Лирика про физику

Электрофизическая планида составила чёткое расписание на июнь 1993-го, согласно которому, получив зачётку с заполненными экзаменационными графами, я отправилась на место прохождения научной практики. В святая святых лазерного колдовства – ФИАН им. Лебедева. Лето захандрило, продемонстрировав было в конце мая пробную версию жары. Но с первого июня пошёл дождь и выключился подогрев природы. Чувство подвального холода, сопровождаемое постоянным ознобом, не покидало меня все тридцать дней практики. Лишь однажды стало тепло и беззаботно – папа вернулся с авиасалона в Ле Бурже, подарив мне огромный пакет шоколадных «Сникерсов» и двадцатидолларовую бумажку, будто провозглашая: «А знаешь, всё ещё будет!»
Лотерея распределения практичных вакансий поместила меня в таинственную лабораторию, начальствовал в которой видный дядька с киношной фамилией Субботин. Он был прекрасным руководителем. Основное его достоинство заключалось в постоянном отсутствии на рабочем месте и полном доверии к подчиненным. Выведя сложнейшую двухэтажную формулу с тройными интегралами, в результате подсчета которой с малой долей вероятности можно было диагностировать наличие вибраций в цистернах с керосином, я боязливо ждала вердикта начальника – правильно ли всё мной изобретено? Проходя мимо по коридору, товарищ Субботин отсканировал взглядом листок с чудо-функцией и широко улыбнулся: «Будем паять!» Как паять? А вдруг неправильно? «Вот и узнаем, если не взорвемся!» - эхо научного голоса металось в длинном фиановском коридоре даже после того, как источник звука скрылся в курилке.
Паять я не умела. Да и не должна была. Для этого ко мне был прикреплён техник Лёха. Инвалид детства Лёха хоть и работал не первую пятилетку техником, но имел глобальное чувство преклонения перед всеми инженерами мира, даже если они были двадцатилетними девочками с неоконченным высшим образованием. Каждое рабочее утро Лёха взбирался на третий этаж сталинского архитектурного шедевра, подволакивая старенький протез, доставал из шкафчика чёрный пыльный халат, раскладывал паяльные причиндалы и включал радио. Прослушав свежие сводки, он принимался за дело. Фанатично вдыхая пары канифоли, Лёха трудился до обеда. Потом комнату заполняло гоготание коллег по цеху: элита отечественной физики приходила играть в домино. Через неделю после знакомства с докторами наук разной степени я заправски забивала «козла», опасаясь быть застуканной профессором Кухаркиным. Евгений Степанович курировал мои научные открытия и часто заходил узнать, как продвигается создание схемы закачки высоковольтной батареи. Каждый раз педантично изучал конспекты, сверяя объем выполненной домашней работы с непонятными мне нормативами, делал едкие замечания, намекая, что самодеятельность важна в доме отдыха, а электричество – наука о контактах. Кухаркин стоял у истоков электрофизики, о чём свидетельствовал пухлый учебник, выпущенный им в середине 50-х. По всему было видно, что старенький профессор обожает своё детище, разбирается в тонкостях и гордится, что есть у него, хоть и бестолковые, но приемники. Последняя тема, которую он дотошно объяснял нашей институтской группе, были солитоны. Евгений Степанович уверял, что мы прикасаемся к будущему, погружаясь в изучение стоячих волн. Однако, через пару лет тематику закрыли, признав неперспективной. Кухаркина торжественно проводили на пенсию, изъяв из библиотеки весь написанный им хлам. Только из жадности, не имея свободных государственных средств на переоформление, нашу группу выпустили из института, как «электрофизиков». На долгие годы специальность эта ушла в небытие, отбросив информационные технологии далеко назад, в докосмическое прошлое.
