Записки зрелой пациентки

(Физиологическая трагикомедия)

   Вообще – то травилась я много раз: протравленным зерном, формалином, детским прогорклым сырком и уже теперь и не вспомню чем ещё. Нет, я ни разу не пыталась добровольно уйти из жизни. Я вообще большая оптимистка и жизнелюбка. Однажды в пионерском лагере после отбоя я подслушала, как пели студенческие песни на веранде столовой наши вожатые – студенты педагогического института. Одна из этих песен была про весёлого счетовода, с которым происходят всякие неприятности, а он всё поёт: «живи, пока живётся, на свете краше жить, покуда сердце бьётся, нам нечего тужить». Песню эту я с одного исполнения запомнила, а через пару дней её уже пел весь лагерь. Я до сих пор думаю, что прав был тот счетовод.
   
   Я травилась и росла, училась, вышла замуж, растила сына и продолжала травиться. Чаще всего мне удавалось, памятуя опыт прошлых отравлений, самой благополучно возвращаться к нормальной жизни. Но вот однажды осенью, когда мой сын уже был студентом техникума и впервые влюблён, это случилось опять. Накануне были выходные, мы заядлые грибники, привезли из леса столько грибов, что их пришлось замочить в ванной. Вы, конечно, сразу, как и мои сотрудники, подумали, что я отравилась грибами.
   А вот и нет, вы ошиблись вместе с ними, правда, в своё время. С грибами у меня очень добрые отношения. Нет, это не совсем точно сказано. У меня к ним. А помню я их с первого послевоенного года. Дело было в Подмосковье. После эвакуации мы, наше семейство, оказались в военном городке. Сам городок был переполнен, и нашу семью поселили в бараке под самым лесом за пределами городка. Но формула: всё, что ни делается – к лучшему – сработала и здесь. Год был голодный, особенно начало лета. Неподалёку от нашего барака находились канализационные отстойники городка. И когда солнце хорошо прогрело землю, вокруг отстойников буйно полезли шампиньоны. Их было столько, что ими до сыта кормились все десять семей нашего барака. Это было спасение, посланное нам природой. Так вот, когда плохо говорят о грибах, мне за них обидно.
      
    А до этих выходных мой супруг неделю был в командировке. В понедельник мы оба благополучно вышли на работу, и каждый на своей с восхищением рассказывали сотрудникам об успешной грибной охоте.
   
   Возвратясь к  концу дня домой, мы с мужем, каждый приступил к своему привычному делу: я встала у плиты готовить ужин, муж побежал в магазин докупить недостающее для вечерней трапезы. Мне ещё потом предстояло заняться чисткой грибов. В этот день мой супруг принёс с работы маленький подарочек. Это была копчёная золотая рыбка, которая лежала в пластиковом пакете из – под молока. Он сунул её в холодильник, сказав: «Это Лида привезла нам всем такое угощение из командировки». У них в отделе была такая трогательная традиция привозить всем что – нибудь из командировок. Лида была за неделю до этого где – то в рыбном Приазовье. И не смотря на то, что мой супруг и Лида своими командировками разминулись, рыбка его ждала. Как выяснилось позже, вне холодильника.
   
    Я была очень голодна, и почти не заметно для самой себя, не вытаскивая рыбку из холодильника, начала её ощипывать: сначала пёрышки, потом хвостик. Рыба была величиной с мою ладонь вместе с головкой и хвостиком. И вот так, пока мой супруг стоял в очереди в магазине, я спасала его от крупной неприятности, при этом совершая грех. Ах, всё в жизни так перепутано! За свой грех я была жестоко покарана, а за спасение супруга, кроме упрёков и обвинений в глупости, ни слова благодарности. Вся вечерняя программа была мною успешно выполнена, очищенные грибы были приварены и оставались на ночь остывать вне холодильника. Мы легли спать.
   
