Херасков. Владимир возрожденный

На осеняющей горе струи Днепровы
Курился жертвы дым, текли струи багровы.
Без пользы крест сиял, Андреем водружен,
Перед кумирами нечистый огнь возжен:
Жрецы под именем богов народом правят,
Глаголы их Царя вселенныя бесславят;
Воспламеняют их гадания войну,
Их руки продают за злато тишину,
Из идольских щедрот позорну куплю деют;
Корысти собственной, не пользе душ, радеют.
Сокрыта истина, сокрыт небесный свет;
Ах! счастлив ли народ, святой где Веры нет?

Поэма «Владимир» (другое название «Владимир возрожденный») насквозь христианская, в том смысле, что в основе её лежит христианская идея преображения. Этим объясняется негативное отношение к язычеству – изначально отсутствует свойственная романтикам его поэтизация. В таком предельно чётком – дисциплинированном – отношении сказывается закваска классицизма. Четко выраженная мысль, а не расплывчатое чувство.
Но с другой стороны, в столь жесткой оппозиции кроется причина некоторых художественных слабостей. Язычество у Хераскова рассматривается не как весь космос (с недостающим звеном, соединяющим микрокосм с макрокосмом, которое – как мы уяснили в предыдущей части – даёт жертвоприношение эго), а как негативная сторона космоса: вырисовывается дуализм в мильтоновском духе, а там где дуализм – там слабость, неустойчивость. Таким образом, жесткое противопоставление по линии «христианство/язычество» не предполагает синтеза.
Резкое ментальное разграничение содержит в себе сильное дидактическое начало, аллегоризм, а не символизм, что в результате замедляет движение, ограничивает взаимоперетекание мыслеобразов. Всё это свойственно поэзии мысли в противовес поэзии чувства (сентиментализм и предромантизм) и поэзии состояния (Пушкин). Обычно это приводит к поэтической бедности, и вместо поэзии в этом случае имеем – мысли выраженные в стихотворной форме.
Но это – обычно… к Хераскову это неприменимо, поскольку он очень даже необычен. Если в малых формах – в своих «Нравоучительных одах» – следуя канонам классицизма, он действительно представляет застывшую форму, то в эпических поэмах – и в частности, «Владимире» – смешивая стили и жанры, то и дело рушит все каноны. И обретает огромную силу, корень которой с одной стороны в ясности мысли, с другой – (несмотря на аллегорические якоря) в свободном движении мыслей, и с третьей – в их взаимодействии, переплетении и порождении новых смыслов.
В результате вступаем в зачарованный лес, лабиринт, коим является данная поэма, где разнообразие и буйство красок (языческое?) проявляется само по себе (независимо от базовых христианских установок), а поэзия, таким образом, преобладает над изначально заданным дидактизмом. 

Песнь вторая

Между песчаных гор, где бурный Днепр свои
Влечет сквозь тростники шумящие струи,
Томимы жаждою долины орошает,
И шумом песни птиц в дубравах заглушает;
Со брега над водой угрюмый лес навис,
И выдался в реку крутый бесплодный мыс;
Видна глубокая кремнистая пещера,
Кругом её растет кудрявая гедера;
Иссохши древеса дрожащу мещут тень,
Пещеру никогда не посещает день;
Там, кажется, нощных жилище привидений,
Убежище тоски, вертеп печальных мнений;
Там вечный одр себе устроил томный сон,
И скука мрачная соорудила трон;
Там царствуют всегда нахмуренны туманы,
Слетаются кругом стадами черны враны:
Зломир там обитал, безбожный чародей,
Враг неба, враг земли, враг Бога, враг людей;
Во чернокнижии искусен был глубоком,
Именовался он у киевлян пророком;
В пещере с сонмищем беседовал духов,
Клевретом идолов и другом был жрецов;
Там человечии иссохши кости видны,
Шипящие змеи и лютые ехидны;
Там Ненависть, людей, ни Бога не любя,
Терзает грудь свою и ест сама себя;
Но паки внутренна ко скорбям в ней родится,
И паки пищею злодейства становится.
Там Злоба рвет власы, там бледный Страх дрожит;
Цепями Совесть там окованна лежит;
Обман и Лесть сидят, украшенны венцами,
Готовы царствовать над слабыми сердцами.
Меж ими день и ночь волшебствуя Зломир,
Геенской прелестью обворожает мир;
Из сей губительной, подобной аду бездны
Взирает чародей в нощи на круги звездны.

