Дребезги

1.
Я один.
Я спешу на встречу с собой.
Каким я буду, я не знаю.
Я спешу.
Кто-то скажет, что я даже
Волнуюсь.
2.
От одиночества сходят с ума.
Кто?
Тот, кто потерял себя.
Кто обречён, может и свыше
Не быть собой.
Такова его роль,
Назначение.
Ради чего — не знаю.
3. Зачем?...
4.
Кто-то сказал, кажется
Вивекананда,
3
 
Живёт лишь тот, кто живёт
Во всех,
И что страх смерти будет побеждён
Тогда, когда человек поймёт,
Пока в этой
Вселенной
Есть хоть одна жизнь,
Он жив.
Можно, конечно, и поспорить.
Но признаемся, господа,
Что в этой мысли
Голографический принцип
Жизни.
Всё
Заключено в
Части,
А часть во всём.
Последняя частица от чего-то
Целого, когда-то бывшего,
Успеет рассказать своему
Владетельному хозяину всё о
Целом,
Прежде, чем покинуть этот мир.
5.
Капля и океан.
Все мы пьём одну воду,
И ею хоть на время
Утоляем жажду.
Одну на всех?
4
 
6.
Моцарт, Моцарт,
Не жизнь твоя — она принадлежит тебе,
Не характер и странности твои —
Они принадлежат тебе,
Не зависть друзей и не легенды врагов —
Они тоже принадлежат тебе,
А музыка
Твоя,
Разве принадлежит тебе.
Нет, не музыка,
А звучание пространств,
Звучание, которое ты по чьей-то воле
Смог ли, дарован ли был
Подслушать и записать.
И может быть искажая,
Теряя что-то по дороге
Земных записей на языке
Убогих нот.
7.
Помните у Мопассана Рассказывается о сборище, А по-нашему — о собрании, Посвящённом вопросу Эмансипации женщины, Говоря на современный лад, Докладчик тогда левый, А нынче правый демократ Заключил —
5
 
В конце концов,
Господа,
Между мужчиной и женщиной
Очень маленькая разница.
И тут из толпы кто-то
Воскликнул, даже провозгласил —
Да здравствует
Маленькая разница!
Чудесно!
8.
Не знаю почему, но возвращаюсь
К Мопассану моей молодости
И говорю,
Как он хорош в новеллах,
Как он в них разнообразен,
Как совершенно владеет собой,
Авторским умением,
Авторским настроением,
Авторским отношением.
Как разнится ритмика,
Как по-разному выразителен слог,
В новеллах «Папа Симоне» и
«Загородная прогулка».
В одной — внутренняя напряжённость.
За внешне спокойным повествованием.
В другой — лёгкая беззаботность во всём
И вплетённая прерывистой
Нитью ирония.
А «Плакальщицы» —
6
 
Кто-то рассказывает,
мы задумываемся, да-да,
Предаваясь невольно раздумьям.
Ну а «На берегу» — это просто поэма.
Возвращения не сулят радостей.
Мопассан моей молодости.
Он возвратил мне грусть.
О себе ли?
О нём, о Мопассане ли?
Или обо всех нас?
9.
Иногда в краткие дления
Полной отстранённости
От себя,
От суеты,
От забот, вовсе не напрасных,
И конечно
От неизбежности мыслей,
Навязчивых или мимодумных,
Иногда, да, иногда,
Я вижу
И не зрением открытых или полузакрытых
Глаз,
Я вижу
Чёрную тень,
Именно тень,
Но не чёрного человека,
Не преломлённое отображение
Смерти — это слишком просто,
7
 
Она, смерть так или иначе
Всегда с нами от рождения,
Нет,
Это именно тень,
чёрная,
Тень чего-то,
а чего именно, я чуть-чуть
Всего лишь на малость незнания
Не могу дознаться,
Не могу постигнуть,
Но ощущаю, что она не моя,
Не чья-та, не судьбы моей, нашей,
И не всевышней длани.
Чёрная тень
Не одержимой ли напрасности чего-то,
Чему нет слова в соответствие,
Не найдено оно, не обнаружено,
Да и кто искал его.
10.
Кто-то сказал —
Быть может когда-то
Это сказал я сам /1
Если и есть антихрист,
То это само человечество.
11.
Крик — как камень,
Выброшенный из жерла вулкана,
8
 
Крик — как праща,
Пущенная в никуда.
Замирание,
Как равновесие весов,
Замирание —
Как разрыв мгновения,
Разрыв, за которым
Время остановлено,
Силой созерцания.
Крик,
Вырвавшийся на свободу,
В полёт, за которым
Будет ли падение?
Или крик невесом?
Замирание —
Через разрыв мгновения
Прорыв в пространство
С его нечеловеческой гармонией.
Мунк
И
Сезанн.
12.
Тишина.
Двуликость…
13.
Не молчание. Молчание многоликое. У каждого оно своё.
9
 
14.
Мазки почти горизонтальны.
Одна линия над другой.
Не уходящее равновесие.
Сезанн.
Мазки спадают,
Нисходят сверху вниз.
В пропасть.
Мунк.
15.
Тишина.
Ни слов, ни мыслей, ни любви.
Но всё.
16.
А дальше — Гоголь.
17.
На свете много стран.
Было,
Есть, а будет ли — не знаю.
А там за горизонтом,
И ещё за другим,
И за всеми этими стеснительными
Горизонтами чуть виноватыми,
За синими — Гоголь,
Целая страна.
Её пройти — не пройти,
10
 
Её перейти — не перейти,
Её постичь — не постичь.
Её можно только
Со-знать,
Со-страдать,
Со-быть.
18.
Страна.
В странностях — в про-странностях.
В страницах — в страмнницах.
В странствиях — про-странствиях —
Страна.
И её просторы,
Нет не просторы,
А пространства
Овеяны ветрами смехов,
Всякими,
От капризных дуновений
До гомерических порывов.
18а.
О, господи, и ты не знаешь
От чего я возвращаюсь к нему.
Да и к чему знать
И умножать как бы скорбь.
Скарб скорби.
Лучше посмеёмся
Возвращениям.
11
 
19.
Капля в океане.
Не малость, не уничижимость,
Но неотличимость на взгляд.
Океан в капле.
А можно ли по мне одному
Звероподобному,
Изучив,
Заключить правдо-и-подобно —
А что же это за чудовище
Чело-вече-ств-о.
20.
«Чтобы воскреснуть —
надо прежде
Умереть».
Бездна толкований.
Каждому
Хватит места в ней.
21.
Недавно у меня в руках очутился
Третий том из собрания сочинений
Гоголя, издания 1867 года.
Почти полтора века…
Как же тут не снизойти волнению.
Гоголь, к тому же, если не ошибаюсь,
Первое полное собрание.
И сколько раз Гоголь умирал
и воскресал за почти два столетия.
12
 
Сколько раз от него оставались
то глубоко-не-мысленные
Намёки,
То почти чудовищные
Определённости.
Но весь…
22.
Когда-то в молодости далёкой
И ещё раз далёкой,
Настолько, что может быть её и не было,
А я её просто придумал,
Сказку молодости,
Так вот, и всё-таки
Однажды в молодости, в горах,
В автобусе, что каждый день
В десять утра выезжал заученным
Маршрутом из горного селения
В сады, в долину,
И вот в автобусе рейсовом встретил я
Старика.
Сидели мы рядом.
Я у окна.
Он у прохода.
Был он роста небольшого.
В плечах невелик.
Одет аккуратно.
С ним по другую сторону прохода
Ехали двое малышей.
Мальчику, как я узнал потом,
13
 
Было семь лет,
Девочке — пять.
Из разговоров тех же я узнал —
Батюшки, сказал я себе —
Что попутчику моему добрых 83 года,
А точнее, как он оправился,
84 без чуть-чуть.
Но я пролепетал про себя вторично —
Батюшки,
Когда узнал, что рядышком едут
Дети, и дети
Его,
Что он возвратился из сибирских поселений
Восемь лет назад,
Женился, и вот родил
Одного,
А потом и другого,
А бог даст,
Родит и третьего.
И тут, когда старик повернулся
Лицом
Ко мне, и я заглянул ему в глаза,
Ясные, голубые с зеленоватой проседью,
Я понял,
Это были глаза
Юноши.
23.
Гоголь.
Кто объял его?
14
 
По-моему никто.
Разве можно объять необъятное.
Спасибо Прутковым.
Да простят мне другие авторы,
Причисленные к лику великих,
Они прекрасны, их литература
Впечатляет,
Могуча, изучаема,
Но они графичны,
Они в рисунках,
Согласен, пусть в рисунках самого
Леонардо из села Винчи.
А Гоголь — это пространства.
Не пространств — о,
А пространств — а,
Многомерные.
Они — в пересечениях,
Они — во вложениях,
Они — в разлётах,
Они в своих неожиданных
Сечениях, плоских
И потому видимых для нас,
То плачут,
То смеются,
То замирают, как бы умирая,
То оживают, как бы воскресая.
И эти пространства
Нельзя пройти по заведомым
Тропкам,
По этим пространствам
15
 
Нельзя, как по парку
Прогуляться,
Их нельзя постичь,
Переводя в слова
Из самого обширного
И толкового словаря,
Их можно хотя бы
Прожить.
24.
Ветер гнал слова
К западным окраинам
Моей души.
Ветер гнал слова
Туда,
Где, кутаясь в замирания,
Обитала вечерняя заря.
25.
Они падали,
Падали в пропасть, —
Кто-то может сказать, что они
Летели —
Они падали, держась за руки.
И кто-то
Предательски тянул вниз другого.
Но кто?
А может каждый пытался
По-своему героически
Предупредить падение другого,
16
 
Продлить, растянуть дление
Никому ненужного времени.
Но что поделать
И что думать и гадать,
Когда пропасть была,
И что оставалось им,
Как не улыбнуться виновато
И не спросить скорее себя,
Хотя бы чуть вслух произнести
Привычное в падении обращение —
О, господи —
Произнести, замереть не надолго
И продолжить разлетающиеся
Вопросами размышления,
Ты там, внизу встретишь нас,
Ты примишь то, что останется
От нас?
Ведь, падая, мы, связанные
Как бы дружеским пожатием,
Теряем не себя,
А что-то, что не укладывается в слова.
Хорошо, пусть там никто нас
Не встретит и не простит.
Хотя, падая, никто из них
Не знал и не чувствовал своей
Вины,
И в чём, спросите вы —
Не в том ли, что были
Рождены в падении.
Нет, они и не думали
17
 
И не просили о прощении, Даже если бы совершили Падающие в пропасть Предательства.
26.
Где свет, где заря…
Он упал на колени
И не стал оглядываться.
Он не молился,
Он не просил пощады,
Он просто устал.
Но взгляд его сквозь
Присомкнутые веки
Уходил неспешно вперёд,
И откуда-то издалека,
Из покинутых времён
Добрела мысль,
Всё-таки
Что-то из всего
Ещё сбудется.
27.
По утрам, в куцых пространствах,
Обложенных стенами,
Рассечённых привычными
С китайских времён
Перегородками,
Вы думаете бродят люди,
Нет, господа, вы легко
Ошибаетесь.
18
 
Бродят тени.
И среди них «Я».
Моя тень.
Бродят бесшумно.
А где слова,
Спросите вы.
А нигде, отвечу я,
Их нет.
Тени не разговаривают.
А вот мыслят ли они —
Не знаю.
Может четвертушка мысли
И возникает в их теневых головах.
И что интересно, и даже очень —
Мы, стало быть тени,
Тени утренние
Бродим не просто так,
А ещё умудряемся
Проходить сквозь друг друга,
Не раня, не обеспокоив,
Не родив вопроса, мол,
Ой, что это такое.
И как это замечательно,
Господа,
Как замечательно.
28.
Ко мне с абрикосового дерева
Слетела бабочка.
Конечно же,
19
 
Вы правы,
У вас отличная память —
И тут я позволяю слегка не согласиться
С Эразмом,
Как-то между прочим изрёкшим
«Не люблю памятливого слушателя» —
Я не испытываю каких-либо знаковых
Чувств к такому слушателю,
Но благодарю —
Итак,
Вы правы, памятливо правы,
Это не бабочка,
Это
Танго,
Танго-бабочка.
Одно крыло её жёлтое,
Другое — чёрное.
Мы танцуем танго,
Танго
Моей души.
29.
Правда.
Не слова.
А моя.
И не будет таить обиду на слова.
30.
Макиавелли.
Мак-и-а-велли.
20
 
Вот так он сложен и прост.
И как хорош на все времена,
И прошлые, и настоящие,
И дай бог и будущее.
Аморален? Но как замечательно!
У него покрадываем,
И не благодарим,
А поругиваем даже,
Мы сами-то крошечные
Макиавеллишки.
Как вы думаете, что у него на лице,
Смотрящего на нас сверху?
Нет не родинка, а снисходительная
Улыбка.
31.
Besame mucho.
Возвращения сами находят
Меня.
32.
Гоголь не захотел уходить через
Парадную дверь.
Он ушёл через чёрный ход,
По замусоренному двору,
В проливной итальянский
Дождь.
33.
Будьте Змеями.
Не укусами ядовитыми.
21
 
Сбрасывайте старую кожу.
Избавляйтесь от воспоминаний
О себе прошлогоднем.
И обретёте хоть на время
Нежную,
Свежую
Кожу будущего себя.
34.
«… все мои последние сочинения —
История моей собственной души…»,
Успел признаться Гоголь.
Это путь по лабиринтам души,
Это ступание по душевным
Гнусностям,
Это путь объявления своих
Слабостей
И прочих душевных болезней
И низостей —
Путь одоления себя
«Не того»,
Отторжения себя
«Не того»
Через слово, выброшенное во вне,
В свет.
Это путь жёсткой правдивости
К себе,
К себе самому.
Это и есть путь создания чего-то
Правдивого,
22
 
Правдивого себя,
Той жизни, что творится в тебе!
В каждом из нас…
Кажется, я слышу вопрос —
«А мёртвые души?»
Сколько же сказано и пересказано,
Думано, предумано,
Доказано и опровергнуто
Хоть способом от противного.
А он, Н.В. вложил в героев «М.д.»
Свои ничтожества и пошлости,
Как он сам говорил
И говорит до сих пор. —
Только слышать надо его далёкий
Голос,—
Те самые пошлости и ничтожества,
Которые узнаваемы
Всеми
В себе же,
Ведь ОН, Н.В., и есть
Частица нас всех во времени и
В пространстве.
Вспомним — Капля и Океан.
35.
Там за межой
Я иной,
И жизнь иная.
И кажется лучше.
Но сила незванная
23
 
Неназвамнная,
Держит меня.
И я не могу преступить межу,
Я остаюсь там, где я
Был,
Остаюсь быть собой
Бывшим до межи.
Я должен исполнить себя
Неоконченным сочинением
И остановиться у самой
Межи.
36.
Правда,
Правда его, моя, ваша,
Вот, где точка отправления,
Точка ветвления,
И даже опоры.
37.
А есть ли история души?
Или она дана и неизменна.
Но у некоторых особей их,
Душ даже две, не зря говорят
Двоедушие —
Но не о том речь.
Или по Н.В. и по веяниям с Востока
Душа —
Хранилище поступков, проступков,
Приступков и преступков.
24
 
А кто судья, как не сам.
И потому в начале поступок,
А потом уже слово о нём,
О поступке.
Вот вам и история души.
38.
Вообще-то в нас пречудесно
Уживаются мерзость и доброделие,
Хотя последнее
Часто через шаг превращается
В свою насмешливую противоположность.
39.
Я прячу восторг от посторонних
Глаз,
От собственных напрасных
Слов.
И нахожу себя.
И вспоминаю сказанное Н.В.,
«… ни в коем случае не своди глаз
с самого себя, будь эгоистом в этом
случае…»
Как, а! Как сказано.
Он не только сказал, но и
Был.
40.
Смех,
Смех-овность,
25
 
Смех-овщина.
Такова его ранняя литература.
Это, как он говорит,
От тоски,
Чтобы развлечь, развеселить
Себя самого
Болезного.
41.
Горит огонь.
Горит в камине.
Беснуются языки пламени.
Завораживают.
Глаз не оторвать.
Сгорает ли прошлое,
Сгорает ли будущее,
Кто знает.
42.
Рукопись второго тома сгорела
До тла.
Кто-то возражает,
Мол рукописи не горят.
Нет, господа, горят, и ещё как,
Горят до тла, если нет в ней правды.
Многоголосый хор, чуть ли не
Двувековый, всё поёт на разные лады
С примкнувшими психо-и-аналитиками,
Мол отчего-да-почему
Сжёг да пережёг сам
26
 
Н.В. эту самую свою
Злосчастную рукопись,
Чей пепел до сих дней
Так и носится ветром мнений гонимый,
Так и не осевший и
Не нашедший упокоения,
И кормит он до сих дней
Многих умных и даже очень,
Стало быть преумных людей.
А всё дело в том, что
В голове,
Как говорит автор же
Сожжённой рукописи,
Добродетельных людей
Не сочинишь,
ПОКА
Не станешь
САМ
Сколько-нибудь на них
Походить…
Обречённая рукопись.
Вот и всё.
Нет не всё.
Ох, как ты прав, Н.В.
Разве понудишь, устремишь нас,
Людоподобных существ
К прекрасному,
Пока не покажешь всю глубину
Нашей настоящей мерзости,
Как в первом томе.
27
 
Вот только она неизбывна, Теперь всё.
43.
Раннее утро.
Я выхожу во двор. Я один.
Лёгкая прохлада.
Сквозь ветви яблони сквозит солнышко,
Светлое, не жаркое.
Воробьи, скворцы уже трудятся,
А птицы посолиднее, лесные голуби,
Вомроны и народ
Ещё дремлют.
И такое умиление от утра раннего
Находит,
Что говорю, прекрасно, всё прекрасно.
И уже не знаю точно, что милее
Утренняя заря или
Вечерняя.
44.
Дети… Ну и что. Дети как дети. А мы, взрослые, Не дети что ли…
45.
Задавать вопрос
Хорошо ли поступает человек,
Это, ну скажем, от наивно лукавого.
Вы, господа, согласны?
28
 
Ведь человек этот самый
Двуедин,
Ведь он точка сходящихся
Противо-речий.
Тем и чудаковат он.
С одной стороны
Он — эгоист,
Жив в себе, жив с собой.
С другой —
Он — альтруист, жив в других,
Жив с другими.
– Эго, альтро —
Какая звучность! —
Так что права та бабушка,
Что на двое сказала.
46.
Бытие рождает слово,
Или
Слово рождает бытие?
А может —
НО
И слово рождает бытие.
47.
Раздался стук в дверь… Вы ошиблись, Обратитесь к себе, Два коротких звонка И один длинный.
29
 
48.
Неужели так трудно
Достучаться до себя.
Да нет же, не по голове стучите,
А по груди,
И кулаком, и кулаком.
Вот так.
49.
Доктор, так как мне
Быть? —
Я же дал список того,
Что нельзя вам есть. –
А что же мне
Можно есть? –
Больной, я повторяю, следуйте
Списку, который я вам дал,
Понятно? –
Понятно-то понятно, да только
Тут и воду пить нельзя. —
Больной, приём окончен,
Вы у меня не один…
Больной, больной, вы список
Забыли.
50.
Для многих
Утреннее просыпание —
Это
Агония сна.
30
 
51.
Когда хожу шаг за шагом,
Думается лучше.
Наверное ритм шагов
Наводит порядок в
Мыслях.
52.
Закат.
Замирание. Холодное
Зарево. Незаметно
Скоротечное.
Не торжественное,
Скорее молитвенно сосредоточенное.
Закат.
Замирание.
Задумчивость.
Ни о чём.
53.
Ночь беззвёздная,
Ни зги.
Утро в дребезгах
Росы.
54.
Когда наступил час пустыни,
Он, этот час накрыл целую
Вечность.
Но вечность, которая не исчислялась
31
 
Несчётным числом мгновений.
А вечность, вместившая наши
Жизни и даже дальше.
Когда мы подошли к пустыне,
Оставив за спинами нашими
Прошлые привычности,
Она, казалось молчаливая,
Она, казалось тревожная, но за себя,
Она, сыпучая и казалось
Одноликая,
Предложила нам такое,
Ради чего,
Мы
Начали новые жизни.
Спустя вечность мы спрашиваем,
Какие?

55.
Язык пустыни прост.
В его звучаниях нет наших
Павших в начала слов.
В его звучаниях настроения,
Ощущения, уходящие глубоко
Под барханы,
Но нет многодумных мыслей.
Язык пустыни
То певуч, то звонок,
То заунывен,
Язык пустыни
32
 
И в цвета красится,
В цвета всякие,
То неудержимо распадные,
То до восторга вечные,
А бывает, язык пустыни
Кривит пространства
Силой своего случайного
Смысла,
Заставляя нас вспомнить
Вчерашнее будущее.
Нас было несколько…
56.
— Так что, господа, может расплатимся И начнём новую игру, как вы?
— Как мы? Мы не против.
— Что значит «мы». Я лично возражаю. Уже пятый час, пора и к жёнам.
— Какие ещё жёны, о чём ты блеешь. Наши жёны — карты заряжёны. Черти новую и баста!
— Чего-чего, что за паста?...
57.
Да, нас было несколько —
Я, моя тень, Она без тени,
И три или четыре
Тени тех,
Кто не решился и остановился
Перед пустыней.
33
 
И мы вошли в новые жизни.
Вошли, как входят в новые воды.
И мы оставили себя там
В стране привычностей и отличимостей.
И мы обрели, шаг за шагом
Ступая по пустыне,
Новые смыслы,
Даже в цвете своих всё тех же
Глаз.
58.
Когда идут дожди,
Я
Впадаю в себя,
Как река в море.
Когда идут дожди,
Слова не нужны.
Слова — это капли на стекле.
А звучание слов —
Это лепет капель.
И перевод не нужен.
Ведь я разговариваю с
Собой.
59.
Кто была она? Не знаю.
Здесь в пустыне все незнакомцы.
Даже варан.
Незнакомцы раз и навсегда.
Но готовы постоять друг за друга
34
 
Особенно в дольные дления
Песчаных бурь, что налетали
С покинутой стороны.
Знаю одно, что там позади
Я жил, а может и поживал,
А не исключено, что и проживал
Что-то
С ней в одном куцом пространстве
И проходил мимо,
Хотя некоторые свидетели уверяли,
Что я очень любил, уверяли,
Но кого именно и не поясняли,
А Здесь в пустыне ни о какой любви
И речи не могло идти.
Здесь кстати не существовало и речей.
Здесь были взгляды и улыбки,
И ещё редкие полупоклоны,
Но вовсе не из вежливости,
А как ритуально-минераловые
Осколки игры,
В которую незаставимо
Мы вовлеклись.
Короче, здесь было всё,
Что нужно для жизней.
60.
И ещё вспомнилось,
Как иногда
Моя тень
Развлекала меня тем, что
35
 
Исчезала за гребнем спящего бархана
И бросала в меня
Шутливые горсти золотого песка.
А что она? Та, что осталась без
Тени?
Её жизнь, хотя бы одна из иных,
Стоила того, чтобы рассказать о ней.
Но ОНА как-то предупредила взглядом,
Каким безнадёжным окажется
Перевод
С языка пустыни.
61.
Удивительно не то, что
Всё
Проходит,
Удивительно
То, что
Это всё
Откуда-то приходит.
62.
Ну что ж, Опять страна, Где хайку с танка Растут на ветках Дикой самкуры И где прячется мой Сад камней, Который мне надо
36
 
Посетить.
Но ветер с моря
Гнёт к земле
На глазах у солнца
И синего неба,
Гнёт людей,
Гнёт ковыль,
И срывает с губ моих
Слова
И уносит их
И как частицы неосмысленной пыли
Разносит по всем сторонам
Света.
63.
Моя тень —
Мой верный страж.
Неподкупный.
Говорят, что без тени
Мы, как без имени.
Что ж, господа,
Я не против,
Если вы оспорите это
Утверждение.
64.
И всё-таки при всём при том
Жили мы с ней,
Говоря по-прошлому,
Душа в душу.
37
 
Хотя, кто знает, что такое душа,
И где она обитает.
А вот остальные тени
Жизни свои тратили
По большей части
На танцы в обнимку.
И выходило это у них
Неплохо и даже забавно.
Но почему-то лица их
Чаще уплывающие вчерашними
Облаками, хотя и улыбчивые,
Хранили очерками
Следы напряжённого ожидания,
То ли будущего,
То ли встречи с прошлым.
65.
Напрасность Насладительна и Творительна.
66.
Всю свою жизнь мы
Одолевали притяжение земли.
67.
Суть жизни Микель Анджело Из глыбы («Глина») Творить («Как бог»)
38
 
Человека.
Кстати в некоторых его рисунках, Например, в «Падении фаэтона» и в Особенности в рисунке «Сон» Явно просматривается Сегодняшний сюрреализм.
68.
От общений, даже сами они
Приносят удовлетворение —
А может более всего от них —
На душе остаётся след,
Остаётся шрам или рана,
Источающая грусть, а то и печаль.
Не потому ли, что случившееся
Безвозвратно?
Что оно продолжает быть —
Раной надушевной
Живо оно.
69.
Жизнь и смерть,
Смерть и жизнь.
(Вложим в них
Принятые за образец смыслы).
Верховное противоречие
Нашего существования.
Что бы мы делали без него.
А НИЧЕГО…
39
 
70.
Это произошло,
Это было сбывчиво однажды
В далёкую зиму,
Это случилось в одном из
Подземных переходов,
Где именно — не помню,
Но это случилось.
Спустя год, годы,
Жизнь или полжизни,
Вспомнилась та встреча,
Встреча, исполненная в ритме
Танго.
И вот я спускаюсь по ступенькам
Подземного перехода, и уже
С первых шагов до меня
Доносятся звуки аккордеона,
Искусные звуки,
Я слышу рисунок танго,
Я слышу как кто-то роскошно
Исполняет танго,
Танго Кумпарситу.
Я вхожу в переход.
Я останавливаюсь.
Я нахожу его, аккордеониста
Первым же взглядом.
Он сидит на дощатом ящике
В середине перехода.
Я слушаю, я не могу пройти мимо
Танго.
40
 
Пройти мимо, это всё равно, что
Пройти мимо жизни.
Прошлой. Настоящей. Будущей.
Когда он закончит играть,
Я подойду к нему и положу
В деревянный ящичек,
Обитый изнутри красным бархатом
Деньги.
Он вскинет на меня глаза,
Усталые и заулыбчивые,
Глаза человека без определённого
Возраста.
И тут я попрошу его
Сыграть танго Оскара Строка
«Чёрные глаза».
Он утвердительно кивнёт головой
И добавит,
Без них, ни к чему, в подземке
Все проходят мимо.
Хорошо, соглашусь я, спасибо,
Только я послушаю в стороне.
И вот сегодня спустя год, годы,
Жизнь или полжизни,
Поставив как бы последнюю точку,
Выйдя из воспоминания в ритме
Танго,
И вот сегодня,
Когда годы одичали и уже
Роятся, готовые ужалить
Смертельно своего хозяина,
41
 
Когда времена смешиваются
И беспощадно и соблазнительно,
Я задаю себе вопрос —
А может это всё случится
В будущем…
71.
Чёрная быль,
Белая быль,
Чёрный квадрат,
Белый квадрат,
Чёрный человек — лицо в маске,
Белый человек — маска без лица,
Пыль от белого ветра,
Пыль от чёрного ветра.
И тень.
Моя тень.
И вот её нет.
Нет — когда солнце в зените,
Когда солнце торжествует.
Чёрная небыль
сбудется,
Белая небыль
сбудется.
В быль.
Без нас.
72.
Сад камней.
Сад покинутых душ.
42
 
Но они слышат.
Но они дышат.
Они молчат.
Их молчание — это молчание
Прошлого.
А может это ещё не долетевшие
Крики будущего.
73.
Были ли эти горы,
Или нет.
Если я их вижу,
Если я их помню,
Значит они есть,
И есть я у подножья их,
И есть я на склонах их,
Облепленных дико розовым
Кустарником,
И есть я на самом верху,
Где снег искрится,
Улыбается, смеётся, хохочет
Тысячами крошечных солнц.
Над всем,
Над долиной, что спит внизу,
Над небом, утопающим в холоде голубизны,
Надо мной, окунувшим ноги по колени
В застывший почти навсегда
Снег,
Хохочет, потому что знает,
Что ждёт нас всех,
43
 
Что сбудется со мной. Были ли эти годы…
74.
Я ей не звонил.
Я её не просил.
Я её не ждал.
Но я её вспоминал,
Иногда, вдруг,
Как вспоминается
Вчерашняя падающая звезда,
Уносящая с собой наши
Загадочные желания,
Как картина какого-нибудь
Сю-реалиста,
Запавшая в мякоть памяти.
И она пришла,
Сама,
Не тронутая прежде,
Мной,
Пришла,
Позвонила,
Вошла,
И сказала,
Я к тебе.
И всё.
75.
Погода разыгрывает
Сцену дождя.
44
 
Я зритель, возможно единственный. Я знаю, чем завершится эта сцена. Я знаю, что дождь окончится. Может поэтому я не отвожу глаз От разыгрываемого сюжета, И с замиранием мыслей Впадаю в себя, Как река в море.
76.
Сегодня муравей сказал мне По секрету, что он завидует Нам, людям.
77.
Мысль.
Слезой скатывается
Со склона неба.
Я протягиваю,
Я подставляю ладонь.
А цыганка, напротив севшая,
И говорит,
Нет, хороший человек,
Касатик мой, подай левую,
И всё тебе скажу
И словами повяжу судьбу.
А я ей,
Откуда ты взялась,
А она и говорит,
Так это же я и была слезой,
45
 
Ты мне и ладонь свою,
Касатик мой, и подставил,
А сама разглаживает
Мою другую, левую ладонь,
И приговаривает,
Всё тебе скажу, всё.
А я ей,
Ну уж, нет, цыганка,
Оставь-ка, слова при себе,
Цыганка в ответ грустно и хитро
Улыбается,
И пожимает плечами,
Мол, как хочешь, касатик.
Хозяин — барин.
78.
Будь
Открытым всему,
Готовым будь к худшему,
И лучшее не пройдёт
Мимо.
79.
Это были шаги, приговорённого
К жизни.
Иногда шаги замирали и тогда
слышно было, как стучит сердце.
Но потом вновь шаги покрывали
иные звучания.
Это были шаги глубоко растерянного,
46
 
но и не подозревающего о том.
Иногда он останавливался,
но сердце продолжало стучать.
И тогда он оглядывался,
но сердце отказывалось возвращаться.
И снова слышались шаги.
Он их не слышал.
Их слышали другие, те,
кто стояли в стороне,
А он только считал шаги,
приговорённые к жизни.
80.
Кто запретил сказать «Да»? Кто разрешил сказать «Нет»? Кто разрешил сказать «Да»? Кто запретил сказать «Нет»? Кто там между «Да» и «Нет»? Не моя ли тень растянулась струной между «Да» и «Нет»? И кто-то щиплет струну, и издаёт она то «да» то «нет». И звучат две ноты, Сочетаясь друг с другом В мелодии Изменчивых правил.
81.
Две лошади вороной и чалой
мастей мчались во весь опор
47
 
бок-о-бок.
Наездники шпорили и хлыстами
подгоняли их к цели.
К своей цели, маячевшей хоть
у горизонта.
А у лошадей была своя
цель, кто знает какая.
Может луг в клочьях
синего тумана.
А победа? Победа разве не
работа ли до седьмого пота,
после которой пристреливают.
82.
Я возвращаюсь. Я ухожу. Встреча и прощание танцуют Танго.
Где он, где она, Не знаю. Есть цвет, Есть цвета танго. Танго цвета жёлтой дали. Детство.
Танго цвета зелёной зари. Молодость.
Танго цвета синего пламени. Мужество —
Танго цвета индиго падшей ночи. Преклонность.
48
 
Слепящий след прошлого, Чёрный квадрат будущего, Замёрзшее па настоящего. Я возвращаюсь,
я ухожу. Встречи и прощания танцуют Танго.
На паркете дней. Где вчера, где сегодня, где завтра, Где быль, где боль. Чёрно-белая нить танго. Это и есть я.
83.
Объективная реальность —
Это я,
Миром обмазанный, мазанный.
84.
Шутка — утка — прибаутка, Хромоногая на обе ноги, И потому бедово смешная.
85.
О чём мы спорим, господа,
О чём?
Зачем мы пришли сюда?
Сюда, в этот мир?
За злом или за добром?
49
 
И ищем смысл,
И стоим в очереди за смыслом,
За одним на всех,
За тем, что вне нас
Заполняет как бы
Собой весь свет, населяет
Космоселение.
Но, господа, но, господа,
Мы сами и каждый ведь
Есть космоселение.
Или это болезнь — искать
Оправдание своему существованию.
И только потому, что мы приговорены
К отстрелу.
А если не было бы отстрела,
Что тогда, что изменилось бы,
Задумайтесь…
Вот и всё, господа.
86.
Иногда философия даже самая отменная мешает замечать солнце.
87.
Я отчаянно цепляюсь
за себя,
Уходящего.
50
 
88.
Что чувства,
Что мысли,
Что признания.
Как птицы из гнезда, взлетают
неожиданно,
вдруг появляются,
вдруг проявляются
пронзительно знаки чего-то,
чему среди слов тесно.
Это не откровения.
Это вспышки звёзд,
Что таятся в нас,
Во мне, в вас.
89.
Эти дребезги не будущие бриллианты,
Это просто осколки,
Которые не требуют
Огранки.
90.
О, господи,
Не о спасении прошу,
Напротив —
О, господи,
Не спасай нас, не спасай,
Позволь нам проживать
И доживать,
Да и от чего,
51
 
Да и от кого, Спасать нас, Господи, помилуй, Не спасай.
91.
Рождённого, если и можно
(можно было
бы)
спасти, то лишь от рождения.
92.
Наконец наша земля, истоптанная ошалев-шими в поисках счастья людьми, та самая зем¬ля, которая в соответствии с прозренными, но не презренными догадками стала эволюционной обителью человеческого рода, так вот наша планета обрела истинного судью, судью, которо¬му не скажешь — не суди, да не судим будешь — судью, что таинственно, но задумно ожидаемо явился на землю нашу из созвездия стрельца, с планетарного центра Кронус, владея ключом ко всем представимым временам. И проведя, ис¬полнив, тщательный, беспристрастный и не¬подкупный аудит, судья с планетарного центра Кронус порешил так и огласил следующий свой вердикт:
бог с вами,
живите пока живётся.
52
 