    А часа через два всё началось. В течение часа я была, словно цепями, прикована к унитазу, то садясь на него, то над ним склоняясь. Супруг срочно разводил кипячёную воду с марганцовкой и силой поил меня этой мерзостью. Но жидкость уходила из меня всеми возможными путями, а облегчение не наступало. Тогда – то и была вызвана скорая помощь. Она действительно приехала скоро, минут через пятнадцать. За это время супруг уже одел меня в спортивный шерстяной костюм, надеясь, что я выживу и на этот раз и смогу выходить во двор больницы, чтобы видеться с ним. Ведь на дворе уже осень и прохладно. Со скорой явились два молодых человека и в спешном порядке повезли меня в старинный район города в инфекционную больницу. Супруг поместился в машине и сопровождал меня. Каждые две минуты меня терзали страшные позывы рвоты, но рвать уже было нечем, я горела и уже только мечтала, чтобы всё это как – нибудь кончилось, не важно как. И как сказал один нетерпеливый супруг своей тяжело больной супруге: «Ты, уже давай туда или сюда» - так я говорила себе.

    Через  пустынный ночной город мы быстро доехали до больницы. Но на этом спешка кончилась. Меня завели в «приёмный покой» и посадили на кушетку. Вы, наверно, насмотрелись зарубежных фильмов и представили себе, как меня положили на каталку, и бригада врачей на ходу стала мне делать капельницу и инъекции для спасения моего отравленного тела. Но вы и на этот раз заблуждаетесь. Добрые молодцы, доставившие меня, сели к столу, вытащили из привезённого портфеля бумаги и что – то начали писать, иногда обращаясь с вопросами к моему супругу. Потом началась процедура раздевания. Дежурная сестра снимала с меня вещи по одной, а молодцы их записывали. Позывы на рвоту и ощущение, что у меня вот – вот через горло полезут кишки, не проходило. В промежутках между приступами я говорила: «Ребята, делайте же что – нибудь». На что мне невозмутимо отвечали: «Вот передадим, запишем, и вами займутся». Передача меня с баланса скорой помощи на баланс больницы, наконец, была завершена, и меня уже совсем голую облачили в больничную рубаху, которая своим подолом едва доставала мне до колен, а разрез на груди для головы заканчивался где – то в области пупка.

     «А теперь идёмте, больная, в палату» - сказала женщина в белом халате, и мы вышли в коридор. Он весь был заставлен кроватями, на которых лежали мужчины. «Как же я пойду в таком виде?» - справедливо поинтересовалась я. И тут, о великий, бессмертный Зощенко, я услышала ответ: «А они сейчас не реагируют». Но мне было не до смеха. Меня завели в палату и подвели, в кромешной тьме, как мне показалось после освещённого коридора, к какой – то койке. «Ложитесь, больная» - сказала женщина в белом халате. Я легла на узкую, сразу провалившуюся подо мной сетку кровати, которая была накрыта тонким матрасом с простыней, и холодная железная рама её врезалась мне в бока. Потом, когда мне поставили капельницу, и холодный раствор лекарства стал проникать в мою кровь, меня лежащую не укрытой в холодной палате, начал бить озноб, и мои зубы выбивали громкую дробь. Вдруг откуда – то с другой стороны палаты раздался голос: «Женщина, вас укрыть?» Из чего я сделала вывод, что в палате есть ещё люди. «Да, если вам не трудно» - ответила я, продолжая лязгать зубами.  Меня укрыла сердобольная женщина, которую я не видела в темноте. Постепенно мне становилось легче, и я забылась сном.
   
    Но он, по - видимому, был не очень продолжительным. В шесть утра дверь в палату с грохотом распахнулась, включился свет, осветив двенадцать металлических коек, стоящих изголовьями к длинным стенам комнаты, столько же железных тумбочек между кроватями и два окна напротив двери. Потом загремела ручка металлического ведра, захлюпала вода, зашлёпала по полу тряпка на швабре, и в нос полез резкий запах не то нашатыря, не то хлорки, не то мочи. Началась утренняя мокрая уборка пола, который изначально был деревянным и крыт линолеумом. Но линолеум был прорван вдоль досок, и доски во многих местах оголены. Швабра отчаянно елозила по полу, всё время громко ударяясь об ножки кроватей и тумбочек. Шваброй руководила бабёнка средних лет, бокастая, с круглым лицом и маленькими злыми глазками – пуговками.  Казалось, она была сердита на весь мир, но особенно на больных, которые здесь разлеглись, в то время, когда она должна убирать. В руководство шваброй она вкладывала всю свою злость, и, вероятно, преднамеренно делала работу с таким шумом. Закончив эту болезненную для всех пациентов процедуру, она выключила свет и, громыхая ведром, отправилась куда – то дальше по коридору, дав больным в нашей палате короткую передышку для сна.
 
