Изразцы

«Читайте,
задумывайтесь, переживайте себя и свою жизнь, отстраняйтесь,
вглядывайтесь в себя, И может вам удастся увидеть очерки будущего».
Из А.Мкртчяна.
«Это лучшее сочинение в постсоветской русской литературе», — так сказал БЫ
Заратустра.
 
1. Что замыслил автор, или мыслил-за, в сочине¬нии под названием «Изразцы»? Я не спешу с ответом. Всему своё время. Из-раз-цы, изразец, глиняная плитка, выжжен¬ная, поливная с лица.
израждать, вы-рождать, производить из себя и в себе.
изражать, выражать,
изразжельный, прекрасный, превосходный, из-разу, сразу, одним махом. Вот и скажем изразу —
всё началось с глазурованного кирпича, нача-лось как и всё со слова. а впрочем может и много раньше. Кто-то когда-то бросил комок глины податли¬вой, измятой пальцами, тёплыми ладонями, бросил без умысла, отвязался, как отвязывают¬ся от чего-то бесполезного, бросил в огонь, в костёр, и спустя время, перешагнул почти веч¬ность, обнаружив выпученноглазно, что комок глины обрёл крепость, и даже звучание. Конеч¬но, конечно, господа, учёные архи-и-историки, кандидаты глиняных наук выразят исконно-ис¬комо, что для пущей крепости глины необходи¬мо подобрать особый температурный режим обжига, чтобы податливая подобно человечес¬кому телу глина обрела достойную твёрдость.
Но я, господа, соглашаясь, сохраняю за собой право на вольнодумство, глиняное вольнодум-ство и говорю, отчего же не предположить, что всё случилось именно так, как очерком обыгра-но в начале моего забавного опуса. И более того, я позволю себе утвердить в словах, что другой полудревний персонаж случайно прольёт на ещё не остывший глиняный горшок краску цве¬та индиго, что разводили из высушенных лис¬тьев кустарниковой индигоферы красильной, а пролив, не обращая внимания на неодобритель¬ные возгласы и взгляды, этот неумеха вдруг об¬наружит, что подслащённая тростниковым со¬ком краска крепко осела на поверхность череп¬ка, образовав намёк на будущую глазурь. Потом была жизнь в Междуречье Тигра и Ефрата. Вы знаете о чём рисунки на междуреченских израз¬цах? Нет? Так вот, треугольники молчали о со¬звездиях, круги и полукруги — о солнце, о море, о неуловимости горизонта, да и вообще их мол-чание говорило о милой гармонии человечес¬ких рук со всем миром.
Позднее случился Вавилон, кирпичный, тяжё-лый по изразцам, как бы на века пришедший, Вавилон с изразцами с бирюзовой и со светло-зелёной глазурью женских глаз и безоблачного неба и с лилией стройной, мечтающей о любви. А потом пришёл черёд Персии, нашедшей в невидимом будущем по наитию душевному те самые изразцы, что дошли и до нас.
Ну а Китай и Испания — это уж и вовсе рядом, изразцы каждого по-своему и по секрету непов-торимо выразимы. И конечно, как не изречь — печь и изразец
жарко и пламенно неотделимы. 2. Я замираю, я прислушиваюсь наверное к ти¬шине, но не к заокон-ной, а к тишине, что во мне, я прислу-шиваюсь к себе, не признаваясь в том, втайне, надеясь услышать весть о себе глубинном, о чём-то, что не укладывается в слова, не укла-дывается до поры, и я прислушиваюсь к тиши¬не, я пытаюсь понять и даже понимаю её глум-ливость, я замираю. И эти замирания вовсе не благоприобретённые, а от ещё утробного до-существования. В замираниях я слышу, а может быть ощущаю в себе что-то, что пытаюсь уло¬жить неуложимо в слова, в привычные возмож¬ности и смыслы, но уложимо в иной совершен¬но другой порядок слов и смыслов. И эти зами¬рания вовсе и не от исполненности. Я испол¬нен в этой здешней жизни согласием со свои¬ми склонностями. Не буду их перечислять. Только повторю, что печаль моя в том, что мне ничего не жаль, потому, как всё это — я испол¬ненный. Да, господа, склонность к замирани¬ям, она не возрастная. Она от рождения со мной, во мне. Тишина, к которой я награждён, я не обречён прислушиваться. Тишина полна рассеянного света.
И всё-таки, спрашиваю я себя, о чём вещает ти-шина?
О том, чего не было! Но что есть! Да, тут нет противо-речия и нет не-лепости. В тишине нет понятия «время», как и нет пута-ности и подмены времён.
В тишине всё есть данность. И всё, что было, и всё, что есть. Но всё, что было молчит, и поте-ряв голос, оно лишь зримо. И потому тишина вещает только о том, чего не было.
Такова моя тишина.
О чём вещает тишина?
О том, чего не было! Но что есть! 3. Изразец жёлтого цвета (1935–1940)
Вы думаете, это было царство тьмы? Ошибаетесь. Это было царство блаженства и равнозначимости. И потому полной свободы от принятия каких-никаких решений. За меня меня же творили. И это было упоительно. И такой упоительности и безгрешности в здешней жиз¬ни я никогда не испытывал. Только там, в мате-ринской утробе. О, господи, все благодарят тебя, и я не исключение, и благодарю тебя за то, что дал мне возможность пережить, прожив целую мою первую жизнь в чреве той, что вы-нашивала меня. Жизнь без сомнений, без цени-мых исканий, отличительных для якобы чело-веческого существа, наконец без потерь, кото-рые отступили в будущее и дали тебе эту расчудесную дорождественскую жизнь. И она, эта до-жизнь есть восхождение, восхождение на свою фудзияму, на гору. У её подножия всё началось с клетки, осчастливленной быть, и далее до самой вершины, а с вершины и начинается спуск и обречённость на здешнюю уже другую жизнь. И вдруг его вызвали в ЦЭКА. Моего отца. Что ЦЭКА не огромная муха, я смутно понимал. Что ЦЭКА не зоопарк, я тоже догадывался. И всё-таки окружённый водами — кстати вовсе не мут¬ными — незнания, я подумал и представьте спро¬сил себя, а ЦЭКА — это не кносский лабиринт с кентавром в самой безвылазной его глубине. Мама, она знала точно, что такое ЦЭКА. И вол¬новалась. Там, в ЦЭКА всякое случалось. Быва¬ло и из окна падали на асфальт люди. Как ском¬канные черновики брошенные из окна. Конеч¬но мама и в мыслях не сравнивала ЦЭКА с кнос-ским лабиринтом, но всё равно волновалась. Переживала, не находила ответов на вопрос, так что же будет. А мне тем временем стало тя-желее дышать. А всё от того, что меньше кисло¬рода подносили мне красные кровяные шари-ки-марики-карики. Потому меня уменьшитель¬но и прозвали Кариком, что в переводе на язык паспортного стола означало Карен. Кстати, я долго и тщетно отыскивал язык у паспортного стола. Но это так, к слову. А вечером, говорят ближе к полуночи, я услышал, как, возвратясь из лабиринта, отец сказал, «мне предложили стать завпромотделом ЦЭКА». Ему тогда был всего тридцать один год. Мама говорила, что он читал прекрасные лекции в университете и ус-певал ещё издавать первые учебники для студен¬тов и аспирантов. И тут у мамы с надеждой в голосе вырвался вопрос, «и ты согласился?» «Я отказался,» — донёсся до меня ответ отца. Услы¬шав сказанное отцом, мама всплеснула руками, да так энергично, что я чуть не совершил кувы¬рок. Но к счастью, что-то помешало мне испол¬нить незатейливый цирковой номер. А потом послышалось, как раз за разом трижды проку¬карекал петух, и на третий раз отец согласился. А 15 мая я документально подтверждённо явил¬ся на этот белый свет, сам весь чёрный, даже похожий на обезьянку. Стало быть родился. И раздался мой крик. Кончилась тишина, значи¬мая для меня. А крик — крик значил много для мира. Я оповестил его, что я явился и что те¬перь не только он ответственен за меня, но и я за него. Крик, он ведь не просто звук, а веление в звуке! Что было потом с рождением? А всё, как у всех. Помню ранним летом, когда абрикосы ещё гроздьями зеленели в саду, что окружал наш дом, арестовали и увезли, а я увидел, как увели соседа по площадке дядю Артемия. Мы все его звали дядя Артюша. С нами со всеми он дружил по-простому, водил гурьбой в кино, в цирк, зи-мой катал на санках поездом. Он был вторым или третьим секретарём всё того же ЦЭКА. Я прашивал иногда у мамы, «а десятый секретарь у ЦЭКА есть?». Мама поспешно отвечала, «есть, есть». Но вот на вопрос мой, «а самый первый тоже есть?», мама не сразу, и даже как-то пони¬жая голос, отвечала, «есть, сынок, он в Моск¬ве». Говорили бродячие слухи, что дядюшку Артюшу расстреляли прямо в кабинете главно¬го следователя. Я никак не мог взять в толк, как это так можно в кабинете с огромными с маят¬ником и гирями часами, растущими от пола, со столом покрытым красной, как знамя, матери¬ей, и с книжными шкафами по стенам ну и с длиноворсым ковром, ведь всё это я видел у отца в кабинете, куда он однажды, всего лишь однаж¬ды привёл меня, а кабинеты, я был уверен, и скорее всего не ошибался, там в ЦЭКА у всех были почти как близнецы, и вот в голове моей уже не младенческой не умещалось это злосчас¬тное «как», как можно стрелять в таких кабине¬тах, ведь стреляют только в тирах по висячим на стене мишеням. Такие вот дела припомни¬лись. А ещё особняком стоит пропажа любимо¬го кролика. Дело в том, что каждое лето — бла-го-и-словенное время, долго-и-жданная пора — нас детей всех родственных вывозили за город, в горы, в леса, где мы вольно паслись и не чая¬ли конца этой райской по-детски жизни. И в то лето взяли мы с собой на дачу и нашего любим¬ца — серого длинноухого, красноглазого кроли¬ка. И надо же было случиться — уже на второй день кролик пропал. Лес-то был рядом. Там за изгородью стоял он, не дремучий, но пахучий и от ветра шумливый. Целый день мы с взрослы-ми бродили по окрестностям в поисках кроли¬ка, звали, залезали в кустарники, пели песни зазывальные — но всё напрасно. И я перед сном зарыдал. Слёзы текли струйками и не останав-ливались, не смиряясь даже с мамиными ласка-ми. О ком я плакал, о чём? Не знаю. Может плач мой был по кролику потерянному, а может о себе таком же потерянном. Не знаю, не знаю.
4. Что такое случайность? Говорят, один умный
человек и к тому
же шутник сказал, случайность — это спо¬соб для человека уйти от ответственности за по¬следствия своих решений, мыслей, и поступков. Стало быть события, как следствия стечения обстоятельств, не поддающегося влиянию чьей-либо воли и потому обзываемого «случайностью» не существует в нашей человеческой жизни.
Кто «за»? — один.
Кто «против»? — все.
Кто «воздержался»? — тот же один.
5. Изразец фиолетового цвета (1941 — 1946).
Итак, как вам уже известно, нас всех де¬тей разом каждое лето вывозили за город, на дачи, хозяева которых сдавали их не первый год. Пионерских лагерей тогда ещё видимо не существовало. Жил-был Артек, но не про всех. Ожидания дачной поры 1941 года ничем не отличалось от прежних. Как и прежде мы приста-вали к родителям полунытьём, «ну когда же мы поедем». Да, там нас ожидало что-то, что обзы-валось свободой, там горы, лес, вечера в звёз-дах диких, там сказки сами рождаются из ниче-го с дуновениями ветра, с шелестом ветвей и сами залетают в распахнутые окна. Наконец настал двадцать второй день июня. И настал памятно он, как оказалось, не только потому, что пришёл час ранний предутреннего отъезда на дачи, но и потому, что в двадцать второй день июня 1941 года ровно в четыре часа утра Киев бомбили. Кто? По одной из версий бомбили немцы, ставшие очень скоро, даже скоропос¬тижно и совершенно по праву фашистами. Итак, не постесняемся и повторим это подыто¬живающее сообщение — ровно в 4 часа утра 22 го июня Киев бомбили. Товарищ Сталин забился в угол то ли кремлёвского кабинета, то ли дач¬ного — вождь ведь тоже любил выезжать летом на дачу, забился и не выходил из угла день, по¬том два, потом три, потом много. Прилюдно товарищ Сталин открыто и откровенно на рас¬пашку, но в кителе отменно белом, застёгнутом на все пуговицы появился спустя дней многова¬то в фильме «Падение Берлина». Плакалось на нём добрейшими слезами. А впервые дни тре¬тьей декады июня 1941 года, товарищ Сталин переживал и не только случившееся, а может и не столько случившееся — пожалуйста, если желаете, я усилю значимость действия — и не столько стрясшегося, сколько пытался пере-жить себя прежнего.
Змея меняет кожу кажется раз в году. А мы, люди меняем её каждые 40 или 50 дней. Он не мог, или не смел поверить — раз, что его предал условный германский друг, и не мог, или не смел смириться — два, что тот обвёл его, то¬варища Сталина вокруг длинного немецкого пальца, наконец он не знал — три, как ответить на вопрос, поставленный немецким же ребром, а правильнее сказать немецким крестом, да так, что канонада от вопроса доносилась с Киева до самой Москвы. Такой урок ему на дом не задава¬ли, он его не проходил. И вот теперь, видимо, его надо было срочно учить, зубрить и повто¬рять? И Кремль молчал. Хорошо, хорошо - со¬гласен: молчала подмосковная дача. Всё равно и она была обнесена кремлёвской стеной, ка¬менным шарфом, сдавливающей горло вождя. Но не голос Левитана. О, что это за голос был! Когда он произносил первые слова сообщения сводок с фронтов «От советского информбю¬ро», по коже пробегали мурашки, и все, не по-терявшие слух, замирали, ну прямо-таки часо-выми на посту у мавзолея.
Ну а что же происходило в двадцать второй день июня с нами ранним-предранним утром? А ни¬чего тревожного, одна суета сборов в дорогу.
15
 
Погрузив всю поклажу в две машины и сами раз¬местившись в них, мы двинулись в путь на дачи. Рассвет ещё только забрезжил. Значит до днев¬ной жары мы должны были доехать до дерев¬ни. Путь предстоял не близкий, через перевал. На нём бывало закипали моторы. И покрышки лопались. Но к счастью всё обошлось без про¬исшествий. И моторы не вскипели, покрышки выдержали крутые повороты и торможения на спусках. И вот мы въехали на окраину деревни, проскочили главную улицу и, очутившись на базарной площади, обнаружили её запруженной толпой, окружившей столб, на котором торча¬ли в разные стороны два чёрных мордастых репродуктора. Из них выплывал голос Левита¬на. Впрочем я не настаиваю на левитанском происхождении голоса диктора. Но пусть уж будет по-моему спустя шестьдесят лет, пусть до¬носился голос Левитана. Первым пришёл в себя и понял что к чему наш водитель. Он повернул¬ся к маме, сидевшей на заднем сидении со мной и сказал, «началась война». Мама, не дожидаясь, когда всё у нас обустроится на новом старом дачном месте, возвратилась в город. Я плакал. Нет, я рыдал, расставаясь с мамой. Я чувство¬вал, что что-то нехорошее заставляет маму бро¬сить меня. Говорят, мой плач даже заглушал вре¬менами голос Левитана. Но слезам пришёл ко¬нец. И дни в череде заняли свои прежние мес¬та. И солнце продолжило светить, как всегда.
16
 
И в игры вроде мы снова играли те же. Но что-то мешало дышать легко и весело как прежде, как совсем недавно. Так война для меня нача¬лась с нежданного расставания с мамой. Кстати позднее, кажется в следующем году были и другие расставания. Одно из них — с двоюрод¬ным братом. Окончив школу, он добровольцем ушёл на фронт. Его отличника сразу определи¬ли в артиллеристы и направили на краткосроч¬ные курсы младших офицеров. Помнится зимой тётушка, мама двоюродного брата отправилась проводить сына на фронт по окончании курсов. И как-то невзначай спросила меня, что тебе привезти от будущего артиллериста. Я, не заду¬мываясь, попросил привезти наган, да-да насто¬ящий. На что тётя опрометчиво, занятая свои¬ми мыслями о судьбе сына, согласилась и сказа¬ла, «хорошо». А я же был ужасно честным ре¬бёнком, сам не отрекался от данного слова и конечно ожидал честности от взрослых. И вот тётушка возвратилась. Целую неделю я терпе¬ливо ждал её. И когда она пришла к нам доло¬житься, я уже в прихожей одним своим бесслов-ным видом спрашивал, ну как, тётя, привезла подарок. Тётушка улыбчиво ответила, «да, вот твой подарок», и поставила на стол ящичек. Я обомлел. Я уже видел себя с наганом в руке, ви-дел себя среди ребят, которые тоже ждали, ког-да увидят живьём настоящий наган. Но когда ящик вскрыли, когда содержимое его вытащи-17
 
ли на тусклый свет, но божий, я и вовсе поте¬рял дар речи. Слова покинули меня. На столе торжественно мозолил глаза чернильный мра-морный розового оттенка с прожилками набор. Мама охала от восторга, папа одобрительно кивал головой, сестра, хихикнув, удалилась в спальню, а тётушка стала неспешно рассказы-вать о своих встречах с сыном. Ну а я к черниль¬ному мраморному набору так и не прикоснулся. Он перекочевал на рабочий стол отца. А позднее было расставание с отцом на корот¬кое время. А время-то было тревожное и для нас детей. Отец с группой товарищей вылетал в Керчь с инспекционной поездкой. Там в Керчи готовилось крупное контрнаступление наших войск, которыми политически руководил това¬рищ всем известный Мехлис. Он и встречал отца на военном аэродроме, на который призем¬лился самолёт, счастливо проскочивший заслон салютовавших немецких зенитных батарей. Что происходило там в общении в штабе фронта не знаю, но помню, отец по возвращение сказал маме, не обращая внимания на меня, сидящего рядом на тахте, «плохо, всё там плохо кончит-ся», и оказался прав.
А мы продолжали играть во дворах, в свои дво-ровые игры, в футбол, в прятки, но и игра в вой-ну стала занимать нас. Да и война на-стоящая ведь по сути своей та же игра, только не на ско-шенном лугу или во дворах городских или на су-18
 
