребята, стоит ли киснуть?
   Стали мы старше, будем в годах…
   Снег по-над Рузой, над Нарофоминском
   И на Серебряных знатных прудах…

Синие звёзды над снегом повисли,
Свет зажигают, молитве внемля.
Маленькой и незаметною искрой
В космосе мчит голубая земля.
   Что вы, друзья, не грустим, Бога ради!
   Стали мы старше, будем в годах!
   Снег в Одинцове и в Сергий Посаде,
   В Пушкине, в Монине на проводах...

Всё Подмосковье огнями объято,
Ёлки сияют в каждом дому.
Добрые люди, живите богато!
Счастья народу, страна, твоему!
   Что вы, ребята, стоит ли киснуть?
   Стали мы старше, будем в годах…
   В Раменском снег, и в Мытищах, над Истрой,
   В рузских и в устьинских старых садах…   
Упоминание об устьинских садах привело гостей в восторг, застолье огласилось аплодисментами. И только Аграфена сказала вдруг:
- Что-то ты, Иваныч, грустную нам песню спел. Давай что-нибудь повеселей.
- Это пожалуйста. Новая песня на мои стихи, которые напечатали  в институтской многотиражке в канун 1959 года. А на днях присочинил припев и стихи стали новогодней песней. И Чистяков лихо, по-молодецки запел:
В квартире – на крючок – и царь,
И ничего нет проще ведь.
А я на праздник чокнуться
Хочу с тобой на площади.
Чтоб песня не замолкла, ей
Шального вихря надо бы.
Эй, тишина, под ёлками
Сиди и не выглядывай!
   Вейте, вейте, вихри и метели,
   Чтоб у нас бокалы запотели.
   Чтобы все печали отлетели,
   Вейте, вихри и метели!
Не съёжимся под холодом,
Мороз сегодня ласковый.

                355
Нам чашей будет Колокол
И добрым дедом – Спасская.
Пусть ёлкой будет небо нам,
Нарядом звёзды светятся,
И тост, какого не было,
Провозгласит Медведица!
   Вейте, вейте, вихри и метели,
   Чтоб у нас бокалы запотели.
   Чтобы все печали отлетели,
   Вейте, вихри и метели!
Надежда потащила Ивана танцевать под эту песню, но он постучал отказно по раненому колену, тогда она  выдернула из-за стола Пашку, а Татьяна уже танцевала с Григорием у ёлки, которую они нарядили с утра.
Песня отзвенела. Тамада скомандовал:
- Гэтак, пьём и закусываем. Хорошо-о-о!               
- Мария Николаевна, вы не утомились? Н пора ли вам прилечь? – пытал Марусю доктор.
- Нет, мне хорошо. Спасибо за заботу, Валентин Семёнович. Я ещё посижу со всеми, мы чаю не пили, а после чая лягу.
Молодёжи, разогретой песней и танцами, хотелось продолжения, они пытались танцевать под мелодии телевизионного новогоднего «Огонька», но кто-то крикнул: «А пошли на улицу, на речку!»  оделись и гуртом вывалились во двор и далее – за ворота. Где-то заливалась гармошка. Во всех домах горит свет, из разных углов Устьев музыка плещет – гуляет деревня, пуляет в небо то здесь, то там ракеты.
У  нас гармошки нет, у нас гитара в Гришкиных руках и кассета частушек в его башке. Он её и зарядил: и про колбасу на плакатах, и про билет в Израиль, про игрушку между ног, и новенькие гривуазные, от которых Петрушкин крякал, а все смеялись:
У милёнка моего
Чтой-то это не того,
Ни того, ни этого,
Словно  как и нет его.
     *       *        *
Милый пашет, милы пашет,
Милый сеет, блин и жнёт.
Ну, когда ж свою милашку
Он в сенях  к стене прижмёт?
И  никто в темноте не заметил, как Гришка при этом осклабился, повернув голову в
сторону брата, и хохотнул. Прошлись, подзамёрзли, вернулись  за стол. Дома у самовара оставалась Аграфена, не охочая до ночных прогулок.
Надежда с Аграфеной  к плите, подогревать «горячее»: свиные отбивные на косточке с картошкой, жареной с луком – фирменное блюдо  Минводхозовского пансионата, да сверху Марусин огурчик из банки да сливы маринованные, - ой, батюшки, вкуснота!
- А Ванечка, сынок ваш где? – поинтересовалась Маруся у Чистяковых во время прогулки.
- Он после болезни в детском санатории, тут недалеко от Звенигорода, в Пришвинских местах, в Дунино. Завтра поедем, навестим, пирогов и плюшек ему Аграфениных отвезём.
- Она завтра, ой, уже сегодня, утром собиралась свежие испечь, их и отвезёте. 
- Да как же она успевает?
- Управится, она такая. Горяченьких для Ванечки вам завернём.

                356
- Спасибо.

Глава 19
2 января Иван с утра отвёз Марусю в санаторий, а в конце дня в его опустевшем доме задребезжал телефон. Иван сидел у себя за письменным столом и читал брошюру об опыте бригадного подряда на Кубани, которую ему привёз Чистяков, похвалившись, что редактором и организатором подготовки этой книжицы была его сестра Лидия Чистякова, заведующая редакцией литературы по механизации и электрификации сельского хозяйства издательства «Колос», выпускница МИМЭСХа, знавшая многих из сокурсников Лашкова и Голубева.
Иван был один в доме; Гришке наскучили, а точнее – обрыдли нравоучительные и воспитательные беседы с братом, он перебрался на постоянное житье в пристройку, тем более, что,  как помните, в своё время Лозовые сделали её пригодной для зимнего обитания. Однажды во время ночной исправительной беседы Гришка послал Ивана куда подальше со своими нравоучениями и заявил, что с завтрашнего дня отселяется от него в пристройку. А если ему будет что-либо надо от Ивана, он придёт к нему и попросит. «Так же, брат, будем встречаться на работе. А если тебе понадоблюсь, милости прошу». «Ну, ну», - только и услышал в ответ. Так вот, Иван так увлёкся брошюрой, настолько она была интересна и насыщена необходимыми сведениями, что даже вздрогнул в испуге, когда рявкнул телефон.
- У, ё-моё! – Только и сказал, и пошёл, снял трубку. – Алё?! Здравствуйте. Да, это я. Слушаю. Да, меня предупредил Георгий Иванович. Какой? Чистяков. Пятого, в понедельник? А можно шестого во вторник. Я пятого января должен навестить больную мать, она после инфаркта в санатории. В среду? Это седьмого. Хорошо, спасибо. Подождите чуток, я возьму листок и запишу адрес. – Он быстро нырнул в комнату и вернулся с блокнотом и ручкой. – Я Москву плохо знаю, поеду с Белорусского вокзала. Как до вас добираться?  Диктуйте. – Он долго записывал, разволновался, рука не слушалась. – Спасибо, я всё записал. Паспорт? Хорошо. Есть ещё, только от руки, у меня нет пишущей машинки. А это мне Георгий Иванович помог. Хорошо. Фотографию? Есть, только в военной форме. Ладно.  Что-нибудь ещё привезти?  Хорошо. До свидания, Алексей Тихонович.
Он даже вспотел от волнения, разговаривая со звонившим ему из издательства «Соплеменник» редактором Воропаевым Алексеем Тихоновичем.
Навестив Марусю и убедившись, что с ней полный порядок, Иван стал готовиться к встрече с издателями. Достал фотографии, которые Петрушкин вытребовал за оплату у необязательного газетного репортёра, работавшего на презентации «Афганской тетради», отобрал три фотографии ( на выбор), вычистил и выгладил мундир (решил явиться в нём в издательство, как советовал Чистяков).  Вечером отправился к Лозовым отменить намеченный с Надеждой на Рождество поход в кино, клубная афиша обещала премьеру нового фильма.
Лозовые чаёвничали. Увидев Ивана, радостно пригласили его присоединиться к ним. Надежда, узнав об отмене кинопохода, состроила недовольную мину.
- А в чём дело?
- Вызывают в издательство.
- А-а-а, - Разочарованно протянула девушка. И не удержалась, съязвила: - В писатели  выбиваешься?
- Зачем ты так, дочь! – Строго одёрнула её Таисия.
- Я ещё ничего не знаю, Надя. – Спокойно, задумчиво ответил Иван. - Я ведь ещё только жизнь трудовую начинаю. А тут вот такой поворот со стихами. Может быть, ещё и учиться придётся.
- Вы, Бродовы, какие-то ненормальные. – Надежда завелась. – Все закончат работу,

                357
идут отдыхать, в кино там, ещё куда. А вам мало, вы ещё себе работу нашли: один бумагу чиркает пёрышком, другой что-то в сарае месит да лепит. Гришка, правда, и на всё остальное время находит. А женишься, куда бабу денешь? С собой рядом посадишь стихи сочинять?!
Иван расплылся в улыбке, допил чай.
- Было бы неплохо. Чиркать, как ты говоришь, бумагу – это тоже жизнь и работа. Ну, спасибо за угощение, я пойду.
- Может, вместе прогуляемся? – Предложила Надежда.
- С удовольствием, но в другой раз. Чуть-чуть тебя ведь не устроит?
Она вышла проводить его до крыльца, и в прихожей он крепко обнял её и поцеловал. Надежда от неожиданной выходки Ивана задохнулась, только и сказала:
- О, как!
- «Ну, когда ж свою милашку он в сенях к стене прижмёт?» - процитировал он Гришку.
- Так это ты что ли сочиняешь частушки?
- Нет, такую фигню брат сам творит и с большим удовольствием. – Поднял перед собой кулак, ткнул указательным пальцем воздух перед собой и пошёл по указанному направлению.
- Передавай ему привет! – Крикнула она  с крыльца.
- Он обернулся, помахал ей.
- Непременно!
Иван вошёл в свой двор.  При виде тёмных окон родного  дома ему стало не по себе. Окошко в пристройке светилось заманчиво. С души отлегло, он с улыбкой толкнул дверь в пристройку, забыв постучать.
- Привет, брат! – Иван  только чуть приоткрыл дверь.
- Почему без стука! – Завопил Гришка, кинулся к простыни и набросил её на своё изделие.
- Ой, я и забыл, что тут в запретной зоне идёт творческий процесс.
- Это у вас, поэтов, творчество, а мы любители-лепители, лепилы, так, тяп-ляпаем…
- Не заводись и не прибедняйся. И не лезь в бутыль. Я не спорить к тебе пришёл. Заглянул от души, увидеть тебя хотел, потому что…
- Ну и что, расхотел?
- Расхочу, если будешь кочевряжиться.
- А что «потому что?»
- Потому  что  дом  стоит  пустой,  окна  погашены,   как мёртвый или брошенный.
Выйди, посмотри. А у тебя свет горит так зазывно.
- Давно ты так стал выпендрёжно разговаривать: мертвый дом, зазывно….
- Учусь, как говорит Георгий Чистяков, мыслить образно.
- Нечего выламываться, говори чего хотел.
- В-первых, скажи, ты ужинал?
- Нет ещё.
Тога пойдём  в дом.
Иван готовил ужин, а Гришка сидел безучастно за столом и не знал, чем заняться. «Курить что ли начать? - вдруг подумалось ему, - говорят, помогает», а от чего помогает, он и сам не знал. Иван разогрел отбивные с картошкой – новогоднюю Надеждину стряпню. Разложил по тарелкам, поставил их на стол, добавил сверху по огурцу и пятку маринованных слив. Перед Гришкой положил на разделочную доску  буханку «солдатского» хлеба – кирпичом, из серой пшеничной муки и нож.
- Нарежь. – Пошёл и принёс вилки с ножами. На плите зашумел закипающий чайник. – Ах, да, - опять  на кухню, вернулся с початой банкой консервированных огурчиков. - Кушать подано, Ваше  Сиятельство!
                358
- Сияете у нас вы, Ваше Величество, когда читаете народу свои великие сочинения. А мы так, скромно, по-простому, по-крестьянски, позавчерашнюю картошечку с огурчиком да чайком.
- Да и я не икру ложкой черпаю, а ту же картошечку. Ты чего цепляешься? Неудача какая? Недоволен чем?
- Ладно, говори своё «Во-вторых».
- Не понял?
- Ты сказал во-первых про ужин, давай дальше, я слушаю.
- А. Конечно. Вот что. На Рождество меня вызывают в издательство.
- Это когда?
- А ты не знаешь? Дурку не включай. Седьмого  я с утра еду в Москву на встречу с редактором.
- Езжай, пожалуйста,  я-то здесь причём?
- Опять?! Ты ни при чём, конечно, тебе тащиться за мной ни к чему. Ты мать навести в санатории на Рождество, отвези ей чего-нибудь вкусненького, с праздником поздравь. Скажи, что я шестого ходил в храм, подал записки, в том числе и за её здравие. Хотя нет, я  сам пятого буду у неё и сообщу, а ты просто поздравь с праздником.
- Ты с ней говорил, что ей не стоит больше выходить на работу? – Спросил Гришка.
- А то нет, и Валентина Семёновича подключал. Попробуй, её уговори! «Я сама про себя всё знаю и всё решу, дайте срок» - вот и весь сказ.
 - Ну и ладно, не будем её трогать. Всё?
- В каком смысле?
- В том, что ты меня достал!
- Чем же? Ты, брат, последнее время какой-то дёрганный стал. В чём дело?
- Я? Я всё такой же Гришка Бродов. Вот, смотри, - и он одарил брата своей обычной белозубой улыбкой  и прочитал Иваново четверостишие:
Я всё тот же хороший, всё тот же милый,
Только ты меня бросила, позабыла.
Потерпи, сказала, всё будет после,
А потом позабыла меня и бросила.
Прочитал и показал Ивану язык.
Лицо Ивана побагровело. Он сжал кулаки.
- Я никогда никому не читал и не показывал эти строки. Где ты их… В тетрадь мою лазил?
- А чё в неё лазить?  Валялась на столе…
Иван схватил брат за грудки и потряс его так, что  голова замоталась из стороны в сторону.
- Осторожно, псих, башку оторвёшь!
Иван отшвырнул Григория от себя и рухнул на стул, обхватив голову руками и глухо бросил:
- Засранец!
- Вот, ты изменился, а не я! Усы отрастил, как Лермонтов, ходишь по деревне, как Лев Толстой – писатель! Ко мне, значит, можно без стука, а у тебя, стало быть, надо позволение спрашивать, чтобы заглянуть в твое словохранилище: «Разрешите, Иван Степанович, будьте любезны!» И кому же ты эти строки нацарапал? Неужели Верке Кирилловой из училища? А давай съездим туда, концерт устроим, про Верку разузнаем. Родила уже, поди.
Иван за время  Гришкиного монолога  взял себя в руки, успокоился, ответил негромко.
- Съездить надо,  идея хорошая. Я позвоню Клименкам, договорюсь, а то мы как-то

                359
с ними разорвали отношения, нехорошо… А ты зачем усы отпустил? Хочешь на Сталина походить?
- На грузина. А то всё евреем дразнят. А теперь нет, привет, кацо! – говорят.
- Болтун ты беспредельный.
- Опять своими образами соришь?
- Надо приучать себя к этому, все время так мыслить и сочинять.  Как говорил Юрий Олеша, «Ни дня без строчки».
- Это кто такой?
- Советский писатель.
- А, ну да, мы же теперь писатели.
- Не только. Но и читатели. На вот, - Иван протянул брату брошюру, - почитай про бригадный подряд, Ипатовский метод на Кубани. Если хоть половину из того, что в ней написано, постигнешь, меньше будешь  сачковать.
Чай пили молча, поедая конфеты из деревянной миски и катая шарики из фантиков. После чая каждый занялся своими делами: Гришка вернулся в пристройку к «Чёрному Ангелу», Иван вымыл посуду и затих за письменным столом в их с Гришкой  спальне.
К вечеру вторника Гришка заглянул в дом и доложил:
- Ваше Величество,  ваше поручение выполнено. Вам привет от матери-царицы, у неё всё в порядке.
- Чудак ты всё же, брат. Ты не поручение выполнял, а исполнил свой сыновний долг. Спасибо, молодца. И не кобенься, тебе не идёт.
В среду 7-го Иван поднялся рано, собрался, двинулся навстречу своей новой неведомой судьбе. В понедельник он снова навестил Марусю, она посоветовала сыну перед серьёзной встречей сходить в храм, тем более, что канун Рождества. Иван отстоял службу у отца Павла, исповедался, причастился. Домой пришёл поздно, но Гришка был в доме, ждал его около телевизора, открыл ему дверь.
Иван усмехнулся, вспоминая этот момент в ранней электричке «Звенигород-Москва»,  когда подрёмывал, привалившись виском к стене вагона. Припомнилось еще, как уговаривала его Надежда взять её с собой в Москву.
-  Что ты там будешь делать? Сидеть на стуле  в коридоре часа три, а может, и полдня? И все будут ходить мимо и пялиться на тебя?
- Пусть пялятся, на куски не растащат.
- Нет, я еду один, это решено. Мамки мне не нужны, я сам за себя могу словечко замолвить. Раз уж у нас не получилось погулять на Рождество, я приглашаю тебя в ближайшее время прогуляться по Москве.
- Зачем?
- На Красную площадь сходим, Кремль посетим, в театр какой заглянем, музей, в ресторане посидим, да, в ГУМ-ЦУМ зайдём, поди кисло.
- Ты просто меня отшиваешь. Там, в издательстве полно красивых баб, надеешься столичную бляблю подцепить?
- Не говори глупости, не заимствуй слова с ресторанной кухни. Не могу я тебя взять. Да и не нужна ты мне там, в Москве.
- Ах, вот как?! Выбьешься  в писатели,  городскую возьмёшь? Ну и катись, не о чем разговаривать!
- Дурёха ты, Надька! – не сдержался Иван.
- Я – дурёха, ты – умник, бумагомарака. Дуй к своим столичным плоскодонкам!
Он заехал к ней на работу, возвращаясь от Маруси, и хотел пригласить Надежду  вместе пойти в храм, но даже не смог ей об этом сказать, так она наехала на него со своим желанием сопроводить его в столицу. Пошёл в храм в одиночестве.
Ивану стало не по себе от этих воспоминаний. В этот момент кто-то постучал ему по плечу. Он открыл глаза. Перед ним стояли два путейских милиционера. Они совершали

                360
рейд по электричке, прошли  в одну сторону, бросили взгляд  на дремавшего у окна крепыш в неказистой курточке, перешли в другой вагон, на его середине первый милиционер остановился.
- Слушай, - сказал он напарнику, - что-то  мне амбал  у окна в том вагоне не понравился.
- Мне тоже, - согласился напарник. – Вертай назад. - И  они вернулись.
-Документы! – потребовал   милиционер у Ивана.
- В связи с чем? Случилось что?
- Проверка документов, -  плановая работа транспортной милиции.
Иван полез во внутренний карман.
- Отставить! - Тихо но жестко прозвучала команда. – Расстегни куртку. Давай, давай. Теперь борт отверни. -  Под курткой блеснули ордена на мундире. И только сейчас стражи порядка углядели на подозрительном пассажире военного фасона брюки и ботинки. – Эге, где взял?
- Что? – не понял Иван.
- Форму военную и ордена.
- В армии дали.
- Может, снял с кого?
- Да вы чего, пацаны?!
- Отвечай на вопрос!
- С убитого в Афгане, под Кандагаром.
- Шутить вздумал? Где документы?
- Вот, в кармане.
- Медленно достал.
Иван передал им паспорт и добавил: - Могу представить наградные документы.
Запасливый Иван прихватил их на всякий случай, да ещё в сумке сунул районку со статьёй и «Московский литератор». Он достал газеты и протянул их милиционерам.
- Вот тут обо мне, могу подарить на память о встрече.  Они сели рядом с ним,  глянули на портреты, сравнив его с оригиналом, потом вернули всё Ивану.
- И куда путь держишь?
- В Москву, в издательство по поводу выпуска сборника моих стихов «Афганская тетрадь».
- Ладно, герой, извини, - сказал старший наряда, - куртка у тебя бедноватая, вот и… сам понимаешь.
- Не заработал ещё на дублёнку.
- Бывай!
- Пока. – Иван облегчённо вздохнул, убрал документы, застегнул куртку. Дрёму как рукой сняло. «О чём это я вспоминал, пока меня менты не разбудили? О Надьке и потом, в самый последний момент, почему-то о Юрии Антонове, композиторе и певце. А что я о нём вспоминал? Надька меня обозвала писакой, потом я подумал о судьбе человека с гитарой. Сочиняешь, поёшь, на личную жизнь, наверное, и времени нет. И подружка страдает, а почему? На многое рассчитывала, да не сбылось враз. Ах, вот на этом месте меня менты и вернули из дрёмы в реальную жизни, понятно…
Сон как рукой сняло. Он достал из сумки свою задрипанную тетрадь (новую пора заводить, подумалось) и авторучку. И стал что-то записывать, вскидывая периодически голову и приостанавливая запись. И постоянно улыбался, наверное, сочинённому только что. Вот прекрасна у поэта жизнь. Творит и тут же радуется сотворённому. А творил он песню, вот такую:
Синяя тужурочка
Звали его Юрочка,
Золотой вихор,

                361
Синяя тужурочка,
Струнный перебор.
Синяя тужурочка,
                Молнии вразлёт.
Ах, какая дурочка
С Юрочкой идёт!

Все друзья у Юрочки
Денежки гребут.
Он в одной тужурочке
Там поёт и тут.
Синяя тужурочка,
Красненький стежок.
Ах, такую дурочку
Песней не зажёг.

Не водил в кино меня,
Всё стихи, стихи…
На душе оскомина,
На уме – грехи.
Синяя тужурочка,
Молнии вразлёт.
Ну, какая дурочка
За него пойдёт?

Столько лет без Юрочки,
Вдруг с экрана: - вот!
В синенькой тужурочке
Песенки поёт.
Синяя тужурочка
Выглядит новей.
Молодые дурочки
Тянут руки к ней!

На  экранах Юрочка,
На кассетах он.
Возит девок-дурочек,
Словно чемпион.
Синяя тужурочка
Плечи облегла…
Ах, какая дурочка
Я тогда была!
Иван перечитал написанное, улыбнулся, убрал блокнот в сумку, глянул в окно. Поезд стоял: на станции «Одинцово». Привалился к стене и уснул. Разбудил его снова хлопок по плечу. «Опять менты», подумал, не открывая глаз. Опять хлопок. Поднял ресницы: девушка смеётся: « Подъём, приехали, столица!»
Хромота в колене ещё давала себя знать, но палку Иван не взял: подумать могут, что разжалобить хочу. За полтора часа дороги колени затекли, вышел из вагона, прихрамывая, потом разошёлся, ничего. Вперёд, Бродов! Нашёл метро, поехал, как записал под диктовку Воропаева.
Добрался, наконец, до издательства, вошёл в здание. Вахтёр спрашивает:

                362
- Вы к кому, молодой человек?
К Воропаеву.
- Вы первый раз у нас?
- Да.
Ваша фамилия?
- Иван Бродов.
Вахтёр пошевелил губами над бумажкой, лежащей перед ним, поводил по ней пальцем.
- Есть такой. Вон гардероб, и на третий  этаж,  комната 38.
Слегка прихрамывая,  поднялся Иван по лестнице, нашёл дверь с номером «38». Одёрнул мундир, постучался и толкнул дверь от себя.
Стараясь не хромать, переступил порог. В небольшом кабинете – два стола. За одним столом сидел русоволосый мужчина с начинающими седеть висками,  с розовыми, как  у девушки щеками. Другой, беседовавший с какой-то женщиной с короткой причёской, был худощав,  с чернобурым «ёжиком» на голове,  который он регулярно поглаживал ладонями. Обоим было за сорок. Когда Иван браво шагнул на порог, все присутствующие оторвались от своих дел и уставились на вошедшего.
Не зная, кто из них Воропаев,  Иван встал по стойке смирно и доложил:
- Здравия желаем! Иван Бродов по вашему приглашению прибыл!
Здоров! – Сказал худощавый и провёл ладонью по ёжику.
Русоволосый взглянул на Ивана, сипловатым тенором сказал:
- А-а,  Бродов! – Встал и протянул через стол руку. – Здравствуйте, Иван Степанович! Воропаев, – они обменялись рукопожатиями. – Проходите, присаживайтесь, - показал на стул около своего стола.
- Ну, я пойду? – Спросила женщина, у вас новый посетитель, - она бросила волевой взгляд на Ивана.
- Идите, Юлечка,  не волнуйтесь, всё сделаем, как вы желаете.
- До свидания, - сказала Юлия всем и вдруг Бродову: - Удачи вам, Ваня. - И вышла.
Худощавый поднялся тяжело,  взял в   правую руку прислонённый сзади к подоконнику  алюминиевый костыль с упором под плечо и, выбрасывая резко правую ногу, подошёл к Ивану и подал ему руку:
- Сергей Груша, хохол. Узнал, кто пожелал тебе удачи? – Он кивнул на дверь вслед вышедшей женщине.
- Очень знакомое лицо, я не…
- Юлия Друнина, фронтовичка, замечательная наша поэтесса. Если она тебя благословила, считай, всё будет путём. – Он крепко сжал ладонь Ивана своей лапищей. Иван не поддался, ответил мощным пожатием.- Ого! -  Груша потряс пальцами. -Тихоныч, крепка рука у нашего гостя! – и выдал короткую очередь смешков, словно из автомата: - кхе-кхе-кхе-кхе-кхе, наш человек! Присаживайся.
Иван сделал шаг к стулу, и раненое колено у него внезапно подломилось. Он двумя руками ухватился за стол Воропаева и не удержался, тихо охнул. - Уф! – и сел.
- Афган? - Спросил Груша.
- Иван кивнул. - Мы её фронтовые стихи,  - продолжил он о Друниной, взглянув на дверь, - там вслух в казарме читали. Сильные стихи у неё, мощные. И нежные.
- Это точно, - согласился Сергей. Воропаев с интересом разглядывал Ивана.
Груша пододвинул к себе свободный стул, присел рядом, прислонил костыль к торцу стола, заваленного папками. Иван, кивнул на костыль, спросил:
- Тоже Афган?
Груша выдал краткую очередь своих кхе-кхе:
- Для Отечественной я молод. Для Афгана староват. – Он щёлкнул себя  пальцем по горлу. – ДТП и махнул рукой, мол, кончим об этом.

                363
Воропаев вызвал Бродова как автора «Афганской тетради» для того, чтобы снять вопросы, возникшие при подготовке рукописи к набору. Редактором он был строгим и въедливым и мог порой спорить с автором полдня по поводу какого-нибудь одного слова или знака препинания. Чистяков это знал, поэтому попросил Сергея Грушу, с которым был давно и близко знаком, поддержать молодого и неопытного поэта. Георгий сожалел, что рукопись, включив её в план дополнительных изданий, поручили готовить Воропаеву.
- Ну, расскажи нам, Иван, как ты дошёл до жизни такой, кхе-кхе-кхе? А чего вырядился? Запугать нас решил? Хватит нас ужо пужать, мы ужо пужаные, кхе-кхе-кхе. К нам генералы-графоманы ломятся на танках. И мы их не боимся, кхе-кхе.
- Сергей Михайлович, тормозни. Дай с человеком о деле поговорить.
- А я разве не о деле? Мне интересно, как и с чего начал писать стихи  наш молодой автор? Тебе сколько лет?
- Двадцать один. Будет летом.
- Кхе-кхе-кхе. Пацан. Я в твоём возрасте тоже из армии вернулся и приехал в Москву из Хохляндии, сбежал от колхозной голодухи счастья искать.  И работал землекопом. С землёй – самая тяжёлая в мире работа. Копал когда-нибудь?
- Приходилось, я механизатор, тракторист. Я землю пашу. Крестьянская работа  нелёгкая, потому как связана с землёй. Но тяжелее всего – окапываться в Афгане, камень долбить.
- Это точно. За это надо выпить! – Заключил Груша и потёр ладони.
- Не торопись, Михалыч, - одёрнул его Воропаев. – Сначала – дело.
Иван вспомнил, как Маруся советовала ему взять с собой в издательство выпивку с закуской: «Они там все любят это дело», но он не взял  ничего, посчитав неудобным: только приехал – и нате вам, бутыль на стол. Но теперь он пожалел об этом  и сказал:
- Я не против. Только я совсем не пью.
Даже  сосредоточенный на деле Воропаев засмеялся, не говоря уже о Груше.
- Да невозможно такому  быть! – воскликнул он. – Сельский механизатор, да ещё афганец простреленный-израненный и весь в орденах и чтобы в трезваках ходил? Ой, лышенько! А ну, поворотись-ка, сынку, погляди мне в очи? А не брэшэшь?
- Ей Богу! – Вдруг сказал Иван и перекрестился.
- Вот это, Иван Степанович, никому не показывайте, если хотите, чтобы ваша книжка появилась на свет. И даже если на выступлениях вам зададут такой вопрос, ответьте уклончиво. – Мягко сказал Воропаев.
- Как это? Разве я не могу честно…
- Не стоит, - перебил его Груша. – Скажи, что без веры людей не бывает, у каждого человека своя вера, но кричать о ней на всех перекрёстках…
- … нескромно, - заключил Алексей Тихонович. – Ещё более нескромно пытать другого о его вере. Ну, довольно, Сергей, человек приехал издалека, надо успеть всё сделать за сегодня.
- Нет, я не возражаю отметить нашу встречу, - смущённо пробормотал Иван.
- Хорошо, Иван Степанович, это потом. Мы сначала снимем вопросы по вашей рукописи, их не так много, но они серьёзные, затем вы напишете о себе – краткую автобиографию, где родились и росли, где учились, где и как воевали – ну, о своей военной службе, чем сейчас занимаетесь.  Мы в начале сборника поставим небольшой материал о вас и вашем творчестве. Тут вот Сергей Михайлович хочет написать о вас. В автобиографии обязательно расскажите, как вы начали сочинять стихи, что вас на это толкнуло, кто помогал осваивать стихосложение…
- Чистяков, - сразу выпалил Иван. - Он у нас в совхозе выступал и отдыхал, мы познакомились через Голубева…
- Вот и об этом напишите, только надо успеть всё сделать сегодня, чтобы мы в понедельник сдали рукопись в набор.

                364
- Ну давай, Надс;н, снимай вопросы. – Груша ушёл за свой стол.
Всё, что происходило после этого, Иван вспоминал на другой день в вечерней электричке «Москва-Звенигород». Как он пыхтел, краснел и потел, выслушивая язвительные замечания Воропаева, предлагаемые им варианты исправления, пытался найти свои решения. Через час работы над Воропаевскими вопросами он уже ненавидел редактора; Ивану казалось, что тот специально выбирает такие формулировки, чтобы унизить его своим интеллектом и задавить авторитетом. Но Алексей Тихонович взял паузу и, улыбаясь, тихо сказал:
- Иван, вы, наверное, уже готовы расстрелять меня из калаша или занести в список своих врагов мою фамилию под номером один. Поверьте мне, я здесь не пытаюсь демонстрировать свои знания и умение в сочинении стихов, и ни на что не претендую. Я только хочу повысить ваши знания на примере ваших же проколов и ошибок. Не нервничайте попусту. Никто не собирается вас казнить. У вас замечательные стихи; исправленные, они станут ещё лучше. Давайте работать спокойно и сосредоточенно.
- Да нет, что вы… Я ничего такого…
Груша каждые четверть часа выходил в коридор с пачкой сигарет, наконец, не выдержал:
- Эй, господа стихотворцы, пошли в буфет, пожрём чего-нибудь. А может, остограмимся? – Он достал из стола бутылку портвейна.
- Пожалуй, надо перекусить, - согласился Воропаев. – Извлёк из шкафа три гранёных стакана.- Мне половину, - предупредил друга.
- А тебе сколько, гвардеец? – спросил Груша Ивана.
- Полглотка.
- То-то же! – и плеснул ему ровно столько, сколько было заказано. Себе налил полный стакан. – За удачу! – Чокнулись, выпили. – Что-то сладкое и душистое обожгло горло и растворилось в теле Ивана. – Он передёрнул плечами. – Что, не пошёл портвешок для промывки кишок? Ещё? –  Груша покачал бутылкой.
- Нет. Не хочу. – Сказал, как отрезал.
- Ну и правильно. Пошли, закусим, кхе-кхе-кхе.
Иван улыбнулся, вспоминая, как добили после буфета рукопись, как сочинял он биографию, но так и не закончил к концу  дня.
- Все, завтра допишешь.
- Где? – оторопело спросил Иван.
- У нас дома с утра. У меня завтра творческий день, я посвящу его предисловию. А ты мне расскажешь свою биографию.
- А как же ваши домашние? Нет, мне неловко.
- Всё в порядке. У меня домашних – одна вторая жена Галина. У неё младший брат и мать живут на Дмитровском шоссе. Старушка прихворнула, Галя поехала её  навестить, поухаживать за ней. Поживёт у неё пару дней, ей оттуда до работы рядом. А мне скучно одному, поэтому я вас приглашаю к себе. Поехали, Тихоныч! По пути заправимся.
- Только угощаю я! – Твёрдо заявил Иван. – Иначе поехать не смогу.
- Сергей, учти, я ненадолго и заберу у тебя свою гитару, - дал согласие Воропаев.
Летит электричка, ду-дум, ду-дум, ду-дум, ду-дум… - дудумит по стыкам, мелькают за окном силуэты и огни Подмосковья, рождаются в  душе Ивана какие-то строки… Иван достал из сумки два сборника стихов Воропаева и Груши, подаренные ему авторами при расставании, стал читать. Но опять  встали в памяти эпизоды вчерашнего вечера.
Груша жил в Новогирееве на улице Металлургов в кирпичной пятиэтажке в однокомнатной квартире. Они доехали в метро до станции «Перово», зашли в магазин, купили, что хотели, Иван заявил: «Плачу я!» и заказал  ещё пару пива.
Дома  у  Сергея  Иван взял инициативу в свои руки, приготовил ужин, конечно, это

                365
были пельмени, но и ещё кое-что: в холодильнике нашлись яйца, Бродов на большой сковородке приготовил глазунью, на сковороде поменьше  обжарил  толстые кругляши докторской колбасы: кругляш на тарелку и – опа! – сверху яичный «глаз» - и на стол: кушать подано – красота! Друзья редакторы, привыкшие за жёнами-москвичками приходить на кухню только за едой, а без них закусывать всухомятку, инициативе сельского механизатора не сопротивлялись, а только  диву давались, как Бродов ловко и быстро накрыл  стол. Он только попросил Воропаева нарезать хлеба. А Груша вскрыл банку с огурцами, достал их пальцами и разложил в глубокой тарелке. Иван пил только пиво и наливал его себе в стопку, а не в бокал. Груша из холодильника вытащил ещё пару бутылок «Жигулёвского», пили его с Воропаевым из бокалов.
Ну, выпили раз-другой, закусили колбасой с яйцом, оценив эту Иванову придумку, тут  пельмени подоспели. Под них – по стопочке водочки, не прерывая разговора о разном.
Груша, лукаво прищурясь и поглядывая в сторону Бродова, заговорил о вере, сказал, что он атеист, что христиане  - они все жиды второго сорта, прочитал свои стихи на эту тему. Воропаев посоветовал ему не бравировать своим неверием и нигде не публиковать эти стихи.
- Почему?
- Не навреди себе, я тебе по-дружески говорю.
- Не нужно, конечно, - согласился Иван.
- И ты, малой, туда же. Ладно, Тихоныч, ты лучше спой свои песенки.
Воропаев сходил в комнату  (а сидели они на кухне) за гитарой, спел песню про русское воинство. Она понравилась Бродову. Тихоныч исполнил ещё песенку про грибы-поганки, а точнее про поганых людишек.
- Иван, - обратился он к Бродову, - читая ваш сборник, я заметил, что некоторые стихи у вас написаны для песен.
- Так точно.
 - Да что ты всё козыряешь, мы не в штабе. – Одёрнул его Груша. - Хотя у нас… да, у нас поэтический штаб. Тихоныч, ты начальник штаба, подполковник.
- А ты? - улыбаясь, спросил Воропаев.
- А я штабной капитан,  ответственный за карту боевых действий. Давайте нальём и выпьем, товарищи офицеры. Ты  тоже офицер, - махнул он в сторону Ивана, - Тяпнем за успех нашей операции под кодовым названием «Афганская тетрадь».
Иван набрался решимости и спросил:
- А когда она завершится?
- Очень скоро. Главный хотел приурочить выпуск сборника к Дню Советской Армии, поэтому мы тебя и торопим. Но если не успеем, тогда к Дню Победы. А по правилам книжной торговли датную продукцию надо выпускать минимум за два месяца до праздника. Вот и отсчитывай: апрель, март – тоже фактически на 23 февраля.
Воропаев протянул Ивану гитару:
- Владеешь?
- Есть маленько. – Иван взял инструмент. – Только можно я сначала не свою, а Чистяковскую. «Чёрный Ангел» называется. Он посвятил её  танкисту, мужу моей матери Маруси, который погиб в мае в Берлине, и его товарищу, тоже танкисту, другу нашей семьи, ветерану войны, покойному уже, к сожалению, Юрию Васильевичу Голубеву. Эта песня, кстати, толкнула меня к первой попытке сочинить что-нибудь своё.
Иван спел друзьям-поэтам «Чёрного Ангела», потом свой «Афганский огонь», «Давай, браток». И смолк, считая неудобным с первого раза превращать встречу в авторский концерт. Друзья-поэты с удивлением слушали и смотрели на Бродова, как бы открывая его для себя заново.

                366
Груша поглядывал на него вприщур и вроде слегка посмеивался, тихо постукивая в такт песням ладонью по столу…
«… Ду-дум, ду-дум, ду-дум, ду-дум – застучала электричка, поворачивая от Голицина на Звенигород.
- А не про войну у тебя есть что-нибудь?
- Есть. О хлебе.
- Так, спой, пожалуйста.
- Я её пел только дома, своим. Могу разве попробовать.
- Валяй.
Иван кое-как проиграл и спел «Крупинками зёрен роса на земле».
- Да, - сказал Груша, - Очень коммунистическая песня. А скажи мне, сын крестьянский, пахарь подмосковный, зачем родине нужен хлеб?
- Ну как же? – Удивился Иван. – Чтобы всем хватило.
- Родина, значит, сначала соберёт, вернее отберёт весь хлеб, а потом раздаёт, кому сколько надо. А если хлеб оставить у того, кто его вырастил? У хозяина, владельца. А кто вырастить не сумел, пусть купит его у того, у кого он есть. Или одолжит. Или у государства попросит, а оно уже накупило излишки и жирует, торгует хлебом, продаёт нуждающимся.
- Не знаю. Я на эту тему не задумывался. Мы живём по привычке сдавать хлеб государству. Я не помню, чтобы в нашем совхозе были годы нехватки зерна. Недостаточно много – да, бывало, а чтобы бедствовать – нет.
- Груша, перестань терзать парня. Ему и без этих вопросов есть, над чем подумать.- Угомонил Тихоныч Серёгу.
- Я, когда ехал сюда, написал одну песню. Менты в электричке чуть не задержали, за бродягу приняли. Документы проверяли, наградные книжки – не поверили, что медаль и орден – мои.
- А ты что, все документы с собой таскаешь?
- Взял на всякий случай вот и пригодились. Встреча с ментами меня на мысль натолкнула, и я песню написал. Я сначала подумал, если я -  бродяга, смогу я с гитарой ходить по вагонам и зарабатывать песнями на жизнь? Потому что ехал к вам и думал, как моя жизнь дальше пойдёт. А потом решил, что это не моё. Я не Юрий Антонов или там кто ещё,  Высоцкий, например.
- А почему Высоцкий? Он по вагонам не пел никогда. Он артист, начал со сцены, -
отметил Воропаев.
- Это конечно. Но я, не знаю почему, подумал об Антонове, и у меня сложились первые строки. А потом я всю песню написал, до Одинцова, и заснул. В Москве едва разбудили. Чуть обратно не укатил. Хотите спою?
- Валяй.
Иван спел, поэты посмеялись.
- В лёгком жанре вы, Иван, слегка слабее, но не отчаивайтесь, всё впереди.
Они сидели бы долго, но Воропаев засобирался: Людочка обидится, жена, я должен уходить, пора. Он уехал с гитарой, оставив рукопись Ивана Груше для завтрашней работы.
- Почитай-ка мне твои стихи, пожалуйста, - вдруг попросил  он Ивана.
Иван прочитал Сергею всю «Афганскую тетрадь». Тот слушал, не перебивая,  положив голову на правую ладонь, изредка лишь поглаживая левой черно-бурый ёжик.
Спал Иван на раскладушке. Утром он стряпал завтрак, а Груша стучал на машинке предисловие, используя  написанное Бродовым вчера в редакции, статью из районки и врез в «Московском литераторе», периодически задавая Ивану вопросы по его жизни в Устьях, учёбе в Медвежьих озёрах, службе в армии и проч.
Наскоро  перекусили,  и  Сергей  снова уселся за машинку, посадил рядом Бродова,

                367
заставив подписывать каждую страницу рукописи.
- А зачем это?
- Подтверждение того, что ты согласен с нашей правкой, то есть с той, которую сделал сам по нашим замечаниям. Так положено, это юридический момент. Чтобы со стороны автора не было никаких претензий к издательству, если в изданном сборнике найдёшь какие-то ошибки. Читал? Читал. Подписывал? Подписывал. Все исправления, товарищ автор, за ваш счёт. Понял?
- Понял. Тогда можно я прочитаю рукопись ещё раз.
- Читай, по сло-гам. Иначе что-нибудь пропустишь. Но глупые ошибки поймают корректоры, они ещё будут читать потом. А затем вызовем тебя читать вёрстку, то есть типографские оттиски с готовых полос книжки. Тогда снова попоём. А тужурочка-то у тебя есть, синяя, вразлёт? - улыбнулся Груша.
- Маруся нам с Гришкой купила к возвращению из Афганистана. Носим.
 – Вот в ней надо было и к нам.
«Следующая станция «Звенигород». Конечная». – Прохрипел вагонный репродуктор. Иван сладко потянулся: слава Богу, приехали! Он успел на автобус, идущий до Устьев, и продолжал дремать в нём, «досматривая» последнюю часть вчерашнего издательского сериала.
В редакции, куда они с Грушей прибыли во второй половине дня, он заполнил авторскую карточку, там ф.и.о., адрес, паспортные данные и т. д. Пришёл  художник-оформитель, показал эскиз обложки  - понравилась, подписали обложку, художник отобрал фотографию.  Груша дал Ивану прочитать предисловие с фактами его биографии и цитатами из стихов. Тоже подписал - три странички. А на улице уже тьма зимняя, пора на вокзал. Не опоздать бы…
Вот и Устьи. Как хорошо!
Дома его встретили встревоженные Гришка и Надежда.
- Ты где пропал?!
- Мы уже хотели в милицию заявлять.
- Да я… Подумал, что ты в пристройке, а телефон здесь. Чего звонить?
- Мог позвонить Лозовым, стихотворец.
- Ну, где ночевал? – насела грозно Надежда.
- У Груши… – поняв, что Надежда примет фамилию за женское имя,  а она уже открыла  рот  для  ревнивого  крика,  пояснил:- у редактора  Сергея  Михайловича Груши  в районе Новогиреево Москвы. Это у чёрта на куличках. Не уложился за день, заставили ночевать у них и пьянствовать с ними всю ночь.
- И ты алкал? – спросил Гришка.
- Э, нет, только пивко, ты знаешь наше правило.
- Гришка ваше правило давно нарушил. Шампанское хлещет с нового года. – Ехидно заметила Надежда.
- В плепорции, - добавил Гришка. - Жрать будешь?
- Нет, спать хочу. Все рассказы завтра. С Рождеством Христовым и спокойной ночи. Надь, извини, Гринь, проводи её домой, пожалуйста. – И пошёл в мальчишескую комнату, слыша, как Надежда, нарочно шумно одеваясь, шипела:
- Ну, Иван! Ну, Бродов!
 А Гришка только посмеивался.

Глава 20.
Иван никогда не задумывался глубоко о своих отношениях с Надеждой. И однажды на Гришкин вопрос в лоб: « А ты Надьку любишь?» замешкался с ответом, и в молчаливой паузе Гришкина фраза прострочила его автоматной очередью, и он недоумённо и нерешительно пробормотал: «Наверное». А  потом стал мучительно думать,

                368
действительно ли он  любит её? И пришёл после долгих размышлений к выводу, что да, любит, несмотря ни на что. Но что скрывалось за этим «несмотря», ему сразу узнать не удалось, словно он туда не смог отворить дверь.
Ему нравились её темпераментные вспышки, они не вызывали в нём ни злости, ни досады, ни желания ответить на взрыв взрывом, и не пугали они его, а скорее смешили и забавляли. Он, улыбаясь, называл её Лоза-Гроза или Лоза-Дереза и как-то подумал, что если бы она была тихоней, то «две тихони в одном флаконе» рождали б скукотищу. Так ему  представлялось.
Надежда чаще всего обращалась к нему по фамилии: «Бродов!» «Что, Лоза-Дереза?» - откликался он. «Кончай терзать бумагу, пошли в клуб, кино «Москва слезам не верит». И если он отвечал отказом, буркнув: «Давай завтра», она  побушует, может даже кинуть в него что-нибудь, например полотенце, которым вытирала посуду на Бродовской кухне, в общем, взорвётся, хлопнет дверью и убежит в родительский дом или одна отправится «в картину».
Потом при встрече они с Иваном обсудят этот случай,  он успокоит невесту, скажет: «Погоди бушевать, ты мне ещё не жена, вот станешь ею, можешь швырять в меня  что-нибудь и потяжелее полотенца». Она тут же полезет  целоваться,  Иван  ответит,  ей   этого  покажется  мало,  её молодая казачья плоть потребует более горячего продолжения, но он опять найдёт в себе силы отложить битву юных плотей, не потому, что боялся лишиться девственности, а просто, не  имел ни малейшего опыта в делах альковных, стеснялся своей страсти, чем и охолаживал себя, и боялся обидеть Надежду, заглядывая слишком далеко вперёд на разные возможные последствия, да как она потом, да как ей придётся, да как ему и так далее, чего никогда не делают молодые пацаны.
И тогда Лоза-Гроза снова начинала метать в него молнии и кричать, что он её не любит. И убегала. Чему он, обычно, радовался несказанно, что, слава Богу, ничего не произошло, и он может спокойно сесть за стол, вернуться к свой тетрадке. И там, в сюжетах стиха полыхали его страсти. Понятно, что он всё больше отдавался поэзии.
Но вот странно, он ставил точку в стихе, и возникало неудержимое желание, тяга к женщине просыпалась  в нём, и он не знал, куда деваться от вспыхивающей в нём страсти, открывал на кухне кран и умывался ледяной водой по пояс, а иногда вставал под холодный душ. А потом, растерев тело до красна жёстким полотенцем, в изнеможении падал на стул, ложился щекой на раскрытую  на  новом  стихе  тетрадь  и  думал,  думал…
Пока сознанием его не завладевала новая тема. Он набрасывал несколько строк, выпуская пар из души, и начинал засыпать за столом;  тогда он вскакивал и кидался в кровать, обеспечив себя работой на завтра. В общем, совпасть с Надеждой по фазе им никак не удавалось.
Отказав Надежде в совместной поездке в издательство, он наутро спокойно отправился в столицу и вспомнил о вчерашней с ней ссоре сразу, как тронулась электричка. Но милиционеры перебили его анализ этой ссоры и больше он не вспоминал о Надежде до своего возвращения в Устьи.
Но Лоза-Гроза рассвирепела не на шутку, и даже ночь её не успокоила,  и на работе она бушевала и цапалась и с посетителями, и с сотрудниками. И мысленно всё продолжала скандальный диалог с Иваном, налилась местью  и плохо соображала, а действовала как на автопилоте. В конце дня, прихватив закуски и две бутылки шампанского, она явилась не домой, а сама не заметила за продолжающимся мысленно диалогом с женихом, как оказалась у дверей Бродовской пристройки, в окне которой ярко сияла стосвечовая лампочка без абажура.
Она забарабанила кулаком и носком сапога в дверь. Та резко распахнулась. Гришка вытаращился на неё и широко улыбнулся:
- Лоза-Дереза! – и услышал в ответ:
- Здоров, Ванёк-куманёк!

                369
- Гриша я, Гриша.
- А какая разница?! – Она толкнула его, шагнула внутрь, захлопнула дверь и быстро сбросила на табуретку шубу и платок.
- Ужинал? – только и спросила парня.
- Собирался.
- Давай пожрём вместе. – Она лихорадочно выпотрошила сумку, быстро всё разложила на столе. Сунула Гришке в руку бутылку:
- Хлопни. Фужеры есть?
- В доме.
- Далеко ходить. А что есть?
- Стаканы. – В пристройке Маруся держала минимум кухонной утвари и посуды, найденным и обошлась гостья. Колбасы нарезала, бифштексы пожарила на плите и так далее.
- Наливай, давай, работай, что б;зделем сидишь. Выпьем, а закуска сама найдётся. – Жадно и мгновенно, в три глотка осушила гранёный стакан, протянула его Гришке: - Ещё!
Гришка налил ей и себе, не торопясь, выпил. Ели, пили, Надежда вдруг сказала резко, как приказала, как привыкла командовать.
- Женись на мне!
_ С чего бы это? – Опешил Григорий.
- Ты весёлый, шубутной, горячий, огонь, я – такая же!
- Два пожара в одном доме не бывает.
- Не сгорим! Открывай вторую! – Она пододвинула к нему бутылку. – Стрельни в потолок. – Бабах!- Закричала Надька. – За любовь, наливай! – Встала, подняла стакан. – Давай  на этот, как его, на брудершарф.
- Брудершафт, казачка. – Гришка тоже поднялся.
- Какая разница!
Выпили, и Надька впилась горячими губами в Гришку. Обняла его крепко.
- Вот как целуются девки на Кубани!  Музыка есть! Музыку давай!
Гришка щёлкнул кнопкой магнитофона, крутанул ручку громкости. С плёнки сорвался бешеный диско. Надька пустилась в пляс, увлекая Гришку. Его долго уговаривать не надо. В этом он никогда не тормозил, особенно, если тормошили девки.
Допили шампанское и плясали дикарями; Надька сбросила с себя свитер, потом блузку, в танце она  содрала с Гришки свитер,  под ним ничего не оказалось; она схватила Гришку за руку и утащила на старую двуспальную тахту, прижившуюся здесь со времён квартирования Лозовых. А дальше… А что дальше? Стыдно рассказывать в подробностях, как Иванова невеста соблазнила не очень-то сопротивлявшегося  его брата Григория.
Гришке фантазии не занимать; когда они отвалились друг от друга, он представил, какое было бы  выражение лица у Ивана, если бы он увидел их сейчас и… Нет, Гришка не устыдился, не ужаснулся, а рассмеялся.
- Чего ржёшь?! – спросила, тяжело дыша Надежда.
- Посмотрел бы на нас сейчас Иван…
- Он бы тебя убил.
- Нет, тебя. Меня он никогда пальцем не трогал. Он меня от смерти спас, а я… - он не договорил. -  Надька пошла на второй круг.
- Ну и… пусть… убьёт… сам … виноват. Пусть себя убивает,  – жарко шептала она между поцелуями. – Давай, давай, сильней, сильней, ох!..
Часов в одиннадцать он завёл мотоцикл и отвёз Надежду домой, быстро вернулся к себе и тут же уснул; размышлять над случившимся? Ему было не до того. Он только вспомнил, засыпая, как она опять пристала к нему с женитьбой.
- У тебя есть жених.

                370
- Твой Иван холодный.
- А ты горячая, он от тебя согреется, ты от него поостынешь. Уравняетесь и будете счастливы. Только как же ты теперь с нынешним положением?
- Ты об этом? Да твой брат телок, я какой предстану перед ним, такой он и сочтёт своей, не волнуйся. А ты как?
- А что я? У меня невеста тоже с прохладцей, так же взаимно уравновесимся. И потом, я срочно жениться не собираюсь. Погуляю ещё…
- Чужих невест потрахаю, так что ли? – закончила за него Надежда.
- Извини, не я первый начал. И вообще, разбирайтесь со своим Иваном сами, а меня оставьте в покое. Ты ещё Марусе не вздумай что сказать!
- Нужна мне ваша Маруся. – Она поднялась с тахты. – Домой отвезёшь?
- С удовольствием! – Гришка рыгнул шампанским и засмеялся. – Поехали…
Вот почему Надежда так набросилась на  вернувшегося из Москвы Ивана: лучшая защита  нападение. А потом Иван просил у неё прощение за ночёвку в гостях у Груши, и она его великодушно простила, и всё как бы затушевалось, замылилось, и она облегчённо вздохнула и повеселела, а Гришка  улыбчиво смотрел брату в глаза и хоть бы хны.

Глава 21.
Близится к финалу третий кусок жизни моих рано повзрослевших молодых героев Бродовых. Как говорится, в тюрьме год за три идёт, а на войне какой счёт годам? Да и крестьянская жизнь старит людей быстрее, чем городских. Эту мысль Иван записал в своём дневнике, который завёл-таки по совету Чистякова. И хотя ежедневно даже кратко конспектировать события текущего времени ему не удавалось, но когда он находил время открыть чистую станицу, то не только составлял протокол дня минувшего, но и оставлял в дневнике всевозможные свои размышления и, конечно, стихи. Он записывал их теперь не в тетрадь, а  в это хранилище фактов своего бытия.
Рядом с записью об упомянутом старении Иван оставил следующую (приведём её  дословно): «Жизнь как лоскутное одеяло сшивается из кусочков-фрагментов; одни яркие, другие блёклые. Ну, прожил ты кусок жизни и ничем его не окрасил. Поэтому не стоит в памяти перебирать, листая их все. Не стоит задерживаться на сером». Последуем совету нашего персонажа и обратим внимание только на яркие, знаковые моменты жизни наших героев.
                *       *       *
В конце января Маруся вернулась из санатория в боевом настроении встать на вахту к своим бурёнкам.
- Ты сначала привези нам справку от Валентина Семёновича о том, что он разрешает тебе это. – Потребовал Иван.
- Зачем? Вот у меня больничный закрытый, в нём указано, что я должна приступить к работе с понедельника.
- Хорошо, завтра съездим вместе к врачу. – Отрезал Иван.
Валентин Семёнович внимательно прочитал санаторную карту Маруси, просмотрел санаторную же электрокардиограмму, снятую накануне выписки, и свежую, сделанную им в своём отделении при встрече с  Бродовой. Посмотрел, послушал Марию, проперкутировал - обстукал её всю пальцами, повздыхал и сказал, наконец:
- Ну, что ж, Мария Николаевна, я не вижу особой необходимости препятствовать вам в вашем стремлении к физическому труду. Вам, правда, знаете, нельзя поднимать тяжести более 3 килограммов.
- А мы, Валентин Семёнович, фляги давно не ворочаем и молоко из аппаратов в них не переливаем.
- А к  это случайно, для детского сада приготовили, я её и вертанула на свою голову. Мы доим в молокопровод, вся тяжесть – надеть да снять доильные стаканы, а они у станка на крюке подвешены. Всего и делов-то.
                371
- А раздача кормов вилами, уборка навоза?
- Это не мы, тракторный кормораздатчик, навоз водой из шлангов смывают, а стойла чистят другие рабочие, а почистить коровушку – это не в тягость, а в радость.
- Ну, хорошо. И всё-таки, несмотря ни на что, выбрали бы вы себе работу полегче. Или оставались бы дома. Разве хозяйке в нём мало дел? А внуки пойдут, какие уж там бурёнки, будет не до них.
- Вот когда будут, тогда и разговор будет другой. Спасибо, Валентин Семёнович!
- О самочувствии врачам  не врать! И милости прошу ко мне  через месячишко, я вас посмотрю. А так – регулярно в поликлинику под наблюдение кардиолога.
Переломить Марию Бродову было трудно, вышла в понедельник на комплекс, радовалась, чуть не летала на рабочем месте, песни пела. Принесла с собой пирогов да бутылку портвейна «Агдам», угостила с выходом товарок после дойки за чаем в комнате отдыха.
И дома, вернувшись из санатория, приготовила обед, накормила славно сыновей и Аграфену с Надеждой Лозовой, поблагодарила их за то, что ухаживали за Иваном и Гришей, пока болела да в санатории долечивалась.

                *       *       *
Перед Днём Советской Армии позвонил Груша и запел в трубке: «Звали его Ванечка, золотой вихор. Синяя фуфаечка, струнный перебор. Синяя фуфаечка, молнии вразлёт. Ах, какая кралечка с Ванечкой идёт!» Здоров! Приезжай за сборником, отпечатан. Можешь прихватить свою кралечку. И паспорт не забудь, обязательно! Гонорар получишь! С тебя причитается!
- А когда можно приехать?
- Да прямо двадцать третьего и подваливай, заодно и отметим!
- Сколько мне книжек дадите?
- Как всем:  по закону полагается десять бесплатных экземпляров.
- А нельзя побольше?
_ Сколько тебе надо, браток? Сверх десятка – за отдельную плату.
- Можно сто экземпляров?
- Во, хватил. Тихоныч, он сотню просит. Ладно, закажем тебе сотню, руки не отмотает.
Надежда просияла, когда Иван пригласил её с собой в Москву за сборником и заохала: что надеть?!
- Ты особо не расфуфыривайся и духов на себя не лей, - посоветовала Таисия.
- Это почему же?
- Не смеши городских. Тем более, интеллигенцию писательскую. Вон, надень юбку серую да свитерок голубой, а на шею на вот, бусы жемчуговые, для свадьбы вам берегу прабабкино богатство, прадед из турецкого похода приволок, настоящие. И волосы не накручивай под овцу, как вы все в торговой сети любите, навьются, колец на пальцы насуют, только что не в нос. Сидят, зубами золотыми скалятся – сущие дикари. Лозовые не такие и никогда такими не были. Коли уж не захотела учиться, так не позорь фамилию, в рамках держись и помалкивай, а больше слушай, что умные люди говорят.
- Ну, ты, мать, всю мне программу расписала, как Леонид Ильич Продовольственную.
- Да, расписала. А ты знаешь, что в программе самое главное?
- В Продовольственной что ли?
- В любой.
- И что же?
- Самое главное  выполнить программу.
- Вот вы с отцом и выполняйте вашу Продовольственную.

                372
- Не глупи, она не наша, а общенародная.
- Ну, пашите всем народом, что ко мне пристали. Мы свою часть хорошо выполняем, кормим вас от пуза.
Этот разговор мог не кончится. Таисия махнула рукой и ушла на кухню. А Надежда поворчала ещё немного и пошла в ванную принять душ. Мылась, да всё ворчала, но когда закончила, накручиваться не стала. И в поездку отправилась одетая так, как советовала мать, к её удовлетворению.
Иван позвонил вечером Чистякову и сообщил ему о выходе «Афганской тетради». Выслушал поздравление и попросил совета насчёт того, как вообще авторы угощают редакторов и принято ли это в издательстве «Соплеменник».
Ты знаешь, Ваня, я там буду завтра, помогу тебе решить этот вопрос и расскажу о дальнейших действиях. Захвати только деньжат.
- Мне гонорар обещали.
- Но всё-таки, мало ли что.
По пути на станцию, и в электричке, и в метро, и так далее до самого издательства Надежда держалась обеими руками за  левое плечо Ивана и все время говорила и говорила, что-то рассказывала, смеялась, поглядывая в вагоне - и в электричке, и в метро – на пассажиров, о чём-то спрашивала Ивана, он ей отвечал, она подхватывала ответ и снова болтала, упиваясь разговором, и не давала ему опомниться, опять задавала вопросы и продолжала говорить, словно стремилась заворожить его, отвлечь от темы, которой ему,  по  её  мысли,  не  надо  было  касаться.  Она  словно  боялась  чего-то,  какой-то  огласки,  ей  хотелось задобрить Ивана, заболтать его, отвлечь. А может быть,  в ней заговорил запоздало проснувшийся стыд и чувство вины перед Иваном.
И когда Иван что-то сказал о брате, она дёрнула его за рукав:
- Ну, что ты всё о Гришке да о Гришке! Ты о себе думай, о нас с тобой. Гришка и без тебя не пропадёт – Хотя о нём Иван и не говорил ещё ни разу.
В общем, ей казалось, что она своей неумолчной болтовнёй замолит свой грех, ей так хотелось, чтобы как будто ничего не было. Она не знала, что замолить свой грех, получить его отпущение можно, только покаявшись в храме.
А  Иван  не  мешал  ей, слушал её болтовню вполуха, его донимали думы о том, как
все получится в издательстве. В общем, добрались они до редакции, вошли в кабинет Воропаева и Груши.
- Здравствуйте, с праздником!
Редакторы одарили Надежду широчайшими улыбками.
- Ах, какая кралечка с Ванечкой пришла! – пропел Груша и добавил: - Как зовут тебя, казачка?
- Познакомьтесь, товарищи, Надя Лозовая, моя невеста.
- А-а, - протянул Алексей Тихонович, - очень приятно, с праздником, присаживайтесь, Надежда.
- И как такую красавицу-казачку занесло к москалям? – хохотнул Груша. – Или Иван по пути из Афгана вас выкрал?
- Да нет. Маме врачи посоветовали сменить климат, вот мы и переехали с Кубани работать в Подмосковье, - рассказала Надежда.
- Сергей Михайлович, не смущай гостью, давай по делу.
- По делу так по делу. Между прочим, любовь – главное дело, остальное – чепуха, пена. – Груша придвинул к Ивану стоящие на его столе две пачки сборников, упакованных в крафт-бумагу и перетянутых шпагатом.- Держи, две по пятьдесят штук. И вот ещё десять авторских экземпляров. – Он положил на пачку стопку сборников. – Наслаждайтесь! С вас, дорогойченко, сорок два рубля.
Иван полез за деньгами, и тут открылась дверь и вошёл Чистяков.
- Привет! Простите, что без стука – слышу голоса знакомые. Разрешите? – спросил

                373
 он Ивана и взял один сборник. – Отлично. Спасибо, друзья! Иван, поздравляю! И вас, Надя! Надо это дело отпраздновать!
- Юра, не торопись, попридержи коней. Иван Степанович, пойдёмте, провожу вас в кассу. Паспорт не забыли? – И Воропаев увёл Ивана.
Чистяков присел рядом с Надеждой и заговорил с ней, как со старой знакомой.
- Юркеш, а ты откуда знаешь казачку? Колись!
- Я их семью знаю давно, мы старые друзья, со времени их переезда в совхоз имени генерала Анашкина под Звенигородом.
- Кхе-кхе, - усмехнулся Груша, - наш пострел везде посмел.
- Я от издательства «Плакат» шефствую над совхозом, часто бываю там, организую выставки, их обсуждения, участвую в общественной жизни хозяйства, выступаю.  Могу организовать вашу встречу с читателями села.
- А транспорт? – Груша постучал палкой по протезу.
- Совхоз и привезёт и отвезёт вас.
- О-хо-хо, не много ли на себя берёшь?
- И ночлег обеспечим. - Добавила Надежда.
Пока обсуждали детали мероприятия, вернулись Воропаев с Иваном.
- Всё упорядочку? – поинтересовался Груша.
Воропаев кивнул, Иван улыбнулся.
- Как бы теперь праздник… книжку… обмыть? – Заикаясь, заговорил он.
- Нет проблем.- Тут же вступил Чистяков. – Не волнуйся.
- Кого надо… - Иван опять засмущался.
- По выходным данным. Я знаю, где отметим. – И Чистяков положил руку на плечо Бродова. – А друзья-редакторы знают, кого надо привести, то есть пригласить от имени автора, от твоего, значит. Не будем нарушать традицию. У вас когда обед?   обратился он к Воропаеву.
- Через полчаса.
- Мы всех приглашаем на торжественный обед по случаю и праздника и выхода книги поэта-воина. Алёша, не забудь заведующего. Пошли, - сказал он, наконец, Ивану и Надежде  и они отправились за Чистяковым.
- Тут рядом, за углом недорогой приличный ресторан, он как база издательства для таких мероприятий.
- А сколько человек будет? – спросила Надежда.
- Все, кто указан в выходных данных – зав. редакцией, редактор, художник, техред, худред, корректор… Могут быть еще и заместитель главного редактора и главный художник. Серёга с Алексеем – считай, персон одиннадцать – двенадцать.
Сделали заказ, тут руководить взялась Надежда.  Официанты сдвинули три стола, пока расставляли закуски, подошли гости. Двенадцатым оказался главный художник, автор оформления. Гости разделись, подошли к столу.
- Иван, а где же твоя тужурка-фуфаечка?! – закричал Груша, - почему  не надел?
- У нас традиция: в день Советской Армии быть в форме и при наградах, извините, нарушить правило не мог.- Ответил Иван.
_Да за что извиняться? В такой день тебя качать надо.  Ты не только воин-интернационалист, ты  ещё и поэт, и хлебороб! С двойным праздником тебя!  Наливайте, друзья! – Дал команду Груша. – Поехали! – И праздничный поезд тронулся в хмельной путь.
Среди издателей были три молодые женщины, одетые, как на подбор, в свитера и брюки. Так что Надежда сто раз благодарила мать и себя за  то, что её послушалась. Свитеры у женщин были яркие, но голубой Надеждин свитер с жемчужным ожерельем приковывал всеобщее внимание. Ну, и мужики на Лозовую  пялились,  как  на  свежий  кадр,   особенно    главный   художник    Михаил   Дробецкий.    Присутствие   незнакомой

                374
красавицы подействовало на него, как допинг, он незаметно взял на себя роль тамады, балагурил, говорил смешные тосты, острил, потешал публику, рассыпал дамам комплименты, особенно казачке. Надежда  с широко распахнутыми блестящими глазами ловила каждое его слово, каждый жест, поддаваясь очарованию, которое разливал вокруг себя умелый  бабский угодник. Даже хорошо знавшие его коллеги были удивлены взрыву его энергии и говорливости. Он приутих, свял, как говорится,  крылышки сложил и коготки спрятал, лишь когда  узнал, что Надежда не москвичка, живёт далеко за Звенигородом. Она как раз сидела между Иваном и Дробецким, Иван о чём-то энергично разговаривал с Чистяковым, а Дробецкий воспользовался моментом и предложил Надежде нарисовать её портрет.
- Вы сказочно красивы, так и проситесь на полотно, мои краски будут петь гимн вашей красоте, поверьте! Вот моя визитка, звоните в любое время, я продиктую вам адрес моей мастерской.
Она не стала  открывать свою невестинскую ипостась, а только сообщила, что ей трудно добираться из совхоза до Москвы, вряд ли она сможет посетить его мастерскую. Он сразу сник и протянул разочарованно:
-Надо же! А вы производите впечатление истинной москвички, столичной красавицы. Как жаль. – Налил  себе полфужера «Столичной», подцепил на вилку маринованный огурчик. – Ваше здоровье! – И хлопнул водочки.
Иван попросил у Надежды её сумку, куда они уложили книжки, распотрошил одну пачку, доставал один за другим  сборники, подписывал, готовясь подарить всем  сидящим за столом.
- Да не мучайтесь, Иван Степанович! – Пожалел его заместитель  главного редактора. -  Оставьте на титульном листе автограф под своей фамилией – и дело с концом. Он принял экземпляр от Ивана, открыл его на первой странице. – Мы читали ваши стихи в рукописи, когда утверждали её к набору, теперь почитаем в типографском оригинале. Спасибо! Надеюсь, новый сборник не заставит себя долго ждать? Вы извините нас, мы должны идти, руководство ждёт, дел на сегодня ещё полно, надо все отделы с праздником поздравить, с ветеранами войны чарку поднять, попозже. Спасибо вам. А вы, - обратился он к остальным сотрудникам, - можете не торопиться в честь праздника.
- А на посошок? – спросила Надежда.
- А, давайте! – махнул он рукой. – Иван Степанович, два слова. Вы молоды. Энергия молодости бьётся в каждой строке ваших стихов, обжигая сердца. Такое даётся только таланту. Пусть  он растёт у вас и крепнет, пусть растёт и мощность энергии вашего стиха. Счастливой и долгой  вам жизни в поэзии, в нашей советской литературе.
Начальство ушло, подчинённые стали посмелее, поразговорчивее. Сергей Груша как бы сменил Дробецкого, говорил тосты в адрес всех присутствующих издательских дам. Потом Чистяков поднял бокал за работников слова – отдельно за редактора Воропаева, отдельно – за Грушу. Иван поблагодарил всех за работу над его несовершенными виршами (все заулыбались, замахали на автора руками: не кляни себя зря!) и в конце предложил выпить за своего учителя поэта Чистякова.
Груша чуть ли не прокричал тост за невесту-казачку Надьку Лозовую, разошёлся мужик и завопил:
- Пусть нынешний день будет днём вашей помолвки! Горько!
Рассудительный Воропаев охладил  его порыв.
- Какая же помолвка без родителей?!
- А пусть будет литературная помолвка, Тихоныч! А вот – отец-создатель! Горько!
Всем столом уговорили-таки их поцеловаться.
Подошло время расходиться. Чистяков  попросил  Ивана.
- Дай мне несколько книжек, хотя бы четыре: пару для рецензентов, пару для ЦДЛ.

                375
  Ты напиши заявление, на вот, - он достал из кейса лист бумаги, - на имя директора ЦДЛ с просьбой  провести презентацию твоей книги  в малом зале ЦДЛ, а я договорюсь о дате и  сообщу тебе – примерно на середину апреля. А ты реши с клубной библиотекой о презентации в совхозе. Я приеду на 8 марта к вам, всё порешаем.
Иван накатал заявление под диктовку Чистякова, отдал ему, оделись, вышли на улицу. Стали прощаться у ресторана.
- Едем ко мне! – Требовал Груша. – Иван, лови мотор! Едем! – Едва его убедили, что это сейчас невозможно: Ивана дома ждёт больная мать. Проводить Грушу до дома вызвался Воропаев.
- Возьмите денег на такси, - Иван полез в карман.
- Ни в коем случае, Ваня! – Сказал ему Алексей Тихонович. - Не суетись. Всё будет нормально. Спасибо за угощение. Славно посидели. И береги свою красавицу. От всяких… - он помедлил и закончил: – нахалов.
Машину уже остановил Чистяков. Погрузили Грушу на переднее сидение рядом с водителем, сзади сел Воропаев.  Из окна разворачивающейся тачки раздались крики Груши:
- Да здравствует Советская Армия и советские землекопы! Ай, какая кралечка с Ванечкой идёт! – Уехали, слава Богу!
Надежда захмелела от шампанского и весь обратный путь до электрички также держалась за плечо Ивана. В вагоне, прислонившись к нему,  она тихо спросила:
- А сколько получил?  –  Он тихо назвал сумму. Надька  ахнула,  оглянулась,  спросила  ещё  тише. – И что ты с ними…
- Как раз за полкредита расплатиться. Так что осенью свадьбу закатим!
- Не надо было сегодня так тратиться. Это же на костюм к свадьбе.
- Заешь, еще придется банкет в ЦДЛ заказывать, и в Устьях угощать.
- Да что ж это такое! Ты должен всех поить?!
- Ничего, главное  самому трезвому быть. – Он вздохнул.- Жаль, Маруси с Гришкой сегодня не было с нами. – Надежда при упоминании Гришки вздрогнула. – Ты чего? Замёрзла?
- Немножко. Отметим в воскресенье дома, у нас, чтобы  Марусю не загружать?
- Всё равно будет не то. Я не додумался. Ладно. Я дам денег, скажи, сколько? Сотворим банкет.
- Не надо ничего. Я хочу всё сделать сама. Можно?
- Хорошо, решим.
Она положила голову Ивану на плечо и вскоре уснула под стук колёс. А когда Иван разбудил её в Звенигороде, шампанское уже выветрилось и она весёлая и счастливая, щебетала всю оставшуюся дорогу.

Глава 22.
Иван проводил Надежду домой, вручил ей для всех Лозовых три своих сборника («Наде Лозовой с любовью, Иван»; «Грустной красавице Тане Лозовой на память от автора»; «Таисии Сергеевне и Петру Фёдоровичу Лозовым с уважением, автор»).
Маруся и Гришка ужинали, когда он, наконец,  вошел в родной дом, прислонился к стене, чувствуя, как разряжается в нём всё напряжение минувшего дня. Нет, к такой жизни привыкнуть трудно ему, деревенскому парню.
- Уф, - выдохнул он облегчённо. – Слава Богу, я дома.
- Привет писателям! – Ответил Гришка и спросил: - Чё так дышишь, гнались что ли за тобой?
- Здравствуй, сынок. Ну, как съездил?
- Сейчас расскажу и покажу.
- Ужинать будешь?

                376
- Нет, мама, я сыт. Только чай.
- А чё покажешь-то, кино?- Не без подначки спросил Гришка.
- Вот зачем я ездил! – И он выложил всё своё богатство из Надеждиной сумки. – Вот, глядите. – И подал матери и брату по сборнику.
Маруся посмотрела на обложку, открыла – полюбовалась на обороте её на портрет сына, перевернула титул, зашевелила губами, читая первое стихотворение, прочла, прижала книжку к груди и заплакала.
Иван к ней, обнял:
- Ну что ты, Марусечка, зачем? Всё ведь хорошо!
- Сколько отвалили? – полюбопытствовал Гришка.
- Нормально. – Уклончиво ответил Иван. – На полдома хватит. – Он сел за стол, Маруся подала ему стакан чая, пододвинула тарелку с конфетами и миску с печеньями. Присела рядом.
- Ну, рассказывай, как всё было.
Он рассказывал, Гришка делал вид, что Иванова повесть о поездке в издательство ему до лампочки. Только когда разговор пошёл о ресторане, проявил какой-никакой интерес. И когда Иван закончил, спросил:
- И на сколько башлей вы там нажрали-напили?
Иван достал из кармана ресторанный счёт и протянул его брату. Тот посмотрел, присвистнул.
- На эти гроши можно половину Устьев угостить.
- Надо будет – сделаем. – Спокойно ответил Иван.
- Ну, ладно, ребятки, вам пора ложиться. Завтра рабочий день. Пойду к себе. Спокойной ночи.
Братья тоже пожелали ей добрых снов и посидели некоторое время молча.
- Что-то спать не хочется. Завтра у нас по работе что намечено? Пойдем, Гриш, в койки, поболтаем, как раньше.
- Предлагаешь пообщаться с писателем, поучиться у него уму-разуму?
- Да нет, зачем, просто обсудить завтрашний рабочий день.
- Ты  и так  меня  всю жизнь учишь. А тебя жизнь, смотрю,  ничему не научила. Зря
соришь деньгами, будто мы богачи какие.
- Так надо было.
- Кому? Много их, халявщиков, на нашу трудовую копейку.
- Я сейчас не хочу с тобой спорить. Ложись, где хочешь, а я пойду, день нелёгкий был.
- А как Надька там, ты ведь ничего не рассказал.
- А ты, по-моему, не слушал. Надька была лучше всех! И оделась по-городскому, классно, и причёска была интеллигентная, не как у наших… Все мужики в ресторане на неё вылупились, слюни распустили и танцевать в  очередь к ней выстроились.
- А  она?
- А что она; вела себя в рамках, правда, шампанского немного перебрала.
При упоминании о шампанском Гришку передёрнуло.
- Ты что, брат?
- Так, озяб что-то. Пойду в пристройку, там у меня Ташкент. Будь!
- Спокойной ночи.
Иван ушёл к себе, но постель разбирать не стал. Сел за стол, включил настольную лампу и принялся читать сборник – от корки до корки. Читал, не торопясь, вникая в  каждую строку, - почти до рассвета и думал, думал…
Рано утром он позвонил в Москву Чистякову.
- Георгий Иванович, доброе утро! Я не разбудил вас?
- Да нет, на работу собираюсь. Случилось что?

                377
- Я хотел ещё раз поблагодарить вас за всё, что вы для меня сделали и делаете. И ещё: не надо заказывать в этом, в цедээле презентацию сборника.
- А что так?
- Это лишнее. Это, наверное, важно для профессионального поэта, а я крестьянин. Мне такое не нужно. Опять выступления, словеса, расходы. Это не моё. Потом в апреле -  самый разгар весенней страды, подготовки к посевной, не до того, не до гулянок. И я не артист. Я всю ночь думал об этом и решил, как решил.
- А рецензии? А дальнейшая учёба, Ваня?! Ты что, хочешь спрыгнуть с  поезда на ходу?
- Нет, рецензии – это отлично, а насчёт учёбы… Поступать в литинститут надо будет в июле? Самая страда.
- Можно осенью, на Высшие литературные курсы, заочно. Что зимой-то зря лежать на печи.
- Ну, вы плохо, значит, знает крестьянскую работу. У нас и зимой дел столько, что только поворачивайся.
- Так как с курсами?
- Осенью и решим.
- Хорошо. Не пропадай. Скоро приеду и обсудим презентацию в совхозе. Дома-то её провести не раздумал?
- Нет, на это я согласен.
- Вот и славно. Будь здоров! Галка завтракать зовёт. Пока!
Отказаться от презентации в Москве Иван решил ночью. Наслушавшись в ресторане комплиментов в свой адрес, он почувствовал, что многие их них фальшивы, ему было неловко и стыдно за выступавших, хотелось встать и одёрнуть говоруна. Об этом он подробно записал в своём дневнике.
Потом, полистав его, заметил, что с каждодневными записями дела идут туго. Решил дням неярким посвящать короткие записи, скажем: «28 февраля. Обкатывал двигатель после ремонта.» И всё. А вот встрече в издательстве  по случаю выхода «Афганской тетради» посвятил много страниц, пытаясь передать, хотя бы вкратце, тосты за  столом,  свои  впечатления, наблюдения за поведением людей, своим и Надеждиным, о
своих ощущениях и чувствах. Потому и лёг под утро и спал недолго и тревожно.
Новая клубная библиотекарша пришла в восторг от подаренных шести экземплярах сборника Ивана Бродова. Завела на них каталожную карточку, три книжки поставила на абонемент, три  в читальный зал. И вдруг сама предложила Ивану провести презентацию в клубе, причём, организацию мероприятия обязалась взять на себя.
- А когда?
- Давайте приурочим встречу к Дню Победы, но не 9  мая, а числа седьмого, идёт?
- Спасибо, согласен.
- И ещё, Иван Степанович, встречу в школе со старшеклассниками, давайте проведём, а?
- Отказаться трудно. Только хочу сказать, что буду не один: мама, брат-афганец и несколько друзей из Москвы и Устьев.
- Вам ничего не надо будет делать, вы только готовьтесь.
- Это самое трудное: я ведь механизатор, тружусь в поле, а потом с поля да на сцену.
- Я могу попросить для школы несколько книжек, с возвратом, чтобы встреча прошла как читательская конференция с выступлениями учеников?
- Сколько?
- Хотя бы пять.
Он отсчитал пять сборников, потом подписал один для школьной библиотеки и ещё один – для своей собеседницы.  – А это вам, в подарок.

                378
Девушка вспыхнула.
- Ой, мне?! Тогда оставьте автограф.
- Уже, вот он.
- И в каком-нибудь одном вашем экземпляре из шести – для читателей библиотеки.  Иван подписал все, и она поставила один сборник в коробку с надписью: «Новые книги».
И об этом не самом большом событии Иван подробно рассказал в дневнике.

Глава 23.
Из дневника Ивана Бродова. «Георгий Иванович быстро и успешно провёл встречу у нас в клубе с московскими поэтам Воропаевым, Грушей и сам в ней участвовал, даже кое-какие денежки нашлись у Лашкова и в сельсовете заплатить им за выступление. А записал я  их в дневник по алфавиту, как было указано и на клубной афише. Никто  не обиделся. Вечер был посвящён международному женскому дню 8 марта и состоялся в пятницу, 6 марта. Концерт был в двух отделениях, что оказалось для меня сущей неожиданностью:  2-е отделение – «Презентация сборника стихов Ивана Бродова «Афганская тетрадь». Наша семья участвовала в полном составе, о чём напишу ниже.
Первое отделение открыл Воропаев; он был с гитарой, читал  стихи и пел свои песни; запомнились его стихи о любви, песня о печенежской стреле. Дальше сценой овладел Сергей Груша. Читал он яростно, с большим подъёмом, особенно запомнилось его стихотворение о топоре ратника. Потом настала очередь Чистякова. Он вообще-то открывал концерт, представляя гостей, а потом и сам прочитал пару коротких стихотворений и затем предложил залу прослушать его песню «Калина», которую, как всегда, просил из зала Алексей Сычёв, в исполнении Марии Бродовой. Ну, и, само собой, зал аплодировал ей стоя.   
А вот дальше для многих был сюрприз. Дело в том, что Георгий Иванович  включил в состав московской делегации  свою родную сестру Лидию Чистякову,   заведующую редакцией литературы по механизации и электрификации сельского хозяйства «Агропромиздата», ту самую, которая когда-то  выпустила книжку о бригадном подряде на Кубани. Как выяснилось, Лидия обладала профессиональным голосом, пела  ещё в войну в Куйбышеве в детском хоре Большого театра СССР. И на сцене совхозного
клуба она спела сельчанам под собственную семиструнку (да как спела!) русские народные  «В низенькой светёлке», «Что ты жадно глядишь на дорогу», «На Муромской дорожке», растрогав женскую часть зала до слёз. Бабы наши онемели от восторга, мы давно ничего такого простого и замечательного не слышали.  Даже Маруся ей позавидовала, сказав потом дома: «Куда мне до Лидии Ивановны!» А затем с братом Георгием они спели «Старый клён», да так ладно, так сладко.
Далее Чистяков напомнил зрителям о недавно прошедшем празднике Дне Советской Армии и объявил, что известную устьинцам его песню «Чёрный Ангел» исполнит воин-афганец Григорий Бродов. Мы с братом пришли в армейской форме и выступали по Чистяковской программе.
Был объявлен перерыв на двадцать минут. Второе отделение и  было презентацией моей «Афганской тетради». Но я свою программу сжал до получаса, потому что обо мне и сборнике вначале говорили и Чистяков, и Груша, и Воропаев. И, конечно, «Афганский огонь» мы пели с Григорием.
После концерта по традиции женщин-передовиков, в общем, лучших женщин совхоза и гостей руководство повезло в пансионат, где нас ждало угощение, а оттуда Лашков провёз поэтов и Лидию Ивановну по отделениям, уже без моего участия.
Ночевали гости в Голубевском доме; в субботу 7 марта Георгий Иванович повёз москвичей в столицу на своих новых  «Жигулях». Днём позвонил и сообщил, что всё в порядке, всех развёз по домам. «И слава Богу!» - сказала Маруся. Она им вслед читала перед иконами молитву «О путешествующих». 7 марта 1987 года.

