Олег Петров. Именем народа ДВР роман

    Олег  ПЕТРОВ









«…Именем народа Д.В.Р.»

роман-хроника












Чита,     2009







«Начиная с осени 1921 года  г. Чита и ее окрестности стали местом целого ряда тягчайших преступлений. При этом как самый способ совершения этих преступлений и почти одинаковые приемы злоумышленников, так и быстрота, решительность и крайняя жестокость их действий, а равно отсутствие каких-либо следов – дали основание предполагать, что преступления эти совершаются лицами, составляющими одну преступную шайку и занимающимися преступной деятельностью как ремеслом. Предположения эти скоро оправдались. После непрерывных, настойчивых наблюдений и поисков уголовному розыску удалось обнаружить преступную шайку с значительным количеством членов, спаянных дисциплиной, за малейшее нарушение которой провинившимся грозила смерть…»

         Из   постановления   временно  исполняющего  должность
 Особого  следователя  Высшего  Кассационного суда  ДВР
                (1922 г.)



               







               








© Петров Олег Георгиевич. «…Именем народа Д.В.Р.». Роман-хроника.
ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ

1.
В документальной и художественной литературе, в кинематографе и телесериалах, освещающей перипетии борьбы с уголовщиной после Октябрьского переворота 1917 года, вновь и вновь возникает фигура якобы знаменитого питерского налетчика Леньки Пантелеева. Различные версии его уголовных похождений, по сути, сводятся к тому, что это был неуловимый и дерзкий бандит, терроризировавший один из крупнейших городов России. Но изучение преступных деяний Пантелеева показывает: численность возглавляемой им преступной группы была довольно малочисленной, а разбойная деятельность – непродолжительной. Тем не менее, фигура Пантелеева овеяна таким ореолом криминальной «славы», что создается впечатление – после 1917 года крупнее уголовного преступника не было.
Вместе с тем, в 1922 году в Чите, практически на протяжении двух с лишним лет действовало организованное преступное сообщество, в которое входили только более сотни активных членов. Строжайшая конспирация, широкий подкуп, говоря современным языком,  сотрудников органов правопорядка, преступный размах и фигура главаря – Константина Ленкова – полностью затмевают деяния и личность его питерского «коллеги». Достаточно сказать, что на скамье подсудимых по делу о шайке Ленкова в 1922 году оказалось разом 74 бандита. Такого процесса над уголовщиной российская Фемида не знает до сегодняшнего дня.
О том, как все это было, как уголовный розыск и органы  государственной безопасности Дальне-Восточной Республики в 1921 – 1922 гг. вели борьбу с ленковцами, рассказывает эта книга.
В ней нет ни одного вымышленного факта, ни одного придуманного персонажа. Все цитируемые документы – подлинны. Книга основана на ранее, в большинстве своем, неизвестных документальных источниках, хранящихся в Государственном архиве Читинской области (ныне – Забайкальского края). Орфография и пунктуация документов сохранены.
   
2.
Исторический фон романа-хроники заслуживает некоторой характеристики.
В течение мая 1918 года во Владивостоке сконцентрировалось около 16 тысяч чехословаков – часть чехословацкого корпуса, которому по решению советского правительства был разрешен выезд по Транссибу на Дальний Восток для дальнейшего следования на родину. Но, как известно, в целях борьбы с большевиками корпус белочехов, как его называли, был активно использован для свержения новой власти в Приморье и обеспечения развертывания вооруженного белого движения и иностранной военной интервенции: 29 июня 1918 года белочехи при поддержке так называемых «союзных десантов» свергли во Владивостоке советскую власть. Ранее, 18 июня, японские войска захватили Благовещенск, а 5 сентября белогвардейские силы вошли в Хабаровск. К этому времени на Дальнем Востоке насчитывалось только 73 тысячи японских штыков, не считая американского экспедиционного корпуса генерала Гревса.
Особо следует заметить, что к началу мятежа белочехов составами с ними были забиты практически все станции и разъезды Транссибирской магистрали от Омска до Владивостока. Пожар гражданской войны и иностранной военной интервенции вспыхнул в Сибири практически повсеместно и достаточно организованно. В начале июля красным пришлось оставить Иркутск, 26 августа – Читу. Два года шла кровавая борьба, в результате которой белогвардейские силы и интервенты были вытеснены из Прибайкалья, Забайкалья и Восточного Приамурья.
Но у партизанских сил возможностей для полного освобождения Дальнего Востока, конечно, не было. От Советской России достаточной вооруженной помощи пока тоже ждать не приходилась: гражданская война в центральной части, на западе, севере, юге РСФСР претерпевала самую драматическую фазу. Центральным Комитетом РКП(б) и Совнаркомом РСФСР перед Дальневосточным бюро партии была поставлена задача сделать все для того, чтобы не только отдалить войну Советской России с Японией, но и, если это окажется возможным, обойтись без нее.
Решение этой задачи было найдено: создание «буфера» – нейтрального государственного образования. После  длительных переговоров с различными политическими силами, 28 октября 1920 года в Чите состоялась конференция представителей правительств освобожденных от белых и интервентов территорий – Приморской, Амурской, Сахалинской, Восточно-Забайкальской, Камчатской областей. Была провозглашена демократическая республика с сохранением института частной собственности, проводящая политику добрососедского сотрудничества с окружающими республику государствами. Она получила название Дальне-Восточной Республики (ДВР). Советизация ДВР на данном этапе была признана недопустимой.
Конференция 10 ноября избрала центральное правительство ДВР в составе 5 коммунистов и 2 беспартийных. Председателем правительства с сохранением за ним функций министра иностранных дел избрали П.М. Никифорова.
В январе 1921 года прошли выборы в Учредительное собрание ДВР. Социалистический левый блок из 382 мест получил 275 и явился решающей силой Учредительного собрания, принявшего Конституцию ДВР и декларировавшего суверенитет, независимость и самостоятельность нового государства, переход к ДВР договорных прав царской России на Китайской Восточной железной дороге, гарантию политических прав всем гражданам, отмену смертной казни и телесных наказаний. Была объявлена амнистия всем политзаключенным, принято обращение к иностранным государствам, призывающее их развивать с ДВР экономические отношения, инвестировать капиталы в промышленность республики. Столицей ДВР была объявлена Чита.
По решению ЦК РКП(б) в Читу для укрепления «буфера» были направлены П.Ф. Анохин (с правами секретаря ЦК партии большевиков) и В.К. Блюхер – для реорганизации вооруженных сил республики – Народно-Революционной Армии (НРА). 27 июня 1921 года Блюхера назначают главкомом НРА и военным министром ДВР.
Укрепление военной мощи ДВР являлось решающим условием всей дальнейшей жизнедеятельности республики, для которой первейшей задачей оставалось сохранение зыбкого мира с Японией, продолжение борьбы с белогвардейщиной, которую не устраивали дэвээровские порядки. В Приморье сосредоточилось более 18 тыс. каппелевцев, активизировавшихся после контрреволюционного переворота во Владивостоке 27 мая 1921 года и образования там, в пику ДВР, монархистско ориентированного правительства братьев Меркуловых, опиравшегося на японские и белогвардейские штыки. Одновременно на Западное Забайкалье наступали дивизии барона Унгерна численностью около 13 тыс. сабель.
Между тем, крайне тяжелая социально-политическая обстановка, сложившаяся в тот период в Забайкалье, породила волну уголовной преступности. Подняли голову не только старые уголовные «кадры», но и их новое «пополнение» – неудовлетворенная результатами борьбы за народную власть и установленными в ДВР буржуазными порядками довольно многочисленная прослойка бывших красных партизан, ожидавших с победой для себя льгот, привилегий и благ.




















Глава 1.    

– ДЛЮГА, длюга!
Закемарившего после обеда под густой черемухой парня тормошили два тощих, почерневших от щедрого забайкальского солнца китайца.
– Чево вам, узкоглазые?
Рослый, плечистый парень сладко зевнул, недовольно кряхтя, сел, тяжелым взглядом, исподлобья, окинул суетящуюся подле него парочку «ходей».
– Длюга! Станция давай? Давай, длюга!
Внушительной лопатой-ладонью парень припечатал крупного серого паута, впившегося в обнажившуюся голень, сдернул книзу задравшуюся гачу ветхих бумазейных штанов. – К паровику, што ли, в Куку отвезть?
– Кука, Кука! Да, да! Длюга! Станция! Кука, Кука! – обрадованно закивали китайцы.
– А деньги, деньги у вас есть, отродье хунхузское? – Парень красноречиво пошевелил-потер большим и указательным пальцами.
– Денега? – переспросил один из китайцев.
– Она самая, денега, денега!
– Денега еся, еся! – закивал китаец, улыбаясь щербатым ртом. – Станция, длюга, Кука, Кука!
– «Длюга»! – передразник китайца парень. – Обезьян тебе «длюга», мартышка плюгавая!
Китайцы поскучнели.
Парень окинул ленивым взором крепко утоптанный пятачок у крыльца местной харчовки. Через настежь распахнутые двери просматривалось ее пустое нутро, только смурная некрасивая девка зло терла тряпкой тяжелую лавку возле такого же, крепко сбитого из сосновых плах длинного стола.
По кривой улочке, к серым от ветхости домам-развалюхам поодаль, плелась сонная от полуденного зноя собака, огорченная и разочарованная тем обстоятельством, что подле харчовки поживиться на этот раз не сложилось.
Парень медленно повернул голову в противоположную сторону, но и в более зажиточной части Оленгуйского поселения никакого шевеления не наблюдалось. Жара всех загнала в тень. Желающими ехать на станцию, к вечернему паровику до Читы, не пахло. Дорога неблизкая, потому ежели, окромя китайцев с узлами, никто у харчовки в текущий момент не маячит, стало быть, извозного фарта нынче не предвидится…
– Длюга! Денега еся, – снова приблизился один из китайцев, тряся в вытянутой руке пачкой мятых ассигнаций. Толщина пачки обнадеживала. По крайней мере, овес, считай, окупится.
Парень тяжело вздохнул. Выбор был невелик. Либо гнать пустую подводу до дому, либо заночевать в Оленгуйском до утренних ездоков. Заночевать, конечно, можно здеся и задаром. И даже с прибытком! Лошади травки похрупкают, а их хозяин к ядреной Ульянке под бочок подкатится. Еще и самогону нальет, шалава!..
Мысли ворочались в башке сонно и лениво – жара действовала и на них.
Парень посмотрел на застывшего в полупоклоне китайца, медленно и тягуче сплюнул ему под ноги и так же нехотя поднялся с расстеленного в черемуховой тени куска войлока.
Оба китайца оживились, заулыбались заискивающе.
– А чем, ходя, тут промышляли-то? – спросил больше по привычке, чем для интересу.
Оба китайца внимательно уставились на него, явно вопроса не поняв.
– Ну, вы – мартышки! – засмеялся парень. – На рассейской земле мышкуете, а говору не обучились! Че таки дурни-то? Вона я к вам кады хаживал, так лопотанье ваше вмиг освоил.
Парень повторил свой вопрос по-китайски. Удивление «ходей» его рассмешило еще больше. Он снисходительно вслушался в ответное лопотание, лениво подцепил с травы кошму, аккуратно скатал и положил в телегу.
– Хер с вами, хунхузы! – Повернулся к китайцу, держащему деньги, цапнул из тощей горсти пачку и сунул ее себе за пазуху. – Щас лошадок запрягу – и покатим, «длюги» мои узкоглазые! Ага! Станция, станция! Кука! Пых-пых-пых! Ту-ту-ту-у!..

Китайцы в дороге переживали. Опоздать на паровик боялись. Опаска – понятно почему: лошади телегу вяло катят – жара, слепни да пауты достают. Но дорога бежит под поскрипывающие колеса, исчезает позади за кустами и могучими соснами, вьется то одним распадком, то другим.
А китайцы опять о своей тревоге на паровик не успеть лопочут. И опять приходится успокаивать неугомонных пассажиров – успеем на станцию, не впервой. Елозят, дышло им под ребра! От, народец! А поди ж, тоже не все одинаковы. Парень усмехается. Это, кады он во первые разы в «маньчжурку» шастал, то вкругорядь ихние желтые хари одинаковы казалися. А потом – не-ет, разные! – различать начал. Оне-то, поди, тож, не сразу русскую морду одну от другой отличают.
– Привал, ходи, перекур! Лошадкам отдохнуть требуется! – Парень спрыгнул с телеги, ласково похлопал пару гнедых по шелковистым щекам. – Взопрели, сердешные, обезьянов возить? Ничо…
Достал из кармана кисет, принялся сворачивать внушительную самокрутку. Один из китайцев вынул из кармана крашеной в черное чесучовой поддевки коробку папирос, протянул, угощая.
– Богато живете, ходи! – удивился парень.
Папиросу взял, понюхал, заложил за ухо, продолжил сворачивать «козью ножку». Китаец с папиросами, мелко кивая головой, протянул парню всю коробочку, достал спичечный коробок, чиркнул и поднес яркую фосфорную спичку.
– Ну, вы, бля, совсем баре! – хмыкнул парень и внимательно оглядел своих пассажиров. – Значит, на прииске, лопочите, поработали? Фартово, видать, золотишко помыли…
Последнее – больше себе под нос пробубнил.
Он долго дымил самокруткой, пристально разглядывая китайцев. Под тяжелым взглядом они занервничали, засуетились, вновь принялись, старательно и заискивающе улыбаясь и мешая родные и русские коверканные слова, уговаривать возницу поторопиться.
– Щас, щас, чево раскудахтались! – широко, обезоруживающе улыбнулся парень, неторопливо обошел, поправляя постромки, лошадей, вернулся к передку телеги, тронул пятерней сыромятные вожжи.
А потом, быстро выхватив из-под своего, оборудованного в передке телеги сиденья – доски, обмотанной тряпьем, – острый плотницкий топор, с кхеканьем, почти без размаха, ударил сверкнувшим лезвием ближнего из китайцев по темени, разваливая череп!
Рванул молча топор назад, тут же бросая гибкое, сильное тело ко второму, остолбеневшему от увиденного, полоснул мощным ударом по тонкой, с набухшими коричневыми жилами шее! И сразу же отдернул руку, чтобы на засаленный рукав рубахи не попала брызнувшая фонтанчиком алая кровь.
– От так от, макаки! Не хер тут лопотать! – выкрикнул парень, тяжело дыша.
Аккуратно положил топор на землю, вынул из-за уха дареную папиросу, повернулся к первому из убитых и, не отводя взгляда от страшной раны с пузырящимися кровью мозговыми ошметками, уверенно сунул руку в карман чесучовой поддевки китайца. Достал коробок со спичками, чуть подрагивающими пальцами чиркнул фосфоркой по штанам, прикурил, глубоко затягиваясь. Прислушался.
За кустами чирликала невидимая пернатая мелюзга, где-то далеко дробил дятел, а когда он замолкал, откуда-то – еще дальше в лесной глубине – подавала голос кукушка.
– Давай, давай, беспутая, не останавливайся, – криво усмехнулся парень, – набирай мне годки. Я жить собираюсь долго…
Он докурил папиросу до начавшего тлеть мундштука, сплюнул и вдавил окурок каблуком в песок дорожной колеи. Потом, глубоко вздохнув, тщательно вывернул карманы жертв, не побрезговал пошарить за пазухами у китайцев, перебрасывая все находки в телегу, и только после этого схватил одного из убитых за ноги и шумно, треща валежиной, потащил в густые багуловые кусты. Отмахиваясь от потревоженной мошкары, вернулся за вторым трупом и отволок его туда же.
Безжалостно наломав с пары растущих у дороги молодых сосенок охапку пышных, больших лап, в ярко-зеленой густой бахроме мягких игл, – отправился с ними обратно к кустам, завалил тела хвоей. Отошел на пару шагов, придирчиво оглядывая, выругался, скривившись, и повторил процедуру с сосновыми ветками. Теперь, на взгляд убийцы, тела жертв были укрыты вполне сносно.
Парень вернулся к телеге, перебрал извлеченное из карманов убитых, негромко матерясь принялся распутывать поклажу своих недавних пассажиров – аккуратные узлы из тонких суконных одеял, – оценивающе изучая и прощупывая каждую тряпку – рубаху или портянки, штаны, душегрейки.
Наконец, обнаружилось главное, что растянуло красиво очерченные губы парня в довольной улыбке, – неказистый плотный холщовый мешочек, увесистость которого при довольно скромных размерах была не просто приятной – радовала!
Парень оглянулся по сторонам, замер на мгновение, внимательно слушая тишину, потом тщательно закопал мешочек в соломе на передке телеги, столкал китайское шмутье обратно в связанные узлом одеяла, по-хозяйски пристроил поклажу на телеге под соломой.
Уже привычно вынув из кармана штанов папиросную коробку, снова закурил. Попыхивая зажатой в углу рта папиросой и что-то мурлыкая себе под нос, поднял с травы топор, оглядел его, и, довольно кивнув, вернул в телегу на прежнее место.
– Ну, че, милыя, застоялись?! – весело прикрикнул парень на напряженно застывших лошадей – коняга, она, конечно, животина скотская, но, бля, умная, понимат, что он с узкоглазыми-то сотворил. Ниче, переживут гнедки, переживут.
– А ежели вы, черти старые, больно нервные и пугливые – отдам на городску мыловарню! Н-но! Поехали, зверюги, домой, порадуем молодуху да малого гостинцами от обезьянов!... Давай-давай, савраски, еще червонец верст нам с вами по жаре телепать! Да-а-вай! – уже во все горло орал парень, покидая страшное место…


В ЭТОТ ветреный мартовский  полдень министр внутренних дел Дальне-Восточной Республики Александр Александрович Знаменский вернулся к себе в кабинет явно не в духе.
И было от чего: заседание Правительства закончилось не в его пользу. На шею вешали «железку» – железнодорожную милицию, до сей поры обособленно действовавшую при Минтрансе ДВР. Передача «железки» в МВД означала одно: теперь это целиком и полностью его, Знаменского, хлопоты – обеспечивать новый придаток пайками и обмундированием, оружием и иным довольствием. Подобной головной боли министру хватало и по территориальной  милиции. Но какова была физия у дородного министра транспорта – удовольствие, подлец, скрыть не мог! От такого ярма освободился!
Знаменский в сердцах швырнул черной кожи портфель на стол, достал из кармана  огромный носовой платок,  вытер вспотевший лоб, потянулся  было к графину с  водой, но тут затренькал высокий черный телефон.
Министр с недовольным видом снял сверкающую начищенными латунными частями эбонитовую трубку, поднес ко рту загнутый раструб.
– Знаменский у провода, слушаю. А-а, весь внимания! Все злорадствуешь?! Да я слышу по голосу… Нет? Когда бы я тебя, дорогой, не знал! Сбагрил мне свое войско, а теперь еще и с  просьбами! Занятно… Что? Так… Так… Ха-ха-ха!.. Луч света в темном царстве! Что? Да нет, это я так… И, что ты думаешь, буду возражать? А вот и не буду! Не понял? Да забери ты его! Пожалуйста! Рады, так сказать, стараться-с! Самым немедленным образом, безотлагательно, сиюминутно издам приказ и проведу, как откомандированного для выполнения задания особой важности… Ха-ха-ха! Причитается с тебя, дорогой! Что? Согласен! Ну, до встречи!..
Хлопнул трубкой об аппарат, довольно постучал пухлыми пальчиками по зеленому сукну обширной столешницы, уставленной всевозможными канцелярскими прибамбасами, толкнул уточкой закачавшееся пресс-папье.
Звонил министр транспорта. Легок на помине! Просил оставить у него Проминского. Желает его определить особым уполномоченным на станцию Маньчжурия. Торговля и перевозки растут, масса проблем, посему, дескать, надо бы этот участок укрепить. И, мол, с Проминским  переговорил, тот не против. Ха, да ради Бога! Одной головной болью меньше! Этому большевичку вечно все не так, да не эдак… Ох, и попортил он ему, Знаменскому, крови!.. Больно умный! Вот и пусть там, с китайцами, умничает!
«Кровь портил» министру Знаменскому уполномоченный ЦК РКП(б) по организации милиции в ДВР Леонид  Иванович Проминский, сразу же после освобождения Читы от семеновщины  прибывший  сюда  и  активно  взявшийся  за  дело. Дилетантом в милицейских вопросах Проминского не назовешь: ранее  руководил милицией в Иркутске и Владивостоке.
Но Знаменский увидел в нем соперника. Прежде всего, с карьерной точки зрения – дышит, большевистская бестия, в затылок! И провернул незамысловатую, но удачную комбинацию, добившись под благовидным предлогом перевода господина-товарища Проминского в другое министерство – транспорта. Дескать, для создания и укрепления железнодорожной милиции, тогда подчинявшейся Минтрансу.
«Тьфу ты! Так удачно тогда спровадил, а с этой передачей мне чертовой «железки», чуть было назад не заполучил», – облегченно подумал Знаменский после звонка коллеги из транспортного ведомства.
Нажал кнопку медного звонка,  вызывая из приемной секретаршу.
– Вероника Иннокентьевна, попрошу вас, голубушка, подготовьте приказ по министерству… 
А вечерком обмыли это дело с коллегой из Минтранса в шикарном «Даурском подворье». Шустовским коньячком из старых запасов хитрого ресторатора…

Назначенный правительственным приказом в ноябре 1920 года на свою высокую должность Александр Александрович Знаменский являл собою типичный образец кабинетного чиновника.
Вступив в семнадцатом году в партию эсеров, он волей-неволей оказался втянутым в борьбу с белогвардейцами и интервентами, поначалу участвовал в организации подполья в Благовещенске, затем постепенно вышел на одну из первых ролей в штабе партизанских сил Приамурья.
В период разгрома партизанского движения скрывался в одиночку, потом, вовремя сориентировавшись, примкнул к возрожденной повстанческой армии. Уровень образованности, старые связи помогли ему вновь занять руководящее положение, создать себе авторитет народного вожака.
Взлет до министра для  него, выходца из чиновничьей, средней руки, семьи, был своего рода осуществлением жизненной мечты. До такой высоты в роду Знаменских никто не подымался, и это кружило голову. 
Впрочем, в силу своей, довольно авантюрной натуры, Александр Александрович всегда тяготел к шапкозакидательству, умел красиво и эффектно доложить об успехах, ненавязчиво напомнить о своих былых партизанских заслугах и «революционном стаже». А посему – был на слуху и на виду. Что, собственно, при дележе правительственных портфелей в только что учрежденной республике, свою роль и сыграло.
Знаменского распирало от собственной значимости до такой степени, что он искренне полагал: каких-либо проблем для него на новом посту не существует. «Куда как грозные вражьи силы  одолели, – любил говаривать министр, – и с уголовщиной покончим в два счета!»   
Понятно, что в окончательной победе над уголовным миром никто и не сомневался. Другое дело, что не помешала бы более трезвая оценка обстановки, как и детальная выработка тактики борьбы с преступностью. Простейший анализ ситуации свидетельствовал о том, что новый враг силен и коварен, быстрой победы ожидать, увы, не приходится.
Но занятого самолюбованием министра всякие там анализы интересовали менее всего. Он любил сидеть с важным видом на заседаниях и совещаниях, изрекая обтекаемые фразы о важности  борьбы с преступностью, высыпал на подчиненных ворох по сути пустых указаний по мелким вопросам реформирования милиции. Больше увлекался разработкой форм отчетности с мест, одновременно окружая себя ореолом крайней государственной загруженности, неимоверной занятости  и чинопочитания.
Попасть на прием к  министру  и, тем более, быстро решить какой-либо вопрос по существу, было делом невероятным. А если чей-то рапорт или прошение оказывались-таки на министерском столе, – неспешно препровождались Знаменским в канцелярию с ничего не значащей резолюцией или переадресовывались начальнику Главного управления милиции  Колесниченко. Последнее для рапортующего или просителя было удачей. Николай Иванович Колесниченко представлял прямую противоположность равнодушному и вальяжному чинуше Знаменскому. 
Юрист по образованию, закончивший Томский университет, Колесниченко в  1917–1918 годах возглавлял военно-милицейские  части народной охраны во Владивостоке, ранее, с марта до осени семнадцатого, ревкомом безопасности Томской губернии избирался начальником милиции Томска.
В Читу приехал из-за границы, после длительной секретной командировки. Что это была за поездка, куда, в Чите об этом не ведали. По документам же, Колесниченко прибыл из Владивостока с должности краевого Правительственного инспектора Народной милиции.

НЕВЫСОКИЙ, крепкого телосложения, с чуть прищуренными умными серыми глазами на интеллигентном  лице, с густыми волнистыми темными волосами, всегда аккуратно одетый – как правило, в гимнастерку, туго перепоясанную широким кожаным ремнем, – Николай Иванович по складу ума являлся прирожденным штабистом, обладал незаурядными организаторскими способностями, поразительным умением  четко отслеживать складывающуюся обстановку. С первых дней своего вступления в должность стремился поставить всю деятельность милиции на законную основу, регламентировать ее работу, права и обязанности.
Колесниченко первым заговорил о необходимости выработки закона о милиции ДВР, инструкций милицейской службы. Немедленно обязал начальников областной и городской милиции ежедневно являться к нему с утренним докладом обо всем происшедшем за истекшие сутки в области и столице ДВР, а ежемесячно – представлять письменный рапорт-отчет. В первую очередь, о выполнении инструкций и  руководящих указаний, составление которых было у Колесниченко явной слабинкой, но, в отличие от Знаменского, указаний не пустопорожних, а наполненных самыми насущными для милиционеров проблемами и предложениями по существу, без «воды».
Вот и сейчас Николай Иванович с карандашом в руках изучал очередной рапорт начальника Читинской городской милиции Сержанта:
«Доношу: 1. Инструкция по делопроизводству мною преподана всем  нач. участков. 2. Инструкций  и уставов старой полицейской службы нет. Дополнительно доношу о срочных и неотложных нуждах гормилиции, как-то: а) совершенно не выдавалось обмундирование с момента организации милиции;  б) не получено продовольственного  пайка как на сотрудников так и на их семейства за январь и  далее, а выдававшееся ранее не приходилось по установленной норме; в) для более продуктивной работы по борьбе с уголовной преступностью необходимо вести регистрацию преступников с применением   дактилоскопии и фотографирования, увеличить штат уголовного розыска. Средства  на данные мероприятия и другие неотложные нужды уголовного розыска не отпускаются, что тормозит успешному делу борьбы с уголовной преступностью».
Пункт  «в» убедил внести в рапорт помощник начальника городского отделения уголовного розыска Сметанин, напомнив Сержанту и начугро Гадаскину про полезность имевшегося ранее в милиции уголовно-разведочного бюро.
Написал в своем рапорте начальник городской милиции и о необходимость откомандирования в распоряжение начгормилиции  до двухсот бойцов-народоармейцев для укрепления милицейских рядов.
Колесниченко руками и ногами был за все эти предложения. Читал рапорт Сержанта и скрипел зубами от досады: мало чем мог помочь практически.
Определенные надежды он возлагал на возможности Народно-Революционной армии ДВР. Еще месяц назад, на свой страх и риск, через голову Знаменского, обратился к военному министру. Блюхер обещал посодействовать с пополнением милиции демобилизуемыми народоармейцами и в снабжении оружием. Вот только, как скоро это произойдет? Ведь и армия не роскошествует, да и дела на западном и восточном направлениях пока не радуют. Хорошо, что Блюхер прекрасно понимает, что разгул уголовщины в тылу войск – бомба замедленного действия, которая может рвануть в самый неподходящий момент.
Николай Иванович поднялся из-за стола, подошел к окну. В густеющий сумерках одиночные прохожие ускоряли шаг.
Да, фланировать после шести вечера даже по центральным читинским улицам мог отважиться далеко не каждый, тем более в одиночку. Читинский обыватель стремился к этому времени оказаться дома, за крепкими дверными запорами и запертыми оконными ставнями.
Став столицей обширной Дальне-Восточной Республики, Чита захлебывалась в волне краж, грабежей и убийств. В новоиспеченном стольном граде собралось множество самого разнообразного преступного сброда: карманники и домушники, медвежатники и карточные шулеры, конокрады и мошенники.
Впрочем, явного деления на уголовные «профессии» не существовало. Как удавалось, так и грабили.  А самый простой способ избавиться от нежелательных свидетелей – убить! За годы  гражданской  войны  и   еще  продолжающейся на Дальнем Востоке интервенции человеческая жизнь обесценилась до копеечного уровня, для достижения своих целей преступники не останавливались ни перед чем.
Ежедневно в их ряды вливались обнищавшие крестьяне и горожане, довольно многочисленной становилась в бандитской среде прослойка бывших партизан, явно недовольных установившимися в ДВР государственными порядками.
«Ишь ты, как повернуло-то, – гудели они промеж собой, – кады  япошек с белочехами и семеновщиной  рубили в капусту, нужда в нас была великая, а теперя?! Накося-выкуси! Выходит, воевали за здорово живешь? Да кабы и в самом деле по-здоровому бы зажили… Куды с добром! Шрапнельных яблочек, свинцовова гороху наелися досыта, а что до настоящих яблочек и пирогов, так уселися кушать другие, побойчей! Мы кровь-пот проливали, а толстопузые мошну набивали! Теперя потрясли  деньгой  и  ан – на коне!..»
Бравые орлы минувших битв наивно полагали, что немедленно после отгремевших залпов начнется раздача  наград и благ. И при этом никто не будет обделен. По боевым заслугам и вкладу в партизанскую борьбу каждому и воздастся.
В это искренне верили не только темные крестьянские души, чье участие в боях, как нередко бывало, ограничивалось обороной собственной деревни. Убеждена была в этом и  часть партизанских вожаков, теперь  претендовавших на высокие государственные посты в министерствах и ведомствах ДВР. Понимание, что методика сабельных рейдов и атак малоприменима в налаживании мирной жизни и общественном обустройстве, а иного опыта участия в государственных делах они не имеют, – такое понимание в сознание лихих партизанских рубак, особенно командиров, входило плохо.
Зато другое лежало на поверхности: опять отовсюду повылазили лоснящиеся буржуйские морды, засели за дорогущие прилавки, за  зеленого сукна двухтумбовые столы в присутственных местах, на автомобилях раскатывают, в ресторанах деньги пачками просаживают. И это все при том, что простой люд, как жрал лебеду, как получал хлеб из отрубей на скудные продпайки, так и остался при оном «казенном антиресе».
И не праведное ли в таком случае дело – растрясти буржуйские запасы, куркульскую мошну и отдать народу все, что у него снова обманом выманили?.. Лихая партизанская вольница за несколько огненных лет напрочь отучила многих от былых мирных занятий, отвлекла от земли. Кое-кто и желания-то на возврат не испытывал! Оставались в армии, занимаясь привычным военным ремеслом, в других военизированных структурах. Но – это те, кто принял новую власть или хотя бы увидел в службе этой власти честный способ мирного существования.
Другим, которых было немало, обладание оружием  кружило голову. Дернуть винтовочный затвор и махом решить возникшую перед хозяином винтовки проблему – нравилось  и  устраивало.  Простотой решения. А еще – тем, что не надо себя загонять в какие-либо рамки подчинения, дисциплины. Хотелось прежней партизанской вольницы, а гладкое винтовочное ложе в ладони или рубчатая рукоятка револьвера так о ней, забубенной вольнице, напоминали!
Потому, когда ожидание манны небесной от новых властей прошло, не столь уж мало народу взялось промышлять разбоем на дорогах и улицах, благо вооружения хоть отбавляй, а средства  для житья-бытия  добываются наверняка. В общем, и сыт, и пьян, и нос в табаке, ежели не из робких да при «винторезе» или «нагане», на худой конец, шашка или бомба  тоже сойдут…
Оружия в свободной владении, и действительно, было хоть пруд пруди. Колесниченко, как раз, и готовил проект недавнего распоряжения  Правительства  ДВР о сдаче всего незаконно находившегося на руках населения вооружения. 
Приносили. А кто-то просто выбрасывал на улицу. Только за две недели после публикации в читинских газетах правительственного распоряжения на одной Чите-I милиционерами было изъято и подобрано на улицах (!) около 900 стволов разных калибров и систем.
Но Николай Иванович знал: значительная часть «наганов» и трехлинеек, «маузеров» и «берданок»,  «браунингов» и «арисак» осела у преступного сброда и пускалась им в дело без малейшей задержки.
Знал Колесниченко и другое. У только что родившейся Дэвээрии  какой-либо значимой силы, могущей противостоять  бандитскому разгулу, фактически-то пока и нет.
Поначалу, по инерции,  общественный порядок пытались охранять остатки семеновской милиции, вернее, тех городских и сельских  милицейских сил, что остались после бегства атамана.
В верхах, к счастью, это сразу оценили по-государственному: осенью 1920 года, буквально через несколько дней после освобождения Читы от интервентов и белогвардейцев, по предложению управляющего внутренними делами ДВР Герасима Аршинского, Облнарвоенком – тогдашний орган высшей власти – образовал Забайкальское областное управление милиции с возложением обязанностей его начальника на известного партизанского вожака  Василия Михайловича Сокол-Номоконова.
– Что же вы, товарищи дорогие, делаете! – обескураженно, но с плохо скрываемым удовольствием от оказанной чести, взялся было возражать на заседании областного ревкома прославленный партизанский командир. – Дело-то во многом незнакомое,  я уже и забыл когда,  да и кем, – простым милиционером был! А тут каков размах! Целая область, товарищи! Человек со знаниями соответствующими, с обучением нужен. А моего опыта…
– А японцев и семеновские морды бить, где обучался?! – выкрикнул весело кто-то от стола президиума. Все одобрительно зашумели и голосовали единогласно, потому как биографию Сокол-Номоконова знали.
Участник революционных событий 1905 года, которые для него закончились заключением в Нерчинскую тюрьму, потом, с весны семнадцатого, член Успенского волостного комитета общественной безопасности в селе Ключевском, Сокол-Номоконов, с наступлением советской власти, как наиболее грамотный, закончивший двухклассное училище, был выдвинут на милицейскую работу – на станцию Куэнга, обслуживал по железной дороге плечо Приисковая – Куэнга до конца августа восемнадцатого. После  падения советской    власти  ушел  в  тайгу  в  составе  первого  в   Забайкалье партизанского отряда под командованием Ивана Кузьмича Бурдинского.
Отряд просуществовал недолго, был разгромлен, чудом остался жив Василий Михайлович. Но когда снова начали собираться партизанские силы, – он в первых рядах: в августе девятнадцатого уже командует Зиловским особым крестьянским летучим партизанским отрядом, ощутимо «щиплет интервента», объединяет вокруг своего отряда разрозненные партизанские силы и становится крупным вожаком: в апреле двадцатого в составе специальной делегации ведет переговоры с японским командованием на станции Гонгота, а с лета возглавляет все повстанческие силы в районе Сретенска, Нерчинска и Новотроицка. В октябре становится кадровым военным: назначается командиром 5-й стрелковой бригады  Народно-революционной армии.
Но ненадолго. Облнарвоенкому виднее – вот и назначил его на главную милицейскую должность в области. На тот момент, 23 ноября 1920 года, Сокол-Номоконов всю милицию ДВР представлял в единственном числе. А задачу решить надо неимоверно сложную:  в кратчайшие сроки разобраться, что из себя представляют остатки созданной при семеновцах милиции, провести чистку и – самое главное – набрать свежие, революционного духа кадры для борьбы с преступностью.
Уже через месяц стала вырисовываться структура новой милиции. Помимо Забайкальского, создавалось еще четыре областных управления милиции: Прибайкальское, Приамурское, Амурское и Приморское. Организующим органом милиции Дальневосточной Республики стало учрежденное Главное управление милиции.  Областные управления делились на уездные отделы (за исключением Забайкальского, в которое входили пять уездных управлений),  а те в свою очередь – на участки во главе с участковым начальником милиции, которому подчинялись  в каждой волости надзиратели милиции или волостные милиционеры. Вместе с тем, при каждом участке создавалась пешая  команда в количестве  25 младших и  2 старших милиционеров. К тому же, при уездных отделах числилось по старшему и младшему агенту УР – уголовного розыска.
Читинская городская милиция выглядела посолиднее. С учетом того, что Чита – город столичный, особый статус получила – была выведена из прямого подчинения Забайкальской областной милиции и напрямую подчинялась Главупру. При Читинской гормилиции были образованы отделение уголовного розыска, адресный стол, канцелярия начальника милиции. В состав городского  управления  входил  и отряд конной милиции, для более спешного реагирования на разбойные вылазки. Читинское отделение угрозыска фактически являлось автономным, самостоятельным подразделением в системе правоохранительных органов ДВР.
Самостоятельно действовали железнодорожная и водная милиции. Первая свои функции в полосе отчуждения железной дороги выполняла постоянно, а водную разворачивали за две недели до начала навигации, и действовала она на водоемах еще три недели после вставания рек. На зимнее время в водной   милиции   сохранялся   минимальный   штат,   по  потребности  обслуживания   мест зимних стоянок судов, подчинялись эти милиционеры  начальнику местной милиции – до весны, до ледохода.
Милицейские штаты предполагались немалые: в поселениях до 8 тысяч жителей – один милиционер на каждые 400 человек населения, если в населенном пункте жителей было больше, но не свыше 80 тысяч, то «к исчисленному составу» добавлялось еще по одному милиционеру  на каждые  500 человек, а в городе с населением более  80 тысяч – один дополнительный страж порядка на  каждые 600 горожан.
Проверка имевшихся в наличии милицейских сил вызвала вполне понятную чистку рядов, посему кадры в республиканские силы правопорядка потребовались в значительном количестве. Дело дошло даже до объявлений о наборе в милицию через прессу.



Глава 2.

«В ВИДУ организации по области милиции срочно требуются знающие дело агенты милиции на должности как-то: начальников участков, их помощников и волостных милиционеров. Желающие  поступить на означенные должности  должны подать прошение заверенное местным облнарревкомом, свидетельствующее о их безусловной честности и политических убеждениях. Порядок подачи прошений следующий: в г. Чите начальнику  Вост. Заб. Обл. милиции, в уездах начальникам уездных милиций и в участках начальникам участковых милиций…»
Иван Иванович Бойцов, которому не так давно исполнилось 45 лет, силой и здоровьем себя обделенным не считал, но с октября прошлого года пребывал в безработных, по закрытию вследствие реорганизации Читинского уездного воинского присутствия. Больше года он исполнял  при воинском начальнике секретарские обязанности, а теперь, вот, увы…
Отложив в сторону  измятый, с оторванным на самокрутку краешком листа, номер «Дальне-Восточной Республики» с объявлением о наборе на службу в милицию, Иван  Иванович задумчиво окинул взглядом убогое убранство небольшой комнатенки. Через знакомого ее удалось задешево снять на втором этаже городского Вольного пожарного общества.
Здесь Бойцовы и расположились вшестером. За комнатенку платили мизер, но в скудном жалованьи жены Бойцова, Екатерины Ивановны, и эти гроши создавали заметную прореху. Остальные копейки утекали на четверых ребятишек, старшему из которых, Кольке, неполных четырнадцать. Когда бы главе семейства с постоянной службой определиться…
Эти месяцы после увольнения Иван Иванович подрабатывал, где только мог. Поначалу удалось устроиться возчиком на дровяные подводы, потом мешки на складах ворочал… Побросала судьба  за пяток последних лет.
У матери их было трое, но в шестнадцатом младших сестренок в могилу свел тиф, а вскоре умерла и мать. Сколько Иван помнил, сердцем маялась, рано схоронив мужа и оставив здоровье на красильной фабрике в Красноярске. В столицу Енисейской губернии они  перебрались из родного села Сулобузинское Красноярского уезда после смерти отца. Отец в свое время образование получил немалое – закончил четыре класса церковно-приходской школы. Свои знания всемерно старался детям передать. Поэтому домашнее обучение сделало из Ивана человека вполне грамотного.
К тому же, обнаружился у него и своеобразный дар – какое-то необыкновенное чутье на правильность и грамотность письма, красивый писарский почерк. Посему шестнадцати годков Ивана взяли письмоводителем к мировому судье. Помимо прочего, освоил, как дознание по уголовным делам проводить, другие юридические премудрости – через самообразование и подсказы грамотных людей.
Женился Бойцов поздно, двадцати девяти лет. Через два года родился первенец. Потом молодая семья в поисках лучшей доли переехала в Читу. Здесь родился в девятьсот девятом второй сын – Ванька, а в 1912 году жена принесла дочку, которую окрестили Зоей. Накануне мировой войны Бойцовы обзавелись пополнением – на свет появился Миша.
На русско-японскую войну Бойцова не призвали: работал тогда в уездном воинском присутствии, зарекомендовал себя с полезной стороны. Но когда загремела русско-германская, – мобилизовали в 720-ю пешую дружину ополчения, расквартированную на станции Даурия. Здесь канцелярскую полезность тридцативосьмилетнего новобранца вскоре приметили. Начальник воинской команды назначил Бойцова старшим писарем комендантского управления Даурского гарнизона.
Февральско-мартовские пертурбации семнадцатого… Гарнизон зашумел, солдатня сорвала голоса на митингах, избирая батальонные и ротные комитеты. Все нацепили красные банты, правда, вскорости поснимали, но атмосфера накалялась, росли недовольство и злость, особенно против офицерских чинов и тех, кто подле оных ошивался.
Понятно, что штабных относили к таковым. На «писарчуков» всегда смотрели косо: пером скрипеть – не на плацу или полевых занятиях  стынуть. К тому же, иные штабные солдатики порой без меры кичились своей привилегированностью  и  знанием того, что простой массе недоступно. Линейные (строевые) ополченцы, мягко говоря, зуб имели на  канцелярских крыс, особенно с кончиной  старых  порядков. Хриплый вопль «Долой!»  мог стать кое-кому и  приговором.
От греха – подальше. Совершенно без оснований к тому Бойцов поддался уговорам двух сослуживцев из писарской команды: тайком укатили в Читу, домой, благо революционно митингующей Даурии ни до кого уже не было дела, дезертиры отваливали восвояси пачками. А Иван рвался к семье, осознавая, как в это смутное время он там нужен.
Устроиться в Чите удалось по своему профилю – помощником столоначальника в управлении городской милиции, а несколько месяцев, с марта до августа восемнадцатого, пока белочехи в Читу не нагрянули, Иван даже исполнял обязанности участкового начальника по 2-му участку гормилиции.
Потом Бойцов уволился – не мог он при белых в милиции работать. Политикой голова забита не была, но видеть творимый произвол и быть к нему даже косвенно причастным…
Подрядился грузчиком на дровяной извоз, пока в апреле девятнадцатого не открылась вакансия писца в Читинской уездной земской управе. Потом, совершенно случайно, встретил Иван своего бывшего даурского коменданта. Протекция последнего  позволила заново поступить в воинское присутствие…

Многое вспоминалось в эту вьюжную январскую ночь нового 1921 года Ивану Ивановичу.  Подумалось, что вообще-то заманчиво  звучит прочитанное объявление. Хотя… Кто знает, времена нынче смутные, могут придраться к былому секретарству в семеновской воинской конторе, пусть ничего там крамольного и не было, нудная писарская работа за кусок хлеба…
Иван отщипнул нагар с оплывшей свечи, свернул из газетного обрывка и ссуженной соседом-пожарным махры цигарку. Засветив земляничкой огонька, задул огарок и вышел на темную и холодную лестницу, чтоб домочадцев смрадом табачным не травить...
А с утра закрутили неотложные заботы о пропитании семьи. Знакомый сообщил, что опять есть возможность подзаработать на железнодорожных складах, за разгрузку вагонов, якобы, даже мукой могут рассчитаться. Бойцов поспешил на Читу-I, в железнодорожные тупики. Вернулся поздно, усталый и голодный, но крайне довольный заработанным – десятифунтовым мешочком серой муки. Жена встретила озабоченно:
– Ваня, тут до тебя приходили. Важный такой военный спрашивал…
– Военный? Важный, говоришь?
– Дюже, Ваня. При ремнях и нагане.
– А из себя какой?
– Круглолицый, в годах уже, усы щеточкой.  Да! И в очках он! Сказал, что еще зайдет, завтра, часов в восемь вечера...
Назавтра Бойцов вернулся домой пораньше. Весь день он не мог отделаться от ощущения, что предстоящая встреча несет в себе нечто важное и существенное для него.
Так и оказалось.

– Нуте-с, давайте будем знакомиться, – Гость соответствовал портрету, который вчера нарисовала Ивану жена. – Фамилия моя Сокол-Номоконов, по имени-отчеству Василием Михайловичем зовусь.
– Иван Иванович Бойцов, очень приятно.
– Взаимно, взаимно, – пробасил коренастый, крепко сбитый, уже немолодой начальник областной милиции.
Шевеля прокуренными короткими усами, неторопливо снял круглые, в тонкой металлической оправе очки, протер их большим платком, так же неторопливо убрал платок в боковой карман широких темно-синих диагоналевых бриджей. Очки снова водрузил на переносицу.
– Представляться по должности, как, надо?
– Да нет, – улыбнулся Бойцов. – Вы фамилию сказали, а об остальном наслышан, в газете читал.
– Об остальном, говоришь? Это о чем же?
– Каким партизанским командиром были, и что сейчас милицию организуете…
– Вот тут ты, паря, в саму сердцевину попал! – хлопнул обеими ладонями по подолу длинной, затянутой ремнем с портупеей темно-зеленой коверкотовой гимнастерки Сокол-Номоконов. – За тем к тебе и наведался. М-да… Ну, дак, вот!  О тебе, Иван Иваныч, я ведь тоже не только от добрых людей наслышан. Мы ж, паря, с тобой и знакомы даже немного. Не припомнил?
Василий Михайлович  хитро прищурился.
– Когда ты в гормилиции служил, я, брат, тоже милицанерствовал на станции Куэнга. Вот так! Случалось в конторе вашего второго участка бывать по служебной надобности. Не припомнил еще? А я тебя вспомнил сразу! Списки чинов гормилиции просматривал на днях и вспомнил. Понятно, что еще справки кое-какие навел… Да ты не удивляйся! Как хотел-то? Я ж тебя на сурьезное дело пригласить настроен. Почему и решил до тебя самолично наведаться.
– Память у вас отменная, – виновато улыбнулся Бойцов. - А я, вот, совершенно не помню, когда и по какому  делу встречались. 
И тут же, посерьезнев, подобрался.
– Слушаю вас внимательно, Василий Михайлович.
Он уже догадывался, что предложит начальник областной милиции. Такое внимание польстило. Ишь ты, сам взял и пришел. А мог бы и вызвать повесткой или через посыльного. Иван Иванович даже растерялся как-то, не получалось собраться с мыслями. Но в догадке не ошибся.
– Думаю на работу к себе в милицию тебя позвать. Пойдешь? – Сокол-Номоконов испытующе ввинтил глаза в лицо Бойцова.
– Отчего ж не пойти. Пойду! – не раздумывая, ответил тот.
– Молодец, цену не набиваешь! Вот и славно! – опять хлопнул себя Сокол-Номоконов и поднялся с табуретки. – Давай, паря, завтра с утра подходи. На Большой улице полутовский дом знашь? Во, там мы пока и расположились, в хоромах МВД. Подходи! Даже если за ночь передумаешь, а то согласился-то быстро…
– Я еще до вашего прихода о милицейской работе думал, так что готов  сразу с прошением придти.
– Как-как? А-а… С прошением, говоришь… Ну, давай, подходи с прошением! – На широкоскулом, навсегда потемневшем от загара, обветренном лице промелькнула улыбка. – Так, что, уважаемый ты мой Иван Иваныч, завтрашним утром милости просим!
И протянул, прощаясь, короткопалую, не по возрасту крепкую в пожатии руку.
– Господи ты боже! Совсем что-то я! Василий Михайлович, может быть, чаю? – спохватился Иван Иванович, смущаясь. – Вы уж простите, нескладно как-то принимаю...
– Нет-нет-нет! – замахал руками Сокол-Номоконов. – Дела ждут. Спасибо за приглашение. Думаю, еще почаевничаем, и не раз. Бывайте здоровы, товарищ Бойцов. А завтра жду непременно! Хозяйке от меня – поклон.
Гость ушел, простучав сапогами по гулкой лестнице.
Иван Иванович поставил на печурку чайник, порылся, улыбаясь набегающим мыслям, в неказистой тумбочке, нашел четвертушку серой бумаги, достал чернильницу с медной крышечкой. Из картонной коробочки вынул ручку-вставочку, провел пером по пальцу, сморщившись, поискал в коробочке новое, заменил.
Пристроившись на краю тумбочки, поближе к огню, красивым почерком вывел: «Тов. Начальнику Восточно-Забайкальской областной милиции  гр-на  Ивана Ивановича Бойцова   ПРОШЕНИЕ.»
Ровной чертой подчеркнул прописные буквы заголовочного слова, поставил в конце обращения точку. Знал: для человека образованного эта точка – первый знак: пишет прошение не деревня темная, а незаурядной грамотности проситель.
Иван снова улыбнулся, обмакнул перо в полувысохшую чернильницу и, посерьезнев, дописал: «Согласно извещения начальника милиции («Дальне-Восточная Республика» от 31-ХII-1920 г., № 188) предлагаю свои услуги в качестве служащего милиции на должность, какую Вы, товарищ начальник, найдете со своей стороны возможным представить мне…»
Забурлил чайник, пуская из носика паровозные клубы пара. Иван Иванович, очнувшись, глянул на луковицу карманных часов. Бог ты мой, пора Катю с детьми встречать! Жена вечерами мыла полы в управлении железной дороги, а ребятишки  помогали матери.
…Когда домочадцы шумно пили чай, а потом укладывались спать, Иван Иванович ничего о поступившем ему предложении говорить не стал, только утром с женой поделился и видел, как она обрадовалась. Еще бы, ведь милиционерам паек выдавался по рабочей норме, опять же обмундировывали на казенный счет.
Потом Бойцов отправился с прошением прямо в Министерство внутренних дел, расположившееся в каменном трехэтажном доме,  ранее  принадлежавшем домовладельцу и читинскому купцу первой гильдии Д.В. Полутову, почему  здание так и называли по-старому (как,  впрочем,   и   другие  читинские  дома  –  в  зависимости   от  бывшего  или  нынешнего домовладельца, хотя строения уже получали уличные порядковые номера) – дом Полутова  по Большой улице, при том, что его основной фасад красовался по Софийской, выходя высокими арочными окнами на Новособорную площадь с громадой Александро-Невского кафедрального собора.
В приемной Сокол-Номоконова произошла неожиданная встреча.
За столом сидел Григорий Наумович Савво, который в восемнадцатом году служил столоначальником читинской гормилиции,  – у него Иван в помощниках ходил! И потом, год спустя, он же принимал на работу Бойцова в земскую управу. Куда тоже из милиции при семеновцах перешел.
Иван, широко улыбаясь старому знакомому, отметил, что Григорий Наумович приобрел еще большее сходство с Гоголем. Литографический портрет писателя Иван запомнил с детства – видел в книжке, когда читали с отцом про кузнеца Вакулу и черевички императрицы.
Однако, бывший столоначальник  больше смахивал на крайне исхудавшего классика русской литературы. Нездоровый румянец заливал впалые щеки Савво. Да и вряд ли автор «Вечеров на хуторе близ Диканьки» сподобился бы носить потертый английский военный френч и сатиновые черные нарукавники.
Савво, как и раньше, сдержан, немногословен, но встретил Ивана приветливо, пробежал глазами прошение, кивнул удовлетворенно:
– И правильно.
У Ивана было желание поговорить с Григорием Наумовичем, вспомнить старую службу, но тут в дверях соседней комнаты показался Сокол-Номоконов.
– Товарищ Бойцов! Приветствую. Проходи,  проходи...
В служебном кабинете начальник  областной милиции официален и строг. Важно принял из рук Бойцова  прошение, сразу же углубился в чтение. Только минуты через три оторвался от бумаги, усмехнулся. Начальственным тоном, с расстановкой, резюмировал:
– Прошение твое, Иван Иванович, прочитал внимательно. Накатал, брат, ты изрядно, – Сокол-Номоконов покрутил густо исписанный с двух сторон лист. – Но подробность нам и требуется. Так, значит, при белочехах и семеновском отребье служба не с руки оказалась? Но нынче не белочехи и не атаман, так, Бойцов?
Глаза  большого милицейского начальника, увеличенные толстыми стеклами очков, казалось, сверлили Ивана насквозь.
Иван кивнул.
– Что с милицейским делом знаком, это – ой, как кстати, – продолжил Василий Михайлович. – Работы – край непочатый! Но вот, брат, оказыватся, что у милицейского начальника служба-то больше бумажная – сам видишь, в ворохе бумаг тону. И не знаю, прям, что делать! Короче, по бумажной части особенно зашиваюсь.
Сокол-Номоконов сокрушенно оглядел свой огромный стол.
– Так что… Думаю взять тебя к себе в помощники. Грамотных у нас негусто, а тебя  Савво  как раз таким и характеризовал, к правильному оформлению канцелярских дел склонным. Ну, как, справишься? Давай, Бойцов, не боги горшки обжигают! Посему такую резолюцию на твое прошение налагаю…
И, обмакнув перо толстой костяной ручки в ампирную латунную чернильницу, вывел на прошении Бойцова зелеными чернилами в верхнем левом углу наискосок: «Назначить помощником начальника областной милиции, отдать в приказе с 15-1-21 г. Написать представление в Управление внутренними делами. 13-1-1921 г.»
И размашисто, не жалея места, подписался: «Сокол».
Крикнул громогласно, по-командному, Савво из приемной, передал вошедшему завизированную бумагу:
– Возьми-ка, Григорий Наумович, сие прошение, оформи согласно резолюции, дабы сегодня у Герасима Ивановича наше представление на Бойцова оказалось без затяжки. Будет готово – заноси, подмахну!
Повернулся к Бойцову
– А ты расскажи Григорию Наумовичу для бумаги нашей свои биографические подробности. Ну, а завтра, милости прошу, к службе приступать. Товарищ Савво насчет места тебе определит, по пайку, по обмундированию. Что, дружок, не помешало бы это, а?
Негромко засмеялся, щурясь, протянул руку.
– Давай, Иван Иваныч, поработаем-послужим!