конном столе, а на поле битв, где проигрыш — это жизнь, битв, без которых человек перестал бы быть не только Homo Sapiens, но и живым существом. И чем закончится битва заранее, кто знает. Это, как говорится, зависит оттого, как карты лягут, но не игральные, а генштабные. Поначалу сотни тысяч наших солдат и офице-ров, пленённых в котлах, —
Мы долгое время, рассуждая между собой во дворе, не могли взять в толк, какой же это должен был быть котёл, чтобы вмес¬тить жуть, как много людей, почти столько же, как уверял сосед Валька ко¬сой, жили да поживали в нашем городе – шли на запад, а позднее много, немцев шло уже на восток. И по разнарядке свыше они очути¬лись и в нашем уже далёком от всех фронтов городе. Первыми прокатились на грузовиках без верха по проспекту товарища же Сталина эсе-совцы в чёрных мундирах. Их сопровождало чёрное же, сосредоточенное молчание всех сто¬ящих на тротуарах, на балконах, у окон. Даже пленённые они наводили явственные намёки на ужас. Потом спустя месяцы стали появляться и армейские пленные. Они без строгой охраны гранили камни, мостили дворы и улицы, при¬водили в порядок запущенные сады. У нас с ними шёл предметный товарообмен, без торга, а так сразу через решётчатую изгородь, баш на баш, скажем хлеба на зажигалку, консервы на
19
 
ножичек с многоцветной пластмассовой руко-яткой, а то и на забавную резную деревянную фигурку. А однажды, включив приёмник при открытом окне во двор, где работали, уклады-вая асфальт, немцы, в погожий майский пол¬день, мы, перебирая станции, наткнулись на немецкую волну, и, о боже, работа во дворе ос-тановилась, вся бригада собралась под нашими окнами, а кто-то из них, кто посмелее, попро¬сил даже «1аигег», т.е. сделать громче, и ведь мы сделали звук погромче, а вечером получили от отца крупный нагоняй. Домуправ донёс. Мы ведь были детьми, не ослеплёнными от злобы, а всё-таки добряками наивными. Ну а девятый день мая 1945 года был и есть осо¬бый день. Уже вечером восьмого отец попросил не выключать приёмник, настроившись на Мос¬кву, мол может будет важное сообщение. По¬зднее он признался, что знал о чём сообщит Левитан, но не имел права разглашать гостай¬ну. Ожидание было долгим, а для нас деток на-столько мучительным, что мы к полуночи не выдержали и уснули, кто где. А на утро, на са-мое раннее утро следующего дня нас разбудила канонада выстрелов — это стреляли из личных разрешённых к хранению оружий в воздух в честь Победы. Из окон, с балконов под крики «ура!». Но очень скоро канонаду прикрыли, а нас деток, мама скоренько накормила дежурной яичницей, празднично одела и отправила на
20
 
улицу. Для нас это был самый и необыкновен-ный и долгий, почти до полуночи день в жиз¬ни, день, заполненный до краёв радостью. Со временем, когда я повзрослел, я подумал, что в тот день в девятый день мая сорок пятого года выплеснулась не только радость, скопившаяся и не расстраченная за годы войны, но и радость будущих лет.
6. А может в черту-межу между изразцами вмес¬
тим стихотворе¬
ние? Вы не против? Ну а тогда тому и
быть.
Мне утро простое милее, чем вечер С его непростыми намёками, К утру неуместны и умные речи, И страсти, и споры с упрёками. Мне утро простое милее, чем вечер, Просторное, нежное, раннее, Когда тишина мне ложится на плечи, И царствует в ней замирание, Когда поугаснув вчерашние свечи Стоят восковыми намёками, Мне утро простое милее, чем вечер С пустыми его подоплёками.
И можно ведь перешагнуть через межу, через
строки стихомвые и забыть о них.
7. Изразец серого цвета (1947–1954).
Москва встретила нас неожидаемо. Чем была Москва для тех, кто жил в ней? И не так важно, не так значимо был ли ты ребёнком или
21
 
взрослым и потому подневольным. Москва была трепетом, желанием, мечтой. Она была другой страной, где жизнь иная и может оказаться странной. И только была ли она, жизнь в Моск¬ве лучше или хуже, это уже каждый приезжий познавал на собственной шкуре. Ну а нас, по¬вторюсь, Москва встретила не-ожи-да-емо. Был июнь сорок седьмого года. Был поезд, вёзший маму и детей в Москву, где ожидал нас отец. Он получил назначение чинное и высокое в Моск¬ве. Но перед тем он закрутил как принято нын¬че говорить, разборку в местном ЦЭКА и чудом отделался от больших и печальных и для семьи конечно же последствий. Чудо сотворилось где-то в кабинетах Кремля, в Москве. И вот теперь мы, собрав весь свой не бог весь какой скарб, погрузившись в мягкий вагон поезда дальнего следования, ведомого густо дымящим парово-зом. Кстати, сам паровоз, клубы дыма его, и осо¬бенно паровозные гудки нас детей волновали. Особенно гудки. Они словно призывали, влек¬ли к чему-то неведомому, впрочем, как и сама дорога. Нас с трудом оттаскивали от окон. Всё было в диковину. Всё. И мелькающая чужая жизнь за окном, и станции с их суетным людом, и тоннели чёрные от темноты и от паровозной копоти, и конечно, море. Ах, это море, вдруг появившееся разом из-за поворота. При виде его синевы, при виде его простора и страшной бли¬зости, ну рядом, ну тут же под невысоким отко-22
 
сом, затаилось дыхание. И потеряли время на время. Мимо красоты не пройдёшь. Но вскоре и море осталось позади, и потянулись равнин¬ные дали. Наконец на пятые сутки пути поезд начал подъезд к столице. Уже за Серпуховом ощущалось её приближение. Нарядно одетые мы, дети не отходили от окна. И каждый наде-ялся первым увидеть кремлёвские звёзды. Встречные поезда мы приветствовали криками «ура!» и взмахами руки. И конечно улыбками. Как же без них, когда Москва вот уже рядом. Но случилось мало вообразимое. Уже в ближней пригородной зоне из окна встречного поезда нас же на наши приветствия смачно оплевали, оплевали и стремительно промчались мимо. Шёл июнь. Приближалась Москва. Это был раз-рыв с будущим. С будущим светлым, которое обещали разные дяди и тёти. И как-то разом ста¬ло для нас будущее тревожным и страшноватым. Впрочем разве оно не было тревожным и для взрослых, как скажет потом кто-то, не всё так сказочно в московском королевстве. И окажет¬ся виновато правым. Но не о нём ведь речь ве¬дём, разве что вскользь по касательной косну¬лись. Почти год, год дворовый, год учебный, школьный, наконец год уличный ушёл на то, чтобы выветрилась тревога, забылась наша при-шлость. И уже на второй или третий год столич¬ной жизни мы мальчиками по двое; по трое ез¬дили с Таганки на Динамо на футбольные мат-23
 
чи одни без взрослого сопровождения, через всю Москву, без опасений, а весело, даже празд-нично. И родители не дрожали в ожидании нас, стоя у подъездов на улице. Но не одним футбо-лом памятны первые московские годы. Вспом-ните 1947 год. 800-летие Москвы. Такого могу-чего праздника после дня Победы не было и уже не будет в нашей детской памяти. Реки людские стекались, чтобы впасть в море, именуемое крас¬ной площадью. Мы, а мы это несколько нас ма¬лых и взрослых ребят и девочек с нашего дво¬ра, протопав через всю набережную от Народ¬ной улицы до Москворецкого моста, шаг за ша¬гом в тесноте толпы поднимались вдоль стены Китай-города к узкому протоку между Василием Блаженным и будущими «гум»ными зданиями. Через этот узкий проток и впадала река, нет — не впадала, это слишком сильно сказано, втап¬тывалась, втискивалась на Красную площадь. С каждым отвоёванным метром становилось тес¬нее, и головы задирались всё выше и выше. И конечно же взгляды наши устремлялись в вечер¬нее чёрно-бездонное небо, туда, где в скрещен¬ных лучах прожекторов парили два плаката. На одном светился портрет товарища Сталина, а на другом — «800 лет Москве». Кто-то из ребят прохрипел, они висят на аэростатах. Но к тому времени нас стало неумолимо сносить к стене Китай-города, и встреча с ней могла закончить-ся большими неприятностями. И тогда мы, не
24
 
сговариваясь, стали сопротивляться сносу, и, поравнявшись с углом улицы Разина, чудом,- нет пробками выскочили из горловины толпы, выс¬кочили на полупустую улицу, которую перекры¬ли задолго для прохода в сторону Красной пло¬щади. И вот тогда счастливые перевели дух. А ведь могли и оставить его там, припечатанные к древней стене московского городища. А что было потом? Да, всякое. Хотя бы то, что однаж¬ды отец, придя с работы, сообщил маме, ну и мы тут же стояли с растопыренными ушами, мол завтра будет важное сообщение. И что же, по¬думали мы. Неужели опять война? Но оказалось, что такие до сих пор хорошие товарищи, как дядя Вознесенский, дядя Кузнецов были на са¬мом деле очень даже нехорошими. И исчезли их имена со страниц всех газет, и более не сле¬тали они и с самых болтливых языков. Но я спра-шивал себя, а в чём дядя Вознесенский виноват? Раньше папа ведь говорил, что он очень хоро-ший, все задачи решает, как отличник. Мама молчала. Молчание во все времена было просто золотым слитком, да что слитком, молчание было золотым эквивалентом жизни. И всё-таки почему да отчего так случилось с этими дядями? Да потому да оттого, что если враг не сдаётся, то его уничтожают. А если сдаётся, то его тоже расстреливают. А вот дело врачей нас уже под¬ростков превратило в сыщиков. Вы спросите с чего это? А дело было в том, что простой, не-25
 
приметный врач, будучи женщиной в белом ха-лате по фамилии Тимошук, покопавшись в ис-ториях болезней наших вождей, обнаружила к своему дикому ужасу, что великие на слуху вра¬чи, такие, как Виноградов, как Вовси, они же профессора, ну и другие помельче хитроумно спроваживали вождей, охраняемых не как одну зеницу ока, а как всю дюжину, да-да спроважи-вали в могилу и досрочно. Так дядю Жданова от грудной жабы — будучи помалее я никак не мог взять в толк, как жаба туда в грудь могла по-пасть — лечили клизмами. Героиня Тимошук получила орден, да не простой, а орден Лени¬на. Чем мы были хуже неё, спрашивалось в ус-ловиях задачи. Тем более, что по Москве броди¬ли слухи, что эти изуверы-врачи раскидали по Москве не слухи, а всякую заразу, подбрасывая её в спичечных коробках, в папиросных пачках и даже в лекарственных упаковках. Ну что вы скажете, если вместо стрептоцида вы проглоти¬те таблетку с вживлённой в неё скарлатиной. А кто-то в школе даже клялся и божился, что его дядя нашёл на улице спичечный коробок со вшами от сыпного тифа. И мы, возвращаясь с уроков, поедая ежедневную порцию фруктово¬го мороженного в стаканчике за восемь копеек, тщательно проглядывали дорожку тротуара, особо присматриваясь к мусору возле аптеки, что располагалась на Таганской площади слева от Краснохолмского моста. И представьте, од-26
 
нажды, помнится в смурной мартовский день мы наткнулись прямохенько у входа в аптеку на спичечную коробочку и незамедлительно устро¬или расследование и даже вызвали на досмотр тётю директора аптеки. Коробок оказался пус¬тым с одной жжёной спичкой. Тётя директор как-то странно вроде с укоризной покачала го¬ловой. Что она хотела этим покачиванием ска¬зать, мы так и не узнали и не узнаем, а до-гады-вание — пустая затея. Но жизнь любая, а детс¬кая тем более никогда не лишена и романтичес¬ких цветов. Скажем цвета полосатой зебры из африканской саванны. Вот и мы, школьники, разделённые на мужские и женские школы, по¬ходили на зебр. И девочки были для нас совсем другой страной, куда, как нынче, без виз попасть было почти невозможно. Разве что во дворах, но во дворах среди нас царствовал футбол. И всё-таки был мосток, был контрольно-пропуск¬ной пункт для встреч М и Ж, и это был кружок танцев. Уроки танцев! Что они есть, как не уро¬ки прикосновений, прихлопов и притопов и конечно взглядов, как не уроки танго, именно танго выделим, потому как танго не было для нас танцем, а было молчаливым общением под музыку с девочками из другой страны, что рас¬полагалась на противоположной стороне ули¬цы. С шагом танго, шаг за шагом, излом за изло¬мом мы уходили из детства в мир с иными пра¬вилами обживания. Да, господа, танцуя танго,
27
 
мы сказываем сказку, танго — это не маскарад, нет, танцуя танго, мы с себя срываем маску, а в движениях танго — наши душевные изломы, а в порывах танго разве не слышится мелодия ис-томы, и прочь слова, танцуя танго мы смеёмся над словами и молодеем, да молодеем. Поэтому душа так и осталась погружённой в состояние надежды, которая звалась танго. И ни первый курс университета, ни второй, ни десятилетия — о боже, представьте уже десятилетия — не смог¬ли вытравить из наших детских душ ни танго, ни футбола, и конечно влюблённости, влюблён¬ности в девочку, в девушку, в женщину, вот в эту, да-да именно кажется вот в эту. И была девочка Изольда давно, очень давно, и была потом де¬вочка Ира из соседнего подъезда, и была на пер¬вом курсе университета девушка Ира же, вышед¬шая скоренько замуж за студента из очень осно-вательной семьи. А потом, а потом было мно-гое, была любовь и футбол, была любовь и му-зыка, была любовь и танго, была любовь и вре-мя, которое как и положено не возвратить, но разве оно ушло от нас. Но не будем уж слишком отвлекаться от хронологии. Да, танго мы танце¬вали, но жизнь-то продолжалась. Не для всех, правда. Наступил март 1953 года. Март не зря зовётся сумасшедшим месяцем. Ну как же не быть ему сумасшедшим, если умирал товарищ Сталин. Три или четыре дня мы все боролись за его жизнь. Но кома, эта мохнатая хищница
28
 
вцепилась в вождя и так и не отпустила. И това-рищ Сталин умер пятого марта. В этот же день умер композитор Прокофьев. Но что нам смерть композитора, когда рухнула стена, одна из четырёх стен пространства, в котором мы жили. Да, господа, мы жили, а не обитали и не существовали, жили жизнью, которую никому более не повторить. Но стена, одна стена рух-нула, и оказалось, что можно жить и при трёх стенах, без четвёртой. И каждого из нас повела судьба по разным путям, и пути, как правило расходились, исходя, израстая из одной точки пространства, имя которой детство. Кажется всё. Впрочем, вспомним ещё лето 1953 года. Было раз-облачение Берия. Разоблачение произошло в Москве без нашего участия. Мы, поступив каждый в свой — или — не свой ВУЗ, развлекались в Ленинграде, где и застало нас известие о поимке Международного шпиона Лаврентия Берия. И почувствовали мы, вчераш-ние дети, запоздалое облегчение. Хотя, кто зна-ет, а что же было бы хорошо, а что плохо в буду¬щем сослагательном времени. А 1954 год мы уже студенты встречали в Серебряном бору на даче одного из наших студентов, а дача-то была не простая, а охраняемая, да была она к тому же дачей бывшего начальника охраны товарища Сталина. И пили, и ели, и плясали танго мы под сенью фотопортрета вождя, оседлавшего стул и с суровой задумчивостью глядевшего на нас.
29
 
8. Нет, это не прощание,
Нет, это не порог,
А проводы нечаянно,
А лишь судьбы порок.
Отстало обещание —
Отцепленный вагон,
Дорога без прощания,
Дорога под уклон,
А там внизу встречания,
Теней безруких хор,
Там будущего чаянья
И прошлых встреч укор.
Нет, это не прощание,
Нет это не порог,
А проводы нечаянно,
А лишь судьбы порок.
Математик скажет, непрерывность нарушена, функция разрывна. Кто-то подложил мину.
9. Изразец ярко-розового цвета (1955–1962).
«Итак, господа, — так начал свой историко-истерико-мистерико-ответственный доклад в жанре исповеди за всех Никита Сергеевич Хрущёв на XX Съезде партии, –
Итак, господа, вождь товарищ Иосиф Виссари-онович Сталин был, я подчёркиваю — был!, и потому стучу туфлёй по трибуне-трибунальной, был, а не оказался, отъявленным мерзавцем». «Ну, это уж слишком», — слышу я кожей своей, а не ушами ваш, господа, ропот. Кто-то даже вык-30
 
рикнет — «полнейшая историческая ложь». Со-гласен. Но я пересказываю, я пишу сочинение на заданную тему, а не историографирую, т.е. не пишу историю, которая сама не меньшее сочи¬нение, но причисленное к папирусной докумен¬тальности.
Десять или двенадцать членов политбюро пля-шут гопака. Вождь, он же товарищ Сталин, а для кого и просто Иося, хлопает лично в такт в ла¬доши, иногда прихлопывая по коленкам секре¬тарш, сидевших рядом по обе руки вождя. Враньё? Согласен. Сказка ложь? Согласен, не отходя от мудрости народа, которая голосит — да в ней намёк. И как же и с этой народной муд-реватостью не согласиться.
Но так или иначе а десять или двенадцать чле-нов политбюро продолжали плясать гопака и плясать до полного упада. И товарищ Сталин прямо тут же подписывает не отходя от на пер-вый взгляд праздничного стола указ о разделе-нии Министерства госбезопасности на два ми-нистерства — Министерство внутренних дел и Министерство прежней госбезопасности. А, подписав, заметит — «Лаврентий, о твоём серд-це забочусь, а то ты взвалил на свои плечи боль¬шую ношу, боюсь, Лаврентий, не донесёшь». И разве Лаврентий, он же Палыч, он же Берия, не ответит, сверкнув не глазами, а стёклами пен-снэ,- сами понимаете, господа, глаза не могли сверкнуть на вождя, а если бы сверкнули, то в
31
 
последний раз, без последнего пути к кремлёв-ской стене, — «товарищ Сталин, моё сердце го-тово разорваться от преданности вам». Свой историко-истерико-мистерико ответствен¬ный доклад-исповедь за всех товарищ Никита он же Хрущёв закончил словами почти клятвен¬ными — «да искореним мы до тла любые куль¬ты, понимаете, любые, вперёд к победе». Про¬сто к победе. Особо ценится победа над собой. Самая без-чуже-кровная. И представьте первые два курса университетской учёбы приходилось именно и заниматься тем, что по мелочам по-беждать себя прежнего ученического, школьно-го пошива. Так что победы были победами над костюмом. Без костюма ведь на маскараде не появишься. А тело — тело, каким было таким и оставалось, не считая того, что оно уже в те молодые годы незаметно, но старело. Ну а душа, она и вовсе не старится, а дана на веки вечные. А победы подневные бывали разные и по цвету, и по знаку препинания, и по качеству вина, ко¬торым они отмечались. Трудно сказать, даже оглядываясь, стала ли жизнь интереснее. Ведь у каждого возраста свой набор интересов. Хотя по новоявлениям — университетские годы с не¬которой снисходительностью можно признать исключительными. Господа, господа, не шуми¬те, соглашаюсь, действительно каждая эпоха исключительна и вряд ли прилично сравнивать ценимость и знаковость исключительности каж-32
 