                379
Из дневника Ивана Бродова. Встреча со старшеклассниками состоялась 29 марта. Сначала планировали на День Победы, но всё-таки решил, что в разгар весенней посевной кампании я выступить не смогу, предложил отложить на осень. Нет-нет, сказали, давайте в конце марта. Я согласился, и вот читательская конференция в школе состоялась сегодня.  Здесь я программу не сокращал, выступил по полной, но опять   пришёл  с  Гришкой,  и  оба  при  параде.  Брат    было  заартачился,  что,  мол,   из-за   одной  песни тащиться. А «Чёрный Ангел»? – спросил я его. – «Это не твоё же, а Чистякова». – «Ничего страшного. Объявим, что эта песня не моя, а моего учителя. А  если тебе этого мало, выбери из сборника любые стихи и сделай из них песни, время есть, две недели. Давай!»
Он насочинял ещё три песни на мои стихи и спел их нам с Марусей и девчонкам Лозовым. Здорово. Всё прошло замечательно, сложности начались, когда ребятам предложили задавать автору вопросы. Вот тут пришлось мне попотеть. Ладно, завтра допишу. 29 марта 1987 года.
Из дневника Ивана Бродова. Вчера школьники изнасиловали меня вопросами. Я-то думал, будут интересоваться содержанием стихов, не тут-то было.
- А сколько вам заплатили за книжку? – Отвечать – не отвечать? Надо по-честному. Я назвал сумму. По залу пробежал шелест удивлённых возгласов. Кто-то крикнул: «Значит, писатель может не работать: сиди и пиши, а денежки капают!»
Я не ожидал такого поворота дела и не сразу нашёлся, что сказать. И всё-таки, кажется,  ответил: «А разве писать стихи или повести  это не работа? Попробуйте, сочините что-нибудь стоящее. И заработок у писателя зависит не от того, сколько написал, а от того, сколько издадут! Вы думаете, что это большие деньги, что я получил за сборник?  Давайте подсчитаем. Я сочинял его два года – и на войне, и в госпитале, и дома. Два года – это 24 месяца, так? Теперь разделите мой гонорар на 24, сколько будет? Считайте, считайте. Значит, в месяц получается меньше, чем зарабатывает доярка. А когда писатель сидит дома за столом и пишет новое произведение, он ведь ничего не получает, он не на окладе живёт, а на гонораре. А у него жена, дети, а им кушать надо каждый день. На какие шиши? Так-то вот.
- Вы работаете в совхозе. Когда же вы сочиняете? – Ещё один сложный вопрос.
- У меня всегда в кармане блокнот и авторучка. Мысль какая мелькнёт, я  тут же занесу её туда, а дома я телевизор не смотрю, на рыбалку не хожу. В кино стараюсь бывать пореже. Всё свободное время отдаю творчеству.
- А где вы учились писать стихи?
- Специально этому я ещё не учился. Буду, возможно, поступать на заочное отделение литературного института или на специальные курсы. А моим первым учителем был поэт Георгий Чистяков, и продолжал я учиться у Пушкина, Лермонтова, Некрасова, Есенина, Маяковского, у многих советских поэтов, в том числе и у здравствующих ныне, чьи тома я находил в библиотеках – и у нас в клубе, и в школе, и в училище механизации, и в армии, в госпиталях. Но если бы во мне не проснулось вдруг желание складнго излагать свои чувства, учить меня было бы бесполезно.
И вдруг вопрос: « А вы умеете писать стихи по заказу?» - Не знаю, не пробовал. Мне ещё никто ничего не заказывал. Я пишу только по заказу сердца.
- А напишите нам песню о последнем звонке,  слабо?!
- Не обещаю, но попробую.
- А у вас есть собака? – неожиданно спрашивает девчонка.
- Нет.
- А почему?
 –  Приручённому животному нужно  уделять много внимания, времени.  А у меня как раз его не хватает. Я не хочу, чтобы моя собака сидела весь день на цепи и выла, пугая всю деревню. Вот построю дом, обязательно заведу пса.

                380
- А ещё какие животные у вас есть?
- Никаких. Ой, была коза. – Засмеялись.
- Как ей звали?
- Симка. – Опять смех.
- А где же она теперь?
Мы уезжали учиться и подарили её соседке. Там и живёт до сих пор, старая уже.
- А на войне страшно?
- Страшно, очень. Лучше жить так, чтобы не воевать. Ни с кем. Но каждый пацан, когда вырастет, должен пройти армию.
- Зачем?
- Чтобы научиться защищать Родину.
Может, я отвечал на вопросы не  так, как пишу, но так и было, и это правда. 30 марта 1987 года.
Из дневника Ивана Бродова. Из района пришло нам с Гришей приглашение на встречу с воинами-интернационалистами, потом мне – на читательскую конференцию в Центральную библиотеку в Звенигороде, куда я завёз пять  или шесть сборников. Это здорово, но мешает подготовке к посевной. Буду как-то выкручиваться. 2 апреля 1987 года.
Из дневника Ивана Бродова. Закончили подготовку техники к весенней страде. Занимаюсь составлением наиболее выгодных технологических карт, веду расчёты потребности в семенах, топливе, ГСМ, формирую состав агрегатов – пахотных и посевных и  т. д.  Консультируюсь  с новым  главным  инженером  И. З.  Бойкисом и с П. Ф. Лозовым. Пытаюсь привлечь к расчётам Гришку, но он ленив не в меру.
Мне кажется, Маруся нездорова, только скрывает своё самочувствие ото всех, тайком от нас попивает корвалол и принимает какие-то таблетки. Отмахивается, говорит – для хорошего сна. Обманывает нас, конечно. Скоро у неё юбилей, надо готовиться.   От    доения   она   всё-таки   ушла.   Лашков   предложил   ей    должность
заместителя начальника комплекса, будет заниматься кадрами, учётом и профучёбой. 5 апреля 1987 года.
Из дневника Ивана Бродова. Взял в совхозной кассе обещанный Лашковым кредит. Он попросил начальника отдела строительства подобрать мне дельную бригаду для постройки коттеджа. Я мечтал, что мой дом будет копией материнского. Меня застыдили: ты что, собираешься поставить в конце 20 века древнюю деревенскую избу? Надежда меня активно разубеждала: «Зачем тебе русская печь?! Я в духовке газовой, а хочешь – в электрической  такое тебе испеку - пальчики оближешь!» Планировку обсуждали с ней вместе, советовались и с Марусей и с Гришкой, со всеми понемножку.  С бригадой договорились о цене, и за материал, и за работу. Сносно. В общем, я настоял, на своём, вернее кое-что отвоевал. В доме будет камин, как у Лозовых,  а кухня – деревянная, из бруса, на одном фундаменте с домом, под общей с ним крышей. Через кухню  – выход на летнюю веранду. Всем понравилось, с 10 апреля начинают рыть фундамент. От модного ныне гаража под домом отказался; участок большой, построю гараж, если будет авто. 6  апреля 1987 года.
Из  дневника Ивана Бродова. Позвонил Георгий Иванович, сообщил, что едет к нам по приглашению Лашкова и Петрушкина. Приехал. Руководство обратилось к нему с просьбой организовать встречу Дня Победы с поздравлением ветеранов.
_ У меня тут, -  Чистяков постучал пальцем себе по лбу, - есть сценарий. Мы на сорокалетие Победы в издательстве  ставили. Но мало времени осталось. Нужны самодеятельные актёры, репетиции. По упрощённому варианту  могу взяться за всё сам.  Дайте мне сегодня до отъезда  список номеров, которые готовят в клубе ко Дню Победы, я включу их в сценарий, и список ветеранов войны и тружеников тыла, с пояснениями,  где  и  кем  воевал,  воинское  звание  в  конце войны,  кем трудился в войну –

                381
всех, кого вы хотите поздравить в этот день. Сможете подготовить такой список?
- Это всё у нас есть, нет проблем.
- И прекрасно. Я каждому напишу краткое стихотворение, будем вызывать ветеранов на сцену, читать ими стихи, вручать подарки, да, и еще: соберите с каждого заявку заранее: что каждый  хотел  бы услышать со сцены. Мы всё суммируем, клуб подготовит номера, и концерт у нас пройдет как концерт по заявкам ветеранов.
- А пляски?
- Будут заявки на пляски, ваш коллектив станцует что-то подобное или близкое. Отлично получится! Много у вас ветеранов?
- Двадцать шесть, ответил Лашков, - вместе со мной.
- Как Бакинских комиссаров, - пошутил неловко Чистяков. – Но, в общем, договорились. Я на пару дней вырвусь, порепетируем.
Для меня Георгий Иванович привёз бланки для вступления в Союз писателей СССР. Велел заполнить немедля, чтобы  успеть на последнее заседание  приёмной комиссии СП; рекомендации даёт он, Воропаев и Груша. Взял несколько экземпляров сборника – и всё увёз с собой. Сказал, что результаты будут в начале июня.
Из дневника Ивана Бродова. Весной на селе занимать будний день праздником не гоже. Поэтому поздравление ветеранов с Днём Победы назначили на субботу, 8 мая, вечером.
Но до этого днём произошло событие, о котором я обязан рассказать в своём дневнике, И фото приложить.
Григорий, наконец, позволил взглянуть на своего «Чёрного Ангела», над которым он трудился с осени. Как он добился густого чёрного цвета у раствора, с которым работал, он так мне и не  открылся. Но позвал всех наших знакомых на «презентацию», всё равно ведь памятник надо будет везти на кладбище и устанавливать  на могиле Ю. В. Голубева.  Собрал нас он на 1 мая. Мы долго стояли  молча у памятника, Екатерина разрыдалась, Маруся плакала и пила корвалол, давала  капли Екатерине.
Глыба чёрного бетона как бы наплывала на пробившуюся сквозь неё и застывшую переднюю часть танка, вернее угол с фрагментом левой гусеницы. Из нутра машины пытался выбраться водитель в шлеме и с не вышедшим  до конца из люка правым крылом за спиной и едва намеченным левым. И крест зажат в правой руке.
Маруся сначала ахнула, потом тихо сказала: «Юра, ангел, Юркеш…» и заплакала. Лицом ангел был похож на Голубева. Как Гришке это удалось – наверное, одному  Господу известно. Дал он это ему.
Когда все, наглядевшись на скульптуру, успокоились, стали гадать, как  вынести памятник из пристройки. Оказалось, Гришка учёл масштаб памятника  и размер двери в пристройке. «Надо только боком» - подсказал скульптор. Собрали мужиков покрепче,  добыли на машинном дворе рольганги и по ним выкатили изделие во двор. А там понадобился грузовик с краном. И это нашлось в хозяйстве Лашкова. Поставить памятник решили с утра 8 мая. К этому дню на могиле Юрия Васильевича сделали бетонный постамент. И вот  в день, когда многие пришли на кладбище возложить цветы на могилы тех ветеранов,  которые до этого дня не дожили, при большом скоплении односельчан, друзей Голубева со станции, с начальством  во  главе,  с  журналистами  и   фото-кинохроникой,  что  организовал,  конечно,  Петрушкин,  памятник был доставлен из мастерской автора и торжественно водружен на место. «Как заново его похоронили», - сказал кто-то.
Это был, конечно, Гришкин день.  Он ликовал, но тщательно скрывал свои чувства. Его фотографировали, снимали на плёнку, брали у него интервью… Мы не вмешивались, стояли в стороне, смотрели, как он бойко воспринимал авторские почести.
    А  вечером  состоялся  праздник  по  сценарию  Чистякова.  Он  приглашал  меня

                382
принять участие в сочинении стихов о ветеранах, но я ничего не смог написать, а Георгий Иванович хореем, под размер поэмы Твардовского «Василий Тёркин» кратко и ярко, профессионально, в общем, все сделал один. Я так ещё не умею, и это мне урок. И всё сопровождалось песнями по заявкам фронтовиков. К каждому фронтовику поэт подобрал золотой ключик.   Я почему-то с интересом ждал, что же он припас для Лашкова. Нашёл-таки и для него слова:
Шёл войной Лашков Володя,
Как по углям босиком.
По фашистской бил породе
С белорусским огоньком!
Что там пули, что там мины,
Что гранаты иль фугас.
Для своей подруги Нины
Он спасал себя не раз!
Лашков засмеялся, а жена его Нина Кузьминична зарделась. Здорово. Ну, а  завершился вечер, как всегда, в пансионате банкетом в честь ветеранов войны и тружеников тыла. Кстати, Маруся пела «Калину» по заявке Лашкова. А маме как труженице тыла мне пришлось по просьбе Чистякова петь песню «Мария». Стихи ветеранам Чистяков предложил издать отдельной книжечкой, Лашков с Петрушкиным ухватились за эту идею. 9 мая 1987 года.
Из дневника Ивана Бродова. Посевную провели отлично. Даже Гришка под конец разохотился. Поля вспахали и разделали под орех, классика – все комочки  не более  фундука. Пшеницу отсеяли элитную. С семенами произошла история. Пошёл на склад с Петром Фёдоровичем  отбирать зерно на семена. Вот, - говорит, - смотри. Я зачерпнул горсть, пригляделся: чуть не половина дроблёные. Взял одно зерно – зародыш выбит, взял – другое – то же самое. Это не семена, говорю. – А что же это такое?- спрашивает П. Ф. – Мусор, - отвечаю, - я его сеять не буду. – Как не будешь? – А очень просто. Чтобы у
меня что-то из этих семян взошло, надо тройную норму высева закладывать, чтобы бой зерна учесть. Мы с Григорием в конце лета молотили элитное поле. Где пшеничка?- То… так сказать, была команда, передали в фонд  Заготзерна, осталась только эта. – Вот кто её молотил, тот пусть и сеет. А мы не будем. Она годится только на спиртзавод или в животноводство.- Ну как же? – А вот так! Вы для чего наше звено создавали? Для галочки? Или для того, чтобы всем доказать, что бригадный подряд – это блеф? Уговаривали нас, золотые горы сулили. А теперь, значит, ничего не хотите? Нет, добывайте нам нормальные семена!
На другой день он мне говорит: завтра с утра будь у конторы в 8-30, при параде и в орденах. – Зачем?- Поедем  за  элитной пшеницей. - Поехали  на  бортовом  ЗИЛе в  Зерновой  фонд, я стоял и молчал,  а П. Ф.  распинался перед начальством, Горбачёва цитировал, нажимал на значимость политического момента развития села и бригадного подряда на благо советского народа. Директор фонда махнул рукой и сказал: Ладно, идите, забирайте. Сколько вам надо? П. Ф. протянул ему бумагу с расчётом: площади там, нормы высева, планируемый урожай. – Хорошо, даю тонну суперэлиты. Остальное  элита. Но осенью вернёте новым урожаем, с  походом – двадцать процентов. Транспорт ваш? – С нами. – Идите, грузитесь.
Так вот классную пшеничку добыли и посеяли. Потом сажали картошку. Семена женщины отбирали под моим присмотром, потом мы с Гришкой  налаживали и регулировали сажалки; управились в срок. За ней – капуста. И небольшое поле засеяли свёклой и морковью. Была ещё делянка цветной капусты. Теперь можно чуток отдохнуть, попытаюсь заказ школьников на последний звонок выполнить. Будем ждать хорошего урожая, коли даст Господь  погоду. 10 мая 1987 года.


                383
Глава 24.
Лашков попросил Бродовых подключиться к сенокосу.
-Это, ребята, сверх программы вашей бригады, помогите совхозу с заготовкой кормов. Дело государственной важности. Работа будет оплачена дополнительно.
До сенокоса времени ещё достаточно, братья неспеша готовили технику. Можно немного мужикам и расслабиться. А как это сделать? Не пьют, не курят. Правда, Гришка к шампанскому да к винцу полусладкому слабину заимел, но тайком от родни. Сладкий вечер с Надькой Лозовой ему запомнился, но встреч с ней он не искал и даже старался избегать их. И всё больше крутился около Татьяны, когда она приезжала из Тимирязевки.
- Когда ты её уже закончишь? – Притворно ныл он, пытаясь обнять Татьяну и залезть к ней под блузку.
- Потерпи, ещё год остался, - уворачивалась она от его настойчивых ласк.
- Ну и строга ты, Лозовая! Зазываю, зазывая, не даётся Лозовая! – И Гришка смеётся. Смеётся и Татьяна, да вот, поди, уговори её, попробуй.
Таня – в академию, Гришка пальцы веером, хвост трубой и пошёл…  Но, как поётся в известной песне, «От людей на деревне не спрячешься…» - настучали бабы и девки родителям и самой студентке. Она – с претензией к Гришке.
- Да ты что, Танюша, врут бабы-гадюки, тебе завидуют, хотят меня у тебя отбить, вот и плетут невесть что. Все за меня  замуж хотят. Вот послушай, я тебе спою: Моя милая Лоза, как строптивая коза: то боднёт рогами, то брыкнёт ногами.
- А чем же ещё может коза  брыкнуть? Ноги у тебя лишние. – Смеётся Татьяна.               
- Где?
- В куплете.
- Тонко чуешь стих, небось, у Ваньки учишься?
- Я сама по себе.
- Закричала   коза:    «Бе-бе-бе!   Бе-бе-бе!   Я   сам   по   себе!   Я   сама   по  себе!»
После   презентации    «Чёрного     Ангела»    Гришка    словно   ожил,   вернулась
говорливость, стал с Иваном делиться замыслом памятника погибшим землякам-афганцам: «Я его за лето сгондоблю, че сло!» Только в поле его не тянуло, необходимость работать там вызывала у него ожесточение: «Опять тягать, да сколько ж можно!»
Иван, когда выпадало бывать дома одним, пытался говорить с ним откровенно.
- Пойми, работа наша – серьёзное дело, хлеб насущный на всю жизнь.
- С ума сойти! Всю жизнь пахать?! Только дурак сможет. Как подумаю, что я, Григорий Бродов обречен до гроба тягать рычаги трактора, ковырять плугом земной пласт, так мне становится нехорошо. Мне хочется всё бросить и бежать, куда глаза глядят! Я хочу пожить распахнуто, мир повидать.
- И куда бы ты ни убежал, везде потянет пожрать, а на пожрать надо заработать, так что и там придётся сесть за рычаги  и пахать.
- На новом месте можно и работу новую найти, шоферить, например,  нам для чего в училище  права водительские  выдали?
- Бога в тебе, брат, нет, вот ты и бесишься.
- А ты как старик, всё о Боге талдычишь.
- Смирись, брат.
- Ну, вот, прямо как старец. Смирюсь, лет через пятьдесят. Ты вот нашёл свисток, через который пар стравливаешь.
- Какой свисток?
- Стихи твои. Накатаешь стиш и балдеешь, на душе облегчение чуешь огромное. Разве не так?
- Это, Гриша, не свисток, а потреба души. Может быть, когда-нибудь она станет второй моей профессией. Но не главной. Главное для меня – земля. На ней надо работать творчески. И радости от неё  не меньше, чем от сочинения стихов.

                384
- Ага, как засуха выжжет всё, так и будет тебе «…радость со слезами на глазах».
- А разве ты не радовался, когда  мы разделали с тобой пашню под посев  пшеницы? Я помню, как блестели твои глаза, когда мы стояли на краю поля и любовались, да, брат, любовались делами рук своих?
- Не без того, конечно. Я, Ваня, могу сделать сам табуретку, как в училище, помнишь? И любоваться ею. Но клепать всю жизнь табуретки – ты меня извини. И памятник на могиле в виде предмета для сиденья на заднице. Нет, валить надо, пока не поздно, валить отсюда…
- Бросить дом, больную мать, девушку любимую, друзей…. – продолжил его фразу Иван и вздохнул. – Эй, брат мой Гришка непутевый! Не бежать надо тебе,  а учиться. Вот что я тебе скажу. Я, например, с осени попытаюсь.
- Меня уговариваешь зацепиться за землю и пахать всю жизнь, а сам собираешься дать дёру?
- Нет, я хочу получить литературное образование.
- А почему не сельскохозяйственное? Иди в институт, который Голубев с Лашковым и Чистяковым кончали, или, вон, в ТСХА, где Танька учится. Получишь диплом, сменишь Лашкова, женишься на Лозе, детишек наплодите и так далее по всем этапам в светлое будущее.
- Ты умно и правильно говоришь. Я об этом думал. И пришёл к выводу, что это не моё. Я для карьеры не гожусь, в руководители не тянет, меня в эту сторону и не разворачивает. Я человек православный, верующий. Мне пахарем быть – самый раз, а литературное образование – дело духовное.
- Мудрёно, брат, толкуешь. Тогда иди в эти, в попы, учиться в семинарию. А сейчас шагай спать, замучил ты меня совсем.
Из дневника Ивана Бродова. Гришка неподдающийся человек и ничему и никому не подчиняющийся. Он не знает слово «надо», подчиняется только слову «хочу». Трудная жизнь у него впереди, он непредсказуем. Спаси и сохрани его, Господь! 10 мая 1987 года.

                *       *       *
Иван, пользуясь некоторой передышкой перед сенокосом, засел за стихи для школы. Заказ о последнем звонке сидел у него занозой в голове. И он, в конце концов, разозлился на себя: неужели не сможешь? И хотя он не обещал их написать, чувствовал, что обязан эту просьбу исполнить. «Ё-кэ-лэ-мэ-нэ!» - размышлял он, я же ни разу не был на последнем звонке, в училище не так всё было, с чего же начать?
Он чертил на бумаге крючки-закорючки, рисовал трактор, рожи,  Гришкин профиль, очень похожий на Пушкинский, всякие фиги-мигли, когда появлялась Надежа, расспрашивал её об это школьном обряде, слушал внимательно и соображал, соображал, и вспомнил однажды часто повторяемые слова родителями и учителями о быстротечности школьных лет. «Господи, уже в пятый класс мои идут!» «Ух ты, мои уже седьмой заканчивают…»
И вот на чистой странице тетради он написал: «Последний звонок» и замер. Мелькнула фраза: «На крыльях времени». Он обрадовался, зацепился за неё и забыл обо всём на свете и о том, что выполняет заказ. Он бросил на тетрадь ручку, потёр ладони, потом представил себя на сцене школьного актового зала, где выступал перед ребятами совсем недавно, поющим новую песню о последнем звонке, и, напевая, схватила ручку и начал набрасывать строчки.
          Последний звонок
У времени быстрые крылья.
Мой  друг, оглянись, посмотри:
Как  будто вчера мы открыли
Впервые свои буквари.
А завтра дорогою летней
Уходим за школьный порог.
И слышится добрый последний
Прощальный последний звонок.
    Прощайте, прощайте, школьные стены.
Ему вдруг остро захотелось повидать учителей и одноклассников Устьинской школы, в которой ему не пришлось получить аттестата зрелости, и попасть на такую же встречу в училище, что рука его с пером на мгновение замерла над бумагой, но он тут же продолжил.
    Храните в себе наших дней голоса.
    А мы как-нибудь забежим непременно,
    Чтоб в детство вернуться,  хотя бы на полчаса.

Проводит нас память несмело
От первых и робких шагов.
И вот уж отчаянно мелом
Написано слово: ЛЮБОВЬ!
У девочки с парты соседней
Румянец не сходит со щёк.
Ему вдруг привиделось то, чего никогда не было: он сидит за одной партой с Татьяной Лозовой и румянец у неё цветёт во всю щёку.
И слышится нежный последний,
Прощальный последний звонок.
   Прощайте, прощайте школьные стены….

Уже, как обычно, наверно,
Конверт запечатан в РОНО.
И скоро начнётся проверка
Всего, что нам было дано.
Ах, что-то, увы, не успели!
                Учитель старался, как мог.
И слышится грустный последний,
Прощальный последний звонок.
   Прощайте, прощайте, школьные стены,
   Храните в себе наших дней голоса.
   А мы как-нибудь забежим непременно,
   Чтоб в детство вернуться, хотя бы на полчаса.
Иван прочитал написанное, потёр руки от удовольствия, снял со стены гитару и стал потихоньку напевать, боясь разбудить Марусю – далеко уж за полночь, но уж больно охота! Ему казалось, что особенно удачно  сложился припев – и по словам, и по мелодии;  его последнюю строчку Иван пел дважды. Он спел песню  раз, другой, разохотился и на третий круг пошёл, и вдруг вздрогнул, ощутив на себе чей-то взгляд. Повернул голову – в дверях стояла Маруся в накинутом на нижнюю рубаху халате.
- Прости мам, увлёкся, разбудил тебя среди ночи.
- Пой, пой сынок. Хорошая песня. Никак о школе загрустил?
- Да нет, десятиклассники на встрече попросили написать им песню к последнему звонку, он 25 мая каждый год в школах проводится по всей стране. Вот, успел, сочинил, мелодию какую-никакую привязал. Завтра запишу на плёнку и понесу заказчикам, отчитаюсь. – Иван улыбнулся и спел песню ещё раз.
На другой день он так и поступил. Классная руководительница повела Ивана в учительскую, куда набились и  выпускники, и  директор; и Бродов спел, и был награждён аплодисментами. А потом он записал песню на кассету в комнатухе без окон, больше похожей на чулан, где находился школьный радиоузел.

                386
25 мая Иван присутствовал на последнем звонке в Устьинской школе. Ведущая объявила:
- Песню поэта Ивана Бродова «Последний звонок» исполняет хор выпускников нашей школы!
И на выпускном вечере  по всей школе крутили по радио и в хоровом, и в авторском варианте  Бродовскую песню. А так как мелодия звучала на три четверти, вальсовая,  вся школа танцевала под эту мелодию  прощальный вальс, который выдувал на сцене актового зала школьный духовой оркестр.

Глава 25.
Из дневника Ивана Бродова. 13 июня 1987 года. Сегодня вернулся поздно. Стоговали сено с Гришкой. Он капризничал, как малый ребёнок, ныл, жаловался, что натрудил раненую ногу, мол, закончим завтра, вон, девки руки отмотали… - А ты, - говорю, им помоги   стогометателем, мы бросим – а вдруг ночью гроза, прощай сенцо. Гришка – на крыльцо – дождик – на сенцо, а, как? – А идите вы все в задницу с вашим сеном! – прыгнул в  «Беларусь», нога вроде не помешала, и взялся подвозить к стогу копёшки.
Только вошёл в дом – звонит Чистяков и кричит в трубку: «Я приветствую самого молодого члена Союза писателей СССР! Ваня, я обнимаю тебя, дорогой ты наш воин-интернационалист. «Маруся, - кричу, - меня в Союз писателей приняли!». А Чистяков продолжает: «Тебе надо приехать, оформить документы и получить билет,  прихвати три фотокарточки три на четыре, в Литфонд подашь заявление, потом надо будет зарегистрироваться в писательской поликлинике. Мы семьёй хотим отдохнуть пару недель у вас в Устьях. Екатерина пустит нас в дом Голубева? Узнай у неё. Приеду, газеты с рецензиями привезу».
10 сентября 1987 года. Вот и лето прошло. Очень удачное для нас, и для меня в частности. Пшеницы взяли по 50 центнеров с гектара. Лозовой поразился, сказал, что это кубанский урожай. Так заметка в районке и называлась: «Кубанские урожаи  в Подмосковье». Эту же статью, только более расширенную, напечатали  в «Сельской жизни», журналист постарался. Мы с Гришкой опять ходили в героях, «Спасибо, ребятки! – тряс нам руки Лашков.- Представим к награде!» И вид на картошку богатый. Сейчас дошибаем с братом последние делянки, завалили сортировальный пункт бульбой, как говорит Лашков. Лозовой хвалит: качество отличное, потери ниже допустимых, как вам удаётся, черти?
Из «Россельхозиздата» приехали двое: редактор и автор, будут писать брошюру «Бригадный подряд в Подмосковье», затерзали нас с Гришкой вопросами. Поселили их в  пристройке, брат опять со мной, вечера все убиваем в беседах с издателями.
1 октября 1987 года. Поддался я всё-таки настойчивости Чистякова, поступил на Высшие литературные курсы. Теперь вот надо ехать на установочную сессию. Смешно сказать: студент-женатик. Да, дом сдали  строители к 15 сентября, всё подключили, мебелишку кое-какую разместили для начала, с миру по нитке: стол и тахту подарили Лозовые, Маруся – стулья, съездила с Надеждой в город, выбрали сервиз на 12 персон, кухонные приборы и много всякой мелочи.  Надька притащила «приданое» - все для спальни. Я купил для Надежды столик с зеркалом для её парфюмерных дел и 25 сентября сыграли свадьбу. Что её расписывать? Я, между прочим, заметил такую закономерность: случится что-нибудь  хорошее – не радуйся и не хвались, даже самому себе, потому как вскоре наползёт на белую полосу твоей жизни полоса чёрная. Так что не буду расписывать нашу с Надеждой свадьбу: обычная деревенская, каких тысячи, с самогоном и дракой. Да, припёрся на свадьбу какой-то  то ли одноклассник Надькин, то ли старый ухажёр по её ПТУ, то ли сослуживец, нетрезвый,  стал предъявлять невесте какие-то претензии и качать права. Гришка дал ему по морде и спустил его с лестницы,

                387
а потом напоил самогонкой в хозблоке  в  усмерть и уложил там спать под телогрейками.
Гришка, конечно, хохмил и  смешил народ частушками типа:
 Кто последний? Я за вами,
Список обнародован.
Была Надька Лозовая,
Стала Надька Бродова.
Татьяна, сидевшая недалеко от меня, сказала тихо: «Я фамилию менять не буду». Гришка услышал и тут же отреагировал:
Лозовые, Бродовы –
Все ведь из народа вы,
На земле на православной
Главной все породы вы!

Эх, браток, паши, паши
И стихи пиши, пиши,
А я сижу, стихи пишу,
Не поддаваясь хипишу! 
Где, стервец, словечко такое выкопал? Да мало ли где его носит.
Через пять дней после свадьбы я уехал на установочную сессию, прихватив с собою молодую жену. Обещали комнату в общежитии курсов. Вот такое свадебное путешествие. Делаю запись уже в общежитии, ночью. Пока.
13 октября 1987 года. Завтра Марусе – 60 лет!  С утра едем с Надюхой с курсов на юбилей.
15   октября   1987   года.   Вчера   чествовали    Марусю    в    клубе.    Ей    вручили 
грамоту   ВС РСФСР, кучу всяких грамот из Минсельхоза, области и района, премию и многое другое. Как раз приехали накануне Чистяковы, гостей куча, речей – море. Сложился  и концерт, где и нам с Гришкой, и Марусе пришлось выступить (на радость Сычёву), и Чистякову, и хору, и потом учинили скромный банкет в совхозной столовке, хорошо, что не в пансионате. Уморили мать почестями до корвалола, но и подарков навезли и нанесли друзья и соседи. «Это праздник с сединою на висках».
17 ноября 1987 года В День работников сельского хозяйства нас с Григорием вызвали в клуб. У дверей нас встретила секретарша Лашкова, повела в гардероб и потом за кулисы и шепнула: «Идите!» Мы вышли прямо на сцену, не понимая, что к чему. Полный зал встретил нас, конечно, аплодисментами. А Маруся уже сидела в президиуме. Лашков встал и зачитал постановление правительства о награждении группы работников сельского хозяйства. По Одинцовскому району Московской области: руководителя  звена бригадного подряда совхоза  и т. д.  -  Бродова Ивана Степановича, за высокие урожаи зерна, картофеля и овощных культур – Орденом трудового Красного знамени и автомобилем «Москвич»! Шквал аплодисментов обрушился на меня. Мне стало радостно и страшно. Смотрю, на Марусю – она плачет и смеётся, глядя на нас с Гришкой. А Лашков продолжил: члена звена бригадного подряда Бродова Григория Степановича орденом «Знак почёта» и автомобилем «Запорожец»! Вот и Гришку искупали в аплодисментах. А он и бровью не повёл.
Лашков смотрел на меня и как бы подталкивал, кивая  головой: слово скажи. Я ему в ответ: это у нас Гришка мастер выступать, Гриня, давай! И Гришка дал: «Мы в Афгане кровь проливали за честь страны советов, и здесь не пожалеем  на благо земли родной ни сил, ни пота, ни крови!» Вдруг кто-то из-за кулис меня в бок гитарой толкает. Я взял её  и спел Чистяковскую «Земля моя, ты стала героинею…» и после неё сразу же, заглушая аплодисменты, его же «Гимн хлебороба». Славно.
Надька на улице визжала и прыгала,  держась за моё плечо: «Москвич! Москвич! Москвич!»
                388
И снова в совхозе праздник и застолье – премии обмывали, звания и, грамоты. Я никак не хотел ехать в пансионат, меня тянуло домой, в уют моего кабинета, под зелёную лампу, где ждали бумага и авторучка. Но пришлось, не стал конфузить Марусю,  обижать Надежду  и давать повод дурным языкам.
2 января 1988 года. Встретить, как хотелось, Новый год не удалось. Почему такая досада одолевает, когда не получается так, как надеялся?! И не только в такой мелочи, как и где праздновать встречу Нового года? Его, например, встречают всегда дома, лучше всего так. У меня теперь свой дом. Значит, в нём и праздновать. Спросил Марусю: где ей сподручнее  всего быть на Новый год. «Я, сынок, дома привыкла. Знаешь, родные стены держат… А потом, как же Гриша? Спросили Гришу. Тот к Лозовым намылился – Татьяна  позвала. « А давайте все к нам?» « К кому это к вам?» «К нам, - говорю, ко мне с Надеждой». А Надежда сообщает, что её родители тоже к себе, то есть меня с ней, звали, только она еще не успела мне сказать. Вот такая чепуха, такая разделёнка, как быть? «Значит, что же, - спрашиваю, - Маруся одна останется»? «Нет, почему же, - успокаивает нас, - идите, мы с Аграфеной, у телевизора вдвох посидим, хорошо, без колготы». «Нет, -  говорю, - тогда все собираемся в нашем доме и с Аграфеной. Я ещё Чистяковым позвоню, узнаю, приедут или нет».
«У матери с отцом коттедж больше, - настаивает на своём Надежда, - всем места хватит, и на твоих Чистяковых…» «У нас с тобой дом не меньше, все Бродовы и Лозовые поместятся со своими гостями, зваными и незваными». «А готовить?- возразила Надежда, - Одними пирогами Аграфениными гостей не накормишь . Не  Бог  весть  какой,  конечно,   праздник,  но  чего  ломаться?  Марии Николаевне тяжело, ей сборы вообще в тягость, а я тоже хочу отдохнуть, а не надрываться у плиты. И нечего народ  собирать,  как  на  Маланьину свадьбу». «Ладно, - говорю, - сделаем так: Григорий
идёт к Татьяне, я с женой встречаю Новый год в родном доме, у Маруси; салатику поедим, телевизор посмотрим да пойдём спать». Надежда, вижу, встаёт на дыбы, хочет возражать. Я её осадил: «Моё решение окончательное и  менять  его  я не намерен, тем более ты, Надежда Петровна, права: нечего собирать толпу. К тому же, у меня много работы по курсам, по новой рукописи. И отдохнуть  тоже охота. Всё, решено!
Чистяковым звонил – они Новый год встречают на Литфондовской базе в Переделкине. Так что 31 декабря посидели скромно, проводили старый, встретили Новый год, вспоминали, как шумно и весело было здесь  у нас год назад. Маруся с Аграфеной остались у телевизора,  а я повёл Надежду домой, но она поволокла меня к своим, нельзя же не поздравить! – к себе зашли только за припрятанными подарками и шампанским. К Лозовым она не вошла, а ворвалась с грохотом, хохотом и топотом, словно только что оторвалась от буйной компании. И меня всё подначивала помогать ей изображать высокий градус настроения. Но там люди в этом не нуждались: Татьяна привезла из Москвы гостей – две пары однокурсников, вовсе не грустных, а площадку держал, конечно, Гришка, поражая столичных своей деревенской разухабистостью, хотя  в процессе вечера выяснилось, что Татьянины друзья – не москвичи, а провинциалы (кто в сельхоз-навоз из столичных семей пойдёт учиться?) – один парень из Моршанска, другой – земляк Таисии Сергеевны, девушки – обе калужанки. Мне Гришка слова не давал, солировал неистово перед студентами, поражая  своими способностями старших Лозовых. Татьяне, наконец, удалось вклиниться и она  попросила меня  что-нибудь спеть или почитать, представив меня (зачем?) как члена Союза писателей. У её однокашников лица вытянулись от удивления. Я ответил, что я – сельский механизатор,   их  коллега  из  младшего  эшелона,  а  писательство  –  так,  осваивается  пока  как   вторая профессия. «Ну, да,-  возразила Татьяна, - ты студент Высших литературных курсов». «Вот-вот, - 
заключил я, - я только ещё учусь». «Ну, Ваня, спой, пожалуйста, только свою, не Чистяковскую, - попросила Татьяна, - не упрямься». « А когда мы упрямились, а, брат?»

                389
    – подмигнул я Гришке, который притих и сидел, как нахохлившийся воробей. И я спел им «Юрочку-тужурочку», пояснив, кому она посвящена. Потом попросили «Афганский огонь» - тут я пристегнул Григория, много чего ещё пели, Гришка мои отпел знатно, потом мы с ним и с девчонками Лозовыми – само собой, «Калину» и Гришка – кучу своих частушек, опять разогрелся, потом танцевали, снова пели и я пожалел, что с нами нет Маруси. Нечестно мы поступили, нечестно. А вчера, отоспавшись, я повел Надежду к Марусе обедать. Как она была рада, мамочка наша! А уж вся просияла, когда мы  пообещали пойти с ней в храм на Рождество.
15 марта 1988 года. Вот и опять на дворе весна! Заняты ремонтом техники, готовим её к посевной. Никуда с Григорием не ездим,  ни как афганцы, ни как передовики с. х-ва. А то нас за зиму затаскали по совещаниям да собраниям. Я уж на Гришку спихнул обязанность выступать – ему это в масть, хлебом не корми, дай только потрепать языком. Записал ему на бумаге основные показатели работы нашего звена  - с учётом возможных вопросов из зала – например, каков у вас расход топлива на  центнер пшеницы, тонну картофеля -   он и шпарил сначала по шпаргалке, разбавляя числа красноречием,  да ещё с шутками и прибаутками, а потом выучил цифирь  и клепал наизусть  на радость аудитории, поражая её блестящими знаниями дела и аргументацией. Но я иногда улавливал переиначенные братом выводы и заключения из брошюры, которую редактировала сестра Чистякова Лидия. Заглядывал, значит, в книжицу, шельмец. Да, пса я завёл. Кудлатый, лохматый щенок, малой ещё, но обещает быть крупным: лапы мощные и башка здоровая. Какой породы – не знаю, дворняжка, наверное, скорее всего, но с какой-нибудь важной примесью. Сам пришёл, сидит у калитки и скулит. Сколотил ему тёплую будку, пусть живёт, хозяином двора будет. Придумал ему хорошее имя: Амур. А что, подходящее.
20 мая 1988 года. Посевная прошла без закавык. Корреспонденты замучили. Всем нужна гласность и ускорение. А мы ждём обещанного Горбачёвым НЭПа для села. Дождёмся ли? А пока 25-го отбываю на первую сессию на ВЛК. Везу новые стихи и первые главы повести «Чёрный Ангел» о Степане Бродове и Юрии Голубеве. У Чистякова испросил согласие на название повести  и использование его песни в ней. С ссылкой, естественно, на автора. В образе Степана и Юркеша много красок, почерпанных из бесед с Марусей и Аграфеной.

Глава 26.
Иван отбыл на экзамены, Гришка обещал ему за время его отсутствия подготовить технику к сенокосу и пропадал днём  возле машин, а вечера тратил на поиски варианта памятнику афганцам. Исчиркал десятки листов бумаги,  не находя такого, который бы его устраивал. Рисует, рисует, набрасывает, потом  бросит карандаш и замрёт за столом. А потом начнёт складывать из листков голубей и пускать по пристройке. В доме он не жил. Только обедал с Марусей, поест – и в пристройку, рисовать да голубей пускать.  А то сорвётся вдруг, сгребёт с полу стаю своих почеркушек, кинет их в печку и подожжёт. Потом выскочит во двор, кинется ворота  открывать,  прыгнет в свой «Запорожец», жёлтый, как яичный желток,  и укатит. Куда? А куда  глаза  глядят.  Заглянет  в  клуб,  пройдется,  сунется  по  старой  памяти в оркестр, его зовут: приходи, Гриша,  на  репетицию,  он  отрицательно  мотнёт  головой своей чёрной кудрявой и закроет дверь. Навестит Петухова в изокружке, если есть занятия, поздоровается. Петухов объявит перерыв, скажет: «Ну что, боец, пойдем, перекурим? (Гришка стал покуривать тайком от матери и брата). Встанут на крыльце клуба, задымят. «Как, нашёл решение?»  - спросит старый художник молодого. «Ищу пока…» - ответит тот, докурят,  молча разойдутся.  Гришка  в  «Запор» -  прыг,  по  газам – гоняет  по  деревне, бабок  деревенских на лавочках пугает. А то и укатит куда по Можайке или  Минке, катит, катит, вспомнит вдруг,  что  Маруся  на  крыльце  сидит,  накинув свой старый плюшевый жакет и семечки

                390
 лущит на  пару с Аграфеной, разворот -  и домой, знает: не пойдёт спать мать, пока он не прикатит ко двору родному, да не накормит сына.
Вот так однажды гнал  по шоссе, и стукнуло ему в голову: а не слетать ли в СПТУ к Клименкам, явиться во всех орденах, договориться о вечере встречи и так далее. Он уже решил развернуться и махнуть в Медвежьи озёра по бетонке, немедленно, как вдруг бахнул взрыв, рывок, и он не понял, в чём дело, и тут же следом второй взрыв и машину тряхнуло слегка. Он решил, что кто-то сзади наехал на него, бросил взгляд в зеркало – никого. «Детонация!» - тут же сообразил Гришка,   сбросил газ, ногу на педаль тормоза  и припарковался у обочины. Остановился и стал припоминать, отчего эта штука может быть? Ага, октановое число, октан-корректор где-то на карбюраторе, ага… - Он вылез из машины и стал копаться в двигателе. -  Так, некачественный бензин, у «Запора» он и так самый некачественный, что-то попало, и взрыв. Эх, Ваньки нет рядом, всё сразу бы отрегулировал. О, опережение зажигания. Надо подкрутить чуток в прерывателе-распределителе. Чёрт, а может, все-таки, бензин? Вон как бабахнуло, как мина в Афгане. Стоп! Гришка засмеялся и потёр ладони. А потом заорал: «Взрыв! Конечно, взрыв! Ёлки-моталки, как же я сразу не допёр! Это же так просто и элементарно. Взрыв с пламенем! Бетон в форме взрыва, языки пламени, куски камней и буквы в виде разламываемых взрывом камней, но ещё читается слово «Афган»! Ха-ха! Неужели нашёл? На- шёл, Черный Пёс, свою кость, теперь грызи её, собака!
Он забыл и про октановое число, и про зажигание,  движок завёлся спокойно, погазовал – работает как часы, и помчался домой, скорее в пристройку, за стол! Вкатил во двор, вывалился из машины и сразу в   мастерскую, даже не обратив внимания на Марусю с Аграфеной на крыльце, на удивительно тёплый бархатный майский вечер с начинающими петь соловьями – скорее к бумаге и карандашу.
- Гриша, а ужи… - конец Марусиной фразы он отрубил дверью, - …нать? – А когда мать   принесла ему сковородку  с жареной картошкой, залитой яйцами – любимым блюдом их с Иваном, да с солененьким огурчиком, он  замахал на неё руками, прогоняя – иди, мол, не до тебя! Она не обиделась, поставила угощение на маленький столик около газовой плиты и тихо вышла. И потом так же неслышно явилась снова и оставила банку сливового с яблоками компота.
А Гришка до утра набрасывал варианты замысла, пока не остановился на следующем: на фоне кирпичной стены снизу, от земли, точнее, от бетонной плиты бьют языки пламени, вздымая над собой куски камней и расколотых букв АФГАН. На плите, как бы вдвинутой  в стену, торцы трёх гробов и на каждом каска советского воина со звездой. И на каждом гробе - табличка с именем земляка-афганца. Он внимательно осмотрел эскиз, повесил его на стенку, отошёл и долго разглядывал нарисованное, держа в левой руке сковородку с картошкой, а в правой - вилку. Съел половину, запил компотом, стал доедать, не отрывая глаз от эскиза. Когда закончил трапезу, снял рисунок и принялся рисовать другой: там не было гробов, осталась только одна каска и на плите надпись: «Памяти односельчан – воинов-афганцев». Потом, когда уже в окне из ночной тьмы стали  выявляться контуры  угла дома и сада, он взялся красить эскиз, сделав кирпичную кладку  похожей на кремлёвскую стену, чёрными буквы и тёмно-серыми камни и бетон «взрыва» и каску защитного цвета. Закончил и, не раздеваясь, рухнул на постель и мгновенно уснул,  свет не выключил.  Его осторожно, не тревожа сына, погасила Маруся, уходя утром на работу.
Гришка, когда проснулся, позавтракал тем, что нашёл у Маруси на кухне, и покатил в «Запорожце» к Петухову. Тот ахнул, лишь взглянул на творение Бродова.
- Ну, ты, Григорий, превзошёл многих, я скажу тебе. Да, а как же стену со двора доставишь на место?
- Стену на месте сложит администрация  по моим размерам. Я сделаю сам взрыв, то есть монумент. В две детали: взрыв  и фон его – пламя, из красного раствора, жаль, нет мрамора цветного!
                391

- Сюда, Гриша, ещё бы  вечный огонь подвести.
- Нет, не надо. Это не могила. Это – монумент ребятам, я потому и гробы убрал.
- Какие гробы?
А вот, - Гришка вытащил из папки лист с предпоследним вариантом, - убрал, чтоб не было и намёка на могилы. И оставил только одну каску как символ. Она будет защитного цвета с красной звездой.
Да. - Согласился Петухов. – Пойдёшь к начальству, возьми меня, я поддержу тебя как эксперт. Держи пятаковича! – И художник-учитель протянул Гришке Бродову свою пятерню и они крепко пожали друг другу руки.
- И когда думаешь завершить сие изделие? – Петухов вернул Гришке эскиз.
- Думаю, к октябрю, ежели уборочная не затянется.
Но исполнить свой проект в этом году ему не удалось, потому что произошли такие события, которые поломали все творческие замыслы Бродовых.

Глава 27.
У Ивана оставался последний экзамен, он каждый день звонил и к себе, успокаивал Надежду, которая изводила его притворными приступами ревности, и Марусе – разузнать о её здоровье, об Устьинских новостях, поговорить о делах полевых с братом, если он оказывался рядом.
- Ну, что, - кричала Надька, - трахаешь там молоденьких стихоплёток?
- Успокойся, - бухтел Иван, - здесь не институт, на курсах учатся уже немолодые члены союза писателей со всей страны, у нас даже одна из Якутии есть.
- Вот-вот, не наклепай ей якутят!
- Да успокойся ты, - смеётся Иван, она почти вдвое старше меня, что ты бушуешь там, я скоро приеду, попробуем с тобой своих устьинят-бродовят  клепануть.
-Ага, опять по ночам будешь строчить свой роман.
- На всё время сыщем, целую, пока, монеты кончаются! Целую! – Но поцелуй он послал уже на короткие гудки: Надька швырнула  трубку на рычаг.
Надежда психовала и дёргала всех вокруг себя; оставшись одна в большом доме Ивана, места себе не находила, ничем подолгу заняться не могла, неслась к Марусе, летела к своим, заглядывала к Гришке, но он обычно запирался в пристройке, занятый своим проектом. В магазин забежит – обязательно перебрешется с бабами, дома у телевизора пяти минут не высидит, книжки её не интересовали, журналы, какие выписывал Иван, она не открывала, «Работницу» свою перелистнёт раз-другой и отшвырнёт, её даже моды не притягивали. Обед приготовит мгновенно, да без Ивана и не стряпает ничего, что притащит с работы в сумке, то и съест и Амура накормит.
Откуда взялся у них щенок – ей всё равно. Как-то утром Иван  вышел во двор, слышит:  скулит кто-то под воротами снаружи. Выглянул за калитку: ба! Крупная щеняга сидит и хвостом застучала, завидев хозяина. - Ну, заходи, - сказал, улыбаясь, Иван, и позвал жену. – Надя! Выйди, погляди, какой у нас гость!
Надежда посмотрела: ничего особенного, собака как собака.
- Нет, ты на лапы посмотри, какие лапы! Башка здоровенная, крупная вырастет зверина. Нам такие  сторожа нужны.
- Что сторожить-то, или кого?
- Тебя, например, чтобы не сбежала, меня не бросила. – Пошутил муж.
- Если решу, никакая собака не удержит. - Ответила жена.
Так вот, развлечения даже  с добрейшим Амуром у неё не  получались. Никакого желания. Сунет ему миску с едой:  «Жри, негодяй», и всё.
Вот такая она – пылающая, страстная, нервная, изнывающая от рвущей её на части и  снедающей  её  страсти – вломилась к Григорию Бродову в пристройку, куда он, как раз

                392
 бросив дела на машинном дворе, уединился, припав к любимым эскизам, и разрабатывал технологию создания своего мемориала по частям. Но, видимо, об этом придётся рассказать в другой раз, так как сейчас он забыл запереть дверь на ключ, и она с шумом распахнулась.
- Привет! – На пороге стояла, пышущая жаром и электрическим зарядом в миллион вольт шаровая молния – Надька Лозовая-Бродова.
Гришка так был увлечён работой, что вздрогнул от неожиданности и привстал.
- Привет… - Он выпрямился и дёрнул подбородком, чего, мол, явилась?
- Чем занят?
- Делом.
- Поделись?
- Моё дело – не семечки, отсыпать не могу. Вон на плите в сковородке, жарил для Маруси, угощайся, грызи.
- Надежда подошла к нему вплотную, поставила не стол туго набитую сумку, вмиг обхватила Гришку за шею и впилась в него губами. И долго не отпускала. Он с трудом оторвался, наконец, от неё и оба  одновременно  сделали  по  глубокому  вдоху  и  выдоху:
у-уфф! Получилось неожиданно и смешно, как в кинокомедии. И оба засмеялись.
- С ума что ли сошла?
- Есть маленько. Лечу к тебе и думаю: или… или умру! – Она вытащила из сумки бутылку шампанского.
- Твоё любимое, полусладкое. Жрать хочешь? – Гришка согласно кивнул. – Потом поедим. Я много вкусного принесла. – Протянула ему бутылку. – Открывай. И пошла к полке за стаканами. В общем, дальше рассказывать нечего. Как говорится в  старом анекдоте, дальше было раньше…
Маруся почувствовала себя на работе неважно,  отпросилась, приняла лекарство и пошла домой. По дороге ей полегчало, она повеселела. Подошла к дому – калитка не заперта, значит, Гриша дома.
Толкнула дверь в пристройку:
- Гриша, я пришла. Обедать бу… - От увиденного у неё отнялся язык, она не договорила, шагнула  назад и упала на пороге…
Пока прелюбодеи одевались, поднимали Марусю, втаскивали её в пристройку и укладывали на тахту, пока Гришка бегал в дом вызывать скорую, да пока она приехала, много времени было потеряно. Гришка помог санитарам положить Марусю на носилки и погрузить в машину,  завёл «Запорожец», Надежда селя рядом и поехали за скорой, и долго сидели в больнице. Наконец, вышел Валентин Семёнович, поздоровался, сказал:
- Плохо дело. Второй инфаркт. Обширный. Делаем всё, что можем. К ней сейчас нельзя. Она без сознания. Езжайте домой, Григорий, позвоните завтра утром мне вот по этому телефону, - он протянул листок из болокнота.
- Во сколько?
- Часиков… в половине десятого. До свиданья.
Они вернулись в Устьи. На крыльце Бродовых, сжавшись комочком, сидела Аграфена.
- Ну, что? – Поднялась она навстречу Гришке  (Надежду он высадил возле дома Ивана). - Жива?
- Жива. Без сознания. – Он присел на ступени и обхватил голову руками.
- Что ж теперь нам делать? – спросила старушка.
- Ничего. Ждать. Завтра с утра велено звонить. – Гришка обнял соседку. – Иди, баб Грунь, к себе, отдыхай.
- Не, я не лягу. Я буду Акафист читать Пресвятой Богородице и Канон молебный к ней, поемый во всякой скорби душевной и обстоянии. Вот она какая на нас скорбь напала, не сталось бы тяжелей.

                393
- Не дай Бог! Ну, я пойду, надо Ивана как-то известить.
Григорий позвонил Лашкову, тот уже был в курсе.
- Телефон Чистякова? А тебе зачем?  А, Ивана найти, понял. Записывай.
Чистяков сказал Григорию, чтобы тот об извещении брата не беспокоился: «Я   всё сделаю сам,  если не дозвонюсь до Ивана, съезжу к нему на курсы».
 А Иван уже знал. Он в этот день  названивал  и Надежде, и Марусе, и, наконец, вечером трубку сняла жена.
- Ты где пропала? – И в ответ услышал о беде с Марусей. Он хотел выехать немедленно, но Надежда отговорила:  мать в реанимации, без сознания, никого к ней не пускают, велено звонить завтра.
- У меня завтра последний экзамен.
- Вот и сдавай его спокойно, не дёргайся, А мы без тебя тут обойдёмся,
 - Что значит без меня?
- Ну,  будем это, держаться, ждать улучшения. А ты как сдашь, так и выезжай.
Гришка собрался ночевать в доме, в своей с Иваном спальне. Но уснуть не смог и всю ночь просидел за письменным столом брата, обхватив голову руками и с ужасом думая, как он посмотрит в глаза Маруси, когда она  придёт в себя, и что он ей скажет. Что я смогу сказать ей? Как объяснить всё произошедшее? Да как ни говори, как ни ври, ни изворачивайся, да что тут говорить?! А что я  скажу Ивану? Маруся ведь потребует, чтобы я признался ему во всём. В чём  «всём»? В чём ещё?
Но Маруся ничего сказать не могла. Когда утром Гришка позвонил Валентину Семёновичу, тот ничем его не порадовал: Мария Николаевна всё ещё была  в коме.
- У неё, Григорий Степанович, на инфаркт наложился ещё инсульт, не  сильный, но достаточный для того, чтобы не могла сразу прийти в себя.  Не волнуйтесь, я лично её наблюдаю, контролирую и делаю всё, что нужно.   Нет, не приезжайте. Это лишнее, поверьте. Она в реанимационном отделении, туда доступа близким нет, даже не просите, не рвите своё сердце. Звоните завтра, в это же время.
- А если что случиться?
- Тогда я извещу вас сам. Но вы будьте готовы ко всему.
Гришка вышел на крыльцо и столкнулся с Аграфеной.
- Гриня, ну чего? – заплакала та.
- Хватит ныть! – цыкнул на неё Гришка. – Тебе не терпится что ли порыдать на её похоронах? Иди, не каркай! Ничего нового, без сознания, не пришла в себя! Всё! – и ушёл в пристройку. Там допил вчерашнее шампанское – уничтожил вещественное доказательство разгула, и, не раздеваясь, рухнул на тахту и уснул, едва коснувшись подушки, как морок на него напал.
За сутки никаких изменений не произошло. Переговорив с больницей, Гришка вспомнил, что он должен заниматься своими подрядными делами, порученными ему Иваном. В первую очередь надо провести техуход за трактором, проверить и отладить регулировки в сенокосилках. «Ну их к чёрту! – решил он, - успеется. Иван вернётся завтра-послезавтра, всё равно будет за мной всё проверять и переделывать. Ну его к херам, тракториста-рифмача, мы и сами с усами». – Он провёл ладонью по усам и щеке. Подошёл к зеркалу: надо бриться. Что это? В усах и на висках блестели серебряные нити. «Вот они, отметины твоего ****ства; переживаешь, Чёрный Пёс? Переживаешь; не переживал бы – не было бы никаких отметин».
Он усмехнулся  своему отражению:
- Быстро живёшь, мужик. До свадьбы седеешь. – И такая тоска им овладела, что не прикоснулся к бритве, а пошёл  – не к себе в дом, а к Аграфене.
- Баб Грунь, дай чего-нибудь поесть… - И долго у неё чаёвничал с пирогами и вареньем. И все разговоры – о Марусе.
Потом  он вернулся в пристройку, собрал эскизы «Афгана», карандаши и ластики и

                394
унёс их в дом. Там пододвинул обеденный стол к телефону и занялся своим проектом. Он решил выполнить свой монумент в пять деталей. Первая – кирпичная стена. Вторая – взрыв, серый, с чёрными камнями-буквами и другими включениями, делать его лежащим на стальном листе, толщина «взрыва», вернее, высота от листа – 10-15 сантиметров. Третья деталь – пламя, из красного и жёлтого раствора, тоже – наливом раствора в форму-опалубку с арматурой из прутка 5 миллиметров. Четвёртая деталь – плита, которую надо положить на цементную стяжку вплотную к стене и скрепить со стеной раствором. На плиту ставить одну за другой  детали номер три и два, скрепляя третью  со стеной и спереди – со второй раствором, чтобы через разрывы «взрыва»  и разломы букв было видно пламя, и после всего – деталь номер пять – каска  защитного цвета с красной звездой кладётся на плиту перед «взрывом» и скрепляется с ней также раствором. Каску надо сделать не полой, а целиковой в виде полусферы, чтобы могла выдержать удары какого-нибудь любопытного негодяя или шпанистого пацана.
Григорий так увлёкся, что забыл обо всём на свете, и начал рисовать, вычерчивать и рассчитывать опалубку под детали монумента. Ни чувства голода, ни времени он не ощущал, его оторвал от стола телефонный звонок.
- Да! – резко бросил он в трубку и услышал голос Ивана.
- Гриш, я приехал. Давай, приходи к нам обедать.
- Я не хочу есть. Лучше ты сюда. – И положил трубку. И упал на стул, обхватив кудрявую грешную голову руками.
Дом; братьев – соседи. Иван через пару минут не вошёл, а влетел, с грохотом шибанув дверь. Гришка его в бою таким не видел: «Сейчас будет убивать за Надьку!» Не ведал Гришка, что если бы Иван знал про его с Надькой шашни, он не пришёл бы к нему никогда.
- Рассказывай! – Только и произнёс Иван и сел напротив брата. И также обхватил ладонями свою пшеничную голову.
Они одновременно подняли глаза друг на друга.
- Нечего рассказывать. Инфаркт с инсультом. Да тебе, наверное, Надежда уже доложила. Мы вместе с ней Марусю в больницу отправляли. Она как раз шла нас проведать, а тут такое… - распаляясь, врал Гришка. – Я чуть было…
- Погоди, - прервал его Иван, - Надя сказала, что не знает, как это с Марусей случилось.
- Ну, да, не знает, конечно не знает, потому что ничего не видела, - она подходила к калитке, когда скорая подъехала. – Он вдруг увидел в распахнутом проёме двери застывшую Надежду, которая делала ему указательным пальцем знак «молчать», постукивая им по губам. – А, Надя! Здравствуй, проходи, садись.
Иван оглянулся, увидел жену, встал и выдвинул ей стул. – Продолжай, попросил он Гришку. -  Как это случилось?
 - Она в полдень пришла с работы, наверное, плохо себя почувствовала. Заглянула ко мне, позвала обедать. И вдруг охнула и осела на пороге, не войдя в пристройку. Я бросился к ней, туда-сюда, кое-как уложил на тахту, по щекам похлопал – глаза не открывает, я думал, не дышит. Пульс пощупал – слабый, едва чувствуется, и бросился звонить.
- А почему ты решил, что ей на работе стало плохо?
- От неё корвалолом пахло, я почувствовал, когда крутился около неё.
- Да, - подтвердила Надежда, - я когда с врачом вошла к ней, наклонилась поправить ей юбку, - тоже запах ощутила, - ничтоже сумняшеся приврала Надька.
- А потом с комплекса приходили, говорили, что ей там в обед похужело, её напоили корвалолом и она ушла домой.
- Ну, спасибо, что не растерялись, помогли Марусе. – Подытожил Иван. – Как же теперь нам быть?

                395
- Ждать. – Сказала Надежда. – Больше нам ничего не остаётся.
- Почему же ничего? – Иван горестно улыбнулся. – Остаётся молитва.
- Точно, - подтвердил Гришка, - Аграфена с первого дня читает молитвы о здоровье Маруси.
- О здравии. – Подправил Иван. – Надо завтра съездить в храм, заказать службу.
- Вот и хорошо. – Подвела черту Надежда. – А сегодня пошли за стол…

Глава 28.
Маруся очнулась на шестые сутки. Перед тем, как открыть глаза, увидела она сон: стоит будто она на стерне на краю поля. А на той его стороне, тоже на стерне, у края, машут ей руками её сыновья. И она стала звать их и хотела было шагнуть, чтобы пойти к детям, но накатил в облаке пыли трактор с плугом, а в кабине Степан за рычагами, смеётся, что-то кричит ей и правой рукой с оттопыренным большим пальцем показывает влево, в сторону ребят и, смеясь, проехал. Облако осело, и видит Маруся на той стороне одного Ваню золотоволосого. Она кинулась к нему с криком: «Гриша! Где Гриша?! Сынок, где он?!» А Ваня плачет и молчит. Она упала перед ним на колени, прижала его к себе и целует, целует… И это вроде бы уже не Ваня, а Гриша. И вот вроде опять Ваня. И она закричала и открыла глаза.
Дежурная сестра, дремлющая за столиком на посту, проснулась от какого-то странного мычания и стона. Маруся пыталась что-то сказать, но у неё не получалось. Сестра поспешила на звуки в палату, увидела открытые глаза Маруси, всё поняла, спросила  громко:  «Вы  меня слышите? Если да, моргните два раза». Маруся поняла, кое-
как подала знак. «Я сейчас позову врача!» - и медсестра побежала в ординаторскую.
Дежурил как раз Валентин Семёнович. Он попытался успокоить очнувшуюся.
- Мария Николаевна, слава Богу, вы, наконец, пришли в себя. Не пытайтесь сейчас говорить. Только слушайте меня. Понятно, что я говорю? Вы меня слышите?
Маруся подняла правую руку, вернее, ей казалось, что подняла, на самом деле только ладонь слегка поднялась и упала, но врач заметил это движение.
- Вы ослабели, поэтому вам всё даётся с трудом. Дома всё в порядке. Григорий с Иваном звонят мне регулярно, справляются о вас. Ваши односельчане беспокоятся о вашем здоровье. Так что надо поправляться, Мария Николаевна, оправдать ожидание и родни, и сельчан. Что-нибудь хотите? Пить, есть? Сейчас тёплым сладким чайком вас угостим, потом бульону согреем для подкрепления.  И спать. Я сделаю вам укол, уснёте, а завтра утром встанете бодренькой и будете пробовать и садиться, и говорить. Я пойду к другим больным, а вами медсестра займётся.
Валентин Семенович попрощался с ней, улыбнулся сияюще. Лицо доктора не выражало ни тени сомнения в успехе излечения больной. Такое лицо он донёс до выхода из палаты, а в коридоре оно сразу стало озабоченным и печальным. Он вернулся в ординаторскую и позвонил Ивану, сообщил, что Мария Николаевна пришла в себя, и завтра вечером в часы приёма они смогут повидаться с матерью.
- Только не кидайтесь покупать всякую всячину. Ей сейчас ничего нельзя. А вот, что можно, я скажу при встрече.
- Мать в себя пришла! – Радостно сказал Иван стоявшей рядом Надежде. – Завтра вечером можем навестить, Валентин Семёнович разрешил. - Заметив, что жена хочет что-то возразить, опередил её. – Ничего не надо покупать, он не велел: ей ничего нельзя.
- Я не об этом. Я завтра не смогу с тобой. У нас крупное мероприятие, заказное, лица высокопоставленные будут. А я отвечаю за обслуживание и за порядок. И должна там быть до конца. – Надька выдумывала очень убедительно, лишь бы не встретиться завтра  со свекровью.
 – Ладно, ничего страшного. Я с Гришкой поеду. – И стал набирать брату.
Гришка, услыхав, что надо ехать к матери, замолчал.

                396
- Алё, ты меня слышишь? Алё?!
Надька следила за Иваном с горящими глазами.
- Тут я, не кричи. – Глухо ответил Григорий. – Чё мы вдвох попрёмся? Ей тяжело нас двоих принимать. Лучше давай, по очереди. О! – Гришка перебирал газеты из почтового ящика, из одной выпал листок. – Вот, почту разбираю. Ага, штука какая-то, во, приглашают завтра  в ДК в Голицыно на встречу с воинами-интернационалистами, в семнадцать часов. Слушай: «Уважаемые Иван и Григорий Бродовы, приглашаем вас и так далее; в общем, просят присутствовать с гитарами. Ты, конечно, не сможешь.
- Я же к Марусе к четырём!
- А на встречу, может, успеешь? Поезжай  в больницу пораньше…
- Катись один, извинись за меня, объясни ситуацию…
- Само собой.
- Прихвати «Афганскую тетрадь», спой, что знаешь, экземпляр подари библиотеке, на титуле мой автограф есть, свой добавь. Почитай им стихи, на свой вкус. Но долго не затягивай, хорошенького понемножку, не сольный концерт.
- Ух, как ты наблатыкался говорить, фасон держишь.
- Это не я, так умные люди советуют.
- Ладно, чего там, сделаю, брат. Пока. – И короткие гудки.
- Гришка тоже не может. - Сказал Иван, опуская трубку на рычаг. - Ладно, поеду один. – И он даже не заметил, как Надька с облегчением вздохнула.
Она накормила мужа вкусным ужином и  приготовила постель в спальне. Вышла, потянулась сладко, пригласила Ивана: «Пошли?»
- Давай сегодня без этого, - попросил Иван. – Мне надо посидеть, поработать.
- Чего сидеть? Экзамены сдал, устрой себе каникулы, отдохни.
Иван посмотрел на жену, как на аппетитный кусочек торта, и в него закрались сомнения.
-Да? Так считаешь? Ладно, шут с ними, с делами. – Он легко поднял её на руки и понёс в спальню.               
Надежда так залюбила Ивана после его возвращения, что он не почувствовал в ней никаких перемен. Школу соблазнения и обмана она постигала на ходу, на практике, без учебников и консультантов, откуда что берётся…  А вы говорите…
Иван по дороге в больницу в Звенигороде на перекрёстке купил букет тюльпанов. В палату вошёл в сопровождении Валентина Семёновича. Доктор впустил его в реанимационное отделение в нарушение всех правил и объяснил ему, что допуск разрешается в исключительных случаях.
Маруся лежала на спине с открытыми глазами. Она была в сознании, но лицо её было застывшим, не подавало признаков жизни. Иван насмотрелся на такие лица в Афгане и вздрогнул, всё мгновенно понял и кинулся к матери. Она увидела его и узнала, слабо улыбнулась и даже прошептала: «Сыно-о-к!»
- Мама, как ты? Как ты себя чувствуешь? Где у тебя болит?
- Душа-а… за ва-а-с…
- Да у нас всё нормально. Ты давай, поправляйся скорее. У нас с тобой много дел. Жить будешь пока у меня. Надюха поможет по хозяйству. И Гришка рядом, пока осенью с Татьяной свадьбу не сыграют. Вот и заживём двумя домами. А ты живи, где хочешь.
Валентин Семёнович тронул Ивана за плечо.
- Иван Степанович, не говорите много. Её тяжело слушать. У неё неважно со слухом, она напрягается. Помолчите, пусть  она говорит, если хочет. И если сможет.
- Доктор, - шепнул Иван, - можно я посижу около неё?  Немного?
- Конечно. А потом зайдите ко мне. – И оставил сына с матерью одних.
Иван взял в ладони Марусину руку и так сидел молча, а она смотрела на сына и две слезы выкатились у неё из глаз и застыли под веками.

                397
- Гришу позови. -  Тихо сказала она.
- Хорошо. Мам, давай споём?
- Сил нет, сынок. Пой один. - И он запел «Калину». Пел и слушал, как мать пыталась ему подпевать, но всякий раз обрывала попытку, теряя силы. Иван остановил было пение, увидев, что Маруся закрыла глаза и задышала ровно. Но она не поднимая век, прошептала:  - Хорошо-о. Пой. – И он допел до конца.
Маруся лежала с закрытыми глазами и ровно дышала. И вдруг сказала одно слово:
- Ветер! – И больше Иван не услышал от неё ничего. Он отпустил её руку и пошёл искать Валентина Семёновича. Тот что-то писал в кабинете. Увидев Ивана, предложил ему присесть.
- Доктор, - спросил Иван, - скажите, неужели всё так плохо?
- Да, не буду от вас скрывать. Мы думали… Но… Всё, что могли, сделали. Так что…
- Сколько?
- Что сколько?
- Сколько ей осталось?         
- Не знаю. День-два, будет чудо, если неделя. Как она сейчас?
- Уснула, дышит ровно, чуть не храпит.
- Храпит? – Валентин Семёнович встрепенулся и встал.   Иван тоже приподнялся. – Нет, нет, подождите меня здесь.
- Можно от вас позвонить, - попросил Иван.
- Через восьмёрку.
- Иван набрал домашний Бродовский номер. Никто трубки не снял. – «Чёрт, или не приехал ещё, или у себя в пристройке», - только подумал, - вернулся доктор.
- Ваня, мама уходит. Она больше не проснётся. Я сделал ей обезболивающий укол со снотворным. Пусть уйдёт спокойно, без мучений.
- Я позвоню ещё. – Иван рванул трубку, набрала себе домой. Надежда ответила.
- Надя, Маруся умирает. Найди Гришку пусть быстро едет сюда. Мать звала!
Доктор сказал:
- Идите к ней, оставайтесь рядом до конца. Я распоряжусь, чтобы впустили и провели Григория.
Часа через два в дверях возник Гришка с  вытаращенными глазами и кривым лицом. Замер, тяжело дыша, словно бежал от Устьев до больницы.
Иван увидел брата, махнул ему рукой: ходи сюда.
Гришка сделал неуверенно первый шаг, замер, потом ещё шажок и так до постели умирающей, не отрывая взгляда от родного лица, на которое уже пала смертная пелена. Он бухнулся на колени с другой стороны, напротив Ивана и взял в  свои ладони её руку.
- Она сказала что-нибудь? – спросил он Ивана севшим голосом.
- Почти ничего. Она пыталась, было, петь со мной «Калину», я ей пел, улыбалась, потом вдруг затихла. Я испугался, замолчал, а она вдруг попросила: «Пой!». Я и допел. А она задышала ровно и всё, больше ни слова. И глаза не открывает. А перед этим сказала ещё два слова: «Гришу позови». И я взялся тебя разыскивать.
- Чё меня искать? Дома я был, в пристройке. Давно хотел туда параллельный аппарат поставить; теперь всё: куплю и провод протяну.
- Да ладно ты сейчас об этом. Главное – мы оба здесь, около неё.
- Вань, у неё нос почему-то заострился и побелел с кончика, кажется.
Иван пошёл за доктором. Валентин Семёнович прослушал Марусю через стетоскоп, смерил давление, покачал головой. И тихо сказал:
- Она уходит.
- Ну, можно что-нибудь сделать, Валентин Семёнович? – простонал Иван и упал перед ним на колени. – Помогите как-нибудь!

                398
- Ну-ну, встаньте, Иван Степанович, Григорий Степанович! Есть такие моменты в жизни человека, когда медицина бессильна. Когда защитные силы организма истощаются до нуля, тают. И ничто и никто… разве что Господь Бог… А, - он в сердцах махнул рукой. – Я сейчас. – И вышел из палаты.
Вернулся с полным большим шприцем, ввёл что-то Марусе в вену. Потом медсестра подключила к ней капельницу. Через какое-то время Гришка прошептал Ивану:
- Вроде, полегче дышит.
Вдруг Маруся открыла глаза, глубоко вздохнув. Иван и Гришка наклонились к ней.
- Маруся, мы здесь!
- Ваня, Гриша, .. Пёс… Чёрный...  не плачьте… Мне хорошо… Ваня… прости… Гришу… И меня простите… Больше… ничего… не могу… Ухожу… Стёпа зовёт… Ветер… - она закрыла глаза и дыхание её стало тихим и ровным.
Валентин Семёнович приходил каждые полчаса, осматривал умирающую. Видно было, что врач устал, держится с трудом.
- Вы бы ложились поспать, а мы подежурим, Валентин Семёнович, - предложил Иван. – Маруся хорошо спит. Если что, мы позовём.
- Мне нельзя, я на работе. А вот вам следовал бы отдохнуть, можете прилечь на свободную кровать, по очереди меняйтесь.
- Спасибо, мы как-нибудь. – Потом Иван спросил брата. - Может, приляжешь? Я тебя разбужу через часок.
- Ладно. - Гришка лёг поверх больничного одеяла, сбросив сапоги.
А Маруся, как простилась с сыновьями, снова впала в забытьё. И привиделось ей поле… Идёт она с трудом против сильного ветра. Куда? Назад, в свою жизнь. И замелькали, как на экране, кадры её жизни, начиная с детства: вот бежит к матери по лугу вприпрыжку; сливает во дворе воду из ковша отцу на смуглые руки, он умывается, плещет, смеётся, брызжет ей каплями с рук в лицо; вот за столом всей семьёй, с братьями, пьют чай с плюшками; а вот поит она молоком Степана в копне на сенокосе; провожает его на фронт; жмёт ей руку К. Е. Ворошилов; Юркеш в орденах и медалях стоит перед ней на коленях и кричит: «Выходи за меня, Маруся!»; кормит она грудью младенца золотоголового, и он, отвалившись от соска, куда-то тычет пальчиком; пляшет цыганёнком Гришка на полу в избе, без штанов в одной рубашонке; и вот стоит она на сцене с сынами-афганцами и что-то поёт вместе с ними… И долго тянулись виденья…
И вдруг она видит Григория в обнимку с женой Ивана, и боль заслоняет все картины, они исчезают, и остаётся одна боль. Она растёт, растёт и будто кто-то плеснул ей горячего масла на грудь, и тысячи мелких иголок вонзаются ей в тело, и боль-масло разливается по груди и куда-то исчезает. Маруся видит себя в белом снежном поле. Она стоит на снегу, но холода нет, ногам горячо. Она в белой рубахе до пят, одна. Белое поле и белое небо – ни капли синевы, но свет яркий, словно солнце горит в небе. И не видно, где сходятся небо и поле необъятное. Она стоит и чего-то ждёт.  Ей хорошо и весело. И вот справа вдали показалась точка, вернее, дымок. Всё ближе и ближе. Это белый трактор с чёрной трубой и сизым дымом из неё. Подъехал, остановился. А в тракторе Степан. «Маруся, - кричит, - заждалась? А как я заждался! Садись, поехали!» Маруся птицей вспорхнула в кабину к любимому, села рядом.
- А куда едем, Стёпушка любимый?
– Туда, к нашим!
- Ты молодой, а я старая стала, зачем я тебе?
- Ты старая? Ну-ка, глянь в зеркало!
Смотрит Маруся  а она в зеркале молодая-молодая.
- А теперь глянь на меня, - просит Степан.
Глянула Маруся:  он с седыми висками и усы с проседью.
Вот, Маруся, мы тут никакие, ни молодые, ни старые, а каким хочешь меня видеть, такой я и есть. Поехали!
                399
- А как же Ваня и Гриша? Где ж они?
- Они за краем, провожают тебя, не волнуйся. Они в своей жизни. Ты им уже не нужна. Пусть сами. В свое время они к нам придут. Ну, трогаем? Держись за меня, Маруся!
Трактор резко взял с места, Маруся даже вздрогнула и ухватилась за Степана. Потом прижалась к нему и закрыла глаза. И плечо мужа было не ледяным, как в прошлый раз, а горячим.
- Маруся, спой свою «Калину»! – попросил вдруг Степан.
- А ты как её знаешь, Стёпушка? Не пугай меня!
- А я её всё время слушал, как Юркеш. Только тот подслушивал тайком, а я слушал. Ну, давай, пой, а я подпою. И они запели вдвоём и с этой песней  поехали. И тепло Степана растворилось в ней, согрело её, и белая пелена накрыла их обоих…
В пять часов   пятнадцать минут утра тело Маруси дрогнуло и дыхание Марии Николаевны Бродовой прекратилось.
- Мама! – Закричал Иван и зарыдал.
- Что, что? – Гришка вскочил на кровати, скинул ноги на пол…
- Всё, брат. Нет у нас больше Маруси.

Глава 29.
О  похоронах  Маруси  у  Ивана  возникли  разногласия   с   администрацией.  Иван
настаивал на отпевании в церкви.
- Она была верующая, ей за это героя не дали. Она ещё при первом инфаркте говорила, если с ней что, так чтобы в храме! – Иван нервничал и ему было не до правильности речи.
- Мама твоя, Иван Степанович, была человек государственный, её и надо похоронить по-государственному, как лауреата  государственной премии, орденоносицу. Гражданскую панихиду в клубе, с речами и оркестром. Помянем в пансионате. – Настаивали  Лашков и Петрушкин.
- Да не любила она ничего этого, ей это не нужно.  Отец Павел отпоёт её в храме, похороним и дома, в её доме, как положено, помянем. Гриша, а ты что молчишь? Скажи что-нибудь.
- А сделайте и то, и другое. В клубе сперва, а потом в церковь, а оттуда на кладбище, А кто в церковь не поедет, пусть придет к могиле, только назначьте время. Этого ведь нам никто не запретит.
- Да, но будет начальство из района, - возразил Лашков.
- Ваня, съезди в храм, посоветуйся с попом. – Предложил Григорий.
- Священником, - поправил Иван. – Хорошо, я поехал.
Постаревший, поседевший и полысевший Павел Дмитриевич успокоил Ивана, объяснил, что ничего сложного, родственники, желающие предать земле по православному обряду усопшего, ходившего  при жизни  в   начальниках,  привозят  покойного   после  гражданской  панихиды  в  храм,  а  из  него  уже  –  на кладбище. Или отпевание заказывают у могилы, можно и так. Но лучше в храме. У вас на какое число назначено захоронение? – Иван назвал день. – Хорошо. Тогда идите в свечной ящик,  заказывайте   отпевание на этот день на  двенадцать часов. Вы из морга её… Хотя не надо ничего, я знаю, что она скончалась в больнице. И этого достаточно.
Иван всё сделал, как ему подсказали  в свечном ящике, оплатил заказ и вернулся к Лашкову.
- К девяти мы едем в морг, потом везём домой, ставим, по обычаю, во дворе и к десяти подъезжаем к клубу, как вы хотите. А после гражданской панихиды – в храм, священник сказал, что так  часто хоронят  по желанию родственников, и никаких препятствий власти этому никогда не чинили.