ПЕРВЫЙ служебный день начался для Бойцова с суматохи и круговерти. Решение поступило сверху: управление облмилиции  перекочевывает по новому адресу, с министерского постоя, стало быть, съезжает. Тут в трех комнатушках сидели, а теперь выделили  целый дом на углу Александровской и Корейской улиц.
Собственно, насчет областного управления звучало куда как громко. Весь штат-то – пять человек, включая Савво, представлявшего в едином лице общий отдел и канцелярию облмилиции. Как помощник начальника, Иван, вроде бы, тому напрямую и должен подчиняться, но без Григория Наумовича пока чувствовал себя не в своей тарелке, потому и определил себе Савво за старшего.
Впрочем, оно так на так и выходило – поручения начальник давал обычно, если это документов касалось, через Савво, а Ивана гонял лишь в качестве курьера-посыльного.
Помимо них, канцеляристов, и самого начальника, оставшийся штат управления представляли старые боевые сослуживцы Сокол-Номоконова – Георгий Михайлович Кожин и Андрей Николаевич Голобоков. С ними Бойцов общался редко – оба инспектора, как они назывались по должности, практически не вылезали из разъездов по области, налаживая дело с организацией милиции в уездах  или, как принято было говорить, – на местах.
Когда удавалось собраться вместе, и Сокол-Номоконов проводил совещания, обмен мнениями показывал Ивану, что в деле создания основ управления  областной милицейской структурой, он разбирается лучше, чем его коллеги. Прошлый, пусть и небольшой милицейский опыт помогал. А бывшие партизанские командиры видели на местах не милицейские отделы, у которых очень много в работе значит опрос населения, скрупулезное создание цепочки информаторов и помощников из народа, а некие летучие отряды, которые выскакивали бы махом на  громкое происшествие и наводили порядок железной рукой.
Ну, никак не получалось убедить  партизанскую троицу, что облава и прочесывание местности, конечно, нужны, но зачастую в раскрытии преступлений излишний шум-гам, молодецкий кавалерийский наскок  ничего не дают,  а вред могут принести изрядный.
Но хорошо было уже то, что  хоть в чем-то прислушивались. Зато в другом цены  бывшим партизанским вожаком не было: с присущими им боевым настроем и напором они смело, не откладывая в долгий ящик, брались решать сложнейшие вопросы снабжения милиции оружием и боеприпасами,  вещобмундированием, фуражом и конской амуницией. И горячо агитировали вступать в милицейские ряды своих бывших соратников по партизанской борьбе.
В общем, правильно понимали главное – без  крепкой и оснащенной милицейской силы, и немалочисленной, а такой, какая потребна на забайкальских просторах, никаких заметных результатов в наведении порядка и установлению спокойствия в селах, поселках, деревнях,  станицах  и  на городских улицах не добьешься. К тому же, зарождающейся уездной милиции приходилось чаще других выполнять задачи не совсем  милицейские. Серьезную опасность представляли недобитые охвостья  банд атамана Семенова и барона Унгерна,  налеты на пограничные села и станицы хунхузов – китайских бандитов из-за кордона.

Постепенно новая народная милиция вставала на ноги. Именно народная, как особо выделил, выступая на первом совещании с новыми начальниками уездных милиций и участков Сокол-Номоконов:
– Без крепкой смычки с самыми широкими народными слоями, товарищи, милиция существовать  не может. Вернее говоря, существовать-то, однако, будет, а без толку. Ворье и другие самые различные шайки всякого сброда будут творить свои черные и пакостные дела, лить народную кровь, если мы не станем  плотью от плоти народа. Революционная  милиция в свободной республике обязана быть народной не только по названию, а такой милицией, которая народ защищает и уберегает от преступного зла. Мы – не старая самодержавная полиция, которая хватала и бросала за решетку людей не столько за украденное, сколь за правдиво сказанные слова. Нам же надо с настоящей нечистью покончить! И если люди в нас будут верить, верить, что мы придем на помощь, защитим, тогда и они нам завсегда просигнализируют о преступном элементе, сообщат,  где, когда  и кем  готовится преступное дело. Без таких сведений мы с вами, товарищи, никогда с преступностью не покончим, сколь  бы мы  боевых своих сил не выставляли на улицах и трактах, сколько бы не устраивали облавы и не бомбили притоны и морфинилки. Поэтому людям надо кропотливо разъяснять, что мы не прислужники  буржуазной республики, а народная милиция, для простого человека в первую очередь, тем паче, что наш буфер – явление явно временное, и  Советская власть – наша  недалекая, уверен,  перспектива. Симпатии народные, сами видите, на нашей стороне, это, товарищи, мы обязаны до глубины души ценить и чтить. И отвечать делом!..   
К апрелю 1921 года, несмотря на все трудности, отчетливо начала прослеживаться  определенная  милицейская структура. Уже были созданы все пять уездных милиций: Нерчинская, Нер-Заводская, Алек-Заводская, Акшинская и Читинская. Формировалась и шестая – в Сретенске.
 Понятно, что в столице ДВР милицейских сил  набиралось поболе, чем где либо: обстановка этого требовала. За четыре неполных месяца по учетам прошло почти 400 преступлений, и львиная доля их приходилась на Читу. И это еще не все сообщения с мест доходили. Отвратительно работала связь, даже телеграф.
Иван Иванович Бойцов, ставший к тому времени еще и заведующим инструкторско-ревизионным  отделом облмилиции, со связью крайне намучился. Депешу срочную передать в уездный центр – головная боль!
А с мест вообще можно было вместо сообщения абракадабру получить! Случались такие казусы, что даже газеты их использовали в качестве тем для фельетонов и ироничных заметок.
Недавно всей компанией хохотали над свежим номером «Дальне-Восточной Республики».  С ехидцей корреспондент рассказывал, как областное бюро союза молодежи направило из Читы  телеграммой  разъяснение в Шилку: «Шилкинский  комитет существует правах района непосредственная связь Читой Оббюро местами должна поддерживаться Райком руководит работой местных организаций». В Шилке, смеется газетчик, телеграмма была получена в следующем искаженном виде: «Шилкинский комитет не существует правах работы непосредственная связь Читой оббюро литерами должна поддерживаться тайком руководить работой литерных организаций». И смех, и грех!
Усердный шилкинский телеграфист, прочитав оное, даже позвонил  о таинственной телеграмме в местный нарревком, мол, не контрреволюцией ли запахло…
Впрочем, политизация общества чувствовалось буквально во всем. Газеты пестрели агитационными материалами различных партий и блоков, всевозможными способами стремились получить большее влияние на умы и сердца забайкальцев. На глаза Бойцову недавно попался очень характерный образчик такой агитации. Орган Забоблбюро РКП(б)  «Дальне-Восточная правда» под броским заголовком «ЛИТЕРАТУРНЫЙ  СУД  НАД  ЛЕНИНЫМ» сообщала: «Сретенск, 27 (Дальта). 15 апреля в большом городском театре прошел  с  большим   успехом   литературный  суд   над   Лениным.   Защитник обвиняемого Воскобойников своими вескими аргументами довел сретенского прокурора до того, что последний, дабы сгладить создавшееся  не в пользу его настроение со стороны слушателей, вынужден был заявить, что он – тоже коммунист и только исполняет роль противника на суде. Под шумные аплодисменты суд закончился полным оправданием Ленина».
Бойцов подобное относил к казусам. В литературные и теоретические тонкости публика на подобных зрелищах обычно не вдавалась, довлели обычные эмоции и настроения толпы. Побеждали симпатии.
Аналогичная картина наблюдалась и в создаваемых милицейских органах. Ивана Ивановича, с военной службой знакомого, удивляла и раздражала царящая в коллективах милиционеров непонятная смесь единоначалия и коллективных общественных решений буквально по всем вопросам деятельности милиции.
Основную массу милиционеров, не говоря уже о милицейских  начальниках разного калибра, составляли бывшие партизаны, предпочитавшие начальника-командира себе избирать на общих собраниях. Кого уважали или кто больше нравился, кто  командиром был в боях или у кого глотка самая луженая, а кулак самый тяжелый.
Как правило, за последнее пока уважали более всего. Естественно, что избранный начальник считал своим долгом с подчиненными советоваться. А кто, так сказать, начинал гнуть свою линию, долго в начальниках не задерживался – переизбирали! В общем, собраний и митингов хватало. И затягивались они иной раз до полуночи. Накалялись страсти, кипели эмоции – до службы  ли…
Звучали на собраниях и митингах, конечно, и дельные мысли. Да только тонули в ворохе обсуждаемых  сиеминутных проблемок.
Недавно, например, Бойцов побывал на собрании коллектива  служащих Читинской городской милиции. Сокол-Номоконов послал, опыта набираться.
Председательствовал  на собрании помощник начальника  Капустин, большой любитель бронзовым колокольчиком бряцать за столом президиума:
– Товарищи госмилиционеры! Приступаем к рассмотрению повестки дня сегодняшнего собрания. Первым вопросом  разбор заявления гражданина Мельничук о принятии оного на должность младшего милиционера…
– Но-ка, пусть покажется! Вставай, Мельничук, перед народом! Биографию расскажи! Партизанил или под подолом у бабы отсиживался? Давай, паря!.. – тут же полетели из зала выкрики.
Поднялся  сконфуженный,  крестьянского вида мужик средних лет, о себе рассказал коротенько и незамысловато. В Читу из деревни полгода назад приехал на заработки, но ничего постоянного из работы не имел. Не партизанил, но из сочувствующих – помогал продовольствием быркинскому отряду, партизанские разведчики ночевали у него. Тут же постановили,  что  препятствий  к приему  в милицию нет, дать ему,  Мельничуку, месячный испытательный срок, тем паче, что один из милиционеров, Кузьма Бекетов, на собрании за  Мельничука поручился, потому как сам его привел на службу устраиваться, – живут в соседях на Дальнем вокзале. 
Вторым вопросом собрание проревизовало приказ начальника 4-го участка о выдаче служащим участка в кредит книжек на воду.
– Ишь ты, как завернул! Прям министер! – смеялось собрание, когда Капустин разъяснил, что участковый начальник такое решение принимать права не имеет, потому что есть соответствующие указания Министерства труда. Так и постановили: рекомендовать начальнику 4-го и других городских участков неправомочные решения не принимать, а действовать согласно указаний Минтруда.
– Слушаем очередной вопрос повестки дня. Тише, товарищи, кончай гвалт! – председательствующий яростно бряцнул колокольчиком, нахмурившись, пошелестел бумагами и поднял над головой помятый лист.
– Тиха-а! Вопрос, товарищи, не из приятных! Прямо скажу, нехороший!
– Не тяни! Чо там?
– Товарищи! К нам поступило… вот оно…  отношение от начальника 2-го участка об откомандировании служащей там Елены Яковлевой как несоответствующей своему назначению…
– Каво?  Чо, как баба, што ли не может, ха-ха-ха! Како там у нее назначение?
– Хорош тут балаган разводить! – отрезал, поднявшись с четвертого ряда, сам проситель.  – Грамоты нет, куда секретарить? Терпел я, товарищи, сам за нее бумаги выправлял, но докуда же! Я пока  не министерство социального призрения…
– А на хрена такую брал? Небось фигуриста да на личико смазлива, а? Родню-то любую стерпел бы, хошь и вааще дремучую! – продолжал веселиться зал. – Не министерство у него! Тожа, небось, в министры, как начальник четвертого, наметился, а?
– Да не брал я ее! – красный, как рак, оправдывался,  уже прокляв  себя за поданное отношение, начальник неграмотной секретарши. – Пришел, уже она там сидела…
– Мы пошли б на посиделки,
   Да там кавалеры мелки!.. – тут же пропел кто-то с последних рядом, на что зал прямо-таки обвалился  гоготом.
Окончательно  раздавленный насмешками, заявитель  махнул рукой и сел на место, низко опустив голову.
– Тише, товарищи, тише! Давайте посерьезнее! – казалось, колокольчик у Капустина сейчас оторвется от деревянной ручки и улетит в зал. – Хватит орать и частушки горланить! По Елене Яковлевой резолюцию принять мы обязаны! Тем более, что от ее неграмотности страдает дело. Или непонятно?
– Да ясно все, давай, ставь на голосование, а то уже второй час сидим тут! – крикнул тот же чернявенький, что частушку затягивал.
По Яковлевой резолюцию приняли. Уволить, как негодную для секретарской работы. Конечно, высказался вдогонку кто-то, мол, ежели бы пришла на собрание да попросила коллектив, а и не явилась, проигнорировала!
Бойцов очумело вертел головой по сторонам. Посылая его на собрание, Сокол-Номоконов напутствовал, дескать, погляди, послушай, какие проблемы, нужды у милиционеров.  Хм, шел на серьезное мероприятие, а попал в цирк-шапито!..
– На этом, товарищи, повестка дня собрания исчерпана. Справки и вопросы к президиуму имеются? – чисто для проформы спросил председатель собрания, собирая бумаги и  задвигая стул.
– А как же! Имеются! Дайте слово! – к трибуне направился жилистый рыжеватый Бояршинов из отделения уголовного розыска. Поднялся на ступеньку перед трибуной, левой рукой ухватившись за ее бортик.
– Сказать хотелось бы вот об чем, товарищи… – Он замолчал, обвел зал глазами, повернул голову к столу президиума. – Заковыка, товарищи начальники, стало быть, имеется  сурьезная! А речь веду об арестном помещении при гормилиции. Это что же, товарищи, делается! Извините за грубое слово, но тамошние надзиратели ни хрена ведь мышей не ловят! Зайдите туда, особливо к вечеру, полное разгильдяйство! Арестованным дана свобода действий! Куча мала всякой родни набегает, мамки-няньки гужуются сколько и когда хотят! Полная, стало быть, свобода в обращении арестованных с родней и приятелями…
– Точно, точно! Так все и происходит! – выкрикнул, приподнявшись, дружок Бояршинова Васин, тот самый чернявый частушечник. – Об чем угодно преступному элементу сговориться на свиданках запросто! Времени дадено сколь хошь, присмотра нет! А начинашь надзирателям говорить – куды с добром! Нос воротят, мол, сами с усами! Зажрались там… Ни-ка-ко-го надзора нет!
– Усядь ты, ядрена вошь! – прикрикнул на дружка Бояршинов. – Дай сказать, чес-слово! Так вот, продолжаю. Во всем этом, принимая во внимание и сказанное Васиным, вижу агромадный вред делу расследования. При такой постановке надзора и связь у арестантов налажена, да и сбежать труда не составит. И мы… Далеко ли продвинемся в дознавательстве? Разве можно всех соучастников, например, того же ограбления, выцапать, если у них постоянный сговор идет? И завсегда возможность имеется наказ передать на волю: куда затырить или кому продать награбленное… 
Взопрев от столь длинной для него речи, оратор смолк,  махом вытер рукавом  лицо в россыпях веснушек.
– А Федьча дело гуторит! – снова вскочил Васин, ударив кулаком о ладонь. – Там бы надзирательский состав почистить  не мешало! Понятно, без магарыча не обходится, потому они и поблажки арестантам устраивают, а с нами всеми через губу разговаривают!
– Правильна-а!
– Давно пора потрясти котяр жирных!
– Они там, небось, давно окопались, чай, еще при атамане народ гноили!..
Капустин с раздражением проводил глазами оставившего трибуну Бояршинова, многозначительно повел взглядом на Бойцова, сидевшего среди милиционеров на лавке у окна, мол, видал, орлы какие тут, снова затряс колокольчик:
– Товарищи! Хватит галдеть! Поступило важное, повторяю, очень важное дополнение! – произнес это столь многозначительно, что зал быстро стал успокаиваться.
Председательствующий, ободренный такой реакцией собравшихся, продолжил.
– Есть предложение прения по данному вопросу, заостренному товарищем Бояршиным и товарищем э…
– Васиным! – подсказали из зала.
– Ну, да. Так, вот. По товарищами Бояршиновым и Васиным поданному вопросу прения предлагаю прекратить, а постановить следующее…
Капустин, скромно улыбнувшись, показал залу неровно исписанную четвертушку бумаги. – Я тут проект резолюции набросал накоротке…
– Читай!
– «Просить начальника городской милиции в срочном порядке принять меры к устранению беспорядков в арестном помещении». Таков, собственно, вариант…
– Голосуем!
Голосовали единогласно. Но и это не положило конец собранию. Несколько человек, друг друга не слушая, подняли  жгучий  вопрос – о невыдаче пайка. Вернее, о том, что, коли возможности регулярной выдачи продпайка нет, то надобно изыскать способ приобретения хотя бы мяса и жировых веществ, мыла еще.
Постановили возбудить ходатайство перед Главным Управлением Милиции об отпуске отделу снабжения хранящихся в пакгаузе кирпичного чая, отреза крепа и 145 кусков мыла для обмена на мясо и жиры. Но чтобы часть мыла была по получении из пакгауза выдана на руки.
Приняли  и еще одну резолюцию:  по порядку приема на службу – упрек Главному Управлению, мол, почему часть служащих принимается без ведома коллектива. Постановили просить начальника придерживаться  общего порядка и войти в ходатайство о получении разъяснения, как подчиненные должны обращаться и называть своих начальников.
Собрание закончилось заполночь. Бойцов вышел с него совершенно одуревшим.  Но в памяти остались выступления Бояршинова и Васина,  дельные вещи говорили, для непосредственной работы по розыску и следствию важные.
Так и рассказал начальнику все поутру. Сокол-Номоконов внимательно выслушал, и не перебивал, и ничего не сказал. Зато дал ответственное поручение: еще раз изучить все материалы состоявшегося в марте первого съезда начальников областных и железнодорожных управлений Народной милиции ДВР, особо обратив внимание на принятую съездом специальную директиву по реорганизации уголовного розыска, которая требовала провести незамедлительную проверку благонадежности агентов угро, принять меры к немедленному восстановлению системы регистрации преступников и преступлений.
Иван Иванович помнил, что раньше, когда он еще начинал работать в милиции в восемнадцатом, существовало при городском управлении уголовно-разведывательное бюро. Там накапливались сведения не только обо всех проживающих в городе преступных элементах, но и местах их сборищ, притонах, всяких подозрительных домах. Теперь же, увы, от былых сведений остались крохи. Что-то пытался собрать  помначальника  городского отделения уголовного розыска Сметанин.
Поручение же Сокол-Номоконова заключалось в том, чтобы на основании всех изученных материалов Бойцов и Сметанин приступили к  составлению инструкции-наставления для работников уголовного розыска. Разработка этого документа – прямое указание самого  Колесниченко.      
– Задачу нам с тобой, Иваныч, далеко непростую выдали, – говорил, прихлебывая чай из потрескавшейся фаянсовой кружки, Сметанин.
Он был старым спецом угро. И партизанские порядки в создаваемой милиции ему не нравились. На выражения Сметанин был резок, авторитетов среди новоявленных милицейских начальников не признавал, мог любому из них высказать в глаза свои неприятные суждения о той или иной проведенной операции, разнося в пух и прах неумелость и дилетанство.
Начальнику угро Гадаскину, ностальгирующему по кавалерийской лихости былых партизанских побед, замечания и суждения Сметанина  были крайне неприятны, поэтому он с радостью сплавил Петра Михайловича на бумажную работу, пусть и временную. «Нехай инструкцию пишет! Больно умный, можа и мы поумнеем, опосля, как его вирши прочитаем!» – съязвил Гадаскин, у которого со Сметаниным  с  первого дня  взаимная  антипатия  сложилась.
А Бойцову Сметанин приглянулся. Аккуратный в документах, думающий. И такая память! Многое порассказал он Ивану Ивановичу,  по полочкам разложил весь, не понаслышке знакомый ему уголовный  мир Читы. Иван Иванович узнал о шайках домушников и карманных  ворах, о грабителях-гопстопниках, об имеющейся в городе паутине барыг – скупщиков краденых вещей, и помогающих им изменить-перелицевать умыкнутые вещички тихих жуликоватых портных, о городских конокрадах и гадалках из Кузнечных рядов…
Сметанин  вслух прочитал  написанный им  в инструкцию первый параграф: «Искусство уголовного  розыска заключается в особом умении применить различные средства, способы и приемы для раскрытия совершенных и предупреждения готовящихся преступлений».
– Понимаешь, Иваныч, для сотрудника уголовного розыска особое умение не должно быть пустым звуком. Оно должно заключаться в том, чтобы обнаруживать истину содеянного законными средствами. Вот задержали мы человека по подозрению в совершении, допустим, кражи. Но до конца еще не знаем, он или не он это сотворил. И вот тут, согласись, надо уметь его расколоть. Наскочить на него, как говорится, с шашкой наголо, мол, или все, как на духу, или голову с плеч – бесполезная трата времени! Хуже того, под страхом или пыткой многие и в том, чего не совершали, сознаются. Но в таком случае мы уже не сыскари,  а точно такая же шайка разбойников, как  и те, с кем боремся. Понимаешь мою мысль?
Бойцов кивнул. Чего ж тут было не понять. Когда, в общем-то, неплохой человек, Илья Гадаскин, со зверским лицом, не выбирая выражений, до хрипоты орет на задержанного, требуя признания – ей-богу, никакой гарантии нельзя дать, что не выхватит наган да не пальнет в арестованного. И потом, после этих допросов, как удержаться от опасения, что признание выжато липовое, а настоящий преступник в стороне остался?
Спокойной скрупулезности в работе пока маловато. Боевые наскоки, облавы и рейды… Обычно собирали милиционеры по базарам и притонам рыбешку мелкую – бродяг-воришек, шулеров-одиночек, в китайских забегаловках – трясущихся морфинистов и вялых курильщиков опиума,  разгулявшихся в пьяном кураже мужиков с окраин, навешавших друг другу или домочадцам  фонарей и плюх.
В Чите же участились дерзкие налеты на магазины и лавки, квартиры зажиточных горожан. Все опаснее становилось на сбегающих с хребтов в столицу ДВР трактах – одиночными подводами крестьяне уже ездить не рисковали, сбивались в обозы, вооружались ружьями и топорами для отпора лихим людям. Уголовники, наглея от  безнаказанности, орудовали  в городе  и его  окрестностях с нарастающим размахом. 

ФАНФАРОНСТВА главе МВД Знаменскому хватило еще на два месяца. Потом его из министров наладили, высказав на заседании Правительства немало суровых, крайне болезненных для его чиновничьего самолюбия упреков по поводу разгула преступности  и его  самоустраненности от руководства  милицией, ее обеспечения, заодно обвинив в обуржуазивании, склонности покутить, людей не стесняясь.
«Боже мой, какова же людская зависть и неблагодарность!» – думала, всхлипывая, Вероника Иннокентьевна, уже привыкшая к шоколадным подношениям и другим, более весомым, знакам мужского внимания со стороны теперь уже бывшегоминистра.
И очень ревниво встретила новое начальство – Евгения Михайловича Матвеева, до этого занимавшего должность товарища министра, то есть заместителя Знаменского.
Многим, не только в Чите, но и по Восточной Сибири и Приамурью, новый министр внутренних дел был известен  давно. Коренной  забайкалец, юрист по образованию, Матвеев еще в 1918 году, когда в Чите  установилась власть Советов, был избран первым комиссаром внутренних дел Забайкальского облисполкома, в котором вместе с видными деятелями  революционного движения в Восточной Сибири  Г. Т. Перевозчиковым  и Н. В. Сундуновым  возглавлял   комиссию   по  борьбе   с  контрреволюцией,  спекуляцией  и  саботажем.   
После образования ДВР был назначен товарищем министра и одновременно начальником административного управления Минвнутрдела.
Теперь товарищем министра к Матвееву утвердили Михаила Даниловича Иванова, тоже из коренных забайкальцев, кавалера трех георгиевских крестов за храбрость,  полученных в германскую, известного на Дальнем  Востоке партизанского вожака, выгодно отличавшегося от большинства собратьев по оружию умением тщательно оценивать и взвешивать все «за» и «против» в любом деле,  никогда не принимавшем решений с кондачка.
Партизаны, воевавшие  с Ивановым,  сильно уважали его за то, что  из боев его бойцы всегда выходили  с минимальными потерями, побеждали малой кровью.
– Это, Иваныч, уже ветерок перемен подул! – обрадованно говорил Бойцову  его наставник  Сметанин. – Ишь, как кадры-то тасуют! И поделом! Конечно,  разве барина Знаменского сравнить с Матвеевым? Этот коку с сокой попробовал! Не по тылам ошивался! И Данилович ему напарник добрый, не чета нашим «кавалеристам»… Смотри, Иваныч, о чем сразу речь пошла - о законе, милицейские функции и права определяющем, об учебе молодежи, которую на службу принимают. О перспективе службы, значит-ца! Профессиональной перспективе, а не партизанской самодеятельности.
– Про наметки об открытии милицейских курсов, Петр Михайлыч, я вообще-то слыхал, дело нужное. Милицейской грамотности пополнению очень не хватает. Тем паче, что учить надо новую, народную милицию, для которой старые полицейские методы в принципе не годны!
  – В принципе, может, и да… Но, думаешь, среди старых чинов полиции все были держимордами? Отнюдь! Застал я еще те времена… Не вся полиция за политическими гонялась, милый ты мой! Уголовников и при царе было, как грязи. Но, между прочим, старый уголовный розыск был нам, нынешним, не чета! М-да! Душой люди за дело болели! Таких сейчас на службу позови – пойдут! И будут учить на совесть. А умение с оружием  обращаться, стрелять, врага, как зверя, скрадывать – так тут хороший партизанский навык очень даже кстати будет. Опять же, с первых дней новичков к дисциплине приучать необходимо! Недисциплинированный милиционер – беда для дела,  разгильдяй!. Во вкус власти войдя, в два счета  под свою выгоду любой закон подомнет! Потому во время учебы самый резон – заодно проверить новичка на дисциплинированность…
– Интересно… И как ты его проверишь? Человек только что поступил на работу, понятное дело, осторожничает на первых порах, приглядывается…
– Ваня, ты же знаешь, уж если человек по характеру разболтан – скоро проявится! Не так ли в солдатской казарме, а? Должен же ты помнить…
– Согласен! – засмеялся Бойцов. – Получается, вроде, как сито. Сорный человек тогда на службу в милицию не попадет.
– Именно! Потом, вот, смекай, Иваныч, – возьмем, к примеру, ученый люд, который юридическим тонкостям в университетах учился. Тоже в обучении милицейской молодежи пользу бы ученые-юристы  принесли, особенно в криминалистическом плане, с научным, знаешь ли, подходом. Для того, чтобы при расследовании преступления умели ребята ни одного следа не утратить, все на заметку взять и для поиска преступника обратить. Уликами преступника припереть, а не на горло или кулак брать! А когда кулак в ходу – мы не милиция народная, а средневековая инквизиция, от которой даже честный человек, как черт от ладана, будет шарахаться…
– А вот  ты бы,  Петр Михайлыч, пошел бы на курсы преподавать?
– Я-то? Как тебе, сказать… – Сметанин помедлил, призадумавшись. – Вряд ли. Видишь ли, какое дело… Я всегда на практической работе был, к этому, думаю, больше способен. У меня душа горит на бандитскую мразь! А с указкой между партами разгуливать… Не по мне это, не по мне… Хотя, Иваныч, дело это стратегическое! –предостерегающе поднял палец  Сметанин. – И не помешало бы каждому в чем-то подучиться,  а?
– Оно-то, может быть, и не помешало бы, – кивнул Бойцов. – Да годы уже – эге-ге-гей… Старею!  Да уж… А настоящего дела и не видел еще!  Стрелять могу, силой не обижен, навык, думаю, кой-какой в сыске имею. Так, нет! Червь бумажный! – Иван Иванович с раздражением оглядел разложенные по столу бумаги. – Как же вся эта писанина мне осточертела! Я уже два рапорта Василию Михайловичу написал с просьбой меня от канцелярщины  освободить, а направить  хотя бы к вам, в уголовный розыск…
– Хорошая мысль! Давай-ка, по этому поводу чайку организуем! Мне тут супруга шанег напекла, почаевничаем. А, Иван Иваныч? – Сметанин раскрыл видавший виды клеенчатый портфель, вынул чистенький узелок, распутал узелок.
Бойцов весело загремел чайником, побежал в коридор, где в закутке попыхивал паром небольшой водяной титан…



Глава 3.

МОЛОДОЙ и гибкий паренек, затянутый в хрустящие ремни, в глаженой, побелевшей от  многократных стирок гимнастерке, таких же бумазейных штанах-галифе, но зато в новых, до ослепительного блеска нагуталиненных сапогах быстро вошел в настежь распахнутые ворота больничного сквера. Приглаживая непослушные русые волосы и – со смешной, не по возрасту степенностью – щегольские усики на широкоскулом, гуранском лице, зашагал по дорожке, которую  обступили  старые  тополя,  к  приземистому  корпусу  больницы – старинному зданию красного кирпича. В одной руке паренек нес нечто длинное и изогнутое, обмотанное чистой портяночной фланелью, другой - прижимал под мышкой фуражку военного образца.
– Яшка! Смородников! Стой, чертяка! – раздался радостный возглас справа, из-за разросшегося куста акации.
Опираясь на  самодельную трость, с облупленной  скамейки поднялся бывший партизанский командир бравого паренька, Абрам Иосифович, бледный и худой до неимоверности, с прорезавшими узкое лицо двумя вертикальными складками.
  «Щеки-то как ввалились!» – огорченно подумал Яшка, но тут же улыбнулся во весь рот навстречу одному из самых дорогих ему людей.
– Батя!
– Какими судьбами, добрый молодец? – усаживая Яшку рядом с собой на скамейку, спросил «Батя». – А справный  какой, мать чесная! Чисто гренадер его императорского лейб-гвардии полку!
– Ну, по лейгвардиям, Батя, не сподобился. Мы их, наоборот, в хвост и гриву чехвостили!
Польщенный Ящка, положив на скамейку свой чудной сверток и фуражку, в очередной раз пригладил чуб. Прищурившись, загадочно улыбнулся, громко откашлялся в кулак и неожиданно встал.
– Однако, прибыл я, уважаемый ты наш командир Абрам Иосифович, для важного поручения!
– Тю-ю!.. – шутливо протянул «Батя». – А я-то, дурак, обрадовался! Думаю, Яшка меня, болезного, навестить пришел, про болячки мои послушать, посочувствовать… Ан нет! Яшка, да какое еще может быть больному человеку важное поручение?!
– Так это… я, знамо дело… и попроведывать… – обескураженно проговорил Яшка и тут же, спохватившись, подхватил со скамейки свой  загадочный сверток. С шутливым поклоном положил командиру на колени, остро обтянутые желтоватой бязью больничных кальсон, торчащих из-под коротенького  грязно-коричневого потертого  халата, ощутимо пахнущего карболкой.
– Вот, значится!
– Дерите меня козы, что за диво!? – ошарашенно вскричал Абрам Иосифович, разворачивая байку. – Ого-го! Мать чесная!
В руках оказался темно-зеленый, гладкий, лаково блестящий и неправдоподобно длинный огурец.
– Да-а, брат ты мой… Вот удивил, так удивил! Это где ж ты такое сокровище отхватил? – командир жадно понюхал овощ. Огурец, правда, ничем не пах.
– Знаем места… – важно выговорил Яшка и счастливо засмеялся. – Это у меня, Батя, знакомый  кореец  на Большом Острове,  у  Ингоды живет. Там у него эти… как их… Теплицы и парники! Веришь, Батя, томаты уже наливаются, под стеклом! От те и макака! Ты, Батя, того… ешь огурец этот, в ем витанминов – пропасть! Дюже, говорят, от любой болезни помогает. Тебе, Батя, надобно щас особенно питаться, чтобы быстрее на ноги встать. Погоди, завтра я тебе еще картохи молодой котелок притараню!
– Яша, Яша! – укоризненно покачал головой командир. – Ты совсем сдурел! Какая картоха! Во-первых, питание тут у нас налажено…
– Питание! – Яшка ехидно скривился.
Видел, что командиру приятна его забота, потому  осмелел поболе.
– Ага, вижу я, каково тут у вас питание! Ты, Батя, чистый шкилет стал, в самый раз костями греметь! Да я у корейца тебе витанминов…
– Яшка, не зли! – Абрам Иосифович свел брови. – Говорю, что  кормят нормально, значит так и есть. Это, как сказал, во-первых. А во-вторых, дело на выписку идет. Не сегодня-завтра уже и выхожу…
– А про это, Батя, я знаю! – самодовольно надул щеки Яшка, вытянув ногу, полюбовался глянцем  на сапоге. – Посему-то, Батя, насщет особо важного поручения и прибыл!
– Ну-ну… Давай, добрый молодец, сообщай, а то вконец уже я от любопытства измучился! – рассмеялся  негромко командир.
– Я теперича, значится, Батя, состою на военной службе.
– Ого! Народоармеец, так что ли?
– Именно! – важно кивнул Яшка. – Но не просто там абы как! А порученцем при товарище военминистра!
– Я же говорю – чисто лейбгвардеец! – хлопнул себя ладонями по коленкам Абрам Иосифович.
– Да ладно тебе, Батя, – обиженно отвернулся Яшка. – Как был язва, так и есть!
– Не сердись, Яша, сам же знаешь: воду на сердитых возят! Ну что с больного взять?.. – смеясь, ткнул парня в плечо парня бывший командир. – Рассказывай  все по порядку.
Умиротворенный Яшка повернулся к Абраму Иосифовичу.
– Дело сурьезное, Батя, хотят тебе поручить по выздоровлению. Велено, как отсюда выпишут, прибыть тебе в моботдел военного министерства для откомандирования. Вот! – Яшка  выпалил все на одном дыхании, шумно перевел дух.
– Та-ак… Откомандирования, значит? И куда же это? – «Батя» удивился не на шутку.
– Вот чего не знаю, того не знаю, – почему-то шепотом ответил Яшка.
– Понятно… – протянул Абрам Иосифович.
– Чего? – С непонимающим видом Яшка  уставился на бывшего командира. – Так ты, Батя, знаешь? И куда это?
– А чего тут, Яшка знать! Меня нынче хоть куда откомандировывай – не боец…
– Но, Батя, это ты зазря! – принялся успокаивать Яшка.
Но глядел с жалостью – оптимизма нынешний вид бывшего командира не внушал.
А тот ничего не отвечал, криво усмехаясь сквозь густо побитые проседью усы, с прищуром смотрел на  Яшку и  поглаживал  дареный огурец – гостинец своего бывшего ординарца.
Еще лежачим, на неудобной и короткой для него, больничной кровати, Абрам Иосифович то и дело гнал от себя подступающую к сердцу тревогу – переживал, что по ранению могут и комиссовать.
Рана была застарелая, недолеченная. Сутками в седле, ночевки у костра на стылой земле – все сказалось. Рана открылась, а потом подцепил еще и воспаление легких! Нянечка недавно поделилась с ним, от доктора таючись, что выходить его и не  надеялись.
Да чего уж там! Даже сейчас, перед выпиской, чувствовал себя Абрам Иосифович неважнецки. И внешне – краше в гроб кладут. Поневоле начнешь по поводу комиссации переживать. Вот и Яшка, ишь, успокаивать прибежал. Однако, совершенно непонятно, что это за откомандирование ему предстоит? Хотя, чего там гадать, скоро все прояснится...
Без седла и шашки Абрам Иосифович себя  не мыслил. Привык за минувшее грозовое время. Вот только несколько этих последних, мучительных от болей месяцев уже приучили к мысли, что военная песенка его, по всей видимости, спета.
И совершенно не представлял свое гражданское занятие. Но, видимо, что-то ему нашли, коли Яшка с поручением  нагрянул.
В этот вечер Абрам Иосифович впервые уснул быстро и спал всю ночь хорошо, спокойно...
После выписки, пару дней отлежавшись у Яшки дома, он явился в Военмин.
Неразговорчивый, страдающий одышкой служащий, явно из бывших чиновников, протянул ему предписание – явиться на следующей неделе, во вторник, к товарищу министра внутренних дел Иванову.
– Его, случаем, не Михал Данилычем кличут? – попытался  «Батя» разговорить хозяина кабинета.
– Он самый, – буркнул чиновник. – Не смею задерживать…
С тем Абрам Иосифович и вышел из приемной военного министерства. Остановился на углу, молча обвел глазами серую громаду бывшего Горного управления, где теперь располагались Военмин и Главштаб ДВР. Чего это ему почти неделю судьбы ожидать!
И решительно направился на Большую, куда и было предписано, – в Минвнутрдел.
Предстоящая беседа с товминистра  Ивановым воспринималась  как ненужная проформа. Все равно же с ним уже определились, чего в высоком кабинете утешать!
Об Иванове он был наслышан, но встречаться не доводилось. Знал, что в Приморье нынешний товарищ министра командовал партизанской разведкой, то есть в переделках побывал всяких. Чем нередко разведчики сильно кичились, задирали носы. И кто знает – нынче стал Иванов большой шишкой, – сколь это ему норова добавило.
Больших начальников «Батя» не переваривал. Власть, как давно известно, людей портит, а власть военная еще и ожесточает, убивая в ее носителе умение переживать чужую беду, прислушиваться к другому мнению. Зачем оно, чье-то мнение, если действует принцип единоначалия, а начальник – ты? 
Это «Батя» по себе знал. Иногда приходилось столь глубоко закапывать свое командирское самолюбие, так наступать себе на горло…  А бывало, и не раз, что и его заносило, хотя и поменьше, чем других. Наверное, потому, что в  жизни  своей не только командирства попробовал…
За свои сорок два года Абрам Иосифович прошел такие горнила, что хватило бы и на десятерых.
Он был полной противоположностью отцу, незаметному, вечно сгорбленному портному Иосифу Абрамову, дневавшему и ночевавшему в полуподвальчике с грязными окошечками, через которые были видны, вместо синего неба, только шагающие, плетущиеся, прихрамывающие, бегущие и подпрыгивающие ноги.
За гроши обшивал сутулый еврейский портной такую же голытьбу, что и сам из себя представлял. Абрам уже ушел из дома, когда отца прибрала чахотка.
И то это ему случайно рассказали чужие люди, потому как связи с родными Абрам не поддерживал. Что сталось с матерью, сестрой Софочкой и братцем Мишаней, не знал, пока не вернулся с каторги.
А на каторгу попал как  террорист и бомбометатель. Схватили его в девятьсот шестом, когда не жил – существовал, скрываясь после раздольного вихря девятьсот пятого года, баррикад и перестрелок с городовыми.
Счастье Абрама, что ничего при нем не было, даже вида на жительство. Когда бы размотали его клубочек!.. А так – именем  своим назвался, за которым ничего не числилось. Среди бомбистов и на баррикадах известен он был под прозвищем  Барс, за сумасшедшую смелость свою и неуемность. Благо, не пронюхали ищейки! Посему отделался пятериком каторжных работ. Посчитали, что голодному и завшивленному долговязому еврею и такой срок до могилы изряден. Посчитали да просчитались! Выжил он, прошел-прогрызся через грязь и мрак!
Боевое свое прозвище вспомнил, когда началась мобилизация на германскую. В воинском присутствии регоготали над двойной фамилией добровольца-верзилы. Барс-Абрамов! Го-го-го! Еврейский «лыцарь»! Витязь, мать твою, в тигровой шкуре! Уморил, зараза!  Да еще, это надо же – чтобы жид добровольно на передовую пер! Цирк!
– И куда же ты, тигра халдейская, определение свое видишь, ха-ха-ха!? – не мог остановиться призывной воинский начальник. – Могет тебя, Барса, мать ети, к ероплану привязывать и на германца сбрасывать, а ты его – когтями, когтями!
Про недавнее каторжное прошлое в призывной комиссии не ведали. К тому времени, под новую двойную фамилию Абрам новую биографию придумал, а через старых боевых друзей, уцелевших на воле, получилось и новые документы выправить.
Все шло к тому, что опять бы он, наверное, вернулся на стезю бомбиста и подпольщика, но почти в самом начале войны произошло то, что толкнуло Абрама на слепую и страшную месть.
При обстреле, германский снаряд, выпущенный из тяжелой дальнобойной пушки, оставил вместо той халупы, где жили после смерти матери сестра с братом, лишь огромную воронку, в которой стояла ржавая вода. В одночасье Абрам лишился всех родных, включая  незнакомых ему племянников и невестки – детей и жены братца Мишани, перенявшего отцовское ремесло. Снаряд ударил под утро, когда все еще спали. Портновская мастерская в полуподвальчике осталась без хозяина, и вскоре там поселились какие-то беженцы.
И тогда Абрам решился на добровольную мобилизацию. Он хотел на германскую войну! Потому балаганный и оскорбительный разговор в воинском присутствии перетерпел.
Определили Абрама Иосифовича Барс-Абрамова, из мещан, в пластунскую роту 1118 Кенсгольмского полка. И пошло – поехало! Известно же, кто они такие, пластуны! Карабин коротенький, тесак острый, – и под покровом темноты на неприятельскую передовую, за призом!
Спустя пару месяцев над двузвучной фамилией Абрама уже никто не ерничал. Первая медаль в роте у него – на георгиевской ленте, «За храбрость»! А потом и унтер-офицерский чин! Немецких семей немало  осиротил, пока остыл  в  мести своей…
Известие из Петрограда об отречении царя встретил подпрапорщиком с солдатским Георгием 4-й степени на груди.
«Штык – в землю! По домам!» – это кричали другие. Думать, где он, его дом, Барс-Абрамову не приходилось, а прямота и конкретность военного дела были ясны и понятны.
Ярость боя, сиеминутная рулетка «жив – убит» магической силой увлекали Абрама. Он чувствовал себя нужным на поле боя, за треногой сотрясающегося «максима», ему была необходима остервенелость истошного «Уа-а-а-а-р-ра-а-а!!!», сменяющаяся  глухим хеканьем штыкового боя, вдвойне жуткого своей молчаливостью и кровавостью. Ему уже было нужно это екающее содрогание всех внутренностей при гулком орудийном залпе, в бешеном галопе кавалерийской лавы, в визге  шрапнели и храпе рухнувшей лошади, захлебывающейся черной кровью…
Еще при этих временных перевертышах – львовых–гучковых, Барс-Абрамова избрали полковым командиром. При истеричных комиссарах Керенского он принял сторону большевиков, безраздельно, не задумываясь. Мятеж Корнилова на многое открыл глаза. А потом был октябрь, сумасшедшая и счастливая питерская ночь, охрана Съезда Советов, оборона Петрограда от немцев и Краснова… И завертела, закрутила вновь свинцовая метель!
Высоко мог бы подняться по военной лестнице Барс-Абрамов, уже собирался дивизию принять. Но оказался вместо этого на госпитальной койке, после тяжелого ранения и контузии. По выздоровлении – служебная командировка на  восток, в Забайкалье, к Лазо.
Поначалу очумел – партизанщина! Но вскоре на Амурском фронте самолично возглавил летучий отряд и понесся по  японским тылам!
Помотала судьба боевая! Особенно в ту тяжелую пору, когда за Благовещенском в тайгу уходили, огрызаясь от  наседавших на пятки золотопогонников, а потом мотались по таежным увалам, совершая изматывающий переход до Витима, где зимовали на охотничьих заимках, кормились чем попадя.
Но зато весной снова слились в ручейки, с сопок багульных стекая в укромные пади, формировались в полки, – и понесся грозный партизанский вал!
Эх, если бы не раны… В седле бы по-прежнему качался он, Барс-Абрамов, а не валялся на больничной койке! И это в такое время, когда япошек столь ощутимо поперли с Дальнего Востока! 
М-да… Вышло – и вовсе от военной службы уволили, раз в Минвнутдел послали… 
«Это что же, поставят из кабинета городовыми командовать? Пардон! Не пойду! Не для того столько пройдено! Я – человек военный, а не жандарм какой-то, пусть и в Дэвээрии!  Да я еще!.. Рано списали! Надо будет – до военного министра дойду!» – раздраконивал себя по дороге Абрам Иосифович, зарываясь носками сыромятных мягких сапожек в песок, которого на любой читинской улице было в избытке. Похожие на ичиги сапоги носил  после ранения  в ногу, да и не было у него другой обуви, не избаловался за время  командирства.
С самыми невеселыми мыслями доплелся до Большой, потянул тяжелые двери. И оказался в прохладном и темном вестибюле, из которого направо и налево вглубь здания уходили такие же темные коридоры.
У входа, за столом, сидел вихрастый парень в косоворотке, но с револьверной кобурой на боку. У стены на столе тускло горела настольная лампа под зеленым стеклянным абажуром, возвышался телефон, лежала толстая амбарная книга.
– К кому, гражданин? – строго спросил вахтер, настороженно глядя на Абрама Иосифовича.
Тот молча протянул выданное  в моботделе Военмина предписание. Парень долго разбирал написанное, шевеля толстыми губами, потом степенно пробасил:
– На второй этаж, кабинет 107. Я тебе, товарищ, пропуск выпишу.
Вахтер раскрыл амбарную книгу,  в  которой  закладкой  лежала тощая  узенькая  книжечка  пропусков, долго, каракулями заполнял корешок пропуска, потом сам пропуск. Наконец, оторвал его и протянул посетителю.
– По калидору, товарищ,  налево, до лестницы, там – наверх и опять налево, как упрешься в переборку, там и будет…
Но в приемной, отгороженной от коридора фанерной переборкой, миловидная женщина средних лет указала Абраму Иосифовичу на венский стул.
– Посидите, пожалуйста. Михаила Даниловича вызвали к Предсовмина, но они скоро будут...
«Ишь ты, какая фифа! – неприязненно оглядел секретаршу Барс-Абрамов. – И где только этому учат – «они скоро будут»! Как будто этих ивановых тут минимум пара!»
Ожидание затягивалось. Заныла спина, потом засвербило раненую ногу, хотелось  поудобнее усесться на жестком стуле, переменить положение…
– Героическому командиру – почет и слава! – раздался  вдруг  знакомый голос.
Абрамов обернулся, невольно вставая, и увидел располневшего, в неизменных круглых очках, Сокол-Номоконова. Боевые друзья крепко обнялись.
Вышли в коридор, к лестничной площадке, задымили номоконовскими папиросами. После сетований по поводу крайне исхудалого вида Абрамова, Василий Михайлович рассказал  старому соратнику о новой своей должности, милицейских нуждах и заботах, о том, что многие из общих партизанских знакомых пошли на службу в милицию. Последнее несколько приободрило Барса.
– Не робей, паря, – гудел Сокол-Номоконов. – Если тебя к самому Иванову вызвали, должность будет предложена  ответственная, ничуть не хуже твоего командирства, а то еще и повыше!
Сокол-Номоконов многозначительно поглядел на товарища, выдерживая паузу для придания своим словам большей солидности.
Но Абрам Иосифович до конца  значимости сказанного оценить не успел – на лестнице показался немолодой мужчина, при виде которого Василий Михайлович поспешно принялся разгонять рукой папиросный дым.
– Здравствуйте, товарищи! – подошедший поздоровался с обоими за руку. – Ко мне?
– Точно так, Михал Данилыч! – пробасил Сокол-Номоконов. Из чего и дурак бы догадался, что товарищ министра Иванов прибыл собственной персоной.
Прошли в кабинет, просторный, но пустой. Скромный двухтумбовый стол,  диван, обитый потертым дерматином, несколько таких же, как в приемной, стульев.
Через пару минут, получив от Иванова резолюцию на какой-то документ, Сокол-Номоконов попрощался, взяв с Абрама Иосифовича слово сегодня же вечером быть у Номоконовых к ужину.
Басок  начальника  облмилиции еще слышался в приемной – с кем-то там заспорил, – а Абрам Иосифович уже взял быка за рога:
– Уважаемый  Михаил Данилович! Я тут, вас дожидаясь, со старым боевым другом малость успел переговорить, он нынче такой высокий пост в милиции занимает, что про многое просветил. Работы, вижу, хватает у вас, и кусок нелегкий. Но, поймите! Все-таки я – человек военный, к тому же, считаю, что предписание выдано мне ошибочно. Не разобрались, бюрократы чертовы! Надо – я к самому Блюхеру пойду!.. Ну не мое это дело – какими-то околоточными  заведовать! Я – боевой командир!..
Абрамов злился. Он видел, что Иванов, молча выслушивающий его тираду, еле заметно улыбается. Понимает, мать его, что командир-то с него, Барса, нынче никакой!
– Улыбаетесь! Ага, значит! Кипи, мол, самовар!..
– Абрам Иосифович, дорогой ты мой. Наоборот! Все правильно говоришь, только текущий момент определил неверно! – прервал его гневную тираду Иванов.
Поднялся из-за стола, быстро зашагал по кабинету, от стола – до двери, от двери – до стола.
– Что ты, Абрам, боевой и способный командир, я знаю. Больше того, убежден, что большой пост в Нарармии тебе доверить было бы самым правильным. Думаю, что и товарищ Блюхер такого же мнения. Кстати, никто ведь тебе и не запрещает к нему со своей просьбой обратиться… Но есть ли резон, дорогой товарищ Барс-Абрамов?
Замерев напротив, Иванов пристально, прямо в глаза, на Абрама уставился. А тот вдруг поймал себя на мысли, что ведь не со шпаком, пороха не нюхавшим, разговор ведет. Сокол-Номоконов про Иванова ему много интересного порассказал, пока перекуривали. Три Георгия, получить в германскую – однако!
И запал у Абрама стал понемногу проходить.
– Вот ты мне сам ответь? – продолжал Иванов. – Каков резон? Я не говорю, что врачи могут  и белым билетом пригрозить. Понятно, что от эскулапов ты вскорости отобьешься, как малость на харчах подымешься. Но, батенька дорогой, война-то, почитай, заканчивается! Только с кем? Правильно, с белой и желтой сволочью! А знаешь ли ты, Абрам, что другая война уже идет? На те, к которым ты привык, непохожая! Думаешь, пьяный Ванька с кистенем самодельным ограбил парочку новоиспеченных буржуев и амба? Нет, батенька, сотни их, мародеров, грабителей, убийц и воров! И вооружены до зубов! Во всей милиции, веришь ли, трехлинеек – раз-два и обчелся, до сих пор в основном «берданки» и смитвессоновские ржавые револьверы, а бандит из-под полы «кольт» самозарядный тянет или «маузер», с карабином на тракт выходит, ручную бомбу, не раздумывая, швыряет в людей!
Иванов снова резко заходил по просторному кабинету.
– Наверное, Абрам, ты уже достаточно наслушался, что народ-то говорит? Правильно! Чехвостят власть и милицию за то, что беззубые мы! От японцев отбились, от Семенова и прочих, а тут…  У  людей – страх  неимоверный  перед  бандюгами, а в милицию веры, увы, совсем мало. Да нам, друг ты мой, позарез, слышишь, позарез нужны командиры и бойцы, огонь и воду прошедшие, которых люди  знают и уважают, которым верят! Если такой пришел народ защищать – защитит? Защитит! Люди обязательно в это поверят, а если поверят – бояться перестанут, будут помогать с преступниками бороться. Или я не прав?
Иванов присел  рядом с Абрамовым на диван.
– Сам знаешь, что прав. Но не только об этом думаю. Милицию формируем, много молодежи необученной. Не имеем мы права их под бандитскую пулю или нож подставлять – научить сначала обязаны! Согласен со мной? Вот! Ну, и скажи тогда мне, батенька дорогой, а кто новичков боевому делу обучать будет,  дисциплине военной, чтобы, как и в бою, не стала расхлябанность или неумелость причиной поражения и гибели, а? Или, может, мне бандеролями из Советской России таких  инструкторов присылают?
Иванов поднялся с дивана, вернулся к столу, уселся, шумно двигая стулом.
– Скажу тебе, Абрам Иосифович, две вещи. Первое. Положение с преступностью в Республике крайне серьезное. Поэтому даже закон принят, что все служащие милиции, как внутренней охраны государства, считаются мобилизованными наравне с призванными в Народно-Революционную армию. Так-то, вот. И второе. Имею я, Абрам Иосифович, очень серьезные виды на тебя. Извини, что в начале нашего разговора слукавил… Да не вскидывай ты так голову! Это я про Блюхера. Мы с министром, товарищем Матвеевым, были у него недавно. Как раз с просьбой об укреплении милиции командирами и бойцами НРА. В чем нам не отказали! Понял? Нет? Да я к тому, батенька дорогой, что Евгений Михайлович самолично Василия Константиновича  за тебя просил. Он тебя здорово помнит!..
Барс-Абрамову было приятно, что за своей высокой министерской должностью Матвеев не забыл их совместное участие в боях на Восточном фронте.
А Иванов продолжал:
– По твоей кандидатуре выбор не случаен. Евгений Михайлович в курсе, как тебя старая рана и лихоманка прихватила. Сожалеет. И не раз мне говорил, что не встречал более толкового и волевого командира, у которого всегда дисциплина среди бойцов была на высоте, как бы там не поворачивала удача. Ни дезертиров, ни паникеров, ни мародерства! Так? Так… Вот и взяли мы тебя до выздоровления на заметку. Дело в том, что собираемся создать милицейскую школу. Конечно, это в перспективе, пока лишь курсы трехмесячные. Но милицейскому делу будем учить по-военному,  чтобы, как в добром строевом полку: распорядок, дисциплина, строевая подготовка, субординация! Чтобы сразу, с первого дня, любую разболтанность и разгильдяйство закрутить  на тугие гайки!  И вот тут-то, батенька дорогой, очень ты нужен! Посему  должность тебе предлагаю  наи-ответ-ствен-ней-шу-ю! – произнес  товарищ министра чуть ли не по слогам. – Предлагаю эту будущую милицейскую школу возглавить! Что скажешь?
А что мог сказать Абрам Иосифович? В логике Иванову отказать было трудно, все по полочкам разложил, напористо и убедительно. И как человек, он Абрамову понравился. Несмотря на свой высокий пост, мужиком оказался простым, свойским, с понятием.
А уж чем вовсе напрочь убил, так это пересказом про состоявшийся разговор двух министров, Матвеева и Блюхера, про него, Барса-Абрамова. Вот, значит, как! Рассчитывают на него в новом деле!..