А пока мы с Лёхой сочиняем сложную схему. В углу притаились четыре железных чемодана. Это и есть батарейка на 3000 вольт, которую нужно зарядить. Первые испытания назначили на среду. Дождь с утра был настолько неистов, что в лаборатории я появилась, промокшей насквозь. Тут же слетелась толпа «чёрных халатов», генерируя советы, как меня просушить. В итоге я оказалась обутой в огромные диэлектрические калоши, а туфли мои, произведенные германской фирмой из прочной кожи, - погруженными в ящик с силикагелем для лучшей адсорбции. Туфли я, конечно, потеряла. Они умерли от обезвоживания. И очень не вовремя явился начальник Субботин, от души посмеявшись над моей перспективой отправиться на электричку в нелепых калошах 60-го размера. Схема не сработала. Чемоданы только чуть-чуть похрюкали, выдав прощальное «апчхи», которое вообще не заинтересовало стрелку вольтметра. «Хочешь газировки?» - утешающе спросил Лёха. Как раз сегодня ему выдали инвалидный паёк. Он повинился, что не готов расстелить скатерть-самобранку, мол, подгнивший ананас импортного происхождения хотелось бы сберечь до Нового года, да тушенку открывать вроде сейчас ни к чему. А вот пузатая бутыль с жизнерадостным напитком вполне могла быть откупорена для полировки научного эксперимента. «апЕльсин!» - с выражением прочитал Лёха краткое содержание этикетки. Натруженные пальцы покрутили крышку, одичавшие в заточении углекислые пузырьки ринулись на свободу, жизнь наполнилась химическим привкусом радости.
Приближался финал моей практики. Небо над Москвой периодически стряхивало мрачный свинец, обнажая ленивое солнце. Последний день июня обещал быть тёплым. И мокрым от слёз расставания. С самого утра за столом, обычно заполненным ворчанием и костяшками домино, собрались хмурые дядьки. Повисла вакуумная тишина, означавшая только одно: грустят. За последний месяц железные нервы создателей искусственного бриллианта по странной причине моего появления в их коллективе начали плавиться и прорастать свежей лозой. Дядьки научились улыбаться и даже употреблять в повседневной речи слова, отличные от научных формулировок и простонародного мата. Патлатый учёный с мировым именем, которое я благополучно забыла, практически плакал, пытаясь выговорить мне: «Не уходи!» Абсолютно твёрдое тело, и как направление в фундаментальной физике, и как аллегория того дня, перестало олицетворять собой оплот прочности. Ничто человеческое физике не чуждо. Когда амплитуда возможных рыданий достигла своего резонансного значения, в комнату ворвался профессор Субботин, громогласно требуя показать моё направление на практику. Я покорно протянула ему листок с фиолетовой печатью из деканата. «Ага!» - брови сурового начальника расслабленно упали к щекам. «Тут чёрным по белому написано: практика сроком на один месяц, начиная с 31 мая!» - Субботин, казалось, сделал очень важное научное открытие. «Сегодня какое число? Правильно, 30-е. А практика у тебя заканчивается 31-го. Чтобы завтра без опозданий!» - утерев испарину со лба, Субботин закрылся в кабинете.
На дряхлый паркет потёк густой выдох облегчения. Ещё один день! Никого, в том числе и меня, не смутил факт, что 31-го июня не существует. В физике важна гипотеза! И её обоснование. Академический коллектив принялся расширять рамки эксперимента, начатого залётным начальником, просчитывая вероятности моего постоянного трудоустройства. Кто-то искал телефон деканата, попутно придумывая легенду, по которой студентке четвертого курса позарез необходимо было продолжить научную карьеру в легендарном институте. Кто-то изучал схему пригородных электропоездов, выкраивая для меня оптимальный путь «дом-институт-академия-дом». Самые расчетливые советовались с бухгалтерией, огорчались мизерному окладу, сверяли стоимость проездных билетов со ставкой самого младшего сотрудника.
