Шэбэшники

 – Ну, что, дорогие шэбэшники, кто тут на уколы последний?
– Почему «шэбэшники»?
– Так мы с вами только и видим на таблице – Ш и Б на первой строке.

Диагноз

«…К сожалению, местная кожная реакция на туберкулиновую пробу и реакция глаза положительные», – спокойно сказала врач, симпатичная рыжеватая блондинка лет сорока. «Это, значит, у меня туберкулёз?» – мой голос  вдруг стал тонким. Светлана Владимировна слегка замешкалась, стараясь, видимо, подобрать слова, не слишком пугающие: «Да, скорее всего у вас туберкулёз глаз, но это заболевание излечимо». А потом добавила: «Правда лечение длительное, и вы должны вначале лечиться в стационаре, потом, вероятно, в санатории». Я, прилежная студентка, не могла забывать, что у меня через 3 недели практика: «А долго мне в больнице лежать нужно?». «Думаю, что нет – месяца три или четыре», – с ласково-ободряющей интонацией сказала Светлана Владимировна.

Так, в 19 лет начался новый период в моей жизни. Это был, кажется, конец января. В тот день по дороге домой я зашла в магазин неподалёку от больницы, долго бродила мимо прилавков с цинковыми вёдрами, алюминиевыми тазиками и кастрюльками, покрытыми голубой и жёлтой эмалью. Вид у всех этих товаров был скучный и неприветливый. А в отделе с одеждой я вдруг наткнулась на красивое платье: сиреневого (или, как говорила моя бабуля, багулового цвета), с розово-белой вышивкой на плече, платье было по талии и расширенное к низу. Чудесное платье, которое я потом надевала как талисманное. Плакать не хотелось… нисколько…

Из-за социальной неопасности и моих упрашиваний мне в диспансере был назначен особый лечебный режим – полудневной стационар. Утро для «глазников» из внелёгочного отделения областного туберкулёзного диспансера начиналось с громкого призыва медсестры: «Проходим на капельки! Капаться проходим!». «Глазники», их было в отделении обычно человек пять, садились рядком на кушетку в процедурной, брали и рук медсестры кусочки ватки и, привычно немного запрокидывая голову и широко открывая больные глаза, получали в них целебные капли. Всё это было как-то очень слаженно и хорошо организованно. Потом завтрак, осмотр врача (по понедельникам «большой» обход с главврачом), уколы, обследования и процедуры… И, наконец, получив укол под склеру глаза, отчего глаз увеличивался раза в полтора и становился «стеклянным», я могла бежать из больницы на занятия в институт. А после лекций и библиотек я ехала в свою строгую больницу на вечерние процедуры и там оставалась и на ночь…

Если большая часть пациентов лёгочного отделения, что находилось выше этажом, – это были люди, сидевшие в тюрьмах, и потому там частенько случались неприятности со спиртным и кражами, то у нас таких «сидельцев» было всего двое. Один из них, дядя Витя, провёл в «зонах» лет двадцать семь и у него одной почки не было, а вторая была просто, как сказал врач, изрешечена туберкулёзными дырками, смотрел на меня и на семнадцатилетнюю Юльку, лежащую в соседней палате с туберкулёзом костей, с жалостью. А однажды, когда я глубокой ночью сидела за столом уснувшей дежурной медсестры и писала доклад о единстве поэзии и прозы Пастернака, дядя Витя, на синие от татуировок руки которого было страшновато смотреть, протянул мне пачечку аскорбинки и, запинаясь, произнёс: «Ладно такие… как я… а вам-то с Юлькой за что…».
Быт нашей палаты на семь человек был несложным. Пациенты, вернее, пациентки разные. Но, поскольку все знали, что лежать нам в этой палате вместе до самой весны, то старались быть вежливыми и не злиться по пустякам. На подоконнике около моей кровати лежала кипа книг, которой, кажется, слегка все гордились…