дой из них. Все они любимые дети судьбы. Но это так к слову. К примеру, идёшь налево по ко-ридору лет и попадаешь на первую американс-кую выставку в Москве, идёшь направо по тому же коридору и нате вам, заходите гости доро¬гие, на Художественную выставку вырвавшихся из личных подполий наших доморощенных авангардистов, выставку художеств, что были чужды и далеки от вчерашних искуссников. Но жизнь тех лет была не только вчера, а была по-завчера и ранее, идёшь по коридору и, пожалуй-ста — музей подарков товарищу Сталину. Так что круг замкнулся. И вот это замыкание круга и было названо оттепелью. А была ли она, и что это такое? Оттепель, спрашиваете, господа? Не знаю, не знаю. Может у кого-то душа и была за-мёрзшей, обледенелой. А у меня она всегда была тёплой, дышащей. И свобода быть каким я есть не покидала меня по крайней мере в тишине моих частых задумчивостей. Свои отношения ко всему и ко всем я не скрывал от себя. Да и возможности у нашей семьи всегда были не ма¬лые, хотя отец и мать не кичились ими, и мы дети поначалу малые, а позднее взрослые не придавали им этим приданным из властных вер¬хов возможностям страстного значения. Глав¬ное — я был, и потому оттепель для меня пред¬ставилась скорее понятием, чем благим явлени¬ем времени. А явления были, и всякие. Вот стук колёс о стыки рельс. Вот песня дорог.
33
 
Сидишь в купе, закроешь глаза, и слышишь, как стук колёс превращается в голоса, а голоса в желанные смыслы. А как сказочно поезд рассе-кает ночь. Стоишь у окна и ждёшь, что-то вот-вот поезд долетит до страны чудес. Поезд мчал¬ся на юг. Нет, он не мчался, он убегал на юг, убе¬гал от кошмаров, которые снятся в городе не только по ночам, но и днём, ближе к вечеру, когда усталость падает к нашим ногам. Итак, поезд рвался на юг. Если бы вы знали с каким долгожданием мы убегали на юг к морю. Да разве только мы — все! Ведь там на юге, у моря обитает свобода. Свобода быть собой, без оглядки на запреты, на колпаки, под которыми не смотря на оттепели мы поживали. Колпак это ведь надсмотр. И надсмотр не только внешний, но и внутренней. Да-да, представьте, господа, можно жить под колпаком, что вывернут наи-знанку в тебе, вживлён в тебя. Такой колпак куда как утомительней колпаков самых что ни на есть государственных с гербом на тыльной стороне. Там на юге, на берегу роскошного моря бродят люди в плавках. Там студент приятельствует с полуголым профессором, не ведая о том, что с ним предстоит встретиться на экзамене через полгода в мундирах. Там ответработник высоко¬го ранга становится твоим приятелем по рыбной ловле на море. Там бродят женщины разные и волнующие. Там любовью дышат даже камни на берегу, там любовным томлением море накаты-34
 
вается на ложе пляжа. Само море — это свобода. Это простор. Это видимая огромность наших возможностей, превращённых в бесчисленные волны самим создателем. Но тогда мы не призна¬вались в том, что помимо нас самих может есть создатель. Подобными мыслями мы не отягоща¬ли наши жизни. Время было не то. Вот любовь у моря, вот любовь на юге под солнцем, под лу¬ной, под стрёкот цикад, это другое, это то, что притягивало всех, как огонь притягивает легко¬верных мотыльков. И я не совру, не сфантази¬рую и не сочиню, если скажу, был вечер… Вовсе не задумчив. И не цвета индиго. Был ве¬чер встреч без расставаний. Расставания откла¬дывались на завтра. Были танцы, уходящие в мечты, что прятались за кустами тамариска, окружавших танцплощадку. Откуда у моря взрос тамариск? Ваш вопрос, господа, вполне оправ¬дан. А вот автор — нет, не оправдан. Ему нет зем¬ных, рассудительных оправданий. Суд накажет автора условно, учтя как смягчающую вину его неуёмную фантазию. В тот истинно состояв¬шийся вечер вдруг влетела она, фантазия, лету¬чей мышью и вцепилась в первую попавшуюся строку. И был я. И была она. И была любовь после танцев, вдруг очнувшаяся ото сна и рас¬цветшая бутоном белой розы. И были тихие объятия в зарослях, пусть это будут заросли всё того же тамариска, недалеко от моря. И такие тихие, что однажды на голову любимой присе-35
 
ла отдохнуть ночная бабочка. И была последняя звезда. И зеленый сказочно, немыслимо зелё¬ный небосклон над морем. И первый брызг сол¬нца из-за синих холмов. И были слёзы радости от яркой нежданности первого солнца, может первого в жизни. А потом мы шли обнявшись к санаторию общего типа. Был ещё завтрак. А в десять часов утра автобус увёз её на станцию, на вокзал приморского городка, где её прощаль¬но ожидал запряжённый паровозом, а может и тепловозом поезд. Поезд глядел одиноким гла¬зом прожектора на север. Мы распрощались, продолжая любить друг друга. Мы не обменя-лись ни адресами, ни номерами телефонов и ни обещанием встретиться там-то и в такой-то день и час. Не сговариваясь, мы решили любить друг друга до конца, а где он, конец, как не там за жизнью. Вот такие милые правды случались на юге, у моря, в летние дни, вечера и ночи, и даже в летние утра, когда обычно оно бывает мудрё¬нее вечера.
А однажды взял да и пришёл 1959 год. Вы спра-шиваете, чем он примечателен, вы спрашивае¬те, с чего это так ненатурально ввёл я его в гли-нянную канву моего по-вест-во-вания. А с того, господа, что в этом 1959 году новой эры откры¬лась на пару недель выставка жизнеобитания на неосвещённой стороне нашей планеты — нет, не луны -, американская выставка. Открылась. Настежь. И началась новая эра. Эра воочийно-36
 
го знания иных содержаний, и даже полуэра более нормального узнавания самих себя. Да, там были и шикарные авто ослепительно крас-ного цвета, были и картины в стиле издеватель-ского абстракционизма, были в подкупольном павильоне обрывки из фильма с Мэрелин Мон¬ро, были наконец огромные жёлто-зелёные глянцевые мухи на задворке павильона, в кото-ром раздавали, именно раз-дав-а-ли кока-колу, а пустую тару выкидывали на тот самый задворок. Но кока-и-кола не всем понравилась. Как и Аме-рика сама не понравилась, но уже спустя 33 года. И 33 года спустя там был я. Был. Но был я и на Всемирном фестивале молодёжи. Нашим мудрым Политбюро было принято ре¬шение провести очередной фестиваль в Моск¬ве в 1957 году. Это было решение, опередившее, я бы даже сказал заглянувшее на десятки лет вперёд. Ох и рисковое оно было. Но правиль¬ное. Для нас. И были две фестивальные недели не-нашими-земными. О них надо сочинять по-вести, а не отмечать мимоходом очерком на очередном изразце. Тем более, что я и брат мой дво-ю-родный имели на двоих пригласительный билет для по-чёт-ного гостя, коим был мой дя-дюшка, высокий чин в делегации от Армянской ССР. Он оставил нам билет, открывавший воро-та любого Сезама, оставил, улетев на следующий день после открытия фестиваля. И знаете, гос¬пода, ведь фестиваль стал ещё одной пробои-37
 
ной в бронированном борту крейсера «Аврора». А ещё в те уже мнимые года была музыка. Музы¬ка в концертах. Кстати, вспомним недавние из¬разцы с очерками детства. Ведь оно, бывшее вроде вот-вот вчера, всё было обвито музыкой. Оперной. Да ещё романсами из неополитании. Странной страны, где полным полно любви. Так что не вдруг в новые годы изразца ярко розово¬го цвета ворвалась музыка. Но всё же музыка в концертах, это был иной мир. Это вам было не пение в ванной комнате, как когда-то прежде, пение, например, арии Жермона из Травиты. Нет. Это было вхождение по абонементу в по¬добие сказки. Там слёзы живут сами по себе, там под потолком парят какие-то немыслимо чудные облака, чьи очерки напоминают лица будущих знакомств. И представьте, господа, гармонии звуков, мелодии нотных строк сплетались нена¬вязчиво в гармонии слов, опоясанных рифма¬ми. Однако не только музыкой, не одним морем жив был человек, носивший моё имя. Этот че¬ловек ещё ведь был частью жизни, которая тво¬рилась и вовсе не зависимо от него, падшего по случаю на эту землю. А земля в 1961 году, в апре¬ле в двенадцатый день апреля ахнула, потому как произошло, нет — свершилось то, о чём го-ворили наверное и перво-и-бытные люди. В тот день явился миру Гагарин, Юрий, одолевший первым земное притягательство. Настроение у нас было не просто возвышенное, а какое-то
38
 
неземное, подстать случившемуся. Вся Москва, ну хорошо, хорошо, пусть не вся, а её четверть спешила на улицы, по которым проедет Гагарин. Если мне память не изменяет, это был пятнад¬цатый апрельский день. Спешили все без пону¬каний, спешили, как на первое свидание. В тот день всё выглядело необычно. Было ясное мо¬розное утро. Было чистое, синее небо, сияю-щее. Оно было нашим настроением. А тем временем из всё тех же зарослей тамарис¬ка уже доносились звуки дрожащих гитарных струн, доносились голоса безголосых певунов. Начиналось время песенных откровений. Нависли тучи словно кисти винограда а над моей больною головой, приди, приди ко мне, свобода дорогая, я обогрею тебя ласковой рукой. Вы спрашиваете, отчего такая песенка здесь, вроде не к месту? А от того, что мы жили на Та¬ганке, неподалёку от Таганской тюрьмы. Из окон нашей квартиры просматривались зарешё-ченные, укрытые ставнями окна тюремных ка¬мер. Под вечер, иногда вдруг бросишь взгляд в ту тюремную сторону и представьте ощущаешь зябкость на душе и неуют. Спустя недолгое вре¬мя тюрьму всё-таки снесли. Крысы разбежались по всей округе. А на месте тюрьмы и тюремно¬го двора построили вполне приличные кирпич¬ные дома, и к тому же жилые. Так что одной
39
 
тюрьмой на земле стало меньше. 10. Предлагаю ещё одному стиху послужить ме¬жой. Но уж эту
межу не перешагнуть, как ручей. Придёт-ся искать брод. А иначе застрянешь где-то посе-редине на стремнине смысла, затеряешься и пе-рестанешь понимать где юг, где север, где запад, где восток, словно очутишься на северном по-люсе, где есть один юг.
Мадам Галифе, то здесь, то там,
Галифе мадам, ты тень? Но чья?
Или ночь, или день, или просто печаль,
Моя, её, его, всех, кто был, кто есть, кто не
Рождён, но уже обречён.
Мадам Галифе, отчего я пламчу и плачум.
Слезами, когда шепчу самому себе —
Мадам Галифе,
Плачум и пламчу словами, закованными
В строку.
Мадам Галифе,
За тобой шлейф, он звучит, как зов,
Как призыв — Фе,
И тогда на строку, как на рельсы
Бросается слово, это слово —
Фантазия.
Ты в Европе, ты в Азии,
Мадам Галифе,
Ты мои фантазии, им сбыться — не
Сбыться, им быть — не быть, они
То здесь — то там, они то тишь — то гам,
40
 
Мадам Галифе,
Ты — Европа, ты — Азия, нет — ты мост, Ты моя оказия, и я ушёл из вчера, Ты сказала пора, но я не пришёл В завтра — так решил автор. Кто он, мадам Галифе, наш с тобой автор?
Мадам Галифе,
Мадам Случай, ты моя участь, С которой я разминулся чуть-чуть Всего лишь на век величиной с мышь, Разминулся всего лишь на грудь, Как бегун, отставший на чуть. Мадам Галифе, Галифе мадам, не ушедшая Никуда, оставшаяся в никогда, Мадам то здесь, то там, То ночь, то день, Мадам — тень, Ничья мадам… 11. Изразец серебристого цвета (1963–1967).
Это был серебряный век, нет — не поэзии, и даже не моей поэзии, это был серебряный век молодости. Спросите пожалуйста меня раздра-жённо, «господин автор, что за шутки, век чьей молодости?». И я вам отвечаю, не задумываясь, «молодости, господа, и моей, и страны нашей». Ну а следом за молодостью, как мне думается, бесповоротно началось всеобщее старение. Взросление получилось мимолётным, а в голо-41
 
вах наших мимодумным. Началось же всё с па-дения Никиты Сергеевича Хрущева и закончи-лось распадом моей почти эпической любви. Я вижу, как один из читателей ухмыляется и хо-чет сказать, «ну уж тогда, господин автор, из-вольте это время обозвать не серебряным веком молодости, а скажем — временем распада». И я тут же, не отходя от стола, соглашаюсь и запи-сываю, да, время окончательного распада дет-ства и отрочества. Итак, изразец номер пятый. Цифра «пять» таит в себе не самый счастливый смысл, но и не чернушна подобно шестёрке. На пятом изразце ясно проглядываются очерки фигуры, уходящей от нас. Конечно, я узнал, кто это, тем более, что фокус-покус с фигурным очерком придумал я сам, автор, в качестве сию-минутной находки. А фигура эта и есть Никита, он же Сергеевич, он же Хрущёв. Сколько сказа-но, сколько насказано, сколько показано по-вся-кому, и док-у-ментально, и худо-жест-венно о том, что же и как, да почему с ним такое, там на са¬мом верху, почти под небом произошло. Смес¬тили ведь, да без крови, без сумы, да без тюрь¬мы. Договорились,- не будем употреблять жес¬токого «сговорились»,- и по-хорошему попроси¬ли, но строго и бесповоротно уйти. Как всё это проис-«к»-ходило по-минут-но, кто знает. Впро¬чем, тот, кто знает, может и молчит. А так, вся¬кое городят. Но мне уж очень нравится рассказ от старого абхазца, владельца шашлычной на
42
 
озере Рица, одним словом его сказ-а-ние неба-жовое о пленении Никиты-и-Сергеевича-и-Хру-щёва, изъятие оного из правительственной дачи Сталина, что располагалась почти на про¬тивоположном левом озёрном берегу от шаш¬лычной. Было в сказании всё. И дым шашлыч¬ный, окутывающий отвислые сосновые ветки, и скрипучие туристские автобусы с разношёр¬стными туристами отовсюду, и музыка на слух почти ржавая из открытого всем ветрам кафе «беседка», и вдруг три чёрные «Волги», как чер-ных-пре-чёрных ворона, и молодые крепкие парни в чёрных же костюмах, потом моторная лодка, рванувшая от пристани в сторону сталин¬ской дачи, и наконец он, Никита-и-Сергеевич, сходящий на берег с той же лодки в окружении крепких парней, крутые виражи «Волг» и во второй «Волге», в которую усадили Никиту-и-Сергеевича, промелькнул профиль Анастаса Мик-о-яна в соломенной шляпе, и спустя мину¬ты, когда осела пыль из-под колёс «Волг», сно¬ва шашлычный дым, туристы разношёрстные и ржавая музыка из кафе «беседа». Так вот и рас¬секли Никиту-и-Сергеевича-и-Хрущёва, рассек¬ли на двое его двуединого, и это не просто дву¬личие, это не просто скульптурная раздвоен¬ность, не символ, не образ, а дву-душие, кото¬рым разве болеем не все мы. И помню на мой вопрос, «что скажешь?» отец пожал плечами, смолчал и ушёл в другую комнату, где нет меня.
43
 
Ему было горько. Ему не хотелось впадать в се-годняшнюю быль, как и не хотелось вспоминать далёкое былое, да и вчерашнее недальнее, ещё не остывшее от противоречивых душевных ро-довых схваток, так и не родивших ничего уте-шительного.
А спустя ровно год началась моя эпическая лю-бовь. Сколько она длилась, спрашиваете вы. Не знаю. Скоро она переросла в борьбу, в почти войну миров, но не по гэ-уэллсу и не по авторс-кому замыслу, а по прихоти судьбы. А всё нача-лось, как и положено на юге, на берегу благо-словенного моря. Возвратившись с пляжа, при-няв освежающий душ, я направился в санаторс-кую столовую, по пути к которой надо было пе-ресечь танцплощадку. Именно там я и столкнул¬ся с той, которая уже привлекала и не раз моё молодое внимание. Это была поразительная женщина. Она не была больна писанной красо¬той. Она не носила себя как музейный экспонат, к которому нельзя прикасаться, иначе сработа¬ет сигнальная сирена. Черты её лица не были правильными. Напротив. Её черты, каждое из них в отдельности были далеки от совершен¬ства. Но вся она, её фигура лёгкая, почти балет¬ная, изменчивые выражения лица, её задумчи¬вая походка, лишённая и налёта горделивости, да я же, говорю вам, господа, вся она поражала своей исключительностью. Поражала, я бы ска¬зал, красотой впечатления. Помнится, кстати,
44
 
при первой встрече, я подумал, что она удиви-тельно похожа на кого-то, не на актрису ли кино, да-да, на Лидию Смирнову, ну, конечно, это не Смирнова, хотя сходство на лицо было очевидно. Но мысль, как мелькнула, так и про-мелькнула. Много позже я узнал, что она и в са-мом деле была дублёршей Лидии Смирновой при съёмках некоторых фильмов. А тогда на танцплощадке мы с чего-то весело стали усту-пать друг другу дорогу словно два актёра из вче¬ра ещё отрепетированной мизансцены. И я, не сговариваясь сам с собой, предложил ей без «здравствуйте», без взаимных представлений, «знаете, я давно хотел пригласить вас на танец, но всё звёзды не сходились, а теперь я пригла-шаю вас на танец сегодня вечером». Она как-то по-домашнему положила свою ладонь на мою руку и без рисовки сказала, «согласна, но к со-жалению я сегодня после обеда уезжаю домой, в Москву». И представьте, господа, я не расте-рялся и тут же предложил, «чудесно, перенесём танец в Москву, согласны?». «Договорились,» — ответила она. И мне стало легко и невесомо. Номер телефона Люси – так звали незнакомку — я запрятал талисманом в дальний карман курт¬ки. Возвратившись в Москву, я не сразу позво¬нил ей. Не спешил. Наверное испытывал себя на готовность к чему-то, что неведомо и может оказаться значимым. Ведь любовь всегда и есть предчувствие. Люся сама ответила на мой зво-45
 
