Киммерийский синдром

Повесть «Киммерийский синдром» — отчасти грустное, отчасти веселое виртуальное путешествие в восточный, волошинский Крым, к «гулким, морским берегам, осиянным холодною синью», туда, где на горизонте до сих пор иногда расцветают алые паруса, где «у моря Русского», под жгуче-синим небом происходят странные метаморфозы… Освежающий романтический коктейль из черных, обуглившихся обломков жизни, пряных, ароматных реминисценций, неожиданных открытий, горьких потерь и сладких «полетов во сне и наяву».


Роман Эйвадис


Киммерийский синдром

Повесть
;
Все события, факты и имена в предлагаемой читателям повести являются плодом авторской фантазии и не имеют никакого отношения к действительности, а любое сходство героев и обстоятельств с реальными лицами и событиями — если таковое обнаружится, — чистая случайность.
;
Аще не Господь созиждет дом,
всуе трудишася зиждущие,
аще не Господь сохранит град,
всуе бде стрегий…



Отставной козы барабанщик

В начале был конец. Все началось с того, что его жизнь кончилась. Вернее, не то чтобы кончилась, а просто остановилась. Застыла в мертвой точке. В точке замерзания. Как будто его обнулил веселый хакер, лихо щелкнув по клавише «Ввод».
Когда он, придя в институт десятого сентября, узнал, что группа бездельников, так и не пересдавшая ему идиоматику, благополучно получила дипломы и покинула свою постылую «альму-матерь», он понял, что преподавательская чаша его выпита до дна. Если бы к нему хотя бы подошел кто-нибудь из начальства и произнес какие-нибудь «жалкие слова», мол, зачем портить детям жизнь, кому она нужна, ваша дурацкая идиоматика, он бы, возможно, и проглотил эту пилюлю, но такого наглого цинизма он перенести не мог. Поэтому тут же позвонил декану и сообщил, что уходит. А на патетически-загробное: «Но как же так, Андрей Евгеньевич?.. В начале семестра?.. Вообще-то… порядочные люди так не поступают…» ответил: «Вообще-то и с порядочными людьми так не поступают. Даже в угоду «курочкам, несущим золотые яички». Этих «курочек» и «петушков» никто не освобождал от обязанностей студентов. Впрочем, это разговор в пользу бедных. Всего вам доброго, не поминайте лихом…»
Потеря была невелика: доходов от «идиоматики» и «практического курса перевода научно-публицистической литературы на немецкий язык» хватало разве что на выпивку. Моральный стимул, ради которого он, собственно, и таскался на Васильевский остров через весь город, тоже кончился, когда он понял, кого и где он учит: студенты настолько стремительно приближались к уровню знаний и манерам неандертальцев, а коллегам все настолько было «по барабану», что он, и без того прослывший среди тех и других саркастичным эксцентриком, публично предложил переименовать институт иностранных языков в ПТУ иностранных языков для многоимущих. Что, конечно же, не повысило его «рейтинг» в глазах начальства.
Переводческая чаша его опустела еще раньше. Не то чтобы переводов не было — они были, но предлагали то какую-нибудь глупость, то какую-нибудь гадость. Недавно предложили одного известного автора, как раз только что получившего очень престижную премию. И он подумал: «А что? Может, и в самом деле пора сделать что-нибудь такое, что будет много раз переиздаваться?» Но, сунув нос в книгу, наугад, в нескольких местах, и задохнувшись от физического чувства тошноты, он честно признался обиженному издателю, что блевотина, кал, сперма и расчлененные трупы даже для его закаленной психики, пожалуй, — слишком тяжелое испытание.
Опять же: если бы гонорары хоть условно, хоть символически соответствовали реальности, он, возможно, и переводил бы еще какое-то время. Но поскольку за три-четыре месяца напряженной работы ему, переводчику высочайшей квалификации, полагался всего лишь денежный эквивалент «потребительской корзины» на месяц, он крутил носом, вежливо отказывался, несмотря на обиженно-возмущенное: «Александр Петрович никому столько не платит!». Поэтому предлагать в конце концов перестали. Совокупный доход от последней его работы, ювелирно снятой копии с «литературного памятника XVIII века», выполненной, к тому же, в рекордные сроки — за восемь месяцев, — составил месячную заработную плату кассирши среднего супермаркета. И зарабатывал на жизнь он уже почти год исключительно частными уроками.
А поскольку Бог любит Троицу, как раз именно в эти дни кончилась и его семейная жизнь. Вернее, кончилась она намного раньше, просто ни он, ни его жена не решались в этом признаться. И вот наконец решились. Три дня назад. В связи с его уходом из института. Жена выразила холодно-презрительное недоумение по поводу его «донкихотства». Он выразил уверенность в бесполезности разговора, и оба выразили решительную готовность расстаться. Обоим было больно и страшно. Но они понимали, что это — меньшее из двух зол. Обычная, даже банальная история. Никаких африканских страстей, никаких измен. Просто они развивались в разные стороны, и, как две прямые, расходящиеся лучами в бесконечность под разными углами, настолько отдалились друг от друга, что ни о каких мостах уже не могло быть и речи.
Дети уже выросли. Младшая дочь была его лучшим другом. Пока не встретила веселого, экстравагантного музыканта, намного старше ее. Вернее, она и осталась его лучшим другом, просто времени для него у нее находилось все меньше.
Со старшей дружбы не получилось, они уже несколько лет жили в параллельных мирах, и общение их не выходило за рамки чисто бытовых тем.
Поскольку он, как всякий порядочный мужчина, уходя, взял с собой, образно выражаясь, лишь зубную щетку, то ко всем прочим прелестям его новой, то есть кончившейся жизни прибавилась еще и бездомность. А это сильно осложняло его и без того не простое положение.
И вот, медленно идя по Университетской набережной, он вдруг понял, что кончилось всё. И это сознание внезапно пришедшей к нему полной, абсолютной свободы — в сочетании с горьким чувством одиночества и сиротства — настолько ослепило, обожгло его, что он застыл на месте как вкопанный и увидел окружающий мир глазами инопланетянина. Вот Исаакий, несокрушимый памятник былой имперской мощи, зачем-то подъемлющий свои темные гранитные массы из густой, уже заметно порыжевшей зелени старинного сквера и грозно сверкающий своим «ярым оком» — гигантским куполом. Ему хитро подмигивают стройный шпиль Петропавловского собора и «адмиралтейская игла». Над Дворцовым мостом вздымается бело-зеленое кудрявое облако Зимнего. Нева дышит холодом осенней Балтики. Слева застыли в строю нарисованные, игрушечные фасады Меншиковского дворца, филфака, Двенадцати коллегий, Академии наук и Кунсткамеры… А впереди, на Стрелке Васильевского острова, из-за южного пакгауза, ехидно выглядывает красный фаллос Ростральной колонны. Эти величественные декорации словно намекали ему, что его место теперь где-то на галерке. «Отставной козы барабанщик…» — мелькнуло у него в голове. «Да пошли вы все!..» — вдруг произнес он вслух и решительно махнул приближающейся маршрутке.
«Однако что-то надо делать… — думал он, с тоской глядя на проплывающие мимо архитектурные чудеса «Северной Венеции», с которыми, как он уже чувствовал, ему предстояла долгая разлука. — Нужна перезагрузка системы… Но как? На какую кнопку жать? Кого спросить? В какую жилетку поплакаться?»
С жилетками было напряженно.
«Крым…» — оформилось наконец это смутное чувство в конкретный план. Там он вырос, там у него еще остались друзья, знакомые и даже родная сестра. Там можно будет хоть пару недель ни о чем не думать, ничего не решать, а просто наслаждаться покоем, солнцем, тишиной и этой внезапно свалившейся на него свободой. В родные места тянет не только преступников, скрывающихся от правосудия, но и таких вот выбитых из колеи, потерявших почву под ногами горемык, как он. Правда, многие бы на его месте предпочли отрезать себе руку, чем вернуться «с поджатым хвостом» туда, откуда отправились завоевывать мир. Но ему давно уже было наплевать на то, что скажут и, тем более, подумают «другие». Он давно уже все доказал и «другим», и главное — себе. Теперь ему важно было «доказать» что-то лишь своему Создателю.

Отроком строгим бродил я
По терпким долинам
Киммерии печальной,
И дух мой незрячий
Томился
Тоскою древней земли…

Из копилки, спрятанной где-то в тайниках души, сразу посыпались давно забытые образы и мысли. Он уже почти не сомневался, что нашел решение, и броситься в железнодорожную или авиационную кассу ему мешало только одно: было в его жизни еще кое-что, что не просто не кончилось, а даже наоборот — еще только начиналось.
Это была какая-то особая сюжетная линия в его замысловатой судьбе. В ней просматривалось столько мистических, «промыслительных» моментов, что он, как бы внутренне затаив дыхание, словно со стороны следил за развитием событий и ждал «дальнейших указаний свыше».
Крестившись в тридцатилетнем возрасте с легкой руки одной бывшей, чрезвычайно активной однокурсницы, при довольно занятных обстоятельствах — в учебном классе Духовной академии (у нее там было знакомство), — он первое время регулярно, хоть и не часто, ходил в церковь. Под ненавязчивым руководством упомянутой однокурсницы, стоявшей во главе одной православной «тусовки». Но потом его стала тяготить эта «организованность» («Помолиться спокойно не дадут!» — жаловался он приятелю), и он постепенно, не успев как следует воцерковиться, превратился в «захожанина»: молился дома, изредка заходил в храм поставить свечу, изредка посещал литургию и все охотнее читал Евангелие.
Совершенно одичав в плане церковности, он несколько лет не исповедовался и не причащался. Хотя потребность в этом росла. Наконец, сидя на даче, в деревне Дьяково (куда он ездил один, потому что жена не разделяла его пасторальных увлечений), он не выдержал и, набравшись храбрости, пошел в соседний монастырь на вечернюю службу. В древнем белокаменном храме, под мрачными сводами маленькой исповедальни молодой иеромонах аскетической внешности с черной бородой до пояса, услышав его честный, но беспомощный лепет, мол, так давно не исповедовался, что не знаю, как себя вести и что говорить, помолчал немного, потом сказал:
— Мне сейчас надо отлучиться на несколько минут… А разговор, судя по всему, предстоит серьезный… — Андрей, и без того не чувствовавший под собой ног от страха и волнения, похолодел. — Если вы подождете меня… то мы продолжим. Я сейчас вернусь. Подождите меня в храме.
Монах сходил зачем-то в алтарь, вышел через несколько минут и знаком пригласил его в исповедальню.
— Так в чем же вы хотели покаяться? — спросил он, глядя Андрею прямо в глаза, и у того опять сердце ушло в пятки.
Стоя на коленях и то и дело глотая ком в горле, Андрей совершил свою первую «сознательную» исповедь, а на следующий день принял Святое Причастие. После этого у него словно открылись поры души, ему стало легче дышать, он стал чаще наведываться в храм, хотя до «воцерковления» было далеко. Через год, летом, он опять попал на исповедь к отцу Черномору, как он его про себя называл. А еще через год спросил его после исповеди, не уделит ли тот ему несколько минут после службы. Черномор охотно согласился. Они устроились на скамейке среди кустов сирени. Андрей подарил ему книжечку со своим переводом («Лучший подарок — это подарок, сделанный собственными руками»), поблагодарил за роль, которую тот, сам того не зная, сыграл в его жизни. Они разговорились. И Черномор, рассказав, что они восстанавливают скит и древний храм в лесу неподалеку от монастыря, пригласил его «на экскурсию». Андрей с благодарностью принял приглашение. На следующий день они сели в старенькую монастырскую «газель», Черномор сотворил крестное знамение, тихо произнес слова молитвы, и они поехали дремучим лесом в скит. Андрей чувствовал себя как герои Гайдая, перекочевавшие в эпоху Ивана Грозного. На холме между двух синих озер стоял храм XVIII века в строительных лесах. Монахи и трудники косили траву, что-то пилили, строгали. Андрей поработал вместе со всеми пару часов, потом искупался в озере, поужинал с братией в летней трапезной безумно вкусной жареной картошкой с разными соленьями и, поздно вечером вернувшись в Дьяково, долго не мог уснуть от возбуждения. Не помогли даже три рюмки водки, которые он жадно выпил, чтобы прийти в себя. С того дня он подружился с Черномором, и ему постепенно стали открываться тайны и чудеса православного мира, этого «китежа», видимого лишь для прозревших и ненавидимого слепыми вождями слепых.
Тем временем, он, с тревогой констатируя угрожающее сокращение заказов на перевод, «сдался» на один сайт, предложив свои услуги в качестве преподавателя немецкого. Народ, уже научившийся обстоятельно и вдумчиво выбирать товары и услуги через Интернет, хорошо клевал на его квалификацию, опыт и внушительный статус. И вот, однажды ему «сосватали» ученика, который, к его изумлению и радости, оказался протоиереем, настоятелем небольшого храма в нескольких трамвайных остановках от его дома. И опять он попал в непривычный для него, но необыкновенно привлекательный и загадочный мир. Маленькая церковка была похожа на миниатюрный монастырь. В подвальном помещении располагались библиотека и трапезная; деревянная винтовая лестница вела наверх, в кабинет настоятеля, в канцелярию и на небольшой, уютный «балкончик» для хора. Каждое занятие было для Андрея праздником, потому что ему все там очень нравилось. Одно лишь сознание, что это хороший повод лишний раз переступить порог храма, перекрестить лоб, поставить свечу и помолиться, уже приятно грело душу.
До него не сразу дошел «промыслительный» характер случившегося. Но когда он понял, как вовремя Бог послал ему этого батюшку с его тягой к немецкому языку, он с благоговением и благодарностью открыл новую главу жизни. За несколько дней до этого он имел глупость выступить на одном педагогическом Интернет-форуме с критикой немецких учебников. После энергичного обмена мнениями, в ходе которого он слегка превысил «меру защиты» и отдавил пару мозолей, на него набросилась свора злобных акул педагогического бизнеса. Те немногие голоса, что раздавались в его поддержку, бесстыдно и беспощадно «банились». И он так изранил себе душу этой полемикой на коммунально-кухонном уровне, так измучился угрызениями совести, что, не выдержав, официально и торжественно (а главное — искренне) извинился перед своими врагами, за то, что спровоцировал их на проявление не самых лучших их чувств и качеств, и навсегда ушел с форума.
В храме, в этом крохотном, чистом, уютном скиту посреди безбрежных каменных джунглей, он быстро залечил полученные раны и вскоре совершенно неожиданно приступил к освоению новой «профессии». Батюшка, имея желание, не имел возможности усовершенствовать свои языковые навыки и умения до определенного уровня — слишком много у него было обязанностей, и слишком сложной была его жизнь, поскольку, кроме богослужебных и административных дел, он взвалил на себя еще и нелегкий крест руководства строительством нового, большого храма. Зато «матушка», молодая, но многодетная попадья, через какое-то время сменившая супруга на учебном поприще, проявила потрясающую работоспособность и целеустремленность. Несмотря на многотрудную заботу о потомстве. Она стала лучшей ученицей Андрея Евгеньевича и за год вышла чуть ли не на профессиональный уровень. Тут сошлись в одной точке несколько факторов: незаурядные способности в сочетании с уже имеющимся опытом изучения языков (до этого она самостоятельно выучила польский, плюс — немного ориентировалась в английском), музыкальный слух (затянувшиеся работы по продолжению рода прервали ее профессиональную деятельность в качестве регента церковного хора), неуемная жажда знаний и новых впечатлений. Все свидетели этого головокружительного успеха, в том числе и сама «матушка», часто веселились по поводу ее маниакального стремления к цели и жертв, которых ее увлечение стоило домочадцам и ей самой. Она обклеила всю квартиру бумажками с парадигмами и отдельными словами и выражениями, без устали занималась аудированием, бубнила себе под нос диалоги и дидактические песни, по вечерам мучила супруга, едва приволокшего ноги со службы, рассказами и пересказами.
С ее-то легкой руки Андрей Евгеньевич и «надел рясу». Как-то за чаем в трапезной, услышав, что Псалтирь давно уже стала его настольной и даже карманной книгой, она предложила ему попробовать свои силы в качестве чтеца. Тем более что они, по словам батюшки, «сильно отставали по части мужского служения»: недавно их чтеца, выпускника семинарии, ныне студента-заочника Духовной академии, рукоположили в дьяконы, и чтецами подвизались преимущественно женщины, а это, «хоть и благословляется, но не приветствуется». Андрей жадно ухватился за их предложение, и уже через несколько дней, — пройдя «курс молодого чтеца» под ревностным руководством «матушки», — в первый раз в жизни принял участие в богослужении — с пересохшим от волнения горлом и подгибающимися от страха коленями читал «часы» перед литургией. Волновался он страшно. Потому что терпеть не мог непрофессионализма и халтуры в любых проявлениях. А тут халтурить значит подводить Самого Господа Бога! Поэтому каждый раз готовился к службе с таким же фанатизмом, с каким «матушка» готовила пересказы, и вскоре переплюнул свою ученицу и наставницу по темпам роста производительности учебного труда. Но волнение еще долго очень мешало ему. Сами тексты были для него не проблема. Если он точно знал, когда и где вступить, все шло как по маслу. А вот взаимодействие со священником, с дьяконом, с хором вселяло в него ужас. Не зная устава богослужения и плохо понимая, что в данный момент происходит и что за чем следует, он по десять раз переспрашивал дьякона, смотрел на него как преданная собака, боясь прозевать команду, и все равно путался: то произносил лишнее, то молчал, как партизан в гестапо, со стыдом слыша подсказки прихожан.
— Тут только один путь, Андрей Евгеньевич, — утешал его батюшка, — смиренно нести крест своего несовершенства и трудиться. И учиться на собственных ошибках. Чувства ответственности вам не занимать, так что все у вас со временем получится.
И он трудился. И учился. Как ребенок, радуясь каждому новому успеху и каждому пройденному этапу.
— Вчера в первый раз читал шестопсалмие!.. — радостно и гордо рапортовал он друзьям и знакомым.
Или:
— Сегодня в первый раз читал Апостол!! Ты только представь себе — стоишь один, перед Царскими вратами! «Проки-и-мен, глас осьмы-ый: Во всю землю изыде веща-а-ние их, и в концы вселенныя глаго-о-лы их…»
Или:
— Представляешь — в первый раз отслужил без единой ошибки!.. Причем, по полной программе — и паремии, и шестопсалмие, и кафизма, и даже канон!..
— И не дай вам Бог перепутать рифлётку с шабером! — дразнили его друзья и близкие, цитируя легендарного персонажа легендарного фильма. — При рельефных-то работах!!..
И вот, теперь, когда он уже настолько освоился в новой роли, что шел на службу, как актер на любимый спектакль — волнуясь и радуясь, — он должен был от всего этого отказаться. И может быть, навсегда. Неужели он никогда больше не будет стоять в алтаре, в клубах благовонного дыма, с размягченным «Херувимской песнью» сердцем — в непосредственной близости от Самого Бога! — смотреть затуманенными от слез глазами на чашу с телом и кровью Христа, остро ощущая свою богосыновность и хоть на несколько мгновений забыв обо всем остальном?..
Кому он нужен в этом Судаке? Ну, дадут разок-другой почитать «часы»… Хотя это еще бабушка вилами по воде писала. Но стать полноправным, важным, хоть и маленьким, но хорошо пригнанным винтиком в механизме богослужения — вряд ли… А остаться…
Нет, остаться он уже не мог.

У зверя есть нора, у птицы есть гнездо,
Как бьётся сердце, горестно и громко,
Когда вхожу, крестясь, в чужой, наёмный дом
С своей уж ветхою котомкой!  —

вспомнил он и скрипнул зубами от горечи.
Деревня? Тоже вариант. Но… тут есть «нюансы». Много нюансов. Во-первых, постоянное искушение — уйти в монастырь. Тем более что жизнь в Дьякове, где осталось четыре местных жителя, троим из которых по восемьдесят пять лет, и где можно было за несколько дней ни разу не увидеть ни одной живой души, мало чем отличалась от монашеской и даже превосходила ее по степени отрешенности от внешнего мира. А он не был уверен, что это его путь. Хотя несколько раз его так непреодолимо тянуло туда, что он даже заговорил об этом с Черномором. Но тот, помолчав немного, сказал:
— Да нет, Андрей. Не надо вам в монастырь. Вы на своем месте.
Правда, тот же Черномор однажды сам предложил ему переквалифицироваться в священники. Андрей «ассистировал» ему на литургии в одном новом, не монастырском храме, в котором иеромонахи по субботам и воскресеньям поочередно служили за неимением настоятеля. И когда Андрей, прочитав Апостол, вернулся в алтарь, Черномор, стоя на горнем месте, вдруг тихо произнес:
— Вас надо сюда попом!
— Батюшка, вы шутите? — изумленно вскинул брови Андрей.
— Да нет. Вы бы тут очень пригодились. Жатвы много, а делателей мало…
Потом, после службы, во дворе храма, собирая свою «группу поддержки» (трудников и нескольких монахов), он положил Андрею руку на плечо и с улыбкой спросил:
— Андрей, а может, и в самом деле — хватит вам переводить ваших сумрачных германских гениев?
— Ну, вы меня озадачили, батюшка! — ответил взволнованный и польщенный Андрей. — Я, конечно, теоретически был бы счастлив…
— Представляете — стоять перед престолом?..
— Страшно подумать!
— Это и хорошо — что страшно. А иначе и не стоит…
— Батюшка, ну, допустим, я решусь… Что же мне конкретно делать?
— Пока ничего… — многозначительно ответил Черномор, глядя в землю. — Можете поучить устав… И вообще, вникайте потихоньку.
Андрей подумал, что тому, наверное, предстояли многочисленные и сложные переговоры с разными местными и областными духовными начальниками. Но главное — его согласие предполагало переезд в деревню. Навсегда. А это настраивало, мягко выражаясь, «на лирический лад».
Во-вторых, в Дьяково не только зимой, но и летом без машины делать нечего. До ближайшего магазина — четырнадцать километров. А зимой и с машиной — экстрим. На любителя. Правда, летом там — благодать. Космос. Другая планета. Никаких дачников с их шашлычными оргиями. Тишина такая, что в ушах звенит. Только умиротворяющий — или, наоборот, приятно волнующий — шум листвы и пение птиц. Только небо и земля, устланная пахучими коврами разнотравья. Птичье болотце, примыкающее к их участку, старый сад; дом осеняют два библейских исполина — липа и дуб, лет по сто пятьдесят, не меньше… Собственный одуванчиковый луг («яичница-глазунья с зеленым луком»), ограниченный речкой, за которой — вытянутый холм, создающий иллюзию края света, банька на берегу… Но главное — полная «автономия», хутор в чистом виде — хоть голым ходи.
Андрей печально вздохнул, вспомнив эти помещичьи радости, оставшиеся в прошлой жизни.

И забуду я все — вспомню только вот эти
Полевые пути меж колосьев и трав…

«Прощай, Дьяково! Может, когда-нибудь и вернусь в родные пенаты, но сейчас… На юг!» Он вдруг поймал себя на том, что без боли может думать только о Судаке. «Ну, что ж, где наша не пропадала!»
Он вышел из маршрутного такси у Московского вокзала и уже направился к кассам, но вдруг вспомнил о предложении одной своей взрослой ученицы. Будучи постоянным клиентом какой-то авиакомпании, она налетала столько часов, что ей полагался бонус — несколько бесплатных полетов в любые концы планеты до конца года, и часть этого бонуса она уже не раз предлагала ему. Но еще вчера лететь ему было некуда, а вот теперь он созрел для того, чтобы воспользоваться ее предложением. Он лихорадочно отыскал в памяти мобильника номер ее телефона, она, слава Богу, оказалась в Петербурге, а не в Лондоне, в Риме или Нью-Йорке, и через несколько минут вопрос был решен. Правда, прямого рейса не получалось — только через Москву, — но ему было все равно. Главное — быстро и бесплатно!
Вбив в чемодан и в рюкзак часть своего скромного гардероба и абсолютный минимум жизненно важных вещей — зарядные устройства, планшет, ноутбук, книги, бинокль, фонарик, швейцарский нож, туго набитый несессер и прочие атрибуты джентльмена, — он упаковал остальное в два ящика и договорился с одним приятелем, чтобы тот отправил их багажом по железной дороге месяца через два, по его команде. Если таковая последует.
На душе было и тревожно, и весело. Давно он не менял курс так резко. Пожалуй, с того самого дня, когда, вернувшись из армии и немного придя в себя от ослепительного, головокружительного счастья вновь обретенной свободы и жажды новых горизонтов, уехал из Крыма в город на Неве. И вот круг замкнулся.

Это все было с нами давно — в прошлом веке...
Что-то ждет нас в грядущем? Бог весть.
МЕНЕ, ТЕКЕЛ, ФАРЕС ... Все и впрямь — как в аптеке.
Только звезд в нашем небе не счесть.

И теперь перед слепо мерцающей бездной
Двадцать первого века — взойдем
На корабль наш испытанный, сердцу любезный,
И по звездам на Юг поплывем!

— процитировал он сам себя и грустно усмехнулся: как в воду глядел! С ним изредка случались «поэтические выбросы». Он давно понял, что это его ни к чему не обязывает, что он совсем не обязан «вымучивать» стихи, если они не льются сами откуда-то сверху «по шлангу», как кислород в скафандр водолаза, и не обольщался на счет художественной ценности своих опусов. Но кое-что все же записывал, чувствуя себя любителем-самоучкой.

Закончив сборы, он вдруг со всей отчетливостью осознал, что, возможно, навсегда покидает Петербург, которому обязан всем, что имел и что потерял, чего добился и что успел сделать за свои сорок пять лет. Он вспомнил свой медовый месяц с этим призрачным, загадочным и царственно красивым городом, в который когда-то влюбился с первого взгляда, по которому кочевал когда-то Белыми ночами под латунным небом, упиваясь своим гордым одиночеством и томясь добрыми предчувствиями. У него больно заныло в груди. Ну как можно добровольно расстаться с таким городом?.. Он почувствовал себя сиротой, которого много лет назад усыновил и воспитал богатый, благородный, тонкий отчим, а теперь вдруг отыскал его родной отец, которого он потерял и по которому тосковал все эти годы.

Вечером он поехал прощаться с «Северной Пальмирой». Оттого что осень в этом году пришла довольно рано и уже успела украсить город траурным пурпуром и облить ледяными слезами дождей, было еще тягостней. А от вида огромной пустой Дворцовой площади в объятиях Главного штаба, пронзенной Александровской колонной, у него чуть не разорвалось сердце… Если бы завтра не надо было вставать чуть свет, он бы напился.
Он бросился прочь, прошел вдоль Зимней канавки до набережной Невы, вышел из-под арки, в сотый или тысячный раз остолбенел от красоты Стрелки Васильевского острова и оглушенный побрел в сторону Летнего сада. В темном холодном зеркале Невы дрожали огни фонарей. До закрытия Летнего сада оставалось десять минут, и охранник не хотел пускать его, но Андрей сказал, что завтра уезжает, возможно, навсегда, и хотел бы войти хоть на две минуты. Тот, сменив гнев на милость, разрешил ему пройтись «в пределах видимости». Андрей вошел в темную аллею и благоговейно постоял под сенью вековых лип.
В метро, еще на эскалаторе, он выхватил из кармана блокнот и принялся лихорадочно строчить, боясь, что забудет, не успеет записать почти одновременно свалившиеся ему в черепную коробку откуда-то сверху три строфы:


Лиловый сумрак. Летний сад.
Геометрический узор ограды.
Осенних листьев звездопад —
Как брызги золота, увядшие Плеяды.

И беломраморных богов
Маячат призраки повсюду.
Печально-вкрадчив звук шагов.
Сад цепенеет в ожиданье чуда.

Весь обратившись в слух, стою,
Хрустальной, вещей тишине внимаю
И в Космос, словно в полынью,
Дух воспаленный погружаю.


«Неужели и меня не минует чаша сия? — думал он на высоте десяти тысяч метров, глядя в иллюминатор. — Киммерийский синдром, печальный жребий многих судакчан, побегавших по свету, поигравших в разные социальные игры и вернувшихся на родину с разбитым корытом под мышкой, чтобы тихо спиться или тихо докиснуть „у моря Русского”… Ну, это мы еще посмотрим!»

Обмен верительными грамотами

В симферопольском аэропорту, так и не дождавшись своего чемодана на транспортере, он в компании десятка таких же «счастливчиков», уже предчувствуя массу положительных эмоций, отправился к какому-то начальству. Выяснилось, что чемоданы не прилетели из Москвы. Молодой, вполне адекватный чиновник заверил, что багаж — если, конечно, он не улетел по ошибке куда-нибудь в Рим, Берлин или Токио, — будет доставлен им по указанным адресам либо сегодня вечером, либо завтра к обеду. Такого приключения в его книге памяти еще не значилось.
После длительной и утомительной процедуры заполнения каких-то безразмерных бланков в двух экземплярах — разумеется, в порядке очереди, в которой Андрей, не умея и не желая учиться шустрить, конечно же, оказался замыкающим, — он уныло потащился сначала на троллейбусе на железнодорожный вокзал, а оттуда на маршрутном такси в Судак.
Сестра, обрадовавшись факту его приезда, к причине его приезда отнеслась более чем скептически.
— Гля! Ну ты посмотри! Ну шо ты от это от выдумал? — испуганно-возмущенно воскликнула она.
В Крым их семья переехала из Челябинска, и сестра когда-то говорила на нейтральном русском, но, прожив почти сорок лет в Судаке, постепенно «адаптировалась» в местной языковой среде.
— Шура, спокойно! Ничего особенного не случилось.
— Ну конечно, ничего особенного. Тут же ж и без тебя безработных алкашей хватает. Одним меньше, одним больше… От пойдешь гулять — зайди на кладбище! Прочитаешь там фамилии мно-о-гих своих дружков и одноклассников! Тут же ж больше делать нечего — пить да подыхать.
— Да перестань ты каркать! У меня прекрасная профессия: я могу переводить и здесь — компьютер при мне. Могу преподавать.
— Где?..
— В школе, например.
— Ну, итит твою мать! Ты прямо как с Луны свалился, ей-богу! «В школе!» Ты видел ту школу? Там и своим работы не хватает!..
— Могу работать в какой-нибудь местной брехушке, корреспондентом или редактором.
— Ага! Там тебя уже ждут, не дождутся… Та пошел ты отсюда, зараза!.. – крикнула она на величественно возлежавшего на полу мордастого кота, в очередной раз переступив через него и чуть не упав. – От паразит! Разляжется вечно посреди кухни и ходи вокруг него!
Кот, смерив ее холодно-презрительным взглядом, не спеша переместился на подоконник.
Андрей стал расписывать ей широкий диапазон своих профессиональных возможностей — вплоть до ялтинской киностудии, где он мог бы озвучивать каких-нибудь немцев, и местного экскурсионного бюро, в котором мог бы предложить свои услуги в качестве гида-переводчика. «Хотя немецких туристов здесь можно прождать до второго пришествия Господа нашего Иисуса Христа», — мелькнуло у него в голове, но он не стал делиться этим соображением с сестрой.
— С миру по нитке — с голоду не сдохну! — заключил он свою оправдательную речь, сам чувствуя всю ее неубедительность.
— Ну, не знаю. Делай шо хочешь. Тебе жить, — начала она постепенно успокаиваться, но еще долго неодобрительно качала головой и время от времени бормотала себе под нос: — Ну, учудил! Прямо хоть стой, хоть падай!
— Шура, хочешь — поспорим, что все будет хорошо? На что спорим?
— Та ну тебя! — отмахнулась она.
— Давай так: если ты проспоришь и я через полгодика стану почетным гражданином Судака — ты наконец меняешь свой имидж. Наденешь наконец джинсы, сделаешь модную, короткую стрижку. Тебе пойдет. Ты же еще молодая тетка — чего ты ходишь как Авдотья Никитична?
— Та иди ты знаешь куда! — уже смеялась сестра. — Тоже мне Эвелина Хромченко, которая знает о моде всё и даже больше! — захохотала она еще громче. — Ты мне зубы не заговаривай! Иди лучше зови папика обедать. А то он, бедный, весь исстрадался. Как же ж — законный повод выпить! Гости!
— Шура, я у тебя погощу недельку и переберусь на какую-нибудь бесплатную квартиру, — сказал Андрей, выходя из комнаты, чтобы окончательно закрыть тему. — Их тут сейчас будет предостаточно — сезон-то кончился. А у всех моих дружков, как ты выражаешься, есть маневренная площадь.
— Та жилье — не проблема! Живи вон хоть в нашей хибаре у Алчака. — А от то, шо ты все бросил — семью, детей, работу!..
— Все, Шура! Стоп машина! Крепи швартовы, так стоять будем.
Андрей очень любил сестру, всю жизнь тянувшую лямку за свою многочисленную семью, то есть не только за мужа и двух уже взрослых детей, но и за внуков. Когда-то она была красивой, веселой хохотушкой, прекрасно училась в школе, прекрасно пела и танцевала, и если бы не это деструктивное, роковое чувство советских женщин, особенно в провинции, — страх «остаться в старых девах!» (в двадцать-то лет!), — она получила бы образование и прожила совсем другую жизнь. У нее это чувство обострили еще и сложные отношения с отцом, по сути, семейным деспотом, имевшим свои представления о моральном облике девушки. Одним словом, ей не терпелось поскорее улизнуть из-под отчего крова, в чем ей успешно помог веселый шофер, самбист-виртуоз (эффектно разогнавший после армии на какой-то свадьбе целую банду злобных хулиганов, разлетавшихся от него в разные стороны, как булавы в руках жонглера) и, к тому же, очень продвинутый шахматист. Разве можно было устоять перед этим местным Джеймсом Бондом? Правда, Джеймс Бонд вскоре продемонстрировал стандартный набор качеств и увлечений судакского джентльмена: грубость, серость, невежество, пристрастие к общей «молитве-политинформации» в гараже после рейса с последующим «причастием» в виде двух-трех чайных стаканов портвейна и жесткой воспитательно-разъяснительной работе с домочадцами. Теперь, после инсульта и выхода на пенсию по инвалидности, его жизнь состояла, главным образом, из телевидения и игры в домино во дворе.
Андрей помогал сестре деньгами, пока мог, пока ездил на заработки в Германию, добывая себе в качестве гастарбайтера средства на «чистое творчество», и пока гонорары за переводы на немецкий, главный источник доходов, еще были похожи на гонорары.

Вечером он зашел к Эдику, другу детства. У него было двое друзей: Эдик и Юрка по кличке Гашек. Андрей, будучи младше их соответственно на четыре и на три года, чувствовал себя в их компании вполне комфортно. Во-первых, он ни на шаг не отставал от них в главном общем увлечении — чтении; во-вторых, чуть ли не первым в Судаке научился прилично играть на гитаре и был незаменим на всех их классных и внеклассных тусовках; в-третьих, когда у них появилось еще одно увлечение — азартная охота на девиц, — Андрея обычно использовали в качестве ударной силы: он (по выражению Эдика, «еще зеленый, как гусиный помет»), благодаря высокому росту и веселому нраву в сочетании с острословием, в четырнадцать лет уже с успехом выдававший себя за курсанта военного училища, быстро пробивал брешь в глухой обороне противника и держался до подхода основных сил, то есть тяжелой артиллерии в лице Эдика. Как только Стропила обеспечивал «шефу» формальный повод обратиться к дамам, у тех уже не было шансов уйти живыми. Потому что Эдик был гениальное трепло. Из него, как из рога изобилия, сыпались какие-то немыслимые приколы, щедро сдобренные цитатами из книг. Девицы корчились от смеха, и их оставалось только добить двумя-тремя контрольными музыкальными выстрелами в сердце. Что опять же вменялось в обязанность Стропиле.
Гашек отличался рассудительностью и обстоятельностью. И, судя по всему, намерен был сделать солидную карьеру. Нацелившись для начала на высшее командное зенитно-ракетное училище. Вместе с одним одноклассником, сыном командира дивизиона местных ракетчиков, у которого были нужные связи.
Эдик и Гашек, как кот Базилио и лиса Алиса, периодически перехватывали Андрея по пути на сольфеджио, подкараулив в парадном.
— Стой, Паганини недорезанный! Пошли на «бочки»!
Так назывался колоритнейший винный погребок на берегу, в котором столами и стульями служили стилизованные бочки.
И Андрей, большой охотник до приключений, как Буратино, легко поддавался на подобные провокации. На его музыкальных успехах это, впрочем, никак не отражалось, поскольку в музыкальной школе, в отличие от общеобразовательной, он был одним из лучших учеников и даже висел на доске почета.
Все трое были страстными мечтателями и фантазерами. Начитавшись Александра Грина, О'Генри, Джека Лондона (а «Золотого теленка» и «Двенадцать стульев» Эдик вообще цитировал наизусть с любого места), они бредили кладами и сокровищами, строили десятки планов, один «реалистичней» другого, как раздобыть много денег, заказать на судостроительном заводе в Николаеве или Новороссийске маленькую моторную яхту и поплыть… «там видно будет куда». За еще б;льшими деньгами… Единственный успешный бизнес-план был реализован исключительно благодаря четвертому, нерегулярному члену шайки, Лехе Ушакову, двоюродному брату Эдика, который к тому времени уже учился в МГУ на геологическом факультете. Леха, бывший астматик, толстый и смешной пацан с квадратной головой, за что его и взяли сниматься в один известный детско-юношеский приключенческий фильм, излечившись от астмы альпинизмом и насобачившись нырять на глубину до двадцати метров, натаскал со дна судакской бухты целый рюкзак, то есть штук сорок крупных раковин-рапанов, и они продали этот тогда очень ходовой сувенирный товар на набережной по рыночной цене. Причем с применением самых современных методов психологического воздействия на покупательские массы: три ассистента создавали ажиотаж, изображая очередь, а четвертый участник преступного сговора, сам Леха, притворно грустно вздыхал, мол, бедному студенту, хоть на обратную дорогу заработать… На яхту богатой выручки, правда, не хватило, зато на несколько дней им стали доступны лучшие крымские вина, лучшие сигареты и другие элементы сладкой жизни.
Эдик со своим братцем вообще были ходячей легендой среди сверстников. Они то искали какие-то «турецкие сабли» на чердаке у Лехиного деда, то мыли золото в речке под Алчаком, нагло прогуливая историю, за что Лехина мамаша, грозная завучиха и историчка, Елена Геннадьевна, на следующий день громогласно клеймила их перед всем классом («Вот, полюбуйтесь на этих бездельников-старателей!»), то терроризировали своего соседа, бывшего боксера с отбитыми мозгами по кличке Колка Паровоз, телеграммами приблизительно следующего содержания: «Грузите апельсины бочками. Братья Карамазовы» или «Апельсины получили. Братья Карамазовы», не то добиваясь от него чего-то, не то просто развлекаясь — этого Андрей уже не помнил.

— Хозяин! — крикнул он, войдя в сад и увидев сквозь зелень кудлатую, уже изрядно поседевшую голову Эдика. — Как говорят у нас, инопланетян, незваный гость — хуже Гагарина!
— Приветствую тебя, мой бледнолицый друх! Шо-то у тя в этот раз какой-то особо бодрый вид… Тя шо, тока вчера с креста сняли?
— Не богохульничай, чадо мое, — ответствовал Андрей.
Эдик вполне свободно владел северным вариантом русского языка, а гремучей смесью одесского диалекта с местным наречием пользовался скорее для смеха.
Они обнялись, присели в саду за стол под кружевной сенью виноградных лоз, обменялись обычными общими вопросами и ответами, не вдаваясь пока в детали.
— Стропила, ты как-то не вовремя зарулил! — посетовал Эдик. — Мне, как назло, надо к теще в Дачное, обещал. Уже опаздываю. А завтра с ранья на работу, так шо сегодня разговора не получится.
— Да я сегодня, в общем-то и не в форме… Рано встал, целый день в дороге, два перелета — летел через Москву. Кстати, забыл похвастаться: чемодан мой не то завис в Москве, не то улетел куда-то в неизвестном направлении, представляешь мою радость? У меня же там все — и парадно-выходной смокинг, и табельное оружие… Все, шо нажито непосильным трудом. А главное — суперкрутой французский одеколон! Производитель — поставщик Его Императорского Величества Наполеона III!..
— Та ты шо!
— Да. Подарок дочери. Сам бы я, как ты, понимаешь, скорее удавился бы, чем купил такое. Это же целое состояние!
— Так может, оно и к лучшему — шо он не долетел? А то ж все судакские бл...и передохли бы!
— Судя по тому, что чемодан не привезли к вечеру, как обещали, у этих девушек есть реальный шанс прожить еще пару лет…
— Ну, ладно, я поехал! Давай подгребай послезавтра после обеда… И покрепче стучи ногой в калитку — а то ж у тя руки будут заняты! Ты ж не с пустыми руками придешь? — ухмыльнулся Эдик.
— А что мы нынче пьем?
— Ну, по такому случаю можно ж и «Коктебля» попить? Шо мы не люди? Лучше, конечно, пятизвездочного.
— Ладно, будем считать, что обменялись верительными грамотами и договорились о долгосрочном взаимовыгодном сотрудничестве.
— Тока не забудь же ж канистру! А то у меня в кармане — вошь на аркане. Моя ж гнедая сломала ногу. Ты ж помнишь мою «пятеру»?
— Ну, еще бы.
— Всё. Сдохла, старушка. Пришлось выпрыгнуть из штанов и купить новую тачку. Видал у калитки красный «Сандеро»?
— Неужели твой?..
— Ну! — гордо подтвердил Эдик, счастливо улыбаясь. — Теперь в долгах как в шелках. Но зато это ж не машина — это ж космический корабль!
— Эдик!.. Боюсь, одной канистрой нам будет не обойтись… Как я за тебя рад! Дашь потом прокатиться. До Херсонеса…
— Ага! Щас! От дохлого ишака яйца! Я ж последние три месяца тока и думал: «Ну когда ж уже приедет Стропила? Надо ж дать чуваку покататься на моей новой тачке! Кузовные работы ж для ветеранов Куликовской битвы бесплатно!»
— Ладно, живи пока, куркуль. Мы еще вернемся к этой теме.
— Стропила, я тя умоляю: не пугай диабетика медовым месяцем!
— Ладно, пока! До скорых встреч в эфире!
Каждый раз, оказавшись на родной земле, Андрей с удивлением замечал, что сам себя не узнает: общаясь со старыми друзьями и знакомыми, он из степенного, меланхолично-ироничного Андрея Евгеньевича поневоле вновь превращался в того слегка разбитного, смешливо-циничного Стропилу, который остался в прежней жизни.