                400
- Ну, и слава Богу, - сказал Лашков, - договорились.
На третий день по кончине Маруси она лежала во гробе возле родного дома, и вокруг толпились соседи, причитая и охая.
- Как живая! Что ж ты, Маня, так рано ушла, внучат не понянчила? – Рыдала Аграфена, стоя на коленях у изголовья смертного ложа Марии.
Да, читатель может упрекнуть в этом и автора повествования за то, что не дал долгой жизни своей любимой героине. Но он не винит себя: так сложились, сплелись  нити бытия Марии Бродовой, такова она была по природе своей, что не было в ней защиты от пережитых бед и стрессов, все стрелы судьбы били в сердце: и проводы мужа на войну, и весть о его гибели, и кончина матери, и ожидание Степана вопреки всему, и жажда материнства, и  нелёгкие годы подъёма детей, страх за их службу в армии, их ранения, даже волнения от выступления с трибуны комсомольского съезда и встреча с легендарным маршалом – всё ложилось рубцами на её чуткое и восприимчивое слабое сердце. А уж то, что она увидела в пристройке на Гришкиной постели, было последним выстрелом судьбы в её сердце.
В клубе чёрным крепом зашторили окна, тускло светили  плафоны, гроб стоял на сцене, перед ним на скамеечке – бархатная подушечка с орденами и медалями покойной. Еловые ветки – по стенам и на полу. Тихо звучала музыка. Иван и Григорий при полном параде застыли у изголовья.
Не будем приводить речи выступавших на гражданской панихиде; они были хотя и
весьма искренними, но всё равно стандартны и скучноваты. Да и зачем произносить зажигательные речи у гроба? И всё-таки  о Марии Бродовой земляки говорили тепло и с уважением.
- Кто может сказать, что она кого-то обидела или кому-то перешла дорогу, заняла чьё-то место, одолжила у кого-то денег и не отдала? – вопрошал Лашков. - Нет таких. Редкой души и сердца была покойная. Прости нас, Мария Николаевна, за то, что мы не всегда понимали тебя, твоих поступков в нелёгкой твоей жизни. Прощай. Пусть земля тебе будет пухом!
Стали прощаться те, кто не ехал в церковь. И вдруг радист включил на весь клуб «Калину». И зазвучал в траурном зале нежный голос Маруси. Иван не сдержал слёз. Глянул на брата – и он в слезах, едва сдерживает рыдание. Они плакали и улыбались матери, её голосу,  теплу, которым она согревала их все годы.
Когда  садились в автобусы, Лашков сказал Петрушкину:
- Лёня, едем! А, всё равно, нынче демократия!
И они поехали, и стояли со свечами, и слушали молитвы обряда, который творил отец Павел, и внимали хору. Когда панихида закончилась, Лашков подошёл к батюшке:
- Скажите, мы можем на кладбище похоронить её под оркестр.
- А что будете играть?
- Гимн Советского Союза.
- Не противоречит. – Лаконично ответил отец Павел. – Только после того, как положите крышку.
На кладбище пришли и те, кто не был в церкви и не смог быть на гражданской панихиде. И печальную процессию с гробом у готовой могилы ожидало множество  сельчан и клубный духовой оркестр.
Лашков обратился к собравшимся.
- Кто-нибудь желает сказать перед прощанием?
- Позвольте мне, - поднял руку Чистяков. - Он встал у изголовья гроба, достал из кармана листок, развернул его. - Я многим обязан этой замечательной женщине. Большим событием для меня было знакомство с ней и ей семьёй. Мария – жемчужина русского бытия. Таких немного, они, как светила  на небе, мерцают на небосводе нашей жизни, согревая и освещая её. Я не буду много говорить – всё равно всего не скажешь, о ней надо

                401
 слагать повести и стихи. Повесть о ней скоро выйдет в издательстве «Московский рабочий», одно стихотворение я прочитаю.
Мы прощаемся с ней,
Удивительной женщиной русской,
Пережившей войну,
Хоронившей друзей и родных.
Билось сердце в тревоге
Всю жизнь под крестьянскою блузкой
За Степана, за друга его,
За двойняшек своих.
О войне тебе память –
Истлевшие похоронки.
О труде тебе память –
Лауреатский значок.
Подвиг твой трудовой
Увенчался бы званием звонким,
Да украл его наглый
Бесчестный чинуша-жучок.
Остаётся нам память
О тебе – твоя нежная песня.
Пусть летит над полями,
Над домом твоим, над Москвою рекой.
Пусть ведёт тебя к Господу
Сжатый ладонями крестик.
Упокой же, о, Господи, душу её, упокой!
Стали прощаться. Вместе со многими и братья простились с матерью, поцеловав её в лоб, закрытый погребальной полоской. Иван, целуя мать, сжал ладонью её руки, всё ещё на что-то надеясь. И вдруг почувствовал, как словно тоненькая ниточка электричества перебежала ему в руку от Маруси. Или почудилось? Всякое может быть в такой миг.
Надежда с утра не отходила от Ивана, держалась, когда могла, за его плечо. Так и с кладбища шли до Бродовской усадьбы. 
Во дворе и в доме уже были накрыты столы. Бабы со вчерашнего вечера затёрли поминальную лапшу, напекли блинов, наварили кутьи и киселя. Всё равно  во дворе всем места не хватило. Но мужчины не засиживались, кутья, блин, кисель, две-три стопки водки, закуска и на последок – тарелка лапши горячей. Вставали и чинно уступали место следующей смене. Знамо дело, не свадьба, тут порядок другой.
В доме, за исключением немногих, собрались все друзья Маруси.
- Первый раз без Маши, - горестно вздохнула Аграфена, она как-то потускнела, сжалась и казалась  меньше ростом и старее.
- Да, - сказал Лашков, - она как знамя была для нас, под которое мы собирались.
- Как Богородица, - сказал вдруг Иван, и все замерли.
- Царствие ей небесное! – вздохнула Аграфена.
- Будем достойны памяти Марии Николаевны, -  Чистяков встал,  и все поднялись, - пусть сорокадневная дорога её к небесам будет лёгкой.
У каждого из сидящих за столом нашлось, что сказать в память о Марусе. Попросили  Георгия ещё раз прочитать стихи о ней. Он сделал это и передал лист со стихами Ивану.
Вдруг поднялся Петрушкин.
- У меня предложение. Давайте, организуем и проведём в клубе вечер памяти Марии  Николаевны.
- Ой, - встрепенулась Надежда, - это артистам известным посвящают… - и осеклась.
                402
- Ну и что?   Кто нам помешает посвятить мероприятие лауреату государственной премии? – Возразил ей Петрушкин. – А потом, разве она не артистка? Мария Николаевна была не только знатная труженица, но и любимая всеми артистка нашего совхозного хора, известного не только у нас в районе. А как она   пела! Не хуже Зыкиной. Пригласим старшеклассников, пусть послушают, как работали и отдыхали ветераны. Материалы из вашего музея привлечём. Кстати, вы почему его закрыли? - Обратился он к братьям.
- Это временно. Там была мастерская, Григорий делал «Чёрного Ангела», а сейчас  кое-что ещё затеял. Но я думаю, Гриша, тебе надо вернуться в дом, ты теперь в нём можешь хозяйничать, а мы экспозицию музея подправим, будет он как музей памяти Маруси, то есть мамы. – Объяснил Иван. – Но я, Леонид Иванович, хочу о другом сказать. Одним мероприятием молодёжь не воспитаешь и не зажжёшь. У  нас перед клубом есть аллея передовиков, надо поднять также историю совхоза и предшествующего ему колхоза, школу к этому подключить, и на базе всего этого проводить регулярные встречи с молодёжью.
- Это верно. – Согласился Лашков. – Мы, гэтак, Леонид, с тобой обмозгуем с клубом и наших комсомольцев подключим. Идёт, гэтак, перестройка, надо думать и о нашей смене, готовить её, так сказать, к трудовым подвигам.
- Да, Это важно. А то бежит молодёжь от земли. – Поддержала разговор Таисия Лозовая. – Школу закончит и в вузы, в техникумы – любой ценой, или в город на работу.
- Одними мероприятиями проблемы не решить. – Сказал твёрдо Чистяков, и все повернули к нему головы. - Надо, чтобы у человека был интерес и к работе, и к жизни на селе. Надо создавать такие условия, чтобы эта заинтересованность рождалась у человека смолоду и закреплялась – и материально, и духовно.
- Да разве они сейчас мало получают? - Возразил Лозовой. – Вот у вас, Георгий Иванович, какой оклад? Можете сказать?
- Нам не рекомендовано в партийном издательстве разглашать эти цифры, но, в порядке исключения, для своих назову: триста пятьдесят плюс премия.
- Да у нас по столько доярки многие  получают. А уж трактористы… Вот Иван с Григорием, в среднем за прошлый год  хорошо отхватили.
- Ну, довольно, - Лашков постучал вилкой по бутылке. - Вы забыли зачем мы здесь? Не на собрании. Есть ещё желающие сказать что-то о Марии Николаевне? Нет? Тогда я, гэтак, молвлю кратко. Горько было узнать о её кончине, горько. И не потому, что мы потеряли высококвалифицированного сотрудника. Маруся, как называли её мой друг Юрий Голубев и её дети, была, я не побоюсь сказать, и лицом нашего хозяйства, и душой  наших Устьев. Вот отчего и горечь наша, которая не скоро рассосётся, печаль-тоска развеется. Эх!  Помянем её ещё раз!
Когда все разошлись, Иван и Гришка остались за столом и молчали, слушали, как переговаривались женщины на кухне, мывшие и убиравшие посуду. Там хозяйничали Надежда, Татьяна, Таисия и Аграфена. Надежда предложила братьям чаю, они не отказались.
Прихлёбывая из стакана, Гришка вдруг спросил, слегка усмехнувшись:
- Брат, у Богородицы был один сын. А кто же из нас у Маруси Иисус Христос?
Иван понял иронию, тоже усмехнулся и ответил:
- Не кощунствуй. И не думай равняться с Господом. Он от Свята Духа рождён был, а мы… «Во гресех роди мя мати моя». И я не называл Марусю Богородицей, а сказал что мама  как бы… Понятно? – Он так жёстко сказал это, что Гришке не захотелось дальше развивать эту сложную тему. Они помолчали.
- Я, пожалуй, лягу нынче здесь. – Сказал Гришка.
- Правильно. И завтра, и всегда. А столоваться с завтрашнего утра будешь у нас.
- И до каких пор? – Спросил Гришка.
- Пока  хозяйку  в  дом  не  приведёшь. И хорель. Не будем это обсуждать. Добавлю

                403
 только, что утром у меня нам сподручней обсуждать наши общие   дела по звену.
- Понял, согласен. Давай порешаем, как и что исправить в музее.
- Это потом. Что на могиле маме поставим?
- Не беспокойся, я знаю, что. Нарисую сперва, потом покажу, хорошо?
- Мальчики, мы закончили. Попьем с вами чайку и баиньки. – Надежда присела за стол, вслед за ней подошли и её помощницы.
Посидели ещё чуток, почаёвничали и разошлись.

Глава 30.
И телега жизни покатилась дальше. Да не покатилась, а понеслась. Как это у Александра Сергеевича: «С утра садимся мы в телегу…»  Но этот этап жизни братья Бродовы уже проехали, хотя были ещё очень молоды. Жить с матерью и жить без неё – две разные ипостаси существования. О Бродовых трудно было сказать, что они осиротели: два уже самостоятельных усатых мужика по деревенским меркам, но они всё-таки осиротели, потому как ощущали себя сиротами. Телега-то понеслась, работы по горло – разгар сенокоса, но как только приходили домой, ощущали пус-то-ту. Ивану её Надежда не заполняла, а Гришка маялся в родительском доме в одиночестве.
Он слонялся по дому, идти к Ивану с Надеждой не тянуло, кое-как через пень-колоду состряпает себе  что-нибудь и за стол – воплощать пока в карандаше свой замысел.
Оторвётся от стола, и одиночество тут же хватает его за горло. Убежит из дому, слоняется по улицам, в клуб затешется, уставится на  стареющее панно, облупившееся местами, смотрит на молодую Марусю и судороги пробегают по его плечам. 
А в пустом доме телефон надрывается: Иван звонит, хочет на ужин позвать, узнать, почему не пришёл, как договаривались. Его тоже снедает одиночество, он тоже не знает, куда себя деть – так сказывается потеря матери, потеря ощущения  материнского духа в доме, хотя  и рядом жена. Он даже записал в дневнике: «После смерти мамы Маруси я живу, словно в доме обрушилась стена, и воют надо мной ледяные ветра, и на сердце стужа. Господи, пошли нам оттепель!»
Но телега мчалась, работы в поле – под завязку. Виды на урожай отличные, пшеница  после дождичков выколосилась на славу. Картошка прёт – то окучивай её, то опрыскивай от колорадского жука, то вторую культивацию проводи. И овощи требуют забот. День крестьянский кормит год.
Осенью – снова ждёт слава и почёт, успех, телекамеры в поле, пресса – всё путём. А о том, что у Бродовых не душе, корреспондентов не интересует.
Иван вскоре отбыл в Москву по учебным делам; он за порог – Надька к Гришке на порог. Давай ей любовь, вынь да положь.
- Отстань, у нас с Татьяной свадьба на носу. Всё, завязали.
- Ничего, развяжем чуток, иди сюда, и Таньке останется, не экономь.
Он взял её за плечи и вывел в сени, выпроводить хотел. Она вывернулась, прижалась к нему, горячая,  дрожащая,  зацеловала, захватала,  ремень  расстегнула,  сунула  руку  за  пояс  брюк.  Гришка  и вспыхнул весь, не удержался. И прямо тут, у стенки в сенях, в сенях… Только вагонка тряслась и дрожала. А потом, захлопнув за счастливой Надькой дверь, упал на пол и хохотал до икоты. Над чем? Над собой,  над жизнью, над своей судьбой. И всю ночь рисовал памятник Марусе – задумал создать скульптуру матери в полный рост.
Иван вернулся поздно. Надежда весёлая, ходит по дому, напевает что-то. Покормила мужа, спать уложила: работать не будешь?  Подвалилась под бочок, ласки потребовала.
Утром звякнули Гришке: ждём на завтрак. Пришёл, смеётся. Ты чего? Да так, не выспался. А что ж не спалось? Рисовал.
- Вань, какого роста была Маруся?

                404
- Метр шестьдесят, - ответил, не задумываясь.
- Откуда ты… - спросила было Надежда, потом поняла: - ах,  да, в морге….
- Нет, - ответил Иван, - просто помню. Как-то она  рассказывала о войне и сказала, что поколение росших в войну детей – недомерки с голодухи. А мы, сказала она, хотя и голодали во время коллективизации, маленько  поднабрали потом и росту и весу, и я считалась дылдой при  росте всего метр шестьдесят. А тебе зачем?
- Надо.
- Ну чего уж, колись, - сказала Надежда.
- - Я хочу памятник ей сделать.  В рост. И чтобы молодая была.
- По фото что ли будешь лепить? – Не отставала Надежда.
- Зачем? Вон у нас в музее её портрет стоит, я копию сделаю, только в натуральную величину.
- А потянешь? – Усомнился Иван.
- А почему нет? Ты вон тянешь, а я что, рыжий что ли?
- Ты чёрный, чёрный. Рыжа у нас я. А ты вон уже скоро будешь чёрно-бурым, а молодой ещё. – Пустила стрелу Надька.
- Да ладно вам. Говорят, что молодость – это недостаток, который быстро проходит. А в деревне тем более. Так что мне пора жениться.
- Куда тебе жениться? Женилка ещё не выросла, да и зачем тебе жена? Стат;и с неё
лепить? – заболтала Гришкину тему Иванова жена.
- Я серьёзно.  Татьяна в конце  месяца защищает диплом, распределилась в наш совхоз, станет работать в тепличном комплексе. Так что всегда будем со свежими огурчиками.
- Да, - задумчиво сказал Иван, - женись, одному тяжело.
- А Танька в курсе, что ты собрался на ней жениться? – не унималась Надька.
- А то. Вот будем обмывать диплом, там и объявим.
- И когда намечаете? – поинтересовался Иван.
- Как и вы – ближе к зиме. Маме  как раз полгода будет, ну, и мы потом.
- Жаль, Маруся не дожила до твоей свадьбы. Эх, ладно, помчались в звено. Иди в мою машину, я следом.
А по осени снова  прогнозируемые слава и почёт: звено Бродовых ставило рекорды урожаев и производительности труда. Снова успех, телекамеры и микрофоны в поле, пресса – всё, как надо. И новое – вопросы: а не намерены ли вы взять землю в аренду под фермерское хозяйство? Гришка только улыбается в кадре, отвечает, что да, они приветствуют всё новое в аграрной политике партии, готовы идти в русле перестройки и так далее. Иван хмуро сказал, что не собирается ломать сельское хозяйство на частные куски, это может плохо закончится (эту часть телеинтервью вырезали, «отредактировали» сюжет), а вот принцип бригадного подряда ему по душе: кто сеет, тот и ухаживает за посевами, он же потом и убирает урожай. Но ещё должен и  распоряжаться им, то есть продать запланированную часть государству по договору, а сверхроизведённую продукцию – на рынок или тому, у кого продукта маловато…
- Спасибо,   спасибо!  –  заторопил  его  репортёр,  -  высоких  вам  достижений! – и смылся, испугавшись  слова «рынок», отретировался по-быстрому.
Так что Бродовы были на высоте и при деньгах. Можно и свадьбу играть.
Гришка с  Татьяной   в «Запорожце»  укатили в Москву за костюмом для жениха и платьем  для невесты. От услуг матери и сестры Татьяна отказалась: всё хотелось сделать самой, без подсказок со стороны и опеки. Ну как же: впереди ждала самостоятельная жизнь.
Накануне свадьбы Надежда явилась к Гришке. Увидела свет в окне пристройки, толкнула дверь. Григорий что-то набрасывал углём на большом планшете – фигуру Маруси в рост; сейчас он рисовал  голову, поглядывая на гипсовый портрет матери.

                405
Увидев Надежду, он с шелестом закрыл рисунок приклеенным к планшету фартуком из крафт-бумаги.
- Всё творишь? – спросила Надька.
- Помаленьку, - ответил холодно Гришка. – Ты чего? Иван дома?
- Нет, на совещании передовиков района. Тебя вот не зовут, хоть ты тоже у нас передовик.
- Ну и что? Он звеньевой.
- А почему не ты?
- Я в этих делах слабо петрю.
- И не завидуешь Ивану?
- Чему там завидовать? Что у него жена красавица? Завтра и у меня будет такая же, точь-в-точь, копия.
- Нет, что и славы и почёта ему больше достаётся, и денег.  Ему вон – «Москвич», а тебе «Запор»-тарахтелку.
- А я «Жигули» покупаю. А бабки мы делим поровну, у нас такая бухгалтерия, братская, всё пополам.
- А ты не чувствуешь, что он тебя сознательно обходит? Он тебя ревнует.
- К чему? К Кому? К тебе что ли?
- Да  нет,  к  тому,  что  тебе  все легко даётся, а ему с трудом. Ты  раз-раз  и сложил
частушку и тут же спел, и все смеются. А он пыхтит-пыхтит всю ночь…
- Он вечное творит. А я так, однодневки сочиняю.
- Та на гитаре долго учился играть?
- Да нет, запросто.
- А он?
Гришка засмеялся:
- Он, правда, долго пыхтел. Но и ничего, освоил серьёзно.
- Ты и поёшь лучше…
- Ну уж…
- А лепишь? А он хоть бы свистульку слепил.
- Свистульку и я не умею, не пробовал.
- Не свисти. В общем, он всегда впереди. Вот его на совещание позвали, а где ты?
- Он хотел меня послать, данными вооружил, но пожалел, у меня ведь завтра свадьба.
- А что же ты не готовишься?
- А всё, что надо, уже куплено. Пироги баба Груня будет с утра печь, а сегодня холодец разлила по противням. А всё остальное у вас, то есть у Лозовых.
Надежда обвела взглядом пристройку.
- А где же ты спишь?
- В доме. А тахту я вынес в сарай. Тут теперь опять музей Марусин, а не дом свиданий.
Надька не смутилась.
- Завтра, значит свадьба. Так-так… - Она достала из сумки шампанское. – Предлагаю это отметить.
- Нет, Надюха, сгинь, ради Бога!
- Последний раз! – Она кинулась к нему, обняла, поцеловала и… заплакала. – И что-то дрогнуло в Гришкином нестойком сердце…  Как уж у них всё там получилось без тахты, кто их знает. Получилось в общем. А говорят, что в Советском Союзе… Ну, не будем над ними иронизировать.
Надька, счастливая, ушла, выскользнула кошкой, а Гришка, Пёс Чёрный, проклинал себя всё оставшееся до сна время.

                406
- Ладно, - оторвался от планшета, накинул фартук. – Пора в койку. Завтра рано вставать и надо быть, как стекло и как штык.
Казаки Лозовые дочку, учёного агронома замуж выдавали за кацапа-москаля, но какого! Ироничного да весёлого, покладистого и отчаянного, да разговорчивого, за словом в карман не полезет – ну, почти казак!
Они хотели широко, с размахом и брак Надежды с Иваном Бродовым отметить, чтобы все Устьи гуляли, но столкнулись с твёрдым характером жениха. Не мужик – стена железобетонная непробиваемая. Отказался от долевого участия  Лозовых в расходах на свадьбу: я жених, я и плач; за всё и сыграем её в моём доме без особого трезвона, не короли и не министры, не народные артисты. Сказал – как отрезал.
А Гришка не возражал ни против чего. «Мужик покладистый», - похвалил его Пётр Лозовой. А покладистый мужик только спросил: «Сколько с меня?»
- Твоя забота – кольца. А жить вы где намечаете? – Осторожно поинтересовалась Таисия Сергеевна.
- Как где? Жена к мужу уходит, закон жизни. И мы не будем нарушать обычая.
- Может, пока у нас поживёте первое время? – принялся убеждать Лозовой. - Попривыкните друг к другу, Танюшка с нами тут толком не пожила,  всё в общежитии. Поживите под материнским крылом, не обижайте Таю. Спальня тут отдельная…
- Да и у меня отдельная, наша с Ванькой комната теперь моя. Просторная, я уже и мебель оплатил, завтра привезут. Старое выкинем, всё новое поставим, - живи – не хочу! А вот постель и всё  такое – это невестино дело, пусть распоряжается, как хочет.
Лозовой понял, что и Григория не уломать. Таисия скисла, взглянула на дочь:
- А ты что молчишь?
- А что говорить? Гриша прав. Его от материнского гнезда не стоит отрывать. А мне – там где он, там и хорошо, мама.
- Ну, тогда хоть на Кубань поезжайте, в нашу родную станицу Весёлую, у сестры моей Любы погостите, арбузов солёных отведаете, не ел никогда, а, Гриш? Знатная закусь. – Лозовой показал большой палец.
- Да я не пью…
- А что нам там зимой в степи делать? – улыбнулась Татьяна.
- Как что? – захохотал Лозовой. – Любить друг друга!
- На Кубань поедем в сентябре, как закончим уборку, а путешествие будет такое: прокачу я Татьяну по Золотому кольцу, я уже и путёвки достал через райком комсомола, дали как афганцу. – Вдруг объявил Григорий.
- А что же ты молчишь? – Повернулась Таисия к дочери.
- А я об этом только сейчас услышала. Я мечтала о путешествии по Древней Руси! Спасибо, Гриша!
- Ну, так и быть! – согласился Лозовой, чувствуя, что и этого Бродова ему не уломать. Вот тебе и покладистый, да не укладистый, запросто не возьмёшь, на лопатки не уложишь. – Ну, а стол и всю организацию торжества уж позволь, Григорий Степанович, взять на себя.
- Да ради Бога! – согласился Гришка. – Гуляем! Только скажите, какая моя доля?
- Не волнуйся, зятёк. Это наш с Таей будет вам подарок.
«Ну, и свадьбу отгрохали Лозовые шлёндре Гришке Бродову! - долго чесали языки устьинские сплетницы после того, как в совхозной столовой прошло это грандиозное деревенское шоу. – Даже на кино засняли, глянуть бы!» - вздыхали те, кто на свадьбе не был.
Расписывать  в подробностях не станем. Так, несколько штрихов, несколько кадров, которые  вы в своём воображении соедините в ленту повествования.
Столовая украшена гроздьями разноцветных воздушных шаров, новогодней мишурой,  еловыми  ветками,  из  которых  на  торцевой  стене,  над  столом д ля жениха и

                407
невесты сплетён лозунг: «Совет да любовь!» Столы составлены буквой «П», у противоположной стены справа от входа расположился  клубный ВИА,  он ублажал гостей до самого финала.
Автомобиль с новобрачными по пути  из загса остановили у околицы деревни, пересадили молодых в укрытые ковром и полушубками сани, запряжённые тройкой с совхозной конюшни, главный зоотехник расстарался, коням в гривы ленты вплели. Тронулся свадебный поезд (сзади еще двое саней с дружками и подружками, с гармошкой), подкатил к столовой. Молодые прошли сквозь шеренги гостей – цветы, хлопушки и прочее – к входу, где ждали их Пётр и Таисия Лозовые, а также Иван, он заменял в этом обряде родительскую сторону жениха, поэтому был грустен, улыбался через силу. Лозовые спорили перед этим: встречать молодых с иконой или как? Мы же  партийные.
- А нас с тобой как наши матери благословляли? Вот и я выйду с материнским образом; если что, скажем, соблюли обряд предков, а не церковный обряд. - А Иван не сомневался, пришёл с большой иконой Богородицы из Марусиного киота.
Таисия осенила молодых иконой, Иван тоже, мать говорила какие-то слова, а затем отец быстро положил под ноги  молодым тарелку. Татьяна на миг оторопела, а Гришка, зная  эту  примету,  мгновенно  хлопнул  по  тарелке  каблуком: кто первый расколет, тот в
семье и верховодить будет.
В зале, как только молодые вошли в дверной проём, грянул туш. Распорядитель праздника с ухватками массовика-затейника рассаживал публику: по правую сторону (слева от Татьяны) – команда невесты (родные, друзья, одноклассники и т.д.), по левую  (справа от Григория) – команда  жениха. Свои указания он раздавал через мегафон, обещая весёлую игру в КВН.
Иван сел рядом с Григорием и возле себя посадил жену. В Гришкиной команде Иван заметил знакомые лица соучеников по СПТУ и очень этому удивился: когда брат подсуетился, и, главное, ведь как-то эти годы поддерживал с ними связь? «Вот борзый, и когда всё успевает?» - подумал с лёгкой завистью.
Первое слово было дано, конечно, Лашкову. Он чуть было не увёл свою речь в доклад  о производственных достижениях совхоза, где трудилось звено Бродовых и Татьяна Лозовая, но жена трижды дёрнула его за полу пиджака, и он свернул доклад словами:
- В общем, гэтак, рука бокал держать устала, за счастье молодых! – И маханул фужер шампанского.
Лозовой рассчитывал, что гвоздём гулянья будет приготовленный им сюрприз: группа кубанских казаков и казачек из Кубанского землячества в столице, которые  в тайной комнате  готовились к выступлению. По сигналу, поданному им Петром Фёдоровичем через массовика, с песней и пляской они ворвались в зал: усатые и бородатые, в черкесках и папахах, с кинжалами и саблями  казаки и разодетые казачки, казалось, ошеломили своим  появлением  и выступлением свадьбу. Спев несколько лихих песен, они заняли заранее оставленные для них места и слились с застольем.
А массовик-затейник был уверен, что его КВН будет гвоздём торжества: в смешных конкурсах состязались команды жениха и невесты с участием молодых – например, доставание (на время, кто быстрей) ртом из тарелки конфет, присыпанных мукой, и другая смешная и несложная мура, разжигавшая веселье, которое и без того было высокого накала.
Но гвоздём оказался сюрприз, о котором после свадьбы вспоминала вся деревня. Его приготовили бывшие Гришкины ухажёрочки Надька Брёхова, Олька  Мартынова  и  Валька  Кулёмина,  на  торжество  не званые. Они ворвались  в зал в сопровождении гармониста Лёхи с тортом, бутылкой водки и гранёными стаканами, в каждом из которых торчал солёный огурец.

                408
Перебив очередного оратора,  Брёхова крикнула гармонисту.
- Лёха, давай!
Лёха дал, гармонь рявкнула и всё внимание – на неожиданных визитёров. И Брёхова запела; ей, горластой, и мегафон не нужен:
Танька с Гришкою сидят
И не пьют, не кушают.
Пусть на нас хоть поглядят,
Что поём, послушают!
- Лёха, наливай! – Мгновенно огурцы в руку, Лёха набухал, девки с Лёхой чокнулись – он бутылкой, они стаканами; жахнули  (Лёха из горла),
- Лёха, давай! – и без закуси по очереди да с притопом выдали:
Надька:
Ах, Гришаня, ты Гришаня,
Мужичок весёленький!
По тебе теперь рыдают
Надьки, Вальки, Оленьки!
Хохот, Олька:
Перешла казачка Танька
Нам любви дорожку.
Кто же будет теперь тайно
Лазить к нам в окошко?
Хохот, Валька:
Коли в жёны взял казачку,
Так целуй теперь её.
Но не забывай заначку –
Сердце бедное моё!
Хохот.
И после хохота и аплодисментов Надька выдала:
Растянись, гармонь, пошире,
Тайну Гришкину открой:
Что ему меж ног пришили,
Что до девок больно злой!
Под хохот и хлопки девки оттопали и принялись за огурцы, но надо знать Гришку. Гася реакцию застолья, он вскочил и крикнул:
- Лёха, давай, блин!- Лёха дал, Гришка выдал экспромт:
Я недолго жил на воле,
Срок истёк мой сладенький.
Обойдусь теперь без Оли
И без Вальки с Наденькой!
И успел дать косяка в сторону сидевшей с Иваном Надежды. Она его взгляд поймала и взялась за бутылку шампанского.
Девки полезли целоваться с Гришкой через стол, их едва угомонили. И свадьба пошла дальше по сценарию.
Был на свадьбе и человек с кинокамерой. По возвращении молодых из поездки по «Золотому кольцу» у Лозовых смотрели фильм и делились, похохатывая, впечатлениями. Особенно ярким получился эпизод с частушками. Пожалели, что кино немое.

Глава 31.
Хоть и подколол Гришка Ивана за Марусю-Богородицу, спросив, кто же из них тогда Иисус Христос, но слова брата запомнил и, когда проектировал памятник матери,  ходил  в  дом  к образам  и  разглядывал одеяния Пресвятой Девы на иконах, и долго искал 

                409
на эскизах головной убор для скульптуры. В итоге решил, что копировать одеяние с иконы – это дерзость, грех, непокрытой оставлять голову  не хотелось, и он остановил выбор на широком шарфе-платке.
Стал набрасывать эскиз с вариантом платка и вдруг засмеялся от внезапно посетившей его мысли: у Девы Марии на руках младенец  Спаситель, а мне что же дать ей в  одну руку младенца Гришку и в другую - Ваньку? И на свет Божий мы явились совсем не в результате непорочного зачатия от Духа Свята,  во грехе родила нас матушка Маруся, во грехе, сама мне призналась. Засмеялся Гришка и отказался от повойника. Стёр лицо матери и быстро набросал заново её портрет, почти не глядя на гипсовый оригинал; он уже так изучил его и столько раз рисовал, что мог воспроизвести лицо Марии чуть ли  не с закрытыми глазами.
Он долго не мог решить, как быть с руками скульптуры. Знал бы он, что этим мучились до него и великие скульпторы, такие, как Роден, и ныне мучаются многие маститые и рядовые мастера.
Сначала он подумал о доильных стаканах, но фыркнул сам на себя за такую пошлость. Ломал голову, пока Татьяна не позвала его ужинать.
Промаявшись   несколько    вечеров,   Гришка    нашёл   решение,  которым остался
доволен. Его как осенило вдруг:  калина! Конечно, она, как же я  раньше не дотумкал: Мария стоит в полный рост, будто в концертном платье – до полу, видны лишь выглядывающие из-под нижней его кромки носки туфель, а может, и они не нужны. Левая рука обхватила за запястье правую, а в правой ладони зажата ветка калины. «Нет, - подумал Гришка, - ветку пацаны отломят,  не ветка, а компактный букет из гроздьев калины.
Гришка законов рисования не знал, но так разделал, расштриховал рисунок под объём, что Татьяна, которую он позвал взглянуть на законченный эскиз, увидев его, ахнула:
- Гриша, ты талант!
- Откуда знаешь? Врёшь,  небось?
- Не вру, а вижу. Покажи Ивану с Надей, хотя она… - и замолчала.
- Что она, договаривай уж.
- Она может не понять.
- Почему?
- Такие вещи её не интересуют и не волнуют. Она с детства была равнодушна к искусству, к литературе, стихам.
- Ну да, а за поэта замуж выскочила.
- Она не поэтому пошла за него.
- А почему же?
- Ей его стихи до лампочки. Она тебе когда-нибудь что-нибудь о его стихах говорила?
- Нет. А зачем?
- Вот и ты туда же. Может, и ты его «Афганскую тетрадь» не читал?
- Я? Я, ну это… просматривал. Нормально. Я для песен у него отобрал несколько текстов.
- Текстов. Это не тексты, а стихи. Вот в этом отношении вы с Надеждой – два сапога пара.
- Да ты никак ревнуешь её к Ивану? Смотри, а то поколочу. Так зачем же твоя Надька за моего брата замуж выскочила?
- Он мужик надёжный, правильный, крепкий. Ей такой нужен для  опоры в жизни.
- А я, значит, ненадёжный и неправильный?
- В чём-то да, а в чём-то и нет. У тебя были две опоры: мать и брат.
- А теперь, выходит, мне и опереться не на кого?

                410
- Почему же? Я – твоя опора. В доме. А Иван  - на работе. Тебе с ним разлучаться никак нельзя. Ты за ним – как за каменной стеной. Оторвёшься от него – понесёт тебя по кочкам, даже я тебе не удержу.
- Тань, скажи честно, зачем ты за меня замуж вышла? Чтобы меня дрючить?
- Не понимаю. Нет такого слова в русском языке.
- Не увиливай. Дрючить – значит доставать, поучать, воспитывать  назойливо.
- И за этим тоже. Ты же меня, как ты говоришь, «дрючишь»? вот, даже не замечаешь. Но ты меня лучше  спроси, почему я за тебя пошла.
- И почему же?
- По любви, наверное. У тебя вид человека, который нуждается в любви, ищет её:  у тебя это всё на лице написано. Вот все и тянутся к тебе – твои вальки да ольки, зинки да надьки. И ты им не отказывал. – Она не заметила, как Гришка при этих словах покраснел.
Но Гришка есть Гришка. Он притворно шмыгнул носом и скорчил рожу:
- Ну, ладныть, Петровна! Хватит меня дрючить. Ах, Татьяна Петровна, я дышу к вам неровно! – И хвать её в объятья, и давай её целовать, чтобы как-то погасить внезапное своё смущение и закончить бесперспективный для него разговор.
И не знал Григорий, что сердце Татьяны дрогнуло в тот миг, когда они встретились 
в госпитале, и она увидела его опалённую  щеку, тогда ещё заметную, с которой он выглядел незащищённым.

                *       *       *
Слова Надежды о том, что Иван ущемляет Гришку, что всегда и везде он первый, а Гришка второй, застряли где-то у него в башке, провалились в подвалы памяти, но нет-нет да царапали ему душу изнутри. И  он стал подумывать об этом всё чаще, отыскивая в памяти факты, подтверждающие её слова. Припомнился и наказ Маруси Ивану быть его охранником и защитником, и моральные наставления матери Гришке во всём слушаться брата и подчиняться ему.  Реакция проявилась не сразу, она накапливалась постепенно, точно по закону перехода количества в качество. Если раньше Гришка на всякое замечание Ивана отвечал смехом, то со временем стал огрызаться, а если Иван распоряжался как старший по звену выполнить ту или иную работу, отбрёхивался, скандалил и отказывался подчиниться, оспаривая предложенное братом.
Иван   ломал  голову  над  тем, что  происходит  с Григорием, пытался с ним объясниться,  а Гришка вдруг, словно пелена с него какая спадала, начинал смеяться  и всегда заканчивал одно и той же фразой:       «Да не бери ты в голову!»
Они часто сходились вчетвером за вечерним чаем то в одном доме, то в другом.  Татьяна обычно просила Ивана спеть что-нибудь или почитать новенькое. Надежда фыркала: «Что ты его дермужишь!», но он не отнекивался, а читал с удовольствием. А когда заканчивал, Надежда, подначивая Гришку, просила его тоже что-нибудь исполнить.
- Давай, Гриша, заткни брата за пояс! А то он у нас во всём хочет быть первым.
- Да не собираюсь я с ним талантами меряться, они у нас разные. Он из слов  своё лепит, а я из раствора.
- Гриша, - просила Татьяна, - покажи ребятам рисунок.
 Покажу, когда они домой соберутся. Давайте лучше споём что-нибудь.
Они пели песни Высоцкого,  Окуджавы  (Татьяна была фанаткой его творчества), Чистякова, «Калину», конечно, «Афганский огонь» Ивана,  его «Марию». Пели втроём: Иван, Гришка и Татьяна. Надежда петь не любила, она, пока они отводили душу, сидела молча и лущила семечки, сплёвывая шелуху на постеленную газету.
Но однажды Гришка всех удивил, предложив им послушать собственного сочинения песню; встал, взял гитару.
- Выступает Григорий Бродов, Советский Союз, деревня Устьи. Мы не лаптем щи хлебаем! И запел:

                411
Паши, паши, отваливай свой пласт.
За труд медальку пахарю навесят.
С утра районный узел передаст
О том сюжет из полевых известий.
   А ты паши, а ты паши,
   Себя души, себя души.
   А для  души, а для души
   Стихи пиши, стихи пиши.
Пока Гришка делал проигрыш после припева, собираясь продолжить песню, Надежда захихикала, Татьяна прикрыла рот рукой, Иван низко опустил голову. А Гришка продолжил:               
А там, куда тебя не позовут,
Где не нальют глотка заморской влаги,
Живут не так, как мужики живут,
По сердцу им совсем другие флаги.
Повторить припев автор-исполнитель посчитал необязательным и сразу перешёл к последнему куплету:
Кому-то жизнь в деревне по нутру,
А мне она – как ножичком по горлу.
И я сбегу однажды поутру,
Так всё обрыдло и так всё припёрло.
Гришка для финала ударил пару раз по струнам, опустил гитару и поклонился.
Надежда хохотала:
- Сбежишь? А куда же ты Таньку денешь?
Татьяна так и сидела с прикрытым ладонью ртом. Иван качал головой, потом поднялся с красным от гнева лицом и глухо спросил брата.
- Чем же тебе не угодила деревенская жизнь, которая вырастила тебя, выучила и на дорогу поставила?
- Меня? – Гришка хохотнул. – Родня, я забыл вам сказать, что это сатира. Песня называется «Жалоба деревенского мужика, разочаровавшегося в жизни». А вы думали, я о себе?
- Ну тебя, Григорий. С тобой сердечный приступ легко получить. Чёрный ты Пёс, недаром тебя так прозвали, - прошептала Татьяна.
- «Стихи пишу» - это ты на мужа что ли  намекаешь, трубадур устьинский? – спросила Надежда.
_ И где ты словечко такое слышала «трубадур», у Высоцкого что ли? – вопросом на вопрос отпарировал  Гришка.
- Не-а, я его не люблю. В мультике. Там трубадур с гитарой ездит на осле и поёт.
- Если я трубадур, то ты, значит, трубадурочка, коли и твой Ванька  в авторской песне мастак. Он у нас деревенской бард.
- Я бардов не воспринимаю. – Сказал слегка остывший Иван. – Я себя отношу, как и Георгий Иванович, к поющим поэтам России.
- О-хо-хо! - С явным сомнением отозвался Гришка, мол, не слишком ли высоко берёшь?
- А ты не увиливай от Надиного вопроса, не увиливай! – потребовал Иван.
- Про «стихи пишу» что ли? Нет, не про тебя. Это я намекаю на цитату из Маяковского про крестьян зародившегося социализма, помнишь: «Сидят папаши, каждый хитр, землю попашут, попишут стихи».  А  сейчас  социализм развитой, теперь не каждый папаша пишет стихи, некоторые взялись за прозу.
- Глумишься? – спросил Иван.
- Зачем? – Простодушно ответил Григорий. -  Константирую факт. Ты вот роман колупаешь.
                412
- Констатирую, - поправила Татьяна.
- Чево? – притворно удивился Гришка.
- И не колупаю, а пишу.
- Ну, пиши, констатируй. Чё вы все ко мне прицепились? – заорал Гришка, - Так что жрать захотелось. Тань, у нас варёная картошка должна была остаться, есть?
- Найдётся.
- Разжарь, пожалуйста. И чайку завари.
Попили чаю, тихо-мирно разошлись. Вроде, всё сказали, что хотели. Ну, хоть так. Иван всё-таки у калитки обернулся  и погрозил не грозно стоявшему на крыльце брату.
- А песня неплоха, с намёком, смотри, «посодют»…
- Не боись! Их самих скоро посодют! – Донеслось с крыльца…
- Крепко тебя брательник подначил, - шепнула Надежда, укладываясь в постель рядом с мужем. – И толкнула его в бок. Слышишь?
- А ты-то чему радуешься? Подначка – не пуля, не смертельна. А ты что, казачка? Понравилась подначка? – Иван крепко обнял её так, что она охнула.
- Ты  чего,  медведь?!  –  хотела  она  крикнуть  в  ответ,  но  Иван уже целовал её и
получилось только «Ты чео ме-едь?» Иван повернул её на спину и она сдалась.
И у Григория Бродова в семье тема его выступления имела продолжение, и тоже в постели.
- Гриша, а ты понимаешь, что спел нам не очень хорошую песню?
- Почему?
- Злая. Со зла хорошего не создашь.
- А Ванька похвалил, уходя.
- Я, Гриша, думаю, что он просто пожалел тебя, как всегда, защитил тебя свои  молчанием.
- От кого?
- От тебя самого. Неудачное твоё сочинение он может раскритиковать в два счёта.
- А ты откуда знаешь?
- Я, пока училась в Тимирязевке, интересовалась художественной литературой. Особенно поэзией. Прочитала не только многих классиков,  и современных поэтов, но и книжек о поэзии.
- А чё это вдруг?
- Не чё, а что, привыкай говорить правильно. В жизни пригодится. Культура речи – важный фактор воспитания характера.
- Ну, пошла тягомотина.
- Гриша, но ты ведь тоже поэт. Только в камне. Твой «Чёрный Ангел»  и «Афган» - это поэмы. А стихи – не твоё. Тебе надо учиться. Давай готовиться, я тебе помогу. Начни снова заниматься в студии у Петухова. Он тебя подготовит.
Гришка молчал. Потом засмеялся.
- Ладно, ну, поступлю я в институт, выучусь на художника и  куда потом? В помощники к Петухову или на его замену? И разведу на дворе курей, как Петухов, а тебе корову купим, как у них, чтобы не голодать, и примем от них эстафетную палочку для дальнейшего забега по деревенскому кругу до конца дней своих? Ну, уж нет, лучше на тракторе. А в свободное время лепить ещё одну поэму или сгондобить песенку какую.
- Зачем лепить?  Можно из камня высекать, давай я свожу тебя в Пушкинский музей и в музей Конёнкова. Может, зависть тебя раззадорит. А песни не пиши.
- Почему?
 Понимаешь, поэзия – как река, поток, состоящий из множества мощных струй, или ручьёв – творчеств поэтов, сливающихся в общее русло. Но у каждого потока всегда есть пена и мусор – у кого, не помню, я это вычитала. Мне бы не хотелось, чтобы ты тратил время  и силы на взбивание этой пены или создание мусора.

                413

- Ну и умную бабу посла мне Господь! С ума сойти! Слушай, умница, давай-ка баиньки?- Гришка обнял её до хруста, и она сдалась.

                *       *       *
Бродовскому «Афгану» не пришлось прозвучать с достаточной громкостью. Кто-то подсказал Лашкову проконсультироваться по поводу его установки рядом со стелой в память о погибших односельчанах в Великую Отечественную, и он послал Петрушкина на консультацию в райком партии. Тот вернулся с неутешительным ответом: ему было сказано, что есть на самом верху мнение не афишировать Афганскую тему, она не заслуживает широкой публичности.
- А ты им показал фото? – спросил Лашков.
- Показал. Впечатление сильное, но всё равно сказали: не рекомендуем. А когда я доложил им, что у нас захоронены земляки-афганцы, они дружно ответили: «Вот на кладбище и поставьте». Так что надо известить Григория.
- Извести, и решайте дальше, где, как и когда.
Гришка, узнав о «высоком мнении», сперва матерился, а потом впал в депрессию: не пил, не ел, на работе всё из рук валилось, то трактор не  заводился, то глох в борозде… И так целую неделю. Потом парень отошёл, о чём-то додумался, очевидно; наконец, повёл Петрушкина и Петухова на кладбище выбирать место для монумента перед входом на территорию вечного покоя.
- Здесь к нему народу подойдет поболе, чем у стелы, люди сюда ходят каждый день, а в праздники и подавно. – Пытался успокоить автора Петухов.
- Полностью с вами согласен, Аркадий Георгиевич, - подхватил Петрушкин.
- Я тоже так  решил, - ответил Гришка.
Петрушкин заявил, что ставить надо на могилах афганцев, от входа могут велеть убрать, а то и снести. Пошли смотреть могилы. Они  оказались  рядом одна с другой, с общей оградой и со сваренным из нержавейки обелиском, к которому были прикреплены керамические  фото погибших.
- Хорошо, - согласился Бродов, - мне уже всё равно, ставим здесь.
- Надо получить согласие родственников, - вставил Петрушкин.  Видя, что Гришка готов взорваться, успокоил.- Ладно, это мы с Лашковым возьмём на себя. Они могут прийти к тебе, Григорий Степанович, посмотреть на оригинал. Мы им, конечно, покажем фотки, но всякое может быть…
Так и поступили. Поставили и открыли монумент, сдёрнув с него покрывало при стечении множества народа, с речами и оркестром, фото-, кино- и телекамерами. И задравший к солнцу нос Гришка давал интервью при полном солдатском параде. И всё бросал взгляды на Ивана: смотри, мол, каков я, не тебе чета!
Иван после всего подошёл к брату, крепко пожал ему руку и обнял:
- Молодец! Поздравляю! – И, показав рукой на монумент, добавил: «К нему не зарастёт народная тропа».

Глава 32.
Приглашения принять участие во всевозможных общественных мероприятиях сыпались на братьев дождём. Они охотно соглашались и, если позволяло время, присутствовали и с удовольствием  выступали, особенно Гришка как большой любитель «держать площадку». Единственной помехой были полевые работы. На этот период Иван установил правило: бывать на мероприятиях по очереди.
Хлеба у Бродовых опять удались, трудов предстояло много. Коли хлебостой густой да высокий, решили убирать двухфазным методом. Хлеба скосили, положили в валки, теперь  у Ивана вечерком прикидывали, как побыстрее провести подбор валков и обмолот.

                414
Женщины готовили ужин. Надежда  услышала непривычные для уха слова о двухфазном методе, поинтересовалась, что это такое.
Иван объяснил:
- При богатом урожае и высоком колосе выгодно сначала загодя скосить пшеничку и уложить в валки на стерню, а потом, когда она в валках дозреет, подбирать валки и молотить.
- Ну и зачем такая мотата? Нельзя разве сразу косить и обмолачивать?
- Можно, только потери бывают большие. Всё сразу не убрать, техники не хватит, а колос на корню начинает быстро осыпаться.
- А он и в твоём валке  осыпается, разве не так?
- В том-то и дело, что не совсем так. Начинать укладывать в валки можно чуть недозревший хлеб. А в валке на стерне он сверху солнышком прогревается, снизу ветерком продувается, идёт дозаривание зерна.
- Что за дозаривание? Дозревание?
- Это тебе сестра популярно объяснит. Она у нас учёный агроном.
Татьяна повела Надежду на кухню за ужином, попросив братьев освободить стол. Там и объяснила сестре про дозаривание.
За ужином Надежда опять спросила:
- Когда начинаете молотить?
- Завтра с утра, - улыбнулся Гришка на «молотить».
- А я завтра выходная. Можно я вам обед принесу и посмотрю, как вы там валяете свои валки.
Ребята засмеялись.
- Не валяем, а валим, - пояснил Иван, - то есть, косим пшеничку и укладываем её в валки. Только мы уже всё свалили. Завтра подбираем.
- Дремучая у тебя, брат жена, как Нечерноземье. – Поехидничал Гришка. - На Кубани выросла, в житнице страны, а в уборке хлеба не петрит. Ты, Надежда Петровна, приходи к нам завтра на поле, мы тебе всё покажем наглядно, так сказать.
- Завтра не очень интересно. В первый день прилаживаемся, смотрим потери, регулируем комбайн. – Уточнил Иван. – Во всю пойдет работа дня через два. Вот тогда и приходи.
- Может, я тогда не смогу, а завтра я свободна.
- Как хочешь,  - сдался Иван, - мы не запрещаем.
- Да, - вдруг сказала Надежда, словно что-то вспомнив, - чуть не забыла, тебе письмо. Я его из почтового ящика вынула и положила на твой стол вместе с газетами. Сейчас принесу. – Пошла, идёт обратно, смотрит на письмо. – Из какого-то МО СП РСФСР. Что это такое?
- Московское отделение союза писателей РСФСР, - пояснил Иван, принимая конверт. Разорвал, извлёк бумажку, пробежал её глазами и застонал.
 - У-у-у, блин, что же ты раньше мне его не дала! Поздно сейчас туда звонить.
- Что, стряслось Ваня? – участливо спросила Татьяна.
- Приглашение на семинар молодых писателей. А начинается он завтра в Голицыне, в доме творчества.
- Так это рядом, садись в машину да поезжай. А ночевать к жене под бочок можешь вернуться. – Посоветовал Гришка.
- Там компания подбирается, главное не в лекциях, а в общении, вечером, за рюмкой чая.
- И с вашими профурсетками-стихоплётками! – зло закончила Надежда.
- Ну, что ты опять за старое… Я не волнуюсь, как и куда ехать. Меня беспокоит, что жатву надо начинать, а я отправлюсь, всё брошу.
- Да   не  вибрируй  ты,  не  стучи  контактами. Езжай себе, семинарь на здоровье. Я

                415
начну, а ты потом подключишься. А как  подберём всё, дашь мне пару дней, я Марусе памятник закончу.
Иван понимал, что Гришкино предложение верное, хотя и не без корысти: два дня выцарапывает да ещё под таким предлогом, что и отказать неловко. А вообще-то ему действительно надо заканчивать, пора уже ставить памятник, больше года, как Маруси нет. Но как оставить Гришку одного без присмотра? Никогда ничего подобного не было.
- Ладно, - махнул рукой Иван, соглашаясь, - начинай обмолот без меня. Но, Гриша, очень тебя прошу, чтобы без проблем. Фиксируй выработку, расход топлива, береги комбайн, ну, сам знаешь, что и как надо делать. Так, давайте заканчивать, я ещё должен позвонить Чистякову, спросить, что там на семинаре.
Чистяков посоветовал обязательно быть в Голицыне, непременно почитать на семинаре новые стихи, можно и прозу, если есть.
- Надо, Ваня, чтобы тебя видели и знали, надо регулярно заявлять о себе, не отсиживаться в деревне, а посылать стихи в журналы, готовить новые подборки и сборники, постоянно атаковать публику, издателей, руководство организации, участвовать
в наших мероприятиях, выступать в ЦДЛ, инициировать всякие идеи. Погоди вот, я тебя отвезу в БПХЛ, зарегистрируешься там, будешь подрабатывать.
- А что это, какая бэпэха…
- Бюро пропаганды художественной литературы при СП РСФСР. Оно организует выступление писателей на местах по всей России, но это потом. Так что поезжай на семинар непременно. Там увидимся. Привет от Галины Михайловны! Пока!

                *       *       *
Во время жатвы технику  обычно подгоняли к дому, поэтому комбайн Бродовых стоял во дворе у Ивана. В шесть утра он звякнул Гришке по телефону: «Подъём!» и тот сонный приплёлся к Ивану. А он уже отворил ворота и прогревал двигатели у комбайна и у своего «Москвича».
- Ну, что, брат, справишься без меня? – Обратился он к Гришке.
- А то!
- Тогда я поехал на семинар, нынче же вернусь попозже. Какая нужда возникнет,  сообщи секретарю Лашкова, я туда постараюсь прозвониться в конце дня. Долей в движок воды и масла. Ну, будь! – Сел в машину и поехал в Голицыно.
Гришка влез в кабину «Нивы», погазовал дизелем. В это время на крыльце появилась Надежда.
- Что вы с ранья спать не даёте, растарахтелись!
- Хлеба зовут на трудовой подвиг! – Весело отрапортовал Гришка. – Будь! И пожрать принести не забудь! – Газанул ещё раз и покатил к месту своего подвига.
Надежда помахала ему ладошкой и пошла досматривать сладкий сон.
Комбайн, отлаженный Иваном, работал, как часы. Пшеничка была урожаистая, бункер наполнялся быстро; зерно отвозили два автомобиля, и хотя до тока было недалеко, первый шофёр не успевал вернуться к сроку, встречался со вторым на полпути к комбайну, и Гришке приходилось стоять в ожидании транспорта. Иван бы нервничал, может быть, добился бы третьей машины, но Григория это не тяготило, он даже радовался недолгой остановке, ложился щекой на руль и дремал, пока водитель не подавал ему сигнала. Тогда он заводил двигатель, выгружал зерно и двигался дальше. Иван, привыкший во время страды экономить во всём, умел выгружать зерно в кузов автомашины на ходу. А всякую вынужденную остановку, то есть, простой,  хоть и принимал с огорчением, но использовал для проверки комбайна: нет ли зерна в соломе, не сыплет ли комбайн зерно на  землю больше допустимого и т. д., и уточнял регулировки.
А Гришка вёл комбайн, за приборами не следил, настроение – хоть куда, ликовал, что  избавился  от  Ивановой  опеки,  подбирал  валок,  набивал  бункер  и  распевал во всё

                416
горло фронтовую песню, которую слышал от Голубева:
Не был я в Чернигове, не был я в Саратове
И в Москве я тоже не бывал.
Жил в деревне Каменка, вёл  комбайн я по полю,
На Сталинградском фронте воевал…

Родина чудесная, вся полна невестами,
Я люблю тебя только одну.
С чёрными ресницами, с косами и песнями
Ты одна мне снилась всю войну.

Как пойду по улице, ты мне улыбаешься,
Радость нашей встречи не тая.
Не найду в Чернигове, отыщу в Саратове,
Отзовись ты, ласточка моя!
Он пел, представляя за рулём пожилого усатого солдата в выбеленной солнцем гимнастерке,  с  орденами  и  медалями   на г руди,  и   орал,   стараясь   перекрыть   мотор: 
« Отзовист ты, ласточка моя!»
«Ласточка» возникла как видение перед комбайном около часу дня. Гришка резко ударил по тормозам, молотилку с копнителем подбросило так, что задние колесе оторвались от земли, и уборочный агрегат с грохотом остановился.
Перед  комбайном во всей своей очаровательной красе стояла, улыбаясь, молния – огненно-рыжая  Надежда с большой  набитой сумкой, которую она  поставила на стерню – тяжёлая, наверное.
- Гришка вылетел на мостик, заорал:
- Ты с ума сошла, Лоза?! Я же тебя чуть не задавил!
- Обед готов, ваше комбайнёрское величество! – Закричала снизу Надежда. – Идите жрать, пожалуйста. - Гришка махнул ей рукой: поднимайся ко мне. Она взяла сумку и подала её на площадку.
- Здесь что ли будешь есть?
- Нет, бункер добью, машина придёт, зерно выгружу и скажу шофёру, чтобы тоже обедал и  напарнику по дороге передал, пусть поедят и не торопятся сюда. Заходи в кабину, поехали.
Как сказал, так и сделал. Отправил полную машину зерна на ток, потом поднял указательный палец и слегка потряс им, сказал  Надежде: «Погоди» и тронулся дальше, дождался, когда раздастся сигнал о наполнении бункера, выгрузил солому и остановился. Сладко потянулся:
- Вот теперь у копёшки протягивай ножки. Григорий Бродов к обеду готов.
Надежда расстелила у копны скатерть, расставила  еду: миску салата,  помидоры, малосольные огурцы, хлеб и – мах! – бутылку шампанского!
- Ты что, Надюха?! – оторопело спросил Гришка.
- А то. В поле гаишников нет. И с бокала шампанского не окосеешь. Открывай. И два стакана переместила из сумки на скатерть.
Выпили, салатом закусили. Из сумки явились на скатерти широкий термос с борщом, а потом и кастрюлька с котлетами и жареной картошкой.
- Тёплая ещё! – Радостно сообщала Надежда. Ну, допьём? За что будем пить?
- За большой хлеб страны! – с торжественной иронией произнёс слегка захмелевший комбайнёр и показал рукой на бок молотилки, где красовались два в четверть  листа плаката: один с текстом, озвученным Гришкой, другой – художника Бориса Решетникова знаменитый плакат «Не теряй»: из кузова машины из-под развязавшегося брезента  падает на шоссе зерно, превращаясь в катящиеся золотые рубли. 

                417
Обеду – финиш, Надежда быстро убрала всё со скатерти в сумку, распушила край копны. Накинула на него скатерть-простынь и предложила Гришке:
- Отдохнём? – и первая прилегла на соломенное ложе.
Гришка понял, что ему предлагают, но не отказался. Настроение чудное, свобода, воля! «И на небе нет ни тучки, лучше места нет для случки!» -  мгновенно сложились строчки, и он рухнул в Надькины объятья.
Она была ненасытна, требовала ещё и ещё.
- Всё,  – отрезал Гришка, - время. Сейчас машины придут. Вставай. «Вот, - подумал, - сучка, всё продумала, даже трусики дома оставила». И застёгивая ремень на брюках, продекламировал с усмешкой:
Довелось впервые мне
Трахать Надьку на копне.
А она залилась хохотом. И тут засигналили издалека автомобили: заводи комбайн, Григорий!
- Я пошёл.  Бункер  выгружу и тебя отправлю с машиной.
 Смеясь, Надежда поднялась вслед за ним, и Григорий нажал кнопку стартера…
Ивану удалось дозвониться до конторы после пяти часов; Секретарь Лашкова доложила, что никакой информации от Григория Степановича Бродова для Ивана Степановича нет. «Ну, значит всё в порядке», - подумал он и с облегчением повесил трубку.
Гришка помолотил до пяти часов, прикинул, с какой площади подобраны валки и каков сегодня намолот ( по сдаточным квитанциям, которые ему привозили с тока водители) – получалось хорошо, далеко за дневную норму – и решил, что можно и пошабашить, рвануть домой, заняться завершением памятника Марусе, надо бы до осени его поставить. Он предупредил одного водителя: отвезёшь зерно и можешь валить домой, дождался второго, а тот вдруг попросил:
- Гринь, выгрузи мне полбункера, я себе на двор свезу для скотины.
- Не задумываясь, Гришка ответил:
Да хоть два, намолотим – и по домам.
Он выгрузил мужику целый бункер, тот отъехал, и Гришка покатил за ним следом. Планка его эйфории в нынешнем дне не опустилась, а может, ещё и поднялась, душа ликовала, никаких угрызений совести, что зерна мужику   отвалил – это ж семечки, ноль-ноль тысячных в пересчёте на урожайность, ну, скажем, не сорок восемь центнеров с гектара, а сорок семь и девять десятых – ерунда! А что касаемо Надьки, так это не моя проблема, а Ванькина.  Пусть сам свою бабу  лечит.
Он рулил, представляя, как закатит комбайн на свой двор, как примет душ, слопает чего-нибудь лёгкого  и примется за дело. Гришка крутил баранку, подпрыгивал на сиденье и от душевного восторга орал матерные частушки. Он совсем забыл напоминание Ивана долить масла  в картер двигателя и добавить воды в систему его охлаждения, просто пропустил это мимо ушей, когда, ещё  не проснувшись толком, провожал его в Голицыно.
Вырулил на свою Поречную улицу, до дома осталось метров сто пятьдесят, вон уже крыша Ванькиного особняка видна. Вдруг двигатель комбайна как-то странно забухал, зачихал, заскрежетал, завыл. Гришка в испуге затормозил, глянул на щиток приборов, выматерился и выключил двигатель: температуры и масла, и воды  были за красной чертой.
- Ё-пэ-рэ-сэ-тэ! Шандец! Заклинило. – До ломоты в суставах сжал пальцы на руле и так сидел, опустив голову. Минут через сорок взглянул на приборы, попробовал завести двигатель – бесполезно. Спустился на землю. Сел на ступеньки трапа и замер, не зная, что предпринять, куда и к кому бежать, звонить, кого вызывать.
Татьяна была уже дома. Вечер замечательный, взяла в сумку подстилку, полотенце, мыло, надела под платье купальник, созвонилась с Надеждой, договорилась пойти на речку искупаться и пошла за ней.
                418
Идёт по улице, смотрит: комбайн Бродовых стоит, около него сидит кто-то. Никак Гриша? Что-то рановато, ещё можно убирать хлеба – до вечерней росы. И почему до дома не доехал? Ой, вдруг что случилось? – поспешила к нему, за сестрой не зашла.
- Гриша, дорогой, что ты тут делаешь?
- А ты?
- Мы с Надей на Москва-реку собрались, смотрю – стоишь. С чего бы? Поломался?
- Есть маленько.
- И давно ты здесь?
- С час, наверное.
- Надо что-то предпринимать, так сидеть не годится. Пошли быстро в дом, позвоним главному инженеру. Он должен прислать техпомощь. Ты же знаешь, в страду до ночи дежурит аварийная бригада.
- Откуда мне знать? У нас начальник Иван, это его дело.
- А ты никто что ли? А ну, пошли!
Главный инженер выматерил Григория, рявкнул, что ему не обязательно звонить, а
надо срочно в таких случаях связываться с диспетчером.
- Телефон знаешь?
- Нет.
Ладно, где комбайн?
- У дома, на Поречной улице.
- Сейчас приедут, жди.
Вскоре подъехала спецмашина с механиками и дежурным инженером.
- Что стряслось, Бродов?
- Кажется, движок заклинило.
- Как же так, не углядел что ли?
- Лопухнулся.
- Ну, давай, посмотрим. – И все дружно полезли на комбайн.
- Идите, купайтесь, - крикнул Гришка сверху Татьяне. – Тут не на пять минут.
- Так, - инженер вытащил щуп из картера, - масло на нуле, в радиаторе тоже пусто. Вода, масло есть?
- Конечно.
- Так что же ты?
- Я был уверен, что он заправлен полностью. – Соврал Гришка.
- Иван-то где?
- На писательском семинаре.
- Да… Странные вы пацаны. Надо что-нибудь одно: или писать, или пахать. Правильно я говорю? – Браво закончил тираду инженер и скомандовал механикам. – Форсунки выкручивайте.
Сняли форсунки, долили масло, заправили водой систему охлаждения. Попробовали провернуть рукояткой коленчатый вал. Туго, но пошёл.
- Давайте, ещё покрутите.
- Крути, Бродов, запорол движок, так крути, дружок.
Гришка крутил, крутил, взмок.
-Хорош, ставьте форсунки, попробуем завести. Двигатель завелся, но работал как-то болезненно, вроде подстанывал, как живой: «Ну, что вы меня мучаете!»
- Нет, не пойдёт, - подытожил инженер, и механики согласно закивали головами, - надо буксировать в мастерскую.
- И что там? – упавшим голосом спросил Гришка.
- Капремонт. Расточим гильзы, поставим поршни ремонтного размера, если нет готовых пар.
- А двигатель поменять можно?

                419
- Почему нет. Если найдём на базе. Или на ремзаводе можно обменять ваш на целый, готовый к бою.
- А как буксировать?
- Надо снять жатку с подборщиком и оставить её на время здесь. Не утащат, кому она нужна.
- Жатку я не опускал, она в транспортном положении, Может, попробуем так?
- Можно, всё можно, дорогой, но потребуется трактор.
- Шеф, у нас же «ЗИЛок», потянет.
- Ну, хорошо. Буксир есть? Только с места не дёргать, а плавно стянуть его с точки.
И тут подкатил «Москвич» Ивана.
- А вот и звеньевой прибыл, писатель-пахарь, - радостно сообщил инженер.
На лице Ивана вопрос: «В чём дело?»
- Кердык движку, - сообщил механик, - перегрелся и заклинило, надо поршневую перебирать.
- Как это произошло, Гриша?
Гриша развёл руками и шумно выдохнул. – Лопухнулся, брат.
- На ремонт сколько дней уйдёт? Мастерская загружена? – настойчиво спросил Иван инженера.
- Неделя: расточка, хонингование, да разборка-сборка, или полдня, если найдёте замену. Всё надо решать завтра с утра у главного.
-Хорошо. В любом случае берите меня на буксир.
От реки подошли Татьяна и Надежда, две русалки, влажные, красивые, сладкие. Это отметил Гришка, несмотря  на сложность момента. А Иван? У него был другой, тугой переключатель, он весь  погрузился в аварию, в то, как бы ему быстрее оживить комбайн.
Шофёр ЗИЛа достал трос, механики завели его под жатку. Иван попросил подождать, сказал, что хочет сам проверить двигатель.
- Не надо, Иван Степанович, мы уже проверяли, - Остановил его инженер.
- Я слегка, - ответил Иван и взялся за поручни трапа. Гришка полез было за ним, но он бросил коротко:
- Иди с девчонками к нам. Потом будем говорить, когда вернусь. И поставь «Москвича» во двор, ключи в замке.
Ужинали вчетвером. Иван молчал, не требовал никаких объяснений. Гришка сам завёл разговор.
- Понимаешь, Вань, день был чудный, работалось здорово, легко, настроение  блеск! Я чувствовал себя, как космонавт в невесомости, честное слово. Комбайн работал как часы. Бункер набивался быстро, две машины не управлялись, я даже подумал, что надо попросить третью. И Надюха, как вчера обещала, обед принесла, в общем…
- Масло и воду доливал? – Перебил Иван Гришкин сладкоголосый щебет.
- Да нет, ты же мне ничего не сказал.
- Как же, а когда в машину садился, о чём я тебя попросил? Долёй масла и воды!
- Не помню, брат, честное слово. Ты поднял меня телефоном  с постели, я, так и не проснувшись, к тебе и пришёл. Только уже в поле на загонке разошёлся…
- Ладно, допустим, не расслышал, моя вина. А как же контроль в течение дня, по приборам? Ты ведь в обед отдыхал и ел? И машину надо было тоже подкормить и попоить. В общем, Григорий Степанович,  за героический труд в невесомости придется платить. Пять дней простоя нам влетит в копеечку. Зерно   начнёт осыпаться, недоберём урожай. Не расплатишься – денег не хватит.  Плюс  надо ремонт двигателя оплатить.
- С чего это? – удивилась Надежда. – Что-то ты, муженёк, больно круто на брата своего наезжаешь.
- Так положено, Гриша. Ты внимательно читал договор совхоза с нами? В нём всё прописано.  Но  можно  дешевле.  Если  завтра удастся найти другой двигатель, новый или 

                420
восстановленный с полным ресурсом. Тогда нам его за полдня помогут поставить, и мы оплатим только стоимость нового двигателя за вычетом цены нашего поломанного, и работы по его установке. И вычтут из твоего дохода по итогам года эту сумму. Всё по честному. Согласен?
 - Куда деваться, - нехотя согласился Гришка.
- А сейчас здесь, у нас, или у себя дома, можешь сесть за стол и написать объяснительную, как и что случилось с двигателем.
- А ты, стало быть, вроде и ни причём? – Не успокоилась Надежда.
- Конечно, есть и моя вина. Но проверка и доливка масла и воды Гришкина обязанность, так как он числится в должности моего помощника.
- Ты, значит, начальник, и получаешь больше?
- Нет, мы с Гришей, помнишь, брат?  договорились заработок делить поровну.
- Тогда и убытки надо пополам расписывать! – Не унималась Надежда.
- Согласен, - сказал Иван, - тут ты права, убытки разделим поровну, но объяснительную надо писать ему.
- Ну ладно, братья, успокойтесь и не ссорьтесь. Мы с Гришей дома напишем, что надо. – Завершила диспут Татьяна.
- Обойдусь без женской помощи, - отрезал Гришка. – Пошли что ли.
- Подожди минутку, или иди, а я попозже приду, - сказала Татьяна, - я хочу послушать Ивана, как он съездил на семинар.
- Да что там слушать, - усмехнулась Надежда, - ля-ля-тополя полдня, а потом водку кушают с бабами, сейчас семинар в самом разгаре.
- Давай, я расскажу о нём, когда он закончится. Ещё два дня. Завтра я, наверное, туда не попаду, сама понимаешь, А послезавтра – не знаю. Хлеба не ждут, а напарник мой как выяснилось, ненадёжен.
- Да ладно тебе, Вантяй. – Гришка потёр ладонью свою обожжённую в Афгане щёку, которая заметно краснела, когда он сильно нервничал. Татьяна это увидела и сейчас, поэтому сказала спокойно:
- Хорошо, Иван Степанович, как-нибудь при более удобном случае поделитесь впечатлениями. Мы пойдём. Гриша, слышишь?
Они встали, попрощались и ушли. А Надежда устроила Ивану скандал, кричала, что он гнобит брата, потому что завидует ему, его таланту скульптора. И отправила его спать на диван в кабинете.
Иван позвонил Гришке. Трубку сняла Татьяна.
- Не спите? – спросил Иван.
- Собираюсь.
- А Гришка где?
- В мастерской, в сарае, трудится – не оторвать.
- Скажи ему, что я жду завтра у главного инженера в восемь часов. И пусть он не дуется на меня. Разбираться и  подробно разговаривать будем после уборки зерновых. На рыбалке у костра. Хорошо? Так ему и передай. Спокойной ночи, малыши…

Глава 33.
Гришке повезло, обошлись наименьшими затратами:  обменяли запоротый двигатель на отремонтированный на заводе «Сельхозтехники». Но потребовали не перечислением, а наличкой. Пришлось братьям раскошелиться, потрясти семейный бюджет поровну. И уже на другой день к двенадцати часам Гришка выехал молотить. А Иван с утра отправился в Голицыно на заключительную часть совещания молодых писателей. И потом без проволочек присоединился к брату. Уборка прошла успешно, подрядное звено Бродовых снова ходило в передовиках области.
Надежда  гадала:  наградят  или  нет  братьев?  Иван только усмехался по поводу её

                421
 гаданий, Гришка отмахивался: лишь бы не приставали и не дрючили.
               
                *       *       *
В текущем году 15 февраля завершился вывод наших войск из Афганистана. В конце лета широко заработала пропагандистская компания по этому поводу с приглашением на мероприятия воинов-интернационалистов. Не забыли и о Бродовых. Опять надевай форму и награды, участвуй, выступай в клубах, в школах, в которых уже начался учебный год.
А тут подошла пора картофель убирать. До всего этого Гришка, как и обещал, закончил памятник Марусе. Позвал на просмотр Лозовых, Аграфену, Лашкова с Петрушкиным и главными специалистами, заведующую молочным комплексом, Петухова.  Нанял мужиков, и они вынесли памятник из сарая-мастерской и поставили во дворе на солнце. Гришка снял со скульптуры покрывало, и «приёмная комиссия» из близких и родных замерла перед ней, потрясённая, не в силах найти слова.
И   стояла  на  отчей  усадьбе,  облитая тёплым потоком лучей от светила, каменная
Маруся с пучком калины в руке, алевшим каплями ягод, с лёгкой, такой знакомой улыбкой, талантливо уловленной и запечатлённой в гипсе более двадцати лет назад Аркадием Бродкиным и точно скопированной  его с Марусей сыном Григорием Бродовым. И такое возможно в жизни. Почему бы нет?
На глазах Ивана навернулись слёзы. Разрядила молчание Аграфена:
- Живая, живая Маруська! Господи, даруй ей царствие небесное! – и перекрестилась.
И тут же все зашевелились, заговорили словами восхищения. Татьяна обняла создателя и расцеловала в обе щёки.
Иван тоже обнял, сказал:
- Превосходно, ты недосягаем! Спасибо, брат, за Марусю. Это достойный ей памятник.
- Силён, силён, Григорий! – Лашков крепко пожал ему руку.
У каждого нашлись добрые слова, искренние, от души в адрес самодеятельного скульптора, у каждого, кроме Надежды. Она лишь одобрила его многообещающим взглядом, он ответил ей кривой усмешкой.
- Обмыть бы надо обнову, - заявил Петрушкин, а то не дай Бог что…
- А что такого может случиться? – возразил Гришка. Ставить памятник на могилу матери разрешения райкома не требуется. А обмыть можно. Прошу в наши хоромы, стол накрыт.
Обмыли: выпили, Аграфениными пирогами закусили.
- А когда ставить собираетесь?
- А как мужики  постамент сделают, тогда и поставим. Через пару недель, наверное.
- Мария Николаевна была человеком значимым, весомым в нашем обществе, государственным. Надо организовать публичное открытие памятника, митинг.
- Леонид Иванович, тебя хлебом не корми, дай провести мероприятие. Вот и организуй, и проводи, как сам знаешь, не перекладывай на других воплощение своих идей. – Высказался Лашков.
- За это надо выпить, - ответил Петрушкин.
- Пей на здоровье!
Да, тихо и спокойно установить памятник не удалось. Петрушкин поднял на ноги всех, кого посчитал необходимым, весь совхозный актив, комплекс, а также районные СМИ. Клубный духовой оркестр был тут же, у могилы Маруси.
Прозвучали речи. Прочувственно говорил Лашков:
- Мы сегодня отдаём дань памяти неутомимой труженице нашего хозяйства Марии

                422
Николаевне Бродовой, которая с юных лет в годы войны, гэтак, начала свой трудовой путь самоотверженной, честной русской крестьянки.  С годами она стала  высококвалифицированным мастером животноводства, достигла удивительных результатов труда и удостоилась не только высоких наград, но и всесоюзного признания и славы. На комплексе, где  трудилась, она воспитала достойную себе смену: Екатерину Нефёдову, Антонину Буканову, Нину Пышкину, Людмилу Афанасьеву. Их портреты вы увидите на аллее трудовой славы возле клуба. И для многих молодых Мария Бродова была доброй наставницей. Но, может быть, гэтак, главные её воспитанники – сыновья, воины-интернационалисты, кавалеры боевых и трудовых  орденов и медалей, достигшие уже значительных, убедительных показателей в труде, наши славные механизаторы, члены подрядного звена Иван и Григорий Бродовы. Один из них – Григорий и есть автор этого замечательного памятника труженице и матери Марии Бродовой, который мы сейчас открываем!
Лашков потянул за шнурок и скрывающая памятник ткань, слегка колеблемая ветром,  мягко  стекла  к  подножью  скульптуры,  открыв  её,  вознесённую  на постамент,
взору собравшихся.  Несколько секунд молчания, потом  междометия возгласов узнавания и, наконец, аплодисменты. И тут оркестр заиграл «Калину».
А после этого Григория обступили корреспонденты, засверкали блица фотокамер вокруг героя торжества. А он, возбуждённый и приосанившийся, окружённый толпой односельчан, бойко отвечал на вопросы представителей СМИ, изредка бросая взгляд на Ивана. А тот радостно ему улыбался и получал поздравления  с таким талантливым братом. Потом он обратился ко всем, поблагодарил за то, что пришли, что помнят Марусю. Иван обошёл всех мужиков, пожимая каждому руку, и кланяясь женщинам.
В заключении Петрушкин взобрался на табуретку, которую достал из совхозного «Рафика», и прокричал в мегафон:
- Дорогие товарищи! Митинг, посвященный открытию памятника  лауреату государственной премии Марии Николаевне Бродовой, считаю закрытым!  Благодарим всех, друзья! Спасибо!
Гришка с Татьяной и Аграфеной и Надеждой сели в «Запорожец» и покатили в дом накрывать столы. Иван  с Лозовыми,  Екатериной Лопаткиной и Павлом Голубевым двинулся в «Москвиче» следом, к Лашкову в «Волгу» сели специалисты, Петрушкин и журналисты в «Рафике»;  приглашённые соседи Бродовых отправились к ним на усадьбу пешком. Остальные сельчане, принёсшие «всё с собой», воспользовавшись случаем, разошлись по родным могилам помянуть и Марусю и своих. Ну, а уж о застолье  в доме Григория скажем только, что без Аграфениных пирогов и холодца оно не обошлось.
Газеты  и районные, и областные, и даже «Советская культура» запестрели заголовками типа «Народный скульптор»,  «Ваятель из народа», «Мастихин тракториста». Радио- и телесюжеты прошли с аналогичными названиями. Гришка погордился бы и подольше, пошлялся бы по деревне, задрав нос, но картофельное поле и овощные делянки требовали от механизаторов Бродовых очередного трудового подвига.

Глава 34.
Свезли с полей в хранилища картофель и корнеплоды, поучаствовали братья  и в уборке кукурузы на сенаж в пойменных землях совхоза; не до рыбалки было. А потом пошли дожди. Какой уж тут костерок с ушицей и душевная беседа у огня. Размечтался Иван; наивный,  он считал, что многое можно исправить одной такой беседой. Есть наивные старушки, которые, получив прописанное врачом лекарство, принимают одну таблетку и надеются, что вылечились. А болезнь зарождалась не враз, постепенно, медленно, день за днём, забиралась внутрь организма, таилась там, и обнаружить её мог только опытный врач при тщательных анализах.
Так  и   характер   человека,   его   убеждения,  позиция,  взгляды  на  жизнь,  даже

                423
привычки формируются исподволь и проявляет он себя, характер, по-разному в различных ситуациях: в одних им можно восхищаться, в других он поразит окружающих непотребным поступком, дурным поведением, оттолкнет от себя людей. И все его плюсы и минусы по дороге жизни складываются,  и на  каждом этапе бытия  их сумма  может иметь отрицательный знак. И тогда говорят: ну что ж, значит судьба такая. А исправить человека, изменить вектор его пути по жизни одной душевной беседой у костра не удастся, Иван Степанович. Помочь может, и тому множество примеров, взрыв, удар, катастрофа, потрясение души, но они приводят порой и к печальному исходу.  Но случается, что человека не спасает ничего, и он делает шаг над бездной, не ощущая его гибельности.
Сомневался ли Иван Бродов в чём-либо хоть когда-нибудь, коли он такой правильный? О, ещё как и не раз. Встанет перед ним задача или проблема: как быть, как решить, что делать? Он будет и сомневаться, и отчаиваться, но и думать, размышлять, анализировать и варианты прокручивать, А потом сядет за стол, упрётся лбом в правый кулак с оттопыренным указательным пальцем, сидит, сидит, потом откинет голову и ткнёт
пальцем вперёд, словно отталкивает препятствие, в которое упёрся. И путь за ним видит ясный. Философом был Иван Степанович, философом.
А Григорий? Он сомневался в чём-нибудь когда-нибудь? Да ни-ког-да! Ни в чём! Он не шёл по жизни, а мчался. И считал себя всегда во всём правым. В детстве, если ему что-то казалось несправедливым, он за свою правоту, свою правду мог спорить до крика, до слёз и драться до кровянки. Ему всегда казалось, что все поступают неправильно, и лишь один он знает, как надо. Эгоист? Конечно. Дайте ему власть над миром, и он переделает его на свой лад, будет заставлять людей жить по его, по Гришкиным, а не по их правилам. В общем, дайте ему власть над Землёй, он заставит её вращаться в обратную сторону. Катастрофы? На фиг, переживём и всё пойдёт по моему плану.
Когда подрос, слёзы, сопли и драки ушли. Он стал увёртываться от проблем, чуя их ещё в момент их возможного появления, искал другой, свой вариант решения проблемы, находил и отбояривался от проблемы легко, без слёз и драки, и весело, со смехом. А смеялся потому, что в душе клокотала радость: «Дураки! Всё равно я сделал по-своему, а вы думаете, что по-вашему!» Тоже философ, но эгоист.
Афганистан стал для Григория Бродова первой отрезвляющей катастрофой. Ужас боя, мёртвые товарищи, их разорванные на куски тела – всё встало перед ним непреодолимой стеной и внезапно. Спрогнозировать это, представить картину войны молодой пацан не может, пока в неё не окунётся. А почему не может? А потому, что такие, как Гришка, считают себя бессмертными. Но когда смерть отнимает жизнь у бегущего рядом с тобой товарища, вдруг по мозгам ударяет мысль: что, и меня может так уничтожить война?  Что же делать? Дезертировать? Бежать некуда. Сдаться в плен? И там смерть или пытки и страдания хуже смерти. Прострелить себе ногу? Пока будешь это делать, душманская пуля пробьёт тебе башку. Гришка не был трусом, но и не слыл отчаянным храбрецом. Однако  он нашёл честный, не позорный вариант: надо плевать на всё, воевать грамотно и смеяться, надо всем смеяться!
Как же нам сложить Гришкины плюсы и минусы, каков будет результат сложения? Сколько он доброго сделал – и считать не надо, всё на виду, за добро и слава ему, и почёт. Только один вопрос:  что подвигало его на творчество? Страсть к нему или соперничество  с братом и жажда  вырваться из-под его опеки? Но Иван вроде бы и не давил на него особенно, не зажимал, не преследовал и только поощрял и радовался за него.
Но минусы, минусы! Они не на виду, не представлены на суд человеческий. Их может судить только сам грешник да Господь.  Они – тайна, они во мраке, в подвале  на дне души Григория и томят его. Но есть суд Божий, не его ли боится Гришка, но с удовольствием продолжает грешить?
Иван  –  тот  сверяет  свой  путь  с  заповедями Божьими, а Григорий? Да одно твоё

                424
прелюбодеяние  с женой брата перевешивает все твои плюсы! А ты отхохочешься в очередной раз, и с гуся вода. Не пробил ещё час твоего покаяния.

                *       *       *
 Минул ещё один год, ничем особенным не отмеченный, разве что Иван окончил ВЛК и получил диплом, в котором в строке  «Профессия» стояла запись: «Литературная работа».
- Ну, и куда ты теперь с этим дипломом? В совхозе разве есть такая должность «Писатель» с большим окладом по штатному расписанию? Нет, и нигде нет.
- Писатель, дорогая Надюша, это не должность, а призвание. А профессия моя новая - литературная работа, и работать я могу  везде, где такие работники требуются: в редакции журналов, в любом издательстве, в школе учителем литературы и русского языка. А вообще, писатель работает дома за письменным столом. И оклада у него нет, а есть гонорар, который он получает за издание своих произведений. Но жить на  вольных хлебах  удаётся  не  всякому.  Если   я буду писать и издавать по два романа в год, я смогу
жить на гонорар и даже тебя освободить от работы.
- Как это?
- А так, будешь при писателе, - улыбнулся Иван, - ухаживать за ним придётся, как за малым дитём: писатели  - народ капризный, ему надо чай с бутербродами подавать в кабинет, а в свободное время рожать ему детей и воспитывать их.
- Успеется с детьми. Ты сначала заработай как следует, а потом я тебе бутербродов накрошу.
- Если рассчитывать на гонорар, то чай будем пить с сухарями.
- Не бойся, я тебя прокормлю, а ты пиши, мне не мешай.
- Нет уж, должность поэта-иждивенца не для меня. Я остаюсь работать на земле. Сезон в поле, потом еду в издательство, подаю заявку, получаю аванс и впереди – целая зима, пиши – не хочу. Вот так. А  давай-ка чайку с бутербродами, а? Слабо?!

                *       *       *
В эту же зиму вышла повесть Георгия Чистякова «Евдокия-Калина»; сначала   была напечатана в толстом журнале, потом издана  отдельной книгой. В эпиграфе повести было указано, что автор посвящает её памяти русской крестьянки, орденоносной доярки, лауреата государственной премии СССР Марии Николаевны Бродовой. В большом авторском предисловии Чистяков публиковал очерк о Марусе и объяснял, что её жизнь и факты её биографии он использовал при создании образа своей героини Евдокии Дробовой, наделив  её многими чертами характера  Маруси, с семьёй которой он дружил многие годы.
Иван принял повесть не сразу. Ему всё время взамен фамилии главной героини читалось: «Бродова». И всяческие вымышленные  Чистяковым эпизоды, отклонения от биографии Маруси  его раздражали, отталкивали, он закрывал книгу и откладывал её. Хотя был он пока  писателем начинающим, но уже понимал, что Чистяков создавал произведение  художественное, что это не документальная повесть о Марии Бродовой, а сочиненное автором прозаическое произведение, только посвящённое ей. И был благодарен Георгию Ивановичу за очерк о матери в предисловии. Когда Иван всё то обмозговал со свойственной ему тщательностью и неторопливостью,  он прочитал повесть ещё раз, отстранясь от своих предубеждений, и  она легла ему на душу. И он даже написал о ней рецензию, назвав её «Мария-Евдокия», и прочитал по телефону Чистякову. Тот попросил срочно прислать ему рецензию на дом, потом сказал, что сам приедет для организации презентации повести в библиотеке клуба и заберёт рецензию, ему нужно два экземпляра. Пишущая машинка у Ивана уже была, он отстучал рецензию одним пальцем, зато без ошибок, посетовал Надежде, что она не владеет машинописью.

                425
Чистяков приехал, привёз новые плакаты в партбюро, раздарил руководству свою повесть, десять экземпляров вручил заведующей библиотекой, обговорили кандидатуры выступающих читателей, назначили день конференции. Он заехал к Бродовым, они с Иваном поговорили на писательские темы, взял рецензию и отбыл в Москву. Гришка читал повесть, лёжа на диване, фыркал, хмыкал, хохотал, сучил ногами. В итоге сказал:
- Ништяк книжонка. Но Маруся бы обиделась.
- Почему? - удивился Иван.
- Он же не знал тайны нашего рождения, потому и нагородил по поводу появления в доме его Дробовой двойняшек, Степана и Гошки. Надо же, придумал: она их взяла из дома малютки, усыновила чужих, да кто на это пойдёт?
- А что? Очень неплохо придумано. Я бы не возражал, если бы и нас. Всё равно она была бы для нас роднее самой родной, - глаза Ивана увлажнились.
- Да ладно тебе, брат, не переживай так остро чужую повестуху.
Татьяна прочла её  и молчала. А когда Иван поинтересовался её мнением, ответила:
- Ничего, но есть писатели-деревенщики посильнее: Фёдор Абрамов, Тендряков, Распутин, Василий Белов. Вот после них я бы и поставила Чистякова.
- И замечательно, он, получается по твоей шкале, входит в десятку лучших прозаиков, пишущих о селе. Это высокая оценка, спасибо, я ему при случае передам.
- Совсем необязательно. При  случае я сама ему всё скажу.
А Лоза-дереза Бродова так и не дочитала повесть до конца. Скучно ей стало.
Была шумная читательская конференция с присутствием руководства совхоза и двух  издательских работников. Вспоминали Марию Бродову, сравнивали её с героиней повести не всегда в пользу Дробовой. Неожиданно для Ивана слово попросила Татьяна.
- Повесть хороша, но мне кажется, что вы, Георгий Иванович, в отличии от ведущих писателей деревенщиков, дающих волю и своим персонажам и самим себе, писали повесть с оглядкой на цензоров, на партийных руководителей, не позволяли себе и героям своим свободы выражения своих чувств и мыслей. А Мария Николаевна была смелая, за словом в карман не лезла, и лентяям и лгунам спуску не давала.  И в этом героиня повести уступает героине очерка, хотя и там вы её ограничиваете в характере, на всякий случай, так мне кажется. Я не права? Но я ставлю вас с вашей повестью в десятку лучших писателей-деревенщков.
Чистяков смутился, покраснел, поднялся и развёл руками, обратясь в сторону Татьяны.
- Что я могу сказать? Только спасибо за справедливую критику.
После этого, упрекнув автора в том, что он мало критикует в повести начальство, читатели накинулись на Лашкова с Петрушкиным и главных специалистов, упрекая их в недостатке гласности и демократии, справедливости в распределении новой техники, в начислении зарплаты и премиальных, распределении квартир в новом доме и прочая и прочая.
Растерянная библиотекарша с трудом  вернула разговор в рецензионное русло, заявив, что здесь они собрались не для диспутов с руководством совхоза, а для обсуждения новой повести писателя  Чистякова. Для разворота диспута у неё были припасены выступления опытных местных книгочеев, так что в итоге довольными остались все: и присутствующая публика, и дирекция, и автор, и его издатели.
В кабинет, где уже был накрыт стол, не забыли пригласить и Бродовых с Лозовыми, и Аграфену; она тоже прочитала повесть и на обсуждении только и сказал: «А у вашей Дробовой судьба тоже выпала тяжёлая, как и у нашей Мани».