нок. Не владея в то время ещё собственной квар¬тирой, своим убежищем, я напросился в гости, и в следующий воскресный день в 1600 я должен был явиться на Ленинский проспект в дом, на первом этаже которого раскинулся просторно магазин «Изотопы». На вопрос Люси, «вы знае¬те, где дом «Изотопы»?», я воскликнул, «да вся Москва знает этот дом».И в означенное время на мой звонок отворилась дверь в новое «не¬что», и господин «я» переступил порог, не ве¬дая, а что же ожидает его там за восьмидесяти сантиметровым горизонтом порога. И эта пер¬вая встреча своей простотой не предвещала памятного на всю оставшуюся жизнь будущего, а показалась продолжением чего-то, что проис¬ходило может в иной жизни, между нами. В тот вечер Люся почти не выпила вина, пил только я. И в какой-то момент, когда она вышла на кух¬ню принести ещё что-то из закуски-прикуски, я заметил на малом журнальном столике шахмат¬ную доску с расставленными и замершими на ней в отложенности фигуры. Я спросил, «Люся, это что недоигранная с мужем партия?». «Нет,-ответила она,- с мужем мы не играли давно, я у него выигрываю, да у него и времени нет, всё в командировках, а эту партию мы доиграем с нашим другом, кстати известным художником». «И что, — полюбопытствовал я, — может сыгра¬ем?». Она как-то странно, скорее испуганно по¬смотрела на меня и неуверенно заметила, «Мо-46
 
жет не стоит». «А что, давай сыграем,» — наста¬ивал я, уверенный, что мой опыт шахматной игры по нулевому разряду и главное — мужское превосходство, сыграют за меня. Но не тут-то было. Она согласилась. На пять партий. Я в духе мировых матчей предложил очень даже по-се¬рьёзному шутя условие, «значит так, давай, если я выигрываю матч, ты меня укладываешь на ночь на кухне». Не дав мне завершить вторую половину пари, Люся выпалила, «а если я выиг¬рываю, укладываю тебя здесь на диване рядом с собой». Мы, конечно, расхохотались. Но далее мне стало не до смеха. Моё мужское самолюбие было размолото. Я продул, именно продул все пять партий. Увидев мою растерянную физио¬номию, Люся обняла меня, поцеловала и утеши¬ла, «не переживай, у меня второй разряд по шахматам». Тут уж я и почувствовал облегчение и даже пошутил, «фу, спасибо, значит я могу рассчитывать на шестой». Потом я узнал, что Люся окончила консерваторию по классу фор-тепиано, что, рано выйдя замуж, забросила му-зыку, потом развелась и от музыки бросилась в хитрохимиосплетения тонкой технологичес¬кой химии, вообразите разницу, господа, разве не пропасть перепрыгнуть, и ведь закончила с красным дипломом, и вот теперь в эпоху нашей встречи работала кем-то в институте и стали и крепких сплавов. Если бы там на танцверанде у моря мне сказали бы, кто она есть, какая она на
47
 
самом деле моя незнакомка, я бы рухнул на де-ревянную ребристую скамейку и воскликнул бы, «батюшки, что это за монстр». Но это всего лишь вялое фантазийное отступление в сосла-гательное авторское наклонение. Наклонение за горизонт реальности. А реальность была чу-десной, потому что с первой встречи начался наш месяц, не просто медово-памятный, а ска-зочный. Люся была старше меня на 12 лет. Но как она была легка, как летуча. Мы делали всё на одном дыхании, не деля желания на мои и твои. И вовсе не по расчёту или сговору, а так без всяческих усилий, не принуждаемые к тому. Но прошёл месяц. И поверьте, господа, сказка с загаданным счастливым концом начала пре-вращаться в хорошо поставленную драму. Со-фокла бы сюда. Но Софокла более интересует эдипов комплекс, эта любимая цирковая арена господина Фрейда. Однако возвратимся ко вре-мени схождения сказки к драме. И началась она, драма согласно требованиям драматургии с за-вязки. А завязка эта была ничем иным, как впа-данием в запой. И начался мой мучительный путь к признанию, убеждаемый по дороге Лю¬сей, что всё это мелкое одолимое пристрастие, к признанию под перекрёстным допросом об¬стоятельств и фактов, что Люся моя, любовь моя, больна, и больна почти безысходно алко¬голизмом. Ну а следом за признанием началась борьба. Не знаю за что. Не знаю и до сих пор,
48
 
до абсолютно трезвых, рас-суд-и-тельных лет. За что может бороться человек? Кто скажет, гос¬пода? Молчание. И я могу смолчать. Но по ав¬торскому замыслу-примыслу у меня уже заготов¬лен ответ. Он прост, как единица умноженная на единицу даёт всё ту же единицу — человек борется за се-бя!
И когда в третий раз — после двух обречённых попыток избавить Люсю, как нынче принято говорить, от алкогольной зависимости и пере-вести её в состояние алькогольной НЕ-зависи-мости, когда известный полуподпольный врач взялся вылечить Люсю от натравленной на неё болезни, когда я уже не верил и вместе с Люси-ной сестрой не надеялись, но решили, надо всё испробовать, всё испытать, она, Люся сама меня попросила, «давай в последний раз попробуем, в третий раз, бог троицу любит». Бог-то любит, да вот жизнь совершенно безразлична к священ¬ным числам. После курса лечения Люся бодрая и весёлая отправила меня уставшего, похудев¬шего почти на три кило — её более всего волно¬вало именно моё похудание — отправила в Крым, в Мисхор на бархатный сезон, в чудес¬ные сентябрьские дни.
На вторую неделю моего крымского отдыха, а скорее отлучки — отлучения от настоящего, я получил письмо от Люси. В те времена почта в СССР работала исправно. Это было, господа, не письмо. Не листок бумаги с начертанными на
49
 
нём знаками из русского алфавита. Это был ти-хий, печальный крик радости, переложенный в слова, крик, благодаривший судьбу за то, что мы встретились, за те годы, что мы провели вместе. Это был крик-прощание. Я понял, по¬нял, что у Люси всё началось сызнова. Спустя двадцать четыре дня я возвратился из Мисхо-ра, и возвратился к себе. И с тех пор, наверное, наши души, рассечённые плутают по свету и вспоминают про себя, что был краткий век, се-ребряный век любви и надежд, что было, да было счастье. Хотя и говорят, мол чужая душа — заметим и своя — потёмки. Те самые потёмки, в которых так безуспешно наработал уйму сказок великолепный Зигмунд, он же Фрейд, но на са¬мом деле душа вовсе не потёмки, а скорее не¬что замкнутое. Скажем так, господа, это замок, окружённый высокой почти непроницаемой стеной с одними, всего лишь с одними ворота¬ми, ключи от которых у создателя. И они, эти ключи не в базе данных порядоченно-упорядо-ченно, а навалены вперемежку избавительно в кладовке. Поди разберись в этой куче. Шутка. От неё на душе и легчает.
Я уже собирался было поставить точку-точень-ку-точечку. Но вдруг услышал, как господин чи¬татель бормочет, «да уж и денежки приличные небось поистратил на алкоголичку». Да, потра¬тил, отвечу честно по-авторски. Но что они, деньги. Балом иногда правит доброта, пусть и
50
 
вчерашняя. Та самая, что доставляет у-доволь-стви-е добросеятелю, и никуда, господа, от фи¬зиологического эгоизма не деться. Кстати о за¬пасе доброты. Возможно добро-та производит¬ся в нашем организме непрерывно и неизбыв¬но, как и всякие там ферменты. Но и срок исто¬щения органа, вырабатывающего фермент доб-ро-ты, наступает в конце концов. И тогда стра¬дания «не-твои» проходят мимо, как облака по небу они проплывают ничьими, разве что для созерцания.
Вот теперь всё. Ставлю точку-точеньку. 12.     За январём — опять январь,
Остались в прошлом перемены,
Представьте — я теперь словарь,
Где быть не может ни замены
И ни изъятий, ни цезур,
Там всё, как быть должно на месте,
Над всем там властвуют
Ажур и страсть из прошлого,
И вместе они, похоже,
Близнецы, о н и , к а к б уд т о с м е х с к в о з ь с л ё з ы ,
Они, как будто мудрецы,
Вдруг впавшие не к месту в грёзы.
За январём — опять январь,
Остались в прошлом перемены,
И всё, что будет, было встарь,
И без обмана, без измены.
Ну уж эту межу переступить не составит
труда.
51
 
13. Изразец чёрного цвета (1968–1980).
И наступило время странное, время вро¬де бы идущее вспять, время чёрных ветров, вре¬мя холодных ветров, дующих с юга на север. Не-которые личности даже стали утверждать, что северный полюс взял да и сдрейфовал в южные края, позагорать, что наше чернушное море за-мёрзло напрочь. А самый что ни на есть север-ный и ледовый океан подтаял и превратился в некую жижистую лужу на ложе лакового льда. А другие личности, обратившись к книге пере-мен, утверждали, что чёрные ветры с юга не предвещали никаких перемен, а только благо-состояние, стало быть благо за вычетом состо-яния. А вот что же скрывалось за понятием «со-стояние» эти личности не раскрывали по-види-мому по причине клятвы не раскрывать всех китайских тайн. Однако, я, как автор всего, что вы, господа, по счастливому случаю читаете, могу пред-по-ложить, а значит положить под понятие «состояние» скажем смысл, относя-щийся к состоянию души, положить и даже под-ложить, как подкладывают фугас с дистанцион-ным но только во времени управлением. И пред¬ставьте фугас-то взял да и взорвался. И стала душа разлетаться подобно вселенной из точки во все множественные стороны. Но конечно же со временем — никуда нам не деться от «време¬ни», хотя это самое время поводырём ведёт нас всех неостановимо к вечности — сила душевно-52
 
го притяжения остановит раз-бег-а-ние, и вновь душа начнёт стягиваться и когда-нибудь займёт свои прежние очертания. Но по-фил-о-ствова-ли и хватит. Что же происходило — случалось под шорох ветров перемен в мире? А случилось на исходе августа 1968 года отменно вооружён¬ное спасение Чехословакии. На языке последу¬ющих или будущих, но давно родившихся к 1968 году ист-о-риков-ист-е-риков-мист-е-риков про-изошло коллективное вторжение войск Варшав-ского договора в Чехо-и-Словакию. Ещё чуть-чуть и сказал бы «коллективное по-в-мешатель-ство». К тому времени я уже любил другую жен¬щину, а эта другая женщина обожала меня, за-мудрённого и как бы покрытого лёгкой патиной прежнего опыта. Хотя опыт, если говорить по-авторски на прямоту, есть ничто иное, как вре-мя-пре-про-вождение наше на земле,- не в зем¬ле,- и отражается он прежде всего на нашем внешнем виде, хотя кое-какие следы остаются и на очерках нашей души. Иной видимости души, кроме как через «очерк» я себе не могу позво-лить. Совесть якобы учёного не дремлет. Так вот, господа, порасуждали чуть и пора отойти от от¬влечения, вышло что-то вроде каденции. И вот в тот самый август, в вечер перед пред-стоящим спасением Чехословакии, о котором естественно ни меня, ни мою любовь никто не оповестил, мы, обнявшись стояли на балконе аэропорта «Внуково», куда поехали развеяться
53
 
и поужинать перед не-полётом в никуда, стояли, встречая и провожая самолёты. За лётным по-лем на Западе небо ещё нежно голубело. Мы молчали. О чём? Скорее всего ни о чём. Просто были рядом. И рёв двигателей при взлёте и при посадке нам не мешал, обрамляя наше молча-ние. Но одно что-то не вписывалось в эту вечер-нюю взлётно-посадочную идиллию: чёрные чай-ки. Не птицы. Лимузины.
Без вёсел липовая лодка печали
Качалась на волнах мирской суеты,
А люди, как чайки, о чём-то кричали,
Кружа хороводы в преддверьи беды. И было преддверье, и была за порогом вечера беда. Но чья? Наша ли? Моя ли? Одним словом — беда. Но кто ведает, тот и ведёт слепых. А мы в тот вечер были слепы и любовью. Но чёрные чайки вписывали в очерки торжественно про¬плывающих облаков всё-таки тревожные линии. И только. Лимузины подъезжали к трапам са¬молётов один за другим и увозили куда-то пасса¬жиров в чёрных же костюмах, увозили, как ког¬да-то увозили чёрные вороны с зарешёченны-ми глазницами. А на утро чёрные чайки заняли своё место в цепочке символов и смыслов, при¬ведших к важному сообщению о вводе в Чехос¬ловакию объединённых войск стран Варшавс¬кого договора. В тот день я заболел, ощущая странные боли в области солнечного сплете¬ния, может там, где и должна располагаться
54
 
душа-душенька. Да к тому же стал судорожно вздрагивать без очевидных причин желудок, словно собирался что-то выродить. Мы стояли вдвоём на ленгорах у парапета с видом на дым-чатую Москву. И я, склонённый над гранитны-ми перилами, приникший к камню из доисто-рических горных недр, хоть на малость своей могучей до-историей умаляющему боль, чувство¬вал себя потерянным. А она, любовь моя, всё утешала, «ну что ты так мучаешься, что тебе до них, успокойся». А я был спокоен, даже стран¬но спокоен. Наверное от того, что я вдруг ощу¬тил, что время двинулось вспять, что ветры пе¬ремен почернели в тон чёрным чайкам и похо¬лодели, как и мои надежды на то, что, если вре¬мя двинулось вспять, то оно придёт к временам, где меня уже нет. И стало, представьте, жаль себя, заставшего всё-таки эти времена. А кого ещё искренно и болезно жалеть, как не себя под наивные утешения любимой. Но были, госпо¬да, и иные мнения. Некоторые товарищи даже массово утверждали, что ветры вовсе не дуют, и погода безветренная, и перемен-то особых, заметных в движениях облаков не наблюдают¬ся. И жизнь, говаривали, шагает по нашим сле¬дам, а может опережая их, с предсказуемым ут¬ром, с предсказуемым вечером, и с ясной, оче¬видной как пустая распятая ладонь ночью. Что поделаешь, представления об истории жизни, господа мои, у каждого существа сугубо свои.
55
 
Кстати, отец сказал просто и понятно, «Чехос-ловакию НАМ нельзя было терять». И я запом-нил это «нам». «Нам», — значит хоть и по мало¬сти, но всем. А потом была осень, копившая зав¬трашние дожди. Было осень. И было небо. Низ¬кое, недвижное, словно было вечным покровом земли. Была осень. И была гибель друга. Не она ли была всему виной, эта осень, заранее знав¬шая о том, что будет до неё и при ней. И не по¬тому ли она виновато, нашкодившим псом пле¬тётся следом и не отстаёт, ожидая прощения. И слышу порой, как из-за горизонта, за кото¬рым прячется прошлое, дует вялый ветер той осени и доносится голос друга, напевающий нашу любимую песню, которую мы в первый раз услышали в исполнении Фрэнка Синатры. Да, господа, да, вам не кажется, что история нагло перед нашими глазами листает свой днев¬ник. И между прочим, страницы дневника едва заполнены на пару-тройку строк, а по большей части пусты. Листает и дразнит тем самым, мол ну давайте, заполняйте мой дневник. И как ска¬зал один юморист, историю, эту проститутку, каждое поколение имеет на свой лад и манер, в угоду удовлетворения своих вовсе не чаяний, а корыстных предпочтений. И при этом не опла-чивая труд проститутки ни одним грошем. Бо-лее того, получая от акта даже доходы. Впрочем, о чём это я воркую. Какое нам дело до истории, которую пишут. Я о-быв-а-тель. Я есть сам по
56
 
себе. И есть весь мир. Но до поры до времени. Помнится, когда средь далеко не ясного, а смур¬ного неба грянул гром, долетевший из Афгани¬стана, я поначалу подумал, как может подумать истый гражданин великой державы, а ведь не худо было бы проложить напрямик дорогу к индийскому океану, на берегу которого пасут¬ся индийские слоны. Отец, услышав, увидев и прочитав весть об Афганистане, к тому време¬ни постаревший и отошедший от государствен¬ных и политических пристрастий, пожал пле¬чами и ухмыльнулся, мол, что с них, стоящих там на верху возьмёшь. Я ему ничего не отве¬тил. Хотя про себя промямлил, отец, наверное прав, это уже перебор, как в карточной игре «очко». И расчудесная ожидаемо-желанная лет¬няя олимпиада в Москве не побелила чёрный забор, которым мы огородили своё домашнее хозяйство. А это означало, что должно же было что-то произойти, чтобы разорвать связь вре-мён и заставить ветры подуть в другую сторо¬ну. Но это так, всего лишь возвращение насиль-ственное тогдашних ощущений. А дни тогда, а те времена чёрных ветров, дни которые неиз-бежно складывались в год, всё более и более заполнялись заботами о нездоровье стариков моих, на глазах теряющих один за другим смыс¬лы жизни. Да и мы сами, вроде бы ещё почти молодые, по крайней мере мы таковыми каза¬лись со стороны, — уже начинали избегать по-57
 
сещений врача, опасаясь на торжественном приёме узнать о чёрных пятнах бед, которые ожидают определённо нас в будущем. Так что желающие узнать определённо, что его ожида¬ет, почаще заходите не к гадалке или к астро-предсказателю, а к людям в белых халатах. Не ошибётесь.
14. Я стою у окна, позабыв обо всём,
О себе, о других, о заботах,
И о том, что есть жизнь, и о том, что есть
Смерть, и о том, что зовётся работой.
Я стою у окна, предо мною простор,
Уходящий под самые горы,
Следом я ухожу и легко на душе,
А душе так привычны просторы.
Я стою у окна, и мелодии нет,
Что бежит от печали к печали,
Есть на свете простор, он дыханье моё,
И гармония мира в начале.
Без комментариев.
15. Изразец белого цвета (1981–1986).
Что такое белый цвет? Это сборище всех цветов. Школьник знает, что если свет белого цвета пропустить через призму, то он распадёт-ся чудесным образом на радужную черезполо-сицу тонов и полутонов. Но ещё белый цвет любим, узнаваем, предпочитаем, как символ. Он символичен и многоличен. Впрочем мы гораз¬ды всему приписывать символичность, и цвету, и слову, и числам.
58
 
Чем содержательно слово, чем отягащено по-нятие СИМВОЛ.
Символ — симболцы по-гречески — есть знак чего-то, опознавательная примета чего-то. О, символ, ты ширма, за которой прячется смысл, о, ширма, ты чадра, за которой прячет¬ся личико наглядно-ненаглядной, о, символ, ты маска, скрывающая всё, что угодно моему вооб-ражению.
На этом закончим каденцию на тему слова «сим¬вол». Спасибо грекам за подаренное слово, а вам, господа, за внимание.
Итак, белый цвет. Он чтим разно-и-образно. Земля ведь похожа на лоскутное одеяло смыс-лов и знаков. И он, белый цвет чтим, как уводя-щий в сдержанную скорбь, как цвет траура. Может быть он и знамком примирения, подня-тым белым флагом. Более распространённо бе-лый цвет известен как знак цело-и-мудрия. Чис-тоты. А разве, господа, цвет белый не знак ли неразличимости, не цвет счастливого исчезно-вания чего-то, что имеет имя, растворения в среде. Ну а я по-авторскому праву, закреплённо¬му за мной законом об авторских правах, сегод¬ня выбираю в белом цвете знак печали, знак траура.
Так скорбят на востоках. Так плачут белыми сле¬зами самураи. Если вы не согласны с моим вы-59
 