Огласил и отправился в обратный путь, исче¬зая в доподлинных далях скоро и не без изяще¬ства, но и без всяких прощальных взмахов од¬ной из рук.
93.
Однажды кто-то меня спросил,
ты любил хоть раз по-настоящему?
Я воспользовался тем, что в вопросе
отсутствовал — не знаю от чего —
предмет любви,
И ответил —
Да, я любил и люблю до сих пор
по-настоящему и крепко и определённо
себя самого,
да-да, себя самого, как впрочем
и каждый из нас. Однако эта моя единственная большая и навсег¬да, пока я присутствую тут, на этом свете, любовь не публична, впрочем это не столь значимо. Главное в ином.
В том, что наша настоящая большая и одино¬кая любовь к себе обладает чудесной способно¬стью распадаться, не погибая, не иссякая, но не на осколки а на более малые любови.
Пусть к слову,
Пусть к сказительству,
Пусть к живым существам,
Пусть к привычкам,
Пусть к закатам,
53
 
да мало ли к чему или к
кому,
Например, к печали,
источаемой обозримой кончинностью,
затуманенной иллюзиями.
Встреча со смертью всегда с нами,
И не она ли подпитывает
нашу страстную любовь
к себе самому.
94.
Есть милое противо-и-речие с взаимоисключительными полюсами Да-и-Нет,
но разве не примиряемыми хотя бы на словах. Есть другое могучее, жгучее и пока (будем осторожны и потому употребим «пока») неразрешимое противо-и-речие на¬шего существования
жизни и смерти. Потому и назову наше существование
жизнесмертием. И далее, пока мы здесь,
жизне-и-смертие — распадается на лучи, испускаемые к малым противоречиям, и что значимо и важно — часто разрешимым, облегчая
54
 
и иногда на всю жизнь нашу
участь.
Т.е. наше участие в игре,
Которое зовётся жизнью,
а по-моему
жизне-и-смертию.
95.
Пришла пора прощания.
И она сказала мне,
Ну что же, пока.
О, нет, не было ссор, не было воображае-мых измен, не было долгих терпеливых молча-ний при душевных неловкостях, не было ниче¬го, что примыслило бы эту пришедшую пору прощания.
И я ответил ей тем же, с улыбкой доброй и беспечальной,
И я ответил ей тем же, потому что ещё вче-ра наступила пора замираний.
Вот так же угасает день,
и замирает на недолгое, но пленительное закатное дление,
Вот так и солнце гаснет нехотя и даже то-мительно здесь, чтобы возгореться там, где-то на западе.
И конечно после заката
наступит вечер — тут уж никуда не деться –
и всех и всё примирит.
55
 
96.
Магазин. Стойка. На стойке компьютер. За компьютером девица. Симпатичная. Но флегма-тичная лицом.
Магазин самообслуживания. Я собрал с полки несколько упаковок сухофруктов.
Высыпал на прилавок.
Девица стала считывать с них код, вгляды-ваясь задумчиво, как на морскую даль с берега, в экран монитора. После минуты-другой отошед¬шего в прошлое задумчивого примолчания, я не¬решительно спросил, что, есть проблемы. Нет, проблем нет, неспешно и даже нараспев прогово¬рила продавщица, проблем нет, а вот упаковок с сухофруктами точно нет. Как нет, удивился я, вот они перед вами. Нет, возразила продавщица, их нет, понимаете, нет. Я естественно таращу на де-вицу глаза. А она поясняет, их нет в базе данных. Наступила полунемая сцена, т.к. я всё-таки что-то бормотал. Кажется я предлагал ей продать мне их так без компьютера. Но тут настала её очередь протаращить на меня свои серые глаза и восклик¬нуть, как так, их же нет. И тогда я с чего-то вдруг успокоился, обрёл прежнюю покупательскую снисходительную уверенность и спросил, а я есть там в базе данных, я существую, т.е. вообще есть. И представьте, девица, не смутившись, постуча¬ла по клавиатуре и заявила, да, вы есть, вас зовут ИКС, а отчество ИГРЕКОВИЧ. Совершенно вер¬но, подтвердил я, и чуть остро и чуть умно подшу-
56
 
тил, значит меня можно продать и за сколько. Девица, не колеблясь, сообщила, что я стомю 21 монету прошлого века любого достоинства. И тогда наступила вторая полунемая сцена. Спус¬тя короткозамкнутое по содержанию своему дление, я двинулся было к выходу, решив поско¬рее покинуть это дико-ватое или дико-винное за¬ведение, но остановился и спросил у девицы, повернувшись к ней в полоборота, а вы есть. И наконец наступила третья — как в сказках трои¬ца — полунемая сцена. Девица растерянно глядя на экран монитора, проговорила, забивая слова паузами, а меня нет. Так значит вас нет, не без ухмылки заметил я. Значит нет, впадая лицом в безнадёжность, подтвердила девица и повтори-ла, значит меня нет.
97.
Не только люди, но и города Уходят, и уходят незаметно, Без прощаний и поминок, Превращаясь в кладбище Своего прошлого.
98.
Я себя в словах не навязываю. И даже не предлагаю. Я просто освобождаюсь от себя. Иду по дороге от известного и знакомого всем вам
57
 
Пункта А до столь же известного, но
Пока не знакомого пункта В
И разбрасываю слова.
Этакий сеятель.
Но позвольте поправить себя —
Я разбрасываю не слова,
А камни.
Из них можно сложить
Пирамиду Чингиза
В память обо мне —
Но это так, шутка.
А уж подберёт ли кто-то камни,
Не знаю.
Может кто и поднимет камень,
Валяющийся на обочине,
Поднимет и приглядится к нему
И скажет, а он, камень-то ничего,
Возьму-ка я его с собой.
Впрочем, если все камни,
Мои освободители и останутся
Лежать там, куда я их бросил,
Не огорчусь, не омою сердце полынной
Горечью, и уж тем более не разделю
С прошлым чувство напрасности.
Напрасно само рождение.
Но освобождение от себя
Не напрасно.
Так что я себя в словах не
Навязываю и даже не предлагаю.
Я просто освобождаюсь от себя.
58
 
100. Юби-лей.
Уби-лей.
Люби-лей.
101.
Будущее уже ускользает.
Оно вовсе не мираж.
Будущее скорее облако,
Потому что на него не ступить,
А если ступишь, то нога провалится,
Лишённая опоры,
И ты впадёшь в невесомость,
И ты впадёшь в падение.
И потому ты стоишь
И глядишь со стороны на то,
Как чужое будущее вторгается
В настоящее, никому не принадлежащее,
И потому ты стоишь
И глядишь со стороны,
Глядишь словно полководец,
Которому уже нет дела до битвы,
Лишённой конца и края.
102.
Такого неба больше
Не будет,
Неба,
Которое ласкали горы
Ладонями своих снежных склонов.
59
 
Я до сих пор его вижу. И никакое небо с ним Не сравнится. Небо — душа, Небо — любовь, Небо — встреча.
103.
Театр начинался с
Маски.
А теперь?
А теперь… с вешалки.
104.
Сменил ручку — на красную.
И покраснели мысли.
И почувствовал себя Жан-Жаком
И Руссо.
И так захотелось — правда не без
занудности — , чтобы всем, всем
и всему было хорошо.
Благодетель.
Даже слёзы подступили.
Но как подступили, так и отступили.
Я вновь сменил ручку.
Возвратился с синим мыслям.
105.
Ну и что, скажете вы,
Что всё это значит,
60
 
К чему вся эта Словодребезгятина.
И будете, наверное, правы в своём вопро-шании, Правота, она ведь, тоже, Что дышло. Но я и сам не знаю, Что всё это значит. Может дребезги каких-то Смыслов.
106.
Признаюсь —
Мне по душе безответственность.
За ней — будущее.
107.
Добавишь всего лишь ковшик песка, И рассыпается песчаный холм. Добавишь карту одну и Рассыпается карточный домик. Добавишь одну мраморно-белую Костяшку домино и рассыпается Вся конструкция. Что всё это значит? А ничего. Просто моё внимание привлекло Настойчиво одно слово, оно же глагол, Действие —
рас-сып-а-ет-ся.
61
 
108.
«Ритуал жизни» — точно сказано.
И далее — долженствование
Быть.
Жизнь, как ритуал.
109.
Танго.
Его не должно быть много.
Танго начинает звучать вдруг.
Как вскрик души.
Танго и душа.
Моя душа.
110. Время.
111. Что оно?
112. Понятие.
113.
Не золото, а именно оно правит
балом жизни.
Нашей.
114.
Кто запустил его?
Да именно так — «кто» и
«запустил».
62
 
Есть точка начала, точка отправления
А и далее из точки А в точку В,
И только туда.
И тогда время из понятия
превращается в меру.
Из понятия, не знающего ни начала,
ни конца, ни направления из точки А
в точку В, не знающего вообще о
существовании А и В, обращается
по чьей-то воле в меру.
В меру, измеряющую продолжительность
бала жизни от А до В.
И только так.
115.
Кто запустил её?
Превратив нашу жизнь в
ожидания, в арифметику измерений
и результата этих измерений.
116.
Что оно — время?
117.
Понятие — если не быть
нами.
118.
Я танцую танго со временем.
Это белый танец.
63
 
119.
Попробуйте найти кого-то,
кто роднее самого себя.
И с фонарём средь бела дня
не найдёте.
А если найдёте, то будьте,
пожалуйста, бдительны.
120.
И с под — ис подтиха — исподтёмка —
исподволь — исподлобья —
исповедь.
121.
Песенка — лесенка
песенка — вниз
песенка — вверх Песенка — визг
песенка — смех
песенка — вскачь
песенка — плач.
122.
Говорят трудно быть богом, т.е.
создателем.
Вовсе нет.
Создателем быть легко,
именно быть,
быть самоизливателем
и, представьте, потому-то и
безответственно перед кем-либо. Только перед собой.
123.
Цветок, ромашка, на этой странице,
распластанный венчик,
звездится, напоминает вчерашний
день, лето дней моих.
Цветок, заложенный между
страницами тетради.
Спасибо.
Жил-был я, жил и был, конечно же до того, как получил свидетельство о рождении с наре-чением именем, что есть и тень и не–тень, что есть судьба да и не-судьба, а так скорее звёзд-ная отметина, а потому, жил да был я, и помню, как во времена тогдашние досмысленные, как во времена, отпавшие словно льстивая змеиная кожа при линьке, помню и не забываю, что одна странная встреча случилась, да не на зем¬ле среди садов семирамидных, не в горах гор¬ных и полуснежных, и не в ущельях междом-ных, а в полёте, а летел я скоро, вот только не помню куда, но летел, и подлетаю я к месту на-значенному согласно купленному билету, как вижу, навстречу летит же как и я чёрная точка, летит и оставляет за собой след почернелый, а след этот всего лишь строчка, и ведь не простая, а сложенная из слов, и вот стало и быть лечу я, а напротив чернеет точка, стремглавая, и чем ближе, тем более я узнаю в ней ту, кото-рую однажды полюбовно потерял и после опу-стелых дней жалел себя потерянного, но и по-забыл спустя пол, а может и всю одну жизнь, но что толку о том слова тратить, да тоскови-щу наживать, и когда оставалось до нашего почти столкновения миров, она, эта самая точ¬ка, а на самом-то деле тоже в мире местоиме¬ний «она», но другая та самая из сослагатель¬ной любовной песенки, несуразной и несосто¬явшейся, как потом я полагал и «слава богу», улыбнулась так счастливо, что я даже остано¬вился, после недостолетнего молчания загово¬рил, мол так и так, очень я даже рад встрече, очень, а она всё продолжала улыбаться и обли¬вать меня вчерашней радостью, потому как се¬годняшняя ещё не дозрела, и помнится также, я как-то не к месту, к месту той встречи заявил, привычно ведь заявлять на пресс и на конфе¬ренции, мол, извини, люблю, как прежде, но спешу, куда — не знаю, но спешу, а она в ответ всё так улыбается и так широко и так плотно, что и лететь мне некуда, и молвит, скрепя гла¬зами, лети, лети, голубь мой, да вот только пролетая, прочти слова, что следуют за мной, и я пролетел, и я прочёл, но что поделать, за¬был уже, и помню только слово предпоследнее «тебя» и уж извините, более ничего, так что, как видите и правда жил и был я до того, как получил свидетельства о рождении.
125.
Господа, пришла пора. Пора последней страницы. И ничего не остаётся, Как сказать ещё одно слово
«СПАСИ-БО», Сказать, поклониться и уйти За кулисья.
Октябрь 2006, Москва
 
ВСПОМИНАНИЯ
Когда я пишу о себе, а я пишу о себе всегда, сочиняя вариации на тему эким-был-я в разные времена, так вот, когда я пишу о себе, я пишу и о своей стране, о стране своей нео¬твлечённой, не умо-и-зрительной, а о той, в которой я жил-был и живу да поживаю, с которой прожил не одну жизнь, и не просто прожил, а пережил, и даже воображаемую, и потому во мне, как в частице, как в капле, средоточие всего целого, все¬го океана, всей моей страны, но стра¬ны, преломлённой и порой причуд¬ливо на границе моего Я. После такого построчного вступления я позво¬лил себе быть в словах.
Итак, жил да был, путая времена, некто, кото-рому я приписал заглавное местоимение «я», жил да поживал, да счастья с несчастиями вся-кими, и мелкими и колкими наживая, а как же без них, без несчастий, без них и интерес теря-ется к ней, к этой самой жизни здесь на виду у всех, да и счастья в цветах своих ярче глядятся и аукаются, когда следуют за несчастьем хоть каким-ни-каким. Такова планида наша. А впро-чем, планида ли. А может всё дело в нас, в лю-дях всяких, — можно сказать в нас вся масть игры затейливой, каков игрок, игрочище, игрунчик, таков и крикун. Так что не будем кивать на все стороны виноватые, а потанцуем от себя. И раз, и два, и три — и пошли. Музыку, маэстро, музы¬ку. Маэстро откликнулся. Взмахнул палочкой. И я промолвил неспешно. Но не по-важному, а по-простецки, а, пусть играет камерный оркестр под управлением маэстро «жил-был-я», стало быть под моим правлением, и пусть играет сол-нечно-кучево-облачное лето полное звонкого жужжания блистательных мух, лето рыжего-прерыжего Ви-валь-ди, по имени Ан-то-нио, жившего когда-то в неподсудной и по сей день по красоте Венеции. Только, господа, под музы¬ку Вивальди мы не собираемся танцевать гаво¬тов и прочих менуэтов и контрдансов. Не будем. Оставим ей быть музыкальным обрамлением в нашем, в вашем, в моём воображениях очерком вступления в повествование.
П ОВЕСТЬ -1. У Толстого, графа, Льва Нико-лаевича роман Анна и она же Каренина начи-нается с утверждения, что все счастливые семьи похожи друг на друга, каждая несчастливая се-мья несчастлива по-своему. А я утверждаю в авторском повествовании, что все счастливые се-мьи не похожи друг на друга, а каждая несчаст-ливая семья несчастлива, как и все другие, уто-пая в слезах, чья горечь конечно же у каждой своя. И вовсе не из духа противоречия великому писателю. Вовсе нет. А только из верности свой¬ской правде, от коей немкуда ни деться и ни спря¬таться даже за мыслями гения. Да к тому же она, правда ведь многолика, как отражение одного лица в многозеркалье комнаты смеха парка куль¬туры не без отдыха, а можно сказать — парка от¬дыха не без культуры имени М.Горького. И помнится было лето. Недавно летняя гроза промчалась. Унеслась. А за ней и павшие лис¬тья. А всё началось, как и положено, со случай¬ной встречи.
Хор. Случай, случай, случай, это то, что бывает с неким вероятием — то ли будет, то ли нет, то ли тымища, то ли свет. Всё в этом мире является с вероятием. Всё. Вот и весь ответ. И прости, господи, прости крепостных своих, они ведь за тобой, как за кре¬постью сидят, и стоят на земле кре¬постью твоей. О, господи, забыли, прости, господи, что забыли, ведь ты да смерть без вероятий есть и есть. Итак, лето, гроза. Опавшие листья. Кое-какие надежды. Встреча. Случайная. Автобус уходил. Я опоздал не на секунды, а на метр-полтора.
Иногда время исчисляется в единицах длины недопройденного пути.
Синкопа. Уходили друзья, уходили уходили из ясности в тень… У заднего смотрового окна стояла она. Она улы¬балась. Очевидно улыбалась мне. А кому ещё, подумалось. Единственному среди всех стоящих на остановке. Я один такой идиот бежал за ней, или может за автобусом. Одним словом, пытался догнать, Судьбу? А почему бы и нет. Казалось — вот, упускаю судьбу свою. Эту милую женщину. Эту улыбку и светлую и чуть насмешливую. И кто сказал, что судьба. Да, никто. Ник-то. Просто сразу, с первого в сторону брошенного камнем взгляда. Моего. Привиделось. Примелькнуло. Но её взгляд перехватчиком пересёкся с моим. Взгляд, как две голубые надежды. Какие глубо¬кие, подумал я. Надежды? И да, и нет. Нет, по¬тому что это были всего лишь глаза. Сами по себе. Неожиданные, неуместные в этом заутрен¬нем деловом, спешащем мире. Куда он спешит. Куда я спешу, подумал я. Эти глаза останавлива¬ют время. Это голубая глубина, переходящая в синь моего будущего. Где-то там за горизонтом, который попробуй узри в городе. Сразу упрёшь¬ся лбом в каменные стены. Но что мне стены, когда есть она. И этот уходящий автобус. И вновь, и вновь она у заднего обзорного окна ав¬тобуса. И улыбка. Всё, что осталось от встречи. От судьбы. Шутка.
Каденция. Оркестр смолк. и я сказал себе, разве ты не состоишь из слов, разве ты не сложен из слов, разве в тебе по жилам не слова ли текут порожисто. а кровь, текущая по жилам, всего лишь выдумка? не знаю. но выдумка. слова имеют цвет. слова имеют вкус. слова имеют запах. наконец — имеют власть. надо мной. но и я над ними властен. так и жи¬вём. так и существуем. они из меня вьют верёвки, а я строки из них. кста¬ти — в том полное добровольство, не¬принуждённое взаимно. как дыха¬ние, состояние из вдоха и выдоха. так и живу, так и существую.
ПОВЕСТЬ -1. Я никого не прошу собрать сло-ва мои воедино. Собрать конструкцию. Собрать памятник. Наконец смысл. Причём — не мой, а чей-то. Страницы — поля вспаханные. А слова — не рассада. Нет. Слова — зёрна. И кто знает, что взойдёт. Вы говорите, автор знает. Если он го¬ворит, что знает — лукавит. Но и в лукавстве своё удовольствие. Впрочем, о чём это я. Разве во встрече, в случайной встрече было лу¬кавство. Не знаю. Возможно и было. Во всяком счастье есть лукавство. И в несчастье тоже. Но оно, лукавство красочно. Оно как искусное ли-цедейство на сцене. И всё начинается со встречи. Например, со встречи со зрителями. А у меня со встречи с ней. С ней случайной, и встре¬чей случайной.
Голубоглубокоглазой. А потом прошли километ¬ры. Исхоженные. Истоптанные. Изъезженные, но не изнеженные. В единицах исчисления вре¬мени прошли дни. И были почернелые дыры ожи¬даний. Но всё нам было ни по чём. Страсть — это ведь опьянение. Опьянение вином собственно¬го производства, настоенном на словах. И был лес. На даче у неё. Лес летний. Душный и влаж¬ный. С шорохами. С потрескиваниями. И вдруг со взмахами чужих крыльев. И конечно не без комаринного жужжания. И среди всего этого любовь. Любовные объятия. Истома. Желания. До нестерпимости. И лес чужой и безразличный позволил нам всё. Благословил поспешно. И мы оголились. Почти. И мы сошлись. И сверши-лось соитие. И стоял посреди леса памятник — две фигуры, слившиеся в один вздох. Обнажён-ные ягодицы и бёдра белели вызывающе средь зелени леса. Комары назойливо и изощрённо впивались в нас. Да что комары. О них мы вспом¬ним позже. Много позже. А пока мы стремитель¬но стремились к обладанию быть может в после¬дний раз. Мчались к концу своему и всего мира.
Па-де-де. Да, господа, соловьи,
Да, господа, и вечер,
Рама всё та же в любви,
Время всё тоже у встречи.

 
Знаю я всё, господа, Знаю, что будет за рамой, Ревность с платочком, беда, Если хотите, и драма. Знаю, за вечером ночь Следует точно по плану, Утром уходит всё прочь, С этим я спорить не стану. Но, господа, всякий раз Всё повторяется снова, Значит так надо для нас, Хоть и напрасна основа. Пауза. Что такое пауза? Пауза это замирание, пропуск между тире и точкой, между биениями сердца, между мной и строкою, пауза, замирание, пропуск между вопросом и ответом, между рождением и смертью, между темнотой и светом, пауза — это то, что есть между прошлым и будущим, пауза — это небыль, но которая есть, пауза — это я. Так закончил свою лекцию командор, тот са¬мый, который командовал нулевой экспедици-ей по ту сторону горизонта нашей топологии. Возвратился из экспедиции он один. Поседев-ший. На лицо неузнаваемо постаревший на-