Глава 35.
Июнь – работы много на сенокосе, к тому же июнь – на рыбу плюнь. А вот в начале июля у братьев выдалась в работе паузы в пару дней, и никаких побочных дел не предвиделось. Иван предложил Гришке порыбачить.
                426
- А чё? Однако можно, – растянул он губы в одобряющей  улыбке.
- Костерок разведём,  ушицы похлебаем, песенки попоём, - добавил Иван.
- А когда?
- Завтра с полдня. Готовь снасти, копай червей. А я соберу всё для ухи.
- Гитару?
- Обязательно.
Они разбили  в любимом месте у реки рыбацкий лагерь, вытащили все необходимое  из Гришкиного «Запора», на котором прикатили, приготовили всё для костра, но разводить огонь не стали: рано, сначала – рыбалка. Будет рыба – будет и костёр. Иван взялся сперва за спиннинг. А Гришка достал «кораблик» - снасть для добычи голавлей - и принялся ловить  у осоки под берегом плотвичек – живцов. И вскоре запустил свой кораблик с насаженной на поводки парой плотвиц.
Рыбалка хороша не уловом, а тем, что отвлекает вас ото всех дум и проблем. Вот и братья через какое-то время повеселели, перекликались, смеялись, бегали босиком по берегу, как в детстве пацанами, словно ничто их не тяготило.
Иван удачно подсёк щуку, взявшую блесну, и выволок  свой трофей на берег. Гришка видел, как брат что-то тянет, прибежал посмотреть.
- Чудо! На кило потянет.
- Да нет, - заскромничал Иван, меньше, но для ухи – самый раз. – Взял удочки. – Пойду, попробую окушков да плотвичек надёргать.
Через полчаса завопил Гришка:
- Вантяй, гляди, тяну головля!
Голавль был размером  с Иванову щуку. И ещё одного подсек и вытащил Григорий, покрупнее первого.
 - Отлично, для ухи достаточно!
- А девкам? – Гришка, глядя на брата, развёл руками, мол, не догадываешься что ли? – Давай, поблесни ещё.
Но сколько ни махал Иван спиннингом, никто блесну не хватал. Тогда  он вернулся к удочкам. И ему снова повезло: вытащил леща, двух подлещиков, окуней пяток, хороших плотвиц с десяток. А под конец, уже хотел заканчивать, смотал одну удочку, а на второй поклёвка. Подсёк – что-то забилось сильное, ну, как леску оборвёт?! Подвёл подсачник – ух ты, змея! Да нет, речной угорь, откуда он в Москва-реке, не знал, но слышал, что они попадаются.
- Гришаня, иди погляди, какая змея попалась!
- Погоди! – кричит Гришка, -  Голавль идёт! К улову Ивана Гришка прибавил ещё трёх голавлей.
- Вот, теперь девки наши нажарят!
Гришка пошёл, нарвал крапивы, половину   на дно сумки клеёнчатой уложил, потом в неё – рыбу для дома и сверху  крапивой прикрыл и отнес, задвинул под машину – там попрохладней. И в четыре руки принялись чистить рыбу для ухи.
Кухарил, конечно, Иван, а Гришка валялся на траве и бренчал на гитаре, напевая себе под нос похабельные частушки типа «На мосту стоял прохожий  на едрёну мать похожий…»
- Сменил бы ты, брат, репертуар. Пел бы что-нибудь нормальное, для пейзажа приятное. – Упрекнул его Иван.
- Это мы могём, ваше праведничество. И спел:
Удивила весь Союз,
Удивлю планету.
Сяду жопой на арбуз
И арбуза нету!
И захохотал так, что смех его прокатился далеко по реке.

                427
Иван тяжело вздохнул и ничего не сказал. А Гришка запел свою песню «Паши, паши, отваливай…»
- Кушать подано, ваше извращенство! Прошу к столу! – позвал Иван.
В большую миску выложены из бульона куски сваренной рыбы. Уха  приправлены лаврушкой, перцем и зеленью, налита в  толстые большие кружки. Пей – не хочу.
- К ухе полагается стопарь! – Потёр ладони Гришка.
Иван принёс из машины свою сумку, достал из неё две бутылки пива:
- Вот, в порядке исключения, в честь праздника, - протянул одну брату. И вынул из сумки два стакана. – Наливай. - Гришка все сделал мигом. - За что пьём? – Спросил Иван.
- За то, чтобы у нас всё было и нам за это ничего не было.
- Я за это пить не  буду.
-  А что?
- Пошлятину какую-то говоришь.
- Высоко выражаешься, набрался словечек. Сказал бы по-простому: «Кореш, херовину порешь».
- Давай,  брат, выпьем за благополучие.
- За чье?
- За наше общее. Пей, уха остынет.
- Ну, давай, - вяло согласился Гришка.
Чокнулись, выпили. Горячей юшкой закусили, навалились на рыбу – с хлебом, помидорами и огурцами, зелёным лучком – за день-то обловились, проголодались. Хорошо!
 Сытые, лениво допивали пивцо и юшку; Гришка взялся снова за гитару,  Иван попросил:
- Давай Марусину «Калину», брат… - И они запели, и каждому вспоминалась мать в несчётных эпизодах сериала их жизни.
Братья смолкли, а песня катилась дальше по дороге-реке и её слушали ивы и вётлы, и осока, и рыбаки на обоих берегах.
- Гриш, давай ещё что-нибудь на пару…
- Не хочу.
- Всё маешься?
- А что мне маяться? Живу, как хочу.
- Нет, живёшь ты не так, как хочешь, а как того требуют обстоятельства, в которых ты существуешь. Работа, дом, жена – всему нужно отдать себя, тратить самоё себя и время. И его не остаётся на то, что ты отложил пока до лучших времён. Если бы ты жил, как хотел, ты бы не маялся. И это, брат, заметно. И нечего скрытничать, давай поговорим. Может быть, и выход найдём. – Иван замолчал и пытливо смотрел на брата.
А тот всё отводил глаза, словно искал, на что бы опереться, а потом кинул их в брата, зрачки в зрачки.
- Философ ты, Ванька. Разве сам не маешься, не тратишь себя попусту?
- Почем попусту? Брось жену – и не к кому будет прислониться. Брось дом – и негде будет голову преклонить. Брось работу – и нечего будет жрать, извини за грубость выражения. Для меня всё это – не тяжкое бремя, а долг.  А долги надо оплачивать, возвращать во время. Если ты поймёшь, что должен…
- Я никому ничего не должен! – Вскипел Григорий.
- Не думаешь ли ты, что все должны тебе из-за твоей исключительности и особенности?
- А что? Вполне возможно.
- Вот послушай:
Шёл человек по жизненным дорогам,
Цветы в полях руками нежно трогал,

                428
Шептал любимой нежные слова,
Ничьей судьбы своею не ломал,
К безделью он не проявлял охоту,
Какую нужно, выполнял работу…
А, в общем-то, как все на белом свете,
Платил долги за то, что на планете
Ему родиться было суждено,
И за шаги – за каждый, заодно…
Сначала жил взаймы, потом пора
Пришла уйти от отчего двора.
И шёл он в дождь, в метель, в жару – пыля,
Оплачивая жизни векселя.
Друзьям платил за дружбу добротой.
Платил долги  он матери родной.
И кровью заплатил земле, когда
Пришли войны кровавые года…
Он честно выполнял служебный долг,
В работе зная тонкости и толк.
И детям долг платил отцовский он
За то, что сам когда-то был рождён…

А в чём же есть отличие его
От друга, от соседа своего?
Ведь и сосед, и друг – любой из нас –
Мы платим каждый день и каждый час?!
Он щедрым был. Платил он, не скупясь,
Пока по жизни песнь его лилась.
                Сквозь серебро своих житейских вех
Пронёс он честно званье ЧЕЛОВЕК,
Хоть был и грешен, как не без греха
Любая строчка этого стиха…

Долги у всех одни. Да только вот
По-разному оплачиваем счёт.
И как порой оплачиваем мы?
Как поневоле отдаём взаймы.
А так по жизни хочется пройти,
Чтоб до конца до самого пути
Успеть отдать свои долги сполна.
На то, наверно, нам и жизнь дана.
Гришка слушал внимательно, не перебивая, пару раз ему хотелось хмыкнуть по ходу стиха, но он удержался. Когда Иван закончил (не без пафоса), наступила пауза, длинная, как на сцене в театре. Наконец Гришка подвёл итог:
- Н-да… Значит, я, по-твоему, должен всю жизнь платить долги?
- Не только ты, но и  каждый человек, сознательно и бессознательно.
- И ты?
- И я, конечно, мне никаких скидок не положено.
- И давно ты с этой… с этим, как его, убеждением живёшь?
- С детства. Не сразу, понятно, я до этого додумался, а постепенно, потому что у меня такая уж привычка, от рождения, наверное,  обо всём думать, размышлять, разбирать свои  и  чужие  поступки в  постели перед сном. А потом уж – и наедине  с чистым листом

                429
бумаги и с пером в руке. Спасибо Марусе, она меня к этому подвела, как наказала опекать тебя.
- И ты, значит, дал ей слово дрючить меня и до сих пор платишь ей долг?
- Не дрючить, как ты выражаешься обидно для меня, а помогать тебе, защищать тебя, заслонять от невзгод.
- Ты, значит, мой Белый Ангел, а я, стало быть, Чёрный Пёс неблагодарный.
- Ну, зачем ты так.                               
- Слушай, а, может, тебе хватит платить этот долг? Ты его выполнил сполна. Маленького ты меня защищал, спасибо, но теперь-то я вырос, у меня свой дом, своя семья. Вон, в усах уже седина. Отстань от меня, дай мне пожить свободно.
- Разве я тебя в чём ограничиваю, разве мешаю тебе?!
- Ты  всегда  стоишь  поперёк  меня, понял? Ты меня загородил. «Иван Степанович,
пожалуйста в президиум! Иван Степанович, просим в жюри! Иван Степанович, приглашаем…  На трибуну, Иван Степанович!»
- Чудак ты, Гришка. Это же не я, а меня люди, понимаешь разницу? А тебя разве не величают? «Григорий Степанович, будьте любезны автограф! Григорий Степанович, как вам удалось?! Ах, ах, бах-бах, вспышки фотокамер, стрёкот кинокамер, а Григорий Степанович стоит, нос задрал, глаза закатил, оглох и  ослеп от славы и медных труб, счастлив до задницы, и никто на твое счастье не покушается. Да разве в том  оно? Нет, брат, маешься ты  от того, что тебя не зависть гнетёт, а  творческая тоска.
-Да что вы говорите, Иван Степанович?!
- Тебе, Гриша, надо профессию менять!
- Как это?
- Собери свой архив – рисунки, эскизы, фото скульптур и поезжай в художественное училище, запишись на курсы подготовки, найди жилье, учись.
- На какие шиши? А  дом, а жена, а работа? Ты сбрендил, Ваня?
- Мы с Татьяной тебе поможем, она готова, я говорил с ней, на выходные будешь приезжать заниматься семьёй и домом. А земля, что ж, она, видно, не твоя судьба.
- А ты, значит, соединил в себе две профессии?
- Да. Днём пашу и думаю, размышляю. А вечером пишу не спеша, по чуть-чуть. А тебе так нельзя. Во-первых, руки. С техникой в поле ты их губишь. Они становятся грубыми, нечуткими, непослушными. А руки у тебя должны быть как у пианиста или хирурга, даже лучше. Они должны чувствовать объём того, что делают. А во-вторых, художник должен заниматься своим искусством ежедневно и отдаваться какой-то другой работе у него времени нет. Так вот, брат.
- И откуда ты всё это вытащил, где наковырял? Выдумал  прямо сейчас по ходу воспитательной беседы?
- Об этом, Гриша, можно прочитать даже в нашей совхозной библиотеке. В ней не только детективы. Читай книги по искусству. Кстати, моей руке нужно только держать перо. И всё.
- Да… Опять ты всё решил за меня, опекун хренов. Ты не даёшь мне возможности хоть раз поступить по собственному желанию. Ты больной, брат, ты всё время заступаешь мне дорогу своими идеями, а если освобождаешь её для меня,  ставишь подножку. Иди ты к чёрту!
- Всё это у тебя от маяты. А маята отчего?
- Ну?
- Оттого, что ты не знаешь, что ещё сотворить, где употребить свой талант. Ведь художник, как и поэт, и артист, испытывает в момент творение чувство более сильное, чем читатель или зритель. Этот кайф ни с чем не сравним, и когда у художника простой, когда нет темы, он мается или пьёт.
- Да? А говорят, что артисты всегда пьют, и когда есть эта самая тема, и когда нет её.
                430
- Артисты, как и многие художники, пьют от иссушения души, творчество опустошает, а пустоту надо чем-то заполнять, искусство пустоты не терпит.
- А что же ты не пьёшь?
- Я, Григорий Степанович, не истощаюсь творчеством, а наполняюсь. Наполняюсь радостью и  мне нет смысла заливать её алкоголем, я и без него под кайфом.
- Ты вот радовался, например, когда закончил свою «Афганскую тетрадь»?
- Конечно.
- И тебе не хотелось при этом поддать?
- У меня  после этого возникает чувство голода и вспыхивает желание – о-го-го!
- Надо же, мне тоже хочется жрать и бабу!
- Во  как!  А  теперь  ты  не  знаешь,  что  делать, чем заняться и маешься в поисках
темы,  запарываешь двигатель… А вот смотри: студент художественного училища увидел Марусю и сделал её портрет, и панно в клубе. А почему бы тебе не поискать персонажей для создания портретов тружеников земли среди односельчан?
Беседуя с братом,  Иван наивно полагал, что вложит в его душу правильные понятия о жизни и творчестве, свои о них представления, наставит Григория на путь истинный, ошибочно считая, что он в этом нуждается. Не знал и не понимал, что разговаривает с человеком, у которого эти понятия и представления уже сложились, и повернуть многогранную душу его хотя бы на одну грань невозможно, как невозможно вручную прокрутить даже на один градус колесо трактора К-700.
Костерок увядал, Гришка подбрасывал помаленьку в его алую пасть остатки дровишек, и за всё время разговора он ощерялся недоверчиво, не принимая ни одного слова Ивана. И когда тот упомянул скульптурный портрет матери, он вдруг отозвался об авторе портрета:
- А ты  знаешь, что он не только Марусю из гипса сделал, но и нас с тобой?
-  Как? Постой, я не понял, ты что городишь?
- Он сначала соблазнил Марию Николаевну, матерь нашу родную, потом вылепил из глины её портрет и отлил копию гипсовую. О как! И панно в клубе отмахал.
- Не плети ерунды!
- Клянусь тебе! Я её пытал, и она мне призналась под большим секретом. Только почему-то тебе не велела говорить. Потому, наверное, что считала меня одного зачатого от студента. А ты, она была убеждена, зародился от капельки её погибшего мужа, которая дремала в ней двадцать лет. Вот почему я чёрный, а ты светлый. Но я считаю, что это мистика, оба мы от студента, возможно Строгановки, отстрогали они нас с Марусей знатно. Она нас наградила здоровьем, а он – талантами. Только в кого ты такой писака, я не знаю.
Иван онемел от услышанного, потом, заикаясь, спросил:
- Ну, и как его звали?
- Она не сказала.  «Вам его имя знать незачем», - так и ответила на такой же мой вопрос. Я в конторе пытался найти концы документов на оплату панно, но мне сказали, что все документы давно сданы в архив, а там они больше двадцати лет не хранятся… И шильдик при гипсовом портрете потерян.
Обескураженный Иван сидел, оперев локти в колени и уронив голову в ладони, и молчал. Потом встал и, глядя с высоты своего роста на развалившегося у костра Гришку, рявкнул:
- Почему ты мне сразу ничего не сказал?!
- Потому что я дал слово  Марусе молчать об этом, ведь это касалось только меня, я и спрашивал её о моём отчестве только за себя. Чего зря трепаться? – Он отвечал тихо и спокойно, постукивая палочкой по углям.
- Как ты можешь… как ты мог столько молчать… Нашёл момент… Бессовестный!
Гришка вскочил, рот его скривился.

                431
- Ты чего орёшь? Ах, простите, Иван Степанович! Вас забыли пригласить в президиум. Ты надоел мне со своими претензиями. Отвали от меня! Продыху от тебя нет! Всё ты знаешь про меня: и как мне жить, и где учиться! Надоел ты мне хуже сраной немочи! Не долби ты мне мозги, ты лучше Надьку свою долби как следует, чтобы она  к другим не бегала!
_ Иван сгрёб в кулак рубаху на Гришкиной груди, притянул к себе и спросил горячим шёпотом:
- К кому другим?
- А хотя бы и ко мне!
Взлетел над головой Ивана кулак, замер, грозно помаячил и опустился. Он оттолкнул Гришку от себя:
- Охолонись!
Григорий от толчка брякнулся на траву, и, жалея о вырвавшемся признании, спокойно сказал:
- Хорошая идея. Вам, Иван Степанович, надо остыть. Пошли, купнёмся. – Стянул с себя рубашку и штаны и кинулся в речку.
- Давай, давай! – кричал Ивану, - водичка как парное молоко!
Русло Москвы здесь не глубокое, но течение быстрое, под берегом местами может быть и по горлышко, а кое-где с ручкам. Гришка кувыркался  в воде, гоготал, кричал Тарзаном, и вдруг ему свело ноги. Он забарахтался, пытаясь вырваться к берегу – вот он, рядом, но тяжелел и начал захлёбываться.
И над водой раздался Гришкин вопль:
- Вань! Ноги… свело… Вань, тону!
Иван сначала решил, что это очередной Гришкин трюк, но что-то царапнуло ему сердце, и он, как был в одежде, прыгнул с берега и бухнулся в воду рядом  с братом, схватил его под мышки и выволок, скрюченного, на берег.
Гришка орал и обеими руками хватался за икроножные мышцы, голени его были сведены  к бёдрам, и ему от дикой боли не хватало сил выпрямить ноги. Иван сжал правую стопу и потянул носок к колену.- Тяни на себя левую! – крикнул Гришке. Тот обеими руками вцепился в левую стопу.
- Фу! Отпустило! – выдохнул Гришка.
- Всю рыбалку обосрал. Пошли домой! – Сказал Иван, снял с костра котелок с остатками юшки, кинул в него несколько кусков рыбы, взял удочки и двинулся к дому.
-Давай в машину! – Позвал Гришка.
- Неча. Тут идти пять минут. Остальное привезёшь. – И услышав за спиной Гришкино «Спасибо, Ваня! Ты спас меня!» пробурчал, не оборачиваясь:
- Не за что…

Глава  37.
Гришка проснулся внезапно среди ночи, словно кто толканул его в бок. Тьма беспросветная. На то она и деревня. Он лежал с открытыми глазами. Сон как рукой сняло. И вдруг он громко спросил самого себя: «Кто я?!»  и вздрогнул от собственного голоса. Этот вопрос, повторённый ещё раз мысленно, ударил в него эхом, как осколок: «Кто ты?!», причинив ему такую душевную боль, которой он никогда не испытывал. Он покрылся холодным потом и тут же спохватился: «Что со мной?!» А, действительно, кто я? И что я о себе знаю? Я пытал Марусю, вставая перед ней на колени, и просил  сказать, мне одному, Ванька живёт и не мучается этим. Скажи, мать, от кого ты меня родила? Я никому никогда не выдам тайну нашего рождения, скажи, ради Бога!
И она, плача, всё мне рассказала. Я думал,  что когда узнаю, мне станет легче. А стало ещё хуже. Что же получается, значит, моё влечение  к рисованию и лепке я унаследовал  от  какого-то  неизвестного  студента,   фамилию  которого  Маруся   даже не

                432
помнит или не хочет вспоминать?  «Я жила одиноко и мечтала о  ребёнке, жизнь казалось пустой,  я даже хотела расстаться с белым светом. Но Господь послал мне  вас двоих; мне пришлось совершить страшный грех ради вашего появлении на белый свет, я до сих пор молю у Господа прощения за этот грех, но думаю: не соверши я его, и вас у меня не было бы, и от этой мысли душа моя разрывается на части и болит. И сердце ноет… Оттого, наверное, и болезни на меня Гоподь насылает: грешна я. Но вы есть у меня, и я счастлива, хоть и грешна. Ваня - тот похож, не знаю почему, на Стёпу, мужа моего, на фронте  убитого,  а ты  сейчас - вылитый, как он тогда, тот студент. Портрет из гипса и картина на стене в клубе – его работа». Я сто раз её видел, но после разговора с матерью пошёл и внимательно разглядывал. Она начала лупиться; в клубе я узнал, что её хотят счистить и заказать что-нибудь другое, получше - так съязвила мне новая завклубом, заменившая уволившуюся по семейным обстоятельствам Юркину. Та, наверное, свою ненависть к Марусе и ко мне передала этой, новой, как эстафетную палочку.
Я кинулся к Лашкову и заявил, что отремонтирую картину и помчался к Петухову. Тот  мне  пояснил:  фрески, а  это была фреска, не ремонтируют, а реставрируют, и послал
меня в клубную библиотеку. Там, конечно, такой литературы отродясь не было. Надо, сказала библиотекарша, либо ехать в Ленинку, либо попробовать заказать в «Книге-почтой» и дала   мне её адрес. Так, сказала, многие делают. Я послал заявку,  и  подал заявление Лашкову не уничтожать панно в клубе, так как я берусь за его реставрацию. «А ты разве сможешь?» - Усомнился Владимир Иванович.  Я нагло ответил, что всё могу, особенно ради памяти Маруси.
Я, я ведь повинен в её смерти. Этот неотмолимый грех лежит на душе тяжким камнем! Она тогда, когда у неё случился второй инфаркт, застукала нас с Надькой в постели в пристройке. Не забыл бы запереть дверь – жива-здорова была бы сейчас Маруся. Вот эта боль сидит во мне, как осколок в сердце, и не проходит. Я после скандала с Ванькой пустился  во все тяжкие, и Надька ко мне ныряла по ночам, когда брат отъезжал на свои курсы, по другим баба шастал, и драки на танцах в клубе затевал – жуткий был год,  пока Татьяна доучивалась в своей Тимирязевке. Тайну Маруся  мне открыла, а фамилию студента не назвала: зачем она тебе? Ты Бродов и больше тебе знать не след. Не назвал мне и Лашков автора панно, документы на оплату давно сданы в архив и, наверное, уже уничтожены.
И какой же я теперь стал? Маруся всё мне твердила одно и то же: «Пойди в храм, покайся, причастись». А я махал рукой: «Не волнуйся, Маруся, всё будет путём». Но завилась верёвочкой дороженька жизни моей непутёвой. И куда упёрлась? В непробиваемую стену. Бежать? Так всё с собой унесу, никуда не денется. Перед Ванькой покаяться? Ни за что! Носится со  своим писательством, как с писаной торбой. Таньку прогоню. Что скажу? А без объяснений. Хватит, скажу, не складывается у нас ничего, не на той Лозовой я женился, и ты не за того Бродова вышла. Я тут Ивану брякнул при случае, один на один: «Давай бабами махнёмся?» Он на меня посмотрел зверем и замахнулся разводным  ключом.
Маруся себя считала себя грешницей, а какие за ней грехи, я не знаю, нет на ней никаких прогрешений. А я? Сколько на мне грехов? Смерть матери, блуд с Надеждой, в училище, да презент для Юркиной, много чего ещё, и не сосчитать. Маруся, прости меня… Господи… Так кто же я? Кто?! Маруся,  подскажи! Куда мне деваться от грехов?...
Сбежать? Исчезнуть со стыда, с глаз тех, перед кем грешен, А если грешен перед  Господом, куда исчезну? На тот свет явиться, упасть перед ним на колени, просить, чтобы простил, да он даже если простит, назад не вернёт… Но стыд, стыд как холод, на душе от него озноб…
                *       *       *
Монографию о реставрации фресок Григорий получил от «Книги-почтой» и впился в  неё  не  только  глазами,  а  всем  своим  нутром,  всеми   печёнками.   И   почувствовал
 
                433
удовлетворение от чтения, понял, что одно дело читать учебник по предмету, который далёк от твоей души, и совсем другое дело – искать в книге нужное тебе позарез, тогда не пропустишь ни словечка, ни запятой и прочтёшь многие страницы не по одному разу. Бегал к Петухову за разъяснением непонятных мест и терминов. От него узнал, что в Саввино-Сторожевском монастыре реставрируют росписи в храме, помчался туда в выходной, познакомился с мастерами, засыпал их вопросами. Видя его интерес  к их делу, предложили ему поработать у них подмастерьем.
Не помня себя от радости, Гришка бросился к Ивану: «Отпусти!»
- Ты с ума съехал? Нам столько дел предстоит! Ты куда собрался?
В ответ он положил брату на стол заявление на отпуск на две недели за свой счёт. И - на выход.
- Только после жатвы! – Крикнул ему вслед Иван.
Гришка обернулся, стукнул ребром левой ладони по локтевому сгибу правой руки, показав известный жест с поднятым  кулаком, бросил: «Опосля!» и хлопнул дверью. И пропал на две недели, даже ничего не сказав Татьяне. Она прибежала к Ивану:
- Гриша пропал!
Иван успокоил её и объяснил, где и чем занимается Григорий. Они сидели втроем весь вечер в доме Ивана и пытались выяснить, зачем это нужно Гришке и почему он не поделился ни с кем своими планами.
А он даже ночевать не приезжал домой, нашлось ему место в монастыре.
Счастливый, в перемазанном красками комбинезоне он явился через две недели и
сразу к Лашкову: готов восстановить панно.
- А, гэтак,  потянешь? – Опять усомнился директор.
- Я прошёл школу молодого реставратора в Саввино-Сторожевском монастыре. Вот справка от бригадира художников-реставраторов. – И протянул Лашкову сложенный листок бумаги. – За вами только леса и деньги на краски и кисти.
- А где я тебе краски достану?
- Я сам у художников куплю, голландские, долговечные. Я уже с ними договорился, надо полторы сотни.
- Хорошо, валяй, реставрируй.
Художники объяснили Григорию, что самое сложное – подобрать колер, что фактически невозможно, подкрашенное место будет выглядеть заплатой. Когда художник красит картину или плакат, он подбирает колера сразу, разливает их по баночкам, и если надо подправлять по замечаниям, то вот они, колера, у него в сумке. А если панно было покрашено двадцать лет назад, подобрать колер от новых красок невозможно. Диссонанс колеров будет заметен. Надо всё красить заново, только нужно составить колер близкий по цвету к оригиналу.
Он там, в монастыре продемонстрировал художникам  умение подбирать колер, поразив мастеров  точностью подбора.
В общем, Гришка начал и пахать и кистью махать, а в выходные дни являлся в клуб  засветло и уходил в полночь. Он подчистил облупившиеся места, зашпатлевал их, подобрал колера и стал перекрашивать панно, сохраняя оттенки цветов и переходов. И вскоре пригласил всех заинтересованных принять у него работу. Леса разобрали, и взору пришедших открылось посвежевшее  панно с помолодевшей Марусей, шагающей по цветущему лугу навстречу своему счастью.
Петухов, поражённый работой Григория, дал ей высокую оценку и все согласились с ней.  А Лашков велел Гришке через пару дней явиться к двум часам  в кассу совхоза за гонораром.
А Гришка? Походил  гоголем пяток дней и опять почуял маяту, о которой говорил ему Иван у костра, и скорбь на сердце. И чтобы погасить это, залить пожар душевный, не придумалось  ему  ничего  лучшего,  как  снова  начать  куролесить.  Вы  подумали, что он

                434
запил, загулял? Нет, не запил, но загулял, но как ещё! Усат и черноволос, похожий на кавказца, он получил у баб прозвище Иосиф Виссарионович. Он гонял на «Запорожце» в Соколовку, в Звенигород – то на танцплощадку, то на дискотеку, откуда исчезал с очередной пассией, но всегда прикатывал домой, хотя и поздно, запирался в пристройке и   падал, опустошенный, на тахту, которую снова перетащил сюда из сарая.  На все вопросы Татьяны и брата отвечал: «Отстаньте, не лезьте ко мне в душу!»
Работал вяло, кое-как,  и, наконец, подал заявление на имя Лашкова с просьбой перевести его из безнарядного звена  Ивана Бродова в любую бригаду совхоза рядовым механизатором.  Причин объяснять не стал, ругался и кричал, что как афганец имеет право.
Надька отыскала-таки его на дискотеке и утащила в Верхний Посад к приятельнице, у которой задешево сняла летний домик в саду в одну комнатёнку – для утех площади было достаточно.
- Вот, здесь будем любиться сколько хочешь, кончай шляться по бабам, ещё заразу какую-нибудь подхватишь.
Вы скажете, невероятно, такого не может быть? Я тоже так думал, но жизнь выкидывает фортеля и почище. Просто, с одной стороны, невоздержанность, с другой – ненасытность сплелись в неразъёмный клубок.
Татьяна ходила, как в воду опущенная, читала допоздна и плакала над чашкой чая; на работе была неразговорчива, неулыбчива. «Да что с тобой, Лозовая?!» - спрашивали удивлённо   сотрудницы   тепличного   хозяйства,   где   она   трудилась.   Но   она   только
отмахивалась от назойливых коллег, и перестала бывать у родителей.
А Иван ничего не замечал. В звене у него взамен Гришки появился  работящий тракторист, русский переселенец из Ферганы, дома Ивана ждала  рукопись – повесть о Степане Бродове и Юркеше Голубеве, над которой он трудился, и она поглощала  его полностью. Его даже к Надежде не тянуло, и ему было всё равно, рядом она или нет.
Но шила в мешке не утаишь. Кольнуло оно сердце Татьяны известием, пронёсшимся по теплице как гриппозный вирус: «Гришка Бродов с твоей сеструхой путаются на Посаде…» То ж и до Ивана докатилось. Что-то ремонтировал он в мастерской, правил на точиле отвёртку, вернулся к тискам и услышал, как сосед по верстаку Андрей Балакин сказал ему негромко:
- Что ты, Вань, Надежду свою не вздрючишь и Гришку не отхерачишь, оборзели совсем. Что ты терпишь?  Или тебе всё равно?
- Не всё. Не  всё правда, что болтают. Бог терпел и нам велел.
- Ну-ну…
Гришка прикатил  с поля на совхозном тракторе раньше, чем Татьяна пришла с работы, загнал его во двор, (завтра надо выехать пораньше), покидал в рот со сковородки чего-ничего, не разогревая,  налил пол-литровую кружку компота, отломил полбатона хлеба  и с этим добром скрылся в пристройке.
Татьяна пришла, поняла, что муж дома (редкий случай), по следам разгрома в сковородке поняла, что он поел, сама, не торопясь, поужинала и направилась в пристройку. Гришка лежал, не сняв сапог, на неразобранной постели с книгой, рядом на тарелке стояла пустая кружка и лежал огрызок горбушки от батона.
- Хоть бы сапоги снял, - Татьяна присела рядом.
- На фига? Завтра рано вставать.
- Ты что, собираешься спать, не раздеваясь?
- А что, нельзя? Мне нераздетым спится слаще. Сапоги только перед сном сброшу.
- А когда ты с Надькой спишь, тоже сапоги не снимаешь?
- С какой Надькой?
- С сестрой моей, с братовой женой?!
- С ума что ли вы все посходили? То Иван приставал, теперь ты. Иди спать, я читать буду. – И так всё спокойно сказал, будто праведник безгрешный.
                435
Татьяна зашлась тонким смехом.
-  Врёшь красиво, Гриша, да Надежда ничего не скрыла – ни от меня, ни от Ивана. Сгорел, голубь  сизокрылый, Пёс Чёрный, твой секрет, как копна соломы на поле.
Теперь захохотал Григорий, хлопком закрыв книгу.
- Если тебе всё известно, то это твоя проблема. Не усложняй мне жизнь слезами и нытьём. Разберёшься, у тебя вся жизнь впереди. Сойдись вон с Иваном, он тебе ближе и родней, а меня не терзай.
- Ты так легко говоришь, как будто дело не в страшном грехе, а в краже огурцов с огорода. Ладно,  поживи  один, разберись в себе. Тут, пока вы с Надькой в Посаде кувыркались, нас с Ваней пригласили  на семеноводческую станцию. Иван тебя не нашёл, позвал меня, мы съездили вместе. Там мне предложили работу. Я согласилась, буду писать диссертацию. Там и жильё найдётся, я тебе дом скоро освобожу… Лашков моё заявление подписал  сегодня, в конторе все про тебя уже знают. Я завтра переезжаю на станцию, так что прощай, муженёк. С Иваном можешь не объясняться, он тебя видеть не хочет. Ключи от дома возьмёшь у Аграфены Филипповны. Прощай, Чёрный  Пёс Гришка  Бродов.   
Гришка лежал, прикрыв лицо книгой, это была повесть Чистякова о Марусе, и молчал. За Татьяной хлопнула дверь, и он вздрогнул, словно она шарахнула ему по пяткам. И лежал так долго. Потом встал, принялся собирать в папку все свои эскизы, почеркушки,  рисунки,  фотографии  своих  скульптур,  начиная  от церковного барельефа.
Эта работа неожиданно много времени отняла у него: каждый лист он подолгу разглядывал,  вспоминая связанные с ним моменты.  Наконец, уложил всё в большой рюкзак, туда же военную форму с наградами, кеды, ботинки, проверил документы, сел за стол и стал что-то писать, исправляя и перечёркивая. Смял один лист, другой, третий. Небо начало светлеть на востоке. 
Григорий положил перед собой чистый лист и переписал набело следующее:
    Всем!
      Прощайте!
Я скажу не шёпотом –
Вопль в груди:
Пропади всё пропадом,
Пропади! 

Не гожусь в угодники,
Вкривь стезя.
Знать для вас мне родненьким
Быть нельзя!

Мне с судьбою-ношею
Тлеть на дне.
Прозябать святошею –
Не по мне!
   
 Звёздною порошею
 Убегу в зарю.
Всё моё хорошее
Вам дарю!
  Гришка Бродов, Чёрный Пёс 
Взглянул на посеревшее небо за окном, придавил листок  кружкой, вышел во двор, раскрыл ворота, завёл трактор, разбудив пускачом полдеревни, и укатил на речку, на то место,  где  недавно  базарил  с  братом  у костра. Там разделся, утолкал одежду и сапоги в

                436
рюкзак, бросил его на берегу, потом загнал «Беларусь» в речку, по самый капот. Покидая кабину, прихватил с сиденья старый свой замызганный пиджачишко, бросил его, намокшего, на берегу, поднял рюкзак над головой и снова полез в воду. Переправа на правый берег Москвы-реки далась ему легко,  он выбрался из воды на траву, выбросил мокрые трусы, достал из рюкзака припасённые сухие, одежду и кеды, оделся, обулся, туго зашнуровал кеды и двинулся в путь, вниз по реке в сторону Звенигорода. Прощайте Устьи, век бы вас не видать!  - так он думал и решал тогда.
А теперь дотерпевшие роман до этого места могут взять первую книгу и повторно прочитать «Прелюдию». А ваш покорный слуга последует за своим героем, До встречи в пятой, заключительной части романа.                               

                Конец четвертой части

               













































ЧАСТЬ ПЯТАЯ
Глава 1.
Из авторских черновых набросков романа. «Гришкины интересы». Братьев как известных хлеборобов области приглашают на всевозможные мероприятия: совещания передовиков, «Огоньки», встречи, на телепередачу «Сельский час», на областное и союзное радио в программы «Земля родная»  и т. д. И везде Гришка как бы верховодит, попадает в свою стихию: его хлебом не корми, дай только «подержать площадку». А брата он ещё представлял как члена Союза писателей, чем удивлял публику; если было к месту, выступали «вдвох», как говорил Пётр Лозовой.
Гришка болтал, а слава, известность больше «прилипала» к Ивану, ласкала его. Гришка сгорал от ревности. К тому же работа в звене ему осточертела, он отлынивал от неё, лентяйничал, одним словом. «Ты за Ванькину спину прячешься!» - обвиняла Татьяна мужа во время семейных ссор, которые случались всё чаще.
Та жизнь, какою жил Григорий, его уже не удовлетворяла, он рвал себя на части, душу – на куски. И кончилось тем, что он устал сам от себя, от тайных встреч с Надеждой, от неурядиц в доме. Он решается покончить с такой жизнью и с девизом «А пошли вы все»! бежит из деревни, не изменяя своей привычки к чудачествам и авантюрам: загоняет в речку трактор на рассвете, бросает на берегу старый пиджак, переплывает не правый берег реки Москвы и покидает родные пенаты. 
Он созорничал, не собираясь покидать отчий дом надолго, в приступе гнева на всё и на себя, в экстазе от задуманной акции, в упоении от своего замысла он совершил этот побег, однако в полном здравии и при ясном уме: прихватил все необходимые документы: паспорт, военный и комсомольский билеты, награды и наградные книжки, диплом об окончании СПТУ, даже фотографии своих скульптурных изделий и справку от Лашкова (с печатью), что данные скульптуры изготовлены Г. С. Бродовым и установлены на территории совхоза имени Генерала Анашкина, и так далее. И случилось это в ночь на 19 августа 1991 года». 
Из дневника Ивана Бродова. 19 августа 1991 года. Рано утром заколотили в ворота – и нам, и Татьяне: Амура вашего удавил кто-то! Гришка утоп! Трактор в Москве-реке по капот, на берегу пиджак мокрый и в нём документ: Г. С. Бродов! Утоп твой брат! Побежали на берег, Таня ревёт, Надежда ревёт, народу вокруг пиджака – едва протолкались. Я посмотрел «документ» - Гришкина книжечка члена общества «Красный крест», пиджак замызганный – что-то не так. Пошли к Татьяне, обшарили весь дом и пристройку с сараем – нет ни документов, ни орденов, ни рисунков, ни фотографий. В пристройке под кружкой увидели листок бумаги, прочитали. «Нет,- успокоил я всех, - не утонул он, а утёк, уплыл от нас, думаю, что в Москву. Нечего горевать, скоро или объявится или позвонит».- А у самого кошки на сердце скребут. А мне говорят: «На речке тело его уже мужики сетью  ловят». Пошёл на берег, остановил ловцов: «Идите домой! Уехал он, вот записка!» «А чё тогда трактор?! А пинжак?!» «А это, - говорю, - озорство Гришкино, он мне отомстил». «А за что?» «Кто его знает? За всё хорошее, наверное». И действительно, кто его знает? Думаю, не совладал с собой, разломился характер, вот и выступил, потому что никогда просто так ничего не делал.
Надежда мои обвинения в связи с братом отвергла со скандалом. И сегодня опять скандалила по причине того, что я остановил поиски утонувшего и не вызвал водолазов. Лашкова   я  убедил,  что  Григорий  не  погиб, а сбежал. «Да,   спьяну-то чего  только  не

                438
натворишь…» - пытался размышлять Владимир Иванович. Но я ему напомнил, что брат не пьёт, а покончить с собой таким способом, даже в отчаянье – невозможно. Это элементарное хулиганство, вызов. Кому? Мне, всей деревне, самому себе. Надломился парень в поисках смысла жизни. «Надо же, а так хорошо отреставрировал панно, памятник Марии Николаевне какой сделал». Татьяну я уговорил отправиться на новую работу и забыть случившееся как дурной сон. А потом другая новость заслонила Гришкино исчезновение, как чёрной шторкой задёрнуло: ГКЧП! Что будет с нами, со страной?! Не дай Бог!   
И жалко Амура, какой был пёс! Только один недостаток имел: со всем людьми был ласков, к любому подходил, виляя хвостом, и клал лапы на грудь: «Давай дружить?» Вот и поплатился. А Надька кричала: «Да закопай ты свою зверюгу! Мухи поганые уже вьются, заразу разносят!»
Не всякому лапы клади не грудь. Доверие чревато удавкой. 
3 сентября 1991 года. Сегодня приехал с поля поздно, в окнах темно. Вхожу. На столе записка: «Иван,  Звонил Гриша. У него всё в порядке. Я ухожу от тебя к нему. На развод согласна. Женись на Таньке, она от тебя без ума. Лучше бабы не найдёшь. Прости и прощай, Надежда». Вышел на крыльцо продышаться. Вижу свет у Татьяны в окнах. Пошёл, показал ей Надеждину записку. Она усмехнулась: «Слава     богу,   что   жив.  –  Подняла   со   стола  бумагу.  -   Вот,   прислал  мне   твой   брат   разводное письмо. Так что иди с Надькиной запиской в сельсовет, тебя там, то есть вас, быстро разведут. Ну и, - она улыбнулась, - выполняй волю бывшей жены – засылай к её сестре сватов. Я тоже пойду в сельсовет.
30 октября 1991 года.  Всё так и вышло. Наши разводы и наш брак с Таней ненадолго отвлекли деревню от событий в стране. Поточили языки, поназадавали нам вопросов, перемыли нам косточки. Многие хотели на свадьбе у нас погулять, но зря надеялись. Мы отметили начало нашей совместной жизни скромно, без шума и гармошки, без частушек и фейерверков. Чисто по-семейному, мы с Таней да её мать с отцом, да Аграфена с пирогами - за родню с моей стороны. Для праздничного настроения хватило венчания в храме у отца Павла.   
А Татьяне на станции подарили щенка – копия Амура. Так и назвали: Амур-Второй.

Глава 2.
Гришка проснулся от того, что его будила Маруся:  «Сынок, вставай, просыпайся, а то обратно уедешь! Я в Звенигород еду, а ты далёко ли?»
- А, чего? – встрепенулся Гришка и протёр глаза. Рядом с ним сидела старушка и трясла его за плечо.
- Ты куда едешь-то, сынок? Спросила она голосом Маруси.
- В Москву, куда ж ещё, - буркнул он и вдруг всё понял и вскочил. – Москва, да?
- Давно уж поезд стоит, заспался ты, сынок.
Глянул в испуге на полку – фу, рюкзак на месте, снял, влез в лямки, поблагодарил бабушку и выскочил на платформу. И не зная пока, что предпринять, несколько часов слонялся по Белорусскому вокзалу и около него.   
На привокзальной площади столпотворение машин: легковые, рафики, пазики. Одни отъезжают, другие  подкатывают. У красного жигулёнка поднят капот. Хозяин замер над двигателем, раскинув руки, словно собираясь нырнуть под крышку. Это, позвольте вам его представить, сорокавосьмилетний, крепко полысевший, слегка потрёпанный жизнью,но в полном здравии Аркадий Борисович Бродкин.
Не добыв-таки славы в Москве, поддался искушению и заявил о выезде в Израиль (получил оттуда вызов от родной тети Мары, сестры отца). И отправился Аркадий искать счастья в Западной Европе с очередной волной эмиграции.

                439
В  Америку  он  не  подался – слишком  далеко  от  России. В Израиле пожил недолго, с удивлением заметив, что кругом одни евреи – и сантехники, и дворники, и шофёры, и официанты, и менты – жуть какая-то, там (на бывшей родине) совсем не так, несмотря на пятый пункт, ни одного еврея-дворника он не встречал. Там наши в Госплане, в Минздраве, в Минкультуры, в Минюсте, в Союзе писателей, в союзах композиторов и архитекторов, журналистов, полно в «Литературной газете», журналах, на  киностудиях и в театрах, в издательствах, в Академии наук; наши там не шоферят, детали на станках не точат.      
С языком проблемы не было – русскоязычных в Израиле навалом, но учить иврит? Нет уж, увольте. «Как иврит, так тошнит, - любил шутить Аркадий и ещё добавлял при случае: - Куда ни выйдешь – всюду идиш, куда ни плюнешь – всюду юдиш». И свалил в Европу. Сначала в Австрию, потом перебрался во Францию.  Но гражданство не менял, сохранял советское.
Во Франции Бродкин преуспел, занявшись входившей в моду мини-скульптурой. Бабок  вдоволь, работы – завались, но общения, любимого трёпа с друзьями, без которого он жить не мог, увы, не было. Да и где они, друзья? Все, кого знал, жили замкнуто, без российского общения, а по-европейски.
Получил на  выставке в Амстердаме место в экспозиции, распродал все скульптуры, был упомянут в крохотной статейке в одной из мелких местных газетёнок как способный художник из России – и всё. Персональную выставку не обещали, там из своих очередь.
А тут на бывшей родине – перестройка, гласность, демократия. Знакомые в телефон кричат: «Свобода, Брод! Давай сюда, кооператив откроешь, олигархом станешь!» Эмиграция слегка шевельнулась, кое-кто из непривившихся в Израиле и Европе двинулись назад (слово «домой» употреблять считалось неприличным).  И Аркадий плюнул на всё. Распродал, что имел, и вернулся в Союз без особых сложностей. Приехал, а перестройка, скажем ещё раз, в разгаре. Коротичи, проклинавшие недавно в своих книгах США, теперь клеймят страну, за счёт которой выращены и выучены и кормятся до сих пор; свобода и демократия, как циклон из Европы на Россию – дыши – не хочу. Но либералам и демократам всё мало; кричат, ручонками с экранов и трибун машут, злословят в унисон с собчаками на съездах советов, в «Огоньках», на собраниях и разных сборищах; на кухнях толковищи…
К этому разгулу и Аркадий подоспел, подогнал, как любитель разговорного жанра – хлебом не корми, дай потрепаться. Он и квартиру сохранил, не продал, а, уезжая в Израиль, сдал знакомым на долгий срок, а плату они клали для него на книжку, на предъявителя. Так что накопилась изрядная сумма, стартовый капитал. Он известил жильцов о приезде заранее по телефону. Как всё просто. 
Он вернулся за три года до ГКЧП. Пробовал всё: и минискульптуры, и плакаты по охране природы для издательства «Плакат», где свёл знакомство с многими художниками и с Георгием Чистяковым, занимался оформлением книг в издательствах «Художественная литература», «Советский писатель» и даже в  «Агропромиздате»  у  своего  однокурсника,  старого  дружка  Главного  художника издательства Виктора Елизаветского, где проиллюстрировал популярную книжку о кактусах. По старым отцовским связям   пытался выполнять заказы на художественные надгробья, даже увлёкся анимацией, накупил оборудования и колдовал  у себя на дому возле кинокамеры  над кукольным сюжетом, выполнив героев мультяшки из бумажных салфеток.  Чего он только не перепробовал за эти два года! Но верх взяла коммерческая страсть: он открыл, сняв полуподвальное помещение, антикварную лавку. И рядом – через стенку – кооперативный цех «Керамика для вас», где мог заказать любое изделие всякий состоятельный человек с разгульным капризом. Здесь трудились вместе с Аркадием два художника-компаньона,   и  Бродкин  регулярно  принимал  тут   и  клиентов  антикварной

                440
лавочки (по вызову продавца), через которую реализовывал и часть продукции кооператива. 
Жил он в Сокольниках в самом конце Охотничьей улицы, выходившей  кирпичными четырёхэтажками  к трамвайному полотну, проложенному вдоль Богородского шоссе, за которым шумел кронами Сокольнический парк.
Вот здесь в четырёхэтажном доме № 14 из силикатного кирпича в большой квартире и жил наш герой. Когда-то это была коммуналка, но соседка его давно, ещё до  отъезда в Израиль, умерла, и ему удалось занять её комнату под мастерскую, её дали ему как члену Союза художников СССР: членам творческих союзов в стране советов полагалась дополнительная площадь в 10 квадратных метров. Он её и получил. 
Кухня – огромная, 15 квадратных метров, Аркадий купил большой раздвижной обеденный стол, и за ним собирались поточить свои языки, отшлифовать свои понятия обо всём, запустить злоязыкие стрелы в адрес коммуняк и советов и попить водочки  старые приятели и друзья Бродкина. Были среди завсегдатаев Бродкинских посиделок и халявщики.   
Ни семьи, ни братьев-сестёр, ни детей у Аркадия не было. Он так ими и не обзавёлся, считая, что семья и дети для творческой личности – обуза, и она должна жить в одиночестве. А родители его  покоились на Востриковском кладбище.   

Глава 3.
У Аркадия завелась дама сердца, которую он посещал раз в неделю. Бывала она и у него, принимая участие в посиделках, но он стеснялся её присутствия, объяснял: «У меня такой срач в квартире, лучше я к тебе приеду, Ляля». Он и вся его компания так её и звали Лялей, хотя  она носила имя Зоя.   Просто по старой привычке Аркадий называл лялями всех своих партнёрш по сексу.   
А срач у него действительно имел место быть. От одиночества он завёл у себя не собаку, не кота, а соригинальничал:  утку. Нашёл в кустах у Егерского пруда утёнка, взял его к себе, выходил, выкормил – оказался селезень; он вольно расхаживал по квартире и гадил где ни попадя, убирать за ним хозяин не всегда успевал, а чаще всегда не успевал:  не любил да и не хотел. Раз в неделю к нему приходила из дома № 6 Зинка Колбасова  и делала влажную уборку, перемывала посуду, относила в прачечную на Оленьем валу       бельё и рубашки Аркадия. Платил он ей хорошо, не прижимисто, забастовок и революционных ситуаций она не устраивала.
Вот у Аркадия очередное сборище. Бродкин открывает его ритуальным дёйствием: встаёт в углу кухни на табуретку, поворачивается спиной к компании, прижав палец к губам, и  громко обращается в вентиляционную отдушину: «Я очень люблю Советскую власть! Да здравствует коммунистическая партия Советского Союза!»  Реакцию публики читатель может вообразить без авторского комментария.
За столом, поднимая первую рюмку, он произносил – тоже ритуальный – тост: «За великий наш народ! За здоровье генерального секретаря ЦК КПСС Михаила Сергеевича Горбачёва!» Далее делал прощальный жест ладонью в сторону отдушины и добавлял: «Будем здоровы!» – и выпивал водочку, смачно чмокая при этом от удовольствия.
Бывал здесь и Чистяков.  Уговорил  как-то Аркадий Георгия посетить его ассамблею – так он именовал свои сборища. Не приходились по душе Георгию разговоры, которые велись на «ассамблеях» сытой московской диссидентурой. И когда однажды он услышал тост, который высокопарно и с многозначительным выражением «морды лица» произнёс художник Борис Кригер: «Мы считаем, что Горби положил начало процесса, который приведёт к задуманному нами финалу. Им уже не помогут ни ускорение, ни гласность. За нашу победу!» – Чистяков перестал посещать квартиру Бродкина.
-Ты чего не заходишь, сосед? – позвонил ему Аркадий. – Сегодня у нас интересный гость из Штатов Илья Шиман;вич, будешь?

                441
- Я не могу и не хочу.
- Причина уважительная?
- Доложу при личной встрече, но только не у тебя на Охотничьей. Не имею надобности встречаться с выкормышами заокеанскими и антисоветчиками.
- Да ладно тебе, это все словеса.  Я  рядом с вашим издательством, тут, в выставочном зале на Малой Грузинской. Сейчас забегу.
- Я выйду к тебе на улицу.
- О’кей!
- Ну и что? Какие серьёзные причины? – пытал Аркадий   из своих «Жигулей» Георгия,  стоящего у входа в «Плакат».
- Я не хочу быть в числе твоих гостей, когда к вам нагрянут чекисты. ВЫ - Чистяков выделил голосом местоимение «вы», - ВЫ распоясались, понял? 
- Чего уж тут не понять: свобода, гласность. Но это же всё юмор, хохмы. Ну, ты антисемит!
- Нет, Аркадий Борисович, не хохмы, а идеология. И не клейте мне ярлыков. Я же не называю вас русофобами, хотя может быть, так оно и есть.
- Жаль, что не сможешь. 
- Хотя, ладно, - о чём-то подумав, сказал Чистяков, - я как-нибудь загляну. С гитарой.
- О, замечательно! Я позвоню. Ну, пока, я тороплюсь. А ты домой не собираешься?
- Рано ещё, рабочий день в разгаре.
- А то подвезу до дома, мы же соседи.
- Спасибо, я на своих колёсах.
- Ну, тогда привет. 
- Пока.
Бродкин протянул Георгию руку из окна машины, газанул и отчалил, что-то напевая под нос. 
Как и обещал, Георгий заглянул к Бродкину на огонёк; жили Чистяковы рядом, в четырёхподъездном девятиэтажном панельном доме на берегу Егерского пруда по Охотничьей улице, почему бы и не зайти. Уговорил Галину, взял гитару и пришёл.
На Бродкинский ритуал открытия «ассамблеи» Галина Михайловна отреагировала усмешкой. Всё пошло вроде бы по наезженной колее, но не так гладко, как всегда. Чистяков спел компании свою песню «Разные евреи», хотя Галя стучала ему под столом по колену, чтобы не затевал проблемы.
- Н-да, хорошенькую песенку вы написали про нас, - вздохнул печально художник Виктор Бловарский.
- Юрочка еврейский мальчик молодец! – Поддразнила автора жена старой шуткой, родившейся ещё в бытность его работы в издательстве «Колос».
- Весёленькая песенка. - Поддакнула мужу  Галька Бловарская.
- Искренняя. – Скорчила мину Ирка Глобер, тележурналист, одноклассница Бродкина.
Аркадий, когда слушал песню, подхохатывал, теперь спохватился.
- Так, давайте нальём и выпьем за хорошенькую песенку. – Заключил он.
Гости вяло потянулись к бутылкам.
- Я смотрю, сказанное в мой адрес добренькое прямопротивоположно вашей мысленной оценке, - Негромко заметил Чистяков.
- С чего ты взял? – Недоверчиво спросил Яшка Ковзнер, фотограф из «Литературки».
- Чутьё, дар Божий, - улыбнулся Георгий, - но всё равно спасибо.
- И что ещё, Жора, дар Божий тебе подсказывает? – Поинтересовался Шура Кварцовер.

                442
- Он говорит, что вы хотите того, от чего вам потом самим будет плохо.
- Как это? – Удивилась Ирка Глобер.
- Если свершится то, на что вы надеетесь и чего вы добиваетесь, вы первые дадите отсюда дёру, испугавшись погромов. Но Господь всё равно вас за это накажет.
- За что же? – Не унималась Ирка.
Чистяков поднёс ладонь к краю рта и повибрировал ею, имитируя колебания языка.
- Вот за всё за это.
- Чем же и как накажет? - поднял  плечи и брови Яшка.
- Не всех и не сразу. Вот скажите честно, среди ваших дедов были комиссары?
Наступила мёртвая тишина. Наконец, Ирка тихо пискнула.
- У меня бабушка, в первой конной у Будённого…
- Мой батюшка Семён казачков рубал, было дело. Ему уже  девяносто третий год, а он до сих пор двухпудовой гирей может перекреститься. – Сообщил Виктор Бловарский.
- Ну, дед у меня комиссарил, ну и что? – Насел на Чистякова Яшка Ковзнер.
- Ах вы, псы, комиссаровы внуки! Вот нынешние ваши намерения – это наказание Господне комиссарам за их дела. Вы теперь жаждите  прямопротивоположного, и вам воздастся. Вы думаете, что вы народ  избранный, то есть самый лучший? Вовсе нет. Господь избрал вас для эксперимента. Дал вам Заповеди, Закон, чтобы  посмотреть, как вы будете им следовать. А что сделали вы? Нарушили Заповеди, предались Мамоне. Для вас злато стало Богом. Вот Господь и разгневался. Раз наказал вас, а вы опять за своё, два наказал – вы по новой. Тогда он рассеял вас,  избранных. – Чистяков улыбнулся. – Смотрите, прогневаете его снова – рассеет ещё раз, да так, что и собраться больше не позволит, даже на Новой Земле. Живя в изгнании, вы, конечно, выжили, но какой ценой? Произошёл естественный отбор, выживали самые сильные, умные, умелые, талантливые, хитрые, вёрткие, предприимчивые. Но опять – Мамона. Читайте хотя бы Ламброзо «Гении и сумасшедшие» и дневник Достоевского. А наказание… - Чистяков помедлил, - оно будет неотвратимо и неожиданно. И не всегда лично каждому, может, и через поколение, или через два, через детей или внуков, через жизнь и судьбу. Я готов поспорить с вами на эту тему, подискутировать…
- Стало быть ты, Жорка, верующий?! – Воскликнула Галька Бловарская.
- Да, я православный.
- Это я православная, я русская, а ты антисемит! – Закричала Галина Бловарская.
- Православный не может быть антисемитом. У нас с иудеями общий Ветхий закон.
- И  Господь у вас – наш Иисус Христос. – Проскрипел Шура Кварцовер.
- Он сын Божий, а у Господа нет национальности, он един для всех и каждого: для еврея он еврей, для русского – русский, для грека – грек, для грузина – грузин. Так что русский не может быть антисемитом, - повторил Георгий.
- Не может – научим, не хочет – заставим! – Захохотал Яшка. – Поднял руки, словно у него в руках автомат, повёл веером по компании и зататакал:
- Всех евреев и коммунистов – та-та-та-та-та-та-та-та-та! – Ту уж засмеялись все.
- Вот Яков антисемит, - улыбнулся Чистяков. - Директор школы антисемитов Яков Ковзнер!
- Я сионист! – Яшка налил фужер водки и хлопнул её. – За разгон сионистов!
- Вот, - заметил Георгий, - русскому такую хохму вы бы не простили, точно посчитав его за антисемита.
- Если вы верующий, то как же вы это скрыли от партии? Вы ведь член КПСС, если работаете в «Плакате»? – деланно удивился Шура Кварцовер.
- Это моё личное, и оно не обсуждается. Если, конечно, кто-нибудь не настучит на меня. Кстати, а мы с вами разве не в одной  партии состоим? – Кварцовер кивнул. – И вы атеист? – Шура замялся. – А я видел вас как-то выходящим из синагоги в Архиповском переулке. Вы фигура выразительная, вас трудно спутать с кем-либо.

                443
- Он за мацой ходил для мамы! Ты-ды-ды-ды-ды-ды-ды! – Прострочил Яшка, и все захохотали, и напряжение за столом упало, все принялись наполнять рюмки.
- А вы не боитесь, - язвительно начала Ирка, - выпивая с нами, принять нашу веру и убеждения? – И все уставились на поэта: что ответит.
- Однажды на студенческой пирушке один мой однокашник сказал, а я запомнил его афористичную фразу: «Я могу выпить и с Гитлером, но не стану от этого фашистом». А что касается вашего намёка на халяву, так я свой взнос в нынешнее застолье уже сделал Аркадию Брисовичу по приходу. – Георгий передал Бродкину на кухне пакет с вином и закусью сразу, как вошёл к нему в квартиру.
- Жора, я возмущён! – Аркадий встал с полной рюмкой. – Выпивка - это всё мелочи. Но насчёт твоего «настучит» - чтобы кто-то из нас на тебя донёс?
- Это ты сказал, я вас не называл, но всё возможно. Я, как и вы, этого не хотел бы, но не боюсь, сейчас всем не до таких, как я. А из ваших бывали знатные стукачи и провокаторы, сами знаете по истории КПСС. Давай, Аркадий Борисович, за дружбу народов! – Чистяков чокнулся с каждым, к нему рюмки Бродкинских гостей поднимались вяло, но выпили, взялись закусывать. А вообще мы все должны быть одной семьей, как в семье человеческой: один сын – верующий, другой – атеист…
- Сестра гейша, а брат Мойша. – Завершил Яшка и опять все засмеялись.
И тут задребезжал старый дверной звонок.
- Кого ещё черти несут? Наши все дома, - Заворчал Аркадий. - И пошёл открывать.
Щёлкнул замок, до компании донёсся громкий жёсткий голос.
- Аркадий Борисович Бродкин?
- Да-а… - Испуганно протянул тот.
- Разрешите войти?
В кухне появились трое в штатском. За ними, прикладывая палец к губам, таращился Бродкин.
- Добрый вечер, - козырнул гость, - позвольте представиться: капитан госбезопасности Калитин. Попрошу предъявить документы.
- А по какому поводу? – Твёрдо поинтересовался Кварцовер.
- От сознательных граждан поступило заявление, что в квартире  гражданина Бродкина, недавно вернувшегося из-за рубежа на постоянное место жительство по месту прописки, регулярно собираются люди одной национальности. Капитан обвёл всех взглядом, почему-то посмотрел в угол на отдушину и остановил свой взгляд на Чистякове. – Прошу.
- Паспорт? – Спросил Георгий.
- Любой документ, удостоверяющий вашу личность. – Чистяков протянул ему издательское удостоверение, на краснокожей обложке которого золотилась надпись: «Издательство ЦК КПСС «Плакат». Капитан удивлённо вскинул брови и открыл книжечку, прочитал, усмехнулся и вернул её Чистякову.
За ним и все остальные с охотой и даже вызовом стали протягивать гэбисту красные книжки членов союза художников,  журналистов и проч. Капитан смотрел, бросал взгляд на владельца, закрывал документ и возвращал его хозяину. И всё в полном молчании. Гости Бродкина как воды в рот набрали. Физиономии испуганные, какие-то слегка окривевшие, словно их застали за непотребном занятием. Тут не надо быть следователем, чтобы это понять.  Только  Чистяковы  сохраняли нормальные выражения лиц.   Но опытный Калитин делал скидку на генетический страх людей при встречах с чекистами.
- А ваш документ, - обратился он к Галине Михайловне.
- Это моя жена, мы живём рядом, в доме шесть, она может  пройти домой за  паспортом.
- Не надо. Так, позвольте спросить, по какому поводу собрание? – В ответ то же молчание, только слюну сглатывают, и всё.
                444
Чистяков кашлянул и нарушил затянувшуюся паузу.
- Простите, товарищ капитан, это не заговор с целью покушения на Владимира Ильича Ленина. – Капитан и его спутники криво улыбнулись, оценив шутку. - Просто я отмечаю выход моего нового сборника стихов  «У  века  на  краю»  в  кругу  моих  знакомых. – Он  не  сказал «друзей», даже в такую минуту ему не хотелось поступаться своим взглядом на Бродкинское сборище. «Я здесь в последний раз. - Подумал Георгий. - 
Что впустую воевать, их не переделаешь. Бороться с ними мы будем до концы дней своих». – Мы с Аркадием Борисовичем соседи по улице, как я уже сказал, и по автостоянке номер восемнадцать. – Чистяков достал из кармана пиджака книжку стихов и протянул её капитану. На обложке красовался портрет автора. – Я член Союза писателей СССР, хотите, подарю сборник?
Автограф поставлен, сборник вручён, капитан, козырнув честной компании, сказал: «До встречи!» и почему-то опять посмотрев на отдушину, удалился со своими молчаливыми спутниками.
- Ух, Брод, твою мать! – выматерился Яшка Ковзнер, - наливай! – Наб;хал полный фужер, залпом осушил его и накинулся на салат. – Шура, распускай своих бейтаровцев!
- Заткнись ты! – Цыкнул на него Кварцовер и потыкал пальцем в сторону отдушины.
Ирка Глобер засмеялась, но дальше   разговоры велись в полголоса.
- Я её завтра замурую, - пообещал Бродкин, имея в виду отдушину, - но славить партию не перестану, пока она не загнётся. Уф, Жорка, спасибо, ты нас спас. Спой нам  что-нибудь мягонькое…
- Я же говорил, что надо жить единой семьей. – Ответил Чистяков и взял аккорд.
Так под негромкое пение Чистякова и закончилось заседание энергичных активистов из пятой колонны. Довольно о них.
Провожая Чистяковых, Аркадий в дверях сказал:
- Спасибо за компанию. Жора, Галочка, заходите в гости, милости прошу, не забывайте одинокого еврея.
- Женись, Аркадий, и не будешь одинок.
- Худжник должен быть свободен. Семья – обуза творческому человеку, ты разве, извините, Галочка, не замечал этого?
- Нет, бери пример с меня.
- Ну, вы пара особенная.
- Да уж, - улыбнулась Галина Михайловна. – Как-нибудь зайдём. От вашей компании отдохнуть надо.
По дороге к дому она сказала Георгию:
- Больше туда ни ногой, в этот кагал.
- Я тоже так подумал сегодня, но, знаешь, мне интересно наблюдать эту публику, изучать её.
- Зачем?
- Писателю всё пригодится. Всё в строку.

Глава 4.
У Ляли, дамы сердца Аркадия Бродкина, была дача  где-то в Баковке, и он навещал её частенько по выходным. Приезжал в пятницу вечером, покидал Лялю с утра в понедельник. Там им никто не досаждал ни звонками, ни внезапными посещениями.
Аркадий прибывал к Белорусскому вокзалу на своей тачке, парковался, выгружал из багажника корзину, полную продуктов магазинных и  рыночных, и тащился с ней в электричку. Почему не добирался до Ляли на машине? Любил в понедельник за завтраком пропустить  рюмку-другую  водочки,  как   получится,  а   то   и  четыре; коньяк не терпел,

                445
говорил, что от него пузо болит. А водочку обожал. И считал, что пока добирается до Москвы, хмель выветривается и можно без опаски потихоньку катить в Сокольники.
Вот и в этот раз приехал на дачу в пятницу 16 августа, за три ночи и два дня насладился вдоволь и Лялечкой и водочкой и с пустой корзиной вернулся на Белорусский вокзал в полдень девятнадцатого, добрался до своих «Жигулей» (целёхонькая, старушка Жулька), сел за руль, но движок что-то закапризничал: чих-пых и замолкает.
- Ой, - вскинул над рулём руки Аркадий и растерянно посмотрел по сторонам. Желающих помочь ему не наблюдалось.
Он выбрался из машины, поднял крышку и застыл над мотором, не соображая, что же надо предпринять. Да и что он мог сделать, если любил повторять слова героя пьесы Георгия Полонского «Сердце у меня одно», которую выдел когда-то   в студенческом театре МГУ на Моховой: «Я с техникой беседую на вы, как пасынок почтительный её…» Сколько лет прошло, а строчки запомнились на всю жизнь. Вот и сейчас стоял пасынком, пялился на нутро автомобиля и растерянно чмокал губами.
- Н-да, техника – не моя стихия, я только водила, - пробормотал Аркадий и раскинул руки, словно собирался нырнуть под крышку капота, - водила-мудила.
«Проблемы?!»  - раздалось над ухом. Бродкин вздрогнул и повернулся на голос и наткнулся на лыбящееся Гришкино лицо. Перед ним стоял черноволосый кудрявый бравый парень с рюкзаком за плечами, с редкой сединой в лихих гвардейских усах. «Кого-то он мне напоминает?» - Подумалось Аркадию и тут же отлетело, не до того. Он хлопнул ресницами, прогнал наваждение.
- Да вот, не заводится. А вы понимаете? Сможете?
- Надо попробовать. – Гришка скинул рюкзак в ноги. – Садитесь за руль.
Он  сунулся  под  капот,  проверил  все  контакты  и   соединения,   которые   могут
разойтись при долгой эксплуатации без ухода за машиной. На двух свечах – элементарно – провода держались едва-едва. Он их нахлобучил, как следует, проверил все остальные. Глянул на отстойник бензонасоса, вытащил щуп  из картера – н-да, масло на пределе, пора долить. Спросил:
- Масло есть?
- В багажнике.
- Откройте. – Нашёл масло, долил. Подошёл к окну со стороны Аркадия, покрутил рукой, показывая, чтобы опустил стекло.
- Бензин есть?
- Достаточно, - ответил Бродкин и рыгнул Гришке в лицо. Оно скривилось в отрицательной кислой гримасе.
Гришка помахал ладонью.
- Ф-ф-у-у!
- Что, запашок?
- Ещё какой.
- А вы машину водите?
- Ну?
- И права есть?
- Ну?
- Не подвезёте меня до дома? Я заплачу.
«Вот и работа нашлась», - подумалось Гришке, и он махнул рукой.
- Поехали!
Бродкин перебрался на правое сиденье.
- Он сказал: «Поехали! И махнул рукой!» - пропел Гришка и завёл движок с полтычка. – Только я дороги не знаю.
- Сокольники.
- Я не местный, показывайте.

                446
- Так, прямо и налево к метро на перекрёсток, там налево… Теперь через Горького  наискосок в потоке, вот, выезжаем на Бутырский вал и вперёд. Всё время прямо, дальше скажу…
На Сущевском валу их тормознул гаишник, долго проверял документы обоих, спросил у Бродкина, почему за рулём посторонний.
- Это мой гость, - быстро соврал Аркадий, – я сам немножко не в форме, а у него права…
Гаишник учуял запах, скривил физиономию, отдал документы.
- Езжайте аккуратно, - улыбнулся, - и потихоньку.
Так с дальнейшими подсказками Аркадия  докатили до Сокольников, въехали, наконец, на  территорию стоянки номер 18. Вот и бокс Бродкина №  17.
- Вот здесь остановись. Спасибо, машину я закачу сам. Сколько с меня?
- Сколько не жалко.
На радостях, что всё обошлось, Аркадию не жалко было  пятёрки.
- Держи, до скорого! Э,  а как зовут?
- Пока, Григорий.
И ничего ни у того, ни у другого, как говорится, не дрогнуло, не стукнуло, не царапнуло. Гришка вылез из машины и наблюдал, как Бродкин открывает бокс. К ним приковылял сторож с хромой собакой.
- Здравия желаем, Аркадий Борисович!
- Здорово живёшь, Никифорыч! – Загнал машину, закрыл ворота, навесил замок и ушёл.
Гришка стоял столбом, не зная, на что решиться.
- Чё стоим, м;лодец? – Поинтересовался сторож.
- Отец, как тебя звать-величать?
- А на кой тебе?
- Спросить хочу.
- Спрашивай. Тимофей Никифорович я, коли антересуешься.
«Живёт в столице, а говорит по-деревенски, чудно», - подумал Гришка, не зная ещё, что таких в Москве чуть не половина.
- Тимофей Никифорович, не подскажете, нельзя ли здесь у кого комнату снять? И где тут магазин или столовая, перекусить бы чего, со вчера не жрамши. – подладился сельским говорком к деду.
- Вон сколько у тебя вопросов сразу. А документы есть? Прошу предъявить! – Дед по-военному выпрямил спину, сравнявшись ростом с Гришкой.  Лицо деда поросло недельной щетиной. Он потёр ладонью подбородок, а глаза его светились любопытством и добротой.
Гришка достал и подал сторожу паспорт. Тот раскрыл его, прочитал, шевеля губами, что хотел, полистал, нашёл прописку, хмыкнул.
- Подмосковный, стало быть?  Я тож, из деревни Тютьково под Бухаловым, давно, правда, оттудова, на ЗИСе ещё, на ЗИЛе, то есть,  работал токарем, а таперича вот – директор ворот. - Он засмеялся, как неожиданно складно вышло. - А пошто дёру дал из деревни? Набедокурил или украл чего?
- Работу ищу.
- А по специальности вы, - он глянул в паспорт, - Григорий Степанович, кто будете?
- Тракторист-машинист, автоводитель.
Дед вернул документ, прищурясь, глянул на Гришкино лицо, покачал головой.
-  Щёку где опалил?
- Заметно? В Афгане, механик-водитель БМП.
- Ранен?

                447
- Было дело и не раз.
Дед заплакал, полез в карман за грязной тряпицей, утёр слёзы.
- У меня там сын остался, офицер, давно, ещё в восьмидесятом. Царствие ему небесное. – Успокоился. – Медальки-то есть?
-  Есть и орден. А что ты так, Никифорыч, строго допрашиваешь, может, предложить чего хочешь?
- Внучке-сироте жениха ищу. Ты воевал, стало быть, надёжный. Пьёшь?
- Меня от водки рвёт. Отвадился.
- Ну что ж, на первую ночь я тебе сторожку уступлю, а завтрева могу комнату сдать, недорого. О цене сговоримся.
- Я, дед, женатый.
Сторож вздохнул, махнул рукой.
- Хрен с тобой. Но коли и жену вызовешь,  ищи другую жилплощадь.
- Само собой.
- А пока сходи в универсам, я тебе покажу где, и купи, что хочешь, а мне  четвертинку и бутылочку пива. Осилишь?
- Нет проблем.
Они пировали в сторожке, дед пожарил яичницу с колбасой на электроплитке, сварил пачку пельменей. Предложил Григорию стакан пива, себе налил водки.
- Ну, будем здоровы, со знакомством. – Чокнулись, выпили.
У Никифорыча в сторожке работал крохотный переносной телевизор. Дед кивнул в его сторону:
-  Чёй-то с утра нынче одно и тоже – девки пляшут, – на экране шёл балет «Лебединое озеро», - может, помер кто из власти? Горбачёв вроде молод ещё.
- Не знаю, - ответил Гришка, - я телик не люблю, только когда ВИА.
- Чего?
- Ну, песни.
- Песни это хорошо, особливо военные.
Они сидели с дедом долго, верша, не торопясь, простецкую трапезу, обсуждали, какой работой Григорию сподручнее всего заняться.
- Вам, Григорий Степанович…
- Да что ты меня всё величаешь, как начальство. Я тебе во внуки гожусь. Гриша я для тебя, Никифорыч, Гришка.
- Вот что, Гриша…
С улицы через тонкие стенки сторожки послышался лязг и грохот. Стоянка располагалась рядом с Богородским шоссе.
- Никак танки?! Как в сорок первом! – всполошился дед и поспешил наружу.
- Броники, - определил Гришка, выходя за ним следом.
По Богородскому шоссе в сторону метро «Сокольники» прошла колонна гусеничных бронетранспортёров, за ней – крытые брезентом военные грузовики с солдатами. Каждый держал между коленей автомат.
- Ё-моё, что деится! – Воскликнул Никифорыч и кинулся в сторожку.
- На экране возникло лицо диктора. Григорий замер на пороге. «Война! -  плеснулась горячая мысль. – Да что ж это?!»
- Никифорыч, сделай погромче!
И они выслушали сообщение о создании ГКЧП, о причинах образования этого государственного комитета в связи с чрезвычайным положением, о невозможности Горбачёвым исполнять свои обязанности и так далее.
Тут у автора нет никакого желания лезть в интернет и переписывать материалы ГКЧП, ворошить прессу недавнего нашего прошлого, пытаться превратить воспоминания об  этом  дне  в  художественную  прозу.  «Художеств»  было  много  и  с  той,  и с  другой

                448
стороны, так что и до ныне их разгрести  не удалось.  Жуткое для нашего поколения время 91-93 годов прошлого века да ещё Чеченские войны – всё это далось  нелегко. Насладились им только мародёры от политики и экономики,  да жульё разного пошиба, стусовавшиеся в класс под названием «Новые русские», да бандиты, его обслуживающие, хотя русских там было меньше всего. Вы можете это оспорить, а я и не настаиваю, что это истина в первой, вот, чёрт, забыл слово, инстанции, да, в ней с;мой.
Гришка понял пока только одно: он попал не в ту степь, в стране какая-то заваруха,  насчёт работы в ближайшие дни  - и не рыпайся, дело швах. Прокантуюсь пока, как сложится, а там посмотрим. Вернуться в своё болото кулик всегда сумеет. Но как мне там всё осточертело! Хоть водки нажраться, но и этого не могу. И не хочу. Может, это сраное  ГКЧП  что-нибудь изменит в моей жизни.
На стоянку, смешно припрыгивая и всплескивая руками, словно воробей крыльями, вбежал Аркадий.
- Аркадий Борисович, какие нужды?! – шагнул к нему из дверей сторожки Никифорыч. За ним возник Григорий.
- О, вы ещё здесь, молодой человек? Очень кстати. Подвезите меня в центр. Посмотрим, что там творится. Не волнуйтесь, я заплачу. Не в форме я, принял слегка на грудь, граммов двести, не собираясь сегодня садиться за руль, а тут такое… - Всё это он проговорил, открывая бокс и передавая Гришке ключи от машины.
- Только показывайте маршрут, - напомнил Гришка.
Они выехали к трём вокзалам, потом по  Орликову переулку  через Садовое кольцо  под Красными воротами на Кировскую, с неё  у метро повернули  направо на Бульварное кольцо.
- Много народу и машин. - Заметил Бродкин.
- Так точно, тесновато. – Гришка вспотел с непривычки крутить баранку в такой толчее.
Добрались до Никитских ворот,  свернули на Качалова, потом в последний переулок налево,  но выехать на Герцена не удалось – всё забито автомобилями.
Бросаем машину здесь и вперёд! -  скомандовал Бродкин. – Приткнись где-нибудь, вот, вот местечко! – Гришка втиснул машину между двумя «Волгами» и они вышли через улицу Герцена на Садовое кольцо и двинулись  в сторону Калининского проспекта.  И упёрлись в столпотворение бронетехники и народа. Крики, вопли, рёв двигателей, скрежет гусениц,  пацаны кидаются под гусеницы, куда-то не пуская БМП, в них кидают яйца, пакеты с молоком, огурцы.
- Что это? – Гришка обалдело смотрит по сторонам, ничего не понимая.
- Революция, молодой человек, - сказал кто-то за его спиной, наша революция. – Гришка обернулся: мужик как мужик, ничего выдающегося.
- Чья это «ваша»? – только и спросил.
- Наша, - прозвучал уклончивый ответ. – Вот когда завершится, тогда народу всё и объяснят.
- Ваша контрреволюция! – Закричал сбоку пожилой мужчина в белой кепке. – Сионисты!
- Заткнись, антисемит!
- Я татарин, между прочим. У нас антисемитов нет. Нам все равно, есть ли вы, нет ли вас, сионистов!
- Довели страну до ручки комуняки, а сами детей по заграницам рассовали, в сорбоннах да кембриджах капитализму их учите!
- Не коммунисты, а вы, присосавшиеся к ним с партбилетами жулики разворовываете страну, склоняете  народ к бунту – он вам на руку: при бунте воровать сподручней!
Вирус протеста витал в толпе, заражая  людей необъяснимым гневом, толкая их на

                449
поиски виноватых. И каждый считал себя правым и непримиримым, попробуй докажи им это. Но из души большинства вырывалось недовольство  нынешней их жизнью, подогреваемое невозможностью самим как-то её изменить. А в толпе находились поджигатели, толкавшие её к единому виновнику всех бед и врагу: к нынешней власти. На это работали до сегодняшнего  дня ряд популярных газет и журналов, и  отдельные телепередачи, да и сама власть, болтавшая о демократии и гласности, свободе слова и т. д., мало в этом разбираясь, а, может быть,  и сам, сидевший в Форосе,  якобы отстранённый от власти главный лидер.
- Ты чего, кацо, вылупился? – Заорал кто-то на Гришку. – Продал свою лаврушку и кати к себе в Кутаиси, нечего тут прохлаждаться!
- Я русский! – Рявкнул вдруг в ответ Гришка. – Из Звенигорода, ранен в Афганистане, а ты откуда тут взялся? По морде давно не получал? – И он замахнулся на слюнявого парня. Тот шмыгнул в толпу и исчез.
- Сволочи! – орал один. – Даже в Москве жрать уже нечего!
- Они нарочно прячут продовольствие!  - Тут же в ответ. – Вон, в Бирюлёве стоят рефрижераторы с мясом, с вологодским маслом и колбасой! Эшелонами прячут, смуту сеют!
Бродкин дёрнул Гришку за рукав.
- - Брось, давай переберёмся через кольцо. – И они двинулись на внешнюю сторону Садового кольца. Около американского посольства  тоже стояла толпа и внимала разглагольствующему  перед ней дипломату. Бродкину показалось, что он увидел стоявшего там Шуру Кварцовера. Он потянулся было к толпе, но потерял приятеля и, подчиняясь потоку людей, двинулся с ним вместе и с Гришкой к Дому правительства…
В   общем,   вернулись   они  на  стоянку  в  Сокольники  часам  к  десяти   вечера  с
головами, опухшими от увиденного и услышанного. По дороге Аркадий Борисович пытался растолковать Григорию, что к чему,  разложить по полочкам, хотя сам мало что понимал в происходящем в эти дни в Москве. Говорили, что ГКЧП придумал Горбачёв, чтобы остановить напор ельцинистов и избавиться от Бориса, метившего на царство. Утверждали, что гэкачеписты специально закрыли президента в Форосе, чтобы отомстить ему за вывод войск из Германии и остановить надвигающийся развал КПСС.  Настаивали на том, что только Ельцин может спасти страну, докатившуюся до края. Другие, наоборот, доказывали, что он-то и развалит страну окончательно. И даже такое слышал Григорий от седого старика с белой бородой, в белой же кепке и с палкой: «Когда пацаны  во дворе дерутся, их взрослые растаскивают, а Борька с Мишкой подрались и страну трясёт, а растащить некому, разве что ГКЧП». И так далее. Они издали видели, как выступал на митинге перед домом Правительства Ельцин, но слышали  плохо: не могли пробиться ближе.
Бродкин поставил машину в бокс и пошёл допивать любимую водочку. Сторож был на месте. Он показал Гришке, где ему спать, и прежде, чем направиться домой, доложил:
- Я не ушёл, потому как тебя ждал. Вот ключ от ворот.  Утром в восемь открой настежь, люди начнут разъезжаться. Я их после восьми  вечера запираю и слежу за территорией. Они сами приезжают, у кажного свой ключ от ворот, а ты следи, чтобы как уйдут, запирали ворота. Ты нонича за меня сторожи, а я у себя твою комнату приготовлю. И к обеду приду. Ты меня дождись, не умыкнись куда. Я тебе доверяю. Ежели что – вот свисток, вон телефон, набирай ноль два и вызывай наряд. Наша стоянка номер восемнадцать. Ну, чтобы всё благополучно. Пошёл  я.