бором и с белыми самурайскими слезами, то, пожалуйста, считайте меня самураем. Шутка. И для этих шести изразцовых годов шуточка скор-бноватая. Ведь шесть означенных лет шестёр¬кой белых коней тащили за собой чёрную, груз¬ную, на резиновом ходу карету, исполненную в виде катафалка. Что поделать, если тётушка смерть заходит в гости без приглашения. Пер¬вым хоронили господина товарища Брежнева Леонида от Ильича. Долго и терпеливо шёл он к скорбно-торжественному для оставшихся в живых моменту, длившемуся несколько дней. Именно в эти чёрные дни чёрный ветер и сник. И между прочим, в эти же дни, поверьте, госпо¬да, мне, автору с давним стажем выдумщика, так вот, в эти же дни по золотой нити, протянутой между восходом и заходом солнца пополз ска¬рабей, навозный жук, размером примерно в не¬сколько сантиметров, священный с Египетских времён жук, посланец солнца. И помнится, я тогда подумал, уже не того ли солнца, которому суждено взойти завтра или послезавтра. Ведь жук-то этот был к тому же хранителем будуще¬го. Но какого? Без тех, кто шёл впереди нас, но с теми, кто дышит нам в затылки и обгонит нас? Какого цвета будет оно? И я утешал себя, при¬говаривая, всё перемелится, и будет мука-мучи-ща, всё, всё. Так заведено, и не мне менять по¬рядок вещей, мне, который и есть всего лишь одна из вещей. А уже через несколько дней пос-60
 
ле ухода господина Брежнева мы обнаружили, что на полшага — согласен, согласен, не на пол, а на четверть шага очутились в иной стране. А потом ветер с севера принёс и новые уходы, а с ними и окрашенные в белила прощания. Один за другим ушли и мои родители. Первым ушёл отец. А через год, а точнее через 361 день ушла мама. И была дорога, белая-пребелая. И по ней уходит мама, уходит, не оглядываясь, потому что всё, что за её спиной, оставалось нам, детям. И разорвался круг. Защитный круг обитания, очерченный мелом. Разорвался. И не дни, не недели, не месяцы, а годы душа пыталась вновь замкнуть отринутые концы охранного круга. Тщетно ли? Не знаю. Может и не напрасны были эти усилия. Ведь я до сих пор задаю воп-росы, себе ли или моим старикам, то совсем молодым, то уже едва вписывающимся в рамку повседневности, задаю и не всегда получаю от-веты. И тем наверное продлеваю прошлое, в котором живут они, мои родители. Хотя уже самому пора поразмыслить об исполненном бу-дущем, а не о продолжающемся прошлом. Но возвратимся во времена белого цвета. Однаж¬ды к нам в институт заглянули высокие партий¬цы — господа Загладин и Фролов, и не просто заглянули, но и выступили и ответили на воп-росы на институтском методологическом семи-наре. Вообще-то семинар этот выглядел на фоне отмеренной партийной жизни белой-пребелой
61
 
вороной. И отличался он откровенностью и небоязнью ставить и обсуждать вопросы не все-гда одобряемые властями. Однако учёным по-зволяли побаловаться, так сказать в узком кру¬гу, не на кухнях конечно, а в актовом зале, этак рассчитанном человек на шестьсот-восемьсот. И вот в таком «узком» кругу господа высокие партийцы неожиданно повели удививший всех нас откровенный по тем временам публичный разговор. А нити этого разговора, как выясни-лось, тянулись к группе Младокоммунистов, понимавших необходимость перемен, контро-лируемых, и чем раньше, тем лучше. Оказалось, не одни мы догадывались об опасности, грозя-щей нам срывом в непредсказуемость, разрывом времён, сменой равнодействующей ветров, но и там на самом верху, почти под крышей подне¬бесной, охраняемой крепко и надёжно, и, как казалось нам, кто обитал на земле, охраняемой неизвестно от кого и от чего. Кстати, господа, вы когда-нибудь прощались с ветрами? Нет? А я, а мы — кто мы? да такие же уходящие в себя, как и я и мне чуть подобные — да, а мы проща¬лись. Мы верили в них, верили, как верят в чу¬деса, в бога, в себя, но поклоняясь не слепо, а с изрядной долей зрячей иронии, и потому про¬щались. Ведь они были ветрами нашего детства, ветрами, дующими над страной, одни на всех нас без всякой расцветшей розы ветров. А что будет? Вы снова задаёте вопрос, как будто мы с
62
 
вами всё ещё там, запечатлённые очерками на изразце тех лет. Но я отвечаю всё-таки, отвечаю из тех времён — не хуже, господа, не хуже. А ещё это белое шестилетие отметилось моей после¬дней любовью. Но прежде мне приснилось, что я стою на берегу Нила, и что ко мне подходит дельфийская оракулица и указывает на голубое небо, и я смотрю и вижу, что вместо солнца там парит белый сокол, и слышу клёкот его и какие-то слова, слетающие с очерков его мощных кры¬льев. Вообще сновидения или видения дрёмные часто у меня оказывались и оказываются пред¬сказательными. И предсказывают поболее не¬кую худость, хворь к примеру, или случай неж¬данный, он же тоже может быть приравнен к хвори, хвори судьбы. Но тот сон был ясный, в цвете и свете, идущим откуда-то сбоку, из-за ку¬лис, но сверху. И в течение всего сна, который мог длиться мгновения, а может и всю спаль-нюю ночь, сокол-красавец, по-видимому поки¬нув где-то за кулисами сна горную вершину, с которой видится и будущее и прошлое, посылал мне свой клёкот и слова, срывающиеся с очер¬ков мощных крыльев. Я почему-то сказал себе спящему тогда, что это добрая весть, может быть и мне. А когда сокол резко взмыл и исчез, слившись с небом, я проснулся, я пришёл не в себя, а к себе. И хоть сно-и-видение было нео-бычным, я всё-таки не придал ему значение и вскоре забыл о нём. Но спустя время в мою судь-63
 
бу залетело событие, которое я счёл предсказан¬ным вещим соколом. Был тогда апрель. Замеча¬тельный. В самом своём начале. Светило солн¬це. Небо голубело высоко-высоко. Тёплый ветер дул в радость. И именно в такой чудесный пол¬день я встретил её. И сразу, не то, чтобы влю¬бился с первого взгляда, а ощутил упавшую с голубого неба близость, кто-то скажет — про¬шлую, а другой — будущую, а я скажу — близость, которая есть. И представьте, господа, не распи¬сывая мысленно сценарий знакомства, а как говорится «с листа», я протягиваю без слов ей руку. Она, светлая, молодая, не опешила, но улыбчиво удивилась и протянула мне руку тоже. Наши руки сошлись. И вместо традиционного «давайте сегодня встретимся», я предложил «нам надо сегодня встретиться». Она рассмея¬лась и спросила, «а что будет после «надо». Я искренне ответил, «понятия не имею». Тогда она занятая своей работой, записывая что-то в рабо¬чий журнал, заметила, «позвоните через два часа, хорошо». И как я мог не ответить, «хоро¬шо, позвоню». Номер телефона я запомнил на раз. Так началась наша любовь. Так начали мы писать совместное сочинение. Конечно, быва¬ли на творческом пути всякие неурядицы, коч¬ки, точки и даже многоточия. Бывало, прихо¬дилось всё начинать с красной строки. Но не это главное. Главное, что слава богу, мы пока продолжаем сочинять нашу жизнь на двоих.
64
 
16. Исторгнув звук,
заголосила флейта,
Пронзая сумерек
густую синеву, И рядом зачернённый очерк чей-то Натягивал тревоги
тетиву. Вот так слились ветшалое
пространство И флейты-жалобщицы
одинокий звук, Слились позывно,
неделимо, странно, Слились, замкнув кривую жизни в круг. Как видите, а может слышите, господа, путь зам¬кнулся в круг почти почёта. И не надо перехо¬дить межу. Она не переходима. Она первое и последнее кольцо лабиринта не из кносса.
17. Изразец светло коричневого цвета, местами
переходящего
в коричневый (1987–1991). Наш долг умирать. Но наш долг и жить. Правда не совсем очевидно кому мы должны. Но разве так важно знать нашего долгодателя. Надо жить и надо умирать. Или, пожалуйста, совершим переворот и скажем и глубоко и мысленно — надо умирать и надо жить. Что прежде — кури-ца или яйцо. Ну да ладно, господа, пошутили и
65
 
хватит. Начнём наносить очерки на очередной глазурованный изразец. С чего начнём, госпо¬да, жду предложений. Как будто мы находимся в интерактивной — какое роскошное слово — связи.
Так, отлично, слышу, как господин, сидящий перед телевизором в зелёном кресле, а сам в полосатой пижаме, предлагает начать не с очер-ка, а с почерка. Что касается меня, то почерк мой признательно заявляю отвратительный и даже пакостный, порой загадочен даже для ав-тора выступающего в качестве первого читате-ля. Так что меня отложим в сторону. А вот исто¬рический почерк — это дело другое, как гово¬рят — это другой табак. Возьмём к примеру по¬черк товарища Михаила Сергеевича Горбачёва. Господа, тише, не шумите, не шикайте, я ниче¬го худого и величавого о здравствующем не ска¬жу. Я ведь говорю не о самом Михаиле Сергее¬виче, а о его почерке. А так как я не графолог, а всего лишь автор, то и нечего и опасаться и шикать шумно. Итак, почерк. Почерк его. Кон¬структора, а правильнее — композитора и не перестройки самой, а оркестровки этой крат¬кой, всего-то лет на шесть-семь но всё-таки эпо¬хи. Началось всё с до-мажорной тональности у духовых инструментов. Хотя, если отбросить «до», то мажорная тональность всегда офици¬ально присутствовала во все советские време¬на. А добавка «до» означала всего лишь более
66
 
конкретный, я бы сказал, личностный задаю¬щий тон в октаве далеко не из семи членов и подчленов политбюро ЦЭКА КПСС. Вот как я завернул круто и музыкально. Ваши ухмылки, господа, позвольте счесть за одобрение. В до-бавку «до» кстати надо включить прежде всего «гласность», открытую для опешившего и при-выкшего к щекотливому молчанию народа, и открытую именно Михаилом и Сергеевичем и тут же Горбачёвым. Но ответьте, господа, сидя-щие на Камчатке, т.е. на задних партах, а что же такое «гласность»? Нет, господа, не ухмыляй¬тесь. Ваша ухмылка похожа на виляние хвостом. Итак, гласность. Что за данность, брошенная нам на забаву. А это, господа, согласно словар¬ным толкованиям есть ни что иное, как
доступ-ность для общественного
ознакомления и обсуждения. Чего именно? Отвечаю, всего, что душе угодно, даже документов под грифом «осторожно не трогать, совершенно и секретно». Или ещё одно не очень далеко падшее толкование, по которо¬му гласность есть ничто иное, как
Известность, обще-известность
чего, о-глаш-е-ние, оглас-ка. Кстати, приятней на слух слово, близкое и из того же корня выросшее, это слово
Гласный, стало быть всем известный,
Явный, нескрытный, Мол душа открыта настежь, всюду оглашенный.
67
 
Ох, господа, как же хочется-любится глашать, гласить, взывать, издавать не ТОЛЬКО голос, но и слова, и речи, что я и делаю. Спасибо за воз-можное внимание. Ну а с гласностью втёрлось в «до», а может втиснулось перекатное слово
«пер-е-стройка». Что это такое, я уверен, господа, вы все знаете и испытали звучание этого слова, а со звучани¬ем и смыслы его, испытали не без риска, как испытывают неопытные лётчики недоделан¬ный летательный аппарат — язык не повернул¬ся сказать «само-лёт».
Пер-е-стойка.
В доме, в квартире, на даче.
Кому эта канитель с
головной болью
не знакома. Но пе-е-стройка жизни — это особая масть. Пя¬тая масть в карточной колоде. Если её разыгры¬вать, риски ох, как велики. Она все иные масти перекроет, и черви, и бубны, и пику, и трефе, всё и всех, и оставит без штанов, если будешь рот разевать. И потому пользоваться этой мас¬тью следует очень даже умеючи и любовно. Так что, господа, пер-е-стройка — это не гром среди неясного неба, а жизнь в ином измерении. На такой научно-фантастической ноте завершу оче-редную каденцию. Но при композиционной оркестровке важен ещё и темп. Так вот он, темп у уважаемого Михаила и Сергеевича был пос-68
 
пеш-ный. Лучше, чтобы был без «пос», а просто «пешный». Но что было, то было. Из истории, которую пишут все, кому ни лень, факт не выру¬бишь топором. Впрочем, согласен, господа, со¬гласен. Факт — штука вовсе не упрямая, а нечто, что требует доказательства своего историко-истерического существования. Итак, оседлали мы мюнхаузенами ядро и по баллистической траектории полетели. И нате вам, скоро плюх¬нулось ядро в болото. А что такое болото? Нет, господа, болото вовсе не топь, болото это о-тор-опь и к тому же всякая. Согласен, что болото — это и распад. Но признаемся — всё в конце кон¬цов распадается, даже любовь к самому себе. И я эту распадную истину усвоил на собственной хитиновой шкуре. Конечно, конечно, траекто¬рия могла быть подправлена этак двадцать лет тому назад, но шанс пронёсся мимо, как жу¬равль, улетающий на юг, надеясь возвратиться, но когда? Впрочем, сидя на завалинке, легко рассуждать, а поди-ка там наверху посиди и уз¬най, как тебе там будет искаться. Ну а пока в оз¬наченные на изразце годы почерк композито¬ра менял наклон и возможно намеренно выгля¬дел неразборчивым. Но разве не стоит вспом¬нить те дни, т.е. годы открытых дверей, дверей, ведущих на сидящий в засаде Запад. И я там был. Мёд, правда, не пил, но побывал по разным де¬лам, будучи до того не-выезд-ным, и в Чехии, и в Австрии, и в Испании, и в США. О, вот в США
69
 
раз побывав, сказал на личной пресс-конферен-ции сам себе, туда я более не ходок, эта страна не для меня. Колумб ошибся, ну и достаточно. И всё-таки последний очерк должен очертить тёмной и коричневой каймой. Не траурной, не скорбной, но невесёлой. А под каймой увидите вы, господа, и скрещённые клинки, и капли кро-ви, и голос моей родной тёти, что когда-то в давние годы чудом убежала из Карабаха от рез-ни, голос, с горечью уверявший меня, «зря всё начали, зря», потому что всё это закончилось войной. А чуть пониже скрещённых клинков вы увидите баррикаду и двух красавцев по разные её стороны. И баррикада называлась «путчем». А двое вроде бы красавца — это я и друг, с кем работалось душевно. Я — демократ новорожден¬ный, распрямивший скудную свою грудную клеть, и он — человек порядка и удивительной прорицательности и сарказма по жизни. Так мы с ним и разошлись навсегда. Жертвы перемен. 18.       Не надо вопросов, не надо,
Какие вопросы, когда
Обрушилась наша гренада,
И в дом наш ворвалась беда.
Сжимается сердце от боли,
В которой увязла душа.
Привыкли мы к жизни в неволе,
Привыкли мы жить чуть дыша.
Привыкли к тому, что так тошно
Всю жизнь лицедеями быть,
70
 
Но что мы всё время о прошлом,
Его нам во век не забыть.
Пусть рухнула наша гренада,
И пусть разразилась беда.
Не надо вопросов не надо,
Давайте шутить, господа. С одной шутки на другую — и межу, глядишь и перейдём. 19. Изразец цвета индиго (1992–1999).
Мой любимый цвет. Под вечер задумчи-вый цвета индиго. И что? А то, что небо цвета индиго с редкими звёздами августа наводило умиротворение на душу. За дачным забором шу¬мел накатами лес. А я сидел на крыльце и не отрывал взгляда от неба. И цвет его, цвет инди-го окрашивал моё настроение. И, как с музыкой Иоганна и Себастьяна и Баха, так и с цветом индиго я достигал душевного равновесия, при-ближаясь к слабому отрешению. Таково, госпо-да, воздействие цвета, которому суждено быть моим цветом. Но это лирика. Но цвет остаётся. Им для меня окрашены все эти годы, уместив-шиеся на изразце и ставшие одним единым ве-чером, за которым должна придти — деться ей некуда — заря утренняя. А что страна? Страна? Она рождалась заново.
Змея, сбросив кожу, остаётся змеёй, но обнов-лённой и уязвимой. Конечно ради красного словца я мог бы и не такое напридумать. Одна-ко кому правда, а кому истина милее. Мне доро-71
 
же «правда». А истина, эта храмовая весталка, пусть прислуживает жрецам всезнаний. Мне милее «правда». Она волочит за собой куклу, на жёлтой футболке которой начертано буквами цвета индиго «детство». Разве, господа, вся «правда» не из детства, разве не там ли она вся и остаётся. А во взрослости одни лишь отблес-ки её и озаряют иногда наши слова, поступки, мысли и улыбки. Платон чудным образом чуть ошибся, поместив за горизонтом, за ширмой «истину», а не « правду». Ну да ладно. Возвра-тимся в те годы, обозначим их очерками чего-то, что есть мои отставшие от беспамятства вос¬поминания. О чём они, я и сам не всегда знаю загодя, и память возвращает давнее ведь часто строптиво и прихотливо.
А что я? Я? Я ничего. Я же не змея, и кожу не сбрасываю. Кстати она отшелушивается полно-стью кажется каждые сорок дней. Но я остаюсь всё тем же, не смотря на сорок дней траура по потерянной коже. Продолжаю поездки по миру. Это будут, есть или были ностальгические поез-дки. Я впервые тогда ощутил, что значит дом. Свой дом. И не только тот, в котором живёшь, а и тот, который построил Свифт, дом, который есть страна, твоя, построенная твоими пред-ставлениями. А ведь, господа, многие, если не абсолютное большинство, как же хаяли эту са-мую свифтовую нашу страну, какой отборной грязью обливали её, даже не оглядываясь в сто-72
 