Когда читаешь эти строки, на ум приходят другие – знакомые с раннего детства:

Там на неведомых дорожках
Следы невиданных зверей;
Избушка там на курьих ножках
Стоит без окон, без дверей;
Там лес и дол видений полны;
Там о заре прихлынут волны
На брег песчаный и пустой…

Не знаю как другим, но лично мне видится, что стихи эти из одного источника, из одного пространства. Что пушкинская поэма это ветвь, вырастающая из ствола «Владимира». Да, не из сказок Лёвшина, не из лубочного «Еруслана Лазаревича», а именно из поэмы Хераскова. Поэт из поэта.   
Пушкинские строки – блистательная грань – нечто (ничто?) легкое холодное воздушное,  как то пространство, в которое поднял Руслана волшебник Черномор. Вакуум. И сколько эту поэму ни читай, всегда остаётся чувство, подобное тому, что возникает при попытке насытиться кислородным коктейлем – поглощаешь его большими порциями, а насыщения ноль. Или как в сказке: по усам текло, а в рот не попало.
Как мы уже говорили при осмыслении природы Пушкинской поэзии, «Руслан и Людмила» – поэзия пустоты, образы без содержания, сказка без смысла. То, о чём в своём «Дневнике» от 16 мая 1843 года писал В. Кюхельбекер: «Хочу перечесть Пушкина. Начал я с «Руслана». Стихи тут необычайной легкости, прелести и отчетливости. Последнее не безделица. Содержание, разумеется, вздор; создание ничтожно, глубины никакой. Один слог составляет достоинство «Руслана»; зато слог истинно чудесный. Лучшая песнь, по-моему, шестая: сражение тут не в пример лучше, чем в «Полтаве»».
Кстати, замечательная кинопостановка А. Птушко призвана пустоту эту преодолеть, наполнив её патриотическим содержанием, но в первоисточнике, то есть в пушкинском тексте, этого нет и в помине.
И потому при чтении «Руслана и Людмилы» всегда возникало чувство, что это лишь какая-то оторвавшаяся от сути, от источника внешняя оболочка. Впервые же прочтя «Владимира», я понял: вот она – эта сущность, поэтический первоисточник, бурлящая жизненная субстанция.
Стихи Хераскова наполнены смыслами – да, в них явно виден некий разнобой: на природные, естественные образы наслаиваются аллегории, что выводит поэму за рамки классицизма и свидетельствует о том, что Херасков – прежде всего христианин и масон, потом уже поэт и в остатке классицист.
Стихи Пушкина наполнены образами – это идеал поэзии, её блеск и красота, отточенность и шлифовка, форма без содержания.
Пушкин – ни о чем.
Херасков – о самом главном, что только может быть в жизни.
Внешнее сходство и внутреннее различие.
Что же до образов пушкинской сказки-поэмы, то они прямым ходом прилетели из Хераскова.

Последуем же за фабулой. Песнь вторая по сути своей является зеркальным отображением песни первой. Миры восходящие и нисходящие. Небеса и преисподняя. В первой – постановка вопроса с точки зрения идеала христианства:

Владимир обольщен был мира суетою,
Доколе Верою не озарен святою.

Он чаял мир вкушать, собрав с болгаров дань;
Но есть ли тамо мир, где с Небом в царстве брань?

Благодарение Перуну царь приносит;
Но жертвы от него кумир иные просит…

Жертвоприношение двух христиан, которое учиняет жрец Пламид. Их души, а вместе с ними и песнь поэта, устремляются на Небеса. Высота Небес. Обращение святого Андрея ко Всевышнему. Небесное предопределение; знамение – Крест на небе – что вызывает реакцию – встречное движение – и о чём повествует песнь вторая.
Мир, противостоящий Небесам, олицетворяет пещера Зломира. Имя говорит само за себя, но в пространстве поэмы это не аллегория, а живой подвижный персонаж. Волхв, чародей, черный маг, на пару со жрецом Пламидом главный противник христианства и защитник старого мира. Но фигура крайне необходимая. Зло, необходимое для торжества Добра.
Именно его подвижность создает движение, приводит в действие внутренний мир поэмы. Это – нота-враг. Негатив. То, что заводит этот – феноменальный – мир.   