Глава 5.
Гришка провёл тяжёлую ночь. Не потому, что выходил проверять ворота – в эту ночь мало кто вернулся домой поздно; ему не спалось после дневного кошмара, в который

                450

он окунулся благодаря Бродкину. Добавил головной боли телевизор Никифорыча, из которого он наслушался изрядно; больше всего на него подействовали крики одной худосочной мелкой дамочки с писклявым голосом, показавшейся ему знакомой (в кино что ли каком видел, нищенку изображала). Она истошным скрипучим голосом вопила: «Убейте гадину!» Но какую гадину так настойчиво требовала укокошить эта скандальная баба, Гришка так и не понял.
Он задремал под утро, поспал часа два и встал бодрым в семь часов. Пошёл, распахнул ворота. Первый же автовладелец, увидев Григория, тут же спросил: «Вы кто?»
- Гриша я, племянник Никифорыча, подменяю его по его просьбе. У него какие-то дела. Будет к обеду.
Успокоенный владелец уехал, а Гришка ушёл в сторожку досыпать. Но сна не было, он включил телевизор и стал смотреть и слушать всё подряд, пытаясь хоть что-то понять и прояснить для себя. Тональность дикторов и всевозможных комментаторов разворачивающейся борьбы Борьки с Мишкой резко отличалась от прежней догэкачепистской тональности телевизионных говорунов. Гришке, никогда, по сути, не интересовавшемуся политикой (с советским укладом жизни ему было всё ясно и понятно, и интересоваться, в глубину соваться – кому охота?!), трудно было с ходу всё просечь. «Ванька бы сейчас всё разложил по полочкам, или Петрушкин, или Чистяков. Он и предположить не мог, что  Георгий Иванович только что выехал из бокса № 16 и укатил на работу в издательство «Советский писатель», куда ушёл из «Плаката», преобразованного недавно в издательство ЦК КПСС «Панорама», ушел на должность заведующего редакцией национальной прозы. А в «Совписе» тоже начались разброд, паника, неразбериха, и борьба за власть, несмотря на ещё сохранявшуюся кое-как дисциплину.
Надо было как-то перекусить. Гришка нашёл от вчерашней трапезы колбасу, хлеб, кастрюлю с недоеденными пельменями. Поставил её на плитку разогреваться. Стоя спиной к двери, он заметил, что в сторожке слегка потемнело. Обернулся:  проём закрыла фигура амбала, стриженного ёжиком, в кожане и джинсах.
- Здравствуйте, - приветствовал его Гришка. - Хотите чего-то?
- Ты кто такой, чел?
- Григорий Бродов, временный помощник сторожа. – Глянул на часы. – Он скоро будет.
- Никофорыч где? – Не спросил – рявкнул амбал.
- Дома. Дела у него. В обед придёт.
- Брод, значит? И пошёл народ через речку в брод. Значит, Брод. – Амбал протянул лапищу. – Давай пять. – Тряханул Гришкину руку. – Шнек. – И шагнул в сторожку, впустив в неё свет.
Гришку усмехнулся.
- Чего ржёшь?
- А ты знаешь, что такое шнек?
- Знаю, железяка какая-то.
- Не-а. Это транспортёр такой: на валу наварена полоса по винту. Как в мясорубке. Крутится и гребёт, куда надо.
- Это точно. – Тут хохотнул  Шнек. – Крутимся изо всех сил и гребём, что надо и куда надо. А ты с чего такой грамотный?
- Учился на тракториста-машиниста и шофёра. А шнек – деталь комбайна.
- Так, подходяще. «Жигули» поведёшь?
- Без проблем.
- Ну, совсем хорошо. Слушай, Брод…
- Можно я поем? Не ужинал.

                451
- Валяй, рубай и слушай. Ты местный?
- Ы-ы, -ответил Гришка набитым ртом. Прожевал, – из Подмосковья, Звенигород, слышал?
- Гуляли там в прошлом месяце до потери пульса. Квасишь?
- Нет, не принимаю, не люблю.
- А к нам зачем прикантовался?
- Случайно. Одного подвёз сюда по его просьбе. Я, вообще, работу ищу. Вот поем, дед придёт, порешаем.
- А чё там решать? В мою бригаду пойдёшь водилой?
- А что за бригада?
- Хорошая, рабочая.
- Можно попробовать.
- А чё там пробовать?! – Заорал Шнек. – Ща пацаны подойдут и поедем. Тачка есть?
- Откуда?
- А вчера?
- На хозяйской же.
- Добро. Сделаем тебе тачку. Давай, дожёвывай и поехали.
- Нет, не могу. Я должен сдать пост Никифорычу.
 Никифорыч, наконец, явился. Шнек сразу к нему.
- Дед, давай ключи, тачку беру.
Дед сам пошёл, открыл  бокс.
- Выкатывайся.
- Давай, Брод, ключи в зажигании, канистра с бензином в багажнике. – Скомандовал Шнек.
Жигули - «Копейка» выведена за ворота стоянки. Гришка за рулём, Шнек рядом. Подошли трое парней шпанистого вида, Шнек махнул им рукой, приглашая в машину. Они сели сзади.
- Это Брод, наш новый водила, не местный, - Гришка повернулся, топорща усы в улыбке, они по очереди протянули ему руки, представились.
- Корень, Серьга, Митяй.
- Поехали к метро через храм, скомандовал Шнек, - знаешь, как?
- Нет.
- На шоссе налево.
Справа от метро, если ехать от парка, набирал силу рынок. И с него кормилась не только братва вроде «бригады» Шнека, но и менты, обязанные здесь следить за порядком. В этом деле у них порядок был чёткий. Машина ДПС была уже припаркована у торговых рядов.
- Ставь рядом с ментами, - приказал Шнек.
Встали. Тут же  возник лейтенант милицейской службы, поедающий банан.
- Здоров, Шнек!
- Здравия желаем, гражданин начальник! – Шнек вынес свою тушу из машины, та аж качнулась.  Они обменялись мирным рукопожатием, союз ментов и криминала, называемый коррупцией. Григорий Бродов о таких понятиях ещё не размышлял.
- Ну, чё там? – спросил Шнек.
- Полетели за Горбачём. Хана ему.
- Если ему хана, нам амнистия.
- Точно, хуже не будет.
Вылезли и пацаны Шнека. И бригада растворилась в рыночной толпе. Гришке было приказано сидеть и не глушить мотор. Так началась его «работа» в столице нашей родины Москве.

                452
Бригада Шнека появилась часа через полтора. Гришка даже успел покемарить чуток. Лейтенант точно ждал их, выбрался из машины, Шнек подошёл к нему, что-то сунул ему в руку (что, Гришка не  разглядел, только позже понял, что это были деньги; так постепенно растворялась его деревенская наивность). Шнек крышевал рынок и другие точки в районе, а менты крышевали Шнека, прикрывая его от залётных бандюков. Таким, значит, был зарождающийся бизнес. Специалисты утверждают, что таким он и остался поныне.
Гришка перебрался на жительство к Никифорычу на Олений вал.  Поинтересовался через пару дней, как дед всё-таки отнесётся к тому, что он вызовет жену.
- Искать мне новое жильё или нет?
- Да есть у внучки жених, тоже военный, моряк, собираются они скоро в Мурманск. Так что мне одному скучно будет, а с вами веселей. Вызывай свою супружницу, коли невтерпёж. 
Квартира сторожа трёхкомнатная, малогабаритная. Григорию Степановичу – так дед величал Гришку – предложена   меньшая, девятиметровая комнатуха.
- Поживёшь пока тут, шкаф да тахта, хватит вам мебели, а как внучка отбудет – переселитесь в её комнату, она шашнадцать с половиной метров – куды вам больше, - пояснил Никифорыч.
То, чем занималась бригада Шнека, было Гришке не по душе, но он их «работы» не касался, получал свою долю ежедневно и волны не поднимал. Как вам уже известно, он написал Татьяне разводное письмо, позвонил Надежде на работу и коротко приказал:
- Бросай всё и приезжай. В конторе возьми мою трудовую книжку. Запиши телефон хозяина. Как приедешь на вокзал, позвони, я скажу, куда ехать и встречу у метро.
Так всё и сложилось, как по нотам. Жизнь пошла у Григория Бродова совсем иная, и,  несмотря  на происходившие в стране изменения, он не  ощущал никаких ни ухабов, ни
кочек жизни, никакой ни от кого зависимости. Деньги есть, есть и крыша над головой, и Надька рядом – что ещё надо? И никто не давит авторитетом, не поучает. Шнек помог им с Надеждой получить временную прописку на жилплощади Никифорыча и подсобил Надежде с работой:  дальновидный Шнек открыл кооперативное кафе в подвале на Большой Остроумовской улице, кухня была поручена Надежде, а Гришке – транспорт.
- На тебе, - пояснил Шнек, - доставка  продуктов с  базы. Чем дешевле возьмёшь,  тем больше получишь.-  В общем, всё путём. Лишь одно томило душу – то самое: ни шагу не сделал к  тайной цели, для которой прихватил при побеге из родового гнезда  папку с рисунками и фотографиями.

Глава 6.
Однажды по какой-то надобности Григорий зашёл днём на стоянку к Никифорычу и нос к носу столкнулся с Бродкиным.
- Григорий, вы куда пропали?
- Как это куда? Мы с вами ведь о встрече не договаривались.
- Конечно, но вы мне нужны и наша встреча очень кстати.
- Здравствуйте, Аркадий Борисович. Да я, собственно, не пропадал.
- А что вы тут делаете?
- Снимаю угол у Никифорыча. Вот зашёл по просьбе его внучки, кое-что ему к обеду принёс.
- А как с работой?
- Нашёл, тружусь водителем в бригаде… И в кафе…
- Ну, и как, довольны?
- Как вам сказать… Я ведь покинул деревню с надеждой… чтобы здесь…
- Чтобы что?
- Учиться.

                453               
- На кого же?
- Ну, это, в общем… я лепить люблю, с детства. В кружке занимался, мы Ленина лепили, первое место на конкурсе заняли… Хотел в институт, да в какой? Не знаю, куда ткнуться, истомился весь, честно говоря.
- Туда надо предъявлять работы, чтобы пройти конкурс. У вас… слушай, давай на ты?
- Хорошо.
- У тебя есть, что показать?
- Есть, только не  здесь, на квартире.
- Ну, это попозже. Слушай, ты на выходные можешь освободиться?
- Постараюсь.
- Я хочу, чтобы ты меня кое-куда отвёз. Зайди сегодня ко мне после семи на Охотничью, - он назвал номер дома и квартиры, - у тебя телефон есть?
- Есть.
- Вот мой телефон. – Он протянул Гришке визитку. – Позвони мне и приходи, захвати свои рисунки. – И не ушёл, а упорхнул трусцой, крикнув на ходу. – У меня пробежка вокруг Егерского пруда! Пока, до вечера!
Гришка взглянул на визитку, и лицо у него вытянулось.
- Аркадий Борисович Бродкин, скульптор, во везуха!
Позвонил в семь от сторожа, у него сидел уже в половине седьмого с папкой. Дома он пересмотрел её содержимое ещё раз, и хотел почему-то отложить эскизы и фото памятника Марусе, посчитав  эту работу неоригинальной, простоватой. Но потом оставил, положив её в самый конец. Не будем его журить за это. Так что ровно в семь он набрал номер Бродкина и через несколько минут давил уже на кнопку звонка на двери квартиры Аркадия.
Они сидели за столом, и Гришка выкладывал перед Аркадием Борисовичем свои рисунки по одному, объясняя, показывая в конце объяснения фотографию.
- Это я реставрировал барельеф в храме по просьбе священника. Вот фото. Это пегас, я его подарил нашей заведующей клубом Серафиме в знак извинения.
- За что извинялся, если не секрет.
- Да ну… Вредная баба, мать мою обидела, я вылепил из раствора стоячий член, раскрасил его и подкинул ей в кабинет. – Аркадий хохотал. – Меня за это хотели из школы исключить, но я не признался. Всё равно грозились. Тогда мать уговорила их дать доучиться год, а потом мы с братом ушли в СПТУ. А это памятник землякам-афганцам, Поставили на кладбище.  Вот «Чёрный Ангел», памятник бывшему директору нашего совхоза Голубеву Юрию Васильевичу, фронтовику-танкисту, погибшему несколько лет назад в автокатастрофе.
Аркадий даже присвистнул.
- Молодца, Максимка!
- Меня Гришей зовут.
- Это из кино, помнишь? Молодца, молодца! Какие материалы использовал?
- Обычный раствор, только цементу побольше и клей ПВА. И каркас из проволоки.  Где надо, сваривал.
- Вот как! Интересно, как же ты успевал всё выявить, вылепить, если раствор быстро схватывается. Надо лепить из глины, потом делать форму, если композиция сложная – разрезать на части, потом форму заливать гипсом, или тем же раствором, а из металла – всего сложнее, это надо осваивать.
- Я сначала вгрубую – раз, раз, а потом доводка: где скребком, где ножичком, пока мягко. А потом рашпилем и наждаком – и в ручную, и с дрелью… Так, не торопясь, спешить некуда…
- А Ленин есть?

                454
- Есть, вот, голова. Только я не один…
- Скажем, один, какая разница, невелик обман.
- Ещё что-нибудь есть?
Гришка достал фото:
- Это я панно в клубе отреставрировал. Кто его рисовал, не знаю. Документы в конторе не сохранились, сказали, что в архиве хранятся только двадцать лет. – Гришка не заметил, как Бродкин замер над фотографией и она дрогнула в его руках.  – Панно постарело, во многих местах осыпалось, я выписал книжку о реставрации фресок и вот отремонтировал, покрасил заново, старался колера подогнать. Теперь сияет там, как новенькое. Даже подпись автора подновил белилами, вон, справа в уголке внизу. Там в середине под панно бирка была с указанием автора, не знаю, пацаны, наверное, содрали.
- Подожди, не торопись. – Осевшим голосом попросил Аркадий. -  Ушёл на кухню, хлопнул дверцей холодильника, принёс бутылку водки и две рюмки, налил, предложил Гришке.
- Я не пью.
- Ну, ну, ради этого… - Бродкин покрутил пальцем над разложенными по столу рисунками и фотографиями. - Давай.
- Я совсем не пью, честное слово.
- Аркадий хлопнул обе рюмки, сел за стол, взял в руки фотографию панно, потряс ею, положил на стол, разгладил руками, глубоко выдохнул.
- Ф-у-у-у-у-х! - Посмотрел по сторонам, увидел в папке у Григория снимок памятника Марусе, выхватил его из папки, впился в снимок взглядом, помотал головой, пытаясь сбросить наваждение, вздохнул глубоко, спросил.
- А это что?
- Памятник Марусе, матери нашей на её могиле; я сделал тоже из раствора. В руке
букетик красной калины, я раствор красил.
- Лицо, лицо откуда? Мать как звали?
- Маруся…
- Лицо, лицо где взял?
- В музее Марии Николаевны Бродовой, с гипсового бюста скопировал.
Аркадий вскочил, кинулся к шкафу, рылся в нём долго, вытащил большой альбом, шмякнул его на стол, стал лихорадочно листать.
- Так, так, так, не то, не то…. Вот! – Вытащил одну фотографию, другую, третью. Сдвинул альбом на край стола, бросил снимки перед Гришкой, - Смотри!
 Маруся молодая среди студентов, на плечах платок («Я об ём мечтала!», вспомнилось Аркадию, как они  всегда смеялись с друзьями над этим, ставшим для них анекдотическим, моментом); на столе сбоку – гипсовый бюст; эскиз панно, Аркадий на лесах с палитрой; Маруся в порыве к счастью плывёт по цветущему лугу; вот отдельный снимок бюста Марии Бродовой.
Бродкин ткнул пальцем в стоящего рядом с Марусей парня.
- Кто это?
- Я, - ошеломлённо почти прошептал Гришка.
- Какой ты?! Снимок… - Аркадий показал оборот фотокарточки, – вот, читай, снята в  одна тысяча девятьсот шестьдесят пятом году, двадцать шесть лет назад, в год двадцатилетия Победы. А сейчас какой год?! Это не ты, а я, здесь мне двадцать второй год. Это я всё сделал тогда, и панно написал в клубе, и бюст Марии вылепил из глины, а потом отлил его из гипса.
И тут словно по лбу ему хлопнули доской. Он сел и обхватил голову руками. А Гришка встал и, бледный, замер над Аркадием. А ему сейчас, выплывшая из небытия, вспомнилась та единственная ночь, проведённая с Марией, и её утешки над избитым деревенскими драчунами студентом, и её внезапная расслабленность, и подчинение его слезливым щенячьим ласкам, и всё, свершившееся далее…
                455
А Гришка, знавший от Маруси, что их с Иваном отец – студент, оставивший ей на память гипсовый бюст и панно на стене клуба, понял, что перед ним сидит, обхватив лысую голову талантливыми руками,   не кто иной, как его отец.
Читатель усмехнётся: лихо автор слепил сюжет эпизода встречи отца и сына, как в дешёвом романе или в бездарном бабском сериале. Ну и  что ж, может провидение единственный раз  в жизни послать человеку переломную в его судьбе встречу – неожиданную и простую, как летний ливень, утоливший  жажду природы, заждавшейся влаги. Можно привести пример из личной жизни.
Однажды, лет сорок пять назад автор в выходной день решил навестить друга, в квартире которого не было телефона. Дверь открыла мать: «А Леонид с Наташей взяли Катю (годовалая их дочь) и пошли в парк Горького».  Что делать? Отправляться домой? Но словно бес меня подначил, и я двинулся в парк. И от центрального входа челноком, как в ткацком станке,  стал прошивать пространство от левого края парка до набережной реки Москвы. И что вы думаете?  В центре Нескучного сада, в зеленой парковой зоне  среди множества людей, расположившихся в жаркий день на траве под кронами дерев, я их нашёл, сидящих на траве с дитём, трясущим погремушки в коляске, нашёл-таки. Видели бы вы их лица, когда я возник перед ними: «Привет». Они  оба в этот момент подумали, как и вы: «Этого не может быть!» Лицо моего однокашника Леонида Куницы вытянулось: «Как ты нас нашёл?!» «Потому что очень хотел. А как  - это мой секрет». Он до сих пор,   рассказывая об этом при  случае, не избавился от   своего изумления. Устрой же я подобную встречу в романе, многие мне не поверили бы.
Вряд ли автор убедил искушённого читателя, но что  поделаешь?! Что есть, то есть, ничего другого предложить не можем…
… Наконец, Аркадий поднял глаза на Гришку.
- Так, ты, стало быть, Бродов, сын Марии. А я Бродкин Аркадий Борисович.
- Я знаю, прочитал на картонке, которую вы мне дали  на стоянке. Только я не знал, что вы автор Марусиного бюста и фрески в нашем клубе. А так как мне Маруся открыла тайну своей жизни и сказала, кто наш с братом Иваном отец, то здравствуй, батя,  я – твой сын Бродов Григорий, теперь Аркадиевич.
- Погодите, погодите! – Заверещал Бродкин. – Это надо обсудить и всё проверить.
- А что обсуждать и что проверять? Взгляните на фотку: вы говорите, что это вы, а я сказал, что это я. Я ошибся? Или я – вылитая ваша копия в молодости? Проверять ничего не надо. Мать моя не шалава какая-нибудь, не шлюха; она крестьянка-труженица, каких поискать, лауреат государственной премии. Она  всю жизнь надеялась, что вернётся с фронта её муж, а он явился к ней во сне и приказал через двадцать лет: рожай, Маруся, двоих, один будет мой, другой его, то есть ваш. Другой - это я. Я первый родился, а Ванька русопятый, за мной через двадцать минут.
- А когда вы… ты родился?
- Я – двадцать первого июня тысяча девятьсот шестьдесят шестого года, за десять минут до 22-го июня,  а Ванька – двадцать второго числа в ноль часов десять минут. - Бродкин зашевелил губами и стал перебирать пальцы, пересчитывая их. – Считайте - не считайте, Аркадий Борисович, но вы наш отец. И нам ничего от вас не надо. Спасибо за внимание. – И Гришка стал собирать в папку всё своё, разложенное на столе.
- Стой, стой, Гриша! Нельзя же так! Дай в себя прийти, очухаться. Дай пару дней. Приходи после завтра, решим все наши проблемы и твои вопросы с учёбой, мне по этому поводу надо кое с кем переговорить, посоветоваться.
Гришка завязал папку, направился к выходу.
- Да, скажи, а почему у тебя отчество Степанович? Почему Мария не записала вас Аркадиевичами?
- Она не хотела пересудов и сплетен, а Степаном звали её погибшего на войне восьмого мая в Берлине мужа-танкиста.

                456
- Ну, погоди, не уходи!  Давай поужинаем  вместе, ты мне расскажешь о Марии Николаевне, о её и вашей жизни.
Гришка позвонил от Бродкина на квартиру Никифорыча. Трубку сняла  его внучка.
- Надежда ещё не пришла. Вам какой-то Шнек названивал, весь телефон оборвал.
- Я ему позвоню. Предупредите, пожалуйста, Надю, что я буду поздно.
За чаем и бутербродами Бродов и Бродкин просидели  до часу ночи. Аркадий внимательно  слушал историю жизни Маруси, редко перебивал Гришку вопросами. В час он ушёл, оставив у Аркадия по его просьбе папку.
Позвонил Шнеку.
- Ты где прячешься?! – заорал тот.
- Я здесь, недалеко от стоянки, по своим учебным делам.
- Какие ещё у тебя могут быть свои дела?! Только наши общие! Завтра с утра, в восемь будь у метро. Машина у тебя где?
- У дома.
- Хочешь, чтобы увели?
- Да кому она такая старая нужна?
- Ладно, завтра с утра, как сказал.

Глава 7.
У «бригады» Шнека были тёрки с Преображенской братвой по поводу сферы влияния. В общем, территориальные претензии. Гришка, как пришёл от Бродкина, сразу завалился спать, не сказав Надежде, что встретил того, благодаря которому они с Иваном появились на свет. Но даже мысли не возникло срочно сообщить об этом брату: пусть живёт Степановичем, ему так естественнее; Иван Аркадиевич – это слишком. Куда точнее
и шикарней: Григорий Аркадиевич!
Надежда тихо поднялась в шесть (Шнек требовал, чтобы уже в восемь в кафе можно было поесть горячего), причепурилась, наскоро перехватила кофе с бутербродом и, уходя, толканула Гришку. Пока он брился, умывался, что-то ел, вполуха слушал на кухне новости по проводному радио, вы думаете, он  размышлял о событиях в жизни страны, о которых сообщали дикторы? Когда человек прочно устроен в жизни, в сытости и тепле, он может порассуждать  и о некоторых мало его касающихся моментах истории, пока они не коснуться его лично, его зарплаты, жилья, места  на работе. И  забеспокоится он сильно и даже выберет какую-то позицию, если почувствует угрозу укладу его бытия. Понятно, что это касается не всех, но многих, тех, кто не привык страдать за всё человечество.
Григорий Бродов накануне ГКЧП самолично разрушил старый уклад своей жизни и отправился в неизвестное создавать и строить  новый уклад, о котором у него не было ясного представления. И как ворона по весне строит гнездо из, казалось, несовместимых материалов, но все-таки добивается результата,  так и он закладывал в фундамент нового своего бытия  камушки, которые случайно попадались ему на пути и подвёртывались под руку.
На данный момент его интересовало не финальное  разрешение конфликта между Борькой и Мишкой, а то, зачем его вызвал Шнек и куда он двинет свою боевую единицу. Ровно в восемь он припарковал ржавую «Копейку» у метро «Сокольники». Тут же рядом с ним на сиденье плюхнулся Шнек, бросив коротко.
- Багажник открой.
Сзади подошла Шнековская троица. Серьга поднял крышку багажника, Корень опустил в неё здоровенную сумку.
- Картошка что ли? – Поинтересовался Гришка.
Шнек зашёлся смехом, закашлялся и пока братва усаживалась сзади, не мог остановится и, давясь смехом, сообщил сидящим сзади.
- Пацаны, Брод интересуется, что это вы положили в багажник, картошку? – и парни заржали.
                457
- Точно, - захмыкал Митяй,  – едем на пикник.
- В костре запекать будем. - Добавил Серьга.
- Поехали что ли, ну? – Заворчал Корень и ткнул кулаком Гришке в спину.
- Не запрягал, не нукай. – Твёрдо ответил Бродов и не тронулся с места, ожидая команды Шнека.
- Ну, чё, едем или как? – Вскипел Серьга.
- Будет команда – поедем. – Хладнокровно прозвучал Гришкин ответ.
- Ну, ладно, тихо!  Поехали, - Сказал Шнек. – Выруливай на Богородское.
- Кто у нас лоцман? - Спросил Гришка. Сзади раздался смех.
 Лоцман Кацман… - начал было Серьга.
- Кончаем, - Обрубил его Шнек, - жми пока по Богородскому, дальше покажу.
Переехали у Красного Богатыря Яузу, поднялись вверх по шоссе и там свернули налево в Яузский лесопарк. Доехали почти до кольцевой железной дороги, потом направо,  крутили, крутили и, наконец,  Шнек приказал остановиться. Впереди сквозь частокол леса проглядывали контуры какого-то здания: то ли склады, то ли ангары, судя по всему, брошенные.
Гришка поёжился, Шнек это заметил.
- Что, очко заиграло? Не бзди, багажник открой. – Митяй достал сумку и положил её Шнеку на колени. «В-ж-ж-и-ик!» - пропела молния и он развёл края сумки. На Гришку глянуло дуло автомата Калашникова.
- Бери! – Властно прозвучал голос Шнека. – Владеешь?
- Я в своих не стреляю.
- Да какие они свои? Где ты видел своих? Эти жлобы держат всю Преображенку и Богородское, и на Сокольники хавало разевают. Мы им охоту отобьём. Они с удовольствием всадят в тебя очередь.
- В меня-то за что? У меня к ним, мне неизвестным, никаких претензий. Нет, я сюда не убивать приехал, а учиться.
- Слушай, Брод…
- Слушай, Шнек, тебя как зовут?
- Нестор.
- А по отчеству?
- Константинович. Да что ты прилип? Бери ствол, и вы разбирайте! – Шнек извлёк из сумки ещё один калаш и передал его назад братве.
- Нет, Нестор Константинович, не уговорите. Кстати, как ваша фамилия?
- А тебе зачем?
- Ежели что, так мне же придётся вам могилку копать, так что я напишу на кресте?
- А ну выйди из машины! – Вылезли все. На плече у Шнека один автомат, в руках другой. Передёрнул затвор. – Сейчас я тебе организую могилку, мы тебя без надписи здесь похороним.
- А кто вас  вывезет отсюда? Вы меня нанимали только шофёром, так? Других обязанностей вы мне не предлагали и я на себя не брал. Так что я ещё раз повторю: в своих не стреляю.
- Мы и не собираемся стрелять. А пугануть эту шелупень Преображенскую надо. Были бы они свои, в наши дела не лезли бы.
- Ты крещёный? – опять на «ты» обратился Гришка к Шнеку.
- Ну?
- И я крещёный, русский, православный.
- Какой ты русский? – Усомнился Корень. – Морда твоя жидовская!
- По крайней мере, мать моя Маруся была русской, православной. А одна из заповедей Божьих – «Не убий!»


                458
- И не пожелай жены ближнего своего, - добавил Шнек, - а ты с братовой бабой живёшь. Ладно, ты соскакиваешь что ли? Кто на нашего коня сел, назад не спрыгнет.
- Я ещё не на вашем коне. Я только  вожу вас, а в делах участвовать не буду,  не пытайся заставить. Так что я попробую.
- Что попробуешь?
- Соскочить.
- Соскочишь на перо.
- Я поступаю в институт. Мне ствол не нужен.
- Нормаль: днём студент, вечером с нами. Так что, курва, сиди здесь и не вздумай слинять, праведник. – Шнек кинул автомат Корню. – Пошли. – И бригада двинулась к ангару.
Гришка плюхнулся на сиденье, обхватил руками баранку, прилёг на неё щекой и задумался: «Так, Григорий Степанович-Аркадиевич, надо делать ноги… Да, но как? Написать заявление на увольнение: прошу освободить меня?.. Я никогда не писал ничего подобного. Из совхоза сорвался, даже трудовую книжку не взял, хорошо, Надюха привезла. И теперь нам с ней обоим надо отваливать. А лучше исчезнуть. Но куда? Назад, в совхоз? И всё опять по-старому? Нет, не хочу. «В связи с переходом на другую работу…» Хорошо бы так. Вылез их мащины, наскрёб руками грязи,  залепил ею номера и сел на место.
- Ту-ту, - раздался сзади гудок автомобиля, и рядом  со Шнековской «Копейкой» тормознул чёрный джип, каких ещё в Москве было немного. Правое переднее стекло опустилось, из окошка  высунулся мордатый парень, стриженый под ёжик.
- Шнековский? – небрежно спросил он Гришку.
- Чё? – Не понял Бродов.
- Шнека привёз? – Повторил мордатый и в голосе послышались раскаты грома.
- Шнек на комбайне, а я сам по себе. По грибы только что приехал.
- Ну и вали отсюда. Какие сейчас грибы.
- Я так понимаю, вас там ждут, - Гришка махнул рукой в сторону ангара. - Вам лучше подъехать поближе и с другой стороны. – Поднял оконное стекло, газанул и резко сбросил ногу с педали сцепления, так что «Копейка» прыгнула вперёд; Гришка откатил метров на десять и остановился, не снимая ноги с педали газа, а левой отжал муфту до упора, чтобы в случае нужды сразу рвануть с места. «Как на войне!» - подумалось ему.
 В джипе ничего не поняли, но не стали тратить время на какого-то хмыря и уехали. «Слава Богу, пронесло, - вздохнул с облегчением Григорий, - закурить бы. Да ладно, в Афгане посложней бывало, и не курили с Иваном. – И он впервые  после побега из деревни пожалел, что брата нет рядом. – Эх!» Развернул машину на обратный ход, выключил мотор  и стал ждать, прислушиваясь к лесной тишине. Вдруг там, где дыбились контуры постройки,  раздались звуки перестрелки: затрещали калаши, защёлкали пистолеты. Гришка тут же завёл движок, весь напрягся, вглядываясь в ту сторону, откуда донеслись выстрелы.
Наконец, он увидел бегущего Нестора, за ним Корень и Митяй тащили едва передвигавшего ноги Серьгу. Шнек кричал что-то, что – Гришка не расслышал, выскочил из машины.
- Двери, двери  открой! -  Орал Шнек. - Багажник!
Задние двери открыты, багажник – торчком, в него брошено оружие. Раненого назад,  Шнек рядом с Гришкой.
- Валим!
По газам и вперёд.
- Поверни направо, прямо, до туберкулёзной больницы, там разберёмся!
- Куда ранен? – Спросил Гришка.
- В ногу, - Ответил сзади Корень.

                459
- Перетяни ногу выше раны ремнём, из его же брюк, тяни, а то крови потеряет много. – Потом через паузу спросил Шнека.  – Куда чалим?
- В Сокольники, в кафе.
Ехали молча. Корень и Митяй возились сзади с Серьгой. Он тихо постанывал. Добрались до кафе удачно. Гришка только об одном думал: лишь бы не тормознули менты. У него документы в порядке: он – экспедитор кафе, едет за продуктами на базу, вот путевой лист. А это кто?  Рядом – мой начальник, сзади – его друзья, везу, куда прикажут, пока – в кафе. А ну, открой багажник, если попросит? Гришка как доходил до этого возможного момента, так обливался потом.
Но доехали, никто по дороге не остановил, сумку с оружием Шнек потащил в подсобку, причитающего Серьгу спустили вслед за ним по ступенькам в кафе, которое находилось в подвале, минуя зал,  мимо стойки в крошечный кабинетик, в котором Нестор Константинович Шевелякин чувствовал себя большим начальником. Фамилию свою он ненавидел с детства, как ощутил себя членом человеческой семьи. Он стал, как и многие пацаны, жившие в почерневших двухэтажных строениях барачного типа в Сокольниках, подбирать себе кликуху. Ну, конечно,  по своим инициалам у него ничего, кроме Шнека не получилось, но ему понравилось слово: краткое и острое, как заточка: шнек, шнек – и готово.
Нестор позвонил в хирургию  Остроумовской больницы № 33, что рядом, где работала операционной сестрой его подружка.
- Верка! Срочно ко мне в кафе со всеми причиндалами, надо остановить кровь и вынуть пулю, бегом!
Запыхавшаяся Верка с чемоданчиком  влетела в кабинет через пятнадцать минут.
- Что с тобой, голубь мой, подбили?
- Серьгу, посмотри и оприходуй.
Верка быстро открыла чемоданчик, извлекла ампулы и шприц. Пока она набирала лекарство,  Корень и Митяй стянули с Серьги брюки. Раз – и укол в задницу, два – второй. Потом – руки медсестры работали быстро – освободила бедро от затяжки, приказала повернуть Серьгу на бок. Осмотрела, сказала с облегчением:
- Слава те господи, сквозная. – Чем-то обработала раны, приготовила два марлевых тампона, намазала их щедро какой-то мазью, наложила тугую повязку, сказала. – Всё. Кость цела, молодцы, что сразу затянули ремнём. Жить будешь, парень, до свадьбы заживёт, только не лезь больше под пули. – И Шнеку. – Пусть поспит здесь часок-другой, потом отвезите его домой, я завтра в ночь, днём могу сделать перевязку.
- Спасибо, Верунь, пообедай у меня вместе с ребятами. Надежду позови, - попросил Гришку.
Надежда заглянула в дверь.
- Да, Нестор Константинович?
- Покорми ребят и девушку.
- Хорошо. Пойдёмте.
- Задержись. – Приказал Шнек Гришке. – Тебя Преображенские видели?
- Да. Подкатили, встали рядом. Один мордатый из окна спросил, не ваш ли я.
- Ну и чё?
- Да ни чё. Я откосил, ответил, что не понял его, что я здесь не по делам, приехал по грибы. Он послал меня, я чуток и откатил.
- Он номер машины мог заметить?
- А что толку? Я номера землёй замазал, пока вас ждал.
- Хорель. Но морду твою он видел?
- А как же, глаза в глаза. Круглая такая харя, наглая. Небось, считает себя королём.
- Это и был Король, кликуха у него такая.
- А чем там у вас дело кончилось?

                460
- А я знаю? Постреляли и в рассыпную.
- У них кого зацепило?
- А тебе что? Это их дело. Жрать иди. Да, Серьгу отвезёшь и свободен, а завтра Верку к нему во второй половине дня.
- Во сколько примерно?
- Лучше… Да спроси её сам.
- Если поздно, я не смогу.
- Но? Что так-то?
- Я отца нашёл, у меня с ним встреча.
- Нашёл и нашёл, по телику сообщать не будем. Коли нашёл, никуда он теперь не денется, не убежит. Встретиться можете и попозже.
- Я жизнь меняю. Ухожу учиться. Так что ищи мне замену.
- Я тебе в лесопарке всё сказал. Попробуй, соскочи. Надька твоя здесь останется, - он зло засмеялся, - в заложницах, гы-гы-гы – наложницах. Свободен, вали жрать!
Надежда всего не знала, но из того, что видела и слышала за  плохо прикрытой тонкой дверью кабинета, когда пошла позвать Григория обедать, кое-что поняла и была напугана. И уже дома  металась по комнате в ожидании Григория, и на улицу выбегала встречать, и возвращалась в квартиру, и вновь кидалась во двор дома, пока часов в восемь нос к носу не столкнулась с Бродовым.
- Ну, ты даёшь! – Бросилась ему на шею и залилась слезами.
- Ты что, Надюха?! Всё путём.
- Как же, Нестор стращал… Уйди от него.
- Не будем об этом здесь, во дворе. Вот бабки на лавочках очень интересуются нашими делами, как и у нас в Устьях, ушки топориком. – Опять вспомнилась деревня и на
душе даже в такую минуту потеплело. Эх, вот бы с Ванькой посоветоваться. – Ну, пошли, пошли в дом…
Пришёл Никифорыч, потряс конвертом.
- От внучки из Мурм;нска.
-Надежда накрыла на кухне ужин на троих, позвала деда.
- Что внучка пишет, Никифорыч?
- Да только устроились, но поселили их хорошо. Скоро обещает правнуком меня порадовать. А вы чего тянете? Когда дитё думаете производить?
- Какие сейчас дети, Тимофей Никифорыч! – Возразила Надежда. – Время  нынче тяжкое, не поймёшь, какая власть, деньги пухнут, всё дорожает, за всё надо платить втридорога, бандиты на каждом шагу, да стрельба вон по ночам, каждую ночь вскакиваю. Нет, с детьми погодим.
- А в деревню вертайтесь, там, поди, тихо.
- Вряд ли, - сказал молчавший до этого Григорий, - сволочная жизнь на всю нашу землю сеть накинула. Все попались. Думаю, там ещё хуже. Разве что земля спасает.
- Это как же?
- А что весной в огороде посадили, урожай по осени в погреб спустили и живи-выживай.
- Да… Но ежели р;дите кого, занимайте две комнаты, вторую,  внучкину. Мне и одной хватит. Токмо не бросайте меня…
Дед ушёл к себе, включил телевизор и завалился на диван, а Бродовы (Надежда ведь носила эту же фамилию) долго сидели на кухне и строили варианты ухода от Шнека. Так ничего надёжного не придумали, предложение Надежды бежать Гришке одному, а ей остаться пока в кафе, он напрочь отверг.
- Хватит, один я уже набегался. Ладно, пошли спать. Кстати, завтра идём в гости.
- К кому?
- К  одному  очень  интересному  человеку.  Хочу  познакомить тебя с ним. Я после

                461
обеда повезу Веру на перевязку к Серьге, отвезу её в больницу – и домой. Сегодня, между прочим, чуть не влип с этим Серьгой. Только выехали на Стромынку – тормозит мент. «Документы!»  Я ему доверенность от Шнека, путевой лист, экспедитор, говорю, свои права подаю. «Где работаешь?» - спрашивает. В кафе «У Нестора», отвечаю. «Кого везёшь? Левак?» Нет, говорю, сотрудников развожу. «А что это с ним?» - показывает на Серьгу. «Захворал, - помогла Вера, - грипп, температура высокая, тридцать девять и шесть. Домой везём, врача уже вызвали». «Багажник открой» - потребовал, зараза.  Пожалуйста, говорю, смотрите. Поглядел, закрыл, велел ехать. Отвалил я с полными штанами. Нет, от Шнека линяю, поступаю в институт на вечерний, ищу другую работу. Днём деньгу зашибаю, вечером учусь.
Надежда засмеялась.
- Ты чего?
- Ещё один студент сыскался на мою голову, спасибо тебе, Господи!
- Чем ты недовольна?
- А со мной как?
- А с тобой, Надежда Петровна, - Гришка обнял её так, что она ойкнула, - все ночки наши будут!
- Ой ли? Не хорохорься. Что-то ты после Устьев не больно пылким стал, копёшек нет, и поостыл малость?
- Я? А ну-ка, иди сюда! – Он подхватил Надежду на руки, она заболтала ногами, захохотала, отчего даже  Никифорыч оторвал голову от подушки и тупо уставился на экран; и хохотала, пока Гришка не бросил её на тахту…
Оставим эту пару для любовных утех, любителям деталей здесь поживиться нечем, они,  детали,  стандартны,  здесь  всё  –  как  у  людей,  как  и  у вас. Не будем мешать им в
интимные минуты подглядыванием.

Глава 8.
Ровно в восемь вечера следующего дня Григорий и Надежда стояли у двери квартиры Аркадия Бродкина. Надежда нервно переступала с ноги на ногу, Гришка давил на кнопку звонка. Дверь резко распахивается и лицо какого-то лысого с усами мужика сразу не понравившегося Надежде за то, что он окинул её оценивающим взглядом, расплывается в улыбке.
- Гриша, пришёл-таки, сынок. А кто это с тобой, представь даму-красавицу.
- Надя, моя жена. – Коротко ответил сынок и слегка поморщился от такого обращения.
В полумраке прихожей Аркадий этого не заметил, предложил им оставить куртки на вешалке и пошёл вперёд. Гости за ним. Надежда ничего не понимала, но шла, подчиняясь Гришкиной руке.
И  вот  эта  пара  вступила  в  яркий  свет  большой  комнаты  и  замерла  в  дверном проёме, даже не замерла, а застыла в удивлении, если не сказать, что в ужасе. За столом сидели Виктор и Галька Бловарские, Шура Кварцовер, Ирка Глобер и с ними Галина  и Георгий Чистяковы.
Георгий Иванович резко встал и тоже замер, распахнув в изумлении глаза, как и его супруга.
- Гриша, Надя?! Только и смог выговорить Чистяков, но этого было достаточно, чтобы удивился хозяин.
- Вы з-знакомы? –Заикаясь, спросил он, чувствуя, что падает накал задуманного эффекта, и поспешно объявил. – Друзья мои! Позвольте представить: мой сын Григорий Бродов и его супруга Надежда. – Эффект имел место быть.
Чистяковы смотрели на них так, что лица «сына и  его жены» поблёкли, свяли и только Гришка выдавил кривую улыбку:

                462
- Добрый вечер, - и Чистяковым, - здравствуйте, Галина Михайловна, Георгий Иванович.
- Добрый вечер, - промямлила Надежда.
Чистяков быстро пришёл в себя, широко улыбнулся и, раскинув руки, двинулся им навстречу.
- Гриша, Пёс Чёрный, нашёлся-таки, живой утопленник! – Он заключил его в объятия, потом Надежду, чмокнул её в щёку.
Остальные гости всё это время переосмысливали услышанное от Аркадия.
- Аркашка, - завопила Ирка Глобер, - он же твоя копия в молодости! Я помню тебя вот таким, она уставила палец в Гришку, - ты мне даже недолго нравился, но потом я втрескалась в Глобера да вот разбежались…
- Аркадий усадил Гришку и Надежду справа от себя и она оказалась рядом с Галиной Михайловной.
- Так-так, - тихо сказала Чистякова и взяла Надежду за руку, - как это понимать?
Надька состроила такую мину, мол, понимайте как хотите, и так же тихо добавила:
– На всё воля Божья.
На что Галина Михайловна улыбнулась.
- Хорошо, ты мне потом всё расскажешь. – И ласково похлопала пальцами по её руке.
 - И всё-таки, Аркадий, объясни подробнее старым друзьям, откуда и как появился у тебя наследник?  - Попросил Бловарский.   
- Давайте только сначала загасим этот шок водочкой! – Предложил Шура Кварцовер.
- Всенепременно! – Бродкин ловко наполнил рюмки женщинам, предложив жестом
свободной руки мужикам самим заняться разливом.  – Поднял рюмку. – Со свиданьицем!
- Не в самый лучший период нашей жизни. – Добавил Чистяков.
- Отчего же? Всё идёт, как надо. – Возразила Ирка Глобер.
- Кому же? – Удивлённо спросила Галина Михайловна.
- Да хотя бы нам.
- Стоп, стоп! Не будем заводить старый спор на политические темы.  Я позвал вас, ребята, не для этого, а по другому поводу. – Попросил Бродкин. – Пьём!    
Гришка, увидев на столе минералку,  наполнил ею стоящий перед ним бокал и с жадностью осушил его – разволновался парень.
- Ну, докладывай, Брод! – Сказал, как приказал, Кварцовер.  – И Гришка вздрогнул: у них с отцом одинаковые кликухи?
- Так вот, много лет назад, то есть в августе  шестьдесят пятого нашу группу перед четвертым курсом хотели  отправить на целину, помнишь, Вик? – обратился он в Бловарскому. Тот согласно закивал седеющей головой. – А потом переиграли, что-то там не срослось, и послали под Москву в Соколовский район, как сейчас помню, в совхоз, как его…
- Имени генерала Анашкина.  – Подсказал Чистяков.
- Во, блин, и Жора знает. Откуда?
- Я  там практику проходил во студентах задолго до вас. Кстати, Соколовский не район, а бывший, ликвидированный вскоре после Голубевской истории подрайон Одинцовского района. А после практики сохранил добрые отношения с начальством, дружил много лет, шефствовал над хозяйством… Ну, в общем, это отдельная история, расскажу как-нибудь, не буду мешать.
- Так вот. Послали нашу группу как бы на картошку. Прибыли мы в деревню Устьи и разместили нас в просторном доме одинокой женщины, доярки, вдовы фронтовика, моложавой красавицы Марии Николаевны Бродовой. Она мне сразу бросилась в глаза как типаж, и как женщина, между нами возникла симпатия, я это чувствовал; честно сказать,

                463
влюбился я в неё как-то по-своему, по-мальчишески, но ничегошеньки не произошло бы, если бы меня на танцах в клубе местная пацанва не отфиндячила  как следует, приревновав к своим девкам. В общем, вломили они мне классно, наши даже и не видели, как и где, а то бы случилось кровавое побоище. Я ведь был хорохор, мастер разговорного жанра…
- Как же, как же, - вставил Бловарский, - потрындеть и площадку держать мы все мастера.
- Ну, вот, я едва дополз до дома и никак не мог подняться на крыльцо, упал перед ним на четвереньки и чуть не вою. А Маруся, так мы её все звали, ночевала в пристройке, услышала мой скулёж, вышла, ахнула, притащила к себе, уложила в койку, умыла, ссадины чем-то помазала, даже баюкала.
- О как! Ты даже подробности и детали помнишь, с чего бы это?
- Так, вспыхнуло в памяти после встречи с Григорием. Да, перед этим я, наверное, тоже покорил её сердце. Директор их предложил нам поработать над наглядной агитацией. Всё лучше, чем лес валить и солому  в кучи до неба собирать.
- Стоговать, - подсказал Григорий.
 - Ну, да, стоговать, правильно, сынок. Мы устроили конкурс; не все, правда, захотели участвовать,  высокомерие заело: обслуживать сельхоз-навоз, кому это надо… А мы согласились - халтурка подвернулась,  башлят лишних не  бывает. Мой эскиз утвердили, я в клубе на стене сделал разметку.  Ребята красили, я доводил до ума. У меня по лугу шла молодая женщина с этим, со снопом пшеницы с васильками. Я представил, что это в будущее шагает Россия, ну, так меня на это Маруся вдохновила, я с неё и написал образ женщины, запечатлел.  Наш старшой Просторов, вы помните его? Он теперь почти академиком стал,  сказал, что я создал вещь, не однодневку. Ну вот, Маруся, возможно,  и прониклась ко мне,  она меня пожалела и я её пожалел, вот мы и…
- Аркадий Борисович, не надо так о Марусе, пожалуйста. – Попросил Гришка.
- Мария Николаевна, - сказал Чистяков, - была удивительная  русская женщина, редкой культуры и широкой души человек, лауреат государственной премии, высоконравственная, гостеприимная, добрая, а певунья какая!
-  Хорошо, ребята, я заканчиваю. Да, Жора, ты, наверное, прав, у нас была только одна та ночь. Как я ни пытался потом… И я почему-то почувствовал себя виноватым перед ней. А она как-то посветлела, светилась вся и молчала.  И молоком нас щедро угощала. А я всё думал, как выросшую в душе вину загладить, как? И нашёл на берегу реки Москвы глину, устроил с разрешения хозяйки в сарае мастерскую, натаскал и намесил глины и вылепил её портрет. Уговорил её, она мне, немного, правда, попозировала. Но портрет удался. И все сказали: вещь! Я сделал форму из старых газет, выкопал в огороде яму, установил в ней форму  и залил гипсом, которого в совхозе было пруд пруди, его по полям распудривали…
- Распыляли, - поправил Чистяков, - гипсование почвы, есть такой агротехнический приём для снижения её кислотности, Да, Гриша? Приходилось гипсовать?
- И не однократно, - ответил  механизатор из Устьев.
- Возможно, - согласился Бродкин, - я этот гипс использовал в художественных целях. И этот портрет я вручил общественности совхоза в клубе, или в конторе – я уже не помню, как и забыл фамилию директора совхоза…
- Лашков Владимир Иванович, -  подсказал уже Гришка.
- Точно, сынок! Вот, собственно, и вся история. Я собирался приехать в Устьи, зачем – сам не знаю, а  форму увёз с собой, собираясь повторить бюст для выставки, но… 
-  Но и что же? – Нетерпеливо спросила Ирка Глобер.
- Забросил её в Москве на антресоли до  каникул, не до того было:  занятия начались и прочее.
- Танцы-шманцы, девки-бабцы… - добавил Бловарский, улыбаясь.   

                464
- Ну да, в этом духе, сам помнишь, вместе гужевались. А под новый год мать велела домработнице  навести порядок в квартире и выбросить всякий хлам и картонки. А форма, она же в две половинки из нескольких газетных слоёв, как картонка, вот она и вынесла её вместе с барахлом  на помойку. Я хватился – где? Ах - бах! В Устьи так и не доехал. Отложил поездку на лето, думал, сгоняю в каникулы. Но куда там! Рванули в Дом художника в Палангу. Ни адреса Марусе не оставил, ни телефона. А оно вон как всё обернулось. И нет её теперь, только Гришин памятник о ней напоминает.  Так я и не узнал, дошла ли она до своего счастья.
- Дошла. - Твердо сказал пересохшим горлом Чистяков. – Я ручаюсь. Хотя нелегка была у неё дорога к её трудному счастью.  – И кашлянул пару раз сухо.
- Ой, и у меня что-то в горле пересохло. Надо размочить. – Неловко пошутил Аркадий.
- Очень убедительно и достоверно ты всё нам поведал, искренне, - сказал Шура Кварцовер, - но я на твоем месте сделал бы экспертизу.
- Какую экспертизу?
- Генетическую, на предмет твоего отцовства.
- Да какая экспертиза! – воскликнул Виктор Бловарский, - Аркадий, у тебя есть фотографии того времени?
- А как же.
- Тащи их сюда, сейчас и проведём экспертизу.
- Так вот почему Гриша проявлял такую склонность к созданию скульптур, - прошептала Галина Михайловна мужу, пока Аркадий ходил за альбомом.
- Вот,  смотрите!  –  он  пустил  по  столу  фотографии,  -  мы  и  Мария  Бродова,  и
скульптура с нами.
- Ой, - взглянула Надежда, - Гриша!
Бродкин засмеялся.
- А вы посмотрите на обороте, там дата съёмки.
- Сентябрь одна тысяча девятьсот шестьдесят пятого года, - прошептала Надежда, - это не Гриша, он ещё не родился. А кто же это?
- Это я! – засмеялся радостно Аркадий, - я, его отец! – И пустил фотографию по рукам.
Все посмотрели, подивились и сказали: Григорий – копия ты в молодости. Не нужна никакая экспертиза.
- Вик, а помнишь, когда мы в первый день сели  за стол и пригласили хозяйку, я усадил её рядом с собой и спросил, как её фамилия, и она мне ответила: «Бродовы мы», а я засмеялся и воскликнул: «А я Бродкин!» А ты заорал…
- Горько! – закончил Бловарский и чмокнул языком.- Точно! Помню эту хохму!
- А знаете, товарищи, Григорий Степанович… - начал Чистяков…
- Какой Степанович? – удивилась Ирка Глобер, - Аркадиевич!
- Ну, по паспорту он пока Степанович. Так вот, Григорий  Степанович с детства проявлял склонность к искусству рисования и лепки, удивляя и Марию Николаевну, и всех её друзей. Теперь понятно, в кого он пошёл.
- Это мы покажем сейчас! – объявил Бродкин, - вот, в этой папке – его талант.
- А вы кем, Гриша, работаете в совхозе? – Поинтересовалась Галька Бловарская.
- Сельский механизатор широкого профиля, тракторист-машинист и шофёр.
- Надо же! - Вскинула брови Ирка, скривив набок толстую нижнюю губу. И Гришка сразу вспомнил, где он видел эту тётку: да это же та самая горластая баба, которая по телевизору часто кричала: «В  этой стране народ пьяница и лентяй, его надо учить, как жить, как голосовать!» - И так далее. Своими воплями никаких чувств, кроме презрения и ненависти она у него не вызывала.
-  Вот,   смотрите,  что  сотворил  простой   деревенский   парень! «Чёрный ангел» -

                465
памятник танкисту-фронтовику, «Афган» - монумент воинам-афганцам, вот барельеф на храме, «Пегас» - миниатюра-подарок, а вот памятник Марии Бродовой, а голову  он скопировал, да как точно и тонко, надев на неё шаль. Теперь смотрите сюда – это моё панно, реставрированное  Григорием, вот она, идущая вперёд Россия! – воодушевленно комментировал Аркадии работы Григория.
- И куда же она у тебя шла, Аркадий, скажи честно, в коммунизм? – Ехидно спросил Шура Кварцовер. – Да вот, что-то, видимо, сбивается она с пути?
- А почему вы  так считаете? – Полемически возразил Шуре Чистяков. – Можно ведь сказать, что это Россия идёт в своё будущее. При такой  формулировке это панно будет актуально всегда. Аркадий, вы сотворили нетленку.
Бловарский слабо ударил ладонью о ладонь, и все вслед за ним наградили Бродкина негромкими аплодисментами.
Он картинно склонил голову, потом вскинул её.
- Выпьем!
- За что?
- За то, чтобы Григорий прошёл хорошую школу. Ему непременно надо учиться. Витя, друг, на тебя вся надежда. – И Бродкин пояснил Чистяковым и Бродовым. – Бловарский декан заочного отделения в художественном училище.
- Но, Аркаша, занятия уже идут третий месяц. Если бы летом…
- Летом я тебя ни о чём не попросил бы, всё сам устроил.
- Ну, как же… - заныл Бловарский, - я не знаю… и он беспомощно посмотрел на жену.
- Не надо ничего. - Жёстко сказал Григорий. - Я готов  пойти на  подготовительные
курсы.
- Вот правильно, молодец! - обрадовался Виктор.
- Никаких курсов. Ты на его работы посмотри! У дипломников таких нет, курсы… Да всё ты можешь, что ты расхныкался? Придумай что-нибудь.
- Но нужны подтверждения авторства этих работ. – Начал защищаться Бловарский.
- У меня есть документы от дирекции совхоза, с печатями. – сказал Гришка.
- Я могу подсказать ход. Из личного опыта. – Вступил в разговор Чистяков. – Меня когда-то вот так устроили в институт не с первого сентября, а с пятого октября кандидатом в студенты. Было одно условие: если кого-то отчислят за неуспеваемость, меня включат в штат студентов, только я должен буду хорошо сдать сессию. У вас нет такой практики? – Обратился он к Бловарскому.
- Ох, ох… - заохал  декан, - налейте водочки. Григорий, приезжайте со своими документами завтра ко мне часикам к одиннадцати. У вас аттестат зрелости есть?
- У меня диплом об окончании профтехучилища, с хорошими отметками, с правом поступления в вуз. Потом армия, Афган.
- Вы воин-интернационалист?
- И с наградами не только за войну, - подтвердил Чистяков.
- Это меняет дело. Воин-афганец – это другой коленкор. Вы можете явиться ко мне в форме и при орденах? – Гришка утвердительно кивнул кудрявой головой. – Замечательно. Водочки, Аркадий Борисович, водочки для проводочки… Но надо будет кое-кого подмазать.  – Тихо сказал он на ухо Аркадию, подманив его пальчиком.
 Выпили за успех намечаемого предприятия; Виктор обратился к Бродову.
- Гриша, а вы работаете сейчас?
- Конечно, в кафе «У Нестора» в Сокольниках, недалеко от метро водителем-экспедитором. А Надя, кстати, там же, кухней заведует.
- О, Наденька, может, вы поможете мне пожарить кое-что, а то всё время кормлю сухомяткой.
Надежда вся просияла и быстренько удалилась за хозяином на кухню.

                466
- Там у меня эскалопчики… - на ходу бормотал Аркадий.
Он быстро вернулся и Бловарский поднял рюмку.
- Господа-товарищи,  предлагаю выпить за встречу отца и сына, за успехи Григория на новой жизненной стезе. Вот. – И хлопнул рюмку, чокнувшись со всеми.
Чистяков подождал, когда все осушат стопки, сказал:
- А я предлагаю тост за вашего второго сына, Аркадий Борисович… - Ирка Глобер уронила вилку с куском колбасы. – За члена Союза писателей СССР, воина-афганца, знатного хлебороба Подмосковья, Гришиного брата-двойняшку Ивана Степановича Бродова. – И выпил торжественно и медленно в мёртвой тишине гоголевской немой сцены, павшей на застолье.
- Кого-кого? – Поперхнувшись, спросила Галька Бловарская.
-  За Ваню, сына Марии Бродовой, Гришиного брата, моего ученика по стихосложению. Жаль, мы не знали повода сегодняшней встречи,  не то захватили бы сборник стихов Ивана «Афганская тетрадь» с его портретом.
- Да,  да,  я  знаю,  Гриша  мне  говорил,  но  как-то  радость  встречи  с  Гришей  всё заслонила, мы соберёмся все вместе, обязательно.
Что рассказывать дальше, может, это уже никому неинтересно. Григорий поведал по просьбе гостей, как и где он встретился с Аркадием, расписал всё ярко, с присущей ему разговорчивостью, вызывая регулярно смех аудитории. Надежда накормила всех эскалопами с жареной картошечкой и лучком. Аркадий заявил, что он собирается открывать ресторан «Азохен вэй» и приглашает Надежду на должность шеф-повара.
- Гришу я оформлю дизайнером интерьера: ему нужна будет справка для вуза с места работы, а пока -   шофером-экспедитором: покупаю грузовой  УАЗ  и  какую-нибудь
иномарку, Гриша пошоферит и на ней, когда надо будет подвезти меня.
Под занавес явился поддатый, да нет - пьяный Яшка Ковзнер, вошёл, вытаращился.
- О, жидов как дров, а топить нечем.- И захохотал.
- Яшка, шутка заёмная, мой отец Семён так всегда приветствует компанию родственников. 
 - Яков, а сам ты кто у нас, не попадаешь ли и ты под свою автоматную очередь? – съязвил   Шура Кварцовер.   
- Я – полтинник. У меня мама русская, да жаль, что не в маму я пошёл, а в папу. Так что мне можно!
- А нам, значит, нельзя? – спросил, улыбаясь, Чистяков. И жена стукнула его под столом  по колену.   
- Вам? Ни за что! И не вздумай, сразу зачислят в антисемиты. А ты знаешь, Жорка, что все анекдоты про евреев сочиняют евреи? А попробуй ты сочини, сразу тебя приговорят. Правда, Шура?
- Да заткнись ты, - одёрнул Яшку Кварцовер, - садись и закусывай, истопник. - Аркадий, Бловарские  и Глобер засмеялись удачной шутке приятеля, заулыбались и Чистяковы с Бродовыми.   
Яшка выпил фужер водки, нацелился на всех фотоаппаратом и произнёс свое коронное: «Всех евреев и коммунистов та-та-та-та-та!». Выяснив причину сборища, полез к Гришке целоваться, фотографировать его, потом выпил ещё, пододвинул к себе  блюдо с оливье и стал жрать его ложкой, вскинул вдруг голову, обвел всех невидящим взглядом и упал лицом в салат. Смеясь, его подняли, отвели в кабинет Аркадия и уложили на диван.
- Ничего, до утра проспится.   
Сидели до часу ночи. Чистяков был с гитарой, так что спел на пару с Гришкой и «Калину», и «Чёрного ангела», и другие песни, и Бродов исполнил Иванов «Афганский огонь», а потом свернули на политику, и опять Ирка кривила рот и что-то нервно говорила про «эту страну» и про её народ, который надо заставлять и учить правильно жить и работать,   и   голосовать.   Гришка   не  встревал,  сидел,  помалкивал,   наматывал  на  ус.

                467

В разгаре трёпа о нём и забыли. Чистяков тоже умышленно не вступал в дискуссию и не поддавался на колкие пассажи Кварцовера, считая бесполезным заткнуть их фонтан, атаку на страну, советскую власть, уклад жизни, считая это всё пустой болтовнёй и бессмысленным занятием;  он и ведать не ведал, что до развала и страны, и власти, и уклада жизни осталось всего ничего, и он не был, в отличии от компании Аркадия, готов к этому.
Когда расходились, Чистяковы предложили Гришке и Надежде прогуляться немного, чтобы развеяться от угара, услышанного в квартире Аркадия,  сделать кружок вокруг  пруда.
- Вот наш пруд, Егерским называется, по утрам народу много бегает, а я после работы привык; один круг - полкилометра. Я иногда прохожу - пробегаю двенадцать кругов.
- Юра, не преувеличивай, ты не роман по законам соцреализма сочиняешь. -  Остановила его жена.
- Ну, то редко, но постоянно – шесть – восемь. Очень помогает. Снимает стрессы. Я, Гриша, скоро вижу Ивана. Что ему передать?
- Ничего не надо.
- Но про Аркадия Борисовича следовало бы?
- Иван знает, что я жив, что мы с Надеждой, так уж вышло. Всё нормально, исправили ошибки молодости. Иван с Татьяной, думаю, счастливы. А про отца ему пока знать не стоит.
- Почему?
- Он не примет Бродкина, и отец его не примет. В Иване нет ни одной его чёрточки. Он похож, уж не знаю, почему, на Степана Бродова, такая вот петрушка. Маруся так утверждала, и мне говорила, когда поведала тайну нашего рождения. Я всматривался в портрет Степана, вы его видели?
- Нет.
- Он в Музее Марусином есть.
- Не обратил внимания.
- А я обратил! Похож Иван, похож! Как и каким образом, я не знаю, но Маруся была в этом уверена, и она знаете, что мне тогда сказала?
- Откуда же мне знать, Гришенька!
- Она мне сказала: «Ты, сынок, - мой грех со студентом, а Ваня – наш со Степаном законный сын. Вот почему вы и Степановичи».
Услышав это, Чистяковы остановились от неожиданности.
- Мистика какая-то, - медленно произнесла Галина Михайловна. - Боже мой, да как же это?! Надя, вы знали об этом?
- Нет, - ответила остолбеневшая Надежда, - впервые слышу. Прямо фантастика.
- Братья Стругацкие такого не выдумают. - Галина Михайловна обняла Гришку. – Господи, да как же ты с этим жил?
- Ништяк, нормально.
- Ивану ты рассказал?
- Пытался. Он ответил, что кем  бы ни был у нас отец, у нас была мать Мария Бродова, и ему этого достаточно. Он очень горюет без Маруси, очень. Но это его беда.
- А ты, разве не горюешь?
- Конечно, я страшно виноват перед ней. И вины своей исправить не могу, потому что нет больше у нас Маруси. – И плечи его вдруг задрожали, и он, глухо рыдая, выдохнул. – Не могу исправить, не могу.
- Нет такого греха, который не простил бы Господь. Ты сходи в церковь, исповедуйся.

                468
- Не могу! – Опять глухо ответил он.  Надежда развернула его к себе лицом, обняла.
- Успокойся, всё, всё…
Гришка вздохнул глубоко раз и другой.
- Я в порядке. Я пока сам не найду путь к прощению, пока Маруся меня сама не простит, в храм не пойду. А брату, Георгий Иванович, я как-нибудь всё расскажу, придёт время. И с Аркадием Борисовичем познакомлю.
- Выходит, теперь два родных брата будут жить с разными отчествами? Григорий Аркадиевич и Иван Степанович . Удивительно.
- Не торопись, Юра. Аркадиевичем он станет только тогда, когда Бродкин заявит отцовство, а Гриша по этой заявке поменяет отчество, получит новую справку о рождении. А фамилию ты тоже будешь менять?
- Нет. Мы Бродовы, фамилия от Маруси крепкая, навсегда. А потом, какая разница, то отчество или другое – главное, нашёл отец сына, а сын отца.
- Ну, вот и кружок сделали, вот наш дом, заходите в гости. Юра, дай Грише визитку, звоните, как соберётесь, подъезд второй, этаж седьмой, квартира шестьдесят один. Будем рады! Спокойной ночи, ребятки…
 
Глава 9.
На другой день счастливый студент-заочник Григорий Бродов возвращался домой во второй половине дня. Его зачислили кандидатом в студенты условно, с учётом и представленных работ, и впечатления, какое он произвёл на руководство заочного отделения военной формой и наградами. В училище его привез Аркадий на своих «Жигулях», и, извинившись, укатил по своим срочным  делам.  Так  что  обратно   Гришка
отправился на метро. На улице по дороге к метро к нему пристали какие-то пацаны, шпана московская: «Эй, вояка, почём орден покупал?» «Что? – вскипел Гришка и схватил парня за грудки. – Ты, сука, в БМП горел? На мине душманской подрывался?» - и тут же получил удар по шее. Завязалась драка, засвистел милиционер, собралась толпа. «Эти вояки распоясались! – Визжала какая-то баба. - Детей наших гусеницами давят! Вы ещё проверьте, откуда у него награды!»
Пацаны слиняли, толпа была готова разорвать афганца. Постовые быстро увели его в метро, затолкали в какое-то помещение. Гришка и не знал, что на каждой станции в метро есть милицейский пост.
- Садись, рассказывай, кто ты, откуда и куда и почему кидаешься на людей.
- Я кидаюсь? Какая-то шпана на меня налетела…
- Документы есть?
Гришка предъявил документы: и паспорт, и удостоверение воина-интернационалиста, и наградные, объяснил, что студент с сегодняшнего дня, что к нему привязались какие-то агрессивные пацаны, оскорбили, сказав, что награды у него купленные, ну, слово за слово, я их и не бил, а только оборонялся.
- Ну, вот что, студент, ты своей формой народу глаза не мозоль. Не те времена. Сейчас на военных косятся, а то и бросаются после известных событий. Ты посиди здесь с полчасика, на вот, почитай журнал, народ разойдётся и поедешь, куда следовал. – Сказали и ушли. Гришка углубился в журнал «Советская милиция». Минут через сорок менты притащили какого-то непотребно пьяного интеллигента в очках и шляпе, с кейсом, махнули Гришке: выметайся, мол, и он поехал в Сокольники.
Только вышел из метро и лицом к лицу столкнулся с тем мордатым, из джипа, с Королём.
- Стоп! – Схватил его Король за плечо. – Здоров, хорёк. Узнаёшь?
- Вы что? – Гришка сбросил его руку с плеча. – Вы кто? Я вас не знаю. – И прямо в глаза бандиту смотрит, не мигая, кривя лицо. По лицу Короля пробежала волна сомнения.

                469
- Разве не ты сидел в «Жигулях» в Яузском лесопарке? Ты же нас под пули Шнека послал, значит ты его и привёз?
- Какие «Жигули», какой Шнек, какие пули, какой лес? У меня «Запорожец» в деревне. Ты что, больной? Я студент, учусь на скульптора в художественном училище,  мне некогда шастать по лесам и лезть под пули.
- А что ж ты в цацках этих на учёбу ездишь?   
- Просили надеть, интересовались, вот и надел. Хотят меня рисовать.
- А служил где?
- В Афгане, воевал, а не служил, ранен дважды, вот, щека обожжённая, в БМП горел, заметно? – Гришка нарочно повернулся к нему боком, чтобы сбить Короля с толку.
- Ладно, извини. Но ты похож, зараза, на того фраера. Шагай, но если что, Шнеку скажи, что ему…
- Да не знаю я никакого Шнека! Что вы пристали ко мне?! – Гришка боялся, что сейчас на них обратят внимание дежурившие у метро постовые и признают в нём Шнековского водилу, тогда…. Но Король хлопнул его по плечу и сказал резко.
- Гуляй!
Гришка быстро двинулся в сторону Большой Остроумовской улицы, несколько раз оглянулся, не послал ли Король за ним кого проследить. Напротив кафе остановился, поставил ногу на газонную оградку, стал якобы шнурки на ботинках завязывать, усмехнулся: ну, как шпион в киношном детективе; пропустил парня, который шёл за ним, посмотрел ему вслед – не обернётся ли, нет, не обернулся, быстро пересёк дорогу и нырнул в кафе «У Нестора». Шнек сидел на месте.
- Где шляешься? Почему не при делах?
- Дел никаких, вчера всё привёз; если нужно что, скажи – сделаю.
- Завтра. Шляешься где, спрашиваю.
- Поступал в институт. Приняли с испытательным сроком. Так что, Нестор Константинович, мне надо искать работу, связанную с будущей профессией.
- И что это за профессия?
- Художник-монументалист.
- Это как?
- Скульптор, памятники там, барельефы, надгробия…
- Ха-ха! На кладбище, значит? Могилы копать подойдёт? Могу поспособствовать.
- Нет, не подойдёт. Подойдёт дизайнер по интерьеру, например, в кафе красоту навести, мебель подобрать и так далее.
- Ну, смотри. Пока отсюда – никуда. Завтра в восемь машина здесь, у кафе. И без орденов.
- Само собой.
- А теперь вали.
- Можно, я Надежду подожду?
- Подожди свою Надежду, простирни свою одежду, - хохотнул Шнек. - Пошёл вон.
- Сходи домой, переоденься, - сказала Надежда, выслушав рассказ Гришки об инциденте со шпаной. – А то ещё кто-нибудь привяжется. А потом приходи, поужинаем здесь, отметим твоё поступление. Везёт мне на мужей-студентов. - Гришка погрозил ей кулаком, показал язык и убежал.
Шнековская братва ходила в какой-то  подвальный спортзал, кидала там железки. Гришка решил, что и ему это не помешает, три раза в неделю качал мышцы и осваивал приемы рукопашного боя, на всякой случай. Хотя трижды в неделю надо было ездить в училище, где из москвичей-заочников организовали вечернюю группу. Молодость всё  успевает; пока старичок проковыляет на родник за водой один разок, сын обернётся три раза и привезёт на тачке за раз двенадцать пятилитровых пластиковых баллонов. Вот так и Гришка:  и  в  институт,  и  за  рулём  у  Шнека,  и  в  подвале со штангой… Ну, и Надежде

                470
отдавал должное, наделял её мужским вниманием. Единственное, что её раздражало, так то, что он натащил в квартиру какой-то синей глины, раздобыл столик, приволок откуда-то гончарный круг, выделывал на нём немыслимой формы горшки и прочие изделия, пытался безуспешно обжигать их в духовке на кухне, злился, колотил свои поделки в черепки и выносил их в мусорные баки во дворе. Наконец, плюнул на глиняный мусор и сказал:
- Всё! Мне нужна мастерская.
- Нате вам! – всплеснула руками Надежда. – Отец под боком, у него мастерская!
Аркадий Борисович обещаний насчёт Надежды и Григория пока не выполнил, у него возникли трудности: за крышу своей лавочки он платил одним, а ограбили её другие, да так тихо и чисто – ни следов, ни улик, ни свидетелей. Милиционеры разводили руками: «Ищем, дело трудное, почти безнадёжное». С опером Бродкин объехал торговые ряды на Арбате,  в Измайловском парке, на Преображенском рынке, потолкались на Коптевском  – ноль. Плюнул, ладно, сказал, будем потихоньку накапливать новый жирок, а там и дела поправим. И ресторанчик откроем, и вас, ребятки, тогда возьму к себе. Об усыновлении он пока и не заикался, а Гришка не считал ни удобным, ни необходимым спрашивать его об этом.
Выслушав Гришкины сетования по поводу мастерской, он сказал:
- Какие проблемы, Гриша?! Ходи в мою керамическую мастерскую, вход бесплатный. Я представлю тебя мастерам, заодно и подучишься у них. У нас и муфельная печь есть. Учись, сынок.
Надо сказать, он ревностно следил за учебными делами Григория и гордо задирал нос, когда слышал от знакомых педагогов училища лестные отзывы о сыне. Шутя, он представлял его друзьям:
- Мой внебрачный сын Григорий.
А если его спрашивали:
- А ты разве когда-нибудь был женат? – он пожимал плечами и говорил:
- Я вечный холостяк, как вечный жид.
Григорий учился упоённо. Перед ним открылся иной мир, абсолютно не похожий на тот, в котором он пребывал прежде. Болты и гайки, шпонки и шкивы, рычаги и форсунки, клапаны и поршни, шасси и вентиляторы, мотовила и соломотрясы, шнеки и шкворни, тряска в кабине, скрежет лемехов о слежавшийся пласт земли  и грохот молотилки, мат-перемат мужиков и начальства – всё  сменилось тишиной аудиторий, шелестом листов ватмана и грифелей, шорохом ластиков, чирканьем мелков и углей, ласковых шлепков ладоней по комкам влажной глины, тихим смехом и восклицаниями товарищей.
Так продолжалось до весны. А весной… Но не будем забегать вперёд, минуя важные события. Упиваясь рисованием и лепкой, техникой живописи и работой со  скульптурным материалом, Гришка не заметил, как оказался в другой стране. Вот и не стало её, страны советов, их заменили  муниципалитетами и управами. А Верховный совет – на Государственную думу, а общественная собственность на средства производства незаметно, потихоньку перетекала в частные ловкие ручонки – прошла мало кому понятная ваучеризация, и ваучеры успешно скупались ушлыми дельцами за бесценок, при активной поддержке рекламы и СМИ.
Сунули всем ваучеры (отказываешься? – за ради Бога, никто тебя не неволит, у нас теперь демократия), а что с ними делать? Хранить до лучших времён? А тут тебе за ваучер предлагают две бутылки водки, как не соблазниться? Многие и продали их задешево хватким людишкам,  скупавшим ваучеры  на неизвестно откуда взявшиеся у них средства. А иные просто пропили свое «богатство» - крохотную долю  распродаваемой  народной собственности.
И растворилась общественная собственность на средства производства, перетекла в

                471
жадные руки жуликов и спекулянтов, ставших в миг  бизнесменами, финансовых аферистов и тех, которых поддержал из-за рубежа «…Капитал, Его Препохабие». Стала  собственность частной – как, никто и не заметил, и многие не поняли до сих пор.
Всё, конечно, произошло не враз, не Везувий изверг огонь и пепел на Помпею, а чубайсы, гайдары и прочие бурбулисы извергли ваучеры на Россию серым пеплом, как похоронки на прошлую жизнь, но людям надо было жить, кормить и растить детей, зарабатывать на хлеб насущный, искать выход, приспосабливаться. Идти на баррикады никто не захотел, таких было ничтожно мало.
И никто не вздрогнул, и слезы; не пролил над развалинами  Великой Страны, под которыми были погребены  несбывшиеся мечты и надежды,  проекты,  программы  и  фантазии,  неосуществлённые  планы, невозведённые здания и дворцы, непостроенные заводы, дороги и мосты, не написанные  стихи и песни, романы и повести, неснятые фильмы, неполученные ордена и медали… Так охаяли старую власть с телеэкранов, по радио, из газет и журналов, так «подготовили» народ, подъеферили, как говорила моя тётка Дуня из Моршанска, не дожившая, царствие ей небесное, до этого кошмара, так навешали лапшу на уши и насвистели в эти уши и запудрили мозги, что как-то всё сошло на нет. Постаралась   заинтересованная и проплаченная рать словокрутов  и словоблудов, грамотных и велеречивых, вскормленных и выученных (бесплатно!) в советской стране  и проклинающих её на всех перекрёстках, и среди них были такие, как Шура Кварцовер, Ирка Глобер и поддакивающие им бловарские и ковзнеры. Кстати, пропитанный иронией Бродкин не разделял Глоберской злобы, но и не кричал «Да здравствует коммунизм, светлое будущее всего человечества!» - разве что в отдушину.
- Куда упало это будущее? – притворно ахал Аркадий  Борисович, - ай, ай! Что же делать?  И  сам  отвечал   на  этот  вопрос.  –  Вкалывать,  бабки  зарабатывать.   Он любил
вспоминать шутку сокурсника Кравчёнка: «Я могу  выпить и с Гитлером, но от этого не стану фашистом». И повторял слова своего отца, Бориса Бродкина: «Надо иметь такую профессию, которая нужна людям при любой власти: пекарь и сапожник, портной и повар, парикмахер и пожарник,  врач и скульптор: надгробья всем нужны, и жулику и праведнику, и парторгу и попу».
Внушал Аркадий эти «истины» и Григорию, пытаясь поставить его, как самому казалось, на верную колею жизни. А Гришка только головой кивал, размышлять ему о жизни было некогда.  Только однажды, услышав эту Бродкинскую сентенцию, от коротко бросил:
- Самая нужная при всех системах профессия – хлебороб. Только что-то я не  слышу, чтобы нынче нас славили, как в старое доброе время.
Да, никто не бросился защищать разваливающуюся державу, даже не крикнул: «Остановитесь! Что вы творите, сволочи!» А сволочи делали своё дело, да  пухли счета у них в банках, да открывали собственные фирмы, банки, компании, превращали государственные предприятия в акционерные – всякие ЗАО, ОАО, ООО и там прибирали власть в свои руки, всякими махинациями прихватывая акции на свой счёт, и получалось, в каком-нибудь, допустим, издательстве Генеральный директор имел 30  процентов акций, главный редактор 20, главбух-махинатор 25, а остальные рядовые – по 0,1 - 0,5 процента, потом разными правдами и неправдами, уговорами и посулами у рядовых акции скупались гендиректором, и в итоге он оказывался владельцем контрольного пакета акций.
А ведь можно было всё сделать иначе. Да, можно было бы… бы… бы… Да что там…
Каждый принимал всё по-своему. Одни, их немного, готовы были встать на защиту, но никто не бросил клича, не нашлось вождя, за которым пошли бы люди. Высшие чины партии и власти пересели в   словно приготовленные заранее новыми властными  структурами  кресла,  подставленные   под   их   зады;   другие,   перевёртыши,

                472
подобные Яковлеву, объявили себя идеологами новой жизни. Партийные лидеры отколовшихся республик стали президентами новых стран-соседей России и проч., и проч., и проч…
Тех же, кто растаскивал страну на куски, было, по сути, немного. Как сказал Лев Толстой: «Хороших людей больше, только они не умеют объединяться». Это точно. Вот и не сумели. Плохих меньше, но они мельтешат перед нами, орут, размахивают ручонками, мозолят всем глаза, и кажется, что их тьма. Так что они торопливо и почти задарма хватали всё, что было ценным, наживались, скупая задешево фабрики и заводы, земли – всё, что могло стать личным капиталом, частной собственностью, кто их только деньгами снабжал, а их ведь кто-то прикармливал валютой – и с определённой целью: «Да здравствует капитализм – светлое будущее нашего Отечества!»
И  появилось племя олигархов, хозяев жизни, а вокруг них тут же завертелись помогалы-олигаршата (ёлопы – так называл помогал один старый журналист еще в давние советские годы). И заплясали, запели, затусовались скоморохи – певцы и стихотворцы-угодники, песнотворцы, шаркуны и старлетки – вся культобслуга корпоративов в офисах, коттеджах и в финских банях, в общем, вся межпуха, как говаривал один всё понимающий иудей.
Легче  всех восприняли новый уклад жизни молодые. Пионеры сняли галстуки без слёз – вот и вся перестройка. Комсомольцы – значки; пивко теперь на каждом шагу, у каждого подземного перехода! Берёшь бутыль и гуляй, Вася! Пальцы веером, сопли по ветру: свобода, блин, свобода, блин, свобода. И демократия. И предков стали называть презрительно совками.
Тяжелей всего было тем, кто врос в советскую жизнь трудом, искренней верой, надеждами и убеждениями, кто считал страну и своей защитой, и своим домом. Рухнул дом, и фундамент в пыли, и уже курочат его ломами и бульдозерами.
Гибельней всего стало старикам. Они ничего не могли, ни воевать, ни строить баррикады. Им оставалось одно: Богу молиться да отправляться к Нему.
Так примерно размышлял и Григорий Бродов, только позднее, когда накопился опыт жизни в новой стране, когда стал размышлять и сравнивать, когда… В общем, мы опять забегаем вперёд,  торопясь завершить повествование. Но хватит заниматься не своим делом: пытаться философствовать, надо двигаться вперёд. Побуждать героев к действиям. Движение – это жизнь.

Глава  10.
Гришке никак не удавалось расстаться со Шнеком, да и не подворачивалось ничего подходящего. А устраиваться куда-либо и кем-либо не хотелось, разве что при большой нужде в ночной магазин грузчиком или охранником, но он и так в кафе «У Нестора» в свободное время исполнял роль вышибалы, следил за порядком в зале – так распорядился Шнек, чуть прибавив ему зарплату.
Тем временем наступила весна. Громче стали вопить на кустах воробьи, по ночам орали коты, закапелили сосульки, снег вокруг стволов протаял до земли, на газонах осел, а на Егерском пруду стал темнеть большими пятнами, наливаясь талой водой. Вчерашние лужицы с утра похрустывали под каблуками ночным ледком.
И дрогнуло сердце Григория Бродова, когда он однажды ранним утром решил пробежаться вокруг пруда и ощутил запах весны – талого снега и ещё чего-то неуловимого, не такого сильного, как в Устьях, на раздолье, а слабого, придавленного городским духом. И подумалось: «Скоро сеять!» И тут же сплюнул: тьфу ты, чёрт, какой сев, сбрендил ты что ли, Григорий Степанович или Аркадиевич. Но былое весеннее ожидание скорых крестьянских работ и забот уже вошло в сердце, и грудь задышала глубже, и душа наполнилась ожиданием праздника…

                473

                *       *       *
- Здоров! – Плюхнулся Шнек на сиденье рядом с Гришкой. – Поехали.
- Куда?
- На кудыкину гору! Выезжай на Стромынку через Короленко. Мы тут с пацанами на Матросской тишине подвалец арендовали и баньку затеяли для общества, финскую, придётся тебе там поработать.
- Но как же? Я же…
- Через день, в пересменку с Серьгой. Он после пули бздилогоном стал, на дела его брать себе дороже. Месяц-другой поработаешь там, пока я не подберу тебе замену.
- Что ж мне в бане делать? Спины вам тереть?
- В сауне спины не трут и вениками не хлещутся. Стволы будешь стеречь, собирать их у братвы, хранить и раздавать – вот и вся работа.
- А куда их девать?
- Кого?
- Стволы, на вешалку что ли и номерки выдавать?
- Хорошо придумал, правильно. В сейф будешь класть, разделишь его на камеры, пронумеруешь и номерки будешь выдавать на резинке, на ногу чтобы надевать…
Так у Григория появилась ещё одна обязанность в Шнековском хозяйстве: гардеробщик в бане. Он сидел в предбаннике за столом; слева у стены громоздился сейф, разделённый внутри на узкие фанерные секции – в три ряда, настоящая оружейная, кто бы знал; в каждой секции внизу наклеен номер и лежит бирка с таким же номером.
Заходит в сауну отдохнуть братва, амбал к амбалу: стрижка ёжиком, пиджаки малиновые, цепи на шее золотые. Стволы на стол, Гришка их в сейф, примет плату за сеанс  и,  пожалуйста,  возьмите  номерок  и  в  раздевалку.  А  там стол и скамьи, шкафы с
простынями. В руках у гостей сумки и пакеты: пиво, водяра, коньяк, вино, закусь, булки – всё на стол, разделись, простынями обмотались и сидят, ждут. Что сидим, ждём? Пожалуйте в сауну. Погоди, сейчас тёлок Шнек привезёт. Привёз – парятся, в бассейн крохотный валятся,  девки визжат, амбалы гогочут.
Потом в предбаннике пьют, закусывают, тут же с тёлками забавляются. Гришка слушает, морщится и краснеет, вспоминая тайные встречи с Надеждой в пристройке. И не заглядывает в банкетный зал, чтобы напомнить братве о времени. Сами знают, за сколько уплачено, у всех часы на руках. Для засидевшихся он по собственной инициативе провёл в зал звонок, кнопку укрепил сбоку стола. Дал сигнал – надевай штаны.
Уйдут гости, через полчаса встречай следующих, только приберись, пустые и недопитые пузыри, жратву и всякий мусор вынеси в контейнер во дворе.
Июнь, жара, а у нас сенокос, думал Гришка, сидя в сауне при стволах, которые с амуницией: пояса и кобуры спустил в нижнюю часть сейфа -  менты гуляют. И тоже с тёлками. Эти чаевых не дают. Вместо них сунули непочатую бутылку шампанского, тёлки не хуже ментов откушали водочки. Взял Гришка шампанское и лишний раз вспомнил о грехе с Надькой, опять сидит пунцовый.
Бродова эта работа угнетала, но бабки хорошие платил ему Шнек и приличные чаевые от клиентов перепадали. Он даже стал откладывать деньги на машину.
Как-то Шнек послал Гришку к вечеру заехать в сауну и взять у Серьги выручку. Гришка прибыл на место, но Серьга ещё не освободился. За дверью в банкетном зале звучала обычная «банная симфония» для мужских и женских голосов, и посуды. Они сидели с Серьгой и трепались в полголоса на разные темы.
- Нога-то как, прошла? Не болит? – Спросил вдруг Гришка.
Серьга потянулся, сладко зевнул:
- А-у-ф-ф-ф-ф! Верка мастер своего дела. Нога в порядке. Хоть сейчас на комбайн и дави на газ.
-  Ты комбайнёр? Что ж ты молчал? С каких мест?