рону оставленных позади границ. И всё это с таким наслаждением, возможно переходящим в оргазм. Ну а со мной за рубежом приключа¬лись всякие забавные истории. Вот к примеру. Был я однажды в крупном научном за-рубеж-ном-ном-ном центре, куда мы по договорённости должны были поставить уникальный прибор, как говорят, не имеющий аналогов в мире. Ког¬да я употребил местоимение «мы», я имел в виду страну, т.к. прибор-то был разработан и изготов¬лен целой группой организаций. И вот как-то в один совершенно не прекрасный дождливый день прибегает ко мне в кабинет мой сотрудник и, понижая голос,- кабинет-то был клетушкой с почти картонными стенами — говорит, так мол и так, тут видели китайца, так он не из Китая, он коммерческий директор конкурирующей американской фирмы и уговорил здешнего бос-са купить у ихней фирмы аналогичный прибор, которого кстати ещё и не было даже на бумаге. Я не растерялся. Напротив. Собрался и со всей решимостью двинулся к тамошнему боссу, ста-ло быть к директору. Захожу в приёмную. Учти¬во прошу секретаршу доложить обо мне началь¬ству и попросить принять меня. Начальник не¬замедлительно принимает, зная, что я зря к нему не побегу. Я ему — что же вы так, а, вы же знае¬те, что «наше» уже работает и отлично, а у них вилами по воде писано, неужели вы хотите рис¬кнуть своим положением и именем, поставив
73
 
под удар всю программу. Через несколько дней незадолго до моего отъезда он подошёл ко мне и сказал, так и так, мы едем в Россию на перего-воры, и прошу вас участвовать в них и сопро-вождать меня. Я согласился, зная, что и наши будут с радостью не против меня. И после удач¬ных переговоров обе стороны, по отдельности благодарили меня. И мне было тепло на душе, и за себя, и за страну, которую построил свифт. А свифт, господа, это скорее я сам и есть. А ещё свифт встретил как-то на улице Мадрида знако¬мую врачиху, докторшу из нашей служебной поликлиники, кардиологиню. Всплеск рук. Охи-Ахи. Как вы сюда попали, а как вы. Сидение в дешёвом кафе за столиком на тротуаре. Болтов¬ня с воспоминаниями, скорее о будущем. На мой наивный вопрос, «а вы, наверное, устроились здесь в какую-нибудь клинику», она сперва замя¬лась, а потом открыто улыбнулась и призналась, «ну что вы, нет, с нашим-то дипломом, мы с му¬жем живём в городке недалеко от Мадрида, там и работаем». «Кстати, продолжил я свой нездо-ровый интерес, он у вас кажется был рентгено-логом». Она в ответ, чуть скривив рот в подо-бие улыбки, мол, ну и наивен же ты, дурачок, «да, был, он сейчас работает повремённо меха-ником в автомастерской, а я между прочим тру-жусь посыльной в частной фирме». «И хвата-ет?»- продолжил я допрос. «Ну, пожала она пле¬чами, не очень чтобы, но хватает, вот через не-74
 
делю собираемся в Барселону». «Полетите?» — спросил я, поскольку туда я доставил бы себя только по воздуху. «Ну что вы, на автобусе, так дешевле». И на этом ответе, я поставлю точку. Хватит, господа, о плохом, да о нехорошем. Хотя страна, свифтом построенная, прошла, порой наступая на родные грабли, и через кровь, и через штурмы с дефолтами, и через грабежи взаимные с контрольными выстрела¬ми, но ведь выкарабкалась, и к самому по годам краю изразца выглядела уже даже с румянцем на щеках. И слава богу. Ведь кто знает, как пройти перемены без бед, без крови, без обид и без вра-гов. Никто. В том суть всего. Без борьбы и ни туды и ни сюды, господа. И мы с женой шли дружно-послужно, шли по полосе отчуждения, и, прийдя, попали на дорогу, которая возмож¬но одна есть правильная, где всё происходит так, как и должно быть. А ещё я познакомился с Киргизией. Замечательный край. Природа чи-стая, красоты и суровой и нежной одновремен-но. И там у нас растут внуки. И потому тоже те края нам дороги, как страна, которую постро¬ил свифт, которая не мешает нам быть. 20.       Дожди в Мадриде затяжные,
Неспешно каплями стучат,
Дожди в Мадриде обложные,
А мне мерещится Арбат.
Не этот ряженный, торговый,
А тот, что был когда-то им,
75
 
И мы с приятелем толковым
О смысле жизни говорим,
Шагая, нет, паря над всеми,
Чуть-чуть касаясь края туч,
И воздух весь такой весенний,
И звон к обедне так тягуч.
А где-то в доме рядом пели
Простые песни прошлых лет,
И мыслей лёгкие метели
Кружились и летели вслед.
Дожди в Мадриде затяжные,
Неспешно каплями стучат,
Дожди в Мадриде обложные,
А мне мерещится Арбат. 21. Изразец — терракота, не глазурованный (2000–2007).
Чем ближе годы, тем охотнее рассыпают¬ся воспоминания, тем осколочней видения слу¬чившегося, и не собираются они не то, чтобы в вазу, или даже в кувшин, а и в простенькую мозаику, дарящую настроение. Что поделаешь. Таков закон — конечно узаконенность сомни¬тельна — перспективы смысла и значимости. Чем дальше прошлое пространство, тем виднее оно, тем оно легче укладывается в слова. Но делать нечего. Изразец объявлен. Будем нано¬сить очерки. А оправдание, как видите, госпо¬да, я себе обеспечил. Очерки будем наносить прямохеньки на глину. На терра-и на-коту, т.е. на о-боже-жжённую землю. Какого цвета она?
76
 
Что ж, пусть будет цвета танго. Вы не знаете какого цвета танго? Значит, вы не любите тан¬го. Потому что цвет танго неуловим, как и цвет жизни. Вы, господин икс игрекович, возража¬ете, мол у жизни нет цвета. Ну тогда я посове¬тую вам попринимать сушёную чернику, чтобы ею наполнить опустевшие колбочки, залёгшие на дне глазного яблока. Ну да ладно, достаточ¬но анатомии. Итак, изразец от 2000 до 2007 года, изразец терракотовый, т.е. о-боже-жжён-ный. Терракотовые фигурки забавляли перво¬бытных людей. Они служили им — и фигурки людям, и люди фигуркам. В наше время терра¬кота не в большой чести. Но годы означенные, но годы отмеченные гляделись и глядятся ав¬тору без глазури, без украшательства прошлы¬ми небылями. И ведь в эти терра-котовые годы страна совершала рывок, и совершила. И я едва успел за ней, чуть было не отстал. Но слава богу удержался. Да и весь мир менялся на глазах не только долгорастущего ребёнка, а менялся даже на подслеповатых глазах быстростарею-щего гражданина. И похож мир на ракету на разгонном участке траектории, на ракету, кото¬рая к тому же по пути ловчит, меняя курс. И где завершится траектория, где пункт А и где пункт В, или вообще не существует никаких пунктов А и В.
След птицы. Её уже нет в помине.
А след остался.
77
 
«В памяти?» Спрашиваете вы, господа. И я от-вечаю — да, в памяти. Такова память наша. И помнится, и вспоминается якобы чудесное про-шлое, а настоящее томительно и грозно. Не ус-пев родиться, оно превращается, сваливается в прошлое, становится ненужным и может свес¬ти с ума того, у кого есть этот самый ум. Конеч¬но, господа, конечно, я согласен, надо старать¬ся предсказать траекторию будущего мира и го-товиться к любым потрясениям и сотрясениям мира и мозга, и даже к войнам, без которых жизнь не жизнь, а спящая красавица. Таков уж человек разумный, очень разумный. А очень разумный, будьте уверены, господа, плавно пе-реходит в человека гнусноватого. О! Сломва обратно не беру, но приношу свои извинения. Кому? Да от автора самому себе. И, принося из-винения, сидя у окна и не томясь от безделья, думаю, размысливая, разруливаю мысли, мол как проста логика земношаровой траектории, траектории изменения нашего и ненашего мира. Всегда в конце концов вылезают из заку-лисья на сцену два полюса, один со знаком плюс, другой — с минусом. И борцы борются, в кото-рой за победу приз — власть. Ох, как она сладо-желаема. А всё потому, что выжить можно, или так кажется, будучи на вершине власти. Но ка¬ково с этой высоты падать. Но кто об этом ду¬мает, взбираясь на свою фудзияму, надеясь там на вершине навсегда и остаться и пережить —
78
 
а что же пережить? Саму жизнь, господа, саму жизнь. Парадокс? Совершенно верно — пара-док-с. И хотя мудрецы говорят, что мир неделим, но он, увы, разложим. Что это значит? А пони¬майте, господа, как вам будет угодно. Понима¬ние, оно ведь отличается угодничеством. Но, что-то, господа, вы не спрашиваете, ну, хорошо, страна наша крепла, страна наша вроде бы даже к одному из полюсов стала приставать, надеясь заполнить его собой; ну, ладно, с миром со всем тоже разобрались, глоба-лиз-а-ция и потери, потери, потери, а что же вы, господин автор, как вам-то жилось в эти терракотовые годы. А что я? Жил да поживал, да старость наживал. Работа, заботы о нездоровье старательно по¬крывали столь нужные для засыпания и пробуж¬дения усилия. Но иногда случались паузы. Бла-гославенные паузы. Они рождали и новый цвет любви, которую мы с любимой ещё не пережи¬ли, и радости малые от одной мысли о внуках, и неуместные страхи за тех, кто придёт после меня, и творительные видения, сходящие со склонов несуществующих гор в долины испол-ненности в словах. Да, что чудить, мне, нам про¬сто жилось и спасибо, что не силком, да под бдящим оком. Страна у нас теперь такая — по¬зволяет БЫТЬ! А я позволю не к месту тут воз¬вратиться к самому себе, как к автору, и по пра¬ву всё того же автора, вспомнить и признаться, господа, мне тишина дороже всех застолий, я в
79
 
ней рождён, и к ней я возвращусь, и фейервер¬ки в тысячу пистолей не радуют, а навевают грусть.
Вот и все изразцы разрисованы. Конеч¬но, господа, попытайся я разрисовать их раньше или позже в другие разы очерка-ми отмеченных лет, оказались бы эти очерки или окажутся иными. Например, очерками нашего любимого скоч-терье-ра Пифа, или очерками околофутболь¬ных баталий перед входом на стадион Динамо, или очерками на всю жизнь вме¬стительных общений с великим Вексле-ром. Ведь выбор очерков велик и имеет склонность быть случайным. Так что так, господа, с последним десятым размысли-тельным терракотовым и как бы незакон¬ченным изразцом я избыл не замысел, нет, замысла круглого, замкнутого, как спасательный круг не было — не верите? Ну клянусь на божьей коровке, что гово¬рю правду и только правду — а были, да были проплывающие мимо облака, чьи очерки мне удавалось успеть уловить и уложить в партитуру сочинения. А в са¬мом окончании я по авторскому праву попрошу господина маэстро включить Баха, Иоганна и Себастьяна. С ним, с Бахом, а не с маэстро, мне живётся, ды-шится и движится легко и свободно, а
80
 
мысли проплывают мимо. А глаза, хоть веки и полусомкнуты, видят зорко всё. Вон там на закате дня, под вечер, кото-рый будет задумчив и будет цвета инди-го, по пыльной дороге, что пользуют за день дай бог пара тарантасов, и вот по этой пыльной дороге шёл неспешно, опи-раясь слегка при каждом шаге на посох, пожилой мужчина, грузный, в парике, с виду не богатый, шёл в сторону концерт-ного зала международного центра «Музы¬ки вообще», что расположился на набе¬режной Космо-и-дамианской за Павелец¬ким вокзалом. Это был он, Бах, Иоганн-Себастьян. Он шёл на последний свой концерт, и я должен его встретить и со¬проводить по витым кручённым лестни¬цам центра в большой концертный зал. Но судьба, господа, уж извините, распо¬рядилась по-своему. Он не дошёл до зала, не успел. Говорят не успел перевести часы. И всё-таки концерт состоялся. На улице. Под дождём. И зритель, и слуша¬тель был один. Это был, как вы догады¬ваетесь Я. И играли, исполняли, твори¬ли музыку Баха, Иоганна и Себастьяна уличные музыканты. Я стоял в стороне и слушал, слушал, слушал, как смиряется море, как стихает ветер, как угасают стра¬сти вокруг, как отступает за кулисы жизнь
81
 
с её наивными проявлениями, одним из которых есть, конечно, ваш непокорный слуга автор и я. И что же мне оставалось, как не «быть», быть, не проявляясь, быть частью музыки, которая, как думают не¬которые глубоко-и-мыслящие существа и есть вселенная. И вдруг, клянусь, госпо¬да, всё той же божьей коровкой, именно вдруг, хотя может это был сон, но разве так важно, где мы живём по-насто-я-щему во сне или на яву, и кто скажет, не давая руку на отсечение, где сон, а где явь, и вот, господа, раздался зычный голос гос¬подина кантора Баха Иоганна, голос Баха Себастьяна, «Bitte, tango, — Heine, du bist mein Liebling Heine…» И грянуло танго, и жизнь продолжилась…
Май, 2007 год, Москва
 
П Р И Ш Е С Т В Е Н Н И К
 
1. ЭПИ-ЛОГ или СЛОВИЕ-ПОСЛЕ
Они сидели в плетённых бамбуковых креслах-качалках по овальному окоёму вокруг бассейна, наполненного водой цвета индиго. Они — это сто и один на-значенные сетевым поголовным голосо-ванием члены Совета Окончательных Решений, сокращённо СОР. Первым на-рушил молчание член СОРа в пурпуро-вых плавках с татуировкой на лбу в виде поразительно симметричного кристалла облагороженной воды, подтверждающе¬го чистоту помыслов. Продолжая покачи-ваться в кресле, не впадая в почти безмя-тежное состояние, он произнёс громко и сухо всего два слова —
«Воз-вращение и от-зыв» Вода поглотила едва возникшее эхо. Пос¬ле недолгой паузы все поддержали пред¬ложенные действия и даже те, кто ещё вчера сомневался. И в то же мгновение пришественнику за номером семь-экс-семь (7-x-7) было послано предписание к немедленному исполнению обряда «воз¬вращение» в соответствие с установлен¬ным алгоритмом, цветностью и геогра-84
 
фическими координатами. И он возвра-тился домой, не зная заранее, что ожи-дает его с возвращением, тёплый, но в меру суровый приём или тщедушный, но всё-таки остракизм. Но перед тем он от-правился к месту совершения обряда воз¬вращения. Туда. К предгорьям Тянь-Шаня. Подошёл с севера к озеру Иссык-Куль, обогнул его и опустился в Кара-кольское ущелье. Поднялся по одной только ему известной тропке до заглав¬ной высоты в две тысячи семьсот семь¬десят семь метров, вышел к поляне с раз¬бросанными повсюду камнями-валунами и остановился у самой северной её окра¬ины, где и совершил обряд возвращения. А за отсчитываемые мгновения до поки¬дания земли он шаркнул взглядом по не¬давно милым окрестностям да так, что казалось обожжёт даже камень, лежащий на развилке тропы. И оставит на нём след надолго до следующего пришествия. Шаркнул, а потом возвратился туда, где здешняя жизнь была не более, чем мура-вьиная семья, обжившая прохладу под крыльцом дачного дома и доставлявшая малые неудобства или своей суетой на закате дня или случайным укусом отбив-шегося от семьи муравья, озлобленного на весь остальной мир.
85
 
2. Прицелившись в означенную точку возвра-щения, я почему-то
подумал, не пойму отчего, подумал как-то без повода, подумал, и всё-таки, где мой дом, и в ответ услышал женский голос, и голос про¬шептал, дом твой там, где будет умирать твоя лю¬бовь, подумал и тут же забыл. А всё начиналось так мило и даже счастливо.
Этими словами заканчивалась распечат¬ка с мыслеографа пришественника 7-x-7. Он был хорош собой. Высок. Отлично сложен. Тёмно-русые волосы гладко зачё¬санные назад и скреплённые в короткий пучок на затылке подчёркивали волевую устремлённость его натуры, а в выраже¬нии светло-карих глаз проглядывалась лёгкая снисходительность к себе ли, к жизни ли вообще, обрамлённая сдержан¬ным благородством отчётливых очерков черт его лица. 3. Итак, я, созидатель 4х-мерного А-простран-ства, в простонародье
чаще говорят об А-континууме, простран¬ства со своим локальным временем, со своей траекторией событий, пространства, которое есть всего лишь итог взаимодействий пересека¬емых геометрических отклонений, мы их назы¬вали трёх-геометриями, что охвачены, объяты суперпространством Уилера, итак, я должен был перейти в иное 4х-мерное В-пространство
86
 
со своим жизненным локальным временем, со своей траекторией событий, но находящимся в отличие от нас относительно недалеко от точ¬ки запуска этой траектории. И переход через пространственный разрыв между нашими кон-тинуумами я должен был совершить, используя уилеровы топологические ручки. При этом я не терял времени, поскольку при переходе через разрыв, в котором работала, а лучше сказать, су¬ществовала творительно чистая геометрия про¬странства, время вообще отсутствовало. О, господи, не ты ли вместилище всех этих геометрий (гео-метр-ий) и про-странствий, или мой мозг таков, или мой мозг и есть твоя воля, и потому вмещает всё, что есть и за пределами убогого горизонта ощущений и о-сознаний. 4. И таким образом, я для своего 4хмерного про-странства переста¬вал двигаться по траектории событий и, следовательно, не менялся с нашим локальным временем, оставаясь неизменным. Однако попав в иной континуум обретал тамошнюю траекто¬рию событий и соответственно иную хронологию и темп своего изменения в новом времени. И всё-таки при обратном переходе эта потеря чужого времени сбрасывалась с личного счёта прише-87
 
ственника, стало быть, будет сброшена и с моего личного счёта. Что касается интереса к предпи¬санному мне Советом Окончательных Решений пришествия на планету «Земля», то мой личный интерес был значителен, тем более, что зародил¬ся он ещё в годы моей незрелости. И конечно такой интерес прежде всего подпитывался тем, что 4х-мерное В-пространство находилось на на¬чальном отрезке своей событийной траектории и уже долгое время нами наблюдалось. Но более всего привлекала возможность воздействия на траекторию В-континуума предсказательности, которую мы могли вычислить с учётом поведен¬ческой мотивации обитателей планеты Земля. Я благодарю судьбу. За что — не знаю. Может так на всякий случай. Случай ведь неисповедим и творителен. Такова и пена пространств, пространств чистой, незапятнанной геометрии с присущей ей неотличимостью. Но неот¬личимость не была бы та¬ковой, если бы она не по¬рождала отличимость. Ту самую, что упоённая собой, должна возвратиться в волнующееся море не-отличимости.
88
 