 
столько, что даже жена поначалу не признала его, и лишь генетический тест подтвердил его биологическую идентичность. Естественно, что Большая Комиссия по Глобальным эксперимен-там, сокращённо БКГлобэкс, потребовала от командора представить, как и положено, отчёт и объяснить отсутствие остальных девяти уч-тённых участников экспедиции. Но командор молчал, не предъявляя никаких доводов по по-воду своего молчаливого отказа отчитаться. И конечно странное молчание командора породи-ло массу спекуляций и даже обвинений в его адрес. Но по прошествие сорока девяти лет, то есть срока давности ответственности, командор заговорил. Рассказал о том, что встретило экс-педицию, о том, что произошло там за горизон-том нашей топологии, что представить и после психотренажёра невозможно, не говоря о нор-мальном равновесном состоянии человеческой системы воображения. И до сих пор никто не верит рассказу командора, никто кроме меня неучтённого одиннадцатого члена той экспеди-ции и неучтённо и возвратившегося в наш мир, меня, единственного свидетеля случившегося.
П ОВЕСТЬ -1. Прошли недели. Решимость слов росла. Слов, из которых мы сложены. Иногда она сомневалась. Я — нет. У неё было прошлое. У меня нет. Я был человеком без про-шлого. А о будущем и не думалось. И время остановилось. И тогда наступил день свадьбы. Шли мы пешком от дома невесты к ЗАГСу. Шли публично, прилюдно. Ну прямо по коридору на показе брачной моды.
Синкопа. И снова Бах. И снова пре¬людия номер восемь. Прелюдия к жизни. Кто исполнил моё вчерашнее желание. И я говорю, впадая в мол-чание, всё начинается с музыки, и всё кончается музыкой тишины. В какое-то мгновение даже промелькнула мысль — как на Голгофу. Странно, невеста спус¬тя дни призналась в той же мысли. Потом был зал бракосочетания на счастье. Свидетельства. Мендельсон. И кольца на пальцы. Одно из них, моё, было не золотым. Фальшивило. Невеста и жених по бедности и на одно золотое едва наскребли. Да и свадьбу справляли на пожерт¬вования. В ресторане. В гостинице «Нацио-наль». Заказал и договорился о божеской цене друг невестиной семьи. То ли полковник, то ли генерал КГБ. Так вот и стали под горько да под цыганочку и пение подмосковных вечеров му¬жем и женой.
Хор. Муж и жена, чья вина. Ничья. Мы частицы всех. Поддержи, о господи, нас. Мы поющие, мы сла-гающие историю, мы те, без кото-рых ты, господи, не правил бы ми-ром, хоть и создал нас, мы те, без которых тебе, господи, наскучил бы мир, и ты бы погрузился в глубины свои, дабы отвернуться от всего тво-римого, чтобы всё начать сначала. Па-де-де. Привиделся как-то мне странный сон, на нежной зелёной лужайке двуногий с копытцами пляшет смех в полоску, расклёшенной майке. Кидая коленца, пляшет с душой, прыжки шутовские курьёзны, но странно, у смеха нету лица, а взгляды его так серьёзны, что впору проснуться, сон отогнать, но где там, на той же лужайке двуногий с копытцами пляшет смех в полоску расклёшенной майке.
П ОВЕСТЬ -1. Прошли недели. Не более двух. Что следует за свадьбой? За свадь-бой? Так и хо¬чется сказать «бой». Но нет. За свадьбой следу¬ет медовый месяц. Свадебное путешествие. А мо¬жет медовый день. И прогулки по вечерам. В со¬седнем парке. Но мы предпочли путешествие к морю. На дни, на недели. Не более двух. На большее не хватило денег. И так пришлось про¬сить хоть толику в долг у брата. Моего. Тайно.
Чтоб общественность не узнала правду. И к чему тогда путешествие, спрашивается вполне закон¬но. Да просто, так порешили молодожёны. Так повелось хотеть. И загудел тепловоз. И застуча¬ли колёса. И двинулся поезд на Гагру. Прошёл день. Беседы с соседями остались позади. А сле¬дом и душная бесподушная ночь. И вот в полдень, в жару, в почти пекло мы сошли с подножки ку¬пейного вагона на гагринскую землю. Кстати приехали мы не пустые. У нас был адрес хозяй¬ки готовой сдать комнату. Где-то в километре от станции. А ещё две курсовски в местный санато¬рий на двухразовое питание. И мы зашагали по указанному адресу. Настроение портили и вещи, и духота, и голод. И уж вовсе мы сникли, когда хозяйка отказала нам в пансионе за неимением свободных мест. Но по доброте хозяйской души посоветовала возвратиться в Гагру и зайти бли¬же к центру к некой Тамаре. Мол у неё всегда най¬дутся места. И поникшие мы побрели обратно. Жена — Ох, уже и жена, а не невеста — возле при¬дорожной харчевни остановилась. Не сговари¬ваясь, мы вошли. И не зря. Это было упоение. На наших глазах, не отходя от прилавка, шеф харчевни, он же или грузин или абхазец, приго¬товил аппетитный салат, нарезал добрыми лом¬тями духовитого домашнего хлеба и чуть позже подал по полной тарелке лёгкого борща. И ко¬нечно, жизнь предстала и вовсе иной. Салат с борщом, улыбки хозяина, и мир перевернулся.
Каденция. И я сказал себе, ты кана¬тоходец, а канат — это судьба. но не твоя. личных судеб не бывает. есть одна судьба для всех. судьба — жить. вот и идёшь ты, бредёшь по канату. а как — это уже твоё личное дело. пол¬зти, скакать, шагать, качаясь налево и направо, срываясь, повисая на ру¬ках, и наконец срываться раз и на-всегда вниз без страховки. и это всё жизнь. а точнее твои картинки с вы¬ставки, которая и называется жизнь. Это были клети по четыре-пять квадратных мет¬ров. Стены обиты фанерой а кое-где досками. Народ ютился в них всякий. Хозяйка приняла нас по-доброму. И по-доброму же предупредила, что уборная там, в метрах пятидесяти. Там и водопроводный кран для умывания. Мы согла¬сились. Деваться было некуда. Да и приехали мы на море, а не на постой. Конечно, вздохи, ка¬шель, разговоры с метеоризмами не красили ночей. И чёрная дыра от выбитого сучка в до¬щатой стене настораживала. Но солнце, море и сносное беззаботное курсовочное питание перевешивали. А любовью мы занимались толь-ко днём. После моря. И всё было бы очень даже неплохо и красочно, если бы… Раскрою кое-что из многоточия. Помнится, как-то на пляже я посмотрел на вдумчиво загорающую супругу и подумал. Думать я всегда любил, а временами 
обожал. Возможно для подобного занятия я был порождён. Итак, я подумал. О чём? А о том, что и я ведь как прежде, в такие же вот солнечные времена мог вдумчиво без супружество загорать. Загорать и поглядывать на проходящие женские фигуры. И ставить мысленно галочки. Мол, се¬годня вечером на танцплощадке надо положить глаз. Подумал, усмехнулся. А она возьми да и спроси, чему усмехнулся. Я соврал. Вспомнил школьный анекдот ,скажу я. А она в ответ, а тебе усмешка к лицу. И всё-таки что-то произошло. Кажется появилось ещё одно пятно на солнце. А однажды в санаторской столовой она как-то не к месту вдруг возьми да и хлопни меня по плечу. Я чуть не поперхнулся. Хлопнув, заметит, ты стран¬но ешь. Дожёвывая полумясную котлету, я пожму плечами. Мол, дорогая, я не понимаю, о чём это ты. А она спросит, ты можешь по тому, как чело¬век есть определить, какой он. Я естественно ответил, что никогда не задумывался об этом. А ты посмотри вон на того мужчину за столом у окна, продолжила она. Я посмотрел. Вот он ужас¬но недалёкий тип. Может быть, заметил я. И на¬нёс ответный выпад. Лучше скажи, а какой я по манере жевания, спрошу я. А ты совсем не тот, за кого ты выдаёшь себя, надёжно ответствова-ла она без даже вялой тени иронии на лице. Ну спасибо, пробурчу я. И на том же солнце появит¬ся ещё одно пятно, но побольше. Возвращались мы в том же купейном вагоне. Две нижние полки были нашими. Сидим день, почти весь друг против друга. А за плечами у нас аккуратно сло¬женные в ранцы парашюты. А ещё в ранцах два молчания. Я сидел против движения. Глядел, как прошлое убегает от меня. Она — по движению. Наверное встречала будущее.
МелодиЯ. Милое лето уходит. Уходит застенчиво. Ещё впереди прощания с прошлым, но печали багрового цве¬та уже зреют, а следом и песня сми¬ренья в пути. Приметное лето ухо¬дит. Кажется, что уходит напрасно. Но кто знает, кто знает. По небу тя¬нется след раскаяний. На руках ос¬тались билеты на вчерашний празд¬ник. И на губах привкус горечи дол¬жного.
Каденция. И я сказал себе, останови оркестр, он слишком далеко забежал вперёд, оставив тебя позади смысла, останови, создай молчание сердца, открой крышку чёрного-пречёрного рояля, что стоит в особняке дома композиторов в горах дилижана в армении, того самого рояля, на ко-тором до тебя играл свои компози-ции бенжамин бриттен, открой и сыграй одним, всего лишь одним пальцем чижика-пыжика, всё то, что можешь сложить из струнных звуков рояля, что доступно тебе здешнему, но не пытайся переложить в звуча-ния металлических струн музыку, что заполняет молчание между дву-мя ударами твоего сердца.
ПОВЕСТЬ -1. И прошёл день. И был ещё ве-чер. С вокзала мы с супругой отправились до-мой. В дом, где я до всего жил да поживал холо¬стяком. И представьте, над нами раскрылись два купола двух парашютов — моего и её. Мы нехо¬тя проплывали над городом. Ветер подгонял нас к юго-западу. Потом витали в низких облаках. Ветер был зябким и порывистым. Хотелось по¬скорее приземлиться. Оказавшись дома, я вздох¬нул с облегчением. Бросил дорожную сумку в коридоре и плюхнулся в кресло. Как хорошо дома — невольно вырвалось у меня. И вот тогда наступил вечер. Я продолжал сидеть в кресле. А она всё ходила по квартире, что-то собирала, что-то куда-то укладывала. Я подумал — хозяйка. И когда стемнело стремительно и бесповорот¬но, она из прихожей крикнула, закрой дверь, я ухожу. И ушла. Ушла непринуждённо. Между прочим. Как в магазин. Но навсегда. С чего, спрашивается. Прокурор спрашивает. Судья отводит вопрос. Защитник, он же внештатный адвокат, усмехается, хитро глядя на прокурора. Мол зря стараешься. Мол всё чисто. Не подко¬паешься. А я по правде сказать и не испытывал ни интереса, ни любопытства к дознанию при-чин бегства. Уже позднее, много позднее, на дне рождения её мамы — мама меня любила и при¬гласила на домашний вечер, а моя бывшая суп¬руга как-то заметила, вот и живи с мамой — она после пары рюмок водки спросила, а что ты не спросишь, отчего я ушла. Я совершенно искрен¬не пожал плечами, мол ушла и ушла, значит тебе так было нужно. Видимо моё безразличие заде¬ло. И она призналась. Понимаешь, мужской член семьи мне не нужен, он лишний. А ребё¬нок, спросил я. А ребёнок, ответит она без ко¬лебаний, не будет знать отца, я буду и матерью и отцом. Получалась этакая двуголовая мать-гид¬ра. Две головы порождают третью. А тело одно. На всех. Бред. Как и вся наша жизнь для сто¬роннего наблюдателя. Крепко сказано. На се¬годня пока всё.
Пауза. Пауза бывает спасительной. Пауза бывает творительной. Без неё мир представал бы совершенно иным. Пауза это, когда циркач бро-сил все три шара вверх, а ладонь и пальцы расслабленные ждут, когда же первый из них опустится, падёт и ляжет на руку. Но вот что-то в мире происходит, и шары повисают там на высоте, задумываются, и сила тя-готения земли ничего не может по-делать с их задумчивостью. А случилось то, что должно было случиться. Но не по-нашему долженствованию, а по-тамошнему по ту сторону гори-зонта нашей топологии. Командор посадил наш тополёт точно в конеч-ном пункте перехода, означенном на карте маршрута, согласованного и утверждённого БКГлобэкс. Включив активацию всеспектрального смот-рового иллюминатора, мы осмотре-лись и обнаружили, что наш тополёт сел на идеально ровную, ярко-крас-ную каменную площадку, в центре которой на некотором удалении от нас белел круг, чуть приподнятый над уровнем площадки. Площадка была пуста. Но не успели мы начать обсуждение наших дальнейших дей-ствий, как на площадке со стороны белого круга появилось десять чело-век, именно человек, поскольку к нашему изумлению они внешне были точными копиями десяти уч-тённых членов экспедиции. Отсут-ствовала только моя копия. Без про-медления группа из десяти человек, десяти копий нашей команды ско-рым шагом подошла к тополёту. Без заметных усилий наши копии откры-ли люковую дверь, прошли оба отсека переходных режимов и вошли в операторскую, где все мы в тот мо¬мент и располагались. Копия коман¬дора, не давая нам озадачиться, го¬лосом командора сделала официаль¬ное заявление. Позволю привести его дословно. «Именем нашего эксклюзивного сообщества я уполномочен сказать вам добро пожаловать в нашу страну топостранию и сообщить, что все вы десять учтённых членов экспедиции долж¬ны пройти трёхкруговой карантин, после кото¬рого прошедшие его и следовательно выжив¬шие получат право доступа к базе данных экск¬люзивного сообщества и в последующем полу¬чат также право выбора, а именно: присоеди¬ниться к сообществу и стать полноценным тво-рителем нашей страны, или возвратиться назад в мир своей топологии и своих топологических нравов при обеспечении полной безопасности возвращения.»
На вопрос нашего командора, а что будет с один¬надцатым неучтённым членом экспедиции, т.е. со мной, копия командора незамедлительно пояснила следующим образом — «Неучтённый член экспедиции свободен от из¬вне привнесённых обязательств и потому волен в любой избранный им момент нашего време¬ни заявить о решении либо остаться в нашем сообществе, либо возвратиться назад, при этом 
он обязан присутствовать при прохождении вами всех карантинных кругов будучи освобож-дён от испытаний, предписанных процедурой карантина.»
Па-де-де. Город, стены, тополя, вдаль уносится аллея, И мерещатся поля, и привиделся алея,
ускользающий закат, и, как в тот прозрачный вечер, неизбежный час расплаты вновь нашёл
и лёг на плечи. И склонились над столом словно два крыла две тени, пели песни за углом, ветер млел, томясь от лени. Хор. О, господи, спасибо тебе, госпо¬ди, за память о том, что было, о, гос¬поди, спасибо, спасибо за эти живые были.
ПОВЕСТЬ -1. И прошли месяцы. Сколько дней в месяце? Вы думаете тридцать, тридцать один, двадцать восемь или двадцать девять? Нет. В одном месяце может быть и один день и триста шестьдесят пять дней. Ведь можно пережить один день и сказать, что жизнь прожита. Да, бывают ненормальные месяцы. Но те, что про¬шли, были совершенно нормальными. Август отделался от звёзд раньше времени. Осень сле-дом поспешно сбежала с прошлогодних наси-женных мест. Зима же возьми да и впади в глу-бокую оттепель. Зато март под синий вой запоз-далой метели лёг поперёк дороги. А на дороге лужи мёрзлые. По ним скользят слова. Однаж-ды доскользил телефонный звонок. Звонила она. Бывшая, уже очень давняя, когдатошняя супруга. Мама заболела, сообщила она. Воспа-ление лёгких. Нужна была помощь днём, пока она, доченька занята на службе. Всего несколь-ко дней. Маме на дому делали уколы. Да и кор-мить было некому. Я писал в те благостные дни диссертацию. Итог нескольких лет работы.
Синкопа. Где вы, ушедшая напрасно, а впрочем разве мне судить, судить и рядить, кто прав кто виноват, жизнь тогда была прекрасна, а впрочем, что о ней судить, виновных нет, и правых нет. И вот с ворохом бумаг, испещрённых буквами и прочими знаками, приходил я к бывшим мимо-лётным родственникам. Правил черновик дис-сертации. Кормил маму бывшей супруги. Вре-менами мы с ней болтали. Как-то она, уже ок-репшая призналась — если бы ты знал, как меня подкосило то, что натворила дочь. Нет, возра-жал я, не дочь, а мы с ней. Мать не соглашалась. Нет, она, не говори, это всё она, я потому и заболела. Я возражал упорно и искренне, а не ради успокоения больной родственницы. Всё к луч¬шему. И доченька ваша права была. А вечером приходила она и поспешно выпроваживала меня. И как-то подавая пальто, заметила с дву¬смысленной улыбкой на губах, ты хороший до противности. На том и разошлись.
Мелодия. А мне мой странный город милей, город скорее похожий на хи-меру, милей и улицы его, улицы, как раны глубокие, и небо синее, синее, но в меру, и усталость и неют его по¬тешный, и что со мной бы стало, когда б не он, грешный и святой, не знаю.
Па-де-де. Когда-то невстречи, Когда-то печали, Когда-то улыбок Последний виток, Сегодня меж нами Невольные речи И кстати тобой Обронённый платок. Мурашки по коже — Как всё повторимо, Сюжет неизменен, Исход предрешён, И выбор всё тот же, И случай всё строже, Ноктюрн предзакатный Мотива лишён. Когда-то невстречи, Когда-то печали, Когда-то улыбок Последний виток, Сегодня меж нами Невольные речи И кстати тобой Обронённый платок.
П ОВЕСТЬ -1. И прошли годы. Я их не считал. Арифметика штука опасная в своей прозрачной простоте. Какие страсти. Страсти всех мастей. Какие они скрыты за простотой сложений-вы-читаний. И слёзы там, и причитания. И разве после сложений-вычитаний не остаётся горечь исполненных идей. А таблица умножения. Лад-ная. Красивая. Стройная. Но за перекрестием её знака выстроились кресты-отметины побед и поражений. Итог делится на всех на нас. Та¬ковы были мои досужие предмышления в тот вечер. Вечер задумчивый сам по себе. Вечер цвета индиго. Я вышел прогуляться. И хоть про¬шли годы, но всё тоже лето наступило. И уж ав¬густ отсчитывал последние дни свои. Вышел я на улицу Лобачевского, перейдя Ленинский проспект. Потом свернул направо в глубину жилых кварталов. И нате вам — встреча. Как подарок напрасный от судьбы. Навстречу шла она. Бывшая и забытая супруга. С сумкой не малого веса в правой руке. Пошли улыбки. Сколь-ко лет. Сколько зим. А ты не изменилась. И ты всё тот же. И знаешь, я тебя вспоминала. Имен-но таким и видела. Ну, спасибо. Как мама. Ни-чего. Вот на дачу еду. К ним. К кому — к ним. К маме и к сыну. Я не замер. Я не ахнул. Я воспри¬нял новость как должное. Поздравляю. Спаси¬бо. И сколько лет ему. Да уже пять. Ну отлично, теперь у вас и мужчина свой завёлся. Да, усмех¬нувшись, повторила она, свой, ты точен. Что же, твоя сказка сбылась. И тут неожиданно, она призналась. И не было при этом на лице печаль¬ной тени. И не было хоть намёка на пережива¬ние. А лишь улыбчивость голубых глаз. И их правдивость, как и прежде. И сказала, а ты зна¬ешь, я так хорошо вспоминаю нас с тобой. И что я? Только и мог сказать, спасибо. И смол¬чать. Смолчать, что я её позабыл не совсем. Вспоминал, приговаривая, всё к лучшему, всё к лучшему. Но вовсе не уговаривая себя, и тем более не утешая. Ветер промчался. И его, тот ветер, уже не возвратить было.
Каденция. Итак, январь, за ним опять январь, перемены остались в про¬шлом, теперь, представьте, я сло¬варь, а в словаре не могут быть ни замен, ни изъятий, ни цезур, там всё, как быть должно, на своих местах, и над всем этим властвуют ажур и ещё страсть из прошлого, и вместе они, похоже, близнецы, они вдруг видят¬ся смехом сквозь слёзы, а потом и мудрецами, впавшими не к месту в мечтания, оставив в стороне торже-ственное созерцание, да, да, опять январь, и потом всё тот же месяц, перемены остались в прошлом, и всё, что будет, было уже, было встарь, но уже без обмана, без измены. Потом я помог ей и донёс сумку до автобусной остановки. Там же мы и попрощались. Прово-жая её, я передал привет маме. Уже с подножки автобуса она успела выкрикнуть в ответ, позво-ни, если захочешь, она будет рада.
Пауза. Пауза — это тишина. Мы в ней зарождаемся и к ней возвращаемся. Тишина, — это тропа, меченная вспышками свечения светлячков, это тропа, на которой мы не изменяем себе. Тишина, это колодец, из кото¬рого мы черпаем себя. Тишина, это пауза без которой не было бы прояв¬лений с их печалями и радостями, с их напрасными откровениями. Итак, я был освобождён от каран¬тинных испытаний, которые давали в итоге для испытуемого либо «да» с возвращением а при желании с «доб-ро пожаловать» в эксклюзивное со-общество, либо «нет», и тогда невозвращение, а что это значило, нам предстояло узнать. Но не буду забе-гать вперёд по прошлым дорогам, по дорогам, что пройдены и которые для всех кроме меня и командора оказались дорогами последней жиз-ни. После объяснения данного копи-ей командора по поводу моего буду-щего, нас всех вывели из тополёта, причём без видимого предохране¬ния от внешней среды обитания. Возможно она оказалась совершен-но идентична нашей и потому не требующей от нас пользоваться спе-циальными средствами жизнеобес-печения. Позднее командору и мне перед возвращением объяснили, что вблизи и непосредственно вокруг пришельца формируется среда с не-обходимыми для данной биолично-сти параметрами. В сопровождении двойников или копий нас подвели к зданию внешне без окон и лишь с одной раздвижной дверью. Внутри помещение представляло собой двухсветный зал, ярко освещённый и поделённый на одиннадцать малых клетей, оборудованных всякого рода аппаратурой, креслом и лежаком, столь знакомыми нам по испытательным полигонам на топологичес-ком пространстве земли. Ну а далее всё пошло так, как никто и предпо-ложить не мог. Испытания проводи-лись по трём блокам параметров, первым из которых был блок биоге-нетических и биофункциональных параметров, вторым — блок социо-функциональных параметров, и, на¬конец, третьим — блок параметров из сферы психопаталогии. Я не буду останавливаться на результатах и видимых последствиях после каждо-го испытательного блока. Скажу только, что все прошли испытания, соответствующие требованиям пер-вых двух блоков карантинных испы-таний, правда на пределе своих воз-можностей. за исключением коман-дора и первого штурмана. А вот на третьем блоке произошло то, что мы называем трагедией, а существа с иной топологией определили как необратимый срыв личности. И лишь командор выдержал и не толь-ко выдержал, а преодолел навязан-ную извне испытательным блоком психопаталогию трёх видов с пре-дельной глубиной поражения исход-ной психосистемы. Какова действительная дальнейшая судьба девяти учтённых членов нашей экспеди¬ции, не прошедших предъявленных испытаний, оставалась неизвестной. Мы были свидетелями того, что пос-ле третьего испытательного блока девять наших коллег лежали ничком на лежаках и как нам показалось в состоянии комы. И практически сра-зу все девять наших коллег были стремительно без видимых внешних подъёмных устройств подняты с ле-жаков и перемещены из простран-ства помещения сквозь ту же раздво-енную дверь в неизвестном направ-лении. А меня и командора две пер-соны, достаточно дружелюбно пред-ставившиеся ответственными пред-ставителями эксклюзивного сообще-ства, учтя наше решение возвратить-ся, сопроводили к тополёту, побла-годарили за стойкость и проявлен-ное мужество разных толков — имен¬но так и сказали — и пожелали счаст¬ливого возвращения. И тогда коман¬дор перед тем, как подняться по тра¬пу в кабинное пространство тополё-та спросил, а что же будет с нашими коллегами. Ответ, как ни странно, прозвучал в мажорных тонах, и был лаконичен. Тот, кто стоял ближе к нам и видимо старший по положе-нию, сказал, они занесены навечно в базу данных почётных пришель¬цев. Сказал и махнул правой рукой, что означало окончание всякого дальнейшего общения. Вот и всё, о чём поведал командор и чему никто у нас не поверил, но что истинно произошло, чему свидетель¬ствую я, как участник и очевидец слу-чившегося. Хор. «О, господи,» — беспричинно, «О, господи» — как вздох. дни бредут чинно, и вдруг — «О, господи», как грох, «о, господи» — не ищу взглядом и вдруг — рядом — «о, господи». Дни бредут чинно и беспричинно.
П ОВЕСТЬ -1. Прошли века. Кое-кто говорит, что это были мгновения. Если мгновения исто-рии, то куда ни шло. Можно согласиться. Всё-таки поэтическое или историческое восприя¬тие времени имеют право на существование хотя бы на бумаге. Но суть не в этом. А в том, что с ней с моей бывшей, короткоживущей суп-ругой мы более не встречались. Встречу отло-жили на века. И это сущая правда, а не литера-турное преувеличение. Тем более, что однажды от наших общих знакомых я узнал, что они всей семьёй переехали жить в Австралию. Там обо-сновались да и не просто, а совместно с груп-пой русских танцоров поучаствовали в основа-нии школы балета. Уж не знаю, какую роль иг-рала в этом деле она. Возможно у моей бывшей супруги на австралийской земле раскрылся та-лант администратора, а может и хореографа. Всё-таки красоту в любом исполнении она чув-ствовала тонко. Хотя своеобразно порой. Итак, Австралия. Край для меня почти потусторон¬ний. Зеркально отображённый. Там много овец. Там кругом пустующие земли. Там мало людей. Но всё-таки континент. Географический статус обязывает. К чему? Да ни к чему. Так на всякий случай, может в будущем пригодиться, когда все материки вновь объединятся в один единый.
Синкопа. О чём вы спросите меня,
о чём моя печаль,
а дело в том, что, господа
мне ничего не жаль.
Вот такая птица вдруг
залетела. А ещё я знал, что на юге Австралии, есть ост¬ров Тасмания, открытый в 1642 году неким голландцем Тасманом. Отделён он, этот остров от материка узким проливом Босса. И живёт ост-ров сам по себе. И растут на нём эвкалипты и вечнозелёные буки. И жили на нём когда-то тас-манийцы, местные жители, дикие, аборигены, промышлявшие охотой. Но исчезли тасманий-цы. Их давно не стало. Белые их скоренько из-вели. Говорят из страха. Мол эти аборигены людоедничали. Но танцы их сохранились. И может быть, всё может быть, моя отчаянно быв-шая супруга даже исполняет эти тасманийские танцы под уханье барабонов, под стрекотание трещоток и стук палок о стволы эвкалиптов. Танцует новоявленной Айседорой Дункан. По-мнится, она, как и незабвенная Айседора, обо-жала повсюду ходить босиком.
Каденция. Счастье или несчастье — ведь это, признаемся, всего лишь наши реакции на события, на случив¬шееся, на происшедшее даже в нас самих, а по окрасу, по глубине реак¬ции, оно, это событие и судимо и нарекается или счастьем, или несча¬стьем. И переживание счастий и не¬счастий происходит у всякого по-своему, преломлённо, как в кривом зеркале, чья поверхность по своей волглости неповторима, а впрочем не будем умствовать, а давайте жить, господа дамы и кавалеры, господин маэстро, прошу музыку, она и есть жизнь, или жизнь есть музыка, кому как угодно, как удобно думать, и представьте заиграл мой оркестр, заиграл разными голосами, но так ладно, так стройно, что строки по¬бежали одна за другой, стараясь каж¬дая настичь свою рифму, и тогда я сошёл с ящика из-под пива, отставил в сторону дирижёрскую палочку и подошёл к окну, за окном светился полдень, и наступила тишина, и ис¬полненное не тяготило, будущее не занимало, и кружились невесомо слова кругом, и я не стремился их поймать. Ну что же, пусть каждый танцует свой танец. А я иногда вспоминаю о том, что есть где-то Авст¬ралия. И вовсе не потому, что там кроме кенгу¬ру обитает и моя бывшая супруга. Вспоминаю и почему-то представляю, что на другом конце планеты спустя каких-то десять часов меня на¬прасно ожидает скоропостижная весна, а я здесь встречаю осень, встречаю с букетом пыш¬ных хризантем, а там весна, чуть в ожидании, чуть грустна и чуть безмятежна.
Мелодия. Я стою у окна, позабыв обо всём, о заботах, о себе, о других, и о том, что есть жизнь, и о том, что есть смерть, и о работе завтрашней, я стою у окна, передо мной простор, он уходит под дальние склоны гор, следом ухожу я, и на душе легко, а душе так привычны просторы. я стою у окна, и нет мелодии, что бе-жит от печали к печали, есть про-стор, он моё дыхание, он и гармония мира в начале. Па-де-де. Какое наслажденье впасть взрослым снова в мифы, на корабле старинном нарваться вновь на рифы, и окунуться в детство, что спряталось в атолле, И снова стать пиратом и в руки взять пистоли. И пусть хоть на мгновенья, а лучше на минуты Зайти с ушедшим другом в счастливые каюты, И, закурив сигары, распить бочонок рома, И ощутить, что в жизни Ты вновь как будто дома. Уходить
Ещё не значит уйти
Всё впереди.
 
Этюд. Молодость горячам, а когда ещё быть горячим, не в старости же, старость она без до-казательств рассудительная и холодна, и автор тут не только не оригинален, а последователь¬но следует за давно утвердившемся мнением, ко-нечно, конечно, господа, мнением не умозри-тельным, а истекающим из долготерпимого опыта существования живых существ и не про-тиворечащего научным представлениям, так что автор не погрешим, пока, а вот далее, со-глашаясь с другим общественным мнением о том, что горячей молодости и присущи ошиб¬ки, автор всё-таки утверждает, эти ошибки бы¬вают гениальными, порой в мировом масштабе, а чаще в пределах одной отдельно взятой жиз¬ни, как к примеру в моей, т.е. в авторской, но пора, пора приступить к задуманному, что колоб-родит в творительных отделах моего мозга да и в потёмках души, нет-нет да и выбрасывая в осоз¬нание подобно гейзеру целые готовые куски текста, чаще, чаще всего уходящие в никуда, если не успеваешь ввести их в память, итак, мо¬лодость, университет, ленгоры, с которых и по сей день открывается почти сказочный вид на столицу, и перемены, перемены и здесь и там, и наверху и внизу, и конечно наши пальто темно-серые и даже ещё более тёмные и с меховыми воротниками и без расстегнулись, стали мы хо¬дить нараспашку, а что говорили глаза, что хочу, то и горожу, хотя учёба продолжалась в прежнем жёстком духе, ведь нормальное живое существо усваивает знания не без труда и самодисципли-ны, но всё-таки я отчего-то, обрёл иной инте¬рес, видимо так уж на роду было наказано, кто-то сверху вложил в меня, и не смотря на обязан-ность учиться, учиться и учиться по планам де-канатских почти небожителей, стало быть ув¬лёкся я с искренней факультативностью по доб¬рой воле-волюшке изучением первоисточников творцов марксизма-ленинизма, и не по обяза¬тельному списку рекомендуемой литературы, благо в академическом институте, где я прохо¬дил практику и делал диплом имелась шикарная библиотека с читальным залом, где свободно и доступно — протяни руку — хранились тома клас¬сиков, и тебе и Маркса Карла, и тебе Фридриха стало быть Энгельса, ну и Владимира Ленина, что был на самом деле Ульяновым, причём все они изданные давненько и безо всякой цензу¬ры и выемок или, говоря краше, насильствен¬ных цезур, и должен сказать, что передо мной открылся совершенно иной мир взглядов, иные виды на памятники, стоящие повсюду, и препо-давание подвинулось налево, если желаете, по-жалуйста — направо, а слева новое вимдение, моё вимдение, которое позволило сблизиться с классиками, во-первых, как с людьми со всяки-ми присущими человекам склонностями, харак-терами, натурами, порой и вовсе нелицеприят-ными, во-вторых, как людей, которые не изрекают, а делают выводы из проделанного анали¬за предмета изучения, выводы правые или не-правые, приемлемые или нет, особливо для та-кого типажа, как я, который страдал почти ма-нией объективности при изучении чего-то, и многие положения мне показались интересны¬ми и для наших тогдашних времён, особенно подход с разделением изучаемого в целом объек¬та на части с определёнными уровнями сопод¬чинения, что позднее получило название сис¬темного подхода, это было открытием, оно ста¬ло начальной точкой отсчёта траектории, оги¬бающей гениального открытия молодости, моей молодости, и конечно я поспешил поде-литься обретёнными впечатлениями со своим университетским другом, почему университет-ским можете спросить вы и будете правы, по-скольку читатель, как и покупатель всегда прав, а дело в том, что было их на-стоящих друзей на всю жизнь всего трое, из них двое с детских лет, а третий — с первых университетских дней, но судьба распорядилась так, что один погиб, а двое других живут теперь за рубежами страны моего обитания, и давно уже мы не встречались, погружённые в свои неповторимые жизни, но это потом, спустя годы и годы, а тогда друг с крепким восторгом отозвался, сказав, что он давно на эту тему размышляет, и порешили про¬должить размышления вместе, а я тем временем пережил звёздный час на госэкзамене по «Истории КПСС», да, господа, я тогда поразил и председательшу комиссии, сухощавую даму нео¬пределённого возраста, лекторшу и завкафед¬рой, и готовящихся к сдаче своих сокурсников, поразил ссылками на работы Владимира Ильи¬ча, с цитатами, да к тому же на работы, кото¬рые не числились в списке обязательной лите¬ратуры, и ведь ссылался без подготовки, отве¬чая на вопросы, и заслужил от дамы-марксист¬ки восторженный отзыв — «блестяще», а ребя¬та, те вообще не могли понять никак, с чего это я так возник, а я возник из собственного инте¬реса, из горячности молодости, ну а после уни¬верситета, распределившись на научную служ¬бу, каждый на свою, мы продолжили проникно¬вение в тайны, в пружины, в реальность нашей советской не то, чтобы жизни, она была пожа-луй, если не очевидна, то догадываемая, а сис-те-мы, да-да системы, вроде бы выстраиваемой по Марксу Карлу и другим силуэтам в профиль на знамёнах, хотелось в конце концов разобрать¬ся без плевков снобских, разобраться в нашей родной системе, и мы ещё с большим пылом, даже лёгкой одержимостью стали изучать клас¬сиков, и представьте, господа, натыкались на волшебные открытия, но буду правдив до конца, «Капитала» я не читал, друг, тот осилил, я — нет, но марксовы «экономическо-философские руко¬писи» 1844 года меня и нас потрясли всего од¬ним словом, одним — «от-чуждение», отчуждение человека от всего, и даже от самого себя, кстати, само слово отчуждение герр или госпо-дин Гегель, помните был такой немецкий фило-соф, и вообще-то любимец и Карла с Марксом и заодно и Фридриха с Энгельсом, так вот этот самый Гегель обозвал логику, эту мамашу якобы высшего мышления отчуждённым мышлением, а не лучше ли сказать — отчуждённым за-мыш-лением от жизни, и это, господа, было откры¬тием наших глаз, у котят прорезались веки, и мир предстал и вовсе иным, но не думайте, что мы только тем и занимались, только то и делали, что грызли подобно любопытным и голодноватым мышам пожелтевшие староизданные страницы со стародавними мыслями и переваривали их в свои на современный лад, вовсе нет, ведь мы были отчаянно молодым ребятами, и не забы-вали о женщинах, да и не могли просто жить да дни проживать без любовий, без чудесных де-вочек, как нынче принято говорить среди мо-лодёжи, без «тёлок» — каких-то древнегречес-ких времён Трои скотоводческое отношение — и вот, к примеру, вспоминается не без удоволь-ствия вечеринка с ночёвкой у меня на четверых, естественно был я, моя девочка Наташа, стат-ная, повыше меня, она даже, чтобы не возвы-шаться слишком пользовала безкаблучные туф-ли, зато в постели была просто роскошна, к тому же умница и не зловредная, далее мой друг, он же тот самый напарник-марксист, ну и подружка моей девочки, любопытная находка, не без загадки во взгляде вроде бы мягком, но и насто-раживающим и иногда диковатым, кстати пред-ставленной Наташей, «любите и жалуйте, Ле-ночка-волчёнок» и точно, спустя дни я как-то подумал, есть в ней что-то от волчёнка, дерзко¬го непредсказуемого, и вот эта самая любопыт¬ная находка Леночка предназначалась другу, но прошёл час, другой, пробили часы полночь, после танцев и поцелуев вперемежку с болтов¬нёй и выпивкой, мы легли на ночь вчетвером, приставили к узкому дивану раскладушку, легли и… спутали карты, валеты поменяли дам, масть легла по-иному, а на утро на небе ясном остались лёгкие следы обид, но и они скоро рассеялись, и остались два новых увлечения, моё и его, ну и конечно наше общее главное увлечение — пре¬ломлённое постижение нашей советской жиз¬ни, но не карманами своими худыми, не прилав¬ками, не соседскими разговорами о житье-бы¬тье, и не языком чудномго Эзопа, а постижени¬ем, как нам великодушно казалось, сути, из ко¬торой и истекал наш видимый быт и уклад, а постигали мы, пользуясь, во-первых, логикой господ Гегеля и Маркса Карла, во-вторых, офи-циальными статистическими сборниками по показателям народного хозяйства СССР, они, между прочим, были кладезом расчудесных и исчерпывающих данных, из которых мы выта-щили то, что оставалось не между строк, а на полях сборников в виде комментариев, выведен-ных невидимыми симпатическими чернилами, да, господа, мы таким способом оценили сте-пень эксплуатации в СССР, она оказалась в не-сколько раз выше, чем в самых злостно разви-тых капиталистических странах, вычислили, что простая советская наша элита составляет несколько миллионов человек, потребляя в не-сколько раз более, чем все остальные трудящи-еся, а вот самая-самая элита, состоящая из не-скольких сот тысяч, потребляла уже в десятки раз более, оценили, что военно-промышленный комплекс, сокращённо ВПК, работая сам на себя, потребляет до восьмидесяти процентов наших ресурсов всех мастей, а на так называе-мый ширпотреб или на потребительский рынок остаётся всего двадцать процентов, ну и нако-нец определили, что уже в те времена доля чёр-ного подпольного производства на том же по-требительском рынке составляла двадцать-трид-цать процентов, впоследствие, если я не оши¬баюсь, эта цифра заметно возросла, в общем, господа, мы дошли до точки, до самой верши¬ны, с которой горизонт отдалился так далеко, что было решено, мол пора, надо написать но¬вый манифест и тем самым приобщить два на¬ших правых профиля, нет, лучше два наших ле¬вых профиля к профилям трёх классиков, на¬помню их — Маркса Карла, Энгельса Фридриха и Ленина Владимира, вот только мы были и остались безбородыми, но высокоумными, а ма-нифест, господа мои, должен был стать осно¬вой, точкой начала обрастания общества новы¬ми благодетелями-реформаторами, и представь¬те, мы составили подробный план манифеста, и я его ведь написал, а написавши последнюю, заключительную фразу, что-то вроде «только правильный выбор пути спасёт нас от падения», с удовлетворением поставил точку, отбросил ручку и, откинувшись на спинку кресла, подумал о себе, а всё-таки молодец, и вот после этой выс¬шей молодцеватой точки траектория нашей ошибки молодости, траектория открытия со¬вершила что-то вроде зигзага по причине при¬ключившейся забавной истории и потому двой¬ственной, а произошло вот что, мы как и следо¬вало ожидать, находясь всё ещё под опьяняю¬щим влиянием наших постижений, сведённых в упомянутый выше манифест, решили по исто¬рической инерции и аналогии приступить к ак¬тивному сбору едино-со-товарищей, и моему другу, имеющему массу всяких знакомых, доволь¬но-таки скоро удалось сколотить некое подобие сходки вокруг нашего Манифеста с выпивкой, с закуской и с музыкой на квартире одного из будущих активистов, и вот тут как раз по дороге на сходку во мне сработало, как принято гово¬рить на техническом языке, защитное реле, и я остановился и сказал себе, постой, куда ты идёшь, ты же не рождён для революций, ты же человек равновесия, человек-соглашатель, в конце концов признаемся публично — ты же не борец, а скорее трус, хватающийся за юбочный подол жизни и это по биологической природе своей, ты же даже попав в чужую квартиру, в гостях чувствуешь себя паршиво, а уж в другом городе и вовсе можешь сломаться от неуюта, остановись, кстати туда могут затесаться и те, кто внедрены уже, кто донесёт не за тридцать серебренников а за идею или по профессии, и тогда тебе будет крышка, и тогда я согласился, и сказал, вот мышью я могу быть, сочинять мани¬фесты я могу, но карабкаться по баррикадам — увольте, хотя я жил в то время на улице Барри¬кадной напротив зоопарка, и остановился я почти навсегда, почти, потому что спустя два или три года произошло событие чрезвычайно рисковое, которое впоследствие окончательно отлучило меня от рево-лю-ции-он-ной деятель¬ности, кстати мой друг хотя и будучи много ак¬тивнее меня по натуре, легко понял моё отступ¬ление, выглядевшее для некоторых со стороны предательством — каюсь, наверное оно таковым и было — понял и не только не осудил, а и одоб¬рил, и сам со временем отошёл от сходок, увле¬чённый глубокими любовными отношениями, но, совершив кружение на карусели слов, воз¬вратимся рисковому событию, возможно для вас, господа презабавному, но не для меня, итак, звонит как-то ближе к вечеру мне по телефону старая моя знакомая, добрейшая, милейшая и говорит, надо срочно встретиться, она когда-то входила в число учредителей первой сходки, ну я естественно поинтересовался, в чём дело, для чего такая поспешность, и, получив в ответ, очень важно, при встрече всё скажу, согласил¬ся, оделся скоренько и вышел на встречу, а обе-щанная важность оказалась убийственно неожи-данной, вновь прошу вас, господа, войдите в моё положение, когда предлагают, даже умоляют срочно приютить на ночь, всего лишь на одну одинокую тёмную ночь, ноябрьскую, безликую со-товарища, которому угрожает арест, конеч¬но же, он не уголовник, не вор, не убийца, а наш, из инако-но-мыслящих; я поначалу посопротив¬лялся, мол так и так, где гарантия, что нет слеж¬ки, что я не загремлю вслед за ним в тюрьму, а сам думаю, ведь тюрьма для тебя это всё равно, что гроб с музыкой, сломаешься, сгинешь, бог мой, за что такие испытания готовишь, ведь и вправду жить мне следует, как советовал старый санаторский врач, в башне, с бытом неизмен¬ным, понимаете, господа, не-измен-ным, пото¬му как слаб я для перемен, организм таков, но тюрьма хоть и башня, да не та, мне нужна баш¬ня из кости самой что ни на есть слоновой и без горошинки в постели и т.д., и т.д., но в кон¬це концов я сдался и согласился, стал соглаша¬телем, а на утро он исчезнет и ты его больше не увидишь, уверяла моя знакомка, добрейшая подружка, и убедила, а инако-и-мыслящий оказался очень даже симпатичным типом, безбородым, без горения революционного в глазах, и кстати по профессии числился артистом, и мы с ним долго почти ночь всю мило болтали о том о сём, под доносившиеся из зоопарка львиное рыка¬нье, звучало оно в эту ночь особенно злобно, а на утро он ушёл, конечно перед тем я вышел с мусором, оглядел округу, не заметив никого и ничего подозрительного, дал добро на выход, так мы и расстались по-доброму и, как я надеял¬ся, навсегда, но тревога или мелкий страх не покидал меня, я как бы продолжал скрытно ожидать, что вот-вот кто-то чужой в наших до¬машних краях в сером пальто появится, приста-вится ко мне на приличном расстоянии и ста¬нет моей тенью, потом последуют проверка до¬кументов, задержание, обезьянник в отделении милиции, ну всё такое жуткое, расположившее¬ся поближе к аду, и такое состояние тянулось занудно что-то около двух лет, пока не встретил совершенно случайно на троллейбусной оста¬новке — случайно ли — ту самую мою знакомку, что на ночь сосватала мне инакомыслителя и вынудила стать спасательно спасителем, конеч-но я не преминул спросить, а что стало с тем парнем, и услышала вдруг то, что разом возвра-тило к жизни меня прежнего, равновесного, представьте, господа, моя знакомка не без пе-чали в карих глазах и даже тоски по справедливости, поведала, что спасённый мной на ночь скоро после той с львиным рыканьем ночи по-гиб, поскользнувшись на банановой кожуре и упавши навзничь, потерявши сознание, впал в кому и не вышел из неё, правда, кое-кто по её словам, утверждал, что в больнице ему помогли уйти в мир иной, те, кому это было нужно, и как же отлегло, какой камень свалился с души, ста-ло быть уже никаких слежек, никаких типов в серых пальто, конечно я осознавал, что это ко-щунственно с облегчением встречать смерть молодого здорового человека, просто свинство и мерзко, но что поделать я таков, я не герой, я не борец, я существо, предпочитающий жить, как жилось и не впадать сценически в чужие роли, а если играть кого-то, то только себя лю-бимого, впрочем очень скоро завертелся во мне червь сомнения, а ведь она дружка-подружка осталась, последний свидетель моего благород-ства, она-то ведь жива-живёхонька, и всякое может случится, скажем схватят её, поволокут на допросы и т.д., и т.д. и тогда медвежья жуть овладела мной, но прошла сама по себе, жизнь своё берёт, да и я как-то сказал себе, неужели ты желаешь и её смерти, опомнись, и не вертись как уж на воображаемой сковородке, оставайся равным-и-весным и живи себе в своей из моно-лита сотворённой башне, да такой, чтобы сте¬ны и бойничные оконца были пуленепробивае¬мые, а главное, чтобы слова, понимаете, слова чужие не пробивали их, и пошла дальше с ещё бомльшим интересом у нас с другом наука, за-нятие далёкое от баррикад, занятие, в котором я оставался самим собой, и не предавал никого и ничего, оставался тем, кем был, в общем-то всяким, но и могущим старательно избегать об-стоятельства, после которых приходиться му-чаться угрызениями и страхами, короче — жить в башне, собранной из осколков чьего-то замыс¬ла, из слов, из мыслей, из ощущений, из чувств, из снов и из собственных пред-и-расположнос-тей, от них ведь никуда не деться, а выходя за ворота башни, я подобно улитке тащу её, свой дом на себе обнажённом, легко ранимом, тащу мою пизанскую башню, но всегда, как и улитка стремлюсь возвратиться в своё обиталище, в дом, где обретается равно-и-весие, и не только в воображаемый дом, какой видится моя пизан-ская башня, а в самоделешный, имеющий адрес, в котором есть город, улица и даже номер дома, а если память когда-нибудь подведёт и забудется номер, то дорогу к дому найду и с закрытыми гла¬зами, что поделаешь, возвращения — моя участь, возвращения к равно-и-весию, к нему я присуж-дён свыше, присуждён приползать улиткой, вот и всё, господа,
вот-и-всё.
 