В подвижности внутренней и внешней – отличие Зломира от аллегорических фигур. А также от картинок условно-сказочных – как волшебник Черномор у Пушкина – и фрагментарных – таких как Наина и Финн. Носящийся по воздуху Черномор – фигура чисто сказочная, подвижная внешне и неподвижная внутренне. Наина и Финн – две стороны одной медали – фрагментарны, что значит вырваны из какого-то большого контекста. Все трое видятся отголосками образа главного колдуна из поэмы Хераскова. С некоторым перераспределением функций. Но об этом ниже, а пока про Зломира. 
Кстати, мы можем увидеть его воочию! В недавнем мультфильме «Князь Владимир» (2006, режиссер Юрий Кулаков) – это черный маг Кривжа, жрец Перуна. Так же как и Зломир, он в постоянном действии – но действие его направлено неизменно вниз.
Получив свыше угрожающее его власти крестное знамение:

Зломир волшебствовать во храме начинает,
Он всех богов прийти из ада заклинает.
В подземны пропасти проник Зломиров глас,
И князь духов, смущен, исшел в полночный час.
Пространный шар земный лица его трепещет,
Разит перунами, он молниями блещет;
Убийство на челе, смерть носит во очах;
Его венец змии, его одежда страх.
Как туча, с шумом он в Перунов храм вселился,
Где в гордом он своем кумире веселился.
Познали два волхва присутствие его,
Вкушают горький дым, не видя никого;
Его пришествие тем паче примечают,
Что паче их сердца кипят и жесточают.

По этим стихам просматривается концепция Хераскова относительно языческих богов. Состоит она в том, что Перун и боги это только внешние кумиры, по сути же своей это Сатана – враг Небес. Или – по-иному – хтонические подземные инфернальные божества. Под это определение попадают все без исключения известные автору славянские боги, которых он перечисляет ниже: Чернобог, Ний, Хорс, Семиргл, Купало, Знич, Услад, Лада, Полель, Посвист, Волос, Дажбо. Конечно, это не согласуется не только с представлениями неоязычников, но и с непредвзятым взглядом на древнеславянский мифологический космос. Солнечные жизнетворные боги никак не могут проходить по ведомству хтонических.
Однако для того чтобы правильно понимать творение Хераскова, необходимо учитывать состояние, в котором находилась тогда фольклористика. Век XVIII, задолго до Сахарова, Афанасьева и других. До подробного дифференциального исследования предмета. Поэтому и синтеза в этом плане не могло еще быть. Такого как у Александра Кондратьева – автора ХХ века, реконструировавшего славянский мифологический и демонологический космос – или в упомянутом уже мультфильме современном, где помимо черного мага, Перунового жреца Кривжи действует также олицетворяющий светлую сторону язычества добродушный дед-лесник Боян, почитатель бога Рода. У Хераскова же языческие кумиры равны сатане, Зломир же вкупе со жрецом Пламидом представляют собой не темную сторону язычества, а всё язычество, которому противостоит свет христианства. 
Можно здесь вспомнить также и Финна из поэмы Пушкина, светлого чародея, помогающего Руслану в разоблачении Черномора и спасающего от козней колдуньи Наины. Однако насколько это относится к теме язычества и относится ли вообще? Это ведь просто сказка с разделением на добро и зло – вне всякой религиозной философии. Хотя и следует всё же учитывать, что Пушкин в отличие от Хераскова природный язычник, и ему вполне органична именно такая сказка – без всякого намека на христианское мировоззрение. Что невозможно у Хераскова, для которого христианство олицетворяет высоту Небес, тогда как язычество – миры нисходящие.
И вот силою чародейства Зломир вызывает языческих – читай: инфернальных – божеств:   