Сады Семирамиды

На следующее утро он не спеша двинулся в сторону берега. Заметив у кинотеатра «Чайка» автобусную остановку, решил воспользоваться общественным транспортом и начать с крепости, чтобы увидеть всё сразу с высоты, сначала от мечети, потом со стен Консульского замка — и все горы, и бухту, и долину. Своим вопросом, обращенным к трем старушкам, часто ли ходит автобус, он привлек внимание нетрезвого пролетария, сидевшего на скамейке.
— Че не побрился, бля?.. — грозно спросил тот.
— Забыл, — зло глядя ему прямо в глаза, ответил Андрей. — Спросить вашего совета. Еще вопросы есть?
— Есть! (Мат) Скоко те лет, бля? (Мат) Шо ты, бля, отрастил? (Мат)
— А… Понял вас, сударь: осеннее обострение…
В голове уже запульсировало крохотным красным диодом: «Справа в челюсть». И в то же время: «Не смей, свинья! Христианин хренов!»
Тот что-то продолжал бухтеть. Андрей, наступив себе на горло, отошел в сторону. Женщины принялись увещевать возмущенного пролетария, мол, теперь такая мода.
— А, мода? Ну и пошли вы все … (мат) со своей модой…
Пролетарий поднялся и, покачиваясь, энергично удалился.
Глядя ему вслед, Андрей вспомнил подобный случай в петербургском автобусе: здоровенный парень с девицей, как-то неадекватно выразил свое неудовольствие тем, что он не сразу посторонился, пропуская их к выходу, и когда он недоуменно уставился на этого юного бугая, похожего на вчерашнего десантника, тот еще больше разозлился:
— Ну, чё вылупился? На мне узоров нет! — И пробормотал в сторону: — Профессор, блин!.. Ненавижу!
В этой реакции на короткую, аккуратно подстриженную бородку в сочетании с «интеллигентской» внешностью явно было что-то «классовое». Как, по-видимому, и сейчас.
Сев в автобус, он предался чувству досады на то, что опять нарушил главную заповедь. С этой заповедью все вообще обстояло очень непросто.
Андрей был скорее добрым человеком. Мог и пресловутую последнюю рубашку отдать. Тем более что ему вообще — как главному певцу революции, — кроме «свежевымытой сорочки», в сущности, ничего не надо было. В Дьяково он практически работал бесплатным такси: развозил соседей — и их детей и внуков — по ближним и дальним окрестностям, кого в поликлинику, кого в церковь, кого в райцентр, по первому зову, изнывая от жалости к этим несчастным, нищим, брошенным на произвол судьбы аборигенам. В отличие от другого, соседского «помещика», бывшего капитана второго ранга, у которого на каждый маршрут была железная такса. Несмотря на жирную пенсию, зарплату (зимой, в Петербурге, он работал в котельной) и обширное хозяйство (огромный огород, куры, гуси, кролики и прочая живность).
Часто он подвозил и совершенно чужих людей — отдыхающих, туристов, жителей окрестных деревень: в их краях с общественным транспортом было сложно. Причем, он подвозил их не только, когда ему было по дороге. «Для бешеной собаки семь верст не крюк», — говорил он, радуясь в душе, что сделал хоть маленькое доброе дело, и сердито отказывался от денег, приводя пассажиров в изумление («Я не занимаюсь, извозом, господа!»).
Но от хамства пробки у него горели, прежде чем он успевал напомнить себе о «заповеди». Хотя он уже давно и окончательно убедился в том, что эффективнейшее средство против хамства и вообще любого мелкого зла — это и в самом деле добро. Стоит лишь сказать какому-нибудь, казалось бы, безнадежному агрессивному соплеменнику — но только искренне доброжелательным тоном: «Дружище! Вы же, наверное, христианин? Значит, мы с вами братья во Христе, понимаете?.. Во всяком случае, мы с вами живем в православной стране… Зачем же нам кидаться друг на друга волкодавами? Я от всей души желаю вам добра. А если как-нибудь огорчил вас, то, поверьте, совсем не хотел этого и готов извиниться…» — и тот, если тут же сам не извинится, то, во всяком случае, возьмет на два-три тона ниже. Это аксиома. Если еще прибавить — опять же искренне сочувствуя ему и помня, что перед тобой всего лишь несчастное существо, искалеченное воспитанием или полным отсутствием такового, — что каждое, даже мелкое зло непременно возвращается бумерангом — и часто даже скорее, чем можно ожидать, то он, вполне возможно, даже задумается о своей дальнейшей жизни. Проблема лишь в том, что нужно хотеть и успеть включить нужный регистр. А пытаться бороться с ними их же средствами, то есть — грубостью или просто гневным осуждением — это все равно что пугать ежа голым задом. Они ничего и не ждут, кроме ответной агрессии. И удивить, озадачить их можно исключительно добром. «Злом зла никогда не уничтожишь. Оно боится только любви и побеждается добром», — вычитал он в одной мудрой книге. Но мешает гордость (буду я еще тут заискивать перед каждой мразью!), ослепленность своей правотой или просто привычка.
А этих несчастных «пролетариев», которым в свое время никто не смог или не захотел доходчиво объяснить необходимость образования, не вложил в их сознание другие ориентиры, не показал другие, более высокие цели, чем те, что видны с какой-нибудь тусовочной скамейки в вечернем парке, ему давно уже и в самом деле было искренне, до боли в груди жаль. «Ботаники» потому и вызывают в них приступы глухой, непонятной им самим злобы, что являются ходячим напоминанием о том, чего они сами по каким-то загадочным для них причинам лишены (тепла и света). Хотя образование, конечно же, — далеко не синоним счастья. Но оно позволяет хоть как-то, более или менее адекватно анализировать свое собственное бытие и в каждой трудной ситуации выбирать «меньшее из зол».
Возле погранзаставы он, почувствовав вдруг непреодолимое желание поскорее увидеть море и отбросив первоначальный план, вышел из автобуса и направился на набережную через роскошный парк дома отдыха «Судак», благоухающий розами, кипарисами и соснами. Неприятные мысли мгновенно улетучились. Он уже радостно предвкушал свидание с морем, с набережной, Алчаком, Меганомом  и крепостью.
Море, еще совершенно неподвижное и девственно чистое, каким оно бывает только в ранние утренние часы, казалось гигантским голубым топазом в бездонной конусовидной оправе. Андрей медленно прошел по набережной до военного санатория, отведал свежих чебуреков, привлеченный соблазнительным запахом с детства любимого блюда, а главное — тремя юными татарскими грациями, хозяйничавшими в маленькой чебуречной. Когда он уже собрался уходить, они, развлекая сами себя, вдруг пустились в пляс под какую-то бодрящую татарскую мелодию из динамиков. Андрей готов был потом укусить себя за зад от досады, что не догадался снять этот музыкально-эротический номер на видео с помощью мобильника. Сцена в гареме — в чистом виде! Как они аппетитно виляли еще полудетскими попами, как затейливо вертели смуглыми ручками у висков! И как весело потом расхохотались!..

Устроившись на скамейке напротив спасательной станции, он блаженно закрыл глаза. Боже, почему эти несколько лет детства и отрочества вспоминаются как утраченный рай? С комом в горле и болью в сердце… Несмотря на всю нищету и внешнее убожество этой немыслимо далекой, короткой жизни… Из чего оно было соткано, это ощущение постоянного, непрерывного счастья? Из неповторимой комбинации запахов? Жасмина, чайных роз, цветущего миндаля, можжевельника, кипарисов, моря, рыбы, водорослей, тяжелых, сладких вин? Из этого ослепительного, жгучего солнца, которым, как лупой, было выжжено на душе тавро избранничества? Померкли, выцвели в памяти наивное зверство педагогов, обиды и унижения — неизбежный жребий каждого маленького простолюдина, за которого некому заступиться. Запомнились только радость сбывающихся желаний и предвкушение бесконечно долгой, счастливой жизни, полной странствий, приключений и любви.
Боже, как тревожно звенели цикады! Как сладко мутил сознание дурман ленкоранских акаций! Как нежно баюкал шелест прибоя душистую тьму южной ночи! На рейде, под неусыпным изумрудным оком маяка, ночевали рыбацкие шхуны. А по утрам море было таким ласковым и светлым, что казалось, на горизонте вот-вот опять расцветет «аленький цветочек» и на глазах вырастет в громаду алых парусов. И душа пьянела ожиданием, наливалась мечтой, как виноградная лоза жарким солнцем, и в ней все ярче горела бирюза киммерийских небес…
Годы шли, слагались в юбилеи, исполнялись одна за другой мечты, и все резче, острей проявлялись в памяти фрагменты, казалось бы, давно забытых картин: то повеет влажным, просоленным ветром, запахом старого рыбачьего причала, то брызнет из-за рыжих холмов голубоглазый привет древней бухты, то так явственно пахнёт горькой полынью, мятным духом знойных, волошинских долин, что глаза мгновенно ослепнут от нестерпимой тоски...
Происхождению его мог бы позавидовать любой советский карьерист — чисто рабоче-крестьянское, без примеси. Отец — шофер с пятью классами и высшей школой послевоенного беспризорничества, мать — крестьянка с восьмилеткой и культпросветом оккупации. Отец, единственный непьющий (и даже некурящий) водитель санатория министерства обороны ВВС, именно в силу этих положительных качеств отдувался за всех своих партийных и беспартийных красноносых коллег, которые, доставив из Симферополя очередную партию отдыхающих (полтора часа туда, полтора обратно), коллективно заглотив по стакану водки в одном из автобусов и обсудив международное положение, мирно отдыхали до следующего рабочего дня, в то время как этот отщепенец Бесчастных поневоле двадцать четыре часа в сутки находился на боевом дежурстве, потому что остальным нельзя было после пяти садиться за руль по «техническим причинам». А в военном санатории надо было круглые сутки кого-то или что-то куда-то отвозить или откуда-то привозить — то пьяного генерала из кабака, то задержанного за драку известного космонавта из милиции, то родственника начальника или замполита санатория на железнодорожный вокзал или в аэропорт в Симферополь. В остальное же время отец мотался по всему Крыму с экспедиторами за какими-нибудь эксклюзивными продуктами питания для VIP-авиаторов и их родственников. Например, за отборнейшими фруктами — виноградом, персиками, сливами, абрикосами, вишней, черешней. Шоферу, правда, тоже перепадало — причем, не килограммами, а ящиками. Так что Андрей с детства знал толк в настоящих фруктах.
И какое это было счастье, когда отец — после долгих слезных просьб, подкрепленных ходатайством мамы и старшей сестры, — брал его с собой «в рейс». Ранним, свежим, душистым утром они выезжали из дома и до вечера колесили извилистыми лесными и горными дорогами, пересекали мелкие речки, обедали в ресторане где-нибудь в Симферополе, Алуште или Ялте (отец был большой любитель культурно поесть).
А если после «рейса», вечером, они еще и всей семьей купались в море и отец, сильный, веселый, катапультировал его из воды, сложив вместе ладони, так что он с визгом ракетой взлетал в воздух и плюхался в воду, счастливей пацана не было на всем восточном побережье Крыма.
Мама, добрая, веселая, красивая хохлушка, не имея никакой специальности, работала в санатории то лифтершей, то вахтершей.
Сестра была на восемь лет старше Андрея, так что почти вся родительская любовь доставалась ему. Отец в нем души не чаял. Что не мешало ему, однако, периодически ставить своего любимца в угол. Иногда даже на соль. Поскольку он поклялся, что «пальцем его не тронет», а воспитывать этого, в сущности, очень положительного, но часто нелепого Буратино как-то было надо, он и прибегал к единственному, с его точки зрения, «гуманному» виду наказаний. При этом сам изнывал от жалости и угрызений совести. Толку, впрочем, от этих воспитательных мероприятий было мало: Буратино чаще всего не понимал, за что его наказывают. Как не понимал, например, отчего мама с сестрой молча трясутся от смеха, получив на свой вопрос, где он шлялся целый день, гаденыш, искренний ответ: «Пушкарей на море ловил» (в руках — палка с привязанной к ней веревкой и пустая бутылка из-под шампанского).
Позже, чтобы загнать его домой делать уроки, они устраивали на него настоящую охоту с привлечением соседей и других, более сознательных детей. Правда, он скоро так пристрастился к чтению, что его даже ставили в пример на родительских собраниях. Но крохотная школьная библиотека быстро исчерпала свои возможности влияния на его интеллектуальное развитие, и им с Гашеком (тогда еще просто Юркой Игнатовым, его главным другом) пришлось освоить санаторскую библиотеку. Это тоже был один сплошной праздник. Тишина, толстые ковры и дорожки на полу, волнующий запах книг, — и несметные сокровища духа. Офицеры авиации, восстанавливавшие здоровье после тяжелого и опасного ратного труда, читали преимущественно разнообразнейшие винные этикетки, поэтому в библиотеке обычно царил торжественный покой, как в храме, и двум лопоухим, черным от загара пацанам никто не мешал бродить вдоль высоких стеллажей, с вожделением выбирая себе очередное печатное лакомство.
Жили они в самом центре садов Семирамиды — на территории санатория, в «доме офицерских семей» или сокращенно ДОСе, довольно комфортабельном бараке квартирного типа, окруженном густой растительностью: грецкими орехами, миндалем, огромными шелковичными деревьями, маклюрой. Офицерские семьи к тому времени уже переехали в отдельные квартиры, а сюда заселили обслуживающий персонал санатория. ДОС стоял на низком продолговатом холме и был похож на помещичий дом — центральный корпус с колоннами и треугольным фронтоном и два боковых флигеля. До моря — пять минут пешком. Кипарисовыми аллеями, сквозь незримые облака южных благовоний…
Накупавшись до одурения, напрыгавшись со всех скал и причалов («головкой», «ножками», «бомбочкой», «ласточкой» и другими способами), еле дотащившись по жаре до дома и пообедав умопомрачительно вкусным украинским борщом, они после «сиесты», восстановив силы, либо резались в шахматы, либо болтались на турнике и брусьях («как кальсоны на сушке» по выражению более продвинутых атлетов), предвкушая заключительный аккорд, венец дневной программы — поход в летний кинотеатр санатория, куда они проникали, естественно, «зайцами». Особенно если утром, по пути на море, с афиши им многообещающе улыбнулось какое-нибудь заветное название вроде «Бриллиантовой руки» или «Кавказской пленницы», «Разини» или «Искателей приключений». Не говоря уже о «Спартаках» и «Спартанцах», «Гераклах» и «Крестоносцах».
В десятилетнем возрасте Андрей, как цесаревич Алексей, уже лихо наяривал на балалайке (у отца было пристрастие к народным щипковым инструментам, которым он заразил и домочадцев), а под собственный аккомпанемент на гитаре так душевно пел бардовские песни, что один отдыхающий, интеллигентный офицер, семья которого — в том числе и две юные, смешливые барышни, — снимала комнату в ДОСе у кого-то из соседей, сказал, лукаво глядя на своих дочерей, томно внимавших пению санаторского Робертино Лоретти:
— Если бы этот ваш Орфей был на пару лет постарше — в жизни бы не снял тут квартиру!
Коронным номером Андрея была лирическая песня неизвестного автора про какую-то простую рыбачку Маринку, подававшую шкиперам соль, которая в своей какой-то там, кажется, выцветшей, красной и еще какой-то косынке — этого он уже не мог вспомнить, как ни силился (не помогал даже Гугл), — была похожа на Ассоль. Зато на всю жизнь врезались в память слова:

Время шло, рыбаками мы стали.
Покорила нас моря краса.
И не раз, и не раз над собой мы видали
Цвета алой зари паруса.


— Длинный!.. — услышал он вдруг чей-то знакомый голос и смех. — Вот это встреча! Сто лет тебя не видел! Какими ветрами?


Тихон Мореман

Перед ним стоял его одноклассник Сашка Тихомиров по кличке Тихон Мореман, с которым они позже вместе учились в мореходке.
Он искренне обрадовался Тихону. После обычных междометий, приветствий и взаимных расспросов они сели за столик в кафе, немного повспоминали за чашкой кофе свое героическое прошлое. От вина Тихон, как ни странно, отказался.
Они сидели за одной партой. Самой последней. Внешность Тихона тогда не представляла собой ничего особенного. Невыразительное лицо, нос картошкой, уши-локаторы, жесткие как проволока вьющиеся черные волосы. От него всегда почти невыносимо крепко пахло куревом пополам с луком. Курил он, по его словам, с семи лет. И Андрей не раз бывал свидетелем того, как их грозный директор, Парамон Захарыч, аккуратно брал Тихона за ухо, приподнимал его с места и мощным, устрашающим басом, с ярким украинским акцентом, вопрошал, как он смеет, негодяй, замухрышка, у которого «дважды два — сем с половыной», курить, будучи учеником восьмого класса. Тихон упрямо отрицал это несправедливое обвинение, а на вопрос, почему от него «тянет, как из кабака», отвечал, что виной тому дым от костра, в котором он вчера сжигал мусор.
Несмотря на бесчисленные уговоры, увещевания и экзекуции родителей и учителей, Тихон еле тянул на «тройки». Дисциплину он, правда, не нарушал, если не считать опозданий, нескольких экспериментов с взрывчатыми веществами и кнопок на стуле учителя. Андрей тоже не блистал ни успеваемостью, ни, тем более поведением (в его дневнике хронически не хватало места для замечаний разгневанных педагогов). Но карающая десница Парамона Захарыча настигала его гораздо реже, чем соседа по парте. Наверное, потому, что он время от времени блестяще отвечал по истории, которую преподавал Парамон.
О жизни Тихона за пределами школы он знал больше всех, но и его осведомленность ограничивалась тем, что тот почти все свободное время проводил в горах и в живописных долинах, которыми изобилуют окрестности Судака. Тихон уже с восьмого класса был заядлым охотником.
О будущем Тихон абсолютно не задумывался. Во всяком случае, Андрей не помнил, чтобы тот принимал участие в обсуждении планов на будущее, которые устраивались на большой перемене тем чаще, чем ближе подступала пора выпускных экзаменов. В это время Тихон, как правило, сосредоточенно курил в туалете, с опаской поглядывая на дверь.
После восьмого класса Андрей около года не видел Тихона. И вдруг они вновь оказались с ним за одной партой — в мореходке.
— Длинный!.. Ты?.. — с радостным удивлением воскликнул Тихон. — Как это ты здесь очутился?
Андрею в его голосе почудились насмешливые нотки.
— Очень просто... — сдержанно ответил он, обидевшись на эти нотки.
Спрашивать, как очутился здесь Тихон, он не стал, решив, что того привлекла в мореходку красивая форма и необходимость куда-нибудь приткнуться. А Тихон, очевидно, подумал нечто подобное о нем.
До конца учебы Андрей не мог привыкнуть к тому, что это тот самый «замухрышка дважды два — сем с половыной». Независимый характер, железная воля, ни капли сентиментальности и вместе с тем прежняя любовь к природе вообще и к морю в особенности. Как будто он только что соскочил со страниц произведений Джека Лондона.
Как-то они бродили по порту и видели, как встречают из океана БМРТ  «Илья Репин». Им даже посчастливилось принять участие в швартовке — они гордо надели на швартовную тумбу носовой шпринг. Потом с ходового мостика раздался густой, рокочущий голос репродуктора: «Поздравляю экипаж с благополучным возвращением на родину!»
— А стоит все-таки поболтаться полгода в океане, чтобы тебя потом вот так вот встретили!.. — сказал Тихон, с завистью глядя на высыпавших на палубу счастливых моряков. Потом закурил и немного смущенно прибавил: — Знаешь, Длинный, не нужны мне эти шмотки импортные, и всякое там барахло! Да ничего мне не нужно! Кроме моря и неба... Быстрее бы только!..
Тот, не менее растревоженный этой картиной из их будущей жизни, тоже поведал Тихону о своей жажде странствий. С этого дня их заметно потянуло друг к другу.
Когда подошло время плавпрактики и возникла опасность залететь на какой-нибудь маленький обшарпанный буксиришко, который постоянно толчется в порту (училищное начальство считалось прежде всего с заявками отдела кадров, а им непременно хотелось на «порядочное» судно, чтобы если не океана, то по крайней мере, моря понюхать), они с Тихоном провернули головокружительную операцию. Во-первых, всеми правдами и неправдами добились, чтобы у них досрочно приняли экзамены и зачеты. Потом, отпросившись на два-три дня, якобы домой, устремились через весь Крым в Ялту. Там облюбовали себе грузовой теплоход польской постройки, ходивший в свое время в океан, и решительно направились к капитану.
— Вам нужны практиканты? — без лишних слов спросил Тихон, с мольбой глядя ему в глаза.
— Конечно! — Капитан, симпатичный мужчина среднего роста, в махровом халате, нисколько не удивился такой прямолинейности. — Вы откуда, ребята?
Через час они сидели в полутемном пустом пивбаре на рыночной площади. В портфеле у Андрея лежало драгоценное письмо, в котором капитан теплохода «Тихвин» просил дирекцию училища направить их на практику в Феодосийский морской торговый порт. Как, оказывается, все просто! Кэпу выгодно получить дешевую рабсилу, да еще перед началом отпускной поры, когда все ринутся на берег, как крысы с обреченного судна, а их начальству выгодно сбыть с рук без хлопот хотя бы двух гавриков... Они сидели друг против друга и тихонько смеялись, подавляя желание завизжать от восторга, грохнуть кружкой об стол. Это был праздник.
А потом были будни. Безобидное, курортное Черное море злобно рычало, «Тихвин», получив очередной удар в скулу, мелко дрожал, падал куда-то вниз, и об чистый широкий лоб надстройки вдребезги разбивалась водяная стена. Стармех Шнейдер взлетал по крутому трапу в рубку с ревом:
— ... святых угодников Петра, Алексея, Ионы и Филиппа растак-перетак нехай!.. Говорил же вам закатать носовой отсек!.. Так не-ет же! Гра-а-мотные все!.. — Шнейдер захлебывался потоком виртуозной ругани, почти без мата.
Тихон, не отрывая глаз от компаса, довольно ржал, толкал Андрея локтем.
— О, о, прискакал! — улыбался кэп. — Что, страшно стало, старый хрен? Давай-давай, дуй в машину, там твое место.
Шнейдер, который и не рассчитывал никого испугать своим гневом, а просто привычно облегчив душу, пялится на кренометр.
— Ого! Это что же — сорок пять градусов?!.. Опять какая-то раззява на вахте проморгала! Крановщикам наплевать — хоть до посинения будет сыпать песок на один борт, а подсказать некому... янтель-шкентель бубна козырь!
Потом — снова праздник, когда море, побушевав, как Шнейдер, становилось добродушным и яркий солнечный свет сменял холодную мглу штормовой ночи. Тихона в такие дни было не затащить в каюту. Он разгуливал по палубе, перекатывая беломорину из одного угла рта в другой, останавливался и, глядя в сверкающую даль, подолгу о чем-то думал, улыбался.
Андрей даже немного ревновал к нему море. Тихон гораздо быстрее и лучше освоился здесь, чем он. А Белов, второй помощник, даже окрестил его «железным вахтенным», после одного курьеза, достойного пера самого Александра Грина.
Они стояли в Ялте и ночью должны были уйти в Феодосию. Второй помощник Белов, еще совсем молодой, но уже бывалый тип, умный, циничный, холодно-насмешливый, крепко выпил на берегу. А ему нужно было заступать на ходовую вахту. Тихон стоял на руле. Как только вышли из порта, Белов дал ему курс и сказал, чтобы тот «толкнул» его через пять минут.
— Я, говорит, просто на пару минут прикрою глаза — разморило меня что-то, — рассказывал потом Тихон. — Ну, я его толкаю через пять минут — ноль эмоций! Труп! Как он еще до парохода добрался? Непонятно! Что называется, на автопилоте. Я его и толкал, и тряс, как грушу! А он храпит себе, козел. Смотрю, уже пора подворачивать, а он дрыхнет. Ну, что, думаю, звать кэпа, что ли? Как-то неудобно закладывать мужика. Ну, глянул с горя в вахтенный журнал, нашел запись прошлого рейса из Ялты, смотрю, написано: «Вышли на траверз мыса Аю-Даг, прошли две мили, легли на курс такой-то»... Ага, думаю, ну-ка попробуем. Отмерил на глаз две мили, подвернул. Рулю дальше. Белов дрыхнет. Опять читаю вахтенный журнал: «Прошли Алушту, легли на курс такой-то». Опять подворачиваю. Все бы ничего, да тут началось: с берега пограничники семафорят «Кто идет?». Отвечаю. Справа какие-то буксиры один за другим чешут... Ухо надо востро держать. Слава Богу, море было спокойное. В общем, так я отстоял свои три часа, пулей вниз, разбудил Седого и обратно. Тот пришел, сменил меня и говорит, ладно, пусть дрыхнет. И тоже — читает в журнале: «Вышли на траверз мыса Меганом, компасный курс пятьдесят градусов!» и подворачивает. Так и дошел до Феодосии. Разбудил Белова уже на рейде, тому осталось только связаться с портом и пришвартоваться... Ну, пришлось ему нас потом вести в кабак!

— Длинный, я тебе, как другу, советую: отдохнешь, покупаешься, позагораешь — и ложись на обратный курс! — решительно заявил Тихон, услышав о его намерении остаться в Судаке. — Ты же тут сдохнешь от тоски. Или сопьешься. Не ты первый, не ты последний. Работы здесь — никакой, а бухалова — море. Посмотри на меня! Это я сейчас — как огурчик, в завязке. Потому что сезон охоты. Святое! А летом я еле домой доползаю. Работал шофером — за пьянку права отобрали. Теперь живем только, благодаря отдыхающим. Дом, слава богу, большой. Весь его и сдаем. А сами все лето на фазенде. Ничего, на зиму хватает…
У Андрея вдруг появилась идея.
— Слушай, Саня, а я как раз хотел у тебя спросить: нет ли у вас какой-нибудь хибары, которую вы летом сдаете, а теперь она пустует?
— У нас наоборот: летом живем на даче, а дом сдаем.
— А где у вас дача?
— Да тут рядом, в Таракташе. Дача, конечно, так, одно гордое название. Обыкновенная татарская сакля. Старинная.
— Сакля?..
— Да. Купили два года назад по дешевке у знакомых, которые свалили в Германию на ПМЖ.
— Саня, а вы уже перебрались обратно на зимние квартиры?
— Да, еще неделю назад. А что?
— Слушай, а нельзя мне пожить в вашей сакле? Понимаешь, у сестры хорошо погостить недельку, а если я тут зависну надолго, то ни ей, ни тем более ее семье это ни к чему. Да мне и самому жить там на юру, как-то… не в кайф…
— Да ради бога! Живи на здоровье. Нормальный дом, все есть — вода, свет, печка и даже камин… Санузел — раздельный! — ухмыльнулся он. — В саду. Вода в бочке за день нагревается, так что вечером — почти горячий душ, а утром — холодный! Я ж помню, ты большой любитель холодного душа…
— Подожди! Ты сказал «камин»?..
— Ну! Не знаю, правда, на кой он им там был нужен. Так, для понта. Вид с веранды — обалденный! Впереди — море, сзади — Таракташ… Я как раз сегодня туда собирался, кое-что забрать. Хочешь, поехали вместе.


Сакля

Через два часа Андрей впервые в жизни переступил порог настоящей татарской сакли. Да не где-нибудь, а в Таракташе, под сенью «горы трех святилищ», соседствующей с Горой-Лягушкой. Можно сказать, в логове татарского Робин Гуда, легендарного разбойника Алима. А из-за высоких тополей и кипарисов торчал, пламенея в предзакатном свете, минарет действующей мечети. «Тысяча и одна ночь»! — ликовал он про себя.
Восток всю жизнь волновал и притягивал его, как магнит. Еще мальчишкой, насмотревшись фильмов про доблестных советских пограничников, он втайне мечтал попасть служить куда-нибудь в среднеазиатскую пустыню или на Кавказ. Чтобы ходить не в пилотке, а в панаме. И Господь исполнил его желание: два года он без отпуска и увольнений наслаждался азербайджанской экзотикой, сначала в горах, на высоте восьмисот метров над уровнем моря, а потом в знойных приграничных степях, где, научившись играть на гитаре как на дутаре, периодически становился жертвой произвола своих товарищей, которые не разделяли его пристрастия к восточной музыке и вышвыривали его из казармы в курилку.
— «И мы войдем вдвоем в высокий древний дом… — мурлыкал он себе под нос, оглядывая свое будущее жилище, — где временем уют отполирован…»
Сакля представляла собой вытянутый в длину двухэтажный глинобитный дом под красной черепичной крышей с галерейками на первом и на втором этажах. Наверху, куда от левого угла вела деревянная лестница, справа сверкала маленькими стеклами веранда, к ней примыкали гостиная с камином и спальня. Внизу кухня соединялась с маленькой столовой окошком, которое откидывалось вниз и превращалось в столик. Фасады были оштукатурены и выбелены известкой, торцы радовали глаз первозданной грубостью. Сверху открывался вид на море, Алчак и крепость.
— Да это просто ханский дворец! — восторгался Андрей, не веря своему счастью.
— Ну! — гордо подтвердил Тихон. — Я б и сам тут жил. Но моя не хочет. Далеко, говорит. А где далеко? Десять минут на автобусе.
Тихон уехал, а Андрей еще раз обошел дом, радуясь предельному лаконизму обстановки, — ничего лишнего! В «каминной», стены которой были обшиты вагонкой, — старое, удобное кресло-качалка, посредине видавший виды стол, стильный, под какую-то античную старину, такие же четыре стула, кожаный диванчик, перед ним низенький столик, несколько старинных глиняных кувшинов на полу, а на стене за диваном он только теперь заметил четыре настоящих древних топорика: три железных и один явно «доисторический», каменный. Тихон ловко приделал к ним деревянные топорища и развесил эти реликвии, как мечи в рыцарском замке.
«Кто-то ведь когда-то махал этими топориками… Сколько веков назад? — думал Андрей. — Надо будет сфотографировать их и послать Наталье Павловне в Кунсткамеру. Они там уж точно сразу скажут, что это за топорики. Сколько ими черепов проломлено — одному Богу известно… Где теперь души их владельцев?..»
Почти все пространство крохотной спальни-кельи, в которую можно было попасть и с галереи, и из гостиной, занимала широкая деревянная кровать. Дополняли убранство этого кубикула с единственным окошком-бойницей зеркало и тумбочка с настольной лампой.
На веранде тоже был стол с двумя плетеными стульями, у стены темнела громада деревянного резного шкафа-буфета, а перед широким окном на шарнирах стояло шикарное плетеное кресло, при виде которого у Андрея радостно екнуло сердце: вот где теперь будет проходить значительная часть его жизни! Покойное кресло, хорошая книга, бокал хорошего вина и вот этот убойный вид на Понт Эвксинский — что еще нужно старому ковбою, гнедая которого сломала ногу? Вечность уже дышит ему на каждом шагу в лицо и в затылок, он чувствует ее прохладное, пряное дыхание. Ну, Тихон, сибаритская душа! Может, правда, это всё затеи бывших владельцев сакли, променявших древнюю Киммерию на «райские кущи, взращенные по западной мерке». Но у Тихона, судя по всему, тоже губа не дура. Как вовремя Бог послал ему этого доброго, славного чудака! Как тесен мир и «как причудливо тасуется колода»…
Он прошелся по саду, уворачиваясь от висевших повсюду гроздей черного винограда, подмигнул маленькой голубой ели, застывшей в кокетливом книксене посреди персиков, абрикосов и грецких орехов. «Погоди, через три месяца нарядим тебя, как невесту, бусы повесим, встанем в хоровод…» — подумал он, любуясь стройной пушистой красавицей и предвкушая первое в жизни Рождество в блаженном одиночестве рака-отшельника, под холодными звездами, среди этих древних гор, немых свидетелей рассветов и закатов «пассионарности» стольких народов — загадочных киммерийцев и тавров, грозных скифов, славян, греков, итальянцев, турок, татар… Он постоял напротив сакли, задумчиво глядя поверх крыши на серый зубчатый хребет Таракташа, и поехал к сестре за злополучным чемоданом, который наконец-то доставили.

Часа через полтора, сидя на веранде с бутылкой холодного рислинга и глядя, как с Перчема в долину ползет фиолетовая лава сумерек и медленно, как свет в кинотеатре, гаснет море, он вдруг почувствовал желание поделиться с кем-нибудь радостью своего нового бытия. Взяв компьютер, он на минуту задумался, окинул мысленным взором своих немногочисленных друзей и приятелей и, остановив выбор на бывшем однокашнике, некогда самом экстравагантном студенте английского отделения, Сереге Торчкове, со скоростью крупнокалиберного пулемета отстучал следующий текст:

Привет, Торчок!

Я сижу в своем саду, горит светильник.
Ни подруги, ни прислуги, ни знакомых.
Вместо слабых мира этого и сильных —
лишь согласное гуденье насекомых.

Приезжай, попьем вина, закусим хлебом.
Или сливами. Расскажешь мне известья.
Постелю тебе в саду под чистым небом
и скажу, как называются созвездья .

Крым, Судак. Андрей Бесчастных:)))

«Торчок поймет и оценит, — подумал он, отправив письмо. — А то еще возьмет и приедет сдуру. Хотя вряд ли. Да и… слава Богу. Не хочу я никакой компании. Ничего мне больше не надо. Только море и небо… Конечно, если бы прямо по курсу всплыла и попросилась на борт какая-нибудь Ассоль — я бы не стал возражать… Но где ты ее возьмешь, эту Ассоль? Вокруг — одни жареные Барби. Да и кому ты нужен, старый мухомор?».

Уже пошаливает сердце.
Я становлюсь бобром седым.
Мой возраст?
Между старым перцем
И между хреном молодым…

— вспомнил он слова еще одного своего приятеля-однокашника, поэта-забулдыги, взрастившего свою эксцентричную музу непосредственно в Летнем саду, потому что жил на Фонтанке, и грустно усмехнулся.
— Алла-а-а-ху акбар! — вдруг взвился в вечернее небо, как воздушный змей, звонкий голос муэдзина. — Алла-а-а-ху акбар!
Андрей даже закрыл глаза от удовольствия. Одна только музыкальная «составляющая» чего стоила, не говоря уже о литературно-исторической!
— Эшхеду эн ле илехэ илле лла! — трепетал над Таракташем этот музыкально-каллиграфический восточный орнамент, ярко оттеняя тишину.
— Эшхеду эннэ мухаммедэн расулу лла!
Андрей впервые в жизни наяву слышал азан, к тому же, насколько он понял своим искушенным музыкальным и фонетическим слухом, далеко не в самом плохом исполнении. Когда опять воцарилась звенящая цикадами тишина, он еще несколько минут неподвижно сидел, уставившись застывшим взглядом в мутную линию горизонта. И вдруг, сам не понимая, что с ним происходит, — просто почувствовав в груди какое-то сладостное тепло — вскочил, бросился в гостиную и, упав на колени перед своим маленьким походным алтарем, устроенным напротив камина, сотворил горячую благодарственную молитву Тому Единственному, Кому он всегда был и будет нужен, независимо от статуса, уровня благосостояния, внешних и внутренних данных. Потом медленно вернулся на веранду, опять сел в кресло и долго сидел, просветленный и благостный, как после Святого Причастия, ни о чем не думая, а просто «хрустальной, вещей тишине внимая».
Около одиннадцати вечера зазвонил его мобильный телефон. Ассистентка кинорежиссера, у которого он в последний раз озвучивал немца, говорящего по-русски с акцентом, извинившись за поздний звонок, взмолилась:
— Андрей Евгеньевич! Катастрофа! Надо срочно озвучить одного персонажа, говорящего по-русски с акцентом. Просто горим! Юрий Викторович сказал: за любые деньги!
— Таня… — ответил он, тяжело вздохнув. — Во-первых, не будем драматизировать: у вас эта катастрофа повторяется каждый раз. Во-вторых, боюсь, мне придется вас разочаровать…
— Только не говорите, что вас нет в городе!.. — в ужасе воскликнула та.
— Увы! Именно это я и вынужден вам сообщить. С тяжелым сердцем.
— А когда возвращаетесь?..
— Надеюсь, что никогда.
— Да вы что!.. Кошмар!.. Вы что, уехали на ПМЖ в Германию?
— Боже сохрани! На это я не согласился бы даже под пыткой!
— Надо же… А я вот и хотела бы, да не получается. Но сейчас не об этом. Андрей Евгеньевич, что же нам делать? Может, вы подскажете кого-нибудь?
— Таня, в нашей профессии мужчин вообще можно пересчитать по пальцам одной руки. А тех, кто способен на такие фокусы, — и подавно. Немецкие студенты — если вы их отыщете — вам тоже вряд ли помогут. Ведь вашему персонажу, насколько я понимаю, — раз вы обратились ко мне, — уже далеко не двадцать лет…
— Вот именно!
«Смотри, смотри, как горят твои мосты! — подумал он с грустью, закончив разговор. — Красиво горят! Синим пламенем… Да… По реке плывет топор из села Кукуева. Ну и пусть себе плывет железяка… Тьфу, прости, Господи!»