Они еще долго беседовали. О том, какой видится будущая школа, где ей выделили помещения, как организуется снабжение и обеспечение процесса учебы.
Потом, здесь же, в кабинете Иванова, Абрамов написал заявление: «Прошу зачислить меня на имеющееся вакантное место начальника инструкторских милицейских курсов».  Поставил подпись и дату – 28 июля 1921 года.
Но одно условие товарищу министра оговорил – выпустит он, Абрамов, первый курсантский набор и полномочия начальника школы сложит, ежели здоровье у него в улучшение не придет, потому как командовать с лазаретной койки он не привык и не желает.
Четыре дня спустя во дворе здания бывшего епархиального училища, что расположилось на углу Троицкосавской и Мариинской улиц и теперь было отдано под милицейскую школу, перед строем  первого набора – пятьюдесятью курсантами, обмундированными во все новое, вплоть до сапог, был  зачитан  приказ № 1:
«Вступая в должность начальника милицейско-инструкторских курсов, я считаю нужным разъяснить значение таковых:
1. Курсы являются фундаментом народной милиции, откуда должен  выйти дисциплинированный, примерный, главное – верный народу, инструктор Народной милиции, который должен стоять на защите интересов трудящихся масс.
2. Курсы должны создать стойких и преданных народу и Правительству ДВР инструкторов Народной милиции с новыми народными принципами. Знайте, что на вас ляжет вся тяжесть реорганизации Народной милиции, где еще и по сиё время есть примазавшийся элемент, со старыми полицейскими замашками, которые нужно изжить, ибо ему среди милиционеров-граждан места нет.
Я уверен, что вы, сознательные сыны народа, пойдете навстречу стремлению народной власти, избранной Учредительным собранием, чутко и бдительно будете сохранять внутренний порядок и спокойствие Республики, борясь неустанно и честно с врагом народа, как политическим, так и уголовными преступниками.
Начальник Центральных милицейских инструкторских курсов  АБРАМОВ.»
В тот же день газета «Дальне-Восточный телеграф» опубликовала
«ОБЪЯВЛЕНИЕ
       Начальника Центральной Милицейской Инструкторской Школы
С 1-го августа с.г. открыт прием в Центральную Милицейскую Инструкторскую Школу. Принимаются граждане не моложе 18 лет, физически  здоровые, вполне грамотные и состоящие в подданстве Д.В.Р. Каждый поступивший в школу, снабжается казенным обмундированием и довольствием (ударный паек). Срок обучения в школе не менее 3-х месяцев. Окончившие школу обязуются прослужить в милиции Д.В.Р. не менее одного года. При успешном окончании курса назначаются на командные должности Главным Управлением Народной Милиции. На курсах преподаются: Строевое обучение, грамотность, Уголовное право и процесс, Конституционное право, Общие милицейские обязанности и политическое воспитание.
Прием прошений производится в Главном Управлении Народной Милиции (Чита, Енисейская ул. дом  Беркович).
Начальник школы Абрамов.»

ОБЪЯВЛЕНИЕ о наборе в милицейскую школу, как и  публиковавшийся по главам в начале сентября, в том же «Дальне-Восточном телеграфе», только что  принятый  «Закон о милиции», произвели заметное впечатление на забайкальцев.
Все это указывало на устанавливающийся государственный порядок. Население обретало, хоть и робкую, но надежду, что за усмирение уголовщины власть берется всерьез.
Изучая поступающую на имя начальника областной милиции почту, Иван Иванович Бойцов  видел, что все больше и больше граждан искали у милиции защиты, сообщали о непорядках. Люди хотели спокойно жить и работать, растить детей, любить.
Убеждался Бойцов и в том, что не все из бывших полицейских чинов, адвокатов и юристов встречают с неприятием рождение народной милиции. Приходили и предлагали свои услуги. После проверки на благонадежность некоторых привлекали к работе в качестве инструкторов на местах, в уездных и волостных милициях.
Преподавали старые «спецы» и в Центральной милицейской школе.
В общем, совсем неудивительным было прочитать на газетной  странице, среди объявлений типа «Продается 2-х цилиндровый в 3 с половиной лошад. силы мотоциклет французской фирмы "Пежо"» или среди сонма афишек хиромантов-физиогномиков, академиков оккультных наук  и футурографологов,  и такие строчки: «Гражданином  М.М. Немеровым пожертвовано Центральному Управлению Уголовного розыска собрание книг по тюрьмоведению и уголовному сыску». Народного милиционера люди хотели видеть профессионально грамотным, способным пресечь мутную и кровавую волну бандитизма, захлестывающего столицу ДВР.
На столе у Бойцова лежала потертая коленкоровая папка, куда он собирал газетные вырезки о происшествиях в Чите за месяц.
Иван Иванович с болью и горечью посмотрел на это хранилище свидетельств того, что по читинским улицам ныне опасно ходить даже днем. Более того, и в собственном доме никакого спокойствия и безопасности не жди:
«В ночь на 2-е сентября, на Сенной площади в д. Варгуна неизвестными грабителями зверски убиты содержатель столовой кореец А.Ф. Ким, его жена К.С. Меньшикова, горничная А.Ф. Галеш, квартирантка Е.К. Даманова, заведывающий хозяйством столовой – кореец и неизвестный, одетый в военную форму. Явившиеся утром на место убийства судебные власти застали следующую потрясающую картину: все 6 человек, павших жертвой от рук убийц, были изуродованы и валялись в луже крови. В углу стояла,  по всей вероятности, оставленная убийцами  кайла.  Убийство  было совершено с целью грабежа.»
«Убийство  целой  семьи. В 8 часов вечера 8 сентября неизвестными убиты с целью грабежа супруги Крыловы, с 11летним сыном, проживающие по Петровско-Заводской улице в доме Щастина.
Трупы.  Днем   8 сентября в стороне от городской бойни, саженях  в 50 от трактовой дороги на Песчанку обнаружены два трупа китайцев, убитых неизвестными.
ВООРУЖЕННОЕ НАПАДЕНИЕ.  В 12 часов дня 8 сентября на квартиру Керсановой, в Кузнечных рядах, совершено неизвестными вооруженное нападение с целью грабежа. Похищено вещей на 60 руб. и  10 руб. золотом.»
«ТРУП. 12 сентября, в лесу между Мариинской и Ивановской ул., в полутора верстах от Ново-Бульварной улицы, обнаружен труп неизвестного, на вид лет 28. В разных местах туловища которого – двадцать ран, нанесенных, повидимому, штыком и шашкой. Возле трупа найден револьвер системы "Браунинг", за  № 263769  с патронами.»
«ДЕРЗКОЕ ОГРАБЛЕНИЕ.  15 сентября в  2  часа дня в магазин Забайкальского акционерного общества по Коротковской улице вошло несколько вооруженных  бомбами и револьверами людей и потребовали выдать им кассу. Напуганные служащие повиновались приказаниям грабителей, которые помимо 1000 зол. рублей кассовой наличности, забрали и все ценное, что имелось у служащих и покупателей. Закончив «дело» грабители заперли всех присутствовавших в магазине и скрылись. Ограбление поражает своей дерзостью особенно потому, что совершено средь белого дня на одной из самых людных улиц в соседстве с помещением Совета Министров, где всегда имеется вооруженная охрана.»
«ДЕРЗКОЕ  НАПАДЕНИЕ. Поступило от Васильева заявление о том, что в ночь на 18  сентября  при  возвращении  его  из  Жуковского  сада  домой в сопровождении знакомой Ильиной, на углу Баргузинской и Бульварной на них напали два злоумышленника, из которых один потребовал от Васильева документы и, не получив таковых, выстрелил  в него в упор, но промахнулся. Васильев притворился мертвым, злоумышленники схватили Ильину и утащили ее в лес, где нанесли огнестрельную рану в правый бок, сняли с руки перстень и скрылись.»
«ВООРУЖЕННОЕ НАПАДЕНИЕ. Около  1 часу дня 27 сентября на следовавших в гор. Читу крестьян, в числе до 13 чел. в лесу на Шамановском хребте, напали из засады неизвестные вооруженные, до 12 человек, обстреливая их. Вместе  с крестьянами ехал помощник начальника Читинской гор.милиции для поручений Лукьянов, который вступил в перестрелку с грабителями и последние скрылись в лесу.
В тот же день на жителей Титовской станицы Ахметзянова и Ди-фу-ги, занимающихся скоопромышленностью, на 4-й версте за поселком Чита-1, напали  четверо неизвестных, вооруженных винтовками, на лошадях, отняли у них 11  голов купленного рогатого скота, одну лошадь с седлом, черную романовскую шубу, сапоги и шляпу всего на 2075 р.»
«В ночь на 1 октября в дом Георгиевского по Песчанской ул., уг. Ивановской, явились двое неизвестных злоумышленников, вооруженных револьверами в масках;  влезли на сеновал, находящийся во дворе, где спали эмигранты из Америки Никифор Мищенко, Алексей Рево и Роман Каузаев, осветили сеновал электрическими фонарями, скомандовали "руки вверх, ни с места" и забрали у них двое карманных часов, 1650 руб. золотом и долларами и  8 руб. серебром, после чего скрылись.»
«4 октября, около 9 часов вечера, совершено вооруженное ограбление 4-мя неизвестными в военной форме – вооруженных винтовками и один из них – револьвером Наган, - мелочной лавочки на уг. Александровской и Камчатской ул. в  доме  Брикман, принадлежащей китайскому подданному Ван-син-лин. Похищено  разного товара и имущества на 847 руб. 20 коп. и деньгами золотом 105 руб.»



Глава 4.

ЭХ, ЧИТА – чи не та! Столица развеселая! Китайской «ханьки» – хоть залейся, были бы деньжата! Шумит-гудит столица «буфера». На Амурской улице Правительство заседает, протоколы пишет, законы принимает, а на квартал выше да на квартал дальше – на старом базаре – шило меняем на мыло, пироги с требухой, орешки кедровые, рыбка озерная! Были бы деньжата…
Деньжата, знамо дело, оборот совершают. Купчин и деловых людишек повылазило – как при царе-батюшке. Инда бились, стало быть, с япошками и семеновцами, не жалея крови и живота своего, а на хрена бились-то?! Бары и мадамы заново фланируют по дощатым тротуарам, звенят хрусталем в расплодившихся ресторациях, двери которых по-старорежимному стерегут галунные швейцары с окладистыми бородами, привычно окликающие извозчиков для покидающих застолье парочек и громкоголосых компаний, накушавшихся беф-строгановых, красной рыбки и налакавшихся «чуринской» – аки слеза! – водочки.
…Наслушался Филипп проклятий в адрес новых властей, пока из Хабаровска до Читы добирался. Длинной оказалась дорожка. Правдами-неправдами – в несколько месяцев. И ночевал где придется, и жрал, что попадя, и крал, и грабил, ехал на вагонных крышах и шел трактом. Даже на пару недель у вдовушки-амурчанки пригрелся в примаках – отъедался. 
Чита Филиппу – город чужой, холодный. Но в родные иркутские края тяги у него никакой. Вот где уж точно – полный амбец, тока глаза покажи. Это на сахалинской каторге двенадцать лет – как вся жизнь, а для родни зарубленной топором супруженницы – что вчера. Разорвут, как собаки…
Загремел на сахалинскую каторгу Филипп из-за бешеного своего нрава. По пьяному делу, войдя в яростный кураж пуще обычного, зверски убил жену законную. Полуживого, с переломанными кольями ребрами и выбитыми зубами, черного от кровоподтеков, отняли его полицейские служки у односельчан. Оклемался малость в тюремном лазарете и побрел, звеня железом кандальным, по этапу на Богом проклятый остров.
Когда март семнадцатого распахнул настежь ворота тюрем и прочих каталажек, докатившись и до Сахалина, у Филиппа Цупко осталось позади двенадцать долгих лет изнурительного труда до кровавого пота, ежедневных унижений, неистребимого запаха и вкуса баланды из гнилой капусты с протухшими рыбьими головами.
Понятное дело, подался, как и прочие экс-арестанты, на материк. А дальше – куда глаза глядят. Неизвестности и нищеты Филипп не боялся, острогом тоже уже пуган – не страшно. Да и чего бояться – на руках столько крови и грязи, что ни страха, ни угрызений совести он уже давно не испытывал. Какая совесть у варнака каторжного – Бог обнес!
Но катил на вагонной крыше или топал трактом Филипп не бездумно. Зацепка одна имелась, хотя и призрачная: верстах в пятидесяти к востоку от Читы в довольно большой деревне Маккавеево, одновременно являющейся станцией на Великой Сибирской железной дороге, обитал в былые времена дружок Гоха.
Филипп надеялся, что никуда за эти годы Гоха не делся, потому как имел дружок там кузню. Откель Филе знать, что уж давненько Гоха в ней молоточком не постукивал, наняв наемную силу. Хлопцы и себя обрабатывали и Гохе копейку ссыпали, так что жить можно было. А чтобы жить, по сельским забайкальским меркам, вполне припеваючи, – знамо дело, не роскошествуя барином, – Гоха еще одну артель сколотил. Вот в энтую-то «артель» как раз по случаю Филипп-то и вступил.
А дело-то и дружба Фили и Гохи срослись еще в забытом уж нынче одна тыща осьмсот девяносто седьмом годе.
Оказался Филя, молодой и ловкий, на байкальской станции Слюдянка – возили ватагой свежую шпалу для железнодорожных работ из своего лесного улуса. Разговелись там с забайкальским мужичками спиртишком китайским под малосольный омулек. Перезнакомились. Оказалось, они этим спиртишкой и приторговывают потихоньку.
Так и появились у Филиппа два другана, под Читой проживающие. Один, стало быть, Гоха маккавеевский, а другой, совсем еще мальчишка, но крепкий в кости, разбитной и шустрый, – Коська из Новой Куки, что тоже на «чугунке» стоит, но от Читы с запада.
С друганами своими опосля не раз и не два хаживал Филя за кордон, на китайскую сторону по делам контрабандным. И не только спиртишком маньчжурским промышляла «артель». Поднаторели и в угоне лошадок.
Почитай, годков восемь, до чертовой каторги, годом да родом появляясь в родной деревне, Филипп вместе с Гохой и Коськой удачно занимался конокрадством и контрабандой – до кандалов дело не дошло. С ранней весны до крепких, стойких осенних заморозков «трудилась артель».
А зимой жирок нагуливали на печи, навар проедали-пропивали. На то и обженились, чтобы в одиночку зимними вечерами лучину не палить, а завалиться на тюфяк под лоскутное одеяло да помять горячее бабье мясо от души.
Но баба-то что? Так дура, едрить-тя в корень! Ассигнацию мужик дает, харчи имеются – лезь на печь да ляжки раскидывай. Ан нет! Про хозяйство разговоры заводит, про детей. Дура… Кабы молчала да под мужиком охала, а то норов давай казать: дескать, тебе, кобелю, только и подавай – жрать да драть. И еще срамну болезнь от китаез приволок-наградил. А чо она, дура, думала: полгода яйца лопаться должны?! И ни хера бы с ней не приключилось – сбегай к старухам в край села да выпроси отвару… Ан-нет! Совестить вздумала, курва! На всем готовом и совестить! Хотя… Кабы не пьяный кураж, да не подвернувшийся под пятерню топор…
Фартовый таки мужик Филипп Цупко! Никуда Гоха из своего Маккавеево не делся. Японцев и семеновскую палачню пережил. И не где-нибудь – в красных партизанах. И не как-нибудь – на командирской роли! Эван оно как! Чудеса!
Но что Филе вовсе не приглянулось – об чем и дружку, захмелев, высказал, – так это то, что Гоха в политику подался. На хера ему это Народное собрание Дэвээрии, на хера все это сраное депутатство!
– Темный ты мужик, Филя! – Гоха лихо подкрутил ус на багровом от изрядно выпитой «ханьки» широкоскулом лице. – Масштабы нашего былого промысла – тьфу!
Гоха презрительно сплюнул на пол и ткнул рукой в сторону предполагаемого им юга, где в четырехстах с хвостиком верстах, за выжженными солнцем и продутыми ветрами даурскими степями таилась желтолицая Маньчжурия.
– Нонеча мы развернемся! Ноне у меня связей… У-у-у!  И меня не замай! – Гоха мелко затрясся в беззвучном смехе.
В Маккавеево с помощью дружка Цупко устроился кузнецом. Для отвода глаз. В кузне удальца видели редко. Филя и раньше до трудовой жизни охотником не был, почему в контрабанду и вдарился, а уж после каторги набивать мозоли и вовсе охота пропала. А кореш Гоха крайне был рад, что  у Филиппа  настрой на прежнее – к хунхузам  за спиртом  шастать. Посему по новой свел друже Филю с заматеревшим старым знакомцем Коськой – ныне самым фартовым вожаком «артели» по вывозу спирта из Маньчжурии.
Так дельце по-новому и закрутилось. Навар давало неплохой, не на кузне молотом ухать. Правда, вскоре Филипп за кордон хаживать прекратил, больно заметен да неуклюж. А взялся в темные ночки «бомбить» шайкой багажные вагоны на железной дороге. Попутно подсоблял Коське сбывать разный контрабандный товар, главнейшим из которого оставался  спирт.
Его и ране никто из «артельных», хотя их и прозывали спиртоносами, на горбе в паяных из жести бачках не таскал через границу. Грузили на китайской стороне бочонки со спиртом в товарняк, подмазав китайскую и родную таможню, ехали эти бочонки до пригородной читинской Антипихи или Песчанки, а там перегружались под покровом темноты на подводы. Поезд же в Читу, под бдительное око областной власти приходил чистым.
Но теперь масштабы, как заковыристо выражался Гоха-депутат, конешно, были куда как обширнее: иной раз цельную теплушку железными бочками со спиртом набивали! И нынешний политический вес корешка Гохи не только в этом ощущался. В апреле восемнадцатого на разъезде Дарасун Филю прищучила железнодорожная охрана на краже одиннадцати мест багажа из поезда № 6, но дней через десяток отбрехался с помощью Гохи. Пронесло.
Подпольный промысел набирал обороты, требовались новые и новые каналы сбыта. И тогда Гоха вспомнил о купце Бизине. До революции купчина активно участвовал в нелегальной продаже маньчжурского спирта, брал оптом большие партии, платил щедро. Гоха был уверен: деньжата у купчины водятся! Непонятно только, чего он тут, в Дэвээрии остался, а не сбег в Маньчжурию, где жил бы себе! Хотя, откуда-то Гоха слыхивал, что старикан Бизин еще до революции этой сраной чего-то там с китаезами не поделил… Может из-за того и сидит сычем в Чите? Выглядит плюгаво, но нет, не верится Гохе, что революционные вихри настолько растрясли старого делягу… Не могет быть, чтобы он не имел  интереса в спиртовом промысле!
Увы, с копейкой  у бывшего воротилы оказалось и в сам-деле не ахти. Однако, быстро смекнувший о своем интересе, Бизин  многозначительно намекнул Гохе, мол, старые связи никуда не делись, а, стало быть, иметь с ним, Бизиным,  дело – польза для спиртовозов очевидная.
Розорившийся купец блефовал. Ныне чаяния и надежды спирт-компании оправдать он никаких возможностей не имел. Свержение самодержавия, приход Советов, а в большей мере, полоса скандалов и коммерческих потерь, в которую Бизин попал еще до начала войны с германцем, привели некогда могучего купца к краху.
Но Бизин был не так прост, как это представляли его шапочные знакомцы-спиртовозы. Долгая и бурная жизнь выявили в нем качества незаурядного психолога и ловца человеческих душ. Бизин видел: Гоха – труслив и жаден, а посему недоверчив и нерешителен, Филя Цупко же – азартен. Неразборчив, хитер, себе на уме, но пристрой его к большому делу, дай жирный кусок, – пойдет до конца. Поближе сойдясь с бывшим каторжником, старый пройдоха каким-то шестым чувством понял: с этим субчиком фарт может пойти! И фарт немалый, если под твердую руку молодчика взять…

В ПОЛУВЕРСТЕ от станции Песчанка, что в десятке верст к востоку от Читы, на пригорке, полого сбегающем к берегу голубой и спокойной Ингоды, расположился постоялый двор.
Высокий шест с пучком сена наверху, этот привычный знак для проезжающих, издалека привлекает внимание путников.
Место удобное – тракт рядом.  От него к постоялому двору тянется наезженный отворот. Немало сельчан,  макковеевских, дарасунских, из Тыргетуя или Доронинска, еще более дальних деревень, в Читу добирающихся по надобностям своим, находит здесь ночлег.
Расклад самый подходящий: есть чем напоить-накормить лошадей, сохранить в целости на ночь поклажу, самим почаевничать да выспаться на полатях в сухости. И все это –  за довольно сносную плату. А ранним утречком,  по холодку – в город.
Зимой постояльцев прибавляется. По реке, начиная от разбросавшего по крутым склонам сопок свои дворы Дарасуна и на семьдесят верст – до самой Читы,  проходит санный путь. Известное дело, куда как выгоднее трактовой дороги – прямее, короче,  без выматывающих животину подъемов и  спусков через хребты. Лошадям намного легче по саннику двигать, по снежной глади, плотно и  добросовестно заглаженной ветром. И как раз с руки получается завернуть в ранних сумерках на песчанскую заежку  для ночлега.
Две добротных больших избы-пятистенки, просторный, всегда чисто  выметенный,   огороженный    высоким    дощатым    забором   двор.   В глубине – амбар с окованной железом лиственничной дверью, баня, крытый дранкой бревенчатый сарай, приспособленный под  конюшню,  под навесом – духмяное сено.
В пятистенке, что попросторнее, оборудованы широкие полати. На них без тесноты два десятка мужиков расположатся.  На скобленном деревянном полу лежат чистые рогожины, в центре – огромная беленая, жаркая печь с постоянно кипящим ведерным медным чайником. Парусиновые занавеси на окнах, сосновый  массивный стол с двумя длинными лавками по обе стороны.
Вторая изба немногим поменьше, но там и размещение барское: в отдельных светелках,  где на кроватях  пружинистые,  «немецкие»,  лежаки,  под  потолком – подвесные керосиновые лампы в цветастых китайских абажурах, на окнах – белые занавески с узором, приоткрывающие блестящие глиняные  горшки с геранью и бальзамином на широких подоконниках. На крашенном суриком полу – круглые вязаные коврики, такой же вязки лоскутные разноцветные дорожки из комнаты в комнату. И кухонька отдельная с посудой всякой. В общем, потряси мошной – и барином ночуешь, а ежели  в карманах не густо или жмотничаешь, – пожалте на общие полати!
Принадлежностью постоялый двор числится за Атамановским потребительским обществом, но уже третий год, с девятнадцатого, арендует заежку Анастасия Егоровна Спешилова.
И, надо сказать, управляет сим хлопотным  и беспокойным хозяйством в Песчанке куда как умело. В этом ей помогают старшая дочь Екатерина, приятная и чистенькая на вид девица двадцати двух годов, четырнадцатилетний сын Василий, да дальний родственник старик Терентий, узкогрудый, чахоточного вида дедок, восьмидесяти с лишком лет, с благообразным гладким лицом, испорченным бельмоватым  левым  глазом.
Сама Анастасия Егоровна, рослая и дородная женщина лет сорока пяти, на мужиков-постояльцев впечатление производит неизгладимое.
Пышногрудая, русокосая, с подернутыми голубоватой поволокой темными глазами, взгляд которых, вкупе с легкой улыбкой полных губ и кошачьей  походкой, заставляет  мужскую душу цепенеть, завораживая  прямо-таки животной чувственностью, – о,  только и  остается обомлевшему мужичью провожать хозяйку тягучими вздохами и приговором себе: «У-ух! Чертова баба!».  А сказать, что красавица писаная – так не скажешь. Баба да и баба, а вот, поди ж ты!
Находились охотники приударить за Анютой, но льющаяся из ее глаз темная страсть отпугивала. Дальше вздохов и взглядов дело не заходило. К тому же, баба  при мужике. 
Соперничать  со здоровенным сожителем Анны – Филиппом Цупко, по прозвищу Филя-Кабан,  который и в свои пятьдесят три согнуть в бараний рог мог любого,  желающих не находилось, хотя и нечасто можно было Филю-Кабана застать на заежке. Но уж больно скверный и задиристый характер у Фили. Ежели к этому крутому нраву прибавить ходившие о сожителе страсть какие жуткие разговоры,  то кавалерами Анна похвастаться не могла, да и не хотела. От взглядов, наполненных мужским желанием, ее тошнило.

В двадцать два года взял Анну замуж сосед, Фрол Спешилов, годами  ее старше  заметно. Другая симпатия была у Анюты, но  вдовица-мать у дочери в ногах  валялась, плача и уговаривая ее за Фрола пойти. Потому как  многим была соседу обязана из-за вдовьей одинокости и бабьей слабосильности: Фрол часто ей по хозяйству помогал – завалившийся забор поднять, дровец да сенца привезти, то да се. Анютой с ним мать и рассчиталась.

…Анна почти шестнадцать лет за Фролом была. Дочку и двух сыновей народила.  Достатка не знала, зато пьяный мужнин кулак изведала с лихвой. Когда в четырнадцатом, на старость лет, забрали  Спешилова на войну  с германцами, – наконец-то дух перевела.
Однако, ежели избавилась от чего, так только от побоев  и брани пьяной. В избе-то – три рта, пить-есть просят кажный божий день! Вот  и горбатилась от зари до зари. Из деревни в город подались, после того, как лошади лишились – загубили конька по неумению. А без Буланки какие хлебопашцы?
В Чите – куда, чего? Из родни обитался  здесь только старый Терентий, седьмая вода на киселе. Эх, долюшка! Кое-как пристроилась Анна стирать-убирать в доме богатом. Тут-то вскорости и попутала бесом лукавым  нищета непроглядная!
Хозяин – человек коммерческий, все больше в разъездах. Всем хозяйством «мадама» заправляла – аспид чистый! И собралась Анна,  вконец уже затырканная,  с этой поденщины уходить, никаких сил уже терпеть не осталось.
Но, как и водится, через накопившуюся на хозяйку злобу и обиду соблазн подкрался: подсмотрела Анна, где издевательница радужные ассигнации прячет.
Решилась-таки одну-две – в пухлой пачке  незаметно – выудить. Как  раз бы ребятне  что-нибудь из одежонки справить, а то напрочь уж поизносились… Но только тут-то и случись старшему хозяйскому сынку домой вернуться да в  комнату-то и зайти!
О-хо-хо, коршуном налетел!
Откормленный в борова верзила затрещиной сразу же с ног сбил и давай сапогами охаживать под ребра, в грудь, в лицо… Только поутру Анна очнулась, когда грязной водой отлили и потащили под проклятия хозяйки к околоточному. Оттуда  прямиком  в кутузку определили,  до суда, который ждать себя не замедлил и определил Анне пять лет каторжных работ за воровство.
Старшая Катерина и оглохший после болезни Мишка при старом Терентии остались, а младшого, Василия, отправили в иркутский приют.
Анну – в другую сторону. Этапом на Горный Зерентуй, в угрюмую Мальцевскую женскую тюрьму.
Так и стала с осени пятнадцатого года Анна Спешилова каторжанкой! В тюрьме, при камерном распорядке, дюжить было еще можно. Работы никогда не боялась, а в остальном  тюремная администрация линию держала ровную, спрос был строгий, но и порядок был. Когда же через год, за смирение и трудолюбие, перевели Анну в вольную команду…  Боженьки-святки!
В поселке нравы – вольный вертеп! «Вольняшки» в  команде – гольная пьянь,  что мужики,  что бабы. А самая страсть – заправилы местные,  наглые и похотливые морды!
Шастали ночь-заполночь по землянкам, гирьками на железных цепочках поигрывая,  хватали баб,  что  посмазливее. И, никого не смущаясь, тут  же  и  насильничали,  заливая  жертвам  в горло сивушное зелье.
И Анна натерпелась. Мяли, тискали вонючие лапы не раз. Как не понесла от лиходеев… Наверное Господь ради детей-сирот беду отвел… Но оставшиеся ей четыре года она вряд ли бы протянула среди всего этого. Особенно выдалось жутким Рождество Христово в семнадцатом годе: мало того, что  всю ночь попеременке на Анне два пьяных мордоворота елозили,  так еще избили до полусмерти.
Выжила, наверное, только потому, что сердце и душа Бога о спасении просили. Бессчетные ночи провела  Анна в незатейливых молитвах о свободе и детях. И были услышаны ее мольбы,  разве что не Богом…
В апреле семнадцатого докатилась до Мальцевской тюрьмы весть о том, что в столицах царя скинули. А потом подоспела и другая новость: всем политическим и многим уголовным амнистия вышла!
Вскорости обняла  Анна старших ребятишек, вернулась к прежнему занятию – кому где прибраться, что постирать за кусок хлеба. Главное – Мишаня и Катеринка рядом. В тесноте полуподвальной, но вместе. Вот еще скорее бы Васятку забрать из приюта! Да нет деньжат покуда таких – до Иркутска добраться. Тут и в подвале-то – на птичьих правах! Бессильно плакала Анна ночами.
Последнюю глупую надежду развеяла весточка из родной деревни: односельчанин Емельян Бянкин, вернувшийся с германского фронта на костыле и с рукой-культяпкой, сообщил через баб Анне, что еще в шестнадцатом году супруга ее благоверного, Фрола Спешилова,  кайзеровская шрапнель изрешетила насмерть. Так что, почитай,  скоро год,  как  вдова она, Анна.
А глупая ее бабья надежда как раз на Фрола-то и была. Кулак его не забылся, но все равно надеялась на мужское плечо. Теперь уж яснее ясного – пацанов самой подымать. Катерина, конечно, во всем большая подмога,  но девка на выданье, перезрела уж, подвернется  ухажер  и мать  не спросит, – порхнет  прочь!
Нет счастья – так несчастье помогло. Благо, что чужое.
От  лихоманки знакомая Анны представилась – маленькая  и тихая Варварушка,  приживалка купца одного,  разорившегося от всей этой нынешней смуты. Поговаривали, до революции был этот Бизин богатющим человеком! А судьба, ишь ты, как распорядилась… Скромно и тихо, видать, обитается бывший богач, коли поденщицу призвал к покойнице.
Обмыла-одела Анна Варварушку, утирая слезы, кутью на поминки сготовила…
– Добрая ты,  Анюта,  душевная, – плакал захмелевший Бизин, оставшись за опустевшим поминочным столом. – В час мой скорбный  поддержала-то как… Спасибушко тебе,  сердешная…
– Ну что вы, Ляксей Андреич,  право слово, как же иначе, ведь надоть было, как водится, по-людски покойницу проводить. Слава тебе, Господи – по-православному ладно проводили… Царствие ей небесное, Варварушке! – истово перекрестилась Анна.
– Да… Чистая была душа, – просветленно проговорил Бизин, цепким взором окидывая Анну. 
Когда она, закончив прибираться во флигеле, где жил Бизин, накинула платок и напоследок скорбно повернулась к хозяину, тот неожиданно, трезво и тщательно разделяя слова, произнес, глядя куда-то в угол, за Анну:
– Ты меня не гнушайся, приходи… Завтра вечерком загляни, почаюем…

ДА УЖ, тем  вечером   почаевничали…
«Ох, стыд-то какой, не по-христиански  это,  нельзя же так!» – металась душа Анны, когда  прямо  за столом старый Бизин  навалился на нее, стал тискать за полные бедра и груди.
Она знала, что такое будет, когда он почаевничать позвал. Знала. Думала, забыться хочет. Ведь бывает такое от большой сердечной горести. Уж Варварушка-покойница так вокруг него хлопотала!
После, не один день спустя, поняла: нет ее, горести, у Ляксея Андреича. Пакостник и охальник он не по годам своим. И к чужой смерти равнодушен. Без разницы ему все и вся. Вот и Варварушка, да успокоится душа ее в обители небесной!
Так  и пошло. Когда снова позвал – снова пошла.
Но в приживалки не брал. Лишь новый вечер каждый раз назначал.
А где-то сразу после Варварушкиных сороковин, на которых жалел покойницу столь искренней слезой, что Анна поразилась подобному бесстыдству, хотя давно уже ничему не удивлялась, Бизин повел ее в недальний проулок на Новых местах.
Остановился у потемневших тесовых ворот, гримасничая, вытащил из кармана поддевки большой ржавый ключ. Долго возился с черным висячим замком на глухой калитке. Распахнув,  кивнул  во двор:
– Заходи, Анюта… Не робей, проходи. Хозяев тут нету, ягодка моя, не бойся…
Гаденько захихикал.
– Мда-с, обезлюдел  домишко…
Продолжая похихикивать, зашагал через запустелый двор к невысокому  крылечку. Уверенно  поднялся по скрипучим ступенькам, второй ржавый ключ  достал – от тяжелого замка на массивных дверях в сени.
Со скрежетом, не сразу, замок открылся. Держа за дужку, Бизин  поднял его над головой и с размаха хряпнул о землю! Анна, вздрогнув, подалась назад.
– Ха-ха-ха, не робей, красна девица! – громко засмеялся Бизин, широко разевая черный рот. – Это тебе все, за сладость твою, девонька, за сладость!..
Соляным столбом Анна застыла, от испуга и страха сердце зашлось.
– Чево ты, бабонька, забоялася, а?
Довольный произведенным  эффектом,  старый купчина потянул Анну за руку в дом.
– Владей, Анюта, теперь ты тут хозяйка! И не бойся ничего. Не объявятся старые хозяева, знаю! А тебе будет, куда своих забрать. Доколе по чужим углам куковать вам, Анюта…
Не сразу пришло к Анне ощущение собственного дома.
Когда в августе восемнадцатого красным из Читы пришлось сматываться, Спешилова места себе не находила. А как вернутся бывшие хозяева?!
Но Бизин успокаивал с многозначительной усмешкой, мол, не трясись. По его спокойно-покровительственному тону Анна поняла: не вернутся хозяева старые, нет их.
И стала обустраиваться основательно. Тем более, что помощник в этом объявился у Анны солидный – старого охальника Ляксея Андреича «стараниями».
Это еще при Советах вышло.
Зазвал Бизин как-то к себе под вечер. Анна к обычному приготовилась: щупать, как курицу будет, юбки задирать, потом пристроится на минуту, пыхтя и кряхтя…
Но оказалось все не так.
У Бизина сидел огромный, заросший седой бородой мужик.
– Присядь-ка, Аннушка, – промурлыкал уже крепко пьяненький  хозяин. – Вот, бабонька, квартиранта тебе уговорил… И вам облегченье – по хозяйству завсегда поможет, и ему дух перевести после дальней дороги необходимо… Так что, Анна, приголубь молодца, приюти…
В голосе хмельного Бизина, несмотря на все мурлыканье, металлом отдалась та же неумолимость, как и тогда, когда первый раз к себе вечером «почаевничать» позвал.
Страшная неумолимость, которой  Анна не могла не подчиниться: терять приобретенное не хотела, мочи больше не было перекати-полем  по жизни метаться.
А потом, хоть и страшен  показался – какой-то звериной лютостью – сосватанный  Бизиным  квартирант, но видно, что  в силе мужик. Заныло сладко внутри у Анны, ох, как заныло!
Квартиранта звали Филиппом.
Так сошлись дорожки бывшей каторжанки и бывшего каторжанина.

ЗНАКОМСТВО Филиппа Цупко с Анной устроил не потому, что стал  бабой тяготиться.  Конечно, последнее тоже, как говорится, имело место быть: стар стал, чувствовал это. Как и безразличие Анны, перемежаемое с плохо скрытым отвращением к нему. Но главным было другое – старый купчина свою последнюю жизненную перспективу промеривал. Для того и плел свои своднические сети. Свел Анну и Филиппа и себя похвалил, –  сладилось неплохо.
Определившись с постоем в Чите у Спешиловой, Филипп сразу глаз на Анну положил. В первую же ночь  молча ввалился в ее комнату, сопя, придавил всеми своими пудами и долго, все так же молча, утолял жажду по бабьему телу. Анна не противилась. Сама страсть как хотела! Но поначалу страх обуял, уж больно схож был напор Филиппа с теми, малоприятными воспоминаниями о каторжном поселении. А потом как-то незаметно накатила щемящая сладость, о которой и думать со стариком Бизиным забыла. Мужской силой Филиппа бог не обидел, и Анна  застонала, завыла от острой и сладкой боли, вцепилась побелевшими пальцами, как когтями, в потную на спине исподнюю рубаху Филиппа: «А – а – а!».
Утром Катька и Мишка боялись поднять глаза на мать, а она, разрумянившись, пекла блины, выкладывая их стопой посредь столешницы. Какое-то подобие улыбки проскальзывало и по широкоскулому лицу квартиранта, расположившемуся во главе стола.
– А где, гришь, Нюра, меньшой-то, в Иркутске? – спросил, скатывая очередной блин в трубочку, Филипп.
Анна сокрушенно кивнула:
– Ох, исстрадалась уж вся душа по Васютке! Давно бы забрать, да на че в даль таку ехать-то? Да и боязно! Чо же это такое по матушке Рассее твориться-то, а? Смертоубивство сплошное! Охо-хо…
– А сидеть у моря погоды дожидаючися, так воопше не дождесси! – грозно бухнул Филипп. Взял новый блин и немигающе уставился на притихших Мишку и Катеринку. – Чево лупетки таращите! Блины тут катаете, а Васятке малому каково на сиротской пайке, не кумекали? То-то… Ладно, шавкайте…
Разрешил милостиво, как хозяин, заглотил удавом блин и хлопнул  ладонью-лопатой по столешнице:
– Ладноть, Нюра, дай малость оглядеться. А там, глядишь, и подсоблю…
Филипп  оказался на слово крепок: месяца через полтора бухнул на стол засаленный ком радужных бумажек – на дорогу. И сам поехал вместе с Анной в иркутский приют за ее младшеньким. Забрала Анна из приюта постылого свою кровиночку, домой привезла, отогрела, отмыла.
А к Филиппу еще больше по-бабьему прикипела: в положенный срок девочкой   разродилась. Окрестили Валентиной.
Чем занимается сожитель-квартирант, где разживается деньгами – догадывалась.
Пропадет на несколько дней, потом объявится ночью, втаскивая в сени мешок, а то и пару. Со всяким мануфактурным добром, вещами носильными, нередко и с бакалеей.
В доме появлялась и снова исчезала конская упряжь, сыромятные коровьи кожи, свертки хрустящего хрома, остро пахнущие козьи дохи и овчинные полушубки.  Филипп уж не раз одаривал Анну отрезами материи, посудой из фаянса снабдил. А новорожденной Валентине, на зубок, полдюжины  фарфоровых чашек с блюдцами в шляпной коробке приподнес, дескать, пущай барыней вырастает!
А    Анна не спрашивала, откуда все это приплывало, – не маленькая. Иной раз до утра и кровяные пятна застирывала со щелоком в тазу. Про поденщину давно позабыла!
Днями пропадала в городе, на толкучке у вокзала или на рынке, но чаще в первочитинских кварталах – отдаленном от центра и одном из самых лихих районов города. Сбагривала  всякое шмутье  в тех местах, где Филипп наказывал. Иной раз целый день моталась. Благо Катерина с парнями на хозяйстве да с маленькой сестренкой нянчится-лялькается.
Деньги с продаж Филипп принимал дотошно, подолгу выпытывая  о состоявшемся торге. Анне на прожив выдавал скупо –  впроголодь не держал семейку, но и не баловал. Посему сильно удивил, даже испугал Анну, когда однажды среди ночи, в светелке, прямо на пружинистой кровати, вывалил  из-за пазухи  в подол ночной рубашки сожительницы большой смятый ком сиреневых царских «катенек» и лиловых с красным «голубков» новоиспеченного читинского правителя атамана Семенова.
– Прибери, – пробасил угрюмо, – да понадежнее. Покумекали мы тут с благодетелем твоим Ляксей Андреичем, – надоть в стоящее дело выручку пускать…
– Охо-хо… А где оно, дело такое, Филя, при энтих нонешних разбойниках! – Закачала сокрушенно головой Анна, жадно перебирая, расправляя и складывая в пухлую неровную пачку банкноты. Никак не получалось сосчитать.
– Это уж не твово ума дело! – широкая ладонь Филиппа прижала к одеялу судорожно дернувшуюся с деньгами руку Анны.
– Ша! Слухай и запоминай, Нюра, со всем вниманием и до единого словечка! Поутрянке собирайся в Атамановскую станицу. Колян Куйдин как раз туда навострился, подвезет. В Атамановской есть потребительско обчество… Чево ты зенками-то захлопала! Найдешь! Вопщем, Нюра, тут Андреич твой слыхал намедни, что эта самая потребиловка имеет заезжий двор на тракте коло Песчанки  и этот двор сдает в пользование желающему! Аренда, называется! Вопщем, плати денежку и – владей! Но, каково?
Глаза Цупко в полумраке светелки, казалось, загорелись хищным и жадным блеском.
– Чуешь, Нюра? Ан, да благодетель твой Ляксей Андреич! Ить, голова! Голова,  Нюра! – повторил  Цупко, подняв к  потолочнице  узловатый,  в  черных   трещинах палец с желтым обгрызенным ногтем.
Нагнулся к Анне, зашептал, смрадно дыша в щеку и брызгая слюной:
– По всему, Нюра, выходит, што генерал-атаману ноне не до заезжих дворов. С краснопузыми бои идут сурьезные… И ишо неизвестно, куда кто перетянет!.. Стало быть, самое удобное  времечко, Нюра, в сутолоке-круговерти энтой, аки  в мутной воде, рыбку словить…
Больно схватил Анну повыше локтя:
– Зыркал я тот постоялый двор! Хозяйство, Нюра, сурьезное, доброе! Крепкое! Опять же – расположенье! Почитай, все обозы мимо тащатся! Людям – ночевка, а тебе – полный расклад: чево везут, куды… Уразумела, а?
Филипп затрясся в беззвучном смешке, его рука жадно и бесстыдно нырнула в тесный вырез ночной рубашки Анны, рачьей клешней вцепилась в горячую грудь. – То-то, сладкая!..
– Ох, больно!
– Но… Давай-давай,  не кобенься… – бормотнул  сожитель, задирая другой рукою Анне подол и впиваясь сильными пальцами в ляжку. Кипа  разноцветных купюр скользнула на домотканый половик у кровати, рассыпалась осенними  листьями...

В начале 1919 года Анна Спешилова арендовала на пять лет  постоялый двор у  Песчанки, заплатив в кассу Атамановского потребительского общества сразу за два первых года. И перебралась с малой Валентиной, Катериной  и младшим из сыновей, Василием, из Читы, с Новых мест, в Песчанку. Благообразный бельмоватый дед Терентий тоже перебрался на заезжий двор в Песчанку, поближе к блинам и стряпне бабьей.



Глава 5.

ХОЗЯИНОМ в читинском доме по улице Нерчинско-Заводской остался старший из спешиловских парней – шестнадцатилетний Михаил.
Мишка, конечно, обрадовался свалившейся на него вольнице. Однако поспешил. Запряг его Филипп, как сивку – взвалил всю ту беготню с краденым, чем доселе занималась Анна: отнести что куда велено, выручку на месте пересчитать, чтоб товарки  и барыги не надули… На большее у глухого Мишки, к тому же довольно туповатого, способностей не хватало. 
А Филе-Кабану уже требовался размах. Поэтому все чаще, от раза к разу, для дел своих  темных прибирал  Цупко младшего из спешиловских  «мужиков» – двенадцатилетнего Ваську, хлопца юркого и крайне смышленого, удивительно склонного, как не раз убеждался Филипп,  к  пакости  насчет чужого добра и чужого интереса.
Опытный уголовник разглядел в мальце  достойную смену, вот и пестовал, чисто наследника. Анна же, уж на что зная делишки Филиппа, глупо, как это только могут исстрадавшиеся по домашнему счастью бабы,  радовалась столь тесной смычке  сожителя и сынишки, невольно и незаметно обманывая себя миражом  придуманного семейного счастья. Дети были для нее возможным спасением и очищением от былого, вынужденного нищетой греха. Старый  Бизин и  Филя-Кабан убили в ней эту последнюю возможность остаться  матерью...
Теперь в Маккавеево Филипп Цупко наведывался редко. Скопившиеся в кузне заказы и работы целиком повисли на напарнике, которому хозяин Гоха  подсказал на  Филю особо  не рассчитывать, а озаботиться подбором себе нового помощника. А что, дескать, касается Фили, так он неотложные  родственные дела решает, вряд ли теперь возвернется…
Впрочем, маккавеевский народ пришлым каторжанином-кузнецом мало интересовался: в нонешней круговерти кого только через село не проносило. Разные были люди, а что  этот самый Филя-Кабан  – личность темная, так это любой бабке видно. К тому же в начале мая прошел слух, что угрюмый Филипп и вовсе  «погорел».  Сказывали, что с какой-то шайкой связался, покуксились они на японский склад, да там их всех и покончали.
На самом деле все обстояло не так трагично, как шумели  слухи.
В начале мая 1919 года начальник  1-го района милиции города Читы Л.А. Околович в рапорте вышестоящей инстанции докладывал: «29 апреля с.г. около 10 часов вечера в Песчанском гарнизоне из барака  № 48 посредством взлома висячих замков совершена кража японских товаров, а именно: около ста пудов подошвенной кожи  и  2 пуда  20 фунтов  сапожной желтой кожи, 9 штук мехов серой овчины, 2  швейных американских ножных машин, 16 пудов брусового японского желтого мыла и 20 белых военных брезентов, всего на сумму около 50 000 рублей. Участники означенной кражи: Филипп Цупко, Андрей Давыдов из крестьян Домно-Ключевского селения, Сергей Додок – ссыльно-поселенец  и  неизвестный цыган. Первый мною задержан и часть похищенных товаров найдена. А остальные бежали».
Украденное  вернулось на японский военный склад  практически полностью, в чем арестованный Цупко содействовал, чем только мог, выкручиваясь и сваливая вину на сбежавших соучастников. Дескать, сам он и не при чем вовсе, а означенные похитители лишь подрядили его с подводами доставить товар на станцию, только и всего. Убежденное вранье, возврат украденного и внесение залога в три тысячи рублей помогли Филе в середине лета выйти на свободу.
Он принялся за старое.
Но весной двадцатого легко отделаться не получилось: в начале апреля арестовали за участие к кражах, а 13 мая Читинский окружной суд присудил Цупко «к лишению всех особенных, лично и по состоянию присвоенных прав и преимуществ и отдаче в исправительное арестантское отделение на 1 год и 3 месяца».
Только когда япончишкам с семеновцами пришлось окончательно восвояси из Забайкалья убираться, забрезжила свобода: 6 декабря  1920 года Цупко освободила из заключения комиссия по разгрузке тюрьмы – новая, дэвээровская власть.
Но теперь Филя  где попадя  старался ввернуть, что от бело-японо-интервентского режима он – явный потерпевший. Однако, поглядев на лоснящуюся ряху «страдальца», вряд ли кто мог отнести его к таковым.
В вызволение  Фили  из-под стражи главную лепту внесла Анна. Во всех смыслах. И деньгами, и ходатайствами разными. Вступив в управление постоялым двором, она всячески старалась создать среди песчанских жителей добрую репутацию о своем заведении, что в какой-то мере ей удалось.
А посему Анна, к тому же, находившаяся снова в тягости, несколькими вечерами прошла по дворам, склонив десятка полтора  сельчан составить  «приговор с утверждением» – прошение за своего сожителя. Мол, никоим образом Цупко Филипп с уголовными преступниками не связан, и добропорядочные домовладельцы Песчанки ходатайствуют об его освобождении.
Обивавшую пороги односельчан Анну не столь уж волновала дальнейшая судьба погоревшего на кражах сожителя. Но, как не крути, любое подозрение, худая молва и пересуды о Филе волей-неволей падали и на ее голову. Отпугивали народ от заежки, что и без того скромные доходы от постоя сокращало.
А доходы стали для Спешиловой смыслом жизни. Утратить приобретенный и нарастающий достаток она не желала ни в коем разе.
Слабоумного Мишку из города забрала, посадила у себя на постоялом дворе унты шить да катанки подшивать. Какая-никакая, а копейка в семью.
Опустевший читинский дом на углу Нер-Заводской и Кабанской улиц остался в полном распоряжении выпущенного из тюрьмы Филиппа. Мелькнула разок у Анны шальная мысль дом на Новых местах продать, но за такое Филя с Ляксей Андреичем не помиловали бы…
День за днем Анна с горечью убеждалась, что сожитель – не хозяин. Не было в  Филиппе столь необходимой Анне хозяйской жилки, мужицкого настроя на укрепление собственного  хозяйства. Ей не раз уже приходилось нанимать работников для ремонтов: то или другое подправить на постоялом дворе. И, понятное дело, тратиться на чужих самогоном и копейкой. Если бы сожитель еще не притаскивал по ночам барахло да не давал бы денег… Ну и боялась, конечно, Анна каторжного варнака – зарежет, если что, как курицу! 
Насчет отсутствия «хозяйственности» у Филиппа Анна не ошибалась. Так оно и было. Годами выработанная привычка жить за счет других, тащить для своей пользы все, что близко и плохо лежит – эти, укоренившиеся в сознании и образе жизни Филиппа Цупко понятия,  уводили  его все дальше и дальше  по кривой дорожке. Наличие домовитой сожительницы его вполне устраивало. Постоялый двор, которым заправляла Анна, стал для Фили и берлогой, и вертепом.
Надежды Анны, что сожителя могут хоть в чем-то настроить на семейный лад народившиеся от него ребятишки, – так надеждами и остались.
Увы! Что подросшая Валюшка, что крепенький Кешка… Папашка вспоминал о них лишь в крепком подпитии: хватал на руки, подбрасывал к потолку, страшно хохотал. Дети его боялись, чувствовали холод и равнодушие.
Когда Анна разрешилась от бремени мальчонкой, сожитель заявился только на крещение, буркнул, чтобы назвали мальца Иннокентием, сунул годовалой дочке глазированный пряник,  густо   облепленный    махорочной   крошкой,  хмыкнул,   глядя   на орущего младенца, и подался  прочь,  в большую пятистенку постоялого двора. Там он быстро напился, горланил с мужиками песни, потом с кем-то полез в драку, а после мертвецки валялся на грязной соломе  под навесом конюшенного сарая. В полдень следующего дня, отныряв лохматой головой в бадью с квашеной капустой, Филипп долго сидел на скамейке у избы, сумрачно выковыривал ошметки капусты из свалявшейся бороды, тоскливо пялил мутные глаза на дорогу. А к ночи, ни слова ни проронив, подался в город, благо конная оказия подвернулась. Анна знала, что первым делом Филипп нырнет к Бизину, на опохмелку.