В то время сонмище рассеянных духов
По дебрям, по горам, в пещерах, внутрь градов,
Все сонмище сие как буря восшумело,
Зломиров внемля глас, во капище влетело;
Как искры огненны ночную тьму прешли!
То были божества, которых россы чли.
Сомкнулись тучею и стали вкруг кумира.
Поведай силы их, поведай свойства, лира!
Употреби в стихах приличный видам слог.
Шумящ оружием приходит Чернобог;
Сей лютый дух поля кровавые оставил,
Где варварством себя и яростию славил,
Где были в снедь зверям разбросаны тела,
Между трофеями где смерть венцы плела;
Ему коней своих на жертву приносили,
Когда россияне побед себе просили;
В суровые сердца сей бог себя вместил;
Весь Киев обожал, его Владимир чтил.
Во мрачном сонмище зрю огненного Ния;
В нем ада судию быть чаяла Россия;
Он пламенный в руках держал на грешных бич.
Являлся тамо Хорс, Семиргл, Купало, Знич.
Я вижу меж богов роскошного Услада,
И златовласая с младенцем тамо Лада.
Полель, веселостей богиню провожал;
В нем Киев брачные союзы обожал.
Там Посвист, бурями, как ризой, вкруг увитый;
Там Волос, паствы бог; и Дажбо плодовитый.
В чем север признавал священны божества,
То были действия и свойства естества,
Людские слабости, сердец слепые страсти,
Чрез кои мира князь держал людей во власти.

В последних стихах данного фрагмента еще более проясняется концепция Хераскова, согласно которой поклонение языческим богам – это поклонение собственной физической природе и проистекающим из неё страстям, человеку ветхому, не преображенному, не духу, а материи, то есть миру внешнему, феноменальному, а кто есть князь мира сего? 
Но что следует далее? Один за другим боги произносят речи – похоже на аналогичный эпизод у Мильтона – совещание у Сатаны. Пожалуй, это наиболее слабое место в поэме, поскольку такие – персонифицированные – боги противоречат утверждению самого автора о том, что это безличные силы.
Выглядит это неорганично, неестественно, создаётся даже отчасти комический эффект, подобный тому, что имеет место в шуточной поэме «Заговор» волынского поэта ХХ века Ивана Кулиша. Небольшая эта поэма посвящена Александру Кондратьеву и его роману «На берегах Ярыни», действуют в ней персонажи из этого романа: Водяной, Домовой, Леший и прочая нечисть низшего пошиба. Вот эта мелкость, незначительность персонажей вполне соответствует достигаемому комизму. Когда же в подобной ситуации оказываются слепые глобальные силы, персонификация их в виде конкретно мыслящих и спорящих выглядит откровенно нелепо. Нелепо это и у Мильтона, который, вероятно, послужил образцом для Хераскова, но есть всё же исключения – «Ижорский» В. Кюхельбекера, где подобным образом действуют такие персонажи как Кикимора и Шишимора, говорить же о каком-либо комическом эффекте не приходится – напротив, всё получилось предельно инфернально. Но опять-таки: Вильгельм Карлович – автор уже новой эпохи, литературное искусство к тому времени вошло в стадию дифференцированных приёмов, Михаил же Матвеевич одной ногой ещё в традиции аллегорического романа, посему и поостережёмся излишней критики.      
Итак, Чернобог предлагает отвлечь князя Владимира войной, ратными подвигами. Отвлечь от чего? От крещения, что значит от преображения, от возрождения, от рождения свыше. Другие боги предлагают другие варианты. Но сам верховный главную ставку делает на… любовь, которая проходит по ведомству богини любви Лады – любви, понятно, земной, а не небесной.   

Пусть росский внидет царь заутра в Ладин храм;
Владимир сколь ни горд, прельстится девой там.
Сие в богинин храм заутра привлеченье,
Волшебник! на твое взлагаю попеченье.
Владимир будет наш. О боги! верьте мне,
Что возвеличимся мы паки в сей стране;
Я паки княжеской душею овладею…
Ударил страшный гром с безбожной речью сею,
И весь затрепетал от грома стольный град;
Слетели духи тьмы как молнии во ад.