П ОВЕСТЬ -2.
Хор. … нет, давайте соберёмся завт-ра, сегодня слишком многое испол-нилось, надо всё это пережить, а уж после затрубим сбор, мы ведь про-должаем существовать сорванными соцветиями, страдающими лицедей-ством…
П ОВЕСТЬ -2. … мы встретились где-то на пе-реходе станции метро Авенида Америка к шес-той линии, что ведёт к станции Университари, не возле ли слепого продавца лотерейных би-летов, или это произошло в аэропорту Внуко¬во, когда кончался самый жаркий август, такой далёкий, но истомлённый неизбежностью иной встречи, или мы повстречались на лужайке пе-ред старинным замком покинутым всеми време-нами, а вокруг резвился скорбный смех, лихо откидывая чёрные копытца в стороны, успевая в прыжке оглянуться и подмигнуть нам, а уж потом скинуть с ресниц долгую и протяжную слезу, и всё случилось там, в замке, когда я вы-ходил из спальни, ты шла мне навстречу по ко-ридору, на стенах тускло горели свечи, овевае-мые твоим появлением, кто она, подумал я, как очутилась здесь в замке, впервые вижу, почему не встречал прежде, мысли теснились, а ты шла навстречу, приблизилась и прошла мимо, и по-том сколько раз ещё я выходил из спальни и
ловил себя на мысли о том, что стараюсь отво-рить дверь тогда, в тот час, в то мгновение, ког-да ты выйдешь из-за поворота и шагнёшь в мою сторону, и встречал тебя, или твою тень, или лёгкую грусть дрожащих огней негаснущих све-чей, и ты вновь и вновь проходила мимо, ах, моя милая, ты отводишь глаза, отводишь в ту сторо¬ну, где меня нет, но я там тоже, ты не желаешь признаться себе в том, что я уже здесь, ты избе¬гаешь моего взгляда, ты словно настороже, но я ведь неотступно перед тобой и иду тебе на¬встречу, иду вот уже некоторое время, через ка¬кие времена, они сменяются, они уходят, но на¬поминают о себе встречами с тобой...
Синкопа. … престольный праздник прошёл, гости разъезжались, ран¬ний снег кружил задумчиво, повеяло зимой, морозами, ледяными горка¬ми, разрумяненным смехом, прохо¬жие спешили, человек в чёрном пла¬ще остановил такси, уехал, умчался, следом взгляд, следом мысли, следом напоминания и вчерашний день… Каденция. … представьте себе я опять множественен, как миры в пламене¬ющем воображении великого фанта¬зёра Джордано Бруно, с наивной ре¬шимостью взошедшего на костёр собственной одержимости, но кто знает, чем жива душа, кто знает, однако я сегодня несгораем, я всего лишь множественен. … моя множественность не подле¬жит сомнению, что же касается пред-ставления о моей множественности, то можно поспорить, но лучше по-молчать, потому как это представле-ние итог усилий воображения, а оно у всякого существа сугубо и на все времена исконно своё, как и плач каждого из вас обо мне.
П ОВЕСТЬ -2. … это были тихие встречи пол-ные иного смысла, чем привычные встречи, спешащие подспудно к прощанию, восходящие к признаниям, утопающим в соцветиях слов, с сердцами, бьющимися от нетерпения, это были тихие встречи, мы шли на встречу друг к другу, не стремясь, не рассчитывая точку пересечения наших путей, а зная, что должное состоится, как бы мы не шли, в какое время и какой дорогой, мы шли на легке, не искатели, не игроки, а жи¬вущие встречей, дышащие ею, и преодолевали с каждым шагом не пространство, а всё, что мешало, всё лишнее, а лишним оказывается многое, если не почти всё, чем полнится под¬невная жизнь и наши собственные души, мы не знали, что такое усилие, а только видели при¬ближение и слышали молчание, я не помню го¬ворили ли мы когда-нибудь или нет, я не помню слов, запавших в душу, значит их не было, да и какие слова в силах одолеть невстречу, а мимо мчались машины, мигали одноглазо светофоры, редкие прохожие зябко поёживались, втянув шеи в тёплые шарфы, мы шли, мы близились, и, когда оставалось до встречи всего одно дыха-ние, я спрашивал себя «как быть?» и проходил дальше, и спрашивала она «как быть?» и тоже проходила мимо, не оглядываясь, зная, что я там, за спиной, что я всегда буду там, потому что наши тихие встречи были полны иного смысла…
Синкопа. … где, когда, в какое время, пред ставимое или неназванное я живу, я знаю, что оно никак не при-вязано, не приводимо к первому мгновению великого взрыва и к пер-вому взмаху руки неведомого творца, я омываюсь мелодиями рыжего вене¬цианца «il prete rosso» Антонио, зас¬лужившего потребным усердием право служить обедню, я легко отзы¬ваюсь на гармонии этого одержимо¬го скрипача, что имя мне моё, если я спрашиваю, где, когда, в какое вре¬мя я живу…
Ария. … говорят, он горел на костре, кто он, она, они, сожжена, сожжены на костре, на кострах, говорят, кто, инквизиторы, кого, его, меня, но я ведь жив, предательски жив, а его нет, и мне не по себе от того, что его нет, и разве его одного, нет всех, я остался один, за что мне выпало та¬кое, кому надо ли, чтобы я страдал, чтобы от лёгкого мучения кружилась голова и подташнивало, как от сол¬нечного удара при переходе через эту безымянную пустыню, мы шли вместе, в одной мыслимой связке, потом он отстал, он буквально рух¬нул на колени перед редкого вида вараном — помните, варан, — это пре-смыкающее из семейства ящериц до трёх метров длиной, хищник, пита¬ется ящерицами, змеями, мелкими млекопитающими и др., в Средней Азии серый варан достигает 1,6 мет¬ра, а комодский варан все трёх мет¬ров длиной — ящерица замерла, едва заметно поддувая желваки, какое-то время они глядели очарованно друг на друга, потом варан метнулся в сто-рону и исчез за гребнем бархана, он следом, он был любознательный с детства, он изучал природу, вот толь¬ко чью, кажется свою, и я остался один, и потом ещё долго после зака¬та над зубчатой верхушкой бархана, казавшегося спиной единственного в мире исполинского чёрного варана, вспыхивали и вскидывались к безгрешным звёздам пронзительные сполохи, и всякий раз порыв ветра доносил душистый аромат или сго-ревший или скорбящей души… Па-де-де. … скорбный смех скакал, не¬складно откидывая копытца в раз-ные стороны, скакал по лужку напро¬тив чудно сохранившегося но опус¬телого и заброшенного средневеко¬вого замка с распахнутыми створка¬ми окон зала, из которых до сих пор совершенная а возможно и волшеб¬ная акустика доносила отзвуки мену¬этов и сарабанд, и кстати я думаю мой странный скорбный смех, мой новорождённый кентавр, едва став на в будущем могучие ноги, не ска-кал на самом деле, а послушный ве-щим звукам, покорный колдовским чарам ритма и схватывающий на лету пленительную мелодию, как со-сок материнской груди, на свой лад повторял танцевальные па, кружа по всей лужайке, пока не очутился на тропе ведущей от замка к морю, вот там чуть пониже случилась ночь вос¬хитительная, какой иногда кажется сама жизнь, случилась у самого моря, а случилась ли? спрашиваю я себя, случилась и ушла в небытие? продол¬жаю допрашивать я себя, и как же мне не ответить нет, потому что она всё ещё есть, и я позволяю себе ду¬мать, что случившееся раз не исче¬зает с лица живущей земли, и не пре¬вращается в недвижный слепок с мгновений, нет, оно, случившееся непостижимо живуче, длением сво-им оно скорее сравнимо с вечнос¬тью, но отличимо своей живостью, оно продлевается с каждым как бы уходящим мгновением и наперекор дурному свойству нашего времени оно продолжается, отзываясь то од-ной, то другой своей гранью и пере-ливаясь под мысленным взором, словно огранённый алмаз на солнце, и ведь длится, пока длюсь и дышу я, а может и пока отмечена знаком свы¬ше моя душа, как и душа всякого су¬щества, имевшего счастье появить¬ся на свет…
Хор. … нет, давайте завтра соберём-ся, сегодня слишком многое испол-нилось, надо это пережить, ведь бы-вает и так, что не переживёшь слу-чившегося, и тогда остаётся оно не-прикаянным, бесприютным, поте-рявшим хозяина, к которому так тянет приткнуться, приласкаться, дать знать о себе…
Пауза. … звёзды падали с неба, Мат-рёна собирала их в обветшалый, ла-танный-перелатанный, брошенный бог знает в какие времена соседом домотканый мешок, собирала и что-то приговаривала, сама не зная что, но губами шевелила, а нет-нет да одёргивала руку и дула на чёрные скрюченные пальцы, звёзды-то пада-ли потухлые, но всё ещё горячие, жглись, и грешно было их оставлять здесь на заднем дворе среди бурьяна и лебеды на зиму, и она собирала кар¬тофелины, довольная подвернув-шейся удачей, думая про себя, что вот так вот потолику и соберётся прокорм и дотянет она как и в про-шлую зиму до весны, а там, бог даст, и до лета доживёт, до тепла, а карто-фелины все были крупные, одна к одной, обсыпанные золой, с пылу, с жару согревали душу, Матрёна потру¬сила, подёргала мешок за оттопы¬ренные углы, поглядела сколько же собралось слёз и улыбнулась, пол¬мешка уже припасла, а слёзы-то ка¬кие, а слёзы-то падали во какие, круп¬ные, горячие и солёные, одна к одной на зависть всем дождям, и пута-ла Матрёна слёзы прошлых времён с теперешними, и не жаловалась, слава богу, что были какие-никакие, а времена, а слёзы капали, а слёзы падали, и пополнился мешок, и дума¬ла Матрёна, чтобы длились эти вре¬мена и длились, свет-то во какой большой, ей, Матрёне, места всегда хватит, и не прежиданием жила она, а неизбывным собиранием на дол-гую зиму, места всегда ей хватит, а там придёт пора, бог порешит и при-зовёт к себе, а пока пусть, пусть, а звёзды всё падали и падали с неба, и не было конца и края этому осенне-му звездопаду…
П ОВЕСТЬ -2. … я шла, я долго шла, я вышла из метро, перешла улицу, прошла мимо банка, и снова шла, пока не встретила его, увидела изда¬лека, узнала, а потом не помню, кажется, мы ра¬зошлись, или я подошла к нему и спросила, ка¬кая будет сегодня погода, а он ответил, самая лучшая в жизни, потому что я встретил тебя се¬годня, я не знала, я не знаю, как его зовут, но вот и улица, которую он назвал Костыль-и-Анна, потому что я здесь подвернула ногу, а он купил необыкновенно удобный золочёный костыль и почему-то дал мне имя Анна, я согласилась, пусть Анна, пусть Костыль-и-Анна, если мы вме¬сте, а потом, потом он придумал историю про Кончиту и Кончину, я подумала, пусть теперь побуду я Кончитой, разве так важно, как он бу¬дет называть меня, я забыла своё прежнее имя, я забыла, что было до встречи, я помню только то, что будет, и я стала Кончитой, и он сказал, теперь ты и впрямь созвучна Кончите, и такая тишина вдруг опутала наш столик в маленьком ресторане, мы сидели у самого окна, выходяще¬го на улицу, такая тишина, что я потерялась в ней, и тогда я взяла его ладонь в свои руки и прижала к губам, и долго мы сидели так за сто¬ликом, охваченные долгим порывом молчания, пока не наступила ночь, а потом и следующее утро, пока молоденький официант не попросил нас, тысячу раз извиняясь, зайти обязательно в следующий раз, хоть завтра, и он будет рад об¬служить и оградить нас от несчастий, я так и не узнала, я не знаю, я не узнаю, как его зовут, отку¬да он пришёл, куда ушёл и куда идёт, но он есть, и я иду на встречи, я иду, не знаю почему, может, потому, что у этих встреч есть будущее, иногда мне кажется, что у каждой встречи — своё…
Каденция. … настоятельно прошу вас, представьте себе, что я опять множественен, но это будет вашим представлением, на которое соберут¬ся ваши зрители и будут вызывать на бис актёров и вас, режиссёра представления о моей множественности, и тогда я меняю смысл мысли, выс-казанной вслух — представьте себе, уважаемые и дамы, и господа, я опять множественен, как видите в этом случае представление исходит от меня, и это мой спектакль, а вы мои зрители, случайно забредшие в нетопленный зал, полупустой, но на подмостках красуюсь я, множествен¬ный как отражения от беспорядоч¬но разбросанных зеркал с одной лишь незаметной разницей — никто, даже я сам, не знает, где тот, чьи от¬ражения множатся и повторяют зер¬кально любое движение, любое ма¬новение, меняя направление движе¬ния и знак мысли, и поэтому каждое отражение, очутившись в мнимости, став образом томящегося от одино¬чества зыбкого пламени свечи — раз¬ве я не горю, разве я не сгораю, раз¬ве я не огонь, зажжённый упавшей с неба звездой — обретает собствен¬ный смысл и разыгрывает драму, от-личную от спектакля соседнего отра¬жения, перемежая и сплетая все жан¬ры жизни, какие только может себе представить моё усталое воображе¬ние…
Ария. … звёзды непременно предска¬зывали перемены к лучшему, а что ещё они могли вызвездить, если хуже и быть не могло, если каждый шаг давался предельным напряжением всех имеющихся в наличии мышц, песок удерживал, как жена, отказав¬шая в разводе, а ветер с юга дует и дует в спину, я иду на север, почему на север — не знаю, иногда слышу, как где-то за порывом ветра говорят — он горел, кто он, на костре, он — это я, горел, горю, видимо это превеч-ный огонь, говорят — костёр из су¬хих еловых веток пахнет хвоей, ды¬мом родных мест, где нет этой туман¬ной площади, где костёр в стороне, не подо мной, а если взглянуть с вы-соты пламенных языков на юг, то видно, как площадь плавно перехо-дит в пустыню, я ступаю по поющим пескам, я рассчитываю гармонию ос-тановившегося времени, я топчу ме-лодию покинутости, и шагаю, иду с юга на север, с востока на запад, шаг за шагом, натужно, но и послушно, а когда останавливаюсь, склоняюсь, опускаюсь на колени и окунаю руки в песок и вычерпываю его горстями, а он ссыпается, а он не удерживается, так и просыпается между пальца-ми, но, приглядываясь, обнаружи¬ваю, что сквозь пальцы усыпаются не песчинки обычные, кремнёвые, пустынно-каракумовские, а слова, сотни, миллионы, несчитанные, как и миры в лихорадочно пылающем мозгу Бруно, говорят, он бредил на-яву, но для одних бред — то, что ви-дится по ту сторону зеркала, для дру¬гих бредово то, что — по эту, и я по¬думал, хорошо быть зеркалом, а не той или иной стороной, чтоб кому-то казаться мнимым изображением, но зеркала бьются не к добру, и дей¬ствительно, когда я открыл глаза, об¬наружил совсем рядом над собой за¬мёрзшие, немигающие глаза варана и над ними зубчатый наспинный пле¬тень этого редкостного животного, класса пресмыкающихся перед при¬родой, и меня охватила тихая-прети-хая радость, переходящая в облегче¬ние, которое испытываешь утром, когда точно так же обнаруживаешь вдруг, что ещё вчера любимая жен¬щина, не потревожив сна мужчины, покинула тебя, следовательно мы можем сказать, силогически мысля, что бестелое место на двуспальном ложе — это варан рядом на склоне песчаного бархана, и подумал я, что это мой серый кардинал, стоящий за всеми моими поступками, за кули-сами моей, с позволения сказать, жизни…
Па-де-де. … кого я искал в опустелых залах замка, чью тень я пытался пле¬нить, чей призрак следовал за мной по пятам, как отзвуки пасодобля, под который с надеждой на кровавую по¬беду выходит на арену тореро, а мы с ней отплясывали пасодобль, как Бог на душу положит, но разве мы жили чистотой стиля, разве танец не предлог и не пролог, остановившись у окна, я бросил взгляд на лужайку, там было стыло и пустынно, поздняя осень метала последние листья, низ-кое небо собиралось с силами, слов-но готовясь к предстоящим переме-нам, я прикрыл окно, замки створок защёлкнулись, это сомкнулись веки, и наступила ночь и наша встреча, и близились звёзды, и уносились вет-ром наши дыхания, она долго не мог¬ла понять, где она и отчего море та¬кое чёрное, от того ли, что так зовут это море, или ночь во всём винова¬та, даже в том, что моя голова лежит у неё на коленях, что она легко каса-ясь губами, целует то губы мои, то щёку, то окунается в мои ожесточив¬шиеся от морской воды волосы, по¬том она спросит, ты из моря родил¬ся, да, и я отвечу, конечно, я же та¬кой же чёрный, как это море, и сом¬кнутся небо и море, и замрут во вза¬имных объятиях волны и берега, и продлится ночь тихой, как её после¬дний поцелуй, а когда я открыл гла¬за, наступила весна, но птицы поче¬му-то не возвратились в обжитые места пережитых радостей, и сирот¬ливо, жалостно гляделись пустые гнёзда на едва обретших свежую ли¬ству тополях, а на лужайке перед зам¬ком забавлялся прыжками скорбный смех, и из давних времён одинокая флейта доносила ещё ненаписанную шутку Иоганна-Себастьяна Баха, это был плач смеха…
Синкопа. … на душе спокойно, когда я вижу за окном мою берёзку, она рядом вот уже тридцать лет, почти всю жизнь, я останавливаюсь и забы¬ваю о том, куда я спешил, когда встречаю по пути с работы лёгкую рощицу пиний, зачаровываясь их загадочностью и простотой, когда вечером, в пору первых сумерек и последних напоминаний о себе ушедшего солнца, иду по краю ржа-ного поля, по другую сторону окай-млённого тёмным молчанием леса, иду и вдыхаю простор и кажется вхо¬жу в распахнутое пространство буду¬щего, я благодарю тогда того, по чьей воле я родился на этот свет… Хор. … нет, давайте соберёмся завт¬ра, сегодня слишком многое испол¬нилось, надо это пережить, а пере¬жить это всякий раз переходить ру-биконистую речушку, а что найдём на том берегу, кто знает — поражение или императорскую мантию, сегод¬ня исполнялась очередная симфо¬ния, исполнялась с листа, в пустом зале, и кто знает, как её воспримет главный судия — завтрашний день, сегодня мы исполним очередной ход в игре с известным для нас исходом, и подождём следующего хода наше-го противника, каким представляет-ся или мерещится время, потому я го¬ворю, давайте соберёмся завтра…
ПОВЕСТЬ -2. … это было тридцать лет назад, боже мой, как давно, или нет, или в прошлом веке, ведь он говорил, что ему сто лет, а сколько мне — двадцать пять или же столько же, сколь¬ко ему, я не считаю дни, я не считаю годы, это было, было вчера, или завтра, боже мой, какая у меня седая голова, или в зеркале не я, а дру¬гая, которая навсегда простилась с ним, и угол¬ки рта опущены, и глаза поблёкли, а губы забы¬ли вкус поцелуя и разве могут шелохнуться, что¬бы хоть слово шепнуть или издать лёгкий вздох, вот последние ступени на выходе из метро, вот светофор, вот поворот налево мимо огромных банковских окон, и вот, наконец, тротуар, веду¬щий к встрече, с первым же взглядом, брошен¬ным туда к краю света, я вижу его, идущего на¬встречу, и успокаиваюсь и понимаю, что жизнь продолжается, что я есть, что пасмурный осен¬ний день для меня светлее иного солнечного, что лёгкий, висящий в воздухе мелкий дождь — мой добрый знак, и вокруг никого, словно ули¬ца необитаема, я прижалась к нему, положила руки ему на плечи, щека моя покоилась у него на груди, я не стала рассказывать, как я молила Бога, чтоб мы не разминулись, как благодарна не знаю даже кому, но благодарна, я только ска¬зала, может ты пригласишь меня сегодня к себе, и он в ответ поцеловал меня в губы, а потом промчались тридцать лет, или один день — не знаю, разве зеркало может сказать что-нибудь о днях, о годах, о наших странствиях по нашему миру, где всё виделось как в первый раз, и ниче¬го не пропадало, не исчезало в безумно одиноком прошлом, покинутом и оставленном на не-минуемое разграбление обманчивыми воспоми-наниями, всё оставалось с нами, и вечно падаю-щая на потеху нам странникам пизанская баш¬ня, и кружащая голову каменная вязь Стефанс-дома и уходящий в себя осенний лес где-то не¬далеко от Муранова, и горячее дыхание плаза Майор в двух шагах от самого центра Мадрида, всё оставалось с нами, всё вплеталось в венок, плывущий по реке времени, в венок наших встреч, а однажды скорый поезд номер трид-цать три Москва — Ереван увозил нас на юг — тогда мы были так молоды — поезд мчался, пет¬ляя меж горных склонов, то огибая их подно¬жия, то врываясь в чёрный ужас тоннелей, прон¬зающих толщу каменных исполинов насквозь, и из окна было видно, как то возникала из ниче¬го гибкая лента вагонов, то исчезала, исчезала в несуществовании, и тогда мы оставались одни, наедине с постукиванием колёс, стремительно катящихся по своей судьбе и уносящих нас в странствие без конца и без края, в странствие по земле обещанных встреч…
Пауза. … в средние, в те, как нам пред¬ставляется, мрачные, тёмные века — можно подумать благостный свет озаряет наш век — так вот в Европе одержимых сжигали на кострах, из¬гоняя вселившегося в них дьявола, потом спустя время одержимых стали подселять из милосердия в пуб-личные дома на пожизненное содер-жание, однако же некоторых остав-ляли среди нас, а мы ведь достойны участи свободно выбирать себе дру-зей и врагов и обмениваться ими друг с другом, и вот этих немногих даже чтили за приносимую якобы пользу человечеству, можно поду-мать, что польза это мера итогов тру¬да, неизменная на все времена, но бывают дни, как скажем наши тепе¬решние, когда одержимые стремят¬ся, порываются удовлетворится все¬го лишь властью, она пьянит, кружит голову, как это бывает на заоблачной вершине горы среди разряженного воздуха и в окружении слепящих гла¬за миражей, а поглядите, как эта са¬мая одержимость к лицу нашим же женщинам, вот, к примеру, вчера, на улице, на углу Смоленской и Старо-го Арбата, ближе к гастроному встре¬тил вдруг такую одержимку с позеле¬нелыми сияющими глазами, с пухлю-щими, лоснящимися от обещаний гу¬бами, в неземной из чистого батис¬та рубахе до пят и с рукавами, не один раз замотанными вокруг баль¬ной талии, а на груди откинуто покоились отвороты рубахи, небрежно оголяя благоухающие намёки на же-ланное женское тело, она стояла и ждала, кого не знаю, но ждала, а мо-жет быть, ждала, когда настанет вновь её час насладиться властью и насладить нас собой… Мелодия. … куда уходят люди, куда уходят мысли, куда уходят чувства, куда летит ветер, куда исчезают звёз¬ды, если все вопросы сплести в одну косу, то получится такая, что на ней можно будет подвесить весь земной шар с его шестью с двадцатью че-тырьмя нулями килограммовым ве-сом под куполом вселенского цирка и раскачивать со всеми нами, ис-полнителями смертельного номера, ползающими по голой поверхности шара на виду у зрителей, собравших¬ся со всего Млечного пути и рассев¬шихся кто где, а вместо арены, обиль¬но посыпанной опилками, будет зи¬ять необыкновенной черноты про¬вал, никто из зрителей не задаётся вопросом, а что это за провал, куда он устремлён, и тем более не будет му¬читься от незнания, а это окажется всего лишь провалом в памяти, но мы, исполнители гибельного номера, не могли не задать себе очеред-ного вопроса, не полюбопытство-вать, а куда, прежде чем прыгнуть вниз головой в провал, и кстати, мы же сами и даём на все эти вопросы ответы, чудесным образом заверен-ные куцей, но до противности непро¬тиворечивой логикой исходов, посы¬лок, тех самых точек опоры, которых так не хватало великому греку, но са¬мое забавное и даже смешное, как самый чёрный анекдот — то, что эти вопросы мы продолжаем задавать... Ария. … струна и ветер стонут стонут песчаных слёз печальный шёпот бар¬ханов гребни в небе тонут и затихает мыслей топот воды жемчужное виде¬нье из дали в даль полёт мелодий и ночью летних звёзд паденье и чёрный креп на небосводе и снова струн и вет¬ра стоны в висках стучит верблюжий топот сердец больных глухие тоны и чей-то жаркий жаркий шёпот — так началась моя новая жизнь, по-явившаяся под знаком варана, этого почётного гражданина пустынь, не постеснявшегося благородно поде-литься со мной долей своей пустын-ной свободы, потесниться и пода-рить целую пядь тени в оазисе своей пресмыкающейся души, и тогда со-вершенно новый мир предстал пре-до мной, и моя множественность умножилась, расширилась, овладев иными до поры не знакомыми пред-ставлениями о бытие и о себе, пото-му что здесь под знаком варана на склонах могучих барханов движение каждой песчинки по-своему значи¬мы, и как поделить эти миллиарды и миллиарды движений на добрые и злые, здесь нет судей, здесь нет су-димых, здесь — жизнь, здесь она тре¬петно творится с каждым мерцани¬ем звёзд, здесь жить — значит просто быть, а это, боже мой, как непости¬жимо сложно и желанно…
ПОВЕСТЬ -2. … это были тихие встречи, пол-ные иного смысла, лишённые пророчеств и порывов, не таящие в себе пороков совер¬шенств, она знала наизусть эти встречи, она прошла их, но снова пришла туда, откуда всё началось, она стала в стороне незаметно, при¬крытая тенью цветущей акации, она увидела, как он появился из-за угла старинного особня¬ка, прошёл мимо продавца лотерейных билетов и зашагал по такому знакомому пути, но навстре¬чу ему никто не вышел, никто не нёс радость раннего утра и неизбежности на развевающихся крыльях чёрной накидки, он уходил один, она не знала куда, она не спрашивала никого, ни его, ни себя, куда он уходит, она стояла мол¬ча в стороне, как исполненная песня, как про-звучавшая мелодия, и кажется слёзы текли по её щекам, или это были брызги всё того же чёр-ного-пречёрного моря, и разве она прощалась, разве она провожала, нет, она встречала его, уходящего по дороге их тихих встреч, полных иного смысла…
Синкопа. … когда туман рассеялся, когда, от- крыв глаза, я высвободил-ся из плена сновидчества, когда я осмотрелся вокруг, то понял, что остал ся один со своим настроением и с несколькими словами, чудом ли очутившимися рядом, случайно ли или по чьей-то воле, не знаю, но я сложил их в строки, благо настрое-ние располагало к тому, и обнаружил поразительное повторение пройден¬ного человеком, чем-то похожим на меня, но не мной, и схожим пости¬жением себя и потому в глубине души печальным, но исполняющим исправно всё, что должно быть ис¬полнено и должно составить путь по эту сторону поверхности бытия… Хор. … нет, давайте соберёмся завт¬ра, сегодня слишком многое исполнилось, надо всё это пережить, а уж спустя и затрубим сбор, и соберёмся за тем же досчатым столом под вет-вями прижатой к ограде осины, ря-дом с пышными кустами шиповника, и поднимем бокалы, полные молодо¬го вина, и выпьем за всех, кто оста¬нется после нас, и помянем тех, кого мы когда-то любили, и помолчим, только хватило бы молчания на всех…
Декабрь 2006 года
 