НАСТОЯЩИЙ закоперщик приобретения в аренду постоялого двора, старик Бизин, пока здесь и не бывал, а Филя часто терся средь мужиков-постояльцев. Заводил с ними разговоры, балагурил и выпивал. Если не нажирался вусмерть, то вваливался в светелку к Анне и долго, по нескольку раз удовлетворял мужскую похоть, иногда и сапоги не скидывая. А поутру обычно подсаживался к ночевщикам на подводу, ехал с ними до Читы.  Гулял с мужиками на заежке чаще всего за их же счет, но мог и приказать Анне выставить водки или спирту и закуски, а то и комнату в «барской» светелке отдать в ночевку задарма каким-то темным личностям. Понятно, что все это приносило только расходы, и поэтому злило  Анну до неимоверности.
А на днях сожитель пожаловал с двумя милиционерами, угодливо перед ними суетясь, распорядился «нумер» им предоставить. На Анну цыкнул страшно, когда она, было, с расспросами сунулась. Лишь после, ночью, оторвавшись в насыщении от ее тела, свернул цигарку, пыхнул на Анну вонючим самосадом и многозначительно пояснил:
– Застава милицанерская тут у нас будет стоять, поняла? Комнатку им дай поутру другую, просили с окнами на тракт… Денег, слышь, не бери. Цыц, сказал! Не бери! Наоборот, дура, потчуй  энту братию чаем и стряпней и поласковее будь! Уразумела? Поласковее  и поприветливее… Смотри, Нюра!..
– Но… Мне чины твои милицанерские всех постояльцев на сто верст в округе распугают! – возмущенно вскинулась Анна.
И тут же получила такой тычок под сердце, что дыхание закупорилось.
– Ты чо-о, гад  такой, ох, вытворяешь! – сдавленно захрипела она. – За дармоедов своих ратуешь, а не за деток родимых…
– Замолкни, дуреха чертова! – Филипп приподнялся на кровати, прислушался. – Тихо, лярва!
Страшно округлив глаза на побитом оспой лице, затопорщил неопрятные рыжеватые усы и бороденку.
– Милицию задобрить надо, показать расположение властям! – Филипп перешел на едва слышный шепот. – Вчерась, слышь, благодетель твой влип…
– Ох, доигрались, окаянные!
– Нишкни, дура!
Филипп  испуганно оглянулся на дверной проем, прислушался, неприятно обхватил пятерней Анну за подбородок.
–  Сам в толк не возьму, какая Андреичу, мать его так, шлея под хвост попала!  Они  вчерась с Витюхой Павловым прибрали… нашли, то бишь, четырех  приблудных коней,  а им кражу пришили, от так!  Сидят теперя в кутузке, кукуют… Не обошла ангела-благодетеля неминучая!
Филя гаденько затрясся беззвучным смешком.
– Воистину талдычут, Нюра, – от тюрьмы да от сумы… Хе-хе! Но надобно соседушку выручать… От тут к месту фараоны и подвернулись! – зло закончил Цупко.
– Ты чего опять удумал-то? – охнула Анна.  – Милицанеров в заклад?..
– Какой заклад, дура! – Филипп больно зажал ей рот, с остервенением вдавил затылком в подушку. – Сдурела, лярва! Наоборот, слышь ты, наоборот надоть с милицией захороводить, полезность им высказать! Поняла, темнота? – отнял руку и согнутым указательным пальцем стукнул ей пару раз в лоб. 
– А проку-то с них, э-ва! – переведя дух, протянула разочарованно Анна, вытерла губы после кисло пахнущей Филипповой ладони. – Када бы начальники какие милицанерские, а то тю, мелка рыбешка…
– Я те чево наказываю? Сказано, поласковее да послужливее! Остальное, слышь, не твово бабьего ума дело! Уразумела? Помалкивай, знай  делай, чево велю…
Дело с милицейской засадой кончилось несколько дней спустя. Глубокой ночью сидевшие в засаде милиционеры, вместе с подъехавшей по темноте  подмогой в несколько конных, начальнику которых Филипп Цупко чего-то долго шептал в ухо, накрыли на тракте подводу с контрабандным товаром.  Удача явно была немаленькая, потому как вскоре Цупко, торжественно пьяный, громогласно объявил Анне, что теперь он в милиции человек свой, а, стало быть, постоялый двор – не замай никакая холера! 
На трезвую голову Цупко про свои отношения с милицией помалкивал, лишь хитренько лыбился. Анна же считала, что его кадриль с «милицанерами» никакого толку не имеет: старикан Бизин  как сидел в тюрьме, так и сидит. А что касается заезжего заведения, так его и так никто не трогает, посему с милицейской «защитой» один разор – повадились на постоялом дворе засады на дармовщинку устраивать, пить-гужевать!
Цупко думал иначе. Или своей звериной уголовной интуицией, или еще каким  бесовским чувством, но выбрал линию своего поведения с властями точную – двуличие, скользкая  дорожка «и нашим, и вашим».
Ох, как мечталось под стакан самогону Филиппу! Как хотелось достичь такого положения, когда бы он, где хитростью, где обманом, а где и прямой сдачей мелкой уголовной сошки или кого покрупнее из конкурентов, получил веру у милиции, загодя знал, что она затевает. Знал и – мог вовремя затаиться, спокойненько уйти, отсидеться. А самое главное – наверняка знать, где у милиционеров прореха, куда навалиться с верными корешами, без ущерба, с наваром «сорвать банк», как любит говаривать старикан Бизин, и благополучно уйти, не ожидая в липкую от страха спину горячей  тяжелой пули.
Это тоже подсказал Филиппу «старикан Бизин». Напрасным было снисходительно-насмешливое отношение к Бизину, чем грешили и Филипп, и Анна, и другие знакомцы  экс-купца. 
Умело и расчетливо подогревая жажду Цупко к обогащению, отлично изучив все его жизненные принципы и зная дурное самолюбие, Бизин исподволь прививал своему подручному убежденность в собственной преступной опытности и смекалке. Он не приказывал, он советовал, незаметно для Цупко и иже с ним, облачив себя в некую ипостась мозга любой преступной задумки.
Цупко и образовавшийся подле него круг подручных постепенно уверовали в мудрость и незаменимость советов хитрого старичка Ляксея Андреича. После удачно проведенных ограблений и краж почитали за обязанность чем-то старика отблагодарить за подсказку дельных мыслишек. Но когда Бизину  надо было уйти в сторону, он умел убедить хитрого, но все-таки недалекого умом Цупко, что это именно ему, самому Филе, только и могла придти в голову эдакая «умность» насчет очередного темного дельца.  И Цупко верил без остатка – да, это он сам додумался!

ВСЮ ЭТУ психологическую изворотливость Бизин  демонстрировал не скуки ради. У него тоже была мечта, тайная и заветная. Последняя в жизни – он это чувствовал. Только без всей этой темной, мерзко пахнущей козлом и кислой капустой с чесночным угаром, уголовной шатии-братии, мечта престарелого Алексея Андреевича Бизина могла и не осуществиться. Тогда впору в петлю! Но Бизин хотел жить, и жить хотел хорошо. Как раньше. То, былое, приходило  каждую ночь в зыбкий старческий сон, еще более хрупкий на тюремных нарах. Да уж! Сподобился на старость лет! И погорел, матерь Божья, на такой ерунде! Пригрел змееныша, позарился на быстрые деньги!
Спалился и загремел в камеру  Бизин  действительно  по глупости: 27 августа 1921 года начальник 2-го участка Читинской городской милиции  М. Абрамов  вынес постановление под  № 669:
«Рассмотрев дознание, произведенное надзирателем Авдюковым о краже 4-х лошадей из склада «Нобель», находящегося между Читой I-й  и Читой II-й, у зав.складом Дмитрия Матвеевича Фадеева, нашел, что из свидетельских показаний и следов, приведенных к дому Барановского, где проживает Бизин  Алексей, видно, что кража учинена Бизиным Алексеем  совместно  с Павловым Виктором и другими лицами, коих задержать не удалось.
Принимая во внимание,  что означенное преступление, предусмотрено 654 ст. Уст. о наложении  наказаний и руководствуясь 253 и 257 ст.ст. Угол. судопроизводства, постановил гражданина Бизина А. и Павлова В. заключить под стражу при Читинской областной тюрьме впредь до окончания дознания.»
И много времени спустя Бизин не мог даже самому себе объяснить, какого хрена он принял тогда придурковатого Витьку с четверкой нобелевских лошадей. Деньги не ахти какие, да еще на троих делить. Но главного конокрада в этом деле – Филю-кабана – не выдал. Дал унести ноги и еще придурку Витьке пригрозил: если хоть словечко ляпнет – удавят в каталажке, как кутенка.
С другой стороны, – куда ж было деваться: грязи копытами намесили к воротам и во двор. Но Филипп с Гохой-депутатом якшается, чего-нибудь придумают, а ему, Бизину, как главному пострадавшему во всей этой истории, некоторое время на нарах перекантоваться и не лишне: ореол страдальца – возвышает, авторитету среди уголовного сброда прибавляет заметно.

…КОГДА крепко собранная из лиственничных плах, схваченных толстыми полосами железа, дверь ухнула за спиной, и лязгнули запоры, Бизин у порога не промедлил.
Степенно произнес здравицу «чесной компании» и столь же степенно прошествовал в дальний, по левую руку, угол под «решкой» – толстой решеткой, которой было забрано высоко расположенное, но довольно обширное окно камеры. С ходу сумел Алексей Андреевич, которому шел уже шестидесятый год, произвести на арестантов впечатление бывалого тюремного сидельца.
Слева, на крайних к окну нарах, сидел, скрестив руки-ноги, крепкий угрюмый мужик. Как и все обитатели камеры, он с интересом глядел на нового постояльца Читинской тюрьмы.
– Эхе-хе, – пробормотал Бизин, опускаясь на нары  рядом с бородатым крепышом. Повернул лицо к  окну, –  Эхе-хе, знакомая картинка в клеточку…
Хозяин «шконки» выжидающе смотрел на шустрого старичка, прищурив один глаз – бельмастый. Бизин же небрежно отодвинул лежавшую на нарах ватную тужурку мужика, огляделся, прищурясь, и поманил к себе нескладного паренька с ближнего к двери конца нар. Тот подошел с довольно удивленным видом.
–  Чегой-то припарился  я с дороги, – Порывшись в тощей котомке, Бизин протянул пареньку потемневшую оловянную кружку. – Нацеди-ка, малый, старику водицы испить.
А после, наконец-то, удостоил хозяина «шконки» внимания.
–  Как звать-величать тебя, мил человек? Откуда будешь?
–  Ну, Баталов я. Коськой кличут… Читинский, с Кузнечных...
Бельмастый с удивительной готовностью отвечал объявившемуся в камере старичку.
– Константин, значит… – Бизин обеими руками принял из рук вернувшегося от дверей паренька полную кружку, неторопливо отпил пару глотков. – Говоришь, с Кузнечных? Стало быть, про Филю-Кабана слыхивал? Аль ни разу спиртишком не баловался?..
–  Ха! Покуда могем, скопцы ли чо ли! – расплылся в кривом оскале мужичок. – Это дело мы завсегда, едрить тя, уважим… Филя, говоришь? Не с Новых мест?
–  Он самый, – кротко кивнул Бизин. – Навроде племянничка у меня…
–  Завсегда рады, – протянул грязную пятерню Баталов, уважительно глядя на старичка.
– Ты это, Константин, – словно не замечая протянутой руки, деловито распорядился Бизин. – Уважь старого человека, переберись, будь добр, наверх, а то устал я чего-то от суеты всей этой… Андреичем меня кличут, так и остальному народу можешь передать…
Баталов степенно кивнул, тут же перекинул свой немудреный скарб на верхние нары, с чувством явного превосходства оглядел затихших в ожидании дальнейшего развития остальных обитателей камеры, коих общим числом набиралось шестнадцать душ, хотя размеры их тюремного обиталища позволяли безболезненно разместиться здесь еще дюжине-другой заключенных. Так что, сидельцам воздуха хватало вполне.
Располагались арестанты на двух ярусах дощатых нар вдоль обеих стен. Середину камеры занимал длинный стол с двумя лавками, у входа на стене громоздилась  грубо сколоченная, некрашеная полка с жестяными и оловянными кружками и мисками, рядом – полутораведерный медный, с прозеленью на боках, бачок с водой. В левом от входа углу распространяла свои «ароматы» деревянная параша.
Устроившись под «решкой», Бизин не только занял самое лучшее место в камере, но и продемонстрировал тем самым ее обитателям знание тонкостей векового опыта тюремного быта.
В вонючем, сыром, а еще, как правило, переполненном каземате расположение у окна позволяло в полной степени наслаждаться потоком свежего воздуха. Это благо было и остается самым весомым для арестантов, определяет их уголовный статус. Естественно, отсюда «пляшет» и размещение в камере. Кто в уголовной иерархии повыше, тот и к «решке» поближе.
Бизин медленно оглядел  камерный сброд.
По-другому собранную здесь «публику» он не оценивал.
Чуть ли ни физически исходившее от Бизина презрение остальные сидельцы воспринимали с понятием – как знак его принадлежности к уголовной верхушке – повидавшим виды уркаганам, для которых «туза поймать» – то есть заработать каторгу за тяжкое преступление – обычное дело.
Вот бы взорвало бы камеру – откройся правда: что старикан – чистый фрайер, комедь ломает! Не мотало появившегося в камере «блотяка» по этапам и пересыльным тюрьмам, не стачивались до кости увесистыми кандалами руки и ноги, не метался он, Бизин, на серых тюфяках тюремных лазаретов в тифозном бреду и не кайлил на каторге. Стопроцентный фрайерок! Не нюхал параши и тюремные «паркеты» не топтал!
Да, и в сам-деле не было ничего этого у Бизина. Но много лет назад, по молодости, дражайший Алексей Андреевич тюремного быта повидал предостаточно, правда, со стороны. Благополучным наблюдателем.
Юные годы Бизин провел на Карийских золотых промыслах.
На всю огромадную Российскую империю гремела каторга на забайкальской речке Каре. Здесь отец Лешеньки Бизина, Андрей Фомич, человеком слыл уважаемым – в горных мастерах заправлял. Золото на карийских приисках добывали для государевой казны каторжане. Так что нагляделся сын горного мастера. Довелось побывать невольным свидетелем множества жестоких сцен издевательств над серыми, изможденными узниками, вблизи познакомиться с бытом и нравами царской каторги.
По должности Бизин-старший принадлежал к старшим чинам  администрации каторги, входил в круг местного «благонравного обчества» наряду с горной интеллигенцией – инженерами, маркшейдерами, а также офицерскими чинами тюремной стражи.
Правда, нравы каторжного края были таковы, что понятие «интеллигенция»  больше относилось к ругательным и пугающим. В детских воспоминаниях Бизина-младшего крепко засела фамилия горного инженера Разгильдеева, настоящего тирана Карийских промыслов. Рассказывали, что однажды его даже приняли при дворе Его  Императорского Величества, и Разгильдеев самолично обещал царю добывать ежегодно по сто пудов золота, ежели дадут ему побольше  дармовой рабочей силы – казенных преступников.
Желаемое получал исправно – этапы регулярно доползали до приисков. Исправно и Разгильдеев отсылал в Северную Пальмиру золотишко. Обещанное царю-батюшке исполнял ревностно, днем и ночью, попустившись какой-либо личной жизнью. Это и была его жизнь – расхаживать среди каторжан, заявившись на тот или иной карийский прииск, с плетью-трехвосткой, в кожаные концы которой был вшит свинец. Бил и уродовал каждого подвернувшегося ему на беду рабочего-каторжанина, в коем видел нерадивость или, хуже того, злой умысел. Большинство фамилий забитых им до смерти несчастных время стерло, но осталось на приисках кладбище в сотни  безымянных могил, прозванное в народе Разгильдеевским.
Как и немногие сверстники – дети чиновников Нерчинского горного округа, Лешенька Бизин дома жил мало. После окончания начальной Карийской школы, по твердому решению отца, был отдан в Читинское коммерческое училище. «Учись, Лешка, на купца! – смеялся отец. – Авось и откроешь гильдию купцов Бизиных…» Конечно, Бизин-старший просто зубоскалил, скуки ради. Учили-то Лешку больше на бухгалтерского конторского служку, учебу свою он ненавидел, и если бы не страх перед отцом…
Отдушиной были каникулы, особенно летние. Их Алексей обычно проводил в кругу семьи, на приисках. На лоне чудесной забайкальской природы. Рыбачил, собирал ягоды и грибы. Стал постарше – отец подарил легкую тульскую одностволку-берданку. Но азартом охотника Бизин-младший так и не проникся, поэтому на охотничьих выездах чаще у табора был, слушал под треск костра нескончаемые рассказы подручного люда.
Главным рассказчиком здесь слыл разбитной, с плутоватым выражением рябого, похожего на ноздрястый гречишный блин, лица конюх Степан. Собственно, на конном дворе управления приисками  его никто по имени-то и не кликал. Чаще по  прозвищу – Босяком, на которое конюх откликался привычно и охотнее, чем на  законное имя. Был он из ссыльно-поселенцев. Срок свой уже отбыл, да так и прижился на промыслах.
Уверившись в добром и веселом нраве поселенца, Алеша со своими мальчишескими просьбами обращался именно к Степану-Босяку: смастерить или починить что-то – поначалу из игрушек, а потом и из охотничьей амуниции. Когда появлялась надобность куда-либо съездить, конюх давал Алексею  шустрого и умного Гнедка, послушного стременам и поводьям.
У костра же Босяк просвещал паренька по части нравов и законов преступного мира.
Жестокого и бесчеловечного нутра уголовщины, в рассказах Босяка словно и не существовало. Залихватские истории были полны романтикой уркаганского братства, чести и отваги. Отчаянные похождения разных благородных Валетов и Королей,  Сонек и Манек – Золотых ручек, прочей «честной компании» следовали железным, непреложным законам благородной «дербанки» – строгой справедливости при дележе добычи; неписаным правилам грабить богатых и раздавать все нищим; гордым понятиям высокой воровской чести, оскорбление которой смывается только кровью; повседневной, доходящей до аскетизма, скромности «рыцарей ночи». И, конечно же, обязательности шикарной гулянки «чесного  люда» по благополучному завершению крупного «дела», – дескать, знай нашу щедрость, удаль и размах!
Алешу истории Босяка покоряли и завораживали. Невольно он сам уже втянулся во все эти россказни, пересказывал их друзьям, вкручивая вычитанные в авантюрных романах детали «благородного разбоя»  в  услышанное от Степана, иногда выдавал придуманное за случившееся при его участии. Кстати, именно Лешенька и придумал это столь гордо звучащее – «рыцари ночи».
Увлечение Босяком и его «учением» он дома не афишировал, ибо рука у горного мастера Бизина была тяжелой. Папаша об уголовниках мнение имел одно: чем больше их сдохнет, тем лучше. В глубине души, с отцом трудно было не согласиться: среди  невольных  обитателей карийской каторги почему-то совершенно не встречались одухотворенные уголовной романтикой типажи. Каторжники по-звериному дрались между собою за пайку хлеба и другие  кандальные «блага», а дабы избежать палочной расправы за совершенную провинность, терпели любые унижения, жалобно голося и ползая червяками в пыли, доносили друг на друга по малейшему поводу. Героями блатного романтического мира  на карийской золотодобыче и не пахло.
Но убеждения Бизина-младшего тем не менее крепли: такие герои есть! Авантюрные романы, давно ставшие основным чтивом паренька, взахлеб рассказывали о бесстрашном и неуловимом Робин Гуде,  остроумном и вертком Рокамболе, аристократичном и наполненном мистикой Казанове. Пиратское благородство вообще не шло ни в какие сравнения! Из хрестоматийного  стивенсоновского «Острова сокровищ» ближе и понятней для Лешеньки оказалась логика поступков и жизненные понятия Джона Сильвера и легендарного Флинта с сундуками пиастров, а не нищее благородство сверстника Джима, разных  капитанов смолеттов и докторов ливси.
В правдивость всех этих авантюрных описаний Алеша искренне верил, потому как  описываемый в них дух благородства совпадал с атмосферой, наполняющей рассказы Босяка. А это совпадение, по мнению Алеши, просто не могло быть случайным. Об одном и том же повествовали далекие, высокообразованные, знаменитые на весь мир авторы книжных приключений и бывший малограмотный каторжник. И самым удивительным было то, что и авантюрные  романы, и рассказы  Босяка объединяла одна и та же жизненная формула: любить – так королеву, а красть – так миллион!
В темной спальне Алеша строил планы грандиозных ограблений, рисовал захватывающие воображение картины потрясающего до слез собственного благородства при раздаче обездоленным награбленного. Утром криминальные мечтания улетучивались, чтобы вечером возрождаться в новых красках и подробностях.
Обязательно среди этих воровских феерий присутствовала и королева. И если поначалу это тоже был созданный воображением образ, то с некоторых пор эту роль Алеша отвел юной и гибкой Акулине, из семьи карийских поселенцев  Витошкиных. Он встретил ее в один из последних своих летних приездов домой на каникулы.
И Акулине приглянулся молодой барчук, статный, с пробивающимися темными усиками на довольно смазливом лице.
Но высокие мечты Алеши о Прекрасной даме и прочей любовной романтике вскоре были разбиты в пух и прах.
Однажды он, с ужасной таинственностью, наконец-то сумел вручить предмету своих обожаний пространное романтическое послание, в котором, помимо объяснений в страстной любви и приглашения к будущим приключениям в духе Теофиля Готье,  содержалось и нечто более конкретное: день, час и место свидания  с дамой сердца, если, конечно, она снизойдет до его чувств. При этом Алешу несколько задела та обыденность, с которой  избранница приняла письмо. И еще то, что без ожидаемого волнительного трепета согласилась на назначенное свидание. Алеша отнес это на счет незаурядной застенчивости Акулины. Но произошло ужасное!
– Ежели вы, барин, хочите, чтобы я вас полюбила, – скромно сообщила пришедшая в сумерках к березкам на околице Акуля, –  то я согласна взять всего пять рублев, потому как вы мне тоже симпатичны…
Лешенька  остолбенело смотрел на шевелящиеся губы «королевы», которая еще что-то ему объясняла с почтительной улыбочкой. Когда слух вернулся к нему вместе с даром речи, Алексей прошептал, охрипло и растянуто:
–  Бог мой, да что же вы такое говорите?!
– Но папенька не велел с вами ложиться, ежели меньше дадите! – сокрушенно, тоже переживая, всплеснула руками Акуля…
Случившее стало молодому Бизину уроком на всю жизнь. А из полученного урока вытек и закономерный для подростковой категоричности вывод, который впоследствии подтверждался не раз, а посему стал для Алексея непреложным законом: все и вся можно купить, все имеет свою цену. То, чего нельзя купить за деньги, можно купить за большие или очень большие деньги.  А что не продается за деньги, –  успешно выменивается за другие ценности, например, за свободу, жизнь, славу, власть. Впрочем, слава и власть – это те же самые деньги. Без оных мир виделся Бизину темным, никчемным  и бессмысленно пустым.
Акулине тогда денег он не дал. Убежал трусливо. Но после не одной ночи душевных терзаний и мучительных раздумий  у Алексея Бизина родилось его главное и незыблемое правило: если хочешь любить королеву – укради сначала миллион.

…УВЫ, шли годы, а ограбления века не предвиделось. Зато осталось позади коммерческое училище, и жизнь пошла по заведомо определенному кругу: служба в финконторе, деловые поездки, гулянки, случайные встречи и связи, лечение от ветренных болезней.
Вскоре умер отец, не оставив ничего, кроме шитого златом парадного маркшейдерского мундира. Маленькое имение – село Бизино Карасинской волости Тобольской губернии, где Алексей и родился,  давно было заложено. Мать отца пережила ненамного. Вскоре после ее смерти, поднаторевший в мутных знакомствах Алексей женился на овдовевшей купчихе, которая была его старше на полтора десятка лет. Получается, хотя бы косвенно, но исполнил  стародавнее шутливое пожелание отца. Насчет купеческой карьеры.
И, надо сказать, дела у новоиспеченного коммерсанта пошли. Чему в немалой степени способствовали два обстоятельства. Во-первых, все-таки кое-какая коммерческая грамотешка у Бизина присутствовала. Во-вторых, он оброс потихоньку многочисленными связями с ушлыми людишками, промышлявшими мануфактурой, шелком, спиртом и прочей галантереей, естественно, без уплаты акцизных и  таможенных сборов. Контрабандные делишки были неплохим подспорьем в торговом предпринимательстве Бизина. А все вместе – давало капитал!
В 1896 году, помимо торгового ряда в Чите, магазинов и лавок в Нерчинске, Петровском Заводе, Благовещенске и Верхнеудинске, Алексей Андреевич Бизин, основательно подмазав русского консула в Маньчжурии, его клерков, ублажив материально местные китайские власти, открыл свою торговую контору с магазином в Харбине.
Здесь, на благодатной для торговли китайской земле, богатеющий не по дням, а по часам купчина встретил начало нового, двадцатого века.
Правда, встретил вынужденно, на некоторое время не по своей воле расставшись с родимым краем – из-за учиненного с подачи таможенной службы следствия.
Несколько зацапанных таможней и казачьей пограничной стражей спиртоносов продали со страха кое-кого из барыг. А среди тех нашлись «кивнувшие» на Бизина. Поначалу ничто не предвещало беды, но потом на две читинские лавки купца власти наложили арест. Свой человек из областных столоначальников просигнализировал: могут и остальное имущество заарестовать, прошение следствия о сем военному губернатору подано.
Искушать судьбу не хотелось, и Бизин отбыл в Харбин.
Снял просторную квартиру в богатом русском квартале на углу улиц Участковой и Полевой, у домовладельца Зимина. Терпеливо занялся расширением дела на китайском рынке. За три года удалось стать признанным авторитетом в купеческой среде русского Харбина. Охотно торговали с ним многие китайские коммерсанты.
Постепенно развеялись без следа невнятные отголоски слухов о темных делишках Бизина. Вот он, весь на виду, человек слова и дела, скромен, но не скуп, умен, расчетлив, умеет рисковать и выигрывать.
Кстати, и с потерей  торговых заведений в Забайкалье обошлось. Но Бизин все магазины и лавки в Чите продал, деньги пустил на в харбинский оборот. И он пошел! По делам своим торговым объездил Алексей Андреевич весь Китай, побывал в английском Макао, увидел Сингапур и Бангкок, Окинаву и Токио. Неизгладимое впечатление оставил  огромный, бурлящий Шанхай, особенно известные его кварталы, увешанные гирляндами красных фонариков.
Но не только козлобородым сатиром порезвился там. Уразумел механизм по выкачиванию денег из плотских утех! И по возвращении в Харбин, арендовав уютный зеленый уголок неподалеку от центральных улиц, открыл собственную ресторацию с «нумерами» – фешенебельный дом терпимости, чего главный город Маньчжурии до сих пор еще иметь не сподобился.
Амурное заведение Бизин устроил с завидной фантазией. Ресторация изысканной кухни «а ля рюс», с осторожным допуском деликатесов восточной кулинарии, дополнялась  кафешантаном, куда приглашались заезжие опереточные труппы и гастролирующие знаменитости. С ресторацией соседствовал игорный зал, где крутилась сверкающая никелем рулетка, зеленели сукном ломберные столы. Отдельно, через уютный и аккуратный японский сад, мощеные камнем тропинки вели в те самые «нумера» – со своей прислугой и кухней, улыбчивыми  покорными и умелыми в любви китаянками, японками, кореянками, были и белокожие барышни, и даже две мулатки.
Золотой ручеек превратился в реку. Посему и российский позор – сокрушительное поражение в войне с японским «микадой» – Бизин пережил без потрясений, незаметно как-то. Мукден и Даолян, естественно, не Харбин.
Тем паче, в это время судьба дала Алексею Бизину  ту единственную любовь, в которою он поверил.



Глава 6.

ЭТО БЫЛО знакомство уже разменявшего пятый десяток лет торгового воротилы с двадцативосьмилетней шансоньеткой Сашенькой Островской, чьи  афиши, извещающие о «единственной гастроли» несравнимой исполнительницы цыганского романса, появились в Харбине осенью 1904 года.
Сашенька сразила владельца лавок, магазинов и «веселых нумеров» наповал. В один миг это случилось.
Дух перехватило у Алексея Андреевича, когда задрипанный, с воровато бегающими глазками, маленький и потный еврейчик неопределенного возраста и жуликоватой наружности, невнятным бормотанием представившийся «импресарием» актрисы, подвел Бизина к ослепительной, искрящейся красотой и молодостью Островской, с деланой усталостью расположившейся в бархатном креслице перед зеркалами маленькой и обшарпанной уборной за кулисами кафешантанной эстрады.
Водопад черных локонов обрушивался на расшитое блестками черное муаровое платье, перчаткой облегающей соблазнительное гибкое тело. Живые маслины страстного взора окатили купца шалым огнем… Ухнул, как в омут! Что и говорить, в госпоже Островской играло чувство! Оно пронзило Бизина  неведомым током, и ему стоило большого труда смятения своего не выдать, привычно склониться к ручке, привычные комплименты произнести…
Поздно ночью, в постели, Бизин вдруг поймал себя на мысли, что его впечатления от знакомства с актриской не наполняются привычным чувством брезгливого самодовольства, к которому он уже привык в обращении с женщинами. Смех! Какие там чувства! Которую хочу, ту и покупаю! Каждый раз, предварительно привычно заигрывая, а то и без «реверансов» укладывая в постель очередную пассию, Бизин знал: наступит утро, после одной бурной ночи или нескольких, и хруст ассигнаций поставит точку в очередной любовной истории.
Сашенька почему-то выбивалась из этого расклада. Почему? Бизин не мог себе на этот вопрос ответить. Может, потому, что не было пока  ни торга, ни ухаживаний?
С этим он и заснул под утро. На столе уже неделю лежало нераспечатанным письмо от жены из Германии. Что с ней происходит на баден-баденских водах, его не интересовало. Влечение к супруге  он изображал месяца полтора после венчания.
И Сашенька задавала себе вопросы. Новый знакомец, хозяин великолепного зала для выступлений и  потрясающего ресторана ей понравился. Красивый, чувственный! И богат! Как богат!
Но самое главное – она чувствовала его искренность. Это было новым и необычным. Как актрису, ее всюду сопровождало лицедейство. На сцене ли, за кулисами… Все эти галантные, самодовольные фанфароны,  снисходящие, восторженные, похотливо-голодные, искатели авантюрных похождений или очередной любовной жертвы… А она так устала от игры! На сцене ли, в жизни… 
Возникший же в гримерке Алексей Андреевич источал надежность. В нем не было сиеминутного животного стремления получить желаемое по праву самца.
Галантное знакомство продолжилось. После концерта хозяин заведения степенно приглашал за столик, скабрезности не сыпал, больше просто в глаза смотрел, слушал ее глупости.  После ужина в экипаже провожал до гостиницы. В номер минутой раньше всегда корзину со свежими чайными розами доставляли, бисквиты и легкое мозельское. Но почтительно целовал пальчики и раскланивался. И Сашенька чувствовала  себя с ним женщиной. Нужной, как собеседник, как поверенный  в сокровенном. Наконец – просто женщиной, перед которой преклоняются с уважением, а может быть и...
Концерты Островской в Харбине затянулись. Афишки об «единственной гастроли» Бизин приказал снять, не привлекая внимания публики. Устроил шикарный званый ужин, на котором, не сразу, а  когда гости основательно разогрелись, громогласно объявил о «величайшей милости, которой удостоился его маленький кафешантан, где продолжит свои незабвенные выступления госпожа Островская, о чем с ней посчастливилось заключить контракт».  Пересудов, конечно, хватило, но они быстро иссякли: Бизин не давал повода объявить его разбитным старым ловеласом, получившим дорогую игрушку.
Иногда Сашеньке казалось, что Алексей Андреевич намеревается сделать ей предложение. О, нет, о замужестве – Сашенька понимала, – речи  идти не могло – при живой-то жене, Господи прости! Но она открыла в себе, что ждет любого предложения Бизина.
И решилась! Вечером, в прихожей гостиничного «люкса», она умоляюще перехватила его руку…
Роман с Островской поглотил Бизина полностью. Дела были передоверены приказчикам и помощникам. Еврейчика-импрессарио, наконец-то, с треском выгнали, а влюбленная парочка укатила в вояж по европам!
На водах в Биаррице переждали  потрясения 1905 года, лишь потом  нагрянули в Петербург, где между вояжами на природу, балами и посещениями Мариинки в дни премьер и особенно модных балетов, Бизин через адвокатов дал жене развод и отступного.
Его снедало желание жениться на Сашеньке, но она тянула с ответом, хотя ничего в их отношениях не менялось.
А потом из Самары Сашеньке пришло известие о разбившем ее матушку параличе. Бизин щедро снабдил подругу деньгами, проводил вечером к поезду. Договорились телеграфировать друг другу.
Однако первой пришла телеграмма из Харбина. Управляющий с тревогой сообщал о плачевном состоянии дел. Ситуацию резко ухудшили китайские власти. Сменилось маньчжурское начальство, помела новая метла. Как оказалось впоследствии, не обошлось без происков бывшей женушки, надавившей на свои рычаги, – знакомств и у престарелой купчихи хватало.
Паника приказного люда возрастала. И телеграфировав Сашеньке, Бизин из Петербурга железным Сибирским путем выехал  домой. На месте закрутили дела. Но телеграммы и даже письма, наполненные несвойственной возрасту лирикой, в Самару слал. Однако, от Сашеньки вестей не было.
А потом отступило как-то все это на второй план. Безболезненно и незаметно. Пришло какое-то извиняющееся невнятное письмо от Сашеньки, что-то там про больную мать и необходимость быть с ней. Алексей Андреевич перевел пассии две тысячи рублей без сопроводительного текста. Чего уж там писать, о чем?..
За полгода до колокольных перезвонов по случаю трехсотлетия  царствования дома Романовых, Бизин широко, с купеческим размахом и помпой, отметил в благовещенском «Балчуге» свой полувековой юбилей. Застолье отходно-прощальным было: свернув торговлю в  Приамурье и Верхнеудинске, Бизин окончательно, как он сам был уверен, перебрался в Маньчжурию.
Там, на китайской земле, встретил известие о войне с Германией. Сие по торговле ощутимо ударило: не снарядами и патронами торговал, не амуницией воинской и не фуражом. Бакалейные или, как чаще говорили, колониальные, товары стало доставать архитрудно. Только тут Бизин понял, что, покинув рынок в России, он потерял большие деньги, которые нынче огребали на военных поставках  конкуренты, те же читинские предприниматели – миллионщики Самсонович,  Второв. Торговое же дело Бизина явно шло к разору.
В Харбине пришлось пару лавок закрыть, вся надежда была на ресторацию и игорный зал с «нумерами», да еще на связи контрабандные.
Однако, китайские власти не дремали. И весомость Бизина уже была не та, и желтолицые очень чутко реагировали на вести с полей сражений. А России-матушке там везения не было. Посему нахальство местной полиции стало переходить всяческие границы. Как раньше, свертком бумажных ассигнаций, отделываться уже не удавалось.

КРАХ пришелся на недоброй памяти девятьсот шестнадцатый!
В октябрьскую ночь полиция с двумя взводами солдат, выставивших вперед ножевые штыки и черные зрачки стволов, нагрянули в бизинский публичный дом.
Крушили  мебель, обрывали гардины, прикладами сбивали люстры-фонарики, расталкивали полуодетых жриц любви и перепуганных клиентов. Звенели  осколками  зеркала,  лопался фаянс и фарфор  в ресторации, запахло паленой материей.
По истеричному телефонному звонку из заведения Бизин вскорости подкатил к парадному входу.
И тут же его грубо выдернули из пролетки четверо солдат. Оглушительно матерящегося, подтащили, заламывая руки, к лощеному полицейскому чину,  ставя, как мальчишку-новобранца, во фрунт.
– Какого черта, мать вашу!..
Улыбаясь по-змеиному, щуря и без того узкие глаза на блестящем лице, полицейский начальник в богатом сером костюме долго молча смотрел на сопящего  от злости  Бизина, потом нехотя шевельнул  губами:
– Мы долго терпели вас, господин неблагодарный содержатель. Но нашим терпением вы злоупотребили. Вынужден напомнить, что в отношении лиц, замеченных в контрабанде, действует одна санкция. Мы ничего не будет доказывать, даю три дня, чтобы  вы убрались из Маньчжурии. Иначе…
Он выразительно провел затянутой в лайковую кожу ладонью по горлу.
– Ты ж с моей руки кормился, образина…
– Заткнись, русская собака! – прошипел полицейский туз, наклонился  с высоты десятка ступенек к потному и взъерошенному  Бизину и добавил, криво усмехаясь: – Благодари свою паршивую судьбу, что я не люблю скандалов. Три дня!
С императорской величавостью хозяин положения прошагал мимо Бизина к черному приземистому автомобилю, хлопнула дверца, взревел мотор. Солдаты оттолкнули,  издевательски гогоча, Бизина в сторону и, больше не обращая на него внимания, шмыгнули в японский сад, откуда вперемежку с женским визгом доносился звуки продолжающегося в «нумерах» погрома.
Бизин быстрыми шагами миновал вдрызг разбитые стеклянные двери ресторана, нашел у стойки зареванную распорядительницу мадам Мисайлову. Размазывая по щекам тушь и румяна, она сообщила хозяину, что в игорном зале и комнатах свиданий полицейские нашли изрядное количество опия и кокаина, а еще была стрельба. Из револьвера яростно отстреливался коридорный Мишка, тихий и незаметный блондинистый хлопчик, с вечным кокаиновым насморком. Не зря Бизин и раньше подозревал засранца в связях с торговцами опиумом и кокаином. 
Наутро харбинские газеты обрушили на обывателя страшные подробности ночного шума. Писали,  что в  веселом  заведении  купца Бизина свила гнездо шайка мошенников и проходимцев, торговавших белым дурманом. Коридорный Мишка, благополучно скрывшийся, выставлялся зловещим торговцем опием и организатором сети морфинилок. Газетные писаки делано возмущались попустительством властей: дескать, лишь ребенок поверит, что от всего этого безобразия хозяин заведения Бизин был в стороне.
И на лапу, заключали газеты, ему, конечно же, изрядно перепадало, небось, львиную долу навара греб, пригрев  распространителей дурмана.
«Нашли» борзописцы и «жертв» рулетки, с газетных полос обвинивших Бизина в организованном шулерстве, заведомо обманном устройстве игровых столов и специально обученном персонале жуликов-крупье. Да уж… Вот так, значит, не захотели власти скандала!
Еще сутки спустя пресса известила харбинцев, в том числе и самого Бизина, что его заведение властями конфискуется.
Вечером увесистый булыжник вдребезги разнес витражное стекло над входными дверями в бизинскую квартиру. Ни наутро, ни после в правительственной канцелярии Бизина так и не приняли, посему ждать было нечего.
За сумасшедшие деньги погоревшему коммерсанту удалось нанять подводу и экипаж. Забрав самое необходимое, имевшуюся на руках наличность и золотые побрякушки, Бизин подался из Харбина прочь. Забрал с собой и кроткую, простого происхождения горничную Варвару, с которой фактически последние полтора года сожительствовал. Были намерения податься в Шанхай, но лощеный полицейский фрукт открыто дал понять: дорога у купчины только одна – в Рассею. На китайской территории его персона нежелательна.
Китаезы на пограничном переходе вытрясли последнее. Что у Варварушки на теле было припрятано, то и осталось. И кое-какое шмутье носильное. В общем, до Читы добрались нищими. Попытался  Алексей Андреевич  отсюда дотянуться  до своего банковского счета в харбинском коммерческом банке Ляо-яна – куда там! Аукнулись  денежки!..
Вот и оказался Бизин приживальцем во флигеле у домовладельца Барановского  на читинских Новых местах – в недавно отвоеванном от соснового бора на восточных склонах сопок районе города, чуть повыше и в сторонке от старинного городского кладбища. Часто туда приходил Алексей Андреевич – душу послушать, поразмышлять о скорбных поворотах своей судьбы, на каменные плиты над местами успокоения бывших своих компаньонов и соперников по торговому делу посмотреть, ощущая бренность мира и свою тоже.  Позднее, с темными людишками самого мелкого пошиба знакомство сведя, тоже зачастую тут, на кладбище, им встречи назначал.
Так и надо было продолжать. Ан нет! – отступил от правила разок, наповадил шатию-братию на дом заявляться! Вот и погорел на чертовых лошадях!

…КРЯХТЯ, переворачивается бывший купец на жестких досках тюремного пристанища. Эх, и не жил эти годы последние, существовал червем. Подумаешь, лавчонку, еще Варварушка – царствие ей небесное! – жива была, открыл, бумазеей и рипсом приторговывал помаленьку, товар через старые связи контрабандные выкручивая. Доход – тьфу! Деньги кромчил – на мечту свою последнюю... А заместо оной – на цугундере! Тьфу ты, мать ети!..
Последняя мечта Бизина оригинальностью не отличалась. Хотелось остаток жизни прожить где-нибудь на заграничном курорте, погреть напоследок косточки при заботливом уходе. В комфорте и былой роскоши перед смертушкой  понежиться…
При нынешнем положении дел мечта выглядела неосуществимой. Особенно приход Советов в восемнадцатом напугал. Все это равноправие, о котором краснюки на каждом углу кричали, означало одну гольную реквизицию – у него, Бизина, последние крохи отнять и раздать голытьбе. Те на радостях просадят  «манну небесную» по кабакам и – ура, значится,  Советам казачьих, рабочих и прочих депутатов? Хрены моржовые, а не депутаты!  О-о,  Содом и Гоморра  в стране образовались! И жизни никакой тут не будет! Даже если назад всё переменится.
В решении окончательно расплеваться  с Отечеством Бизин был тверд. Только с капиталом неувязочка получалась. Средств или, как стало модно говорить, «золотого запасу», на предполагаемую комфортную старость у Бизина фактически не было. И пока не прибывало. Наоборот, помаленьку проедались старые крохи.
При выгнавшем краснюков атамане Семенове иллюзий старый Бизин тоже не строил. Приятственно, конечно, глазу, что в горсаду заблестели золотые погоны. Пахнуло забытым.
Был за это атаману благодарен. Он показался поначалу деятелем решительным. И Советы попер, дай Бог каждому! Своим тоже баловаться вроде не давал. Бизин сам читал в «Восточной  окраине»: подгулявшего поручика, устроившего пальбу из нагана в ресторане «Бельгия» на Амурской улице, Семенов наутро разжаловал в рядовые и «направил на фронт борьбы с большевиками», как писала  газета. А наградные реляции, занимавшие в официальных изданиях целые полосы, где перечислялись  фронтовые герои, удостоенные, пусть и по-своему Семеновым изготовленных, Георгиевских крестов?
Все это приятно щекотало амбиции, но уверенности, увы, не добавляло. Уверенности могли прибавить деньги, а они при Семенове обесценились донельзя, потом он и вовсе заменил привычные царские ассигнации на собственные «голубки», которые вскоре оказались дешевле бумаги, на которой их печатали.
Временно поколебала пессимизм Бизина старая любовь. Чуть было не кинулся во все тяжкие! Летом 1919 года это случилось – неожиданная встреча с милой Сашенькой.
Оказалось, что через год после смерти матери она вернулась на сцену, долго выступала в харьковской оперетте, потом вновь обратилась к цыганскому романсу. Последние два года жила в Омске, куда сейчас и возвращалась после ангажемента во Владивостоке.
В Чите задержалась по двум причинам: и оказавшаяся здесь волей судеб двоюродная сестра погостить уговорила, и хотелось что-нибудь узнать о Алексее Андреевиче, перед которым Островская все-таки чувствовала  себя виноватой. Остановившись в номерах Окуловского коммерческого подворья – довольно приличной читинской гостиницы с ресторацией, – навела справки о Бизине.
И, выяснив его нынешнее местожительство, взяла и запросто приехала к дому Барановского на извозчике. Так и встретились.
От убогости своей разорившийся купец готов был сквозь землю провалиться, но Сашенька ничего не замечала, лишь смотрела во все глаза на «незабвенного Алешеньку».
С былым сравнивала. Бизин злился и испытывал жесточайшее унижение. Идиоту понятно: чего сравнивать тогдашнего лощеного богатея и его нынешнего, старого и плешивого! Только виду разочарованная Сашенька не показывает, благородство разводит.
Но Островская продолжала навещать «незабвенного» чуть ли не ежедневно, а перед отъездом, заставив Бизина принять приличную костюмную пару, полдюжины сорочек  и  черные  штиблеты, закатила шикарный обед в дорогом ресторане «Даурское подворье».
Приличествующий ситуации тет-а-тет прима цыганского романса отставила: на прощальное застолье прикатила в сверкающем  огромном черном автомобиле со своей кузиной. Вот где получился самый что ни на есть сюрприз!
Родней бывшей пассии Бизина оказалась эффектная брюнетка Мария Глебова, она же Маша-Цыганка, больше известная читинскому обывателю как любовница грозного атамана и главнокомандующего! Позже, правда, ненадолго, Маша-Цыганка даже станет законной супругой атамана, всесильной Марией Михайловной Семеновой, вертевшей грозным забайкальским воителем, как ей заблагорассудится, превратившей зловещую семеновскую контрразведку в свою подручную конторку по сведению кровавых счетов с дамами читинского «света», коих Марья Михайловна в приступах дикой ревности удосуживалась заподозрить в притязаниях на ее генерал-атамана.
Даже циничное и много чего повидавшее семеновское окружение, не говоря уж о читинских обывателях, потрясет нашумевшая история о страшной смерти генеральши Нацваловой, которую Маша-Цыганка посчитала своей главной соперницей. По приказу томной и экзальтированной поэтессы и актрисы, как заявляла себя Марья Михайловна, ставшая хозяйкой модного в Чите салона для «бомонда» и творческой богемы, Нацвалову, имевшую несчастье тоже организовать «вечера в гостиной», где «Гришке и Машке» перемывались косточки, похитили.
Труп генеральши не скоро найдут. И обнаружат далеко от Читы, в Сретенске, в деревянном ящике на берегу Шилки. Соперницу вначале зверски изнасиловали, а после… отпилили ей голову. Поговаривали, что по приказу Машки-Цыганки жуткое убийство организовал адъютант атамана есаул Торчинов – «мальчик на побегушках» у новоиспеченной мадам Семеновой. А вскоре расправились и с супругом убиенной – генералом Нацваловым, которого по наущению Машки из Читы во Владивосток – якобы с повышением в должности и звании – отправил атаман.
Там, по официальной версии, с горя, узнав о гибели жены, бывший начальник штаба Семенова, а ныне только что назначенный командиром Пятого Приамурского корпуса генерал Нацвалов застрелился. И снова среди читинского народа поговаривали, что генералу «помог» покинуть бренный свет жандармский ротмистр Понтович, временно состоявший в свите Нацвалова, прибывшего во Владивосток принимать корпус. Ну, а уж о Понтовиче в Чите слава ходила еще та! Ближайший подручный начальника дознавательного отдела семеновской контрразведки полковника Тирбаха!
Это самое зловещее карательное подразделение охранки атамана располагалась в уже известном читателю селе Макковеево и представляло собой конвейер по вынесению смертных приговоров врагам семеновского режима: арестованных красных партизан и подпольщиков, заподозренных в крамоле и прочем обывателей, а также спекулянтов и контрабандистов – сотни и сотни людей! – семеновцы держали, как скот, в составах теплушек, забивших запасные пути на станции.
Военно-полевой суд штамповал свинцовые приговоры, гремели залпы по приведению оных в исполнение. Летом, избавляясь от зловония, трупы спешно закапывали воинские команды и еще живые жертвы, а зимой казненных штабелями складывали в те же самые теплушки на запасных путях.
Макковеевская трагедия Забайкалья – основная причина, по которой никак не получается у современных просителей за атамана отмыть его от крови забайкальцев и зачислить в ряды «великомучеников» Белого движения. Это впоследствии хорошо понимали и сам атаман, и руководители белоэмигрантских кругов, еще в 1923-1924 годах исключивших использование Се5менова как знамени и вожака белоповстанческих телодвижений в Забайкалье и Приамурье. Но это так – для информирования некоторых читателей, а мы вернемся в ресторацию «Даурского подворья».
…За ломящимся от деликатесов столом разрумянившаяся  Сашенька шептала быстро охмелевшему Алексею Андреевичу, цепко поддевавшему мельхиоровой вилочкой  нежнейшую семгу, что может представить его атаману. Ей, де, хорошо известен его коммерческий талант, который в нынешней ситуации мог бы необычайно развиться. Не будет  проблем оформить беспроцентную ссуду под торговое дело, только надобно Алеше определиться, под какие поставки для армии  просить деньги. Понимающе кивала и Глебова, вокруг которой суетились официанты, метрдотель и два адъютанта  Семенова, доставившие ее в ресторан.
Но, при всей жадной устремленности к последней своей мечте, Бизин, изучивший семеновские порядки, давно понял: если бал правит какая-то полюбовница, то правитель и не правитель вовсе, а временщик. А если вчитаться в сводки военных действий…
Посему он перевел разговор на концертную деятельность Сашеньки, стал расспрашивать ее о пережитом за минувшие годы, вспоминать их приключения. Вскоре увидел: этот разговор бывшей любушке в тягость.
Что ж, ныне они являли собой разительную картину: подряхлевший, выглядевший куда как старше своих лет, лысый и беззубый Бизин, наряженный в дареные обновки. И – совсем не изменившаяся, молодая, красивая, со вкусом и по последней моде одетая  Сашенька! На нее с кузиной пялилась вся мужская ресторанная публика, включая семеновских адъютантов, прямо-таки сочащихся презрением по отношению к нему, старому и облезлому.
Бизин замолчал, почаще стал прикладываться к сладкой  наливочке,  смотрел на расфранченных дам за столиками, слушал вполуха Сашеньку и тихо грезил о безвозвратно ушедшем. Некогда ярко вспыхнувшая  в его сердце любовь окончательно подернулась сизым пеплом.
И застолье вскоре угасло. Дамы благородно довезли старика до его обители, напоследок сунув вощеный сверток с остатками гастрономических деликатесов, которые Бизин безропотно принял, в хмелю даже внутренне не оскорбившись подачкой.
На следующий день, в полдень, Сашенька уехала. Как вспыхнувшая искорка среди мертвых углей, уколола надежда, что попросит проводить, но, уезжая вечером с Машей-Цыганкой на рычащем лакированном монстре, Островская только взмахнула ручкой на прощание.
Бизин таки пришел на вокзал. Издали наблюдал, как у пульман-вагона толпились штабные офицеры, звенел хрусталь «на посошок», тренькали веселыми колокольчиками смешки Сашеньки и Марьи, вкативших прямо на перрон в атаманском автомобиле, нещадно дымящем газолиновым перегаром. Бизин помнил, что в лучшие времена таких перронных вольностей даже их превосходительства  господин военный губернатор и господин градоначальник себе не позволяли.  М-да-с!  O, temperas, o, mores! Потом поезд ушел, а в душе  и не захолонуло. Пепел…

…НЕЗАМЕТНО занялось утро.
Гремя запорами и ключами, надзиратели отпирали  «кормушки» – маленькие оконца на дверях камер, прорезанные так низко, что, только изрядно согнувшись,  можно  было  поравняться   лицом  с  отверстием,  а  вот  на  коленки  встать  – высоковато. Видно, специально так задумано, для унижения человеческого.
В кормушку следовало просунуть миску, заключенный из тюремной обслуги опрокидывал в нее черпак баланды  или каши – и забирай обратно.
Бизин принял, не из кормушки, а через нескладного, костлявого парня, откликавшегося на имя Пронька,  миску с жидкой  перловой кашей и осьмушку ржаного, липкого, вперемежку с отрубями, хлеба, стал неторопливо прихлебывать кашицу захваченной из дома деревянной ложкой. Поев, ложку облизал и протер чистой тряпицей, которую носил в кармане рубахи, неспешным взглядом обвел лица чавкающих обитателей камеры.
За проведенные в читинской тюрьме несколько дней Бизин уже про каждого в камере чего-то помаленьку знал.
Из Кузнечных рядов, слывших у читинских обывателей районом обитания всех местных конокрадов и укрывателей краденого – Пронька и сосед Бизина по нарам сверху Коська Баталов.  Оба припухли на краже коз.
К двери ближе примостился на верхних нарах  Киргинцев Мишка, тоже из Кузнечных. Увел и забил корову, а продать не успел.
Яшка Верхоленцев, смуглый и верткий, – чистый цыган! – с нагловатым взглядом и не сходящей с тонких губ нехорошей ухмылкой, как и его подельник Витька по фамилии Корвель, пойманы угрозыском за кражу лошадей с пастбища, а Долгарь, или Долгарев Мишка, с Абрамом Емельяновым и щуплым китайцем Чин-Хуп-Ляном оказались в камере за кражу мануфактуры с товарного двора станции Чита-I. Сами – с Дальнего вокзала, западной читинской окраины, где таких ухарей хватало. Мануфактуру уперли у китайского коммерсанта, да попались на продаже.
Вечно голодный Пронька, прозванный в камере Кишкой, жадно смотрел на недоеденный Бизиным кусок пахнущего прелью и мышами хлеба. Бизин разрешающе кивнул, отвернулся  к окну. Там виднелся кусок неба, затянутого рваными облаками.
Кто он, за что его в камеру втюрили, Бизин собравшейся здесь шпане не рассказывал. По арестантским понятиям, это было делом вполне допустимым: не лезь в чужую душу – не полезут и в твою. Надо – человече сам себя обнажит.
Но после того, как Бизин уверенно занял лучшее место, его старшинство признали. Повлияло, наверное, и то, что разговору, свойственного уголовной  братии, Бизин набрался за свою жизнь предостаточно, умел, где надо, ввернуть жаргонное уркаганское словцо. Потом, опять же, возраст, спокойствие и немигающий тяжелый взгляд тоже свое играют.

Лязгнул засов, гулко ухнув, приоткрылась обитая железными полосами дверь.
– Встать! Построиться! Доложить!
После громкой команды в камеру вошел высокий человек в старом, но аккуратно вычищенном черном кителе, какие носили еще государевы тюремные служаки. За спиной вошедшего теснились настороженные надзиратели.
– Я – начальник тюрьмы Григорьев. Есть ли ко мне вопросы, жалобы?
Арестанты молчали. Яшка Верхоленцев дернулся было что-то выкрикнуть, но под пристальным взглядом Бизина пригнул голову за долговязого Проньку.
– Добре, – выждав, сказал Григорьев. – Но впредь требую доклада старшего по камере или ежедневного дежурного. Кто у вас за старшего? Ну, чего же молчите?
– Баталов Константин за старшего будет, – негромко проговорил  Алексей Андреевич.
– Ну вот, а то я уж подумал, что у вас здесь порядка нет, – усмехнулся Григорьев, пристально поглядел на Бизина.