    В семь сквозь застеклённую дверь палаты засветился коридор, и в помещение быстро вошла дежурная сестра. Она, правда, почти бесшумно, как тень, обошла все койки и всем больным вручила градусники, а через пол часа, когда уже стало светло, их собрала. Ровно в восемь дверь снова приоткрылась, в неё просунулась женская голова в белой шапочке и, объявив: «Петрова, на анализ крови!» - быстро исчезла. Я – Петрова лежала под одеялом всё в той же давешней больничной рубахе, халата мне не выдали, а выйти из палаты было надо и не только на анализ крови. Я справедливо полагала, что сейчас там, в коридоре полно людей, и они уже реагируют. «Девочки - обратилась я к товаркам по несчастью – одолжите кто – нибудь халат сходить на анализ крови».

     В палате повисла напряжённая тишина. Минуты через две какая – то из женщин отозвалась: «Пожалуй, возьмите мой. У меня уже есть результат посева. Я не заразная». Я встала с кровати и, поблагодарив не заразную хозяйку халата и пошатываясь, вышла в коридор. Голова кружилась. Пройдя немного по коридору, я обнаружила хвост длинной очереди, которая заворачивала впереди в холл. « На кровь?» - спросила я у хвоста. « Да» - ответил кто- то, и я встала последней, опершись спиной на стенку. В глазах мутно двигались зелёные круги. Дежурная сестра, проходя мимо по коридору, поравнялась со мной: «Петрова? Пройдите со мной» - обратилась она ко мне, и, поддерживая меня под локоть, отвела в холл к лаборантке. Хвост глухо заворчал: «И тут блат». Я молча подумала: « Не желаю я никому такого блата».
   
    По мере того, как ко мне возвращалась жизнь, и я уже находила силы передвигаться самостоятельно,  постепенно мне удалось сделать для себя ряд открытий местного значения. Первый раз, твёрдо встав на ноги и пройдясь по проходу между кроватями, я заметила в просветах линолеума, а потом и в трещинах деревянных давно не крашеных подоконников деловито и быстро снующих упитанных и довольных собой тараканов, рыжих и усатых. Она были так заняты  какими – то своими тараканьими делами, что не замирали при взгляде на них, как это делали домашние, когда невзначай вылезали из щелей среди дня. У них здесь, в отличие от больных, была постоянная прописка, и они не откладывали своих дел на тёмное время суток.

    На второй или третий день моего пребывания в больнице, когда после обеда палата затихла  (кто –  то спал, кто – то читал кто – то дремал) вдруг на одной из тумбочек, кажется на третьей от меня, раздалось какое – то шуршание и царапанье. Я повернулась в сторону, откуда был слышан странный звук, подняла голову и увидела такую картинку. На тумбочке сверху стояла распечатанная коробка с печеньем соломка, а на краю коробки сидела милая серенькая мышка с глазками бусинками и, упираясь и скользя лапками по коробке, зубками тащила из неё соломку. Хозяйка тумбочки – молоденькая хорошенькая девушка безмятежно спала. Эта мышка была, несомненно, либо очень храброй, либо очень наглой, либо очень глупой. Но было несомненно и то, что жила здесь она не одна. И мне стало как – то неприятно от вопроса, который возник при этом явлении сам собой: что они делают в палате по ночам, когда мы спим?
   
    Как выяснилось позже, в больнице были ещё и другие обитатели с постоянной пропиской. На весь трёхэтажный корпус, где находилось одновременно около двухсот пятидесяти  пациентов, был всего один телефон -  автомат. Располагался он на междуэтажной лестничной площадке между первым и вторым этажами. Отделение желудочно-кишечных страдальцев, то самое, где находилась я, занимало первый этаж. С раннего утра, как только рассветало, на площадке возле телефона образовывалась очередь желающих позвонить, которая не иссякала до самых сумерек. Глядя на это, я решила, что звонить буду попозже, когда народ угомонится и в большинстве ляжет спать. Но палата очень не советовала мне этого делать. Оказалось, что электрический  свет на эту площадку попадает с площадок первого и второго этажей, но довольно слабый, и её, междуэтажную, облюбовали для своих вечерне – ночных прогулок крысы. А это было уже пострашней маленькой безобидной мышки. На этом чудеса этой инфекционной больницы не исчерпывались.