Посему боги уходят в свою преисподнюю, оставляя действовать за себя тех, кто им служит. Прежде всего Зломира – и уже в следующем его действии обращает на себя внимание очень важная особенность, касающаяся не столько самого фабульного действия, сколько творческого метода автора поэмы. Особенность эта позволяет говорить об очевидном превосходстве Хераскова над поэзией предромантической (или псевдоромантической). В чем же она заключается?
Возьмём для сравнения «Людмилу» Жуковского или «Светлану» – прочтём и дадим прочитанному определение – что это? С одной стороны – красивая картинка, с другой же – условность, не имеющая связи с реальностью, что-то выдуманное. Действие здесь происходит в неком условном пространстве, где нет жизненных подробностей, поскольку всё наполнено одним чувством, затянуто дымкой тумана с присущей ему однотонностью, зыбкостью, с отсутствием основы, реализма. Кроме Жуковского это характерно для новелл Карамзина («Остров Борнгольм», «Сьерра-Морена»), баллад Батюшкова, поэм Пушкина («Кавказский пленник», «Бахчисарайский фонтан», «Цыганы»). Нет конкретики,
нет реалистичности действий – и не в смысле банального бытовизма (как у Пушкина в «Графе Нулине»), а, например, в описании магического действа.
И напротив – именно такую – не присущую псевдоромантикам АНАЛИТИЧЕСКУЮ реалистичность находим, проникая в глубь «Владимира». Так, магическое действо Зломира автор описывает со знанием его сути: того, что магия есть не что иное как энергетическое воздействие на уровне низшего астрала, сон же в этом плане есть латентное состояние энергий, наиболее податливое для внешних воздействий, для перетекания энергий. Знает автор, о чём пишет, отчего изображаемое им становится не условно-картиночным, а живым. И читатель, таким образом, не со стороны смотрит на созданный автором художественный мир, не на висящую на стене картинку, а непосредственно оказывается в его эпицентре.


Зломир, носящий яд во сердце развращенном,
Приближился к царю во облаке сгущенном.
Сокрыт, но явен весь наукою своей,
Нашел Владимира вздремавшим чародей;
Имея полный ум чудесностью небесной,
Лежал на дернах князь во мрачности древесной.
Там царство приняла святая тишина:
Сияние свое простерла вкруг луна;
По желтому песку река вблизи текуща,
Казалася струи в молчании влекуща;
При стройном в высоте движении небес
Спокоен воздух был, не колебался лес;
Играло по струям сребристое сиянье,
Являя чистых звезд безмолвно трепетанье,
И наводило сон колеблемых на ней
Движенье на воде вздремавших лебедей;
Простерла нощь кругом прозрачно покрывало,
И все со княжеской душей согласовало.
Зломир на спящего суровый взор возвел,
И в тихом сердце страх и трепет произвел.
Так ангел тьмы в раю жену встревожил спящу,
Супруга нежного в объятиях лежащу.
Тогда, извлекши мрак и силы из луны,
Зломир сложил из них мечтания и сны;
Призраки дивные дхновением составил;
Россию страждущу Владимиру представил;
Мечтается ему полночная страна
Во узы ввержена, злодействами полна,
Текущий кровью Днепр, пылающие грады.
Среди злосчастий сих кумир явился Лады,
И так вещал царю: «Когда в мой внидешь храм
И жертвы принесешь, мне тучны жертвы там,
Не только что твоя страна от зла спасется,
Но щедрость в ней моя реками пролиется».

Выше мы озвучили мысль, что у Хераскова в поэме «Владимир» есть тезис, но нет синтеза… а вот же – углубившись в песнь третью, вынуждены признать, что это не так или, по крайней мере, не совсем так. Попробуем разобраться.
Если смотреть на поэму Хераскова извне – с точки зрения язычества как всеобъемлющей интегральной системы, тогда действительно – нет синтеза. Язычество рассматривается не как весь космос – со всеми за и против – а как негативная часть космоса, как материя, противостоящая духу.
Но если брать за основу само авторское видение – взгляд изнутри – такое видение содержит в себе другой синтез – частный. А именно: Песнь первая – Небеса, христианство, дух – как тезис, Песнь вторая: преисподняя, язычество, материя – антитезис, и, наконец, Песнь третья: их взаимодействие – синтез.
У Хераскова это вовсе не мёртвая схема: христианство – хорошо, язычество – без понимания его самостоятельной сути, то есть не имея его внутри себя, – плохо. Нет, у Хераскова это живая концепция, где автор знает, что такое язычество не понаслышке, не со стороны, а изнутри самого себя. И там же – внутри себя – происходит взаимодействие первого со вторым: христианства с язычеством. Наглядно об этом 