Калоши счастья

Утром, проснувшись в лучезарном настроении, он вышел на галерею, окинул мир хозяйским взором и рассмеялся. Потом принял в саду холодный душ, помолился, сварил крепкий кофе и, устроившись на веранде, принялся обдумывать программу на сегодня. Завтракать он решил на набережной, в чебуречной. Вспомнив «сцену в гареме», Андрей вздохнул и сосредоточился на главном: надо же наконец когда-то — наверное, все же после обеда — собраться с духом и попросить аудиенции у настоятеля местного храма, отца Никона.
Когда-то мальчишкой он занимался в этом многострадальном храме спортом, увлеченно поднимал гири под руководством Эдуарда Арнольдовича, многократного чемпиона не то Европы, не то Союза по тяжелой атлетике. Прямо в алтаре висел толстый канат, по которому они карабкались вверх, наращивая и укрепляя бицепсы и широчайшие мышцы спины. И через много лет, когда он вырос, крестился и даже сподобился стать церковнослужителем и до него дошел кощунственный смысл этого праздника спортивного труда, у него появилось навязчивое желание совершить некий наивный искупительный акт: почитать в этом храме, принять участие в службе в качестве псаломщика. Особых оснований для отказа он не видел — почему бы и нет? — тем более что читал он уже вполне «профессионально». Но мало ли? Откуда отец Никон знает, что он за человек и что у него на уме… Андрей готов был подвергнуться любой проверке, но все же надеялся, что сможет убедить отца настоятеля в своей благонадежности и профпригодности. Оставалось лишь преодолеть непривычную робость и волнение. Опять же надо было явиться на аудиенцию совершенно трезвым, а это оказалось задачей не из простых — в условиях, когда на каждом шагу можно выпить глоток прекрасного крымского вина (в зависимости от времени суток и настроения — сухого или ароматного, тягучего десертного, похожего на жидкий янтарь. А то и проглотить маленький веселящий огонек: рюмку коньяка «Коктебель»). Наступать себе на горло и вести трезвый образ жизни очень мешала постоянная радость возвращения на родину в сочетании с легкой, холодящей душу тревогой по поводу неопределенности будущего.
Через час он уже вкушал приготовленные на его глазах чебуреки, поглядывая то на по-утреннему ласковое море, то на хорошеньких татарочек в коротеньких юбчонках, то и дело неспешно проплывавших мимо, как рыбки в аквариуме. Работа их пока не сильно обременяла: Андрей был на данный момент единственным посетителем.
После долгого завтрака он побродил по набережной, дошел до Алчака, постоял на том месте, где снимали ключевую сцену «Алых парусов» — где сказочник Эгль встретил у речки, впадающей в море, маленькую Ассоль и, сам того не ведая, подарил ей путевку в «звездную страну» — и где Эдик с Лехой Ушаковым «мыли золото».
Ему так нравилось кочевать по берегу, в этом Зурбагане, в этом нереальном мире, где нет места стрессам, суете, где можно было побаловать себя незатейливыми земными радостями — шашлыком, чебуреками, вином или пивом, — или просто «зависнуть» на скамейке, наслаждаясь ощущением расплавленности мозгов и блаженным сознанием свободы, когда никуда не надо спешить, когда ты никому ничего не должен.
В Петербурге он, трудоголик, всех достал своей проповедью «лечебно-оздоровительной праздности». Созерцание, по его глубокому убеждению, есть почетное право и долг каждого свободного человека. Только рабы бегают или топчутся по кругу в своем пожизненном ярме, как лошадь, вращающая мельничное колесо. Все ноют, жалуются на стрессы, на загнанность, и мало кому приходит в голову воспользоваться самым доступным и эффективным средством против стресса: регулярными прогулками. Не б;гом трусцой в наушниках МР3-плеера, не короткими перебежками «по инстанциям» или магазинам, не марш-бросками на службу и обратно, а именно прогулками, то есть плавным перемещением в пространстве без цели, с отключенным бортовым компьютером, но с работающим видеорегистратором, фиксирующим деревья, небо, облака, падающие листья, людей. Только в этом режиме «мышцы души» расслабляются, и человек на какое-то время вновь превращается из суетливой обезьяны в человека. И пока не выработается стойкая привычка к прогулкам, не появится потребность в этих гармонизирующих и настраивающих на совершенно другой, философско-лирический лад перемещениях в пространстве, нужно время от времени принуждать себя к ним.
Правда, даже таким апологетам праздности, каким был он сам, иногда требуется определенное усилие, чтобы перебороть лень («Ну чего опять тащиться в Павловск? Ведь был же неделю назад. Может, просто прогуляться где-нибудь поблизости от дома?»). Хотя он уже много раз на опыте убеждался: стоит только взять себя за шкирку и войти в Павловский парк, в этот «терем расписной, лиловый, золотой, багряный» — и сразу же все меняется, сразу все проблемы, отравлявшие жизнь еще полчаса назад, все главные редакторы и издатели, которых еще вчера хотелось передушить одного за другим, вдруг становятся настолько безразличны, что удивляешься этому, как чуду.

Дотащившись до пляжа дома отдыха «Судак», он искупался, полежал на горячем песке, опять с наслаждением погрузился в прохладный жидкий хризолит, не спеша сплавал три раза до буев и обратно. Валяться на пляже больше не хотелось, и он побрел на причал. У причала стояла белоснежная моторная яхта с пиратским флагом и гордым названием «Испаньола». Усатый капитан в черных круглых очках, в стильной тельняшке, белых штанах и черной косынке, с пиратским тесаком на боку, скучал на палубе в ожидании пассажиров.
— Эй ты, Джон Сильвер! — окликнул его Андрей. — Когда это ты успел отрастить вторую ногу?
Джон Сильвер — Димка Кореец, с которым они когда-то вместе летом работали матросами-спасателями — не сразу узнал его. Они не виделись уже лет пятнадцать.
— Андрей?.. — изумленно воскликнул он. — Здор;во! Сколько лет, сколько зим! Ты где пропадаешь?
— Да я приезжаю раз в пять-шесть лет. Чаще как-то не получается. Мы с тобой просто не совпадали. Ты помнишь наш морской бой?
— Какой морской бой?
— Ну, перед санаторским пляжем! Неужели забыл? Ты работал на городской спасалке, а я на санаторской, и мы устроили цусимское сражение на глазах у возмущенной публики…
— Точно! — расхохотался Кореец. — А я ж совсем забыл, ты представляешь? Мы ж еще насажали баб и давай высаживать десант! Только не помню, кто к кому. И моя шлюпка перевернулась! Умора! Бабы — кто ржет, кто визжит! Меня ж чуть с работы не выгнали!
— А я с тех пор — как вспомню твою перепуганную рожу, так у меня полчаса истерика от смеха!
Они посмеялись, поговорили о том, о сем. Японец рассказал о своем морском бизнесе.
— Не-е, я доволен! За лето спокойно зарабатываю пару тонн зеленых — на зиму хватает. А зимой тут глухо, как в танке. Телик смотрим. Вот хочешь верь, хочешь не верь — можно пройти всю набережную от Алчака до крепости и не встретить ни одной живой души! Зато летом житуха! С женой вот, правда, разошелся… Ну, ты ж понимаешь: летом здесь баб — глаза разбегаются! Ну, моя и говорит: надоела мне твоя корабл**ская жизнь! — Кореец рассмеялся. — Но я не прогадал. У меня сейчас молодая жена… Андрюха, ты себе не представляешь, что это за кайф! У меня такого еще не было…
Но развить эту тему ему не дали: подошло несколько желающих прокатиться до Нового Света и Царского пляжа. Кореец встал, протянул Андрею руку.
— А то поехали? Прокатишься. Потом можно и в таверну.
— А что — это идея! Насчет таверны мы еще подумаем, а Царский пляж я уже сто лет не видел.
Через три минуты «Испаньола» глухо взревела, выпустила облако синего дыма и понеслась в море. Справа по борту поплыла до боли знакомая панорама: каменный остров под крепостью, на который, зная тропу, можно пройти пешком, по пояс или по колено в воде; за крепостной горой открывалось Уютное, где тысячу восемьсот лет назад был порт и богатый город. Над Уютным высилась серая громада горы Сокол, вдоль которой тянулась над морем дорога в Новый Свет. Впереди врезалась в жгуче-синее небо гора Коба-Кая, скрывавшая от взоров непосвященных Разбойничью бухту и Царский пляж, где снимались почти все самые известные отечественные приключенческие фильмы… А слева, постепенно выдвигался из-за Алчака седой, туманный и загадочный мыс Меганом. Кореец что-то неутомимо вещал в хриплый мегафон о Синей, Зеленой и Голубой бухтах, о развалинах Боспорской крепости I века до Р.Х. на западных отрогах горы Караул-Оба, рассказывал местные байки и легенды — о Шаляпиных, Голицыных, Романовых и о виноделии.
А Андрей опять чувствовал себя Буншей или Милославским, путешествующим на машине времени, на этот раз перенесшей его всего на тридцать пять лет назад, в «сказку, навек отзвеневшую, в царство сладостнейших из грез». Волшебный кинематограф, который включился у него в голове при виде этой панорамы, гнал перед его мысленным взором в режиме нон-стоп радужные картины. Вот они с Гашеком (еще ушастым Юркой) идут по склону Алчака с полной боевой выкладкой — ласты, маски, трубки и сухой паек — к Чертову Мосту, спускаются вниз и целый день блаженствуют в крохотной бухточке, то Ихтиандрами плавая под водой по узким коридорам среди поросших зелеными и бурыми водорослями скал, распугивая крабов и стайки рыб, то валяясь на горячих каменных глыбах, в разное время отвалившихся от Алчака…
Вот они с другими «практикантами» едут на рассвете в Долину Роз, отбывать ежегодную школьную повинность перед летними каникулами — собирать розы на огромных плантациях… Кроме неописуемого благовония летнего крымского утра на таких плантациях в окружении невысоких гор, покрытых горько-душистыми травами, запомнились почему-то на всю жизнь «тарифы»: семь копеек за килограмм «каллировки» и десять копеек за «пионерку» (потому что ее бутоны гораздо легче, воздушней). На квас и мороженое на пару дней хватало. И почти болезненное блаженство купания после этого «праздника труда». Особенно когда летишь вниз головой с пятиметровой высоты (самое высокое место причала, плюс высота перил!) и вонзаешься в воду с гордым сознанием, что «нормально вошел», не отбив ни пузо, ни ноги…
А вот они все вчетвером — Гашек, Эдик, Леха и он — закупают в гастрономе продукты для завтрашнего похода на Караби-Яйлу с ее лунными ландшафтами, пещерами и дикими лошадьми, и в самый ответственный момент к нему, Андрею, еще пятнадцатилетнему пацану, вдруг подходит сам Леха-Карлсон, местный Джордж Харрисон, легендарная личность, и делает ему предложение, от которого он чуть не потерял сознание: играть у них, на «Маяке» на бас-гитаре…
— Два часа работы в день, сто двадцать рэ в месяц. Пока. И все московские и ленинградские бл...и — твои! Кроме моих, конечно!
Карлсон рассмеялся своим прокуренным смехом.
Счастье Андрея было бы абсолютным, если бы не один нюанс: начинать нужно было завтра! Так что лунных ландшафтов и диких лошадей он в тот раз не увидел.
Так он стал лабухом. И за год прошел расширенные подготовительные курсы для поступления в университет, именуемый «жизнью». Леха-Карлсон нисколько не преувеличивал, суля ему златые горы в плане женского внимания. Это внимание обрушилось на него, как часть скалы Сахарная Головка, раздавившая в 1924 году во время землетрясения домик каких-то двух старичков. И он, образно выражаясь, разделил бы участь несчастных старичков, если бы, несмотря на педагогические усилия Карлсона и других коллег, не был таким «лохом» Он никак не мог поверить в то, что «бабы — тоже люди» и подвластны тем же инстинктам. Он относился к ним слишком трепетно — как к инопланетянам, раздражая и своих «ученых руководителей», и сам «предмет науки». Так что свою короткую доармейскую музыкальную карьеру он закончил чуть ли не девственником.
Виртуальный кинопроектор всё жужжал и жужжал, к радужным акварелям примешивались и мрачные черно-белые сюжеты, он отмахивался от них, как от слепней и оводов, но они лезли в глаза, жалили…
После восьмого класса он с Валеркой Черпаком собрался в среднюю одесскую мореходку. Как он мечтал о море!.. До боли в сердце, до слез! И уже знал и азбуку Морзе, и устройство судна, и флажный семафор, и световую сигнализацию! Но классный руководитель Нора Давидовна, преподававшая русский и литературу, — которая его терпеть не могла за его «нестандартность», за его «ехидство», за его без единой ошибки написанные диктанты (несмотря на незнание правил), за его «положительные характеристики отрицательным героям» и критику положительных, — выдала ему самому такую характеристику, что его поостереглись бы принять даже в колонию для несовершеннолетних преступников. Сестра возмутилась, пошла в школу, поскандалила, и та переписала характеристику, оставив, тем не менее, сакраментальную фразу: «Имеет неглубокие знания, потому что недобросовестно относился к обязанностям ученика». Как он и опасался, вместо вызова на экзамены из Одессы ему прислали назад документы, подчеркнув эти слова в характеристике, с комментарием: «По своим характеризующим данным не может быть зачислен курсантом». А они с Валеркой за пару недель вдоль и поперек пропахали всю алгебру, и его знаний по русскому и математике к тому моменту хватило бы на двух курсантов…
Потом он, конечно, не раз благодарил Бога за мелкую злобу Норы Давидовны, этого слепого орудия, с помощью которого Создатель направил его по совершенно другому «маршруту».
В связи с «киносюжетом» о Норе Давидовне он вспомнил о том, как отец, увидев как-то раз из окна, что на дороге перед ДОСом какая-то шпана ради забавы заставляет его, еще младшего школьника, курить, выскочил из дома и, не посмотрев на численность этой довольно авторитетной «шоблы», предводительствуемой длинным тощим хулиганом по кличке Кочерга, от души влепил тому справа и слева. Вся «шобла» сразу молча ретировалась. Кочерга потом, лет через десять, тоже став шофером, искренне благодарил старшего коллегу «за науку». Вспомнил потому, что отцу было гораздо легче защитить его от хулиганов, чем от классной дамы, которая не упускала ни единой возможности его унизить. Например, публично холодно-язвительно подчеркнуть низкий социальный статус его родителей или бедность его гардероба. И все это на фоне умильного отношения к отпрыскам «полезных» родителей. Отцу и самому от нее крепко доставалось. Она безжалостно травила его, как вепря, строча доносы санаторскому начальству и жалуясь на нежелание этого «отличника производства» повлиять на своего «неуправляемого» сына.
Покинув родную школу, он много лет не мог заставить себя зайти к Норе Давидовне. Его чуть не насильно отправила к ней Юлия Александровна, любимая учительница, классный руководитель в девятом классе и ангел-хранитель, самоотверженно защищавший его от вполне обоснованных нападок строгого, но справедливого директора Звиада Автандиловича Циклаури («Что ви чикаецесь с эцим бэздзельником Бэсчастных? Нада гнаць его в тры щеи из школы!»). Андрей к тому времени — к третьей четверти, — хоть и посещал занятия (совмещая школу с «маяковской» богемой, то есть подвизаясь бас-гитаристом на танцплощадке «Маяк»), но уже прекратил какое бы то ни было участие в них, а занимался на уроках исключительно повышением интеллектуального уровня по собственной программе, читая классиков русской и зарубежной литературы. Когда его вызывали — чисто формально, не ожидая никаких положительных результатов, — он вежливо отвечал, что «по данному вопросу, к сожалению, ничего сообщить не может», или что он «еще не готов высказать свою точку зрения на обсуждаемую — несомненно очень интересную и важную — проблему». Пока, наконец, Звиад Автандилович не пригласил его к себе в кабинет и не предложил джентльменскую сделку: он дает ему хорошую характеристику, и Андрей идет своей дорогой. Приблизив тем самым начало его взрослого пути. Андрей на всю жизнь запомнил необыкновенно приятное впечатление от этой беседы и чувство благодарности к этому мудрому дядьке. Вскоре он уже сидел за партой в другом учебном заведении: в «шмоньке» (школе морского обучения, готовившей матросов первого класса и мотористов). Там как раз был зимний набор.
— Ну, сходи ты к ней, Андрюша! Ей будет приятно! — пристала к нему Юлия Александровна, когда он в очередной раз явился к ней с визитом.
— Да ей-то, может, и будет приятно… — виновато пробормотал он в ответ. — А насчет себя, я не уверен.
— Ну, ничего, сделай доброе дело!
И он сделал. Зашел к Норе Давидовне как-то вечером, подарил две свои книги. Она с трудом вспомнила его. Или сделала вид, что вспомнила. Но пришла в восторг от его «достижений»:
— Боже, это ты таких авторов переводишь?.. — изумилась она. — Надо же!
Потом до него дошли слухи, что Нора Давидовна на каком-то очередном «сходняке» отставных престарелых педагогов под председательством математички Амалии Яковлевны, гордо хвасталась его книжками, приговаривая: «Какой у-у-мничка! Какой у-у-мничка! Это же надо — такой богатый язык! Такой слог!.. И ведь через столько лет вспомнил свою учительницу! Пришел — весь в белом, как ангел!..»
Появившаяся вслед за ней на экране Амалия Яковлевна, еще одна выдающаяся «гуманистка» судакской восьмилетней школы, помимо прочих своих заслуг в карательной педагогике, однажды выступила в роли графолога-криминалиста. Андрей в то утро опоздал и, прибежав в школу после звонка, был задержан и препровожден в учительскую, где, кроме «следственного комитета» в лице Амалии Яковлевны, Норы Давидовны и пионервожатой, юной гюрзы Ольги Семеновны, с удивлением увидел свою соседку. Ему тут же было предъявлено обвинение в терроризме и злостном хулиганстве.
— Что это такое? — спросила Амалия Яковлевна, положив перед ним на столе записку следующего содержания: «Мне нужен труп. Я выбрал вас. До скорой встречи. Фантомас».
— Не знаю, — совершенно искренне ответил Андрей.
— Ах, не знаешь? Ну, что ж, пеняй на себя! Доставай тетради!
Он безропотно исполнил приказание, графологическая экспертиза немедленно началась и через три минуты закончилась не в пользу подозреваемого. Несмотря на отчаянные попытки жертвы уверить судей в своей невиновности, приговор (разнос в кабинете директора, единица по поведению в дневнике и обещание сообщить обо всем на работу родителям и передать «дело» в милицию), был приведен в исполнение. В тот же день, во дворе, Андрей узнал, что записку написал и опустил в почтовый ящик потерпевшей Вовка Овсянников. Информация о «судебной ошибке» быстро дошла и до представителей школьного правосудия, но никто даже не подумал о реабилитации ошибочно осужденного и казненного юного гражданина, который тогда впервые крепко задумался о справедливости. И об адекватности своих педагогов. Потому что даже ему, ученику шестого класса, была понятна неправомерность и глупость проводимой таким кустарным способом графологической экспертизы.
Парамон Захарыч, третировавший Тихона за курение, гроза многих поколений школьных хулиганов, известный своими антипедагогическими мерами воздействия на нарушителей, как ни странно, остался в памяти оных положительно-комическим персонажем. По-видимому, из-за своего веселого нрава.
Андрей невольно ухмыльнулся, вспомнив, как тот объяснял им тему «кровной мести» в средневековье.
— От прыпустим, наш уютнинский хвеодал Никихвороу… — медленно, почти торжественно, басом возглашал Парамон, за ухо поднимая с парты упомянутого феодала, Юрку Никифорова, веселого, шкодливого, но доброго пацана, и уже высматривая следующее «наглядное пособие», — … наступил нашему… усеми уважаемому судакскому хвеодалу… Бесчастных на пьятку… — и поднимает того с места таким же способом под восторженный рев публики.
Это веселое педагогическое хулиганство почему-то не вызывало у жертв отрицательных эмоций. Скорее им даже доставляло своеобразное удовольствие быть главными участниками циркового представления. А иллюстрируемый таким образом материал запоминался на века…

Мелькнула перед глазами и коротенькая, гадкая сцена на темном школьном дворе, которую он с удовольствием навсегда вытравил бы из сознания. Придя в девятый класс в соседнюю школу, — учителя которой, уже тщательно проинформированные Норой Давидовной, были приятно удивлены начитанностью Бесчастных, его «интеллигентностью» и даже твердыми знаниями по алгебре, — он занялся боксом и с изумлением обнаружил в себе явные способности к этому виду спорта. Был очень техничен. Не проиграл ни одного спарринга. Даже с левшой, которого ему постоянно подсовывал тренер. И уже через два месяца самоотверженных тренировок «отоварил» всех своих врагов и недоброжелателей. Тринадцать драк! Кончилось тем, что кто-то где-то ядовито прошипел, что, мол, Длинный хочет стать «королем Судака». И скоро «отоварили» его самого. Подлейшим образом заманив вечером на школьную спортплощадку. Самое обидное и болезненное было то, что он мог бы без особого труда разогнать этих трех говнюков, которые явно трусили и долго тянули с расправой (порази пастыря — то есть Ваську Керогаза, — и рассеются овцы!). Но был настолько потрясен несправедливостью, изменой, что, как Буратино, возмущенно-обиженно воскликнул: «Да не говорил я этого!» (что хочет стать «королем Судака».). Ну, и получил в бубен. И от обиды и горечи даже не пытался защищаться. Поэтому наемные каратели, озадаченные и смущенные, почти не били его и сразу же ушли. Потом он много лет не мог себе простить, что не пришел на следующий день в параллельный класс и не превратил Керогаза на несколько минут в боксерский мешок. На глазах у изумленной публики.

К моменту возвращения к причалу тень «таверны», провидчески упомянутой болтливым усатым оракулом, уже грозно нависла над ним… Только компании Корейца и его «кора****ской» шайке он все же предпочел общество золотоискателя Эдика. Оставив андерсеновские калоши счастья на палубе «Испаньолы» и тактично отклонив приглашение в таверну, он решительно двинулся в сторону ближайшей остановки автобуса.
«Ладно, к отцу Никону схожу завтра», — сказал он себе, стараясь не слышать голос совести.
На пороге супермаркета, куда он направился за «канистрой», у него зазвонил телефон. Некая Елена Александровна, оператор с сайта «Репетитор», предложила ему взрослого ученика — телеоператор, четыре раза в неделю, до мая… Через полгода должен ехать на работу в Германию…
«Мечта, а не ученик! — с тоской подумал Андрей. — Вот что такое закон подлости! Сговорились они там, что ли, все?»


Жалобы турка

Расположившись в саду, под виноградом, сквозь который уже мерцали первые звезды, они мирно беседовали, с вожделением поглядывая на пятизвездочный «Коктебель», пока жена Эдика Света готовила им закуску.
— Так чего ты ушел со своего иняза? Ты ж мне толком не объяснил.
— Эдик, ты пойми: платное обучение, плюс фактическая отмена вступительных экзаменов, — то есть они есть, но для дебилов, — плюс отсутствие контроля за исполнением студентами обязанностей учащихся… Это же нонсенс. Это дурдом. Студенты с каждым годом становятся все более дикими. Ты себе даже представить не можешь степень невежества и плебейства этих барчуков. Наливай!
— Ну, милый, ты хочешь на елку залезть и жопу не ободрать. Сказал бы спасибо, шо у тя есть работа, да еще какая!.. В смысле была… — Эдик смущенно ухмыльнулся.
— Вот именно — была.
— Если б ты помахал где-нибудь киркой на жаре или на морозе, ты б не дурковал…
Пришла Света, принесла на подносе сыр, ветчину, свежие огурцы и помидоры.
— Эдик, с киркой гораздо легче и полезнее: маши себе на здоровье. И платят, кстати, больше! А тут… Задашь простенький вопрос какой-нибудь… Юле, размалеванной, как проститутка привокзальная, и пока она в муках рожает ответ, ты в мозгу уже десять раз на этот вопрос ответил… Потом то же самое с какой-нибудь Катей… Это жутко утомляет! Нервные клетки отмирают со скоростью света… Короче, за две, а тем более за три пары они тебя так уделают своими знаниями и умениями, что ты не выходишь, а вываливаешься из института!.. А потом еще вечером готовишься к занятиям, пока твой дорожно-строительный «мученик» культурно отдыхает с пивком перед телевизором… Наливай!
— Стропила, не гони!
— Слушай, а чего ж они такие тупые? — спросил Эдик, когда они выпили.
 — Эдик, так ведь иностранные языки — это же не для всех, понимаешь? Я имею в виду способности. Так же, как, например, балет, музыка… А идут в иняз все, у кого есть деньги. И выгонять их нельзя! Они же платят!.. Я работал со старшекурсниками. Так вот, они приходят ко мне после разных пигалиц, которые и сами двух слов по-немецки связать не могут. И я их потом полгода палкой отучаю говорить «J;hrhundert», «J;hrzehnt»!
— Шо?..
— Ладно, не отвлекайся! Неважно. Предлагал, кстати, оставить преподавать одну мою студентку, армянку… Талантлива — как черт! Она уже билингв автоматически — армянский и русский, да еще, небось, английский. Фонетика — ни одна из этих ученых кошёлок ей в подметки не годится! Так хрен послушали! Она, мол, к науке «туповата». А на кой ей наука? На кой в этом ПТУ иностранных языков вообще наука? Если пятикурсники даже извиниться по-немецки грамотно не могут! Она блестяще преподавала бы практику языка… А кошёлки пусть бы себе и дальше насиловали свои суффиксы и глаголы… Jedem das Seine…
— Стропила, кончай гавкать. У меня ж рука автоматом к калашу тянется! Терпение советских людей же ж не беспредельно!
— Это значит: каждому свое. Зато какая-нибудь Галя, которая, видите, ли, написала прекрасный курсовик «о поэзии Рильке», за все время обучения не произнесла ни одной фразы по-немецки, чтобы меня не стошнило. Эдик, меня колотило от одного их русского, от одной их русской фонетики! Словарь твоей Эллочки Людоедки состоял из тридцати слов, а лексикон этих питекантропов не насчитывает и десятка единиц: «супер», «улёт», «фоткаться», «блин», «я в шоке», «вааащеее!», «меня это беееесит!»
— Погоди, Стропила, у тебя ж там, небось, одни девки учились?
— Почти.
— Так это ж не работа, а мечта поэта!
— О Господи, кому что, а вшивому баня. Толку-то! Чувствуешь себя, как евнух в гареме: близок локоть, да зуб неймет! Чего ты ржешь, мой сивый мерин?
— Про локоть — сам придумал?
— Какой локоть? А!.. Да нет, это у меня иногда выскакивает такое… Так вот, это был еще один источник «положительных» эмоций. Одна меня целый год брала на измор — сядет, поганка, перед мной в перерыве в мимо-юбке на стол… Нога на ногу…
— Так-так, вот с этого места — поподробней! — оживился Эдик.
—… и, томно закатив глаза, вопрошает: «Андрей Евгеньевич, а как бы вы перевели: «Я от тебя тащусь?»
— Во волчица! — восторженно воскликнул Эдик.
— Мы, мол, спрашивали у Елены Яковлевны — она сказала, что с такими вопросами — к Андрею Евгеньевичу… А хоро-о-шенькая!.. И такая… игручая, как говорил Леха Ушаков.
— И ты бросил такую работу?.. Стропила, скока на тя сил положено, учил тя, учил — и ни хрена толку! Как был фраером ушастым, так и остался.
— Эдик, если бы мне не надо было после этого с ними говорить!.. Как сказал Хемингуэй, отвечая на вопрос жены, мог ли бы он ей изменить… А что касается работы… Понимаешь, если бы за нее хотя бы платили! Я бы и глухонемых учил… Наливай!
— Да, чувак, мне б твои проблемы.
— Да, да... Ты бы точно кому-нибудь табуретку на голову надел. Представь себе еще такую картину: ты выходишь из аудитории в коридор (заметь — в ярко освещенный и многолюдный коридор!) и видишь страстно, взасос целующуюся парочку. Ты им так вежливо, культурно: «Господа, мне очень жаль, что я нарушил вашу идиллию, но позвольте вам напомнить, что мы с вами находимся даже не в метрополитене — хотя, в общем-то, это тоже не самое подходящее место для любовных утех, — мы с вами в высшем учебном заведении!» Смотрят. Не понимают. Потом честно спрашивают: «А в чем проблема-то?» Из этого я делаю вывод, что я — первый, кто пристал к ним со своими пуританскими закидонами. Ты будешь сегодня наливать или нет?!
Эдик хохотал, закинув назад кудлатую голову.
— Да, Стропила, отсталый ты тормоз. Никакого в тебе понимания. Совсем потерял связь с реальностью! Узок твой круг, страшно далек ты от народа…
— Ну ладно, жалобы турка мы проехали. Чем думаешь заняться? — спросил он, когда они выпили.
— Пока не знаю.
— А шо твой Боженька говорит?
— Пока не понял. Эдик, отстань, а? Разберемся. Переводить я могу и здесь. Если будет что переводить… Кстати, было мне сегодня искушение… Лукавый предлагал все богатства мира… Мол, только вернись на свою ярмарку тщеславия…
— Ну? — вопросительно посмотрел на него Эдик.
— Звонили с киностудии, предлагали выгодную работу — озвучить немца, который говорит по-русски с акцентом.
— А ты шо, могёшь?
— А то! Сколько уже всяких оберштурмфюреров и унтершарфюреров лает моим голосом! И по-русски, и по-немецки. Жаль только что фильмы — всё похабень какая-то. Фантазии каких-то сопливых режиссеров. Стыдно даже показывать знакомым. А тут, говорят, большая роль. Мини-сериал. Это значит, три-четыре смены — и куча денег… Но, как говорится, не судьба крестьянскому сыну есть калачи.
— Стропила, ну теперь ты врубаешься, шо ты крепко погорячился, свалив из Питера? Открытие судакской киностудии назначено на 2070 год. Можешь не дотянуть.
— Ладно, на фрицах свет клином не сошелся. Сегодня, между прочим, мне тоже, звонили из Петербурга, предлагали работу — учить немецкому одного телеоператора. И я могу это делать по скайпу, понял, умник? А если еще и переводы пойдут… Правда, никогда не знаешь, когда будет новый заказ. И будет ли вообще… Но зато бывает и наоборот — восемь тысяч долларов за два месяца!
— Да ладно, не гони!
— Правда. Звонит мне как-то сам директор одного издательства: «Андрей Евгеньевич! Выручайте! Надо за два месяца перевести книгу на немецкий». Короче: биография одного нашего политика, который к тому времени раскатал губу на президентство. Почти роман. Во всяком случае, процентов на восемьдесят — художественная проза. «Споцнеры» стали этого политика активно раскручивать. С привлечением немецкого капитала. Я, как услышал сумму гонорара, согласился, не торгуясь. Директор, правда, умолял не подвести со сроками и пошутил этак многозначительно, мол, если мы с вами завалим дело, меня же — то есть его — ждет пуля со смещенным центром тяжести…
— Ну, и шо, перевел?
— Перевел. Совершил очередной трудовой подвиг. Специально уехал для этого в деревню. Вставал в шесть утра и ложился в двенадцать ночи. Если бы не сенокос — сдох бы! Оттягивает, Эдик! Покосишь полчаса, примешь прохладный душ в саду, из-под лейки, или выльешь на себя десяток ведер речной водицы на мостках возле баньки — как будто и не переводил! Пишу этому директору СМС: «Олег Викторович, рад сообщить Вам, что пуля со смещенным центром тяжести Вам больше не грозит». Тот чуть дуба не врезал. Он же уже забыл свою шутку. А тут такое интересное сообщение. Звонит мне через минуту, говорит: «Андрей Евгеньевич! Ну, у вас и юмор! Так же и до инфаркта не далеко!» Вот такие вот бывают подарки судьбы.
— Стропила! За подарки судьбы! Шоб я сдох!
Они выпили.
— С Гашеком еще не виделся? — поинтересовался Эдик.
— Завтра договорились на набережной.
— О! Вот тебе и занятие. Насколько я знаю Гашека, он уже разработал какой-нибудь проект века. Типа «все обдрищутся». Так шо если будешь ся хорошо вести, он тя возьмет в долю.
Они еще поболтали о том, о сем. Эдик рассказал о скромных результатах своей коммерции: он сутки через трое сторожил какой-то задрипанный бывший «военный объект», где-то не то в Капсели, где сто лет назад снимали «Ключи от неба», не то на Меганоме. Параллельно с «гостиничным бизнесом»: как и все судакчане, имевшие «излишки жилплощади», они с женой сдавали летом дом отдыхающим, а сами жили в саду, в относительно комфортабельной «хибаре».
— Эдик, ну, а как вы тут себя чувствуете в роли вновь испеченных «ватников», в смысле российских граждан?
Эдик на секунду задумался, потом наполнил рюмки.
— Андрюха, я тебе скажу так… — произнес он серьезно, уже без судакского «акцента». — Триста лет татаро-монгольского ига — с которым, как выясняется не все так однозначно! — это просто счастливая эра по сравнению с двадцатью пятью годами правления этих безмозглых жовто-блакитных вонючих засранцев с квадратными железобетонными свиными харями!
— Ого! — удивленно рассмеялся Андрей. — Это что-то новенькое в твоем репертуаре.
— Да мы же с тобой видимся — раз в пять лет… А когда встречаемся, есть же и другие темы. Да и что толку ныть? Не было же никакой надежды на то, что Крым когда-нибудь вернется в Россию! До сих пор в голове не укладывается! Я и старался вообще не думать на эту тему… Андрюха, если бы ты знал, как они меня достали, эти козлы, со своей, блин, «антироссийской риторикой»! Со своим дутьем щек, типа «мы — великий народ»! При том что готовы лизать жопу кому угодно!.. Быдло холопское! Суки!.. Твари!..
Эдик захлебнулся четырехэтажным матом.
— Всё! Всё! Спокойно, Эдик! — испуганно остановил его Андрей. — Ты что, обалдел? Да-а… Не думал я, что у вас тут все так серьезно…
— Ладно, Стропила, извини — нервы… На эту тему мы потом как-нибудь спокойно поговорим. Я тебе еще про «день победы» расскажу «со слезами на глазах»...
Расстались они за полночь «безобразно трезвыми». Несмотря на то, что пришлось открыть «вторую канистру».


Над синим понтом

На следующий день Андрей утром встретился в кафе на набережной с Гашеком, Юркой Игнатовым. Тот прошел долгий и сложный путь от ушастого рассудительного наперсника Андрея до коммерсанта широкого профиля, работающего в настоящий момент прачкой в одной из местных гостиниц, владельцы которой, не желая тратиться на стиральные машины, широко использовали ручной труд аборигенов.
Карьерный рост Гашека начался с Житомирского высшего командного зенитно-ракетного училища. (Эдик одновременно с ним поступил в симферопольское училище телемастеров и почти каждый уикенд проводил дома, так что Андрей, еще завершавший свое среднее образование, не чувствовал себя горьким сиротой.). Через полгода Гашек вдруг неожиданно покинул военное поприще и вернулся под родительский кров. Причиной столь резкого маневра стал, по его словам, роман с женой какого-то воинского начальника. Так это было или нет, история умалчивает.
Гашека естественно вскоре замели в Советскую армию, и они долго не виделись. Андрей, изредка приезжавший в Судак, узнавал новости о его продвижении по карьерной лестнице от Эдика. После армии он потрудился какое-то время грузчиком в винном магазине, перекочевал в Москву, где как-то очень неудачно обзавелся семьей, потом в Минск, где закончил какой-то институт, женился второй раз, неплохо устроился и даже, по его словам, успел поездить на собственном «Вольво». Еще через несколько лет супружеская жизнь его опять потерпела крушение, и он нищим вернулся в родные пенаты. Правда, к тому времени родители его уже переселились в мир иной, оставив сыну квартиру. Гашек долго продавал ее, преодолевая какие-то юридические препоны, и наконец завершил эту сложную коммерческую операцию приобретением, кажется, половины какого-то дома где-то в окрестностях Судака. Совместно с какой-то новой, многодетной спутницей жизни. С тех пор его не покидала жажда «ухватить фортуну за задницу». И он время от времени по телефону ставил новые задачи перед Андреем: то найти ему немецкого партнера, с которым он наладил бы снабжение местного населения кондиционерами, то убедить какого-нибудь русского предпринимателя сделать его, Гашека, своим полномочным представителем, который скупал бы для него растущую в цене крымскую недвижимость. То просил привезти из-за границы металлоискатель, намекая на дремлющие в толщах крымской земли несметные сокровища (благо их было кому зарыть здесь за пару тысяч лет!), не считая возможных археологических находок, обладающих музейной ценностью.
Подняв спонсированный Андреем бокал драгоценного марочного вина, «за гениальные идеи», Гашек наконец перешел к делу.
— Андрей, ну признайся: есть ведь в кубышке пару тысяч зеленых? Ну, зачем им лежать без дела? Ты же знаешь: деньги должны работать!
— Юра, объясняю для тех, кто в бронепоезде: литературный переводчик — это, по выражению Александра Сергеевича Пушкина, почтовая лошадь просвещения. Вернее так было в далекие благословенные времена, когда литераторам платили гонорары, а не чаевые. А сегодня это даже не почтовая, а ломовая лошадь. Простой, наглядный пример: ты четыре месяца, как папа Карло, переводишь какой-нибудь бестселлер, на котором твой работодатель потом будет зарабатывать много лет, а получаешь месячное жалование какого-нибудь юного офис-менеджера. И то не сразу. Из некоторых издателей эти гроши нужно выколачивать.
— Да ты что! — изумился Гашек. — А я думал, за книжки прилично платят…
— Гусь тоже думал, что купается, пока вода не закипела…
— Но это же ненормально! Даже если бы ты получал четырехмесячное жалование — все равно это был бы грабеж! Ты можешь мне объяснить, почему они не платят?..
— Потому что переводчиков — как собак нерезаных. Правда, процентов девяносто пять из них нельзя подпускать к литературе и на пушечный выстрел. Но издателям выгодно иметь целую армию голодных дрессированных попугаев: здоровая конкуренция! Не хочет Иванов, сделает Петров. А на качество им плевать — лишь бы покупали. Голую бабу помясистей на обложку — и в печать! А читатель сегодняшний вообще не знает, что существует такая проблема: «качество перевода»! Видишь иногда в Интернете — обсуждают книжку, которую ты перевел. Хвалят или ругают всё, от оформления обложки до качества бумаги — мелованная, не мелованная, толстая, тонкая… Про переводчика не вспомнит ни одна сука!
— Так чего ж ты столько лет корячился?
— Ну, Юра, не хлебом единым…

Что нужды до былых иль будущих племен?
Я не для них бренчу незвонкими струнами.
Я, невнимаемый, довольно награжден
За звуки — звуками, а за мечты — мечтами .

— Ясно. Еще один идеалист-мечтатель. Вы с Эдиком — два сапога пара. Тот тоже все ждет ключи от квартиры, где деньги лежат. На блюдечке с голубой каемочкой.
Дальше пошла песня, которую Андрей слышал уже столько раз, что мог бы и сам исполнить ее за Гашека. Эдик сдался. Махнул на себя рукой. Ему лень отодрать зад от своей скамейки и совершить рывок в другую жизнь. А он, Гашек, уже устал тащить его, как барана, на веревке в светлое будущее. Если человек сам не хочет себе помочь, ему никто не поможет.
Пока Гашек перечислял все грандиозные проекты, которым не суждено было осуществиться по причине отсутствия энтузиазма у компаньонов, а главное — их готовности к капиталовложениям, Андрей мог на несколько минут отключить внимание и, периодически кивая и поддакивая, молча пить оком безбрежную влажную синеву, разделенную посредине жемчужной нитью горизонта.
— Уважаемые отдыхающие и гости нашего города! — зарокотал репродуктор экскурсионного пароходика, идущего вдоль берега за линией буев. — Приглашаем вас совершить увлекательную трехчасовую морскую прогулку в сторону потухшего вулкана Кара-Даг…
— …Кстати, о Германии. Вот объясни мне, дураку старому — почему ты давно уже туда не свалил? — оборвал его грезы Гашек. — У тебя же там столько друзей и знакомых…
— Юра, во-первых, я хочу жить на родине. Родину, как и родителей, как ты, наверное, слышал, не выбирают. Бежать туда, где вкуснее сыр или колбаса или где, видите ли, с мылом моют асфальт, по меньшей мере, безнравственно... А сегодня еще и глупо. Если уж все-таки говорить об эмиграции — где ты видел Германию? То, что ты имеешь в виду, — это давно уже Германистан. Там турок уже больше, чем немцев. Не считая наших, поляков, сербов, албанцев, кампучийцев, вьетнамцев, китайцев… Да мне больно и стыдно за немцев! Они живут в марионеточной стране, и о их так называемой свободе и независимости я могу, не сходя с места, прочитать тебе лекцию! А если я расскажу тебе об их современном школьном образовании — ты зарыдаешь от жалости к этим спесивым болванам, возомнившим себя высшей расой!..
— Да брось ты ерунду городить! Какое тебе дело до их системы образования? Тебе она уже не понадобится. Жил бы себе как белый человек. А потом бы мы с тобой такой бизнес замутили!..
— Юра, сосредоточься. Даже если бы они там процветали и меня пригласил бы на ПМЖ лично бундесканцлер — я хочу чувствовать связь с землей, на которой живу. Здесь я, например, горжусь своей причастностью ко всему, что составляет это уникальное явление — Россия, я, например, горжусь тем, что говорю на том же языке, на котором говорили Александры Невские, Сергии Радонежские, Толстые, Бунины… Я и сам кое-что сделал для сохранения и развития этого языка. А до этого — охранял и даже защищал наше с тобой наследство от разных козлов, любителей разевать роток на чужой лобок. А чем бы я гордился там? Я не имею никакого, ни малейшего отношения к тому, что создали эти аккуратные, трудолюбивые, дисциплинированные, но скучные до зубной боли и в чем-то тупые муравьи…
Однако это был глас вопиющего в пустыне, и Андрей, разозлившись на себя за то, что опять полез со своим бисером в чужой монастырь, быстро свернул тему гражданского сознания и пошлого космополитизма. Хотя его так и подмывало «озвучить» еще одну причину, по которой он ни за какие сокровища мира не согласился бы эмигрировать в Германию: бывшие соотечественники, перекочевавшие туда по еврейской или немецкой «линии». Он часто сталкивался с ними во время своих поездок в Германию и испытывал при этом смешанные чувства: брезгливой жалости, горечи, стыда (видя, например, как какая-нибудь немецкая соплячка-кассирша в супермаркете презрительно-возмущенно закатывает глаза на их убогий лепет, — мол, понаехали!..) или глухой злобы — когда они в самолете, летя «на побывку» в Россию, с русским размахом корчат из себя «европейцев», «непринужденно беседуют» друг с другом через весь салон самолета, стоя в проходе, хлещут из горлышка вино или водку, — от радости, что наконец-то могут хоть пару дней почувствовать себя «белыми людьми», да еще свысока смотреть на этих «совков», мол, что они в своей жизни видели, бедняги? В Германии эта публика живет преимущественно в русскоязычных «гетто», по привычке ходит в тренировочных штанах и тапках, по привычке бросает пустые бутылки из-под пива через голову назад, на газон, сидя рядом с урной для мусора, грызет семечки, матерится, пасется на «блошиных рынках» и работает почти исключительно дворниками и уборщицами. Другой работы им не получить, поскольку они не могут, а многие и принципиально не желают выучить язык своих новых сограждан, которые душили их дедов и бабок в газовых камерах, а теперь, скрепя сердце, оплачивают вполне сносный быт этих трутней. Однако Андрей знал, что эта тема вряд ли найдет отклик в душе Гашека.
Несмотря на чрезмерную «активность» жизненной позиции друга, затрудняющую взаимодействие с ним, — с Гашеком нельзя было безмятежно пофилософствовать, поностальгировать и отдохнуть душой, как с Эдиком, — Андрей все же питал к нему теплые чувства. Юрка когда-то был ему чуть ли не ближе родителей. Они проводили вместе почти все время, свободное от уроков, чтения и школы. Гашек и защищал его, как старший друг, и помогал ему делать уроки (например, нарисовал однажды такого шикарного сутеевского снеговика-почтовика, что Андрей на следующий день стал в классе героем дня), и проявлял чудеса великодушия. Андрей на всю жизнь запомнил потрясающую игрушечную «зенитку» производства ГДР, точную копию настоящей (к тому же с вращающейся башней!), которая продавалась в магазине в единственном экземпляре и по закону подлости досталась не ему, а Юрке. Видя безутешность андрюхиного горя, тот героически отодрал от сердца бесценное сокровище и подарил другу… Они были что называется не разлей вода. Эдик стал в их компании третьим гораздо позже, когда они с Юркой переехали наконец из ДОСа в отдельные, благоустроенные квартиры, в доме рядом с «хибарой» Эдика.
— Ладно, Андрей, я все понял: ты человек отсталый, несмотря на то, что вращался в таких высоких сферах, — примирительно улыбнулся Гашек. — Тебе, как и Эдику, уже ничего не надо. Садитесь на скамеечку в горсаду и играйте в шахматы. Больше я к тебе приставать не буду. Только помоги мне найти немецкого партнера. Деньги я и без тебя раздобуду. Есть и в Судаке люди с толстой мошной. Надо просто их заинтересовать.
— Юра, я тоже все понял: ты еще не скоро угомонишься. Партнера немецкого я тебе найти не могу, я общался совсем с другими немцами, но могу дать бесплатный ценный совет — так, на всякий случай; мало ли ты со своими местными Рокфеллерами сдуру все-таки выйдешь на немецких бизнесменов…
— Ну? — скептически ухмыльнулся Гашек.
— Имей в виду: крокодилы-аллигаторы — ангелы по сравнению с этими приветливыми, улыбающимися саблезубыми тиграми! Я не идеализирую наших дельцов — это те еще «милосердные самаритяне», но у них алчность в какой-то мере компенсируется русским раздолбайством, славянской безбашенной широтой. Мол, хрен с тобой, братан, мы люди не жадные! А какой-нибудь господин Зенден будет до тех пор перемалывать твои хрустящие кости, слушая твой жалобный визг, пока не высосет из них последние капли сока… А потом выплюнет тебя и в ту же секунду забудет. Можешь мне поверить, я их повидал на своем переводческом веку.
— Ладно, разберемся, — небрежно ответил Гашек. — Мы тоже не пальцем деланные.