МОРЕ СЛЕЗ
Когда-то я думал, что в жизни, как и в голо-вах людей существует «хорошее» и «плохое» и что люди, рвущие благоухающие цветы «хоро-шего» — это достойные люди, а срывающие дур¬но пахнущие соцветия «плохого» — недостой¬ные. Но потом я сказал себе, что не всё так про¬сто, как думается. Жизнь — это нечто большее, чем наше представление о ней. Кажется, что держишь жар-птицу в руках, а она всякий раз ускользает. Кажется, что пасьянс разложен и всему найдено своё место, но чья-то рука вдруг является из ничего и без усилий смешивает рас¬клад и порядок. Что нынче я думаю об этом, мне предстоит узнать. Теперь я больше молчу и про себя предаюсь воспоминаниям о том, что было и чего не было, или о том, что может произой¬ти и не обязательно со мной. Впрочем всё это не важнее, чем факт моего существования. А существую я на необитаемом острове, где окру-жают меня досточтимые стены, обвешанные лозунгами и транспарантами со всякого рода изречениями. Попробуйте выжить без лозунгов и наставлений вообще и тем более там, где каж-дая улочка — крошечный необитаемый остров, на котором и одной кокосовой пальме мудрено разместиться. Пищу себе я добываю с помощью кнопки, самой обычной, белой, звонковой, не прибегая к услугам ружейного курка. Так что, как видите, я в курсе современных проблем и обе¬регаю среду обитания, как могу. Нажатием упо¬мянутой белой звонковой кнопки я открываю устройство, напоминающее затвор фотоаппара¬та и встроенное в стену, открываю ровно на¬столько, чтоб в разжавшиеся лепестки створа проскочил пёстро расписанный жостовский поднос, ну скажем, с подрумяненной от искус¬ного жарения и всего лишь часом раньше под¬стреленной при взлёте уточкой на нём. Или с двухтомником избранных произведений Бори¬са Пастернака, когда-то написавшего с верным расчетом один том стихов и точно такой же том нестихов. Сразу признаюсь, что я не любитель Пастернака, но как говорится, дарёному коню в зубы не смотрят. Но и эта нелюбовь в моём положении не имеет ровным счётом никакого значения. Признание моё всего лишь отголо¬сок, немощный последыш прежней жизни, в которой все события только и скреплялись друг с другом быстро твердеющим раствором при-знаний. Совершишь что-нибудь этакое, признаешься, душу отведёшь, тебя признают, обзовут как положено, а если и раскаешься к месту, то накрепко вложишь камень совершенного в сте-ну событий, поднимающуюся всё выше и выше. И волна удовлетворения выкатится слезой уми-ления то ли собой, то ли жизнью вообще. Спус-тя годы чаще стало казаться, что глаза слезятся от соринок, ну а ещё позднее, можно сказать теперь, соринку днём с огнем не сыскать — на-столько чист и обеспылен воздух на моём нео-битаемом острове. И слезам взяться не отчего, хотя островок мой расположен в южных ши-ротах моря слез. Не ищите знаменательной свя-зи названия моря с когда-то происшедшими тра¬гическими событиями или с печальной судьбой коренных обитателей здешних мест. Кто знает откуда берут своё начало названия и слова во¬обще. Ну, а если так уж тянет дознаться, дотя¬нуться до причин, то, пожалуйста. Пред¬положите, что солоновато-горький привкус морской волны навёл первопроходца окрестить эту огромную, как утверждают вроде бы без¬брежную лужу, Морем слез. Предположите и удовлетворите любопытство или любознатель¬ность. Я лично не собираюсь пробовать на язык волну, да и какая разница солоны или сладки слезы в море. Можете в конце концов полагать, что мой необитаемый островок — всего лишь соринка в чьём-то глазу, переполненном слеза¬ми. Слава богу, прочные стены необитаемости защищают меня от слез, которыми должно быть щедро расшвыривается прибой, и от стонов камней, потому что кому же стонать на необи-таемом острове, как не прибрежным камням. Вы спросите, что всё это значит? Я в ответ делаю ещё один шаг в дебри вопросов — а значит ли? Как видите, я, как и вы, вроде бы ребёнок, участь которого задавать вопросы. Но только вроде бы. Потому что вёслами вопросов я грёб, пока не очутился на своем необитаемом остро¬ве. А на нем, на клочке суши пасутся иные смыс¬лы столь знакомых и привычных знаков, и я не собираюсь их приручать, пусть себе пасутся. Это когда-то я извлекал смыслы слов осторож¬ненько, как часовщик махонькие маховики из вскрытого часового механизма или выдирал их решительно, как зубодёр здоровые зубы, из че¬реды поступков. А теперь всё это не важнее фак¬та моего существования, от которого я не открещиваюсь, и за который я готов нести пол¬ную ответственность. Вы спросите, перед кем её проносить здесь, на необитаемом острове? Ответить, «хотя бы перед самим собой», значит, воспользоваться обломком корабля, на котором я приплыл на необитаемый остров. Но в здеш¬них краях обломки корабельной обшивки при¬носят иную пользу, они превосходно горят в огне и поддерживают тепло домашнего очага. «Экономия — залог существования», — гласит один из лозунгов, которыми увешаны стены острова. А транспарант, висящий напротив, напоминает, «каждую щепку в огонь, помни, одна неиспользованная щепка, это десятки ка-лорий, не выброшенные на ветер». И как тут не пожалеть о ветре, мятущемся впустую за стена-ми необитаемости, не обремененном ни ка-лориями, ни пылью.
Ах, ветер, ветер, не дающий
земле насладиться
покоем.
Кем я по-вашему был до того, как стал оби-тателем необитаемого острова? Конечно же, одним из достойных граждан нашего города. Судите сами. Ни одного опоздания на работу. А ведь сколько возможностей и даже необходимо-стей опоздать возникало вдруг за четыре тыся¬чи тридцать пять дней хождения на службу. Ни одного косого взгляда со стороны начальства за неудовлетворительное исполнение служебных обязанностей. Правды ради, надо сказать, что встречи с начальством, от чьего взгляда зависе¬ли наши судьбы или по меньшей мере настрое¬ния, случались как правило в предпраздничные дни или в часы посещения учреждения ещё бо¬лее высоким начальством. А поведение на ули¬це? Переходил улицу только в положенных ме¬стах и на зелёный свет светофора, не подчиня¬ясь порывам нетерпеливых нарушителей пра¬вил. При первом же требовании милиционера предъявлял удостоверение личности, а точнее паспорт, и послушно следовал за блюстителем порядка, если он предлагал для выяснения не-которых странностей моей личности пройти с ним в ближайшее отделение милиции, где меня задерживали на положенные пять-шесть часов и содержали с такими же как я достойными людьми вперемежку с очевидно недостойными, содержали за неподдельной и непреодолимой решеткой в помещении, очевидным удобством которого было непосредственное соседство с сортиром и где каждого в отдельности и всех вкупе дежурный офицер облагал отменным ма-том, переходящим местами в прямые угрозы! Но история заканчивалась извинениями со сто-роны обходительного человека в гражданской одежде, сетующего на случающиеся ошибки в их трудном и ответственном деле, заканчива-лась лёгким испугом и сильным облегчением уже на улице, несколькими бессонными ноча¬ми да потерей аппетита на два-три дня и, нако¬нец, мучительным поиском ответов на вопросы, где кончаются права наших милиционеров и где начинаются наши права, права достойных граж-дан, к числу которых после происшедшего со-знание причисляло меня ещё крепче. Ну, а пас-сажиром общественного транспорта я был аб-солютно беспорочным. Можно сказать, заслу-жил пожизненный единый билет за льготную стоимость. Представьте уступал сидячее место и даже стоячее престарелым, инвалидам, матерям с детьми и без оных, даже если сон тащил в небытие, как ловкий ковбой заарканенную ло-шадь. Как-то однажды я поспешил уступить ме-сто молодой даме необъятных размеров, едва державшейся на ногах от толчков автобуса, ус-тупил место только потому, что сорвись она с места, могла своей огромной массой прибить стоящего рядом тщедушного студента из друже¬ственной Индии, и не подозревавшего о навис¬шей над ним опасности. Но бывали и минуты-тяжёлых сомнений, отмеченных предстоящей душевной неловкостью при любом исходе внут¬ренних борений. Такое случалось, когда пере¬до мной замирала словно кобра перед жертвой, молодая женщина с выпученными животом. Определить со стороны беременна ли она или отягщена излишками нарушенного жирового обмена порой просто не представлялось воз¬можным. И всё равно после недолгих раздумий я вставал с насиженного места и уходил к две¬ри, будто собирался выйти на следующей оста¬новке. Должен сказать, что многие беременные женщины отказывались от услужливо предло¬женного сидячего места, предпочитая отстоять на ногах дорогу до дома. Но это их личное дело. А моё — оставаться при всех обстоятельствах достойным человеком, хотя нередко, оставаясь достойным человеком, приходилось терять до¬стоинство. Но и это тема другого разговора. Ведь в жизни приходиться терять только то, чем обладаешь. Нельзя же потерять деньги, если в кармане у тебя нет и копейки. Так что, как види-те, я по праву причислял себя, если не к лику святых, то к числу достойных граждан. Так я думал когда-то и по-види мому не ошибался. Но потом... Ах, это «потом» так любит разыг рывать всякие шуточки или подкладывать мины неожи¬данностей, которые вдруг переворачивают не жизнь, а наши представления о ней. Потому что жизнь перевернуть не в силах даже смерть, по¬тому что жизнь это всё, что не зависит от нас и, тем более, от нашего существования в том или ином виде, в том или ином месте при исполне-нии того или иного назначения. Вот, к примеру, я, считавший себя до поры до времени истинно достойным человеком. Ведь когда-то я жил пол¬ной жизнью, и говорил, и говорил, и говорил. Вчерашнее солнце медленно тонуло в море собственного света, пока и вовсе не исчезло, ос-тавив о себе недолгую память на взбитых боках облаков. Одну волну за другой посылало море к кромке песчаной отмели, а те послушно выбра¬сывали на берег отщепы печалий и мыслей. Разве молчание — не стена, сложенная
из слов? Разве молчание — не пирамида Хеопса, в ко¬торую вмурован крик?
Разве молчание — не лобное место, на кото¬ром толпой тес нятся нетерпеливые
глашатаи?
Кто-то стучится в окно. Хотя парадная дверь открыта настежь. Правда черный ход заколочен, а ступени к нему заросли мхом.
Но зачем пользоваться черным ходом, ког¬да есть распахнутая парадная дверь, в кото¬рую, пожалуйста, входи. Конечно, убегают через черный ход. Но уж поскольку он зако¬лочен, значит можно уйти только замечен¬ным, насаженным на самые острия брошен¬ных вслед взглядов. Кто-то стучится в окно, хотя парадная дверь открыта настежь. Ну вот и возвратились слова, эти слепые волы нашего воображения.
Нисколько не сомневаясь в собственных наме-рениях, я перешел улицу. А намерения у меня были самые невинные и житейские. Хотя по тому, как я решительно ступил с тротуара на мо¬стовую, со стороны могло показаться, что заду¬мал я некое великое предприятие, и вот пробил час его осуществления. А я всего лишь спешил домой, к началу очередной телевизионной пе¬редачи «Вечерняя почта», которую не то, что¬бы любил, а к которой привязался, как к при-блудшему псу, чьи привычки раздражали, но не перечеркивали дурной надежды увидеть нако¬нец-то, что хотелось бы увидеть, впав в удовлет¬воренность. Не исключаю, что за неравнодуши¬ем к простенькой телепередаче скрывался азарт игрока, всегда ощущающего притяжение крупного выигрыша. Итак, я спешил и потому не-вольно выбрал путь к дому покороче, напрямик, через дворы, по асфальтированным дорожкам и песчаным тропкам полёгших меж избушек на курьих ножках и скрипучих качелей, только-только оставленных ребятишками и продолжа¬ющих памятливо покачиваться. Тут как-то сама напрашивается картина окружающей природы. И потому я скажу, что шел сентябрь, так и не нашедший в себе силы продлить женщинам, а заодно и нам, мужчинам, лето. День отлетал незаметно, неприметно, безымянно. Тускло на западе светило небо, а ветер доносил притор¬ные запахи горелой синтетики. Видимо, где-то недалеко мальчишки жгли содержимое мусор¬ного контейнера. Огонь издревле приманивал к себе людей своей загадочностью, приворажи¬вал недосказанностью, неуловимостью сути, всякий раз ускользающей, как очертания язы¬ков пламени от пристального взгляда. Вспомни¬те, когда вы глядите на костер, разве не исчеза¬ют слова, словно сгорев утлыми мотыльками вогне его, разве не снисходит ощущение того, что ты есть продолжение начала, которое не¬сомненно было, напоминание о котором запи¬сано в пляске огня. Дети ближе к началу, чем мы, взрослые, и оттого интерес к нему неодо¬лимее. Или влечёт к огню его способность унич¬тожать, сливающаяся с рекой детской страсти к разрушению. Куда утекают её воды с годами?
В черное подземно озеро причин, или теряют¬ся в мощном песчаном пласте благополучия? Эти вопросы как искры от огня, что развели озорники в мусорном контейнере, носились в воздухе. Потом ветер подотстал и остался за стеной пятиэтажного дома, а сентябрь продол-жал бежать за мной жёлтой тенью. Я спешил. Конечно, было бы значительней, если бы я спе-шил сам не зная куда, по велению голосов, до-носимых ветром, или по зову вдруг возникшего душевного порыва. Но ничего подобного не имело места, и я спешил как было сказано все¬го лишь домой к началу очередной телевизион¬ной передачи «Вечерняя почта». Мелькали ещё зеленые берёзы с кое-где вплетенными прядя¬ми пожелтевшей листвы. То тут, то там вспыхи-вали гроздья рябин, да вдруг возникал, как крик о помощи среди тишины или знак беды, крова-во-красный куст боярышника. Асфальт дорожек сменялся утоптанной жухлой травой троп, да игрушечными барханами детских песочниц. Песчаные пещеры рушились, засыпая следы прохожих, заметая спешку бегущих поневоле. Когда я закрываю глаза, неизменно видится луг, ещё не скошенный, ещё беззаботный и озорной, не уступающий спорщику-ветру. Это потом он, луг, смирится, склонится, это потом, он, впав в задумчивость, позабудет о бабочках, ловко сле-тающих с одного облака на другое, потом — пос¬ле скорой, как сабельный удар косовицы. А на лугу пасётся пегая корова, одна-одинёшенька, отбившаяся от стада и предоставленная сама себе. И отчего-то пегая корова, вяло пощипы-вающая траву, время от времени стегающая себя хвостом то по левому, то по правому боку, наго¬няет печаль. Я окунаюсь в неё и чувствую, как остуженное тело согревается, и говорю себе, что это волны горячего прошлого потекли вспять. И ничего, что остался лишь этот луг, которому предстоит пережить трагедию жатвы, да пегая корова, с которой не поделишься ос-тавшимися в живых словами. И никого, и ни души, только наши дыхания, тихие, мирные и неостановимые, как волны, ждущие приюта на берегу. Лина молчит. Я вижу, как она молчит. И ещё я вижу высокое небо. Чуть ниже — лицо Лины. Иногда набежит обла¬ко, отвлечет ненадолго взгляд, и снова чистое небо и лицо Лины. И молчание. Слова не идут, отказываются выходить на манеж смысла. Они превращаются в диких зверей, которых не вы-манить из клетки ни куском мяса, ни кнутом. И тогда наступает короткая пора жизни без слов. Остается мелодия, берущая начало в затерян-ном прошлом и существующая помимо нашей воли в будущем. И она повсюду. И рядом, и в гла¬зах Лины, и там за лесом за тридевять земель, в некотором царстве, в некотором государстве. В такие минуты не задаешься вопросами «кто есть кто?» или «что есть что?» В такие минуты жизнь или её ощущение состоит из одних ответов. Лина молчит. Моя запрокинутая голова покоит-ся на её коленях. Высокая трава, колышась, ка-сается облаков. В сущности мы обитаем на дне океана. Лина набрала воды в рот. Я тоже. А ког-да-то мы говорили и говорили. И нам казалось, что мы живём полной жизнью. И что мы такие хорошие друг для друга. Свеча горит. Тает воск.
Причудливо застывают стекающие струйки. Воображение распаляется. Да, да, необычайно важно, что мы такие хо¬рошие друг для друга. А теперь всё это не важнее факта моего существования. Я огля дываюсь и вижу, как вы перечитываете толь¬ко что законченное предложение, а точнее утверждение, и удивляетесь, и спрашиваете меня: так что же, факт существования столь значителен, что в сравнение с ним всё это теперь не важно? Или всё это те перь столь же незначительно как факт существования? Ах, мои милые читатели, ваши вопросы — это как бы моё отражение в зеркале, оно обманчиво, оно достижимо, оно по ту сто¬рону стены, оно всегда в прошлом. А я су¬ществую здесь, по эту сторону стены на под¬вернувшемся необитаемом острове, спас¬шем меня от нескончаемого плавания по звездам ли, по солнцу ли, а в конечном ито¬ге по волнам чьей-то воли. Вы спросите, чьей? Я иду дальше навстречу и ступаю на полосу отчуждения, усыпанную осколками вопросов, прохожу её и не испытываю об-легчения, а скорее грусть, наношу в ответ укол вопросом — а что такое воля? Я не ут-руждаю себя поиском ответа, потому что здесь, на своем необитаемом острове, я сво-боден от чьей-либо воли в том числе и от собственной. Здесь, под защитой стен, став-ших в первую же минуту пребывания род-ными, слово «воля» всего лишь лёгкий звук и не более, парящий воздушный шар, с ко-торого сброшен балласт смысла. А когда-то я проводил, если не всё, то почти всё вре¬мя, часы, дни, годы в поисках смыслов, этих как бы животных, занесенных в красную книгу. Нет, не животных, этих чудищ, ка кими мы сами выглядели, а заодно и всё, что было вокруг, в кривых зеркалах осознания. Слава богу, (сказано к слову и только) окру-жающие меня досточтимые стены здесь, на необитаемом острове, лишены зеркал, по-видимому, потому что им, стенам, не по вку¬су подобные безделицы. Другое дело лозун¬ги, которые так приятно носить, и не толь¬ко ради собственного удовольствия, но и для пользы дела, для наставления на путь ис¬тинный таких за блудших в Море слез, как я. Вот, к примеру, на транспаранте, висящем под потолком вдоль левой стены, начерта
но: «если смеёшься, смейся до слез: полусме¬хом врага не сразить». Конечно, я согласен. И если предоставляется случай, смеюсь до слез. Хотя должен заметить, что своих слез от чужих я не отличаю. Но в конце концов какая разница чьи слезы льются. А когда-то у каждой слезинки было своё лицо. Со сто¬роны вроде бы две слезинки, как две капли воды друг на друга похожи. А заглянешь в них позорче и видишь неповторимы в них страдания, как неповторимы отпечатки пальцев. И ничего не стоило отличить свои страдания от чужих. И потому возникало со¬страдание, не просто, как пустое эхо, а как отзвук душевный. И какие муки приходи¬лось порой терпеть за ближнего. Тащить чужой крест, это ведь не полпуда картошки нести в авоське с рынка. Утешала мысль, что и твой крест потащит сосед, если уже не волочит. Так и жили, обмениваясь креста¬ми. Случались несуразицы и оплошности. Скажем, на одного взваливали несколько крестов, а иному и пушинки не перепадало. Впрочем, теперь я не уверен, что подобное случалось случайно, непреднамеренно или даже непредопределенно. Но какая разни¬ца, уверен ли я нынче или нет в том, что про-исходило когда-то? Тем более, что здесь, на необитаемом острове, и свои, и чужие сле-зы впадают в одно неразделимое Море слез.
И поди, отличи одну следу от другой. Важ-нее соблюсти тишину. Не зря транспарант, прибитый к левой стене шиферными гвоз-дями, напоминает: «чем выше уровень ти-шины, тем надежней безопасность ваших стен». А надежная безопасность стен это и гарантия личной безопасности. Хотя по логике прежних времен, кого можно опа-саться на необитаемом острове? Но воскли-цаю я, как можно доверяться логике вооб¬ще, и тем более, бытовавшей в далёком про-шлом! Здесь, на острове, слова одичавши-ми стадами пасутся на лугах иных смыслов, а если хотите и бессмысленности. И горе тому, кто попытается её осмыслить. Подоб-ную мысль, как я полагаю, мне никто не вну¬шал. Она носится здесь в нижайшей ти-шине, как и все прочие мысли. И я их вби-раю в себя с притихшем воздухом, как ма-лое дитя впитывает в себя своё будущее с мо¬локом матери. И чем более высокий уровень тишины мне удается обеспечить, тем боль¬ше мыслей впитываю я. И не надоедает, не наскучивает. Чуть что не так — нажимаю на белую звонковую кнопку. Следом за нажати¬ем растворяется затвор глазка ровно на¬столько, чтобы в разжавшиеся лепестки диафрагмы проскочил пёстро расписанный жостовский поднос, ну скажем, с очертани¬ями когда-то зримых и многозначащих предметов. И здесь, на необитаемом острове сре¬ди голых, но надёжных стен убеждаешься еще раз, что обладать ими нисколько не важ¬но. Слушать тишину, вот чего я достиг. А когда-то я жил по-иному, и говорил, говорил, говорил. Наконец, поезд остановился. Он давно замыс¬лил стать где-нибудь на полпути к следующей станции. Словно осточертела ему эта неотвяз¬ная необходимость двигаться и двигаться, вгля-дываясь только вперед, оставляя позади стре-мительно исчезающих в прежнем небытие стре-лочников, не считая дорожные столбы. В здеш-них краях, склонных оползнями сползать с на-лёжанных мест, машинисту полагалось вести поезд на малой скорости и только. Остановить-ся хоть на минуту значило нарушить обязатель-ный к выполнению и утвержденный самим на-чальником управления пассажирских перевозок порядок прохождения особо опасных участков дороги. Но шёл 1946 год, первый послевоенный год. Кругом царило июньское солнце. От самых колёс поезда насыпь круто сбегала к узкой по-лосе прибрежной гальки. А там плескалось море, это волшебное прирученное существо, могущее, казалось, примирить непримиримых и возвратить душе потерянный покой. Тысячи пар глаз, ещё час назад тускневшие от копоти и пыли, уставшие от долгой звериной зоркости, заблестели, засияли, завидев в приспущенных окнах вагонов, явившееся будто из сказки синее-синее море. И как было машинисту не нарушить инструкцию, и как было поезду не остановить¬ся, наперекор необходимости двигаться и дви¬гаться только вперед, и как было не дать людям глотнуть хоть глоток из океана покоя. Солнце кипело в обалдевших от счастья лужах. Кружа носились над ними отражения горных куполов. Но испуганные крысы не теряли на¬дежд, притаившись в глубоких норах. Скрип отворившейся двери не оставил следа в чьей-либо душе. Солнце огненным орлом-самодерж¬цем держало в цепких лапах опустевший край, как заслуженную добычу. Ростки печали друж¬но взошли на земле, щедро сдобренной неиз¬бежностью.
И до самого горизонта ни души.
Тишина для слепых — продолжение ночи. Молчание в ответ — вторая слепота.
Жутко жгучее солнце падало на землю.
Падало на землю весело до слез.
Раскаяния, эти тени совершенных
действий, стянулись
в едва видимые тёмные пятна.
Стоял полдень. Стоял можно сказать
вечность.
Перемены толпились там, за горизонтом
обозримого.
По ступенькам перемен спускаемся вниз.
По ступенькам перемен взбираемся вверх.
На ступеньках перемен не присядешь,
не передохнешь. Здесь, на необитаемом острове, нет ни одной ступеньки. Здесь только стены. Это когда-то я сторонился стен и предпочитал ступеньки кам-ню, на котором можно посидеть и помолчаь. Когда-то я думал, что одна ступень или выше дру¬гой, или ниже. Но потом я сказал себе, что не всё так просто, как думается. И ступени наших представлений далеко не дорога жизни. И лес¬тница логики ведёт на вершину пирамиды Хе¬опса, и только. Что теперь я думаю об этом, мне ещё предстоит узнать. Но кое-что я думаю, я знаю. Например, что мои достоинства когда-то умещались на ладони протянутой руки. А теперь я раскрываю туже ладонь и не вижу на ней ни соринки, ни пылинки от прежней кучки до¬стоинств. Кстати, здесь на необитаемом остро¬ве, как уже говорилось, воздух вообще чист и прозрачен, как детская слеза. Сказанное, конеч¬но, не означает, что в местах обитания воздух должен быть загрязнен и замутнен. Я ведь всё-таки тоже обитаю, однако же бесследно. И не испытываю от этого никакого беспокойства или душевной ущемленности. А прежде человека це¬нили по следам, которые он оставлял, где попа¬ло, на чем и на ком попало. И слово-то какое острое, как шило, це-ни-ли. А я, слава богу, вы¬лез из хомута необходимости оценивать. Пасусь неосёдланным. Я более не дрессированный лев, прыгающий блохой с тумбы, на которой напи-сано «плохо», на тумбу, на которой типо-графским шрифтом выведено «хорошо». И кто положит голову на плаху, утверждая, что хоро-шо, а что плохо в том, что когда-то называлось жизнью. Впрочем любителей пощекотать шею лезвием топора логики находилось предоста-точно. Она, логика, для того и была создана, чтоб отсекать лишнее. Когда-то я не удержался и задался было вопросом, а не окружает ли мой необитаемый остров море слез, пролившихся по всему отсеченному? Но теперь-то я не спра-шиваю, я говорю, какая в том разница, в чем исток моря, среди которого затерялся клочок суши и моей души. Всё это не важнее факта мо-его существования. Я дышу, я слышу, я знаю или догадываюсь и следовательно вижу стены, уве¬шанные транспарантами, а до белой звонковой кнопки рукой подать. Что ещё человеку надо, если слово «человек» не означает ничего, кро¬ме возможности вдруг, нечаянно пожить так вот именно, а не как прежде, и тем более после. Я намеренно избегаю слов, полных прежних мно¬гозначащих смыслов, как корабль в неизбеж¬ном, но один всего лишь раз разрешенном пла¬вании зорко обходит злосчастные отмели. Те¬перь я умалчиваю и про себя предаюсь воспо¬минаниям о том, что было и чего не было. Воспоминания ни к чему не обязывают. «Воспо¬минания — не роскошь, — начертано на транспаранте, прислоненном к стене напротив, — а средство передвижения во времени». И суди¬те сами, какая разница вперед или назад пере-мещаться, если вы очутились в лабиринте, из ко¬торого выхода нет. Так не разумнее ли следовать лозунгам и изречениям, их наставительным со¬ветам, чем пытаться представлять невидимое? — спрашиваю я вас. И вовсе не потому, что ищу каких-то оправданий своему существованию на необитаемом острове, а просто так, чтоб на минуту позабавить себя и погодя напрочь поза-быть о том. Я нажимаю трижды на белую звон-ковую кнопку, и в разжавшиеся лепестки зрач¬ка успевают проскочить слухи о моей скорой кончине и обрывок смеха над страхом потерять себя, когда-то мучившим меня. Так уж устроены мы, люди, что даже возможность потерять то, чем мы обладаем, настораживает нас. Пробуж¬дается страх, этот сторожевой пес собственно¬сти, которому ничего не стоит своим истошным лаем довести человека до бесстрашия, едва от¬личимого от безумия. Но со мной тогда дело до безумия не дошло. Помнится, встретил я сосе¬да по дому на автобусной остановке. Таращит на меня глаза, губу нижнюю выпячивает, рука¬ми разводит, мол, перед ним не сосед, а прямо-таки явление Христа народу. Ну, я ему в ответ говорю, Христос не Христос, а в святые могу записаться, цветы не рву, людей не пинаю, даже муравьев обхожу. Пошутил, значит я, и спрашиваю, ты чего? А он, как и положено, отвечает ничего, и пожимает плечами недоуменно, мол, не позже вчерашнего дня супруга бубнила перед сном, что ты, то есть я, загремел в больницу, там тебя, то есть меня, вскрыли, глянули, ахнули и зашили. Я, нисколько внешне не смутившись, продолжаю шутить, и, похлопывая соседа по плечу, говорю, как в воду глядел, всё так и было, а если хочешь заткну сомнения, давай зайдем за угол, брюки приспущу и шов покажу. Он в ответ хохочет, приговаривая, ну ты даёшь. Тому, кто смеётся, смеяться полезно. Но так устроен мир, если один засмеётся, то другой обязатель¬но заплачет. Можно сказать, что смех доводит до слез. А в мою душу под хохот соседа закрался холодок тревоги, словно увидел я дурной знак в промашке соседа. Хотите верьте, хотите нет, но я засомневался, обратившись к вчерашнему дню, вспомнил всякие истории о проказах нар-коза, а заодно и гипноза. Чем черт не шутит, говорил я мысленно себе, не выдавая, конечно, ничем своего замешательства. И настолько, в конце концов я засомневался, что потянуло по-скорее домой, в туалет, спустить брюки и обо-зреть собственный живот, а нет ли на нем све-жего шва. Вот ведь до чего может довести чело-века слух о его скорой кончине. Теперь эти слу-хи нипочем. Ради забавы разве что годятся. Ска-жем вспомнить, как без штанов добрался я до острова необитания. Или с облегчением вздохнуть от того, что не имею собственного живо¬та, ради которого богу душу отдают, и её ж зак-ладывают дьяволу. Это так здорово, не иметь возможности лицезреть свой пуп да и всего себя по ту сторону зеркала. Так я думаю теперь, а ког¬да-то я не отходил от зеркала, жил полной жиз¬нью и говорил, говорил, говорил. И кстати, щедро за это вознаграждался. А теперь тут та-кая тишина, что вот даже давнишние слухи и те доносятся. Но вот и они улеглись. На глаза по-пался транспарант, подвешенный к потолку: «Неприкосновенность прибрежных камней — твоя святая обязанность». О чем это я, ведь при-касаться может имеющий руки. Так подумал бы я прежде. Но не теперь, не здесь на острове нео-битания. Вы, возможно, заметили, что я стал употреблять вместо необитаемого острова — остров необитания. И если задумались, чтобы это значило, поясню — ровным счетом ничего. Не ломайте голову, она ещё вам пригодится. Так ли существенно, как обозвать остров. Всё это не важнее факта моего существования. Пусть себе пасутся слова на лугах, поросших заросля¬ми одичалого смысла.
Лейтенант устало откинулся на спинку кресла, не сводя глаз с экрана монитора. Вот уже че-тырнадцатые сутки он безуспешно пытался ус-тановить связь со станцией наводки, вынужден-но перешедшей в режим автономного полета. И с приближением последней минуты двадцать четвертого часа четырнадцатых суток, он всё более ожесточался на самого себя за то, что со-гласился по доброте душевной подменить вне-урочно сменщика, укатившего в свадебное пу-тешествие. Но кто бы мог предположить, что на станции произойдет странная и не означен¬ная в перечне возможных неисправностей ис¬тория, приведшая к полной потере связи с опе-раторами станции. Ожесточение утяжеляло бремя усталости Сопротивляться надвигающей-ся необходимости на исходе последней минуты четырнадцатых суток нажать на кнопку «залп» было бессмысленно. Дело в том, что именно так, согласно инструкции обязан был он посту-пить и неминуемо уничтожить станцию во из-бежание попадания секретной информации, находящейся на борту станции, в руки против-ника. На попытки установить связь, выяснить и устранить неисправности или возвратить станцию на землю отпускалось четырнадцать суток с момента потери связи, поскольку имен-но на двухнедельный срок была рассчитана сис-тема аварийного жизнеобеспечения и защиты станции от захвата неприятелем. В случае не-выполнения инструкции отступнику грозила смертная казнь. Таковой была служба, на кото-рую он нанялся добровольно. Лейтенант знал на что шел. Вот только судьба зло подшутила над ним, подсунув свадебное путешествие смен-щика. Тошнота подкатывала к горлу. Так протестовала душа, не обладающая ни властью, ни волей. Шёл ли день, или навалилось на землю ночное небо, он не знал. Так же, как не ведал, что за глухой бетонной стеной пункта слежения бушевал ураган, которому метеорологи дали имя «Эльза» и пути которого как и в прежние времена оказались неисповедимы. Я спешил, я всегда спешил. Мне нравилось спе¬шить, но не из любви к спешке, а ради скорого достижения цели. Какой именно неважно. Глав¬ное — чувствовать себя стрелкой, которая дол¬жна по кратчайшему пути попасть в заранее из¬бранную мишень. И быстрая ходьба на грани, за которой начинается глупый бег, как никакое иное движение позволяет реально ощутить пре-одоление пространства. Наконец, мелькнула детская коляска, гружённая корытом с мусором, которую катила перед собой дворничиха. Спус-тя несколько шагов я попал во владения давно знакомого пустыря. Не могу, хотя бы коротко, не описать его. Являл он собой при первой всре-че зрелище прямо скажем неземное, точнее не¬сегодняшнее, словно бы каких-то непредстави¬мых времен. Казалось покоятся здесь остатки некогда великой цивилизации и эти недовбитые сваи — окаменевшие вопли погребенных, неиз¬бывная мольба не забывать прошлое. Живопис¬но разбросанные тут и там среди непролазных зарослей бурого бурьяна обломки бетонных плит наполняли пустырь музейной торжественностью. А был он всего лишь заброшенной стройплощадкой, на которой по слухам в соот-ветствие с генеральным планом развития наше-го города возводилось здание крупнейшего уни-вермага, так и не обретшего стен. Итак, пус-тырь, от которого до моего др.м.а лась минута ходьбы. Вот и тропа, петляющая среди куч строительного мусора. Она-то и выводила к род¬ному подъезду, над которым днем и ночью све¬тился незатейливый фонарь, единственный на восемь парадных крылец. И с закрытыми глаза¬ми дошагал бы я до дому, и успел бы к самому началу жданной передачи, если не крик, вдруг родившийся где-то там слева, в котловане, ро¬дившийся, вскинувшийся и не успевший излить¬ся, захлебнув^ шийся в глотке, его родившей, обратившись в полукрик, даже в сдавленный вопль. Я непроизвольно, наверно, как пожар¬ник на сигнал тревоги, метнулся к котловану. Теперь, спустя время, которое не отсчитать ни мгновениями, ни днями, трудно восстановить точно мозаичную роспись пережитого и тем более, где кто стоял, как выглядел и сколько их было вообще. Их — это мужиков, пытавшихся сладить с одной женщиной. Помню, что с кром¬ки котлована мне хорошо было видно, как двое держали её руки, по одному на каждую, двое, видимо, пытались её раздеть, между тем, как один зажимал ей рот, затыкал ладонью, а может быть платочком. Кажется, еще двое копошились в стороне, то ли готовя ложе, то ли разводя ко-стёр, чтобы сжечь ту, в которую вселилась не-чистая сила. И в тот момент, когда вдруг ярко забелели женские ноги, у меня закружилась го-лова, и, боясь свалиться в котлован, я отпрянул от кромки и вновь очутился на тропе, ведущей к дому. Я уже миновал последний поворот, за которым тропа опускалась к мощёному двору. Оставалось сбежать вниз. Но не зря говорят, что человек полагает, а бог, или если хотите, нечто располагает. Во второй раз оттуда из котлована бросился мне вдогон крик, вырвавшийся из сквжины рта, зажатой тяжёлой мужской ладо¬нью, настиг и остановил. Рядом со мной у ног громоздилась куча ржавых железных прутьев толщиной с указательный палец. Когда я закрываю глаза, мне видится, отложен¬ная в сторону встреча, не обязательная, но рав¬ной которой по значимости в жизни не случа¬лось. Я её вынашиваю, как замысел, осуществле¬ние которого в тайне не желаю. Даже сопротив¬ляюсь. Но она, эта встреча есть, если видится, когда я закрываю глаза. Она есть, пока суще¬ствую я, нескончаема она, не отягощена будущи¬ми утратами. И сближаются к пожатию две руки. И вижу, стоит на висячем мосту человек совер¬шенно мне незнакомый. Но, увидев меня, он приветливо машет рукой и идет навстречу. С каждым шагом незнакомец приближается. Но с каждым шагом всё сильнее и сильнее раскачивается мост, грозясь скинуть, словно необъ-езженный скакун, вдруг объявившегося седока в реку. А та, не ведающая ни о чем, несла свои зеленые воды к морю. С высокого берега, от которого река сворачивала к широкому заливу, хорошо просматривалось устье и то, как строп-тивые речные волны раз за разом терялись в синей бескрайности моря.. Когда закрываю глаза, не уподобляюсь ли я ныряльщику, кото-рому сквозь защит ные стекла маски являются через толщу воды причуды придон ных глубин, не погружаюсь ли послушно в иную жизнь? Здесь лежат слова на дне морскими звездами. Ими можно любоваться, но не пользоваться, даже в качестве украшений, а тем более не дарить друзьям к столу. Они не съедобны. А не-которые из них даже ядовиты.
Старания старателей в страданьях золотых, как булыжник в тонкой золоченой оправе. И вновь я обращаюсь к Лине, вовсе не следуя замыслу и не преследуя цель положить между строк мину многозначительности, а всего лишь подчиняясь природной склонности не проти¬виться заведенному порядку, или, если хотите, упорядочивать неукротимый беспорядок. Она встретила меня как всегда улыбчиво с поцелуем на подносе вопроса «всё ли в порядке», на кото-рый я отвечал утвердительно. И всё было бы ничего, если бы не вдруг проснувшаяся во мне настороженность, уловившая своим тонким слухом недосказанное, узревшее своим всепогод-ным оком скрытое в женской душе за одёжками приветливых улыбок. Следом выползли сомне-ния и одолели, а потом и мысли забегали по тропкам предположений в поисках истины, за-бегали как в лабиринте подопытные крысы, ищущие до помрачнения рассудка лакомый ку-сочек сала, напоминающий о себе неотвязным запахом. Так уж мы устроены, что в мозаике привычного без труда с одного взгляда замеча-ем отсутствие всего лишь одного невзрачного камешка, хотя картина в целом нетронута. И человек оказывается в театре в качестве зрите¬ля, которому привелось заглянуть за кулисы, и, если природа подкинула ему пылкое воображе-ние, увидеть там сцены, которых не было и быть не могло. И гореть, не сгорая на костре неве¬рия, пока от прошлого не останутся одни сло¬ва. Во мне дулся, как воздушный шар перед от¬летом, вопрос «что-нибудь случилось?» И к кон¬цу вечера я задал его, надеясь всё-таки, что моя карта с пиковой тревогой будет бита, ну хотя бы ласковой улыбкой. Но Лина не изменившись в лице, пропорола мою надежду клинком ответ¬ного вопроса «с чего ты так решил?», и на том всё кончилось, вернее с этого всё и началось. Я смолчал. Не говорить же, что не я решил, а она порешила, не объяснять же, что если из пред¬ложения выкинуть подлежащее, то предложе¬ние потеряет прежний смысл, или, если угодно, обретет иной смысл. Лицо Лины, стоящей у плиты, смотрелось, как прекрасный женский профиль, выбитый на камне и вложенный ка-меей в нагрудный медальон. И подумалось, что с ним придется расстаться, потому что наступи-ли тяжелые времена.
Стопудовая гиря упала на пол, устланный зеркальной плиткой. Это был знак к началу представления. Театра теней.
Помнится как тени находили одна на дру-гую, приходили
насквозь и разбегались, не изменившись в лицах, не потеряв ни капли крови. Всего несколько шагов до края. И, шагнув за грань, тени исчезали так же внезапно, как и появлялись. Лина слушала, как шипит масло на раскаленной сковородке. Лина жарила блины, которые я так любил в те тяжелые времена. Как видите, ужин подавался под стать временам. Известно, что блины тяжелая еда. Если вспомнить, что взгляд Лины, остановившийся на мне был тяжёлым, как необтёсанная гранитная глыба, то можно подумать обо мне, как о чемпионе по поднятию тяжестей. Так я думаю теперь. А когда-то думал, что тяжести утрат не осилить, что во всякой утрате запрятан свинцовый кирпич не-воспол-нимости и невозвратности. Теперь я знаю, что все они — всего лишь потеря отражений в зеркалах, которые ничего не стоит разбить, бро¬сив в них первый попавшийся в руки камень. А отражения невесомы. Также как и слухи. При упоминании о слухах я невольно обращаюсь к напоминанию, что начертано на оконных зана-весках: «Повышая уровень тишины,, вы облег-чаете жизнь слухам». Скажем, запускается слух о проверке. Все готовятся к ней, прихорашива-ются. А она возьми да и не произойди. Да и как ей состояться из слуха, который есть ничто, пустота. Ну и так далее, второй раз, десятый. Можно целый год палец о палец не ударив, од-ними лишь слухами нужную кашу из людей ва-рить. Но, наконец, на одиннадцатый раз про-верка, как обвал является нежданно на свет бо-жий и застаёт вас врасплох. Я смеюсь, все пла-чут. Или, если хотите все смеются, я плачу. Ка-кая разница в том, чьи слезы скатываются в море, омывающее остров необитания, на кото-ром я очутился. Так всё-таки, существую я в нео¬битании или просто не обитаю? Испытывая трудности с ответом как шахматист со временем в цейтноте, я однако не спешу, и не опасаюсь просрочить отпущенное время, потому что его у меня нет. И слава богу, которого здесь тоже нет. Ведь остров необитаем.
А когда-то я думал, что могу достичь большего. Более того, что могу достичь многого и дости-гая умножать собственные до-стоинства. И ниг-де так не ценятся достоинства, как на службе.
Естественно, когда-то и я служил, только не в цирке, скажем клоуном или укротителем, впро-чем в цирке и собачки с кошеч-ками служат, а служил я провизором в апеке. Носил я тогда очки в круглой черной оправе с податливыми крючками металлических заушных дужек, носил с утра до ночи, потому что без них мир для меня нечто бесформенное, лишенное не только от¬личимых очертаний, но и всяких знаков, отче¬го душу начинала полонить растерянность, а сердце стягивала петля тревоги. И как тут было не хотеть закрыть глаза и окунуться в море веч¬ной ночи или в подпол сна. Это потом я пере¬стал носить очки за ненадобностью здесь в стра¬не необитания — не удивляйтесь необитаемый остров, он же систров необитания именуется также страной необитанией — ведь, чобы зреть немыслимые отражения в кривом зеркале па¬мяти или в зеркальном многограннике вообра¬жения, очки не нужны. Но речь вовсе не о столь очевидных истинах, а обо мне, когда-то служив¬шем провизором в аптеке. Ездить приходилось на край света, тратя на дорогу в один конец час с четвертью. Хотя время вовсе не деньги, кото-рые можно либо тратить, либо копить. Время, как известно, не скопишь, даже если ничего-шеньки не делать, или напротив — творить чу-деса на глазах ахающей публики. Меня не тяго-тила долгая дорога, только порой стесняли плотные и потные объятия попутчиков. Но теснота, между прочим, не мешает голове думать, а стало быть работать. Вот я в уме и прикиды-вал по дороге на службу сколько рецептов в предстоящий день пройдет через мои руки, а вечером, возвращаясь домой, подсчитывал по скольким же из них я наколдовал в своей прови-зорской комнатёнке лекарств, сравнивая с пла-новыми показателями, от которых мы, как цеп-ные псы от будки не могли и не имеем сил уйти далеко. Радовался про себя, если перекрывал план, и огорчался от недовыполнения, надеясь, что завтра с утра занедужит побольше людей, потому что аптекарь сидит без дела, а следова-тельно не получает должного вознаграждения, если к нему не стоит очередь, если он не гото-вит лекарств, не давая аптечным весам отдыха. Так уж было заведено, что чем больше болели люди, тем больше зарабатывали мы, аптекари. Вроде бы тоже люди, и всё-таки аптекари. Как видите, можно заблудиться среди двух слов или угодить в западню смысла. Это теперь, здесь, в стране необитания я не придаю значения сло¬вам и прежним смыслам, а тогда я говорил, го¬ворил и говорил. Не забывая при этом работать с утра и до вечера. А работать приходилось мно¬го, до упаду, так что бывало дверь в собствен¬ную квартиру едва находил на ощупь. И всё-таки службу свою я любил. Как видите, куда ни глянь всюду у меня одни достоинства сияли, пусть тус¬кло, как потемневшие от времени и частого употребления латунные пятаки, но достоин¬ства, позволявшие небезосновательно причис¬лять себя к числу достойных граждан. Возьмем, к примеру, рецепты. Для всех они были, если не писульками на тарабарском языке или не за-писками типа служебных, то в лучшем случае клочками надежды на скорое выздоровление. А я читал всякий очередной рецепт не без волне-ния, как сонет с посвящением, как краткую ис-поведь, или наконец, как судьбу по ладони протянутой руки. Но особый подъем душевных сил вызывал всякий раз рецепт с пометкой «цито», что в переводе с латыни означает «бы-стро» или «срочно», что в свою очередь в пере-воде на язык моего сердца означало в те тогдаш¬ние времена тревожный набат, бьющий в час беды. И я поспешно поднимался с мягкого си¬дения вертящегося кресла и, читая рецепт по пути, удалялся за дверь, в которую стучались взгляды страждущих исцеления. Должен ска¬зать, что лиц просителей я обычно не приме¬чал, потому что на службе кроме рецептов для меня ничего иного не существовало. Лишь из¬редка, когда посетителю взбредало в голову про¬сить, например, поболе сдобрить свечи дефи¬цитным Вut.Сасао, что в переводе с латыни оз-начет масло какао-бобов, естественно взбреда¬ло из самых добрых побуждений, поскольку из¬вестно, что кашу маслом не испортишь, так вот именно тогда-то я выпрямлял шею и пялил на посетителя толстые очковые стекла, полные укора, перемешанного с бликами от настенных светильников. Укоризненный очковый взгляд мой означал, что посетитель получит ровно столько частей масла, сколько положено со-гласно рецепту, тютелька в тютельку, ни кап¬лей больше, ни каплей меньше. Не зря же го¬ворят, точно, как в аптеке. Вы, конечно, може¬те спросить, как умудрился я углядеть собствен-ный взгляд? Отсюда с острова необитания не то еще увидишь. И кстати, нет необходимости давить торчащую из стены белым пупом обыч-ную звонковую кнопку, чтоб посмотреть на себя, сидящего за аптечным прилавком по ту сторону прилавка. И всё было бы неплохо по тем временам, если бы однажды в окошко не просунули рецепт, бегло пробежав который одним взглядом, я оцепенел, словно взял в руки не помятую бумажку, а последнюю минуту жиз-ни. Я читал и перечитывал и не верил, что на рецепте, как положено, по латыни, с точными долями составных частей выписан редкостный состав, от которого с одной пилюли человек отправится на тот свет за считанные секунды и при этом ни одна экспертиза не выловит сле¬да присутствия постороннего вещества в орга-низме умершего. В торговом зале нас было двое, я и он, просунувший в окошко рецепт, от которого душа моя обомлела. И так вышло, что уговаривать меня не пришлось, хотя выписанное лекарство не значилось в аптекарском ре-естре и приготовлению не подлежало, и от предложенных пяти тысяч я не отказался. Те-перь, после того, как я переплыл море слез и очутился на необитаемом острове, я могу не кривя душой, сказать, что не деньги влекли меня, а страсть, вдруг захватившая меня, как огонь одним всплеском охватывает старый усохший сарай. Это была страсть сотворить чудо, причаститься к таинствам жизни и смер¬ти, страсть, которая сродни той, что сводила с ума средневековых алхимиков. Так я думаю теперь, когда всё это не важнее факта моего существования. А тогда я потерял покой. Ни днем, ни ночью не покидала меня мысль о ро-ковой ошибке. И подобно неутомимому пауку плела она паутину, в которой неизбежно долж-на была очутиться моя воля. И когда жить стало невмоготу, пошел я куда надо и чистосердечно во всём признался, утаив лишь вырученную сумму. Я был готов ко всему, пото¬му любой исход мне представлялся облегчением по сравнению с той мучительной жизнью, ко¬торую я вёл последние дни. И вот там, где надо, мне сказали укоризненно покачав головой, что да, мол, проступок тяжелый и следовало бы на-казать, отдав под следствие, но, учтя всё моё без¬укоризненное прошлое, предложили, а что если стать директором аптеки, а? Соглашайтесь, мол, мы вам помогаем, а вы нам при случае. И что же мне оставалось делать, как не соглашаться и не стать директором одной из крупнейших аптек нашего города. А уж оттуда было рукой подать до страны необитании. Так что, как видите, я имел все основания когда-то думать, что могу до¬стичь многого или хотя бы достичь большего. Это теперь меня защищают стены необитании от всего того, что ровным счетом ничего не зна-чит, кроме знаков, смыслы которых тщетно ис-кать по ту сторону моря слез, а здесь их попрос¬ту нет. Я ведь не собираюсь совершать кругос¬ветное путешествие на яхте-одиночке с решетом вместо паруса или на воздушном шаре, напол¬ненным не гелием или горячим воздухом, а уве¬систыми парами серной ртути.
Разъехались гости, погашены свечи, фонарь над парадным подъездом зажжён. Старани-ями луны нехотя посторонились тени, странные очертания которых вселяли на-стороженность и даже страх. Дорожка, по-сыпанная щебёнкой, вела к строению, отда-ленно напоминавшему своей массивностью и широкой расщелиной в стене старый по-луразрушенный замок. И если бы не лёгкий шорох, слетающих с высоких стройных то-полей, и если бы не серебристое мерцание листвы, как не подумать, что всё это мастер¬ски изображено на огромном холсте неиз¬вестным художником. И не моя ли тень мая¬чит возле залитых лунным светом зарослей тамариска, и не меч ли минуты занесён над вечностью? Повозка, запряженная лошадью неопределен¬ной масти, вздрогнула и двинулась в путь, по¬скрипывая всеми четырьмя колесами. Возница, не отпуская поводий, скрутил самокрутку и за¬курил, чтоб разогнать навязчивую дрёму. Они с медицинской сестрой везли мальчонку в остро¬заразную больницу. Так называли в народе дав¬но, еще до войны инфекционные стационары, в которые помещали заболевших особо опас¬ными заразными болезнями. Незаметно к са¬мому горлу дня подступили сумерки. Мальчик лежал на спине с открытыми глазами и уже не плакал, потому что вдруг понял, что слезами не вернуть маму, от которой его всё-таки ото¬рвали и которая была для него всем существу¬ющим миром. И, понял, он повзрослел чуточ¬ку, невольно обретая так называемый опыт жизни. Ведь каждое прощание делает челове¬ка мудрее, тем более ребенка, пребывавшего еще в том возрасте, когда всякое расставание с матерью или с любимой игрушкой представ¬ляется разлукой навечно, такой же нескончае¬мой, как синее небо над ним, мелко подрагива¬ющее от тряской езды. Мальчику казалось, что его болезненный озноб передался светлячкам звезд и шляпкам тускло светящихся фонарей, что весь мир болеет и вместе с ним переживает разлуку с мамой.
Итак, как только забрезжил рассвет, их подня¬ли по команде «подъем» и, торопливо погрузив в бронированный кузов грузовика, приказали не задавать лишних вопросов и благодарить судь-бу за перепавшую возможность покататься на автомобиле. Взбираясь в кузов грузовика, каж-дый невольно бросал прощальный взгляд в ту сторону, откуда должно было появиться вскоре солнышко во всей своей могучей красе и где первым вестником засветился на скате стальной крыши сторожевой вышки одинокий солнеч¬ный луч. Ведь никто не мог предсказать приве¬дется ли вновь увидеть утреннее светопредстав¬ление, всякий раз поражающее даже самое бед¬ное воображение. Неспроста и не без умысла вчера после вечерней поверки староста потока так, промежду прочим, посоветовал поспать покрепче и набраться сил перед завтрашним днем. А на ироническое замечание, может ты нам собираешься спокойной ночи, малыш, спеть, не взбесился по-обычному, и без раздра-жения ответил, повезет — завтра вечером про-пою. Из чего каждый, естественно, сделал вы-вод, что хоть и была до сих пор жизнь у них горь¬кая, то завтра она покажется слаще медового пряника. С щелчком дверного замка воцарилась темнота. И только глухой шум мотора да толч¬ки на ухабах напоминали, что они пока живы, что у них есть будущее хотя бы с ноготок. Нако¬нец, часа через три, а может быть и меньше, в темноте время течёт медленней, машина оста-новилась. После недолгой тишины послыша-лись голоса людей и среди них знакомый бас начальника охраны. Стало ясно, что жизнь не-смотря ни на что, продолжается. А когда отпах-нулась кованная дверь кузова и царящую темно-ту смял под себя поток дневного света, тогда облегченно вздохнулось, потому что свет белый мил даже в последний час. Потом всех повели под навес и там разъяснили, что находятся они на полигоне, где испытывают твердость духа призванных в отряды смертников и что они доставлены сюда не прогулки ради, а для непос¬редственного участия в испытаниях. Само со¬бой разумелось, что их не собирались записы¬вать в отряд смертников, а всего лишь предла¬галось на виду у стоящих на огневом рубеже с карабинами наперевес призывников выйти на стрельбище и занять по одному указанное мес¬то непосредственно за картонными мишенями, вырезанными по окоёму человеческой фигуры в полный рост каждая. Призывникам предвари-тельно со общалось, что люди, занявшие места за мишенями, их родствен ники или близкие знакомые. Отказавшемуся стрелять грозила смертная казнь через повешение. Но как выяс-нилось много позже, на самом деле смертная казнь заменялась направленной шоковой терапией со стиранием из памяти всей инфор-мации о случив шемся. Таким образом отбирались наиболее годные для прохож дения служ-бы в отрядах смертников. Что касалось достав-ленных ранним утром на полигон живых мише-ней, то выжившим предо ставлялась полная сво-бода с выплатой денежного пособия на без бед-ное существование в течение пяти лет. И в зак-лючение пояс нялось, что сказанное выше не предложение, подлежащее обсуж дению, а при-каз, беспрекословное исполнение которого несом ненно для каждого из вновь прибывших. Толпа в ответ оживи лась. Кто-то даже весело воскликнул, а что, братцы, сыгранём в рулетку, чем черт не шутит, но строгий голос распоря-дителя пресёк разговорчики, предложив пять минут на то, чтобы собраться с духом и шагом марш по мишеням. Солнце к тому времени спря талось за пазуху облаков. Плотная стена леса надежно укрывала лёгкие картонные мишени от порывов угодливого ветра. Шаги падали в ти-шину стрельбища. На свет просилась песня. Куда уходит жизнь, оставляя на память слова, пел с эстрады певец, заливаясь слезами, а мо¬жет каплями здорового пота. Зрители весело хлопали в ладоши. Тем временем все выходы из зала, включая запасные, были перекрыты. Опять эти слова, из которых чья-то воля пря¬дет жизнь. Довелось ли вам пережить минуту, единственную в жизни, решающую, такую, что только одна и остается на виду, если подвести итог жизни? Такая минута, как бы обладая чудовищной силой притяжения, втягивает в себя сразу и прошлое и будущее, сжимая прошлые годы, всё пережитое в великое решение, и од-новременно предопределяя предстоящую жизнь до самого её исхода. Мне выпала такая минута, на счастье или на горе, не знаю, не мне судить о том. А коль не мне, так стало быть, и некому. Впрочем, если кто-то иного мнения, я не оспариваю его. Думайте, как вам угодно. Так или иначе, но когда там, на тропе, ведущей к дому, меня настиг крик, передо мной разверз-лось море этой самой решающей минуты, кото-рое предстояло переплыть. Не кривя душой, не пытаясь обмануть своё сердце, я сказал себе, ты слышишь крик о помощи, о скорой, о срочной, спасительной, слышишь — и деться от крика некуда. Нет угла, за который можно спрятать¬ся, нет двери, которую можно плотно прикрыть. И даже заткнув уши ладонями своего бессилия, от крика не укрыться, потому что он уже в тебе и несмолкающим эхом мечется под сводами души. И остался я с глазу на глаз с самим собой и не к кому было обратиться с вопросом «как быть?» И кому как не мне оставалось отвечать на него; другая минута давно уже прошла бы, отстала бы, превратилась бы в ничто, как толь-ко что сделанный шаг. Но эта минута и в самом деле оказалась морем. Я оглянулся. Ещё недале¬ко был берег с тропкой, ведущей к дому, ещё можно было возвратиться ну и, недолго помучившись, забыть котлован с криком, как дурной сон. В конце концов, не она первая, и не она последняя, насилуют с незапамятных времен, и на всех спасителей не оберешься. Да и кто зна¬ет, не из одной ли компании и женщина и му¬жики, подвыпили, покуражились и полезли на бабу. Но крик-то, крик! Так кричат перед неж¬данно и нежеланно явившейся смертью, сказал я себе, так кричат, глядя ей в глаза и страшась безрассудно смертных объятий. Сказал и вновь поплыл. Но спустя мгновение или вечность, спросил себя, а сможешь ли ты помочь, ты один против нескольких одичавших мужиков, ну в лучшем случае чуть отвлечешь их, а потом они тебя уложат, и, если не изнасилуют, в землю уро-ют и на том жизнь твоя славно завершится. А женщину-то изнасилуют. Стало быть, бессмыс¬ленную жертву принесешь на алтарь благород¬ства. Тогда я снова оглянулся. Оставленный бе¬рег едва светился окнами домов. И вот когда в следующее мгновение или в следующую веч¬ность донеслось до меня последнее «нет», я ска¬зал себе «да» и понял, что наконец, переплыл море вдруг нахлынувшей минуты. И стало оче¬видно, что не просто так у ног моих громозди¬лась куча ржавых железных прутьев толщиной с указательный палец. Дальше всё, как говорит¬ся, было делом времени. Можно удивляться тому, как, пережив целую вечность, я с птичьей легкостью и стремительностью побежал вниз
по склону котлована, размахивая тяжёлыми же-лезными прутьями по одному в каждой руке. Парашют с опаловым куполом ветром относи¬ло в сторону высокой заводской трубы. Ночной сторож замахал руками, по всему не веря соб-ственным глазам, пытаясь отогнать наваждение. Не являлась ли ему жена в обличий странного облака на окраине крупного областного центра. Ветер обожал играть шутки. Ему ничего не сто-ило, держа в своих объятиях, раскачать или пе-ренести с места на место самые разные предме-ты от женской шляпки до черепичной крыши. Груша парашюта растормошила душу ночого сторожа, и помянул он, усопшую в прошлом году, да так и не поняв по какому поводу. Давно уже опаловый купол пропал из виду, но взгляд старика так и не возвращался из дальней доро¬ги. А потом наступило раннее утро, утратившее прежний свет и принесшее с собой уличную ус-талость, легко уличимую в недобром намерении заставить ночного сторожа махнуть на всё ру¬кой и уснуть поскорее, поудобнее устроившись на старом скрипучем диване. А куда же было ему деваться?
Я люблю свой необитаемый остров, остров нео-битания, свою островную страну необитанию. Вы спросите, за что? А хотя бы за то, что, когда я закрываю глаза, а я их, мне иногда думается, и вовсе никогда не открывал и не открываю, но это слова из другой песни, так вот, когда я раскрываю глаза, мне видится порой пегий луг, сми¬ренный, пасущийся на речной пойме. На боках его темнеют пятна густой осоки. А между ними, чуть чернея, петляет то ли речка, то ли ручей. Тут же раскинулась корова зеленой масти, по самые уши поросшая ожиданием сенокосной поры, которая по здешним понятиям давно уже прошла. Корова может, конечно, замычать во всю мочь коровьей глотки, но предпочитает жевать собственные мысли, чем не душистая жевательная резинка. Куда как питательней постного клевера да и всегда при; себе. На рож¬дающихся то тут, то там и мгновением позже гиб¬нущих бабочек корова не обращала внимания — не замечала, или не желала видеть. Другое дело — слепни, без которых жизнь потеряла бы изряд¬ную толику присущего ей смысла. Или стоящая на каменистом возвышении мельница. По ней можно было определить дует ветер или сегод¬ня до тоски безветренно. Но если кому по душе брюнетки, пожалуйста, вам корова пиковых мастей, сажистая, словно выжженный клочок зеленой поляны. Но и эта корова занята тем, что жуёт собственные мысли, неизменно полные для неё вчерашней свежести и завтрашнего оча-рования.
Подкова, прибитая к двери портного, не ус¬пела принести ему удачу. У Лины низкий мягкий голос. Я люблю его слу¬шать. И неважно, о чём она рассказывает: о сапогах ли, за которыми зря простояла в очереди три часа, или о выставке молодых художников, на которую она сегодня забежала по дороге в библиотеку, или о том, как надоел ей быт — всё равно, под её голос дышалось легче, работалось спокойней, как под шум прибоя на берегу моря. Тишина молчания настораживала, отвлекала внимание. Мало что могло скрываться там, где сходятся прямые линии предсказуемости. Лина в те времена любила говорить. Ей нравилось, что я её слушаю. Это потом она предпочитала отмалчиваться и не замечать меня, а точнее мои отношения к ней ли, к жареной кар-тошке или к жизни вообще. Впрочем теперь я не берусь утверждать, что и в те времена Лина истово за¬мечала душевные по-движки человека, живуще¬го рядом, подвижки отчётливо прояв-ляющие-ся на его физиономии. То, что я жил рядом с ней — это факт неоспоримый и подтверждае¬мый справками из ЖЭКа о нашем совместном проживании на одной и той же жилплощади, но и только. И что за неистребимая страсть су¬дить прошлое судом сегодняшним сидит в нас. Пусть оно живет, как ему когда-то жилось.
Удавка упования стягивалась всё туже и уже. Лина сидела в кресле непринужденно,как-то неотделимо от всей обстановки комнаты и пра¬вила очередную статью, не свою, конечно, а чью-то, заказанную журналом для публикации, и делала редакторские пометки на полях рукописи. Я, насвистывая, копался во внутреннос¬тях крошечного телевизора, пытаясь заставить его проработать хотя бы один полный тайм футбольного матча. Время от времени я погля-дывал в сторону Лины, словно для того, чтобы убедиться в её присутствии и таким образом по-глотить очередную порцию успокоенности или умиротворенности. И без Лины не мыслилось не только будущее, но и прошлое. Телефонный звонок лишь ненадолго прерывал наши занятия. И снова она и я. Моя бестревожность и её не-принужденность, которую кстати она не теря¬ла при любых обстоятельствах, чем я похвас¬таться не мог. И наверное поэтому мысленно продлевал обретенный душевный порядок да-леко в будущее, не оставляя лазеек для всяких неожиданностей. Конечно, они, эти неожидан-ности, украшают нашу жизнь, но и укорачива¬ют её. Если читатель отметит, что высказанная мысль неплохая, то я сочту достаточным вознаг¬раждение за усилия, потраченные на воспоми¬нания о Лине, в существовании которой я не сомневаюсь. Иначе, как я могу видеть Лину, не¬принужденно сидящую в кресле напротив, пра¬вящую очередную рукопись и слушающую дове¬рительные объяснения о сложностя моих взаи¬моотношений на работе. Время от времени, на удивление кстати кивая головой, она соглашась со мной, и вот этими легкими кивками разделя¬ла душевную ношу. А что человеку только и надо, как не разделить с другими существами свои горести и радости. Арифметика тут оказывалась самой простой. Правда при дележе материаль-ных благ не обходилось без высшей математи¬ки, постичь которую дано не каждому. Так я думаю теперь. И всё это ничего не значит и не важнее факта моего существования. Тем более, что здесь, в стране необитании, делить¬ся не с кем и делить нечего. Попробуйте поде¬лить море или пересчитать слезы. Хотя страна, в общем-то, как страна, имеет правительствен¬ные органы, имеет подданных, которые верно служат этим органам и своим служением до сыта удовлетворяют свои потребности. Вы спроси¬те, как совместить необитаемость с островны¬ми подданными, да ещё служащими неким правительственным органам? Простите, но ис-кать ответы на подобные вопросы не моя забо¬та. Когда-то я увлеченно пытался совмещать несовместимое. Но теперь подобные занятия не для меня. Затейник задал вопрос, затейник пусть и отвечает, ищет смысл, идёт по следу, оставленному между строк. Но не требуйте от меня более того, что я сказал, а от слов — смыс¬ла, которого нет. В конце концов, вы можете прервать чтение досужих авторских домыслов, что должно огорчить меня, но разве я, суще¬ствуя на необитаемом острове, узнаю о столь пчальном факте, печальном по меркам прежних времён? Ни одной весточке не преодолеть океана тишины. И что очень важно, эта тишина пе-реполняет меня, и я ею распоряжаюсь в полной мере, не скупясь на молчание, которого здесь, в стране необитании, на каждую подданную душу приходится больше, чем в любой другой стране мира. Не зря же на транспаранте, при¬деланном к потолку так, чтобы его можно было читать лёжа на спине, начертано: «Молчание — не золото, а объективная необходимость». А ря-дом, чуть пониже приколото булавкой напоми-нание, написанное от руки, следующего содер-жания: «Перед тем, как войти в молчание, на-жми на кнопку». И я нажимаю на обычную бе-лую звонковую кнопку, и знаю, что в тот же миг сковозь раздвинувшиеся лепестки глазка про-скочит поднос работы жостовских мастеров, а на нем, ну скажем, чья-то давно уже спетая пе-сенка или кусочек настоящей шагреневой шку-ры, только что содранной с исполненного жела-ния. Кстати, желания на то и даны, чтоб их ис-полнять столь же исправно, как приказы на вой-не. Я не берусь утверждать, продолжая сравне-ние, что не исполнившего желания ожидает трибунал, но от ощущения неловкости ему бу-дет также трудно избавиться как от обозленной осы. В то же время известно — желание жела-нию рознь. И не всякое исполненное желание приносит благо страждущему, а тем более сосе-дям. Поэтому когда-то я думал, что желания сле¬дует держать в узде, как упряжку норовистых коней, пометив предварительно каждое метка¬ми «хорошее» или «плохое», надеясь тем самым умножить число своих достоинств. Но потом я сказал себе, что не всё так просто, как дума-к ется, что жизнь и представления о ней вовсе не объединены знаком равенства. А теперь я ду-маю, как это здорово, что я переплыл море слез и очутился на необитаемом острове. А ведь ког-да-то я жил, не скупясь на слова, на деньги, на сострадание. Дом был полон всем. Даже тара-каны, эти дремние обитатели земли, пережив-шие не одну земную катастрофу, нашли приют в моём доме. Ксюша ещё была жива. Это потом её не станет. А вот жены уже не было. Так что, как видите, умерла моя жена, умерла -•-моя при¬ёмная дочь, а я не умираю. Между прочим этим предложением я собирался завершить только что начатый рассказ о тогдашнем себе. Но оно само распорядилось своей судьбой, выскочив на бумажный лист, как заигравшийся малыш на мостовую. Не в моих правилах быть регулиров¬щиком слов или слез, людей ; или событий, свер¬шений или оправданий. Так я думаю теперь. А когда-то я жил иной жизнью и говорил, и гово¬рил, и говорил. Теперь я молчу, а говорят слова. Слушать их — вот в чем состоит жизнь. Для меня. Здесь. Теперь. А тогда я жил не скупясь на день¬ги, на сострадания, на слова. Ксюша ещё была жива. Да, да, та самая Ксюша, хранить которую завещала мне жена. Да и что ей было еще завещать, как не свою незаживающую рану, родную доченьку Ксюшу, вытащившую несчастливый билет из лотереи жизни — быть ей больной от рождения. Правда, в первые детские годы Ксю-ша выглядела прехорошенькой и забавной де-вочкой, хотя и слабенькой умом. Но с годами слабоумие прибавлялось, а красота убывала, как будто красота и слабоумие являлись одной жид¬костью, наполняющей сообщающиеся сосуды. Наконец, в один ужасный день, наверное; в тя¬желый понедельник или в черную пятницу, чер¬ты лица Ксюши, движенья её рук и ног обезоб¬разились настолько, что выходить ей одной на улицу стало немыслимо, и обнаружилось, что ума у Ксюши осталось ровно столько, чтоб пе¬режёвывать пищу и понимать нечто, нами со¬вершенно непостижимое, и что отныне Ксюше жить без участия нормальных людей не дано. О психиатрической больнице речи и быть не мог-ло. Как говорится, рука не поднималась, а серд-це у жены при одной мысли о больнице треща-ло по старым швам. И тогда стали мы добывать из недр душ своих самородки участия. Целые куски жизни приходилось проворачивать через мясорубку необходимости. Мы на глазах у Ксю¬ши творили участие, легко и естественно усва¬иваемое ею, мы щедро тратили деньги, мы ис¬кусно тратили слова, мы бессчетно тратили время. И вот, когда у жены оно оказалось на исходе, когда остались считанные минуты, бедная женщина, обращаясь ко мне, взмолилась, не бросать Ксюшу, не сдавать её в больницу, взмолилась об одном и более ни о чем. Я, разу-меется, поклялся, чтоб утешить умирающую, хотя и без клятвоприношений не собирался бросать Ксюшу, без которой не ощущал бы пол¬но назначение своей жизни. Так вот мы и оста¬лись с Ксюшей одни, два мира с глазу на глаз, два языка двух исчезнувших народов, две судь¬бы, отлитые в одну, как две стороны одной ме¬дали. В ту пору Ксюша была уже взрослой деви¬цей. А с годами обрела вид солидной дамы. Некоторые соседки поговаривали, что я недур-но устроился, и удобно сожительствую с приём¬ной дочерью. Я не оспаривал для кого-то допус¬тимых утверждений. В конце концов, что возьмешь с тех, кому нечего дать, кте привык только брать и брать. Как я когда-то привык говорить, говорить и говорить, и по большей части с самим собой. И лишь на исходе дня или даже после полуночи запас слов как бы исся¬кал, и тогда брёл я по привычке на кухню, чтоб хоть на время сохранить тишину от звона, не-сущуюся с колокольни жизни. Это здесь в стра-не необитании закон охраняет тишину, и печь¬ся о ней нет надобности, и спорщиков разни¬мать не приходиться. И никакому ветру не до¬нести сюда даже отголосков споров. Ох, уж эти споры, из которых в когдатошние времена про¬растали грибовидные облака истины. Но то было когда-то, а теперь я не собираюсь спорить с самим собой, да и чем спорить, если слова не принадлежат тебе.
Точка опоры — это та самая часть суши, на которой в данный момент стоишь. Слова ходят, как коты, сами по себе. Иногда гнёз-да слов устраивают шумные сборища по слу¬чаю или без случая, не забывая поминутно окунаться в пену воспоминаний. Или вдруг, словно отлетающие птицы в стаи, со¬бираются в предложения, ну, хотя бы, в та¬кое, «если есть страна необитания, то где-то существует и страна обитания». Вы мо¬жете спро сить о значении сказанного, но ответа не услышите. Я тут не при чём.
Гуси-лебеди летели Следом стылые Метели Мчались белыми конями Со свирепыми глазами. Когда-то меня страшил удел остаться не у дел. Теперь это всего лишь стая слов, кото¬рая не остановится даже передохнуть на острове необитания. Вслед, не сходя с мес¬та, подобно курице, я хлопаю крыльями сме¬ха. Его у меня здесь хоть отбавляй, но не больше,   чем   рыданий,   самых   непод¬дельных, хотя и безвредных. Я обожаю их перед самым закатом, а также сра¬зу после утреннего завтрака, когда по забывчи¬вости пробегаю мимо него. Что касается смеха, то он особенно любим мной в приёмные часы.
Я ведь служу, и по долгу службы разбираю жало¬бы одного подданного страны необитании на другого, Жалобы на власть, которую я представ¬ляю, исключаются просто потому, что они не¬мыслимы. Впрочем, со стороны по трясущим¬ся плечам невозможно установить смеюсь ли я или рыдаю.
Пришлось проснуться, протереть глаза и при-слушаться к ветру, который прежде поднял с постели тётю, мамину сестру. С ней мальчик оставался всякий раз, когда родители уезжали в другой город. Тётка сидела рядом, стараясь со-бой прикрыть ребенка от странного ночного ветра. Да и луна светила необычно ярко. Маль-чик лежал молча, с удивлением наблюдая за тем, как тётя проглатывала луну. И в тот самый миг, когда лунного кружка оставалось лишь узкая дужка, оконная рама с треском распахнулась, не выдержав напора ветра. Кажется, мальчик зап¬лакал. А может быть, оцепенел от ужаса, когда звон разбиваемого вдребезги зеркала, сброшен¬ного с подоконника, и крик тёти слились в не¬смолкаемую сирену, зовущую людей на помощь. Занавеска, пока тётка не поборола раскрытое настежь окно, судорожно билась, тщетно пы-тясь сорваться с петель и умчаться в ночь. «Ой, не к добру», — прошептала тётя, собирая с полу осколки зеркала. «Ой не ко добру» и стали раз¬биваться на всю жизнь зеркала, отзываясь в душе настороженным ожиданием встречи с уже родившейся бедой. А мальчику тогда до слез за¬хотелось, чтоб рядом очутилась мама, которая одна и могла защитить его от всего недоброго. А на утро позвонил отец и сообщил, что маме ночью стало плохо и её уложили в больницу. Когда мужчину с волосами, зачесанными под прямой пробор налево, спросили, чем бы он предпочел заниматься, мужчина пожал плеча¬ми и не нашелся, что ответить. Никогда преж¬де он не задавался подобным вопросом, по¬скольку жил, как повелось, не меняя заведённо¬го порядка вот уже третий десяток лет. И пото¬му воспринял вопрос как откровение. Минутно¬го замешательства мужчины с волосами, зачё¬санными под прямой пробор налево, оказалось достаточно, чтоб экспертная комиссия зачисли¬ла его в группу бесперспективных и определи¬ла к пожизненному исполнению. Так он очутил¬ся на цветковом хуторе на самой окраине млеч¬ного пути. Не страдая и от намёка на самолю¬бие, означенный мужчина воспринял решение комиссии, как должное и, прибыв на положен-ное место, немедленно приступил к исполне-нию. Цветковый хутор представлял собой зре-лище унылое и странное. Покрытый от края и до края густой коротко постриженной травой он мог нагнать зеленую скуку на самую крепкую душу своим невозмутимым однообразием, если бы не алый тюльпан, торчащий в единственном числе посреди хуторской делянки. В первое время мужчина с волосами, зачесанными под прямой пробор налево, ходил вокруг цветка кругами, то приближаясь, то отдаляясь, то при-глядываясь, то принюхиваясь, ходил, шаг за шагом свыкаясь с неожиданным соседством. По вечерам после отработанной дневной смены, сидя у пультового камина, приходилось ломать голову, с какого боку подойти к цветку, что с ним делать и не оставить в конце концов его, то есть цветок, в покое. Но оставлять кого-то или что-то в покое запрещал основной закон планетарного куста, который мужчина с воло-сами зачёсанными под прямой пробор налево, представлял здесь на окраине млечного пути на Цветковом хуторе. Первое, что напрашива¬лось сделать, полить тюльпан серебряной во¬дой, или подкормить гранулированными мине¬ральными удобрениями, или взрыхлить вокруг стебля почву, облегчив корневое дыхание. Но дни проходили, одна смена сменялась другой, а мужчина всё ходил кругами, примеряясь к алому тюльпану, пока наконец в один из дней перед самым окончанием смены он от нечего делать можно сказать скуки ради ткнул цветок тупым носком свинцового сапога. Стебель по-датливо откинулся и, проявив отменную упру-гость, вновь выпрямился. Мужчина ткнул тюль-пан еще раз, потом наступил на него, потом подмял его под каблук, и наконец втоптал алые лепетки в грязь. Но всякий раз цветок поднимался, выпрямлялся стебель, чтоб единствен-ной отметиной вытянуться над стриженой тра-вой. И тогда мужчина с волосами, зачёсанны¬ми под прямой пробор налево, понял, что на¬шёл своё призвание или, если хотите, назна¬чение, здесь на Цветковом хуторе, на самой обочине млечного пути и почувствовал никог¬да ранее не ведомое облегчение. Ну, а дальше не приходилось уж считать ни дни, ни недели, ни даже годы. Правда, порой снились по но¬чам кошмары, виделось, что цветок, втоптан¬ный вечером в землю, так и остался лежать в этой самой грязи. Но мужчина на утро просы¬пался в холодном поту, едва приоткрыв глаза, отрывал голову от подушки и, увидев торчащий алый тюльпан, приходил в себя, и всё начи¬налось сызнова.
Если хотите докинуть камень до неба, брось¬те его в колодец, заполненный водой. Не зря говорят, что в военном деле внезапность операции или манёвра — это уже полпобеды. Другая половина зависит от многих обстоя-тельств и прежде всего от умения драться. А им я и не обладал. Да к тому же не представлял, как пользоваться увесистыми железными прутьями. Но так или иначе, если сравнить меня с воздуш¬ным десантом, след самолёта, из которого я выбросился, давно простыл, парашют раскрыл¬ся и некуда было деться как только свалиться на головы насилующих головорезов. И, когда до ближайшей согнутой спины что называется было рукой подать, я опустил свой меч и заорал во всю мочь голосовых связок «назад». Мужики отпрянули разом в стороны, словно еще одно движение и под ними взорвалась бы бомба. Женщина осталась сидеть на земле. Что было дальше трудно восстановить достоверно. Но помнится, как стремительно, развивая первый успех, бросился я на тех, что стоял справа от меня, размахивая железными прутьями и нано¬ся ими непостижимым образом прицельные уда¬ры. Помнится, как крикнул женщине «бегите», как метнулась она в сторону домов, как успел я заметить выпяченный живот её и отметить про себя, что женщина-то была беременна. А потом мне на голову упал кирпич, потом другой, по-том наступила вязкая тишина, сквозь которую откуда-то сверху, как капельки пота, проступа-ли слова «живой он, живой». Спустя некоторое время, после того, как я окончательно пришел в себя, мне сообщили, что насмерть забил од¬ного насильника, троим нанёс тяжелые увечья, одного легко покалечил, а трое оставшихся не-тронутыми разделались со мной от души и улиз¬нули. Разумеется, вскоре их задержали, опозна¬ли и привлекли к уголовной ответственности. Что касается потерпевшей, а точнее не успев¬шей стать потерпевшей, то она, добежав до пер¬вых домов подняла криками всю округу на ноги и подобрала меня там, на дне котлована с проломленным черепом. Там же я потерял очки, которые безуспешно ищу до сих пор. Жаль, ко-нечно, тем более, что после случившегося зре-ние теряю не по дням, а по часам. Но в конце концов, чтоб глядеть в корень вовсе не обяза-тельно носить очки или иметь острое зрение. Так завершилась моя минутная карьера благородного воителя. Да, а та самая женщина, которую пытались изнасиловать, спустя три месяца родила сына, здоровень кого, весом 4,5 кг, длиной 45 см, по 45 г на сантиметр, и нарек-ла моим именем в честь богом посланного спа-сителя. Если бы знать, где найдешь, где потеря-ешь. Посудите сами — спешил на неза тейливую телевизионную передачу, а влип в историю, как авто мобиль в мессиво размякшей глины. А ведь не спеши я, и историю писать пришлось иную. Не зря говорят, поспешишь — людей рассме¬шишь. Кого рассмешишь, а кого плакать заста¬вишь. Но, говоря по совести, несмотря ни на что, я бы не сел за игру, зная заранее прикуп. Я До сих пор ищу потерянные очки и едва раз личаю очертания женской головы, склонившей¬ся к изголовью. Но предложи мне возвратиться в прошлое и попытать иное счастье, откажусь, скорее всего. Что было — то было, а что будет — поживем увидим. Не забавы ведь ради на доро¬ге валяются камни непредсказуемости, о кото¬рые мы спотыкаемся. Как видите, долгая бо¬лезнь и меня настроила на философский лад.
Но он отнюдь не мешал происходить тому, что должно было изо дня в день происходить.
Слов нет, нет слов,
разбежались кто куда.
Остались одни отломыши,
охи да ахи,
да дурная слава,
пережившая слова.
да намёк, выпавший
из сказки.
И нечего невод закидывать
в море,
Золотых рыбок — пруд пруди,
Голыми руками
бери.
Сто хвостов, сто голов,
Вот только желаний
нет. Иногда кажется, что каждый день, это дань, которую мы платим за никем не прошенную возможность однажды быть названными. Мелькала неуловима, как летучая мышь, о кото¬рой знаешь только, что она есть. Металась бес¬порядочно, вспышками молний. Пряталась за колонны. Я помню их стройный ряд, на котором покоились обломки огромных обожженных горшков. Но всякий раз преда-тельски падала на ступени тень. Кого могла она предать? Я закрывал глаза и видел то, что не случалось, но видел череду тополей, и рядом дорогу, и над ней горестные клубы пыли от арбы, запряженной двумя волами и рядом себя в рубище до колен. Голые ступни утопали в пыли, распаленной под жарким солнцем. Я от-крывал глаза, но волы продолжали отдаляться. От серебристого мерцания тополей наворачи-вались слезы. Или это капли дождя падали на стекло. И снова мелькала неуловимо, металась беспорядочно, пряталась за колонны вещая весть, о которой я только и знал, что она есть. И стоило мне закрыть глаза, как бубен сердца затихал, и становилось слышно, как бьётся раз за разом о зеркало птица, пытаясь пролететь его насквозь.
Улитка упрямо ползла по мосту, длиною в целый день. У Лины была странная привычка на мой воп¬рос «когда мы теперь встретимся», пожимать плечами, вскидывая брови выше обычного, и отвечать «не знаю». До сих пор я не понимаю, откуда у неё взялась в обращении со мной такая манера. От искреннего незнания, или от столь же искреннего безразличия, от душевной лени и нежелания решать или от глубокой душевной расположенности ко мне и готовности встре¬титься хоть сегодня перед самой полночью. Конечно, теперь разбираться в привычках Лины не более важно, чем искать причины по¬завчерашней непогоды. Но если вопрос задаётся, то стало быть яйцо интереса ещё не про-тухло. Однако в ту пору нашей досемейной эры я задавался совершенно иными вопросами, зас-лышав Линино «не знаю». Помнится я ощущал тогда себя пришибленным берегом, который омывают воды тоски, замутненной взвесями поднятой со дня неуверенности. И ничего ино¬го я не находил сказать, как спросить, ты не хочешь меня видеть. На что Лина мягко улыба-лась и, заветно прильнув ко мне, шептала спа-сительные слова «милый, хороший мой, о чем ты говоришь». И уходили вспять воды, омы-вающие берег, и оголялись глубинные слои ду-шевных отложений.
Известно было доподлинно, что Фисой Нилатс прежде чем приступить к исполнению обязан-ностей, был выкраден неиз вестными лицами. Спустя девять месяцев он вновь появился на людях. Правда, ходили слухи, что Фисой Нилатс либо искусно подменён похитителями, либо тщательно обработан с использованием самых совершенных средств воздействия на челове¬ческий организм, доступных в те времена. Но после того, как Фисой Нилатс оказался едино¬душно избранным исполнителем обязанностей, подобные слухи распространять стало опасно для жизни, да и был принят основной закон истории, запрещающий так или иначе толко¬вать биографию Фисой Нилатса, написанную им же самим.
Вы, очевидно, вправе спросить зачем и почему тут вдруг появился некий Фисой Нилатс, обре-мененный какими-то обязанностями? Я могу лишь ответить словами Лины — не знаю. И во-обще, если бы я знал зачем я родился, то ско¬рее всего не писал всю свою жизнь, мозаичный автопортрет, сложенный из слов.
О, боже, как мы любили говорить! А ещё Лина любила целоваться. Целовалась она до беспамят ства, получая удовлетворение, большее, чем от самой что ни на есть бли-зости. Впрочем, может я ошибаюсь, путаясь в лабиринтах прошлого так же, как ошибал¬ся, необъяснимо тревожась в ожидании с Линой, боясь потерять Лину, как будто не обретаем на самом деле и не теряем мы толь¬ко самих себя. Но в ту пору первых и ждан¬ных встреч я не размышлял о прошлом, а наживал его, точнее, — просто жил, что и подобает делать всякому живому существу. Я только и делал, что переживал одну минуту за другой, прикованный к Лине золотой це¬пью страха потерять об ретенное. И ведь и впрямь чуял уже тогда, как завтрашние вет¬ры доносит дух неизбежных потерь. Впро¬чем потери, как правило, оборачиваются избавлениями. Так я думаю теперь. Хотя, повторяю, всё это ничего не значит и не важ¬нее факта моего существования, тем более, что в стране необитании терять нечего.
Как упоителен воздух, в котором начисто отсут¬ствуют даже следы примесей страха перед по¬терями. И не только потому, что здесь в стране необитании я гол, как сокол, но и потому, что я не имею здесь никакого отношения ни к кому и ни к чему. А откуда же потери берут начало, как не из наших отношений. Пусть себе потери па¬сутся на каменистых склонах прошлого. Я не собираюсь пастушить эти отары потерь. Под данным мне лоскутком неба, на данной мне при¬горшне земли я служу исправно и без понука¬ний подданым страны необитании. Это когда-то охи да ахи оставляли глубокие царапины на полированной поверхности тишины, это когда-то некуда было деться от службы, как подранку от настигающей стаи псов. А теперь я огляды¬ваюсь и вижу транспарант, на котором белым по красному начертано: «Чем меньше ОХов и АХов, тем больше ты выпустишь из себя тиши¬ны». Только не думайте, что выпускать из себя тишину, это всё равно, что выпускать из себя кишки. Впрочем, вы можете думать всё, что угод¬но, и подкладывать под тела слов тюфяки лю¬бых смыслов. И я когда-то обожал играть смыс¬лами, а теперь предпочитаю поигрывать кноп¬кой обычной, белой, звонковой. Нажмешь и, по-жалуйста, тебе на лакированном подносе рабо-ты жостовских мастеров, скажем, глиняный слепок с товарного значка фабрики «Скоро¬ход», добыть который редкостная удача для коллекционера. Или, скажем, утка, пущенная египетскими жрецами в третьем тысячелетии до новой эры и дремлющая на страницах учеб ников истории и поныне. Ну, или предсказание вещуньи, которому не знаешь, то ли верить, то ли нет. Конечно, в благое предсказа ние не сто-ит труда поверить. А как быть с дурным прори-цанием, как жить с ним, отводя душу в неверии. Хорошо мне здесь на острове необитания, могу схватить ядовитую змейку пророчества голыми руками и бросить в бездонную бочку, наполнен-ную словами. А каково другим?
Ведь когда-то я жил, не скупясь на слова, на деньги, на сострадании. Дом был полон всем, даже тараканами. Бывало зайду за полночь на кухню, чтобы хоть на чуть-чуть отсесть от края пропасти, в которую соскользнул день, включу светильник, и в тот же миг, словно ошпаренные светом со-рокаваттной лампочки сыплются с потолка тараканы и обеденный стол. Я пугаюсь испу ганных насекомых и спешу смахнуть их с ломтей хлеба, с тарелок и прочей посуды. А может быть, это шуршали слова, выпол-завшие из щелей тьмутараканьего царства? Те самые слова, от которых я отвязывался, как от тысяч грузил и освобожденный усаживался за стол перед долгим покачива-нием на волнах заполночи. А в полдень каж¬дый божий день я забегал с работы домой, чтоб накормить обедом Ксюшу. Иногда я за¬ставал её спящей в кресле, иногда отрешен¬но уставившейся в потолок, но чаще я за¬ставал её за настойчивым и неостановимым вырезанием треугольников из газетной бу¬маги, как правило равносторонних, о каж¬дом из которых она тотчас же забывала, как только он слетал на пол. Я не мешал её за¬нятиям. Подогревал обед, ставил еду на стол и садился рядом, приглашая всем своим при¬сутствием Ксюшу откушать поданное. Обыч¬но Ксюша не заставляла себя упрашивать. Но бывало отстранялась от просьб, забива¬лась в дальний угол дивана, и тогда такой безысходностью веяло от её взгляда, что у меня опускались руки, и я уходил, остав¬ляя Ксюшу наедине с её собственной непро-ницаемостью. Но в тот день я застал Ксю¬шу, лежащей на полу возле стены. Что озна¬чал тот день, я до сих пор не знаю. Но знаю, что в тот день Ксюши не стало. Официаль¬ное заключение врача утверждало, что К. А. Намина по причине слабоумия погибла от воздействия сетевого тока в результате не счастного случая. Но что тогда означали черные следы слез на щеках Ксюши? Не рус¬ла ли обмелевших рек, по которым успели протечь страдания перед тем, как плотина решения покончить с собой преградила им путь? Не прозрела ли она, да и сходила ли с ума и не прожила ли всю жизнь в простран¬стве своего ума, не отличимого от ума лю¬бого из нас? Врачи только кивали голова¬ми да разводили руками, мол, что взять с любознательности несмышленного ребен¬ка, сующего пальцы в розетку, чтоб узнать, что такое смерть. Да и кто-то из соседей, когда Ксюшу хоронили, обронил, вздыхая горестно, что с неё возьмешь, ведь поло¬умной была. А может, это наши тогдашние смыслы болели неизлечимо и непоправимо? Да что гадать, если слезы Ксюши стекли в море слез, и кто знает, о чем эти слезы? После смерти Ксюши долго еще наша просторная квартира казалась мне посты-лой, и по вечерам искал я повода, чтоб задер-жаться на службе или заглянуть к приятелям в гости, понукаемый нежеланием идти домой. И, придя домой ближе к полуночи, направлялся на кухню в поисках потерянной тишины, и зажи¬гал  светильник,  и  падали  с  потолка  пе-репуганные тараканы. Я к тому времени разу-чился пугаться их и смахивать брезгливо со сто¬ла, с тарелок, с хлеба. Или это шуршали смыс¬лы и слова, оброненные кем-то когда-то. Так вот умерла жена, умерла Ксюша, а я живу. Знакомая фраза, повторяемая как и я сам изо дня в день. И долго еще мне снился сад и рядом за оградой море, и дом заброшенный, и возле крыльца по-лисадник, и цветы, цветы сострадания и участия, благоухание которых я слышу до сих пор. Видимо всё-таки ветры делают своё дело и до-носят до моего необитаемого острова кое-что из давно угасших стран. Но как приносят, так и уносят далее, как и положено невозвратимо. Иначе отчего я так пристально провожаю об-лака, вглядываясь до слез в их очертания. Со стороны может показаться, что я плачу, и плачу в печали. Но как отличить на глаз или на вкус слезы смеха от слез горя? Все-таки какое это неоценимое удобство обитать на берегу моря слез, да и к тому же на необитаемом острове. Поэтому, когда я говорю «со стороны может показаться», меня разбирает смех, как будто кто-нибудь ещё, кроме меня самого, может взглянуть на меня же со стороны...
Видите пропасть,
в которую можно
упасть,
в которой можно
пропасть. Видите над ней
натянут канат, свитый из всё-таки
рвущихся волокон.
Видите, находятся
смельчаки,
ступающие на канат
и плящущие над пастью пропасти.
Видите стоящих по обе стороны
разлома и невольно плачущих.
Они перекидываются друг с другом
словами
словно мячами. Ничего, говорю я себе, и продолжаю искать очки. От осени осталась узкая полоска жух¬лой травы, которую только и надо было пе¬решагнуть. Но шаг не давался, будто кто-то понуждал ступить в студёную воду тяжелой реки, а ты противился, хотя и знал, что сту¬пить всё равно придется. Ещё голубело небо, ещё доносило солнце до земли тепло, ещё снился летний звездный дождь и види-лось, как жмётся к стогам сена утренний ту¬ман. Можно было подумать, что природа раз-думывает, куда ей направится. Но это только казалось, что день замер на перепутье, что нам дана желанная возможность решать и вы¬бирать, что прощаться не придется.
А рядом пальма
рыдала навзрыд,
мотая лохматыми
ветвями,
И пустынный песчанный
берег стоял насмерть,
защищая остров от
неутомимых волн.
Качался ствол,
молился морю,
просил прощения у ветра
за то, что встал
у него на пути.
 