Старший физик-оптик Фёдор, по-совместительству отец троих детей, в то утро на работу опоздал. Такое за ним наблюдалось регулярно, поэтому никто не удивился его позднему появлению в «доминошной». Доктор релятивистских наук Фёдор протёр очки с бифокальными линзами, уродующими любое выражение любого лица, и культурно выругался: «Только собрался из дому выходить, а младший опять со своими вопросами…» Дальше Фёдор поведал о длительной дискуссии с пятилетним сыном на непростую и щекотливую тему: «Почему облака не падают». Лауреат международных премий, обладатель почти всех известных научных грантов битый час объяснял сыну, какие силы природы позволяют облакам задержаться в средних слоях атмосферы, подкрепляя свои аргументы диаграммами отношений абсолютной плотности к относительной влажности. Итогом научного диспута возле галошницы была детская обида: «Это ответ взрослого человека!» - бросил обвинение в лицо отцу будущий нобелевский лауреат и ушёл с бабушкой в детский сад. Поверженный папа пытался найти поддержку коллег, но те в свою очередь были заняты проблемой, связанной с моим неизбежным уходом. Фёдор внёс предложение, подкупающее творческой новизной: «Давайте в коридоре поставим рояль. Красный! Пусть играет…» Все вопросительно уставились на меня, изучая реакцию на слово «рояль». Разумеется, презентуя свою краткую биографию, я как-то поведала дядькам про музыкальное отрочество, про трепетное отношение к революционному этюду Шопена и про желание когда-нибудь купить красный рояль. Почему именно красный? – теперь уж и не помню.
Остаток дня я посвятила сборам: нехитрые пожитки в виде исписанных формулами тетрадок, карамелек, исправно поставляемых в мой рацион повелителями когерентного излучения, вязанка цветных карандашей, благодаря которым техник Лёха смог-таки разобраться в окончательной распайке моего проекта. Из приоткрытой форточки, преодолевая шум Ленинского проспекта, просочилось вдохновение.  Я нарисовала на огрызке бумаги красный рояль. На оборотной стороне поместилось свежесочинённое стихотворение. Спрятав шедевр за стеклом книжной полки, я навсегда ушла из мира науки.
- Почему летают облака? - Потому что на земле скучно.
- Почему не упали до сих пор? - Потому что места нет, где упасть,
От того ли, что никому пока не объяснить этого научно.
- Но из-за них не видно гор? - Им ведь тоже хочется спать,
Хочется вздремнуть - завтра Бог весть куда унесёт ветер.
Постой, не ревнуй! Это ведь не самое нелепое на свете.
- Почему они такие неземные? - Наверное их прогнали с земли.
- Значит, они - настоящее? - Нет, скорее - нереальность, небыль.
- Но они бывают грозные, бывают кружевные, а иногда их как будто метлою смели...
- Они обрели своё счастье летящее, познали всю прелесть полётов в небо.
- Почему они такие надменные? Им настолько всё безразлично,
Что, взлетев над бытиём, они упиваются удачей?
- Что ты, детка, это не непременно, хоть и убийственно логично,
Но ты слышишь дождя вытьё? Это они - понимаешь? - они плачут.
- Почему они улетают вдаль? - Потому что не хотят оглянуться.
- Им совсем не жаль прошлого? - Конечно, жаль, просто не хватает сил, чтобы вернуться,
Чтобы физикам покой снился,
Чтобы не выносить из избы сора,
Из ультрафиолетовой катастрофы Джинса
И суперверного постулата Бора.
Завтра утром я посмотрю в окно,
А там висит моё знакомое облако.
Возможно, завтра утром будет уже не оно,
Возможно, его утащили под руки.
И оно выбивается из общей стаи,
Как от «вещественной» части «мнимая».
Меня не интересует его химический состав -
Почему-то я с детства не разбираюсь в химии.
Почему-то мы с ним похожи. - Чем?
Оно ушло, не наследив нисколечко.
Мне тоже предстоит уйти насовсем,
Не оставив ни тени, ни звука, ни облачка...
                31 июня 1993 г. ФИАН.