Расставшись с Гашеком, Андрей побродил по набережной, поднялся по старинной каменной лестнице в Рыбачий поселок, вошел в крепость и долго сидел у Консульского замка, глядя на бухту и на город. Уходить не хотелось: жаль было терять редкое, не поддающееся определению чувство… Внутренней чистоты? Света? Отрешенности от суеты? Ощущения вечности? Растворенности в Космосе? Сохранить бы это состояние души и там, внизу, в реальной жизни!
На соседний камень опустилась молодая женщина. Они кивнули друг друга, обменявшись приветливыми полуулыбками. «Мила, — подумал он механически. — Очень даже недурна…» Они посидели какое-то время молча.

Над синим понтом — серые руины,
Остатки древней греческой тюрьмы.
На юг — морские зыбкие равнины,
На север — голые холмы…

— произнес он вдруг медленно, задумчиво глядя вдаль. Потом, словно опомнившись, взглянул на нее и, как бы извиняясь, усмехнулся.
— Хорошо… — откликнулась она. — А дальше?
— Дальше? Я помню только конец:

И усыпляет моря шум атласный.
И кажется, что в мире жизни нет:
Есть только блеск, лазурь и воздух ясный,
Простор, молчание и свет…

Она молча качала головой.
— А чьи это стихи?
— Мои.
Она изумленно уставилась на него.
— Извините. Я пошутил. Это Бунин.
Она посмотрела на него уже пристально, с живым интересом. Идеальный случай завести легкий курортный роман. Но ему так жалко было этого блаженно-созерцательного настроения, что он решительно встал и сказал:
— Всего доброго.
— Всего хорошего, — ответила она, и он успел прочесть в ее глазах разочарование.
Через полчаса он уже жалел, что не «склеил» ее. Но снова карабкаться наверх и отлавливать ее не хотелось.

«Где же ты, Ассоль? Я жду тебя уже хрен знает сколько лет!..» — думал он, глядя на дефиле голых кукол с раскрашенными лицами, таких чужих и жалких в своей плебейской смазливости и духовной убогости.
«Уж климакс близится, а Германа все нет», — мелькнула у него в голове прибаутка одной корректорши, а вслед за ней и ее пандан, авторство которого приписывалось уже другой сотруднице корректорской: «Вся жизнь впереди. Разденься и жди!» В свое время, работая в издательстве, он был поражен сделанным открытием: «здоровый женский коллектив» по этой части даст фору любому матросскому кубрику.


Марсианка

Следующие дни были чем-то вроде очистительной купели. Он почти ни с кем не общался, не пил. Если не считать нескольких безобидных бокалов вина по вечерам. Много читал — с острым, почти физическим наслаждением перечитал «Тень птицы», «Темные аллеи» и все поздние бунинские стихи. Не считая ежедневной порции Евангелия и Псалтири по вечерам. Слушал Рахманинова, Скрябина, гулял. Вечером не спеша проплывал метров пятьсот, как в бассейне — до буя и обратно, — поглядывая на закат, медленно догорающий над Соколом. Много молился.
Изнежив душу, умастив ее этими испытанными, душистыми маслами-витаминами, он томился каким-то непривычным, невнятным, но тревожно-сладостным чувством. Он назвал бы это предчувствием, если бы знал, как именно «выглядит» предчувствие. Такого с ним еще не было.

Как-то после обеда он зашел в храм. Там, кроме свечниц, не было ни души. Отец настоятель был в отъезде. Он приложился к праздничной иконе, поставил свечу, постоял. «Господи! — вдруг взмолился он про себя. — Не знаю, чего мне просить у Тебя. Ты Един ведаешь, что мне потребно. Ты любишь меня паче, нежели я умею любить Тебя. Даждь, Отче, рабу Твоему, чего сам я просить не умею! Не дерзаю просить ни креста, ни утешения: только предстою пред Тобою. Сердце мое Тебе отверсто. Ты зришь нужды, которых я не знаю. Зри и сотвори по милости Твоей! Порази и исцели, низложи и подыми меня! Благоговею и безмолвствую пред Твоею святою волею и непостижимыми для меня Твоими судьбами. Приношу себя в жертву Тебе. Нет у меня другого желания, кроме желания исполнять волю Твою. Научи меня молиться, Сам во мне молись! Аминь».
Из храма он вышел в совершенно другом состоянии. Его как будто подменили. В него словно закачали покой и умиротворение. И чувство глубокого удовлетворения. Он сделал все, что от него зависело. То есть единственное, что мог сделать: попросил у Бога помощи и совета. Больше он ничего не мог сделать.

На следующий день он часов до четырех читал, потом поехал на берег и минут сорок плавал вдоль буев. Он был совершенно один. Ни справа, ни слева на сотни метров не видно было ни одной торчащей из воды головы. Накупавшись, он долго сидел в пустом ресторанчике на набережной. Не то за поздним обедом, не то за ранним ужином. Под Эллу Фитцжералд. Не веря своим ушам. «Miss Otis Regrets»… «Between the Devil and the Deep Blue Sea»… «Love vor Sale»… Наконец, не выдержал и подошел к юному бармену, величественно перемещавшемуся за своим бруствером.
— Молодой человек, скажите мне, пожалуйста: этот музыкальный бэкграунд… — это случайность, или может, вы… пардон, пришелец из далекой советской эпохи, ностальгирующий по джазу?
Тот спокойно, без снисходительно-доброжелательной улыбки, но и без искусственной подобострастно-приветливой гримасы, ответил ему на нейтральном русском языке, без примеси южного диалекта:
— Ну, не могу сказать, что это моя любимая музыка — хотя я иногда с удовольствием ее слушаю. Просто… мне показалось, что вам она больше понравится, чем какое-нибудь техно или какая-нибудь попса.
— Значит, дифференцированный подход к клиенту? Ну, вы меня потрясли, молодой человек! Психология на службе местной торгово-развлекательной индустрии — вот это прогресс!
— Стараемся, — польщенно улыбнулся тот.
— Судя по вашему произношению, вы не судакчанин.
— Да нет, я вырос здесь. Но приехали мы пятнадцать лет назад из Владивостока.
— Теперь понятно, откуда у вас эта иногородняя фонетика. Ну что ж, спасибо. Приятно иметь дело с профессионалом.
— Приятного отдыха! Заходите.
Андрей еще минут десять переваривал это крохотное происшествие, дивясь и радуясь новому типу судакчанина. «Значит, провинция все-таки не приговор?.. Значит, можно жить и здесь? Тем более теперь, когда все это снова стало Россией… Через пару лет здесь будет второй Лазурный Берег… К тому же, я еще не добрался до местной интеллигенции…»
Он давно заметил, что провинциальная интеллигенция, во всяком случае, лучшие ее представители, — это особая порода людей. Это чувство собственного достоинства (понятие, давно вышедшее из употребления и уже прочно забытое в «Содоме с Геморроем», как он называл про себя обе столицы), это спокойствие, независимость суждений, отсутствие мелкой, плебейской суетливости. Он, например, на всю жизнь запомнил коктебельского экскурсовода, мужчину средних лет с бородкой, водившего их группу по Кара-Дагу лет десять назад, его точную, степенную речь без единого слова-паразита, его умный взгляд, способность отличить интересные факты и сведения от неинтересных, важную информацию от несущественной (редчайшее качество, присущее одному экскурсоводу из миллиона). Да что далеко ходить за примером — только в Судаке он знал целую «плеяду» таких интеллигентов — серьезного историка, гениального винодела, «заслуженного учителя»…
«Кстати, об учителях! — вспомнил он. — Эдик же говорил, что Ирка Волчица тоже вернулась на круги своя. Надо срочно наведаться к ней».
Ирка, старшая дочь его любимой учительницы Юлии Александровны, была колоритнейшей фигурой в их тусовке. В «салоне» этой юной загадочной красавицы на Базарной улице они провели немало вечеров, состязаясь в веселом остроумии. Все кавалеры (в том числе и Эдик, главный конферансье), были тайно влюблены в хозяйку, уже студентку симферопольского университета. Кличкой своей она была обязана тому же Эдику. «Волчица ты! — вскричал тот как-то раз, цитируя своего любимого «Золотого теленка», когда она оказывала знаки внимания другим присутствующим джентльменам. — Тебя я презираю! К Птибурдукову ты уходишь от меня! Ты похоти предаться хочешь с ним, волчица подлая и мерзкая притом!..» Ирке явно импонировала роль роковой женщины, и она с гордостью носила свое звучное прозвище.
Волчица уже тогда — когда все они еще были «зелеными, как гусиный помет», потрясала их своей начитанностью, ходила куда-то к каким-то богемистым художникам, читала всяких полузапретных Волошиных, занималась йогой и увлекалась буддизмом. Пока ей не намекнули в ходе многочасовой беседы в одном серьезном заведении, что ей не мешало бы больше времени уделять своему главному делу — учебе и подготовке к созидательному труду. Поскольку кое-кто из ее «философского кружка» явно занимался не только поисками истины и самосовершенствованием. Одним словом, устоять перед ее веселым обаянием в сочетании с ореолом загадочности и интеллектуальной мощью, шансов у них, романтиков-авантюристов и тонких ценителей женской красоты, не было. Иркин вклад в становление и развитие личности Андрея трудно было переоценить. Она подсовывала ему какие-то важные или просто интересные книги, ненавязчиво открывала ему новые имена и явления в литературе, заразила его любовью к античности. И если бы не разница в возрасте, которая в юности особенно ощутима, и не его юношеская инфантильность и робость — при всей «продвинутости» в искусстве безобидного, еще целомудренного флирта, — их дружба со временем, возможно, переросла бы в роман, потому что Волчица явно благоволила к безусому любознательному миннезингеру. Кстати, свою первую собственную гитару он принял из ее рук. Это был поистине царский подарок: не «скворечник» производства ленинградской мебельной фабрики, а настоящий «орган» — с огромным кузовом и мощным, богатым звуком.
«Да, вот тебе и круг общения, — подумал Андрей. — Буду, как Александр Сергеевич в своем Михайловском. Хочешь — сиди анахоретом в Таракташе, хочешь — поезжай к соседям-помещикам в Тригорское («и путешествие в Опочку и фортепьяно вечерком»).
С этими приятными, обнадеживающими мыслями он вошел в супермаркет, чтобы купить наконец соли, без которой мучился уже несколько дней, и… увидел ее. У него сразу защемило сердце, тревожно заныло в груди. Вот она — его Ассоль!.. Вот такую он всегда хотел встретить! «Марсианка!» — сверкнуло у него в голове. Он смотрел на нее и никак не мог понять, что же в ней такого… «марсианского»? Прежде всего, наверное, то, что у нее ни в лице, ни в глазах, ни в мимике, ни в движениях не было ни капли кокетства… Ни капли этой запрограммированности на ловлю самца. Кокетство женщинам вообще нужно исключительно для того, чтобы привлечь безмозглых самцов, не способных отличить женщину от куклы. Опять же — ни капли бабства, вульгарной псевдоженственности. Нет, это была настоящая женщина — умная, тонкая. Загадочная. Ходячий антоним плебейства… Красивая. Но красота ее не имела ничего общего с кукольно-обезьяньей смазливостью; да и красотой в общепринятом смысле ее привлекательность, пожалуй, нельзя было назвать. О таких говорят: безумно мила. И именно в таких и влюбляются до беспамятства.
Она была среднего роста, темноволосая, очень женственная, несмотря на предельную изысканно-элегантную простоту туалета: легкие, чуть зауженные брючки защитного цвета и как бы мужская бежевая рубаха в мелкую серую клетку. Короткая стильная стрижка тонко подчеркивала изящную форму головы. Она что-то излучала, какие-то флюиды, какие-то магнитные волны, которые мгновенно произвели революцию в душе Андрея. Он ходил за ней на почтительном отдалении и не мог налюбоваться. Наконец, не выдержав, он как бы невзначай оказался рядом с ней и спросил:
— Прощу прощения. Вы не видели здесь где-нибудь соли? В каком отделе ее вообще нужно искать?
Она не спеша обратила на него спокойный взгляд больших карих, широко расставленных, как у инопланетянки, глаз и пожала плечами.
— Честно говоря, я… не обратила внимания… Наверное, там же, где и сахар, — так же не спеша, без тени улыбки ответила она. — А сахар, я, кажется, видела вон в том углу.
Он вдруг почувствовал ее едва уловимый аромат — какие-то тончайшие, «марсианские» духи в сочетании еще с чем-то. И этот запах его доконал.
— Спасибо, — произнес он как в тумане и поспешил поскорее отойти, чтобы она, не дай Бог, чего-нибудь не подумала…
«Загадка, тайна… — думал он, не упуская ее из вида. — Как можно мгновенно увидеть, понять — по глазам! — что она не стерва, не хищница, холодная и расчетливая; что она не дура, не глупая ласковая кошечка, не клыкастая феминистка… Ну, допустим, не только по глазам, а по манере держаться, по голосу, по речи… Это одна из тех женщин, с которыми можно, не задумываясь, даже не спрашивая имени, сразу идти под венец… Марсианка! Что же делать?..»
У кассы он встал за ней. Она выложила на транспортер какие-то продукты, бутылку вина, полезла в сумку, висевшую у нее на плече, и вдруг застыла на месте, как парализованная. Он прочел на ее лице ужас и растерянность. Она порылась в сумке несколько секунд, пробормотала: «Извините, я, кажется… потеряла кошелек…» и стремительно пошла к выходу.
Андрей, мгновенно позабыв про свою соль и не обращая внимания на кассиршу, сердито пробурчавшую: «О господи! Посдурели они все, что ли?», бросился вслед за ней, еще не зная, что делать. Ему было ясно только одно: что он не может ее потерять.
Она почти бегом устремилась в маленький павильон мобильной связи — не то «Мегафона», не то МТС, — располагавшийся поблизости от супермаркета, вошла в него и через минуту вновь показалась на пороге.
— Прошу прощения, сударыня, мы вместе стояли в очереди, в супермаркете… — автоматически произнес Андрей, еще не зная, что скажет дальше. — Я… дерзнул последовать за вами… в надежде, что… смогу вам хоть чем-нибудь быть полезен…
— К счастью, ваша надежда, не оправдалась: кошелек нашелся… Я его забыла здесь, на стойке, и девушки сразу же вернули его мне…
— Жаль…
— А что это вам так захотелось быть мне хоть чем-нибудь полезным? — рассеянно произнесла она, роясь в сумке.
— Не знаю… Просто… когда я вас увидел там, в супермаркете, у меня внутри что-то екнуло и так защемило сердце… от сознания, что я вам совершенно чужой и не имею к вам никакого отношения…
Она — через несколько секунд — подняла глаза, посмотрела на него долгим, спокойным, каким-то не то задумчивым, не то вопросительным взглядом.
— Вы это… серьезно?
— А вы… не верите, что такое бывает?..
Она пожала плечами.
— Да нет, наверное, и в самом деле бывает… А я почему-то, приняла вас за немца, во всяком случае, за иностранца. Не знаю, почему.
— Очень интересно! — с радостным удивлением произнес он.
— Внешность у вас, конечно… примечательная… — Она чуть заметно усмехнулась. — В шпионы вас бы, наверное, не взяли… — Боже, да куда же я его засунула?.. — пробормотала она, сморщившись, и еще глубже запустила руку в недра сумки. — Но дело даже не в этом… У вас какая-то… необычная манера держаться, смотреть… Так ведут себя и смотрят иностранцы. У вас — простите — был такой вид, как будто вы только что прибыли с Луны … — Она улыбнулась.
— Спасибо. Я расцениваю это как комплимент. Вы почти угадали: я уже лет двадцать подвизаюсь на ниве германистики… Переводчик с немецкого. Во внешней разведке не сподобил меня Господь служить, а вот в контрразведку в свое время меня тащили на аркане. Еле отбился.
— Как интересно, — рассеянно откликнулась она, продолжая археологические раскопки в сумке. — Простите, мне пора идти.
— Нет, подождите, ради Бога, не уходите! — испуганно произнес он. — Умоляю: давайте вместе подумаем, как сделать так, чтобы и ваше право на свободу и спокойный отдых не было ущемлено, и я… при этом остался жив…
— Не стоит так драматизировать ситуацию. Судя по вашему загару, вы недавно приехали, так что у вас еще все впереди. И сердце ваше еще не раз защемит…
— Да нет же, вы меня неправильно поняли!.. Мне действительно страшно даже представить себе, что… что я вас больше не увижу. Нет, это невозможно! Я просто вынужден буду красться за вами, чтобы узнать, где вы живете, и потом подстерегать вас в засаде…
И вдруг в нем, откуда ни возьмись, вскипели обида, гордость, стыд, горечь… Как ей за несколько секунд доказать, что он не курортный кобель в свободном поиске, а просто… Вот именно: что — «просто»?
— А впрочем… — произнес он изменившимся голосом. — Вы правы: все это… глупо… и пошло… Извините, что отнял у вас столько времени. Всего вам доброго! Приятного отдыха!
И, повернувшись, пошел прочь.
«Идиот! Шут гороховый! Старый облезлый павиан! Размечтался о кренделях небесных!» — думал он. Но через несколько минут понял, что совершил чудовищную глупость.
«Болван! Кретин безмозглый! Надо было и в самом деле проследить за ней и узнать, где она остановилась!» — «Ну, а что потом? — возражал он сам себе. — Лезть к ней с этими дешевыми штампами вроде «тесен мир! мы с вами уже встречались?» — «Ну, конечно, мы гордые! Нам теперь эти дешевые трюки не понадобятся!» — «Зато теперь она знает, что я не кобель!» — «Верно! А толку?..»
Он резко развернулся на сто восемьдесят градусов и пошел назад к павильону. Ее, конечно, уже и след простыл. Он постоял на месте, подавляя желание взвыть от досады и повторяя уже вслух к радости прохожих: «Идиот! Мудило стоеросовое!» Потом вдруг застыл на секунду, осененный догадкой, и бросился в супермаркет. С колотящимся сердцем он осмотрел все отделы, стараясь держать в поле зрения и выход, чтобы не прозевать ее, если она уже прошла через кассу. Но ее нигде не было. «Наверное, постеснялась еще раз предстать пред грозные очи кассирши и пошла в другой магазин!.. Но в какую сторону?..» — думал он в отчаянии. Выйдя на улицу, он долго озирался по сторонам, еще боясь признаться себе, что паскуднейшим образом прошляпил, проворонил «подарок судьбы».
А вечер, как назло, выдался волшебный. Как в юности. Тепло затянувшегося бабьего лета в сочетании с какими-то щемящими осенними запахами, с дымком сжигаемых в садах листьев…
Он еще раз вернулся в супермаркет, решительно проследовал в винно-водочный отдел и через двадцать минут ввалился в «хибару» Эдика.
— Ну, Эдик, сегодня тебе повезло… — объявил он, выгружая на стол в беседке содержимое полиэтиленового пакета. — Сегодня мы не просто выпиваем — сегодня мы выпиваем конкретно! До полной победы над разумом!
— Наконец-то я слышу речь не мальчика, но мужа! — флегматично откликнулся Эдик.
— До полной тишины в отсеках!.. До зеленых слюней!.. В душу, в кости, в тряпки, в гробовую плиту, в надгробное рыдание…
— Стоп! Спокойно, Стропила! — остановил его Эдик. — Тут же ж дамы!
— Пардон, мадам!
Андрей махнул рукой Свете.
— Ну, давай уже, колись: шо у тя стряслось?

Около полуночи Андрей лег на обратный курс и упрямо держал на Таракташ, как сухогруз «Тихвин» в шестибалльный шторм, тяжело переваливаясь с волны на волну и при этом вслух декламируя:

Звезда дрожит среди вселенной...
Чьи руки дивные несут
Какой-то влагой драгоценной
Столь переполненный сосуд?

Звездой пылающей, потиром
Земных скорбей, небесных слёз
Зачем, о Господи, над миром
Ты бытие мое вознес?

— Глохни, мудак! — рявкнул ему кто-то вдогонку из темноты, и рядом с ним разбилась пустая пивная бутылка.
Это не произвело на него никакого впечатления. Он невозмутимо продолжил свое одинокое шествие по родному городу, объятому кромешной тьмой.
— А ведь и вправду — мудак… — заметил он через несколько шагов. — Влагой он, видите ли, драгоценной переполнен… Держу пари, я знаю, какой влагой ты переполнен, пьянь!..


Кюре у микрофона

Приближался день Покрова Пресвятой Богородицы, престольный праздник судакского храма. Андрей уже повидался с настоятелем и получил благословение на участие в богослужении. Отец Никон, правда, не сразу ответил, выслушав Андрея.
— Батюшка, если у вас есть какие-то сомнения, я готов подвергнуться любой проверке, — поспешил тот ему на помощь. — Давайте я прочитаю вам что-нибудь. Откройте хоть… Минею или Октоих в любом месте…
— Да нет, не стоит, я верю вам, — улыбнулся отец Никон.
— А я бы, честно говоря, все же прочитал вам хоть полстранички… И вам было бы спокойней, и мне приятно сознавать, что вы не мучитесь сомнениями относительно нового чтеца.
— Ну, если вы настаиваете… — улыбнулся отец Никон. — Одну минутку.
Он вошел в алтарь и вернулся с «Часословом» в руке.
— Прочтите… ну, скажем, пятидесятый псалом.
Андрей, давно знавший покаянный псалом наизусть, взял книгу и, не раскрывая ее, начал читать:
— Помилуй мя, Боже, по велицей милости Твоей, и по множеству щедрот Твоих очисти беззаконие мое. Наипаче омый мя от беззакония моего, и от греха моего очисти мя…
Отец Никон остановил его, не дав дочитать даже до половины.
— Достаточно, — сказал он. — Прекрасно. И голос у вас подходящий. Ну что ж, милости просим. Это даже очень кстати: у нас со чтецами беда. Женщины-прихожанки читают по очереди. Так что мне вас Сам Господь Бог послал. — Он улыбнулся. — Если вы действительно останетесь в Судаке — я был бы очень рад. — Он смерил Андрея взглядом закройщика. — И стихарь у нас для вас найдется…
Они обсудили детали вечернего предпраздничного богослужения, касающиеся чтеца, и Андрей, окрыленный, помчался домой в радостном предвкушении двойного праздника: причастия и осуществления маленькой, но важной мечты.
На остановке, в нескольких шагах от храма, его вдруг окликнул знакомый женский голос:
— Привет охотникам на марсианок!
Перед ним стояла Волчица, но уже не тоненькая девушка с длинной черной гривой, а статная белокурая русская красавица.
— Ирка!.. Бляха-муха… Ты что, хочешь, чтобы я раньше времени ласты склеил от инфаркта? Даже не знаю, что мне сначала — радоваться встрече с тобой или проклинать этого старого сплетника Эдика…
— Не понимаю — при чем тут Эдик?
— Ну это же он тебе накапал про марсианок? Больше некому было!
— Ничего он мне не капал! Я его уже лет пять не видела!
— Врешь ведь, Ира!.. — изумленно-ошарашенно уставился он на Волчицу.
— Я сама могу рассказать тебе всю твою подноготную. Ты же знаешь: я ведьма…
Она вдруг прыснула и звонко расхохоталась.
— Как я тебя красиво купила! Эх ты, охотник! Ну, много наловил, старый ловелас?
Она опять захохотала.
— Эдика удушу, подлюку! — произнес он решительно.
— Не вздумай! Он же мне под страшным секретом сообщил! — все смеялась Волчица. — Так что ты уж меня не выдавай! Ну, так как обстоит дело с инопланетянками? Их тут и вправду мно-о-ого бывает в сезон! Одна загадочней другой… У них тут слет, с июня по октябрь. И главное — все свободны!.. Лови — не хочу!
— Слушай, Ирка, ну все уже, хватит! Повеселились — и будет. Один ноль в твою пользу! Сама-то ты как? Как твой нефтяной или газовый магнат? — злорадно ухмыльнулся Андрей. — Наслышаны о твоей олигархической жизни!
— Да какой там магнат! — весело махнула рукой Волчица. — Был, правда, большим начальником в «Днепрогазе», но верные соратники выперли его на пенсию раньше времени, и мы переехали в Судак. Так что если еще и ты останешься здесь, то можно снова открывать клуб веселых и находчивых. Для тех, кому за сорок. — Она рассмеялась. — Все в сборе. Ты не представляешь себе, как я рада тебя видеть! Выглядишь, кстати, классно! Молодой профессор на отдыхе.
— На заслуженном отдыхе, — саркастически вставил Андрей. — Вернее, на незаслуженном…
— Ладно, не прибедняйся! Я вот читаю твои переводы и тащусь! До сих не могу поверить, что наш родной Стропила достиг таких высот. Не потому что не верила в тебя — наоборот! Мама все вспоминает, как ты в девятом классе приставал к ней с вопросами по теории стихосложения… И сочинения твои, в которых ты выпендривался, как муха на стекле, а она вынуждена была ставить тебе пятерки — за оригинальность взгляда и эффектную подачу материала… Но уж больно крутые высоты!
— Да, да… Уж такие крутые! Помнишь песню Бюльбюль-оглы «Спустилась ты с крутых вершин»? Так это про меня. Позвольте представиться: Бесчастных, отставной козы барабанщик.
— Да перестань ты! Это у тебя временное. Пройдет, как с белых яблонь дым. И ты вернешься на свой Олимп. Можешь мне верить. Я же ведьма.
— Не знаю. На Олимп, может, я и вернусь, — там же ж меня уже заждалися! Уже ж и ленточку натянули… — А в Содом с Геморроем, в смысле в Петербург — вряд ли.
— Ну ладно, пошли ко мне, там и поговорим. Я тебя познакомлю с мужем. Он будет очень рад. Как минимум — официальному поводу выпить! — Она рассмеялась. — Узнаешь много интересного про газовое хозяйство, про трубы…
— Да нет, Ира, давай как-нибудь в другой раз, а? А сейчас просто выпьем где-нибудь кофе…
— Так чем же тебя не устраивает Содом с Геморроем? — улыбаясь, спросила Волчица, когда они расположись за столиком в ближайшем кафе. — Многие мечтают перебраться туда, готовы ради этого на любые жертвы.
— Меня, Ира, не устраивает тамошняя жизнь. Которая мало чем отличается от жизни в дурдоме. Или в опытной лаборатории. Население, воспитанием которого давно уже никто не занимается, расчеловечивается на глазах. Ты посмотри на их лица и послушай их речь! Я уж не говорю о том, что половина из них ходит по улицам в спортивных штанах. Или в трикотажных пижамах.
— А тут вообще голыми! — вставила Волчица. — С июня по октябрь.
— Плюс — массовое потреблятство. Все сосредоточены исключительно на потреблении. Услуг — от медицинских до сексуальных, и товаров — от продуктов питания до внутренних органов… Сознание уже перепрошито, как жесткий диск. Из него день за днем целенаправленно вытравливают, выжигают, выдувают последние молекулы тишины и проблески разума. Рекламой, от которой уже не увернешься, как ни старайся, музыкой. Вернее, просто агрессивными, погремушечными, плебейскими ритмами. Куда бы ты ни вошел — в супермаркет, в магазин, в ресторан, в кафе! Да что там в кафе — в аптеку!.. И выключить нельзя! Запрещено. Так положено… И никто не возмущается. Такое впечатление, что всем уже удалили мозг и вставили в башку чип…
«Боже, как хорошо, что и Ирка здесь! — думал он, расписывая ужасы городской жизни. — Это уже гарантия какого-то более-менее полноценного общения…»
— А в кинотеатре ты давно была в последний раз? — продолжал он. – Звук, не совместимый с жизнью! Не говоря уже об этом похабнейшем хрусте поп-корна в зрительном зале! Я долго пытался бороться за «чистоту звукового пространства», донкихотствовал, вызывая недоумение и даже раздражение сограждан, пока не понял, что это зомбирование кому-то очень нужно. А я не хочу, не желаю, чтобы моим внутренним миром заведовали какие-то политтехнологи, психологи, какие-то юные засранцы, возомнившие себя хозяевами жизни. Чтобы они решали, когда, какую музыку, с какой громкостью и в каких объемах я должен слушать…
Волчица снисходительно посмеивалась.
— Чего ты веселишься? — возмутился Андрей.
— Андрюша, ты думаешь, здесь иначе?.. Ты попробуй выйти в сезон на набережную — ты этого моря не услышишь! В каждом шалмане — своя музыка. И на всю катушку!
— Ну, масштабы, во всяком случае, не сопоставимы. Пока. Да и формы жизни там уже совершенно противоестественные: изо дня в день тратить по полтора-два часа на дорогу к месту службы — в один конец! В состоянии стресса. Хочешь — сиди в автомобильной пробке, а хочешь — давись в общественном транспорте!
— Ну, ну, посиди здесь пару месяцев, особенно зимой. Ты тут так отдохнешь от стрессов, что, задрав штаны, понесешься обратно, в свой дурдом! Вот уж действительно — кому кошелек, а кому деньги! Питер — это же сказка!
— Ира, да ты пойми: город перенаселен сверх всякой меры. Петр Великий сдох бы на месте, если бы увидел, сколько народа набилось в его «творенье»! И как эти человеки взаимодействуют друг с другом… Массовый исход еще не добитой урбанизацией интеллигенции из больших городов уже налицо. Да и не только интеллигенции. Я давно наблюдаю за этим обнадеживающим процессом. У нас на Псковщине все деревни уже скуплены петербуржцами. Я, честно говоря, тоже не прочь был забуриться на ПМЖ в свое Дьяково, в дремучую глухомань. Или вообще уйти в монастырь. В скит. Но пока вот приехал сюда. А там видно будет…
У Волчицы зазвонил мобильный телефон. Она взглянула на дисплей и вскочила.
— Ой, я же совсем забыла! Мне надо бежать! Мы с Танькой договорились сегодня вместе навестить маму. Она уже ничего не видит, так что работы у нас там хватает. Ну-ка давай мне быстро свой номер телефона! И чтобы в ближайшие дни был у меня как штык!
Она умчалась, а Андрей еще некоторое время сидел за чашкой остывшего кофе, с удивлением чувствуя растущую боль в затянувшейся — как он думал — ране, которую неожиданно разбередила Волчица своими остротами по поводу марсианок. «Где-то она сейчас? — думал он с тоской. — Это глазастое инопланетное существо, пахнущее космической пылью…»

Он еще никогда не готовился к причастию так, как в этот раз. Он и постился, и очищался внутренне, и молился, и читал Евангелие. Параллельно готовил канон и паремии. Он намерен был «выступить» на пять с плюсом. Единственное, что омрачало его жизнь в эти дни, была мысль о потерянной Марсианке, болезненной занозой засевшая в сердце. Он теперь поневоле, бессознательно искал ее глазами среди прохожих, хотя понимал, что она давно могла уже уехать, а если и не уехала, то вероятность их второй встречи все равно была равна нулю.
Тринадцатого октября за час до начала Всенощной он уже был в храме. Войдя как в тумане в тот самый алтарь, в котором когда-то махал гирями и болтался на канате, он сотворил три земных поклона, постоял, проникаясь значимостью происходящего. Потом приготовил все нужные книги, трясущимися пальцами разложил закладки. Облачаясь в стихарь, долго не мог попасть в рукава. Волнение усиливалось по мере приближения заветной минуты. Как назло, его «выход» был еще не скоро. Он уже знал по опыту: стоит начать, и волнение быстро уходит.
Наконец дьякон с последним ударом колокола возгласил:
— Восста-а-ните!
Хор пропел:
— Господи, благослови!
Отец Никон, стоя перед престолом, произнес:
— Слава святей, и Единосущней, и Животворящей, и Нераздельней Троице всегда, ныне и присно и во веки веков…
Народу в храме было полно, несмотря на будний день. Андрей думал о том, что среди молящихся наверняка немало его знакомых, бывших учителей или одноклассников. «То-то они удивятся, увидев знакомую рожу в стихаре!» — усмехнулся он. Сестра тоже собиралась на службу. Как же — такой аттракцион! Родной брат — чуть ли не поп!
Из-за всех этих чувств и мыслей сосредоточиться на молитве было трудно. Он крестился и кланялся, мысленно повторяя за хором: «Господи, помилуй!» или: «Подай, Господи!», но сердце его пока «далече отстояло» от Него.
— Да исправится молитва моя, яко кадило пред Тобою… — услышал он наконец «сигнал готовности номер один». — Воздеяние руку моею — жертва вечерняя...
Прочитав наконец «стихиры на восемь», он и в самом деле успокоился и влился в этот неспешный, величавый поток, ощутил себя «хорошо пригнанным винтиком в механизме богослужения».
Паремии он уже исполнял как песню. К тому же это были его любимые паремии. Под «Свете тихий» он медленно вышел на середину храма, встал перед праздничной иконой.
— Прему-у-дрость! — звонко протрубил дьякон.
— Бытия чте-е-ние! — откликнулся Андрей.
— Вонмем! — низко прогудел дьякон.
— Изыде Иаков от студенца клятвеннаго и иде в Харрань… — начал Андрей первую паремию.
Голос его реял под сводами храма, как чайка над млечно-синим морем, ровно и легко. Где-то на периферии сознания, сквозь благоговение и радость от этого по-детски наивного акта искупления, тихо сочились микроскопически тонкие ручейки-мысли о красоте и символичности этих чтений, о «реформаторах», ратующих за отмену церковнославянского и не понимающих, что церковнославянский — это «наша латынь», что с Богом нельзя говорить на обыденном, бытовом языке. Лучи солнца по косой линии перерезали пространство храма, и в этих лучах клубился благовонный дым ладана. Разливаясь в воздухе, благоухание, казалось, проникало и внутрь, в самую душу.