Песнь третья

Уже роскошное настало торжество,
Когда красуется Любови божество.
Отверзт кумирный храм сластолюбивой Лады,
И движутся к Днепру соседственные грады.
Позорной радостью волнуемый народ,
По стогнам разлился, как сонмы бурных вод.
Казались скачущи на основаньях горы,
Долины злачные веселы мещут взоры;
Зелены ветвия богине шлют леса,
Луга свои цветы, сиянье небеса;
Шумящий Днепр в брегах народну радость внемлет,
Венчанну тростником главу свою подъемлет;
Очами вкруг обтек окрестности свои,
И в беге обуздал гремящие ручьи;
Уставил, как стекло, в брегах прозрачну воду,
И в дар ее принес богине и народу.
О солнце! на брега взирая с высоты,
С потоками Днепра лучи слияло ты;
Живительный свой жар во влаге погрузило,
И таинство любви чрез то изобразило.
Украшен как жених цветами зрится град,
И превращается в прекрасный вертоград.

Что же видим? Оттолкнемся от строчки: «Позорной радостью волнуемый народ», от эпитета «Позорной». Нынешнее устойчивое значение слова ПОЗОР – это, согласно словарю, постыдное, унизительное положение, вызывающее презрение. В 1837 г. М. Лермонтов писал: «Не вынесла душа поэта // Позора мелочных обид…» Однако ещё в 1827 г. в стихотворении «Последняя смерть» то же слово Е. Баратынский употреблял совершенно в ином смысле: «Величествен и грустен был позор // Пустынных вод, лесов, долин и гор…» То же и Г. Р. Державин, «Евгению. Жизнь званская», 1807 г.: «Благодарю, что вновь чудес, красот позор // Открыл мне в жизни толь блаженной…» То есть изначально слово ПОЗОР не имело негативного смысла и означало, согласно тому же словарю, вид, зрелище.
Очевидно, что и Херасков употребляет его в первоначальном смысле, однако… создаётся впечатление, что именно здесь данное слово и обрело новое негативное значение. Оно как бы прямо на глазах меняет свою окраску. Видимой радостью – и что же видим? Буйное веселие, буяние, цветение, радость жизни, ярь… Херасков никак не сухарь засушенный, не святоша христианский, а тот, кто вполне способен понять и вместить полноту жизни. Он видит всю ту природную радость, что приходит под воздействием богини Лады. Но он видит также, что радость эта только ВИДИМАЯ, то есть внешняя:

 
 Храм Ладин, пестрыми гордящийся столпами,
Сплетенными из роз обвешен вкруг цепями.
Богиня, отрока держащая в руке,
Являлась в бисерах и в миртовом венке;
У ней распущены власы, подобны злату;
За благости её цветы приносят в плату.
Ликует Ладин храм носящая гора,
Но лики сих торжеств единая кора,
Едино углие, поверхностью горяще,
Являющее свет, но тьму внутри храняще.
 
Таким образом, пред нами, так же как пред автором, Афродита Пандемос – не Урания, любовь земная – не небесная. Автор в полной мере видит все прелести жизни, всю яркость окружающего мира, и вовсе не аллегорическую христианскую схему он чертит, а ЖИВОЙ ПУТЬ. Он не поддаётся внешним прелестям, понимая, что только через их преодоление можно достичь внутреннего, настоящего…
Начинаются обряды, посвященные Ладе, среди участниц совершенной красотой выделяется дочь жрицы Версона; пораженный её красотой Перунов жрец Пламид приходит к мысли, что для умилостивления богов именно её нужно принести в жертву Ладе; в то же время он обращается к богине с просьбой, чтоб она наслала любовь на Владимира; в Храм во главе дружины входит Владимир – Пламид даёт команду начать торжество: 

Девицы, окружив кумира в стройном чине,
Со умилением воспели песнь богине:
О, нашей юности хранящая цветы!
Дай, Ладо, мирное супружество нам ты!
Мастики перед ней как облак воскурили,
И имя Ладино стократно повторили.
В то время возгремел кимвалов громких звук:
Девицы жертвенны, составив цепь из рук,
Когда произвела приятный голос лира,
Плясанье начали при песнях вкруг кумира.
Приходят пред алтарь и жрицы и жрецы,
Носящи для девиц богинины венцы,
Которых на главы священно возложенье
Обязан Князь чинить любви во уваженье.
Владимир оросил, начав обряд такой,
И руки и чело священною водой.
И се к подножию блистательного трона
Предстала первая прекрасная Версона.