НАЧАЛЬНИК Читинской тюрьмы Григорьев был человеком очень интересной судьбы. Коренной забайкалец, всего в жизни добивавшийся только своим упорным трудом, Леонтий Андреевич нашел свое призвание в деле, никогда не считавшимся  почетным – с 1890-х годов служил в Читинской тюрьме. Довольно быстро достиг высоты – в 1906 году его назначили начальником этого заведения. С 10 марта 1918 года возглавлял тюрьму на выборных началах. И оставался в этой роли бессменно уже при пятой власти!
Как царского тюремщика, его рассматривала на предмет политической благонадежности специальная комиссия комитета общественной безопасности, созданного в Чите органа Временного правительства, потом то же самое последовательно проделали аналогичные проверочные органы при установлении советской власти в 1918 году, затем, после ее падения, когда в Чите сел править атаман Семенов, ну а потом – при установлении Дэвээрии. И все эти комиссии признали Григорьева соответствующим занимаемой должности!
Хотя последняя проверка нервы помотала в самый неподходящий момент. Это даже не проверка была, а целое следствие, учиненное по анонимному доносу следователем Народно-политического суда Забайкальской области Дедиковым в октябре 1921 года.
Григорьева и все его семейство обвинили в том, что они-де хотели  эвакуироваться, а попросту говоря, сбежать с семеновской бандой в Китай.
Дело было в том, что в июне 1920 года Григорьев отправил свою жену Елизавету Афанасьевну, страдающую желчно-каменной болезнью, и троих детей на лечение в Харбин. Старшая дочь Григорьева – шестнадцатилетняя Серафима перенесла два приступа аппендицита, поэтому речь шла и о возможной ее операции. Болезненным был и тринадцатилетний сын – Сережа. Почему в семье и приняли такое решение: супруга с детьми, включая пятилетнюю Леночку, поживет в Харбине три–четыре месяца, пройдя полный курс лечения.
После отъезда семьи не прошло и месяца, как начальник тюрьмы получил приказ готовить к эвакуации имущество и арестованных. Отступать вместе с семеновцами Леонтий Андреевич не собирался. Более того, воспользовавшись суматохой и неразберихой, сумел отвести от беды  партию в 170 заключенных, которых семеновцы собирались пустить «в расход». Под всяческими предлогами затягивал и выполнение приказа об эвакуации.
Не было счастья, так несчастье помогло. В начале августа Григорьев получил сообщение из Харбина, что из-за болезни жены и старшей дочери семья оказалась в тяжелом  материальном положении. Сдав тюрьму своему помощнику Жигалину, он выехал в Харбин, пробыл там две недели, устроив все, что мог, с больной дочерью. И вернулся в Читу, забрав с собой сына, которому надо было продолжать учебу.
К тому времени, семеновским властям было уже не до эвакуации тюрьмы. Но беда поджидала с другой стороны – старшего сына Леонтия Андреевича, двадцатидвухлетнего Феодосия, еще в 1918 году мобилизованного семеновцами со скамьи политехнического училища в казачий полк, откомандировали, помимо желания юноши, в юнкерское училище. Скоропостижный срок обучения в августе у Феодосия закончился, его произвели в подпоручики и отдали приказ выехать в Даурию. Сын служить у Семенова не хотел и, когда начался отъезд, ушел из училищной казармы домой, но за ним послали вооруженный наряд с офицером…
Только в начале 1921 года Григорьев узнал, что сын жив, но болен воспалением почек, от службы освобожден и находится тоже в Харбине. 
Семья вернулась в Читу в сентябре 1921 года: Григорьевым помог знакомый, выехавший в ДВР из Харбина и сопроводивший жену и детей начальника тюрьмы в дороге.
Трудно сказать, в чем была вина Григорьева, исстрадавшегося от всех перипетий с семьей, но весь октябрь его вызывал следователь, подробно опрашивающий и сотрудников тюрьмы. А они поголовно свидетельствовали в пользу своего начальника, не допуская и мысли, что Григорьев хотя бы отчасти пропитан семеновским душком. Конторщик тюрьмы Михаил Крутиков рассказал следователю, что сам при семеновцах арестовывался четыре раза, и каждый раз бывал освобожден только благодаря Григорьеву, который к тому же знал, что у него, Крутикова, пять месяцев скрывался свояк – комиссар Лопатин. Григорьев даже не раз предупреждал обоих о слежке за ними семеновских ищеек.
Из всего своего следствия особый следователь Дедиков вынес одно: Леонтий Андреевич Григорьев имеет огромнейший авторитет, как среди тюремного персонала, так и среди заключенных самого разного толка. Дедиков так и заключил: начальник тюрьмы – выходец из простого народа и многое повидавший за свою жизнь профессионал тюремного дела.
Особенно уважали Григорьева за то, что он четко различал уголовников и политических арестантов. Умело пользовался своей властью: люди, попавшие в острог за «политику», чувствовали определенные послабления, при малейшей возможности  Григорьевым освобождались. Проделывал он это настолько умно и тонко, что и хваленая семеновская контрразведка подкопаться под начальника тюрьмы не сумела.
И уголовников начальник тюрьмы «разводил по мастям», четко различая попавшего в острог по дурости и закоренелого уркагана.
Своей интуицией, взращенной на многолетнем опыте тюремной службы, Леонтий Андреевич и сейчас почувствовал: ох, и непрост этот дедок Бизин. В камере недавно, а уже верховодит. Ненавязчиво, осторожно, но арестантская братия его авторитет приняла.
Григорьев обвел взглядом притихших «камерных» жителей и бросил за спину:
– Заводи новенького!

В КАМЕРУ неловко, боком протиснулся невысокий паренек годков шестнадцати, настороженно, со злым беспокойством оглядывая новые лица, – тугие желваки на широкоскулом лице  так и играют.  От непривычного  стойкого запаха вони и пота непроизвольно сморщился, чем сразу вызвал у наблюдавших за ним арестантов ухмылки.
Начальник  тюрьмы  еще раз цепким взглядом обвел камеру и вышел, напоследок громко сказав: «До свиданья!», на  что камера ответила нестройным хором. Дверь захлопнулась, снова  лязгнул засов и загремел ключ в замке.
Одетый в застиранные солдатские обноски новичок, набычившись, стоял у двери. Бизин сразу понял, что оголец только начинает свой тюремный опыт.
– Иди-ка, паря, сюда, – поманил Бизин новичка пальцем. Тот подошел. Камера выжидательно наблюдала за происходящим.
  – Сначала, мил друг, представиться надо чесной кампании…
  – Бориска я, Багров.
  – И за что же ты, Бориска, на кичу загремел?
  –  Чаво?
  Камера оглушительно заржала.
  – Че ржете, мерины! – Парнишка сжал кулаки, попятившись к дверям.
  – Тихо! – взмахнул рукой Бизин, прищурившись, еще раз оглядел новичка с головы до ног, поошрительно усмехнулся:    
  – Горячий ты мужик, Бориска! На кичу, мил друг, значит в тюрьму. Это ты еще освоишь… Ну, так, за что в камеру засунули?   
  –  За что! Да  ни за что, гады фараонские! – еще больше распалясь, выкрикнул Бориска. – Нашли, курощупы, крайнего!
  –  Га-га-га! – снова оглушительно заржали обитатели камеры. – Эва как! Цап-царап птичку и в клетку! Жертва безвинная объявилась! Гы-гы-гы!
  Багров затравленно крутнул головой, коренастую фигуру внезапно забило мелкой, усиливающейся дрожью.
– А-а-а! – Новичок рванул от ворота вниз  ветхую и грязную рубаху.
Кто поближе к нему на нарах развалился, увидели розовые   страшные  рубцы  на  животе,  еле  успевшие поджить корявые, рваные шрамы.
– А-а-а!!! Сволочи! На чужом жировали, а теперь забаву нашли, суки! А-а!..
Бизин понял, что парень явно не в себе, шальной и непредсказуемый в припадке, а может еще и падучей всерьез страдает.
  – Эй, ты, Бориска, не ори! – крикнул  Бизин, схватил вымытую Пронькой миску, постучал  по шконке. – Не ори, твою мать, оглушил совсем! Побереги нервы, тут они тебе еще пригодятся… Пронька! – повернулся  к испуганному дылде. – Чеши-ка на крайние нары, а на твое место паренька раненого устроим…
  Пронька сгреб тощий матрас и свои шмотки, уныло поплелся  на шконку у параши. А Бориска замолчал, тяжело дыша, согнувшись, привалился к столу.
  – Садись-ка, мил человек, охолонись, – ласково промолвил Бизин, внимательно наблюдая за реакцией  сокамерников, похлопал ладонью по своей постели. – Сюда, Бориска, иди, сюда…      
  Парень медленно оторвался от стола, подошел, присел на краешек.
  – Ну вот, – степенно проговорил Бизин, довольный, что не увидел  ропота на свои действия со стороны камерных обитателей. – Где это, солдатик, так тебя  искромсало-то?
  – С польского фронта еду. С врагами революции бился  за свободу трудового народа… А это рвала меня шрапнель белополяцкая! Думал, подохну, ан нет, нате, пся крев, выкуси! Мы им тоже дали просраться! Эх! – Встрепенулся Бориска от нахлынувших воспоминаний.
  – Ну-ну, понятное дело, – внутренне усмехаясь знакомству с «революционным героем», поддакнул Бизин. – А как же сюда-то вас угораздило, молодой человек?
  История Бориски  Багрова была незатейлива и проста.
  Взрываясь матами и проклятиями, поднимаясь до высокой патетики, услышанной на фронте от комиссаров,  а потом  ныряя в деревенский примитивизм и дремучесть, Бориска рассказал, что до осени 1919 года он жил с матерью в деревушке Дровяной, занимался физическим трудом – возил лес для казны на одном из арендных участков Татауровской лесной дачи – солидного, простирающегося на десятки верст массива,  в основном, хвойного леса, подступающего к Чите с запада.
  На это с матерью и существовали. Но в конце года управляющий Лебедев уволил Бориску и прогнал с дачи за агитацию против семеновской власти, даже пообещал арестовать.
  С согласия матери Бориска бежал на станцию Байкал, где целых два месяца проработал санитаром в железнодорожной больнице. Затем – от Семенова подальше! – перебрался в Иркутск, вступил там пятнадцатилетним в особый боевой рабочий Мальтинский отряд. Участвовал  в боях  с семеновцами, когда они с броневиками и дикой дивизией наступали на Глазковское предместье.
  Во всем Бориска брал пример с командира отряда – бывшего штабс-капитана Калашникова, организатора  рабочих дружин в Иркутске. Когда семеновцев отогнали на станцию Байкал, по предложению Калашникова отряд рабочей гвардии  под видом чехов с эшелоном одной из частей белочешского корпуса нагрянул на эту станцию, где обезоружил и взял в плен семеновцев, захватил броневики.               
  Показал в боях себя и Багров. После победы на станции Байкал его откомандировали в Первый коммунистический полк товарища Филимонова, назначили командиром эскадрона.
  А потом Бориска бил каппелевцев на Александровском фронте, затем направили его эскадрон против Семенова на Прибайкальский фронт, после дрался вместе с партизанами на Ингодинском фронте под деревней Салей начальником пулеметной команды. Потом по приказанию комиссара Амосова откомандировали Багрова в междуакшинский пограничный район – принять пулеметную команду в отряде товарища Лебедева.
  В это время разгорелась война Советской России с Польшей, и Бориска добровольцем отправился на Польский фронт, где воевал сначала пулеметчиком,  потом помначальника пулеметной команды в 237-м Минском полку 27-й дивизии.
  После тяжелого осколочного ранения в живот долго лечили юного пулеметчика по лазаретам и госпиталям, а потом вчистую списали и, как несовершеннолетнего,  домой отправили.
  Поехал Бориска к матери, в Дровяную. Было это в феврале 1921 года, когда семеновцев и их ставленника, управляющего Татауровской лесной дачей, нагнавшего год с лишним назад Бориску из родных краев, – и духу не осталось.
  Но прежним дровяным извозом желания заниматься у Бориски не было, по совету знакомых отправился в Читу, где, как говорили, устроиться с работой и заработать можно. Но кому был нужен шестнадцатилетний парень с едва зажившими шрамами на животе, мучающийся болями от спаек, когда  среди безработных  хватало здоровых и сильных мужиков?
  Гордость не позволяла вернуться к матери. Перебиваясь случайными заработками, как-то Бориска познакомился в китайской пампушечной с телеграфным служащим Яковлевым, компанейским и веселым чернявым парнем. Вскоре он зазвал Бориску к себе в гости. Выпили, закусили, снова выпили.
  Новоприобретенный приятель, после кувшина бражки, спохватился, дескать, об одном дельце забыл. И попросил Бориску, за компанию с ним, заглянуть  на короткое время в контору телеграфного агентства  «ДальТА».
  Черным ходом, от которого у Яковлева оказался ключ, зашли в агентство, где не было ни души, поднялись на второй этаж. Там новый дружок с другой просьбой обратился, мол, выйди, Боря, на балкон, оглядись, а как из расположенного напротив  костела повалят после молитв местные католики, свистнешь.
  Поручение было странным, посему Бориска заподозрил Яковлева в нехороших намерениях, но  тот вскоре сам высунулся из комнаты на балкон, махнул рукой,  мол, все, пошли,  не надо уже ни католиков, ни костела… 
  Они снова подались к Яковлеву на квартиру, там еще выпили – бутылку водки, выставленную на стол хозяином, и свалились спать.
  А утром их разбудила громким стуком милиция. Оказалось, что вчера контору телеграфного агентства ограбили. Подозрение пало на Васильева, его практически изобличили показаниями свидетелей, которые видели, как из окна во двор он спускал каким-то двум типам полосатый мешок.
  Но Васильев тут же сослался на Багрова. Дескать, в здании они были вместе, зашли по пьянке и вскорости вышли, так что гражданин Багров подтвердит его невиновность.
  Бориска, будучи допрошенным самим начальником Читинского отделения уголовного розыска Гадаскиным,  кипя от возмущения, что в такую историю влип, рассказал  последнему о своих вчерашних подозрениях.
Это привело к тому, что телеграфиста Яковлева  арестовали. А следователь 4-го участка, которому поручили дело об ограблении, арестовал и Багрова. Как  личность в Чите без места жительства.  Борискины уверения, что он от греха уедет домой в  Дровяную и никуда оттуда не денется, будет жить у матери – во внимание приняты не были. Ну, а гневное негодование Бориски о совершающейся над ним несправедливости, причем, чисто буржуйским способом, только усугубили дело.
Так Багров оказался в камере Читинской тюрьмы.
– Развели Дэвээрию! – возмущался Бориска. – Поглядел я в Чите… Буржуев недобитых развелось, как собак нерезаных! Буржуи – контра  прямая! – меня  сюда и затолкали! 
  Тоскливым взглядом парень обвел мрачные камерные стены.
  –  А ты чо, паря, по Советам заскучал? – засмеялся Мишка-Долгарь, поудобнее устраиваясь на шконке. – Тю-тю! У нас, паря, Советами и не пахнет! Буфер!            
  –  Буфер? Какой такой буфер? – недоуменно  спросил Бориска.         
  – Почище, чем у баб буфера! – съязвил  Мишка, чем опять вызвал гогот всей камеры.
  – Эй, оглоеды, хавалки  захлопнули! – прикрикнул на веселящихся сокамерников  Бизин,  легонько похлопал Багрова по плечу.
  – Буфером, Бориска, кличут  ту самую Дэвээрию, которой ты только что возмущался. Такая тут у нас республика устроилась, когда семеновскую братию и японцев выперли боевые партизанские отряды. Увы, Боря, все героические партизанские победы и твоя борьба на фронтах здесь – псу под хвост! Отвоевали, значится, не жалевшие крови народные бойцы, вернулись по домам для передыху, а ихней победой воспользовался, Бориска,  кто? 
  Бизин многозначительно задал вопрос и сам же на него ответил:
  – Правильно ты заметил, недобитые буржуи и их холуи...  С портфелями ходят, в правительство играют, а на самом деле простому люду дыхалку перекрыли, зато куркулю что? Точно, полный простор!..
  Неторопливо  разъясняя парню «текущий момент», Бизин  наблюдал за реакцией Бориски, а у того все на лице написано: удивление, негодование, разочарование. Бизин смотрел на него и думал, что паренек это  сродни хорошей, податливой глине. Такую в руки мастеру – чего хочешь вылепит. В голове у  Бориски – окрошка, полутонов не признает, со всей своей мальчишеской горячностью разделил для себя мир на белых и красных.
  –  Вот так, стало быть, сложилось положение, мил друг, – неспешно продолжал просвещать Бизин парня. – Ноне здесь у нас есть кому из народа жилы тянуть. Вот ты погляди, поспрошай народ, – старикан повел рукой в сторону  притихших обитателей камеры, – кто и за что сюда попал, а точнее и правильней сказать – насильно тут закупорен. Так же, как и ты.  Как кур в ощип! А почему, а? Один ради куска хлеба в отчаянии на кражу пошел, другой и не ходил, да пришили дело. Вот,  она какая судьба и доля, Бориска!               
  – Так это чо же, дядя, всей революции швах?! – звенящим от напряжения голосом  осведомился, играя желваками на скулах, Багров.               
  – Конешно,  может  быть, и швах, ежели только руками разводить, – Бизин незаметно для Бориски подмигнул окружающим. – Но, запомни:  завсегда смелые и непокорные люди находились. Они, мил человек, никогда  не переводятся среди народа. И с кабалой ни в чем и никогда не смиряются!
  Бизин торжествующе глянул на парня, который от его, Бизина, речей обалдело хлопал глазами.   
  – Так-то, Боря, голова человеку дадена для размышлений. Вот и покумекай, на чью вину относить беду всех этих хлопцев, за решеткой ноне томящихся. А может, Боря, и нет их вины? А есть люди, с нонешней несправедливой властью несогласные и своими действиями этой власти наперекор шагнувшие, а? Революционеры,  мил друг, они всегда с тюрьмы начинались! Тумкаешь башкой своей? То-то…
  Далее урока политграмоты у старого купца, а ныне жулика, вора и мошенника, не получилось. Снова лязгнули запоры, хриплый голос надзирателя подкинул его с нар:
  – Бизин !  С вещами на выход! Пошевеливайся, старый пердун!
  – Кумекай, Бориска, сам видишь, какова она, власть нонешняя, – только и сказал старый прохиндей, раскланиваясь с остающимися в камере. – Свидимся еще, хлопцы, мир-то,  сами  знаете, тесен…
  – Бизин, мать твою! Долго еще там валандаться будешь! Выпуливай из камеры махом! – снова рявкнул надзиратель.
  В закутке у дежурной части  Бизину  вернули его замызганный паспорт и выдали справку, что он, Бизин А.А., находился под стражей в Читинской тюрьме с 27 августа по 7 сентября 1921 года по обвинению в краже чужого имущества и освобожден по распоряжению нарследователя  5-го участка гормилиции  за недоказанностью содеянного. 
  –  Идите, Бизин, на свободу, домой, но помните, теперь вы на заметке, – проговорил  напоследок молоденький помначальника тюрьмы и укорил: – Нехорошо  так пожилому человеку  по жизни катиться, о внуках подумайте…
  «Ишь ты, сопляк, о внуках мне тут развел! Гаденыш фараонский!» – зло подумал в ответ  старый аферист. Но мыслишка про сказанное все равно украдкой кольнула.  Ведь, и действительно, прожил он свою жизнь, не имея к шестидесяти годам ни детей, ни тем паче внуков. Но с мыслишкой этой Бизин тут же  поступил, что куряка  с окурком – вдавил  каблуком  в песок. В песок  беспамятства...

С УХОДОМ Бизина из камеры положение Бориски Багрова не пошатнулось. Коська Баталов снова занял самую «блатную» часть нар под «решкой», произошло еще два переселения по интересам, в результате чего от параши отселился и Пронька-Кишка.
Ночью Бориска не спал. После ранения на любом новом месте он вообще стал засыпать плохо, а тут столько в башку всякого лезло!
Особенно многозначительные слова старика Бизина. И то ведь дедок  истину глаголил! За что, к примеру, он, Бориска, сидит нынче в камере? И  сокамерники что, звери какие? Власть – явно куркульная, иначе бы с ним, Бориской, разобрались бы по справедливости, с учетом его боевых заслуг… А получается, и впрямь, кому теперь это ценно!.. И чо они, молодые, свою молодость сейчас заживо в казематах  хоронят? Нет справедливости! Была бы – за что бы тогда его, красного израненного бойца, за решетку бросать?  Нет справедливости и правды нет на этой земле!..
С этим и уснул под утро Бориска. Во сне ему снова виделись летящая тачанка, перекошенное яростным криком лицо второго номера, размахивающего пустыми пулеметными коробками, в клубах пыли  налетающая на тачанку кавалерийская лава беляков…
Перед пробуждением  приснился и старик Бизин, беззвучно шевелящий губами, но Бориска и без слов знал, что это советует старик что-то дельное и полезное ему, жаль слов не разобрать… Потому проснулся Бориска без злобы, добрым словом помянул про себя покинувшего вчера камеру дедка.



Глава 7.

ЗА ВОРОТАМИ тюрьмы, по упершейся в них окраинной Ингодинской улице, обретший свободу Алексей Андреевич Бизин и двух шагов не сделал. Путь перегораживала справная телега с запряженным в постромки буланым коньком.
 – Со свиданьицем, Ляксей Андреич! – тяжело сковырнулся с телеги медведеподобный Филя Цупко, с некоторой опаской поглядывая за спину  старого приятеля на серую стену «централа».
У Бизина внезапно засвербило в носу, в глазах защипало. Растрогал, рожа разбойничья, удружил Филька, удружил!
Взгромоздились на телегу.
Буланый, фыркнув, неспешно поплелся от тюремных ворот прочь, всхрапывая и кивая головой.  Вверх-вниз, вверх-вниз.
– Как здоровьице, Ляксей Андреич? От ароматов кутузки да ихней кормежки  сплошная болезнь, язви ее, образуется… 
  – Это, Филя, какое здоровье и  какие годы… По тебе, вон, и не видать…
– Чаво не видать?
– Как  тебя червонец с гаком каторги ухайдокал!               
– Хэ-хэ-хэ, – полуобернувшись и наигрывая вожжами, затрясся в негромком смехе Цупко. – На свежем же воздухе всю дорогу, да собачьего жира натопишь – никакой холере не причепиться! А еще, Ляксей Андреич, вот с такого обушка пайка лишняя завсегда при мне ночевала!
Цупко поднес к носу Бизина кулачище с детскую головенку, комок грязных толстых пальцев, поросших седеющим волосом.
– А? Чем пахнет? Хо-хо-хо!..
– Говнецом наносит! – брезгливо отдернул голову Бизин. – Ты мне не тычь, понял! Чтоб я больше не видел! Сказывай, давай, что новенького, как на постоялом, есть ли промысел? А как там ребятишки, Анюта?
– Э, да никак ноне тюремны казематы сердобольством заразили! – съерничал уязвленный брезгливой реакцией старика Филипп, заворачивая  буланого вверх по Баргузинской, отчего вся подвода заскрипела и дернулась.
– Фу, собачья кровь! Не балуй, мясо! – прикрикнул он на конька, снова  повернулся к  Бизину.
– Какие у нас могут быть дела, Андреич! Эх-ма, делишки! Слезы бабьи… Тока, вот, что Нюрка. Вошла во вкус с заежкой-то, воопще, распоряжатса, как енерал, тока сиськи трепыхаются!
Филя заржал, уже не сдерживаясь и не оглядываясь на еще близко видные тюремные стены и корпуса.
Старик скривился, хотя про себя тоже представил обширный бюст Анюты Спешиловой, ее пышущие жаром потаенные места.  Тут же, ни к месту, Сашеньку вспомнил, но не ту, расфранченную особу  семеновского времени, а  харбинскую, пахнущую солнцем и фиалками, с шелковой, золотистой от итальянского и французского солнца кожею… В далекой богатой жизни, которой, будто и не было у него… А по большому счету, что? Так оно и есть. Остался только вот этот тюремный смрад, пропитавший одежду. Стариком сгорбленным на чужой телеге тащится по жизни… 
Чтоб эти невеселые мысли перебить, стал дальше расспрашивать Филю:
– Ну, еще что интересного расскажешь? Лавка-то моя стоит?
– Не сумлевайся, Андреич, догляд был полный. Ваську второго дни  нарошно посылал флигель твой проведать – все на месте. И Фроська в лавке торгует, чо ей сделатса! А ты, чо, никак к себе в конуру нацелился? Ни к чаму, это, Андреич! Я Нюрке наказал, чтоб баню справила. Так што, мы чичас туды, в Песчанку, двигаем. Попаришься, штоб кандальный душок из тебя вышел, посидим, белого вина хлебного по паре стопочек примем, а? Чую, подтянуло на тюремном харче? Хе-хе-хе…
– Зубоскалить, Филя, ты мастер…
– Хы, я и на многое другое мастак!
Цупко  довольно оскалился.
– Мастак, мастак… Но что-то больно веселый нынче.
– Но… так, поди, не кажный день дорогого приятеля  с цугундера встречашь!
– Хм… Дорогого, говоришь?.. Больно ты, Филя, мягко стелешь… И веселость твою насквозь вижу: опять что-нибудь спер и радуешься – фарт привалил! Небось, еще добычу  на постоялом и затырил?
– Тьфу ты, бля… Ты чо, Андреич, скрозь стены и версты зыришь, ли чо ли? Ну, ты даешь! – Цупко от удивления, смешанного с испугом, чуть с телеги не навернулся.
–Та-ак… – протянул Бизин, с отвращением глядя на ошарашенного Филю. – Значит, опять… На какое опять на говно, сука, позарился?!
– Ты чо, Андреич! Не сумлевайся! Куш вышел неплохой! Буренку завалили и две подводы с овсом прихватили на тракте! Одну телегу я уже  цыганам продал, а вторая, вот!
Цупко любовно хлопнул рукой по облучку, рядом с собою.
– Пришлося, конешна, малость ее подмарафетить, штобы в глаза не бросалась прежним  видом… Как красочка-то? Ишь, на солнышке-то блястит, язви ее…
– Ты, Филя, в сторону не уводи, не уводи! Овес, лошади и мясо, стало быть, до сих пор на постоялом дворе?
– Так, а куды? Это ж тока позавчерашним вечерком… И то, вона, как с телегами шустро…
– Я тебе одно, Филька, скажу. Ежели ты не перестанешь ховать добычу у Анюты на постоялом – спалишься! Напрочь спасишься, идиот! И про заежку по всей округе такую славу сотворишь, что  аренду Анюте прикроют! Лафа и закончится – это я о той пользе, что имеем от заведения. Дурень! Болван китайский!
– Кончай ты, Адреич! Заобзывался вконец! – насупился Филя, затряс вожжами, сворачивая направо, с Баргузинской на Бульварную.
Оба замолчали, пропала охота собачиться-перепираться, каждый свое думал.
Вскоре под горку покатили к лесу. Потом буланый без натуги потащил телегу в подъем. Трактовая дорога взбиралась на увал  промеж высоких сопок.  Бизин и не заметил, как задремал.
В полудреме, когда то проваливаешься в черную яму, то очумело выныриваешь оттуда, Бизину дорога показалась долгой. Наконец, свернули на отворот к постоялому двору.
– Слышь, Андреич, ты того, не серчай, – нарушил долгое тягостное молчание Филипп. – Гнев твой справедливый, по делу. Вот те, зуб даю, заежку больше палить не буду. Слышь… Я тут, пока ехали, покумекал кой об чем. Слышь, а? Есть, Андреич, серьезные мужики, отчаянные!.. Мне один знакомый тренькал про удачливую ватагу…
– Ватага, говоришь? – встрепенулся Бизин.
Последняя дрема прошла.
– А кто  там верховодит, в ватаге?
– Дык, это разузнать – раз плюнуть!
– Вот и разузнай, что за ватага, что за атаман? А пока чего воду в ступе толочь, к тому же, вон – Анюта у ворот. Так что хватит языком про это бряцать, – строго, с незнакомой для Цупко повелительной ноткой в голосе, приказал  Алексей Андреевич.
И тут же широко, радостно улыбнулся навстречу Анне.
– Доброго здравия, Аннушка! Погляжу – хорошеешь день ото дня, бабонька! Хлеб-соль дому твоему! А ребятишки-то, Анюта, как, здоровы?
Скороговоркой высыпал. На что Анна – ни словечка. Руки под фартуком сложены, брови сведены. Без фанфар, короче, благодетеля своего встретила.
С тем и въехали в раскрытые ворота.
Словно не замечая угрюмого взгляда сожительницы, Филипп с прибаутками и веселой суетливостью помог Алексею Андреевичу  слезть с телеги, появившейся на крыльце Катерине хозяйски крикнул:
– Чо баня-то?
– Готова, дожидаючи…
– А? Как девка? Ягодка!.. – довольно протянул Филипп. – Давай, каторжанин, с нар, из кутузки – да на полок, где жар русский! Катерина! А ну-ка, потряси там бельишко, было где-то на Ляксей Андреича подходящего фасону! Давай, шустрей!
 Оборотился  на Анну, затворившую ворота.
– Шевелись, Нюра! Спроворь на стол, чем бог послал, попотчуем  Ляксей Андреича, натерпелся в казематах, однако!..

НАМЫЛСЯ, разомлел Бизин. Почесывая грудь, в чистой рубахе и портках, жмурился на ярком, пригревающем не по-осеннему солнышке, присев на выскобленную дожелта приступку  крыльца.
Анна,  гремя  посудою,  устраивала  в  светлых  сенцах закуску,  глухой Мишка колдовал над начищенным пузатым самоваром, пыхающим дымком. Из горницы в сени вывалился Цупко, водрузил  посредь стола бутылку хлебной водки с головкой красного сургуча.
– Ляксей Андреич, заходь сюда, хорош на  припеке нежиться! – прогудел, высунув лохматую башку в дверь. – Пожалте, ваше благородие, к столу, опрокинем по лафитничку за возвращеньице!
Бизин нехотя поднялся, ощущая себя совсем по-стариковски, кряхтя, зашаркал в сенцы. Мимо, обдав его свежим запахом молока и хлеба, шагнула Анна, с крыльца закричала на гонявшихся  с визгом по двору за курами Кешку и Вальку:
– Чо затеяли, негодники! Чур на вас!
В дверях появился  Мишка, неся на вытянутых руках фырчащий самовар. Поставил у стенки на табуретку, вопрошающе глянул на Филиппа. Тот кивнул парню, делая пригласительный жест к столу. Мишка заулыбался, обнажив изрядно попорченные зубы, загремел табуреткой, усаживаясь. Катерину видно не было, в бане убиралась.
– Нюра, чево ты там? Давай, заждалися! – позвал Цупко, сворачивая   в кулаке сургуч с бутылочного горлышка. Ловко выбил пробку и наклонил бутылку над стопками. Анна села напротив Мишки, по правую руку от Филиппа.
– Но… Со свиданьицем! – поднял он граненую рюмку, больше смахивающую на стакан, но все равно потерявшуюся в его лапе. – Эх-ма, душа, отступись!
Ткнул рюмкой в рюмку, отчего у Алексея Андреевича немного сплеснулось на столешницу, хекнул и, задрав голову со спутанной седой и неопрятной бородою, вылил водку в черный распяленный рот.
– Ух-ха, пошла, родимая! Чо задержался-то, Андреич! Сплески – богу бурятскому, самбайну, язви его!
Бизин выпил. Водка огненно разлилась в груди, запекло в горле. Поперхнувшись, потянулся за малосольным огурчиком с желтеющей спинкой, захрустел, выдыхая сивушный смрад.
– Энто, Андреич, первая колом, – усмехаясь, снова наполнил рюмки Филипп, – зато втора точно соколом проскочит! Давай! Пока живы – не помрем, выпьем – и еще нальем!
Больше чокаться не стал, сразу потащил рюмку ко рту. Но выпить не успел, вздрогнул, как и все за столом, от взрыва остервенелого собачьего лая.
– Тьфу ты, аспиды чертовы!
Филя поднялся,  вышел на крыльцо. И тут же выругался:
–  Мать твою за ногу! Принесла нелегкая, кость им в горло!
Анна выскочила следом, через мгновение вновь показалась в дверном проеме, прислонилась к косяку с побелевшим лицом. Встревоженному, выбирающемуся из-за стола Алексею Андреевичу одними губами прошипела:
– Ну что, дождалися, ироды…
Бизин осторожно выглянул во двор и увидел, как в ворота, придерживаемые Филиппом, въезжают четверо конных, в милицейских фуражках. Один, плотный, с кирпичным широкоскулым лицом, перегнувшись, врезал нагайкой по отскочившей и еще пуще залившейся лаем ощерившейся дворняге.
– Цыть, холера!
У крыльца милиционеры спешились, не обращая внимания на опасливо лающую издали дворнягу и рвущего цепь у сарая волкодава, намотали поводья на перильца.
– Хозяин! – громко позвал Филиппа, все еще вцепившегося в створку ворот, высокий, горбоносый, с начальственной повадкой. – Чего ты там прилип, ну-ка, топай сюда!
Цупко медленно поплелся к крыльцу, следом, вначале прячась за его спиной, прошмыгнули к матери притихшие ребятишки.
– Веселей ногами перебигай, когда тебя Гадаскин кличет! – рявкнул на Цупко горбоносый, широко расставив ноги и покачиваясь с пятки на носок,  поигрывая зажатой в скрещенных за спиной руках нагайкой. Голос с гнусавинкой, картавый, с представительным обликом горбоносого совсем не вяжется.
«Гадаскин!» – встрепенулся Бизин, успевший в тюрьме многого наслушаться о начальнике Читинского городского уголовного розыска.
Рассказывали, что раньше он слыл  край каким отчаянным и лихим партизанским командиром, а когда назначили в угро, весь свой боевой запал перенес на преступный элемент. Да так, мол, что все у него в чем угодно готовы признаться, потому как допрос любит снимать сам,  а кулак имеет увесистый. И чрезвычайно взрывной характер. Враз вспыхивает, как порох, а дальше себя не помнит.
– Так… Значит, ты и есть Цупко Филипп?
Гадаскин, прищурившись, потер согнутым указательным пальцем тщательно подбритые усы, кивнул в сторону Анны, обхватившей руками вцепившихся в материнский подол Вальку и Кешку.
– А это, стало быть, сожительница твоя?
– Точно так, гражданин начальник! – подобострастно, вытянув руки по швам, быстро ответил Филя. – Вот, чаевничаем, прошу к столу, не побрезговайте…
– Это от нас не уйдет, хлебосольный ты наш! – ехидно усмехнулся начугро. – Мозги мне не пудги, ядгена вошь. Огдег у нас, гьяжданин Цупко, имеется. Обыск вчиним!
– Осподи, Святый Боже! – запричитал, хлопая себя руками по бедрам и приседая, Филя. – За что? Опять одне наговоры!..
– Но! Чево раскудахтался! Вагнак хитгожопый! – голос у Гадаскина налился злобой. – Колись лучше сгазу, где овес, гнида?
– Гражданин начальник! Полная клевета! Оговорили! – прижал клешни к выпуклой груди Филя. – Нащет овса – полная клевета!..
– А вот мы и пговегим!
Молодой совсем паренек, опоясанный ремнем с желтой кобурой, шумно шагнул в сенцы, на Бизина, смирно сидящего за столом, поглядел внимательно.
– Что-то, дядя, физиономия мне твоя знакома!
– Мир, молодой человек, тесен…
– Иосиф Исакович! – крикнул  милиционер, обернувшись к дверям. – Поглядите-ка, тут  у  хозяина гость дюже интересный сидит!
Гадаскин шумно протопал в сени, уставился, словно прицеливаясь на притихшего за столом старикана.
– Это, товарищ начальник, некто Бизин, с Новых мест, которого по краже лошадей арестовывали, – пояснил молодой.
– Чем же этот стагый смогчок нам интересен, Баташев?
Миша Баташев, месяца полтора назад назначенный помощником к Гадаскину, после откомандирования в Читу из Прибайкальской областной милиции, живо пояснил:
– Свежее мое впечатление! Я его тогда еще, при разбирательствах, запомнил. Шустрый, видать, дедок – сегодня только из каталажки выпустили, и уже здесь, напаренный, чаи распивает!
– Цупко! – крикнул Гадаскин. – А ну-ка, иди сюда! Это кто тебе, а? Годня, сват-бгат?
– Дык, на Новых местах соседи мы, давно приятельствуем, по-соседски помогаем…
– Дык-пегдык! – передразнил Гадаскин, недобро поглядев на Цупко. – Ох, смотри, гожа! А ты, стагый хгыч, что притих? – Уже к Бизину адресовался. – Когешите? Твое счастье, пегдун  дгяхлый, что в тюгьме до сего дня обитался, но гляди, ежели еще где всплывешь!..
Дернув головой, чтобы Цупко следовал за ним, начугро вышел во двор.
– Ашихмин! Попов! Пгиступаем! Да, вон с того сагая и начинайте, с сагая и погъеба!
Бизин быстренько выбрался из-за стола, тоже поспешил на крыльцо, выглянул из-за плеча застывшей Анны.
– Слышь, Анюта, куды все подевали-то? – зашелестел  женщине в ухо.
Анна  ненавидяще глянула на старикана, зло дернула плечом, ничего не ответив.
Бизин понял, что Цупко ничего не прятал, все лежало в открытую. «Тьфу ты, идиот каторжный!» – выругался про себя.
Филя же тем временем продолжал божиться Гадаскину.
– Начальник, к маменьке не ходи, зазря на меня навели! Да разве…
– Заткни пасть и маменьку мою не тгожь, говнюк! – рассердился Гадаскин. – Не то попляшешь у меня!
– Хозяин! Чьи лошади? – ткнул нагайкой в сторону двух гладких коньков под навесом плотный и широкоскулый Попов – тот, что псину  по приезду огрел.
Цупко замялся, шумно перевел дух.
– Ага! Так, так, так! – оживился Гадаскин, пристально глядя на бледного  Филю. – Кажись, сопгел, обгазина!
– Иосиф Исакович! Глянь сюда! Скотским мясом хозяева дюже богаты! Свежатина! И коровья шкура еще сыра! – крикнул, высовываясь из низкой дверцы погреба, раскрасневшийся Ашихмин.
– Оп-па-па! – засмеялся  Гадаскин, сдвигая   мятую фуражку на затылок. – Ну теперь и до овса недалече!
Повернулся к Баташеву, который с явным удовольствием рассматривал вышедшую из бани Катерину, недоуменно наблюдавшую за событиями во дворе.
– Михаил! Не отвлекайся от дела! Иди-ка  лучше в избе пошагь, да про подполье не забудь, а то глаза у тебя тут лопнут! Давай, давай! Да, и скажи хозяйскому пагню, чтоб телегу закладывал, нам вскогости, чую, тганспогт для пегевозки понадобится! Так, хозяин, или не так?
Презрительно сощурился на Цупко, который смотрел на него с такой ненавистью, что, казалось, готов был загрызть.
–  Чо вылупился? Зенки  не выгони, паскуда!
– Посторонись,  дядя! – с деланым весельем выкрикнул Баташев, дабы перебороть смущение от насмешки Гадаскина, и мимо отшатнувшегося Бизина нырнул в избу. Загремели сапоги по половицам. Следом, с крыльца, поспешила и Анна, волоча за руки маленького Кешку и Вальку, громко заплакавшую ни с того, ни с сего. Катерина снова скрылась в бане, но ее лицо тут же забелело в  мутной стеколке окошечка.
Из сеней появился насупленный Мишка Спешилов, нехотя спустился по ступенькам и направился к телеге, на которой приехали Цупко и Бизин. Буланого, пока Бизин намывался в баньке, выпрягли, теперь предстояла обратная процедура. 
Еще через полчаса Ашихмин и Попов амбары, сарай-конюшню, баньку, погреб и большую избу для приезжих обшмонали, выставив во двор понятым единственного постояльца Спешиловой – старого охотника Митрича из Акши, караулившего артельное добро. Остальная артельная братва уже четвертый день толклась в Чите, выправляя бумаги-договоры на предстоящий сезон охоты: белку-соболя бить, потом менять на съестные и охотничьи припасы.
Агенты уголовного розыска выволокли коровье мясо, свежую шкуру несчастной  буренки, сложили все на телегу, привязав к ней и двух коньков, про которых Цупко так и не нашелся чего пояснить.
Овса не нашли, чему внимательно следящий за обыском  Бизин, тихо устроившийся на приступочке под крыльцом, немало удивился.
Он попытался незаметно привлечь внимание Цупко, чтобы подучить туповатого приятеля, как выкручиваться на допросе, но Филипп   ничего не видел и не слышал, юля подле Гадаскина.

– Иосиф Исакович! Гляньте! Вот так улов!
Из избы на крыльцо выбежал Баташев, взмокший от шурования в подполье. Он держал в руках полузамотанную в рогожную мешковину, сально лоснящуюся смазкой винтовку.
Следом  показалась из сенок  помертвевшая Анна. 
– Ого! Винтогез! Тгехлинейка! – воскликнул, картавя больше обычного от возбуждения,  Гадаскин. – Вот так да! Ну, Цупко, полные кганты выходят, а? А ну, дай гляну! – протянул руку к винтовке, которую Баташев уже окончательно выпростал из рогожи. – Хм, вполне. Ну что, гожа уголовная, полный наговог, говоришь, на тебя?  Что молчишь, паскуда?!  Твоя винтовка?!
Цупко со всего маха рухнул на колени:
– Начальник! Не губи! Истинный крест, не мое это, не мое! Да чтоб мне! Партизан один поберечь велел, для охоты! Не мое, ей-богу, к маменьке не ходи, нача-а-альник!
– Не скули, сволочь жигная! Партизан один… Вгешь, гад!
Гадаскин  занес над Цупко винтовочный приклад.
– Колись, сука!
– Не вру, господин хороший, не вру! Григорием звать, а фамилия… Запамятовал!
– Вспомнишь, сучье отгодье! Вспомнишь! Попов, ну-ка, вгежь ему пару  горячих казачьей подружкой!
– Бурдинский, Бурдинский евонная фамилия, Егорша Бурдинский!
– Ха, сразу память прорезалась! Так  Егорша или Григорий? А? – поиграл нагаечкой Попов.
– Егорий…
– Смотри, чтоб с тобой медвежьей болезни не приключилося, орелик! И откуда же это у тебя, гниды, вдруг партизан, как ты говоришь, знакомый оказался? – спросил Попов.
– Дык, попросил по-приятельски, партизанили вместе…
– Охо-хо-ха-ха! Эко, бляха муха, как завегнул! – Гадаскин заржал и согнулся от смеха почти вдвое. – Цупко! ****ь стагая! С тебя пагтизан…
– Помогал я! Продуктишками, вещички опять же…
– Ты, сука, к пагтизанскому гегойству не пгимазывайся! – вздернул с земли за грудки Филю Гадаскин, бешено вращая белками. – Мгазь уголовная! Помогал он! У-у! Зашибу, паскуду!
Он оттолкнул Цупко и повернулся к Ашихмину с Поповым.
– А кто мне говогил, что своего человека на заежке заимели? Вот это говно? Это?!
– Так… это… – откашлялся Ашихмин. – В прошлый раз он нас на контрабанду навел…
– Увел, а не навел! – Гадаскин зло сплюнул в сторону Цупко. – Фуфелей подставил! Небось, тех, что самому ему мешали, а  главную добычу, гад, стогоной пгопустил! Не так, а, вошь тифозная? Так, небось!
– Век воли не видать, начальник! – истерично застучал кулачищем в гулкую грудь Филя. – Землю ем – без фуфла  сдал! Как на духу! Эх-ма, к маменьке не ходить, справедливости не дождесси,  заформачили, как последнего фрайера!..
– Слыхал, Михаил, рулады? – засмеялся Ашихмин, подмигивая Баташеву, удивленно уставившемуся на  рыдающего Цупко. – Циркач, каких поищи! А по блатной музыке, ишь, собаку съел, да не одну! Ладно, хорош  тут  представление  разводить!
– И то, – кивнул Гадаскин. – Давайте-ка тгогаться будем. Значится, так! Этого агтиста, – ткнул пальцем в Цупко, – связать и на телегу! Стагичка, котогый вон на пгиступке затаился… Эй, ты, стагый пень! – крикнул он Бизину. – Понял меня давече? То-то…
Снова обратился к своей команде.
– Стагичка, хег с ним, пока  отставим, толку с него… Да, пусть наша уголовная гожа сразу сухаги захватит и бельишко. За один только винтогез ему на нагах до-олго обитать! Слышь, пес, живо дуй в хату, но без глупостей! Собирай майдан, пагаша по тебе скучает!  Баташев! Пригляди за арестованным!
Гадаскин снова покрутил обнаруженную винтовку, клацнул затвором, провел пальцем по вырезанным ножом на прикладе буквам: "Г. Б."
Направившийся обреченно в избу за узелком Филипп вдруг остановился и, чуть не сбив своей тушей Баташева с ног, – к Гадаскину, с шепотком:
– Гражданин начальник, на два слова, разговор секретный имеется… Переговорить ба, без постороннего уха…
Жалкий  лепет  медведеподобного Филиппа производил комичное впечатление. Милиционеры  засмеялись, но Гадаскин оборвал:
– Тихо! Пущай  уж до жопы колется!
– Мне  надо с вами  тока…
– Ну?
– Пройдемте в избу, сподручнее вопрос обговорить…
– Ага, пегеговогы у нас под белым флагом!
– Не сумлевайтесь, гражданин начальник, без обману! – Цупко заложил такой крест, что милиционеры снова грохнули. Настойчивость Цупко Гадаскина несколько озадачила.
– Ладно, пошли в хату! Бгатцы, – обратился он к подчиненным, – погодьте малость, пегетолкую с субчиком, коли ему невтегпеж. Во дворе не зевать, поняли!
Гадаскин и Цупко прошли в горницу.
Сидевший у крыльца Бизин, делая вид, что прикемарил по-стариковски,  прикидывал в уме, кого же Филя решил продать и для чего. Одновременно, через полуприкрытые веки, как в прицел, оглядывал и запоминал накрепко лица агентов угро.
Анна с домочадцами  ушла в большой дом, откуда слышался скрипучий голос старого охотника Митрича, о чем-то перепиравшегося  с дедом Терентием, который жил там постоянно, в выгороженном  дощатой перегородкой углу, – следил за порядком, грел для приезжих чайник или самовар, чинил упряжь.
Из крайнего окна дома для постояльцев через щель в занавесках, скрадываясь, зырил за милиционерами Мишка Спешилов.

В «БАРСКОЙ» избе тем временем разговор разворачивался интересный.
– Ну, чего ты мне тут секгетного нашепчешь? – брезгливо глядел на Цупко начальник угрозыска.
– Не сумлевайтесь, дорогой гражданин-товарищ…
– Волчага чикойский тебе товагищ! Выкладывай, чего зазывал?
– Гражданин начальник, вот те! – воровским жестом изнизу поддел передние зубы Филя. – Я ж от чистого сердца прошлый раз контрабанду сдал! И сами же убедилися, што нащет овса – полный навет!.. 
– Ты мне, что, политгьямоту тут читать собрался о собственной пользе?! Аблокатом заделался?!..
– Упаси меня Боже! – Цупко прижал к  груди обе ручищи. – Я про то, что пользы могу принести донельзя! Завсегда подсобить конторе вашей, нешто не понимаю…
Гадаскин изучающе посмотрел на прохиндея, растягивая  слова,  переспросил:
– Завсегда подсобить, говоришь?
– К маменьке не ходить! От те крест, век воли…
– Слышал! – отмахнулся Гадаскин и внезапно хлестнул вопросом. – А лошади чьи?
– Приблудные! Можа, и хозяева обыскалися, так мне ноне на то не с руки было. Старика вона из централа встречал, тожа, ведь, по-людски надо, один как перст…Так и думал, что поспрошаю нащет лошадок завтреву дни…
– Вгешь ты все, как сивый мегин!
– Да, никоим разом! А еще подозреваю, что коников увели, но, вас испугавшись, бросили, вот они и приблудилися. Пошто же добро от себя отталкивать!
– Конешно-о… – насмешливо протянул Гадаскин, разваливаясь на стуле. – Новый рассказ, паря, у тебя еще интереснее! Ну, а коровенку у кого стибрил?
– От тут-та, гражданин начальник, чистая правда! К нашим пристала еще недели две назад. Мы уж обкликались в округе…
– Ага, ты обкликаешься! – засмеялся Гадаскин, но тут же посуровел. – Хегня все это! Мозги пудгить ты мастег, но у нас, на Уссугийской, в подвале, это быстро пгойдет. Угу, Цупко? Так что, давай-ка, дгуг ситный, этот наш секгетный газговог кончать. Баки мне забить собгался? Заболтаю гьяжданина начальника, пго полезность свою напою песню сладкую… Да ты, хагя уголовная, хоть ужом пегедо мной вейся! Я вас, субчиков, насквозь вижу!..
– Погодь, начальник, – уже без прежней плаксивости в голосе и заклинаний угрюмо пробасил Филипп. – Про секрет еще не говорили…
– Ну? -   Гадаскин удивленно  посмотрел на Цупко.
– Я твоего подвала не боюсь, – с неожиданной для начугро твердостью проговорил Филя. – На каторге не такие калачи отламывались. Но не про то речь. Ты, я вижу, начальник, до быстрого результата охоч.
– Чево? – Гадаскин угрожающе переменил позу на стуле.
– Ты дослушай, не гонорись. Тебе, гражданин начальник, чево надобно во первую голову, штобы начальству угодить и себя показать? Успех тебе в борьбе с шатией-братией нужон, да штоб кажный божий день. Пущай и по маленькому успеху, но почаще. Так?
– Хули ты тут мне антимонии газвел!
– Какие-такие антимонии – не ведаю, но в твоем сыскном успехе помощь тебе могу оказать наипервейшую…
– Это ты пго то, чтоб я тебя к себе в осведомители записал?
– Догадливый. А чо? Меня все знают, я  всех знаю, где слушок, а где и истинная правда…
– А-а… – махнул рукой Гадаскин. – Гогбатого могила испгавит! Больше нагадишь, чем поможешь…
– Мне гадить не резон, начальник, – Филипп тяжело вздохнул, потер грудь. – Годы уже не те, опять же на каторге тюремным счастьем обожрался! Сам, што ли не зыришь, – бабу завел, двоих уж от меня нарожала, ростить надобно, а не на нарах париться. Эх-ма!
Цупко чуть слезу не пустил.
– По-человечьи, начальник, пожить охота! А ты  нагрянул – колись, манатки собирай! А нешто не быват такова, штоб совпало – и нащет лошадей, и нащет коровенки? Нешто я детей родимых не пожалею! И винтовка опять же! А ты бы, начальник, поподробнее про Егоршу-то Бурдинского расспросил, евонной винтовки владельца!
– Ну? – насторожился Гадаскин.
Цупко заговорщецки  оглянулся на дверь:
– Не в рядовых партизанах Егорша ходил… Вожаком! А ноне-то… Ноне во власти большой – депутат! О как! Цельного Народного собрания вашей, то есть, нашей Дэвээрии! Чуешь?!
– Бугдинского Ггигогия винтогез? – выпучил глаза Гадаскин.
– А то! Трехлинеечку  евонную героический красный партизан и большой нонешний государственный человек, – Цупко многозначительно закатил к потолку глаза, – оставил как память о героической борьбе за власть народну, но и, понятное дело, для баловства охотничьего. Чай, все мы люди-человеки не без слабости… Уразумел, начальник?
– Ево ствол али нет, это мне пговегить запгосто, – задумчиво произнес Гадаскин, пристально уставившись на Филиппа. – Но мужичок ты забавный,  с  хитгецой-гнильцой…
– А ты из хитрецы зернышко-то и добудь! Для общей, стало быть, пользительности… Но и опять же, начальник, вот сам рассуди. Ежели ба мне Григорий не верил, разве ж тако доверье оказал?
– Ну-ну… – рассеянно кивнул начугро, напряженно размышляя.
Потом с издевкой глянул на Цупко.
– Для общей пользительности, говогишь? Это че значит? Чтоб и тебе чегой-то перепало?
– А иначе-то как? – всплеснул руками Филя. – Соопча жа для дела постараимси…
– Но ты, бля!.. – Гадаскин покачал головой. – Пгищучили мы тебя в лучшем виде, хоть щас в каталажку тащи! А он уже себе пгибыток выкгучивает! Ох, и хитгожопый же ты, Цупко!
«Да уж, – одновременно подумалось Гадаскину, – делу бы лишние глаза и уши не помешали бы! Вон, Колесниченко, на каждом совещании, в каждой почти бумаге давит – раскрываемость преступлений подавай ему! Да всё выше, выше! А у иного ограбленного, ить, слова не выдавишь, боится! Вот те и найди, раскрой, отчитайся! Только и живем, ежели на месте поймали, да настучал  нам  человечек на доверии... А тут, кстати, на тракте… К тому же, навряд ли этот хмырь крестьян грабанул. Не мог же он две подводы овса так быстро сбагрить! Наводка, видимо, ошибочная. И навряд ли врет про Бурдинского. Но тихо проверю, а то еще налетишь, как на белый пулемет!..»
Опытный, битый жизнь Филипп почувствовал перелом, подыграл еще.
– Слышь-ка, начальник, не сумлевайся. Вот посуди, чего я в жизни видал? Зло и несправедливость одну. На царской каторге гнил, при семеновской власти в кутузку заперли, били – страшное дело, могешь у песчанских пораспрошать, они ишо за меня бумагу писали, одно и спасло. Опять же партизанам помогал. Тут уж Гоха Бурдинский не даст соврать! Так што, начальник, доброго мало повидал. Но! – Цупко многозначительно поднял палец. – Ежели ко мне с добром, то уж и я – завсегда!..
– Ага, сплошной благодетель! Будя! – обрезал Гадаскин, уже решив. – Когоче, так! Все, что нашли, забигаем и опгиходуем. На лошадей хозяев поищем.
Усмехнулся, посмотрев в маленькие хитрые глазки Филиппа.
– Поищем, поищем!
– А лошадям, ежели по совести, все равно, какие у них хозяева, старые или новые…
Цупко вложил во фразу максимум безразличия.
– Будя, сказал! Насчет винтовки – выясню досконально. А тебя, гожа, пока забигать не стану. Тащи-ка бумагу и пего!..
Под диктовку Гадаскина Филипп Цупко написал  обязательство тайно помогать уголовному розыску. Старательно вывел кривые строчки каракулей, незамысловато подписался. Подул на бумагу и протянул ее Гадаскину:
– Завсегда рады и готовы послужить! За доверие премного благодарен! А можа чайку на дорогу, а? С ватрухами и калачами, маслицем топленым, сметанкой! Как, гражданин начальник? Не побрезговайте! Щас  Мишане скомандую подкочегарить самоварчик!..
– Погодь! – Гадаскин схватил за рукав кинувшегося было распоряжаться Филиппа. – Ты, что, сдугел от гадости? Ты, смотги, языком не тгепли! Я и ты знаем! Сам буду отчет принимать! Понял, дугья башка?
– Ага! Как не понять, начальник! Полная секретность!
– Именно! Посему чаи у тебя гонять мы не будем, сообгажай! А своим домочадцам – ни словечка! И – никому! Ежели хто – хучь, вон, знакомец твой, дед плешивый, поинтересуется, то скажешь, мол, обошлись геквизицией чужого добга, а к себе, де, сыскаги, еще затаскают. Угазумел, Филиппок?
– О, начальник, – голова! – сыграл восхищенность Цупко.
– То-то! – подобрел Гадаскин. – Ладноть, хогош базагы газводить.
Вышел в сенцы, оглядел  неприбранный стол.
– Эй, Цупко!
– Здеся я, здеся, – в  ухо откликнулся Филипп, следуя за Гадаскиным по пятам.
– Ты, это… для чая нам с собой собеги, а то в Читу затемно добегемся…
– Об чем разговор, начальник, – тут же засуетился Филипп, обратно в горницу нырнул, зазвенел  там стеклянным.
Гадаскин пригнулся, чтоб не снести  притолоку, и вышел на крыльцо.
– Ашихмин, Баташев! – позвал зычным голосом. – Отпгавляемся! Лошадей отгоним поутгу во втогой участок к Егмилову, пущай  газбираются насчет хозяев. По-моему, от них сообщение было по конным кгажам… Попов, мясо напгямую к нам, сами газберемся. И телегу тоже изымаем  для  выяснения  хозяина.
Чуть помедлив, окинув взглядом  стоявших у большого заезжего дома Спешиловых в полном составе и охотника Митрича, бестолково перебиравшего кисточки крученого опояска, Гадаскин объявил:
– Гьяжданина Цупко забигать пока не будем... Куда, на хген, он денется!
Повернулся к выскочившему как раз на этих словах из дома Филе, застывшему за спиной начугро с прижатым к животу объемистым  узлом и поедающему преданным взором затылок Гадаскина.
– …Гассказал  все, как на духу. Конешно, еще пговерим, но, думаю, от семьи отгывать гезона нет. Пусть пока ребятишек нянчит, никуда не денется! – повторил Гадаскин и показал Цупко кулак.
– Понял, гожа! Смотри! Я тебе сказал! В следующий газ цегемониться не буду! На чем попадешься – то тебе и аукнется! С зачетом всего пгедыдущего. С пгисыпочкой, так сказать!
Закончив речь, начальник угрозыска с достоинством пересек двор, не обращая внимания на  косолапящего сзади Филиппа с узлом, подошел к своей лошади, хрумкающей вместе  с другими сенцо под навесом, куда загодя, между делом, увел их от крыльца хитрован Попов.
Разобрав поводья, Гадаскин легко и привычно взлетел в седло, напоследок еле слышно бросив  Филиппу:
– Не вздумай дугить меня – не слезами умоешься…

СПУСТЯ несколько минут четверка милиционеров и тарахтящая телега с изъятым мясом и двумя плетущимися за ней на привязи коньками  потянулись от ворот к  тракту.
На телеге правил Попов, кося взгляд то на ехавшего впереди Гадаскина, то на белый узел с харчами, приткнутый на телегу с левого боку оставшимся у ворот хозяином…
И глаза Цупко мазнули напоследок по белой холстине, в которую завязал он  пару бутылок неплохого самогону, отварную свиную ножку, шаньги и калачи.
Когда милицейская кавалькада скрылась за отворотом на тракт, Филя, наконец, вытер пятерней потный лоб  –  уф,  пронесло!
– Катерина! – рявкнул во все горло, но, увидев, что девушка выскочила на крыльцо испуганная, тон смягчил.
– Там, Катя, в горнице, на загнетке, папироски лежали, притарань сюды, будь ласка. Курнем с Ляксей Андреичем душистого табачку апосля такого шухеру!
Филипп долго смолил табак, доставая из картонной коробочки папиросу за папиросой. Бизин не курил.
Молчали.
Наконец, Алексей Андреевич полуутвердительно воспросил:
– Так понимаю, плату известную заплатил, Филя?
– Дык, а чо жа… Думашь, сыскарь бы иначе отвязался? – Цупко глубоко затянулся, оторвав папиросу от губ, ногтем большого пальца стряхнул пепел, кривя яростно сжатые губы, еле различимые в бороде. Повернулся всем телом к Бизину.
– А чо, на полати царские в острог перекочевывать? Хрен им в котомку! Ничево… Ужо поглядим, чья улица запразднует! Или можа, – зверем глянул он на Бизина, – надоть было тебя, Андреич, на нарах сменить? Уж, прости Христа ради, Андреич, при всем огромадном моем уваженьи к тебе и почитанье, но давеча опростоволосился ты… В кутузку-то уж тогда надоть итьти, кады не итьтить никакой возможности нету. Так што… Нате выкусите!
Филя ткнул он огромным кукишем в сторону ворот.
– А ты, оказывается, философ прямо-таки, Филя! – засмеялся Бизин.
– Хвилософ не хвилософ, но и не таких на кривой козе объезжали! Вон, вишь, черта с два они овес-то  вынюхали!
– Так он все-таки у тебя здесь захован?! – изумился Бизин.
– Но дак! – самодовольно ухмыльнулся Филя. – Знашь, куды затырил? Да вона, чуть ли не посредь двора, под сеном ляжит! От которого ихние задохлые лошади пайку себе рвали!
– Варит котелок, варит! – поощрительно протянул Бизин. – Хвалю! 
– Завсегда рады стараться, ваше высокородье! – сюродствовал, изобразив солдатскую стойку, Филя.
– Артист, артист, – кивнул Бизин.
Помолчал немного, поглядывая на вновь присевшего рядом и запалившего новую папироску Цупко.
– Так ты, Филя, отмазку от цугундера-то на чем выхлопотал у ихнего главного сыскаря, а?
– Херня! – беззаботно махнул Филя. – Подписку ему подмахнул, мол, цинковать про темных людишек, через заежку шастающих обязуюсь, как на духу… Херня!
– А как с винтовочкой-то обошлось? – прищурился Бизин.
– С энтим делом – воопче красота! – заржал Филя. – Пущай большого депутата спрашиват энтот черт картавый! Я ему так и резанул напрямки – мол, сам большой человек хранит у меня оружье для охоты, а законно энто, али нет – не мово ума дело. Я человек маленький, темный…
– Да, да… – кивнул Бизин. – Темный… А котелок-то варит. Варит! Смотри, не перевари…
– Но-о… Да че ж мы, совсем ли чо ли!.. – довольно хмыкнул Цупко.
 Хлопнув себя по коленям, поднялся, прошел в избу, прогудел там чего-то, потом вновь появился в дверях.
– Слышь, Андреич,  пойдем-ка, выпьем по маленькой, а то эти гости милицанерские все застолье порушили. Пойдем, девки по новой  самовар справили…
За стол сели общей кучей, кликнув и Митрича. Ребячьи ручонки жадно тянулись за калачами.
Филя разлил по стопкам остатки водки.  Анна тоже выпила – чтоб отлегло малость после всего происшедшего. Мишке с Катериной налили наливки.
Ужинали молча, потом сразу засобирались спать. Подались в большой дом Митрич и  дед  Терентий,  полез в свое логово на чердак Мишка.