Кто мог подумать, что и такое случается на бла¬гоустроенном необитаемом острове. Качались стены, потолок, качался жёлтый аба-жур, и крики взрослых и плачь детей качались на качелях тишины, подвязанных к высокому потолку утра, прижавшегося голубым лбом сво-им к окну. И мальчику захотелось заплакать, потому что он вдруг почувствовал себя позабы-тым-позаброшенным среди этой непонятной качки. И он хныкнул. Но над ним закачалось лицо мамы, улыбающееся, заслоняющее и окно, и потолок, и стены, и крики, и плач. И мальчик, забыв о том, что он собирался всхлипнуть, улыб¬нулся в ответ. Потом мамины руки подняли его с постели и, прижав к груди, быстро унесли из комнаты на лестницу, на улицу, подальше от дома. Всё, что мальчик успел увидеть там и за¬помнить — много людей, так много, что он ис¬пугался, и, чтоб не видеть их уткнулся в мате¬ринское плечо. Это было первое землетрясение в его жизни. Первый раз земля уходила из-под ног. С некоторых пор я перестал пользоваться услугами игральных автоматов, тех самых, ко¬торые понаставлены повсюду и опуская в кото¬рые монету за монетой можно досыта постре¬лять по всяким разным мишеням. Случилось это после вынужденной посадки во время очеред¬ного трансконтинентального перелета. Заба¬рахлил первый рулевой двигатель аэробуса, и пришлось садиться на заброшенном космодроме возле оазиса Эль-Пайс, хоть слава об этих ме¬стах ходила дурная. Выбирать место вынужден¬ной посадки не приходилось. Вызвав ремонтни¬ков, а также дополнительный рейсовый автобус для дальнейшего благополучного следования пассажиров по оплаченному маршруту, мы, три члена экипажа, отправились в ближайший мо¬тель коротать время в ожидании окончания ре¬монтных работ. После двух чашечек кофе с гор¬стью солёных орешков, мы, не сговариваясь, разбрелись кто куда. Я естественно отправился к своему любимому игральному автомату по кличке «Фил» из серии «Кто друг, кто враг», выпускаемый фирмой ИБМ. Разменяв у барме¬на деньги на кучу жетонов, я надолго засел в кресло стрелка, мягкое, глубокое, не отпускаю-щее пока не исчезнут последние деньги. Стоило мне взяться обеими руками за оружейную раму и прильнуть к видеоискателю, как забывалась жизнь с её глупыми правилами и бренными не-обходимостями, забывалась наша общая зате¬рянность, от которой каждому из нас не ото¬рваться до смерти. И находило волнение, силь¬ное, но устойчивое, как накатывающаяся вол¬на, и поднимало на гребень свой и несло стре¬мительно от судьбы. И до последнего жетона не покидало чувство, что один, не на коленях, а во весь рост противостоишь всему остальному миру. Конечно, я пытаюсь передать языком се¬годняшнего дня далёкое вчерашнее и не ручаюсь за полное соответствие, но по-иному нам, людям, не дано общаться. Так что примите мои теперешние, далеко не свежие впечатления за полуистину, а за неоспоримую истину то, что я сел в кресло, взялся за раму, прильнул к окуля-рам видеоискателя, медленно вращающегося с заданной скоростью, и приступил к круговому обзору панорамы обширного городского парка. По его аллеям, посыпанным красным битым кирпичом, прогуливались разодетые горожане, лица которых одно за другим наплывали из не-бытия в прицел моего выбора. Да, да, изюмин¬ка серии «кто друг, кто враг» и заключалась в выборе за считанные секунды, пока человечес-кая мишень находилась в поле зрения ви-деоискателя, кто перед тобой, враг или друг. Далее, решив, что враг, надо было успеть взвес-ти курок и выстрелить. По правилам игры авто-мат сам всякий раз по мере попадания в обзор очередной человеческой фигурки разыгрывал что-то вроде орлянки и наугад нарекал мишень врагом или другом. Отгадать молниеносно, что задумала машина было делом адски трудным. Потому-то фирма и выплачивала тысячекрат-ную сумму, уплаченную за жетоны, в случае смер¬тельного попадания во врага. Вот и приходи¬лось стрелять по мишеням, которые оказыва¬лись друзьями, ранить и даже убивать ни в чем неповинных как бы людей. Ну прямо-таки, как в настоящей жизни на одного забитого врага насчитывалась сотня невинных. Только в жизни обходилось без штрафов, а здесь за каждого ра-неного или убитого друга укорачивалось опла-ченное игральное время. Помнится в тот день меня особенно удивила живость лиц прогулива-ющихся мишеней, их необычная естествен¬ность и пластичность и потому, наверное, азарт охотника захватил меня с редкостной силой. И я спустил бы не только последний грош, но и платиновый ключ стартового зажигания, если бы не второй пилот Грипин, оттащивший меня, как упирающегося осла, на взлётную площадку, где нас уже ожидал приведенный в порядок аэробус. Я не сразу остыл от игры, и чтоб не искушать судьбу отдал взлёт Грипину, заметив вслух, что надо бы запомнить это позабытое богом местечко. Поначалу Грипин смолчал, а выйдя на отрезок свободного полета, так меж¬ду прочим, не обращаясь ни к кому сообщил со слов бармена, что мишени-то у них живые, что это изолянты, которых группами привозят из мест отбывания пожизненной изоляции и вы-пускают на прогулку в парк и которые и не по-дозревают, что участвуют в игре, где ставка их собственная жизнь. Вот с тех пор я и перестал пользоваться услугами игральных автоматов, тех самых, что понаставлены повсюду.
Стога сена, полные уединенности, напоминали о неразделимости пере-житого.
Каждое утро солнышко заглядывало в палату добрым напоминанием о том, что я жив, и если даже не здоров, могу за предстоящий день чуть поправить покачнувшееся здоровье утром, днём и на ночь столовой ложкой крепкой микстуры, настоенной на прошлом. В будущем ещё не рос¬ло ни одной травинки, которую можно было бы засушить и потом использовать в качестве лекарственного растения. Как видите после из-вестных вам событий умудрившись пройти сквозь распахнутые настежь ворота беды в бе-лый рай больничной палаты, я отучился от при-вычки спешить. Вы спросите, надолго ли? Ведь привычка — вторая натура, а от натуры, как от собственной тени никуда не убежишь. Я думаю, навсегда. Меня не покидает чувство, что я ро-дился заново, хотя прежний я продолжаю суще-ствовать, пастись в загонах памяти, и только. И получается, что в некотором роде мы с сыном спасенной мной женщины одногодки. Но о нём особый разговор. А пока благодарная женщина каждый день посещала меня. И её очертания на светлой ладони окна можно было принять за призрак доброй феи, если бы не возникающее всякий раз с появлением женщины чувство не-ловкости, корнями уходящее, видимо, в неже-лание возвращаться к происшедшему. Более того её чрезмерная внимательность и ласковое обращение порой настораживали меня, вызы¬вая опасения, как бы всё это не переросло в благодарственную любовь. А любви я боялся, как черт ладана, или как воришка блюстителя по-рядка. Были на то основания, но пусть они и остаются заваленными кучей прошлого, и раз-говор вовсе не о них, а обо мне, принимающем с поддельным радушием ухаживания спасенной женщины, поедающем проготовленные её ру-ками отменной питательности бульоны, вкус-ные салаты, отвар шиповника, восстанавлива-ющий силы, потраченные на благородный по-рыв. И, переваривая приносимую пищу, я нет-нет, а ловил себя на цветке сомнения в том, а спасал ли я на самом деле женщину, и откуда такая способность к самопожертвованию, дре-мала ли она в потёмках души, или была внуше-на мне в тот миг некоей посторонней силой. И поймав себя, как бабочку, я тотчас же отпус¬кал, не неволя течение событий. И позднее, после того, как меня выписали из больницы, женщина продолжала напоминать о себе. Ро¬див сына, начав растить его, часто наведыва¬лась, не забывая в разговорах потаскать меня по закоулкам своей семейной жизни. На мой вопрос, как обстоят дела с потерянными оч¬ками, она неизменно отвечала, что их ищут и что с глазами у меня всё в порядке. Теперь я думаю, что мне, как и больным раком, говори¬ли одно, а подразумевали иное. Но разве свет клином сошелся на зрении, спрашиваю я, и не спешу с ответом.
И вновь, согласно порядку заведшемуся как хворь, как моль, настала пора поиграть слова¬ми. Будто всю жизнь только этим и не занима¬емся. Как вы несомненно поняли, я ярый при¬верженец порядка, однажды заведенного, вер¬ный его последователь. В сущности, мы всю жизнь только и делаем, что боремся с беспоряд¬ком. Именно с беспорядком, а не с беспорядка¬ми. Беспорядки — это уже из другой оперы.
Оперились птенцы.
Опираясь на край гнезда.
Примерялись к высоте,
Приглядывались к земле.
Не перина гнезда,
Не материнские крылья
Ожидали их там,
А опасность.
Без оглядки и без опасений
Не прожить и дня.
Птенцы пытались представить,
Что их ожидает там, за окоёмом
Гнезда.
Потом они узнают,
Что надо приглядываться
не к земле,
А к небу.
На закате
Облако
Красным яблоком
Спелым
Скатилось за горизонт.
Ветер
обласканный
облаками
Зажмурился как
Старый кот
И не заметил как
Наступила ночь
И звезды засверкали
Щляпками гвоздей
Вбитых в
Каблук
Черного сапога неба.
Все мы живем под
Каблуком неба, От красоты которого захватывает дух, и сло¬ва теряют привычные смыслы. Не провожа¬ем ли мы долгим взглядом облака потому, что уносят они частицу нашего бытия, что они — зримые напоминания о безвозвратности. Жонглер подбрасывал золотистые каучуковые шарики с необычной легкостью. Сосчитать их число никак не удавалось, столь стремительно перемещались они по круговой дуге, выстроив¬шись в овальное ожерелье, поблёскивающее на солнце. Поговаривали, что жонглировал не че¬ловек, а робот. Но все равно никто не расходил¬ся, ожидая, когда же лезвие роковой ошибки перережет нить ожерелья и шарики неминуемо посыпятся на землю. И тогда можно будет вздохнуть с облегчением и возвратиться к прежним занятиям. А еще поговаривали, что жонглер зак-лючил пари не останавливаться до тех пор, пока хоть один зритель будет стоять на площади и глядеть на него. Кое-кто даже составил и пустил по рукам обращение к собратьям — собраться и всем разом покинуть площадь организованно, не нарушая общественного порядка. Но самое удивительное, что всё это мне видится в после¬днее время всякий раз, когда я закрываю глаза или деляю вид, что закрываю, и площадь, и тол¬па зрителей, и жонглер, с необычной ловкостью подбрасывающий шарики, и солнце, наполня-ющее до краев чашу дня. И ещё слышится нео-твязный шум прибоя с размеренными чередо-ваниями всего дыух слов. И как только наступа-ла недолгая тищина, она успевала вместить в себя столько ожидания, что казалось хватило бы его на целую жизнь. Свидетельства травы в расчет не принимались.
Первый раз я увидел Лину, стоящей на приста-ни. Помнится наш двухпалубный прогулочный теплоход только что пришвартовался к прича¬лу, но сходни ещё не были переброшены, и ни¬чего не оставалось делать, как, держась за бор¬товые поручни, глазеть на людей, толпящихся на берегу. Здесь никто никого не встречал. Каждый ожидал свой черед. Одним предстояло сойти на берег после трехчасовой прогулки по реке, дру¬гим подняться на борт корабля и оторваться,
наконец, от замысловатых земных забот. И в то самое мгновение, когда корабельный оркестр грянул марш, наши взгляды встретились, и я по-думал, что женщина в соломенной шляпке встре¬чает меня. Я не помню, как мне удалось отго¬вориться и оторваться от нашей тёплой компа¬нии, помню только что сойдя на берег, я поспе¬шил к ней, протянул руку, сказал, вот и я, и, ус¬лышав в ответ, а это я, пригласил женщину в со¬ломенной шляпе в компании двух «я» совершить прогулку по Миссисипи, в которой уже не оста¬лось ни одного крокодила, но по которой я её прокачу, не посадив ни на одну мало-мальски приличную мель, поскольку я только что оттуда. Я пытался понять язык отражений, даже соб¬ственных, но тщетно. Я прикладывал ухо к про¬хладной глади зеркала, прислушивался, но не улавливал ни единого слова, которому мог при¬дать хотя бы здравый смысл. Я вглядывался в отражения и не выдерживал долгого взгляда. Очертания расплывались в слезах, исчезали за вьюгой алых искр, словно светило в глаза солн¬це, а не тусклые холодные отражения. Всё в конце концов укладывается в прокрусто¬во ложе слов.
Мы взбежали на верхнюю палубу, мы махали кому-то руками, мы говорили и говорили, мы танцевали и пили золотистое вино, кажется, молдавское, «Фетяска». И ещё мы смеялись над всем. Друг над другом, смеялись над коровой,которая с берега должно быть мычала, смеялись над рекой, которую обгоняли, смеялись над ор¬кестром, который дулся как пузырь, тщетно пытаясь заполнить пространство реки. Звуки оркестра, не успев родиться, слетали с палубы и, не встретив желанных стен, исчезали в си¬них далях берегов. И оставались дутые щёки оркестрантов да их сорочки, белевшие пятна¬ми недоумений. А мы смеялись и говорили, за¬пуская стаи слов в будущее. Ведь прошлого у нас не было. Оно началось сразу же, как только мы сошли на берег. Прощаясь, я спросил у Лины, а всё-таки, что ты там делала одна, если не встре¬чала меня. Лина махнула рукой и успокоила, мол, ничего особенного, ждала приятеля, побе¬жавшего за билетами, да так и оставшегося на берегу с лишним билетом. Трудно теперь ска¬зать, кому повезло более, мне или ему, хотя всё это ничего не значит и не важнее факта моего существования тем более, что здесь в стране необитании всякие, как счастливые, так и несча-стливые случайности исключены, и потому по-нятие везучести в смысле удачливости просто не умещается на клочке суши, каковым являет-ся мой необитаемый остров. Когда-то я думал, что в жизни, как и в головах людей существует «хорошее» и «плохое». Ког¬да-то я любил женщину или женщин, с тепе¬решней колокольни не различить числа. Ког¬да-то я совершал поступки, от которых, как от камня, упавшего в застоявшуюся воду пруда, разлетались ошмётки чего-то, не встречающе-гося здесь на необитаемом острове. Что меша¬ет представить пруд душой того, в кого летел камень поступка?
Когда-то я говорил, говорил и говорил. Каждое слово звучало на свой лад, отличимо от других слов. Каждое слово превращалось в замочную скважину с замысловатым узором очертания в скважину, в которую можно было углядеть це-лые миры, соседствующие за стеной очевидно-сти. Теперь я молчу, как осенний день, перепол-ненный тишиной свершений. А слова лишь шу-мят, как когда-то нескончаемый дождь. Не ме-шая молчанию, которое я обрёл здесь на необи-таемом острове. Также как способность не от-личать дурное от хорошего, и вообще отличать и отмечать, держа итог в уме или за пазухой, служа судьёй всему, но не самому себе. И теперь не постичь, как удавалось взвешивать пудовые гири на чашах весов и с точностью до мельчай¬ших долей грамма определять, на какой из них более смысла, истины или добра. Слава богу, что теперь я не сужу, как бог. Но всё это не важнее факта моего существования в стране необита¬нии. Здесь я обрастаю тишиной, как затонувший корабль ракушками. А с корабля рукой подать до слов, проплывающих мимо немыми оби¬тателями моря слез. Я естественно не подаю руки и не протягиваю её. Слова существуют сами по себе. Со мной мои стены.-Вовсе не крепост-ные. А лёгкие, переносные, но сложенные из не-, проницаемой тишины, которую не осилить никакому крику о помощи. Сами посудите, от-куда взяться крику на необитаемом острове, как не из моей же собственной души, и кому кри-чать в стране необитании, как ни самому себе. Но я хранитель, как впрочем и творитель её, и потому не помышляю не только о крике, но и о глухом шёпоте. Можно, конечно, представить, что в моей душе нет-нет да рождается крик. Но кто слышал, как я кричу? Эти стены? Или ваши уши? Крик так и остается заточенным в замк-нутом пространстве представимости, как осо¬бо опасный преступник в камере-одиночке. Длинным, тонким пальцем крика не дотянуться до струн гортани. Кое-кто из читателей наверня¬ка ужаснется, мол, как так можно жить? Я отве¬чаю, — можно, если я существую. А в том, что я существую, я не сомневаюсь. Хотя вы, мои пока не существующие, но уважаемые читатели, в этом можете сомневаться. Кстати, я уже не по¬мню относили ли прежде способность сомне¬ваться к достоинствам человека или к его недо¬статкам? Когда-то что-то споткнувшись о сучок случая или очутившись в бадье с дурным настро¬ением впадало в крик с разгону, с разбегу, со все¬го маху, как пенный горный ручей в бездонное озеро. Ведь крик это бездна, или нечто без дна. А теперь здесь, на моем острове необитания, крик всего лишь слово и не более того, даже не вздох, а стена, сложенная из согласных, с одной единственной бойницей, в которую глядит немигающий глаз гласного. А помните, как ког-да-то слова трассирующими пулями решетили пространство и любую всякость, оказы-вающуюся на пути. Помните, как приходилось тянуться за словами, словно за перезрелым ви-ноградом, висящим па недосягаемой высоте? Или, как приходилось поднимать брошенные на земь тяжеленные засовы слов? А помните, как лопались сердца от слов, словно мыльные пузыри от прикосновения детских рук? Или, как неотторжимо пришивались друг к другу стёж-ками слов две судьбы? Да мало ли что можно вспомнить здесь на необитаемом острове без опаски, без оглядки. Не зря же транспарант, прибитый к стене шиферными гвоздями с ши-роченными расплющенными шляпками и кра-сующийся под самой кнопкой, напоминает, что «Вспоминая, мы повышаем качество тишины». А качество и по сей день живо трепещет здесь в стране необитании. Даже дыра на заношенных штанах должна обладать качеством, способным успешно соперничать с себе подобными хотя бы воображаемыми дырами. И тут без кнопки не обойтись. Ведь она не только обычная белая звонковая кнопка, на которую можно по при-вычке три раза нажать и всё равно не попасть в свой же дом, она — пупырышек на гладкой сте
не, она — шишка на ровном месте, она — вывер¬нутое наизнанку «я», от которого никто никуда не денется. В конце концов, кто мешает мне так думать? И я нажимаю на кнопку, ни на что зара¬нее не надеясь, свободный от пут глупых и сле¬пых надежд. На сей раз опять пролез на жостов¬ском подносе огромный тяжелый крест, не умещающийся в пространстве междустенья. Я вынужденно заталкиваю не без труда его обрат¬но, хотя узнаю тотчас же, по тесовым дубовым брёвнам, по почти стершейся надписи «чест¬ность», что это мой крест, который я исправно и не без гордости таскал на себе в прежние вре¬мена, причисляя его к многочисленным своим достоинствам, поскольку когда-то честность ценилась исключительно высоко. Теперь мож¬но только удивляться тому, как поклонялись во времена, отдаленные от нас морем слез, чест-ности, словно она не есть то же, что две руки или способность дышать и переваривать пищу. Теперь здесь, в стране необитании так естест-венно думать о том, о чем думается и служить как служится. А когда-то за проявленную чест-ность, за честное отношение к обязанностям награждали, понимаете, награждали и не чем-нибудь, а, скажем, как однажды меня новеньким телевизором, давно снятым с производства. И выходило, остальные — бесчестные, и без осо¬бых осложнений жили-поживали да чего-то там себе наживали. Затолкнув крест туда, откуда он появился, я повторно давлю на белую звонко-вую кнопку и принимаю на жостовском с рос-кошной росписью подносе приличного разме¬ра тушу то ли козла, то ли осла. Но, приглядев-шись, я обнаруживаю клеймо, из которого сле-дует, что мне преподнесена туша моей же души. При всё при том, я не настолько растерял чув-ство юмора, чтоб не разглядеть в подношении чьей-то шутки. Но всё равно возможность по-трогать то, что притаилось за словом «душа», вызывая в прежние времена неистощимый ин-терес, возможность до* тронуться хотя бы до её шутовского обличил упускать нельзя было. И я окунаю указательный палец в тёплую мякоть туши. И задаю себе вопрос, что всё это значит, вопрос, который бы задал и тысячу лет назад, потому что с детства зарубил на носу старую присказку. Да, да, ту самую, в которой без оби¬няков говорится, что сказка, а я дополню и шут¬ка — ложь, да в ней намек. Впрочем, разве не волны намёков плещутся о песчаные берега страны необитании? Да и какая жизнь обходит¬ся без намёков. Помнится когда-то, когда я ещё служил фининспектором, подозвал меня на¬чальник отдела к себе в кабинет, усадил в крес¬ло напротив, предложил сигарету, от которой я благодарно отказался, так как и не курил, и не пил, относясь к числу тех, кто здоровеньким помрет, поинтересовался, как идут дела, давно ли я инспектировал, хотя не мог не знать, что я уже почти два года не направлялся на вверен-ные нам объекты, занимался составлением не-избывной итоговой отчетности. Но начальни¬ку виднее, как и о чем говорить с подчиненны¬ми тем более с таким честным, как я, честности которого с лихвой хватило бы на десятерых слу¬жащих. Потому-то меня и перестали с некото¬рых пор пускать на объекты. Говорили в шутку, что козла в огород пускать нельзя, а тем более порядочного, потому что он все отношения с дружественными организациями травил. Ну и бегали по объектам девять фининспекторов из нашего отдела, а десятый, стало быть я, по ито¬гам их деятельности составлял безупречные отчеты. Наконец, удовлетворив, приличия ради, выказанное любопытство, начальник предложил мне всё-таки не забывать прямых обязанностей фининспектора и к примеру, от¬правиться на объект Амелина, который всё ещё сидит, слава богу, на больничном листе, а не на тюремном топчане. Вдоволь посмеявшись над собственной остротой, которая у меня лично вызвал лишь лёгкую ухмылку, начальник реши-тельно спросил, ну как согласны. Конечно, я был согласен и рад случаю заняться живым де-лом, хотя внешне не подавал виду. И тут началь¬ник отдела встал из-за стола поморщился и об¬ронил невзначай, словно фарфоровую чашеч¬ку, слово «только» и замолчал. И, как-то надув¬шись молчанием, зашагал по кабинету. Пройдясь несколько раз до двери и обратно, он на-конец, остановился передо мной и посоветовал, мол, так и так, особо не усердствуйте, глядите на многое сквозь пальцы, ну и поскорей возвра-щайтесь без всяких там протоколов разногла¬сий. Тут начальник вновь решил пошутить и за¬метил, что душа истосковалась по согласию. Другой на моём месте сказал бы, что намёк по¬нял — иду, а я, как и следовало поступить чест¬ному козлу, проявил принципиальность и отка¬зался глядеть на мир сквозь пальцы. Ну это вы слишком, возразил начальник, а, прощаясь, предложил подумать до утра и согласиться, в противном случае нам придётся с вами расстать¬ся, не без сожаления добавил он. Можете себе представить с каким изломом, лёгшим по серед-ке моей души, возвращался я домой. Посудите сами, согласиться — означало разом покончить с цветком честности, о которой среди сослужив¬цев и в иных кругах складывались легенды; не согласиться — означало уйти, сняться с насижен¬ного места, поменять наверняка шило на мыло и начать всё сначала да ещё в перезрелые годы. Другой в моем положении пришел бы домой, лёг в постель и скончался бы. Я поступил по-иному. Пришел домой, поужинал, лёг в постель и рассказал обо всём жене. Жена тотчас же вско¬чила, а точнее, вынырнула с самого дна нако¬нец-то добытого сна, и вцепилась в меня якорем вопроса, а ты что ответил. Я не стал вилять, и ответил прямо, мол, отказался. Ну и посыпались на меня слова, полетели камни попреков и, ко¬нечно же, самый тяжелый из них, а подумал ли ты о нас. На утро, побрившись, помывшись, поевши яичницу, я отправился на службу с твер¬дым намерением дать согласие и наконец стать таким же, как все, во имя сохранения семьи. Помню, сказал я себе тогда, выходя из автобу¬са, семья всё-таки стоит обедни. Но судьба распорядилась по-своему. Вышло так, что в тот день Амелин, оправившись от долгой хвори, вдруг взял да и явился на службу и избавил меня от необходимости разменивать монету честно¬сти. Трудно теперь сказать отчего, но помнит¬ся, я заплакал. Были ли это слезы радости или печали, не знаю, но и они неслышно текли по бритым щекам в неунывающее море слез. Наконец-то я встретил живое существо. Это был старый облезлый черный кот, который так и не решился перебе жать мне дорогу.
Когда усталые минуты, отслуживши своё, будучи не в силах остановиться только и думали о том, где бы присесть и пере-дохнуть, они неизменно но мысленно воз-вращались к старому, но ещё крепко стояще¬му плетню, под которым можно было без забот подпевать среди густых зарослей ле¬беды, подышать освежающим духом мяты, исходящим с заброшенных огородных гря¬док. Какое же оказывается это было счастье лежать, запрокинув голову, сбивчиво считать облака, примечать шмелей, охмуря¬ющих на лету едва приметные розовые ча¬шечки татарника да лёгкие метелки души¬цы, и не опасаться быть замеченным и вы¬волоченным на всеобщее обозрение. Редкие телеги прокатывались мимо, пыля и гро¬мыхая, и всякий раз унося с собой напоми¬нания о неуни мающейся где-то суете.
На пустырях буйствует бурьяный Травостой.
В зарослях репейника запуталась Тропа. И повсюду пасутся валуны, одичавшие приметы прошлого. Они спускались вместе в город, мальчик и сол¬нце, рука об руку по склону горы, по лестнице сложенной из ступеней крыш глинобитных до¬миков. Дедушка, когда был жив, любил гово¬рить, что в этих домиках когда-то-жили очень сильные и добрые люди, которые защищали наш город от врагов. Зимой они носили черные папахи, а летом белые рубахи, подпоясанные широкими черными ремнями. Если приходила из далёких краев недобрая весть, то все мужчи¬ны выходили из домиков, брались за руки, и получалась живая стена, через которую ни один солдат, ни пеший, ни на коне проникнуть не мог. А еще, говорил дедушка, жил в том городе очень смешной человек, который мог за минуту сочинить целую сказку. В одной из них рассказыва-лось о странной принцессе, которую никто не любил, потому что она говорила всем мужчинам правду в лицо, потому что никого из них не лю¬била. А если бы любила, спрашивал мальчик, обманывала бы? Конечно нет, отвечал дедушка, говорила бы правду, но только другую. А вот тётя из соседней квартиры как-то рассказыва¬ла, что когда-то, на самом верху горы стоял ро¬зовый дворец, который разрушился во время страшного землетрясения. Мальчик целый день бродил по вершине горы, которая оказалась большим абрикосовым садом, бродил и искал остатки дворца, и всё, что ему удалось найти — осколок розового пористого камня, который он взял с собой, как напоминание о когдатошнем дворце. Мама шла следом. А они, мальчик и сол¬нце, только что покинувшее прохладу цветуще¬го сада, спускались рука об руку в город по лест¬нице, сложенной из ступенек крыш глинобит¬ных домиков. Мальчик улыбался и весело раз-махивал абрикосовой веточкой, усыпанной не-жно пахнущими цветами. Он ведь не знал, что у следующего дома босоногие ребятишки забро-сают его камнями, заблеют вслед ему по-козли-ному, что потекут по бледным щекам слезы рас¬терянности и обиды, потому что он считал жи¬телей этих домиков столь же добрыми, как и их предки, когда-то бесстрашно защищавшие го¬род от врагов.
Смелый смех,
обгоняя пулю,
поражает
в самое сердце. Меня задержали при переходе границы, и тут же в двух шагах от тщательно замелованной полосы предъявили обвинение в незаконном переходе границы. За обвинением последовал арест и уведомление о рассмотрении моего дела трибуналом через сорок восемь часов с момен¬та задержания. Предоставленный срок ожида¬ния в сорок восемь часов меня изрядно позаба¬вил, в связи с чем я невольно усмехнулся, что было незамедлительно расценено как проявле¬ние неуважения к властям со всеми грядущими последствиями, вытекающими из этого отягча-ющего вину обстоятельства. По дороге в каме-ру хранения я пытался объяснить сопровожда-ющему меня представителю власти, что трибу-нал необходимо перенести на сегодня, посколь-ку до послезавтрашнего дня никоим образом не доживу. Но, увы, безуспешно. Представитель власти не отзывался на мои обращения и через считанные минуты сдал меня в полной сохран-ности дежурному по камере хранения. Сделав еще одну неудачную попытку объясниться, я смирился и сказал себе, значит суждено умереть здесь в камере хранения, а не там под небом, которое никогда не видел, значит не вдохнуть с последним вдохом воздух, которые никогда не дышал. Впрочем, заметил я, — что и воздухом камеры хранения мне прежде тоже не приходи-лось дышать. Так что со словами следовало об-ращаться с особой осторожностью, чтоб не впа-дать в самообман и по возможности избегать их гипнотического воздействия. Но так или ина¬че, а перейти границу мне не удалось. Надо ска¬зать, что задуманное с самого начла мне пред-ставлялось едва осуществимым. Однако я ни о чем не сожалел. Да и о чем можно было сожа-леть в моем положении, когда доподлинно было известно, что жить осталось несколько часов и что завтра на рассвете я умру как только солнце появится над крышей соседнего дома, умру лег-ко без страданий, скоро и даже скоропостиж¬но. Я не знаю, что предприняли бы вы на моем месте, но я, получив и страшное известие, пос-ле некоторого замешательства, сказал себе, без лишних слез и причитаний, считай, что ты при-говорен к смертной казни, и что тебе осталось совершить проступок, за который тебя приго-ворили к ней. И так как от рождения я слыл, а возможно и был, человеком добрым и даже гу-манным, я не стал убивать, насиловать, грабить, а решил перейти границу, которую в жизни ни-когда не переступал. Только не думайте, что это непременно граница между двумя государства¬ми с пограничными столбами, со вспаханной полосой или, скажем, с таможенным досмот¬ром. Не линия ли это раздела между что можно и чего нельзя, между ужасно смешным и обыч-но печальным. Да мало ли между чем или кем может пролечь линия раздела или иначе грани-ца. Она может разделить надвое любого из нас. И попробуйте перейти эту тщательно замело-ванную линию, не рискуя попасть в руки пред¬ставителей власти, даже в том случае, если вы совершаете преступление, за которое вам уже вынесен смертный приговор.
— Чем крупнее становились ставки, тем чаще крупье сгребал их в общую кучу. Иногда я спрашиваю себя, не устал ли ты дого¬нять самого себя, или бежать на поводу у замыс¬ла, не стоит ли на время остановиться, присесть на придорожный камень и отвернуться от всей этой свалки слов? Я не спешу с ответом. Бывает и такое, что какой-нибудь знакомый ме¬лодии удаётся вдруг преодолеть море слез. И тогда подкатывает к горлу ком, пробегают по телу мурашки, отозвавшись верными псами на хозяйский голос.
Но проглотим ком, стряхнем мурашки и продол¬жим вязанье узоров, чёткие очертания которых слава богу непредсказуемы.
А однажды она, женщина, которую я спас, при-бежала ко мне сильно взволнованная. Если не ошибаюсь, время было послеобеденное. Ну, а если даже и ошибаюсь, то не велика беда, па-мять сохранила беды покрупнее да погорше. Я уже собирался по привычке позабавиться, позабывшись, для того и прилаживался поудобнее к креслу, как открылась входная дверь и появи-лась эта самая женщина, моя как бы попечитель¬ница. По тому, как она стремительно вошла в комнату, не заходя как обычно на кухню, чтоб выложить купленную или собственную приго¬товленную снедь, не поприветствовав меня из прихожей, а огорошив вопросом, вы ничего не слышали, как будто она и не знала, что все но¬вости без исключения я получал из её заботли¬вых рук. Я сообразил, что произошло нечто из ряда вон выходящее. Странное поведение жен¬щины насторожило меня и даже навело на мысль, а не подверглась ли она повторной по¬пытке изнасилования. Могли же, скажем, на¬сильники, отбывшие должный срок заключе¬ния, выследить свою несостоявшуюся жертву и наконец исполнить когда-то задуманное. Но я, научившийся владеть не как будто бы миром, а прежде всего собой, не окрасился без промед¬ления подобно хамелеону в черный тревожный цвет окружающей среды, не выдавая заинтере-сованности, ответил вопросом на вопрос, а что случилось, и кстати своим спокойствием подо-гревая и без того перегретый пар известий с пометкой «срочно». Ой да что вы, запричитала женщина, случилось ужасное, я даже не знаю с чего начать. Помните, я вам рассказывала, что сын увлекается какими-то там машинками, мас-терит что-то вроде ящичка с кнопками, похожего на стиральную машину только черную-пре-черную, ну, я ничего не понимаю в технике и думала, занят и то хорошо — никуда не ходит, не пьёт, не шляется с девчонками, не видится со всякими подозрительными типами, а тут вчера вечером гляжу радостно улыбается, поглажива¬ет свой ящичек и говорит мне, ну, мамочка, всё. Должен заметить, что мамочка частенько и охотно рассказывала о своем сыночке или, как она любила говорить, о ребёнке. И на самом деле с её слов мальчик, а к тому времени, о ко¬тором идет речь, юноша был наделен от приро¬ды приличным зарядом любознательности и редкостной изобретательностью. Чего он толь¬ко не мастерил. Достаточно сказать, что и сиг-нализация всех мастей в моей квартире на все случаи жизни, и дистанционное управление вся-кими бытовыми услугами, и система поддержа-ния состава домашнего воздуха в пределах нор-мы — всё это было делом его рук и ума. Кое-что приходилось слышать и о черном ящике, уни¬занном кнопками, о том, что ребенок трудится день и ночь, мало спит, исхудал. Но, несмотря на опасения, по всему было видно, что в общем-то мать оставалась довольной сыном и даже в тайне гордилась им. Итак всё, что должен был, я пояснил и теперь могу продолжить прясть нить повествования из кудели памяти, а может быть и беспамятства. Но так или иначе, а ребе¬нок произнес устами матери, ну, мамочка, всё.
 