На фоне внешнего действа происходит действо внутреннее:

Владимир на нее едва, едва воззрел,
Пронзила грудь его любовь быстрее стрел;
Живое божество ему изобразилось,
Смутились мысли все и сердце вспламенилось;
Теряют перед ним приятности цветы,
Темнеют небеса и солнца красоты.
Сын Ладин в воздухе взвивается крылами,
И напрягает лук пернатыми стрелами:
Единою успел Владимира пронзить,
Другою думает Версону поразить.
Как луч в воде, одна во Князе погрузилась,
Другая как перо по воздуху носилась,
Во грудь Версонину проникнуть не могла:
Уже иная страсть сей гордый дух зажгла.


А что было дальше?! Версона не только не воспылала к Владимиру страстью, она наотрез отказалась принять его венец; оказалось, что у неё есть уже избранник – по имени  Законест – он тут же является в храм – и оказывается, что он христианской веры.   
Как говорят на Украине, сталося не як гадалося, или: человек предполагает, а Бог располагает. В итоге всё пошло наперекосяк, влюблённую пару во искупление столь злостного хуления, учиненного в храме, решили принесть в жертву, что же до главного героя, то:   

Владимир, мрачною любовью ослеплен,
Как грозный лев сетьми являлся уловлен;
Не видно на его челе самодержавства:
Он стал рабом страстей и узником лукавства,
В оковах будучи позорна божества,
Не мог развратного докончить торжества.
Как храбрый в брани муж с кровопролитна бою,
Стрелою раненый, идет в груди с стрелою;
Погасли вкруг его блистательны лучи,
Задумчив шествует, как мрачна тень в ночи;
Его объемлет вкруг печали облак темный,
Стеная он вступил во Княжий дом теремный;
Далеко следуют рабы его за ним;
Едина страсть при нем, владеющая им:
Ни восклицаний нет, ни труб гремящих звука;
Встречает Князя там нахмуренная скука,
И бросив на него томленья полный взгляд,
По всей душе его простерла черный яд.

И вот наступает решающий момент. Это одно из наиболее сильных мест поэмы (хотя сильных мест в поэме очень много) – проявление мистической вертикали во всей целостности, и со всей наглядностью. Описание сего акта величественно, но в то же время просто как всё гениальное.   
Сперва – в состоянии крайнего душевного смятения – обращение к самому себе –  в глубину, вовнутрь, что означает устремленность К САМОМУ ЦЕНТРУ!

Владимир! Князь ли ты? Не Князь, ты подлый раб!
На троне силен ты, но в духе мал и слаб!
Мне ль властвовать людьми?.. собою не умею!
Пять жен и тысячи наложниц я имею,
Но жажду сладости любовные еще;
Владетелем земным я славлюся вотще,
Я только бедный есмь невольник подлой страсти;
Полночный Государь у слабых жен во власти.
Какой на троне я рабам даю урок?
Что слабость в подданном, то в Князе есть порок!
Вещал сии слова, разящий грудь рукою,
И слезы потекли из глаз его рекою…

А далее – как связующее звено между миром дольним и миром горним – явление убиенного Владимиром брата его Ярополка, который говорит о пребывании своём между небом и землёй и предостерегает князя от новых злодеяний: 

Увы! не ввергся я еще в утробу ада;
Во граде странствую, я странствую вне града.
Прощаю я тебя; но Бог убийцам мстит!
Проси ты Господа, да Он тебя простит.
Довольно ты грешил от слабостей любовных,
Ты грады разорял и смерти предал кровных;
Не повергай души злодейства в новый мрак…

Посредник сей являет собой не что иное как нечистую совесть, – и, стало быть, пробуждение совести. И мы ещё раз вспоминаем значение слова РЕЛИГИЯ: religare означает восстановление [утраченной] связи; другие варианты этимологии: res ligio – дело связи; religio – совестливость; а что есть совесть? та же связь! Означает же это, что наступает, наконец, прозрение:

Владимир приложил к дрожащим персям руку,
То место указав, где чувствует он муку;
Он ужас во груди и трепет ощущал,
И бросив к небу взор, Творцу миров вещал:
Не знаю, кто Ты есь и где Ты пребываешь;
Но знаю, что меня к Себе Ты призываешь!
Увы! но может ли мне в грудь проникнуть Бог?
Се гордости сосуд! се роскошей чертог!
Я вопля совести в моей душе внимаю,
Но увещания сего не понимаю,
И пресмыкаюся как червь грехов в пыли…