Глава 8.

УЖЕ ТОНКО посвистывал в отведенной ему маленькой светелке Бизин. Спала успокоившаяся со сне Анна. Перестал из комнатенки напротив слышаться ласковый шепот Катерины, что-то мурлыкавшей Валюшке с Кешкой.
Но Филиппу не спалось. Похлопал в темноте глазами, бесшумно поднялся с кровати и вышел во двор, захватив по дороге кисет с ядреным самосадом и накинув в сенях драный полушубок на исподнее.
Над крыльцом стояло высокое небо в больших перемигивающихся звездах, в углу, у амбара, завозился, брякнув цепью, лохматый волкодав.
Филипп, усевшись на ступеньку крыльца, долго сворачивал толстенную самокрутку, потом, чтобы попадя не тратить драгоценные  спички, высекал огонь, раздувая трут.
Внезапно забурлило-зарезало в животе, подступило до крайности, еле успел от крыльца до стайки добежать. Нескоро оттуда вышел, пучком сена руки вытирая. Ополоснул в бочке, под водостоком. И в лицо плеснул водицы.  Во рту такая сухость, что язык небо обдирает – не до курева.
Подался в сенки, нашарил  в темноте  на столе бутылку  с наливкой, жадно задвигал кадыком. От спешки пролил на бороду.
Вернулся на крыльцо, утираясь подолом пропотевшей рубахи, потянулся было к брошенному кресалу и самокрутке, но вдруг ощутил, почувствовал кого-то рядом!
–  Хто тут? – хрипло бросил в темноту, невольно приседая.
– Дед  Пихто!
Перед Цупко выросла темная фигура.
– Тьфу, бля! Ты што ли, Коська?
– Обоссался,  поди, со страху, Филя?
– Не бухти! Ишо неизвестно, чо бы с тобой приключилася, кады бы тут тебя милицанеры трясли, из самово угро!
– Так я, Филька, в рубашке родился! Меня и японцы на расстрел водили, да без толку! А на тебя, вижу, милиция жути нагнала! Что, в стайке-то, небось, с самого их отъезда гадишь? Га-га-га!
– Тише ты, оглашенный! Всех подымешь!
– Не ссы… А че тебя сыскари-то трясли?
– Сука кака-то навела!
– Ну, и че?
– Пронесло.
– Ага, вижу, до сих пор несет! Гы-гы-гы!..
– Хорош ржать, Коська! Чо приперся? Договаривались же, – сюды глаз не казать. Откель тебя надуло?
– А-а!.. – скривясь, махнул рукой гость. – Прокатился с хлопцами на «ученике» с Дальнего вокзала, думали торговок в вагонах малость пощипать. Каво там!.. Фараоны чево-то седни по вагонам шастают, продыху нет. Ну и прокатился до твоей станции, покалякал кое с кем, да к тебе, вот, подался. Филя, покупателя я приглядел для лошадок…
– Ага! Спохватился! Тю-тю, коники!..
– Да ладно!
– Че ладно? Че ладно? – озлился Филя. – Говорю тебе, налетели вороны! Навел кто-то. Сразу-те про овес спросили да коньков приметили, ну а потом и до мясца в погребе добралися! Я же шкуру-то там оставил, еще не сбагрил…
 – Во подарочек приподнес фараонам! Мать твою! – ругнулся гость. – Говорил же тебе – не храни. Чево кромчить? Сразу надо сбывать! У тебя ж ранешних договоренностей полным-полно!
– И на старуху быват проруха… – угрюмо буркнул Цупко.
– Да и хер с ним! – мотнул головой ночной гость. – А чо, Филя, тебя-то не загребли, а, старый?
– Подписку дал сыскарям служить.
– Ох, ни хера себе! Ссучился, потрох!
– Но-но! – грозно прогудел Цупко. – Ты, Коська, эндак словечки не раскидывай! Филипп Цупко никады фараонам не служил!
– Ой, им-боюсь, им-боюсь! – засмеялся гость.
И тут же сунул Филе под нос вороненый револьверный ствол, тускло блестнувший в свете полной луны.
– Щас зубы вышибу с мозгами разом! Ты меня знашь! У меня с тем, кто фараонам стучит, разговор короткий! Давай-ка, хрыч толстый, пропой-ка про отмаз-то с подробностями. Каво ты им сдал со всеми причиндалами?
Коська прищурился и постучал согнутым пальцем по револьверному барабану
– Цыть! И револьвертом своим не пужай! Повидал я энтого барахла! Аль до того боисся, что спишь на ем заместо бабы?  Хе-хе-хе! – мелко засмеялся Филя в лицо гостю.
А тот желваками заиграл.
– Говорливый ты, Филя, веселый… Да больно что-то подозрительно тарахтишь. Видно и вправду не зазря тебя фараоны пожалели…Чо, а Филя? Давай, закрути еще петельку!
– Ты, тово, говори да не заговаривайся! Молод ишшо!
– Каво?! Да я тебя…
– Не пугай, пужаный ужо! – Филипп толстым пальцем отвел ствол от лица. – Я бы имя и сто подписок подмахнул, штобы в кутузке не париться. А че им соопчать – это ишшо поглядим… По мелочи в доносчики чево ж не поиграть… Зато, Коська, в доверье можна втереться. А там – ушки на макушке! – много чего от фараонов можно проведать! Соображашь?
– Сладко ты, Филя, поёшь. Задницу свою толстую спасал, а теперича соловьем заливашься…
– Вахламон ты! Кады бы задницу берег, так тут бы в самый раз тебя, Коська, сыскарям в руки-то и спроворить…
– Каво?!
– А таво!
– Ладно… – Гость спрятал револьвер, зябко повел плечами. – Филя, спроворь-ка ты мне лучше пожрать, а то кишка на кишку уже войной пошла… День нынче колготной какой-то!
– Но… – согласился Цупко. – Как Андреича с централа доставил, так и завертелося…
– Че за Андреич? – обеспокоенно спросил ночной визитер.
– Пойдем, похаваешь, – не отвечая на вопрос, поднялся Филипп. – А после и обговорим.
Прошли в сенки.
Филипп  запалил огонек, сходил до погреба, принес  отварного мяса, из избы вынес чугунок с остатками вареной картошки, бутылку постного масла. Положил на стол краюху подового хлеба, два белых калача и длинные стебли лука с ядреными  головками.
Коська с усмешкой повертел в руках пустую водочную бутылку.
– Богато, Филя, живешь! Казенную водку лакаешь! С фараонами чокался?
– Типун тя на язык, вахламон! С достойным человеком выпивали за здравие…
– Кто такой? Ну-ка, ну-ка! Ох, и длинный язык у тебя, Филя! – Гость демонстративно вынул из-за пазухи «наган», положил рядом.
– Ухо-хо! – хрюкнул коротким смешком Цупко. – Грозен, грозен! Че ты револьвертом своим размахался? Наиграться не могешь?
– Филя, ты свои смешочки брось… – зловеще, поглядывая на притворенную в избу дверь, проговорил Коська. – У меня не заржавит кусок свинца промеж глаз запечатать… Не зли…
– Кушай, Костя, кушай, – примиряющее сказал Цупко. С горячим нравом ночного гостя он был знаком не понаслышке. – А я тебе пока про Андреича скажу. Помнишь, Коська, года два назад мы спирт  одному хитрому мужику таскали, на сбыт?
– А-а, на Новые места! Буржуй недобитый, рожа еще такая, с холеностью, да?
– Нащет холености ноне старикан поистрепался… Но в голове у него, Коська, есть кака-то бо-ольшая задумка… Спрашивал меня про компанию надежную, для богатого дела. Чуешь?
Филипп поскреб бороду. Коська на мгновение вскинул на него взгляд, яростно уминая ломти холодного мяса вприкуску с картофелинами. С полным ртом проговорил:
– Ты сказывай, сказывай, Филя,
–  Так энто, Костя, Ляксей Андреич и есть. Я ему намекнул… Мол,  есть верный человек, а за ним ватага… Тебя имел в виду. Ты ж говорил, что с отчаянными ребятами сошелся… Я, Коська, через Андреича богатый навар нутром чую…
– А больше твое нутро ничего не чует? – негромко засмеялся Коська и постучал  пальцем по пустой водочной бутылке.
Цупко шустро нырнул в избу, вернулся с неполной бутылкой самогона, заткнутой туго свернутой бумажкой. Набулькал в граненые стаканчики-стопки – сначала энергично работающему челюстями  Коське, потом себе.
Хлопнули.
Филя, шумно сопя, закопошился с самокруткой, а гость снова наполнил свою посудину и опрокинул в рот.
– Нащет меня, Филя, ты поторопился. К твоему дедку буржую приглядется надобно. Чево он, ежели такой оборотистый был, нонче сдох совсем и подмоги спрашиват? Помню, как за спиртишку-то копейку жмотничал! Свово не упустит, хитрован ишшо тот!
– А ты как хотел? – прищурился Цупко. – Могет перед тобой яму ишшо и кадриль отплясать?
– Надо будет и отпляшет! – бухнул кулаком по столу Коська. Чуть подпрыгнув, пустой стакан ударился о револьверный ствол и тонко-тонко, но звонко зазвенел.
– Да убери ты свою пукалку! – рыкнул в ответ Филипп. – Разложил арсенал!
– С кем это ты тут, Филя?
На пороге из избы показался Бизин, позевывающий в кулак и почесывающий бока.
– От те! Явление Христа народу! – развел руки Коська. – Какая подмога подкатила! С этим, што ли, Филя, хлебну водку жрали? Иль это у деда Терентия кореш завелся!
– Вы, молодой человек, угомонитесь! Ваши вопли в избе слышны, а там дети малые! – строго сказал Бизин, неожиданно для Коськи и Филиппа  «выкая», чего тот же Коська в свой адрес сроду не слыхивал, а посему  посчитал за оскорбление.
– Да я тебя,  старого… – Поднялся  с лавки.
– Хорош тя! – обхватил его сзади Филя. – Бля, че тока самогон с людьмя не делат! Угомонись! Ты чо?!
Коська  и сам понял, что развыступался  ни к месту. Тяжело дыша в стальных филькиных объятиях, проговорил:
– Все, амбец! Дайте пожрать спокойно.
Бизин глазами Филиппу – отпусти.
Коська зло оттолкнул раскрывшиеся лапы, плюхнулся на лавку, похватил со столешницы «наган» и, сунув его за пазуху, снова забулькал самогонкой, зачавкал.
Филипп, ногой пододвинув табуретку, сел, раскурил, наконец-таки, самокрутку свою долгожданную, спички уже не жалея, а Бизин, сложив руки на груди, стоял, прислонясь к косяку, и внимательно рассматривал  жующего Коську.
Наконец, тот не выдержал:
– Ну чо ты меня, старый, буравчиками своими сверлишь? Ежели разговор есть – давай!
– Дают только девки в борделе! – так ловко ответствовал старик, что Коська чуть не подавился.
– Эхма, дядя, ты даешь!
– Я же тебе сказал, где дают.
– Ладно, не чепляй!
Коська повернулся к Филе.
– Хер бы признал нашего спиртового купчину.
– Ты это… Надобно, Коська, все жа поуважительнее… Чай не ровня, вдвое с гаком, почитай, Андреич тебя постарше будет…
– Щас соплями изойду! – Коська вновь воззрился на Бизина. – Про какое это большое дело ты Филе нашептывал, а, дядя?
– Так это и есть, Филипп, твой надежный и верный человек, с которым можно дела делать?! – удивлению  Алексея Андреевича, казалось, не было предела.
– А чо? – беспокойно заерзал на табуретке Цупко. – Парень свой, не раз проверенный. Они ишшо с Гохой Бурдинским, до всех энтих передряг с революцией и Семеновым,  спиртишком промышляли. Да и опосля... Кстати, ты же, Андреич, должон ево помнить! По спиртишку… Должон! Мы с ем как-то и с тобой встречались…
– Всех не упомнишь, – с досадой сказал Бизин, подумав, что Филя, при всей его хитроумности и разворотливости, все равно – дурень дурнем. Неужто не понимает, что никогда по одной половице он, Бизин, с этими уголовничками ступать не будет. Приберем еще хлопцев к рукам… Зевнул, прикрывая ладошкой рот:
– Утро вечера мудренее, поговорим еще.
– Мне тут на свету ни к чему крутиться! – отрезал Коська, сыто отрыгивая. – А то, глядишь, опять набежит, Филя, полный двор твоих новых друзей в фуражечках да с наганами…
– Охо-хо! – дребезжаще рассмеялся Бизин. – Какой секретный молодой человек! Прямо, рыцарь ночи!
– Но-но!
– Не нокай, не запрягал! Если тебя, мил друг, разговор со мной интересует, подождешь до утра. Заодно и над тем поразмышляй, как  к старшим относиться, и на хрена твой гонор мне сдался, понял? Пословицу, парень, про бодливого теленка слыхал? Думаю, слыхал. А еще, молодой человек, иногда бывает не по Сеньке шапка, или кафтанчик попадает тесноватый. Руками разведешь, а он – по швам трещыт! – Бизин последнее словечко нарочито так выговорил, с издевкой. – Ну, ладненько, други мои, до утра.
И, повернувшись, старый хитрец удалился в отведенную светелку.
Коська, удивленно завернув голову, посмотрел на затворившуюся дверь.
– Мне про гонор, а сам-то, а, Филя? От, ведь, фрукт?
– Коська, штоб ты знал: Андреич – голова! – уважительно промолвил Цупко. – Он в Чите, да и не тока, всех старых и нонешних денежных мешков знает. Сам тоже, было время, ел и пил на золоте! Понятно, вся энта круговерть сильно по нему ударила, но голова с мозгами у Андреича осталась – не чета нашим, Коська! Зазря надежную ватагу подыскивать не станет, факт! Брякалкой пустозвонной ты с ем не греми, Коська. В завтрашнем разговоре не покажешься – пиши, пропало сурьезное дело, Ляксей Андреич со скоморохами хоровод не водит!
– Ишь, нахвалил! Поглядим, че он ишшо пропоет! Мало ли, какие у старичья заскоки…
– Воду, Костя, в ступе толчем! Не петушись… Андреич прав – утро вечера мудрее. Вот и дождемси  утрянки!
Филипп тяжело поднялся с табуретки.
– Пошли, оглашенный, соснем малость… Чо-та день седня  затянулся…
Цупко отвел Коську в приезжую избу, указал полати. Но парень отрицательно замотал головой:
– Здеся не засну, больно открыто все. Лучше на чердак, там мне спокойно. Мишка-то где, там? – ткнул рукой  на чердачное оконце «барской» избы.
Цупко кивнул.
– Тады я сюда залягу, – взялся за лестницу Коська и полез на чердак большого дома.
Когда он скрылся в проеме, Цупко  внимательно оглядел двор и тоже отправился спать. У крыльца к ногам прильнула  дворняжка.
– Пшла! – отпнул ее Филипп. «Сука лядащая, – подумал зло и нервно, – хоть бы гавкнула, когда Коська подкрадывался! Чужой человек по двору шастает, а она и ухом не ведет, как и увалень этот на цепи. Сторожа, мать ети! На живодерню сдать, на мыло – больше проку! Хотя,  опять же, – заулыбался в темноте злорадно, – милицию безудержу облаивали!»

КОСТЯ, устраиваясь на чердаке в пахучем сене, не мог отогнать от себя обиду. Вот же, старая сука, этот Андреич! Хи-итрый жук! Поддеват-то как ловко! И чует-то как, хрыч лысый, что не тот размах покедова. 
Да уж! В самую сердцевину своенравности Костиной уколол, черт облезлый! И Костю такие мыслишки  корежили.
С прошлого года, после расформирования партизанских отрядов,  вернулся Костя к  лихому делу, принялся было за конокрадство, кражи и разбой на дорогах, собрав пяток земляков-уголовников, с которыми знался еще в спиртовозах.
Шарили в основном по Ингодинской долине, но очень быстро привлекли внимание милиции.
Затаился Костя на время в родной Куке. Занялся извозом на собственной паре лошадей. Возил пассажиров по Улетовскому тракту. Фартило доставлять народ и на прииски в Оленгуй.  Хотя все равно  –  бедно жил. И вот, этим летом, отвез в Оленгуйский поселок двух китайцев да обратно до станции Кука посадил двоих… Верстах в восьми–десяти от станции, допетрив, что везут китаезы золотишко, убил обоих, забросал ветками в густом лесном кустарнике, врезавшемся островком в вековую чащобу сосновой тайги.
Но недели две спустя крестьяне нашли раздувшиеся трупы, по традиционным косичкам опознали в них китайских старателей. В Куку приехали их компаньоны, которые прямо указали на Костю, как не раз возившего их на прииски.
Вызвали его в сельревком, а он вытаращил глаза под дурачка, мол, разве красный партизан на такое способен. Да я, де, своих китайцев до станции довез и сам видел, как они в поезд сели!
Председателю кому верить: своему в доску парню или узкоглазым добытчикам забайкальских сокровищ?
А рано утром Костя из деревни скрылся, добрался до Читы… И пошло-поехало!
Костя, словно воочию, увидел смирившийся с неизбежным взгляд второго китайца-старателя, когда хватил топором первого, ударом раскроив ему череп и отбросив за телегу…
Растворившись в Чите и снова собрав вокруг себя кучку былых подельничков, Костя начал заявлять о себе нагло и громко – разбоями и налетами на магазинчики и лавочки, которых в столице Дэвээрии  расплодилось, что грибов после дождя. 
Вскорости состыкнулся с главарем  довольно крупной  читинской  шайки  Кириллом Гутаревым.
Это была незаурядная личность.  Мускулистый и поджарый, наглый и  азартный, лощеный брюнет среднего роста с холеными пальцами, обращавшими на себя внимание нервной беспокойностью, из-за чего Гутарев постоянно чем-то занимал руки – платок комкал, мял  каучуковое колечко, выстукивал по столешнице какие-то ритмы, выискивал соринки на пиджаке.
Ходил он в темной суконной паре, заправив брюки в лаковые сапожки с невысокой голяшкой, под пиджаком – просторная рубаха навыпуск с расшитым васильками воротом и перламутровыми пуговками. А под рубахой, за брючным ремнем – «браунинг». Плоский, маленький, дамский.
На дело же Гутарев брал «маузер». Обращался умело, любого научит, какую систему ни дай. Поговаривали, что Гутарев – бывший золотопогонник,  но у Семенова не служил, с запада прикатил, еще до Каппеля. Выправка чувствовалась, но из офицерского шмутья никогда ничего не надевал. Будто, после  белоофицерства зарок себе дал.
А Костя, наоборот, дюже военную форму любит. Гимнастерочку надеть, без морщинки под ремнем, папаху заломить, да еще при шашке и чтоб сапоги со шпорами и со скрипом! В партизанах, было, форсу нагонял!
Партизанской страницей своей жизни Костя гордился. Там-то он крылья развернул!
А попал в партизаны удивительно, вовсе не по идейному настрою. Из-за своей старой контрабандной привязанности.
С бачком за плечами в Маньчжурию  Костя  шастал недолго, потом куда как все основательно организовалось – бочками в помеченных товарных вагонах, по железной дороге, через  подкупных людишек на таможне и на железке. Сеть, в общем, налажена была вполне! Старый черт Бизин к ней тоже в свое время руку приложил – одна из причин, за что в шестнадцатом погорел в Харбине. Но и вернувшись в Читу, раззор свой тоже через контрабандный спирт лечил, с другого конца цепочки зайдя. Смех! Раньше спиртовозы у него в Харбине разживались товаром, а  опосля – к нему со сбытом.
Вот из-за спирта и приключился с Костей совершенно невероятный  случай. Он любил  его вспоминать, а еще больше нравилось, когда при застолье про то Цупко собутыльникам рассказывает, а Костя присутствует.
Дело было в девятнадцатом году. В Антипихе Костя  с помощничками разгружали с товарняка  бочонки с контрабандным спиртом. Обычно так и делали, до Читы не везли, потому как на Чите-II, как и на Дальнем вокзале, устраивались периодические проверки на предмет обнаружения контрабанды. Проще было выгрузить  в пригороде, а оттуда доставить, куда надо в городе, гужевым  транспортом, на подводах.
В этот раз при разгрузке  фарта не было – накрыл японский патруль, из гарнизона, что стоял в Антипихе.
Братва кинулась от вагона врассыпную, а Костя прямо в лапы к узкоглазым угодил!
Счастье, что рядом при этом оказалась семеновская команда во главе с прапорщиком Бянкиным. Он знал Костю – до спиртишка дармового любитель был большой! Бянкин каким-то образом уболтал японский патруль – избитого и связанного Костю они ему отдали. Иначе тут бы тут же, у вагона, и кончили, потому как у японцев на то приказ был жесткий: контрабандных людишек расстреливать на  месте, без суда и следствия. А так засунули чуть живого Костю в каталажку.
Но поутру японский комендант шум поднял несусветный, потребовал задержанного вернуть для экзекуции. Ночью Костя – как чувствовал  такой исход – сумел развязаться, а когда  на рассвете замком на дверях загремели, намотал веревку на руки за спиной, для близиру.
Три  низкорослых  японца-конвоира в песочной форме  с  винтовками наперевес что-то долго лопотали  по-своему, но Костя и так понял: пустят его в распыл! К тому и пошло – забрали и повели к леску, на овражек. Один, стало быть, впереди топает, а другие два – позади.
У Кости аж концы намотанной на руки веревки в кулаках взопрели. Момент бы улучить!..
Тут задние конвоиры момент и дали – прикурить остановились, винтовки свои дулами вниз свесили. А передний, с Костей в трех шагах за спиной, под бугорок зашагал.
Обернулся  Костя, глядь – полускрытые бугром конвоиры увлеклись, чиркают на ветру.
Тут и прыгнул Костя на переднего, хватил сзади кулаком-кувалдой по башке, только кургузая фуражка-бескозырка в пыль – шмяк!  Подхватил винтовку, затвор чуток назад – есть патрон! – и вдарил по курякам! Один сковырнулся, а другой – наутек. Как заяц, запетлял «микада», чтоб пулю не схлопотать!
Шмальнул Костя разок в этого зайца: уж больно зло брало – сам, гаденыш, ишь, как жизнь догоняет, а его, Костю, только что собирался  в расход пустить! Промазал по япошке, ну да хер с ним!
А хозяин винтовки так и лежал без шевелений – Костин кулак крепко успокоил. Сдернул с бессознательного «микады» ремень с двумя подсумками, огляделся, еще не веря в дикую удачу, и – в кусты, к Ингоде!
Реку перемахнул, как на едином дыхании, хотя одной рукой греб, держа во второй  винтовку и клубок ремня с подсумками. Вылез, за кустами присел, раздеваясь, чтобы одежу отжать…
Так и повстречался с партизанами.
Наткнулся на мокрого и задохнувшегося парня конный разъезд отряда Богданова, действовавшего в основном в верховьях Ингоды. Дело счастливого случая, что часть отряда неспешно двигалась вдоль берега, возвращаясь с добычи продовольствия. Выдвинувшийся на выстрелы разъезд, наблюдал Костин побег и вернулся в распадок к основному отряду с новым бойцом.
Так и стал Константин Ленков красным партизаном. Отчаянным до неимоверности.
В общем, воевал храбро, приобрел, что в отряде Богданова, что в отряде Аносова, в котором позднее оказался, боевой авторитет. Посему поручили Косте командовать малым разведотрядом. Выходило у него в разведке бесстрашно и толково. Вот только границы даже маломальской партизанской дисциплины Косте были тесноваты. По этому поводу от командира отряда Аносова не раз получал суровые разносы.
Когда же бои отгремели, Костя общему настроению народной победы не поддался. В силу своих прошлых занятий и наклонностей сожалел лишь о том, что молодецкое время  винтовки и шашки  закончилось. Скоро эйфория победы среди партизан, ждавших почестей и устройства в жизни от новых властей, сменилась разочарованием и недовольством, но Костя не переживал. Наград от правительства  «Довольно  Веселой  Республики» он не ожидал.
И охотно свернул в прежнюю колею, благо загодя, в одном, только ему известном месте, припрятал кое-что из трофеев: кавалерийский карабин с сотней патронов, несколько ручных гранат и пару револьверов, тоже при патронах. При оружии даже былой спиртовой промысел  куда как спокойнее и надежнее справлять!
Но времена контрабанды спиртом явно отходили. С одной стороны, в деревнях и в городах навострились гнать самый разнообразный самогон, с другой – прошли и времена «сухого закона», объявленного царским правительством  в начале германской войны.
Да и проходить в Маньчжурию за спиртом, а потом пускаться с товаром в далекий путь от границы до Читы стало  смертельно опасно из-за бесчисленного множества недобитых отрядов любой масти – от  семеновцев  до китайских хунхузов.
Последние в Маньчжурии имели самые тесные связи с торговцами спиртом, те и давали знать, когда и кто груз через кордон потянет. Вернее способа  для добычи и придумать трудно! Зудящее ладони  оружие не только бандитов, но в некоторых забайкальских станицах и казачков, подбивало обшарить округу на предмет легкого промысла. В общем, себе дороже стало возить  китайский спирт. 
Тогда-то Костя с приятелями-уголовничками и вышел на  тракт для разбоя. Ну, а дальше – известно. Погулеванили малость, да и разбежались в разные стороны до поры до времени. Вон и извозчиком поработал, да ненадолго хватило…
Познакомившись с Гутаревым, Костя позавидовал, как ему тогда показалось, бандитскому размаху, шику и форсу. Сам-то он лишь разок форсанул, в полупьяном воровском кураже, поразвесил «политического флеру». А дело было так.
Однажды, распотрошив в читинском пригороде крестьянский обоз с мукою, Костя не удержался, прикатил в родную Куку со всем составом захваченных подвод:
– Налетай, голытьба! – весело орал он, размахивая руками. – Принимай гостинец от моей партии анархистов партизанской закалки! Мой лозунг простой: бью  белых, чтобы покраснели, и красных, чтобы поумнели! А главный  поход веду на буржуев, пущай делятся! Забыла власть, как мы кровь за народную свободу проливали! Налетай, сельчане, подходи, земляки! Костя Ленков завсегда вам в помощь! Разбирай мучицу! Чо, Мотря, зенки вылупила? Бери, бери! Признала? Свой, кукинский! Подставляй, бабы, подолы, буржуи с вами крупчаткой поделились!
А потом еще и гулянку со щедрым столом закатил.
Супруженицу свою полузабытую усадил по правую руку, сына, десятимесячного пацаненка, давай на коленке подбрасывать. В пьяном гуле, задарил благоверной  золотое кольцо с камушком – напугал даже!
Шум, гам, благодарные слезы односельчан, круглые глаза предсельревкома…
Немного погодя с гулянки незаметно испарился. До следующего разу, которого не было.
А молва – пошла гулять! О Коське Ленкове, справедливом атамане собственной партии анархистов.  Тут и вспомнили местные, что давно забыли, а многие и не ведали: их Коська ведь еще в восемнадцатом году в шайке некоего Разгильдеева участвовал в отчаянном  налете на  Читинский арестный дом, когда уголовникам удалось   освободить попавших за решетку дружков, причем, всего тогда сбежало сорок человек!
Пройдет не один десяток лет, а уголовные похождения Кости-атамана так и будут оцениваться, – с политическим уклоном, в романтическом дыму.

К СЕНТЯБРЮ двадцать первого года Константин Ленков оброс уже десятком подручных, записал на свой черный счет десятки разбоев и ограблений  в Чите и ее окрестностях, но на первые роли в шайке Гутарева не выходил. А ведь, когда, месяца три назад, Гутарев подослал человечка и назначил встречу, зазывая в свои ряды, много чего обещал…
Встретились они тогда на  Старом базаре, в маленькой задней комнатенке булочной-столовой кривого Ибрагима – татарина Ибрагимова.
Гутарев пришел с двумя подручными, еще четверо со скучающим видом пасли вход в  заведение.
Костя, как казалось, был один, развалясь на стуле за покрытым клеенчатой скатертью столом. Правая рука подперла щеку, а левая как бы в коленку уперлась. Уперлась, но не костяшками пальцев, а холодным барабаном нагана. Из-под клеенки и не видно. А в зальце, за длинным столом, среди посетителей, супчик прихлебывали два верных Косте человека, с которыми он в столовку порознь пришел.
Долгим был разговор. Пили разведенный спирт, закусывали  серыми солеными груздями, жареным мясом, жирной селедкой.
И Гутарев тогда Костю уломал. Наверное, потому, что хитрее был, опытнее, тоньше, больше в городе крутился. А еще золотыми цацками завлек.
Привалившись грудью на стол, шептал Косте, что вместе они горы свернут, грел самолюбие, притворно восхищаясь Костиной удалью и фартом. Многозначительно, как бы всего не раскрывая, нарисовал сложившуюся в читинских трущобах паутину укрывателей украденного, наводчиков на богатые квартиры и магазины, делодавателей и сбытчиков награбленного, держателей хаз и притонов, портных, перешивающих для последующей продажи снятые с ночных жертв  пальто и костюмы, разбитных торговок, которые под прибаутки и частушки сбагрят все, даже самое завалящее барахло.
Гутарев дал понять, что вся эта сеть замыкается на него, а он, в свою очередь, предлагает Косте, уважая в нем равноправного кореша, влиться в его, гутаревские, ряды со своими верными людьми и быть в деле. И шишку вместе с ним над всем этим держать. Дескать, братве – ассигнации, жратва, тряпки, а им с Костей – навар, сливки.  В смысле, золотишко-рыжье и камушки драгоценные.
На обрисованную Гутаревым картину читинского преступного мира и вытекающие из этого возможности Костя купился. Купился так крепко, что и  мысли в голову не пришло: а на хрена могучему  Гутареву  его,  Кости,  малочисленные силы?  Вроде  и не дурак, но где тут сообразить, что ни о какой  благотворительности  в стае и  речи быть не может!
Уже вскоре  со злостью убедился, что многое наговоренное Кирькой – выдумка. Ох, мягко тогда у Ибрагима стлал Гутарев!
На деле головка шайки была сбита плотно. Для Кости там зазора не было. Сам главарь оказался подозрительным и нервным, боялся, что кто-то часть добычи может утаить, поэтому постоянно устраивал «проверки на вшивость», для чего насаждал среди подручных доносительство  и недоверие, любил столкнуть лбами, подбросить слушок и проследить последствия.
Но сказать, что держал шайку в страхе, не скажешь. Орал, брызгая слюной, мог отвесить зуботычину, поощрить приближенных на жестокое избиение провинившегося – не более. За такую линию Костя его презирал. Шуму и соплей  много, а в итоге? Одна пуля в лоб гораздо бы лучше подтянула порядок в шайке, когда за дело эту пулю влепить да еще и на виду у всех гавриков.
Быстро выяснилось, что никакого особого веса Кирька Гутарев в преступном мире не имеет!
Были хазы, но там любому с добычей рады. Были наводчики, но для тех, кто больше заплатит за сведения. Были укрыватели, но как беспокойно было с ними!
И многочисленная, больше трех десятков рыл, шайка выглядела  бестолково. Жила по принципу: когда пропьем награбленное, тогда и новое дело приглядим. А еще эти вахлаки старались действовать без шума и крови! Костины ребята оказались в деле куда решительнее. Свидетелей, если была необходимость кончать, – кончали без рассусоливаний!
После Костя выслушивал от Гутарева шипящие упреки, мол, зачем лишняя  «мокруха», только милиция  злее на хвост  наступит…
Костя посылал его подальше и делал, как делал. Он знал: время – деньги и свобода, удача или амбец. Посему терять драгоценные минуты налета на связывание свидетелей не считал нужным. Либо тут же всех в погреб, чтоб не мешали по магазину или квартире шуровать, либо пушку в лоб – только дернись кто! – сразу в царствие небесное откочуешь, не заржавит дырку во лбу проделать!
Посему у Кости срывов, когда на дело шли, не было. Что хотели – то и грабастали. А Гутарев осторожничал, мог и ни с чем вернуться  после ночи. Что же касается «рыжья», то его брали по гутаревским наводкам негусто.
Ленков наполнялся подозрением, что Кирька заныкивает лучшую часть добычи. Либо урожай собирает не на тех полях. Одно другого не исключало. Посему Костя делишки себе подыскивать начал сам, свою паутинку в преступном мире плести. Меньше и меньше отстегивал он от награбленного в общий котел гутаревской шайки.
«Прав, старый хрыч, Алексей Андреич! – подумал Ленков, засыпая. – Прав… Маловат стал кафтан. Да и хрен его знает, чо у этого Кирьки на уме, улучит момент и шарахнет из своего «маузера» от одной только зависти на мою удачливость... А старикан разговор неспроста начал, послухаем поутрянке, не облезем…»




Глава 9.

ОПАСЛИВО оглянувшись с середины лестницы на дорогу, ведущую к постоялому двору, Цупко полез выше, к распахнутой чердачной дверце.
– Коська, Кось… – позвал  он и тут же осекся. В лицо глянул зрачок револьверного ствола.
– Ты чо, Коська, совсем трёкнулся со своим «наганом»!?
– Тихо! – Коська осторожно выглянул во двор, убрал револьвер под рубаху. – Чужой кто есть?
– Да нету, нету! Эвон только один Митрич, старик. Акшинский охотник, артель поджидает. Ево дело – сторона… Слазь с насесту-то, почаевничаем. Ерой! Я тебя разбудить, а ты «наганом» тычешь, твою мать! – озлобился Филипп, шумно  начал спускаться.
Следом за ним спрыгнул с лестницы и Коська.
Потянулся, расправил сильные плечи. С завистью глянул Филипп на молодого и сильного парня – силушки в нем да стати! И девки по нему должны сохнуть – ишь, на щеку румян,  темно-русый чуб вьется-завивается! 
– Чо раскипятился, друг Филя! – Довольно зажмурился на утреннем ветерке Коська. – Сам виноват – человек спит, а ты медведем по лестнице к нему подбирашься!
– Седьмой час, Коська, мало ли кто нагрянет…
– Не ссы, Филя, наши в городе!
– Чаво?
– Поговорка такая! – рассмеялся Коська.
Шагнул к бочке, с размаху окунул голову в воду: – А-ух-ха!
Цупко снова беспокойно оглянулся вокруг, хотя забор никакой возможности обзору округи не давал.
– Слышь, Коська, а ты чо теперь завсегда с револьвертом  таскаишьси?
Утиравший лицо подолом рубахи Ленков с интересом  посмотрел на Филиппа.
– Чего ты боишься, Филя? Иль вчерась разговор про фараонов, что тут крутились да  беседы с тобой беседовали, – к месту-то и был, а Филя?
– Дурак ты! «Наган» у тя под рубахой – што на ладони, а ишшо – у меня  в этом деле свой интерес…   
– Это ж какой?
– Простой, дурень! Насиделся я, Коська, в казематах. Больше не хочу! А посему ужом, ежели припрет, буду  виться, штоб тока не в кутузку!
– Так ты, Филя, за свою шкуру любого фараонам на мясо пустишь!
– Во, говорю ж, дурак!..
– Слышь ты, жопа кандальная, – посуровел Ленков. – Ты шелуху-то свою поганую в решете оставляй! Ишь, растренькался! «Дурень, дурак!»… Я ведь, Филя, и без револьвера так тебе навешаю, что вся твоя туша кровавой юшкой изойдет! У меня не заржавит! Усек, а?
Ленков окинул набычившегося Филиппа презрительным взглядом и с деланной беззаботностью сплюнул ему под ноги.
– И вот что, Филя… Я тебе не Коська. Ты так собачек своих вшиволядных подзывай. Был до семнадцатого года Коська да вышел весь.
– Можа, мне тебя «вашим благородием» кликать? – со зловещей издевочкой проговорил Цупко, наливаясь злобой.
– Надо будет – енералом величать будешь! И не бычай, видали таких быковатых!.. 
– А наш бра-авый Кин-стан-тин –
   Очень ва-ажный га-ас-па-а-дин!.. – пропел, ухмыляясь, Цупко.   
– Во! Константином звать можешь. Или Костей, когда без посторонних, – как ни в чем не бывало кивнул Ленков. – А на чужих зови меня Никифором. Так я и среди гутаревцев прохожу. Конспирация!
– Чаво?
– Секретное имя… Для маскировки от фараонов.
– Ага, – Филя потряс головой. – Ну, бляха-муха, хитрец на хитреце и заговорщик на заговорщике! Ни-ки-фор!..
Произнес по слогам, словно сухарем хрумкнул.
– Вот я, Кось… Костя, Костя! – махнул рукой со смешком. – Вот я и говорю, што вся хитрость-то – вне подозрения быть, а не корешей закладывать! Корешки – это святое. Но, вот, мелку рыбешку возьмем… Энти сявки позорные на што? Под ногами путаются, шум-гам подымают… Вот имя под замес и пускать, кады приспичило. Уразумел? Тута, дарагой господин Константин, своя линия должна быть! Об ерунде сыскарям сообчил, как верный человечик, а  сам под шумок  дельце покрупнее провернул…
– Ага… Мелюзгу фараонам отдал, и ты у них – в полном доверии!
– Соображашь! Сам посуди, Коська… Тьфу ты! Ладноть, не ерепенься. Буду стараться анторитет твой не ронять, Костя-Никифор… Ну, дак, я-то про што… Вот, значит-ца, устроила шелупень свой цыплячий скок, а што, к примеру, тот же самый угрозыск? Шум до небес! Под энту гребенку и тебя, паря, вычесать могут запросто! Набирайся, Константин, у стариков мудрости. Как гритца, захочешь жить – не так завертисси! Уразумел, «енерал»? Кабы не мои расклады, да ни эта дружба с милицией, ишшо бы неизвестно, чаво приключилося бы по вчерашнему милицейскому приезду…
– Поешь-то ты браво, – задумчиво уперся глазами  Костя в Филиппа, машинально скручивая в тугой свиток подобранный под лестницей кусок бересты. – Но сдается мне все-таки, что, ежели тебе приспичит, то и меня ты, сука, с потрохами фараонам приподнесешь…
Цупко хотел ответить Коське что-то хлесткое, но краем глаза увидел появившуюся на крыльце Анну и осекся.
– Фили-ипп! Чего же ты гостя к чаю не кличешь? – жеманно и протяжно позвала  Анна. – Здрастуйте вам!
Оглядев ее, по-утреннему свежую, с ярким румянцем на тугих щеках, сдобную несмотря на годы, Коська не удержался, хмыкнул.  Одобрительно ткнул Филиппа под бок.
– Урвал, Филя!
– А чо, Костя, айда по чеплашке! – прогудел, расплываясь, Цупко.

Стол в сенцах полон. В миске с водой плавает желтое коровье масло, приземистая кринка предлагает плотную, хоть ножом режь, сметану, паром исходят гречишные оладьи, так и просятся – обмакни в золотистый прозрачный мед и в рот!
Объемистый глечик с запотевшими боками полон густого молока, на тарелке – сваренные вкрутую яйца. Гора пшеничных калачей вкупе с зеленого стекла сахарницей, доверху насыпанной колотым синеватым рафинадом, завершает картину спешиловского изобилия.
Вокруг – большие фаянсовые чашки с толстыми блюдцами, а посередине стола – пузатый жаркий самовар. Словно корона, увенчал его китайский  чайник-заварник, разрисованный золотисто-красными драконами – пускает из затейливо выгнутого носика тоненькой струйкой парок, заполняющий все застолье ароматом крепчайшей заварки. 
Костя тут же почувствовал, как за щеками, у корня языка, рот наполняет слюна.
Малые и Мишка уже отчаевничали. За столом сидели  Бизин и Катерина, смутившаяся при виде высокого, крепкого и ловкого парня с кудрявой шапкой густых русых волос, приятным лицом.
– Дай-ка, Нюра,  нам чиво-нибудь покрепше! – тут же распорядился Цупко.
– Э, сдурел, ли чо ли! С утра пораньше! – укорила было Анна.
– Цыть, баба! Не жалей гостям!
– Гостям! Самому бы глотку смазать! – не удержалась Анна.
Но скрылась в доме, грохнула крышкой подпола, через минуту вынесла в сени стеклянную четверть с плескающейся под горлышко самогонкой.
Филипп до краев наполнил граненые рюмки. Отставленную бутыль Анна тут же опять в дом прибрала.
– От, баба! – хмыкнул  Цупко, поднял рюмку и проскороговорил:
– Нуте-с, со свиданьицем!
Мужики чокнулись,  выпили. Костя с Филиппом – залпом, Алексей Андреевич – мелкими птичьими глоточками. Захрустели головками  зеленого лука.
Блестящими глазами Костя  уперся  в Катерину.
На влажных губах у него вроде улыбка, но с какой-то похабцей смотрится. Девушка не выдержала, не допив чашку, поспешила из-за стола подняться:
– Спасибочки всем, побегу, курям надо корму задать…
Ленков проводил ее взглядом, повернувшись на лавке всем телом. Не спускавшая с него настороженных глаз Анна ясно узрела у него под натянувшейся рубахой оружие, – куда и давешнее жеманство подевалось! – в момент озлилась:
– Не таращь зенки! Повылазиют!
– А и не убыло! – засмеялся  Костя.
– Неча, знам вашего брата! Одно на уме! Есть да не про вашу честь!
– Ты чо, Нюрка, сдурела? Чо залаяла? – встрял  окрысившийся на сожительницу за унесенный самогон Филя.
– А ничо! – в сердцах с грохотом отодвинув табуретку, Анна ушла в горницу.
– Ну, мать ее ети, дура! – бухнул озадаченный бабьим взрывом Цупко.
– Погодь, Филя… – Бизин все видел и понял. Перевернув пустую чашку на блюдце, смахнул с подола рубахи крошки, сыто зажмурился, потянувшись всем телом. Потом вперил глаза в Ленкова, сказал негромко:
– Запомни, парень, в своем огороде капусту не едят.
Костя на Бизина волком  посмотрел, только крупные крылья носа  зараздувались. Старый купец усмехнулся, кивнул Косте:
– Ну, что, мил друг, пройдем до свежего воздуху, аль забыл  насчет разговора?
– Щас, вишь, чаи  не догонял! – зло буркнул в ответ парень: и Анна, и этот старик все настроение испортили.
– Филя, мы тут с Константином отлучимся, вон под теми соснами погуляем. Так что ты нас не теряй, у меня к тебе тоже пара словечек имеется опосля.
Цупко кивнул, глазами зыркнул на Коську, мол, хорош валандаться, не испытывай у Андреича терпение. Ленков  звякнул чашкой:
– Ну, пошли, погуляем, дядя старый…
Бизин вряд ли это услышал, он уже на крыльцо подался. Филипп  постучал костяшками пальцев по лбу:
– Те ж про гонор сказано, конча-ай, Коська! Покажись для дела  Андреичу, дурень…
– Опять, Филя?!
– Да иди ж ты, иди, «енерал», твою мать!