Почти трехчасовая служба пролетела для него как один миг. И только когда все кончилось и он задул лампады перед иконостасом, он почувствовал усталость.
Подошла сестра.
— Ну, ты прямо как настоящий поп! — удивленно-одобрительно улыбаясь, сказала она, качая головой. — Кто б мог подумать! Бабы мои обалдели. Тут же ж и Галка, соседка наша, была, хохлушка, — ты помнишь? И Катька из санаторской столовой… Все ж специально пришли посмотреть! Как же — Андрей в рясе! Так шо завтра весь Судак будет знать.
Она рассмеялась.
— Ну, вот видишь, я же тебе говорил — скоро буду баллотироваться в бургомистры.
— Не знаю, как насчет бургомистров — тут желающих и без тебя хватает! А то, шо при церкви и правда не пропадешь, это точно. Пусть тебя батюшка пристроит к месту… — Она опять рассмеялась. — Ну, ладно, я побежала, а то папик там с голоду помрет. Приходи ужинать!
— Спасибо, Шура. Подумаю. У меня тут еще кое-какие дела. Так что вы меня особенно не ждите.
Разоблачившись и попрощавшись с отцом Никоном, который был в полном восторге от нового чтеца, он вышел из храма и с наслаждением опустился на скамейку у входа. Кто-то остановился прямо напротив него.
— Да… Ну и удивили вы меня!..
Андрей поднял голову и увидел… Марсианку. Но совершенно непохожую на ту, что так внезапно дематериализовалась неделю назад: в темно-зеленом платье без рукавов, перехваченном в талии широким кожаным поясом и чем-то напоминавшем дорийский хитон или гиматион, и в таких же «античных» сандалиях, она была похожа на знатную спартанку… «Мать честная!.. До чего же хороша!..» — успел только подумать Андрей.
— Здравствуйте, господин кюре! — с улыбкой произнесла она. — Это же никакой фантазии не хватит — представить себе столичного светского льва — с опытом работы в контрразведке! — в роли местного хоругвеносца!.. Кстати, у вас красивый голос.
— Спасибо… — ответил он, медленно приходя в себя. — Значит, хоть что-то положительное вы во мне обнаружили… Я вот, например, в вас сразу же выявил массу положительных качеств. И вообще, я о вас знаю уже почти всё.
— Любопытно. И что же вы обо мне знаете? И каким образом получили эти сведения? Ах, да, контрразведка…
— Ну, например, я совершенно точно знаю, что вы — пардон! — не стерва, не хищница, холодная, расчетливая, злая…
Она попыталась скрыть улыбку, разглядывая колонны паперти, но не успела.
— … что вы умная, добрая… По-настоящему умный человек, по-моему, вообще не может быть злым...
Она усмехнулась.
— Еще я знаю, что вы — одна из тех редчайших женщин, с которыми можно, не задумываясь, — даже не спрашивая имени, — сразу идти под венец…
Она тихо рассмеялась.
— А я думала — в разведку… Вы, как я погляжу, оригинал. Чувствуется опыт общения с дамами…
— Я уж не говорю о таких явных чертах вашего социально-психологического портрета… — продолжал он, не поддаваясь на провокации, — как, скажем, то, что вы… не оголтелая феминистка… не борец за права наших жестоко преследуемых секс-меньшинств…
— …не солдат воздушно-десантных войск, не негритянка… — со смехом подхватила она. — Ваша проницательность не знает границ.
— Боже, что вы говорите!.. Вокруг же люди! Не хватало еще, чтобы нас с вами оштрафовали за неполиткорректность!
Тут она в первый раз внимательно, чуть прищурившись, посмотрела ему прямо в глаза, словно желая убедиться, что не ошиблась и с чувством юмора у него и в самом деле все в порядке.
— Вы знаете, я бы с удовольствием немного прогулялась. Куда-нибудь в сторону берега. Вечер уж очень хорош! Может, вы составите мне компанию? Заодно откроете мне еще какие-нибудь черты моего социально-психологического портрета.
— С огромным удовольствием. Тогда уж позвольте представиться: Андрей Евгеньевич.
— Марина Николаевна. Вам, между прочим, еще одно очко. Нет, пожалуй, даже целых три.
— За что же, интересно?
— За Андрея Евгеньевича. Когда я слышу от взрослых мужчин: «Толик», «Костя» и т.п., мне хочется дать им чем-нибудь по башке и сказать: «Посмотри на себя в зеркало, Толик! Тебе уже скоро внуков нянчить, а ты как будто из песочницы выскочил!»
Он галантно поклонился.
— Андрей Евгеньевич, а что это было за безумно красивое действо — когда вы вышли на середину храма, и тетки-свечкодуйки вдруг погасили все свечи, и вы что-то долго и красиво читали со свечой в руке? Вы уж простите мне мое невежество, но я мало что понимаю в богослужении. На литургии я чувствую себя гораздо уверенней — потому что если хожу в церковь, то почти всегда на литургию. А вот на вечернюю службу, к сожалению, попадаю очень редко…
— Это было шестопсалмие, важная часть утрени, состоящая из шести избранных псалмов, которые полагается слушать с особым вниманием и благоговением. И чтобы молящимся легче было сосредоточиться на их содержании, гасятся все светильники и свечи.
— Надо же… А я и не знала.
— Как говорил один мой учитель, не стыдно не знать — стыдно не стремиться узнать.
— А до этого вы тоже что-то читали посреди храма — очень торжественно и медленно. А это что такое?
— Это были так называемые паремии, чтения из Ветхого или Нового Завета, которые читаются как раз на вечерних богослужениях. Они содержат пророчества о празднуемом событии или его объяснение.
— Да, я чувствую, пора наконец почитать что-нибудь доступное о вечерней службе. Да и о литургии, я думаю, тоже не помешает.
— Все довольно просто. Не боги горшки обжигают. И книжечек таких сейчас полно. А когда знаешь, что происходит, что будет дальше, и что это все означает, гораздо легче и приятнее молиться.
— Так кто же вы все-таки — переводчик или клерикал-мракобес?
— Скажем так: переводчик в рясе. Германист-клерикал. Диалектика так диалектика.
— И как же вы совмещаете эти, мягко выражаясь, несколько разные виды деятельности?
Он кратко объяснил ей суть своей внезапной и причудливой метаморфозы, рассказал про детство в Судаке, про спортзал в бывшем храме и совсем в двух словах обозначил цель своего прибытия в Тавриду.
Она молча качала головой, вновь став серьезной и задумчивой. Судя по всему, он навел ее своим рассказом на какие-то невеселые размышления или воспоминания. Потом выяснилось, что она тоже из Петербурга (в чем он почти не сомневался), отдыхает здесь уже две недели, после чего они перешли на более «легкие» темы, поговорили о том, что лучше приезжать сюда в середине или даже в конце сентября, когда море еще теплое, а народ уже разъехался. И главное, подчеркнул Андрей, — прибрежные рестораны и кафе, все лето заглушавшие шум моря своей разнокалиберной, но одинаково громкой музыкой, один за другим закрываются, и на берегу постепенно воцаряется вожделенная тишина.
На набережной, когда они проходили мимо ресторана «Прибой», откуда доносилась музыка, она сказала:
— Кстати, о музыке. Здесь очень недурно поет некий мэн… Человек-оркестр. Знаете — сидит такой длинноволосый, колоритный дяденька — один, перед каким-то синтезатором, а впечатление такое, как будто звучит целый оркестр. И музыкант он тоже прекрасный. Я тут как-то раз поужинала… Думаю, он дал бы фору многим столичным звездам. Вот, слышите?
— Да, и в самом деле недурно. Вы совершенно правы. Сейчас я ему передам ваш комплимент.
— А вы что, с ним знакомы?
— Нет, но ради вас — готов свести знакомство с местным Синатрой.
Она искоса иронично посмотрела на него, мол, ну, ну, посмотрим, на что вы способны.
Усадив ее за столик неподалеку от эстрады, он подошел к музыканту, колдовавшему над каким-то клавишным инструментом между двумя мощными динамиками.
— Привет, Алик.
— Привет, Андрей.
— Ну что, споем «Август»?
— Давай, — с готовностью ответил тот. — Сегодня здесь все равно — как на кладбище. Народ разъехался… Последний день играю. Конец сезона. Ля-минор, кажется?
— Вы мне льстите, сударь. Уже соль-минор… Стареем...
Алик сыграл короткое эффектное вступление.
— Скоро осень… За окнами август… — запел Андрей.
За одним из столиков зааплодировали. До его уха донеслось восторженное: «Вау!»
Он пел, стараясь избегать «зрительного контакта» с ней. Она тоже неотрывно смотрела на маленькую вазу с цветами на столике. Потом перевела взгляд на море. Допев, он с улыбкой кивнул благодарной публике и отдал Алику микрофон.
— Слушай, клевая песня, чувак! — одобрительно произнес тот. — Каждый раз собираюсь ее освоить, да как-то все руки не доходят.
Андрей подошел к столику и сел напротив нее. Несколько секунд они молча смотрели друг на друга, улыбаясь одними глазами, как на конкурсе «кто кого пересмотрит».
— Вы меня не перестаете изумлять… — произнесла она наконец, покачав головой и улыбнувшись. — Какая вы, оказывается, разносторонняя — и загадочная — личность!.. Снимаю шляпу.
— Вы хотите сказать, что вам понравился мой номер?
— Честно признаюсь: очень понравился. Я эту песню знаю с детства, но даже представить себе не могла, что ее можно спеть так необычно! Ну, про голос я вам, кажется, уже говорила…
— Это моя… не то чтобы любимая песня… Это что-то вроде музыкального талисмана. Мне эту причудливую версию — в стиле рок-баллады — оставил на память один солдатик, который служил здесь в санатории министерства обороны ВВС. Сто лет назад. Я был местным Полом Маккартни, а он залетным Джоном Ленноном. Ему, кстати, так и писали в часть его оставшиеся на гражданке друзья-битлы из Сергиева Посада: «в/ч такая-то, Джону Леннону»… Представляете, как радовалось его начальство?
Она рассмеялась.
— К тому же, он все свободное время пел «Битлов». На английском! В военном санатории!.. Его спасало то, что где начинается авиация, там кончается дисциплина. По вечерам он спокойно ходил в самоход, ну, то есть в самоволку, и играл с нами на танцплощадке «Маяк». Голос у него был — такой, знаете, с сипотцой… «Пыльный бархат»… Дьявольски талантлив как певец и совершенно неподражаем как импровизатор! Кстати, у Дюрера очень похожий голос. Ах, да, вы же не в курсе. Этот «мэн» за клавишными — Алик Полюбий по прозвищу Дюрер. Еще одна местная достопримечательность.
— Послушайте, а ведь он и в самом деле похож на автопортрет Дюрера! — удивленно заметила она. — Как я сразу не сообразила! Просто копия!
— За то и получил кликуху. Не знаю, правда, от кого, но, похоже, тридцать лет назад музыканты — даже судакские! — ориентировались в истории живописи лучше, чем нынешние художники. С ним я тоже когда-то играл в одном из здешних кабаков. Пятнадцатилетним шкетом. И у него тоже кое-чему научился. Его не раз звали в какие-то известные группы, я уж не помню… не то «Песняры», не то «Верасы». А на зиму он откочевывает в Москву и заколачивает неплохие деньги в шикарных ресторанах. Но лето — святое! Только Судак! Тут он тоже не бедствует. Сюда ведь летом съезжается весь цвет уголовного мира. А эта публика «гуляет» капитально, денег не считает.
— А вы-то — хороши! Я и в самом деле поверила, что вы с ним не знакомы и все это — чистая импровизация!
— И какова же оценка жюри?
— Ну, во всяком случае, с вами не соскучишься.
— Да, мне это говорят всю жизнь. Особенно начальство. Однако соловья баснями не кормят. Надо срочно что-то съесть.
— Пока мы что-нибудь выберем, пока они приготовят… И еще неизвестно, как приготовят… Я живу тут неподалеку и могу угостить вас рыбой в кляре. Приобретенной в кулинарии одного ресторана. Только разогреть в микроволновке. Не знаю, правда, что это за рыба; обычно для этого блюда используется судак, но мне сказали, что в судакских водах судак не водится.
— С вами, сударыня, я готов есть не то что рыбу в кляре, но даже рыбий жир.
— Ну, таких жертв от вас не потребуется! — усмехнулась она. — В общем, если за полчаса вы не умрете от голода, то, думаю, останетесь довольны.
— Ну что ж, придется, как говорится, затянуть попозже туесок.
— Что?.. — со смехом переспросила она.
— А что я сказал? — удивился он.
— «Затянуть попозже туесок» — это, знаете ли, мозги можно сломать!
— А-а! Понятно. Не обращайте внимания — это особенность моего мышления. Или памяти. Никак не соберусь спросить какого-нибудь специалиста. Чего-то у меня там иногда перекрещивается, и получаются немыслимые словесные гибриды. Мои друзья и знакомые вообще коллекционируют мои перлы. Например: «близок локоть, да зуб неймет»…
Она беззвучно смеялась, прикрыв глаза.
— Я уже поняла, что вы человек веселый. Но признайтесь — это вы нарочно придумали? Чтобы меня рассмешить?
— Нет, клянусь, это чистая правда! Однажды иду с занятий, взалкал не на шутку и спросил в какой-то уличной съестной лавчонке сосиску в тексте! Представляете, как тетенька на меня посмотрела?

Она и в самом деле жила в десяти минутах ходьбы от набережной, в небольшом, аккуратном, утопающем в зелени домике, претерпевшем недавно «евроремонт». Единственное, но огромное окно гостиной выходило в сад.
— Располагайтесь. А я займусь рыбой, – сказала Марина Николаевна и отправилась на кухню.
Осмотревшись в чистой, уютной комнате, он вдруг с изумлением и радостью обнаружил на столике рядом с диваном знакомую книгу. Эту книгу он переводил пять лет. Только, как он выражался, в минуты «наивысшей готовности духа». В книге лежала цветная ксерокопия старинной фотографии — молодой красавец в полувоенном костюме с офицерской выправкой.
Она вошла с подносом и принялась накрывать стол.
— Рекомендую! — сказала она, увидев у него в руке книгу. — Непростое, но изысканнейшее чтение.
— Да я… уже читал, — извиняющимся тоном ответил он. — Я… видите ли, был первым читателем этой книги на русском… Пять лет работы! Хотя машинного времени, конечно, раза в два меньше… У меня даже было такое ощущение, что я только для того и родился, чтобы перевести это…
Она долго смотрела на него, качая головой.
— Вы не поверите — я еще сегодня утром в очередной раз подумала: «Надо же! Ходит где-то по земле этот… — Она взяла у него из рук книгу и заглянула в нее. — Этот Андрей Бесчастных, который смог такое перевести…» Боже мой! Но так же не бывает? Такое ведь бывает только в кино?
— Как видите, бывает. Чудес в жизни вообще хватает. Это просто у нас с восприятием — проблемы. Про чудеса я вам как-нибудь потом отдельно расскажу. С одной только этой вот книжечкой чудес было связано вполне достаточно, чтобы обратить в веру даже самого упертого атеиста.
— Да? — Она с интересом посмотрела на него. — Охотно вам верю. Потому что… эта книга… Это… ничуть не хуже Достоевского или Толстого. А вы… вы же гениальный переводчик — вы это знаете? Вы же просто герой!
— Знаю, — с улыбкой ответил он. — И чё? Как говорят мои высокоинтеллектуальные студни. Студенты то есть. Тираж две тысячи экземпляров. Ну, прочтет ее с десяток таких же, простите, сумасшедших, вымирающих эстетов, как вы, ну, порекомендует ее еще десятку себе подобных — и всё. Кстати, художник, который оформлял ее, сказал, что хотя «эта тема», как он выразился, для него «закрыта», — он не мог оторваться… А что касается героизма — лучше не вспоминать, как наша страна знает и ценит своих «героев».
— Это верно. Между прочим, мы с вами почти коллеги. Я несколько лет отработала издательским редактором. После французского отделения филфака.
— Что вы говорите! — радостно воскликнул он.
— Да. Так что уж в чем, в чем, а в текстах я, кажется, кое-что понимаю.
— А что вы редактировали? И где?
— Андрей Евгеньевич, давайте лучше ужинать, а то скоро это уже можно будет назвать ранним завтраком. О моей работе — как-нибудь в другой раз, хорошо?

После ужина (у него не хватило духу признаться, что рыбы ему сегодня не полагается по причине поста) он встал и немного смущенно сказал:
— Марина Николаевна… Спасибо за прекрасный ужин. И вообще, у вас так хорошо! Я бы с огромным удовольствием посидел еще, но… мне завтра довольно рано вставать… Одно важное мероприятие… Зато завтра я приглашаю вас на пикник. Теперь ведь моя очередь вас угощать. Это будет не просто пикник, а праздничный пикник на высоте ста пятидесяти шести метров над уровнем моря! С потрясающим видом на это самое море и на Судакскую долину… Так сказать, особый аттракцион.
— Вы меня заинтриговали. Но должна вас предупредить, что у меня нет навыков альпиниста, а канатную дорогу в Судаке, кажется, пока еще не открыли.
— Вам не понадобится ни то, ни другое.
— Еще один сюрприз? Вы меня совсем избалуете. Может, у вас есть собственный вертолет?
— Итак, скажем, в двенадцать часов у кинотеатра «Чайка». Это в самом центре. Я вам его показывал. Согласны?
— Согласна. Да, а почему пикник — праздничный?
— Ну, завтра и объясню. Только, пожалуйста: никакой провизии! Я все сам организую. Хорошо?
— Хорошо.


Чудеса

В автобусе он еще раз прокрутил в памяти события минувшего дня и покачал головой. «Чудеса...» — пробормотал он и, вспомнив о своем обещании рассказать ей о «чудесах», задумался. Рассказать, конечно, было что, но насколько это получится убедительно...

У него тогда было что-то вроде творческого кризиса: все, что хотелось бы перевести, вроде было уже переведено. Немецкую, а тем более австрийскую и швейцарскую литературу он знал лишь в пределах университетской программы, и она вообще интересовала его лишь постольку, поскольку давала возможность литературного творчества. Поэтому он обратился за советом к старшей коллеге Ольге Олеговне, переводчице, профессору, доктору филологических наук, которая была к тому же его крестной матерью – в прямом и переносном смысле. Это она в свое время, прочитав сделанный им перевод первой главы одной философской повести-притчи, отправила его, еще студента второго курса, в семинар перевода немецкой прозы при Союзе писателей. С антипедагогическим напутствием: «На вашем месте я бы все бросила и занималась только этим». Через несколько лет, когда он решил креститься, она же, по его просьбе, стала его крестной матерью. Правда, потом выяснилось, что взрослому крестный не требуется. Но она присутствовала на крещении и потом до самой своей смерти вела себя по отношению к нему как крестная. Когда он пришел к ней за советом по поводу какой-нибудь «достойной немецкоязычной прозы», она назвала несколько имен, в том числе и автора, чью книгу он обнаружил у Марины Николаевны. Ему так понравилось название романа, который она посоветовала и даже просила перевести, что, идя в публичную библиотеку за текстом, он молил Бога, чтобы роман «лег на душу» и можно было бы спокойно работать год-другой, ни о чем не думая. Первая же страница не оставила никаких сомнений: это было именно то, что он искал. «Как будто на черном бархате рассыпаны драгоценные камни», как охарактеризовала эту прозу сама Ольга Олеговна. И он приступил к работе, совершенно не заботясь о том, куда и когда понесет рукопись, при этом нисколько не сомневаясь, что издатель рано или поздно найдется. Хотя шансов пристроить «такую прозу» было, мягко выражаясь, мало. Издателей в то время больше привлекали дневники диктаторов, откровения сексуальных маньяков, «соитологии», саентологии и тому подобные материи, гармонизирующие и облагораживающие души дорвавшихся до свободы сограждан.
Все время, пока он работал над переводом — с наслаждением, несмотря на пресловутые муки творчества, сам удивляясь, что ему удается «брать» такие неприступные высоты, — он постоянно чувствовал необъяснимую, незримую, неосязаемую, но явную поддержку. Во всяком случае, так ему казалось. То он неожиданно и без всяких усилий получил довольно «увесистую» переводческую стипендию — он, всегда и не без оснований считавший, что стипендии и премии — это не про него, — и три месяца трудился в одном немецком доме творчества, в идеальных условиях, совмещая полезное с приятным. То одно немецкое общество имени переводимого им автора, осыпало его почестями, пригласило с докладом о ходе популяризации своего «кумира» в России на ежегодное заседание в милейший альпийский городишко. То один элитарный журнал, на тот момент удрученный проблемой «кризиса духовности», вдруг пожелал напечатать отрывок из его еще незавершенного перевода...
И вот, наконец, закончив работу, он начал обход литературно-коммерческих предприятий. Первый издатель, длинноволосый интеллектуал, больше похожий на рок-певца, ознакомившись с рукописью, флегматично изрек:
— Андрей Евгеньевич, это, конечно, драгоценная проза, но… честно говоря, я не могу представить себе, кто это захочет напечатать и кто это вообще будет читать…
Через несколько дней рукопись с готовностью взял его коллега и антипод — всеядный, жуликоватый охотник за жареным (что мясо, что рыба — за все спасибо!), с которым Андрею уже доводилось сотрудничать. И он, еще не веря в это чудо (а иначе это назвать было нельзя!), уже занес было ручку для подписания договора — после долгого и мучительного перетягивания каната по поводу условий оплаты с главным редактором, дамой приятной во всех отношениях, но «со скошенными от постоянного вранья глазами», — как вдруг опустил руку и сказал:
— Вы знаете, Светлана Викторовна, боюсь, что еще полгода сотрудничества с вашим издательством мне просто не выдержать…
— Вы что, хотите аннулировать договор?.. — позеленев, произнесла та.
— Да, — прямо ответил он.
Светлана Викторовна умчалась в направлении высшего начальства и, вернувшись уже с каменно-неприступным лицом, вернула ему рукопись.
Все, кто был в курсе этой истории, дружно советовали ему показаться психиатру, мол, только сумасшедший может выкинуть такой фортель, поскольку издателей, чисто теоретически готовых взять такую рукопись, легко пересчитать по пальцам одной руки. Но он, признавая их формальную правоту, почему-то был уверен, что поступил правильно.
Через три дня рукопись с еще большей готовностью взял третий издатель. И даже предложил гонорар, на который можно было прожить несколько месяцев. Но и это была, образно выражаясь, еще не конечная станция. Здесь Андрей столкнулся с проблемой другого рода: патологическим энтузиазмом хозяйки издательства, пожелавшей лично редактировать рукопись. Эта особа, получившая издательство от бывшего супруга в качестве «утешительного приза», зверски вбивала текст в прокрустово ложе собственных представлений о норме литературного языка. И сумела довести Андрея до первого в жизни приступа брадикардии. Но книга вышла. Почти не пострадав от медвежьих услуг. Вышла не благодаря обстоятельствам, а вопреки им. И в это чудо он до сих пор не мог по-настоящему поверить.

Второе чудо тоже было связано с этим автором. Пока готовился к печати роман, Андрей получил еще одну, совершенно крохотную стипендию и в течение месяца работал в древнем шведском городишке над переводом одной красивой и глубокой новеллы религиозно-философского содержания того же автора.
Это была одна из самых светлых страниц его жизни. Хотя со светом там как раз все обстояло очень не просто: с самого приезда и до окончания работы, он не видел ни единого луча, ни единого проблеска солнца. За окном то висела серая водяная взвесь, то клубились жемчужно-серые туманы, то тихо кружился синевато-белый снег. Правда, в этой вечной мгле на его глазах медленно распускался волшебный цветок предрождественского многоцветья: семисвечники в окнах, масляные плошки, горящие на булыжной мостовой перед дверями погребков и ресторанов, гирлянды, фонари, праздничные витрины.
Дом творчества стоял на горе, высоко над морем. Вниз бежали узкие извилистые ручейки улиц. По утрам в окно Андрея из чернильной тьмы задумчивым призраком смотрел собор Святой Марии, к которому доверчиво льнули красные черепичные крыши. Через его сквозные башни тихо светило дно неба. А когда синий мрак медленно таял, переходя в белёсый мутный свет, собор тихонько, робким перезвоном будил благостную тишину. Морской паром, рыкнув басом и взрезав девственную гладь гавани, уходил за горизонт. Утро дышало свежестью тумана, наполнявшего грудь, как веселящий газ, радостью бытия.
Андрей работал, поглядывая в окно. В полдень он обычно отправлялся на прогулку к морю. Шел вдоль грозных бастионов золотой ганзейской старины. Крепостные стены с мощными башнями в лишаях плюща и клыками решеток над воротами тянулись до самого берега. Впереди, за прозрачными кронами несокрушимых дубов, не прекращались скачки белогривых волн. Хмурое море монотонно било в крепкий берег. И ему казалось, что он в далеком зимнем Крыму, много лет назад, и бродит по пустынной набережной под вопли чаек, прощаясь с древней Киммерией, душой уже в Петербурге.
И вот, уже перед самым Рождеством, ему осталось перевести последний абзац, состоявший из проникновенной молитвы, с которой герой новеллы перед смертью обращается к Богу. Андрей написал первое предложение, второе и вдруг почувствовал, что что-то в его «келье» изменилось. Он не сразу понял, что именно: на письменный стол упал узкий солнечный луч. Он машинально с удовлетворением отметил это про себя и продолжил работу, а когда через полчаса поставил точку в последнем предложении, солнце хлынуло в комнату сверкающим водопадом, и он, с трудом подавив вопль радости, вскочил, схватил куртку и бросился в город, на этот неожиданный праздник света.
Он ничуть не сомневался, что это не просто метеорологическое явление, он был уверен, что это некий положительный знак Свыше, что ему объявили благодарность с занесением в личное дело за то, что он дал наконец путевку в жизнь этой новелле, так давно просившейся на перо переводчиков.
Потом, возвращаясь домой, уже в Петербургском аэропорту, он получил еще один знак Свыше: у него украли бумажник вместе с приличной по его скромным меркам суммой денег в рублях и долларах и заграничным паспортом. Получилось, что он съездил за границу за свой счет. И он даже догадывался о причинах внезапной Высочайшей Немилости… И безропотно принял взыскание. Или вразумление.

А то, что эта многострадальная книга оказалась именно здесь, в Судаке, на улице Спендиарова, и именно в этот вечер?.. Что Бог послал ему такую «визитную карточку», такую убойную рекомендацию? Избавив тем самым от стольких ненужных ужимок и прыжков перед Марсианкой… Разве это не чудо?

А что как не чудо было воскресение из мертвых его несчастной, нелепой старшей дочери? Она целый год исправно нюхала героин. Несколько раз чуть не умерла от передозировки. Все, и Андрей в том числе, уже поставили на ней крест. Врачи говорили: нет излечившихся наркоманов, есть активные и неактивные… И вот, эту бедную дуру, которая всегда все знала лучше других, но ни одного дела в жизни не довела до конца и не получила ни образования, ни даже какой-нибудь элементарной специальности, спасло обыкновенное чудо. Он отправил ее на Урал к своему армейскому другу, просто погостить, увидеть совсем другую жизнь. Им там совсем было не до жира. А у них «друг семьи» — местный батюшка, отец Виктор, умный, интеллигентный москвич, бывший актер. Тот с ней просто общался все это время, около месяца, беседовал, ненавязчиво, без нажима. И она вернулась совершенно другим человеком. Никаких наркотиков! Из храма не вылезала. Это была одна из ее главных особенностей: дрыхнуть — так до обеда, вкалывать — так до упаду! Молиться — так до кровавого пота! Уродовать свою жизнь, так до дурдома!
Он тогда, еще не решаясь верить в это чудо, написал ей стихотворение:

Страдания, как благодатный ветер,
Вздувают духа паруса…
Крещенным болью легче жить на свете,
Любви понятней чудеса.

Душа твоя, как блудный сын, скиталась
И вот, вернулась, наконец,
Под Отчий Кров и разрыдалась,
И счастлив был Отец.

И вновь журчит ручей животворящий,
Бегущий в Вечность. Вновь звенит
Душа тоской целебной и пьянящей
И робко с Богом говорит.

И понял я суть притчи мудрой:
Ты вновь — прекрасна и чиста,
Как та, рожденная из влаги белокудрой.
И спасена ты — силою Креста.

Вскоре она вышла замуж, несколько лет все было замечательно. В храм она, правда, очень скоро забыла дорогу. Забыла, Кому обязана своим воскресением. Финал не трудно было предугадать: на почве разрыва с мужем она опять наглоталась каких-то «колес», ОПС — «острое психотическое состояние»… Психиатрическая больница…
Андрей даже застонал, вспомнив эту историю. Самому везти свое чадо, плоть от плоти своей, в дурдом!.. Этот кошмар он без содрогания не мог вспоминать. Он тогда молился так, как, наверное, уже никогда не сможет молиться. Кто знает, может, это он и вымолил ее у Бога. Во всяком случае, через месяц ее выписали… Диагноз, правда, теперь никто никому не сообщал. «Болваны! — плевался он тогда в бессильной злости. — Из одной крайности — в другую! То набивают психушки, как трамваи, то ревностно оберегают пациентов от их же близких! Нести за нее ответственность, нянчиться с ней, дурой совершеннолетней, я, значит, имею право, а знать, что у нее там в башке, — нельзя! Я, видите ли, могу злоупотребить этой информацией!..» С тех пор жизни у нее просто не было. Работа в каких-то супермаркетах, в условиях зверской эксплуатации и полного бесправия… Несколько месяцев. Потом увольнение, многомесячное зависание дома, за счет родителей…

Он представил себе, как Марина Николаевна, выслушав эту историю, грустно говорит:
— Да, Андрей Евгеньевич… Я вижу, вы тоже «вкусили»… Надышались этим благодатным ветром, несмотря на ваш веселый нрав…
— Ну что вы, Марина Николаевна, — мысленно ответил он, подавив приступ жалости к себе самому, — мне жаловаться грех. Меня Господь так щедро ссудил всевозможными благами, что и за три жизни не расплатиться…
Если шестым чувством советского гражданина было, согласно популярному анекдоту, чувство глубокого удовлетворения, то у Андрея шестым чувством было чувство благодарности. Он уже давно старался радоваться жизни, вне зависимости от каких бы то ни было внешних или внутренних обстоятельств.

Благодарю за неотступность боли
Путеводительной: я в ней сгорю.
За горечь трав земных, за едкость соли —
Благодарю…  —

произнес он про себя и проглотил комок в горле.
Воспоминание о дочери напомнило ему еще об одной чудесной метаморфозе.
Он сидел в Дьякове, уже после «уральского чуда». Блаженствовал, как всегда, что-то переводил, читал, косил траву, гулял, купался в реке. И в какой-то момент вдруг почувствовал острое желание позвонить Грине, тому самому армейскому другу. Общались они очень редко, да и то по телефону. А не виделись уже несколько лет. Гриня обрадовался звонку, сообщил, что сейчас находится далеко от дома, в Псково-Печерской лавре. Андрей знал, что Гриня уже давно живет активной церковной жизнью, ездит в паломнические поездки и сторожит храм, в котором служит отец Виктор.
— Да ты что?.. — радостно воскликнул Андрей. — Это же от меня рукой подать! Каких-нибудь два часа езды!
— Дак приезжай! — предложил Гриня.
— Заметано! Завтра же и приеду! Голому одеться — подпоясаться. А как мы там встретимся?
— Дак приходи на литургию в Михайловский собор, там и увидимся. Успеешь? — по-уральски окая, ответил тот.
— Так там же народу будет тьма! Завтра же праздник!
— Не беспокойся, ты меня сразу увидишь, — как-то многозначительно сказал Гриня, и тут Андрея осенило.
— Гриня… а ты… часом не того? Не…
— Того! — гордо признался тот. — Диакон отец Григорий. Месяц назад рукоположили…
Гриня! Укладчик тормозных парашютов! Светлая личность, добрейшей души человек, один из тех, на ком «свет держится», с которым они полтора года вместе мыкали горе в азербайджанских степях и дружба с которым потянула бы на целую повесть — диакон!..
На следующее утро, едва рассвело, Андрей вскочил в машину и, сгорая от нетерпения, понесся живописнейшими пустынными дорогами в Псково-Печерскую лавру.
Служба уже началась. Он с трудом пробился вперед, и через минуту увидел Гриню — в голубом стихаре, перед Царскими вратами.
— Ми-иром Господу помо-о-лимся!.. — громко возгласил тот.
Да так звучно и мелодично! У Андрея даже дух захватило от восхищения и гордости. «Ах, ты сучонок! — радостно воскликнул он про себя. — Ты посмотри на него! Как настоящий!» То, что у Грини был прекрасный слух и красивый голос, он знал еще с армейских времен: они часто ради хохмы пели в два голоса «Ой, да ты, калинушка».
Все это было задолго до его «посвящения» в псаломщики, поэтому и воспринималось как чистая экзотика.
После службы они встретились, обнялись. Андрей как-то легко, без комплексов, перешел на «отец Григорий». У того было здесь что-то вроде учебной практики. От радостного возбуждения Андрей пропускал мимо ушей половину из того, что говорил новоиспеченный отец Григорий. Тот порадовался, что Андрей общается с монахами, что начал исповедоваться и причащаться. Времени у них было мало, потому что отцу Григорию надо было отдохнуть и приготовиться ко Всенощной. Они вместе пообедали в монастырской трапезной, посидели полчаса на скамейке под вековыми деревьями, и Андрей пустился в обратный путь.
Эта встреча засела у него в мозгу как своего рода биопрограмма, работающая сама по себе. Как очередное «лыко в строку», еще на шаг приблизившее его к Церкви.

Чудом было и явление ему иеормонаха Василия «среди долины ровныя».
Ему давно уже хотелось если не подружиться, то хотя бы пообщаться с отцом Василием, бывшим диаконом, недавно рукоположенным в иеромонахи, из того же монастыря, где «спасался» и отец Черномор. Он знал, что отец Василий до ухода в монастырь был кинорежиссером и, судя по всему, вообще интеллектуалом. К тому же, в тот дачный сезон он купил в свечной лавке и с интересом прочел его книжечку о паломничестве в Святую землю. Андрей уже столько раз молился его устами, повторяя за ним про себя и «малые», и «великие», и «сугубые» ектении, что литургия в монастыре теперь прочно ассоциировалась в его сознании с этим характерным, как будто усталым, с хрипотцой, голосом и этим кротким, неприметным образом. Но заговорить с отцом Василием все как-то стеснялся.
И вот, в очередной раз решив, что после ближайшей службы непременно отловит его после трапезы и попросит «аудиенции», он на следующий день сел утром в машину и просто поехал куда глаза глядят. Он изредка совершал такие одинокие путешествия по пустынной, покинутой планете Псковщина, колесил по лесным и полевым дорогам, где «пахло Русью», мимо вымерших деревень, печально бродил по разоренным «дворянским гнездам», находя в этом какую-то горькую усладу, купался в лесных озерах, поднимался на высоченные древние городища, заходил в немногие уцелевшие старинные храмы, слушал голос веков… А потом, вечером сидел в своей крестьянской избе, пил водку, глядя в темнеющий сад, и плакал. От любви к этой земле, от жалости к ее сиротской доле и от сладостного сознания неразрывности своей связи с ней.
Не успел он проехать и десяти километров, как вдруг увидел впереди на обочине странную фигуру: монаха, растерянно озиравшегося по сторонам. Это был отец Василий. Монах посреди полей и лугов, под пронзительно-васильковым русским небом, опушенным белым каракулем иконописных облачков, и ни единого признака современной цивилизации — эта картина-экскурс в древнюю Русь сама по себе вышибает предохранители в мозгу впечатлительного мирянина, давно и твердо уверовавшего в бердяевскую «мистику земли». А тут еще и грубая, зримая «материализация идей»!..
Андрей остановился, отец Василий подошел, с надеждой заглянул в окно.
— Здравствуйте, отец Василий, — сказал Андрей, улыбаясь. — Не удивляйтесь, я давно уже вас знаю. Может, и вы на меня обращали внимание. Я тут дачничаю понемногу. И даже как-то исповедовался вам… Скажите, куда вас отвезти?
Тот сообщил, что был по делам в одной деревне неподалеку, и монастырская «газель», которая должна была за ним приехать, куда-то запропастилась, а связи нет: сел аккумулятор телефона… Андрей отвез его в монастырь, попросил благословения и поехал дальше, улыбаясь и качая головой и не зная, как ко всему этому относиться.

«Ну ладно, все это хоть как-то можно пытаться рассказать… – думал он, идя по темным улочкам Таракташа. — А как рассказать о таких чудесах, как звездное небо над деревней в полночь?.. Или пресловутые «капли росы» или «капли дождя» на ветке?.. Эти крохотные «северные сияния»? Или полевые цветы… Ведь для обычного сознания, не вытрезвившегося от опьянения миром, слепого и глухого, занятого обслуживанием исключительно телесных потребностей, все это в лучшем случае — сентиментальная чушь, сахарные сопли, а в худшем — бред сумасшедшего. А ведь стоит только настроиться на иной лад, отойти подальше от этого дурдома, именуемого цивилизацией, «сводить душу в сауну», а потом как следует представить себе, что из какого-нибудь микроскопически маленького семени почему-то — по чьей-то команде! — совершенно незаметно вырастает тонюсенький бледный стебелек, состоящий из еще более микроскопических клеток, которые опять же почему-то — по чьей-то воле! — все делятся и делятся и превращаются в малюсенький цветочек потрясающей, Божественной красоты — и уже не нужны никакие «доказательства»! Откуда эта непостижимая симметрия, это абсолютное совершенство крохотных форм и линий? И как это возможно, чтобы эта недоступная для человеческого разума «микрофлора» еще и источала благовоние? «Какая, на хрен, „эволюция“?.. Господа, пошарьте во лбу!..» — произнес он уже вслух, открывая калитку.


Пикник в поднебесье

Проснувшись в ослепительно-радужном настроении, сладострастно предвкушая радость участия в праздничной литургии, причастия и — пикника в поднебесье (в прямом и в переносном смысле), он вскочил, сбежал по лестнице в сад, улыбнулся солнцу, медленно разгоравшемуся справа от гребня Таракташа, принял холодный душ, помолился, прочел «Последование ко святому причащению Божественныя тайны тела и крове Христовы», и поехал в храм.
Народу было еще больше, чем вчера. А очередь на исповедь повергла бы его в уныние, если бы он не знал, что его в стихаре, как церковнослужителя, охотно пропустят вперед. Облачившись и приготовив Часослов, календарь с тропарями и кондаками и заложив закладки в «Апостоле», он исповедался и, еще слегка ошалевший, встал к своему аналою. «Часы» для него давно уже были легким и приятным чтением, и он читал, думая лишь о содержании, а не о том, как бы чего не перепутать. К тому же, на литургии у чтеца вообще мало «работы». Но перед «Апостолом» он по-прежнему каждый раз волновался. Особенно если было два прокимна. Он панически боялся запутаться в закладках и нарушить торжественность и возвышенность момента. Для него чтение «Апостола» было своего рода апогеем литургии: после него он мог уже расслабиться и предаться благоговейному созерцанию Евхаристии, сосредоточиться на молитве, одновременно наслаждаясь и внешней красотой происходящего. В этот раз он волновался еще и от того, что сегодня его уж точно увидят и узнают все присутствующие знакомые. Если таковые будут.
Но все прошло гладко. Он медленно вышел из алтаря на солею, высоко держа перед собой «Апостол» в серебряном окладе, прошествовал, опустив глаза, до Царских врат, сошел с солеи и, повернувшись к алтарю лицом, поклонился.
— Вонмем! — возгласил дьякон.
— Мир всем! — протяжно произнес отец Никон.
— И духови твоему, — в тон ему ответил Андрей.
— Премудрость! — возвысил голос дьякон.
— Прокимен, глас третий, Песнь Богоро-о-дицы, — почти во всю мощь своего голоса пропел Андрей. — Величит душа моя Господа, и возрадовася дух мой о Бозе, Спа-асе моем…
Вступил хор, и волнение разом покинуло его. Дальнейшее было словно разыграно по нотам. Вернувшись в алтарь, он облегченно вздохнул и стал ждать причастия.
Когда он, скрестив руки, двинулся к Чаше, до его слуха вдруг донеслось:
— Причащается раба Божия... Марина...
Он посмотрел вперед — это была она. У него радостно екнуло сердце.
У столика с антидором и теплотой он ее уже не застал: она успела раствориться в толпе. Прочитав после проповеди благодарственные молитвы, он повернулся к причастникам, кланяющимся и бормочущим: «Спаси, Господи». Она стояла в двух шагах от него. На ней был тот же «гиматион», только теперь голову и руки прикрывал широкий полупрозрачный шарф золотисто-песочного цвета.
— Здравствуйте, Марина Николаевна. Поздравляю вас с принятием Святых Христовых тайн.
— Спасибо, господин кюре. И вас тоже. — Она смотрела на него с ироничной полуулыбкой. — Какой вы, однако, скрытный. Могли бы и поделиться своими планами на сегодня. И я бы морально подготовилась к вашему присутствию, и оно бы меня не отвлекало так сильно от главного.
— Я боялся, что вы меня сразу же вычеркнете из своей жизни как отпетого хоругвеносца…
— А теперь, значит, не боитесь.
— Нет. Вы своим религиозным фанатизмом вселили в меня слабую надежду на понимание и солидарность. Марина Николаевна, подождите меня, пожалуйста, мне надо разоблачиться и попрощаться с отцом настоятелем. Я быстро.
— Хорошо. Встретимся на скамейке.
Освободившись, он купил в свечной лавке маленькую изящную книжечку: «Песнь песней» — подарок для нее.