     Как я уже заметила прежде, я находилась в отделении, где лечили только граждан, которые маялись животами. Оно имело, помимо мужских, по крайней мере, три женских палаты по двенадцать человек в каждой, а вот унитазов на всех страдалиц было всего два. Это обстоятельство весьма усугубляло и без того тяжёлое состояние больных. Но мало того,  в один из дней прямо с утра в отделение поступила сельская женщина, этакое дитя природы  в цветастой косыночке на голове. Она была  в том состоянии, когда человек не может ни на секунду оторваться от унитаза. Так она и просидела на одном из двух весь день. Но и этого на нашу долю оказалось мало. На следующий день, когда всё, что у неё было, было уже положено на этот алтарь, ей было сказано сдать анализ, и она снова целый день просидела на том же месте в надежде хоть какими – то крохами поделиться с лабораторией.
   
    Тогда это было далеко не первое моё попадание в больницу. Пробыла я там неделю. Ни холеры, ни дизентерии, слава богу, ни у кого не обнаружилось. Люди вокруг менялись, одни выписывались, другие поступали. Была осень, кто – то нарывался в городе на нитратные дыни и арбузы, кто – то не безнаказанно ел плохо промытые фрукты и овощи, обильно обработанные в садах и огородах ядами, которые убивали не только вредителей. Причины, как и люди, были разными. Обычно наше общение ограничивается определённым кругом людей, с которыми мы связаны семейными узами, работой, местом жительства. Здесь же в больнице мне даже было интересно наблюдать новых людей, среди которых попадались прелюбопытнейшие типы.

     Была одна горожанка до мозга костей. Она угодила на больничную койку сразу после возвращения из отпуска, который провела где – то на кавказском курорте. Её лицо, сильно обожженное солнцем, меняло кожу. И девушка все время делала себе всевозможные маски из всего, что не хотели или не могли съесть её соседи по палате. Она перманентно находилась в масках различного цвета, невзирая на обходы врачей и присутствие  в палате медсестёр и другого медицинского персонала. Другая, дама лет тридцати пяти, была откровенно брезглива ко всему, что её окружала, включая людей в палате. Она, когда не лежала, ходила в изящных пантолетах на высоких каблуках. Все двери она открывала только с помощью этих каблуков, не используя при этом действии рук. При этой процедуре ей приходилось всякий раз поднимать ступню в пантолете на уровень дверной ручки.

     В углу у самого входа лежала старуха – железная сталинистка.  Когда две молоденькие выздоравливающие девушки, радуясь жизни, начинали весело смеяться и шутить, старуха менторским тоном объясняла им, что они находятся в серьёзном учреждении, где их облагодетельствовали бесплатным лечением. После чего она добавляла: «Посмотрела бы я, как бы вы смеялись, будь жив товарищ Сталин». Все понимали, что это уже старческий маразм, и в дебаты с ней никто не вступал.
   
   Однажды, уже не за долго до моей выписки, одна из женщин нашей палаты, возвратившись откуда – то, объявила: «А там, в приёмный только что с вокзала больного бомжа привезли, страшный такой, обросший. Сестры говорят, грязный, завшивленный. Никто не хочет им заниматься, бояться подцепить какую – нибудь заразу. А он совсем уж плох». Это было после полудня. А на другой день утром та же женщина нам доложила: «А бомж то под утро умер». Так мы и не узнали, решился ли кто – нибудь из персонала им заняться, пытались ли его спасти. Потом позже в этот день, проходя по коридору к выходу, чтобы повидаться во дворе с посетившими меня супругом и сыном, у дверей приёмного покоя я увидела кучу тряпья неопределенного цвета. Кто – то шедший за мной сказал: «Чего же они положили это здесь? Наверно, чтобы вши расползлись по всей больнице. Сжечь надо всё». Так, я полагаю, в инфекционной больнице появились новые жильцы и тоже с постоянной пропиской.

Кёльн, 2002г.