КОСТЯ вслед за Бизиным вышел за ворота.
За кустами густого багула, отгородившими  обоих от дороги и забора постоялого двора, Бизин присел на поваленный трухлявый березовый ствол, сорвал с близкой ветки пожелтевший вялый листок, понюхал, глядя куда-то за Коську, в лесную чащобу.
– Значится, ты – Костя  Ленков, кукинский. Так?
– Ты глянь! Ужо все справки навел! Силен!.. – Удивленный осведомленностью Бизина, Костя опустился на корточки, закусил в крепких желтоватых зубах круглую травинку с мохнатой шишечкой на конце.
– В Куке, родни-то  много? Кто  у тебя там?
– Чево это ты за допрос снимать взялся? Ну, мать осталась, да баба с ребятенком.
– Ишь ты… И окрутиться успел, и потомство завести!
– А я тебе чо, пацан несмышленый? Тридцать второй уж годок разменял!
– Моложе глянешься, Костя. – Бизин удивился, но вида не показал – не с руки, он же «все знает». Покровительственно спросил:
– Так это не беда, а, Константин?
– У тебя, дядя, какой  разговор будет?
– Нетерпеливый ты, погляжу…
– Какой уж есть!
– Ну, хорошо, разговор так разговор, – прищурился Бизин. – Ты, Костя, так понимаю, в разбойнички записался, коли  пушку за поясом носишь да осторожничаешь?
– Надо, вот и ношу!
– Не гонорись, парень, не люблю! – одернул Бизин. – Чем ноне промышляешь? Так соображаю, что за спиртом за кордон больше не ныряешь?
– Ишь ты!.. Все-то тебе, дядя, расскажи…
– Все не надо. Чужие тайны – гири на ногах… А для общего нашего интересу и обоюдной пользы спросить вот что хотел: в одиночку шастаешь или человечки есть на подмоге? Есть у меня одно дело…
– Для дела, говоришь? Ну, может, и есть людишек парочка, гусь да гагарочка…
– Не ты ли с этими гагарочками, Константин, дай бог памяти, где-то в двадцатых числах августа магазинчик еврея Кауцмана бомбанул? На Александровской улице, где раньше банк Труфановского был… Впрочем, что тебе этот Труфановский… И ведать не ведаешь, про таковского… Власти сей особнячок опосля людишкам разным под квартиры пораздала…
– О чем ты, дядя? Какой магазинчик, что за еврейчик?
– Оно – конечно… Да только, когда из магазина лихие хлопчики в пролетку заскочили и дернули к Кузнечным рядам, то, сдается мне, фигура там твоя мелькнула, а, парень? Мне как раз тогда случилось поблизости находиться…
– А не больно ли ты, дядя, глазастый? – угрожающе глянул Костя на Бизина. – Иль еще чево видал? А я и не таюсь! – горделиво  заявил, с откровенной и наглой усмешкой. – Куркуля с мошной тряс и буду трясти. А энтот еврейчик, он тебе кто, никак родня, али друг любезный, таракан облезлый? А, дядя?             
– Во-первых, Константин, манеру эту, дядей меня кликать, брось. Я ж тебя – по имени. Вот и меня Алексеем Андреевичем называют. А второе вот что скажу: ты меня не пугай и ручонку с револьвера сыми. Я, Костя, свое уже пожил, умереть не боюсь. И пожил, кстати, дай Бог каждому! А ты, вижу, пока еще настоящей жизни и не нюхал, коли у Цупко на подпитке да по чердакам чужим ночуешь…
– Ты чо, нарошно, старый хрыч, меня заводишь? «Настоящей жизни!..» А кто мне ее преподнес гостинчиком? Ты?
Ленков вскочил, выплевывая измочаленную травинку. Бизин успокаивающе поднял руку.
– Охолони! Ну и горячая же, Константин, у тебя кровушка… Прям – жеребцом брыкаешься. Охолони… Послушай старого человека. Ежели тебе в самом деле такой жизни надобно…
– И где ж ты такой рай прячешь, а?
– Чтобы жить в раю, Костя, – назидательно  ответил Бизин, – надобно его самому и соорудить. А для этого одним днем жить нельзя. Запас надо организовывать, понял? За-пас! Но чтобы, Костя, этого запасу набрать, надобно в деле быть первым и главным. Согласен? То-то. Иначе, Костя, тебе  завсегда  самые сливки только взглядом и провожать! Сейчас, небось, тоже под атаманом?
По угрюмому молчанию Кости Бизин понял, что угадал.
– И, так понимаю, что нескладушки у тебя образовались.  А как эти нескладушки переделать в колотушки… Хе-хе-хе! Не тумкал об этом? С твоей-то силушкой да отвагой, с твоей-то сноровкой! Самому пора верховодить!.. Ты присядь, присядь…
Для Бизина разговор важен. Норов Ленкова сразу уловил. Отчаянный уркаган, тертый в деле. И сам на пулю пойдет, не заробеет, и под свою пулю любого подведет. Цупко, видимо, не придумал, записав этого Коську в кровопийцы. У злыдня завсегда на такого же злыдня нюх имеется… Но парень Фили гораздо умнее… Есть хватка верховодить и хочет верховодить…
Бизин подумал, что и Цупко не так прост, не так примитивен, как со стороны кажется. Интересного хлопчика подыскал! Такой ему, Бизину, и нужен. Не грамотей, но и не пентюх, со смекалкой  в голове, самолюбивый и отчаянный. Отчаянный на все пойдет без страха, а самолюбие – это такой инструмент, что, умело играя на струночках оных, человеком, как японской куклой-марионеткой, можно управлять. Струны-ниточки, дерг-дерг! Шаг сюда, шаг туда, принеси то - не скажу, но знаю, что!..
Да уж, Алексей Андреевич знал, что ему нужно.
Идея  Бизина была изумительно нагла и одновременно проста, как коровье мычание. С помощью Кости и Фили Цупко сколотить мощную шайку из «рыцарей ночи» – безжалостных и готовых на все бандитов, которые в кратчайшее время помогут Бизину обзавестись запасом золотишка.  После чего он сможет дунуть за кордон.
Так как в благородство и робингудство старый проходимец давно не верил и был убежден, что предполагаемые подручные тем паче не страдают романтической золотухой. Оставалось изобрести способ, как заставить Ленкова и его гавриков работать на себя. Желательно, с полной отдачей и гарантией стопроцентной безопасности со стороны оного сброда.
Бизин видел  такую схему реализации своего замысла.
Он – учитель и мозг, осторожно играет на Костином самолюбии, внушая ему ходы в пользу задуманного. Где – напрямую, где – через Цупко. Причем, внушает так, чтобы Костя был убежден: эти советы ему необходимы, от них польза  явная! Тогда будет делиться. Главное – не уверить, что он и сам с усам! Но и самолюбие не уколоть – не то вся конструкция насмарку!
Кое во что Костю, конечно, надо посвятить. Пообещать совместный уход за кордон. Это резонно: за границей Бизин для Ленкова необходим даже более, чем здесь. Что ведает Коська о заграницах! Его дело – грабить, дабы тек золотой ручеек, но пусть и  помечтает. У Аргуни Костина дорога  закончится, но зачем ему знать об этом раньше времени?
А вот потихоньку искать человечка, который в нужный момент и в нужном месте Костю «успокоит», – надо! Молодого, полного сил, преданного. «Успокоит» Костю да верой-правдою будет ему, Бизину, служить, оберегать-хранить его старость безбедную.
В уголовной среде такого не сыскать. Тут вьюноша нужен. С «горящим взором». Самое идеальное – офицеришка молодой али юнкеришка, на царя-батюшку, как на икону молившийся, но окопной вошью не искусанный. Питали вьюношу надежды на блистательную карьеришку, а чернь-то все и порушила! От того и столь ослепительна белая идея… От того и полна задница еще нерастрясенной романтики – за Бога, Царя и Отечество!.. Мда-с, такой молодой человек, при определенном духовном подогреве – а уж это-то Алексей Андреевич молодому компаньону полны ушки бы натолкал! – мда-с… был бы кстати…
Пока же главное - на сытую и сладкую старость капиталу набрать. Коськиными руками. А положить на все про все может он, Бизин, годок от силы. Пока в этой Дэвээрии еще в демократию играют. Недолгая песня! Почитай, краснопузые уже везде насовали деникиным и семеновым в хвост и в гриву. Скоро голодранское войско и до Владивостока докатится, а это – «конец надеждам бедных дам!» Потом, естественно, новая власть свои штыки со внешних фронтов повернет на внутренний. И такие фартовые, как Коська, вмиг лазаря запоют!..
– А как ты, Константин, удачу свою оцениваешь? Надолго эта птица в небо взлетела?
Озадачил Костю неожиданный вопрос хитрого старика. Но ненадолго. Махнул рукой беззаботно:
– А шут его знает! Пока не припекает, а ежели припечет, то там и поглядим.
– И что? Думаешь, при таком нынешнем своем подходе, долго погарцуешь? Удаль, Костя, тоже должна быть с умом!
– По тому, как ты мне тут нравоучения читать взялся, никак в компаньоны набиваешься? Уму-разуму учить! И на хера мне?
– А если бы, Костя, я и подсказал, как ловчее дело провернуть, так разве плохо?
– Ага, понятно… – Ленков насмешливо принялся рассматривать плешивого деда. – Это ты мне, значит, советы свои, а я тебе – в клюве неси! Так, а?
– Не так, – невозмутимо ответствовал Бизин. – Задрипанное пальто, которое ты с ночного прохожего снимешь, мне ни к чему. Я, Костя,  сегодня ночью, после твоего прихода, и заснуть-то толком не мог, эх-ма!
Бизин  даже что-то наподобие слезы с глаза подтер.
– Я, парень, в тебе, молодом, сильном, красивом… сына своего нерожденного… увидал!..
Последнее заявление хитроумного старика вовсе Костю озадачило, даже немного смутило.
А Бизин  продолжил:
– Мечтал о таком наследнике, да не вышло в жизни… А на тебя смотрю и представляю, как бы сыну советовал. Вот почему, Костя, немного глаза открыть тебе хочу на существо нашей жизни… Ну-ка, скажи, сколь раз ты шел уже на пули и смерть за свои молодые годы?
– Во! Хватило за одно партизанство! – резанул ребром ладони Ленков по горлу. – Но я…
– Погодь, погодь… Лучше скажи, ради чего, Костя? Или тебе власть высокую должность, богатство и достаток за это дала, может ты большим народоармейским командиром стал? Кукиш  показали!
– А мне  на все это плевать! Мне че надо, так и сам вырву!
– И что, Костя, так и будешь всю жизнь вырывать себе на пропитание с «наганом» в руке? А как свинца в лоб залепят?
– Так, ить, – рассмеялся Костя, – теперь один ответ!
– Нет, Константин, есть и тут лазейка!
Бизину увиделось: мелькнула у хорохорящегося Ленкова в глазах заинтересованность, мелькнула! И продолжил с жаром:
– Есть, Костя, лазеечка, есть! Да и чего тебе – всю жизнь, что ли, в налетчиках? А спокойно, в сытости-роскоши пожить, без сопения ищеек милицейских за спиной, не хочется?
Как же, не хочется!
Костя уже не раз признавался себе, что его жизнь имеет непонятный, но довольно существенный изъян: он никак не может взять такую добычу, чтобы больше не лезть на рожон, ибо не надо большого ума, чтобы уразуметь – рано или поздно будет поставлена точка. И совсем не хотелось, чтобы эту точку, в свинцовом варианте, ему фараоны  поставили.  Или  «дружок»  Кирька  Гутарев…  Тогда уже ни водка, ни бабы не понадобятся, что совершенно Костю не устраивало. Но что может предложить старикан?
А Бизин придвинулся, по плечу поглаживает.
– Чем больше с тобой беседую, Костя, тем больше вижу в тебе то, что в жизни моей не состоялось…
Алексей Андреевич по плечу поглаживает да в глаза заглядывает. И видит, видит посеянные сомнения. И начинает привирать всё увереннее.
– С супруженицей моей, царствие ей небесное, так насчет сынка, Костя, и не сподобились… Не дал Господь… А таким и видел его… Как ты!.. Эх, жизнь непутевая! Как сын, ей-богу, как сын, сердцем чувствую!..
От сыгранной мастерски жалости к самому себе Бизин и вправду расстроился, заплакал, согнувшись на поваленном березовом стволе.
– Будя! Чо ты раскис, Андреич!
Костя даже невольно почувствовал вдруг себя обязанным, похлопал старика по спине.
– Будя, мы еще дадим копоти! Наши в городе!
– Спасибо, Костя, понял старика! – начал успокаиваться Бизин, с удивлением подумав, что вполне бы мог дать фору самому императору Нерону, еще помнящемуся с ученической  скамьи, а уж на что, как писали древние латиняне, тот артистом был.
– Я пока, если начистоту, ни хрена не понял! – озадаченно проговорил Ленков. - Што ты потек – вижу. Размягчел сердчишком. А вот чево ты тут про лазейки  гутарил, Андреич, – непонятно!
– Но это, Константин, такая моя секретная задумка, что ни одна душа знать не должна! – посуровел Бизин – куда вся квашня слезливая делась!
– Мне землю начать есть или как? – осведомился с издевкой Костя.
– Может, и землю… Как ты, Константин, смотришь на то, чтобы вскорости перебраться нам с тобой за кордон? Там я все ходы-выходы знаю, что в Маньчжурии, что дальше, хоть на восток, хоть на запад…
– За кордон? – ошарашенный Костя снова вскочил с обомшелого ствола. – Ты меня с собой за кордон кличешь?! За какие это же такие красивые глаза? И чо я там забыл? 
– Там, Костя,  можно заняться приличной коммерцией. Развернемся – будь здоров! Я в торговых кругах человек известный, раньше вся китайская власть в Харбине на поклон ко мне ходила. Кормились, сволочи, из моих рук!
Бизин произнес это, невольно приосанившись, с таким презрением, что Ленков мгновенно поверил. Поверил в то, что Бизин действительно может раздобыть ему пропуск в нарисованный рай.
– Я тебе, Константин, без лукавства поведал… Приглянулся ты, парень, приглянулся… Молод, решительности тебе не занимать, ум имеется. И кличу с собой не за красивые глаза. Не сейчас пойдем, а когда капиталом обзаведемся…
– Ага, я, стало быть, в огонь ныряй, набирай капитал, а ты опосля на моем горбе за кордон решил и въехать! – скривился Ленков.
– Вместе будем набирать, не сумлевайся. Без меня ты не капитал будешь набирать, а всякий мусор. Знать надобно, мил-друг, кого в Чите растрясти можно… Вы ж, по мелкому щипаете… А «рыжавье», Костя, по другим уголкам ховается…  Вот огляжусь пару деньков… Ты  ко мне загляни после, Костя,  на  Новые места.  Филя  покажет,  где квартирую. Там и обговорим все ладком.
Бизин говорил и искоса наблюдал за Костиным выражением лица. Замечал, что собеседник на его, бизинскую, многозначительную таинственность покупается, как малец на диковинную игрушку. И продолжал осторожно плести свою паутину:
– …Ты мне про «сообщество» свое поведаешь, что там за расклад, а я тебе списочек напишу… с адресочками, где поживиться можно по-настоящему. Для набора капитала! Но смотри, Костя, – Бизин предостерегающе поднял палец, – никому ни гу-гу! И среди людишек своих помалкивай. К дисциплине их приучай, гаечки закручивай. Чтобы они тебе безоговорочно подчинялись и силу твою знали. Авторитету мы тебе наберем! Пойдет богатая добыча, будет и вес у тебя атаманский...
И тут же, проехав по самолюбию Ленкова, закряхтел, подымаясь.
– Но, ладно… После переговорим, а то Филя, небось, уже изнервничался, чего мы тут так долго секретничаем. С Филей, парень, тоже молчок! Ты его к себе приблизь, но впрямую  на дело не бери. Филька для другого тебе нужен. Пусть тебе спину закрывает, с милицией дружит. Через эту «дружбу» много чего выведать можно, заранее оберечься, если они невод закинут. Сам тоже не зевай, приятелей  там заводи. Нынче время голодное, на дармовой кусок многие польстятся, знай только подкармливай не жалеючи! Так что, Константин, думай. Парень ты еще молодой, отчего не пожить всласть, а? И насчет коммерции в будущем. Тут тебе дотумкивать ничего не требуется. Капитал соберем – компаньоны  значит. Будешь совладельцем – и гуляй! А уж я оборот организую и тебя в этом деле поднатаскаю. Чтоб, когда глаза мои закроются, удачливым был ты коммерсантом и меня воспоминал  благодарным словом. Как сын родной! – подпустил слезы напоследок старый хитрец.

ОНИ вернулись на постоялый двор, ласково щурящийся на солнце Бизин и озадаченный Костя. У калитки увидели Анну, которая молча посторонилась, но, как на дорогу смотрела, так и осталась снаружи. А за забором, у сарая-конюшни, Цупко и Мишка Спешилов закидывали на телегу мешки. Бизин понял, что Филя куда-то собрался увозить ворованный овес.
– Чо-та долгонько выгуливались, мужички! – сгорая от любопытства бросил Филипп. – Ну, как, вволю насекретничались? Мишка, – толкнул глухого пасынка, – иди пока, иди!
– А он у тебя, чо, по губам разбират? – спросил  Ленков.
– Хто ево знат… Лучше пущай там потрется,  эдак спокойней.
– Филя,  куда с грузом навострился? – Бизин потрогал край мешка на телеге. Так и есть, овес!
– Иван Манзуров, тутошний, песчанский, приходил, сговорились, покупат всю партию. В смысле, на мену, продуктишками.
– Это хорошо. Потом через лавку в монету оборотим.
– Так, это… – замялся Филя, но себя пересилил. – Ты, Андреич, вроде ба, тута и никаким боком…
– Э-э, Филя, – укоризненно произнес Бизин и повернулся к Косте. – Вот как, Константин! А я тебе уж было отрекомендовал Филю…
– А чо, чо? – забеспокоился Цупко, перебегая глазами от старого к молодому, который, к удовольствию Алексея Андреевича, сходу ему подыграл:
– Да… Для серьезного дела, Филя,  на тебя явно расчету лучше не ставить!
– Это почаму же?!
– К друзьям-товарищам  отношение куркульское, на себя гребешь…
– Дык... Энто тока курица от себя! – неуверенно засмеялся Цупко. – Но с дружками я завсегда! Можа, ты, Андреич, и прав, через лавку ловчее выйдет…
– Так это тот овес, что третьего дни? – нахмурился  Ленков. – А ты ж мне сказал, что у тебя фараоны все сгребли! Может, и лошадки так же?! В одиночку мошну набиваешь, за общий счет?
– Ты чо, Костя, не сумлевайся, я ж как на духу!
– Тут, Константин, он не врет, – вмешался Бизин. – Овес сыскари не нашли, при мне было.
– Но, а я чо говорю! – окрысился Цупко. – И не боись, твоя  бы доля не ушла!
– А я и не боюсь! – громко засмеялся Костя, хлопнул себя по пояснице. – Мы с моим корешем-«наганом» насчет дербанки сильно справедливые, а кто оттырку устраивает, так тому и в лоб плюнем!
– Дербанка, как я понимаю, это дележка, а оттырка – утаить? Так, да? – уточнил, хитро прищурившись, Бизин.
– Ну, ты, Андреич, скоро почище каторжного уркагана блатную музыку разведешь! – польстил Филя. – Голова!
– О, это я понял! – продолжал смеяться Костя, подморгнув Бизину серьезным глазом.
– Ты, Филя, сведи на той неделе, лучше в пятницу, Костю ко мне,  как мы с ним договорились, – сказал Бизин. – А сам ко мне завтра загляни, когда продукты в лавочку привезешь. Но, однако, пора и честь знать. Загостился я у тебя, Филя. Спасибочки за встречу и угощение!.. Не беспокойся, до тракта дойду, а там уеду. Хоть воздухом надышусь после темницы всласть!
Но идти до тракта оказалось ни к чему. На постоялый двор к  Спешиловой завернули соседи по Новым местам, возвращавшиеся в Читу из Атамановской станицы, где гуляли у родни на свадьбе.
С Бизиным пристроился и Ленков. Понятно, что прежний разговор в дороге они не вели, слушали рассказы погулявших на свадьбе попутчиков: раскрасневшейся от наливки толстой  голосистой бабы и еле живого от самогона мужика, умудрявшегося тем не менее править лошадью.
На окраине города, у первых домов, Ленков  многозначительно распрощался с Бизиным, крепко пожав руку. Из чего Алексей Андреевич сделал вывод, что его семена брошены в добрую почву. 
             

НАЗАВТРА, уже после обеда,  наконец-таки приперся угрюмый Цупко. Сообщил, что привез и отдал в лавку Фроське три добрых шмата сала, флягу со сметаной,  два  мешка картохи. 
– Садись, Филя, чаю выпьем, – пригласил к столу Алексей Андреевич.
Неспешный откровенный разговор тек часа три.
Бизин  так объяснил Филиппу свой замысел по  расширению  разбойного промысла через Костю и его ребят. Он, Бизин, обеспечивает наводку на  стоящую добычу,  обмозговывает  наиболее удачный способ совершения дела. Филиппу же следует проторить хорошие пути для бесперебойного сбыта добычи, а также для получения точных сведений о намерениях милиции насчет облав, других операций. Старый купец убедительно объяснил Цупко, что ставку на Костю он сделал в их, его и Филиппа, интересах, потому как и с него и с Фили в налетах и грабежах польза небольшая,  непосредственно сам гоп-стоп прекрасно обделает и Костя, но, управляя этим процессом умело, навар можно получать куда солиднее да и  не спалиться, если голова работает. Вот и надо им быть для Кости этой головой, что поможет хорошо старость обеспечить Костиными руками.
Бизин умел убеждать. Даже в том, что черное – это белое. Цупко  восхищенно и с полным доверием, безоговорочно принимал его старшинство. И даже сам вызвался  быть при  Ленкове  навроде охраны и тени, для солидности и  антуражу. Потому как любой атаман  вызывает впечатление и свитой тоже. А уж для свиты Филя-Кабан был в самый раз своей огромностью и сумрачной внешностью кандальника.

Перемену в отношениях с Филей почувствовал и Ленков. Когда в пятницу Цупко проводил Костю до флигеля Бизина,  на обговоренную встречу,  то у дома сказал, зорко оглядываясь по сторонам:
– Ежели что, Костя, я здесь, на  атасе, сколько надо!
– Ну-ну, – хмыкнул  довольный  Ленков  и  шагнул в калитку.
Алексей Андреевич с улыбкой встретил гостя:
–  Рад видеть в добром здравии! 
–  Здорово, Ляксей Андреич! – Костя прошел в комнату, огляделся. – Скромно живешь… И  икон не держишь?
– А на кой ляд они мне, старому грешнику!
– И то верно.
– Стол, Костя, у меня немудреный, но откушай, не побрезгуй.
– А я парень не гордый, иной раз и пусты щи хлебал!
– Так это не достоинство, беда это.
– Ничо, пережили!
– Но больше охоты поститься нет? Так, Костя?
– Так-то оно так, но как угадаешь!
– А на что нам головы даны, смекалка да ум? – тоненько засмеялся Бизин.  – Ну, обдумал мое предложение?
– Поглядим, как дело сладится, как фарт пойдет…
– Вот и  ладненько, Костя! Давай, выпьем  за удачу! Чтоб крепко эту птицу в руках держать!
– Ну, давай, Андреич!
Они выпили по полной рюмке анисовой водки, которой Бизин себя баловал после бани или по какому-то знаменательному поводу. Костя громко и довольно крякнул: водочка не шла ни в какое сравнение с китайской «ханькой». Не обращая внимания на предусмотрительно положенные перед ним столовые приборы, рукой полез в чашку с капустой, захватил  щепоть и бросил в рот.
– Хороша, зараза! – жуя, похвалил водку. – Так чо, Андреич, насчет списочка обещанного?
–  Тут вот он, списочек, – легонько постучал себя по лбу старый купец.
– Никак забоялся, что бумажку заберу, а тебя, старого, прихлопну?! – засмеялся  Ленков, так, что капуста изо рта полетела. – Зря! У меня слово – кремень! И уговор завсегда был дороже денег! Зря, дядя!
– Да ни к чему тебе сейчас этот список, Костя. Осторожность потеряешь! Парочку адресов назову, расскажу, на что рассчитывать, но проверить надо прежде, мало ль что сменилось. Тут, Костя, как на фронте или в партизанах: поначалу разведка должна пройти, обсмотреть, что да как, потом надо  подход и отход продумать, а не на рожон переть. Вот, гляди, что, например, можно использовать. Возьмем, к примеру, китайцев. Ихние лавочки наиболее безопасно бомбить, а золотишко всегда водится. Почему безопаснее? Так их нынешняя власть особо не жалует, вот и пользуйся! Или вот такой ход.  Когда у нас народ ставни  закрывает?..

На следующей неделе, во вторник 20 сентября  газета «Жизнь», никакой партии не принадлежащая и печатающая в основном новости бульварные, с ужасом сообщила: «ДЕРЗКОЕ ОГРАБЛЕНИЕ!!! Гр-ка Виттенберг, проживающая по Зейской ул., в д. Шергова заявила, что 18 сего сентября в 9 часов вечера, когда прислуга Наталия Снигова вышла во двор, ее, Снигову, захватили неизвестные вооруженные злоумышленники в числе  7-ми, трое из них задержали Снигову во дворе, а четверо вооруженных револьверами, бомбами и кинжалами ворвались в квартиру Виттенберг, произвели обыск под угрозой оружия, забрали золотые, серебрянные вещи, ношеное платье, отрез сукна, кусок ситца всего на сумму 520 рублей серебром, а так-же 370 рублей золотом».
И, как будто для того, чтобы обыватель прочувствовал величину ущерба до конца, рядом, несколько выше, повторно перепечатано объявление о денежном курсе, установленном постановлением Правительства ДВР на основании закона от 16 мая 1921 года:  в Чите с 28 июля, а в остальных местах с  1 августа: «За один золотой рубль 3 рубля мелким разменным серебром… За 1000 рублей Буферных денежных знаков по-прежнему 05 копеек разменным серебром».   
За газетой «Жизнь» Бизин с завидной пунктуальностью ходил к соседу из дома напротив. Сосед работал в типографии, приносил домой ворох ежедневных изданий, в очередной раз нудно разъяснял любопытному старикану тонкости типографского труда: набора и верстки газетных полос, манипулируя перед почтительным, как ему казалось, благоговеющим от его учености слушателем такими мудреными словами, как тангер, метранпаж, цицеро, боргес, петит, гранки, гарт, нонпарель и тэ пэ. После очередного экскурса мир печатных таинств милостиво, но на время, выдавал свежие газеты, пачкающие руки черной краской и резко пахнущие керосином. Бизин аккуратно сворачивал выданные газеты в трубочку и, рассыпаясь в благодарностях, отбывал домой для вечернего чтения. И поэтому был в курсе почти всех новостей  Дэвээрии.

ЛЮБИЛ почитывать бульварную прессу, ту же «Жизнь» или скандальный «Наш голос», и портной Тараев. Проживал он в Чите в стороне, противоположной Новым местам – в районе Дальнего вокзала. Или на Чите-первой, как по-другому называли этот читинский район. Проживающие здесь читинцы резко контрастировали друг с другом.
Вокруг внушительных, красного кирпича, потемневшего от времени и паровозной копоти, зданий локомотивного депо, в основном в жалких засыпных бараках и покосившихся от ветхости домишках, ютился самый революционный люд – железнодорожные рабочие.
А на кривых улочках, карабкавшихся вверх, на подступах к внушительной Титовской сопке, и в самой низине, разделявшей район депо и центральную часть города, между воинскими пакгаузами и паровой мельницей, теснились дворы подобротнее, где основную массу обитателей представлял самый разнообразный народ, от политических веяний далекий, особо никакую власть не привечавший.
Хватало среди этой публики и прямых пособников преступному элементу. Содержателей притонов, в которых вился тяжелый опийный дым, шелестели «стиры» – крапленые игральные карты, с помощью которых облапошивались фрайера из окрестных деревень, спускавшие – в надежде разом разбогатеть – вырученные от продажи на читинском базаре муки, картошки, овса, а то и мяса, деньги. Хватало здесь и укрывателей краденого, сбытчиков награбленного, представителей других криминальных профессий.   
Среди прочего местного люда портной Тараев был примечателен двумя моментами. Во-первых, проучившись в юности два года  в реальном училище, относил себя к интеллигенции, посему носил галстук и шляпу, а так же выписывал газету. А во-вторых, что резко диссонировало с первым обстоятельством, портновское свое ремесло давно обратил на служение преступному элементу,  специализируясь на перешивании краденых  предметов гардероба, в основном брюк и мужских костюмов. Мог перелицевать и незамысловатое дамское пальто.
Последнее время  в «заказчиках»  ходили  полупьяные субчики из шайки  Гутарева. Но чаще – ее нового крыла, которым заправлял, как узнал Тараев, Костя Ленков из Куки.
Ленковские ребета приносили вещи подобротнее, чем, к примеру, гутаревские – Пашка Ананьев, Ванька Мыльников, Кеша Маевский или дебильный Сухов Генка. 
«Костя удачлив, – размышлял, вертя спичкой в зубах после ужина, Тараев, – средь его людишек, поговаривают, даже закон есть особый: в случае ареста никого из своих не выдавать, хотя бы резали на куски. А Пашка Ананьин – трус и пьянь, которая ради опохмелки и мать родную продаст. Не теми людьми обставился Кирька Гутарев! Не теми…»
В портном явно пропал философ. В наблюдательности ему отказать тоже было нельзя. Как и в логике суждений, на основании которой Тараев пришел к мысли, его крайне испугавшей: воровская удача в знакомой ему шайке явно упиралась в личность атамана-главаря. Шайку Гутарева все больше разъедали «разброд и шатания».
Портной Тараев тоже прочитал во вторник газетное сообщение об ограблении  гражданки Виттенберг и облился холодным потом. Накануне, в понедельник, девятнадцатого числа, некий субчик Швалов, который больше был известен Тараеву по кличке Архипка, верный дружок и напарник Кости Ленкова (это портной знал точно), приволок бархатное платье и два отреза. Сукно и веселенький ситчик. Архипка предложил Тараеву купить платье и ткань. Они долго торговались, пока Архипка, в качестве последнего аргумента, не достал револьвер. После прочитанного в газете сообщения не надо быть слишком сообразительным, чтобы понять, чего Архипка так настырно сбагривал платье и отрезы.
Два дня портной Тараев прожил с ощущением засунутой ему в заднее место петарды. Благо, что сегодня петардный филиль потух, и тучи рассеялись: удачно перепродал «паленое» шмутье и отрезы мадам Грищевой, которая в отличие от него, к счастью, газет не читала, но шила и перешивала модные дамские платья. Так что деньги имела. Тараев ее не особо разорил, зато получил неплохой навар, компенсирующий всю эту нервотрепку – от идиота Архипки с его револьвером и до нервного зуда под коленками в ожидании милицейской облавы. Пропало и ощущение петарды в деликатном месте. 
Портной  зевнул, шлепая тапочками, спустился с крыльца, пересек крохотный дворик, отпер щеколду деревянного ящика, прибитого на внутренней стороне ворот. В него, через прорезанную снаружи щель, мальчишка-курьер из редакции бросал выписываемую газетку.
Сегодняшний номер из ящика перекочевал к Тараеву в руки. И тут же глаза непроизвольно выцепили из текста знакомую фамилию. Елочки точеные!
Тараев впился глазами в заметку на первой полосе «Жизни»:
«ОБНАРУЖЕНИЕ КРАДЕНОГО. В ночь на 20 сентября по Коротковской улице в квартире А. Мыльникова в доме Лесковой обнаружены одежда и разные домашние вещи, похищенные в д. Щербаковой по Коротковской ул. всего на сумму 600 р. валютой. Преступники Ананьев, Сухов, Мыльников, Маевский, Яринский задержаны, и почти все в краже сознались. В ночь на 20 сентября на Малом острове, на Набережной улице в доме Шмелиной, в кв-ре Павла Ананьина обнаружены разные вещи, одежда и белье, украденные в гостинице "Европа" у китайского подданного Ди-де-цай, всего на сумму 300 рублей, кроме того там же найдена одна граната системы Монса».
– Легки, сукины черти, на помине! – в сердцах выругался Тараев и сломя голову бросился в дом, где принялся лихорадочно сдергивать с натянутой в комнате веревки вещи, которые ему принесли на переделку чертовы криминальные знакомые за последнюю неделю. «Совсем ума нет, ети их! – матерился про себя портной. – Рядом жить и у соседки тащить! Вот уроды бестолковые! Сами – хрен с ними, но так ведь и меня могут за собой потянуть!»       
Трясущимися руками он комкал ворованное в узел, безуспешно связывая концы  полотняной скатерти, судорожно соображая, куда все это получше затырить. Совсем «неинтеллигентно» в очередной раз клял гутаревцев, их атамана, прочих гавриков за то, что они отнимают у него спокойную жизнь. Клял, чтобы несколько дней спустя, когда страхи отлягут, вновь взяться за тот же вид своего рукоделья.






Глава 10.

МЛАДШИЙ Меркулов поднял красные от двухсуточной бессонницы глаза на старшего брата.
– Спиридон! Страшно…
– Чего ты расслюнявился, Николаша?! Погляди, какая за нами сила!
Новоиспеченный премьер-министр «нового русского правительства» резким движением руки отдернул тяжелую портьеру. За высоким окном, на свинцовой глади Владивостокской бухты Золотой Рог чернели длинные силуэты японских миноносцев.
– И заметь, не только наши японские друзья! С нами Великобритания, Франция, Северо-Американские Соединенные Штаты!..
– Насчет последних я бы воздержался. Они и нашим, и вашим…
– О чем ты, Николаша? – Спиридон Дионисьевич, все еще пребывая в благолепии трехчасового молебна и последовавшего за ним картинного спектакля по формированию правительства – «раздачи министерских портфелей», – с легкой гримасой посмотрел на брата.
– Да о том, дорогой мой, что эту так называемую Дэвээрию, с которой нам предстоит биться, с одной стороны подпирает красная Совдепия, а с другой стороны, – тебе ли не знать! – чертов красный «буфер» моментально наладил внешние сношения с американцами. И они отнюдь не считают Дэвээрию красной.
– Американцы – наивные дети! – Спиридон Дионисьевич бухнул кулаком по столу. – Они думают, что если в ДВР провозгласили незыблемость частной собственности и дали возможность различным партейкам кричать на каждом углу о свободных выборах в местный парламент – то красная угроза испарилась! Как бы не так! Погляди, чем закончились выборы – коммунистическая фракция самая многочисленная, почти все правительственные посты в центральном правительстве и в областных заняты большевичками…
– Ты зря думаешь, что американцы олухи царя небесного, Спиридон! – Николай Дионисьевич поднялся из кресла. – Им тоже не нужна красная «буферная» республика. Но они не хотят и усиления японцев на Дальнем Востоке. А мы с тобой въехали в эти апартаменты с помощью последних.
– Мы готовили наше выступление против красной заразы целый год!..
– Брось, Спиридон… – Младший брат поморщился. – Мы изображали подполье и прожирали пачки иен. Если кто и готовил, так японский Генеральный штаб и их верный клеврет Гиацинтов. Теперь он будет дышать нам в затылки и диктовать японские указания.
– А мне, Николаша, глубоко на это насрать! – Спиридон Дионисьевич дышал тяжело, побагровел.
«Того и гляди, – хватит братца апоплексический удар! Чего я тут демагогию развел?» – подумал лениво Меркулов-младший, а вслух сказал примирительно:
– Может, ты и прав. Мы хотели этого, и это свершилось. Поздравляю вас, господин премьер-министр!
– Поздравляю вас, господин министр иностранных дел!

В ночь на 26 мая 1921 года в столице Приморской области ДВР произошел белогвардейский переворот, формальными лидерами которого стали братья Меркуловы – известные на Дальнем Востоке купец и речной капитан. Переворот произошел с помощью японских штыков, тут же было сформировано «новое русское правительство». У Японии, примкнувших к ней государств-участников Антанты и США появилась прекрасная возможность нанести Советской России удар с дальневосточного плацдарма. 
Во Владивостоке замерла жизнь. И одновременно началась массированная охота сформированной белой контрразведки за большевистскими политическими деятелями.
Вот это, видимо, и спасло Дмитрия Ивановича на первых порах. Не публичной была его деятельность, скрытой, без лозунгов и деклараций. К партии большевиков он принадлежал безраздельно. Одно время даже был секретарем партячейки. Но потом попросил его от этих обязанностей освободить в связи с большой загруженностью по работе.
Работай Дмитрий Иванович по какому-нибудь другому ведомству – вряд ли бы товарищи по партии поняли и приняли его просьбу в такое непростое для Республики время. А Дмитрий Иванович возглавлял Владивостокский уголовный розыск. И двадцати четырех часов в сутки ему не хватало для работы. Все портовые города «славятся» повышенным уровнем уголовщины, а во Владивостоке весной двадцать первого года, как и по всей Дэвээрии хватало не только гоп-стопников и представителей прочих воровских и бандитских «ремесел», но и деклассированного элемента всех мастей, озлобленных своей никчемностью во вроде бы наступившее мирное время партизан и тэ дэ и т.п.
Когда меркуловцы захватили в городе власть, Фоменко прямо сказал членам перешедшего в подполье комитета РКП (б):
– Останусь на посту. Сейчас последняя шваль из нор повылезает. А грабить и убивать не новоявленную «белую кость» будут, а простого обывателя. В мутной водичке столько беды принесут людям!.. Когда, товарищи, почувствую, что контра крепко на хвост села – уйду в тайгу. Пароли и явки известны. А конспирации меня учить, как вы знаете, не надо.
Удивительно, но факт. Меркуловская контрразведка, которая за год до переворота начала составлять списки всех, кто так или иначе причастен к любым коммунистическим организациям во Владивостоке, каким-то образом проморгала такую фигуру у себя под носом!
До середины июля Дмитрий Иванович Фоменко возглавлял угрозыск Владивостока, пока не получил приказ… о переводе к новому месту службы!

ВЕСЬ ДЕНЬ было жарко, парило. Влажный воздух обволакивал тело, делая его липким и горячим. Только к вечеру появились признаки кое-какого облегчения, потянуло ветерком, снизу, от бухты Золотой Рог, где в сумерках перемигивались россыпью огней суда, становившиеся все темней на еще светлом зеркале воды.
 – Митя? На удивление рано! – улыбнулась Зинаида Васильевна, разгибаясь от корыта с постирушками  и скалывая шпилькой тяжелую копну растрепавшихся волос. – Снег пойдет, не иначе!
– Здравствуй, моя хорошая, – обнял жену Дмитрий Иванович, колючей щекой коснулся нежной кожи заведенной за голову руки. – Как насчет заправки? Хорошо бы супчика…
– Есть супчик, погоди, сейчас погрею.
– Да я и холодный слопаю!
– Погоди, погоди.
Побренчав рукомойником, Дмитрий Иванович расстегнул ремень с тяжелой кобурою, отложил в сторону, скинул потемневшую на спине и под мышками гимнастерку. Перед тем, как развесить ее на спинке единственного венского стула, помедлив, вынул из нагрудного кармана два вчетверо сложенных листка.
Зинаида  Васильевна хлопотала  у стола, который вместе с поцарапанным шкафом, тремя табуретками, полками у окна с нехитрой утварью и кроватью с металлическими, потемневшими от времени шишаками, когда-то блестяще-зеркально украшавшими кроватные спинки, составлял всю обстановку в занимаемой семьей Фоменко комнатушке.
Налив в желтоватую, с толстыми краями, фаянсовую тарелку доверху, Зинаида Васильевна виновато взглянула на мужа. 
– С хлебом, Митя, сегодня не получилось, стояла-стояла и все без толку, только ноги в толкучке оттоптали…
– Ну, не судьба, значит, – весело сверкнул глазами Дмитрий Иванович, усаживаясь. Жене протянул листки.
– Вот, Зин, прочти-ка.
Она развернула бумаги. На первом листе в глаза сразу бросился большой фиолетовый штамп в левом верхнем углу: «М.В.Д.  Главное Управление Народной Милиции Дальне-Вост. Республики. 12 июля 1921 г. № 1884.  г. Чита»  Далее излагалось:      
«Начальнику Владивостотского уголовнаго Розыска Гр.Фоменко
Прилагая при сем выписку приказа моего, от 1/ 7 за № 21 п.6,
ПРЕДЛАГАЮ Вам с получением сего вступить в исполнение обязанностей Начальника Управления Милиции Читинской Железной дороги и приступить к приемке всех дел, сумм и  документов  выше указанного Управления, приемо-сдаточные ведомости предоставить мне для сведения. Начальник Главнаго Управления Нармилиции Республики Н. Колесниченко. Начальник  Общаго Отдела…»
Вторым листком и была упомянутая выписка из приказа: «Начальник Владивостотскаго Уголовнаго Розыска Гр. Дмитрий Иванович ФОМЕНКО переводится на должность Начальника Милиции Читинской Железной дороги с 2-го Июля с/г. С зачислением  на все виды довольствия с 1-го Июля 1921 года. Основание: рапорт Фоменко. Подлинное подписали: Начальник милиции Республики КОЛЕСНИЧЕНКО               
Начальник Общаго Отдела М. НАУМОВ
С подлинным верно: Делопроизводитель…»
             
– Митя, я ничего не понимаю! – Зинаида Васильевна еще раз перечитала оба документа. – Нет, что в Читу собираться, это я сообразила. Но какой рапорт? Митя, ты сам напросился на эту работу? – удивленно спросила мужа.
– М-м, как тебе сказать… – пожал он плечами, заканчивая с супом. – В прошлом году еще, осенью, я писал рапорт на перевод в Читу, на любую должность. Помнишь, мы с тобой как-то по весне еще, когда меркуловцы власть захватили, говорили, что бумажка словно в воду канула?
– Бог ты мой, да когда же это было!
– Получается, хорошая ты моя, бумаги ходят до-олго!
Дмитрий Иванович  с нежностью глянул на жену.
– В Чите, Зинуля, безусловно, будет получше. Работы, как ты знаешь, я не боюсь, да и не думаю, что доля начальника милиции на «железке» солонее моей нынешней работы. По крайней мере, не будет этого дурацкого положения – ловлю уголовников, помогаю белым наводить порядок в городе!
– А скольким нашим ты помог уйти от контрразведки! И потом – ты защищаешь людей от грабителей и воров, которые последнее отнимают…
– Так-то это так. Но этим дел и в Чите полным-полно. Там ситуация не лучше, еще хуже. Здесь воры и убийцы японцев боятся – те сразу к стенке ставят по законам военного времени, да и меркуловцы скоры на расправу без суда и следствия. А там – власть народная, гуманизма – хоть отбавляй! Но я рапорт писал не из-за этого. Это все – пустяки. Мне важно другое: тебя надо вылечить. В Чите тебе польза большая будет, не здешняя баня. Там климат сухой, сосны. Говорят, круглый год солнце. Да и город не Владивосток, значительно меньше. Там я для тебя молочка на регулярной основе организую. На крестьянском молоке да на солнышке быстро на поправку пойдешь! А в этой мозглости! – безнадежно махнул рукой. – Вон, погляди, уже ночь, а продыху совершенно нет! Представляю, родная, тебе-то каково! Ничего, все образуется, а то я уж и думать перестал про свой рапорт. Ничего… Из-за меня чахоткой обзавелась, – со мной  ты ее и прикончишь!..
Зинаида Васильевна слабо улыбнулась. Да разве Митя виноват! Просто, у нее всегда были слабые легкие, в детстве часто простужалась, а  то, что местный приморский климат ей не пошел, так это правда. Дожди, сырость, потом, конечно, как им приходится питаться…  А еще частые переезды, кочевая жизнь… 

ПОДРУЖКА Зины, старше годами, после гимназии и учительских курсов давала уроки в воскресной школе для рабочей молодежи киевского завода «Арсенал».
Когда Зина, юная, только что встретившая шестнадцатилетие, воспитанница столичного Смольного института, единственная дочь крупного киевского  заводчика, весной 1910 года приехала погостить у папеньки с маменькой, подруга как-то раз, взяв с Зины страшное честное слово, повела с собой.
За Днепром, на Зеленом острове, молодые парни и девчата, ученики  Зининой подруги, собрались на пикник. Так считала Зина. Лишь после узнала, что заводская молодежь не называет  свой выход на природу изящным английским словом. Оказалось, что собрались вовсе не на гуляние, а  на маевку – праздник рабочего братства.
Зине было жутко интересно. Звучали смелые речи про гнилой царский режим,  из рук в руки передавались гектографические листки-прокламации, где было напечатано такое! Вот почитал бы папенькин приятель по карточному столу, мордастый, похожий на бульдога жандармский полковник Петр Апполинарьевич! «Долой тиранов! Долой капитал!»
В остальном же маевка ничем не отличалась от молодежной компании. Пели раздольные украинские и русские песни, жгли костер, пекли картошку, весело уплетали нехитрую снедь. Даже гармошка была! Для кадрили, в которой явно было больше задора, чем в пламенных речах час назад.
Как раз на кадриль Зину и пригласил невысокий – ей вровень – смущенный парень.
Густые темные волосы, зачесанные назад, чистенькая рубашка со стоячим воротничком, опрятная рабочая куртка с тремя костяными черными пуговицами, простенькие, с наглаженными стрелками брюки, крепко поношенные, но до блеска надраенные ботинки.
Его лицо Зине понравилось. Открытое, смелое, улыбчивое. И серьезное одновременно, брови вразлет над внимательными  серыми глазами.
В танце своими крепкими руками держал ее осторожно, словно вазу.  И молчал. Как воды в рот набрал! Даже пригласил молча, полупоклоном. Но до этого – Зина наблюдала – спорил о политике, сердито и яростно! Этот огонь и привлек ее больше всего. Понравилось, что за словом в карман не лезет, только, вот, грамоты, конечно, маловато.
А когда смешной вихрастый гармонист звонко прокричал, что объявляется дамская полечка, то есть приглашаются кавалеры, Зина  в ответную пригласила «молчуна», как шутливо назвала про себя. 
Потом бродили по берегу. 
Зина узнала, что ее нового знакомого зовут Дмитрием, Митей, что родился и вырос он на киевском Подоле, в простой рабочей семье, успел многое чему научиться из навыков металлистов – от старшего брата, от отца с дядьями, тоже работающими на «Арсенале» – махине киевской, да и всей российской промышленности.
Когда Зина немного рассказала о себе, удивился, но не отдалился, мол, где уж нам, серым, до такой фанаберии!
Так и познакомились они, когда в буйных киевских садах и парках густо цвели каштаны. Самым неожиданным образом распорядилась ими судьба, совершив невероятное, невозможное! Они встретились и полюбили друг друга! Неуклюжий рабочий парень с киевского завода «Арсенала», где к тому времени Дмитрий уже три года, с семнадцати лет, набивал  мозоли, и юная барышня, воспитанница Смольного института. Невозможное возможно?
В тот ее приезд домой они увиделись еще два раза, заранее договариваясь о встрече. Зина старалась одеваться по-простому, чтобы не смущать Митю, а он смеялся и называл ее «барышней-крестьянкой», проглотив за  ночь книжицу, которую она ему подарила. Пушкинские «Повести покойного Ивана Петровича Белкина».
Но каникулы, увы, все-таки закончились, снова ждал Петербург.  Летом увидеться не удалось – папенька вывез домочадцев к морю, в Ялту, а куда Мите писать, да и удобно ли, Зина не знала. Не удалось увидеть Митю и после, когда она ненадолго вернулась домой.
Потом заболела маменька, отец выехал с ней  в Карловы Вары, на каникулы забирал туда  Зину. А свои последние каникулы она провела с родителями  на чудном  итальянском острове Капри, все реже и реже вспоминая о крепком пареньке с папенькиного завода. 
После их знакомства прошло три года. Смольный остался позади. Как и давняя подруга, Зина решила попробовать себя на учительском поприще. К тому времени родные вернулись в Киев.
Но учительствовать не получилось. Маменьке стало хуже, и Зина превратилась в сиделку, – кому-либо еще отец не доверял. Старый семейный доктор Михаил Львович Гольдберг, обычно после второй рюмки коньяку, уверял Зину, что ее, с такими навыками ухода за больной, без экзаменов примут на второй, нет – махал ручками толстенький и носатый Гольдберг – на третий курс медицинского факультета.
А Киев вновь благоухал цветущими каштанами! И тоже, как тогда, вспомнилось вдруг Зине, над вечерним Днепром издалека плыла раздольная песня, старательно выводимая молодыми голосами где-то в парке, за кудрявым зеленым холмом Аскольдовой могилы.
Этим теплым и тихим вечером, в последний апрельский день, Зина сидела у окна в своей комнате и читала. Сейчас и не вспомнит, что за книгу. От долетевшей песни увело в воспоминания о прогулках и беседах с Митей.
Зина попыталась представить, каким он стал, но не получалось. Стало грустно, до непонятной пронзительности она почувствовала себя одинокой и вдруг поняла, что очень хотела бы увидеть его, Митю. Перед сном даже Боженьку об этом попросила, долго не засыпала, думала, вспоминала…
Разбудила старая нянька Феодора, которая, раздвигая в комнате тяжелые шторы, возмущенно бурчала себе под нос:
– Совсем ополоумели, антихристы! Спокою от них нету!
– Что с тобой, кормилица, о чем это ты?
– А вон, подымись-ка, выйди в большую залу да в окна глянь! Бунтуют, ироды! Креста на них нет! Только, миленькая, на балкон не выходь, неровен час! Эти супостаты еще каменюку запустят, али чего похужее! Ишь, раскричались, як галки!
Любопытствуя, Зина пробежала босоногой в просторную залу. Ранее, когда маменька была здорова, здесь ставили накануне Рождества высоченную ель, украшали мягкие пахучие ветки массой блестящих игрушек, из которых Зине особенно нравились привезенные отцом из Германии зеркальные шары с радужными конусообразными углублениями с одного боку. Рядом вешали на длинных нитках большие конфеты, яблоки и апельсины, завернутые в золоченую фольгу грецкие орехи и маленькие фигурные шоколадки. Сначала у елки веселилась Зина, обхватив в танце большого плюшевого медведя или кормилицу. Смеялась маменька, оттаивал вечно озабоченный и суровый отец. Потом, на следующий день Зине разрешалось позвать детей прислуги – горничных, прачки, дворников и истопника. И веселье продолжалось, хотя Зине всегда стоило больших трудов расшевелить притихшую в барских хоромах, при великолепии елки и прочего, детвору в аккуратной, но бедной одежде. Под конец празднества  маменька срезала ребятам по яблоку или апельсину, насыпала в ладошки орехов, а Зина вручала каждому по маленькой шоколадной фигурке.
Сейчас в зале было просторно, пусто. Только у стены стоял белый  маленький рояль, а в углу, у разросшегося в кадке фикуса,  сгрудились три кресла, обтянутые вельветом.
Высокие окна, выходившие на Крещатик, были завешены тяжелым панбархатом с тюлем, только у крайнего окна тюль был сдвинут, а длинная боковая створка приоткрыта. Снизу, с улицы, доносился довольно ощутимый гул толпы. Зина выглянула в окно.
Широкая  центральная улица колыхалась людьми. У некоторых в руках краснели кумачовые флаги, у других -–закрепленные на двух палках длинные узкие полотнища, на которых белели меловые буквы: «Не надо подачек – заплатите за работу!»,  «Одни жрут – другие мрут!», «Да здравствует Первое мая! Праздник единства рабочих!», «Пролетария на улицу, а буржую – курицу!».
Человеческая река, с выкриками «Долой!» и «Ура!», размахивая флагами, матерясь и клокоча гневом, медленно  текла  по Крещатику.
И вдруг Зина увидела его! Митю! Она сразу узнала его по знакомому упрямому повороту головы, по мало изменившемуся, хотя и повзрослевшему, лицу. Без картуза, в той же, как казалось ей, неизменной, знакомой рабочей куртке, заметно возмужавший, он нес в руках древко одного из лозунгов.
Зина ринулась  из залы к лестнице, вниз, в прихожую. Схватила по дороге из гардеробной  свое демисезонное  пальто и накинула прямо на ночную рубашку, – все бегом, придерживая длинные полы  скрещенными книзу руками. Нежные батистовые оборки нелепо торчали из-под пальто, протащились по луже, но Зина ничего этого не замечала, боясь упустить Митю.
Она врезалась в толпу, манифестанты сторонились чуть-чуть, с интересом глядя ей в лицо, но быстро переключали внимание на очередной выкрик «До-о-лой!». 
Внизу, на мостовой, людская река оказалась куда как гуще, чем виделось из окна второго этажа. Зина лихорадочно искала глазами  лозунг, который нес Митя. Наконец, вот, вот же он!  Через кумач, шиворот-навыворот, просвечивало злое: «Долой заводчиков-кровопийц!»
– Ми-и-тя! – звонко закричала она, люди стали оборачиваться. И он обернулся, скользнул глазами – и увидел ее! Тут же передал соседу деревянную ручку, протиснулся к ней, неожиданно крепко обхватил рукой за плечи…
Они шли в общем потоке, но уже не слышали ни истошно орущих лозунги голосов, ни раздававшихся впереди трелей полицейских свистков. Они не замечали, кто рядом, где идут, куда. Наперебой, бессвязно и возбужденно, рассказывали друг другу что-то о случившемся с каждым за долгую разлуку, неотрывно  глядя  в глаза.
И только когда колонна, мощно зашумев морским прибоем, остановилась, и раздались крики: «Гляньте, там солдаты! Казаки, казаки!», Зина и Митя  как очнулись.
Огляделись и увидели впереди, за пустым пространством улицы перед головой колонны – серую шинельную цепь, перегородившую путь. За ней, на нетерпеливо гарцующих  лошадях – черный островок  казачьей полусотни.
Зина искоса глянула на посуровевшего Митю, на щеках которого перекатывались тугие желваки, и не стала спрашивать то, что ей очень хотелось спросить. Зачем и почему он в этом шествии? Разве чтение прокламаций и крамольные споры не остались в далеком прошлом, где они, в сущности, были еще детьми? И нужно ли это им, наконец, встретившим друг друга вновь?
А Дмитрий неожиданной встрече был рад вдвойне. Не раз приходила в юношеские сны потерявшаяся «барышня-крестьянка», не раз он проходил мимо молчаливо блестевшего окнами особняка… И, наконец, она рядом! И она с ним не просто рядом, а  в тесных рядах рабочего Первомая! Любимая, долгожданная…
Колонна снова качнулась. Рабочие пальцы крепче сжали древки лозунгов и флагов. Теперь молчаливая, отчего казавшаяся еще более страшной, людская река медленно приближалась к блестящей полоске штыков. Из гущи вдруг, нестройно, но увереннее и увереннее, грянуло:
                Вихри враждебные веют над нами,
                Темные силы нас злобно гнетут!
                В  бой роковой…
Солдаты неожиданно расступились, в образовавшийся просвет с гиканьем и посвистами  рванули казаки! Дробот копыт по брусчатке и улюлюканье перебили песню. 
– Казаки! Казаки! 
Колонна остановилась. Первые ряды непроизвольно попятились. И тут же храпящие кони врезались в сбившихся людей, над головами перегнувшихся через луки казаков взлетели нагайки.
«А-а-а!»
Первые ряды бросились назад, кто-то упал, закрывая руками голову, кто-то катился кубарем, уже ничего не видя и не соображая. Все перемешалось! Зина увидела, как один казак выхватил шашку и плашмя ударил бегущего седоголового мужчину. Тот рухнул на брусчатку.
– Митя! Митя! Да что же это такое?! – закричала Зина.
Дмитрий, молча и сильно схватив ее за руку, побежал от настигающих конных, потом резко дернул в какой-то проулок.
Тяжело дыша, они влетели в темное парадное обшарпанного доходного дома, привалились к грязной стене. Услышали, как, догоняя кого-то, по проулку пронеслись верховые, страшно взвизгивая.   
– Митя, Митя! Да что же это, что? – только и повторяла Зина, плача и стуча кулачками Дмитрию в грудь, а он стоял, опустив руки, в полуоборот головы смотрел на улицу через мутную дверную  стекляшку и молчал, до крови закусив губу. 
Спустя полчаса осторожно выглянули на улицу. Только тут Зина  опомнилась, обнаружив свое нелепое одеяние. Оба смутились, и Дмитрий быстро повел  ее через дворы  домой. Прощались под той  же, как раньше, густой и высокой акацией у дальних ворот, через которые во двор особняка запускали ломовые подводы с углем и прочим. В ажурного литья чугунных воротах была небольшая калиточка, через которую можно попасть к выходившему во двор черному ходу. В те давние свидания Зина этой калиточкой пользовалась. 
– Ну, как, Зин, видела? Вот так они нашего брата!
– Но как же все это можно, Митя? Боже мой! Нельзя  же, нельзя!..
– Кому нельзя, а кому очень даже запросто! Ну, ничего, отольются кошке… – Дмитрий не договорил, снова заиграл желваками, стиснув зубы до хруста.
Тут из-за угла, куда выходили парадные двери  дома, показались быстро идущие к воротам нянька Феодора и дворник Артемыч. Молодых они еще не узрели, но Зина их увидела сразу и, вздрогнув, схватила Дмитрия за руку.
– Митя, кормилица! – прошептала, указывая глазами.
– Что? Кормилица? – переспросил Дмитрий, вертя головой. – А, ну да…Кормилица… А как же! Ищут потерю! Ну тогда – покедова! – помолчал, уже делая шаг  прочь, быстро спросил:
– Завтра, в семь вечера, у   Золотых ворот. Придешь?
Она согласно махнула ему рукой,  счастливо улыбаясь.
– Это кто был, рыбонька? – подозрительно спросила Феодора, щурясь и поднося сухонькую ладонь ко лбу, чтоб лучше вглядеться.  – Куда ж ты, в такую круговерть, побежала, девонька?! А ежели б… Ох, не приведи Господи!
– Мабуть, паничка, догнать? – кивнул черной, как уголь, башкой Артемыч. – Приставал, холера?!
– Что вы, что вы! – замахала руками Зина. – Он меня из этой паники и вытащил, не выдумывай, Артемыч!
– Хто это такой? – не могла угомониться переволновавшаяся нянька.
– Один хороший человек, – тихо сказала Зина, глядя на удаляющуюся крепко скроенную фигуру.
– Ой, гляди, девонька, все оне хороши, хоть ищы, хоть не ищы! – сердито и в то же время участливо вздохнула старушка, но тут же свела брови. – Батюшка твой, Василий Николаевич, такого дрозда закатит, как прознается, – враз невеститься охота пройдет!
– Конечно, пушистенькая ты моя! – обняла няньку Зина. – Наябедничаешь и закатит!
– Ох, коза! – зажмурилась в улыбке довольная старушка.
Но дома долго ворчала, увидев, поначалу не бросившийся в глаза, уличный наряд Зины. Батюшке же, как всегда, ни словечка. И назавтра Зина отправилась на свидание.   