                474
- Туляки мы. То есть, из-под Тулы, деревня Камышовка, да в ней почти уже нет никого. Съехали все на  центральную усадьбу. Пара дедов да бабок всего и осталось.
- Совхоз, колхоз? 
- Колхоз «Ленинский путь», да какой теперь колхоз. Мать написала, разор полный, то просила вернуться, а сейчас наказала не вертаться.
- Большой колхоз?
- Гигантский, миллионер, на всю страну гремел. Урожаи зерновых – как на Кубани.
-  То ж и у нас с братом в безнарядном звене. Орденами, машинами наградили.
- А что ж сбежал?
Гришка замялся, замолчал ненадолго.
- По-ни-маешь… Я это… Решил учиться…  вот и приехал. Я не сбежал, - соврал он и смутился, чего раньше за ним после вранья не наблюдалось. –  А в этом году у вас сеяли? – преодолевая смущение, спросил он.
- Мать пишет, посеяли, да жать некому. Мужики вроде меня дали дёру по городам на заработки. Да что тут заработаешь? – он ткнул пальцем в дверь, из-за которой доносились звуки скотских утех, - подхватишь что-нибудь…
- Слушай, Серьга, давай к вам рванём на  жатву, поможем хлеб убрать, бабки заработаем. Берём у Шнека отпуск на месяц и пару недель за свой счёт и айда?!
- Лихо рисуешь. Только Шнек скорее тебе шею свернёт, чем отпустит. Это тебе не завод с профсоюзом и путёвками.
- А мы на арапа его, рискнём?!
- А что? Можно попробовать…
- Что, бляхи-мухи? Какой отпуск?  И думать не моги! Распустил я вас, говнюков, мало, значит, загружены, коли рвётесь на подвиги в деревню.  Никаких  отпусков. Замены
вам нет. Будете вкалывать на меня до воспаления пердячих жил!
Качалки тяжестей в подвале дали свои результаты: Гришка ощутил прилив сил, а силы прибавили духу, уверенности в себе и смелости, поэтому он не отступал.
- Ты, Шнек, сидишь здесь в тепле и сытости, белые булочки жрёшь. Они последние. В дереве некому пшеничку растить для твоих булок. А хлеба осыпаются. Ты  тут орёшь и думаешь, что ты главный и есть, а главнее там, на земле, пахари-хлеборобы. Только они разбежались, и некому убрать посеянное ими.
- Мне плевать, что осыпаются. Мне плевать, что гниют. Купим в Канаде, в Австралии, да где хочешь, нам помереть с голоду не дадут. А пахари-какари твои пусть подыхают. Никуда не поедете! И не напоминайте мне больше об отпуске! Слышишь, Брод? Что, заткнулся?
- Думаю.
- О светлом будущем всего человечества? – Захохотал Шнек.
- Ну, куда уж нам. Я думаю о более простом, о своём: а не пора ли нам расстаться, Нестор Константинович? Полюбовно, без санкций и компенсаций, как считаешь?
- Серьга, чё стоишь столбом?! Ну-ка, позови сюда Надьку! Живо, твою мать!
Серьга метнулся за дверь, и через секунды в кабинете стояла Надежда с полотенцем на плече, в цветастом переднике и поварском колпаке. Кинула тревожный взгляд на Гришку, потом к Шнеку:
- Слушаю, Нестор Константинович.
- Вот, полюбуйтесь, Надежда Петровна. Эти два сокола решили отправиться в Тульскую область, нет, не за самоварами и пряниками, а хлеб; спасать, говорят, голод грозит России, ежели они немедленно не отправятся туда комбайнёрить. Может, отпустим? А правда, пущай едуть, горемыки, - запричитал Шнек, - пытаясь подражать деревенскому говору, - А мы табе тута найдём достойную замену Гришке, хорошего сокола, сладко будешь с ним спать, ха-ха-ха!
То, что сделала казачка, никто не ожидал. Она сорвала с головы колпак, сдёрнула с

                475
себя фартук и швырнула поварские причиндалы Шнеку на стол:
- Зае.ись ты тут со своими шницелями, сучок, а я поеду с Гришкой, а кафешка твоя сдохнет. Её и сейчас-то приличные люди за версту обходят, одна мелкая шпана безденежная целый день пивко сосёт с солёными сухарями. А я уйду, так никто сюда и заглядывать не станет. И где ты только такое мясо с мол;чкой берёшь, и как твоя совесть допускает цены наваривать на это дерьмо?! - Шнек вылупил глаза, хватанул воздуху и готов был ответить, но Надька не дала ему ответить. – За ножичек не хватайся, у нас сабелька найдётся! – Она подняла руку и у неё над головой блеснул здоровенный кухонный нож, который она в спешке унесла с кухни с собой. – Если хоть пальцем тронешь, кубанские казачки тебя в капусту искромсают! – И крутанула в воздухе резаком по-казачьи – вжик-вжик!
Шнек захохотал:
- Ой, уморила, казачка! Иди, жарь шницеля, никто тебя не тронет, кому ты нужна. И вы валите, без вас хлеба уберут, хлеборобы хреновы. Тут дел полно, тут надо вкалывать. Чем вам баня не ли’чит? Ничего не делаете, только гостей встречаете и провожаете – и всё. После вас приходит директор, убирает помещение, разносит по шкафам свежие простыни, а использованные везёт в стирку, занимается водой – вон сколько у него работы, а я ему плачу меньше, чем каждому из вас. Почему? Потому что он чужой,  наёмный, а вы из моей команды, братаны, свои, пока свои. Ещё раз придёте  с какой-нибудь хренотенью, буду разговаривать с вами, как с чужими. Ясно?
- Вполне, Нестор Константинович. А я могу пойти  в отпуск? – Вежливо спросил Григорий.
- Чего? – Заревел Шнек. – Я только что предупредил, что если, блин, вы ещё  хоть раз… И ты сказал, что понял! Нет, ты ничего не понял, пахарь грёбаный! Какой отпуск?!
Скажешь, ещё и оплачиваемый?!
- За свой счёт.
- Ты ещё путёвку попроси профсоюзную. Накрылись ваши профсоюзы. Никаких отпусков, путёвок и больничных. Вы не на макаронной фабрике имени Будённого работаете, а в частном предприятии, то есть в моём. В отпуск пойдёте, когда я отпущу и на две недели.  Отдыхать будете за свои бабки. Никаких отпускных. Кончай, Брод, тут воду мутить. Вали домой, на сегодня свободен. Завтра утром будь в сауне.

Глава 11.
Бродов едва дождался Надежду, не усидел дома, хотя надо было готовиться к зачётам, побежал ей навстречу. Помахал издали, принял у неё из рук сумку («Опять жратву несёшь?» - «А что и где сейчас купишь?»), и они медленно двинулись к дому, обсуждая произошедшее у Шнека в кабинете и решая, как быть дальше. До дома – два шага, хотелось побеседовать наедине, а в квартире их ждал Никифорыч, он привык ужинать с ними, Надежда набаловала его и Гришку едой из кафе. Что уж тут говорить, какой работник кухни уходит с неё вечером с пустой сумкой?
- Пойдём, пройдёмся вокруг пруда, поговорим наедине. Деда я потом накормлю, не умрёт, - глянула на Гришку, - и тебя, и тебя, голодненький ты мой, мы недолго. – Предложила Надежда. – И Гришка не возразил, даже  обрадовался, втайне надеясь встретить на Егерском Чистякова.
- Может, правда, рванём отсюда куда-нибудь? Деньги есть кое-какие.
- Я сам об этом думал. Но далеко нельзя. Мне надо в институт ездить регулярно.
- А отпуск в институте можешь взять, этот, как его…
- Академический? Нет, не могу. Надо сдать сначала за первый курс, а потом просить отпуск. Была такая мысль. Ну, дадут на год, а потом что? Надо искать жильё, работу. Нет, этот вариант не годится.
- А если тебе в Устьи вернуться, к Ивану?

                476
-  Ты думай, что говоришь-то? Нет, мне туда нельзя. А ты можешь. Точно, одобряю, молодец! Поезжай, а я тут как-нибудь отобьюсь от Шнека.
- Да, он тут же на тебя наедет: где Надька?!
- Скажу, что ты поехала на Кубань к родне рожать.
- Чего-чего?
- Ты в положении, решила рожать на родине, у бабки с дедом.
- Хорошо придумал. Тебе надо было не в твой рисовальный институт поступать, а в литературный. Нетушки, я тебя одного не оставлю.
Мимо них пробежал мужчина в спортивном костюме, бросил на них взгляд в пол-оборота, резко остановился, повернулся:
- Надя, Гриша, здравствуйте!
- Георгий Иванович, только что думал о вас, и вы тут как тут. Надо же!  Здравия желаем! – И они пошло дальше втроём.
- Что-то у вас, друзья, лица озабоченные. Проблемы? Не поделитесь? – Участливо поинтересовался поэт и расположил к себе ребят сердечным тоном вопроса.
Он выслушал Бродовых, сказал, что надо всё обдумать, так с маху, с кондачка точного ответа не найти и предложил зайти к нему – дом рядом. Галина Михайловна будет рада, г;лодны – накормит и т. д.
Гришка и Надежда отказались, сославшись на то, что их дома ждёт человек, которого надо накормить, так что извините, в другой раз.
- Ладно, в другой, так в другой. Вот что я скажу, ребята. Если бы ты, Григорий, сбежал из Устьев не для ученья, а просто так, я, с учётом нынешней ситуации в стране,  посоветовал бы тебе вернуться в деревню, вцепиться в землю и не выпускать её из рук. А так…   Ну,  расстанешься  ты  со  своим  работодателем,  сейчас, когда всё рушится, растёт
безработица в стране, ты можешь не найти работы, разве что у такого же, бандита, как твой нынешний хозяин. Надо попробовать найти компромиссное решение. И потом: понаблюдай за своим Шнеком, нащупай его слабые стороны, подыграй ему. Вот как-то так.
- Понятно, но он, Шнек, толкает меня на преступления: суёт мне в руки оружие, хочет, чтобы я участвовал вместе с ним в криминальных разборках…
- Да… в советское время от подобных проблем убегали на север или на стройки коммунизма в Сибирь – на БАМ, на Саяно-Шушенскую ГЭС.... Теперь бежать некуда. А ты зачем ему поддался?
- Я? Нет, всё произошло случайно. Он в гаражах подошёл ко мне, спросил, вожу ли я машину, предложил шоферить в его бригаде. Откуда мне было знать, что это за бригада? Он и Надежду взял в своё кафе шеф-поваром. Вроде всё устроилось, радовались. А оно вон как повернулось. Теперь ещё в бане стерегу бандюков, моющихся со шлюхами.
С минуту шли в молчании. Первым его прервал Григорий:
- Скажу Нестору, что перевожусь на дневное отделение, пусть ищет замену.
- А он тебе скажет, что ты днём ему и не нужен, ты ему нужен в сумерки. – Чистяков остановился, потрясённый найденным образом. – В сумерки грабить удобней – это надо записать. Всю страну сейчас погрузили в сумерки, чтобы легче было ей разворовывать, растаскивать. Поняли, ребята, в какое время живём? И другого выхода нет, кроме как бороться с  этими сумерками, выводить страну к свету, чтобы тьма рассеивалась.
- Красиво сказано, а как на деле?
- Это уже каждый должен решать сам.
- Ладно, спасибо, Георгий Иванович, за совет и добрые слова. Мы пойдём, пора нам. Передайте привет Галине Михайловне.
- А как же к нам?


                477
- Спасибо, давайте, в другой раз…

                *        *        *
Как-то, свободный от работы в сауне, Гришка в конце дня, собравшись в институт, заглянул в кабинет Шнека.
- День добрый, Нестор Константинович.
- Чё тебе? – гаркнул на него Шнек. – Всё сделал, что было велено на сегодня?
- Само собой. С базы продукты завёз – первый сорт, как Надежда заказывала, и как вы разрешили. Корня с Митяем по точкам возил, техосмотр машины прошёл.
- А чё сюда?
- Квитанции сдал по оплате продуктов и техосмотру и спросить хочу кое о чём.
- Опять?
- Да нет, я о личном.
- Ну?
- Матушка ваша жива-здорова?
- Ну? А чё ей сделается, п;лет пока свои грядки да первачок знатный гонит, к юбилею готовится. Юбилей у неё скоро.
- А у вас есть её фотография?
- Тебе зачем?
- Вы подарок собираетесь ей сделать?
- Что-нибудь куплю.
- А такой, чтоб навсегда, до конца дней, хотите поднести?
- Как это?
- Дайте мне её фото, я напишу её цветной портер маслом. Только скажите мне, какого цвета глаза у вашей матушки и волосы.
На лице Шнека изобразилась сложная гримаса: и растерянность, и недоверие, и сомнение. Он потёр подбородок, почесал бобрик и пробормотал невнятно:
- Фото? Как же… где-то есть… - И всё-таки он купился, взял Гришкину наживку, Гришка это понял. Но понял и то, что подсекать ещё рано, надо сделать обещанное.
На другой день Шнек пропал. Появился к концу дня, вызвал Григория к себе:
- Брод, на, гляди: у матушки отдельной фотки нет, только вот она с покойным батей, в позапрошлом годе снялись, как знали…
- Ещё лучше, Нестор Константинович, только назовите цвет глаз и волос у ваших родителей.
- У мамы карие, у бати голубые, волос мамин каштановый,  седины  много, батя был весь седой.
- Отличный будет подарок. Как матушку вашу звать-величать?
- Мария Николаевна.
«Цок-цок», - стукнуло сердце Бродова, даже дыхание перехватило и в горле пересохло.
- Ты чего? – Спросил Шнек, заметив, что с Гришкой что-то не так.
- Всё в порядке. – Ответил он с сухим скрипом в горле. – Отличный, говорю, будет подарок Марии Николаевне. - И указательным пальцем смахнул набухшую в левом глазу слезинку, небрежно, словно почесал переносицу. – Я беру фото?
Шнек согласно кивнул, Гришка убрал её в институтскую папку и отправился на учёбу.
Студенты как раз занимались портретом, рисовали с натуры. Гришка попросил разрешения нарисовать двойной портрет с фотографии, соврал, что ему нечем сейчас платить натурщикам, со скрипом получил разрешение, к большому неудовольствию педагога, и без проволочек принялся за дело.

                478
Откуда вдохновение взялось? Гришка трудился, как одержимый, и вело его не вдохновение, а жажда независимости: он рвался из-под гнёта Шнека, под который попал добровольно, как от смертельной опасности (парадоксально: хотел избавиться от Нестора, рисуя портрет его родителей). Наверное, инстинкт самосохранения сильнее творческого вдохновения.
Простые бесхитростные люди немеют перед фото-, кино- и телекамерами, словно пугаются чего-то и такими остаются на снимках и в кадрах. Бродову удалось одухотворить лица Марии и Константина Шевелякиных. На стандартном снимке, сделанном в фотоателье, была запечатлена супружеская пара, словно вздрогнувшая от щелчка фотокамеры: так и замерли они плечом к плечу. На полотне были женщина, стоявшая на ветру, и мужчина, прикрывший её плечом, словно защищавший её от житейских невзгод. И этот ветер жизни ощущался зримо на картине-портрете: он передавался вьющейся седеющей прядкой, выбивающейся у Марии сбоку, чуть пониже уха, и легкой завитушкой  на виске Константина.
Законченную работу Григорий повёз в  институт, показал преподавателю. Тот долго смотрел на фото и на полотно,  желая понять замысел автора.  Сзади сопели студенты, Гришкины однокашники.
Да-а-а-а, - протянул    руководитель семинара, – Я думал, Бродов, что вы просто скопируете фото и раскрасите его, что делают многие художники-сапожники, дилетанты от кисти. А вы – мастер. Смотрите, - обратился он к студентам, - видите разницу? На снимке анемичная пара стоит плечом к плечу. А на полотне? Григорий сместил персонажей, мужчина слегка обнял женщину –  видите, справа на рукаве  появились его пальцы, - и слегка прикрыл её плечом, я полагаю, от жизненных ветров: вон, вихри  годов над ними проносятся, прямо не картина, а видеоклип. Молодец! Надо ставить на выставку!
Гришка замялся:
- Понимаете, я это… к её юбилею, подарок…
- Ну и что? Подарите, а потом попросите на выставку, ей же будет приятно, загордится ещё, родню всю приведёт.
- И соседей! – Добавил кто-то из студентов.
- А я зачту вам её как курсовую работу.
- Лучше я копию сделаю для Марии Николаевны.
- Копия может получиться слабее, Бродов, запал будет не тот, когда начнёте переносить с полотна на полотно.
- Ничего, я постараюсь.
- Ну-ну, только не забудьте, сдача работ на выставку через неделю.
Григорий показал преподавателю, который вёл у них занятия по монументальному искусству, снимки «Чёрного Ангела» и «Афгана», чтобы утвердить одну из скульптур как курсовую работу.
- Я их сделаю миниатюрней и в гипсе, - объяснил он профессору, – только вот не знаю, какую выбрать?
-Так-так-так, - затакал профессор Горошкин, член-корреспондент Академии художеств, - это ваши работы?
- Конечно, я их в деревне сделал, они там стоят на кладбище. У меня и справки есть.
- Какие такие справки? – Член-корреспондент поднял очки и взглянул на автора.
- От директора совхоза, что это мои работы.
- Очень интересно. Но мне справки не нужны. «Афган» - курсовая; покрасишь под бронзу, получишь отлично и пошлёшь его на выставку в дом Художника, открывается к дню победы 7 мая на Кузнецком мосту. Успеешь?
- Буду стараться.

                479
- Ну, уж постарайтесь, пожалуйста, молодой человек.
- А может, «Чёрного Ангела»?
- Нет, «Ангел» тянет на дипломную работу и тоже годится для экспозиции. Значит, под бронзу и не в полный рост, а то не донесёшь.

                *        *        *
- Брод, ну, ты рисуешь? – Спросил Шнек в понедельник, я в субботу еду к мамахену на юбилей.
- Заканчиваю. В пятницу утром всё будет. Готовьте гонорар, Нестор Константинович.
- Хо-хо, гонорар! – Взгляд Шнека похолодел. – Сперва посмотрим, что ты там намалевал.
В четверг вечером Гришка поставил оригинал и копию на спинку тахты, позвал Надежду с кухни, где она чаёвничала с Никифорычем. Пришли оба.
- Ну, смотрите, какая лучше?
- Ба, Григорий Степаныч, красота какая, страсть! – Крякнул дед.
Надежда встала перед Гришкой, как Мария на портрете перед мужем.
- Обними меня также, Гриша, и держи всю жизнь. – И заплакала.
- Ты что, Надюха! – И замер, поражённый: ему открылась сущность искусства, которая очень сложно и многословно объяснялась на занятиях и в учебниках.
Шнек не замер, а обмер утром в пятницу, когда Гришка поставил перед ним на стул своё произведение и вернул фотографию. Он долго смотрел. Гришка заметил, что его пробрало. Потом Шнек полез за платком, вытащил из кармана какую-то длинную грязную тряпку и высморкался в неё.
- Блин! – Только и сказал. – Мать обалдеет. Ну ты даёшь, Брод. А где эта, - он начертил в воздухе пальцами рамку, -  как её, куда вставляют картину, блин. Как без неё?
- Багет, сделают рамку в Сокольниках, бабки давай.
- Сколько?
- Пойду, сделаю – скажу.
- А за картину сколько с меня?
- Вообще, это подарок  вам, Нестор Константинович, от меня. А вы его вручите  Марии Николаевне от себя.
- Спа-си-бо. – Вдруг произнёс Шнек медленно, будто незнакомое слово.
С этого дня Шнек стал относиться к Бродовым терпимее; не третировал Надежду, не пытался сунуть в руки Григория ствол, не посылал его выбивать денежные поборы; Гришка только шоферил.
Наступила осень, жить становилось  сложнее, люди проклинали Чубайса вместе с Шумейко, Павлова и Гайдара, Попова и прочих; на Ельцина глухо ворчали. Ну, ладно, не будем об этом, что зря перемалывать перемолотое, пирога всё равно не испечёшь.
Безработица росла стремительно,  зарплата так же стремительно падала, хотя и получали  на руки уже сотни тысяч и даже миллионы. Не хочется справляться в Интернете о ценах на хлеб, молоко и мясо в ту пору. Пережили как-то и незачем переживать ещё раз, даже мысленно. Не дай Бог!

Глава 12.
Вначале сентября открылся вернисаж на Тверской, где были выставлены лучшие студенческие работы, и, конечно, Бродовская, которую он назвал «На ветрах судьбы», фоном за персонажами он изобразил сельскую даль, напоминавшую  ему родные места: точки домов, фермы, за ними извивы реки, дальше лес,  - всё далёкое, едва различимое, не отвлекающее глаз посетителя от лиц персонажей.
Шнек  привёз  на  выставку  мать  и  всех родственников. Мария Николаевна стояла

                480
перед картиной и вытирала платочком неудержимые слёзы: «Костя, как живой, царствие ему небесное!»
Кто-то из посетителей узнал в ней героиню картины, сзади неё зашептались, затолкались посетители, стали просить автографы на буклетах экспозиции, в общем, заласкали вниманием. Шнек важно надулся, вздёрнул нос; его спросили, знает ли он автора. «Нет вопроса!» - ответил Шнек и поманил  пальчиком Гришку, скромно стоящего с Надеждой в сторонке. Теперь публика обступила художника, протягивала буклеты уже к нему, он скромно оставлял свою подпись рядом с автографом   матери Шнека. Их попросили встать рядом с картиной и лицом к зрителям. Защёлкали фотокамеры, завспыхивали блицы, в общем полная  радуга счастья и симфония радости, которые выпадают не каждой простой женщине хотя бы раз в жизни.
На экспозицию заглянул фотокор «Вечёрки», и на другой день эта фотография появилась в газете с краткой подтекстовкой; газету притащили Шнеку,  и он послал всех свободных из братвы добывать экземпляры «Вечерней Москвы». И через час на его столе выросла кипа  её номеров с фотографией; Митяю Шнек дал задание разыскать завтра же фотокора и добыть десяток отпечатков.
Гришка ходил у Шнека в фаворитах, авторитет его сразу вырос среди братвы, его никто уже не подначивал, тем более, что Брод крепко накачался, и Корень, ходивший с ним в подвал частного спортивного клуба, поведал братве о силовых достоинствах Гришки: «Приложить может запросто». 
В конце сентября Шнек на сборе бригады обнародовал своё намерение широко отметить 10 октября своё тридцатилетие, выразительно посмотрев при этом на Гришку. Тот опустил голову, словно в знак согласия, и  покачивал ею, а сам скривил рот в гримасе, означавшей в переводе  на русский язык: « Вот тебе, Гришка, и крышка!» «А почему, - подумалось, -  удовлетворю и отстанет; с матерью я сам ему навязался, что ж теперь».
И, решив  не  терять  времени,  взялся  Григорий за осуществление своего замысла.
На другой же день рано утром вошёл к Шнеку с фотоаппаратом и попросил Нестора попозировать ему.
- Зачем? – Конечно, тут же спросил Шнек.
- На всякий случай, - улыбнулся Бродов, - и для важного дела. Боком теперь повернитесь. – Пощёлкал, поблагодарил и поехал на факультет, по дороге сдал в Сокольниках в «Зените» в проявку плёнку. В институте выклянчил у завхоза  глины (для курсовой, честное слово!) и прикатил домой. Приготовил глину к работе, поставил на  гончарный круг и укрыл  влажный комок мокрой тряпицей. А как получил снимки, взялся за глину. Она разогрела его, он ощутил подъём и работал припеваючи. 
- Ты чем занят? – Спросила Надежда.
- Нас избавляю от цепей, - отшутился Григорий.
- Надя, - спросил он на другой день, трудясь над бюстом Шнека, - а где твой паспорт?               
- На кой тебе? А твой где?
- Мои документы всегда со мной. Я много езжу, менты останавливают, за кавказца принимают, требуют предъявить. Что ты молчишь, где твой паспорт?
- Шнек у нас с Дуськой, официанткой, отобрал, сказал, что у него будут храниться.  Когда, сказал, понадобятся, получишь.
- Бред какой-то. Попроси вернуть, слышишь? – Крикнул ей из комнаты, не отрываясь от комка глины, обретавшего знакомые черты.
- Он так просто не отдаст, он боится, что мы сбежим от него.
- А ты скажи, что мы расписаться собираемся, паспорт для загса нужен.
Надька, смеющаяся Надька влетела в комнату:
- Правда, Гришенька?!


                481
- А ты как считаешь, не пора ли нам  перестать грешить? – и запел басом.- Дочь моя! Согласна ли ты взять в мужья раба Божьего Григория?!
Визжа от радости, Надежда бросилась ему на шею, он покачнулся и чуть не свалил  станок…
Шнек, узнав, для чего нужен паспорт, достал его из сейфа и по-барски вручил Надежде.
- Свадьбу не замонайте. Сыграем здесь, в кафе.
- Мы люди небогатые…
- По такому случаю премию вручу, ха-ха-ха! Трахайтесь на здоровье!
Поглощённый делами и предстоящим сабантуем, Шнек и не спрашивал ни Гришку, ни Надежду о свадьбе. А они съездили в загс, подали заявление. Регистрацию брака им назначили  чуть ли не под новый год.
Глиняный Шнек у Гришки получился с каким-то вороватым прищуром: руки скульптора  невольно передали глине его мысли и мнения о персонаже. Потом, как учили на курсе, сделал форму, залил её гипсом и т. д., зачистил шов наждачком – готово, глянь, Надюха, на кого похож?
- А что за простынь с плеча свисает у Шнека? – Только и спросила Надежда.
- Я его под римского сенатора  задекорировал, под классику, в общем.
На праздничный стол Нестор денег не пожалел: продукты были закуплены высшего качества; Надежда трое суток пекла, варила и парила-жарила. К столу были поданы: огромный заливной судак с петрушкой в пасти, маринованные миноги, запеченый поросёнок с гречневой кашей, холодец, салаты, маслины без косточек,  сырокопченые колбасы трёх сортов, икра красная и чёрная, осетрина, бок белужий, сёмга, исходящая жиром, французские сыры рокфор, камамбер и бри  и прочая всякая всячина, вплоть до капусты по-гурийски и, конечно, маринованый чеснок, любимая закусь юбиляра. А свежая зелень и овощи? – спросит дотошный читатель. Само собой и всё лучшего качества.  Где-то достали даже маринованые арбузы и свежие дыни.
Ради такого дня Шнек даже Серьгу не обидел, велел закрыть сауну в два часа и вместе с её обслугой явиться в кафе.
Столы сдвинули по центру зала; спиной к стене  в центре угнездился Шнек, справа от него Бродов поставил герму – высокий постамент для скульптурных портретов (заказал для этого дня у столяра - приятеля Никифорыча), разместил пока на нём букет роз в широкой вазе.
- Зачем? – Поморщился Нестор.
-Для антуражу, - авторитетно отрезал Гришка, - как у всех.
Услышав «Как у всех», Шнек приосанился и больше не встревал. Гришка сел в противоположном конце стола рядом с дверью на кухню, чтобы помогать, если понадобиться, Надежде с Дусей. Подарок Шнеку он держал в простой сумке под столом у ног.
Шнек в малиновом пиджаке с золотой цепью на шее, в трикотажной незастёгнутой рубашке о трёх пуговицах, чтобы цепь была видна, восседал как король на троне, а у ног его гомонили вассалы в предвкушении пира.
Шнек постучал вилкой по фужеру:
- Мы тамаду не назначали, среди нас нет тбилисской братвы? Так, наливайте, не стесняйтесь, накладайте закуси   побольше, ха-ха! Может, кто чё скажет? Жаль, нет моей матушки, прихворнула, она бы сказала. Ну, кто смелый?
Бродов встал, поднял руку.
- Позвольте мне?!
- Валяй! – Весело позволил Шнек.
Гришка поднял сумку и пошёл к  герме. Сдвинул на задний край вазу с цветами и поставил на стойку укрытое легкой цветастой косынкой своё изделие. И громко прочитал:

                482
Жизнь идёт к финалу века,
Ждёт за ним нас новый век.
Чтоб и там фартило Шнеку,
Будь всегда в порядке, Шнек!
С днём рождения, Нестор Константинович! – И плавным движением левой руки стянул косынку вниз, резко поддёрнув её так, что бюст внезапно открылся публике. Он стоял вполоборота к юбиляру, носом по диагонали стола.   Братва загоготала, захлопала, засвистела. Корень поднялся и что-то  шепнул Шнеку. Лицо его  налилось кровью, он встал и шагнул к Гришке, положил ему руку на плечо и проговорил, заикаясь:
-Т-ты что, памятник мне на могилу приготовил?   
«Сволочь, Корень!» - брызнуло в голове, но он мгновенно, не дав Шнеку разрядиться до конца, громко произнёс  в наступившей тишине зала:
- Дважды героям, вождям, учёным, артистам делают скульптурные портреты из бронзы в знак признания их заслуг и при жизни. Видели на Арбате, как бюсты Бориса Николаевича  идут нарасхват? Это не памятник, а  скульптурный портрет вам, Нестор Константинович, в подарок от нас с Надеждой Петровной в день юбилея! С Юбилеем, Шнек!
Шнек размяк, положил вторую лапу на плечо Гришки и прижал его к груди, а потом полез целоваться. А за столом снова грянули свист и топот.      
Гришку чуть не стошнило от того, как он прогнулся под Шнека, но на что только не пойдёт человек ради самосохранения.  Польские психологи много лет назад в одной книге писали, что все поступки человека можно подвести под  инстинкт сохранения вида и инстинкт продолжения рода. У Гришки, кажется,  сработали  оба  инстинкта.  И  плеснулась  острая,  как  боль в  груди,  мысль: вот как меняет новая власть ориентиры в искусстве! Отец создал двадцать пять лет назад  талантливый метафорический образ страны, шагающей в будущее - к своему счастью, сотворил скульптурный портрет крестьянки-труженицы,   лауреата    Госпремии,  считай,  героя  труда,  а  сын слепил бюст
бандита. И почувствовал себя падающим в бездну.
Шнек протянул ему фужер водки. Гришка отрицательно мотнул головой и попросил шампанского. Шнек  налил ему в свободный бокал, подал Бродову и опять полез  целоваться. Видно, ещё до застолья в кабинете изрядно накушался с ментами, которые теперь сидели с ним за столом.   
У Гришки рука лёгкая. После него пошли тосты, нашлись слова, братва пыталась упражняться в красноречии, но получался скорее турнир косноязычия. И всё равно речи принимались под аплодисменты и одобрение гостей. Отбивать ладони после каждого тоста начинали Корень, Серьга и Митяй, как профессиональные клакеры.
Пир разгорался, речи звучали громче, смелее, развязнее, хохот становился круче. Откуда-то появился аккордеон, запели блатнягу, начали, конечно, с «Мурки», гимна криминального  мира. С улицы на входной двери  за стеклом торчала  картонка с надписью: «Закрыто на спецобслуживание».
Плотно ко входу подкатил джип, из него вышли Король и два амбала –  в длинных незастёгнутых свободных плащах и в чёрных вязаных шапочках-«чеченках». Король подёргал ручку двери, кивнул спутникам. Один вытащил из-под плаща монтировку и ловко и быстро отжал дверь; надвинули шапки-маски на лица и шагнули в тамбур. Им  преградила дорогу вторая дверь, обшитая жестью и  покрашенная белилами…
А внизу в зале кутёж достиг апогея.
- Брод! -  крикнул Шнек, - не в службу, а в дружбу, добавь топлива! – он  поднял пустую бутылку вверх дом и покачал ею над  столом, - сушняк долбит!
Гришка встал и ушёл на кухню, через которую можно было попасть в кладовую с холодильником.
А Король в это время показал пальцем на дверь и дёрнул им два раза, как на курок

                483
нажал, то есть велел удалить препятствие. Амбалы уже держали в руках выхваченные из-под плащей автоматы. Один из них шарахнул в дверь ногой, и она с треском отлетевшего шпингалета распахнулась. Сидящие за столом как по команде замерли и вздёрнули головы в сторону дверного проёма.   
В нём стоял, широко расставив ноги, человек в маске.
- Шнек! – Крикнул он. – С последним тебя днём рождения! Прими подарочек! – И бросил вниз в зал лимонку. И отпрянул вправо  за стенку. И пока она летела, одни падали под стол, другие шарахнулись к стене. Шнек, как заворожённый, провожал взглядом летящую гранату и лишь в последний момент, словно очнувшись, нырком ушёл вправо между столом и бюстом, но взрыв уже громыхнул.
Гришка услышал его, когда выходил из кладовки с ящиком водки. Надежда обмерла у плиты и ошалело глянула на Григория. Он всё понял, махнул ей рукой и крикнул:
- На пол! Ложись! – И прыгнул к двери, прижался к стене рядом с выходом в зал. А там уже трещали автоматные очереди. Одна из них прошила дверь, потом она резко распахнулась и Гришка увидел вдвигающийся в кухню ствол калаша. Мгновенно он рванул обеими руками за ствол и вместе с калашом   в кухню влетел браток в маске. Не дав ему опомниться, Гришка, падая на спину, потянул его за собой, ударил ногами в живот  и перекинул его через себя. И автомат оказался в руках Бродова. Бандит скорчился и хрипел
 Тут же Гришка выглянул в зал, увидел второго бандита и пустил в него очередь. В проёме над лестницей метнулась тень, Гришка пальнул и туда, тихо сказал себе: «Атас, Брод!» и, не глядя на содеянное королёвской братвой, кинулся на кухню, с силой дал ногой бандиту по голове и крикнул:
- Надя, жива?! – Захлопнул дверь, увидел в замке ключ и повернул его. – Второй выход есть?
- Н-не з-знаю, - тряслась Надежда, - в к-к-клад-довк-ке ка-кая-то д-дверь за з-за-навеской…
- Быстро! – Гришка схватил её за руку и потащил за собой.
Влетели в кладовку. Он отдёрнул занавеску – дверь с английским замком.
- Ключ где?
- Н-не з-знаю. Ой, Гриша, убьют нас, ой, мамочки…
- Тихо! Закрой дверь!
Надежда закрыла дверь, щёлкнула выключателем. Гришка поднял автомат, чтобы ударить прикладом по замку, но вдруг увидел: ключа нет, но и вставлять его некуда. Ага! Крутанул ручку замка вправо-влево, что-то скрипнуло, надавил плечом – путь свободен. Перед ними тянулся полуподвальный коридор. А, была не была! Вдёрнул туда Надежду, обтёр о занавеску автомат, бросил его на пол, расправил занавеску, дверь прикрыл и надавил на неё плечом до щелчка замка. Ништяк!
- Вперёд, Надюха!
Шли чуть ли не на ощупь: свет едва проникал сверху сквозь закрашенные белилами и заляпанные многолетней грязью узкие окошки. И упёрлись в дверь.
- Опять! - Гришка матюгнулся, остановился.
- Гриша, - проныла над ухом Надежда, - у тебя рука дрожит.
- Давно  не  воевал.  –  Он  подёргал  дверь.  – Она  со  скрипом  подалась. Они  оказались в такой же кладовке, только здесь стояли лопаты, вёдра, мётлы, заступы – в общем, весь дворницкий инвентарь. Тут было посветлее. Гришка повернулся к Надежде, приложил палец к губам, пошарил по стене, увидел выключатель наверху, у следующей двери, до которой вели несколько ступеней. Тихо-тихо поднялись, толкнули дверь – пошла вперёд. Гришка высунулся – никого.

                484
- Мы во дворе этого же дома, тут кладовка дворницкая, пошли отсюда.
Они выскользнули наружу – никого, слава богу, и вышли на Большую Остроумовскую. На том конце у входа в кафе стояла милицейская машина и два автомобиля скорой помощи.
- Не смотри туда. Мы там никогда не были и ничего не знаем.
- Ой! – Надежда остановилась, - Я сумку забыла, а в ней паспорт.
- А это что у тебя? – Спросил Гришка и захохотал. – В левой руке Надежда держала сумку.
- Ой, откуда она у меня? Я не помню, как я её схватила, я левой рукой ничего не чувствую, Гриша, присядем на лавочку, я проверю. - Сели. – Я не могу пальцы разжать. – И тут она зарыдала в голос.
- Да тихо ты! С ума сошла?! Ну, успокойся! – Он обнял её, прижал к себе и стал гладить по голове, потом шепнул. – Ну, проверь, документы на месте?
- Пальца не разжимаются.
Он долго тёр ей пальцы, пока они не разжались. Всё оказалось на месте.
- У нас там, - Гришка махнул в сторону кафе, не желая сказать «у Шнека», потому что не знал, жив тот или нет, - ничего не осталось? Никаких концов?
- Нет, наверное, - поняла Надежда, - он зарплату давал без ведомости, в конверте и я не расписывалась нигде, совал в руки и всё. Я не знаю, как у него велась бухгалтерия.
- Нам тоже, таким же манером. Ладно, пошли, надо линять отсюда куда подальше. А, чёрт, мне завтра в институт. Ну, ладно, идём, надо Никифорыча предупредить.
Они заглянули на стоянку, и Гришка объяснил сторожу, что срочно должны уехать.
- Из-за Шнека? – прямо спросил дед. – Правильно. Их тама нонича постреляли маненько. Но жив, жив чертяка. Тока ранен в башку, в больницу свезли, сюда, к нам, в Остроумовскую. - Когда дед успел всё узнать, неизвестно. От местной мелкой шпаны, наверное, что всегда крутилась возле стоянки.
- Тимофей Никифорыч, мы на несколько дней уедем. Кто нас будет спрашивать, -
ты нас не знаешь и не видел. Кто бы ни поинтересовался – крутые или менты – никому. Кто мы такие, ты не знаешь, не видел, а если на квартиру явятся и спросят о нас – также: не знаю, о ком говорите, у меня таких нет и не было, внучку жду из Мурманска.
- Не, Григорий Степанович, так не пойдёт. А соседей моих спросят? Те скажут: были у него жильцы, да съехали, и мне башку отвернут. Нет, ежели на стоянке кто спросит: не видел, не знаю, а коли в квартеру придут – да, сдавал, жили, но надысь съехали, а куда – не сказали. Так пойдёт?
- Годится. Только Аркадию Борисовичу о нас – ни-ни, я сам ему позвоню. И о нём – никому. Договорились? – И Гришка сунул ему пачку денег в карман куртки.
- Вот этого не надоть, Гриша, вроде покупаешь.
- Нет, Никифорыч, за квартиру и на это дело. – Гришка щёлкнул пальцем по горлу. – Помяни, кого надо, и за здравие раба Божьего Нестора, бери, бери.
В квартире собрались быстро: одёжку, бельишко покидали в  два чемодана и рюкзак, достали из заначки весь свой капитал, сберкнижку Гришкину (откладывал на машину), подхватили вещи и на улицу Короленко; там поймали такси и Гришка назвал адрес институтского общежития.

Глава 13.
Доехали. День рабочий ещё не кончился, и Григорий успел застать коменданта общежития и долго его уламывал, чтобы дал им какой-нибудь угол. Комендант упёрся: вертел в руках их паспорта, Гришкин студенческий билет и бубнил, что без свидетельства о браке дать места им не может, только с письменного разрешения ректора. Гришка достал приглашение на бракосочетание из загса.


                485
- Ну, вот смотрите, нам назначено, мы уже больше года живём вместе. Помогите, хотя бы на несколько дней. Мы снимем где-нибудь рядом комнату. Нам даже переночевать негде.
- Сбежали что ли откуда?
- Зачем сбежали, - вступилась Надежда. Мы снимали жилье, но неожиданно вернулась хозяйка с мужем, его с флота сократили, с детьми из Мурманска, и нас срочно попросили освободить квартиру.
- Ладно, - смягчился комендант, - поселю на пару дней, но завтра сделай разрешение от руководства. Рушат армию и флот, так их в рот, дурачье…
- От декана сгодится?
- Вполне. – Дал им ключ, назвал этаж, номер комнаты. – Погодите, Надежда Петровна, я правильно запомнил ваше отчество?
Надежда согласно кивнула в ответ:
– У вас прекрасная память. – Подсыпала она комплимент коменданту.
- А где вы работаете?
- Сейчас нигде. Я шеф-поваром была.
- С образованием?
- Конечно, могу показать документы.
- Нет, нет, просто у нас сейчас сложность, буфетчица ушла в декрет, мучаюсь, ищу замену…
- Могу вас выручить, я согласна. Может, тогда и разрешения никакого не надо?
- Я вас подожду; подойдите, как устроитесь, обсудим.
- А если так? – Гришка положил перед комендантом деньги.
- Да вы что?
- Чтобы ускорить встречу. Мы округи не знаем, пока устраиваемся, шампанского и коньячку на новоселье, идёт?
-Командирское лицо коменданта расплылось в улыбке.
- Другое дело! Будем непременно.
Вот и комната: две кровати с пружинными сетками и скатанными  матрасами, с тумбочками,  фанерный шкаф, стол под клеёнкой и три стула. Окно без занавесок. Раскатали матрасы, плюхнулись на кровати: уф, слава тебе, Господи!
- А ты лихо подкатилась к коменданту, таланты твои, Лоза-дереза, неисчерпаемы.
- Да ладно, не об этом думать надо.
- О чём же?
- Как жить тут будем в страхе.
- А нам бояться нечего. На мне нет ни крови чужой («Не убил же я их», - мелькнуло), ни денег, ни краденого.  У тебя тоже. А думать надо о том, из чего будем пить шампанское и чем станем закусывать.
Надежда засмеялась.
- Кто о чём, а Гришка о жрачке. У Шнека не наелся? – Гришка провел ребром ладони по горлу: во, мол. – А у меня в сумке кое-что есть! Но вот что постелим на эти тюфяки?
В дверь постучали, и вошёл комендант, сияя лицом отставника. Выгрузил из сумки и бутылки, и стаканы, и хлеб, и колбасу. Следом за ним кастелянша внесла постельное бельё, одеяла, положила на кровати:
- Сами заправите?
- Да, да.
- Сейчас подушки принесу.
 Пока она ходила за подушками, Надежда, как могла, накрыла стол, но всё пришлось снимать со стола и ставить заново, потому что кастелянша принесла с подушками  и  скатерть,   посуду   и   вилки-ножи.    «Вот   почему   комендант   сказал   во

                486
множественном числе «Будем непременно!»: он со своей подругой явился на новоселье»- Подумалось Григорию. Бродовы снимали стресс шампанским, кастелянша Татьяна помогала коменданту Артёму Семёновичу расправляться с коньяком.  Закусь, конечно, не сравнишь со Шнековской, но не до жиру, лучше так, да без войны.
Разговор  зашёл о неисповедимых жизненных путях, и Гришка с иронией произнёс: «Всякая кривая короче прямой, проходящей около начальства».
Артём вскочил:
- Это наш полковник Пихновский в училище так нас драил в лагерях. Ты где служил?
- В Афгане.
- Земеля! Братуха! – Артём Семёнович полез обниматься и целоваться с Гришкой. – Где в Афгане?! – Гришка назвал. – Так мы рядом были, твою дивизию, земеля! Награды есть?
- Само собой.
- Само собой!  Само собой они не даются, значит, было за что. Ранения?
- Прижарило вот щёку в БМП, да в колено, грудь навылет справа. В госпитале лежал с братом.
- Стоп, стоп, в каком? – Гришка назвал. – Кто оперировал?
- Чистяков Евгений Иванович.
- «Медсестра фронтовая Анюта подползла, прошептала «Живой!»
- И с ней мы знакомы. Я с братом Иваном лежал, у него тяжёлое было ранение, в живот.
- В какое время лежали? – Гришка сказал. – Ё-моё! Мы же вместе… Погоди, погоди, у нас какие-то два брата на костылях выступали, их потом отправили в Ташкент.
- Ты, брателла, немножко путаешь: мы выступали, когда первый раз в госпитале лежали, а второй раз нас еще неходячими отправили в Ташкент.
- А и я дважды в том госпитале валялся, сперва по-лёгкому, потом по-тяжёлому. Значит, мы их слушали по первому разу, сейчас, дай Бог памяти, вспомню их фамилии,
что-то с речкой связано.
- Бродовы, - усмехнулся Гришка. – Иван и я, узнаёте?
После  этого комендант второй раз отправился в магазин. И добыл по пути у студентов гитару, и Гришка пел и «Черного Ангела», и «Афганский огонь», и «Давай, браток», и  другие песни из Иванова репертуара, и, конечно,  «Калину», слова которой Татьяна попросила списать.
Артём рассказал, что создан фонд помощи ветеранам Афгана, бывшие афганцы вступают в него, там могут помочь и с работой.
- Спасибо, - ответила за Гришку Надежда, - я пока одна поработаю, а ему надо отдохнуть с месячишко, он перенёс приступ – сказывается контузия. – У Гришки лицо вытянулось: во даёт Лоза-дереза.
Договорились, что Надежда с утра заступает на вахту в буфете. Под конец, когда стали прощаться, Артём полез целоваться к Надежде, но Татьяна утянула его за рукав, приговаривая:
- Пошли, пошли, товарищ майор, пора баиньки, Наде завтра рано вставать, открывать буфет с половины восьмого.
И опять повезло Григорию и Надежде: наладилась у них тихая жизнь в общежитии. Надежда командовала в буфете с профессиональным успехом, то есть, Гришке о еде не надо было заботиться, работу найти он не спешил, пережидая смутные дни, весь погрузился в ученье. Через пару недель позвонил из автомата отцу.
- Ты куда пропал, студент?
- Учусь, много заданий.
- А тут тебя разыскивают.

                487
- Кто? – Напрягся Григорий.

- Чистяковы, хотят с тобой повидаться. – Аркадий хохотнул. Жить без тебя не могут. И моя компания будет  вам рада, не могут забыть Надиного кулинарного мастерства. Когда  будешь свободен, заходи в любую пятницу вечером, мы всегда собираемся по пятницам.
Гришка набрал номер Никифорыча.
- Вас слушают, - прошамкал дед.
- Это я, Гришка. Ты один, Никифорыч?
- Один одинёшенек.
- Мною кто интересовался?
- Да кому ты нужён?! Тихо всё.
- Про Шнека известно что-нибудь?
- Ранетый, в Остроумовке лежит, рядом тут. Остальных его постреляли шелабудников. Понаделали делов бандюки. Машину-то его, что ты у дома оставил, я помыл, внутри всё протёр, но за ней никто не приходил.
- А ключи от машины где взял?
- Где, где, там, где ты их у меня на квартере вешал, догадаться нетрудно. Когда вертаться думаете?
- Погоди чуток, никому не сдавай, я оплачу. А как Шнек-то, известно тебе что-нибудь?
- В башку его саданули крепко. Эту делали ему, как её, трепанцию…
- Трепанацию.
- Ну, да, её самую, черепа. Верка, баба его, там работает, я её встренул на днях, рассказала. Самой-то повезло. Она опоздала на юбилей к Шнеку, что-то у неё в дому нехорошее стряслось, потом  на электричку не поспела в срок. А когда явилась в кафе, там уже все лежали. Она чуть умом не тронулась, говорит. Теперь, коли Нестор Константинович выздоровеет, инвалидом будет с железкой в голове и на коляске. И глуп;й  может  стать,  как  дитё. Всего у него и осталось – так баня, на мать записанная, да
кафе разгромленное. Да башка каменная – вылитый Шнек, токмо с полотенцем на плече почему-то. Братва, говорят, ему к юбилею заказала.
- А кто их, кто на них напал?
- Двоих задержали: один побитый, еле живой, другой поранетый – их и взяли. Они показали на Короля, крутого с Преображенки, того арестовали. Да, говорят, откупится: адвокат у него какая-то шишка. Купит Король свободу за денежки. Нынче на них всё можно купить, акромя жизни. Так-то вот. Ну, ты-то когда явисси?
- Потерпи месячишко, дай отдохнуть. У-фф! – междометие к деду не относилось. Его Григорий произнёс после того, как нажал на рычаг таксофона. – Не торопись, Бродов, пусть там всё зарастёт… Чистяковым завтра позвоню…

                *         *         *
- А, Григорий Степанович! – услышал Гришка ласковый голос Галины Михайловны, когда на её привычное «Алё?»  назвал себя. – Давненько, давненько! Обещали с Надей проведать нас и канули. Вы в Москве?
- Да, только не рядом, далековато и сейчас не можем вас навестить.
- Жалко-то как. У вас случилось что?
- Да нет, всё в порядке, просто некоторые обстоятельства, как говорится…
- Ну, да-да. А вам Юра нужен? Он вышел в магазин за хлебом, тут рядом, уже должен вернуться. А вот и он. – Гришка услышал, как Галина Михайловна  крикнула: «Чистяков, иди скорей, Бродов Григорий!»
- Алло, Гриша, негодник ты этакий, обещаешь, а слова не держишь?!

                488
- Не могу! Галина Михайловна объяснит. Вы, говорят, меня искали. Зачем?
- Позвони брату.
- Зачем?
- Он тебя разыскивает по поводу вступления в общественную организацию ветеранов Афганской кампании. Там какие-то льготы, нагрудный знак и что-то ещё, я точно не знаю. Подробности у Ивана.
- Георгий Иванович, я понимаю, вы пытаетесь нас примирить, но мы не ссорились. И ничего друг другу не должны.
- Как же? Но Надежду всё-таки ты у него увёл.
- Я не увёл, а исправил ошибку молодости. Мы с ним сестёр перепутали, да хорошо, что быстро разобрались, а у других, бывает, затягивается на годы. Он должен меня благодарить за это. Вы его спросите; счастлив он с Татьяной? Она ему как подарок судьбы. И её спросите о том же. А ему я звонить не буду, я в это общество, как его, в фонд, тут, в Москве вступлю. Как у меня всё устаканится, я подъеду к вам, ну, конечно, позвоню предварительно. У вас всё в порядке?
- Как тебе сказать, в смысле работы, заработка – пока да. Но в духовном плане – тяжело. Но об этом не по телефону.
- Понятно, само собой. Тогда до встречи!
- Удачи, Гриша, Наде от нас привет.
Месяц прожили Бродовы в студенческом общежитии. Артём Семёнович и Татьяна частенько наведывались к ним по разным поводам и почти всегда – с бутылочкой, а когда Гришка намекал, что он не увлекается этим делом, отставной майор обижался:
- Земеля! Мы Афган прошли, так нам нельзя не выпить, сам Бог велел – за… - он замялся.
- Победу? – подсказала Надежда.
Комендант смутился.
- Зачем, за неё пили в сорок пятом наши отцы. Я родился в сорок шестом, я сын победителя. А значит… А давай, за Победу и за то, что вышли оттуда живыми, за жизнь!
Надежда достала из маленького холодильника (услуга Артёма) недопитую бутылку дешёвого столового вина, и они пили за Победу.
- Я знавал фронтовиков, которые отмечали Победу до конца недолгих своих дней. - Печально произнёс Григорий. - Один из них, очень близкий нашей семье человек, который, к сожалению, не стал моим отцом, трагически погиб в наши мирные дни, вы уж извините меня, Артём Семёнович.
Майор-отставник опустил голову, покачал ею, помолчал, потом положил руку на плечо Гришке:
- Всё путём сынок, всё путём. – Налил себе водки, Гришке – шампанского. – За недоживших. А Победе скоро полтинник!..
Гости ушли, Гришка  вдруг заявил:
- Довольно мне сидеть на твоей шее, начну искать работу.
- Да где ты её сейчас найдёшь? Опять нарвешься на какого-нибудь Шнека.
- Нарвусь – дам задний ход.
- Через подвал с автоматом?
- Надя, ну, надо! Скоро Новый год, где мы его будем встречать и на какие шиши?
- У нас ещё есть сбережения на машину.
- На них можно купить только разбитую тачку. Да и цены вон как растут…
- А давай плюнем на всё и поедем встречать Новый год в Устьи? Ну не в этом же бардаке.
- Нет, туда мне пока нельзя. Могу, конечно, тебя уважить, но не хочу ехать в Устьи. Мне рано, пойми. Можешь отправиться без меня, не обижусь. А я тут, с Семёнычем…
- А я как там без тебя? Иди ты к чёрту, Пёс Чёрный! – Но последние два слова у неё прозвучали не обидно, а ласково.
                489
- Согласен на пса, раздевайся.
- С ума что ли сошёл?
- Надя! – Гришка посмотрел на неё так, что она начала расстёгивать пуговицы на блузке.
- Совсем?
- Нет, по пояс. Нам задали курсовую - обнажёнку, то есть ню. В общем, обнажённую натуру. Ты будешь у меня как Саския у Рембрандта. – Гришка вытащил из-за шкафа мольберт (выпросил списанный в мастерских института и привёл его в порядок), запер дверь на ключ, велел Надежде забраться с ногами на стол и сесть, вертел её и так, и сяк, выбирая нужный ракурс.
- О, вот так! Замри! – Приказал Надеже. – И не шевелись.
- А говорить можно?
- Сколько угодно, Саския.
- А ты помнишь, Ремблод…
- Рембрандт, запомни!
- А ты помнишь, что нам скоро в загс?
- Надо бы перенести эту трогательную процедуру на более тёплое время.
- А по шее?
- У Гришки шея крепкая, выдерживал и не такое.
- Ну, правда, почему?
- Не шевелись. Говори, что хочешь, но не двигайся. Ты хочешь, чтобы меня отчислили за неуспеваемость?
- Тебя отчислят за неуплату за обучение.
- Что ты выдумываешь, Лозовая-грозовая?
- Ничего не выдумываю. В буфете слышала. И от студентов и от преподавателей, здесь живущих. Ты поинтересуйся, поговори с однокурсниками.
И действительно, так оно и есть. Всё больше студентов и на дневном и на вечернем
отделениях переводят на коммерческую основу… Зарплата падает, выдают её нерегулярно, у профессора оклад ниже, чем у дворника ДЭЗа, финансирование вузов сокращается из года в год. Волей-неволей приходится переходить на платное обучение. Вот, очередное достижение демократии и рыночной экономики; хочешь жить как в Европе? Плати за всё. Гони бабки, пятьсот долларов в семестр.
Гришка кинулся на поиски работы. А рабочих мест всё меньше, безработица растёт, причём стремительно и одновременно с инфляцией.
Зашёл в один автосервис. Хозяин сразу спросил: в армии служил?
- Афган, - был ответ.
- О, значит, оружием владеешь. Берём.
- Механиком? – спросил Гришка.
- В секьюрити, браток.
- А что это?
- Ха-ха, не знаешь? В охранники!
- А что, стреляют?
- Могут напасть, не исключено.
- Разрешение на оружие будет?
- Чего-чего?!
- До свидания, удачи!
Безуспешно обошёл несколько автосервисов. Везде одно и то же: берут слесарем, но спрашивают, служил ли в армии, умеет ли стрелять. Гришка даже Надежде объяснил, что нынешнее время такое, что выжить может лишь тот, кто умеет отстреливаться.
Стал читать объявления, обходить предприятия. Требовались шофёры для перевозки   грузов,  но  со  своим  автомобилем.  Наконец,  в  одной фирме он приглянулся

                490
хозяину, который искал нового водителя. На Гришкин неудачный вопрос: «А куда девался ваш прежний шофёр»  он отмахнулся  и сказал:
- Меня возить пойдёте? Плачу хорошо, в конце месяца – премия, об отпуске договоримся.
- Мне на свадьбу нужен будет трехдневный отпуск.
- Два дня и конверт к свадьбе.
- Согласен.
Но у этого денежного доброхота Бродов проработал  неделю. Подогнал утром тачку к дому шефа, приоткрыл для него заднюю правую дверь и стал ждать, поглядывая на подъезд. Только шеф появился в дверях, как откуда-то сзади затрещали автоматные выстрелы и шеф рухнул на асфальт. Рухнул замертво…
После этого Гришку пару недель терзали допросами сыскари, а в паузах он тратил свободное время на поиски нового места, причём согласен был на любую работу. В таксопарке? Москвы не знает, разве только на маршрутку. Но водить набитый людьми «Рафик» он  опасался, не было опыта. Согласился было, плюнув на всё, но маршрут оказался «Москва – Звенигород», и Гришка не рискнул.
Однажды возле общежития он застал мусоровоз, разговорился с водителем.
- А чё? Можешь попробовать, нам водилы нужны.
И через два дня Бродов вывозил московский мусор на загородную свалку. А что, не престижно? Зато плохо-бедно, но с деньгой. Мусор что при социализме, что при капитализме, хотя ветераны мусорного дела говорили, что нынче его стало больше. И мусор не каждый день: обслуживал и кондитерские цеха, и мясокомбинаты с колбасными цехами, и ликероводочное производство. А там всегда находилось что-нибудь, что можно было привезти домой или загнать, например, притащить к столу сладкоежке Надьке слегка помятый свежий торт, или незакупоренную бутылку шампанского с батоном сырокопченой колбасы. Но чтобы получить наряд на  вывоз такого  «мусора», надо «подмазать» кое-кого и привезти на базу, сколь возможно, «отходов».

Глава 14.
День бракосочетания был назначен на 30  декабря. Где отмечать, гулять свадьбу и отмечать ли? Всё равно ведь лучше устьинских свадеб Надежды с Иваном и Григория с Татьяной не будет. Они это понимали, но всё-таки. Посоветовались с комендантом.
- А что мудрить, чего гадать? Сдвинем столы и накроем в буфете. Ты, Надежда Петровна, там всё и приготовишь, и посуду не надо доставать. А Танечка тебе поможет…
Надежда воспрянула духом, повеселела, села составлять список гостей.
- Гриш, кого?
- Ты сначала реши, кого в свидетели, здесь Москва, без них не распишут.
- Я не знаю. А если Артёма с Татьяной? У них машина, отвезут и привезут.
- С машиной у меня может получиться. Я тут приглядел одну с минимальным пробегом, недорого просят. Старики продают машину сына, он у них в Афгане погиб, им деньги нужны, они хотят поставить памятник ему на могиле. Я пообещал им сделать проект бесплатно, а они за это обещали  скинуть цену.
- Ой, неужели своя тачка будет?
- Посмотрим. А в свидетели я хотел бы Чистяковых. Вообще-то мне всё равно.
- Чистяковых я запишу гостями, Артём всё же тебе ближе по войне.
- Ладно.
- Маму и отца приглашаем?
- Как хочешь.
- Ивана с Танькой?
- Нет. Пусть дома посидят. Я не хотел бы их видеть.
- Но ведь всё уже кончилось, утряслось. Что ты бузишь?

                491
- Ты себя не чувствуешь виноватой перед Иваном?
- С чего бы это? Он сам во всём виноват.
- А я виноват перед братом и твоей сестрой. И перед Марусей я вечный должник. – И вдруг закричал: - Я виноват, что её нет с нами, я!!!
- Тише, тише, Гришенька, не пугай студентов. Кстати, из своих товарищей по курсу никого не позовёшь?
Григорий задумался. Он не знал, какие были студенты в советское время. Нынешние же его настораживали. Все разговоры в паузах между занятиями были о бабках. Вообще, все на них помешались. Искали прибыльную работу, заколачивали деньгу в ущерб учёбе. Тянулись сравняться с крутыми, с новыми русскими, заиметь тачку, шляться по кабакам, казино, в сауны с девками. Презирали менее успешных, одетых скромнее скромного однокашников, тусовались с равными себе, липли к крутым.
Шёл как-то на занятия с одним из общаги, показал на кучу иномарок возле учебного корпуса:
- Во, смотри, преподы жалуются, что мало получают, а у самих такие  тачки.
- Это тачки не преподавательские, это у нас такие крутые студенты-дневники. Кому папахены покупают, кто сам в бизнес по уши влез, а начинали с торговли пивом возле подземных переходов в центре Москвы. А у многих наших девок бой-френды с тугими кошельками, дарят им тачки.
- А как же с учёбой?
- Бабки суют в зачётки – и всё путём. Надо только знать, кто берёт, но об это разведка докладывает точно.
- Неужели?
- Да-да.  И  ассистенты,  и  доценты,  и профессора – все ныне слабы на это, потому
что кушать хочется. Если у тебя есть деньги, тебе за них голодные студенты и курсовые напишут и нарисуют, и слепят, и диплом сделают. В лихое время ты, Григорий Степанович, вздумал учиться, в лихое, впрочем, как  и я…
- Гриш, так кого записывать, что притих?
- А? – Очнулся Бродов. – Запиши… - И он назвал имена трёх студентов, с которыми у него завязались приятельские отношения. – Только учти, они будут с подружками.
- Понятно. А Аркадий Борисович?
- Обязательно. Займёт родительское место.
- А из его компании?
- Ну их всех в жопу. Они нам не компания. Они спят и видят, когда к нам явятся американцы и станут нами распоряжаться. Побудем пока без них, всё равно мне придётся потом с ними  общаться. Да, внеси в список деда.
- Какого?
- Ты что? Никифорыча, конечно.
Григорий удивил Чистякова и приглашением на свадьбу, и местом торжества, и временем сбора: семь часов вечера.
- Не поздновато, Гриша?
- Иначе не получается; это буфет общежития нашего института, а студентов оставлять без еды нельзя, забушуют при нынешней демократии. И так объявляем о закрытии на час раньше - заранее,  за два дня до свадьбы. Так что, или в семь или никогда.
- Отец будет?
- Надеюсь.
- А из Устьев?
- Надькины родители. У нас второй брак, и я не министр торговли, чтобы снимать ресторан на сутки, и не новый русский.
- Понятно. Нынешняя жизнь, стало быть, тебя тряханула крепко.

                492
- А кого она не тряханула? Давайте поговорим, когда смогу навестить вас. Так вы да или нет?
- Конечно, да. Но, Гриша, я бы на твоём месте пригласил Аграфену и Петухова.
- Без проблем. Но у меня просьба: сможете прихватить Никифорыча, сторожа со стоянки, у которого мы квартировались.
- Сделаем, Григорий Степанович, ты только его предупреди.
Дед согласился с воодушевлением, только поинтересовался:
- Когда вертаться ко мне думаете? У нас всё тихо, в смысле для тебя.
- Поговорим при встрече. Тебя захватит Чистяков Георгий Иванович.
- Знаю такого, шашнадцатый  бокс.
- Ну, ладно, до встречи!
Бродкин ничему не удивился, сразу спросил:
- Что, Надя в положении?
- Не знаю, не объявляла.
- У меня к тебе много вопросов, но я задам их тебе потом. Бловарские будут?
- Мне неудобно приглашать своих руководителей в общагу; кто я и кто Бловарский?
- Ничего, мы это дело поправим.
В загс брачующиеся поехали на собственных «Жигулях», купленных-таки Гришкой. Пробег у машины был невелик - всего 10 тысяч километров, выглядела она новёхонькой. Жених за рулём, невеста справа, сзади Артём с Татьяной выглядевшие так, словно это их шофёр Бродов везёт на бракосочетание не в качестве свидетелей, а как жениха и невесту.
Думаете,  наверное,    Надежда  была  в  шикарном свадебном платье, под фатой, в
митенках и с флёрдоранжем? Ничего подобного.  Отличный белый костюм, янтарные бусы на кремовой блузке и голубой шарфик, завязанный вызывающе, типа: «Я невеста!» По дороге невеста заявила, что она хотела бы, чтобы их брак был зарегистрирован не только в загсе, но и на небесах.
- Это как же? – не понял Артём Семёнович.  Татьяна тихо засмеялась.
- Венчаться она меня соблазняет, - пояснил Гришка, - а я говорю, что сейчас не до горячего. Нам бы быстренько туда и обратно. Ей ещё работать надо, потом что-то дожарить, потом столы накрывать.
- Поможем, - пообещал комендант.
Всё прошло скромно, без толпы, и быстро, как и хотелось Гришке. Было и шампанское; молодой муж к нему не притронулся.
Пару слов о столе. Надежда расстаралась, чтобы многое напоминало Григорию об Устьях: сварила холодец по-аграфеновски, напекла по её рецепту пирогов «сорок третьего размера»,  натушила трески под маринадом и прочие там блюда приготовила: салат, икру свекольную, картошку отварную – цельный бачок и, конечно, селёдку под лучком. Деликатесом были половинки варёных яиц, в которых вместо желтков была   положена красна икра. И ещё какие-то замысловатые паштеты и завёртки из тонких ломтиков бекона, начиненные салатом и прочая всякая кулинарная всячина, на которую Надежда была горазда.
В половине седьмого скреплённые узами брака муж Григорий и жена Надежда  Бродовы стояли торжественно у входа в буфет, готовые к встрече гостей.  Роль распорядителя взял на себя Артём Семёнович. Первыми явились студенты, он проводил их в зал, Татьяна рассадила ребят по записочкам с фамилиями, разложенными на тарелках: всё, как в больших домах. Да, список гостей, конечно, завизированный краткой надписью коменданта: «Пропустить» был заранее положен на стол вахтёрши.
Гришкины  однокурсники  в  качестве  подарка  молодым  украсили  зал  какими-то

                493
 причудливыми объёмными фигурами, вырезанными из бумаги, плакатом «Даёшь первую брачную ночь без брака!» и, естественно, воздушными шарами. Зал преобразился, приняв торжественный вид. Плюс в углу был поставлен магнитофон, посылавший в зал тихую музыку и песни советских авторов.
Хорошо, что первыми приехали Чистяковы с дедом – он был в костюме с медалью «За отвагу» и орденом «Красной звезды». Увидев на брачном пиджаке Григория афганские награды (Надежда с криком заставила его надеть их и в загс, и сюда), Никифорыч полез с объятиями к Гришке.
- Ветераны встречаются вновь! – улыбнулся Георгий Иванович, и все засмеялись, и напряжение, царившее у гостей и хозяев, растворилось, и всем стало легко. Галина Михайловна вручила молодожёнам изысканно упакованную коробку в лентах, и комендант хотел было их повести к столу, но тут показались Лозовые и Аграфена с зеленым тазом пирогов под салфеткой. Всё смешалось. Надежда бросилась к матери, обе залились слезами, Пётр Федорович занукал:
- Ну, ну, девушки, к чему рыдания, радоваться надо! – пожал руку Чистякову, повернулся к Гришке, а тот  стоял, пленённый объятьями Аграфены; Лозовой всё-таки протянул жениху руку, погрозил ему пальцем и заключил в объятья (в них попала и старушка Солдатова), потом обнял дочь, далее поцеловал руку Галине Михайловне и протянул руку коменданту, потряс её крепко, представился: - Лозовые мы, Таисия и Пётр, родители невесты.
Артём широко распахнул ногой перед гостями двери буфета (в руках он держал Аграфенин таз с пирогами): - Прошу, товарищи!
- Эй, эй, погодите! Отца жениха забыли! – Гости как по команде повернулись на крик. По коридору вприпрыжку скакал Аркадий Бродкин с большим пакетом, похожим на бельевую упаковку из прачечной.
Лозовые удивились явлению лысого господина с чёрными седеющими усами, обнимавшего, не выпуская из рук пакета, жениха и невесту.
- Поздравляю, сынок! Надя, поздравляю! Молодцы! Вот, я дарить не умею, купил вам для начала по халату. Но главный мой сюрприз-презент впереди. – Сказал и озадачил всех своим заявлением.
- Прошу к столу, товарищи! – Требовательно позвал комендант.
- Гриша, прости, - сказал Лозовой, - у меня водитель в машине остался и ещё кое-кто…
- Ванька? - радостно встрепенулся Григорий.
- Нет, Иван уклонился, дела у нас сложные, сказал, не до гулянья, просил извиниться. Там другой человек, ты будешь рад его видеть у себя за столом.
- Давай их сюда, - нетерпеливо попросила Надежда, - ты не против, Гриша?
- Да ты что, зовите.
- Я мигом, - он ушёл и через пару минут привёл кого, как вы думаете? – «шофёра» - Пашку Голубева и Аркадия Георгиевича Петухова. Конечно, и тут не обошлось без объятий.
- Позвольте я представлю, - сказал Григорий, - Павел Юрьевич  Голубев, сын друга нашей семьи, фронтовика-танкиста Юрия Васильевича Голубева, покойного, к сожалению, а это Аркадий Георгиевич Петухов, мой художественный наставник с детства, мой воспитатель.
- Ну, товарищи, стол зовёт, закусь заветривается, водка стынет! – Позвал Артём Семёнович. И гости вступили в зал и расселись по своим расписанным местам с шутками и смехом.
Ну, что дальше рассказывать? Свадьба, каких сыграны тысячи  в студенческих столовых и общежитиях, только посытней и с преобладанием взрослых гостей.
Чистяков взял пирог:

                494
- Гриша, Аграфенины?
- Нет, Надюхины. Аграфенины вон, в тазике. 
Георгий Иванович понюхал пирог, откусил:
- Надо же, прямо как у вас в Устьях. – Надька жмурилась от счастья и удовольствия, как кошка на весеннем подоконнике, что добилась, чего хотела, но объяснить словами не могла: дух отечества возник и витал над столом.
Сидели до одиннадцати, делились новостями. Лозовой пожаловался на сложную ситуацию в совхозе. Лашкова проводили на пенсию вместе со ставшим ненужным парторгом Петрушкиным. Из ХОЗУ Минобороны прислали на директорство генерала-отставника, он развала не допустил,  но сократил на половину поголовье КРС и свиней, земелькой с согласия руководства приторговывает под коттеджи, солдатики ему строят особняк: три этажа вверх и столько же вниз, там, в нижних этажах пивной бар, прачечная, биллиардная, джакузи, бассейн, сауна, котельная и   прочая чертовня. Мы рассчитываем создать ЗАО «Агрокомплекс «Москворечье»  имени генерала Анашкина». Ивану удалось отстоять взятые в аренду земли, он их пытается приватизировать и стать фермером.  Но ему не хватает непьющих работников, таких сейчас найти в Устьях ох как тяжело. Вот Павел у Ивана оформлен инженером по всем вопросам, я Пашку выпросил у него для поездки сюда, а то и не погулять на вашей свадьбе.
И танцевали, и пели, и Гришку уговорили спеть, ребята сбегали за гитарой, и с Чистяковым на пару они исполнили «Чёрного Ангела», «Подруженьку гитару», после чего всех удивил Никифорыч, попросил:
- А давай, Гришаня, споём вдвох солдатскую.
- Какую? Я не знаю.
Дед подошёл к нему, что-то нашептал, напел.
- А я помню, её Юрий Васильевич пел.
- Давай теперь! – Скомандовал дед, и запел:
Всю Европу за три перекура
Из конца в конец пройдём мы хмуро.
Шагом, шагом, шагом, братцы, шагом
По долинам, рощам и оврагам!

Окиян нам тоже не препона,
Потому что с Волги мы и с Дона.
Шагом, шагом, шагом, братцы, шагом
По долинам, рощам и оврагам.

Мы за мир, но наши автоматы
Не дадут забыть, что мы солдаты.
Шагом, шагом, шагом, братцы, шагом
                По долинам, рощам и оврагам*.
Деду похлопали, и он картинно раскланялся.  Бродкин тихо пробормотал:
- Да, теперь это сделать невозможно ни шагом, ни бегом, ни на колёсах.
А дед поднял стопку и рявкнул:
- За нашу Победу, ядрёна корень!
Угощением Надежда удивила всех, не только недоедающих студентов, но даже привереду Аркадия, едавшего, и не раз, в ресторанах Европы. К финалу они с Татьяной подали жульен и кофе-гляссе.
- Чё это такое? – Удивился Гришка. – Никогда раньше не ел.
- А у Нестора разве я тебя не угощала?
Гришка поморщился:

*Эту песню автор слышал в 1962 году от руководителя театральной сьудии в театре \МГУ на Моховой о Всеваолода Шестакова.               
                495
- Нашла время кого вспоминать, - упрекнул он жену.
- Да ладно, ешь, проехали.
Гришка  налил себе шампанского, встал и поднял бокал:
- Дорогие родители, друзья и однокашники! Я поднимаю этот бокал за продолжение рода Бродовых,  Бродкиных и Лозовых!
Аркадий, сидевший около сына, прослезился, поднялся и попытался обнять его.
- Ну, и здоров ты стал!
- Накачался в подвале на Короленко, - объяснила Надежда, - и здесь в спортзал бегает.
Бродкин хотел выяснить, почему Григорий и Надежда исчезли из Сокольников, не пора ли им вернуться? – чем серьёзно заинтересовал Лозовых и Чистяковых.
Но Григорий закрыл эту тему:
- Сейчас ничего объяснить не могу. Давайте отдохнём от забот и проблем, вот приедем к вам и доложим в подробностях. Можете считать, что я перебрался ближе к учебному процессу. Чем дальше он движется, тем труднее становится. Мне пока здесь удобно. Хотя есть и проблемы. Но не будем о них на свадьбе.
Аграфена сидела рядом с Лозовым, она затеребила его за рукав, пока он не догадался поменяться с ней местами, она пересела к Таисии и вместе с ней они пытали Надежду, откуда взялся у Гришки отец, кто он такой,  этот лысый мужик? Та повернулась к ним и шёпотом, шёпотом поведала всё, что знала от Гришки.
- Господи! – перекрестилась Аграфена, вот он, Марусин грех! Значит, это он слепил её статую тогда, в шестьдесят пятом годе, и тогда же у него с ней это самое… Ах, ты, Господи! – и опять перекрестилась.
- Ну  и  чего уж  теперь  причитать? – Сказала Таисия, - нашелся отец родной, разве
 плохо? Вот приедем в Устьи, Ивана порадуем. Понятно теперь, в кого Григорий скульптурой занялся, вот и учится на художника. Радуйся, Аграфена. - Она тяжело вздохнула. - Жаль, Мария Николаевна не дожила до этого момента.
- Да ты плохо, стало быть, знала её, она бы этого не допустила!
- Может быть, может быть…
Однокашники Гришкины не остались в стороне. Они спели несколько песен, в том числе и «Не надо печалиться, вся жизнь впереди!» Её подхватили все и с наслаждением пропели, нажимая на слова «Вся жизнь впереди, надейся и жди!» Чистяков в ответ им «Незабудку». Они попросили списать слова.
Когда расходились, Гришка провожал гостей до машин, по пути договорился с Чистяковым, что подъедет к ним на днях, очень хочет повидаться поплотнее. Георгий был за рулём, поэтому за весь вечер выпил только пару глотков шампанского, обошёлся минералкой, и Гришка пытался навязать им с собой бутылку, сунув коньяк в бардачок. Чистяков прихватывал и Бродкина, который приехал сюда на такси,  благо, соседи. Пока  погрузили изрядно хмельного Никифорыча.
- Ничего, - сказал Георгий, - дорога дальняя, оклемается дедок.
Аркадий, прощаясь, обнял молодых, шепнул им:
- Завтра в девять жду вас у меня. Встречаем Новый год!
- Я не могу, - сказала Надежда.
- Как так? – Опешил Бродкин.
- Она обслуживает новогодний банкет аспирантов, будет занята до утра, а я сторожем при ней, чтобы никто на неё не покушался. И потом, мы обещали коменданту и Тане встретить вместе с ними…
- Ну, вот! – Заныл Аркадий. – Как же так?! У меня всё срывается. Берите с собой вашего коменданта.
- Мы приедем одни и второго января, в субботу.
- Отлично, часам к трём.  Но тебе, Надюша, придётся похлопотать на кухне.

                496
-  Буду только рада. Скажите, что купить?
-  Ни-ни, всё есть, полный холодильник! Уже забит.
- Выньте утром мясо из морозилки. Я всё приготовлю.
Бродкин, хотя и был крепко нетрезв, прокрутил в голове какой-то вариант встречи, остался доволен, даже просиял:
- Второго, так второго! С  наступающим! – Хихикнул: - Счастливой первой брачной ночи! – И добавил трезво: - В качестве законных супругов! – Поддел их под бока большими пальцами, цокнул языком.- Привет-пока! Жду! – И полез под бок к Никифорычу.
Вслед за Чистяковыми стали прощаться с Лозовыми, Петуховым, Павлом и Аграфеной.
- Когда ж к нам-то приедете, ребяты? – Плаксиво спрашивала Солдатова, совсем уж старушка. – А ко мне дочка Нина с мужем и детишками приезжают в июне, вот бы и вы приспели, пироги-то у меня завсегда есть. А дом ваш Ваня соблюдает, топит, чтоб не стыл, вас ждёт. И Симка, козочка ваша, жива, он её содержит. Да, да, до свиданьица. Спасибо, что позвали меня на свадебку, хорошая свадебка вышла, замечательная просто. – И всё это она говорила, обнимаясь и целуясь с молодыми и усаживаясь в машину к Лозовым. Наконец, поехали.
Григорий посидел ещё со студентами, пока Надежда и Татьяна освобождали и расставляли столы. Ребятам она наставила закусок – ешь – не хочу.
Когда ложились, сдвинув кровати,  Гришка пошутил:
Первая свадьба на моём веку, которая обошлась без драки…
Умиротворённая Таисия до самого дома спала на плече у мужа. А рядом с ней дремала Аграфена…
А перед свадьбой Гришке приснился сон. Ему никогда с самого детства, ничего не снилось. А тут увидел он мать одетую, как на Бродкинском панно, и с букетом васильков на руках. Стоит на крыльце их дома и говорит: «Сынок, я тебя ни в чём не виню. Я люблю тебя и всё тебе прощаю. Будь счастлив. Только не ходи на войну, не надо». Гришка проснулся и долго ворочался, силясь уснуть, и вздыхал, пока не растревожил Надежду.
- Ты что, Гриша?
- Нет, нет, спи, всё в порядке. – Ему хотелось скорее уснуть, чтобы ещё раз увидеть Марусю. Но сон не шёл, тёмное небо за окном начинало светлеть… Он поднялся и пошёл бриться и умываться; день провёл в раздумьях, чуть не совершил ДТП, но о сне никому не рассказал.

Глава 15.
Артём Семёнович отказался ехать с  Бродовым в Сокольники, объяснив, что в праздничные дни он обязан быть в общежитии, дабы предупредить любое ЧП.
- Мы здесь в зале накроем для нас отдельный стол, я решу этот вопрос. Вот и посидим вместе под Новый год!
Бродовым обрыдла жизнь в общаге; деревенскому человеку, привыкшему жить собственным домом, не по духу, очевидно, житие коммуной с общей кухней, умывальней  и сортиром, как и сельским парням жизнь в казарме, к которой они так тяжело приспосабливаются. Гришка и Надежда были бы рады куда-нибудь слинять, несмотря на завязавшиеся тёплые отношения с комендантом и Татьяной. Но и в Сокольники они ехать ещё побаивались.  Сидели тридцать первого декабря с утра в своей комнате, подъедали вчерашнее и не знали, чем заняться.
-  В Устьи бы… - начала Надежда. – Но мне же в ночь работать, какие Устьи, - и махнула рукой.
- Хорошо, - решил Гришка, - семь бед – один ответ. Сколько мы здесь с тобой скрываемся? Третий месяц. Поедем второго к Аркадию Борисовичу, отец вроде бы всё-таки.
                497
- Что ты так говоришь?  Конечно отец. Может, ещё и фамилию свою тебе даст.
- И буду зваться Бродкин-сын? Нет, я так не хочу.  Я – Бродов,  и точка. Пошли на работу. Я сегодня освобожусь часа в три. У нас на базе будет, конечно, предновогодний сабантуй, а фактически пьянка, но трезвенники свалят, хотя и внесли долю. Традиция, - Криво усмехнулся Григорий. – Приеду – подключусь к тебе, помогу с банкетом.
Комендант придвинул один стол ближе к проходу на кухню, Надежда с Татьяной накрыли его для себя и Григория с Артёмом. Чтобы не возникло никаких кривотолков, главного распорядителя банкета  предупредили, что за этот стол внесена соответствующая плата, такая же, как и за все остальные.
Аспирантское меню, конечно, сложилось гораздо беднее свадебного, но  Надежда расстаралась, и ни у кого к меню не было претензий. Надежда, как говорится, с ног валилась – второй ведь день в напряге, но вахту свою держала стойко, до конца.
Комендант встречал Новый год в форме, при орденах и медалях («Для порядка, - пояснил он Гришке, - и тебе советую). Вырядился и Бродов, а что? Не жалко, если хороший человек просит.
И форма оказалась кстати. В час ночи  прибежала с вахты дежурная, позвала коменданта. Он вышел к ней, потом поманил Бродова. В закрытую дверь общежития ломились с улицы, орали поддатые парни.
Увидев двух крепких мужиков в военном, сбавили тон.
- Что надо? – резко спросил через дверь, не открывая её, комендант.
- У вас буфет работает?
- Каждый день.
- Пусти, майор, водяры не хватило, добавить бы!
- Вы что, накушались ханки и не врубаетесь, что в студенческих буфетах алкоголь не продаётся?! Даже пива нет!
- Но у вас вон видно в окне, что работает и на столах поставлено. Пусти, майор.
- Буфет закрыт на спецобслуживание. Новый год встречает аспирантура вуза. Они пьют только то, что принесли с собой. Ещё раз говорю: буфет водкой и вином не торгует, это запрещено законодательством. Прошу очистить территорию!
- Да ладно, открывай, не жадничай! Навались, пацаны! – Дверь затрещала.
Тогда комендант вытащил пистолет и поднял его над головой:
- Первому, кто вломится, всажу пулю!
- Ай, батюшки! – Завопила вахтёрша и полезла под стол.
Комендант вплотную приник к двери. Пацанва отшатнулась. Артём взялся за ручку, Гришка прижался к нему сзади, Артём повернул ключ в замке и они с Гришкой толканули дверь вперёд, чуть приоткрыв её. Рука коменданта вынырнула  наружу, высоко подняв пистолет, и он нажал на курок.
Бахнул выстрел, и пацанву сдуло с крыльца, Артём хлопнул дверью,  крутанул ключ, убрал оружие в карман.
- Вылезай, Панкратьевна, дежурь дальше! И зови, ежели что! – Крикнул он вахтёрше под стол и Бродову: - Пошли допивать…
А в буфете гремела музыка, кто-то танцевал под «Соловьиную рощу», кто-то громко разговаривал за столом, стараясь перекричать Льва Лещенко…
Когда вернулись и сели за стол, Бродов вопросительно посмотрел на коменданта.
- А, - догадался тот. – Всё в порядке, наградной. 
Разошлись в три, до четырёх Гришка с Артёмом помогали женщинам прибраться в зале, потом пили чай со вчерашними пирогами, а коменданту Надежда поставила, к его удовольствию, недопитую бутылку свадебного коньяка.
- С Новым годом, дорогие  россияне! – Передразнивая очень похоже Ельцина,  произнёс комендант, медленно выпил почти полный стакан   и зло сплюнул: - Чтоб тебя!