— Андрей, Евгеньевич, — сказала она, когда он вышел. — Давайте на минутку заедем ко мне, и я переоденусь. А то я боюсь, что собственного вертолета у вас-таки нет…
— Ну, никакой спецодежды там не понадобится, но… может быть, в брюках или шортах вам и в самом деле будет удобней. Тем более что это по пути.
Они доехали на автобусе до улицы Спендиарова, Марина быстро переоделась, и они продолжили маршрут.
— Вот, Марина Николаевна, обратите внимание, — не удержался Андрей, когда они проехали погранзаставу и приблизились к поселку Уютное. — По левому борту — Сахарная Головка, скала-убийца. В двадцать четвертом году, во время землетрясения, часть ее обрушилась и раздавила домик у подножия скалы, кажется, с двумя старичками…
Марина Николаевна, сидевшая справа от Андрея, с любопытством посмотрела в окно, немного подавшись в его сторону. На него на секунду повеяло запахом ее «марсианских» духов. Он даже прикрыл глаза, мгновенно опьянев, — от тонкого аромата и от хмельного ощущения ее близости.
— А с недавних пор еще и «Судакская Голгофа»… — прибавил он голосом привидения, страдающего морской болезнью. — Потому что Бортко снимал здесь своего «Мастера с Маргаритой»… Видели наверху три креста?
— Что это с вами, Андрей Евгеньевич? — с полуулыбкой спросила она. — Вы так томно прикрыли глаза. Вас укачало? Или на вас так подействовала тема Голгофы?
— На меня так подействовали ваши духи, Марина Николаевна, — ответил Андрей с затаенным злорадством.
Но она не смутилась.
— Какое у вас тонкое обоняние, — произнесла она с ироничной усмешкой. — Вам надо работать дегустатором на парфюмерной фабрике.
Выйдя из автобуса в Уютном, перед Генуэзской крепостью, врезавшейся острыми зубцами башен и стен в яркую синеву неба, Марина посмотрела по сторонам и с притворным удивлением произнесла:
— Я все еще ума не приложу, где здесь можно закусить на высоте ста пятидесяти метров!
— Идемте, — невозмутимо ответил Андрей и повел ее узким переулком вдоль крепостного рва к воротам.
Пройдя в ворота между двух башен, они остановились на небольшой площадке.
— Марина Николаевна, я не настаиваю на ста пятидесяти шести метрах… От Консульского замка тоже открывается шикарный вид. И он всего метров на тридцать ниже Девичьей башни…
— Нет уж, кутить, так кутить! Обещали сто пятьдесят… с закуской… на бугорке… — Она рассмеялась, щурясь от солнца, и от этого смеха у него колени стали ватными. — …так уж будьте любезны, предоставьте указанную в ваучере услугу!
— Несерьезный вы человек, Марина Николаевна… — вздохнул он. — Ну, как скажете. Сто пятьдесят, так сто пятьдесят. Следуйте за мной.
Они пошли прямо и поднялись по не очень крутой тропинке, прорезавшей выжженные солнцем склоны на высоту Консульского замка, а оттуда еще более пологими дорожками и тропинками, уходящими вправо, на высшую точку крепостной горы, к Дозорной или Девичьей башне.
— Да… — задумчиво произнесла Марина, отдышавшись и обведя взглядом панораму бухты. — Лучшего лекарства от высокомерия не придумаешь…
— А вы знаете, почему эта башня называется Девичьей?
— Знаю. «Легенды Крыма» я в детстве зачитала до дыр. Отсюда бросилась в пропасть прекрасная дочь архонта. Только я уже не помню подробностей.
— Она влюбилась в простого пастуха, а папенька желал выдать ее за Диофанта, полководца царя Митридата. Ну, и сначала бросил парня в темницу, а когда неразумная дочь вытащила его оттуда хитростью, сделал вид, что пошел на попятную, и услал его на корабле в Милет. Якобы с важным поручением. А сам велел корабельщикам умертвить его в море. Короче говоря, через год, увидев возвращающийся корабль без какого-то там условного знака, она все поняла и…
— Да-да, дальше я помню! На всю жизнь врезалась в память очень эффектная деталь: она надела свою лучшую тунику и диадему из сапфира и опала, велела позвать Диофанта на эту башню и, сказав, что сейчас покажет ему, что такое любовь, бросилась вниз. Мне эту книжку подарили в семь лет, я тогда еще не знала, что такое опал, и приняла это слово за глагол. Решила, что она поникла духом или что-то в этом роде.
— Только умоляю вас, Марина, Николаевна, осторожнее! Не подходите к краю площадки! Вы не дочь архонта, а я не Диофант. И не Икар, чтобы ловить вас на лету. Сядьте лучше вот сюда, на этот камень, мне так спокойней. Вот вам даже персональное кресло.
Он достал из рюкзака туристский подпопник.
— Боже, какой вы хозяйственный!
— Ну, раз уж я взялся вас ублажать… Итак!
Он стал показывать и называть ей все горы справа, уходящие в сторону Ялты, — Палвани-Оба, Сокол, Коба-Кая, мыс Капчик, Караул-Оба.
— Вам немного не повезло: видимость сегодня не самая лучшая. Дымка. А то бы вы увидели даже мыс Аю-Даг, знаменитую гору Медведь, между Гурзуфом и Ялтой. Ну, Алчак и Меганом вы знаете. Правда, они похожи сверху на каких-то гигантских доисторических животных?
— Да, пожалуй. Меганом — это вообще моя любимая гора. Он такой величественный и загадочный… Просто другая планета! Там надо было снимать всякую фантастику.
— И снимали, уверяю вас! Да тут вообще, снимали почти все наши приключенческие фильмы. Ну, а впереди — Турция. Каких-то тринадцать миль до нейтральных вод… Я тут однажды встретил одноклассника, ну как, говорю, жизнь? Ничего, говорит. Ждем, когда море замерзнет — и в Турцию побигим.
Она рассмеялась.
— Не дождался, бедняга. Помер. Хороший был пацан. Главный комик в классе. Мы просто валялись от хохота. И я всю жизнь, точнее, восемь с половиной лет, завидовал ему черной завистью, потому что он жил в рыбачьем поселке прямо под крепостью, то есть рядом с моей неразделенной любовью, Танькой Пулакис, и мог видеть ее хоть каждый день. Особенно летом…
— Как интересно! Расскажите! Она была хорошенькая?
— Да что тут рассказывать? Она, наверное, и не догадывалась о масштабах сей роковой страсти. Конечно, я приставал к ней, этакой хорошенькой Мальвине, отличнице, дергал за косички, как и положено, не умея иначе выразить свои чувства… Потом, в старших классах, лихо заколачивал ей баки, в смысле вешал лапшу на уши на каких-нибудь дурацких уроках вроде украинской литературы… Они с подружкой, ясное дело, хихикали. Сами меня зазывали сесть к ним поближе, чтобы я их развлекал байками. И конечно, она видела, что я неспроста работаю юмористом. Но разве она могла представить себе, что рядом… как там поется? — «сердце гибнет в огнедышащей лаве любви»?
На этот раз они оба дружно рассмеялись.
— И что же, эта страсть так и осталась для нее тайной? — иронически улыбаясь, спросила Марина.
— Да нет. Раскололся, — вздохнул он. — Неделю назад…
— Да что вы говорите?.. — воскликнула она, радостно сверкая глазами. — Боже, как интересно! Я просто сгораю от любопытства! Что она сказала?
— Ну что, что? Сказала, чтоб засылал сватов.
— Ну, серьезно, Андрей Евгеньевич! Я же тоже хочу знать! — шутливо взмолилась она, по-детски надув губу.
— Да ничего она не сказала. Мы с ней посидели у нее дома, потрепались, выпили по бокалу вина. Потом я, уже уходя, обнял ее по-товарищески и говорю: «Сказал бы мне кто лет тридцать назад, что я в один прекрасный день буду обнимать Таньку Пулакис — сдох бы от счастья!» Ну, она, конечно, смущенно-польщенно хихикала — что ей еще оставалось?
Они еще повеселились немного по поводу школьных романов и приступили наконец к праздничной трапезе.
— А что мы будем есть? Прошу огласить меню! — весело потребовала Марина, потирая руки.
— Меню состоит из одного блюда. Вам предлагается старинное армянское походное кушанье бртуч. Так что выбор у вас невелик: либо вы едите, либо нет. Йисты чи нэ йисты — ось пытання! Як казав той жидяка чи москаль… як його, чертяку, на букву «г»… Так что решайтесь, мадам.
— Я уже решилась, — со смехом ответила она. — Я ем! Потому что еще минута — и я упаду в голодный обморок!
— Так, спокойно. Берем вот этот тончайший, свежайший армянский лаваш, кладем на него кусок вот этого ростбифа, с любовью приготовленного для меня родной сестрой, а главное побольше сыра и зелени, аккуратно заворачиваем все это следующим образом, чтобы получилась вот такая вот трубочка… Прошу!
Она молча следила за ним со своей ироничной улыбкой.
Прикрыв глаза, он пробормотал краткую молитву, перекрестился и скомандовал:
— Внимание! Головные уборы — снять! Приступить к приему пищи!
— А это еще что за церемониал? Тоже старинный армянский походный обычай?
— Это память о сержанте Швыдько.
— А-а… Понятно. А что у нас с прохладительными или горячими напитками?
— Ах, да, простите! — Он достал из рюкзака литровый термос, похожий на выточенный из серебра снаряд, и два стаканчика. — Пить мы будем холодный белый кокур производства объединения Массандра. Прошу. Конечно, каберне лучше сочетается с бртучем…
— Ах, вот как? Ну, знаете, Андрей Евгеньевич! Могли бы раскошелиться и на каберне! — весело возмутилась она, уплетая за обе щеки бртуч.
— Но поскольку двадцать три градуса по Цельсию все же многовато для употребления шамбрированного каберне, особенно после марш-броска козьими тропами, я выбрал меньшее из двух зол — холодный кокур.
— Ладно, на первый раз ограничимся замечанием. За что же мы выпьем?
— Вопрос риторический. Конечно, за этот замечательный пикник в поднебесье! И за Божественную прелюдию к нему. Еще раз поздравляю вас с праздником и с причастием. Ах, да, чуть не забыл! У меня же для вас есть маленький презент.
— И у меня для вас тоже.
Она достала из сумки точно такую же книжечку, какую он купил для нее в свечной лавке. Андрей хитро улыбаясь, протянул ей свою, и они, посмотрев друг на друга, рассмеялись.
— Надо срочно их подписать, — предложил Андрей, — а то перепутаем!
Они опять прыснули.

Закончив «прием пищи», они еще долго любовались окружавшими их красотами, попивая кокур и лишь изредка обмениваясь короткими репликами.
— Интересно — ваш кокур из термоса совершенно не пахнет ни чаем, ни кофе. Как это так?
— Э-э! Обижаете, Марина Николаевна! Этот термос приобретен специально для холодного белого вина. Я — старый калач…
— Вы хотели сказать: тертый калач?
— Ну да. Так вот я давно уже знаю цену холодному вину на знойных просторах Киммерии. Ну, что? Не пора ли нам покинуть эти горние выси и вернуться на кр;ги своя? — сказал он.
— Да, как ни жаль расставаться с этой красотой, но, наверное, все же пора. А то мы тут расплавимся. Уже, наверное, все тридцать в тени…
Выйдя из крепости, они еще осмотрели немецкую кирху и маленький древний храм X века.
— С начала девятнадцатого века здесь, на месте поселка Уютное, существовала немецкая колония переселенцев из Вюртемберга, — сообщил Андрей. — Екатерина II пригласила своих бывших соотечественников на освободившиеся земли крымских татар, перебравшихся в Турцию. Представляете, как здесь сразу все преобразилось? Игрушечные, чистые немецкие домики с садиками... Маленький бюргерский рай. О немцах теперь напоминает только эта кирха, построенная в конце девятнадцатого века, да несколько памятников на старом кладбище, на холме при въезде в поселок. В сорок первом году все жители колонии были естественно депортированы.
На маленькой площади во дворике кирхи они постояли перед несколькими старинными надгробиями с надписями на немецком языке. На одной широкой плите была высечена лаконичная надпись заглавными русскими буквами: М А Р И Н А. Они переглянулись, грустно покачали головами.
— Да… Memento mori…— задумчиво произнесла заметно погрустневшая Марина.
— Марина Николаевна, — не выдержал Андрей. — Я не желаю отпускать вас в таком мрачном расположении духа, и поэтому предлагаю еще одно культурное мероприятие. Завтра. У меня есть основания предполагать, что оно оставит глубокий след в вашей впечатлительной душе.
— И что это за мероприятие?
— Экскурсия в Таракташ, в логово татарского Робин Гуда, легендарного разбойника Алима.
Она улыбнулась.
— А это не опасно?
— У меня для вас есть шапка-невидимка.
— Ну, хорошо. Форма одежды? Походная?
— Нет, обычная. По желанию — даже парадно-выходная.
— А нельзя эту экскурсию совершить во второй половине дня? Ближе к вечеру?
— Очень хорошо. Даже лучше. Не жарко. И, к тому же, романтичней — меркнущее эмалевое небо, вечерние тени… Вечером татарский Крым пикантней, ароматней.
— Вы так нахваливаете свой…Тарахташ или как он называется! Прямо как зазывала на Невском проспекте, заманивающий на автобусную экскурсию по городу. Это что, стандартный туристический маршрут, или вы приготовили мне очередной сюрприз?
— Это эксклюзивный, одноразовый маршрут для VIP-гостей, то есть только для вас.
— Ну вот, теперь я умру от нетерпения. Хоть отменяй завтрашние утренние и послеобеденные планы.
— Вообще-то это мероприятие можно провести и сегодня.
— Да нет уж, давайте не будем превышать допустимую дозу положительных эмоций. На сегодня мне и так хватит впечатлений.
— Ну, тогда опять у «Чайки»? Скажем, в четыре?
— Хорошо.
Чтобы самому не умереть от нетерпения, Андрей решил сегодняшний вечер и завтрашний день посвятить визитам. Во-первых, его давно уже зазывала в гости сестра. Во-вторых, с соседом Лешей, художником-фотографом, они давно собирались попить кофе и обсудить предложенный Андреем план по созданию художественного альбома-монографии. Этот самоучка умудрился занять со своим морским пейзажем первое место на каком-то американском конкурсе маринистов, а при виде его фотокартин у Андрея отвалилась челюсть. Такого Крыма он еще не видел. Это была «философская лирика». Его пейзажи-поэмы вышибали из равновесия не хуже «Киммерийских сумерек» и «Киммерийской весны» «коктебельского отшельника».
Кроме того, на повестке дня давно уже стояла генеральная уборка в логове разбойника Алима.


Экскурсия в логово разбойника Алима

— Куда это мы едем? — удивилась Марина, глядя по сторонам. — Судак уже явно кончился! Вокруг одни горы… Вы же говорили, что ехать минут десять?
— Не волнуйтесь, мы уже почти приехали. Вон впереди — Таракташ (в переводе с татарского — «каменный гребешок»), а слева Бакаташ — гора Лягушка.
Через три минуты они вышли из автобуса, и Андрей повел свою гостью узкой каменистой дорогой между садами и виноградниками вглубь поселка, потом повернул вправо, и через пару сотен метров они остановились перед саклей, стоявшей глухой стеной к дороге на некотором отдалении от соседних мазанок.
— Ну вот, дорогая Марина Николаевна, мы приблизились к конечной цели нашего путешествия, — объявил Андрей. — Перед вами старинная сакля, в которой — вполне возможно! — скрывался от преследования местных блюстителей порядка легендарный разбойник Алим, работник ножа и топора, романтик с большой дороги, грабивший богатых и помогавший бедным. И — заметьте! — не загубивший при этом ни одной души! Правда, одному шарлатану, пытавшемуся грабить под его именем, он отрезал ухо и отпустил его с миром. Мол, чтобы их не путали. Веселый был парень, правда?
— Ну, до вас ему явно далеко, — ответила она с улыбкой, очевидно догадываясь, что он «заколачивает ей баки», и с интересом ожидая дальнейшего развития событий.
— Как бы то ни было — вон там, у восточной оконечности Таракташа, есть пещера, в которой этот Робин Гуд прятал свои богатства. Хотя в восточном Крыму чуть ли не каждая пещера связана с его «богатствами». Вообще жизнь этого Алима — довольна занятная история, начавшаяся, конечно же, с несчастной любви. Я вам потом расскажу. А пока прошу надеть шапку-невидимку и пристегнуть ремень безопасности — мы продолжаем нашу опасную экспедицию в разбойничье логово!
Он провел ее в сад, комментируя все «объекты показа». От вида главного фасада сакли на фоне Таракташа Марина пришла в полный восторг.
— Боже, какая прелесть! Как я вам завидую! — воскликнула она. — А море сверху видно?
— Еще как! — расплылся в гордой улыбке Андрей. — Это же чуть ли не главный аттракцион! Можно любоваться восходами и закатами, так сказать, не отходя от кассы. А теперь, господа, — произнес он в экспрессивной манере экскурсоводов-энтузиастов, — мы с вами поднимемся по этой старинной лестнице, пройдем по галерее на веранду, с которой открывается восхити-и-тельный вид на море и Генуэзскую крепость, а потом, насладившись этим зрелищем, отдохнем под прохладными сводами каминной комнаты, где вам будут предложены прохладительные напитки, ароматный кофе по-турецки, а также культурная программа…
Марина смеялась, и он от счастья мысленно носился по кругу у нее над головой, как лиловая шагаловская дама над своим кавалером в сюрреалистическом прогулочном полете.
Проведя обзорную экскурсию по интерьерам своего замка, он привел гостью в «каминную» и, усадив ее на диван, откупорил бутылку рислинга.
— Чтобы хоть как-то компенсировать вам разочарование от экскурсии, я намерен предложить вам номер художественной самодеятельности, — заявил он, наполняя бокалы.
— Танец с турецкими саблями, найденными вашим другом детства на чердаке?
Андрей уже успел рассказать ей о некоторых занятных вехах своей юности.
— Нет. Душещипательный белогвардейский романс под гитару, специально для этого конфискованную у друга детства.
— Бедный Эдик!
— Ничего. Его семья хоть пару недель отдохнет от единственной песни в его репертуаре: «Ах, ты мишка-медмедь, птаха перелетныя». Это у него что-то вроде медитации.
— Какая прелесть! — рассмеялась она.
— Итак, прошу в партер, представление начинается.
Он сел напротив нее и запел, сначала с улыбкой, как бы в шутку, но потом его лицо стало серьезным. Марина слушала, устремив неподвижный взгляд в окно. Когда он умолк, она медленно повернула к нему голову.
— Да, зарыли вы, Андрей Евгеньевич, свой талант.
— Ну, я его не очень глубоко зарыл. Если прикажете — откопаю.
— Честно вам признаюсь: я терпеть не могу «художественную самодеятельность»! А бардов особенно. Но ваши номера, — она улыбнулась, — не вызывают у меня отторжения. Пожалуй, даже наоборот… Может, потому что вы все это делаете без… зверской важности и серьезности, с которой наши восторженные философы-романтики относятся к своему творчеству…
Он поклонился, прижав руку к сердцу.
— А почему «белогвардейский» романс?
— Да это я так, в шутку. Сие есть творение того самого солдатика из санатория Министерства обороны ВВС, Джона Леннона, ныне здравствующего барда, широко известного в узких кругах.
— Так вы с ним поддерживаете отношения? — удивилась она.
— Да. С тех пор как отыскал его каким-то загадочным, даже, пожалуй, мистическим образом. То есть с недавних пор. Лет через двадцать пять после того как мы расстались.
И он вкратце рассказал ей эту странную историю о том, как нашел Игоря. Ему давно хотелось отыскать его и поблагодарить за то, что тот открыл ему совершенно другие горизонты в музыке, научил другому музыкальному мышлению. Да и вообще… Они все же около года были друзьями, хотя Андрей и был на три года младше. Но фамилию его он давно забыл намертво; да и слышал-то ее, может, два-три раза. Как тут найдешь? Он не раз перепахивал Интернет-пространство с помощью Гугла, но у него было всего три параметра: имя, название его родного города и название группы, в которой Игорь играл до армии. И которая отнюдь не гремела на всю страну. И вот как-то в очередной раз он включил компьютер, посидел, ломая голову, с какого бы еще боку зайти, и вдруг ему словно кто-то тихо, но отчетливо прошептал в ухо: Кулагин… У него даже волосы зашевелились на затылке от изумления. Он написал в Гугле: «Игорь Кулагин», и поисковик выдал сразу несколько сайтов! И везде написано: бард… И все какие-то концерты, фестивали. «Это уже теплее!» — подумал он. На одном сайте даже оказалось фотография. Но с бородой… Он достал фото, на котором Игорю было девятнадцать лет, стал сравнивать, но никак не мог понять, он это или не он. Потом вдруг обнаружил на другом сайте афишу: «Завтра в Петербурге, там-то и там-то состоится концерт Игоря Кулагина…» Стал звонить каким-то дамам, организаторам концерта, уже чуть ли не в полночь. «Умоляю, передайте вашему Кулагину, что если он когда-то служил в Крыму, в Судаке, то ему привет от такого-то…» На следующий день он получил СМС: «Андрей, на концерт придешь?»
Занятное явление — эти встречи с посланцами из параллельных миров, которые когда-то были тебе чуть ли не братьями. Особенно когда узнаешь только их голос и манеру говорить. Они встретились у станции метро. Андрей увидел того самого бородача с Интернет-сайта. Игорь в нем практически не просматривался. Он запомнил его коротко, по-солдатски, стриженным девятнадцатилетним битломаном. А тут — какой-то суровый старообрядец уже очень продвинутого возраста. Но когда тот открыл рот, все сразу встало на свои места. Как будто они расстались не двадцать с лишним лет назад, а вчера. Но ощущение было довольно причудливое — чистый сюрреализм: глаза закроешь — он, откроешь — не он.
Игорь оказался не только бардом, но еще и иконописцем (Андрей вспомнил, что тот еще солдатом хорошо рисовал и активно использовался санаторским начальством как даровой художник-оформитель.) Ему заказывал иконы даже один из известнейших монастырей. Одним словом, им было о чем поговорить ночью после концерта, под водку и пельмени. И Андрей сразу же понял, что эта встреча тоже не случайна, что она любезно «организована» ему кем-то из «воинства Небесного». Более грамотное и последовательное православие Игоря, его взгляды и некоторые из его песен произвели на него довольно сильное впечатление.
— Марина Николаевна, мы с вами как-то незаметно поменялись ролями, сказал он, закончив рассказ. — Теперь вы знаете обо мне почти всё, а я о вас — почти ничего. Расскажите, наконец, с какой планеты и с каким заданием вас забросили на нашу грешную землю?
— Да рассказывать, в общем-то, особенно нечего... — Она пожала плечами, помолчала. — Французская школа… С золотой медалью. — Она улыбнулась. — Которую, правда, в последний момент вместо меня получила другая девочка. Чья-то дочка… Мне для этого быстренько поставили две «четверки»: по химии и по биологии. Несостоявшаяся поездка во Францию, по обмену, после девятого класса. Вместо меня поехал какой-то мальчик, чей-то сын… — Она рассмеялась. — Потом университет… Поступала я на испанское отделение, потащив за собой и подругу, которая в отличие от меня совсем не горела желанием изучать испанский, но, тем не менее, поступила. А мне не хватило полбалла, потому что на экзамене по истории экзаменатор поставил мне «четыре», сказав, что у меня твердые знания, но это «знания школьника»… А я и была школьницей, а не аспиранткой… Пришлось пойти на французское, на вечернее отделение… Так что «родилась под счастливой звездой» — это, похоже, не про меня. Но я не сильно переживала. С некоторых пор я жила по принципу: «Ничего не проси, гордая женщина. Сами всё предложат и дадут»…
— Ну и как, предложили?
— В общем, да. На четвертом курсе наша преподавательница порекомендовала меня и еще одну студентку в одно солидное экспортное издательство корректором. Взяли меня. Потом, через какое-то время из двух корректоров, рекомендованных на должность младшего редактора во французскую редакцию, опять взяли меня. А еще через некоторое время — уже из троих или даже четверых кандидатов — редактором французских текстов. Это был самый яркий период моей жизни. Работа интересная, квалификация растет не по дням, а по часам. Благодаря совершенно уникальной атмосфере — в нашей редакции работали чуть ли не одни носители и «бывшие». Репатрианты, дети эмигрантов первой волны. Которые, естественно, тоже были носителями. Причем не только языка, но и той, дореволюционной культуры. В одного из них я была тайно влюблена… — Она улыбнулась. — Он был весь какой-то… очень импортный... Один голос чего стоил. А его французский!.. Особенно после университетских теток с их нижегородским произношением… И вообще — фигура была колоритнейшая. До революции его семье в Петербурге чего только не принадлежало! А дед его по материнской линии, именитый купец, собутыльник одного из Великих князей, в ответ на предложение Его Высочества пожаловать ему дворянство — за списание карточного долга, гордо заявил, что русское дворянство не продается и не покупается, послал его матом и удалился, хлопнув дверью.
— Вот это по-русски! — рассмеялся Андрей. — Знай наших!
— Ну, я думаю, они потом вполне могли помириться. Милые бранятся — только тешатся. Да… — мечтательно вздохнула Марина. — А рядом, в трех минутах ходьбы — Дворцовая площадь! Из окна редакции был виден ангел Александровской колонны. Причем сама колонна была скрыта от глаз домами, и ангел стоял как бы на крыше... В обеденный перерыв я часто гуляла по Александровскому саду… Одним словом, не работа, а мечта. К сожалению, я поздно попала в это издательство, оно довольно быстро стало жертвой постперестроечных процессов — проще говоря, его разграбили французы с помощью своих услужливых русских партнеров, — и я в конце концов ушла. В другое издательство. И несколько лет редактировала — вернее чаще переписывала от корки до корки — переводные романы. Изо всех сил стараясь не замечать угрожающе быстро растущие масштабы варварства в книготорговом бизнесе. Но тоже не выдержала и ушла. Сдалась в один из пригородных дворцов-музеев. И сидела там, в общем-то, в свое удовольствие — если не считать нищенского жалования, — описывая библиотеку императрицы… Посреди старинного парка… Пока меня не сократили. Три недели назад. В ходе повышения эффективности научной работы... — Она рассмеялась. — Но я опять же не очень расстроилась. Нет худа без добра. Это стало хорошим поводом для внутренней «инвентаризации»…
Она умолкла.
— Марина Николаевна, так ведь мы с вами, так сказать, товарищи по несчастью. Фигурально выражаясь. Потому что я-то свою «инвентаризацию» совсем не считаю несчастьем. Напротив — я вижу во всем этом очередной «промыслительный момент»… Да и у вас — с вашей квалификацией, по-моему, нет оснований для печали.
— А я и не печалюсь. Я фаталистка. Но состояние, прямо скажем, не самое комфортное… Когда стоишь… или сидишь — перед чистым листом… Или перед пустым мерцающим экраном телевизора…
— Ну что ж, выпьем за инвентаризацию! Или — как сейчас модно выражаться — за перезагрузку!
Они чокнулись.
— Марина Николаевна, хотите кофе? Настоящего? По-турецки, а не из пошлой кофеварки? На кофе я не жалею средств.
— Очень хочу.
— Ну, тогда поскучайте пять минут, полюбуйтесь Понтом Эвксинским…
Он убежал вниз, и через несколько минут по саду разлился аромат кофе.
— Прошу, — сказал он, — ставя перед ней дымящуюся чашку и рюмку с какой-то янтарной душистой жидкостью. — К этому замечательному напитку полагается глоток старого доброго «Вана Таллина».
— Какой вы сибарит! — улыбнулась Марина.
— Да, есть такой грех. Однако вернемся к нашей увлекательной беседе. Марина Николаевна, я понимаю, что вас в вашей марсианской разведшколе учили помалкивать о своей личной жизни, но… все же очень хотелось бы узнать что-нибудь и о вашем семейном положении. Вы… простите, замужем?
— Была. Очень недолго. И еле унесла ноги из этого замужества…
— Дурные привычки?
— Нет. Дурной вкус. И дурное воспитание. И полное несовпадение взглядов. Я тогда и представить себе не могла, что человек с высшим образованием — архитектор! — может быть таким дураком… Когда я поняла, что такое возможно, я подумала: ну ничего, если он меня любит, его можно изменить. Помните песню — «если я тебя придумала, стань таким, как я хочу»? Он не стал. И никогда не станет…
— А когда это было?
— Давно. Десять лет назад. Я довольно поздно вышла замуж. Все ждала принцев, Робин Гудов, капитанов Грэев, мистеров Икс… — Она улыбнулась. — А вокруг были одни… Карандышевы…
— Что, и даже Паратовых не было? — усмехнулся Андрей.
— Бог миловал. Роль Паратова многим у нас просто не по карману, — коротко рассмеялась она. — Или не по плечу…
— Или не по вкусу… — сухо откликнулся он.
Она пытливо-насмешливо взглянула на него.
— Это, кажется, не самый ваш любимый персонаж?
— Вы угадали. Я повидал на своем веку мужчин, которые привыкли быть первыми…
— Ну что ж, похвальное качество, верно? — весело дразнила она его.
— Может быть. Но они почему-то всегда хотят быть первыми любой ценой. И если кто-то волей или неволей грозит стать «первее» — они способны на всё. Потому что их главное занятие — самоутверждение. А этому занятию вообще-то отведены строго определенные возрастные рамки… Однако мы отвлеклись. И как долго вы пытались перевоспитать вашего избранника?
— Всего год. За этот год я сама поумнела лет на десять… Но нажила себе при этом столько комплексов… И долго от них освобождалась… Вы, кстати, тоже внесли свой… весомый вклад в этот реабилитационный процесс…
— Марина Николаевна, мне трудно себе представить, что кого-то в вас может что-то не устраивать…
Она грустно усмехнулась.
— Как сказал один из наших знакомых — тоже из «бывших», — еще на свадьбе: «Это чашка не из вашего сервиза…»
— Кстати, о «бывших». Марина Николаевна, а что это за юный красавец с гвардейской выправкой на фото в вашей… в моей книге?
— Это мой дедушка. Которого уничтожили только за то, что при обыске в его квартире нашли фотографию цесаревича… На самом деле им, скорее всего, просто понадобилась его жилплощадь…
— Так значит, вы и сами — из «бывших»? И кто же наши предки, позвольте полюбопытствовать? Голицыны? Или, может, Гагарины? Или Воронцовы?
— Нет, наша фамилия не настолько известна, хотя родословная и насчитывает восемь с лишним веков…
— Ого! Стало быть, мы Рюриковичи?
— Нет. Мы всего лишь — кровожадные псы-рыцари, которые огнем и мечом христианизировали Прибалтику. А потом, с восемнадцатого века, верой и правдой служили русским государям.
— Вау!.. Так вы еще и немка? Боже, куда я попал! Но позвольте, баронесса…
— Перестаньте, а то ничего не буду рассказывать!
— Всё, всё! Я только хотел спросить: как это может быть — дореволюционный дедушка-монархист?.. При вашем цветущем возрасте?
— Мама очень поздно меня родила… А он очень рано родил ее. Так вот, моя мама говорила, что была такая семейная шутка, мол, нет такого полка, в котором не служил бы хоть один фон Корн… Кстати, вы не читали «Лебединую песнь» Головкиной?
— Еще как читал! Бегал по стенкам от досады, что нет больше никакого Деникина на Дону, к которому можно было бы податься, чтобы резать этих освободителей трудового народа!..
— Вот так закончили свою жизнь и многие из моих родственников, не успевшие бежать за границу…
— А как же вашей маме удалось уцелеть в этой мясорубке?
— Она тогда была еще совсем маленькая. И их с братом усыновил один друг семьи… Чтобы спасти от верной гибели. Заключив с бабушкой фиктивный брак. Хотя любил ее без памяти. Он, правда, и сам был не очень-то благонадежным гражданином — сын протоиерея, настоятеля Знаменской церкви… Которую потом взорвали, и на ее месте теперь стоит станция метро… Но все-таки не «баронское отродье»… Это была какая-то отчаянная комбинация… Вполне достойная пера. Вы ведь угадали: дедушка мой и в самом деле был… барон…
— Да… — задумчиво протянул Андрей. — Как причудливо тасуется колода… А ваша мама… жива?
— Нет. Умерла три года назад. Налейте, пожалуйста, еще вина.
— Однако, как мы лихо разделались с этой бутылкой! — удивленно воскликнула она, глядя, как он выливает в бокалы остатки вина.
— Не беспокойтесь, Марина Николаевна, этого добра в моем погребе вполне достаточно. Прикажете подать еще одну?
— Ну, уж нет! — засмеялась она. — Эдика я вам при всем желании заменить не смогу.
Они выпили, помолчали.
— Да… Мама — это особая история, — произнесла она наконец задумчиво. — Я вам ее как-нибудь потом расскажу.
Они долго молчали, думая каждый о своем.
— Андрей, — сказала она, виновато улыбнувшись, — а можно мне прилечь на полчасика на вашем диванчике? Меня что-то так разморило! Наверное, от вина… И этого интервью… Да и встала я сегодня очень рано…
— Сделайте милость! Вот вам плед, устраивайтесь поудобней и отдыхайте. А я пока прогуляюсь до магазина, куплю чего-нибудь вкусного, и мы с вами поужинаем на веранде. При свечах! А? Раз уж вы попали в татарскую саклю — без восточного гостеприимства не отпущу!
— Ладно, там видно будет, — устало улыбнулась она. — Сейчас я просто засыпаю!
Он вышел, спустился вниз, медленно побрел в сторону магазина, осторожно неся в себе тихую радость сознания, что в его доме, на его диване, спит женщина, от одной мысли о которой у него щекотало в носу и глаза туманились от слез. И что она уже никуда не исчезнет, во всяком случае, в ближайшие дни… Вся интрига лишь в том, сможет ли он внушить ей подобные чувства… Нет, об этом лучше не думать! Об этом думать страшно…
Вернувшись минут через сорок с бутылкой новосветского шампанского и разной, относительно изысканной снедью — самым дорогим сыром, какой только нашелся на прилавках местного супермаркета, карбонадом, лососем холодного копчения, оливками и потрясающе вкусным судакским белым хлебом, — он осторожно, стараясь не скрипеть, поднялся по лестнице и заглянул в гостиную. Она как раз только проснулась и, сладко потянувшись, стала складывать плед. Заметив его, она улыбнулась ему и махнула рукой.
— Ка-ак я хорошо поспала! Отключилась мгновенно и провалилась на несколько минут в такую бездонную пропасть, что теперь готова горы своротить от избытка сил!
— Вот и замечательно. Сейчас мы укрепим ваши силы вкусной и здоровой пищей, и я доставлю вас на улицу Спендиарова в лучшем виде.
— Андрей… Мне как-то неловко: я торчу у вас уже полдня, у вас ведь, наверное, и без меня дел хватает… Сейчас еще буду объедать вас… Может, я поеду, а?
— Вам со мной скучно?
— Ну что за глупости вы говорите!
— Или моя кухня не внушает вам доверия, и вы стремитесь домой, где у вас в холодильнике припрятаны какие-нибудь заморские яства?
— Честно говоря, в моем холодильнике — хоть шаром покати! — рассмеялась она.
— Все, тема закрыта. Прошу к моему шалашу! Тем более что сейчас будет еще один аттракцион!
— Как — опять сюрприз?..
— Ничего особенного, но вам понравится. Пожалуйста, суньте шампанское в морозилку. А я пока отдам распоряжения главному повару и метрдотелю.
Едва они успели в четыре руки сервировать стол на веранде, зажечь свечи и наполнить бокалы шампанским, как в золотисто-эмалевое гаснущее небо Таракташа с шипением взвилась, вонзилась в тишину музыкальная ракета азана и рассыпалась на сотни сверкающих полутонов.
— Алла-а-аху акбар! Алла-а-аху акбар!
Марина изумленно-радостно вскинула глаза. Но почти в ту же секунду раздался многоголосый возмущенно-обиженный собачий вой. Андрей скорчил удивленно-смущенную мину, они посмотрели друг на друга и расхохотались. Собачий аккомпанемент-антифон был настолько нелепым и смешным, что они долго не могли успокоиться и то и дело прыскали от смеха. Потом Андрей, неудачно взмахнув рукой, опрокинул свой бокал с шампанским прямо себе на брюки, и они опять развеселились.
— В первый вечер мне крупно повезло, — сказал Андрей, когда они наконец выпили шампанского. — У собачек явно была какая-то выездная сессия…
— …по правам собачьих меньшинств… — вставила Марина.
— Или по вопросам борьбы за экологию звукового пространства!.. А теперь каждый раз — как штык! Как будто заранее собираются и ждут сигнала...
Наслаждаясь этим музыкально-юмористическим аттракционом, они наконец «приступили к приему пищи».
Горы, море и небо как-то незаметно исчезли. За окном уже висела тяжелая темно-лиловая завеса, расшитая звездами и серебряными трелями цикад. В окно полились вечерние ароматы. Потрескивали оплавившиеся свечи. Реплики постепенно становились все короче, а паузы все длиннее. Веранда тихо парила над землей, как зависшая над городом летающая тарелка. Андрей сходил с ума от желания взять Марину за руку, но никак не мог решиться. Казалось бы, так просто — спокойно взять ее узкую руку в свои ладони… Если она не отнимет ее, значит… «Боже мой, да меня „кондратий“ хватит от счастья! — подумал он. — А если отнимет? Ласково, но решительно… Нет, лучше трусость и неопределенность, чем такая ясность и геройская смерть».
«Но ведь, судя по всему, ей со мной хорошо?.. — пытался он анализировать где-то на краю сознания. — Иначе на черта бы она тут сидела целый день? И в глазах… я же вижу… тепло, чуть ли не ласку… Если, конечно, я не сошел с ума. Значит… Да ни хрена это не значит! Кто знает, чт; у них на уме? Особенно у марсианок…»
И вдруг неожиданно для себя нежно коснулся ее пальцев, и она закрыла глаза и не отняла лежавшей на столе руки… Он уже испустил безмолвный ликующий вопль. Но тут она встала и потеплевшим голосом, почти ласково сказала:
— Андрей, вы… не рассердитесь, если я сейчас откланяюсь? Мне… нужно идти… — И, прочитав в его глазах разочарование и горький вопрос, прибавила: — Не обижайтесь. И не огорчайтесь. Мне действительно нужно. Встретимся завтра, если хотите. На набережной. Часов в десять. Скажем, у входа на центральный пляж. Хорошо?
— Хорошо.
Они прошли темными улочками до автобусной остановки. Марина хотела уехать одна, но он, не слушая ее возражений, вошел вместе с ней в автобус и проводил ее до самого дома.
— Спасибо вам, Андрей! — улыбаясь, сказала она у калитки и протянула ему руку. — Это была самая интересная экскурсия в моей жизни за последние десять лет.
— Значит, вам понравилось? А я подумал…
— И совершенно напрасно! — не дала она ему договорить. — Езжайте скорее домой и ни о чем не думайте! Вы меня поняли?
Продолжая улыбаться своей добродушно-ироничной и чуть лукавой улыбкой, она ласково потрепала его за локоть, и вошла во двор.
— Спокойной ночи!
— Спокойной ночи… — как загипнотизированный повторил он за ней, по-прежнему ничего не понимая, но чувствуя нутром, что все хорошо, что можно и в самом деле ни о чем не думать, и поехал обратно в каком-то блаженно-тупом оцепенении, перебирая в памяти картины и детали прошедшего дня.
Дома, уже засыпая, он еще раз подвел неутешительные итоги своих попыток добиться «ясности». Он слишком боялся «потерять» ее, и это парализовало его волю настолько, что он чувствовал себя жалким трусом. Но ему никак не удавалось прочесть в этих марсианских глазах окончательный «ответ». Он, давно уже научившийся читать ответы в других женских глазах и безошибочно определявший, дошел «клиент» до нужной кондиции или с ним еще нужно поработать, тщетно силился расшифровать эти красивые и загадочные иероглифы, мучился с переводом, призвав на помощь все словари и глоссарии, всю свою интуицию, и каждый раз, когда ему казалось, что муки шифровальщика позади и заветные письмена стали внятны его жадному оку, он не решался поставить точку — слишком уж много зависело от успеха данного «переводческого проекта». Слишком страшна была мысль о «творческой неудаче». «А что если она уже тяготится моей собачьей преданностью? — с тоской думал он. — Сама она, похоже, отнюдь не сгорает от страсти… Я бы на ее месте уже давно смылся. Потому что это неприятно и больно — быть предметом чьей-то нежной привязанности, на которую при всем желании не можешь ответить взаимностью. Она же не может не видеть моих „неизреченных воздыханий“?..»
Что же делать? «Утро вечера мудренее…» — успел он подумать и полетел в спасительную бездонную черную пропасть.


Ясность

Они встретились на набережной.
— Марина Николаевна, у меня есть идея: может, нам податься в Новый Свет? Это беспроигрышная лотерея — Коба-Кая, тропа Голицына, грот Шаляпина, Сквозной грот, Разбойничья бухта? Вы уже были там?
— Была. Но как-то не успела прочувствовать все эти красоты. Так что я обеими руками — за! А как мы туда поедем? По суше или по морю?
— Дорога по суше, конечно, безумно красивая — вдоль Сокола, над морем. Виды — убойные! Но чтобы получить удовольствие от этого маршрута, надо не спеша идти пешком. Это километров пять. По солнышку… Честно говоря, не хотелось бы подвергать вас таким испытаниям.
— Да вообще-то я люблю ходить пешком. Тем более что после этих испытаний можно будет искупаться. Но если у вас есть другие предложения…
— Есть у меня тут один знакомый пират. По кличке Кореец. Мы с ним когда-то вместе промышляли разбоем. В акватории Судакской бухты. Под видом матросов-спасателей. Если у него еще не закончилась навигация, он мог бы за пару пиастров доставить нас на своей «Испаньоле» в Разбойничью бухту… Вернее на Царский пляж.
— Что, правда «Испаньола»? — улыбнулась она.
— Век воли не видать! Идемте.
Кореец, к счастью, оказался на месте и при полном параде: в ослепительно белых штанах, в тельняшке, в черной косынке с пиратской символикой, в черных круглых очках и с тесаком на боку. На флагштоке печально висел Веселый Роджер.
Андрей с Мариной переглянулись, и Марина отвернулась, чтобы скрыть улыбку.
— Вахтенный! — позвал Андрей. — Карррамба! Повешу на рее!
— О! — радостно откликнулся Кореец. — Какие гости! Добро пожаловать! Не желаете совершить морскую прогулку? Зеленая и Синяя бухты, тропа Голицына, грот Шаляпина, Разбойничья бухта… — запел он свою привычную арию, явно играя на публику, то есть на Марину.
— Стоп! — остановил его Андрей. — Мы еще не заплатили, а ты уже впариваешь нам свой гнилой товар! Старый мошенник! — «Вернее, старый кобель»! — прибавил он про себя. — Есть такая немецкая поговорка: — сказал он, обращаясь к Марине, но так, чтобы слышал и Кореец. — Спроси у хозяина, хорошее ли у него вино… Ну, где твоя кора****ская шайка? Давай, командуй! «С якоря сниматься! По местам стоять! Эй, на румбе, румбе, румбе так держать!» — пропел он, пожимая Корейцу руку.
— А я думал, ты уже уехал, — сказал тот.
— Да нет, есть у меня тут важные дела... Вот, баронесса, позвольте представить вам Диму Корейца, главаря киликийских пиратов, грозу восточного черноморского побережья Крыма.
Марина приветливо кивнула Корейцу.
— Очень приятно. Марина Николаевна.
— Ну ладно, ребята, вы устраивайтесь, а я сейчас еще раз включу объявление — может, еще кто клюнет — да поедем минут через пять.
Андрей с Мариной устроились на палубе. Кореец прокрутил свой рекламный «радиоролик» о бухтах и гротах, прибежали еще две молодые пары, и «Испаньола» ринулась в синий простор. Веселый Роджер, встрепенувшись на ветру, хищно оскалился в своей зловещей улыбке.
Кореец, прокомментировав по дороге все местные красоты и достопримечательности и поведав все известные ему байки о Голицыне и о Шаляпине, о пребывании здесь Государя Императора, и о съемках фильма «Пираты XX века», высадил их в Новом Свете и пообещал забрать через три часа на Царском пляже. Они прошли до грота Шаляпина, где в средние века находился христианский пещерный монастырь, а потом винотека Голицына, где Федор Иванович, согласно легенде, сокрушал своим голосом хрустальные бокалы, потом тропой Голицына вдоль Синей или Разбойничьей бухты до мыса Капчик и через Сквозной грот вышли в Голубую бухту, на Царский пляж.
— Надо же — ни души! — сказал Андрей, когда они сверху увидели эту крохотную бухту и замерли, пораженные ее красотой. — Таким я Царский пляж ни разу в жизни не видел… Тут обычно яблоку негде упасть.
Марина молча качала головой, как завороженная, глядя на продолговатый, влажно поблескивающий сапфир в оправе Капчика и причудливой горы Караул-Оба.
— А вот за этой горой, — Андрей указал на Караул-Оба, — где-то должна быть так называемая лестница Тавров, чуть ли не самое древнее творение рук человеческих, сохранившееся в этих краях. Что-то около двух с половиной тысяч лет!
Они спустились вниз.
— Вечность… — тихо произнес Андрей, глядя на бухту. — Космос…
Марина не отвечала. Лежа на животе и опершись на локти, она тоже смотрела на море. Потом вдруг медленно вполголоса произнесла:

К этим гулким морским берегам,
Осиянным холодною синью,
Я пришла по сожженным лугам,
И ступни мои пахнут полынью.