Я сами понимаете, продолжила мать, насторо-жилась и спрашиваю ребёнка, что значит «всё», а он мне в ответ, всё, мамочка, и значит — всё закончено и завтра утром со всей живностью на земле будет покончено. Ну я решила, что ребе-нок шутит, но он только пожимает плечами и говорит, как хочешь, пусть будет шутка, но ты, мамочка, не бойся, после этой шутки ты и твой любовничек останетесь в живых, я всё учел, да, мамочка, все исчезнут, а ты и он останетесь, я всё учел и завел в программу. И вновь я должен пояснить, что говоря «твой любовничек», ребе-нок имел ввиду меня, не сомневаясь, что между мужчиной и женщиной, посещающей регуляр¬но на дому этого самого мужчину, иных отно-шений и быть не могло. Ни я, ни мать не пыта-лись его переубедить, и, как теперь я понимаю, не зря, потому что ребенок оставил в живых лишь меня из числа всех, по-видимому, чтоб мамочке не скучалось в одиночестве. А на утро женщина обнаружила, что город пуст. Я пытал-ся её успокоить, говорил, что скорее всего про-водится учебная эвакуация населения, что по-дождем до завтра, но женщина только мотала головой да приговаривала, нет, он слова не бро-сает на ветер. Помнится тогда подумалось, а куда же мы бросаем слова, как не на ветер, который уносит и нас самих неизвестно откуда и неведо¬мо куда. Но философские размышления я обыч¬но оставлял при себе, как ночные тапочки возле кровати. Потом женщина ушла, хотя я пред-ложил ей переждать у меня до утра. Пойду, ска-зала она, посижу дома, дождусь ребёнка. И ушла. С тех пор я её больше не видел. Оставшись один, я пытался ответить на вопрос, а стоило ли ког¬да-то спешить домой? И долгое время ощущал что-то вроде неловкости за самого себя, бросив¬шегося сломя голову в омут котлована. Теперь я не испытываю ни чувства вины, ни тревоги и не жду более вестей от мира, впавшего в опусте¬ние. Впрочем я не исключаю, что все это плод воображения женщины, со слов которой я и судил о жизни.
По канату вниз головами
Ходили люди, изображавшие
циркачей.
По канату вниз по течению
плыли пустые лодки
одна за другой.
По мне хоть не вертись земля,
но только оставьте меня
в покое.
Помнить и жить —
это всё равно что двигаться
задом наперед.
По крутой круче кручины
сползало чучело крика,
и все над ним смеялись.
Слова — это камни,
по которым, прежде нащупав их,переходишь реку вброд и не знаешь,
что ожидает тебя на том берегу. До сих пор, когда я закрываю глаза, видится мне распахнутые настежь ворота нашего старого дво¬ра и уходящий тигр, которого так и не удалось укротить. И хотя наш старый двор не украшали въездные ворота, я не могу отделаться от уверен¬ности в том, что привидевшееся происходит в нашем старом дворе. Что касается тигра, то он нам достался от бабушки, которая в свою очередь унаследовала его согласно завещанию от сосед-ки. Кстати, завещание было вскрыто ещё при жизни соседки, которая с нескрываемым удовлет¬ворением раздала всё свое имущество родным и близким, а сама укатила со двора на такси, на том и простыл след её. Да и мы получили тигра из рук живой бабушки, покинувшей двор не без об¬легчения и тем же путем и уже будучи за ворота¬ми радостно помахавшей нам голубым платком в белых горошинах. Поговаривали, что всему виной тигр, в чьей шкуре жил дьявол, скупавший за бесценок обманным путем, невинные души и отправлявший их в туристическую поездку по па¬мятным местам. Но с нами тигр, будь он всего лишь одним из дьявольских обличий, ладить не стал. Он лежал целыми днями в дальнем углу дво¬ра за мусорными ящиками и всем своим видом и поведением высказывал страную отрешенность или нежелание замечать своих новых хозяев.
Иногда нам казалось, что тигр тоскует, но в гла-зах его обычно серела холодная сталь такой за-калки, что её было не пробить никакой броне-бойной жалостью. Да и позволял он делать с со-бой всё, что угодно. Правда, мы надоедали ему не более, чем коту Фоме, но кот огрызался и ца-рапался, а тигр молча и оез всякого раздраже-ния сносил наше участие в его судь бе. Наконец, наступил тот самый день, малая доля которого мне видится, стоит только закрыть глаза. Тигр уходил, не спеша, не оглядываясь, и чем более отдалялся он от распахнутых настежь ворот нашего старого двора, тем сильнее прихваты-вало нас не доумение и даже грусть. Проходит время, и клад обнаруживается, но уже потерявшим прежний смысл. Лина была потом. Она нахлынула как потоп, и потому всёт что происходило до неё, можно счи¬тать допотопным, включая и меня самого тог-дашнего. А тогда и солнце светило по-иному. И было отчего светить и ярче и добрей. Ведь еще дремал в душе вулкан чувств, набирая силы, чтоб незапно, словно исключительно извергнуть рас¬каленную лаву страстей, выбросить в воздух несчитанные тонны словесного пепла, которые расползутся тучами по небу и призатмят солн¬це и на время изменят климат вращающийся вокруг нас жизни, накинув на шею колючий ошейник бесчувственной зимы. Итак, шел месяц июнь. Нет, правильнее сказать, июнь впа¬дал полноводьем светлых часов в море души. Плавное течение их, нисколько не возмущаясь, огибало то тут, то там зеленые островки мысли-мых встреч, оставляя непогашенными прощаль-ные костры. Помнится, как легко дышалось, а сердцу полному благими предчувствиями, при-ходилось устраивать каждое утро день откры-тых дверей. И почему-то навязчиво вспо-минались старые забытые мелодии, возвраща-лись они журавлиными стаями из дальних зи-мовий памяти. И лопались стручки замкнутос¬ти один за другим, и сыпались прямо на мосто¬вую горошины добрых взглядов и ничего не зна-чащих улыбок. И всё, что происходило вокруг не лишалось права на существование и не во-локлось на плаху под топор отрицания. И не покидала в те дни меня обычно редкая гостья — лёгкая снисходительность.
Метались снежинки в потемках вечера. Ве-тер не давал им покоя, гнал со двора.
— Погода, что надо.
— А говорили — «плюс, плюс».
— Самый раз баньку истопить.
— Я и то по правой ноге лучше их опреде-ляю. Если вечером заломило — завтра зна-чит дождь будет.
— А ты попарься, и где левая, где правая за-будешь. С веничком, с дымком, а после — пивка.
— И за что, спрашивается, людям зарплату дают.
— Хорошо и воблой постучать, на худой ко-нец и сушки пойдут.
— Нет, ты посуди, я план не выполнил — с меня прогрессивку, как пиджачок после-дний снимут. А они плюс с минусом путают и хоть бы хны.
— Да-а-а, погодка, что надо.
— Зря я не поехал. Солнце опускалось в си-нее облако.
Да простят мне вроде бы неуместное отступле-ние от тех чудесных июньских дней, в которые наши неопознаваемые души повылезли из душ-ных пещер на свет божий, гонимые необъясни-мым ожиданием встреч, томимые добрыми предчувствиями, этими вестями из будущего, не переводимыми на язык слов. И что ожидало нас за днями томления, кто мог сказать, кто решил-ся бы ответить. И доброе тесто тоже томится, и разве ведомо тесту, быть ли ему капустной ку-лебякой или сладким пирогом. Можно было бы на этом закончить, если бы не предложение, оброненное на первый взгляд с далёким выбором в самом начале рассказа, а именно «что теперь я думаю об этом мне ещё предстоит узнать». Так уж вышло, что остается лишь его повторить.
Когда-то я думал, что в жизни, как и в головах людей существует «хорошее» и «плохое». Но
 