                498
Глава 16.
Бродовы, как и просил Аркадий, приехали рано, и Надежда занялась готовкой.
- Сколько человек будет, Аркадий Борисович?! – крикнула она с кухни.
- Рассчитывай на дюжину вместе с нами!
- Гриша, помогай, - позвала она мужа.
- Ой, не умею я, - хотел было отбояриться Гришка, но пришлось чистить картошку и отбивать мясо.
Бродкин решил накрыть старинный стол в большой комнате: раздвинул его, застелил скатертью, принёс из древнего буфета семейный сервиз из довоенного советского фарфора, расписанного социалистическими  сюжетами, расставил рюмки, бокалы, вилки-ножи… Надежда успевала и готовить, и Аркадию помогать. Гришка  чистил селёдку и тихонько матерился.
- Ты только шкуру сними, а кости я сама вытащу.
- А я уже.
Она взяла сельдь, развалила её вдоль хребта, потом  одним резким движением выдернула рыбий скелет. Гришка и Бродкин ахнули, дивясь её мастерству.
- Лихо, - сказал Бродов.
- Фокус-покус, - добавил Бродкин.
- Теперь что, колбасы нарезать? – Гришка взялся за батон.
- Положи, я сама. Ты  накромсаешь, а я нарежу, как надо.
- Как в лучших домах Парижа и Лонд;на, - откомментировал Аркадий, наблюдая, как быстро и тонко Надежда строгала батон копчёной колбасы, изящно раскладывала её на  блюде  и  лупила  по рукам Гришку, пытавшегося слямзить р;занок.  На, пожуй жопку,
троглодит, - смилостивилась она, наконец, покончив с колбасой.
Аркадий, несмотря на трудности с продовольствием даже в столице, сумел добыть всё для шикарного стола  ради такого продолжения свадьбы сына.
Через пару часов стали подтягиваться гости. Первыми, как жившие рядом, пришли Чистяковы.  Галина Михайловна сразу стала помогать Надежде. Чистяков оглядел заставленный закусками стол, сказал «не слабо» и сел в уголке настраивать гитару, потом запел потихоньку свою новогоднюю, но не подмосковную, а столичную песню: куплеты были те же, припев один:
Что вы, ребята, стоит ли киснуть?
Стали мы старше, будем в годах?
Снег по Арбату, снег у Никитских,
На Патриарших и Чистых прудах.
А финальный припев он выдал в местном варианте:
Что вы, ребята? Здесь не поминки.
Стали мы старше, будем в годах.
Снег  по Арбату, снег по Стромынке,
На Патриарших и Чистых прудах.
- Жора, когда все соберутся, споёшь её снова? – Попросил Аркадий.
- Поглядим-посмотрим.
- Георгий Иванович, что означает название улицы «Стромынка»? – Спросил Гришка.
- О, я все словари толковые излазил, искал ответ на этот вопрос. Так и не выяснил, что такое «строма». В слове «Кострома» есть корень «стром», но что он означает, сие для меня является тайной. Хреновый я языкознайка. Недавно в каком-то буклете о Сокольниках прочитал, что в старину по этой улице шла дорога в село не то Строма, не то Стромынь. Этим мои познания в области истории названий улиц, дорог и селений ограничиваются.


                499
И тут задребезжал дверной звонок. Пришли Бловарские. К этому времени Надежда  накрыла крошечный столик для фуршета с бутылкой водки, рюмочками и двумя тарелками с горками мини-бутербродиков - канапе с воткнутыми в них шпажками.
Бловарский первым делом ринулся в туалет и мыть руки, быстренько явился к фуршету потирая ладошки. Пропустил глоток водочки и, закусив кубиком чёрного хлеба с маслом и кусочком селёдки, он спросил Гришку:
- Как успехи, студент?
- Так-сяк,  - ответил Григорий.
Бловарский тут же подхватил:
Мы пойдём сначала прямо,
А потом и так и сяк.
Нет лучше имени Абрама,
Нет лучше отчества Исак.
- Витя, не начинай! – Строго приказала Галька Бловарская.
И вдруг Гришка, обратясь к Бловарскому, выдал:
Спорить с вами я не стану:
Я студент, а вы декан.
Нет лучше имени Ивана,
Нет краше отчества Степан.
Чистяков зааплодировал автору экспромта. Остальные вынуждены были подключиться.
- Получил? – осуждающе бросила мужу Бловарская.
- Что так резко-то? – тихо сказал Бродкин почти на ушко Гришке.
- А чтоб не дразнился! – Так же тихо ответил Григорий.
Явились Шура Кварцовер и  Ирка Глобер и тоже присоединились к фуршету.
- Ну, что, друзья, может, не будем ждать Яшку, он всегда последний и всегда опаздывает. Давайте за стол.
И тут снова забрякал звонок-ветеран. Появление Ковзнера удивило всех: он вошёл с букетом цветов и, не приветствуя никого из компании, направился прямо к Надежде. Встал перед ней на одно колено, воздел к её груди цветы и продекламировал:
- Офелия! О, нимфа! Прими от всех забулдыг фотообъектива поздравление с вступлением в законный брак с будущим светилом монументального искусства! – Поднялся с колена и полез целоваться с Надеждой и с Гришкой. – Поздравляю, поздравляю!
- За стол, за стол! – Захлопал в ладоши Аркадий Борисович. – Я всё сейчас объясню. – Обратился он к своей оторопевшей команде. – Рассаживайтесь. - Перед каждым стулом на столе  рядом с тарелкой лежала перевёрнутая визитка Бродова  и на каждом прямоугольнике была написана фамилия гостя. Себе Аркадий выбрал место рядом с Григорием. – Наполним ёмкости согласно вкусу каждого. Так, Господа! – Произнёс он торжественно начавшее входить в моду обращение. – Я пригласил вас для того, чтобы в старом добром, почти семейном кругу отметить бракосочетание моего сына Григория с очаровательной его невестой Наденькой, которое состоялось в канун Нового года. Яшка, ты, подлец, подгадил мне в торжественную минуту, но пьём, пьём, пьём!
Чистяков поднёс было рюмку к губам, но тут же отвёл её в сторону.
- Я пить не буду.
- Ты что, Жора?! – Взвился Бродкин.
- Противно. – И закричал. – Горько!!!
- Ха-ха-ха! – поаплодировал  Чистякову Кварцовер указательными пальцами. – Неожиданно и удачно. Присоединяюсь. –Горько, господа, горько!
Гришка и Надежда не ожидали такого начала застолья, но, подчиняясь обычаю, встали без заминки, исполнили обряд. Все выпили, навалились на закусь. Красиво и вкусно приготовила молодайка.
                500
- Нет ли желающих что-нибудь сказать? – нарушил тишину трапезы Аркадий.
- Да не торопись ты, Кадюся, - едва проговорил набитым ртом Яшка, - дай пожрать вкусноту. В каком кабаке заказывал закусь? Наверное...
- Обижаете, - остановила его Галина Михайловна. – Всё, что на столе – всё приготовлено  руками и талантом молодой хозяйки Надежды Петровны Бродовой.
- Да? – на разные голоса раздалось за столом. – Чудесно! Спасибо! За это надо выпить! Вздрогнем! – Вздрогнули, заработали челюстями.
Только Аркадий получил уколы от каждого  за то, что не открыл заранее тайну нынешней встречи: вот, пришли без подарков, поставил нас в неловкое положение, друзья  так не поступают и тому подобное.
- Наоборот, я вас избавил от лишних трат в нынешнее  смутное время, вы ещё спасибо должны мне за это сказать.
- Могу я, сидя, протостировать вступивших в брак? – Обратился к Аркадию Яшка.
- Почему нет. Говори, если нас не уважаешь.
- Ну, ты пархатый каменотёс, Кадя. Я весь день на ногах, надо же когда-нибудь дать им отдохнуть.- Яшка всё-таки встал. Налил себе фужер коньяку. – Ребятки молокосо… б-р-р, молодожёны! Не вовремя вы сколотили свой семейный ковчег. Но уж если спустили его  в штормящее море нашей гнусной жизни, ставьте паруса и счастливого плавания. Куда-то ковчег занесёт вас?!
- У каждого ковчега свой Арарат. – Спокойно ответил Григорий. – Доплывём. – И вдруг спросил: - Что главное в ковчеге?
- Любовь! – Тут же отозвалась Галька Бловарская.
- Главное в танке – не бздеть! – Отрубил Яшка, выпил коньяк и громко рыгнул. –
Ой, пардон. – И сел под общий хохот.
- Ты, Яша, сказал про семейный ковчег, - скривив набок рот, философски начала Ирка Глобер, - что не вовремя он тронулся в путь. А что в этой стране можно сделать вовремя? Нормальному человеку в ней жить невозможно.
- А зачем же вы в ней тогда живёте? – Раздался спокойный голос Бродова. – Махнули бы куда-нибудь подальше – и привет.
Не тот человек была Ирка Глобер, чтобы растеряться от такого вопроса.
- А вы, молодой человек, зачем? – Вызывающе ответили она.
- Для меня такого вопроса нет. Это моя страна, моя земля. Я здесь родился,  живу, работаю, землю пашу, хлеба ращу, людей кормлю. Это ваш Гайдар заявил, что нам сельское хозяйство не нужно, всё купим за бугром. Конечно, там многое можно купить. Только счастья там не купишь. И не обретёшь.
- А в чём оно, счастье? – Сыронизировала Ирка и, вздёрнув голову, впилась взглядом в Григория.
- Если бы вы когда-нибудь сеяли по весне яровые, вы бы меня поняли. Когда видишь, как всходят, выбрасывая к свету шильца стебельков, посеянные тобою зёрна, вот тогда и чувствуешь, что счастлив. Но вы не ответили на мой вопрос, Ирина… э…
- Исааковна, - подсказала Глобер, - отвечаю: я живу в этой стране для того, чтобы научить людей правильно жить, правильно выбирать власть…
- И вы знаете, как надо правильно жить?
- Безусловно.
- Откуда? Я думаю, для этого надо вспахать своё поле, засеять его и дождаться урожая. - Отпарировал Гришка.
- Мы с чудесным конём… соберем и посеем и вспашем… и отделим зёрна от плевел. – Глубокомысленно произнёс Шура Кварцовер.
- Внимание! Открывается «Школа правильной жизни» Ирки Глобер, плата – тысяча долларов в месяц. Срок обучения – три года поселения. – Протрубил в свёрнутую ладонь Яшка Ковзнер.

                501
- Ирка, - усмехнулся Шура Кварцовер, - давай лучше водку пить, пока её всю Яшка не выдул. Сколько можно трепаться, господа члены политсовета?
- Первая здравая мысль за сегодня, которую я слышу. Отличная мысль! Предлагаю её поддержать.– Воскликнул Яшка и потянулся к бутылке.
- Поддерживаем! – Чистяков налил себе и жене хванчкары.
- Не возражаем. – Гришка наполнил шампанским свой и Надеждин бокал. – Слышал недавно мудрые слова: «Если мой сосед живёт не так, как я, это не значит, что я живу правильно». И не надо никого учить жить. Учить надо профессиям, наукам, культуре.
- И правилам дорожного движения, - добавил Шура Кварцовер.
- Совершенно справедливо, но и другим правилам поведения и прочим кодексам. И достаточно. – Гришка сделал небольшую паузу и завершил: -  А то нас комиссары учили семьдесят лет одному, теперь их внуки-демократы наваливаются учить другому. А я хочу просто жить. За жизнь! – Он высоко поднял бокал и отпил пару глотков. А Надежда осушила свой полностью.
Галина Михайловна затолкала в бок Чистякова, пока Гришка вёл дискуссию с Глобер, а Георгий Иванович слушал его и ушам своим не верил: кто это говорит, не Иван ли Бродов? Когда Гришка закончил, Чистяков потянулся к его бокалу, чокнулся и сказал: «Молодца, Максимка!»
Бродкин постучал вилкой по пустому хрустальному фужеру:
- Господа, сюрприз. Покончим с политикой, поговорим о бизнесе. Я открываю собственный ресторан национальной еврейской кухни.
- Как? Когда? Где?
- Ты с ума сошёл!
- Бутербродкин коммерсант! – пропел Яшка Ковзнер, подливая себе коньячку.
- И приглашаю вас на открытие в ночь на старый Новый год.
- На халяву? Мы тебя сразу разорим! – Предупредил Кварцовер.
- Как назвал ресторан?
- «Азохен вэй».
- Ха-ха-ха!- Неверно! Лучше: «Зайди пожрать, пархатый» - И опять ха-ха-ха!
Изгалялись по поводу названия ресторана, пока кто-то не предложил выпить за успех Бродкинского предприятия. И затем Аркадий Борисович обратился к Надежде:
- Надюша, у меня в ресторане есть вакансия шеф-повара. Предлагаю занять её вам.
Надежда смутилась и не знала, что ответить.
- Ну, что же вы молчите?
- Спасибо за предложение. Я, наверное, не подойду на эту должность.
- Почему же?
- Я не знаю еврейской кухни, ни одного блюда, кроме сегодняшнего форшмака.
- И он, милочка, у вас получился не совсем… Селёдку для него не через мясорубку провёртывают, а рубят топором! – Авторитетно заявила Ирка Глобер.
- Ну, вот, что я вам и говорила. Если бы другая кухня, я бы с радостью.
- Неужели вас не учили, как фаршировать щуку? – Удивилась Глобер.
- Им даже выпечку мацы не преподавали. – Уплетая бутерброд с форшмаком,  пробубнил набитым ртом Яшка Ковзнер.
- Придут к тебе в кабак такие знатоки, как Ирка, закажут форшмак, он им не понравится, вызовут на ковёр шеф-повара, а к ним выйдет казачка. Как они увидят её, оскорбятся и поднимут скандал. А если к ним выйдет пузатая Циля Марковна в заляпанном соусом фартуке и  скажет «Шалом!», все вопросы будут сняты.- Пофантазировал Шура Кварцовер.
- Кадюся, а пусть еду стряпает казачка, а для выхода на претензии найми Цилю Марковну, - посоветовал Яшка Ковзнер. И опять  смех.

                502
И посыпались еврейские анекдоты, острые и смешные.
Вытирая выступившие от смеха слезы, Чистяков сказал:
- Нет, честное слово, если бы я рассказал вам хоть один еврейский анекдот, вы бы меня на кусочки порезали…
- Или топориком  на форшмак, - закончила за него Галина Михайловна.
- Яша, я думаю, вы сфотографируете молодых? – Спросил Чистяков. – А форшмак всё-таки хорош, несмотря на отсутствие топора.
- Вы просто не ели настоящего, - отпарировала Глобер.
- Мужики, к топору! Всех евреев и коммунистов – та-та-та-та-та! – Заорал крепко поддавший Яшка  и щёлкнул фотоаппаратом. - Готово!
- Ковзнер, не подстрекай, дай договорить! - Одёрнул Яшку Бродкин. – А тебе, Гриша, я предлагаю должность главного менеджера, ну, моего заместителя по снабжению.
- И что я буду  делать? Торчать швейцаром у входа, встречать дорогих гостей?
- Зачем? Для этого служит менеджер по залу. У тебя – заказ и доставка продуктов, поиск наивыгоднейших поставщиков, транспорт ну, и как художник будешь отвечать за оформление зала.
- У нас на факультете нет таких предметов, как обеспечение пищевого предприятия продуктами. Нет, эта работа не по мне.
- Почему же?
- Кафе, ресторан – всегда криминал.
- Откуда вам это известно? – С иронией спросила Глобер.
- На личном опыте. Хватит с нас одного бандитского налёта, да, Надюха?
- Лучше не напоминай. – Замахала она руками.
- Где же вы сейчас несёте трудовую вахту? – проиронизировала рефлекторно Ирка Глобер.
- Мусор вывожу на мусоровозе. Вы мусорите здесь, в столице, а я эти дела за город отправляю на свалки. Видели бы вы их, вам стало бы страшно, и вы стали бы меньше мусорить.
- Вы жили в деревне, разве не мусорили?
-Всё, что горит, сжигали на дворе, всё, что гниёт – закапывали, металл сносили в отведенное для него место. У нас на деревне чисто.
- Вы – будущий художник, и вдруг – мусор. Как это соединить. – Не унималась Глобер.
- Художник-мусорщик, это новое направление в искусстве, - Пьяно заключил Яшка и снова щёлкнул камерой.
- А что, и такие мастера нужны, высокие таланты, потому как в нашем искусстве, судя по всему, что мы видим, полно мусора – и горючего, и гниющего, и железного, требующего переплавки. Гриша, ты согласен со мной? – Решил поддержать его Чистяков.
- Абсолютно верно. – Согласно кивнул головой Григорий. – Но я не вижу ничего дурного в моей работе. Она стабильная, правда, последнее время на помойки выносят много старой партийной литературы. Тут полное собрание сочинений Ленина выбросили.
- И что же, вы его загрузили в мусоровоз? Символично!
- Нет, я взял его себе.
- Зачем?
- На всякий случай. - Блеснул Гришка сиятельной улыбкой.
- Гриша, - остановил пикировку Аркадий Борисович, - должность менеджера по интерьеру тебя устроит? Будешь заниматься оформлением зала, витриной, буклетами, рекламой,  рисовать меню, прейскурант и так далее. Захочешь расписать стены – пожалуйста. – Там море художественной работы. Раз в полгода будем менять интерьер, обновлять; в общем, найдём, что, чем и как.
- Почему найдём?

                503
- Ну,  я буду помогать.
- И сколько я должен буду  отстёгивать тебе за это?
- Нет, ты не понял…
- Мы не Кукрыниксы. Я работаю один.
- Хорошо, хорошо…
- Ну, вы, Бродбродкашки, деловые вопросы перенесите в свой кабак. А сегодня горячее будет? – Подал голос Ковзнер.
- Ой, я заслушалась вас, сейчас подам! – Надежда поспешила на кухню, Галина Михайловна за ней.
- Алё, Бродкины, - возник вдруг Шура Кварцовер, - мы что, сегодня будем обсуждать только ваши семейные проблемы?
- Почему же семейные? – Возразил Чистяков. – Поиск своего места в жизни, поиск самого себя – это, как теперь говорят, общечеловеческая тема и может стать главной фишкой нашей беседы. Я готов поддержать разговор. Да и у вас у всех найдётся, что сказать.
- Обязательно! – Откликнулся Яшка Ковзнер. – Особенно у Ирки Глобер. Она об этом чуть ли не каждый  день по телику трындит и в газетёнке своей публикуется.
- Ковзнер, ты бы  лучше жрал свою водку и не лез в то, в чём ты не разбираешься.
- Однако ты, мать, несправедлива. Я разбираюсь, например в том, что я жру не свою водку, а Бродкинскую. А свою я не жру, а выпиваю рюмочку и то очень редко. А сегодня я не водку жру, а потребляю коньячок. – И Яшка почмокал губами и «потанцевал» головой.
- Место  в  жизни – да.  Я  думал  сперва,  что  нашёл его. Но меня куда-то потянуло
вбок, так потянуло, что я чуть было не пошёл в разнос. – Неторопливо и веско заговорил Григорий Бродов. И такой в его словах был энергетический посыл и духовный жар, что никому, даже Ирке, не захотелось его прервать. – И вот кинулся я искать своё новое место и почти нашёл. Но жизнь перевернулась, и что-то мне подсказывает, что надо задуматься: а не вернуться ли на прежнее место? Не бросить ли учёбу, за которую, теперь, к сожалению, дерут втридорога.
- Вы разочаровались? – Вставила-таки Ирка Глобер, не могла не вставить.
- Нет, боже упаси. Вот вы за учёбу платили?
- Нет, конечно.
- Ага, говорите – конечно – а что окончили?
- Филфак МГУ.
- Значит, власть советская вас выучила бесплатно, работу дала и всё остальное. А вы её, кормилицу, каблуками топчете до сих пор, хотя она уже в могиле.
-  Она могилу уминает, чтобы не воскресла, не дай Бог. – Подал голос Ковзнер.
- Наслушался я вас и тут, у отца, и по телевизору, и в институте. И пришла мысль: а кому я буду служить своим искусством, когда получу диплом? Тому, кто мгновенно перековался из совка в демократа? Наверно, все были в комсомоле, может, и в КПСС состояли. Или тем, кому вы сейчас прислуживаете и кто вам бабки отстёгивает? И подумалось: а не отказаться ли от искусства в пользу хлебопашества? Когда страна в беде и народ в нужде, его не накормишь ни памятниками, ни картинами, ни романами и стихами, ни песнями. Сейчас народу требуются не Венеры Милосские в парках, а хлеб на столе. Людям в нужде нужен хлеб, и профессия хлебороба вновь становится главной на земле - по содержанию, а по форме – не ниже искусства, хотя её унижают нещадно.
Гришка смял в руках бумажную салфетку от волнения, сделал из неё шарик и продолжил,  катая его в ладонях:
- Пусть чванятся эстрадники, певцы и певички, считая себя главными законодателями нашей жизни,  архитекторы и композиторы, юристы и бухгалтеры, историки и политики. Мы  будем  пахать  землю  и  растить  хлеб без  чванства,  а  они  все


будут его есть. Где вы видели чванливого пахаря? Правильно и точно, гениально сказал поэт Сергей Викулов: «Не забывай об этом никогда: всему начало плуг и борозда. Поскольку борозда под вешним небом имеет свойство обернуться хлебом, не забывай об этом никогда: всему начало – плуг и борозда». Мудро, сильнее и не скажешь. Жаль, что хлеб для всех одинаково вкусен и не горчит для сволочей, предателей, жуликов и их прихлебателей, это я уже цитирую ваши стихи, Георгий Иванович. Как там у вас: «В труде нелегком на земле мы будем счастливы судьбою. Нет слаще хлеба на столе того, что выращен тобою».
Гришкину речь, замерев в дверях, слушали и Галина Михайловна с Надеждой.
- Ну, - закончил он, - а теперь, Яков Михайлович, можете меня расстрелять вместе с коммунистами.
- Бекицер, - сказал слега протрезвевший Ковзнер, - и щёлкнул камерой, обдав всех светом фотовспышки.
- А вот и горячее поспело! С жареной картошкой! – Надежда и Чистякова поставили два блюда на стол.
- Гриша, хватит людям зубы заговаривать, дай им поесть как следует. – Просительным тоном сказала Надежда.
Чистяков встал:
- Господа, товарищи - как вам будет удобней. Тема, которую поднял Григорий, совсем не личная только его, а весьма широкая, в чём вы могли убедиться из его страстного монолога. И хотя по некоторым моментам твоей речи, Гриша, я могу поспорить, в частности по теме «Молчат ли музы, когда говорят пушки», в целом одобряю и присоединяюсь.
Когда он начал говорить, Надежда положила Гришке на тарелку свиную отбивную, а к концу речи Георгия Ивановича его жена сделал то же самое, положила ему мясо с картошкой и сказала:
- Присоединяйся к Грише. И вы, друзья, присоединяйтесь, мясо отменное.- Обратилась она приветливо к остальным гостям.
- Да, Григорий Аркадиевич… - начал Шура Кварцовер.
- Степанович, - поправил его Бродов.
- Серьёзно? Хорошо, Григорий пока Степанович,  на тяжёлую тропу войны с самим собой и с миром ступили вы. Желаю вам преуспеть!
Ирка Глобер поняла, что доводить затеянную дискуссию до скандала бессмысленно, поэтому подняла бокал с хванчкарой и произнесла:
- Я надеюсь, что вы, Григорий, всё-таки завершите учёбу, а потом сделаете свой окончательный выбор.
- Конечно, конечно! Друзья мои! – Засуетился  Бродкин. – Новый год всё-таки. Давайте повеселее! Жора, где твоя бандура?
- А давайте! – Вдруг заявила Надежда. -  Георгий Иванович, знаете «Казачку»? Ну, её ещё Синявская поёт.
- И ответил Юра: вот моя бандура! – Взял пару аккордов Чистяков. – Я готов.
И казачка Надька так выдала песню, оторвала, как говорится, что ошеломила всех - так ей хотелось разрушить, размыть напряжение, царившее за столом. И это ей удалось.
- Ну ты, мать, даёшь! – Восхитился Гришка.
- Предлагаю выпить за Надю! За её голос, который она столько лет скрывала от нас. – Взволнованно произнесла Галина Михайловна и подняла бокал. – За тебя! За твой голос!
А дальше Чистяков повторил по просьбе Аркадия свою новогоднюю, и она всем понравилась и словно бы всех объединила, и каждому стало уютней и радостней за столом.
- Георгий, - обратилась к Чистякову  Глобер, - вы давно живёте в Сокольниках?

                505
- Уже десять лет, - ответила за мужа Галина Михайловна.
-  У вас есть что-нибудь про Сокольники?
- Я не знаю, будет ли это интересно всем…
- Давай, не жмись и не капризничай. – Подначил Яшка Ковзнер.
Ну, слушайте, вначале стихи.
Как хорошо проснуться на заре
И песни петь, не ведая печали,
Открыв и ум, и сердце той поре,
Которая у дня стоит в начале,
Свободно распахнуть своё окно,
Впустить и свет, и цвет, и шум и запах:
Сокольников зеленое пятно,
Трамвая звон, травинку в птичьих лапах…
И справа, из рассветной нежной мглы
Увидеть миг, не перестав дивиться,
Как кончиком останкинской иглы
Поймает первый луч зари столица.
И сразу запел одну из своих любимых песен:
- Следующая станция Сокольники,-
Стёртый голос объявил, дрожа…
Где ж вы, годы, вы, мои соколики?
Что ж ты, время, режешь без ножа?
   Следующая станция Сокольники,
   Где ж вы, годы, вы, мои соколики?
   Где ж вы, года, вы, мои соколики?
   Следующая станция Сокольники.
Было время, я сюда похаживал
Целоваться в парковую жуть.
А теперь без старческого ханжества
Замерших в объятьях обхожу.
   Следующая станция Сокольники…
Вянут все вопросы и вопросики,
Затихает в сердце боль проблем.
Осенью подёрнутые просеки
Умиротворенье дарят всем.
   Следующая станция Сокольники…
Вот скамеек ряд с листвой налипшей,
По немой эстраде дождь сечёт.
И динамик на столбе охрипший
Кристалинской голосом поёт:
«Да ещё старики, что всё так же стучат в домино».
   Следующая станция Сокольники.
   Где ж вы, годы, вы, мои соколики?
   Где ж вы, годы, вы, мои соколики?
   Следующая станция Сокольники…
И дальше хриплым голосом, без мелодии пробормотал, продражая машинисту:
   Следующая станция Преображенская площадь.
   Поезд следует до станции Преображенская площадь.
Сколько хотелось – выпито, сколько моглось – съедено, сколько ни говорилось – всего за один раз не выскажешь. Расходились примиренчески, к радости Аркадия. Бродовы  обещали  навестить  Чистяковых.  Аркадий  уговорил  молодых  переночевать  у

                506
него. Тогда не до разговоров; завтра рано вставать: Надежде далеко ехать. Да куда ехать – завтра суббота. Тогда хоть выспимся.

                *       *       *
Утром Надежда накормила мужа и тестя вкусным и сытным завтраком к радости Аркадия Борисовича. Он  умел варить только постную пшённую кашу и питался ею по утрам.
Григорий позвонил Чистякову.
- Алё, вы нас приглашали? Можем сейчас зайти.
- А вы где?
- Здесь, рядом, где с вами вчера были.
- Галя! Бродовы к нам идут!
- Прямо сейчас? Ой… - услышал Григорий в трубке и смутился.
- Георгий Иванович, давайте мы в другой раз как-нибудь.
- Да вы что, Гриша! Никаких других разов. И не вздумайте исчезать. Выходите через полчаса на круг, там встретимся.
 – На какой круг?
- На Егерский пруд, забыл что ли? Напротив нашего дома. Сойдёмся, хорошо? Всё  нормально, Гриша, всё нормально. Идите вокруг пруда по часовой стрелке, а я против часовой пойду, не то не сойдёмся.
 Григорий пошептался с женой и они пошли в прихожую одеваться.
- Ой, вы далеко ли? – Захныкал Бродкин.
- Прогуляться по морозцу, свежим воздухом подышать.
- Надолго?
- Не знаем, как получится.
- Обедаем у меня?
- Только не поздно, нам сегодня надо вернуться в общежитие. Завтра выходим на работу.
- Завтра же воскресенье!
- Мусор требует послепраздничной уборки. А Надежду ждут голодные студенты.
- Ну вот. Знаешь что, переходи-ка ты ко мне в мастерскую «Керамика для вас» на должность художника. По профилю будущей профессии. Ты ведь любишь, как ты говоришь, лепить. Вот и будешь этим заниматься. Заработок приличный. И не надо вкалывать по выходным.
 – Обсудим за обедом. Ну, ты готова? – Позвал он Надежду, вертевшуюся перед зеркалом в передней. – Пошли.
Они вышли на широкую расчищенную дорожку вокруг пруда. Навстречу мамаши и бабушки катили коляски с младенцами, прогуливались, беседуя на ходу, пенсионеры. Внизу на льду на расчищенных от снега прямоугольных площадках гоняли шайбы пацаны, девочки пытались подражать фигуристкам из телевизора. Вдоль края пруда по кругу катил по лыжне белобородый дед, а за ним ковыляла на лыжах маленькая девочка в голубом лыжном костюме.
- Дед мороз и снегурочка, - глядя на них, улыбнулась Надя.
Бродовы с удовольствием прошли круг и на втором круге замерли от неожиданности: навстречу им Верка катила в инвалидной коляске спящего с опущенной набок головой Шнека. Верка кинулась с ними  обниматься, как с родными людьми.
- Ой, ребятки, Надя, Гриша! С Новым годом! Как я рада вас видеть! Куда вы пропали?  А мы вот с Нестором … Мы поженились, он так захотел. Он сейчас уже ничего, было совсем плохо. Теперь встаёт и к столу, и в туалет, сам ест, ходит по квартире. Спит помногу, вот и сейчас на свежем воздухе его разморило, уснул. – Она сняла платочком слюну  с  уголка  губ  Нестора.   –  Он  на  меня  переписал  кафе  и  баню,  я  едва  со  всем

                507
управляюсь. Вы где  сейчас? Надя, ты не вернёшься на прежнее своё место? Я разрываюсь, ты меня спасёшь, а, Надюш?  Гриша, мне и снабженец нужен, ох, как нужен!.. – Она тараторила без умолку, боясь, очевидно, что они уйдут, вцепилась в их рукава и трясла, трясла…
- Нестор открыл глаза, увидел Бродовых, вытаращился, сонный взгляд приобрёл осмысленность.
- Брод? Ты?!  -Тягуче и незнакомо проскрипел он.
- Привет, - Гришка хотел по привычке назвать его Шнеком, но  решил иначе: -  Нестор!
- Ты разве живой?
- Жив пока ещё.
- А-а-а… Да… Ты это…. В общем… ладно.
- Вера, - сказал Григорий, - крепко сжав её ладони. – Мы очень торопимся сейчас. Если хочешь, мы зайдём. Но о возвращении… Понимаешь, мы начинаем собственное дело, спонсор у нас есть, так что извини… - Лихо соврал Григорий. – О его возвращении к Шнеку и речи не могло быть, но  не хотелось огорчать Верку. – Скажи ваш адрес.
Верка поняла, но адрес назвала, и попросила обязательно заглянуть к ним. Они пообещали и двинулись дальше. Пора бы уже увидеть Чистякова.
И тут с лавочки, на которой заросшие щетиной старички разложили на газете закусь и поставили бутылочку, их окликнул Никифорыч.
- Гриня, Надя! Вы куды подевались? Старика бросили и не кажутся! Я  без вас совсем пропадаю.
Они обнялись, поздравили друг друга  с Новым годом, Григорий заверил деда, что скоро, совсем скоро вернуться к нему и всё будет, как прежде.
- А когда ж? – чуть не плача спросил дед.
-  Экзамены сдам, и приедем, жди. А вот, - Григорий полез в карман, достал деньги, - это тебе на новогодний подарок.
И они, попрощавшись с Никифорычем и сославшись на нехватку времени, поспешили дальше, завидя впереди махавшего им Чистякова.
- Ты уже всё решил? – спросила Надежда.
- Почти. Надо возвращаться сюда. Тебе лучше работать у Верки. Там всё теперь тихо. А я – в керамическую мастерскую Аркадия Борисовича, пока так. Согласна?
- Конечно. У деда лучше, чем в  общаге, как-то неуютно там, холодно. Артём только расстроится.
- Ну, как-нибудь обойдётся.
Георгий Иванович извинился и объяснил:
- Галя просила меня часок погулять, пока всё не приготовит.
- Ничего не надо готовить, - поморщился Григорий, - ну зачем? Мы бы с вами и так пошептались, а женщины чайком побаловались, вот и всё.
- Ну, не упрощай. Вы всё-таки у нас ещё ни разу не были. Я на улице уже полчаса. Вот, - он приподнял руку с пакетом, - заодно хлеба купил. Давайте погуляем немного, если не замёрзли, и к нам.
- Может, мне пойти помочь Галине Михайловне? – Предложила Надежда.
- Это хорошо. Пошли, посажу тебя в лифт. Тебе такой транспорт знаком?
- Нет, мне всё больше попадались лестницы в подвал. – Отшутилась Надежда.
Они зашли в подъезд, Чистяков помог  Надежде войти в лифт,  назвал  номер их квартиры и т.д.
- Скажи Гале, что мы тебя ей в помощь прислали и чтобы махнула нам в окно, что ты прибыла.  Поехали! – Лифт тронулся, Надежда пискнула. Мужчины засмеялись.  Вышли на улицу, повернулись лицом к дому.
- Вон, наши три окна слева от линии подъезда. О, уже прибыла твоя супружница и

                508
с Галькой машет нам в окошке. – Они  помахали им в ответ и продолжили прогулку.
С полчаса Чистяков и Бродов не торопясь ходили вокруг пруда, беседуя о разном, в том числе и о вчерашнем вечере.
- В таких компаниях закаляешь характер и проверяешь себя на всхожесть, уточняешь свои нравственные позиции и проясняешь собственный взгляд на жизнь.
- Школа жизни Ирки Глобер. – Добавил Бродов.
- Нет, если она откроет свою школу, она будет учить людей совсем другому и на деньги из-за бугра. Сейчас тамошние спонсоры так и вьются стаями над Россией, коршуны.
- Но разве с такими людьми можно находиться рядом. У меня вчера кулаки чесались.
- Кулаки чесались и у Голубева, он избрал свой путь борьбы с отщепенцами, чьи воспитанники и дети сейчас творят недоброе на нашей земле. Да, жаль, не довел он свое дело до конечного результата, хотя его недоброжелатели все-таки поплатились крепко за их делишки. За  убеждения преследовать нельзя, но носители недобрых убеждений имеют планы разрушения нравственности российских людей, сеют недоброе, духовные сорняки, семена которых, созревая, отравляют души людей страшнее наркотиков. А мы должны  на поле нашей жизни  «сеять разумное, доброе, вечное», забивать сорняки нашими чистыми посевами, выпалывать зло, уничтожать сорняки, чтобы им неповадно было снова сеять недоброе. Это трудное дело, одними спорами за столом их не решить. Они сейчас совращают молодёжь, подсовывают ложные идеалы, пошлые принципы, используя псевдоискусство,  антикультуру,  прикрытую  яркими  облатками,  дешёвыми  соблазнами
вседозволенности, развязности и так далее, трудно всё и перечислить. Самое страшное – они свою ложь маскируют под правду. А их ложь – это тень правды, и многие, к сожалению, попадают в эту тень. И здесь в открытой борьбе со злом мы должны быть терпимыми и талантливыми, не творить дешёвку, не халтурить. Халтура – признак пошлости, недоброго; нам нужны  искренность и честность, бескорыстность, духовная чистота. И терпение, когда чешутся кулаки, терпение и терпение. Нужно быть терпеливее и спокойнее. Я надеюсь, ты заметил по жизни, что все люди разные.  Что ни человек, то мнение. За язык судить нельзя. Прошло то время. Пусть болтают, что хотят. Судить надо за поступки, дела.
- А разве такая вот болтовня  по телевизору, в газетах, разве не поступок? По-моему, это просто преступление. Они же не для себя болтают, не просто так и не случайно. Они же других поджигают. Кто-то их нацеливает на это?
- Само собой. С этими поджигателями надо бороться нашим языком, языком правды и веры, и обращать в свою веру и правду соплеменников, расширять круг обращённых и с помощью искусства тоже. И я не согласен с теми, кто от него хочет отказаться. Поняли, молодой человек? – Улыбнулся поэт.
- Понял. Но всё-таки, мне жаль, что отец в этой компании.
- Вот как? – Вскинул брови Чистяков. – Мне кажется, что он не совсем для них подходит. Я вижу, что они ему в тягость.
- Как по-вашему, он хороший человек?
- Думаю, да. Но чересчур суетливый. Запутался по жизни в поисках её смысла, а она на исходе, прочти прошла. Ему бы сейчас  всё бросить и заняться самым главным, любимым делом. А не бабки заколачивать любым путём.  А ты правильно сделал, что согласился работать в его мастерской. Ты у него многому научишься. Но пошли, пора, вон, три головы в окошке торчат. – Он помахал рукой. – Нет, туда смотри, над вторым подъездом, три окна слева, седьмой этаж. Нас высматривают.
 – А третий, ах, да, я и забыл совсем, Ваня. А во втором окне кто?
- Галина мама Мария Ивановна. Она в школу пошла ещё при царе. Во как. А мы будем жить со своим царём в голове.

                509
Глава 17.
Бродовы вернулись в Сокольники. С Артёмом расстались друзьями. Он попросил Надежду поработать пару недель, пока не найдёт ей замену.
- А что искать?  Татьяна управится, я её за неделю поднатаскаю. Прейскурант у буфета простой, супов-борщей варить не надо, вторые блюда  тоже не проблема, их всегда сосиски с горошком с успехом заменяли, пельмени тоже хорошо. Но это всё готовить не надо. Винегреты и салаты – обучу, резка есть, так что хлеб, любую колбасу и сыр нарезала, бутербродов нашлёпала, яиц вкрутую наварила, начистила – вот и деликатес под майонезом, дёшево и сердито. Пироги, выпечку, пирожные – заказывать, конфеты, шоколад – покупать, котлеты готовые из магазтна или с базы – жарить. Финансовые дела – разъясню, ну и так далее.  А для работы её кастеляншей выделите время, когда буфет закрыт, всё будет успевать. - Так всё ясно она им разложила по полочкам и научила Татьяну кухарить за неделю; и посидели на прощанье, и отбыли.
Это был самый счастливый период жизни Бродовых в столице, несмотря на все проблемы, которые чинило им новое время.
С ироией и кошмаром вспоминается Старый Новый год в ресторане «Азохен вэй». Половину зала заняли бейтаровцы, здоровенные  парни в чёрных рубахах и тяжеленных гриндерсах на ногах, которыми они гремели, когда ходили по залу.  Они вели себя развязно и нагло, всё время заказывали крошечному оркестру в углу на маленьком подиуме то «семь-сорок», то «На рыбалке у реки», то какой-то «Агицын-паровоз». И плясали, грохая кованой обувью.
Даже Ирка Глобер морщилась. Чистяков заметил это, бросил ей реплику:
- А чего вы хотите? Развязная вседозволенность под маской демократии. Вы этого добивались, вы это и получили. Теперь любуйтесь плодами своих усилий.
К закускам был подан форшмак. Глобер сделала с ним бутерброд, откусила, закатила глаза, изображая восторг, потом, взглянув на Надежду, произнесла возвышенно:
- Вот это настоящий форшмак.
Надежда встала и пошла на кухню. Вернулась – улыбка до ушей, доложила:
- Повар сказала, что ей некогда рубить селёдку топором, она пользовалась мясорубкой. – И Надька повращала  кулаком, откусила от своего бутерброда, зажмурилась и произнесла: - Вкусно, как у меня. - Шура Кварцовер поаплодировал ей указательными пальцами.
Отдельный столик около эстрады был выделен – постоянно и бесплатно – для кредитора, ссудившего Бродкина необходимой суммой для открытия ресторана. Особым условием кредитора некоего Макса Гирша был этот его персональный стол на два места.
Макс был с рыжей красавицей, которая громко, навзрыд хохотала на весь зал. Когда она занялась смехом в первый раз, Галина Михайловна вздрогнула: «Господи, твоя воля!» А Гришка печально следил за отцом, как он суетился и мотался от стола к столу, пытаясь и понравиться всем, и всем угодить.
Народу было в облом,  на улице стояла очередь. Публика специфическая, богатая, дамы пышнотелые, сытые блистали бриллиантами, разговаривали громко, как в московской коммуналке 50-х годов на кухне.
Аркадий подсеменил и к своей компании.
- Ну, как, не скучаете?
- Скучаем, - ответил Яшка Ковзнер, - водяра кончается, а без неё какое веселье.
- Аркадий, всё прекрасно, мы тебя поздравляем! – любезно произнесла Ирка Глобер.
- Только заткни вон ту лошадь около оркестра. – Предложил  Шура Кварцовер.
- Ты что, Шура, потише, пожалуйста. Этот стол не обсуждается. Будем толерантны.
- Отец, не суетись, посиди с нами. -  Попросил Гришка.
Аркадий присел на пару минут, выпил с друзьями полрюмки водки и умчался в зал.

                510
- Ему шило в задницу воткнули и забыли вынуть, - бросил ему вслед Яшка Ковзнер.
Чистяковы посидели немного и откланялись, сославшись на семью. Бродовы ушли с ними. Что там говорилось за столом по их поводу, как и когда завершился праздник, они не знали и не хотели знать.

                *       *       *
 Маятник качается, ходики стучат, время течёт, бежит день за днём. Гришка сдаёт зачёты,  экзамены, упоённо трудится в «Керамике», и глину мнёт, и камень рубит, точит и режет, доволен. Видится с отцом на работе, а от застолий в Сокольниках уклоняется под предлогом занятости в училище: «Некогда, батя, заниматься пустопорожней болтовнёй».
У Надежды наладилось поварское дело в кафе «У Нестора», с Веркой дружба; тогда зимой они, как обещали, навестили Шнека после переезда к Никифорычу, Гришка поинтересовался, цела ли скульптура? А я за копию получил зачёт (он не сказал только, что представлял курсовую работу под названием «Московский рэкетир»).
- Пуля  тогда в неё угодила, в то же место, точно, как и Нестору. Кусок отскочил, а сам бюст упал Нестору на спину, когда он уже лежал на полу. Мать сказала, Божий знак.
- А где он, бюст?
- Да вон в кладовке стоит, не знаем, что с ним делать: так выставить – смотреть страшно, выбросить – грешно вроде.
- Можно я погляжу? – Пошёл, посмотрел. – Я возьму его домой, отреставрирую.
Через неделю принёс Шнеку гипсовую башку как новенькую.
- Ой,  вот бы и Нестора так подлечили… - Обрадовалась Верка и заплакала…
К лету выяснилось, что дела у Бродкина в ресторане идут не ах: выручка слабая, публика не особенно-то и жалует ресторан, почему – непонятно, и  близятся сроки погашения кредита.  А Гирш имеет в ресторане халявный столик, регулярно там гуляет, каждый раз с новой девкой, и посмеивается только, когда встречается с Аркадием, который стал прятаться от Гирша, как только тот возникал в зале, шумно заявляя о своем появлении отборным матом, не стесняясь при этом посетителей. Может, он это делал сознательно, чтобы оттолкнуть публику? Но зачем? Узнаем дальше.
Аркадий приказал официантам фиксировать дату прихода Гирша и подавать ему счёт не для оплаты, а как бы для порядка и отчёта.
Аркадий позвонил Бродовым:
- Гриша, умоляю, зайдите ко мне с Надей, нужно посоветоваться.
-  Ты один?
- Один, один, никого нет, и не будет, я зову только вас.
- Хорошо, сейчас подойдём.
- Что случилось, отец? – С порога спросил Григорий.
- Сейчас, сейчас, проходите на кухню, за чаем всё расскажу.
Надежда разливала мужчинам чай, а Бродкин рассказывал.
- Мне больше не с кем посоветоваться. С рестораном провал, я в долгу, как в шелку. Думал, копейка потечёт, быстро рассчитаюсь, но всё пошло наперекосяк. Кредитор Макс Гирш напоминает всякий раз, как заваливается пожрать, а публика…  Наши  не особо жалуют, ни юбилея, ни свадьбы, ни посиделок – ничего не заказывают. Первые дни интересовались, а теперь что-то охладели. Другие обходят стороной, на ресторан не смотрят. К узбекам в кабак – очередь, в ресторан «Баку» - то же самое. А к нам – нет, антисемиты!
- Это кто такие? – спросила Надежда, ставя на стол тарелку с бутербродами.
- Вы ответьте поскорее, почему так повелось: у еврея – диарея, а у русского понос? Какие антисемиты, отец?! Корми людей вкуснее и дешевле, и народ к тебе потянется.
- Я ценю твой юмор, но сейчас мне не до него. Я не вижу выхода.

                511
- Есть выход. Продай кабак и верни долги. Ты художник, а не этот, как его, бизнесмен. Ну, в общем, ресторан – не твой конёк. – Сказал Григорий.
- Ну, почему?! Нынче многие и художники, и артисты уходят в коммерцию. Я в Европе успешно вёл дела – и ничего.
- Шашлыки жарил?
- Да нет, минискульптурой занимался. Там на неё был спрос.
- Вот! Изучи, на что у нас спрос и – вперёд! Но только по своему профилю.
- Может быть, я так и поступлю, как ты советуешь, но сейчас я в глубокой заднице. Мне сначала надо из неё выбраться.
- Смените название ресторана и его кухню, меню. Наймите спецов, есть такие, нам объясняли в училище, да я забыла, -  вступила в разговор Надежда, - они вам рассчитают наилучший вариант, и меню, и цены, и где продукты брать, и название, и рекламу.
- Но за это надо платить! Всё опять упирается в бабки! Давайте вместе подумаем, может, что-нибудь решим? Вот если бы вы владели рестораном, или нет, намеревались бы открыть своё заведение, каким бы вы его сделали и как назвали?
- Мне это по фигу, а вы свой назовите «Бродкин и компания». – Предложил Гришка.
- Это всё равно, что «Азохен вэй». – Ответил Аркадий Борисович.
- А я мечтаю о собственной точке, хоть пирожковой, но своей, и даже кое-что придумала. – Поделилась сокровенным Надежда.
- Ну-ка, ну-ка, расскажите, Надя! – Обрадовался Бродкин.
- Поведай нам о тяге к частной собственности. – Прикололся Гришка.
- Не подначивай, ты не Ирина Исааковна. – Шлёпнула его по плечу  Надежда.
- Кто такая твоя Исааковна? – Встряхнулся Гришка.
- Глобер, Ирка Глобер, - ответил за Надежду Бродкин, - не мешай ей, Гриша. Говорите, говорите, Надя.
- Я придумала себе ресторан «Сударыни и судари». Днём он работает как кафе, но не обычное, а исключительно для женщин, сударынь, где могли бы посидеть подружки, посплетничать, пообсуждать женские проблемы. Ну, и меню соответствующее: кофе, пирожные, мороженое, легкое вино, ликёры, портвейны, вермуты, лёгкие закуски: рыбка заливная, салатики. Для любительниц выпить что-нибудь покрепче: коньячок, виски, можно и дорогие блюда, но в основном доступные по цене закусочки.
А вот вечером кафе превращается в ресторан для сударей  - там и водочка, и шашлычок, рыбка копченая к пиву, чебуреки, мясо на жаровне, на вертеле – широкий прейскурант от дешёвых до дорогих блюд, от блинов с маслом до блинов с красной икрой и сёмгой. Придут студенты или публика победнее – пожалуйста, явятся крутые судари со спутницами – выбирай, что угодно. Для крутых нужны и крутые блюда, а не куриный бульончик с мацой, это -  днём  дамочкам-сударыням. Ну, и так далее. Между прочим, днём можно для желающих  организовать консультации психотерапевта, детского психолога (для родителей), юриста – конечно, по их расценкам. Если позволяет место, выделить и комнату для детей – и полакомиться, и поиграть под присмотром няни, воспитателя, пока мамаша почешет язычок с подружками.  Ну, это уже для мам более состоятельных. А цены для мам с детьми  должны быть всё-таки доступными; одна подружка ведь может быть побогаче, другая победнее, но за столом чтобы эта разница не ощущалась, тогда, побывав в таком кафе один раз, любая сударыня захочет заглянуть в него снова. Ну вот, разболталась я. Вам сделать что-нибудь горячее? Я у вас, Аркадий Борисович, видела хамсу в пакете, хотите я быстро блинчиков напеку?
Бродкин и Бродов были настолько поражены изложенным Надеждой её проектом, что не сразу поняли её последней фразы о блинчиках.
 - А? Я это…- опомнился Аркадий, - хамсу люблю со студенчества. Мы ею, между прочим, у вас в Устьях увлекались, когда были на постое у Марии Николаевны, у Маруси,

                512
она нам блины пекла, а мы их с хамсой… Да, давно… Вас ещё на свете не было.
- А мне нравятся такие строчки у Чистякова, - сказал Гришка и прочитал:
Люблю я выпить с мужиками,
Все обсудить до мелочей,
Хамсу с газеты есть руками
И проклинать всех сволочей.
- Вот-вот, - подхватил Бродкин, - точно, с газеты, её, толстенькую.
Пока Надежда возилась у плиты, шло бурное обсуждение её проекта.
- Грандиозно, грандиозно, - хлопал в ладоши Аркадий Борисович, - и заразительно! Я идею понял, и если соглашусь, то многое возьму для своего решения.
- Надюха, так ты даришь тестю свой проект или продаёшь?
- Нет-нет, - поправился тут же Аркадий Борисович, - если я затею перестройку ресторана, Наде там место директора-распорядителя с хорошей долей акций.
Гришка поморщился:
- Аркадий Борисович, можно обойтись без этого слова, опоганенного подлецами и предателями?
- Какого? Акции?
- Нет, перестройка.
- Ну, зачем, Григорий, ты приплетаешь в разговор политику? Ты как Ирка Глобер, та  каждое  слово  может зацепить как крючком, и вывернуть. Это на тебя Чистяков дурно
влияет, я знаю, ты часто с ним общаешься.
- Мы с ним беседуем исключительно на темы искусства.
- Интересно, на какие же? Например?
- Например, поэзия и скульптура, слово и пластика.
- Ага, понятно. Вон, Андрей Вознесенский  наворочал с Зурабом Церетели скульптуру из алфавита. Съезди на Тишинский рынок, подивись. Под их чудовищем как раз общественный туалет находится. Мы эту фигуру назвали «Монумент Вознесенского на говне».
- Да видели мы, возили нас на экскурсию по Москве, мне как раз для зачёта надо написать на эту колонну рецензию.
- Ну и пиши, успехов тебе, но мы уклонились от темы, а Надежда Петровна уже несёт нам блины с хамсой.
- Это не блины, а блинцы, без дрожжей, на скорую руку. – Надежда поставила на стол мужикам две тарелки: со стопкой блинов и с разделанной хамсой. Кушайте на здоровье.
- Эх! – Бродкин потёр ладони. – По глоточку водочки бы, а, Гриша, как? – Гриша отрицательно помотал головой.
- Это не ко мне, это к Бловарскому.
- Ну, я чуть-чуть, - Бродкин достал из холодильника початую бутылку. – Надюша, выпьете со мной?
- Составлю вам компанию, но в качестве не директора-распорядителя, а шеф-повара, тут работы будет под завязку.
- Тогда надо подготовить бизнес-план. Гриша, а возьми на себя директорство?
 - Не-не! Я или художник, или тракторист. И больше – ни-ни! – Он расстелил блин на тарелке, с краю на него положил в линию пару тушек хамсы, свернул блин трубочкой, откусил половину и застонал от удовольствия. – Маруся нас с Ванькой в детстве баловала блинами с хамсой за неимением  зернистой икорки осетровой.
- А как же бизнес-план, ребята? – заныл Бродкин.
- Поручите экономисту, найдите спеца в пищепроме или в каком-нибудь большом кабаке, Надежду подключите, пусть она сначала  изложит свою идею на бумаге подробно. А  я,  может,  что-нибудь  и   подскажу.  –  Важно   заметил  Григорий. - Кстати, вспомнил,

                513
Галина Михайловна Чистякова экономист, поручи ей, за плату, конечно. А среди твоих друзей нет экономистов? Шура Кварцовер, он кто?
- Нет, он не по этой части.
- Только бизнес-план надо делать быстро, чтобы успеть хотя бы к сентябрю запустить ваш новый кабак по новым рельсам. Да! – вспомнил что-то Бродов, - кто крышует твой ресторан?
-  Наезжали разные ханурики, предлагали защиту, а я им ответил, что у меня уже есть крыша – Слон. И их как ветром…
- Кто такой Слон?
- Это прозвище у Макса Гирша.
- Кликуха, значит. Так, стало быть, ты сидишь крепко в этой самой, как ты говорил, заднице по самое-самое. Вряд ли мы осуществим наш план…
Но Аркадий Борисович с жаром занялся реализацией захватившего его Надькиного проекта, и довольно быстро ресторан «Сударушки и Судари» стал привлекать внимание москвичей. Жаль только, что время было неподходящее для спокойной жизни: страны советов не было, но советское сопротивлялось навязываемому капиталистическому. Сопротивлялось не штыком и пушками; сопротивление жило в душах людей, не принимавших навязанного новья. Революция совершалась не снизу на энтузиазме масс, а оголтелым  меньшинством  сверху.  А  большинство  помалкивало,  уступало  медленно  и
неохотно, скрипя зубами. Но, увы, не взорвалось. Даже  3 октября. Но этот день впереди.
Надежда рассчиталась в кафе у Верки; та чуть не рыдала, но Бродова подыскала хорошую себе замену и объяснила Шевелякиной, что не может отказаться от высокого заработка в ресторане у тестя.

Глава 18.
Конфликт между Верховным Советом России и администрацией президента накалялся. В Белый дом над Москвою рекой потянулись сторонники Хасбулатова. Григорий вечерами не вылезал от Чистякова, обмениваясь с ним впечатлениями от происходящих событий, тем более, что он остался один. Дело в том, что Надежде сообщили: Таисия Лозовая лежит в больнице с инфарктом, и она, оставив ресторанную кухню на попечение поваров, в слезах умчалась в Устьи.
2 октября Чистяков и Бродов сумели пройти в здание, где шло заседание Верховного Совета Российской Федерации. Георгий Иванович предъявил удостоверение помощника депутата и о Гришке сказал, что это его ассистент. Но охрана была не очень строга: многие проходили запросто, называя имена депутатов, к которым направлялись.
В коридорах  -  не протолкнуться, перед залом заседаний сидели и стояли журналисты (их было не   очень   много)   и   просто   разночинный   люд,    явившийся   на   подмогу ВС.  Никаких  Растроповичей  с  искусственной,  для  телекамеры   улыбкой, обнимающих автоматы, не было. И  вообще, оружия нигде  не наблюдалось.
Григорий сам никуда не совался; он мало что понимал в происходящем и следовал за Георгием Ивановичем, который, судя по всему, бывал тут не раз и ориентировался свободно. Они попали в зал заседаний, слушали выступления депутатов и поздно вечером, почти уже ночью, присутствовали на совещании президиума, обсуждавшего сложившуюся обстановку.
Одни утверждали, что никакой опасности для них нет, что никто не посмеет нарушить депутатскую неприкосновенность; другие предлагали прекратить бессмысленную конфронтацию с властью, так так одолеть Ельцина у ВС нет никаких средств – ни юридических, ни силовых. Импичмент? А кто нас послушает? Третьи настаивали на импичменте президенту.
Где-то  в  каком-то  углу  чуть  ли  не  под  утро  нашли  диван,  прикорнули  на  нём,  проглотив  по бутерброду с сыром, с трудом добытых в буфете. Тревожное чувство не покидало обоих.
                514
Наутро  начался обстрел Белого Дома, люди заметались по коридорам; тех, кто кинулся наружу, площадь встретила автоматным очередями. Чистяков растерялся, всё-таки возраст далеко не бойцовский – 55 лет, он не знал, что предпринять. А взрывы всё продолжались.
- В подвал! – Решил Гришка, и они ринулись вниз по лестнице и стали искать вход в подвал и оказались на цокольном этаже, прошли какие-то технические помещения. В одном из них сидел за столиком человек, поедал домашний завтрак из раскрытого газетного свёртка.
 - Охранник? – Резко, по-командирски спросил Гришка.
- Тот вскочил:
- Дежурный техник.
- Вход в подвал?!
Тот показал на тёмную дверь в дальней стене. Гришка толкнул её – заперта.
- Ключ! – Приказал Бродов. И техник подал ему ключ. Гришка открыл дверь. – Вы с нами? – спросил он всё еще жующего дежурного.
-  Нет, я должен дождаться сменщика.
- Какая смена? Там танки лупят по окнам, расстреливают людей у дома! Хотите пулю поймать?! Пошли за нами!
Техник  свернул  газету,  сунул  пакет  в   сумку,   туда   же   неоткрытую   бутылку
минералки.
- Я готов, коли так.
Они спустились в подвал, закрыв за собой дверь на ключ. Какой-то тяжёлый ящик оказался на их пути, они подняли его, припёрли им дверь. Тускло горело подвальное освещение. Мрачно и страшно.
- В какую сторону лучше идти, - обратился Гришка к технику. – Есть где-то спуск в канализацию? И ещё:  какой тоннель ведёт подальше от здания?
 Есть. Туда и там направо.
- Веди, - сказал, как приказал, Бродов.
Шли долго вдоль труб, кабелей и проводов по узкому подземному коридору. Повернули направо и снова  шли  долго, пока  не  упёрлись в стену, а в ней стальная дверь со штурвалом.
- Против часовой, - подсказал техник.
Гришка налёг, за дверью что-то стукнуло. Чистяков вздрогнул.
- Открыто. Тяните на себя. – Почему-то шёпотом подсказал техник.
- Тебя как зовут, шептун? – спросил Гришка.
- Игорь.
- Что шепчешь, Игорь? Боишься чего?
- Не знаю… Тяните, или давайте я…
Гришка дёрнул за штурвал. Присохшая махина с трудом подалась, он отворил её пошире, пахнуло чем-то  рвотным; ещё усилие – перед ними зиял чёрный провал. Они спустились на пару ступеней, Бродов вернулся  на площадку, потянул на себя дверь - она глухо стукнулась  о дверную коробку – и крутанул задвижку.
- Здесь будем ночевать, - Приказал Гришка.
- Как? – возмутился техник. – Нет, погодите, у меня мать с ума сойдёт!
- А если мы вернёмся и выйдем на площадь, и нас шлёпнут, она что, радоваться будет?!  Ночуем здесь.
Чистяков молчал. Он подчинялся Бродову полностью; прислонился к стене и медленно, скребя по ней пиджаком, опустился на корточки. Машинально сунул руку в карман пиджака и нащупал в нём три сушки. У Хасбулатова к чаю подавали, как бывало в ЦК КПСС у Поляничко,  сушки с маком.
– Угощайтесь, - сунул  в темноте их в руки товарищам по несчастью.

                515
Гришка тоже присел рядом с Чистяковым, снял с плеча сумку, цвиркнул молнией и достал пакет: Галина Михайловна сунула ему на ходу: «На всякий случай!» Вот он и представился.
- Присаживайся, - пригласил он техника,  -  поужинаем.
У Игоря в прихваченной сумке оказались недоеденные утром бутерброды  и, как и у Гришки, бутылка минералки.
- Богато живём, господа-товарищи! Гришка поднял бутылку над головой, хотя никто её не разглядел. - У меня есть вода.
- И у меня, - откликнулся Игорь.
- Ну, приступим к раздаче  жратвы. - И Гришка стал рассовывать в руки путешественников бутерброды.
Переночевали кое-как, всё тело ломило; сидя спать не учили даже в Афгане. Часов в восемь отправились в путешествие по говну, как выразился Гришка. Но оказалось, что идти надо было по бетонному карнизу над канализационным потоком. Света не было никакого.
- Фонарями запастись не догадались. – Пытался шутить Гришка, мучительно соображая, как поступить.
У техника нашлась зажигалка. Гришка в сумке таскал учебник по эстетике. Он стал вырывать по листочку, сворачивать в трубочку и поджигать,  с таким крохотным  факелом
они двинулись вперёд, останавливаясь через каждые  пару метров для приготовления очередного источника света.
- Я подземный Данко, – сострил Гришка, - от которого после путешествия будет нести дерьмом.
Так с этими факелочками они добрели до колодца со скобами. До них вела стальная лестница из прутка – четыре ступеньки.
- Подъём? – Спросил Чистяков Григория.
- Чёрт его знает, где это?   Как думаешь? – обратился он к технику.
- Очень близко к Белому дому. Надо бы ещё. Вон, впереди какой-то свет.
Пошли на свет ощупью по стеночке, но быстрей чем с факелочками.  Горела лампочка в заляпанном стеклянном колпаке, едва пропускавшем свет, и проволочном каркасе-корзинке. Огляделись.  Гришка сумкой заслонил лампочку – далеко впереди манила ещё одна. Двинулись туда. Так брели около часа, пока не  натолкнулись на очередной колодец.
Бродов полез наверх по скобам, упёрся правой  ногой в противоположную часть колодца,  и обеими руками надавил на крышку.  Она чуть подалась и тут же что-то ударило по ней. Гришке отбило руки, он едва успел схватиться на скобу и повиснуть на руках. Из щели от приподнятой крышки ворвался гул машин, и звук от удара звенел до сих пор в ушах.
- Дорога, улица, - доложил он спустившись к спутникам. - Хорошо, что крышка не раскололась, - и продекламировал: - Машина жахнула по крышке, чуть не снесла башку у Гришки.
- Чистяков первым засмеялся. И смех вернул ему спокойное ироничное состояние.
- Игорь, вы техник по какому профилю? – Спросил он у их попутчика.
- Я -  сантехника, водопровод, канализация…
- Он признался, наконец, по говну и пару спец! – выдал Чистяков, и его и Гришкин хохот раскатился по подземелью.
- Так чего же ты молчал, спец? Значит, бывал здесь? – Рявкнул Гришка.
- Вы шли правильно, что было говорить?
- А фонарь прихватить жаба душила?
- Я  не думал, что полезете в канализацию.
- Ну, теперь веди. Где следующий колодец?

                516
- В сквере около метро.
- Красносельская? – спросил Георгий Иванович.
- Она самая.
- Очень хорошо. Идём.
- Держитесь за стенку и шагайте за мной. Не надо светить, скоро увидим лампочку, - сказал Игорь.
Они выбрались на поверхность, никем к счастью не замеченные, отряхнулись, почистились, привели себя в порядок. Двинулись к метро. Гришка  первым увидел оцепление. Всех спешащих в метро останавливали омоновцы и проверяли документы.
- Игорь, у вас документы есть? – Спросил Чистяков.
- Да, ХОЗУ Дома правительства, удостоверение. Я иду со смены.
- Ну, иди. Спасибо, Игорёк, не поминай лихом, пока. – Игорь пошёл. – А мы, Гриша, пойдём по Заморёнова до метро «Улица тысяча девятьсот пятого года». Если и там ОМОН, двинем на Белорусскую…
Они добрались-таки до Сокольников и расстались у дома Чистякова.
- Бегите скорей, Георгий Иванович, к жене. Она, небось, поседела за эту ночь. А я всё, сыт Москвой по самое некуда. Прощайте, привет  Галине Михайловне. – И пошёл домой паковать рюкзак.
Находясь  в  Белом доме,  они  не  видели его расстрела прямой наводкой танками с
моста, этой чудовищной акции, по поводу которой никто не обратился ни в один международный суд с требованием расследования и наказания виновных. Американская телекомпания Си-эН-эН с удовольствием показала  её всему миру, всему прогрессивному человечеству, а оно молчало тоже, словно набрало в рот воды.
Чистяков и Бродов увидели это потом и не раз в кадрах хроники и смотрели с гневом, не нашедшим выхода, как и у многих. Но большинство смотрело равнодушно, как обычную телепередачу. Ирка Глобер – с восторгом и злорадством (так им и надо!); Бловарские – со страхом (как бы погромы не начались), Кварцоверы с невозмутимыми лицами (таково возмездие!); Яшка Ковзнер где-то пропьянствовал  весь этот день до полночи, но каким-то чудом в его фотоаппарате было несколько кадров расстрела Белого дома. И только одна Галина Михайловна плакала перед телеэкраном, рыдала и шептала в бессилье: «Сволочи! Что же вы делаете?! Господи, накажи их!»
В минувшую ночь по всей столице бесчинствовала пьяная шпана, переворачивала и поджигала машины, била остекление трамвайных и троллейбусных остановок.
Григорий заглянул на автостоянку к Никифорычу. Дед в сторожке приканчивал бутылку водки.
- Выпей со мной, сынок, помянем невинно убиенных!  Царь-убивец снова Россией правит. Доколе ж, Господи?! – Он напил себе и Гришке, пододвинул к нему захватанный пальцами стакан, выпил сам, утёрся рукавом, как говорили в старое время, закусил мануфактуркой, и взглянул на своего квартиранта.  - Ну, прими!
 Гришка через силу сделал крохотный глоток, поставил стакан:
- Не заставляй больше, - отщипнул хлеба, зажевал выпитое.
- Фулиганьё нынче ночью бузило, вопили: «Дави коммуняк!»
- А «Бей жидов!» не кричали?
- Не шуткуй, Гриня, сейчас тебе будет не до шуток. На стоянке у нас много владельцев  дежурило, двое были с охотничьими ружьями. Сюда не сунулись, по дворам нашкодили, подлецы, машины били, твою, Гриня, спалили. Пока пожарные прибыли, тушить уже было нечего . А ментов как ветром сдуло. Такие вот дела.
- Где она?
- Где стояла, там и стоит. Чёрный остов один, страшно глядеть.
- Ладно,  дед, в идно  всё  одно  к одному. Съезжаю от тебя совсем. Деньги оставлю


                517
 на кухне, под клеёнкой. Ключи занесу. Надя уже в деревне, и я подаюсь туда же. Можешь искать новых постояльцев.
- Да нет уж, собиралься я вам отказать, душа болела, да ты вот сам облечение мне сделал. Внучка возвращается с мужем насовсем. Флот сокращают, мужа вчистую, где ему теперь работать, Один Бог ведает. Ну, давай на посошок что ли?
- Нет, спасибо, ты же знаешь, я не пью.
- И то, слава Богу.
- Пойду, соберусь и айда!
- Куды ж ты теперь-то, я не понял?
- К родному порогу.
- Ну, прощай, буду за вас молиться.
- Спасибо за всё. Да скоро свидимся: приеду, станок заберу. А так всё оставлю. Пока!
- Будь здоров!
Гришка пошёл, а дед вышел на порог сторожки и смотрел ему вслед, качая головой. Гришка обернулся и махнул Никифорычу рукой.
Во дворе у дома деда постоял у обгоревшего жигулёнка, прикинул, можно ли что тут восстановить, понял,  что  нечего,  плюнул  и  поднялся  в  квартиру.  Собрал  в старый рюкзак всё свое, что сердцу дорого, достал заначку, положил на кухне, как обещал, под клеёнку деньги за октябрь, присел на табуретку у телефона и набрал номер Ивана. Трубку
сняла Татьяна.
- Это я, - сказал глухо, - Гриша. Здравствуй. Иван где?
- Здравствуй. Он рядом. Передаю трубку.
- Брат, - голос у Гришки совсем сел, - прости. Я иду домой.
- Жду. – Только и сказал Иван.

                *       *       *
От станции до города Григорий добрался на автобусе, следующим в Устьи. Но он вышел около храма и поднялся к нему. Утренняя служба закончилась, отец Павел со старостой запирали храм до вечера, когда  подошёл Григорий. Он тихо кашлянул, батюшка повернулся.
- Гриша?
- Я к вам, отец Павел.
Священник увидел уставшее лицо Григория, рюкзак за спиной, подумал: «Блудный сын возвратился». И подал знак старосте отомкнуть замок.
- Ну, что ж, рад видеть тебя. Заходи.
Исповедь была долгой.  Отец Павел сходил в алтарь, вынес чашу и причастил  Бродова. Словно тяжкий груз свалился с его плеч, такое он ощутил облегчение, выйдя из храма. Рюкзака, набитого под завязку, он не чувствовал за спиной. Спустился к роднику, внизу у шоссе под храмом, забившим много лет назад в день его освящения.
Зачерпнул святой воды, напился и омыл лицо, смежил ресницы. И вдруг сквозь журчание родника услышал голос Маруси: «Спасибо, сынок, что вернулся. Поспеши домой. Только на войну не ходи». Григорий вздрогнул, открыл глаза, огляделся: никого. Поддёрнул лямки рюкзака и двинулся по обочине шоссе, по встречке, в сторону Устьев. «Всё правильно, - подумал, - ушёл пешком и вернись своим ходом, с одним рюкзаком. Как положено».
Шёл и думал, как встретится  с братом, что скажет. Да само скажется, что надо, слова найдутся, к чему гадать. Вот место, где погиб дядя Юра Голубев, мой отец  крёстный, мой Чёрный Ангел. Царствие ему небесное! Григорий постоял с полминуты, сотворил крестное знамение и продолжил свой путь.
Шагал быстро, легко и казалось ему, что он уходит ото всего, что с ним произошло в столичной жизни, оно счищается, как грязь скребком с колёс рассадопосадочной машины, или  сбрасывается одно за другим, как диски неподъёмной штанги; и вот в руках уже один почти невесомый гриф. И всё счищенное и сброшенное представляется такой чепухой, ненужностью, помехой, как капли дождя на стекле автомобиля, которые легко снять одним движением дворников. Ты нашёл в себе силы принять это очистительное решение, сбросить помехи и открыть обзор, и всё стало ясным и понятным впереди. А вот уже слева и река Москва опять заблестела, и скоро Устьи, дом родной.
Но что это? Какой-то дым вдали, чёрным столбом  ринулся в небо. Господи, там же отец, вдруг беда какая? Но почему ты думаешь, что дым над домом твоим? Может, кто рядом горит? Григорий прибавил шагу.
И пока он торопится к дому, вернёмся на некоторое время назад.

Глава 19.
Аркадию позвонил из ресторана администратор по залу и нервным голосом попросил его немедленно приехать. Бродкин, предчувствуя нехорошее, тут же примчался, припарковал машину под окнами ресторана и спустился в зал. За халявным столиком сидел в окружении  своей охраны кредитор Аркадия Борисовича Макс Гирш, он же Слон, его крышеватель, толстый, с короткой кабаньей шеей и стриженый под бобрик  болтун, обжора, матершинник и пьяница. Но очень изворотливый и удачливый ростовщик, оказывающий  финансовые  услуги  всем   жаждущим  кредита  и   блестяще выбивающий
долги у попавшихся в его кредитные ловушки.
Макс всегда был язвительно любезен, говорлив и матерился напропалую, не считаясь ни с кем из находившихся рядом с ним, и брызгал слюной. Овечкой он становился только  в присутствии тех, кто был богаче его и круче; тогда он прикидывался и угодливым, и услужливым, и вежливым.
Увидев Аркадия, Макс заорал:
- Аркудя, ё. твою мать, где прячешься? Всё сударушек ублажаешь, а по долгам платить собираешься?! Закопался, говнюк, и не найдёшь тебя, пидер пархатый! Как бабки понадобились, так сразу меня нашёл, пень ты обоссанный, жопой вертел: «Максуля, Максуля, когда хочешь заходи, что хочешь заказывай», а как долги отдавать, так тебя нет нигде, стебарь грёбанный, как таракан  под плинтус забился, онанист долбанный, пропал, как начинка в твоих чебуреках, ищи тебя, сударь, жри твоё говно!
Пока это всё оралось на весь зал, он успел трижды налить и выпить коньку, сожрать чебурек и кинуть в рот ещё три куска жирной сёмги и горсть маслин.
Аркадий бежал к нему от дверей, умоляюще прижимая палец к губам и всплескивая руками, затанцевал, запрыгал перед Гиршем. Сидевшие в зале дамы, ошарашенные монологом Слона, как повернули головы  на его  крик, так и замерли с открытыми ртами. А он, не прерывая монолога, успел им рявкнуть что-то вроде: «Засуньте рыла в тарелки, нищета убогая!» Днём в ресторане можно было и пообедать по низким ценам – это была одна из фишек Надежды.
- Максуля, дорогой, успокойся! У меня же срок выплаты кредита ещё не подошёл.
- А мне насрать, мне деньги нужны. В договоре помнишь, что было написано мелким шрифтом? «В исключительных случаях кредитор может потребовать досрочного погашения кредита со снижением процента в половину». У меня как раз тот самый случай. У меня припёрло, и я всех должников припираю.
- Но у меня… Я не могу немедленно. Я должен занять где-то, перехватить, чтобы рассчитаться с тобой. Будь милосерден, дай хотя бы месяц, а?
- Хер тебе на блюде, а не месяц. Мне срочно бабки нужны. Две недели. Не отдашь – возьму кабак за долги. Всё! П..дуй отсюда, вали. Дай поштефкать спокойно.  Эй, там, холуи!  Музыку!
                *       *       *
Слон давно пригляделся к помещению Бродкинского ресторана и прикинул, что здесь можно открыть доходный стриптиз-бар, и предложил эту перестройку Аркадию со своей долей капвложений.
                519
- А прибыль, раз ты взял у меня кредит, будем делить по честному: мне семьдесят процентов, тебе тридцать.
- И я тебе ничего не должен.
- С каких таких, Кадюся? Должок вернёшь в рассрочку, разрешаю великодушно: из своих тридцати будешь мне ежемесячно отдавать двадцать процентов, пока не рассчитаешься со мной. А десять тебе во как – он провёл ребром ладони по горлу, - на всё про всё хватит.  Плюс зарплата  директора заведения. А как выплатишь всё, получай свои тридцать пожизненно. Смотри, какой я щедрый. А у тебя ещё и лавка антикварная, и ателье керамическое. – Захохотал Гирш, - куда тебе столько бабок, смолить? Соглашайся, пока я добрый.
- А если нет?
Макс пожал плечами и откусил половину поданной ему свиной отбивной. И пережёвывая её, сказал:
-  Нет так нет. Долг вернёшь. Или отдашь за кредит свой кабак, сударь.
- Но в него я вложил не только взятый у тебя кредит, но  и свои собственные деньги.
- Вот я тебе и предлагаю: давай на паях, а я довложу в перестройку кабака, и мы будем с тобой, Кадюся, делать хорошие бабки.
- Нет, Максим  Аронович, я постараюсь вернуть вам долг в срок по договору.
- Ну, смотри, живи и думай, Бродкин-Шмоткин.
Бродкин прикинул все свои доходы, пересчитал  отложенное на чёрный день, что заныкал в квартире, - нужной суммы не набиралось. Холодок опасности как забрался ему за ворот, так и зудел там, не давая покоя ни днём, ни ночью. Он даже к своей Ляле забыл дорогу в Баковку. И вот на тебе – явление Гирша за халявным столиком (кстати, бесплатный стол для Слона был предусмотрен не на срок кредита, а на «постоянку»).
Аркадию не с кем было поделиться нахлынувшей угрозой, прижавшей  ему нож к горлу, посоветоваться, и он поехал в  «Керамику» к Гришке, потому что Бродкина инстинктивно тянуло к сыну в  любой  тревожной ситуации. Они сидели  в крохотном кабинете, и Аркадий поведал ему о намерениях и притязаниях Гирша.
- Что мне делать?
- А занять денег можете, Аркадий Борисович? – Гришка до сих пор не мог привыкнуть обращаться к отцу на «ты».
- У кого, Гриша?
- У того же Бловарского. Он не бедствует, его у нас за глаза называют олигархом.
- Не даст. Прижимист очень.
- А остальные могут дать?
- Кто «остальные»?
- Из «межпухи», как ты называешь свою компанию.
- Да ты что, у них нет ничего, бедные евреи.
- Ах, ах, нищета! Все живут в кооперативных квартирах, у всех машины, дачи и доллары в банке зарыты на грядке с кабачками, а помочь другу – карман пустой?
- Какие доллары, какие у евреев грядки с кабачками, сынок, перестань шутить. Всё, что они имеют, они получили при советской власти, а сейчас кое-как…
- У вас подъедаются. А что же они эту власть проклинали и визжали от радости, когда  она падала? Плеча не подставили, и теперь клянут, не её могиле пляшут. Вот ваша Ирка Глобер по телику разоряется про «эту страну», слюной брызжет, морду косоротит.
- Да оставь ты в покое эту бабу…
- А ваш Кварцовер? Видел я, как он при ГКЧП  крутился возле американского посольства. За пособием  приходил?  Или  СССР  спасал?  Вот  из-за таких, как они, и развалилась наша страна. При власти лебезили, а на кухнях её кляли. Как только таких земля носит!

                520
- Гриша, перестань, я прошу тебя! Сейчас надо не страну спасать, а нашу семью. Всё ведь может рухнуть. Что ты митингуешь? У тебя своё мнение, у них своё, демократия. Говори, что угодно, нынче это неподсудно. А вот действия меня и зацепили, и у меня проблема, считай, что она и у нас.  И я, и ты, и Надя – мы все можем пострадать. Вот я и пришёл с тобой посоветоваться, мне не до политических дискуссий.
- Думаю, что это самая демократия и берёт вас за горло, дорогой Аркадий Борисович.
- Причём здесь демократия?! Я попал в тиски кредитного договора.
- Я в  этом ничего не понимаю.
- В общем, наехали на меня, но в рамках договора. Я не досмотрел, когда его подписывал, подмахнул не глядя, и теперь могу потерять ресторан.
- Короче говоря, лопухнулись?
- Да.
- Дайте мне автомат, и я разделаюсь с ним, как его…
- Слон.
- Со Слоном. Открываем охоту на слонов.
- В общем, это Макс Гирш.
- Ещё один из ваших знакомых?
- Очень шапочных. Я доверился, обрадовался, не прочитал внимательно весь договор… Автоматом тут проблемы не решишь.
- Продайте магазин.
- Это невозможно. Сейчас не купят, не актуален нынче антиквариат. Не укрепились, не уфундаменталились ещё в жизни новые русские, не привилась у них ещё мода на шикарную жизнь, в которой антиквариат занимает весомое место.  Продать магазин задешево – всё равно, что отдать даром. Не хватит этих денег заткнуть дыру.
- А как ресторан, успехи есть?
- После смены вывески  - более-менее, но только начинаем раскачиваться. Интерес к нему растёт, но нужно время, чтобы раскрутиться по полному. А Слон не даёт, требует немедленно погасить кредит, досрочно, и я не успеваю, вот в чём дело. А Ирка Глобер мне такую рекламу сочинила, бесплатно, между прочим, собрались снять ролик для телевидения, ох… - Бродкин тяжко вздохнул.
- А вы слиняйте. - Неожиданно предложил Гришка.
- Как это?
- Исчезните, свалите куда-нибудь на время, пока ресторан не накопит вам нужной прибыли. Вы его застраховали?
- Ресторан?
- Да.
- Ну, - Бродкин замялся, - весьма условно, за большую страховку надо платить много…. И куда же ты прикажешь мне слинять? За границу? В Израиль? Это можно, но, понимаешь….
- Поближе. За границу столицы нашей родины, к нам в Устьи. У меня дом пустой, и вам он, между прочим, знаком. Кстати, там есть телефон. Оттуда, как из бункера, будете руководить, позванивать, справляться о делах.
- Да? – Аркадий ухватился за Гришкино предложение, оно ему понравилось. – Это идея. Надо обдумать. Спасибо за совет.
Он на другой же день попросил у Григория адрес, не надеясь на память, выяснил у него, как ехать в Устьи на машине, по какому  шоссе, номер телефона.
- И зачем это вам? – Лукаво улыбаясь, поинтересовался Григорий.
- На всякий случай.
Бродкин собрал всё на его взгляд необходимое, уложил в машину. В ресторане доверительно сказал администратору, что уезжает на неопределённый срок, будет звонить, справляться о делах.
                521
- И вот, на всякой пожарный, - протянул листочек из блокнота,  - если что чрезвычайно срочно, позвоните мне по этому телефону. – И поехал в «Керамику» известить сыну о своём решении, а оттуда - в Устьи.
Григорий дал ему письмо к Татьяне, объяснил, как её найти, понимая, что  Татьяна с Иваном уже знают о Бродкине, сказал отцу, что они живут рядом с Марусиным домом в коттедже.
И Аркадий Борисович Бродкин отправился в добровольное изгнание в Устьи, которые ему предстояло посетить второй раз в жизни после двадцативосьмилетнего перерыва.
В день, когда российские танки под командованием русских генералов и полковников всаживали снаряд за снарядом в окна Дома правительства России,  в ресторан Бродкина «Сударушки и судари» вломились вооружённые в черных шапках-масках боевики Макса Гирша. Они положили и посетителей, и обслугу на пол и обшарили все помещения и углы в поисках хозяина заведения – безуспешно.
Тогда один из бандитов, очевидно, старший, выстрелил в потолок и заорал:
- Кто здесь за главного, встать! Или всех перестреляем, мать вашу!
- На дрожащих ногах поднялся администратор:
- Я… - хрипло признался он, - менеджер…
- Бродкин где?
- Уехал.
- Давно?
- Месяц что ли…
- Куда?
- Не сказал.
- Связь с ним есть?
- Звонит иногда.
- Откуда?
- Я не знаю. – Плачущим голосом проныл менеджер.
- Пошли на кухню. Мы сейчас тебя там немножечко порисуем ножичком, потом поджарим и ты всё вспомнишь. Давай, двигай костылями!
- Не надо, не надо! Я скажу! – Заорал бедолага.
-  Ну, где он?
- Я не знаю…
- А, мать-перемать! – И снова за шиворот. 
- Он телефо-о-он оставил!
- Телефон? Давай его сюда.
Менеджер трясущейся рукой вытащил из пиджака бумажник и протянул бандиту листочек.
- Пошёл вон. Братва, отбой! – И менеджеру: - если ты позвонишь ему, - бандит постучал пальцем по листочку, - тебе хана.
Макс Гирш посмотрел на номер телефона, передал листок начальнику своей охраны:
- Найди адрес!
                *       *       *
Пока Григорий переживал приключения под Белым домом, Макс Гирш добыл адрес местонахождения Аркадия Борисовича и назначил операцию «Поиск козла Аркадия» на 4 октября: козла драть на месте, сюда можно не доставлять. Макс остался доволен придуманным названием операции и отправился в ресторан Бродкина перекусить уже в качестве  хозяина.
Чёрный джип с четырьмя бандитами Слона выехал точно в назначенное время в сторону Минского шоссе.