Обыденность больничного существования и размеренность строгого режима, вместе с убеждениями врачей, что внелёгочные туберкулёзные заболевания излечимы, иногда разрушало иное. …Тётя Нина умирала два дня, она уже много лет лечилась от туберкулёза, захватившего кишечник, но её жизнь вне больницы только ускоряла развитие болезни. К лежачей тёте Нине приходил муж, приносил молоко и булочки, молча сидел у её кровати. Это была семья пьющих людей, людей, которые несколько лет назад потеряли единственного сына... К вечеру второго дня кровать тёти Нины отделили ширмой, а меня позвала дежурная врач и попросила поддержать руку умирающей, в которую капало лекарство из «системы» и которую женщина в беспамятстве всё время сгибала. Остальные соседки по палате отказались… Я держала руку тёти Нины часа три, пока не закончилось лекарство в бутыли. А к утру она умерла. Ширму убрали, кровать обработали и приготовили для другой пациентки.

Но молодость и легкомыслие тоже были частью этой больничной жизни. … Однажды, когда мы с восемнадцатилетним Лёшкой, комиссованным из армии с каверной в почке, убегали вечером в кино и пробирались из отделения по черному ходу первого этажа, то неожиданно наткнулись на… завотделением. Маленький, своей коренастостью похожий на гриб, немного хромающий из-за перенесенного в детстве туберкулёза доктор-начальник сам вначале растерялся, а потом сказал: «Ну, вы это… теплее одевайтесь».

Выписали меня я в мае…

Надия

Санаторий для больных туберкулёзом глаз находился километров в двадцати от города Выборга, к нему вёл отворот на лесную дорогу, на вывеске у этого отворота было написано «Санаторий № 3». Где находились санатории № 1 и № 2, я так и не знаю.

Когда дребезжащий грязно-желтый автобус, вёзший меня с вокзала, свернув на том самом отвороте, подъехал к конечной остановке, то в метрах двадцати на пригорке я увидела санаторий. Трёхэтажное серое каменное здание, стены которого обильно обвивал плющ, с надстроенной высокой мансардой и тёмно-красной черепичной крышей было похоже на старинный замок. Потом уже санаторские жители рассказали, что это бывший дом финского богача и что однажды потомки владельца этого дома приезжали посмотреть на когда-то свою усадьбу с домом-замком… Дорогу к входу мне показала симпатичная девушка, она сама приехала из Карелии в этот санаторий уже четвертый раз… Такие туберкулёзные санатории становились для многих, чьи глаза долгие годы сжигал, затемнял и ослеплял туберкулёз, вторым домом: с привычным санаторным бытом и его маленькими радостями, с давними друзьями, а иногда и со второй семьёй… Некоторые здесь лечились пятнадцать-двадцать лет… Второй дом, вторая жизнь…

«Да, ладно, девчонки, не грустите, говорят же, туберкулёзник плачет два раза в жизни: когда ставят диагноз и когда его снимают!» – это любимая шутка моей соседки по палате Надии. Надия была красивая, пышноволосая, с задорным смехом и вечной присказкой: «А по этому поводу есть хороший анекдот…». И эти анекдоты были на самом деле смешными. И её большие сливово-тёмные глаза тоже, казалось, всегда таили ласковую усмешку. Надия имела инвалидность по зрению, вторую группу… Я не знаю, насколько плохое зрение должны иметь инвалиды первой группы, но наша Надия практически ничего не видела. Почти совсем не видела… Когда приходило письмо от её родных из Алма-Аты, то Надия брала большую лупу с толстенными стёклами и разбирала написанное крупным почерком по буквам. Она со смехом рассказывала, как однажды к ней за какой-то домашней утварью обратилась соседка глухонемая… Минут десять продолжался их взаимно-непонимаемый диалог, пока из школы не вернулся восьмилетний сын Надии. До болезни у Надии была престижная интересная работа в министерстве (она окончила какой-то технологический вуз в Москве), был муж… Муж ушёл, сказав, что её беда со здоровьем может его сломить… А после ухода на инвалидность надомным трудом Надии стало изготовление гвоздей.

Надия с добродушной иронией рассказывала о мире слепых, объясняла особенности их отношений… Когда однажды у другой нашей соседки вырвалось, что, если у неё образуется очаг на втором глазу, она не переживёт, Надия тихо и твёрдо сказала: «Переживёшь и будешь жить».