Запах мяты в моих волосах,
И движеньем измяты одежды...

Она умолкла, наморщив лоб.

— Дикой масличной ветвью в цветах… — подсказал Андрей.
— Дикой масличной ветвью в цветах, — подхватила она, благодарно взглянув на него. — …я прикрыла усталые вежды.

На ладонь опирая висок
И с тягучею дремой не споря,
Я внимаю, склонясь на песок,
Кликам ветра и голосу моря .

— С вами все ясно, графиня. Значит, у нас с вами еще и кумиры общие… А почему вы решили поехать именно в Судак? Вы уже бывали здесь?
— Нет. Но давно заочно любила эти места. Благодаря Волошину. А тут одна коллега показывала «фотки с отпуска»! Фу, гадость! Терпеть не могу этот папуасский язык! — Она с улыбкой брезгливо потрясла головой. — Тогда я и увидела Генуэзскую крепость, Алчак, Меганом… А через пару недель, когда меня выперли из музея, я и решила: самое время!
— Вы мне потом покажете эту коллегу? Я хочу подарить ей букет цветов…
— Какой вы храбрый… и самоуверенный, — ответила она, иронически глядя на него, после многозначительной паузы.
— Марина, вы что же, по-прежнему отказываетесь верить в то, что все это — знаки судьбы? Эта ваша коллега со своими «фотками», этот ваш злополучно-благословенный кошелек, эта моя книжка на вашем столике… Синхронное причастие… Общие кумиры…
Она молчала, задумчиво глядя на море.
— Я… не очень люблю разговоры на подобные темы, — медленно произнесла она наконец. — Поживем — увидим.
— Марина, Бог творит Свою волю о нас через людей, которых Он нам посылает… И которым Он посылает нас…
— Он Сам вам об этом сообщил?
— Нет, через одного верного слугу. Был такой отец Александр…
— Ладно, идите лучше греть воду! — перебила она его и бросила ему на живот горсть песка.
— Значит, вы все же решили окунуться? — радостно откликнулся он.
— Надо же пользоваться последними теплыми днями.
Он полез в воду, волнуясь от мысли, что сейчас в первый раз увидит ее в купальнике. Проплыв метров десять, он перевернулся на спину. Она осторожно пробовала воду ногой.
— И перестаньте пялиться, господин кюре! Вы не на выставке скульптуры! – крикнула она ему с напускной сердитостью.
У Андрея в груди тонко звенела какая-то серебряная струна. Он чувствовал, что «ясность» уже не за горами. И был почти уверен, что это будет «ясность» со знаком «плюс». Но по-прежнему не мог представить себе без озноба, как он обнимает ее или целует. «Нет, сегодня я уже просто не смогу с ней расстаться!..» — подумал он.

Кореец забрал их через два часа, и они долго обедали в абсолютно пустом татарском ресторанчике в Кипарисовой аллее, с «лежачими местами» и множеством подушек. Дав взятку официантке, чтобы та выключила «антимузыку» (тошнотворно-бесформенное и безликое англоязычное кваканье и мурлыканье) и включила «что-нибудь татарское — только самое лучшее!». Татарчата долго совещались, перебирая диски, и наконец включили что-то такое, от чего Андрей всю жизнь «гнил» и «тащился». Музыкальный экстракт древнего татарского Крыма. Это было настолько аппетитное и остро-пряное музыкальное блюдо, что Марина вдруг встала и, подняв руки, превратилась в восхитительную баядерку. Для любительницы она танцевала слишком хорошо. Так хорошо, что татарчата повыскакивали из своих щелей, и улыбаясь до ушей, принялись хлопать ей в такт. Когда Марина, вернулась на свое «ложе», Андрей, совершенно потрясенный, молча покачал головой и медленно произнес:
— Мадам, как сказал бы мой друг детства Эдик, шоб я сдох! Других слов нет… Одну секунду. — Он, махнув рукой татарчатам, знаком — щелкнув себя пальцем по кадыку и показав большим и средним пальцами «сто граммов», — потребовал водки. — Но где вы так насобачились танцевать?
— В детстве два года занималась балетом. А потом всю жизнь сама себя развлекала. Ах, балет!.. — мечтательно вздохнула она. — Моя несбывшаяся мечта. До сих пор лью слезы при виде хорошего балета. А при первых тактах «Вальса снежинок» из «Щелкунчика» — вообще рыдаю.
Она рассмеялась.
Выяснилось, что холодной водки в этом ресторане нет, и Андрей, объяснив татарчатам разницу между кумысом и водкой, попросил принести рюмку коньяка, а даме — опять же за неимением холодного шампанского — бокал холодного пива.
Потом они еще чаевничали, валяясь на подушках. Потом долго «кочевали» по набережной, по местам боевой славы несовершеннолетнего судакского лабуха Стропилы (танцплощадка «Маяк» под бывшим настоящим маяком, когда-то так загадочно вращавшим по ночам своим изумрудным глазом, летний ресторан «Троянда», ресторан «Якорь»). Андрей показал Марине и «Сады Семирамиды», и холм, где вместо ДОСа давно уже торчал из-за высокого глухого забора особняк не то главного прокурора области, не то главного бандита Судака.
— Андрей, а ваши родители живы? — спросила Марина.
— Отец жив. Ведет разъяснительно-воспитательную работу с населением. В Костроме. Это у него хобби такое. Он правдоруб-фанатик, и если что-то где-то не так, с ним корчи делаются. Ему бы немцем родиться — золотой был бы немец!
— В Костроме? — удивилась Марина.
— Да. По недоразумению: его привели туда поиски экологически чистого города. Это его второе хобби — перемена мест. Петербург он признал непригодным для проживания городом — перенаселенность, загазованность и т.д. Теперь ноет, конечно. Зовет в Кострому на ПМЖ то меня, то сестру. Мой батюшка — это вообще мечта прозаика. Жаль, что я не Чехов. Это была бы повесть века. Он был шофером. Но переспорить его не смог бы даже Сократ. Стиль его полемики можно охарактеризовать так: революционный матрос, начитавшийся лозунгов. И смех, и грех. Мне понадобились годы, чтобы найти правильную позицию в общении с ним: я теперь молчу и поддакиваю. Думая о своем. И у нас с ним любовь и взаимопонимание… Особенно когда он возвращается к чисто бытовым темам.
Марина рассмеялась.
— Добрейшей души человек, — продолжал Андрей. — Готов поделиться последней коркой хлеба с кем угодно. Но всех врагов отечества и нарушителей законности и порядка он решительно ставит к стенке, отправляет на электрический стул, в газовые камеры… Тут его фантазия не знает границ. Темперамент…
— А мама ваша… давно умерла?
— Мама умерла пять лет назад, но… она не просто умерла — ее убил мой пневмоторакс.
Она вопросительно посмотрела на него.
— Видите ли, есть такая маленькая медицинская гадость… Впрочем, не будем вдаваться в детали. Речь не об этом. Представьте себе: человек собирается на работу, в институт, а ему вдруг звонят из поликлиники и говорят: «Вы у нас позавчера проходили флюорографию, так вот, не могли бы вы зайти к нам? Прямо сейчас. Надо кое-что уточнить»… Первое, что приходит в голову: «Всё, дружок! отбегалось, отпрыгалось, отпелось, отлюбилось…» Ну, еду я к ним с соответствующими эмоциями. Приезжаю, мне говорят: «Сходите пока в регистратуру за карточкой, а потом мы вам все объясним. Мы вас сейчас госпитализируем…» Тут у меня крыша уже совсем улетела. Ну что там, думаю, может быть такого, из-за чего тебя немедленно нужно госпитализировать?.. Вопрос риторический. А я на больничной койке не лежал уже лет двадцать, с самой армии. И вообще был очень здоровый и спортивный малый. Одним словом стресс — жуткий... Хотя, в сущности, пневмоторакс — такая ерунда по сравнению с другими немощами! Если бы эти дамочки сразу же объяснили мне, что к чему, то может, ничего бы и не случилось… А в это самое время в Костроме мои родители сидели за праздничным столом по случаю дня рождения отца. И мама — которая всегда остро, просто физически чувствовала любые мои неприятности; это было уже много раз установлено, — вдруг ойкнула и успела только произнести: «Голова…» Это было ее последнее слово. Обширный инсульт. Через три дня ее не стало…
Марина в ужасе смотрела на него.
— Но я узнал об этом только через неделю. Отец с моей бывшей женой из гуманных соображений решили не говорить мне, пока я не выйду из больницы, потому что для меня, прикованного к койке с дыркой в груди и с этой идиотской банкой (потом объясню) это было бы зверской пыткой… Да… Вернулся я домой, — счастливый!.. — тяпнул на радостях рюмку водки, и тут мне сообщают…
Он глубоко вдохнул, втянув воздух носом, и отвернулся. Марина молча сжала его руку.
— Простите, Андрей!.. — произнесла она, когда он через какое-то время повернулся к ней и грустно улыбнулся. — Простите, что из-за меня вам лишний раз пришлось…
— Ничего... Идемте отсюда, Марина. А то я еще, не ровен час, подожгу этот сераль… – ответил он, мрачно глядя на архитектурно-исторический памятник эпохи перехода от социализма к капитализму.

День закончился идиллическим ужином в темном саду на Спендиарова, приготовленным объединенными усилиями хозяйки и гостя.
За четыре дня знакомства они обнаружили в себе столько общего, что им иногда было вполне достаточно молча переглянуться при виде какого-нибудь явления окружающей курортной жизни, какого-нибудь колоритного персонажа или образа, чтобы поделиться впечатлением о нем. Вернее констатировать полное совпадение впечатления. Общими были и вкусы, и взгляды, и интересы. Но самое яркое единодушие они, конечно же, проявляли в вопросах развития русского языка.
— Меня выгибает от всех этих «петроградок», «гостинок», «автогражданок», «оборонок» и «нефтянок»! — возмущалась Марина. — А когда я слышу «Встретимся на Ваське» или «у Катьки», меня просто физически тошнит… Вот уж действительно — «понаехали»!
— А вот одна моя ученая коллега, профессор, сказала бы: язык развивается! — саркастически возражал Андрей.
— Да, но почему он развивается именно в эту сторону?..
— Потому что его развивают «интеллектуалы», которые, как сказал бы Эдик, скурили букварь еще в первом классе! Потому что у нас уже давно не «митьк;» идут в интеллигенты, а наоборот — интеллигентов медом не корми, дай помитьковствовать! Кстати, это же касается и нашей современной рок-, поп- и прочей музыки: это вовсе не музыка, а сплошное митьковство, клоунство, сплошной приколизм, блевотно-глубокомысленный и безапелляционный!
— Андрей, вам надо было идти не в христиане, а в иудаисты или мусульмане! — смеялась Марина. — Там необязательно любить своих врагов…
— Вот и я говорю! — радостно откликался он. — Ну, где взять эту любовь к ближнему, когда слышишь «Ваш звонок будет отвечен первым освободившимся оператором»?..
— Ух, ты! — восторженно смеялась Марина. — Такого я еще не встречала! Это где же вы такое услышали?
— Представьте себе: в поликлинике творческих работников! Где лечится вся творческая элита Петербурга. И никто из этой элитной публики — вот вам еще один алмаз русской словесности! — не возмущается. Кроме меня, разумеется! Но главный врач, до которого я пытался достучаться через его флигель-адъютантов, похоже, тоже «академиев не кончал»…
— А как вам нравится «нелицеприятная критика»?
— Ну, Марина, вы поймите: наши цицероны же тоже хотят «типа выражаться культурно»! Они же не виноваты, что какой-то дремучий журналюга, рухнувший с гигантской секвойи и осчастлививший русский мир своим лексическим открытием, не читал ни Нового, ни тем более Ветхого Завета! Как, впрочем, и они сами. А как вам нравится «нерупожатный»?
— Блеск!
— А еще я бы лично передушил всех «универсантов» и «подписантов»!
— Ничего вы не понимаете в литературном русском языке, Андрей Евгеньевич! А еще член союза писателей! Есть такая специальная словообразовательная модель: «Мы стрелянто, убиванто, украданто то и это». Кино смотреть надо!
— Ах, вот откуда пошли эти… «эспумизанты» или… хрен их знает, как они называются!..
— Андре-ей Евгеньевич! — укоризненно произносила Марина. — Держите себя в руках!
— Пардон!
— А недавно пустили в оборот еще один перл: «массово»! «финансово»! Помочь «финансово»!.. Звучит, а? Или еще лучше: «Мы можем заплатить вам почасов;»!
— Вот тут у меня пробки горят с шипением и треском! Тут я становлюсь опасен и могу совершить уголовно наказуемое деяние!..
— Совершайте какие угодно деяния, только не вздумайте сказать где-нибудь «преуспевающий бизнесмен»! Вас не поймут! И больше не пустят ни в один приличный дом! Надо говорить «успешный»…
Эти филологические оргии, которые они регулярно устраивали в расширенном или усеченном формате, служили им дополнительным источником веселья.

— Андрей… — сказала вдруг Марина после ужина, когда Андрей уже собрался уходить. — Вы, кажется, что-то говорили о какой-то… симпатии ко мне? Еще две недели назад. У павильона мобильной связи…
— Был грех.
— Это чувство… оно еще не покинуло вас?
Лицо ее было серьезным, но в глазах сверкали крохотные веселые искорки.
— Покинуло. Оно… уступило место тяжелой продолжительной болезни на фоне легкого помешательства. Вот тут у меня все время болит… — Он показал на сердце. — А вот тут… — он постучал пальцем по лбу, — двадцать четыре часа в сутки одна-единственная мысль… вернее вопрос: нужен я вам или не нужен... Или нужен, но не очень…
— Вы мне… очень нужны.
Она положила ему руки на плечи, привстав на цыпочки, поцеловала его сначала в левую, потом в правую щеку, а потом обняла и прижалась к его груди.

Утром, проснувшись и вспомнив, что произошло, он посмотрел на нее, трогательно, по-детски спавшую на боку рядом с ним, и, задохнувшись от нежности, с трудом подавил в себе желание прильнуть к ней, уткнуться носом в ее душистый затылок. Тихонько встав, он на цыпочках вышел из комнаты, осторожно закрыл за собой дверь, принял душ и помолился в кухне перед стоявшей на окне маленькой иконой-складнем. Обернувшись, он увидел ее. Она стояла, прислонившись к дверному косяку, в ночной сорочке и смотрела на него. Они молча обнялись и постояли так, тихо покачиваясь, словно в состоянии невесомости.
— Как хорошо, что ты — не хоругвеносец… — пробормотала она.
— Дались тебе эти хоругвеносцы! — улыбнулся он.
— Ну не люблю я их, этих… даже не фанатиков, а просто… напрочь лишенных чувства юмора законников, зануд бородатых, с косичками, которые не могут сказать «спасибо» — только «спаси, Господи»!
Он рассмеялся.
— Ну, мадам, тут вы не оригинальны: этих хоругвеносцев — и свечкодуек — не жалуют даже батюшки. Это что-то вроде услужливых дураков — заставь дурака Богу молиться, он и лоб расшибет. Я сам не раз видел, как мой отец Иннокентий жучит своих «гвардейцев» за излишнее рвение, которым они распугивают неискушенный народ. Многие потому и боятся лишний раз в храм зайти… Но это всё — издержки… Послушай, Марина, тема, конечно, очень важная, но… мне трудно сосредоточиться на ней: меня сильно отвлекает вот это вот теплое брюшко и…
— Чшшшш!.. Всё, всё, всё! До свидания, дети! — Она рассмеялась и выскользнула из его объятий. — Действительно — самый подходящий момент для религиозных диспутов! Свари-ка лучше кофе. И мечи на стол все, что найдешь в холодильнике.
Она скрылась в ванной.
За завтраком Андрей с серьезным лицом спросил ее:
— Марина, у тебя не найдется пары гвоздиков потолще?
— А зачем тебе?
— Мне надо прибить крышу, а то ее сорвет — от избытка положительных эмоций…
Она, склонив на бок голову и посмотрев на него долгим ироничным взглядом, ответила:
— Нет, гвоздиков нет. Могу предложить шапочку для купания…
Потом, улыбнувшись, нежно сжала его руку и сказала:
— Не беспокойтесь, Андрей Евгеньевич, я прослежу, чтобы ваша крыша никуда не улетела. Давайте лучше подумаем, как бы нам отметить наше грехопадение.
— А я уже подумал. Почему бы нам не съездить в Херсонес?
— Хм. Заманчиво. Далековато, правда… Километров двести, кажется?
— Эка невидаль! Особенно если с ночевкой. Даже на автобусе всего пять часов. А если мне удастся организовать транспортное средство индивидуального пользования… Есть у меня одна идея. Если получится — хоть завтра в Херсонес! С комфортом. А сегодня мы элементарно можем съездить в Коктебель. Каких-то тридцать километров. Должна же ты увидеть Кара-Даг и побывать на могиле Волошина?
— Кара-Даг я видела с моря, плавала туда на каком-то кораблике, а в самом Коктебеле не была.
— Ну, тогда обязательно надо съездить. Могила Волошина — это особое впечатление! Она находится на высоченной горе, и вид оттуда не поддается никаким описаниям… И вообще — одна дорога чего стоит. Это же всё — места боевой славы разбойника Алима. Татарский Крым! Отузы! Солгат!
— Поехали!


Русский Вифлеем

— Стропила, ты шо, чебуреков объелся? — выпучив глаза, воскликнул Эдик. — Шоб я — добровольно! — отдал свою новую тачку какому-то питерскому бомжу?..
— Эдик! Ни хрена с твоей тачкой не будет! Я не первый год за рулем. И на приличных машинах поездил в Германии, покруче твоего «сандеро».
— Ты мне лазаря не пой, я ученая. Всё, Стропила! И не проси! Ехайте на автобусе.
Выдержав паузу, он взмолился:
— Ну, будь же ж человеком! Ты ж пойми: первая приличная тачка! Я с нее пылинки сдуваю…
— Ну, ладно, ладно, Эдик, успокойся. Ты прав: это, мягко выражаясь, некорректная просьба. Я все понимаю, сам все это проходил: новая машина, да еще первая приличная машина — для неизбалованного российского, — а тем более бывшего украинского — гражданина! — это же все равно что конь для джигита! Извини, что я подверг твою нервную систему такому страшному испытанию.
Через два часа у него зазвонил мобильный телефон. На дисплее высветилось: «Эдик».
— Стропила…
— Ну?
Пауза.
— Ты… это… Хрен с тобой, золотая рыбка. Бери тачку. И помни мою доброту.
— Эдик!.. Ты — настоящий кореш!
— Ладно, не надо оваций. Только смотри, падла, на дорогу, а не на свою «марсианку»! Разобьешь тачку — я тебя продам татарам в рабство. Будешь их бесплатно немецкому учить.
— Все понял, Эдик! Бензин за мой счет, плюс полный бак. Кстати, насчет немецкого — это идея! Я же могу бесплатно учить тебя!
— Ага. Мне твой немецкий — как до жопы дверца с французским замком. — Короче, доверенность я тебе уже сделал. Есть у меня один знакомый дорожный полицай. Тут же ж все свои…

Рано утром Андрей заехал за Мариной. Она вышла из дома, помахала ему на ходу рукой. Он обнял, поцеловал ее, по-утреннему свежую, душистую, любимую, потискал, как ребенка, не в силах ничего сказать от избытка чувств. Она ласково улыбнулась ему и села в машину.
— Давай, машинист, потихонечку трогай, — сказала она, пристегиваясь. — И песню в пути не забудь.
— Чшшш! — произнес он, приложив палец к губам, и вполголоса прочел молитву водителя.
Они перекрестились, Андрей включил передачу и плавно тронулся с места.
«Боже, сбылась мечта идиота! — думал Андрей. — За рулем по родной земле! Да еще… с этой марсианской глазастой Ассоль! И за что мне сие?»
Он изредка поглядывал на нее или нежно касался ее руки. Она отвечала легким, ласковым пожатием. И у него от этого каждый раз бежали по спине мурашки.
— Песню, говоришь? — сказал он через какое-то время. — Это можно. Уже приготовил. Специально для вас, мадам.
Он сунул в магнитолу флешкарту с лучшими песнями Азнавура.
— Боже, какой он молодец! — произнесла она. — Ну до чего умен и тонок! Жаль, что ты не знаешь французского…
— Ничего. Я слушаю его уже пару лет, и мне вполне хватает одной музыки. Сначала так вообще не мог слушать его без боли.
Зазвучала песня «Et moi dans mon coin», и они умолкли. Марина молчала как-то «странно», и Андрей, мельком взглянув на нее, с ужасом увидел, что она плачет.
— Марина…
— Не обращай внимания!.. — ответила она, отвернувшись. — Сейчас пройдет. У меня это бывает. Я вообще — плакса.
Она повернула к нему мокрое от слез лицо и улыбнулась. После следующей песни — «Je n’ai rien oubli;», которую он всегда слушал с комом в горле, — она вдруг сказала:
— Андрей, останови, пожалуйста.
Он с тревогой посмотрел на нее, и остановился на обочине. Они одновременно вышли из машины, и Марина вдруг подошла к нему и, молча обняв его, прижалась к его груди. Он тоже молчал, благоговейно принимая эту неожиданную драгоценную награду. Через минуту она подняла голову, поднявшись на цыпочки, поцеловала его и, улыбнувшись, сказала:
— Теперь можно ехать дальше.
— Правда, я дура? — спросила она, уже пристегнувшись.
Он молча медленно кивнул, глядя на нее, и нежно коснулся ее щеки пальцами.

Они ехали не спеша. Несколько раз останавливались. Особенно когда за Морским начался знаменитый «серпантин», уникальная по красоте дорога, головокружительный полет между огромным, туманно-голубым морем и бездонным небом, посреди гор и лесистых холмов. Потом устроили привал с пикником высоко над морем, в окружении полыхающих всеми оттенками рубина кустов скумпии.
— Ты себе и представить не можешь, как здесь пахнет весной и в начале лета!.. — мечтательно вздыхал Андрей. — Чабрец, шалфей, иссоп, шиповник, маки…
Марина отвечала ему легким, полынно-лимонным чмоком.
В Малореченском, ошалев от вида летящего над морем белоснежного храма-маяка Святителя Николая Чудотворца, они остановились и долго стояли над обрывом, не в силах оторваться от опьяняющего зрелища Понта Эвксинского.
Потом им пришлось ускорить темп, чтобы успеть до темна побывать в Херсонесе, и они, скрепя сердце пронеслись мимо всех хрестоматийных красот — Алушты, Гурзуфа, Большой Ялты с ее Ласточкиным гнездом, Никитским садом, Массандрой, алупкинским Воронцовским дворцом и прочими красотами и памятниками. Правда, в Форосе они тоже не могли не остановиться, увидев в поднебесье, на вершине обрывистого утеса, как потом выяснилось, на высоте четырехсот метров, еще один ослепительно белый храм — церковь Воскресения Христова. Наконец, миновав Байдарские ворота и оставив позади «крымскую Швейцарию», они устремились прямо в Севастополь.
Там они сначала организовали себе ночлег в крохотном отеле рядом с Артиллерийской бухтой, в пяти минутах ходьбы от моря, искупались на пляже «Хрустальный», а потом, уже под вечер, поехали в Херсонес. Им повезло: там не было ни души…
Они почти без слов ходили, смотрели, притихшие, задумчивые, пытаясь осознать, прочувствовать непостижимость времени, хотя бы приблизительно, условно представить себе если не свою роль, то хотя бы свое место в этих немыслимо долгих и в то же время кратких как миг двадцати с лишним веках…
Море равнодушно синело в унисон с влажной лазурью небес. Камни многозначительно молчали о канувших в Лету эпохах. Убогие лачуги и серали жителей космической эры, окружавшие седые руины «русского Вифлеема», не столько оскорбляли его своим соседством, сколько подчеркивали величие и святость этих царственных останков.

Сколько жизней родилось здесь новых,
Чтоб уйти в иное бытие!..
Сколько судеб и венцов терновых!
Мир вам всем — злодею и судье…

Андрей произносил слова ровно, на одной ноте, глядя застывшим взглядом на эти Помпеи, погребенные под невидимой, но смертоносной, как радиация, лавой вечности.

Где вы все? В каком вы измереньи —
Пастухи, монахи, короли?..
Что слова! Мол, жизнь, мышленье —
«Атрибут субстанции»... Или:

«Человек — самосознание природы»!..
Ни теплей от них, ни холодней.
Но куда уходят целые народы?
Полчища несметные людей?..

И выходит: надо просто верить.
Ибо верой крепится душа
В Космосе, как лампочка в преддверье;
Без нее — не стоит и гроша.

Нить связующую перережешь —
И погаснет лампа навсегда,
Канет в вечность, в мрак кромешный,
До поры, до Страшного Суда…

— А это что такое? — спросила Марина.
— Это наспех, кустарным способом законсервированные впечатления от одного древнего городишки в Швеции. Я тебе потом обязательно расскажу.

Вечером, в гостинице, Марина пожаловалась Андрею, что уже давно переживает нечто вроде духовного кризиса.
— Я понимаю, что одной веры вроде бы маловато, что надо… воцерковляться… Но вот… как раз с церковностью, с соборностью у меня проблемы. Как-то не получается. Меня отталкивает любой коллектив, любая организация… Я не хочу быть организованной! Понимаешь?
— Ну… вера — это не так уж мало, — ответил Андрей. — Это, между нами, девочками, огромное счастье. Многие лишены этого. А многие, к тому же, зеленеют от злобы, когда им говорят о вере и о Боге... Вера, кстати, это — если разобраться, — потребность в Боге. Если эта потребность есть, значит, человек верит. Несмотря ни на что. Как сказал один мудрый священник, даже если против меня ополчится вся наука и докажет мне, что Бога нет, я предпочту остаться со своей верой… И наоборот: если этой потребности нет — откуда же взяться вере? Но мне, например, уже даже и не представить себе — как это можно не верить? Как можно жить с сознанием того, что ты и в самом деле — всего лишь прах и в прах возвратишься? Что больше ничего не будет! Ведь уже даже ученые — физики-ядерщики! — подошли, говорят, к какому-то рубежу, уперлись в какую-то там стену, за которой не может быть ничего, кроме Бога!..
— Нет, с верой у меня все в порядке. И Христа я люблю, как говорится всем сердцем своим и всею душею своею и всем разумением своим… И вообще — мне не передать своих чувств по поводу евангельской истории. Она меня с каждым разом потрясает все больше…
— Очень хорошо. Есть такая молитва: «…Аще убо вера, яже в Тя, спасает отчаянныя, се верую, спаси мя, яко Бог мой еси Ты и создатель. Вера же вместо дел да вменится мне, Боже мой, не взыщеши дел отнюд оправдающих мя. Но та вера моя да довлеет вместо всех, та да отвещает, та да оправдит мя, та да покажет мя причастника славы Твоея вечныя…»
— Да, но как же быть с церковностью?..
— Марина, скажи мне: тебе в храме хорошо?
— Да. Очень хорошо. Когда на меня не шипят эти гусыни в платочках и юбках до пола. С постными физиономиями.
— Вот и замечательно. И ходи себе на здоровье и молись. И чем чаще ты будешь туда ходить, тем сильнее будет потребность в этом. А если ты еще начнешь понимать, чт; там происходит и что это означает — тем более. А свечкодуйки… Надо просто не давать им повода проявлять служебное рвение. То есть знать, как себя вести в храме. Вот и все. Когда-то же надо начинать. Та же матушка попадья, о которой я тебе рассказывал, еще каких-нибудь лет двадцать назад сама не знала толком, куда эту свечку сунуть — чуть ли не в лампаду перед иконостасом ее пихала. Но вот разговорилась однажды случайно с каким-то алтарником или псаломщиком — и через год-другой уже была студенткой регентского отделения Духовной академии… А ваш покорный слуга — и того хуже: во время плавпрактики, в Одессе, в пьяном безобразии пытался спереть лампадку из храма! Чтобы повесить в каюте… Представляешь, каким болваном я был? Мне и самому теперь трудно в это поверить… К счастью, мой товарищ, здоровенный сибиряк — дай ему Бог здоровья и долгих лет жизни! — почти силой утащил меня из храма и по дороге на пароход чуть не прибил, тщетно убеждая, что я не прав…
— Одна-а-ко… — протянула она, качая головой. — Богатая у вас биография!
— Ну, это далеко не самые яркие страницы моей биографии. Через пару дней после моих художеств в Одессе я в родном феодосийском порту устроил пьяный дебош на проходной — после рейда по кабакам с матросом по кличке Борман, таким же идиотом… Из-за меня даже задержали выход парохода в море… Ну, меня и списали. Пришлось срочно устраиваться на какую-то рыбацкую лоханку в Керчи, чтобы все-таки завершить практику и получить характеристику. Но я и там умудрился отличиться… — Он рассмеялся. — В итоге мне, не получившему ни единой четверки за все время обучения и уже раскатавшему губу на красный аттестат, с которым бы я вне конкурса поступил в среднюю мореходку, поставили на госэкзамене три балла, плюс «неудовлетворительное поведение» и — прощай, труба зовет, Schuhe aus, Stiefel an! Пожалуйте в солнечный Азербайджан! — Он рассмеялся. — Даже в рифму получилось!
— А что это за… «шуэ аус» и… как там дальше?
— Это значит, «ботинки снять, сапоги надеть».
— Послушайте, Андрей Евгеньевич, вам больше подошла бы другая фамилия: не Бесчастных, а Безбашенных.
— Возможно. Звучит, во всяком случае, неплохо. Но мы отвлеклись. Так вот… Никто тебя на аркане не тащит ни в какой приход. У каждого свой график прохождения всех этих этапов, свой маршрут к Богу… Моя сестра, например, вообще перестала ходить в церковь. Разочаровалась, видите ли, в Боге. Говорит, «шо-то не помогает!» Хотя раньше — в эпоху расцвета воинствующего атеизма! — у нее в храме при первых звуках пения, как у клоуна в цирке, из глаз брызгали слезы… Но зато она, например, в Новый Год, прежде чем сесть за праздничный стол, тащит салаты бомжам… Они ж тоже люди, говорит… Ну, и кто скорее войдет в Царство Небесное? Хоругвеносец, продолбивший башкой дыру в каменном полу и выучивший наизусть все акафисты, но облаявший всех «захожан», или эта полуязычница, у которой сердце рвется от боли при виде чужих страданий?
Марина молча задумчиво качала головой.
— Это мне как раз очень даже понятно. А вот с соборностью все гораздо сложнее… — Она помолчала, грустно глядя вдаль. — Понимаешь, приходят люди в церковь, с разными нуждами и целями — кому-то очень плохо, больно, личная жизнь рушится, нищета одолела… и он надеется как-то облегчить свои страдания; кто-то что-то просит у Бога и так далее… Уж насколько их просьбы и надежды обоснованы, в смысле насколько они достойны того, чтобы получить то, что просят, — это другой разговор. И это, вполне возможно, искренняя боль, искренние страдания, но сопровождается все это почему-то такими… тошнотворно-фальшивыми «телодвижениями», то есть таким томным, театрально-скорбным закатыванием глаз, такими постными минами, что тебя начинает подташнивать, и все внутри бунтует! Я не хочу быть с ними в одной «команде», понимаешь? Ты как бы получаешь в нагрузку к соборности более или менее агрессивное или просто наивное и глупое ханжество!
— Марина, да пойми ты: никто тебя не заставляет делить с ними эти фарисейские радости! Пусть они себе закатывают глаза, как хотят. У тебя свои задачи, свои отношения с Богом. А это все, повторяю, — печальные издержки. Их же, бедолаг, никто активно не отучает от этих ужимок и прыжков… Хотя батюшки, конечно, с б;льшим или меньшим успехом в своих проповедях стараются направить их энергию в другое русло, напоминают им соответствующие евангельские притчи, но ты же понимаешь — большинство, имея уши, ни хрена не слышит…
— Вот это мне тоже трудно понять: как они читают Евангелие?.. Ведь там же все черным по белому: «ты же, когда молишься, войди в комнату твою и, затворив дверь твою, помолись Отцу твоему…» Или: «Когда поститесь, не будьте унылы, как лицемеры…» «А ты, когда постишься, помажь голову твою и умой лице твое…»
— Совершенно верно. А они, сукины дети, «все дела свои делают с тем, чтобы видели их люди: расширяют хранилища  свои и увеличивают воскрилия  одежд своих»… — Андрей рассмеялся. — Согласен, сам не в восторге от всего этого. Но что это меняет? Или отменяет? Ты мне еще расскажи про батюшек, которые «не соответствуют»… Все мы немощны и несовершенны, ибо человецы суть.
Андрей посмотрел на нее с улыбкой, ласково коснулся ее руки.
— Знаешь, к отцу Иннокентию пришел как-то один такой же страдалец-индивидуалист, как ты, и плакался ему в жилетку, мол, когда он один в храме, он чувствует себя как бы ближе к Богу… Ну, тот со свойственной ему прямотой и отвечает: «Значит, вы хотите быть ближе к Богу? Так может, вам стремянку принести?»
Марина рассмеялась.
— Какой он у вас ядовитый!
— Будешь ядовитым, если тебя каждый день достают эти богоискатели со своими интеллигентскими штучками! Вычитает там где-нибудь что-нибудь — и давай «лечить» батюшку! Вместо того чтобы прийти и просто спросить: что мне почитать, кроме Евангелия, чтобы стать более-менее адекватным христианином?
— Ну, ладно, господин кюре, — с улыбкой прервала она его. — Сегодняшнее занятие кружка юных хоругвеносцев будем считать закрытым. Пора спать, а то уже скоро вставать.

Утром они побывали в Бахчисарае, осмотрели ханский дворец и, через Симферополь вернувшись на «нижнюю» дорогу, опять проехали вдоль берега назад, в Судак.


Пауза

Следующий день был «разгрузочным»: они валялись на пляже, бродили по парку дома отдыха «Судак», сибаритствовали в саду на Спендиарова с книгами, за чашкой кофе. Вечером, решив завтра отправиться в Феодосию, они вышли погулять на набережную.
Опершись на чугунную решетку парапета, они долго смотрели на погружающееся во тьму море. Марина вдруг повернула лицо к Андрею и, склонив набок голову, посмотрела на него долгим, непривычно серьезным и как бы вопросительным взглядом.
— «Уклони очи твои от меня, потому что они волнуют меня» ! — немного смущенный этим странным взглядом, сказал Андрей.
— Я смотрю, вы уже основательно познакомились с древним литературным памятником, господин кюре… Когда вы только успеваете! При вашем асоциальном и аморальном образе жизни…
— Обижаете, сударыня! Я уже давно могу процитировать его с любого места даже в состоянии глубокого алкогольного опьянения. Не говоря уже об опьянении любовном… «Положи меня, как печать, на сердце твое, как перстень, на руку твою: ибо крепка, как смерть, любовь» …
— Так уж сразу и любовь?..
Он не успел ответить.
— Слушай, ну чего они на меня пялятся? — полушепотом возмутилась Марина, покосившись на проходивших мимо женщин.
— Кто?
— Тетки!
— Марина, ну как ты не понимаешь? Во-первых, им тебя жалко…
— Что?..
Он любил дурачить ее, как ребенка. Это было тем более приятно и забавно, что она при всей своей интеллектуальной мощи, со своими энциклопедическими знаниями и логическим складом ума, которого ему самому с его импульсивным, опережающим слова мышлением так не хватало, легко покупалась на его шутки-экспромты.
— Ну, сама посуди: идет какая-то чума, одетая черт-те как — то ли денег нет, то ли вкуса не хватает одеться — вернее раздеться — прилично? В смысле влезть, намылившись, в какие-нибудь малиновые или кислотно-зеленые синтетические легинсы размера на три меньше, чем надо, — чтобы максимально отчетливо обозначить каждую эротическую складку жира…
Марина уже смеялась.
— Напялить какой-нибудь улетный не то бюстгальтер, не то топ, прошить пятнистое, облезлое, татуированное пузо пирсингом… Как все нормальные бабы. Да еще и без боевой раскраски а-ля Репербан?.. Вернее а-ля Московский вокзал! Вот на нее и западают только такие уроды, как этот длинный ботаник, который только что рухнул с какой-нибудь кафедры…
— Ну, хватит уже злобствовать! — посмеиваясь, пыталась она остановить его приступ сарказма.
— А главное — у них пробки горят от противоречивого чувства, — не унимался он. — Если эта столичная овца с умной рожей шляется в таком виде по улицам, значит, она что-то себе-таки при этом думает? А ну как она права?..
— Злой ты, Морозко! Безжалостный! — сквозь смех произнесла Марина.
— Да не злой я! Не безжалостный! И мне птичек-невеличек жалко, — подхватил он ее цитату. — Но как им объяснить, что они — женщины, а не макаки безмозглые?
— Этого не объяснить. Либо это знание есть, либо его нет. Семья… Это приговор. Либо оправдательный, либо обвинительный. Но всегда окончательный, который — за редким исключением — пересмотру не подлежит.
— А ваш покорный слуга?
— А покорный слуга — исключение. Тем более что я имела в виду вовсе не социальный статус родителей. Но вернемся к теткам. Иногда вполне адекватные фемины смотрят на меня так, что я поневоле хватаюсь за зеркальце…
— Мадам… Вы, как сказал бы Эдик, на комплимент галопом нарываетесь… Да у тебя на лбу написано чувство собственного достоинства. Они, правда, не знают, что это такое, но хребтом чуют, что это какая-то полезная штука, которой у них нет… Ладно, оставим в покое теток. У меня на тебя тоже особый вид реакции…
— Какой?.. — Она с настороженным любопытством воззрилась на него.
— Ты — как зарядное устройство: стоит к тебе прикоснуться — а иногда и просто на тебя посмотреть — и сразу переменный ток высокого напряжения! И соответствующие изменения в организме…
— Фу! Боже, какой ты глупый! — Она со смущенной улыбкой отвернулась. — Кошма-ар! С кем я связалась!
Каждый раз, вспомнив, резко ощутив ту радость, что росла и ширилась в нем в связи с появлением в его жизни Марины, он словно зависал на несколько мгновений в воздухе, как наполненный гелием шар. Вот и теперь он упивался этим состоянием невесомости, идя рядом с ней сквозь теплый южный вечер и держа ее за руку, которая время от времени посылала ему едва ощутимые импульсы-пожатия.