5. Пункт моего пришествия и первого контакта с В-пространством
был определён заранее в системе коор-динат суперпространства с привязкой к локаль-ным географическим координатам планеты «Земля». Явился я в означенное место, как и было предписано, в 10 часов ноль-ноль минут с допуском в 10 секунд. Солнце к тому времени уже поднялось над вершинами гор и стреми-тельно освещало окрестности. Торжественная красота поразила меня. И уже сама поразитель-ность, охватившая меня, была необычна вооб¬ще для нас, созидателей 4хмерного А-простран-ства, поскольку мы не были расположены эмо¬ционально поражаться в ответ на впечатления и раздражители или иные сигналы, идущие от внешнего мира. Иное дело - наш внутренний мир, который на самом деле частицей целого вмещал в себе всё, что могло и имело право быть. Да, именно прав-о, потому оно, это право давалось нам выигрышем вероятия возникнуть, случится долго-и-срочным явлением на игровом поле 3х-геометрий. Ведь я созидатель, принад-лежащий 4хмерному А-пространству, что распо¬ложено на одном из гребней вероятий, образу¬ющихся при взаимодействии безвременных 3х-геометрий. Причём наше 4х-мерное А-простран-ство уже прошло этап творительности и актив¬но существовало на этапе созидательности. Но более всего меня поразила поляна, на которую
89
 
я пришествовал у самой северной её окраины. Повсюду, куда я не бросал взгляд, серели огром¬ные камни-валуны, разбросанные в восхити¬тельном беспорядке. Я подумал, может это ока¬меневшие слова или смыслы. Но времени на благодушные размышления я не имел. В дали белели снежные склоны гор. Это и были озна¬ченные в маршрутном файле предгорья Тянь-Шаньского хребта. И вот с этой странной по¬ляны, с высоты две тысячи семьсот семьдесят семь метров я начал спуск к предстоящей встре¬че с иной жизнью.
Не знаю, где начинается и
где кончается небо.
Не знаю, где начинаюсь я
и где кончаюсь.
Или я замкнут сам
на себе.
Или небо тоже замкнуто
на себя.
И что? Значит мы сотворены
из одной глины,
я и небо.
Согласитесь, это жестокое
признание.
И наказуемое. 6. С жизнью 4х-мерного В-пространства. Да, оно, это В-пространство,
или В-континуум, привлекало наше, любо-и-пытное внимание не только начальным
90
 
отрезком своей событийной траектории, но и,-особенно моё, созидателя по специализации «вариации животворения»,- странностями пове-денческого проявления населявших планету Земля существ. К ним я начал свой путь с пора-зительной поляны, впечатлённый собственной поразительностью окружающими меня видами. Я стал осторожно спускаться по извилистой тропе, не спеша, занося в соответствующие фай¬лы всё замечаемое мной и моим микроробот-ным сопроводителем, а также впечатления и мысли, но уже в личный мыслеограф. А спускал¬ся я в соответствие с разработанным маршру¬том в Каракольское ущелье. Надышавшись жи¬вительным воздухом, наполненным испарени¬ями горного разнотравья, я прошёл его и вышел на дорогу, укатанную образивно-песчанной мас¬сой, пропитанной нефтью, которой мы лиши¬лись ещё в дотворительные времена и без сожа¬ления. По дороге раз за разом проезжал колёс¬ный транспорт, автомобили, повозки и прочие средства передвижения. Наконец дорога выве¬ла меня к южному побережью озера Иссык-Куль. Я отметил про себя, что озеро гляделось про-хладным украшением жаркой местности. На берегу развлекались местные жители. Я прошёл мимо, не вступая по дороге во взаимодействия с ними, в соответствие с рекомендациями при-данными к маршруту. Затем обойдя озеро с вос¬тока вышел на северное побережье Иссык-Куля
91
 
и направился без привалов к курортному мес-течку Чолпон-Ата и вступил к вечеру в пункт первого назначения, где и затерялся в толпе отдыхающих. Так называли жителей Земли, по-лучающих право конечное число дней абсолют-но ничем полезным и оплачиваемым не зани-маться, а тратить время по собственному усмот¬рению. Среди отдыхающих было много заезжих издалека, а также заявившихся на день-два из ближайших населённых пунктов ну и конечно из главного городского поселения. Кстати этот город ускоренно втягивал в себя жителей окре¬стной природной среды обитания.
Море — это молчание, даже
Когда волны его шумят,
побеждённые берегом.
Море — это замершая
гармония.
Но я люблю смотреть на
ручей, убегающей от себя
самого, от своего начала.
Ручей — это мелодия,
неостановимая, зримая.
Неостановимая, как и
мелодия нашей жизни.
Услышавший её, да
подпоёт. 7. Затеряться. Стать своим. Не втираясь в дове¬рие, или в своячест-во. Нет. А быть без сомнений признан-92
 
ным своим. Узнанным так, чтобы думали, ну да вчера он ведь был, ну да жил здесь, работал, ез-дил на транспорте, в подземке или в авто-и-мо-биле. Кажется потом куда-то уехал, говорили на заработки, а то и за рубеж. Ах, Эти рубежи. Они нас томят. Но и скучно без них. Рубежи, от ко¬торых мы бежим, от кого, от чего, как будто там за ними нас ожидают и будут любить более. Бе¬жим, чтобы возвратиться в свои рубежи. Ук¬рыться в своём колдовском кругу, будучи его центром. Рубежи, без вас и не было бы нас. Вот и должен был я преодолеть рубежи, пришество-вав в 4х-мерное В-пространство. И мы, созида¬тели 4х-мерного нашего А-пространства владе¬ли способом беспрепятственного присоедине¬ния естественных рубежей без наивной мимик¬рии. А основой этого способа было вложенное в нас совершенное умение неуловимо и неопре-деляемо воздействовать в желаемом, нужном на¬правлении, в направлении, обеспечивающем нашу личную безопасность за пределами, за рубежами 4х-мерного А-пространства, повто-ряю именно воздействовать на внешнюю сре¬ду обитания и прежде всего на обитающих в ней существ с конечным итогом в виде безого-ворочного признания пришественника своим, и при том своим не появившимся вот-вот, а дав-ним своим.
Я люблю странствовать. Но я не стран-ник, вообще, я не странник с посохом,
93
 
благостный и довольный переменой мест. Повторюсь, я люблю странство¬вать, но совсем по иным странам, стра¬нам, не имеющим названий, по старатель¬ным местам, которые и в интернете не сыщешь, да я и не обладаю склонностью к публичности, ко всякого рода стрипти-зёрствам. Я люблю странствовать по са¬дам моей души.
По дорогам, которых не найти на самых дотошных географических картах, но они, эти дороги есть.
По встречам, которых не будет, но они есть.
Я люблю странствовать, отдаваясь воле прихотливого случая. Встречать его в своих снах на яву, в мире, которым я, как и все, наверное мы, переполнен. В мире, который и есть моя реальность, соседствующая с иной реальностью, ко-торая зовётся жизнь, а на самом деле, есть бомба с заведённым часовым меха-низмом. И в мире моей реальности при пересечении границ на паспортном кон-троле ставят штамп «к доброделию». Правда, моё доброделие другим может показаться всего лишь насмешкой и даже издевательством над собственными пред¬ставлениями о доброделии. А я люблю странствовать.
94
 
Даже тогда, когда сижу бездумно или ми-модумно у окна и слушаю дождь, и вижу, как трепетно отликаются лужи на каждую одинокую безысходно каплю дождя, странствую, глядя на прохожих, укрыв¬шихся зонтами и спешащих, кто налево, кто направо, а я остаюсь слушать дождь. 8. И я вошёл в их жизнь. Вошёл, не удивляясь не только несурази-цам в жизни 4хмерного В-пространства планеты Земля, но, что важнее, тем диким по нашим представлениям правилам социальной игры, в которую все играли своими жизнями. Но я не заставлял себя одолевать неприятие. Вовсе нет. Я вошёл в игру и, войдя, начал играть по её правилам. Этому все мы созидатели были обучены с детских лет. И я, как и положено, не навязывал себя другим игрокам. Прежде всего важно было понаблюдать за социодинамикой непосредственно изнутри, будучи её микродви-жителем, как и все отдельно взятые обитатели Земли. На Земле кстати историческая динами¬ка определялась двумя темами социоигр, якобы абсолютно противоположных по правилам, а по сути близких и единородных по целям. Во-пер-вых, это мутноватая хитросплетениями правил так называемая демо-кратия. И, во-вторых, про-зрачная в своей простоте непритязательная диктат-ура. От обоих этих типов проявления социального поведения, для каждого со своим
95
 
сводом правил, регулирующих общественные отношения, и зависела траектория истории общества обитателей земли от зарождения его до дней моего пришествия. Они, как два сооб-щающихся сосуда по тем или иным причинам, часто случайного характера, но формирующих структуированность в обществе, перекачивали энергию социума из одного сосуда в другой и обратно. И таким вот образом совместимо вы-полняли функцию, обеспечивающую выжива¬ние общества обитателей на планете земля. Но так уж случилось, что я пришествовал в тот ма¬лый отрезок траектории, когда со-общество оби-тателей Земли и вся среда обитания, объединён-ные в единое целое, испытывали взрывной ха-рактер изменения условий жизни и правил игры на выживание. При этом имелось ввиду выжива-ние уже без возможности сохранения идентич-ности, и исторической и биологической.
Я оглядываюсь. И что я там вижу? Ниче-го. Впрочем, если приглядеться, то что-то всё-таки вычерчивается. Похоже это очерки покинутого города. Покинутого инками? Нет. Покинутого победителями жестокосердными, и убоявшихся возмез¬дия? Нет. Покинутого мной. Потом его застелит и накроет пепел, вовсе не Везу¬вия, а пепел сожжённых дней. А совсем потом найдётся новоявленный Шлиман с женой или без неё и откопает город,
96
 
покинутый мной, и долго он и другие
личности будут рассуждать, а кто же здесь
жил да обитал, и где гомер, у которого
всё до копеечки можно выведать об этом
покинутом городе.
По-кинут-ом. Мной
По-том.
Кинут-ом.
Мной.
Так что лучше не откладываться,
чтобы не узнать вдруг о своём
не-будущем. 9. Кем только я не вступал в игру обитателей планеты Земля. Го -
воря их толковым словарным языком, ка¬кие только роли я не исполнял. И должен ска¬зать, исполнение моё было мастерским, оттого и вызывало оно потешное одобрение одних, за-висть вполне отзывчивую других, и откровен-ную враждебность третьих. Враждебность объяснимую не столько на оправдательном ге-нетическом уровне установок, но и на уровне целевых ориентаций тех, кто воспринимал меня, как врага-помеху. А почему? Так потому, что своей ролевой успешной игрой без наруше¬ния правил или, как говорится у обитателей зем¬ли, честной игрой я мешал этим третьим жить да обитать так, как им хочется, а не можется, обходя по умолчанию общепринятые правила. Но я не задерживался подолгу на одной игро-97
 
вой социоплощадке. Меняя места пребывания, я тем самым набирал разностороннюю инфор-мацию о жизни на планете Земля, получал бо-лее полное и более соответствующее правде представление о подневных жизнесплетениях в планетарном сообществе, об обитателях зем¬ли, их биологии, их психических проявлениях, их мире чувств и ощущений, и наконец об их, как говорили сами обитатели земли, нравах, то есть о правилах ежедневного поведения, кото¬рые были ничем иным, как дребезжанием типа тремора на устойчивом фоне общепринятых правил.
Я обожаю случай. Осуждённый, ответьте, за что вы обожаете случай? А за то, что я обожаю незнание. Но незнание ведь это — тьма, Значит вы посланец тьмы? О, господин осудитель, пыткой софизма вам меня не сломить. Осуждённый, а мы и не пытаемся вас сломить, нам нужна правда и только правда.
А правда, господин осудитель, в том, что я есть дитя случая, и рождён по случаю. Стало быть, осуждённый, вы отрицаете наличие воли или закономерности, кото-рая через причинно-следственную связь объединяет нашу жизнь.
98
 
О, господин осудитель, вы забыли доба-вить, «и обедняет нашу жизнь», лишая её возможности быть не одно-и-значной, а много-и-значной, что на мой виноватый взгляд много интереснее и забавнее, как незнание прикупа, о чём вы, господин осудитель тщательно осведомлены. Не хуже, чем я.
Осуждённый, оставим в стороне бытовые зарисовки, касающиеся меня и только меня, обратим наше острое внимание на вас, осуждённый. Так, отчего — раз, и име¬ется ли при вас мандат посланца тьмы — два.
Что ж, господин осудитель, повторюсь. Я обожаю случай, и, упрощая до преде-лов вашего профессионального понима-ния, отвечу, от того, что обожаю незна-ние, и опущусь до бомльшего упрощения, отвечу, обожаю незнание потому, что оно творительно, оно порождает то, что не было представимо, например меня, да и вас, господин осудитель. Осуждённый, попрошу не переходить на личности и не касаться меня. А я, господин осудитель, и не касаюсь, я только привожу примеры наглядной тво-рительности незнанием через случай. Осуждённый, перестаньте юлить, и от¬ветьте, есть у вас мандат тьмы или нет.
99
 
Да, господин осудитель, есть, он у меня в
штанах.
З а н а в е с. 10. Как-то, проходя мимо, я устроился на бир¬жу. Биржу ценных бумаг.
Мы знали о существовании на земле та¬ковых в качестве инструмента, регистрирующе¬го температуру финансово-экономической си-туации в обществе. Ведь их общество страдало рынком, этой болезнью характерной для 4хмер-ных пространств, обделённых высшим внима¬нием, чем кстати мы не были обделены. И по¬тому траектория нашей социодинамики прошла в стороне от параметров, приводящих к мелким и крупным катастрофам разного толка, причём во всех сферах жизнедеятельности общества. За пару недель работы на бирже мне удалось выиг¬рать на купле-продаже ценных бумаг приличную сумму денег, без которых на планете Земля было некуда деться. Я не собираюсь, как некоторые интересанты из других пространств говорить об убожестве денежных взаимоотношений, но радостей они доставляли, конечно, мало и бо¬лее разобщали обитателей земли, что наглядно демонстрировала игра на биржевом подиуме. Да, именно разобщённость и отчуждённость от всего были фундаментальными чертами обще-ства обитателей земли. И подпитывались эти черты и обосновывались, во-первых, разнонап-равленностью поведения отдельных обитате-100
 
лей, поскольку основополагающим мотивом активности и взаимоотношений на игровом поле жизни земли была победа, победа для себя, и даже по умолчанию любой ценой. И, во-вто-рых, влиятельным давлением социоструктур. И конечно, в такой среде главенство получали су-щества, относящиеся к категории лидеров. В отличие от нашего общества, где все мы были прирождёнными вожаками. А между лидером и вожаком разница принципиальная. Одни — ли-деры, радея за свои представления, навязыва¬ют их окружению и направляют всю общую кол-лективную энергетику на исполнение этих сво¬их представлений. Другие — вожаки, радея за выживание всех, направляют общую коллектив-ную энергетику на спасение всех же от разных нежелательных последствий в конкретных жиз-ненных обстоятельствах. И даже в научном со-обществе земли, несмотря на высокий интел-лектуальный статус, разобщённость отчуждени-ем имела место и кстати более изощрённая, с чем я и столкнулся, поработав короткое земное время в центре научных исследований, где, чуть не сделал великого по меркам земли открытия, но удержался, когда увидел, как поползёт вверх уровень разобщённости. К тому же пришествен-никам рекомендовалось не совершать «откры¬тий» без согласования с Советом Окончатель¬ных Решений. Не могу не упомянуть отдельно и попытки женить меня, т.е. соединить в узако-101
 
ненный публично союз с обязательством о со-вместной жизни с другим обитателем земли. А союз этот был ничем иным, как брачным дого-вором, объединяющим двух обитателей в се-мью. И во времена моего пришествия на землю институт брака и семьи отличался особой и не-возмутимой химеричностью. Конечно же я, без видимых усилий с моей стороны избегал всякий раз этой самой навязываемой мне женитьбы. Да мало ли кем я не побывал, увидев, испытав, от-ветствовав в полной мере за своё участие в жиз-недеятельности земли, и тем самым приобретя знания не только опосредственные через наши информационные каналы связи со всем миром, но и непосредственно в результате прямого об-щения с объектом.
О, люди, счастливые в своём неведении, в своём нежелании знать, что ожидало нас в прошлом и что в будущем. Мы радо¬стно обречены, мы облечены участью нашей, нам на смену идут другие, однако они не спасут чело-вече-ство, не спасут бывшее нами, вовсе нет, они другие, он не-мы, и может к лучшему не знать, не ведать, тем более, что древний старец-летописец, уединившись в своём особня¬ке уже вот-вот напишет, «всё кончено, ещё одно последнее сказание и лето-пись окончена не-моя». А чья? Вы, господа, спрашиваете «чья?», спрашиваете громо-102
 
и-гласно. А обойду стороной ответ и ска¬жу, даже про-воз-глашу, о, люди, мои по¬чти собратья, вы остались без отчества, без имени, поверьте мне, оставшемуся стоять в стороне, стоять памятником всем вам, стоять каменным изваянием на¬ших — в утешение скажу — ненапрасных душ, скажу и умолкну, и не отвешу спаси¬бо вам за внимание в качестве по-клона, внимание — это ведь ваше личное дело, которое на вас уже заведено. Так Что спасибо себе самому за кал-амб-ур. 11. Я полюбил здешнее время, время, убегающее от меня и уносящее
с собой мои возможности быть, но быть только здесь. И оставляя мне чувство здешней же печали цвета индиго.
У нас печаль совсем иная. Она улыбчивая. Она из будущего. Она цвета ранней зари. Когда зажигают на небесах огромные светиль¬ники, в световом спектре которых преоблада¬ют зелёные тона. И позволю себе признаться, что это чувство по-видимому и станет моим са¬мым неотзывным и личным приобретением от моего пришествия на землю. Подчёркиваю — лич-ным. И я согласно предписаниям Совета Ответственных Решений имею право на личные приобретения от присуждённых пришествий, но числом не более двух. А вторым моим лич-103
 
ным приобретением стала Она. Нет, не печаль здешнего времени. А она. Она — молодая жен-щина, которую я впервые встретил совершен¬но случайно, случайно в представлениях здеш¬ней жизни, и я предпочитаю пользоваться их услугами. Ведь я живу здесь, на планете земля и обязан стать абсолютно своим. Стать прохо¬жим, как и все. Стать тем, кто спешит со всеми к вестибюлю станции подземного транспорта. Кто спешит столкнуться при входе в вестибюль в дверях, упёрто не открывающихся, с незнаком¬кой. Конечно здесь на улице все незнакомки и незнакомцы. Но я спешу столкнуться в дверях именно с ней, именно вот с этой незнакомкой. Скользнув взглядом по её лицу, не успев даже словом про себя отразить первое и как обычно верное впечатление, я почувствую, что вдруг я изменился. И вот уже натужно отводя упрямую створку двери от себя, столкнувшись лицом к лицу, мы остановились. Остановились в двер¬ной раме и замерли, как на обрамлённой карти¬не завзятого художника или на фотографии, обожаемой или может быть даже очень умест¬ной в той земной жизни. Мы улыбнёмся друг другу и пойдём рядом к контрольным пропуск¬ным автоматам. Но не вместе. А каждый сам по себе. И тогда я спрошу её, ступая на движущую¬ся лестницу подъёмника, «как вас зовут?». Она в ответ, веснушчато улыбаясь, произнесёт «Да-ниэла».Нет, это будет не гром средь ясного неба.
104
 