Она нас тоже, как и всё вокруг, почти не видела. Но различала по шагам, даже когда мы ещё только приближались к палатной двери, идя по коридору. «Ой, девчонки, вы такие разные!» – говорила Надия.

Пашка-миллионер

Социальное заболевание – туберкулёз – у больных туберкулёзом глаз было широко социальным, т.е. распространенным среди разных социальных слоёв. Учителя, бухгалтеры, инженеры, рабочие, студенты, мелкие служащие и большие начальники… Разница, пожалуй, была только в расселении, начальников старались поселить в одноместных мансардных номерах санатория. Там же селили в 90-х и новых русских, они тоже болели.

Поскольку при таких заболеваниях положено хорошее питание, то в то «талонное» время в санатории обязательным было сливочное масло. Давались нам небольшие круглые кусочки, которые те, кому эта масляная порция казалось излишней или те, кто делал вид, что это было так, собирали для отдыхающих-больных, которые жили неподалёку и могли в выходные увезти этот дефицитный продукт домой детям. Холодильников в палатах не было, поэтому масло складывалось в баночки и заливалось холодной водой, воду меняли два раза в день…

Одной из самых ярких фигур мансардного этажа был Пашка-миллионер, которому, разумеется, обращались по имени-отчеству. Говорили, что у него два завода в Ленинграде-Петербурге (город тогда только переименовала, и многие путались). В юности Пашка ввязался в драку на сельских танцах, а в драке кого-то ударили ножом… Пашку посадили. Уже после тюрьмы он каким-то образом (всё же время было советское) окончил вначале технический вуз, а потом для души филфак… Ну, а потом достиг небывалых успехов в бизнесе. Пятидесятилетний высокий франтоватый «заводчик» любил вечерами перебирать гитарные струны, расположившись на лавочке, окруженной поклонницами, или играть в волейбол. Играл он с горячим азартом, как будто в этой игре происходило что-то важное, а победа была жизненно необходимой. Пашка носил очки, и однажды уже после игры он обнаружил, что из очков выпала линза… Стёклышко от очков лежало на песке, а Пашка, не заметив этого, играл. Что это было: упоение игрой, стремление к успеху во всём или у «миллионера» было настолько плохое зрение, когда очки уже просто не нужны – осталось загадкой. Любимым поэтом Пашки был Гумилёв.

Портрет

«Слушай, а ты можешь думать о чем-нибудь одном?! Ты всё время меняешься, я не могу уловить!» – художник был недоуменно рассержен, это была третья попытка портрета. Две других уже лежали в углу комнаты, на них была изображена симпатичная девушка с большими глазами, прикрытыми длинными ресницами, взгляд её был таинственно-романтичным. И это была не я, хотя портрет был мой…

У моего приятеля-художника очаг находился на периферии левого глаза. И он пока ещё мог быть директором художественной школы, правда некоторые рисунки подопечных учеников подправляла жена, работавшая вместе с ним. Саша, так звали художника, так же, как и я, был в санатории первый раз, и по осторожности вопросов чувствовалось, что ему очень страшно.

– А что ты делала, когда тебе врачи сказали о туберкулёзном диагнозе? – оторвался Саша от листа бумаги, на котором уже в какой раз появлялся контур моего лица.
– Я пошла и купила сиреневое платье, – ответила, пожав плечами, я.
– Сумасшедшая, точно, сумасшедшая, – пробормотал художник, – нормальные мужики стреляться хотят, а она… платье…сиреневое.
– А если у тебя начнётся процесс и во втором глазу, а если – очаг будет по центру, ты что будешь делать? – с жестокостью обиженного ребёнка спросила я.
– Повешусь, что ж ещё делать слепому художнику... Что..?! Слушай, а ты можешь, если не думать, то хотя бы не говорить?!

С Сашей мы встретились через три года. Процесс у него перешёл на правый глаз… Я, как обычно, коряво пошутила о радостной встрече, а он посетовал, что всегда плохо понимал мой юмор. Но я не могла не спросить об этом…

– А как ты сможешь потом… если вдруг…совсем…?
– Рисовать. Я уже придумал как. Ты ещё гордиться мной будешь.

…Больше мы никогда не виделись. Мои глаза успокоились.