Утром Марина сообщила ему, что плохо себя чувствует и поездка в Феодосию отменяется.
— Я честно собралась ехать, но… неожиданно вышла из строя… Боюсь, что в ближайшие три-четыре дня тебе придется наслаждаться курортной жизнью одному. Как говорится, гусь свинье не товарищ…
— А что такое?
— Ну… минздрав предупреждает… — Она весело-сердито посмотрела на него и возмутилась: — Слушай, я думала, ты наговариваешь на себя, а ты и в самом деле жутко тупой!
— А… — наконец дошло до него. — Та-ак… Бляха муха… — задумчиво произнес он.
— Сударь! В какой конюшне вас воспитывали? — возмутилась она.
— Пардон, мадам. Тлетворное влияние учеников.
Этой выразительной речевой реакции он научился у одной своей ученицы. Взрослой дамочки, владелицы небольшого, но крепкого мебельного бизнеса. Способностями к языкам Бог ее не наградил, и она перед каждой непосильной, с ее точки зрения, задачей медленно и торжественно произносила: «Бля-а-ха му-ха… Туши свет!»
— При этом надо было еще видеть выражение ее лица… — прибавил Андрей, в двух словах рассказав Марине об этой ученице.
— Везет тебе на учениц! — рассмеялась та.
В тот день она его прогнала, несмотря на его попытки остаться и развлекать ее у «одра болезненного». Зато следующий стал настоящей семейной идиллией. Он читал ей вслух Бунина, она вязала, потом они посмотрели «Римские каникулы» с его внешнего диска, пообедали под Бенни Гудмена.
— Марина… Ты говорила, что у тебя билет на двадцать четвертое… Это же уже послезавтра… — начал он осторожно, расставляя на столе чайные чашки и десертные тарелки.
— Да.
— Так может тебе… не надо ехать? Или может… мне поехать с тобой?
Она не сразу ответила. И он почувствовал неладное.
— Нет, Андрей, мне… надо ехать. А тебе со мной ехать… не надо…
Он молча смотрел на нее.
— Понимаешь… Я так долго была одна, что мне как-то… боязно… Честно говоря, я давно уже поставила крест на своей личной жизни… Давай сделаем паузу и посмотрим… Ну, ну, не сердись и не грусти! Ты же видишь, я… мне с тобой очень хорошо. Так хорошо, что… я и решила попросить таймаут.
У него в душе словно вдруг разом задули все свечи, как во время шестопсалмия.
— Да я… готов выдержать и две паузы — лишь бы знать, что за ними не последует жирная кода. В миноре… Марина, пощади! — взмолился он вдруг. — Ну, как я тут останусь — без тебя?.. Мне уже худо! А что будет через три дня?
— Андрюша, милый… Ты уже большой мальчик… Так что… это ты меня пощади!..
Выпроваживая его вечером в саклю, она ласково провела рукой по его груди и сказала:
— Андрюша… Давай встретимся… послезавтра, а? Чтобы попрощаться. Здесь. В Симферополь я прошу тебя не ездить. Ты же понимаешь: долгие проводы, лишние слезы… А завтра… Мне будет тяжело смотреть тебе в глаза и видеть твой убитый взгляд… Я просто не выдержу. В конце концов, одним днем больше, одним меньше... А? Пожалуйста!..


Утром, выйдя на галерею и увидев «синий понт», он даже застонал от боли. «Ну, на кой мне теперь все это?.. На колу мочало, начинай сначала… Опять всё с нуля!..» Поняв, что на данный момент есть только одно обезболивающее средство — молитва — он бросился под холодный душ, потом растерся докрасна полотенцем и долго молился, то и дело глотая ком в горле. Так же как в детстве после бурных безутешных рыданий наступало блаженное бесчувствие, так и теперь он поднялся с колен в каком-то не то просветленном, не то анестезированном состоянии. Во всяком случае, теперь он мог двигаться, функционировать.
Целый день он изо всех сил старался «занимать» себя: навестил сестру, потом зашел к Эдику за машиной. Тот, пытливо взглянув на его мрачное лицо, без слов протянул ему ключи. Потом он долго убеждал соседа-художника предпринять наконец какие-нибудь конкретные шаги, чтобы плоды его творчества стали доступны широким массам. Предлагал связать его с издательством, которое, без сомнения, с жаром ухватилось бы за его материал. Сейчас, когда Крым стал притчей во языцех, на нем можно было очень неплохо заработать. Но Леша был типичным представителем русского «пофигизма» в живописи и художественной фотографии… Классическим «лежачим камнем». Чтобы появился художественный альбом с его работами (от которых, по мнению Андрея, передохли бы все столичные фотографы), нужно было нарушить привычное течение жизни, заняться «прозой», резко начать взаимодействовать с какими-то незнакомыми столичными людьми (которые еще, чего доброго, облапошат, ограбят!), куда-то ехать, участвовать в редакционной подготовке альбома… А ему гораздо проще и легче было ни о чем таком не думать, ничего не решать, а бегать по горам с фотоаппаратом в поисках мотивов, в погоне за нужным освещением, за нужным состоянием природы.
— Леша, я все понимаю, сам много лет занимался каким-никаким творчеством — работа над переводом куда как приятней, чем беготня по редакциям в поисках желающих напечатать твой перевод… И тем более грызня с самоутверждающимися редакторами-энтузиастами. Но когда-то же надо это делать!
— Да я согласен, — вяло оправдывался тот. — Просто мне надо сначала закончить один цикл…
— Леша, пока вы заканчиваете свои циклы, сюда приедет парочка петербургских или, еще хуже, московских распальцованных ремесленников, нашлепают сахарно-мармеладных видов и закроют эту тему для издателей на много лет…
Тот пообещал «еще раз сосредоточиться на этом вопросе».

На следующий день он ранним утром все же отвез Марину в аэропорт. На этот раз она, вопреки его опасениям, не стала возражать. Может быть, потому, что за рулем он должен был смотреть на дорогу, а не на нее. Они почти не разговаривали. Боковым зрением и слухом он установил, что она разок тайком всплакнула.
Прежде чем пересечь линию контроля безопасности и стать уже окончательно недоступной, она крепко обняла его, потом несколько раз поцеловала и, ободряюще кивнув, сказала:
— Я напишу. Или позвоню. Может быть, не сразу… А ты… пожалуйста, береги себя! И не увлекайся сильнодействующими обезболивающими средствами. Особенно пятилетней выдержки. Обещаешь?
Он молча кивнул.
— Да, еще одна просьба. Андрей Евгеньевич… — Она ласково погладила его грудь. — Зная ваш буратинизм и вашу склонность к нестандартным, а главное — необдуманным решениям, умоляю: не надо резких, мелодраматических движений! Мы же не кино снимаем… Не надо… ну я не знаю… — например, прыгать в самолет и лететь сломя голову за тридевять земель наобум святых! Ну, хотя бы просто чтобы не разминуться — мало ли где я могу быть… Обещаешь?
— Ты что-то темнишь, Марина.
— Ничего я не темню. Просто я… на всякий случай. Обещаешь?
— Попробую.
Постояв еще с минуту в столбняке после того, как она скрылась из вида, он медленно пошел к машине. «Надо же… — произнес он вслух. — А я думал, не выдержу этого... — Хотя… еще не вечер…»
Транспортный хаос незнакомого города немного отвлек его от мрачных мыслей. Но, выбравшись на трассу и вспомнив, как она безвозвратно уходила в лабиринт предпосадочных процедур, такая стильная в своих брючках защитного цвета и серых туфельках и в этой бежевой «мужской» рубашке в мелкую клетку, такая родная и такая чужая и недоступная, он остановился на обочине и несколько минут сидел с закрытыми глазами, качая головой. «Господи! Господи!.. — взмолился он наконец. — Ты видишь мою боль. Ты знаешь, как я грешен, слаб и немощен. Помоги мне терпеть и благодарить Твою благость!.. Господи, сотвори, чтобы боль эта была в очищение многих моих грехов. Владыко Господи, я в руках Твоих. Помилуй меня по воле Твоей, и если мне полезно, исцели меня вскоре. Достойное по делам моим приемлю. Помяни мя, Господи, во Царствии Твоем! Слава Богу за все!..»
Через полтора часа он припарковал «сандеро» перед воротами Эдикиного гаража, отдал Свете ключи (Эдик был на службе) и сказал:
— Я там ему в бардачке оставил микстуру, антидепрессант. Пусть выпьет за здоровье раба Божьего Андрея.
— Так вместе бы и выпили завтра? — улыбнулась Света.
— Нет, у меня срочное погружение. Трудовой десант. Ложусь на грунт. Позвоню как-нибудь. Пока!


Палата интенсивной трудотерапии

Осень началась внезапно. Хлынули холодные дожди, грянули первые залпы осенних штормов. Он бродил по пустынной набережной, оглушенный канонадой прибоя.
От Марины, кроме СМС о том, что она благополучно долетела, не было никаких вестей. Он ждал. Как двадцать пять лет назад ждал обходного листка, чтобы навсегда оттрясти с ног своих прах родной в/ч. Ждал с раннего утра и до полуночи. Только на ночь отключая «систему ожидания».

Это и в самом деле было очень похоже на изощренную пытку, которую полковник Проценко придумал для него и еще десятка таких же «отличников боевой и политической подготовки», отравлявших ему жизнь: в течение месяца рядовой Бесчастных каждый день выходил на утренний развод, с замиранием сердца ожидая услышать заветные слова про «увольнение в запас», и каждый день читал в глазах своего мучителя: «Хрен тебе, а не запас!» День кончался, не успев начаться. Заставить что-либо делать этих измученных ожиданием «узников совести» было невозможно. И все командиры, от комполка до старшины, это прекрасно понимали. Терять озлобленным дембелям, чьи товарищи давно уже вкушали свободу, было нечего. Поэтому после построения они беспрепятственно разбредались по гарнизону в поисках новых способов убить время до отбоя. Бремя своей более или менее заслуженной кары все несли по-разному. Здоровенный хохол Москаленко скулил и приставал к командиру эскадрильи, выдумывая все новые причины, по которым ему непременно и срочно нужно было домой, на что комэска презрительно цедил сквозь зубы:
— Ну что ты ноешь? Мужик называется! Вон посмотри на Брауде — еврей, а молчит. Сразу видно — толк будет!
Харизматик Миша Брауде не просто «молчал»: он регулярно устраивал всевозможные «перформансы», за которые еще пару месяцев назад его бы сгноили на показательной гауптвахте в Пирсагате. Например, насосавшись портвейна «Агдам», неизвестно каким образом добытого в гарнизоне, заявлялся к вечерней поверке в казарму, расхристанный, ремень «на яйцах», без панамы, и благословлял всех на отдых.
— Отдыхайте, чада мои! — возглашал он зычно, осеняя беззвучно корчащихся от хохота однополчан крестным знамением. — Отдыхайте! Благословляю вас! Во имя Отца и Сына и Святаго Духа!
— Молчать!! Смирррна!!.. — орал на него дежурный по полку, майор Медяник.
— И тебя благословляю, чадо мое! Ступай с миром! — невозмутимо ответствовал Брауде и крестил багрового от ярости майора.

Временами, в приступе садомазохизма, он рвал себе душу Четом Бейкером или Азнавуром, недоумевая, как это возможно — чтобы одно и то же чувство было источником жгучей, хмельной радости и жгучей, нестерпимой боли. «На кой мне эта любовь, если мне из-за нее хочется размозжить себе башку об стенку?..» — «Да нет, чушь! — тут же возражал он сам себе через минуту. — Разве можно променять эту „болезнь“ на „здоровье“, на тихое прозябание в анабиозе? Да и вообще — „мне ли весить замысел Господний? Божий Бич, приветствую тебя“ !»
Как-то сидя вечером перед камином, он вдруг почувствовал в груди тихие подземные толчки, предвестники очередного «поэтического выброса». Через несколько минут он «услышал» первую строфу:

И не тьма, и не свет, ни тоска, ни веселье...
Теплый сумрак — до встречи с тобой.
Твой приход долгожданный — души новоселье,
Небо синее над головой!

Потом вторую:

Зашумели дожди, закружилась листва,
А во мне поселилась весна.
И пылали мосты за спиной, как сухие дрова,
Явь прекрасна была и страшна…

Прислушался — тишина. Продолжения не последовало. В саду ровно шумел дождь. Чернильно-синее небо быстро окрашивалось в черный цвет.
Ночью ему приснилась следующая строфа:

Помнишь «терем с балконом» лилово-багряный,
Предоставленный Осенью нам на двоих?
Петергофских прудов тихий сон и фонтанов
Грустный ропот в аллеях пустых...

Проснувшись, он, к своему изумлению, легко повторил ее и с не меньшим изумлением стал думать, откуда могли взяться эти «петергофские пруды»… «Терем» еще кое-как можно было объяснить: в голове у него вчера промелькнул Высоцкий со своим теремом («Все равно я отсюда тебя заберу в светлый терем с балконом на море.»). Но при чем тут «Петергоф»?.. Может, это пророческая нотка? Или у него уже совсем поехала крыша?.. И вдруг в памяти у него ярко вспыхнул еще один забытый фрагмент ночных сновидений: они с Мариной гуляют в осеннем Нижнем парке Петергофа… Крохотный сказочный дворец Марли, застывшее зеркало пруда, усеянное веснушками желтых листьев… Золотой каскад со стынущими на балтийском ветру статуями… Финский залив, Кронштадт в дымке, как стоящий на дальнем рейде большой ракетный крейсер…
Он записал строфу, посидел, тупо глядя в серую пелену за окном, и продолжил:

А веселые трапезы наши у моря —
Фрукты, хлеб и вино, —
Крики чаек в ликующе-синем просторе
И песков золотое руно!..

Но от этих четырех строчек ему стало так худо, что он застонал, потряс головой и обвел мутным взглядом комнату, словно выбирая, что бы расколошматить. К счастью, ему позвонила сестра, стала выспрашивать подробности его быта и питания, велела принести все, что надо постирать.
Что же делать? Как не сорваться с якоря? Надо устроить себе какой-нибудь экстрим. Может, пойти к отцу Никону и сдаться на полную «программу»? Читать каждый день утром и вечером? Это будет как корсет — чтобы не пил! И не куролесил. А параллельно дописать наконец словарь идиом? Чтобы и минуты свободной не было! Чтобы еле доползать до койки! Эх, работу бы сейчас какую-нибудь срочную, чтобы к вечеру искры из глаз сыпались!..
Он поехал в храм. Отца Никона он не застал, тот уехал по делам в Кизилташский монастырь. Ему сообщил об этом незнакомый священник средних лет, стоявший у свечной лавки. На вопрос, что у него за дело, не может ли он ему чем-нибудь помочь, Андрей сказал, что хотел поговорить с отцом Никоном о своем «послушании» в качестве псаломщика, что уже читал здесь на литургии и на Всенощной. Тот, пытливо взглянув на него, спросил:
— Вы, наверное, Андрей Евгеньевич?
— Да, — удивленно ответил он.
— Отец Никон мне о вас рассказывал. Я его гость и старинный друг, иерей Александр. Из Петербурга. Так вы, значит, переводчик? Да еще с немецкого? Очень интересно!
Отец Александр оказался словоохотливым, вполне «светским», образованным и начитанным батюшкой, они разговорились. Андрею было приятно, что к его профессии, а главное, к его крутому «виражу» и нынешнему положению проявили такой искренний и живой интерес. Они устроились в тени на скамейке, и Андрей удовлетворил любопытство своего нового знакомого. Потом в свою очередь поинтересовался его «профессиональной деятельностью»: где учился, где служит и тому подобное. Тот в двух словах рассказал о себе. После исторического факультета Петербургского университета закончил Духовную академию. Поездил по свету, несколько месяцев даже провел в Риме. Теперь служил в Петербурге. В Судак приехал на «профилактику»: начались проблемы со здоровьем. В военном санатории ему поставили печальный диагноз: диабет.
— Одинокому человеку трудно организовать себе нормальное питание, – пояснил он. — Часто ешь сладкое, — просто, чтобы заглушить чувство голода: лень лишний раз заниматься стряпней.
— Простите... а почему одинокому? А матушка? — не удержался Андрей и с замиранием сердца подумал, что тот сейчас сообщит, что «матушка» умерла.
— У меня нет жены, — спокойно ответил тот. — И не было.
— Но как же? — удивился Андрей. — А! Вас, наверное, сразу рукоположили в иеромонахи?
— Да нет, у меня другая история… Есть такое понятие: целибатное рукоположение.
— В Православии? — изумился Андрей.
— Да. Это, конечно, явление редкое, но… бывает. У меня к моменту окончания Академии ситуация сложилась непростая: один за другим ушли из жизни родители… Пока они болели, было как-то не до поисков супруги, а тут пришло время принимать сан. Ну вот, я и решил… Процедура, прямо скажем, не простая; нужны рекомендации, ходатайства... Ну, сначала я был вполне доволен, служил себе… Но с возрастом начинаешь по-другому воспринимать одиночество, открываются и другие его стороны. Пресловутое «стакан воды некому подать», увы, становится реальностью.
— Да… — сочувственно произнес Андрей. — Как все сложно в жизни…
— Ну, мне грех жаловаться, — возразил отец Александр. — Бывает еще «сложней». И неприятней.
И он рассказал о своем друге, учившемся вместе с ним в Духовной академии, который, торопясь принять сан — по настоятельному совету начальства (уж очень выгодное и перспективное подвернулось назначение — в соборе, на Кубани), — женился на какой-то «недовоцерковленной» девице, до конца не понимавшей, что ее ждет в роли «матушки»; а друг в этом смысле был строг и последователен...
Андрей слушал, раскрыв рот. Не каждый день приходится беседовать со священнослужителями как с простыми смертными, которым ничто человеческое не чуждо.
— Ну, финал нетрудно было предугадать, — неторопливо рассказывал отец Александр. — Месяца через три она заявила, что ничего ей от него не нужно, что она сыта по горло, и хочет жить полноценной жизнью… Как она ее себе представляла, — прибавил он с грустной усмешкой. — И уехала. И остался мой друг, как говорится, при своих интересах: жениться уже не может, нарожать стареющей маме внуков, с которыми та ему уже всю плешь проела, тоже… Из собора его потом потихоньку спровадили в какую-то станицу…
— Так что у жирных попов, разъезжающих на мерседесах, тоже проблем хватает! — подытожил он с улыбкой. — Кстати, о жирных попах. Беседовал я как-то с одним очень состоятельным господином. И когда тот выразил удивление по поводу того, что у меня нет машины, я без всякой задней мысли сказал, мол, какие там машины, — я беден, как церковная мышь. Тот заметил: «Ну, по вашему виду не скажешь, что вы бедствуете»… — Он рассмеялся. — Мне, наверное, надо было явиться к нему в рубище или во власянице, чтобы он поверил в скромность моих доходов. На этом, кстати, беседа и закончилась. И это далеко не единичный случай. Наши воинствующие антиклерикалы сильно преувеличивают роль спонсорства в жизни РПЦ, как они выражаются.
Он опять рассмеялся.
Расстались они почти приятелями. Отец Александр посоветовал ему заглянуть позже. Настоятель должен был вернуться к вечерней службе.

Упоминание о доходах естественным образом навело Андрея на мысль о плачевном состоянии его собственных финансов. Вернее, об их полном отсутствии. Денежные запасы стремительно таяли. Пополнить их здесь не представлялось возможным. Все его знакомые еле сводили концы с концами. Еще пара месяцев, и они все перейдут на подножный корм. Был у него здесь, правда, один старинный знакомый, который мог бы одолжить ему любую сумму, не сходя с места, а просто изъяв ее из кармана широких штанин. Но идти на поклон к этому Ротшильду местного разлива для Андрея было все равно что выпить рюмку касторки. Да и отдавать — непонятно, с каких заработков. Работодатели его безмолвствовали. Ученики остались на брегах Невы. Продать нечего. Поэтому он прибегнул к единственному имевшемуся в его распоряжении средству поправить свое материальное положение — к молитве.
Через день ему позвонила одна коллега, мастодонт филологии и литературоведения, лейб-переводчик и главный консультант одного кинематографического божества, и предложила убойнейшую халтуру: перевод киносценария на немецкий. Платили немцы, причем чуть ли не по своим, немецким стандартам. Объем рукописи — гигантский, так что на гонорар он — здесь, в Судаке, — сможет безбедно прожить до лета. «Не зря мы с Эдиком пили за подарки судьбы! — подумал он. — Сегодня же обрадую старого ворона. Скажу: ну что, падла, накаркал?» Он ухмыльнулся, представив себе ошалело-радостную рожу Эдика.
— Вера, а вы-то сами почему не хотите заработать эти денежки?
— Андрей, во-первых, мне в ближайшие три месяца будет не до переводов: через неделю начинаются съемки в Германии. Мне там не то что переводить — поесть нормально некогда будет! Во-вторых, это работа именно для вас: сплошные диалоги; разговорная речь, жаргон — как раз то, что вы любите. Никто, кроме вас, этого не сделает, во всяком случае, в такие сроки. Не Маше же Снежкиной звонить! Там, кстати, и мата хватает. Но, я думаю, вы разберетесь.
— Разберемся. Это как раз не проблема.
— По поводу стопроцентной адекватности можете, как говорится, не выпрыгивать из штанов: текст нужен для немки, исполнительницы главной роли. Просто чтобы она знала, что к чему. Аванс, процентов сорок, они готовы перевести вам хоть завтра. Пришлите мне поскорее ваши реквизиты…

Истосковавшись по настоящему делу, он набросился на киносценарий с таким остервенением, что даже боль утраты немного отступила. И если бы не эта заглушаемая работой боль в виде волнообразных приступов, он был бы самым счастливым человеком в Судаке.
Он вообще уже потихоньку начал настраиваться на «коду», на то, что продолжения не последует, что она не вернется. А самому бросаться к ее ногам... «Проявлять инициативу», лететь к ней, «завоевывать» ее… Нет, он уже все ей сказал, она уже все знала о нем самом и его чувствах к ней, и напоминать ей об этом было глупо и… унизительно. Если она молчит, значит «не готова»… Значит, ей нечего ему сказать… «А мне чужого не надо», – с горечью думал он. А может, у нее там какие-нибудь проблемы? Что он, в сущности, о ней знал? Кроме того, что она сама ему рассказала? Чем она жила и живет? Что она там сейчас может делать? Есть ли у нее друзья? А главное — друг?.. Может, вернувшись, в Петербург, она поняла, что «старый друг лучше новых двух»?..
Время шло, ее молчание становилось все более зловещим. Забытая тема «разбитого корыта» — из которого нужно любой ценой сделать если не галиот с алыми парусами, то хотя бы надежный плот! — опять стала печальным лейтмотивом его существования.
Работа спорилась. В какой-то момент он вдруг поймал себя на ощущении дежавю — такое с ним уже было: уютная «келья», уединенный труд, холодное море, грозные крепостные башни, навевающие воспоминания о другом, теплом море, в котором полощутся отражения других башен… И вот он снова в роли рака-отшельника, предающегося сладостным мукам творчества и воспоминаниям о своем балтийском «ските», где ему явлено было маленькое, но довольно красноречивое чудо.
Быт его уже устоялся. Он освоился с печкой, которая топилась углем, решил проблему горячего душа, купив в каком-то магазинчике на базаре, рядом с храмом, пневматический душ для дачников (в просторечии «топтун»), ведро и ведерный кипятильник (пригодился деревенский опыт). «Топтун» представлял собой простейшую конструкцию в виде резинового коврика с двумя горбиками-насосами, похожими на женские груди, из которого торчали два шланга — один нужно было сунуть в ведро с водой, другой, с головкой, был непосредственно душем. Чтобы не устраивать потоп в своих отапливаемых покоях, он соорудил не менее лаконичную душевую кабину с помощью полиэтиленовой парниковой пленки и подвешенного к потолку гимнастического обруча, а «топтун» клал в старое оцинкованное корыто. «Все гениальное просто» — удовлетворенно пробормотал он, завершив гидростроительные работы.

В тот знаменательный день, почти через месяц после ее отъезда, он вдруг почувствовал, что не может даже думать о работе: что-то в нем неожиданно отключилось. Или, наоборот, включилось. А может, просто погода выбила его из колеи: неожиданно хлынуло солнце. Все как-то повеселело. Он гулял по набережной под синим, холодным небом. Огромные гривастые хризопразовые волны взвивались, как Змей Горыныч, и с грохотом обрушивались на пустой берег. Орали чайки, не то ссорясь, не то ликуя.
«Прав был Кореец… — думал Андрей, щурясь на солнце. — И в самом деле — ни души! На всей набережной! От Алчака до причала. Ну, где такое увидишь в Петербурге? Где еще так отдохнешь от сограждан? Да… Там уже, наверное, потихоньку начинается массовое предновогоднее безумие. Уже небось елок понатыкали во всех торговых центрах, народ все более страстно предается шопингу… — У него защемило сердце. — Петербург… Боже мой, неужели это больше никогда не повторится?..»
И тут он понял, чт; именно «включилось»: система аварийной защиты. Он больше не мог выносить этой муки. Он должен был наконец расставить все точки над «i». Слава Богу, теперь для этого ничего уже делать не надо: достаточно просто появиться — и все станет ясно. Все будет написано на ее лице. При мысли о том, что он может увидеть ее хоть завтра, у него мгновенно пересохло во рту…
Он ринулся в авиакассу и купил билет в Петербург на завтра.


Роковая дата

Вечер выдался холодный, промозглый. За окном сакли уже часа два ровно шумел дождь. Трудно было представить себе, что днем сверкало солнце. Андрей сидел перед камином. На столике рядом с ним стояла еще не откупоренная бутылка каберне. Более крепкого «снотворного» он себе позволить не мог: день завтра предстоял тяжелый. И к тому же «судьбоносный».
«Что же это такое? — думал он, глядя на груду раскаленных рубинов в камине. — Опять двадцатое ноября! Что за магическая дата? И что она сулит мне на этот раз?»
В его семье двадцатое ноября было какой-то загадочной и зловещей датой, своего рода фамильной календарной реликвией. В этот день — день рождения его отца — Андрея забрали в армию. Двадцатого ноября отцу вырезали желчный пузырь. Двадцатого ноября Андрей отвез старшую дочь в больницу. Двадцатого ноября он сам с пневмотораксом очутился на операционном столе и стал убийцей родной матери. И вот опять двадцатое ноября… Он летит в Петербург, где решится его участь. Должно же наконец когда-нибудь в этот день произойти что-нибудь хорошее?..
Он откупорил бутылку и наполнил бокал. Снаружи послышался шум мотора, хлопнула дверца. Потом на лестнице раздались шаги, он удивленно повернул голову, дверь распахнулась — на пороге стояла Марина. Он вскочил, еще не успев ничего подумать и почувствовать. Только в голове уже грянул праздничный салют из тридцати орудий.
— Извини, что не позвонила… — произнесла она запыхавшись. — Чт; я могла тебе сказать по телефону?.. И вообще… меня вдруг как ветром подхватило и понесло… Так захотелось тебя увидеть!.. Ты себе не представляешь! Так захотелось — просто смерть!..
Она бросилась ему на грудь. Андрей машинально обнял ее. Она продолжала что-то бормотать. Он молчал, тщетно силясь проглотить ком в горле.
Не дождавшись никакой вербальной реакции, Марина подняла голову и удивленно посмотрела на него.
— Ты чего?
Андрей молча покачал головой, махнул рукой, мол, не обращай внимания, потом этой же рукой вытер глаза.
— Вот тебе еще одно чудо, – сказал он, внеся в комнату ее сумку-чемодан и закрыв дверь. — Если бы тебе захотелось увидеть меня не сегодня, а завтра… Даже страшно представить себе, как бы мы оба обломались! Пардон — огорчились.
Он показал ей билет на самолет.
Она несколько секунд молча изучала полоску бумаги, испещренную буквами и цифрами, потом испуганно подняла глаза.
— Кошмар… — пробормотала она.
— «Не на-адо мелодраматических движе-ений!» — передразнил он ее. — «Мы не кино-о снимаем!»
Потом, улыбнувшись, вдруг схватил стул и закружился с ним по комнате.
— И так захочешь теплотыыы… — запел он, подражая коровьему рыку «примадонны». — Не полюбившейся когдаааа-то… Что завалить не сможешь тыыы двууух человееек из автомааата…
— Кончай дурака валять! — сквозь смех произнесла она. — Я умираю от голода!
— Еда — не проблема! Меню почти праздничное. Я — как чувствовал. А вот с напитками я жестоко просчитался! Знал бы — затарился чем-нибудь покрепче… Как теперь снять стресс?..
— Что бы ты без меня делал? — произнесла она и достала из сумки бутылку коньяка.

После ужина он усадил ее на диван, сел напротив нее в кресло, посмотрел на нее с полминуты сияющим взглядом и сказал:
— Марина! Ты… врубаешься, что мы улетаем на другую планету, а?..
— Ага. Заправлены в планшеты космические карты… — запела она со своей иронической улыбкой. — И штурман уточняет в последний раз маршрут… Знаешь, мне теперь и здесь неплохо.
— Ничего не знаю! Завтра, бляха муха, поднимаем алые паруса и выходим в море!.. Курс — ближайший остров сокровищ!
— Глупый, они уже давно подняты, твои алые паруса… И мы давно уже в море. Tu comprends ? Поцелуй меня.
Андрей взял ее на руки и понес в «кубикул».

Через полчаса оглушительной тишины и состояния невесомости, когда они немного пришли в себя, Марина, опершись на локоть и ласково глядя на него, спросила:
— Ну, как ты тут без меня жил?
— Замечательно… — медленно произнес Андрей. Он лежал на спине, устремив отрешенный взгляд в потолок. — Просто искры из глаз сыпались от счастья… Знаешь, как из сварочного аппарата… Боялся, как бы не спалить саклю…
— Прости!.. — Она уткнулась ему лицом в грудь. — Прости меня!..
— Ну что ты… Я же тебе говорил: я готов вытерпеть хоть две такие «паузы» — лишь бы знать, что они не закончатся траурным финалом… Хотя как раз именно этой определенности и не было. Это меня и подкосило. Если бы не работа и не храм…
— Ну всё, всё!.. Всё позади. Теперь всё и правда будет замечательно.
— А ты... как жила?
— Я? — Она легла на спину и на мгновение задумалась. — Знаешь — примерно так же… Я поняла… вернее почувствовала, что совершаю глупость, еще в аэропорту. Но… решила все же довести этот… страшный эксперимент до конца… И потом… мне надо было решить кое-какие проблемы…
Теперь он, опершись на локоть, смотрел на нее широко раскрытыми глазами.
— Какие проблемы, Марина? — с тревогой спросил он. — Мы… не могли решить их вместе?
— Мне… надо было разобраться с одной… болячкой… В общем-то ерунда, мелочь… Почти невидимая и неощутимая. Но эта мелочь в любой момент могла стать путевкой на тот свет, понимаешь?
— Марина!.. — испуганно произнес он, сжав ее плечи.
— Да нет, всё уже позади, слава Богу! Но по стенкам я побегала… как ты выражаешься… Тебе что-нибудь говорит — «Березовая аллея» ?
— Боже мой!.. — пробормотал он. — Да у меня там приятель работает, хирург...
— А как его зовут?
— Юрий Константинович. Лебедев.
Она грустно усмехнулась и покачала головой.
— Вот уж поистине — тесен мир! Дай ему Бог здоровья и долгих лет жизни, твоему Юрию Константиновичу! Он меня и оперировал…
— Что?.. Оперировал?!
— Тихо, тихо! Все хорошо, все обошлось, слава Богу. Ложная тревога. Операция — одно название! Пара минут. Чик-чик, и уноси готовенького.
— И ты лежала у них там на Березовой?
— Лежала! Не смеши меня! Да я через полчаса после операции поехала домой. Потом приезжала на перевязки.
Андрей вспомнил странную реакцию Марины на могильную плиту с лаконичной надписью.
— Как я жалела, что тебя нет рядом!.. — Она покачала головой и смахнула слезу. — Потому что… у меня, как выяснилось, никого, кроме тебя нет. Понимаешь?..
— Понимаю… Марина, а... что за операция? Где… шрам?
— Не шрам, а шрамик. На спине, вернее на боку. Видишь, ты даже не заметил. И всё, и не приставай ко мне ни с какими медицинскими вопросами, понял? А то я рассержусь.
— Хорошо, хорошо.
Он долго нежно целовал ее, ласкал, как ребенка, слушая ее бормотание.
— Андрюша, который час? — спросила она через какое-то время.
— Без четверти десять.
— Слушай, можно я ткнусь в подушку минут на пятнадцать? Совсем идти в ночное — как-то не хочется, жалко времени… Мне еще столько нужно тебе сказать…
— Спи, спи. Мне тоже жаль с тобой расставаться! До утра — кошмар! Спи. А я, пожалуй, выйду, подышу воздухом...

Он вышел в сад, под черное влажное небо. Дождь давно кончился. Воздух был ядреный, пьянящий и в то же время бодрящий, словно крепкий кофе. Пахло мягкой крымской зимой. Андрей стоял, слушал тишину, пытаясь осознать внезапно обрушившееся на него счастье. Последнее. Окончательное… За прошедшие два месяца он уже столько раз умирал и воскресал (чувствуя себя мечом, который, чтобы добиться определенной прочности, то раскаляют докрасна, то суют в холодную воду), что появилась надежда на окончание этой гимнастики для души.
Вернувшись в «каминную», он открыл компьютер, посидел перед «чистым листом» нового файла и начал писать:

Дорогая Ассоль!

Вот уже месяц и целых четыре дня наш галиот несется в безбрежную, бесконечную даль Вселенной. Целый месяц и четыре дня его алые паруса пламенеют во мраке полярной ночи. И встают на пути, словно сверкающие айсберги, заветные, заповедные острова счастья. И вокруг — ничего, кроме звездного неба и моря… И двух доверчивых, изумленно-радостных глаз. И свет этих глаз, прохладный и таинственный, как мерцание далеких неведомых планет, заливает обветренную душу капитана, и время от времени она начинает струить тонкий аромат ночной фиалки… Или вспыхивает, как рождественская елка... Пусть же этот волшебный, путеводный свет не меркнет вовеки, и да пребудет душа твоя в спокойствии и блаженном сознании единения и Божественной гармонии с миром… Аминь.

И.о. капитана

Грэй (А. Безбашенный)

Когда Марина проснулась и успешно опробовала «топтун», он опять усадил ее на диван и торжественно объявил:
— Марина, я предлагаю отметить наш с тобой первый маленький юбилей!
— Какой юбилей? — спросила отдохнувшая и повеселевшая Марина.
— Ровно месяц и четыре дня нашего совместного плавания.
— Ну, не совсем совместного… — ответила она, виновато посмотрев на него. — Во всяком случае, не всегда синхронного... плавания…
— Это было учебно-ознакомительное плавание! — возразил он назидательным тоном. — Плавпрактика. Экипаж отрабатывал взаимодействие в аварийных ситуациях.
— Ну, хорошо, я не возражаю.
— Я даже приготовил тебе нечто вроде поздравительной открытки. Прошу!
Он положил ей на колени ноутбук и щелкнул по клавише.
Марина с интересом углубилась в чтение. Потом блаженно вздохнула и сказала:
— Нет, Андрей Евгеньевич, вы — неисправимый романтик!
— Обещаю исправиться.
— Только попробуй! — показала она ему кулак и поцеловала его.
— Итак — за счастливое плавание?
— За счастливое плавание!
Они чокнулись и выпили.
— Послушай, Андрей… Я, как единственный относительно трезвый член нашего экипажа, предлагаю на минутку вернуться на берег и попытаться наметить хоть какие-нибудь краткосрочные перспективы нашего плавания. Что нам делать? Бросить якорь здесь? Взять курс на Северную Венецию? Или просто лечь в дрейф?
— Меня устраивает любой из этих вариантов.
— Да, но надо все же выбрать один из них…
— Выберем, Марина.
Они помолчали.
— Да, что касается островов сокровищ… — задумчиво произнесла Марина. — Есть у меня на примете один ма-а-ленький островок… — Она с лукавой улыбкой, склонив голову набок посмотрела на него.
— Та-ак! — оживился Андрей. — Ну, не томите, баронесса! Колитесь уже!
— Андрей Евгеньевич, я советую вам отставить в сторонку коньяк, сварить нам крепкий кофе и сосредоточиться…
— Ого!
— Хотя, может, все-таки стоит отложить разговор до утра? А то, насколько я вас знаю, башню у вас снесет окончательно — от остроты темы…
— Марина! Это не по-христиански!
— Хорошо, но без кофе я не скажу ни слова!
Андрей понесся вниз, к плите, и вскоре вернулся с благовонно-дымящейся джезвой.
— Итак?..
— Ты, кажется, мечтал о кладах и сокровищах? Так вот, у тебя наконец появился реальный шанс... хотя бы частично осуществить свою мечту. Во всяком случае, поиграть в юного следопыта… Один мой родственник, еще совсем недавно проживавший во Франции, поведал мне презанятнейшую историю…
И она рассказала ему эту историю, которая показалась бы ему не более правдоподобной, чем какой-нибудь современный приключенческий фильм, если бы он не услышал ее из уст самой Марины. Юный родитель упомянутого родственника, бравый поручик, в восемнадцатом году, залечив раны, полученные на Германской войне, и отбывая на Дон, к Деникину, — потому что всё уже было понятно, — ночью закопал в парке своего родового имения Лютицы, в пятидесяти верстах от Петербурга, — в котором родился и родной прадед Марины! — довольно вместительный сундучок с фамильными реликвиями и кое-какими более или менее ценными вещами. В полной уверенности, что скоро вернется и перевешает всех местных смутьянов. Тащить все это с собой через полстраны было опасно. А оставлять страшно: распропагандированные «труженики села» жгли и грабили усадьбы, все более входя во вкус. Но вернуться ему не довелось. Зато посчастливилось унести ноги. В Константинополь. Оттуда в Париж, а потом в Ниццу. Где он и дожил свой век. Его сын тоже не смог добраться до заветного сундучка. Когда это стало возможным, он уже был староват для кладоискательства в чужой, далекой стране, где в то время не то что за клад — за кошелек могли перерезать горло. А детей у него не было. И вообще, никого из близких не осталось. Марина познакомилась с ним случайно. Если отвлечься от любимого тезиса Андрея, что случайностей не бывает. Один ее коллега — из тех самых «бывших» — устроил ей поездку в Париж. У него там остались какие-то друзья детства. Тем было интересно пообщаться с франкоговорящей русской, они таскали ее по своим друзьям и знакомым, как дрессированного медведя, и на одном суаре она случайно разговорилась с этим милейшим старичком. Когда тот узнал, что она хоть и дальняя, но прямая его родственница, он так разволновался, что чуть не помер. И конечно, впился в нее мертвой хваткой. Пригласил к себе домой, все расспрашивал, рассказывал, плакал. Так она совершенно неожиданно для себя стала единственной законной «наследницей» этой ветви «недорезанных фон Корнов». Орест Георгиевич — так звали старичка — сообщил ей точные координаты зарытого клада. Ему эти ценности уже не пригодились бы. Он уже тогда был серьезно болен. И через три месяца умер.
— Вот так, дорогой мой Андрей Евгеньевич, — сказала Марина, заканчивая рассказ. — Это вам не пещера разбойника Алима. Тут все как в швейцарском банке. Остается только съездить туда с лопаткой — и дело в шляпе. Правда, особой материальной ценности содержимое сундучка, скорее всего не имеет… Так, пару старинных побрякушек… В частности, «шифр» с бриллиантами — это такой значок, которым награждались лучшие выпускницы Смольного института, получавшие его обычно из рук самой Государыни Императрицы… Этот «шифр» принадлежал жене родного брата моего прапрадеда… Главное для меня другое: Орест Георгиевич говорил, что там семейный фотоальбом, дневники, документы, письма… Представляешь — увидеть своих предков, фотохронику их жизни?..
— Марина, а ты уверена, что сундучок все еще дожидается законных владельцев?
— Абсолютно уверена. Я была там совсем недавно. Поручик фон Корн очень грамотно выбрал место — под фундаментом старого, давно развалившегося домика лесника, на границе господского парка и леса. Там все осталось без изменений.
— Да… Занятно… Я бы даже сказал: о-о-очень занятно — озадаченно протянул Андрей. — Послушай, Марина, а что если в этом ларчике, не дай Бог, окажется парочка таких ма-а-леньких мешочков с драгоценными камешками, а?.. И ты в одночасье станешь богатой невестой?..
— Успокойтесь, господин Грэй, мои предки накануне революции уже явно не жировали! Судя по всему, они уже успели затянуть попозже туесок, как вы выражаетесь, так что «камешкам» там просто неоткуда взяться.
— Ну, а если все же твой бравый поручик накануне революции, как говорит Эдик, выиграл-таки швейную машинку и взял деньгами?.. На кой тебе тогда… старый, нищий неудачник? Ты себе найдешь что-нибудь помоложе и поинтересней…
— Он, оказывается, еще и кокет… — вздохнула Марина. — Сейчас же поцелуй меня, больван!
Он покорно исполнил ее приказание.
В иллюминаторе тихо, уже по-утреннему ласково мерцали звезды. Их галиот бесшумно прошел фарватер, лег на генеральный курс, и экипаж, выйдя на палубу, с радостью обнаружил, что вокруг нет ничего, кроме моря и неба.



Октябрь 2015 г. – июль 2016 г.

Содержание

Отставной козы барабанщик
Обмен верительными грамотами
Сады Семирамиды
Тихон Мореман
Сакля
Калоши счастья
Жалобы турка
Над синим понтом
Марсианка
Кюре у микрофона
Чудеса
Пикник в поднебесье
Экскурсия в логово разбойника Алима
Ясность
Русский Вифлеем
Пауза
Палата интенсивной трудотерапии
Роковая дата