                522
Глава 20.
Аркадий жил в Устьях в Бродовском доме расслабленно и сентиментально. Довольный и встречей, оказанной ему Лозовыми, и знакомством с Иваном, он предавался воспоминаниям молодости, извлекая из памяти эпизоды его пребывания здесь в далёком одна тысяча девятьсот шестьдесят пятом году. Он обозрел а клубе своё панно, с восторгом осмотрел на кладбище скульптуры Григория, поразившие его ещё сильнее, чем на фотографиях и рисунках, и  положил цветы на могилу Марии Бродовой.
- Потрясающе! – Говорил он Ивану. – Как молодой парень, не зная технологии скульптурного дела, мог не только всё это придумать, но и реализовать?! Талант, несомненный талант! Вот какого сына подарила мне Мария, а ещё говорят, что природа на детях отдыхает. – Иван слушал его молчаливо, с понимающей улыбкой на мудром лице.
Особо остро пережил Аркадий встречу с бюстом Маруси в пристройке, в интерьере музея её имени. В первый раз он  долго не мог успокоиться и всё сидел на стуле около бюста  и покачивался, не отводя глаз от лица Марии. «Мадонна моя, ты моя мадонна!» -
шептал он, пока его не позвали к столу.
Таисию выписали из больницы; Лозовые и Бродовы вскладчину отправили её в санаторий.    Надежда  собралась было в Москву, но тут объявился Бродкин и отсоветовал ей возвращаться в ресторан.
Каждый день он заглядывал в пристройку, простаивал у экспонатов, изучил биографию своей мадонны  и – как ритуал – садился напротив её бюста и смотрел, смотрел… Пристройка, конечно, была давно не та, где он провёл с Марусей удивительную и странную ночь, ночь зачатия славных его сынов, многие моменты которой стерлись у него в памяти.
Надежда, как патронажная сестра, ежедневно являлась в дом к Аркадию Борисовичу, взяв над ним шефство по готовке, уборке и стирке. Он сопротивлялся, отбил себе право ходить в магазин – ему это нравилось, он любил там «общаться с народом», как он говорил, с аборигенами, проще говоря, его хлебом не корми, дай только возможность «подержать площадку». Если ему хотелось чего-нибудь солёненького, он спускался в подпол за припасами;  Иван с Татьяной держали их на всякий случай в Гришкином доме.
Пётр Лозовой предлагал Бродкину пожить у них, Иван с Татьяной звали его к себе, но он отказался, заявив, что хочет пожить здесь один, проникнуться духом Бродовского дома, в котором жил и творил когда-то в молодости. Иван понял его и не стал настаивать.
Бродкин часто проводил у него вечера за ужином и беседой. Иван подарил ему «Афганскую тетрадь» и повесть Чистякова о Марусе.
- Георгий Иванович? – удивился Аркадий, взяв в руки книжку, - он мой сосед по автостоянке. Действительно, мир тесен! У нас и дома рядом, он частый гость у меня.
Оставаясь в пристройке один на один с бюстом Маруси, Бродкин припоминал слова однокашников: «Старик, это вещь!.. Нетленка!.. Годидзе на вернисаж… На премию тянет!» и так далее.
Заглядывал он и в клуб, простаивая у панно. Однажды его заметила заведующая клубом, подошла.
- Интересуетесь?
- Молодость вспоминаю. – Вздохнул Бродкин.
- Вы не наш, не местный. Откуда вы?
- Москва. Но когда-то бывал здесь, давненько, в одна тысяча девятьсот шестьдесят пятом году, почти тридцать лет назад.
- А панно наш односельчанин рисовал, я знаю, Григорий Бродов.
- Вы ошибаетесь, милейшая, автор фрески – я.  Вот посмотрим, сохранился ли мой автограф. – Он подошёл к правому нижнему углу панно. – Сохранился, надо же! Не закрасил,  шельмец!  –  Он  подозвал  завклубом.  –  Подойдите  сюда.  Вот,  смотрите, моя

                523

подпись. А теперь взгляните сюда. – Аркадий Борисович достал красную книжечку члена Союза художников СССР. – Моя личная подпись. Сравните.
- Поразительно! – Удивилась завклубом. Взяла у него удостоверение, взглянула на фото и на Аркадия. – Аркадий Борисович Бродкин…. – Пробормотала она. – Но вы… - Она замялась…
 – Там кудряв, а тут лыс, как Ленин? – продолжил за неё Бродкин.
-  Нет, тут фото Григория Бродова.
- Нет, это я в молодости. Взгляните на дату выдачи билета. Тогда Грише было четыре года. Он – вылитый я, и это вполне естественно: Гриша мой сын.
Завклубом плохо соображала от услышанного, а Бродкин стал с ней прощаться, сославшись на неотложные дела.
- За-зах-ходите, Аркадий Борисович, в любое время, у нас могут быть к вам творческие предложения.- Только и нашла, что сказать, преемница Серафимы Юркиной…
И  зашумела  по  деревне  весть:  у  Бродовых  отец  объявился!   В  дом   двинулись
любопытные поглазеть на пропадавшего столько лет папашу, а старые друзья Бродовых – познакомиться, прицениться, что за человек поселился в доме покойной знатной доярки Маруси Бродовой. Явилась и Аграфена, конечно, с миской пирогов...
Аркадий настоял, чтобы Надежда брала у него деньги на домашние расходы.
4 октября 1993 года Аркадий, пообедав, собрался было в клуб, но потом передумал и сел за стол, достал чистый лист плотной бумаги и стал набрасывать какой-то рисунок для заказанного ему завклубом оформления. Входную дверь не запирал,  как сходил утром в магазин за хлебом и пивом, так она и сталась открытой.
Улица была пуста, как и дом Ивана. Он отвёз Татьяну на  семеноводческую станцию и занимался своими делами с техникой в ангаре, который соорудил рядом с домом. На полке над верстаком он всегда держал блокнот  и ручку: мало ли  какая мысль мелькнёт, достойная того, чтобы  запечатлеть её на бумаге. Блокнот под рукой – это стало для него уже привычкой с того дня, как на курсах он услышал совет: у писателя под рукой всегда должны быть карандаш и бумага.
Как раз он что-то писал в блокноте и не заметил, и не услышал, как мимо по улице проскользнул черный джип и тормознул возле старого Бродовского дома.
- Оба на! – Водитель нажал на тормоз. – Приехали.  – И показал пальцем на табличку с названием улицы и номером дома, прибитую сверху на створке ворот.
Трое в камуфляжной форме и  чёрных масках быстро покинули машину и проскользнули за калитку. Аркадий шуршал карандашом, расштриховывая рисунок на ватмане и напевая: «У ней такая маленькая грудь, а губы, губы алые, как маки…» и не слышал шагов в сенях.
- Ку-ку! – Раздался голос за его спиной, и  в неё больно уперлось что-то жёсткое, стальное – ствол пистолета. Он рванулся, чтобы встать. Тяжёлая рука придавила его к стулу.
- Сидеть, сука! Спрятался, свалил, козёл?  Как бабки занимать, так пожалуйста, будьте любезны  Максим Аронович! А как  отдавать, так линять? Деньги, сучёнок!
- У меня нет ничего, - захрипел Аркадий и тут же получил удар по шее. - А-а-а-а! Всё в Москве, в сейфе и в банке. Я не прятался, я отдохнуть приехал!
- Сёйф у тебя пустой, ты его почистил. А банку где зарыл? Здесь, в погребе? Где, показывай!
- Нет у меня ничего, пустой я! – Захныкал Бродкин.
- Так. Недолго музыка играла.
А два других бандита уже шарили по дому в поисках тайника, нашли лаз в подпол, обшарили его с фонарём – ничего, кроме пустых бочек и банок с соленьями.
- Эй, братва, поищи утюг, будем складки у козла на пузе разглаживать.

                524
Утюг нашёлся быстро. Кинули Аркадия на кровать. Один за руки держит, другой за ноги, третий рубаху вздёрнул, пузо заголил.
- У, сколько морщин! А вот и розетка. Втыкай вилку, подавай напряжение, будем омолаживать!
Весёлый попался бандит, с юмором, Аркадий ощутил тепло накаляющегося утюга, заорал:
- Не надо! Не надо! Я всё отдам! Всё! Берите кабак за долги, только оставьте меня в покое! Сними утюг, горя… Ой! – Он изогнулся, пытаясь вырваться, и в это время ему отпустили руки и ноги. Бродкин вертанулся и грохнулся на пол под ржание бандитов.
Его подняли, шмякнули на стул, подтащили к столу. Старшой шлёпнул на стол папку, открыл её перед Аркадием.
- Подписывай отказные бумаги!
- Ручки нет.
- На тебе ручку, козёл! И не трепыхайся! Мы тебя и без  утюга поджарим, ха-ха-ха!
Бродкин поставил свои подписи везде, куда тыкал пальцем бандит.
- Всё,  оставьте меня в покое.
- Пожалуйста, ваше козлиное величество! Давай, пацаны!    
Пацаны привязали обмякшего Аркадия  скотчем к стулу.
- Сиди, козёл, и грейся! – И ушли.
В сенях один из бандитов поднял веник и облил его чем-то из фляги, которую достал из кармана, пришитого сбоку к штанине под коленом. Запахло ацетоном. Чиркнул зажигалкой, поднёс её к венику, и тот вспыхнул факелом. Он бросил этот факел в угол на кучу тряпья, тоже политую из фляжки, и выскочил из сеней на крыльцо.
Хлопнули дверцы джипа, и он рванулся с места с визжащей пробуксовкой. Это услышал Иван, он вышел из ангара. Мимо за оградой промчался чёрной стрелой джип. А из сеней дома Бродовых в обе стороны повалил сизый дым – наружу и внутрь, в комнату, где на стуле дёргался Бродкин с заклеенным ртом и вытаращенными от страха глазами.
Иван посмотрел машинально, по привычке в сторону родового жилища и, заметив дым, бросился туда. В сенях ему преградило дорогу пламя. Он сорвал со стены старую телогрейку, набросил её на голову и ринулся вперёд. Прорвавшись сквозь пламя в комнату, ещё не сильно задымлённую, Иван сразу увидел Аркадия: он мычал и дёргался на стуле; понял ситуацию, схватил стул с корчившимся на нём родителем и вывалился с ним через окно в сторону  участка Аграфены, кинулся обратно в дом через окно, успел вызвать по телефону пожарных, схватить на кухне нож и вернулся к Бродкину.  Обрезал путы и, не ожидая, когда он поднимется, рванул к колодцу, включил насос и потащил шланг к сеням. А пламя уже лизало крышу…
Забухало у конторы деревенское било - кусок рельса, побежали люди к дому Бродовых кто с чем, как принято на селе, каждый тащил то, что ему предписано порядком пожаротушения. И, наконец, раздались тревожные гудки пожарной команды – сразу двух машин. Иван уступил место пожарным, а сам, прихватив в сарае пару огнетушителей, пытался отбить у огня пристройку.
И тут чёрный дым взметнулся к небу. Его-то и увидел блудный сын Григорий.

Глава 21.
Пока Григорий добежал до дома, вернее, до чёрных развалин, оставшихся от него, пожарные уже сворачивали шланги. Во дворе толпились односельчане, помогавшие сражаться с огнём. У полуобгоревшей пристройки с провалившейся частично крышей на табурете сидел Аркадий Бродкин. На коленях он держал   в обнимку своё лучшее произведение – гипсовый бюст Марии, счищая с него сажу платочком, покачивался,  чему-то улыбался и шептал: « Шедевр, шедевр, шедевр… Моя Мария…» Иван стоял рядом; опалённый огнеборец медленно приходил в себя. Около него замерли Татьяна и Надежда.
                525
Григория увидели, зашептали: «Гришка, Гришка… Утопленник… Беглец пропащий…» Аграфена всплеснула руками и закричала: «Гриша!» Надежда толкнулась к нему, но сестра удержала её: «Дай Ивану сперва».
Иван обернулся на Аграфенин крик: перед ним стоял брат. Он сбросил наземь рюкзак и сказал:
- Здравствуй, Вань. Я пришёл насовсем. – И упал на колени. Иван тут же опустился перед ним, широко раскинув руки, и они крепко, до хруста, обняли друг друга. И ощутил Иван, что не прежнего щуплого пацана прижал он к своей груди, а крепкого мужчину с буграми мышц под одеждой. Накачался-таки Григорий, кидая железо  в подвале фитнес-клуба.
- Ты какой-то другой, брат, - прошептал Иван, не размыкая рук, и голос его дрогнул.
- Другой, Ваня, совсем другой, - тоже дрогнувшим голосом ответил Григорий.
- Ну, вставай, я не Христос, я такой же грешник, как и ты, - прошептал Иван, и они
поднялись.
Продолжить разговор им не дала  милиция, вызванная пожарной службой. 
- Жертвы есть? – первым делом осведомился капитан милиции. – Услышав отрицательный ответ, облегчённо вздохнул и тут же задал второй вопрос. – Кто хозяин дома?
- Я, - ответил Григорий.
- Фамилия?
- Бродов, Григорий Степанович.
- Причину возгорания можете указать?
- Я только приехал из Москвы, к уголькам.
- В доме кто-нибудь находился в момент загорания?
- Я, - встрепенулся пострадавший, - Бродкин Аркадий Борисович, скульптор, член Союза художников СССР. Я гостил у Григория Степановича, он студент, учится на скульптора.
- Так, понятно. Что вы можете сообщить о причине пожара? Как он начался и в какой части дома?
- Это был бандитски налёт, - врезался в допрос Иван, - я родной брат Григория, Иван Бродов, живу рядом.  Заметил задымление – оно шло из входной двери на крыльце. Мне удалось быстро проникнуть сквозь очаг загорания в дом, где я увидел привязанного к стулу Аркадия Борисовича, вынес его во двор через окно вместе со стулом, успел вернуться в дом и вызвать пожарных.
- Каким образом?
- В доме был телефон.
- Они пытали меня! – Голос Аркадия дрогнул. – Пытали утюгом, требовали денег, которых у меня нет. – И замолчал. Решил больше ничего не рассказывать: ни о кредите, ни о Гирше-Слоне, ни об отказе от ресторана в пользу Макса. Умолчал на всякий случай.
- Ну, дальше что было? – потребовал капитан.
- Они перерыли весь дом, приковали меня к стулу и ушли, хлопнув дверью. И почти сразу я почувствовал запах дыма, а потом он повалил из-под двери. Я начал терять сознание, и вдруг дверь с грохотом отлетела, и я увидел Ивана Бродова. Он и спас меня:  поднял, как пушинку, высадил окно и удачно выбросил меня на траву, а потом освободил от стула. Вот так всё и было.
- Вы можете предположительно назвать имена налётчиков?
- Как я их могу назвать, если они все были в масках?
- Но они как-то разговаривали, общались между собой?
- Нет. Один, очевидно, главный у них, командовал, а двое других выполняли его приказания.

                526
- У вас есть долги или задолженность в банке?
- Я брал кредит, небольшой, - Аркадий назвал банк, - но я его выплатил в срок. А больше никому ничего не должен. – Отвечая на вопросы капитана, Аркадий не выпускал из рук бюст Маруси.
- Что это у вас? - Осторожно поинтересовался милиционер.
- Бродкин покачал бюст, крепко прижал его к груди и поцеловал гипсовую голову.
- Это мой шедевр, лучшая работа за всю творческую биографию, мать моих детей.
Капитан удивлённо вскинул брови,  даже фуражка шевельнулась, покашлял, взглянув на Ивана. Тот пожал плечами: что, мол, поделаешь, человек в  шоке, заговаривается.
Капитан решил оставить Бродкина в покое и обратился к Григорию.
- А у вас в сени было проведено электричество?
Тут «встрянула» Солдатова:
- У них там сроду лампочки не было, темень одна. Бывало, пироги несёшь, всё во что-нибудь торкнешься. Я покойнице сколько раз говорила…
- Филипповна, а ты когда здесь была последний раз? – Перебил её Иван.
- Да уж пару годов, почитай.
- Ну, вот, а я в сени в прошлом году свет провёл.
- Так, так, - заинтересовался капитан. Его не очень-то устраивала криминальная версия: хлопот не оберёшься да и пулю схватить можно. Списать бы всё на бытовуху, и дело с концом. И он стал допытываться у Ивана: - Скажите, а есть свидетели того, как вы  извлекали вашего гостя из огня через окно?
- Не знаю, я по сторонам не смотрел.
- Кто сосед с этой стороны? – Обратился он  к толпе.
- - Я, - ответила Аграфена, - но я ничего не видела, я в курятнике была, птицу кормила, когда всё началось. Потом уж…
- Граждане! Кто-нибудь может подтвердить факт извлечения  через окно пострадавшего  из горящего дома? – Поднялась одна рука.
- Я видел только, как Иван вбежал в избу, а из сеней  валил дым. А потом он из дому опрометью бросился к колодцу и стал  разматывать шланг, вот и всё.
- А кто-нибудь заметил у дома чёрную машину?
Выяснилось, что никто ничего не видел. Григорий понял, к чему клонит капитан, и почему замолчал Аркадий.
- Аркадий Борисович, - капитан снова обратился к Бродкину. – Вы перед пожаром что-нибудь включали?
- Бритву электрическую, чайник, потом утюг. – При упоминании утюга его передёрнуло.
- У вас счётчик с пробками где находился? – спросил милиционер Григория.
- Капитан, укажите в протоколе короткое замыкание, и я его подпишу. И кончим на этом.
Иван попытался что-то сказать, но Григорий крепко взял его за руку и отвёл брата в сторону.
- Я тебе потом всё объясню. С бандой нам не справиться. А ментам их искать недосуг, или не станут, если с ними заодно. Дом – самая малая плата за жизнь отца.
- Я не уверен, что он наш отец.
- Не веришь – проверяй.

 Глава 22.
Бродкин приехал в Устьи не пустым. Ему удалось продать антикварный магазин; к выручке за него он прибавил припрятанное кое-что в квартире. Всё  это он уложил в жестяную  коробку,  найденную  в доме, освободил её от пуговиц и катушек, уложил в неё

                527
валюту и золотишко, и закопал коробку в подполе под бочкой из-под солёных огурцов.

Когда уехали пожарные и милиция, и разошлись односельчане, Аркадий признался о своём кладе Григорию, тот открыл подпол. Воды туда, конечно, натекло изрядно, но она почти вся уже ушла в песчаный грунт; бочки не плавали, а стояли на месте, как и закатанные банки на полках, и ящики с картошкой и яблоками с Марусиной усадьбы, которую Иван продолжал содержать.
Коробка была выкопана, ящики извлекли и перенесли в сарай на просушку.
- Вот, Гриша, тебе моя компенсация за пожар; считай, что это моя квартплата. Тут должно хватить на новый дом.
Григорий решил восстановить Марусин дом таким, каким он был, в каком они с Иваном выросли, а сзади пристроить вторую часть с мансардой и всеми удобствами на первом этаже. Нарисовал проект, показал Ивану. 
- Одобряю, правильно: площадь надо увеличить, семья должна  расти.
Строители нашлись, сроку им Григорий дал два месяца:
- Только дом с русской печью; вскройте полы, может быть, цел фундамент от старой печи; всё остальное потом можете колотить хоть до мая. – Сказал он бригадиру.
И строители начали восстанавливать Бродовское отчее гнездо под присмотром братьев. Аркадию Борисовичу Иван  выделил комнату у себя, и он там занимался выполнением заказов завклубом. Григорий с Надеждой жили у Лозовых к их радости. Надежде отсоветовали возвращаться в Москву в ресторан, тем более неизвестно было, что там теперь в нём. Она нашла работу в Соколовке.
Разбирая после пожара обгоревшие  балки, доски – всё, что осталось от огня и пролито водой, расчищая место для новостройки вместе с Иваном, Григорий наливался гневом к тем, кто предал огню Марусин дом. И вызрел у него план отмщения, и он непоколебимо решил его реализовать. Бродкин подробно рассказал сыновьям о налёте бандитов, о том, что подписал отказ от ресторана в пользу Гирша.
- Скажи честно, ты оставлял кому-нибудь в Москве  наш устьинский адрес? – Спросил Григорий.
- Гриша, никому! Ты что!
- А как же они тебя нашли?
- Я не знаю. Я только туда позванивал, в ресторан. Ой, я оставил ваш телефон администратору, больше никому.
- Зачем?
- На всякий пожарный… -  Аркадий пискнул и прикрыл рот ладонью. – Это Макс!
- Вот он и возник, тот самый случай пожарный, эх, Аркадий Борисович! Хорошо, что Иван оказался рядом.
- Когда они меня пытали утюгом, я подписал бумаги, отдал Максу за долги ресторан. Вернул, так сказать, взятый кредит. Вот, но как же они по телефону…
- Проще пареной репы. – Сказал сухо Иван.
- Лопухнулся ты, Борисыч. Ладно, возвращать так возвращать. – Поставил точку Григорий, и никто не обратил внимания на двусмысленность его слов.
Бродкин ничего не понял и долго размышлял над сказанным Григорием. А он, объяснив Надежде и Ивану, что у него есть срочные дела в Москве, в том числе и в институте, заявил, что вынужден уехать       на месяц, не волнуйтесь, я буду звонить. И отправился на своём «Запорожце» в столицу в старой армейской форме и с ключами от квартиры Бродкина.
Жил он тихо в Сокольниках, устроился грузчиком на овощной базе  на Открытом шоссе, разгружал вагоны и фуры, загружал продукцию в грузовики, развозившие овощи и фрукты по Москве; прислушивался к разговорам во время  перекуров и за обедом.

                528
Вечерами в ожидании разгрузки у костра из поломанной тары искал, как бы зацепиться за ниточку, которая вывела бы его на нужную тему.
Месяц бы на исходе. Сидела как-то бригада у костра, ела с газеты хамсу с чёрным хлебом и запивала пивом. А кто хотел, и водочкой баловался. Предложили стакан и Григорию, он пошёл в отказ. – Если человек не пьёт, он либо хворый, либо подлюга, - Получил он в ответ.
- Я здоров и не подлюга. Подлюги в Афгане в бээмпэ не горели. И пулю от душманов не хватали. Просто в детстве я перекушал самогону досиня, чуть коньки не отбросил. С тех пор от водки воротит, на дух не принимаю. Пива – в малых дозах – пожалуйста, шампанского бокал. А под хамсу только пиво и хорошо.
- Вон, бери  и лопай бананы, ящик целый.
- Эх, купить бы карабин, я вам лося завалил бы или кабана, вот нажарили бы шашлычков! – Мечтательно произнёс Григорий и кинул в рот очередную хамсу.
Грузчики рассмеялись, а один после перерыва отвёл его в сторону , спросил:
- Серьёзно интересуешься стволом или пошутил?
- Серьёзно, вполне.
- Что нужно?
- Базуку или РГД.
- Круто. А бабки имеешь?
- А для чего я тут ломаюсь, как думаешь?
- Тут много не заработаешь.
- Добавлю.
- Ладно. Ты на своём мотоциклете?
- На «Запоре», ну?
- Завтра подъедем кой-куда.
Короче говоря, добыл мститель из Устьев базуку. Загодя купил на базе два мешка картошки, положил оружие в багажник машины и засыпал его картошкой, сверху расстелил мешки, на всякий случай. И остановил его по дороге домой гаишник.
- Куда, солдат, торопишься?
- Домой.
- Документы.
- Пожалуйста.
- Так, что везём?
- Картошку.
- Багажник открой.
- Пожалуйста.
- Картошка?
- У меня в деревне дом сгорел. Вот подрабатывал грузчиком на базе. Бабки на стройматериалы нужны. Картошку по дешёвке взял. Надо же как-то выкручиваться.
Пронесло, слава Богу! Ночевал Григорий в квартире Бродкина, машину ставил к Никифорычу в свободный бокс. Но теперь опасался оставлять машину одну и решил начать действовать. Побывав заранее в ресторане, он поинтересовался у администратора, кто владелец заведения, и получил ответ: «Гирш Максим Аронович».
- А прежнего хозяина как повидать?
- А его нет. Сбежал от долгов и, говорят, где-то сгорел на пожаре в деревне.
- Спасибо.
Выследил Григорий загодя и загородную резиденцию Слона и теперь от ресторана  сразу поехал туда. Прибыл – уже звезды на небе мигали. Поставил «Запорожец» за кустами, причём  сбросил газ на подъезде и переключил коробку на нейтралку, чтобы подкатить за кусты тихо. Достал из-под картошки оружие мщения, надел бушлат, который возил на заднем сиденье, сел за руль и положил рядом базуку. Движок не глушил – он

                529
тихонько побухивал на холостых оборотах, включил печку и приготовился ночевать, не ощущая никакого возбуждения или волнения. Даже поспал немного.
Утренние звуки разбудили Григория, и занимающийся день приглушил бухтение движка. Григорий опустил стекло со своей стороны и придвинул к себе оружие. Ворота коттеджа Гирша хорошо виднелись в прогале между кустами.
Наконец, ворота заскрипели. Бродов взял базуку на плечо и прицелился. Створки ворот медленно разошлись, и со двора выполз джип. И когда он повернулся боком, Григорий хладнокровно, без сожаления нажал на курок.
Грохнул взрыв, горячая волна ударила стрелка в раненую щёку, он поднял стекло и рванул с места. Он гнал «Запорожец», не оборачиваясь, уже не испытывая никакой ненависти к Слону и никакого раскаяния в содеянном. Он снова был в Афгане и стрелял в маджохедов. Ему было плевать, жив ли этот бандит или сгорел.
По дороге сюда он заметил слева от шоссе какие-то прямоугольные  чеки с водой, вроде старых торфяных карьеров. Завидев их сейчас справа по ходу, остановился, огляделся.  Сзади  никого,  по  встречке шёл грузовик. Он пропустил его, быстро вытащил
базуку и бегом поволок её по траве к карьеру. Намочил платок, протёр всю боевую трубу и швырнул её в воду. Буль-буль… Всё! Шандец!  Мигом вернулся к машине и вперёд, в родные Устьи.
Какие-либо комментарии к поступку Григория Бродова автор давать не намерен. Он  предоставляет это право  читателям, оставляя за собой право осуждать ли героя за это или нет.
                *       *       *
-Ты где был? – спросили Григория, когда он вернулся в Устьи.
- Где был, где был… За картошкой ездил, - натянуто улыбаясь, ответил он.
- Какой картошкой?
– Вон, в багажнике. Принимайте подарок от столицы.
- У нас своей завались. Брат, кончай шутить. Стоило ли в такую даль мотаться?
- Стоило. Всё путём. Отец, о ресторане не вспоминай. Живи пока здесь, никто тебя больше не побеспокоит. Хочешь – возвращайся в Сокольники. Только не занимайся больше  тем, чем ты не умеешь и не должен заниматься.
- А ты?
- А мне на роду написано быть вашим кормильцем – хлеб сеять, картошку сажать. Так мне мать Мария завещала, святая наша Маруся.
- А дар художника?! – Заволновался Аркадий, - Закопаешь вместе с картошкой?!
- Зачем? Всё решим в своё время.

Глава 23.
Бродкин съездил на неделю в Москву, сдал квартиру в аренду. Григорий нашёл работу в Соколовке, где раньше устроилась и Надежда, и они ездили туда на «Запорожце»  цвета яичного желтка. Пока Григорий разгружал вагоны в Москве, строители сложили сруб и возвели его под крышу; активно шли работы внутри. Строилась и вторая часть дома. Братья были довольны. Больше всего их радовала печь, родная, на старом месте. Новый год они хотели встретить в восстановленном фамильном гнезде.
Долгими ноябрьскими вечерами за чаем у Ивана велись беседы братьев о событиях минувших лет, о пережитом. К ним часто присоединялся Аркадий Борисович. Гришу он запросто называл сыном, а к Ивану так обратиться не решался. И у того не лежала душа называть Бродкина отцом, обращался к нему по имени-отчеству. Даже знаменитая фотография его не убедила до конца, хотя он признал, что Гришка похож на того студента, который стоял рядом с Марусей.
- Вань, ну ты посмотри, - уговаривал его Григорий, когда Бродкина не было рядом, - вот они, наши родители. Я же вылитый он!

                530
Аркадий нашёл лабораторию, с трудом уговорил братьев сдать пробы на генетическую экспертизу. И что же? Трудно поверить, но в отношении Григория был полный плюс, а по Ивановым мазкам  экспертиза вынесла отрицательный вердикт.
-  Иван Степанович, ну, вы – маменькин сынок, Марии Николаевны по генам, но это не значит, что я… - Бродкин замялся, - … что я не имею никакого отношения к вашему появлению на свет.
Как-то Аркадий Борисович спросил Григория, не поменять ли ему отчество в паспорте на основании результатов экспертизы и фамилию заодно.
- Вам, Иван Степанович, тоже, – сказал он, - надо об этом подумать.
Гришка уклончиво ответил, что не возражает, но не надо торопиться, следует отложить это до лучших времён.
Иван усмехнулся:
- Я – Бродов, и в писательских кругах известен под этой фамилией, и в читательских.
- Ну,   и   оставайтесь   Бродовым   как  писатель.  Но  паспорт  –  это документ для
наследования.
- А вы уже собираетесь писать завещание? Не рановато ли для вашего возраста?
- Вано, мы с тобой стреляться будем из-за наследства, - засмеялся Григорий.
- Зачем? Ты – старшой, тебе все и положено, по старшинству, - так же весело ответил Иван.
- Кстати, отец, а что с квартирой? – спросил Григорий.
- Как что? Я её сдаю, деньги мне присылают сюда, на почту. Ты же мне сам сказал, что я теперь могу ни о чём не беспокоиться. А селезня я давно выпустил в пруд, на волю. Решу и с мастерской. Хочу её перевести сюда, в Соколовку, или в Звенигород. Если ты найдёшь подходящее помещение, будешь там заправлять всей художественной частью. А я поживу пока у вас, если не вытурите старого еврея.
- Будет прикидываться, Аркадий Борисович, и не нажимайте на пятый пункт. - Пристыдил его Иван. - У нас в деревне антисемитов нет, мы это выяснили давно. Живите, сколько хотите. Мы ещё женим вас тут и жена вам нарожает кучу Гришек. Между прочим, сейчас нашим хозяйством управляет Лойкис Ильхам Зельманович. А вам рано себя в старики записывать, надо искать работу здесь. Но я хочу закончить разговор о фамилии. Мы – Бродовы, нас только двое: я и Гриша, больше родственников  в деревне нет. Мы должны сохранить и продолжить нашу фамилию. Начало нашего нынешнего рода положил Степан Бродов, взявший в жёны в тысяча девятьсот сорок четвёртом году Марусю Нестерову. В память о нём меня величают по его имени, поэтому я остаюсь Бродовым Иваном Степановичем. А Гриша волен решать сам, я не обижусь, он всё равно останется моим единственным братом. – Иван улыбнулся. – Давайте пить чай, а то  нам скоро за жёнами ехать.
- Новый год встретим в старом новом доме. Там и жить будешь, батя ты наш неродной, - обнял Григорий  Аркадия за плечи.
- Это как же неродной? Доказано же, Гриша!
- А так же: потому что мы выросли без отца, подняла нас одна Маруся, без мужской помощи.
- Ну, откуда же я знал, будешь теперь попрекать меня до конца моих дней! – Плаксиво сказал Бродкин.
- Ладно, не стоит начинать всё сначала, пейте чай. – Предложил Иван. – Ты, брат, скажи лучше, что у тебя с институтом?
- Я его бросил. По идейным соображениям, которые я изложил врагам нашего народа на сходке в квартире господина Бродкина. – Ощерился Григорий.
- Да что ты такое говоришь, Гриша?! Как можно обыкновенных болтунов называть врагами народа?! – Поперхнувшись чаем, чуть не плача, закричал Аркадий.

                531
- А кто же они? На чьи деньги они выросли, выучились, работу получили?! На деньги рабочих и крестьян, кормильцев всей страны. Хлеб крестьянский ели, власть советская их бесплатно выучила, работу дала, а им всё мало. Они свою кормилицу по кухням грызли, и не только по кухням, оскорбляли погаными языками: «Эта страна-а-а!», радовались её промахам, шеи себе натрудили, вертя башкой на Запад, подачками его подъедались и подъедаются, и мусорили и в эфире, и в прессе, гадили, как могли. Задаром что ли твоя Ирка Глобер  криворотая до сих пор слюной брызжет «про эту страну»; страны давно нет, а она всё на её могиле пляшет.
Бродкин не ожидал такой атаки от Григория, молча смотрел на него, и одинокая слеза медленно катилась на правой щеке и застряла у ноздри.
- Ну, ты силён, брат, стал. – Спокойно сказал Иван. -  Мы все виноваты, что дали распуститься таким, как эта зловредная, хуже Новодворской, дамочка, что не  спасли страну. Но что ты на отца наехал, пожалел бы человека. Он-то причём? Но теперь надо жить, не давая им спуска.
- Как?
- Надо включиться в противостояние им словом, оглаской их чёрных дел, пропагандой. Они не успокоились, и мы не должны успокаиваться. Им надо развалить, расколоть Россию, распять её. А мы должны не только сопротивляться, но и организовать сопротивление, чтобы они почувствовали и поняли, что есть сила, которая не даст им творить свои дела безнаказанно.
- Ты выступаешь, как подпольщик, который ищет динамит. А это гражданская война.
- Нам динамит не нужен. Всех, кто покушается на Россию внутри неё, надо высвечивать, как вражеский самолёт прожектором, чтобы всем было видно. Разоблачать, в общем, надо их публично.
- Хлеб нужно растить для людей, а не разоблачать, комсомольский ты прожектор.
- Нет, Гриша, нам с тобой надо научиться делать и то, и другое.
- Жилы свои рвать? Так долго не протянешь.
- Зато честно. Такая, например, моя участь. Я за всех пахарей, которые полностью отдают себя плугу, должен ещё и в колокол бить.
- Лихо сказано.
- Эти слова не мои. Помнишь, Чистяков на банкете в честь нашего возвращения рассказал, как он брал интервью у дважды Героя соцтруда, бригадира тракторной бригады с Украины Александра Васильевича Гиталова и попросил его написать несколько строк для читателей о труде. А тот ему ответил? «Э, нет брат! Мы плуг прём,  а вы в колокола звоните. Вот ты и напиши за меня, как надо». Когда Георгий Иванович  рассказал об этом, и родилась эта мысль, как личное мне задание по жизни: и плуг переть, и в колокол бить, не давать людям погружаться в дремоту.
- Я, может, не все понял из ваших слов и не со всем согласен, но ты, Гриша, неправ, считая, что должен только растить хлеб для людей. А пищу духовную кто им будет готовить, стебари от искусства? – Заговорил Аркадий Борисович. – Найдётся много деятелей в литературе и в искусстве, я их называю стебарями, которые с удовольствием и не без таланта будут прислуживать и власть имущим, и бабки гребущим. А ты решил бросить художественное училище. Так сложно было в него попасть и вот, на тебе! Зря, совершенно зря.  Выучись и служи своим талантом тому, кого сочтёшь достойным своего служения. Вот как я сформулировал! Где бы записать.
- Я согласен, брат, с Аркадием Борисовичем. Поезжай в институт, продолжи учёбу. – Сказал Иван.
- А живи в моей квартире, я дам тебе ключи и предупрежу квартиросъёмщиков, чтобы  искали другую жилплощадь.
- Я уже всё решил.

                532
- Но червячок сосёт? – спросил Иван.
- Подсасывает, - улыбнулся Григорий.
Иван тоже улыбнулся понимающе и предложил:
- Знаешь что, поезжай в институт, оформи академический отпуск. Думаю, года тебе хватить, чтобы определить, кто ты: пахарь или ваятель.
- Подумаю…
- Поезжай, поезжай! – Встрепенулся Аркадий Борисович.

Глава 24.
Григорий съездил-таки в художественное училище и оформил академический отпуск, указав в заявлении причину: в связи с тяжёлым материальным положением  семьи, вызванным пожаром, в результате которого сгорел дом и всё имущество и т. д.; навестил Артёма с Татьяной, дела у них шли успешно; побывал в Сокольниках, передал привет квартиросъёмщикам от Бродкина; заглянул на автостоянку к Никифорычу.
Дед, увидев Григория, руками замахал, обниматься кинулся, потом доложил:
- Внучка родила; станок твой я с зятем приволок сюда, в свободном боксе держу, вот-вот хозяин вернётся, куды девать твою технику, ума не приложу. Можешь забрать его с собой?
- Без проблем. Сейчас подкачу и погрузим.
Багажник на крыше «Запорожца» как раз подошёл под гончарный станок, верёвка для крепления нашлась у Никифорыча.
- Ты когда запираешь стоянку?
- Забыл разве? В  восемь вечера, как всегда.
- Дождись меня, мне к Чистяковым надо ещё заглянуть…
- Гриша? – просияла Галина Михайловна,  открывая дверь, - какими судьбами? Проходи. Как ты, где ты?
- В Устьях пока. А  Георгий Иванович есть?
- Он будет поздно. Сегодня в ЦДЛ поэтический вечер, он выступает. Будет часов в десять. Да ты проходи на кухню, я чаю согрею. Вы ведь как после той злополучной ночи расстались с Юрой, так мы и не повидались. А он мне почти ничего не рассказал о ваших приключениях.
Они пили чай и Григорий поведал ей в красках всё, что они пережили в те октябрьские дни.
- Мне пора, Галина Михайловна, я на машине, путь долгий. Ждём вас на Новый год к нам, в новый дом.
- Как в новый?
- Старый спалили бандиты. Приедете, расскажу подробно. Передайте привет Георгию Ивановичу.
Григорий вернулся на автостоянку.
- Ну, бывай, дед!
- И ты бывай. Заезжай когда. Надюшке твоей кланяйся. Не родила ещё?
- Откуда, Никифорыч? Нынче рожать опасно. Либо сирот плодить, либо голытьбу растить.
- Да, вон зять никак работу не найдёт. Моей нынешней пенсией  да тем, что тут получаю, только и перебиваемся кое-как…
- Ты своим от нас с Надюхой привет передавай. Будет оказия – навестим. Живи долго, дед, пока! – «Запорожец» затарахтел мотоциклетно и покатил в Устьи.
Приехал и сразу к стройке, посмотрел, всё ли правильно делается, сгрузил с помощью рабочего в уцелевший от пожара сарай гончарный станок и долго стоял и смотрел на него. Потом махнул рукой, сказал громко: «Ладно! Всё – зола!»» и двинулся к Лозовым.

                533

                *        *        *
Новый 1994-й год, как и обещал Григорий, встречали в выстроенном доме. Он уже десять дней наливался теплом и от АГВ,  и от русской печи, переложенной старым деревенским печником Силантием, чей дед когда-то ставил русскую  печь в новом доме Нестеровых.
Аграфена заявила категорически, что пироги не даст готовить никому, и  пекла их в новой Бродовской печи, а не у себя дома, чтобы, сказала, не носить их по морозу и не студить.
 - И чтобы в сенях не споткнуться? – Подколола её Надежда. – В них теперь свету полно, не уронишь.
- Будет напоминать. Не подумавши я тогда брякнула, а, может, и подумавши, потому как видела я, как Ванька стул с Аркадием вывалил через окно. Да глазами с несчастным встретилась, когда его милиционер допрашивал, и смолчала. Значит, этому, кто себя их отцом называет, так надо было.
- Но он и вправду их отец, экспертизой доказано.
- Ну и что? Я его враз не признала.  Пацана-студента, что Маруськину статую сделал, помню. Она сначала глинистая была, а как  он её потом в этот, в гипс перевёл, - не знаю. А в лысом Аркашке того студента признать не могу. Хотя Гришка вроде бы и схож с ним усами.
- Да у него лысина красивая, ему идёт. – Улыбнулась Надежда. – Филипповна, не пора ли вынимать пироги?  Подгорят, смотри.
Аграфена отняла заслонку печи.
- Самый раз. Последний противень  сейчас поставлю.
У сестёр отношения восстановились прежними. Проговорили, проплакали ночь в родительском доме, утречком слёзы вытерли, умылись, перекусили наскоро и Татьяна, улыбаясь, побежала к Ивану: пора его кормить да самой на семеноводческую станцию отправляться. Татьяна взялась там за диссертацию и сейчас было самое время обрабатывать данные летних опытов да отбирать семенной материал к будущей весне. Вопреки всему жизнь налаживалась. Но вернёмся в новый дом Бродовых, где полным ходом идёт подготовка  к празднику.
Иван с Григорием сколотили  в сарае длинный стол из оставшихся  стройматериалов, и две боковые лавки, втащили всё в дом. Столовая стала чуть меньше за счёт увеличения спальни – бывшего места уединения  Маруси и комнаты для Аркадия Борисовича  на месте детской. Всех удивило, что огонь не тронул Марусиных икон, и решено было там их и оставить.
Стол расположили по диагонали так, что торцом он пришёлся против бюста Маруси, расположенного на герме в углу между стеной дома и кухонной перегородкой.
- Самовар ставить будете? – спросила Аграфена.
- А как же! – Отозвалась с кухни Надежда. – Боюсь, одного не хватит!
- Ничего, и второй согреем, я из дому свой принесу.
В доме Бродовых к новоселью собралась почти вся прежняя компания: ветеран войны, недавний директор хозяйства Лашков с Ниной Кузьминичной,  пенсионер Петрушкин тоже привёл под руку супругу, Пётр и вернувшаяся из санатория Таисия Лозовые, Екатерина с Павлом Юрьевичем, прикатили из Москвы Чистяковы с Ванюшкой, Гриша позвал Петуховых, Екатерина сообщила, что на новогодье приехали обе дочери Голубева Ирина и Елена с мужьями и детьми. Иван с Чистяковым сходили к ним и предложили присоединиться.
У эпохи на дворе стояло не самое сладкое время, каждый это понимал и принёс к столу кое-что и выпить, и закусить.

                534
- Да вы что, зачем?!  Всё есть! Оставьте себе на завтра. Мы же не для того собирали гостей, чтобы… - Отбивалась, как могла Надежда, представляемая гостям хозяйкой дома, но все вынималось из сумок и пакетов, ставилось на стол, или относилось на кухню, где распаковывалось и нарезалось Аграфеной, Екатериной и Татьяной.
Расставили тарелки, прикинули: всем за столом будет тесно, но потом для детей накрыли стол из комнаты Бродкина и поставили его сбоку стола основного, и стало свободней.
Гости оглядывали новые стены, сравнивали со старыми: ой, почти всё, как и раньше было, только зала стала вроде поменьше…. Как при покойной Марии Николаевне, только сруб свежий.
- Летом вагонкой обошьём, - объяснял Григорий.
… А вот и новьё: гипсовый портрет Марии Николаевны. Автор рядом с Григорием сидит, отцом их назвался… Гришка на него смахивает… А Иван нет, копия – мать… и т.д.
- Ну, что ходим, гуторим? Не пора ли старый год проводить? Хотя его не провожать, а пинками выпроваживать надо. Если бы знать, каким он будет, вовсе не встречали бы. – Не без «политики» возник Петрушкин.
- Да брось ты, Лёня, потерянного не вернёшь!
- А вот, Володя, наши вернуться, всех на место поставят. – Не унимался Петрушкин.
- И тебя опять парторгом! – Екатерина откликнулась так весело, что все засмеялись.
- Прошу, прошу, всех за стол! – Иван похлопал в ладоши.
- Гостей удивило изысканное нововведение по инициативе  Аркадия: на каждую тарелку были положены его визитки лицом вниз, с фамилией-именем гостя на обороте. Это всем понравилось: настраивало на торжественный лад. Наконец, расселись.
Лашков посмотрел на Чистякова, кивнул ему:
- Давай, Георгий Иванович!
Поэт глубоко вздохнул, встал:
- Ну, что ж,  друзья, пора - не пора, а надо. Наполняйте рюмки нашей горькой, горьким был уходящий год. Я согласен с Леонидом Ивановичем, лучше бы этого года и вовсе не было.  Многие из вас видели по телевидению позорный час России – расстрел Белого дома. А мы с Гришей пережили его в самом расстреливаемом танками здании и чудом спаслись, благодаря настойчивости, находчивости   Григория Степановича, его мужеству и инициативе: он сумел вывести нас из него на улицу Заморёнова по подземным коммуникациям. Проводим старый год без сожаления и будем жить с надеждой, что разумное начало восторжествует на нашей земле.
- «Жаль только, жить в эту пору прекрасную, гэтак, уж не придётся ни мне, ни тебе». – Добавил Лашков.
- Что ж, потерпим! Будем терпимы, друзья, и да поможет нам Господь! – Заключил Чистяков.
Выпили. Петрушкин не удержался:
- Ох! – поставил стопку со стуком, – все такие верующие стали.
- Почему стали, Леонид Иванович? – Возразил ему Лозовой. – И были всегда. Просто не афишировали.
- Бог у кажного из нас в сердце с рождения. – Заявила вдруг Аграфена. – Жена у тебя, Леонид, верующая, в церковь ходит, мы с ней там сколько лет встречаемся. Да и ты на Пасху кулич освящённый с яйцами трескаешь под водочку. Так что, бери пирог, закусывай да Господа благодари и думай о нём.
- Молодца, Груша, поддела парторга! – зааплодировал ей Лашков и все поддержали его.
- Господи! – воскликнул  Петрушкин. –  Когда  ж  они  перестанут  меня  попрекать

                535
 должностью  партийной?! Я ведь им ничего плохого, кроме хорошего, не делал! А ведь мог, ой как мог!
- И было за что! – Добавил Григорий под общий хохот.
- Позвольте мне ещё сказать. – Поднялся Чистяков. – О другом. Уходит старый год, а перед ним ушли другие годы нашей жизни, и взяли они с собой многих наших родных и близких, людей добрых, со светлыми душами, несмотря на чёрные полосы  в их бытие. И среди них незабвенной памяти Юрий Голубев, танкист-фронтовик, умелый специалист и способный  директор и поэт не только в душе; он оставил нам тетрадь своих стихов, которые мы сможем теперь издать скромной книжечкой. Это наша Мария-Калина, удивительная русская женщина, великая труженица, отмеченная высокими наградами родины,  чудесная мать Маруся, вырастившая и воспитавшая двух сыновей-богатырей, Ивана и Григория, любившая их до самозабвения;  это и её молодой муж Степан Бродов, павший в Берлине  восьмого мая тысяча девятьсот сорок пятого года и многие другие добрые люди, которых каждый из вас сейчас вспоминает. Вспомним же их всех  и помянем  прежде, чем сделаем первый шаг в новый год.   
Помянули,  выпили  стоя,  не  чокаясь.  А жизнь  берёт  свое:   пироги  Аграфенины
нарасхват. Аркадий поднял руку, потом встал.
- Позвольте мне добавить. – И над столом повисла тишина. И все глаза впились в Бродкина. Он напрягся, но начал тихо, без волнения. – Я прожил в этом, то есть в старом Бродовском доме сорок пять удивительных дней двадцать восемь лет назад. С однокашниками, студентами художественного училища. Пригласил нас поработать в совхозе Юрий Васильевич Голубев, тогда ещё его директор; а на постой  к одинокой вдове фронтовика, молодой ещё русской красавице, доярке Марии Николаевне Бродовой   определил и привёл нас парторг Леонид Иванович, ныне присутствующий здесь. Вас, Леонид Иванович, нетрудно узнать, несмотря на прошедшие годы, а вот меня вы вряд ли припомнили бы, повстречайся мы случайно на улице. Стало быть, благодаря Голубеву и вам наши судьбы, моя и Марии, пересеклись здесь. Я не буду вдаваться в подробности, скажу только, что её красота и лучезарная её душа вызвали во мне  до того неведомые мне творческие силы и чувства; они-то и позволили мне создать лучшие, по мнению друзей-художников, мои работы: панно в клубе, которое блестяще реставрировал Гриша, и скульптурный портрет Марии, достойный быть экспонатом на знаменитых вернисажах. 
- И не только это. – Аркадий, отпив глоток воды, продолжил. – В ту ночь, не постыжусь сейчас признаться, она нашла меня, хорохористого студента-москвича, поколоченного крепко возле вашего клуба ухажёрами местных девиц за мои активные ухаживания за ними, обнаружила, избитого, на пороге летней пристройки, чуть не на руках принесла меня в неё и положила на свою постель, хлопотала вокруг меня, умывала, прикладывала  примочки, мазала ссадины,  поила чаем, утешала… Я благодарно обнял её…  Думаю, небеса, высшее провидение соединили нас в ту ночь, только на одну звёздную ночь! Тогда я был влюблён в неё. Один лишь миг, и всё, ничего больше не повторилось. Я был молод и бесшабашен, и многого ещё не понимал в жизни. Но благодаря этому мигу Мария подарила миру два своих произведения, которые выше моих работ: наших с ней талантливых сыновей. Нынче я снова в этом доме. Стены новые, но дух прежний благодаря Ивану и Григорию. Прошу выпить за Марию, за её жизненный подвиг, достойный не только резца и кисти художника, но и пера поэта.
Выпили и какое-то время сидели молча, переживая покаянный тост Бродкина,  стараясь не звякать приборами. 
- А я прошу разрешить мне спеть мою песню в память о Юрии Васильевиче Голубеве. Он со школьных лет был влюблён в нашу маму Марусю, очень хотел быть нашим отцом, помогал Марусе поднимать нас. – Сказал Иван. – И спою под его гитару, которую он оставил  мне в наследство.

                536
- Спой, Ванечка, мы все послушаем, - одобрительно сказала Екатерина, - ту, что ты пел на его сороковинах? Сколько уж лет прошло, напомни её нам.
И прозвучала песня, которую особенно внимательно слушали Голубевы Ирина и Елена.
Вслед за Иваном гитару взял Григорий:
- Раз уж на то пошло, спою и я вашу, извините, Георгий Иванович, песню, которую мы с братом впервые услышали от дяди Юры, когда ещё были пацанами. Напомню, если кто подзабыл, «Чёрный Ангел» она называется. Дядя Юра её  очень любил и говаривал Марусе, что она о её Степане, его друге сложена.
Голубевские дочери чуть не рыдали. А потом Чистяков с братьями Бродовыми спели любимую Марусину «Калину».
- Ну, ребята, довольно о грустном. – Попросила Галина Михайловна. – А то у нас все платки промокли, а запасных нет. Любят поэты людей на слезу подбивать. Новый год  у порога. Давайте о весёлом.
- А давайте! – подхватил Чистяков, - вот сейчас послушаем президента, он нас и повеселит чем-нибудь. Гриша, Ваня, открывайте шампанское.
Телевизор работал рядом с бюстом Марии. Всё внимание на экран. Ещё минута и стали  слушать  пространное  приветствие  Ельцина, призывавшего к единству, желавшего
благополучия каждой семье, обещавшего заботиться о благе каждого гражданина России. На каждой его фразе Петрушкин громко шептал: «Лукавит, подлец!... Врёт, негодяй… Обманет, зараза…». Чем действительно развеселил компанию.
Потом, конечно, быстро разлили по бокалам шампанское   под перезвон курантов, и с первым ударом кремлёвских часов Чистяков скомандовал:

Георгий Иванович попросил гитару.
- Дорогие мои, добрые старые устьинские друзья и примкнувшие к ним сегодня новые гости! Я спою вам песню, которую вы уже слышали однажды, когда мы встречали здесь с вами Новый год после выписки из больницы Марии Николаевны, помните? Это «Подмосковная новогодняя», Аграфена Филипповна тогда ещё упрекнула меня за то, что песня грустная. Я её слегка подправил и спою ещё раз с одним только припевом. Теперь она звучит как «Устьинская новогодняя». Чистяков взял пару аккордов и спел свою старую песню с новым припевом:
Что вы, ребята! Мало нам грусти?
Стали мы старше, будем в годах.
Снег в Соколовке, метелица в Устьях,
В  звенигородских старых садах.
Припев понравился всем и сразу, и уже со второго куплета гости подпевали Чистякову.
- А вот новенькая, - объявил Чистяков, - слушайте. И запел озорно и весело:
В ночь под Новый год на стрелки
Смотрит страждущий народ.
Оливье полны тарелки,
Президент начнёт вот-вот.
Что он скажет-напророчит,
Или, может быть, наврёт?
Но всему поверит ночью
Под рюмашечку народ.
А потом пробьют куранты –
Новый ход минутам дан!
И эстрады фигуранты
С песней выйдут на экран.

                537
Нам из каждого канала
(Врать, признаться, не резон)
Будет примадонна Алла
Петь и вслед за ней – Кобзон.
Что ж добавить мне к пророкам
Надоевшим записным,
Обещавшим ненароком
К целям нас вести большим?
Чтобы дом не стыл от стужи,
Холодильник полон был,
У жены чтоб и у мужа
Не остыл сердечный пыл.
Чтобы от дневных вопросов
Не страдалось по ночам,
И судьбы своей философ
Не слонялся по врачам.
Чтоб в деньгах всегда – с походом,
И во всём чтоб – на большой!
С Новым годом! С Новым годом
Поздравляю всей душой!
Долго в эту ночь светились окна Бродовского дома. В новых стенах его витал дух прошлой, невыветрившейся советской жизни.  В них собрались люди, которые – одни – никак не могли принять навязываемое им  иное, непонятное  и отторгаемое душой и разумом бытиё;  - другие – еще не встроившиеся в него, не приспособившиеся, не притеревшиеся к его новым понятиям, законам и правилам и не нашедшие ещё в нём своего места; третьи – дети, они будут уже  им, новым бытиём воспитаны и выучены  и забудут тот маленький  кусочек малосознательной жизни в СССР, и будут в постоянном конфликте с отцами, не понимая их и не пытаясь их понять. И так, наверное, было в большинстве российских домов в эти первые часы нового 1994 года. Появись тогда вождь, позови их на другой, не на старый, а на другой путь, они пошли бы за ним, но такового ещё не явило время.

Глава 25.
Новый 1994 год неожиданно подкинул людям подлянку – чеченскую войну, рождённую так и не решённой грамотно чеченской проблемой. Может быть, оттого, что проблем слишком много обрушилось на страну, то ли по причине недостатка ума у верхушки власти, то ли от преобладания в нём извилин алчности, то ли от его избытка, но повёрнутого в другую сторону – по той ли или другой причине, но она случилась, началась,  и  кровь  пролилась,  большая  кровь.  Так  или  иначе,  случилась  Первая  чеченская  война.  Но   она занялась в конце года, а весь 1994-й  было годом страдания и обнищание населения. Небольшая кучка дельцов, жуликов и спекулянтов скупали задешево предприятия, становились капиталистами, выторговав за копейки посулами и обещаниями ваучеры у простаков и наивняков, а огромное число населения опустилось ниже черты бедности.
За январь – июль 1994 года потребительские цены выросли на 534 процента, рубль по отношению к доллару пал настолько, что средняя зарплата по стране  в январе была 134,2 руб., а в декабре -354,2 руб. Если бы герои нашего романа заглянули бы в 1995 год, они бы ужаснулись: к декабрю эта сумма выросла до 735 тысяч рублей, к концу 1996-го –до ой-ё-ёй, при чём это средняя, а минимальная?  Обнищание и голод,  безработица, рост смертности, ежегодное сокращение населения страны. Впрочем, что пытаться расписать все несчастья конспективно, как студент истфака, всё есть в интернете и в написанных уже книгах учёных на эту тему.
                538
Только две цитаты из книги «Российские реформы в цифрах и фактах»:
1. «Нам выгоднее покупать продукты за рубежом, чем производить у себя!». Е.Т. Гайдар, декабрь 1991 г. 
2. Р. Хасбулатов: «Когда Федорову, министру финансов, задали вопрос, почему он в 10 раз пытается сократить дотации сельскому хозяйству, знаете, что он сказал? Он сказал: «Господа депутаты, наше сельское хозяйство никогда не было прибыльным, никогда не будет, и нам не надо стремиться поддерживать его. Мы будем продавать нефть и газ и закупать продукты питания за границей». Вот эта позиция была, он, как честный человек, ее честно сказал. А все последующие министры об этом не говорили, но вплоть до вступления в ВТО вели именно эту линию. Поэтому сегодня у нас нет в стране ни сельского хозяйства, ни животноводства.  Можно ли было доверить проведение реформ на селе людям с такими убеждениями? Каким будет результат?»
«Шоковая терапия» и последующая депрессия привели к резкому падению уровня жизни. В 1992-1995 гг. начисленная зарплата выросла в 80 раз, а индекс потребительских цен в 1,5 тыс. раз.
Цены «скакали» по регионам и областям. Например, в Воронежской области хлеб подольский  формовой  в  750  граммов  весом  стоил  200 рублей, а в Омской области 270.
Можете себе представить, каково было деревне  в эти годы? Слава Богу, земля при усадьбе спасала, на зарплату большие надежды не возлагались. В магазине хлеб – сотни рублей за батон. Надежда под руководством Аграфены наладила выпечку домашнего хлеба в русской печи на три семьи: родителям, Татьяне с Иваном и себе с Гришкой и Аркадием. На обоих дворах водились куры, Григорий осуществил давнюю мечту – завёл в сарае поросёнка, откармливали двумя домами, думали купить корову или козу.
- Это твоя будет забота, - говорил Григорий Ивану.
Новый 1995-й встречали по семейному,   в доме Григория. Из гостей была одна Солдатова: нельзя же было оставлять в одиночестве Аграфену в эту ночь, в ту самую, в которую началась чеченская война.
Были народы братские и вмиг это братство порушилось, неистовый экстремизм затмил разум человеческий. На теле страны открылась каверна боли, огня и крови. Разбираться в истоках, причинах и мотивах этой катастрофы историки, политики, философы, правоведы и экономисты будут ещё долгие годы. А простому люду  - получите «Груз 200», смертную посылочку, и отбивайте, матери, всеми возможными и невозможными  способами сыновей от службы в армии. А добровольцев на контракт – милости просим.
 Матери и жёны молодые весь год прожили в панике, в Чечне шли боевые действия, наших ребят там погибло множество, «Груз-200» опять посылала война. И один  односельчанин уже лежал на Устьинском кладбище. Долгими вечерами это обсуждалось и в домах Бродовых, браться собирались на обед то у Ивана, то у Григория. И часто в этих жарких  разговорах мелькала одна и та же Гришкина фраза: «Жаль, нас там нет, Вано! Мы бы показали пацанам, как надо клепать дудаевцев!»
- Кончай хорохориться, мало тебе досталось в Афгане?! – Осаживала его Надежда.
- Пошутить нельзя, - отмахивался Григорий, - но вот посм;трите, посм;трите, ещё эта Чечня даст нам  пендюлей, накидает! И что наши там возятся, я давно бы там навёл порядок. Чечня выйти из состава Росси намеревается. Ишь, чего захотела!
- А мы всё оглядываемся, - добавлял Иван, - «Ах, что же будет говорить княгиня Марья Алексеевна».
- Это кто такая? – спросила Надежда.
- Иван с Татьяной улыбаясь, переглянулись.
- Грибоедов, «Горе от ума», в школе проходили. – Объяснила Татьяна.
- Да помню я, учила, а сегодня под ней кого вы подразумеваете?
- Мировое общественное мнение, Европу, мать её так, - ответил Григорий, - да что

                539
её  бояться? Отключить им наш газ, и станут шёлковыми. У нас  ещё не все деревни с газом, а мы им всё  прём и прём.
- Как всё просто у тебя получается, брат. Учёные, экономисты и политики твой порыв к отключению газа охладят своими расчётами, так что, давай лучше чайку попьём…
Никто и не ожидал этого от Гришки, никто. Он собрал всех у себя в доме и заявил, что послезавтра отбывает в Чечню для участия в тушении пожара войны в этой республике.
Надежда бросилась на него, схватила за грудки и закричала, завопила в голос:
- Как  ты  посмел,  Пёс Чёрный! Тебе  пули  захотелось,  идиот! Почему не посоветовался, ничего не сказал?! – А он прижал её к себе так крепко, что она задохнулась в крике и стал её целовать. – Те…те…бе…Афга…на   не…хва…ти-и-и-ло? – вырывалось у неё сквозь поцелуи, - ду-у-…ра-а…к!
Аркадий Борисович схватился за голову и носился по комнате, что-то невнятно причитая. Иван сидел с опущенной головой, выложив на стол большие кулаки, сжимал и разжимал их и молчал. Татьяна стояла сзади, вытянувшись в струнку и положив руки на плечи мужу, и покачивала головой, тоже не находя слов.
Наконец,  Иван  строго сказал всем:
- Сядьте! – И стукнул кулаками по столу, так что звякнули чашки о блюдца. И когда все присели, проговорил: - А я, значит, опять буду сеять без тебя? Я думал… Ты же согласился вернуться ко мне!
- Ты с ума сошёл! – Рыдала Надежда. – Мне в сентябре рожать!
- Ой, и мне! – Сказала вдруг Татьяна с удивлением.
- И это нормально! Вы же близняшки. – Неожиданно как-то по-учёному авторитетно прокомментировал Бродкин. – А отцов семейства в военную компанию не должны…
- Надька! – Опомнился, наконец, Григорий. – Ты будешь рожать? Молодец! Когда? В сентябре? Да я к этому времени вернусь! Таня-Ваня, я ваших буду крестить, разрешите?
- А как же училище? – Спросила Татьяна.
- Да, как же учёба? – Подхватил Аркадий Борисович.
- Мы  всё к учебному году закончим! Что там делать? Зачистим всю Чечню и вернусь на учёбу и роды принимать. – Он обнял жену. – Не горюй, Лоза-дереза! Ну, что вы все на меня уставились, как на прокажённого. Прискачет ваш верный Чёрный Пёс к сроку. Вань, скажи им.
- Ты не имеешь права ехать один, без меня! Маруся тебя не отпустила бы!
- Ну, и ты туда же. - Тихо сказала Татьяна.
- Так. – Иван встал. – Я еду с тобой.
- А как же посевная? – Засмеялся Григорий.
- Чёрный ты Пёс! Натворил беды  и ещё смеётся! – Надежда опять зашлась в крике. – Завтра же иди и откажись!
- Невозможно. Я уже и подъёмные получил. Вот. – Григорий достал из пиджака конверт и положил его перед женой.
- Какие подъемные, Гриша? – Удивился Аркадий Борисович. - Ты что, поднимать целину завербовался или на север?
- Ну, аванс, какая разница. А тебе, Вано, невозможно ехать со мной, туда две недели оформляться надо. И тебя не возьмут из-за ранений.
От Гришкиного «Вано» в душе Ивана колыхнулся афганский дух, и он жёстко ответил:
- Это мы ещё посмотрим. Вот увидишь, я тебя в Чечне буду встречать. Пойдём, Таня, домой, пусть они тут по-семейному порешают свои проблемы.
- Брат,  ты  опять  за  свое? Дай хоть повоевать самостоятельно. Я взрослый мужик,

                540
Вань, понимаешь? Если не понимаешь, как брат, то как писатель должен понять, мне крыша не нужна…
Сказать, что Григорием двигал дух патриотизма и полное понимание ситуации с чеченской проблемой, значит не объяснить всей причины его решения. В горячке мщения за спалённый отчий дом он не отдавал себе полного отчета в том, что замышляет. И когла угрохал Слона, был, как говорится, полностью удовлетворён и счастлив, уверенный, что поступил правильно. Но горячка сошла, а мысли о содеянном не растворились, и оно вставало перед ним в памяти, особенно по ночам, когда он просыпался и его мучил бессонница. Нет, его мучила не совесть, но что-то мешало ему успокоиться, что-то царапало внутри, не давая покоя, и он не знал куда себя деть и не находил себе места.
«Что ж, опять я грех на душу взял? - Спрашивал он себя. –Может, надо было поступить по справедливости, подать на расследование, привести доказательства и так далее… Но ведь ничего бы не вышло, только заболтали бы дело, нашлись у Гирша адвокаты, да ещё что-нибудь у нас спалили да постреляли нас, - убеждал он себя, но ощущение неубедительности своих аргументов его не покидало. И в отъезде своём он увидел избавление от давившей на него душевной смуты: - Там искупление моего греха!» - Убедил он себя. - Вернусь живым – значит, простил меня господь; схвачу свинец смертный – значит грешен, так мне и надо». Это чувство и решение о искуплении греха войной вызрело в нём, он закрепил его посещение храма, исповедью перед отцом Павлом, попросил у него благсловения на поездку в горячую точку страны и получил его.
…Провожали Гришку из Соколовки, оттуда контрактники   должны были проследовать в воинскую часть, в ту самую, где начинали службу братья Бродовы: там формировалась областная бригада контрактников, имеющих боевой опыт.
С Григорием Аркадий Борисович привез на своих «Жигулях» и Надежду с Татьяной. Иван  вчера умчался куда-то с утра, сказал, что по срочным делам и до сих пор не вернулся, хотя обещал приехать сразу в Соколовку. Татьяну охватило беспокойство, но она держалась, не подавая вида.
Всё повторялось, как из века в век повторяются проводы солдат на войну. Только не было толп провожающих и гармошек с гитарами. И жаль, что некому было сейчас вспомнить, как полвека назад здесь же,  под ешё не постаревшим на полвека клёном, на том же самом месте, где стояли Надежда с Гришкой, прощалась Маруся Бродова со  своим Степаном, уходящим на войну, а молодой клён что-то шептал им своей листвой.
Только не было оркестра и речей, а всё произошло буднично, обыденней и проще, без пафоса: из  сборного пункта, не старого деревянного, а нового красного кирпича здания вышел офицер-вербовщик  и  пригласил  добровольцев,  перечислив  их  по  списку
 (всего восемь человек), пройти в армейский ПАЗ. Надежда снова, очередной раз заревела, обняла мужа, сказала сквозь слёзы: «Какой же ты всё-таки дурной, Чёрный Пёс!», потом Григорий обнял Татьяну, отца и снова – Надежу, Надьку, Лозу-дерезу… В это время к ним подкатил «Москвич». Из машины вместе с Иваном выбрался Петрушкин. А в автобусе несколько раз крякнул сигнал.
Иван оглушил всех своим сообщением:
- Ну, что, брат? Завтра лечу в Чечню в качестве корреспондента Российской «Крестьянской газеты». Там и встречу тебя, как и обещал. – И он обнял ошалевшего Гришку.
- А как же хозяйство? - Только и нашёлся спросить он.
- Оставляю на Пашку Голубева. А Лашков и вот, Леонид Иванович, обещали ему помочь, ежели что. А Таня будет его консультировать  по агротехнике, да, Лозовая? Поможешь? Уверен, справится Пашка.
Автобус прокрякал второй раз.
- Гриша,  ты  там  делай  зарисовки, набрасывай портреты… Вот, возьми блокноты,


                541
сынок,  и грифели,  в свободные минуты. И пиши нам каждый день, сынок! – И Аркадий Борисович, хлюпнув носом, полез за платком. Братья обнялись.
- Не шали там. И не высовывайся. - Сказал Иван. - Как воевать, знаешь сам.
Гришка пошёл к автобусу, обернулся, поднял руку и крикнул:
- Что главное в танке?! – И послал всем воздушный поцелуй.
Автобус крякнул в третий раз и взревел предупреждающе мотором…
…Надежда и Татьяна чаёвничали дома.
- Я понимаю Ваню. - Тихо говорила Татьяна. – Они с Григорием как единое целое, не могут друг без друга, не могут существовать раздельно, как и мы с тобой. Ты себя в Москве нормально чувствовала?
- Где уж там, только когда забывалась.
- И я всё время ощущала себя  так, словно от меня что-то отрезали. Видела я, как мучился без Гришки Иван, хотя и скрывал это, старался виду не подавать. Сядет у себя за стол, положит перед собой чистый лист бумаги, возьмёт авторучку и замрёт. И час сидит, и другой. Ты чего? – как-то спросила, а он, знаешь, что ответил? - Я, - объяснил, - с Гришкой разговариваю, беседую с ним, с чёртом». Вот как. Я пыталась облегчить ему жизнь, как могла. Он совсем другим стал, как Григорий вернулся. Вот почему Ваня двинулся за братом, не из патриотизма, нет, а потому, что не мог поступить иначе. Кровь позвала. Зов крови сильней всего на свете…

Глава 26.
Он вернулся раньше, чем обещал, через два месяца. Вернулся «Грузом-200».
В миг своей смерти он увидел внизу на  броне пылающей БМП своё распростёртое тело с зажатым в руке автоматом. Пуля крупнокалиберного пулемёта пробила его бронежилет точно против сердца. Потом он испытал чувство стремительного полёта, напомнившего прогон поезда в тоннеле метро с промельком огней.  Однажды он подглядел  сквозь очищенный от краски кружочек стекла в двери кабины  машиниста, как мчится метропоезд в полумраке тоннеля вслед слившимся лучам прожекторов, и впереди стремительно увеличивается, надвигаясь на поезд,  яркий круг станционного света, и вот первый вагон влетает в свет…
И его полёт закончился и он увидел мать. Она с печальной радостью ждала его и сказала:
- Здравствуй, сынок. Что же ты ослушался меня?  Я же просила тебя не ходить на войну.
- Ты просила, но не запретила. Я не мог  иначе. Так надо было. – Ответил он.
- Так было Господу угодно. Эта война – новое испытание рабам Божьим и наказание вам за грехи.
- За какие же грехи?
- Не за тем пошли.
- Тех и надо было наказывать, кто пошёл.
- Не гневи Господа! Будет час, и те предстанут перед  Его Судом. Но это уже не наше с тобой дело. Труды и заботы земные позади. Нас ждут дела небесные. – Маруся коснулась его руки и ему стало удивительно легко и свободно.
И они понеслись в космос, туда, где они обретут неведомую  и новую жизнь, и новую плоть, и он ничего, кроме охватившего его счастья и покоя, не чувствовал – ни боли, ни ледяного холода, ни страха.
Иван сидел в транспортном военном самолёте рядом с ящиком, в котором покоилось обожжённое огнём и пробитое пулей тело брата, держа руку на крышке цинкового пенала. Летел и шептал:
- Чёрный ты Пёс… Чёрный Ангел… Как же я тебя оставил?..  – Шептал и вспоминал.

                542
Он прибыл на тот блокпост, где находился Григорий, с целью написать очерк  о его защитниках. Побеседовал с солдатами и офицерам подразделения, отличившимися  в недавней успешной операции по ликвидации крупной группировки бандитов и заступившими на охрану нового блокпоста. Записал на диктофон их рассказы, занёс необходимые пометки в блокнот. За эту операцию многие  её участники были представлены к наградам, что и дало повод  начальству послать   корреспондента на этот блокпост, где, по сведениям, добытыми Иваном, находился Григории Бродов, ожидающий награждения Орденом Мужества.
Иван прибыл на бронетранспортёре вместе со штабным подполковником, тот как раз и вёз ордена и медали.  Вручил он их во время торжественного построения личного состава блокпоста. На правой стороне Гришкиного камуфляжа сиял новенький Орден Мужества. Братья обнялись и после того, как Иван выполнил свою работу, уединились и долго  беседовали и смеялись, пока  Ивана не разыскал водитель БТР.
- Товарищ корреспондент, пора, подполковник приглашает.
- Давай, брат, езжай, будет возможность, звякни нашим, доложи, что у меня всё путём. – Гришка крепко обнял Ивана.
- Подожди, - Иван достал диктофон, - сделаем от тебя звуковое письмо. – И водителю: - Скажи подполу, я буду через пять-семь минут.
Гришка весело наговорил, нашутил всем – каждому отдельно что-то сказал, даже Аграфену не забыл и Петрушкина поддел. Иван остался доволен: будет скоро в Москве, отпишется для газеты, соберёт всю  компанию,  послушают  вместе  Гришкино   послание.  Спросил  у  брата,  может  ли  он  использовать наговоренное для своего очерка.
- Валяй, писатель! – Сказал Гришка с улыбкой.
- Воюй, ваятель! – Ответил Иван.
Братья обнялись, расцеловались, Иван крепко сжал ладонями Гришкины плечи, тряхнул его:
- Я звоню в Устьи регулярно. А ты пишешь?
Гришка замялся.
- Иногда. Некогда, понимашь, - подражая Ельцину, ответил он. Иван засмеялся.
- Ну, пока!
- До скорого! – Крикнул Гришка уже вслед Ивану. Иван привычным движением нырнул в БТР, и тот, взревев мотором и стрельнув каменьями из-под колёс, рванул от блокпоста…
«До скорого! - звучал Гришкин голос в памяти Ивана. – До скорого!» Вот оно, скорое, вот и свиделись, брат, даже взглянуть на тебя не дали. Хорошо еще, что тот самый
  подполковник, вручавший орден Григорию, нашёл Ивана и сообщил ему о гибели брата.
И вот он везёт его домой «Грузом-200», успев сообщить в Устье о постигшем их несчастье, да в корреспондентской сумке документы Григория Бродова и орден за  проявленное мужество и смелость в Чеченской компании, в Чеченской войне.   
Они покинули тогда блокпост, а через пару часов, к вечеру на него навалилась крупная группировка террористов, и завязался тяжёлый бой, в котором опять отличился сержант Григорий Бродов, как потом сообщили оставшиеся в живых, но вызванная по рации помощь застала Гришку уже бездыханным на капоте пылающей БМП.
 А сейчас Иван Бродов летит в армейском транспортом самолёте вместе с десятком  «Грузов-200», держит руку на цинковом пенале и шепчет: «Чёрный Пёс… Чёрный Ангел, Чёрный Ангел… Как же я тебя оставил?!. Чёрный Ангел… Чёрный  Ангел… на броне лежит крестом… Прости меня, Маруся…» Везёт Иван свой тяжкий груз, свой тяжкий крест и не думает - не гадает о том, какую жизнь готовит ему судьба-время впереди…                Конец пятой части, второй книги








                               
ИНТЕРЛЮДИЯ
Гришу хоронили всей деревней. Извещённые Надеждой приехали Артём с Татьяной,  Чистяков привёз Никифорыча. На Бродову Надежду страшно было смотреть – так изменила её лицо гибель мужа. Бродкин выглядел стариком с побелевшими усами.
Отпевание   отец Павел совершил у могилы. А потом зазвучали слова  прощания от родных и друзей. Много добрых слов в адрес погибшего было сказано над его прахом и проклятий в адрес тех, кто затеял эту войну, кто допустил её. Отзвучали речи, отгремел оркестр, вырос холм земли над могилой бойца. Тихими тяжкими вечерами Аркадий Борисович ронял слёза над альбомом с Гришиными чеченскими зарисовками, который он дал сыну, когда провожал его на войну.
Иван вернулся в Чечню, сдав в редакцию газеты два очерка: о блокпосте и о брате. В творческих замыслах у него планировалась большая повесть  «Брат мой Чёрный Пёс».
Бродов добился разрешения участвовать в боевых операциях, но воевал недолго: в одной из стычек с террористами  ему осколком отрубило пальцы на левой стопе, и он, пролежав в госпитале, в конце сентября  вернулся домой инвалидом в ортопедическом ботинке. Но это не помешало ему в последствии освоить вождение автомобиля, трактора и комбайна.
А дома его ждала Татьяна с двумя наследниками, только что выписавшаяся из роддома. Подарил ей Господь двойню: мальчишку и девчонку; посовещались они с Иваном и назвали их Степаном и Марусей. Хотел Иван дать сыну имя погибшего брата, но у Надежды – она выписалась из роддома на неделю раньше Татьяны – уже пищала в кровати тоже двойня: Гришка и Ксюша. Так вот одарила и удивила природа всю родню. Крестили новорожденных в храме у отца Павла…
… Прошло три года. Боль потери утихла, легла на дно души, а её тайные закрома, жизнь первенствовала, требовала, засталяля следовать по её стезям. Бродкин сильно изменился. Он тайно ото всех принял православие; обряд крещения совершил над ним  всё тот же отец Павел, давно ставший семейным духовником Бродовых, а теперь и Бродкина. Он перевёл свою мастерскую «Керамика для вас» в Соколовку, приобрёл вторую муфельную печь, так как увлёкся финифтью и изразцами и работал над ней упоённо, находя в работе успокоение. И спрос на его продукцию был немалый, так как в округе росли, как грибы после дождя, крутые  коттеджи, чьи – не будем  пустословить, и так всем ясно. О возвращении  в столицу он и не думал. 
Аркадий Борисович добыл кусок чёрного мрамора и превратил его в ангела с лицом сына, устремлённым к небу с удивительным динамичным поворотом головы. Ангела поставили на могиле Гриши рядом с Марусей-Калиной.
- Где вы теперь, родные, - глядя на них, шептал Иван.
А по дворам Бродовских усадеб бегали  Гришка с Ксюшкой  да Стёпка с Марусей, то в одном дворе копаются в песке, то в другом. Дед Аркадий возит их по утрам в Соколовку в детский сад.
Финифть стала не одним увлечением Аркадия Борисовича. Он открыл в себе талант педагога, и по предложению клуба взялся руководить изокружком не без обучения любителей поработать с пластилином и глиной. А вскоре согласился преподавать рисование в школе, сменив ушедшего на пенсию и уехавшего на родину в Тамбовскую область Петухова.
Иван неожиданно получил приглашение  взять на себя преподавание литературы в той  же  школе.  Подумал и согласился  вести этот предмет в старших классах, чтобы было

                544
время заниматься и фермерскими делами, где ему успешно помогает  его заместитель Павел Юрьевич Голубев. Если заглянуть ещё немного вперёд, то Ивану, как опытиному аграрнику,  предложат возглавить тот самый агрохолдинг, о котором говорил на свадьбе у Григория с Надеждой  Пётр Лозовой. Но он откажется, не желая  бросать свои литературные замыслы, тем более, что его роман о Гришке принесёт ему и деньги, и известность, и литературные премии.
Татьяна Лозовая-Бродова готовиться к защите кандидатской диссертации. Георгий Чистяков занят подготовкой издания сборника стихов  «У века на краю» к своему  60-летию. Свое обещание издать стихи Голубева он-таки выполнил; небольшая книжечка стихов «Дождь свинцовый, дождь пшеничный» появилась в домашних библиотеках всех его друзей, в  школьной и клубной библиотеках и, благодаря инициативе Ивана, во всех школах и библиотеках района.
Бродкин склоняет Надежду к открытию в Соколовке ресторана «Пикник на обочине», обещая коммерческий успех, и подбивает Ивана петь вечерами  в ресторане свои песни под гитару. Иван обещал подумать, но сказал, что поэту петь по кабакам не пристало.
- А как же Сергей Александрович Есенин? Он не чурался кабаков, читал в них свои стихи. И не один он! – Парировал Аркадий. - А где ты будешь ещё пропагандировать своё творчество? У тебя что, очередь в сенях из редакторов от издателей?  Между прочим, там же можешь и продавать свои сборники, издавая их за свой счёт.
Вторую часть Гришиного дома с тёплой мансардой достроили; там приготовлены: наверху – детская игральная комната, внизу – небольшая мастерская для Бродкина, две гостевых комнаты и ванная с туалетом. В домах у Бродовых появились компьютеры, со временем заработает Интернет.
Бабы на лавочках обсуждавли свежую сплетню:  Аркадий Борисович врде бы сделал предложение Надежде Петровне  стать его женой, усыновить её детей, своих внуков.
- А что? – судили бабы в магазине, - он мужчина ещё не старый.
- А сколько ему?
- Говорят, на двадцать лет её старше.
- Но он вроде отец  Гришкин? Как же так? Это же грех! Свят-свят!
- А Гришка-то где? То-то и оно. А он внукам своим отцом станет, все под мужской рукой будут расти. Ничего, что на двадцать. Нынче это модно. Вон, артисты старые жён бросают и молоденьких трычек берут, прости Господи!
Но Бродкин, как говорится, выкинул фортел: привёз из Баковки свою Лялю – Зою Григоренскую, представил её, как свою будущую супругу, и попросил разрешения пожить  в  Бродовском (Гришкином) доме, пока не построит своего коттеджа – коммерческие дела у него с финифтью шли успешно. Забегая вперёд, скажем, ччто Ляля родила ему сына Лёвушку. Сплетницы и прикусили язычки, да потом принялись точить их о Пашку Голубева – никто сразу-то и не заметил, что он зачастил  в дом Лозовых, куда перебралась Надежда с ребятишками на радость бабушке Таисии и дедушке Петру. И поговаривают, что она от Пашкиных ухаживаний не сильно уклоняется, тем более что детки её к нему льнут.
 Наконец, Павел Голубев сделал ей предложение, Надежда пообещала подумать, но, сказала, что дети останутся Бродовыми. Вот ежели рожу  кого, пусть Голубевым растёт. Но это пока всё   нереально: подумаю, говорила, с отцом-матерью посоветуюсь, с Иваном и Татьяной, с отцом Павлом…
- А чувства?
- А чувства для искусства, для книжек.
Скажем, что чувства к Павлу у неё проснуться, когда оттает её душа, застывшая с потерей Гриши.

                545
Иван купил ружьё, вступил в общество охотников, ходит по окрестным лесам и полям с Амуром -Вторым, как он его назвал. И в этих походах он вспоминает брата,  душа
при этом не отдыхает, а работает и утешается, и утишается,  и всегда он приносит из лесу какое-нибудь новое стихотворение, которое тут же записывает в тетрадь.
Гришкино звуковое письмо стало семейной реликвией для обоих домов. Его ежегодно прослушивают, собираясь вместе в день его рождения.
Как-то в воскресенье  Бродовы и Аркадий вернулись из церкви, где исповедались и причастились с детишками. Решили пообедать все вместе в доме, восстановленном Гришей. Детей отправили наверх в игровую комнату, Иван с Аркадием  Борисовичем  сидели  за  столом,  Татьяна  с  Надеждой  и Лялей хлопотали  на  кухне. Вдруг  что-то бахнуло   наверху. Иван, как мог, помчался туда, взлетел по лестнице в игровую: восемь детских глазёнок уставились на него.
- Пап, ты чего? – Спросил Стёпка.
А Гришка поднял за верёвочку  тряпочку лопнувшего воздушного шарика и сказал:
- Бум!
Иван спустился в столовую.
- Что там? – Спросила Надежда.
- Всё в порядке. – Сказал Иван. – Бродовы продолжаются!

                *       *       *
А кто же погубил первого Амура? – спросите вы. Шпана байдарочная, то ли кунцевская, то ли голицынская, а может, и московская. Пристали к берегу под Устьями на ночёвку, решили  прошвырнуться по огородам-садам, картошечки да огурчиков поднатырить, яблочками разжиться - подружек побаловать. Иван выпускал Амура на ночь на волю за ворота. А пёс был добрый. Ласковый ко всем, весь в хозяина.  Ему говорили: ты чего пса не научишь злости на чужих, он у тебя даже не гавкает, первому встречному хвостом машет. Какой-то у тебя всеобщий пёс, а не конкретно твой.
- Что ж мне из него надо было зверя сделать? Это не по мне.
 Ну, гляди, украдут.
Но не украли, а удавили. Завернула кодла на улицу, а ей навстречу пёс, хвостом машет. Один  похлопал ладонью по колену, Амур к нему. А он накинул на шею пса удавку и затянул её. Амур только захрипел…
…О  канувшем в лету времени, обо всём пережитом, пытаясь оценить и понять его, Иван пишет новую книгу стихов. Последнее, которое он написал недавно, хранится вместе с другими в его очередной тетради и в компьютере. Вот оно:

                *       *       *
Было, было…  Всё, что было прежде,
Хрустнуло, сломалось, как слюда.
Не бывает веры без надежды,
И надежда с верою всегда.
Как ни больно, как ни страшно, что же?
Заново жизнь надо начинать.
Помоги и дай мне силы, Боже!
Будь заступницей мне, Божья Мать!

                Конец

1988, 1991, 1998, 2010 - 15. 09. 2014, 19 ч 43 мин.
 Набор, исправления, дополнения и четвёртая вычитка
 закончены 23 августа 2015 в 2 ч 20 мин. Правка 
по рецензии Ирины Попруги из Мурманска и пятая вычитка
завершены 26 февраля 2016 года.


СОДЕРЖАНИЕ

Прелюдия………………. 3
КНИГА ПЕРВАЯ……………..4
Часть первая……………4
Часть вторая………….66
Часть третья………..188
КНИГА ВТОРАЯ…………..278
Часть четвёртая……279
Часть пятая…………438
Интерлюдия………….544