Последние строчки свидетельствуют о том, что место внутри должно быть свободно – о чём мы говорили в части XI – ВОКРУГ ХЕРАСКОВА: РЫЦАРИ ХРИСТА:
Приближаться к Источнику Света можно, лишь находя этот свет в себе самом. Но там, где должно быть место светильника – внутри человека – как правило, находится бочка с нечистотами. Поэтому, чтобы светильник горел, для начала нужно очистить для него место – это значит начать планомерное искоренение собственных пороков. Но как это делать? Во-первых, должна быть внутренняя потребность, во-вторых, необходим маяк, которым может быть лишь тот самый Источник Света – его нужно разглядеть опять-таки внутри самого себя. <…>
Нельзя постичь божественный принцип без приведения в соответствие с ним своего Я – только когда оно в нужном состоянии, тогда и устанавливается неразрывная смысловая связь между ними. А если внутри своего Я нет соответствующих условий, тогда никакой Божественный принцип не откроется и связь с ним не установится. А останется только пустая и пошлая оболочка. <…>
Не может находиться Божественная премудрость в непригодном для неё – зашлакованном и пропитанном эгоистическими испарениями – месте. По той простой причине, что в таком месте для неё не подготовлено условий и – соответственно – нет свободного пространства. И здесь не имеет значения как ты себя называешь – масон или православный, – посещаешь ты церковную службу или заседания ложи – или вообще ничего не посещаешь. Имеет значение лишь то, что у тебя внутри, чем наполнен сосуд твоей души, на что направлены твои помыслы и мотивы и какие дела в результате ты совершаешь. 

Тогда рыдающий приник к лицу земли;
Его раскаянья до горних досязают,
Сквозь радужны цветы небесный свод пронзают,
У прага вечности склонив чело стоят…

Видим, как луч света, изошедший из души-монады-микрокосма, достигает Высших Небес – Макрокосма.
Вопрос: Что есть человек?
Ответ: Малый мир, ибо он есть извлечение, Екстракт из всех существ, и потому подобится великому миру. Богу же самому он подобен разумною душою, которая божественно влита в живый небесный дух, управляющий человеческим телом, сооруженным из стихии.

И стон услышался в Ерусалиме новом.
Тогда явился Бог, одеян вечным Словом;
Связующую мир рукою цепь держал,
И десять вкруг Его сияло тех начал,
Из коих создана великая вселенна;
Нетленна сила их и сущность их нетленна;
Пять ран Мессииных рождают в небе свет,
Из оных жизнь на всю вселенную течет.
Небесны жители, вкусив сие сиянье,
Старались удержать в груди свое дыханье;
Дрожащий перст они взложили на уста,
Единым ухом быть казались те места.
Все тамо умолчит, все тихо, недвижимо,
Где Слово Божие и слышимо и зримо.
Сияй, глаголет Бог, в стране полночной свет!
И север зрится весь сиянием одет;
Владимир адскую обуздывает силу,
Уподобляется небесному светилу;
Его объемлет тьма, он паки гонит тьму.
Се жребий, рек Господь, назначенный ему…
Ад мрачный воздохнул, слова сии внимая,
Но хор, веселый хор был слышен в сердце рая.

Итого, мистическая вертикаль установлена, – в этом и состоит СИНТЕЗ, ибо как сказано в части XVII – ПЕРВООБРАЗНАЯ ФУНКЦИЯ: ВЫХОД ЧЕРЕЗ ВХОД:
Не во вне, а внутри! Единый Центр нужно найти ВНУТРИ СЕБЯ! Сущность – высшая! – человека заключена ведь не во внешней его оболочке – не в физическом теле, не в чувственной его природе, составляющих основу эгоизма – продукта отпадения, раздвоения, дифференциации. Высшая сущность – в Едином Первоначале.
Таким образом, Небесное предопределение явлено, но дело остаётся за его земным свершением: 

Но книгу таинства разгнув, Мессия рек:
Сего спасенья час еще, еще далек;
Коварством вижу я успехи преткновенны,
И дни грядущи тьмой, как тучей, покровенны.
Вещал еще, чего постичь не может ум,
И скрылся………………………

После чего следует развертывание грандиозных событий, описанию которых посвящены оставшиеся 13 песен поэмы…