Нет. Это будет судьба. Имя — судьба. Имя, со-рвавшееся на землю свыше, оттуда, где навер-ное и совершаются единоборства 3хгеометрий. И я влюблюсь. Влюблюсь в имя. В имя — судьбу. Но всё-таки успею заметить — «в судьбу здеш¬нюю, земную». А потом мы с ней разойдёмся. Вроде бы нелепо. К платформе ожидания — ожидания встреч или расставаний — подойдёт поезд, и она, Даниэла, побежит к нему, чтобы успеть войти в вагон. Я сделаю первый шаг вслед, но что-то или кто-то остановит меня. Все¬го лишь на мгновение, которое может стать жизнью. И, когда я решился броситься к ваго¬ну, в который вбежит Даниэла, двери вагона схлопнуться, и моя незнакомка с чуть веснуш¬чатой улыбкой и с чудесным именем, скроется с грохотом в чёрном небытие тоннеля.
Я горел. Горел на костре стыда, на холод¬ном пламени его, пламя холодило серд¬це, пламя возвращало будущее, которым я не утешусь, и я вновь вижу, как по доро¬ге домой у сточной канавы лежал он и протягивал руку, о, боже, мохнатую, руку, которая не просила, а требовала, и пер¬вым моим позывом было протянуть в от¬вет свою холёно-хвалённую, мытую-пере¬мытую правую, пишущую что-то вроде усечённых романов в поджанре письма другу или себе самому, но позыв как-то разом сдулся и обратился в свою против-105
 
ность, сник и попятился в никуда, и я прошёл мимо, и вот теперь я горю, нет, я ошибаюсь, я уже не горю, а спорю и не с самим собой, а с тем, кто лежит на обо¬чине дороги к дому у сточной канавы и протягивает не просительно, а требова¬тельно свою мохнатую руку, если бы про¬сительно… 12. И наступила пустота. А в ней молчания. Мол¬чат все. Молчу я.
Молчит она, Даниэла. Да и о чём мы мог¬ли с ней разговаривать. Кто-то посоветовал включить музыку. Но музыка, как организован-ное пространство звуков, как озвученные надеж¬ды не воспринималась нами, созидателями 4х-мерного А-пространства на знаковом уровне и соответственно не вызывала заметных откли¬ков. Такова была наша биоустановка, возможно когда-то на этапе созидания введённая в нашу жизненную программу с помощью разного рода блокировок восприятия. Иное дело пустота. Иное дело молчания. Иное дело пауза. Иное дело замирания между двумя ударами сердца. Пустота, молчание, пауза, замирание — это то, что рождает заново. А на этапе творительнос-ти, который мы в 4хмерном А-пространстве ско¬рее обошли, чем прошли или пережили, войдя с некоторыми потрясениями в этап созидания, без надежд не обходится. Они, надежды повя¬заны с процессом творительности. И я убедил-106
 
ся, что подобная творимость имеет место здесь на земле в 4х-мерном В-пространстве. А значит пространство жизни, должно быть заполнено и надеждами. Ну а я пришествовал сюда без на-дежд, и ненужных и недужных для нас созида-телей, для которых сохранение целостности, гармонии насладительно правит ли, управляет нами или направляет в нашем существовании. Однако я ведь вжился в жизнь на земле, стал своим. И потому, когда наступила пустота, а с ней и молчания, когда день за днём молчания не покидали меня, я подумал однажды порази-тельно и не безнадёжно, что когда-нибудь мол-чание заполнится ведь словами. И мы загово-рим. Но кто мы? спрашивал я себя. И старался отмолчаться и уйти от ответа. Так продолжа-лось долго. Казалось очень долго. И вот однаж-ды один из моих приятелей по давней работе на бирже пригласил на вечеринку по поводу празднования своего дня рождения, что было традиционно здесь на земле среди её обитате-лей, как и традиционные отмечания уходов из жизни. Будучи уже совершенно, а значит почти идеально своим и подверженным настроениям я поначалу хотел отказаться от приглашения, но потом решил, что неплохо было бы пораз-веяться и унять неуместные настроения тем более дурного окраса. Без труда найдя по адре¬су загородный дом приятеля по бирже, я про¬шёл отворённую настежь из крашенного дере-107
 
ва решётчатую калитку, поднялся по ступенькам каменного крыльца, вошёл в дом и тут же очу¬тился в овальной зальной комнате, остановил¬ся за порогом, огляделся и вдруг, да именно вдруг пустота заполнилась кружением лиц, а молчание музыкой. Там среди всех стояла она. Одна. Даниэла.
Я падаю. Нет, это не полёт. Я падаю, стоя у порога. За порогом меня никто не ждёт. Но я должен его перешаг¬нуть. Но пока я должен, я размышляю. Ни о чём. И о том, и о сём. Не о себе. Я очевиден. Я размышляю о тишине. О пу¬стоте и о прочем «неосебе». И всё равно я падаю. И повторяю, нет, это не полёт. И господин Фрейд тут не причём. Это про-падение. Это почти счастье. От него я отрекусь. Как отрекаются от предавше¬го сына… 13. Был август. Был поздний вечер цвета инди¬го. Были звёзды круп¬ные, крепкие. Был лес за изгородью. И набеги ветра. И трепетные очерки сосновых ветвей. Мы сидели на ступеньках лестницы, ве¬дущей от дома приятеля по бирже вниз, к реке. Мы — это я и Даниэла. Никто из нас не вспом¬нил случайную встречу у входа в вестибюль стан¬ции подземного транспорта. Никто не вспом¬нил должного разлучения да и неисповедимо¬го. И никто не охал и не ахал, удивляясь новой
108
 
встрече. Все предисловия остались позади. А послесловия никто и не напишет. Да и зачем писать, когда «ты посмотри какая в мире тишь», говорю я ей стихами давнего поэта. И кажется я говорю даже не ей, а себе, очарованному но¬чью, словно встречаю её впервые за пройден¬ные жизни. А Даниэла улыбнётся в ответ, и снис-ходительно и ласково. Я вижу выражение её глаз. Ночь ведь не кромешно тёмная. Да и зре-ние наше, зрение созидателей отличалось вы-сочайшей зоркостью. Ну а я продолжаю выра-жаться стихами, «ночь обложила небо звёздной данью». Она спросит, «чьи это стихи?». «Тебе они нравятся?» — спрашиваю я в ответ. «Мне больше нравится, как ты их читаешь», очень даже по-доброму заметит она и надолго замол-чит. А я, конечно, не могу остановиться на по-лустроке, и говорю негромко, не впадая в вос-торг, «в такие вот часы встаёшь и говоришь ве-кам, истории и мирозданью». И ведь был совсем рядом с истиной, говоря о мироздании. Потом мы с Даниэлой возвратились в дом и провели остаток ночи, проспав раннее утро в мансарде хозяйской дачи. В полдень мы, обнявшись, по¬кинули мансарду. И кажется с тех пор не расста¬вались. И повсюду появлялись вместе. И чудес¬ным образом, как-то не сговариваясь, ни в чём не признавались друг другу, а просто, как она говорила, переживала богом данную потреб¬ность быть рядом. Много позднее вот в эти уже
109
 
предотъездные дни я подумал, что у нас там в стеснённых просторах 4х-мерного А-простран-ства определили бы, что это болезнь, от кото¬рой заболевшие не желали излечиться.
Гладь озера завораживала своей неизмен-ностью, постоянством красоты, окайм-лённой крутыми склонами гор. Солнце не спешило покинуть нас, меня и озеро, хотя я знал, солнце непоправи¬мо зайдёт за горизонт, и гладь озера по¬меняет свою выразительность, но и ос¬танется красивым, потому что красота, раз появившись, не исчезает, а остаётся с нами, пока мы есть, а оставаясь, разве она не продлевает мгновение, обращая его в дление, а может быть и в вечность, которая нам простым и смертным совер-шенно не нужна и скорее вредна. Вот это да!
Воскликнул я и поставил точку <тчк> 14. Живя здесь среди обитателей земли, став неподражаемо своим
среди самых разнообразных обитателей, я всё чаще обращаюсь к вопросу, столь значи¬мому для земных существ — а что такое смерть. Конечно, как созидатель из 4хмерного А-про-странства, я могу ответить, что смерть есть раз¬рушение носителя информации, которая и есть отличимая структура. А информация не исчеза-110
 
ет, не теряется, пока есть целое, пока есть всё, и может быть востребована, скажем так — по слу¬чайности или по чьей-то воле. Но ведь вопрос себе задаю не как созидатель 4хмерного А-про-странства, а как обитатель 4хмерного В-про-странства. И будучи таковым не нахожу прямо¬го и очевидного ответа. И однажды в дверь мо¬его здешнего жизненного пространства посту¬чала она, смерть. А если быть документально точным, постучала в даниэлину дверь. Пожалуй это было, когда мы в первый и в последний раз решили переночевать в её жилом помещении, называемом по-землянски квартирой. Обычно мы жили да поживали у меня, в жилище из двух помещений, обзываемых комнатами, и с веран¬дой с видом на сосновую рощу, за которой кра¬ешком своим зеленел пруд. Дело в том, что Да-ниэла была семейной женщиной. Был у неё суп¬руг согласно брачному договору, и вот в очеред¬ной его отъезд по делам мы, как-то не задумыва¬ясь о последствиях, будучи рядом, решили пе-реночевать у неё, в их семейном жилище. Ну и случилось то, что и должно было случиться. Где-то в первом часу ночи в дверной замок кто-то вложил ключ, приоткрыл дверь и, наткнувшись на охранную дверную цепочку, стал звонить, стучать, кричать, ну и, как говорится, разыгра¬лась сценка в стиле земного ретрофарса — суп¬руг застал неверную жену в объятиях соблазни¬теля. И всё закончилось бы в худшем случае со-111
 
вместно распитой бутылкой алкогольного на-питка, типа водки или коньяка, если бы не чрез-вычайно взрывной нрав обманутого супруга. После нескольких гневных выражений, он сел напротив и вынул из деловой сумки пулестрель-ное оружие. Как позднее мне объяснила Даниэ-ла, её супруг имел разрешение на ношение та¬кого оружия в силу своего высокого должност¬ного социостатуса. Ну а вынув оружие и поло¬жив его на стол, он заявил, «вот я сейчас тебе продырявлю мозги и мне ничего не будет». Ре¬шимость его была очевидна. И тогда мне ниче¬го не оставалось, как включить личный аураль-ный защитный экран, который прежде всего мгновенно подавлял волю нападавшего. Через несколько минут мы с Даниэлой покинули не-гостеприимное её жилище, оставив супруга ко-ротать ночь одному, одолевая напрасные свои переживания.
Милая, если бы ты знала, как я беззащитен, крепость последняя пала, твоя ласка — щит мой. А издалека доносится песня, пролетают мимо слова
«Тише шепчитесь, травы, Смолкните надгробья, О, эти тени славы Полные скрытой скорби». Я стою у окна раскрытого и кажется вспо¬минаю и вижу, как ветер застыл в морщи-112
 
нах, изрывших прошлое, и как лежат чин¬но причины, лежат, как воины на поле брани, и следствия наспех брошены. И вновь издалека доносится песня и проле-тают мимо слова
«Ходят мхи под ногами, Маки склонились в печали, Время трезвонит гаммы, Лучше б они молчали». 15. Кажется я начал раскрываться. Не перед всем миром. Отнюдь.
Для всех, для всего окружения я оставал-ся неподдельно своим. И только Даниэла, не знаю, чутьём ли, или подспудным анализом моей выразимости стала догадываться, что я не совсем, и может и совсем не свой. Ведь наши отношения были счастливо раскованы и даже абсолютно раскованы. И возможно невзначай высказанные мной мысли или отношение к чему-то здешнему могли показаться ей странны¬ми, наводящими на иные представления обо мне. Но я более всего полагаю, что Даниэла была наделена хотя бы малым даром проникать в потаённости живых существ, особенно в пору высокой эмоциональной интенсивности чувств. Да и на подобную одарённость Даниэлы указы-вали мои нежелания отсканировать её состоя-ние или провести мыслеотделение, словно я опасался узнать что-то, что могло навсегда от-далить меня от Даниэлы. Да и совершив такое,
113
 
я бы предал её, стал бы выселком, чужаком и отщепенцем. И я остался обитателем земли, я остался тем, кто провёл странным образом чу-десное время с Даниэлой. Но было очевидно и другое. В последнее время Даниэла часто впа-дает в задумчивость, и тени прошлых лет, а мо-жет и будущих нет-нет да набегают на её лицо. Я не спрашиваю отчего. Я не спрашиваю, что с тобой, любимая. Я предлагаю ей сесть на реч-ной теплоход и прокатиться по реке, по наше¬му обожаемому маршруту. И тогда Даниэла буд¬то оживает, соглашается и вновь становится прежней и счастливой. А как-то за ужином в ре-сторане она призналась, «знаешь, мне кажется иногда, что за мной установлена слежка». Я стал успокаивать её. Но грянул оркестр, заиграла живая музыка в ритме бодрого восприятия жиз¬ни, и мы отправились на круг потанцевать. По¬том прошло время, вроде спокойное и по-пре¬жнему безоблачное. Но совсем недавно Даниэ-ла скажет, что ей приснился сон, странный сон. Явилась к ней бабушка. «Я бабушку свою обожа¬ла,- объяснит Даниэла, — понимаешь, я воспи¬тывалась у бабушки, умнющей, доброй и на ред¬кость отзывчивой». И вот бабушка передаст ей во сне письмо, а в письме предупредит от слу¬чайной встречи на улице. «Ты нашлёшь на него беду, прочла я в письме», — скажет Даниэла и, промолчав, заметит, «странно всё это». Под впе¬чатлением «странности» я вспомню, что кажет-114
 
ся в историографии экспедиций наших прише-ственников в иных 4хмерные пространства был случай невозвращения. И тогда я послал запрос в наш архив по поводу невозвращения одной из прошлых экспедиций. В ответ я получил отказ выдать нужную мне информацию без объясне¬ния на то причин. Значит, сказал я себе, зная архивные правила, эта информация закрыта навечно и исчезнет однажды вместе с нашим А-пространством.
Здесь мир другой, иные
взгляды, и только я всё тот же.
Здесь нет свободы.
Здесь нет свободы воли.
Да и чья она?
Здесь нет свободы и у тысяч
слов.
И только наши сновидения
вольны, они свободны.
Правда, кое-кто говорит, что
они больны, и что жизнь
проходит не в видениях.
А может, а может, что
они наши сновидения
одни и заполняют жизнь.
Это не утверждение.
Это предположение, не требующее
доказательств.
Уходит прочь молчаливый
день, а что поделать мне…
115
 
16. Даниэла не пришла на встречу. Не пришла. И наступила невстре¬ча. Казалось, и слова покинули меня. Что значит это бегство, думал я. И отвечал, об этом я узнаю завтра. Но наступало завтра, и ответа не было. Да я в тайне и не стремился получить его. Иногда я задавался вопросом, что с ней, может ей нужна помощь, может включить ава¬рийную связь и всё узнать и помочь. Но тогда я и вовсе раскроюсь. А я ведь здесь человек пла¬неты Земля, я обитатель здешнего 4хмерного В-пространства, а не пришественник из А-про-странства. И тогда грянул гром.
И вот по закрытому каналу связи я полу-чаю предписание, короткое, но ясное
«возвращение — отзыв». Нет, это не печаль,
это даль, которую я не посещу. Она останется жить без меня.
А я возвращусь. Нет, это не грусть,
Это груз прошлого, которое остаётся здесь, а я возвращусь налегке. Нет, это не мудрость,
познавшего всю глубину напрасно-сти. Это утро, которое я оставлю здесь утопать в ка-пельках росы. Утро, в которое я возвращаюсь. И я должен, да, я обязан, а может и обречён ска-116
 
зать, что мне ничего не жаль, потому что я свер¬шился в этом странном на наш взгляд 4хмерном В-пространстве, здесь на планете Земля из со¬звездия «Слова», на планете, для которой я вов¬се не был рождён, но тем более благодарен Со¬вету Окончательных Решений за доверие! 17. ПРО-ЛОГ или Словие-пред-и.
Они сидели в плетённых бамбуковых креслах-качалках по овальному окоёму вокруг бассейна, наполненного водой цвета тёмно-зе-лёного японского чая.
Они — это сто и один назначенные сетевым по-головным голосованием члены Совета Оконча-тельных Решений, сокращённо СОР. Первым нарушил молчание член СОРґа в лазоревых плавках с татуировкой на правом предплечье в виде глаза орла, подтверждающего ясно-и-виде-ние. Продолжая покачиваться в кресле, не впа¬дая в почти в без-и всё-таки-мятежное состоя¬ние, он произнёс негромко, но чеканно одно слово —«отправление»,
От-правление, Отозвалось эхо.
И все поддержали, даже те, кто ещё вчера со-мневались. И в то же мгновение созидателю за номером семь-экс-семь (7-x-7) было послано предписание к немедленному исполнению об-ряда «отправление» с установленным алгорит-мом, цветностью и со стартом с терминала ах-борт 1. Согласно посланному предписанию он
117
 
направлялся на планету «Земля» в созвездие «Слова». Он в ранге пришественника наделял¬ся неограниченными возможностями, как само-защиты, так и контролируемой функцией влия-ния на окружающий мир, с целью наблюдения и контактного мониторинга процесса нарож¬дения новой расы псевдоразумных существ. Помимо этого он уполномочивался при ответ¬ственно выявленной необходимости ускорять либо замедлять ход указанного процесса на¬рождения новой расы вплоть до консервации до следующего наблюдающего посещения пла¬неты Земля.
И только я знал тайну пришественника. И только я ощутил печаль и горечь напрасности сво¬его знания да и то на позволенное мгновение, кото¬рое и есть жизнь.
И эта печаль и горечь напрасности должна уйти в забвение вместе со мной.
А может она наследуема, подумал я, может мой сын или его внук продолжит меня и борьбу обречённо с надеждой на новую встречу.
И ведь напрасную, совершенно справедливо замети¬те, господа.
Но всё равно счастливую, откликнусь я, автор чи¬таемых вами строк, автор конструкции, составлен¬ной из слов, но не выдуманной, а нарассказанной и даже дословно по распечаткам с мыслеографа при-шественника «7-х-7», посетившего планету Земля, по
118
 
тем распечаткам, которые он успел по неведомым мне путям передать ей, Даниэле перед своим возвра¬щением и доставшемся мне в наследство по прямой наследуемой линии родства.
«Мир нашим домам,
мир нашим пространствам»,
такими были его последние слова.
Сентябрь 2007, Москва