потом я сказал себе, что не всё так просто, как думается. Что теперь я думаю об этом, мне еще предстоит узнать, существуя здесь на необитае-мом острове, омываемом морем слез. Если вгля¬деться, то можно увидеть человека на песчаной отмели и заметить, что плечи его трясутся. Но со стороны по трясущимся плечам не понять, смеётся ли беззвучно человек или столь же без¬звучно плачет.
 
СТИХИ
1
Под синий вой метели запоздалой
Уходит март,
За ним беспечность встреч,
А по воде замёрзшей, чёрной, талой
Скользят мечты,
Которых не сберечь.
2
Из-за стола встают,
Уходят молча,
В прощание
Руки не подают.
Со стороны
Всё выглядит по-волчьи.
Уходят в ночь.
Из-за стола встают.
Уходят прочь,
Ступая осторожно
По звёздной череде
Своих надежд былых.
Казалось в этой жизни
Всё им можно,
 
Но что теперь,
Что было — всё при них.
3
В молчании
тайны на грош,
в молчании
путь из подворья
в открытое поле,
где встречи не ждёшь,
где час расставанья
смиренно хорош.
В молчании
строки шагов,
в молчании
всё обо всём
в раскладе
из каменных
снов,
где места свободного
нет и для слов.
4
У взрослых проблемы,
проблемы тугие,
У деток проблемы,
проблемы другие.
У взрослых проблема
одна на двоих,
 
У деток проблемы зовутся «мои».
5
Сними заклятье сил убогих, Которым свято только зло, И не проси помочь у бога, Считай, тебе не повезло. Иди вперёд, расправив плечи, И путь пройди свой до конца, Оставь другим пустые речи, Прости меж делом подлеца. Придёт твой час и оглянёшься И удивишься, где же зло, Страстям вчерашним улыбнёшься И скажешь, значит повезло.
6
Под вечер задумчивый цвета индиго Однажды услышал я странный напев, Звучал он то громко, звучал он то тихо, И голос знаком был, тот голос, что пел Комгда-то над зыбкой моей колыбелью Заветную песню для будущих лет, Слова в ней, как птицы, по небу летели, И был в ней на всё, что случится, ответ. Был вечер задумчив, был цвета индиго, Был месяц, был ветер, был театр теней, Был очерк по-детски тревожный и дикий, Был трепетный очерк сосновых ветвей.
 
7
Мне сегодня сказали,
что всё впереди, Хоть и небо затянуто тучами. Я стою на вокзале,
пусты все пути, И готовлюсь к счастливому случаю. (В ожидании) (ого) (ая) Мне сегодня сказали,
Иди, не спеши, Хоть и осень охвачена инеем, Я стою на вокзале,
вокруг ни души, И в туман уходящие линии.
8
О чём, вы спросите меня,
О чём моя печаль,
А дело в том, что, господа,
Мне ничего не жаль.
Не жаль ни дней и ни ночей,
Не жаль пустых речей,
Не жаль, что в жизни был ничей,
Что им остался в ней.
Не жаль, что я не стал другим
И счастьем не гоним,
Что был хорошим и плохим,
Но вовсе не своим.
О чём, вы спросите меня,
О чём моя печаль,
 
А дело в том, что, господа, Мне ничего не жаль.
9
За январём — опять январь,
Остались в прошлом перемены,
Представьте — я теперь словарь,
Где быть не может ни замены,
И ни изъятий, ни цезур,
Там всё, как быть должно, на месте,
Над всем там властвуют ажур
И страсть из прошлого, и вместе
Они, похоже, близнецы,
Они, как будто смех сквозь слёзы,
Они, как будто мудрецы,
Вдруг впавшие не к месту в грёзы.
За январём — опять январь,
Остались в прошлом перемены,
И всё, что будет — было встарь,
Но без обмана, без измены.
10
В какую даль же занесло
Меня,
простого домоседа,
И стал я тут,
да-да послом,
чья участь целый день
беседа.
И будет длиться разговор
 
Не день, не два, а две недели. Подайте сказочный ковёр, чтобы домой мы улетели.
11
Я стою у окна, позабыв обо всём,
О себе, о других, о заботах,
И о том, что есть жизнь,
И о том, что есть смерть,
И о том, что зовётся работой.
Я стою у окна, предо мною простор,
Уходящий под самые горы,
Следом я ухожу,
И легко на душе,
А душе так привычны просторы.
Я стою у окна, и мелодии нет,
Что бежит от печали к печали,
Есть на свете простор,
Он дыханье моё
И гармония мира в начале.
12
Ветер гонит, нет, не тучи,
Небо синее с утра,
Ветер с моря злой, колючий
Возвращает боль утрат.
Ветер гнёт к земле прохожих,
Ветер гнёт к земле ковыль,
И слова мои, похоже,
Разлетаются, как пыль.
 
13
А мне милей мой город
странный,
Скорей похожий на химеру
И улицы его, как
раны,
И небо синее, но в меру,
И наша к ночи с ним
усталость,
И неуют его потешный,
Не знаю, что со мной бы
стало,
Когда б не он, святой и грешный.
14
Исторгнут звук,
заголосила флейта, Пронзая сумерек густую синеву, И следом зачернённый
очерк чей-то Натягивал тревоги
тетиву. Вот так слились ветшалое
пространство И флейты-жалобщицы
одинокий звук Слились позывно,
неделимо странно,
 
Слились, замкнув кривую жизни в круг.
15
Мне утро простое милее, чем вечер С его непростыми намёками, К утру неуместны и умные речи, И страсти, и споры с упрёками. Мне утро простое милее, чем вечер, Просторное, нежное, раннее, Когда тишина мне ложится на плечи, И царствует в ней замирание, Когда поугаснув вчерашние свечи Стоят восковыми намёками, Мне утро простое милее, чем вечер. С пустыми его подоплёками.
16
Воспоминания о мадам Галифем. Мадам Галифе, То здесь, то там, Галифе мадам, Ты тень? Но чья? Или ночь, или день, Или просто печаль Моя, её, его, всех, Кто был, кто есть, Кто не рождён, Но уже обречён. Мадам Галифе,
 
Отчего
Я пламчу и плачум
Слезами,
Когда шепчу самому
Себе –
Мадам Галифе,
Плачум и пламчу
Словами, закованными
В строку.
Мадам Галифе,
За тобой шлейф,
Он звучит, как зов,
Как призыв –
Фе –
И тогда следом за Фе
Бросается на строку,
Как на рельсы,
Слово –
Фантазия.
Мадам Галифе,
Ты в Европе, ты в Азии,
Мадам Галифе,
Ты мои фантазии.
Им сбыться — не сбыться,
Им быть — не быть,
Они то здесь, то там,
Они то тишь, то гам,
То гаммы они,
То мелодии,
А я композитор вроде,
 
Но музыку пишешь ты,
Мадам Галифе,
Ты Европа, ты Азия,
Нет, ты мост,
Ты моя оказия,
И я ушёл из вчера,
Мадам Галифе,
Ты сказала «пора»,
Но я не пришёл,
Не пришёл в завтра.
Так решил автор.
Кто он, Мадам Галифе,
Наш с тобой автор?
Мадам Галифе,
Мадам Случай,
Ты моя участь,
С которой я разминулся
Чуть-чуть,
Всего лишь на век
Величиной с мышь,
Разминулся всего лишь
На грудь,
Как бегун, отставший
От победителя на чуть.
Мадам Галифе,
Галифе Мадам,
Мадам, не ушедшая
Никуда,
Мадам, оставшаяся
В никогда,
 
Мадам то здесь, Мадам то там, Мадам то ночь, Мадам то день, Мадам тень, Ничья мадам…
17
Нет, это не прощание,
Нет, это не порог,
А проводы нечаянно,
А лишь судьбы порок.
Отстало обещание – Отцепленный вагон, Дорога без прощания, Дорога под уклон.
А там внизу встречания,
Теней безруких хор,
Там будущего чаяния
И прошлого укор.
Нет, это не прощание, Нет, это не порог, А проводы нечаянно, А лишь судьбы порок.
18
Уходили друзья, уходили, Уходили из ясности в тень, Мы словами им спины кадили, Сделать бомльшее было нам лень. Уходили бесследно подруги,
 
Оставляя открытою дверь, Но никто нас не брал на поруки, Не считавших напрасных потерь. Уходили за встречами встречи, Уходили не чаяны в быль, Ну а наши сердечные речи Превращались в беспутную пыль. Уходили за смыслами смыслы, И казалось за жизнь их не счесть, Но иссякли последние мысли, И пришлось на дорогу присесть.
19
Времечко играет в русскую рулетку, Где-то там на небе мечется азарт, Может у рулетки есть лихая метка, Но её, рулетку не свернуть назад. Крутится рулетка, крутится родная, В самый раз нам с вами песенку пропеть, А судьба всё шепчет, «да на всех одна я, И люблю я , братцы, задницей вертеть». Вертит ею влево, вертит ею вправо На потеху людям, веселит народ, Но в веселье этом горькая отрава, Ведь судьба удача стопроцентно прёт.
20
Какое наслажденье
Впасть взрослым снова в мифы,
На корабле старинном
Нарваться вновь на рифы,
 
И окунуться в детство, Что спряталось в атоле, И снова стать пиратом И в руки взять пистоли. И пусть хоть на мгновенья, А лучше на минуты Зайти с ушедшим другом В счастливые каюты, И закурить сигары, Распить бочонок рома, И ощутить, что в жизни Ты вновь, как будто дома.
21
Да, господа, соловьи, Да, господа, и вечер, Рама всё та же в любви, Время всё то же у встречи. Знаю я всё, господа, Знаю, что будет за рамой, Ревность с платочком, беда, Если хотите, и драма. Знаю за вечером ночь Следует точно по плану, Утром уходит всё прочь, С этим я спорить не стану. Но, господа, всякий раз, Всё повторяется снова, Значит так надо для нас, Хоть и напрасна основа.