С МИТЕЙ они встречались все лето, как только позволяли Зине ее обязанности сиделки. Гуляли в городском саду, на набережной, конечно, не там, где можно было встретить знакомых. За своих Митя не переживал, но попадаться на глаза фланирующим парочкам важных господ, хорошо знакомых с отцом и матерью Зины, не хотелось обоим. Чаще сидели на отвесном берегу, у воды, или бродили тенистыми аллеями, круто заворачивающими к Аскольдовой могиле – самому романтическому месту в обширном парке. И говорили, говорили…
Поначалу многое, о чем ей рассказывал Митя, она просто не воспринимала. Все ее воспитание противилось услышанному. Но перед глазами вновь вставала казачья расправа над рабочими манифестантами, и Зина дотошно, скрупулезно выспрашивала Дмитрия: почему рабочие пошли на это шествие, как он и его товарищи работают на заводе, совладельцем которого был ее отец, как живут рабочие семьи.
Митя рисовал ей безрадостные картины. Поведал, как достается даже ему, молодому и сильному парню, за восемь часов в литейке. Красноречивее слов были его руки. Молодая кожа, а уже давно потрескалась, покрылась буграми вечных твердых мозолей, несмываемо въелась под кожу масляная  чернота.   
Митя перед Зиной своих рук стыдился, а она ласково сердилась.
«Глупый, да разве это порок? – говорила она, прижимаясь к широкой его ладони щекою. – Это знак трудового человека, а не праздного лодыря».
Приносила ему книги Гоголя, Чехова, Достоевского, стихи Некрасова, а он давал ей тонкие брошюры с неизвестными именами на обложках – Ф. Энгельс, Ю. Мартов, Г. Плеханов, Н. Ленин… Однажды вручил тоненькую серенькую – «Манифест Коммунистической партии» с бросившейся в глаза, когда она развернула, спиритической фразой  в начале: «Призрак бродит по Европе…» Оказалось, что спиритизм тут не при чем. 
Прочитанное, вкупе с рассказами и объяснениями Мити, логично и понятно объясняло многие вопросы, роившиеся в голове. Совсем по-другому стала Зина воспринимать домашние разговоры, обращать внимание на их смысл. Отцовское возмущение своеволием бунтовщиков, «этой черной кости в серых балахонах», как он выражался, стало оцениваться иначе.
Спорить с отцом не спорила, но убеждалась день ото дня: взгляды Мити ей ближе отцовских. Она находила подтверждение Митиным рассказам, то невольно подслушав, о чем кричал по телефону папенька из домашнего кабинета, приказывая управляющему заводом беспощадно увольнять без всякого выходного пособия смутьянов, то становясь свидетелем вечерних, за ломберным столиком, бесед  отца со  своими  карточными приятелями.
Теперь жандармский полковник Трещев, за прошедшие годы отчего-то в чинах не выросший, не шутил, рассказывая свои истории об успехах борьбы с крамолой, а зловеще хвалился расправами над такими, как ее Митя. Зина понимала, что это у нее не бред больного воображения. Полковник и раньше точно так же хвалился, но что она знала и понимала!   
Не меньше за столом в маленькой гостиной обсуждалось и положение на Балканах. В этих случаях Трещев ухмылялся и заявлял, что война будет как пить дать, и оное к лучшему, потому как военное положение позволит загасить любую смуту.  А обращаясь со  льстивой ноткой в голосе к отцу Зины, утверждал, что в войне им, заводчикам, польза очевидная – на военных заказах можно сделать солидное состояние.
И Зина с ужасом наблюдала, как  ее родимый папенька полностью с мерзким полковником Трещевым соглашается! А ей представлялся мертвый Митя, зарубленный казаками, и она иногда ночью, просыпаясь от этого страшного сна, подолгу беззвучно плакала в подушку.
Война грянула. Зина боялась, что Митю заберут в солдаты и пошлют на германский фронт. Но завод наполнялся заказами, на рабочих наложили бронь. Теперь про восьмичасовой труд они забыли.
С Митей видеться приходилось редко. Но как они ждали каждой встречи! И как стремительно пролетало время вместе! После свиданий с Митей Зина возвращалась домой, как в тюрьму. Угнетали не поселившейся в доме больничный запах и бессонные  ночи  около  парализованной  маменьки. Противно  стало  видеть  сытые  морды отцовских приятелей, каждую пятницу собиравшихся за картами, словно не было ни войны, ни больной в доме.
В конце года, в традиционную карточную пятницу, к игре несколько опоздал полковник Трещев. Причину этого, опрокинув пару стопок, он громко поведал в гостиной. Затянутый в мундир жандармский хлыщ самодовольно рассказал за карточным раскладом, что его служба, когда вся Россия встала под ружье, тоже «даром хлеб не ест»: на самом «Арсенале» раскрыли шайку кустарей-оружейников!
Револьверные и пулеметные части воровали, подпольно собирали из них пригодное оружие. «Это еще не всех выявили, но ничего, найдем, узнаем, куда они вооружаются, кого снабжают! – гремел Трещев, забыв, что он не в родной охранке. – И поглядите, господа, еще и агитацию, вшивое отродье, развели! Гектограф в закутке соорудили, прокламации шлепали! Мол, даешь поражение в войне!»
Зина обмерла. Не поэтому ли Митя появлялся очень редко, а последнее время и вовсе пропал. Неужели?!
Несколько дней она не находила себе места. Но однажды, глухой ночью, проснулась от негромкого стука в оконное стекло. Митя! Живой, здоровый!
Изловчился, взобрался по раскидистому каштану, с крайней ветки прутиком дотянулся до ее окошечка! Объясняя свое долгое отсутствие, признался Зине, что помогал в тайной печатне, был там, когда ее полиция накрыла, еле ноги унес, но его опознали, потому от греха смотался тут же к родным в деревню. Только там тоже не спрячешься, ведь возраста он самого призывного, а на селе сразу новый человек виден. Пару раз урядник к родне захаживал, выспрашивал. Пасла полиция и по киевскому адресу, объявив во всеуслышанье, что Дмитрий Фоменко подан в розыск не только как рабочий-дезертир, обязанный под бронью работать на военном заводе, но и как активный агитатор большевистского толка, разлагающий рабочих, за что по закону военного времени  ждет его самое суровое наказание.  Так что, пока Митя скрывался  у знакомых.
Зина понимала, что долго это продолжаться не может. В следующую ночную встречу передала Мите все деньги, которые смогла насобирать, не привлекая отцовского внимания. С грустью, но прекрасно понимая, что это будет лучшим выходом, сама предложила Мите уехать. Оказалось, что и он к этому склоняется, но поступит, как решит партячейка. 
Партячейка оказалась того же мнения. Помогли Мите с документами. К этому и Зина была причастна. Когда, в очередное посещение больной маменьки, старый пьяница Михаил Львович баловался с отцом  в столовой  коньячком, Зина прокралась в прихожую и влезла в его докторский саквояж. Ох, как у нее дрожали руки, и билось сердце! Зина внимательно просмотрела пачку всевозможных бланков, которые были в саквояже, пару из них спрятала на груди.
На одном похищенном бланке, со штампом какой-то городской лечебницы, Зина  изобразила довольно убедительную справку о том, что мещанин Фоменко Дмитрий Иванов имеет хроническое заболевание, вследствие чего от воинской обязанности отстранен.
Много было написано мудреного и правдоподобного, чего ненавязчиво Зина выпытала у доктора Гольдберга и полковника Трещева, у последнего – о порядке призыва и  вынесения отсрочек.
На другом бланке родился анамнез – краткая история «последнего курса лечения больного Фоменко», которое «утешительного результата не дало». По срокам  мнимое лечение охватывало весь период нелегальной жизни Мити после случая с подпольной типографией на заводе. Это было наивное, но алиби, ведь указывалось, что «попал на больничную койку» Митя аккурат за день до обнаружения полицией гектографа.
Месяц спустя Дмитрий уезжал в Томск. Когда прощались, Зина старалась не плакать, но сдерживалась с трудом. Крепко поцеловала напоследок…
Потом было письмо с какой-то станции, нежное, одним вопросом пронизанное: не пропала ли у нее решимость быть вместе? Зачем спрашивает то, что знает?
Писал Митя нечасто, новости о себе сообщал самые общие, больше предавался киевским воспоминаниям, им обоим дорогим. А зимой приехал. 
Заметно изменился. Возмужал. Появилось больше степенности, рассудительности. Рассказал, что в Томске устроился в ремонтных мастерских, снимает угол, но главным занятием остается  партийная  агитация среди рабочих и солдат местного гарнизона. Зина поила суженого чаем, он уписывал за обе щеки ватрушки, а потом отставил чашку и взял ее за руки.
– Зина, дорогая моя, все ли у нас по-прежнему?
– Зачем ты спрашиваешь? Милый, родной… – прижалась она к нему всем телом.
– Зачем? – повторил, нежно целуя ее за ушком. – А узнать хочу, поехала бы со мной? Навсегда чтобы быть рядом, никогда не расставаться!
– Никогда? – эхом  откликнулась она, пьянея от близости.
– Никогда! – ответил он твердо и крепко обнял ее…

ОНИ УЕХАЛИ через три дня. Отцу она оставила коротенькую записку, что все объясняет в письме  к маменьке,  которое отправила накануне. Больше она никогда не видела родителей, переписываясь только с матерью, прожившей еще полтора года. Отец отказался от нее почти сразу.
С Митей они не венчались. Зачем, если не верит он в поповские россказни, а для нее важно, как он думает. Никому она за всю свою жизнь не верила, как Мите. И он ни разу ее веры не обманул.





Глава 11.

ПОМОТАЛИСЬ они за два последних года! Из Томска вскоре отправились в Красноярск, оттуда на Урал, потом в Иркутск. Потом были  Благовещенск, Хабаровск,  Уссурийск, потом, вот, Владивосток.
Тут всего хлебнули. И на нелегальное положение дважды переходили, скрываясь от ищеек охранки, и  в тайге скитались не так давно. А теперь Чита… Но это во всех отношениях к лучшему. Владивосток снова залихорадило – братья-авантюристы Меркуловы перевернули город вверх дном под орудиями запрудивших бухту американского  крейсера и японских миноносцев. Скоро и милицию начнут шерстить, до Мити доберутся. Значит, так и так пришлось бы уходить.
Зинаида Васильевна с грустью поглядела на мужа, задумавшегося над пустой тарелкой.
– Митя, о чем думы?
– Да, вот, никак не могу смириться, что снова белая контра над нами верх взяла!
– Зато, Митя, в Чите стоим крепко, идея с буферной республикой  очень своевременна!
 – О, да ты у меня настоящим политиком стала! – засмеялся Дмитрий Иванович, привлек к себе жену. – Ничего, это пока – буфер! Оттуда мы на белую сволочь снова пойдем, недолго этим скрипкам мелодию играть!
Назавтра и тронулись в путь, так как передавать дела во владивостокском угрозыске все равно было  некому.
Ехали долго, через Китай, – на Транссибе сидели беляки. Особоуполномоченный Дальне-Восточной Республики в полосе отчуждения Китайской Восточной железной дороги выдал задним числом гражданину Фоменко Дмитрию Ивановичу  удостоверение на предмет свободного въезда на территорию ДВР в город Читу.
Одновременно телеграфировали в столицу о скором прибытии. В связи с чем товарищ министра внутренних дел  М. Д. Иванов сообщил в Забайкальский губком РКП (б): «Читинская железнодорожная милиция расхлябана и комячейки нет. На ж.д. милицию нами обращено серьезное внимание. На днях туда отправлен тов. Ф О М Е- Н К О, член РКП(б), в качестве начальника управления ж.д. милиции, которому дано поручение, чтобы оздоровить там атмосферу. Товарищ, которого мы хорошо знаем по Владивостоку, где он долгое время был председателем комячейки».
Первые две недели чета Фоменко жила в приспособленном под квартирки железнодорожном вагоне, стоящем в числе двух десятков таких же «хором» на задах станции Чита-II. Жилые вагоны специально предназначались для служащих министерств и ведомств ДВР, не имеющих жилья, чтобы им было удобнее добираться до работы, благо вокзал чуть ли не в центре столицы. Зинаида Васильевна в шутку называла квартирку на колесах «вагон-салоном  Его Императорского Величества». И без былой роскоши она была счастлива – рядом был ее Митя. Ее!
Да, в этом она была абсолютно права. Не поверил бы никто из прежних киевских знакомых и друзей Дмитрия Ивановича, когда бы встретил его сегодняшнего.
Зинаида Васильевна не просто моталась с ним по городам и весям. Весь свой нерастраченный педагогический запал она направила на мужа. Читающего чуть ли не по складам рабочего паренька превратила в образованнейшего человека, понимающего три языка!
Он оказался способным, все схватывал на лету и, вместе с тем,  старательно по ночам трудился над учебниками, шепотом, чтобы не разбудить жену, тренируясь в произношении чужеземных слов,
В Чите практически никто, может быть, за исключением Иванова, не знал о феномене Дмитрия Ивановича.
Внешне же Фоменко производил впечатление противоположное – довольно ограниченного человека, на что в том же Владивостоке покупались считавшие себя тертыми калачами преступники.
Вступив в должность начальника железнодорожной милиции, Дмитрий Иванович через короткое время понял, что товминистра Иванов, знакомя его по приезду с обстановкой, нисколько не преувеличивал, говоря о расхлябанности  среди служащих,  низких  результатах в раскрытии преступлений и их предупреждении. 
Ситуация действительно выглядела катастрофической. Большинство милиционеров – бывшие деревенские парни из расформированных партизанских отрядов. Опыт милицейской службы отсутствовал, умения опроса свидетелей не было никакого. На шее угрозыска повисали мертвым грузом, казалось бы, элементарные происшествия.
Самым лакомым куском для уголовников были вокзалы, особенно второчитинский, центральный. Здесь гужевали  наглые карманники  и майданники, утаскивающие узлы и чемоданы чуть ли не на глазах жертв, фланировали проститутки – биксы вокзальные, сновали, шаря глазами в поисках богатого клиента, карточные шулера.
В близлежащих проулках и зарослях кустов по берегу Читинки зазевавшегося или одинокого пассажира поджидали гоп-стопники, нередко вооруженные не только отточенным ножиком.
Видя полную  свою беззащитность на вокзале, обыватель приходил к убеждению, что вся вокзальная милиция попросту куплена с потрохами уголовной шатией-братией, потому и закрывает глаза на безобразия, грабеж и воровство.
Основания для таких умозаключений, к сожалению, присутствовали.    Только  в  первый  месяц  своего  начальствования Дмитрию Ивановичу пришлось уволить пятерых милиционеров  из отделения на станции Чита-II: за поборы с пассажиров. Еще четверо уволились, не дожидаясь скандала, сами.  Это были минусы, но были и плюсы.
На работу в милицию приходили ребята, отслужившие в Нарревармии, уже узнавшие и понявшие дисциплину. С одним из таких новичков Дмитрию Ивановичу  пришлось познакомиться при обстоятельствах  примечательных.

В ПЕРВУЮ субботу августа 1921 года, шестого числа, день отличался невыносимой духотой,  все  предвещало  грозу – и спертый  горячий воздух, колышущийся маревом, и заходящие с юго-востока, из «гнилого угла», с каждым часом все больше громоздящиеся друг на друга лиловые тучи, и полная остановка ветерка, набирающего силы, чтобы потом, перед мгновением грозового удара, вздыбить песок на улицах, рвануть до хруста тополиные ветки, сдернуть дранье с крыш и закрутить столб пыли посреди Сенной площади.
– Да, дождичек бы не помешал, пыль прибить, – высунулся в распахнутое окно дежурки розовощекий и гибкий, с большими карими  глазами на круглом лице Федя Демчин, молодой, но уже отслуживший в армии паренек, работающий в милиции вторую неделю.
– Федор, хорош наслаждаться, карауль телефон, я на перрон пошел, с первой Читы «ученик» вышел, – окликнул его, препоручая заделье, старший милиционер Иван Богодухов, крепкий жилистый мужик лет сорока.
Вышел, сутулясь, а секундой позже влетел обратно с выпученными глазами.
– Федор! Где моя фуражка? Да быстро ты, черт, из окна вытрясайся! Ворот застегни, ремень, ремень, мать твою, поправь! Так… – забегал руками по столу. – Где дежурный журнал? Ага, вот он! Порядок!
– Ты чо это, Ларионыч? – удивленно воскликнул Федя.
– Чо-чо! Хрен тебе через плечо! Начмилиции сюда…
И застыл на полуслове.
В раскрытые двери дежурки стремительной походкой вошел среднего роста крепыш лет за тридцать с небольшим, в белой летней фуражке  и серой гимнастерке. Над щеточкой коротких усов смотрели пронзительные серо-стальные глаза.
– Как служба? Обстановка? Доклада не слышу! – обрушилось на милиционеров водопадом. – Кто старший? Вы? Если не ошибаюсь, Богодухов?
– Точно, гражданин начальник! Ну и память у вас! – приятно удивился старший милиционер. – А насчет обстановки, так все путем! Из происшествий имеется одно: задержали грабителя. Свистнул чемодан у одной гражданки, м-м, а, вот – Кривошеевой, – прочитал по журналу Богодухов. – И наутек, но Федя, то есть, милиционер Демчин Федор, припустил за ним и у Читинки нагнал подлеца!
– Молодец! Благодарю за службу! – крепко пожал Федору руку Фоменко. – А потом злодею не навешали горячих?
– Помилуй, Богородица! – прижал руку к сердцу Богодухов. Вышло комично, все рассмеялись.
– Хорошо, что приказ министра исполняете добросовестно. Нам с гражданами обязательно надо быть вежливыми, работать без грубости. По нам, товарищи, люди обо всей власти судят. Да и по-человечески, чего прежним царским держимордам уподобляться? При народной власти милиция должна быть тоже народная, неразделимая  с народом. Как думаете?
– Правильно! – горячо откликнулся Демчин. – И всех одной гребенкой не чесать!
– Но, завел опять граммофон! – недовольно буркнул Богодухов.
– А, ну-ка, расскажите, о чем спор вышел? – заулыбался Фоменко.
Богодухов махнул рукой.
– Федор завсегда об ентом со мной спорит! 
– А чего же не спорить, если все время людям одно гудишь: не положено, не положено! – загорячился Демчин. – А кому-то и объяснить надо!
– Чо оне, маленькие, ли чо ли? Прутся по путям и не понимают! На перроне грязь развозят! А ротозеев сколь! И чо им я должен размусоливать? Можа, еще и под ручку подхватить: не изволитя, барышня-мадама, променад через пути совершить!
Богодухов сопроводил тираду комичными телодвижениями, и дежурка снова грохнула.
 – Размусоливать не надо, – просмеявшись, сказал Фоменко. - Но точно и правильно, со всей вежливостью человеку объяснить правила поведения на вокзале – это необходимо. Не все же знают, а из села приезжающие и вовсе тут теряются в толчее. Таким, наоборот, помощь нужна, ведь их-то и пасут преступники на вокзале. Разинул варежку  крестьянин, - и нет мешка!.. 
– У-у! У! Пуф-пуф-пыф-ф!..
С западной стороны медленно, шипя и окутываясь паром, на первый путь от перрона вползал паровоз, таща за собой зеленые, облупленные вагончики. В узких окнах пригородного поезда, который в обиходе практически все называли «учеником», опущены почти все стекла, оттого и гам стоит особенный. «Ученик» битком набит, на перроне полно встречающих, и каждый, углядев  своих, старается обратить на себя внимание, перекричать чужих.
Заскрипели  протяжно и визгливо тормоза, из вагонов хлынул поток – с узлами, мешками, ящиками. Завизжал, почувствовав движение, одуревший от духоты и тесноты темного мешка, поросенок.
Фоменко, а следом и оба милиционера, вышли на перрон.
– Разрешите, пройду составу в голову, для контроля! – откозырнул Богодухов.
– Да, конечно, а мы здесь с Федором подежурим, – улыбнулся Фоменко.
Богодухов шустро подался в толпу, прошагал до локомотива, кивнул чумазому пареньку из паровозной бригады, хотел тому что-то сказать, но в это время, где-то от четвертого с головы вагона, раздался крик: «Милиция! Милиция! Сюда! Сюда! Убивают!»
Милиционер со всех ног бросился на крик, краем глаза увидел, как к вагону бегут еще два человека. Обернувшись, в одном из них узнал Ивана Бойцова из городской милиции – знал тезку накоротке.
А от вокзала к вагону спешили Фоменко и Демчин.   
– Сюда! – высунулась из тамбура полная женщина. – Поспешай, милицанерики!
Бойцов первым, ловко подтянувшись на поручнях, влетел в тамбур. Богодухов – за ним следом, раздвигая остановившихся в любопытстве  людей. А позади напарник Бойцова тут же перекрыл дверь. Фоменко и Федя Демчин тоже уже были на месте, войдя с другого конца вагона.
– Вот, полюбуйтеся, граждане милиционеры, ишь, как разрисованы! – показал на двух в кровь избитых мужиков громкоголосый проводник, плечистый, с мощными руками, силушкой не обделенный. – И все вот этот! Это он им морды расхлестал, фулюган чертов! 
Проводник крепко держал за правую руку повыше локтя довольно высокого молодого мужчину, тяжело дышащего, с налитыми кровью глазами.  Левой рукой  мужчина прижимал к себе брезентовую котомку.
– В чем дело, товарищ? – спросил Бойцов проводника.
– Да кто их разберет! Я уже на шум прибежал, а так-то был в соседнем вагоне. Смотрю: этот субчик, вот, их метелит! Еле отнял!
– Сами выпросили, оглоеды! – не выдержал «субчик». Зло дернулся от проводника: – Чо вцепился, не сбегу, не боись! Чо мне бежать, не я затеял!
– Разберемся, – сказал Богодухов, поглядев на Фоменко, но тот не вмешивался, предоставив милиционерам действовать самостоятельно. – Сейчас все пройдемте в дежурную комнату милиции. Запротоколим  показания кажного. Все выясним! Граждане, освободите проход! Ничего тут интересного, окромя драки, не приключилося! Попрошу на выход!
– Само собой, – важно кивнул проводник.
Схваченного им за руку мужчину отпустил, но пошел рядом, настороже. Позади всех поплелась избитая парочка.
В толпе зевак прошли до дежурки, Бойцов несколько раз ловил на себе тяжелый взгляд мужчины, учинившего драку в вагоне, ощущал прямо-таки кожей  его напряженное состояние. 
В дежурке Богодухов, приложив руку к фуражке, вытянулся перед Фоменко?
– Гражданин начальник! В вагоне пригородного поезда…
– Отставить! – резко сказал Фоменко и повернулся к избитым мужикам, кивая на прислонившегося к стене парня с котомкой. – Бил он вас?
Те, испуганно глядя, то на парня, то на Фоменко, кивнули.
– Сначала  вы расскажите, как было дело? – повернулся Дмитрий Иванович к проводнику. – Вы, товарищ Демчин, подробно фиксируйте все показания.
Взглянув на недоуменного Федора, пояснил:
– Записывайте все, что будут говорить. Вопрос и ответ.
Федор покраснел и уткнулся в стопку бумаги.
– А так все было, товарищ-гражданин. Эти двое, которые побитые, с Яблоновой, от начала сели. А этот, – Проводник ткнул пальцем  в парня с котомкой, – оный гражданин сел в Куке. Возле побитых… Ну, они тогда еще не были побиты… Ну, коло них устроился, и ехали, стало быть, поначалу спокойно, разговаривали. Я проходил по вагону, видел. И так  спокойно мы ехали до Кадалы почти, а потом слышу: шум, ругань пошла, крик! А я как раз в соседний вагон перешел, еще дверь тамбурную не закрыл. Понятно, что я из соседнего туда, стало быть, сразу. И чо вижу? А вижу, как вот этот вот, – Проводник снова ткнул пальцем в набычившегося парня с котомкой, – он, стало быть, прям на моих глазах, сначала молодому врезал, а потом тому, что постарше, по морде пару раз проехал! Чтоб он, значит, не встревал. И снова давай младшого мутузить!
Проводник шумно перевел дыхание и продолжил:
– А в вагоне, гражданин начальник, народу – не протолкнуться. Бабы визжат! Ребятня орет! А этот, главный закоперщик, – Проводник снова ткнул пальцем в хозяина брезентового мешка, – так разошелся, что я уж думал - совсем молодого-то прибьет. И главное-то – никак не могу сквозь народ и вещи к драке-то пробиться! Но пролез! Так еле унял! Бык-то вон какой! – Проводник оглядел «закоперщика» с головы до ног, словно видел впервые, повернув лицо к Фоменко, снисходительно добавил: - Ну, мы тоже, слава Богу, не изболемши, хе-хе-хе…
– Так… Понятно. Ну, что теперь вы скажете? Сперва назовитесь, кто такой, откуда? – обратился Фоменко к «закоперщику».
– Рабочий я… А фамилия моя… это… Пугачев! Иван Пугачев, из Дровяной, – пробурчал тот в ответ. – На Татауровской  лесной даче работаю. Да они сами напросились!..
– Вы хотите сказать, что ссору затеяли не вы? – уточнил Фоменко.
– Конешно! Во, гаврики сидят, они все и закрутили! А кто же!..
– Каво он врет! Ага, мы! – закричал один из избитых.
– Стоп, машина! – остановил его Фоменко. – И ваша очередь подойдет для снятия показаний. А пока прошу помолчать.
И снова обратился к опрашиваемому:
– Скажите, Пугачев, а что же за повод у них был для ссоры с вами?
– Не знаю, может, ограбить хотели!
– Ты чо, паря, сдурел?! Малохольный какой-то! – загудели избитые. – Каво несешь-то?! Ограбить хотели! От бессовестный!..
– Тихо! – прикрикнул Фоменко. – Теперь вас послушаем!
Он обратился к старшему из потерпевших.
– Назовите свои имя, фамилию, место проживания.
– Значится, Туезовы мы, с Татаурово Улетовской волости.  Я – Туезов Тихон Иванов сын, а со мной – мой племяш. Он тоже Туезов. Пашкой зовут. Брата моего младшего Степана старшой сын, – обстоятельно начал старший. – А поехали мы с племяшом в Читу на базар, потому как мне сосед сказал, что видел там справные хомуты и недорогую сбрую, на Старом базаре…
– Товарищ начальник, это, что, тоже все фиксфи… записывать? – взмолился Демчин.
– Пиши все! – строго сказал Богодухов и уставился на Фоменко, ожидая одобрения.
– Записывай, Федор, все подробности, хуже не будет, – кивнул Дмитрий Иванович. По собственному опыту знал, что куцый протокол любое дело может развалить, а лишние сведения отшелушить всегда можно. Повернулся к опрашиваемому:
– Извините, что прервали. Продолжайте.
Мужичок приосанился, видя такое уважительное отношение, и заговорил увереннее.
– Энтот тип к нам опосля Куки подсел, сам разговор и завязал. Про житье-бытье. Все расспрашивал, куды едем.  Ну, я и сказал, что в Читу, на базар, за хомутами. А энтот разбойник, значит-ца, нам и подтверждает: мол, де, на базаре хомуты в разну цену, но самые справные недешевы. Дескать, а деньжат-то у вас, у нас, стало быть, хватит, спрашиват…
– Это он выпытывал, штоб самому нас и грабить! – выкрикнул младший Туезов, швыркая разбитым носом. И тут же сморщился, трогая языком кровоточащую губу, – защипало.
– Погоди, тебе тоже слово дадим, – сказал Фоменко. – А вы, Тихон Иванович, продолжайте. Как дальше было?
– А дальше было так. Мой племяш, – Туезов-старший повел рукой в сторону племянника, – он, значит-ца, одно время проживал в Маккавеево. Там моя сестра живет старшая, так, вот, Пашка-то ей по хозяйству помогал, покуда она прихварывала. Живет Степанида-то без мужа, семеновцы замучили…
Туезов замолчал. Потянулся перекреститься, но, опасливо глянув на милиционеров, решил воздержаться.
– А я, между прочим, семеновское войско чехвостил в хвост и в гриву, в партизанах разведкой командовал! – громко заявил «закоперщик».
– Что ж, похвально, – сказал Фоменко. – Однако, продолжайте, Туезов.
– Ну, значит-ца, я и говорю, что племяш мой ранешне в Маккавеево жил. Вот он, значит-ца, энтого, как правильно, ить, тута было подмечено, субчика-то и спрашиват,  дескать, не бывал ли он, а можить, живет в Маккавеево?
– Скажите, молодой человек, – Фоменко повернулся к Туезову-младшему, – а почему вы задали вашему попутчику такой вопрос?
– А потому что я его там видел! А он отпиратца начал и вдарил мне по морде со всего маха! – младший Туезов, продолжая шмыгать разбитым носом, осторожно потрогал наливающийся под глазом синяк.
– Понятно, – кивнул Фоменко. – Что дальше было, Степан Иванович?
– А чо было? Племяш, значит-ца, евонного спросил, а тот – в отказ и озлился. А тебе бы, Пашка, замолчать, – бросил племяннику в сердцах старший Туезов, – и не доводить дело до греха! Так, куды с добром! Давай все выпытывать! Де, как же, ведь я ж тебя видал в Маккавеево и не единожды. А энтот сразу насупился… О, как щас! – показал пальцем на владельца котомки Степан Туезов. – Ну, а племяш-то, значит-ца, вопрос продолжат. Мол, да точно, с Егорием Бурдинским тебя видал, так как лица хорошо запоминаю…
– У меня на людей память отменна! – снова выкрикнул младший Туезов. – А энтот субчик от маккавеевского знакомства – я знаю почему! – отпиратца начал! Да и так на всю округу известно, что вы с маккавеевским Бурдинским спиртом маньчжурским промышляли! Оне, гражданин милицейский начальник, года с шышнадцатого, как мне тетка сказывала, спиртишком приторговывали. Про энтого не скажу, а Егорий-то точно! Тетка брехать не станет… Но энтого с Егоршей в прошлом годе и нынешне, по весне, я в Маккавеево видал! Мелькала там его рожа!
– Это у тебя рожа! Мало я тебе ее начистил! – дернулся в ответ «закоперщик», но Богодухов и Бойцов тут же ухватили его за плечи.
– Спокойнее, Пугачев! –прикрикнул на него Фоменко.
– Во-во, так и в вагоне было! – затряс пальцем старший Туезов. – Пашка ево за спиртишко-то и не выспрашивал, а только про Маккавеево и знакомство с Бурдинским. А энтот субчик в ответ шипит, мол, закрой, шмакодявка, пасть, а то зубы повыбиваю и рожу так начищу, что никто тебя не узнат и сам свою харю по новой будешь запоминать… И вдарил племяша по морде! Я заступиться, так он и на меня! Зуб, поганец, выбил! – заплакал старший Туезов.
– А чо и не вдарить? – вызывающе проговорил Пугачев. – Рабочего человека, красного партизана за какого-то контрабандита принимать! Сами  такие! Еще мало дал!
– Все он врет! – снова закричал Туезов-младший. – Как же, партизан! Да это точно он! Меня тетка, кады мы с мужиками ея дом перекрывали, к Бурдинскому за спиртом и посылала, для мужиков…,А этот там был, чего-то Егору в тряпице показывал, а как я зашел, так тряпицу ту под стол спрятал! А Бурдинский еще ему сказал, дескать, это тутошний, Костя… Во! Припомнил я! Костя он! И совсем не Иван Пугачев! Врет! У него фамилие другое! Эх ты, черт, запамятовал, мне ж кто-то из мужиков говорил, кады мы их еще раз встретили! Еще наказал, мол, смотри, Пашка, с энтими не знайся, темные люди…
– Мало я тебе отвесил, паскуда! – дернулся  Пугачев к Туезову-племяшу.
– Стоять! – крикнул Фоменко, а Бойцов с Богодуховым сильнее прихватили Пугачева за локти. Он рвался и матерился.
Коренастый, на голову ниже «Пугачева», Фоменко вплотную подступил к разбушевавшемуся задержанному. Он еще ничего не сказал ему, не сделал никакого движения – а буян замер, напрягся. Дмитрий Иванович хмыкнул:
– На расправу, как понимаю, привычку скорую имеете, а самому по физиономии получать неинтересно? Вы же так и подумали, что я вас сейчас кулаком успокою?
– А чо у вас, фараонов, ишшо-то может быть?! – вызывающе проговорил «закоперщик».
– У фараонов? Интересно… А документы какие-нибудь у вас имеются?
– Были, конешно, и предъявить мог по всей форме, – «Пугачев» уже успокоился, смотрел нагло, с издевочкой. – А только вы ж, граждане милицанерские, сами руки крутили, волоком тащили, вот, стало быть, в кутерьме документики-то и выпали. Ишшо и восстанавливать придется, и за самоуправство отвечать…
– Понятно… – протянул Фоменко. – Вот что, Богодухов…
– Слушаю, товарищ начальник!
– Этого гражданина задержите до выяснения личности. 
– Так точно! Демчин, отопри-ка, клетуху.
Федор выскочил из-за стола, сдернул с гвоздя большой потемневший ключ, отпер тронутый ржавчиной замок на решетчатой двери в углу дежурки. 
– Заходьте, гражданин! – Богодухов подчеркнуто вежливо, но твердо направил «Пугачева» в обрешеченный угол, загремел замком, запирая задержанного. Ключ демонстративно, чтобы Фоменко видел, опустил в нагрудный карман гимнастерки и застегнул его на пуговицу.
«Закоперщик» за решеткой уселся на лавку, картинно заложив ногу на ногу, достал из кармана штанов коробку с папиросами, спички и закурил, выпустив густой клуб душистого дыма в сторону собравшихся в дежурной комнате.
– Слышь, Иван, а вы что, его не обыскали? – недоуменно спросил Богодухова Бойцов. – Он вам так и дежурку спалит…
Фоменко с интересом посмотрел на Бойцова, перевел взгляд на сникшего Богодухова.
– Протокол задержания как положено оформите. С понятыми. И личный обыск, досмотр вещей – тоже. И личность его выясняйте, потом мне доложите.
– Мы тоже справки наведем, – сказал Дмитрию Ивановичу Бойцов.
– Так вы…
– Бойцов Иван Иванович, из городского угрозыска. На вокзале по служебной надобности с товарищем оказались, а тут вот эта заварушка…
– Правильно, это по-нашему, – Дмитрий Иванович с чувством пожал Бойцову руку. – Иные нос воротят, мол, не наша епархия, мы – на территории работаем, а тут, де, вотчина другая, дорожной милиции.
– Город один и республика одна.
– Точно подметил. Пойдем, однако, на свежий воздух, тут уже  дышать нечем, да и товарищам не будем мешать. Богодухов, завершайте опрос пострадавших, да не забудьте с них подписи под протоколом стребовать. До свиданья, граждане Туезовы…
У входа Фоменко и сотрудники городского угро еще несколько минут разговаривали, потом Бойцов и его напарник попрощались с главным железнодорожным милиционером. Их сменил Федя Демчин, вышедший из дежурки.
 – Ну, что, Федор, скажешь по факту? Какие ошибки увидел при задержании? – спросил молодого милиционера Фоменко.
– Да, вроде, нормально все… Конешно, не обыскали… – Федор виновато опустил глаза.
– Если бы у этого «Пугачева» был, Федор, к примеру, «наган»…
– О, с «наганом»-то он делов мог натворить! Перещелкал бы нас, как куропаток!
Демчин побледнел, только, похоже, сейчас, осознав возможные последствия своевременно не произведенного досмотра задержанного.
–То-то! А мы и не обыскали в вагоне, до дежурки довели! И я хорош – сам в пылу закрутился, – Фоменко поморщился.
– Так сразу же и непонятно было, чья сторона виновата…
– Вот и надо было досмотр  одежды всем троим  устроить, а потом уж препроводить в дежурку. И фельдшера вокзального вызвать сразу, чтоб засвидетельствовал все побои для протокола, как специалист, да и помощь потерпевшим оказал.
– Так я сейчас сбегаю! – дернулся  Демчин.
– Сбегай, но описывайте при свидетелях, которые потом и для суда нужны, чтоб   подтвердили. Сдается мне, Федор, что попалась нам рыбка непростая! И, видимо, на самом деле он такой же Пугачев, как я – Степан  Разин. Нет в нем, Федя, рабочего духа, вот, чувствую, что нет! Хотя, хм… чувство к делу не приложишь, верно? Но вот, Федор, какое дело! Пока мужик из  Татаурово свои показания давал, я внимательно на этого Пугачева поглядывал. И вот, что заметил: напрягся он! А при рассказе второго, который его по Маккавеево  узнал, и вовсе  губу закусил. Ну, а после, сам видел, не сдержался, сдали нервишки! Смотрите тут с Богодуховым! И поосторожнее с ним… 
Фоменко сдвинул фуражку на затылок, обнажив заметные залысины, поднял голову, посмотрел на наливающуюся чернильным цветом тучу.
– Все понятно, – проговорил посуровевший Демчин. – Не сумлевайтесь, товарищ Фоменко, после фельшара мы его сразу конвою сдадим, Иван уже собирался звонить  в предвариловку.
–  Добре, – кивнул Фоменко и попрощался.

ОДНАКО утром следующего дня Дмитрию Ивановичу доложили, что задержанный вчера на вокзале за драку в пригородном поезде гражданин, назвавшийся Пугачевым, из помещения предварительного заключения ночью сбежал.
Обстоятельства побега лежали, как на ладони. Утром на месте не оказалось месте и охранявшего предвариловку милиционера Дугарова. Уболтал ли его задержанный, запугал ли – чего теперь гадать. Факт, что ни того, ни другого нет. Испарились. Случившееся серьезно встревожило начальника милиции, он дал задание досконально проверить все те скудные сведения, которые имелись о «Пугачеве» со слов Туезовых, выяснить, что известно о Дугарове.
Неделю спустя показания потерпевших подтвердились: драку в вагоне «ученика» учинил никакой не Пугачев. Рабочего с такой фамилией на лесоучастках Татауровской лесной дачи в деревне Дровяной и в других поселках не числилось.
А вот некий Костя, как назвал сбежавшего драчуна младший Туезов, обнаружился. И был этот Костя действительно знаком с Георгием Бурдинским, недавно из Маккавеево переехавшим в Читу.
Бурдинский же оказался членом Народного собрания Республики, как говорили в обиходе, Нарсоба, имел славное партизанское прошлое. По описанию внешнего облика, признал в «закоперщике» Константина Ленкова. Не отрицал, что в дореволюционные времена пару раз обернулся вместе с Ленковым за спиртишком на китайскую сторону. Подтвердил и насчет партизанского стажа Ленкова, но больше ничего сообщить не смог, заявив, что уже давно Костю этого не встречал, не знает, чем тот занимается.
Фоменко лично беседовал с депутатом Бурдинским – политическое положение последнего, так сказать, обязывало определенный пиетет проявить. Двойственное впечатление осталось у Дмитрия Ивановича после этой беседы. Не мог избавиться от ощущения, что Бурдинский что-то скрывает, неискренен. Но эмоции и догадки к делу не подошьешь. И оснований не верить нет. Вполне возможно, что и на самом деле разошлись пути-дорожки бывших компаньонов-спиртовозов. Нынешнее социальное положение того и другого заметно разнится. Один – в государственных деятелях, а другой…
Дмитрий Иванович был уверен, что бежавший из предвариловки неизвестный, скорее всего, Ленков и есть. И ходит этот тип по преступной дорожке. Иначе нет никакого смысла придумывать себе новое имяпри задержании, как и устраивать драку – а теперь Фоменко не сомневался, что причиной драки было опознание Ленкова Туезовым-младшим. Наконец, бежать из-под стражи. За потасовкой в вагоне стояло нечто более серьезное.    
Интуиция и логика рассуждений не обманули Фоменко. Уже вкусивший  безнаказанность разбоя, шальных  денег и их власти над людьми, Ленков наобещал  Дугарову солидный куш, довольно быстро подбив не только выпустить его, но и уговорил примкнуть к его шайке  для дальнейшего разбоя.
История с вагонной дракой – эпизод знаковый. Это была единственная  встреча – лицом к лицу – Ленкова и Фоменко. Один еще не стал главарем самой зловещей читинской банды, другой еще не возглавил борьбу с этим злом. Самые драматические и трагические страницы этой бескомпромиссной схватки были еще впереди.


 
Глава 12.

ЗАТРЕНЬКАЛ телефон.
– Фоменко у аппарата.
– Товарищ Фоменко, вас на пять часов вечера вызывает Главный Правительственный инспектор.
– Совещание?
– Для личного доклада.
– Понятно, спасибо.
Вызов Главного Правительственного инспектора нармилиции ДВР (так правильно называлась должность главного милицейского начальника Республики) удивил. У Николая Ивановича Колесниченко – все по полочкам. Рабочая неделя обычно по часам расписана: когда, куда, с кем, где. Время для доклада начальника железнодорожной милиции – в другое время и в другой день обозначено. Но мало ли, начальству виднее…
Колесниченко молча выслушал доклад о состоянии дел. Потом принялся подробно выяснять самое больное: сколько и почему преступлений не раскрыто в ноябре и за первую половину декабря, нарастает число «висячих» или сокращается?
Дмитрию Ивановичу похвалиться было нечем. К нераскрытым с июня до ноября двум сотням -преступных эпизодов на Читинской железной дороге, за последние полтора месяца добавилась еще почти что сотня. Конечно, раскрывать стали больше, если сравнивать, но это мало утешало.
Дмитрий Иванович решил, что пора готовиться к очередному разносу на ближайшем совещании, где критика стократ  больнее бьет по самолюбию, а начальственные слова звучат не упреками – приговором всей проделанной работе.
Громить на совещаниях Колесниченко любил и свои разгромные речи строил умело и грамотно. В нем жил незаурядный аналитик. Причем, сделанный Николаем Ивановичем анализ обстановки зачастую открывал ситуацию с неожиданной стороны.
Начальственных  разгонов Фоменко не боялся. Просто обидно бывало, потому как отчетливо  понимал: заметного сдвига пока  ожидать  нельзя – милицейские кадры молоды, неопытны, очень многое в непростой милицейской службе молодежь только начинала постигать, причем, зачастую – на собственных ошибках. Впрочем, как сам же Фоменко любил приговаривать, на сердитых да обидчивых возят воду и дрова.
Однако в этот раз Колесниченко отодвинул массивный кожаный бювар, в котором обычно размечал свои планы и даты предполагаемых совещаний.
– А как, Дмитрий Иванович, самому работается  на «чугунке»? 
Фоменко  пожал плечами.
– Это на какую тему вопрос…
– То есть? – недоуменно поднял брови Колесниченко.
– Если насчет моего соответствия занимаемой должности…
– Вот от этого уволь! – засмеялся Колесниченко. – Нам на твою энергию и преданность делу жаловаться –  что Бога гневить... Тьфу ты, черт! Никак не могу отучиться от этих присказок про боженьку, атеист называется! То и дело поминаю всуе! Однако, от истины ты недалек.
Он помолчал, потом испытующе глянул на Фоменко.
– Есть у меня, Дмитрий Иванович, серьезное предложение к тебе. Как ты смотришь на  то, чтобы городской угрозыск возглавить? 
– И откуда же такая идея возникла? – нахмурился  Дмитрий  Иванович. –  Да и там, по-моему,  не вакантное место…
– Идея, как ты говоришь, возникла вот тут, – Колесниченко постучал  пальцем  себя по лбу. – В губкоме и с товарищами Матвеевым и Ивановым предложение по тебе провентилировал. Поддерживают, если, конечно, согласишься. Никто не неволит…
Фоменко молчал. Предложение Главного Правительственного инспектора было и впрямь тем, чего он сегодня никак от Колесниченко не ожидал. Конечно, вновь заняться  розыском и только розыском было заманчиво. Дмитрий Иванович в своей нынешней должности больше всего уставал не от обилия происшествий и преступлений, совершаемых  по железной дороге.
Тяготило другое: львиную долю времени приходилось отдавать хозяйственным делам, обыкновенному администрированию. Иначе было просто невозможно, но Дмитрию Ивановичу уже не раз приходилось себя останавливать, когда он влезал в какое-нибудь уголовное дело не как начальник желдормилиции, а агент угро. В конкретном расследовании он чувствовал себя гораздо больше при деле, нежели в кабинете, заваленном бумагами и полном просителей, в трезвоне телефонов и в вечной нехватке времени из-за обилия заседаний и совещаний то в Главупре, то еще где.
– Ну, чего молчишь, а, Дмитрий Иванович? – прервал размышления Колесниченко. – Должности сравниваешь! И не сравнивай – явное понижение! Но я с тобой кругами ходить не собираюсь  и  уговаривать  не  буду. Одно скажу: обстановка в Чите требует грамотного руководства розыском. Пока никакого ощутимого толка от городского сыска не видно! К тебе обратился как к верному товарищу, по духу, по партии, по работе, куда нас направили! Это я – не для красного словца! Ты лучше меня знаешь, что для раскрытия преступлений кавалерийские наскоки непригодны. Почему  и предлагаю именно тебе сменить Гадаскина на читинском угрозыске… 
– Что это – понижение, как-то не подумал, – улыбнулся Дмитрий Иванович. – Просто уж больно неожиданно… Как понимаю, Гадаскину  приговор  ревсуда  аукнулся? 
– И не только! – ответил Колесниченко. – Суд вообще-то постановил Гадаскина считать невиновным…
– Да, только  оговорил – «ввиду недоказанности»! – вставил Фоменко.
– Вот именно! – с досадой хлопнул ладонью по столу Николай Иванович. – Это же, сам понимаешь, дураку ясно! Подозреваемых в угрозыске бьют! И тон в этом задает начальник! Куда ж это годится! Чем мы в таком случае от царских сатрапов отличаемся? Ничем! Хватит уже – на полицейских зуботычинах наши деды и прадеды жили, отцам доставалось! И невиновный признается, когда бьют. Какие же это наши методы? Уверен, если доказательств собрано достаточно, никакому преступнику не выкрутиться. А если же мы не можем доказать, то метод кулака правду не приблизит. Собственно, кулак в ход идет именно тогда, когда подозреваемого припереть нечем, так? Вот в чем и беда!
Фоменко удовлетворенно кивнул. Он и сам на дух не переносил тех, кто старыми замашками создавал дурную славу новому пролетарскому делу.
Понятно, что героический красный партизанский командир, а ныне начальник Читинского городского отделения уголовного розыска Иосиф Гадаскин никоим образом не относился к представителям старого мира, тем паче, его карательным органам. Но чаще всего свою революционную ярость и злость на уголовщину Гадаскин выражал посредством увесистого кулака, чем поощрял на аналогичные подвиги и кое-кого из своих подчиненных.
Но не далее как в минувшем ноябре Политический Народно-Революционный суд Забайкальской области рассмотрел в открытом судебном заседании дело по обвинению Гадаскина в нанесении побоев при допросе некому гражданину Шеневу, задержанному угрозыском по подозрению в грабеже.
Шенев накатал на Гадаскина жалобу, которую подтверждали и показания свидетеля Новикова. Расследование дела тянулось долго – с конца марта по август, когда его передали, наконец, в суд. Но и суд ничего не мог решить, так как потерпевший дунул в неизвестном направлении, тем самым себя, как грабителя, разоблачив. Потом и свидетель Новиков «стал в показаниях неуверен». Посему и вынес суд решение с формулировкой о недоказанности вины Гадаскина. Но те, кто регулярно посещал заседания суда, – а любителей поглазеть и послушать, как милицию судят, хватало, – сошлись во мнении, что попросту не смогли доказать или не хотели, но что милицейский начальник бил – сомнений нет.
Был уверен в этом, не первый день зная Гадаскина, и Фоменко. И понимал, как и многие руководители милиции, что происшедший с Гадаскиным скандал лег несмываемым пятном на всю милицию ДВР. Судили-то одного, но обыватель чесал под эту гребенку всех остальных милиционеров.
Очень долго в таких случаях нужно доказывать обратное, возвращать веру у людей в чистоту тех, кто их охраняет от уголовщины. Один синяк от милицейского кулака не только лишает «чистоты мундира», но и надолго убивает доверие к служителям закона,  а то и вообще лишает надежды на то, что в этом мире можно найти справедливость. И чем любитель кулачного боя или тех же льстивых подношений «барашка в бумажке» по должности милицейской выше – тем в глазах людей больший урон делу защиты справедливости  и авторитету милиции  наносится.
Гадаскин и сам это понял, чувствовал себя неуютно. Посему попросил у начальства перевода из Читы. Вот на днях и определились с его назначением в Благовещенск.
А теперь Колесниченко предлагал Дмитрию Ивановичу не только сложнейший участок работы, но и взваливал на его плечи  серьезную проблему завоевания городским угрозыском боевого авторитета – как грозы для бандитов и жуликов всех мастей, превративших в опасное время не только ночь, но и день столицы ДВР.
О чем можно было говорить, когда в самом  центре, на Соборной площади – в полдень! – у занесенной неизвестными ветрами в далекую Читу греческой подданной Фанайлиди два молодца, помахивая в открытую  револьверами, отняли меховые горжет и муфту. От заголосившей дамы шарахались прохожие, но кто же погонится за револьверщиками?!
Или, например, сегодняшний дневной случай ограбления китайца неподалеку от вокзала. Когда бы грабители на прорву товара позарились, а то отобрали саквояж с бельем, одеяло и подушки!
Впрочем, случалось и покруче. Несколько дней назад, тоже средь бела дня, бандиты бросили бутылочную гранату в фанзу китайского торговца Кун-Ен-Фуна, ранили хозяина в ногу. Ничего не взяли, просто предупредили таким способом, чтобы впредь выручкой делился, когда к нему человечка посылают, а не хватался за кухонный секач. 
Ситуация поворачивалась уже совершенно нетерпимым образом: ряд читинских предпринимателей и торговцев не только не опасались скупать у преступников краденое, но не чурались и заказать у последних, что именно им необходимо… украсть! Как получилось с хищением из литейного цеха Лысьвенского мехзавода электромотора и электрических ламп на общую сумму в 300 золотых рублей!
Выплыла фамилия организатора кражи – некто Гутарева. Слух о нем шел: шайку имеет, многочисленную и  удалую, хорошо вооруженную, связанную с множеством наводчиков. А отличием шайки якобы являются «ряженые» налеты: любят уголовные субчики, идя на «дело»,  рядиться под военных и милицию. Числа десятого октября на углу Большой и Сретенской улиц, в самом центре, ранним вечером шестеро в портупеях и шинелях, яловых сапогах и при кобурах, остановили чету Юцисов, весело возвращавшихся из цирка. Обобрали  супруга и супругу до нитки, выгребли все до копеечки! Хотя, про копеечки – это не про гражданина Юциса. Отняли  у него переодетые гаврики почти 100 рублей золотом! Вот и сходила парочка в цирк!
А месяц назад читинская газетка «Наш голос» прелюбопытнейшую заметку опубликовала, прочитав которую, Дмитрий Иванович долго не мог успокоиться: «До каких пор мирные селяне будут со страхом собираться в город! На трактах и постоялых дворах грабят самым наглым образом. Недавнее дерзкое ограбление на зимовье в Кадале еще раз показало, что в Читу торговать не собирайся! Злоумышленниками в открытую разграблено 6 возов на довольно приличную сумму, однако милиция не может сообщить чего-либо утешительного, хотя грабители хорошо известны. Это Костя Ленков из Куки, Павел Хмелев оттуда же, Кочерюк – с разъезда Лесного. Состав шайки около 10 человек…»

ВОТ И СНОВА всплыла фамилия беглеца, устроившего в августе драку  в «ученике». Интуиция тогда не подвела, и если бы не продажный караульный… Вполне возможно, что этот Ленков и тогда уже не в рядовых грабителях ходил. Со злостью вспомнилось пустое разбирательство по факту его побега... 
– Я так понимаю, Николай Иванович, что решение направить меня в угрозыск – прямое партийное поручение? – спросил Фоменко у Главного Правительственного инспектора.
– Правильно понимаешь, – усмехнулся Колесниченко и тут же посерьезнел.
– Нам сейчас не о солидности занимаемых постов надо думать, а о важности текущего момента борьбы с преступностью. Угрозыск – самый острый участок! Ты, вот погляди, до чего уже дело доходит!
Колесниченко взял со стола сколотые листы, зачитал:
«Граждане Домнинского селения Кенонской волости Читинского уезду согласно приговора общего собрания обращаются в Министерство внутренних дел ДВР со следующим ходатайством. Ввиду невозможности милиции  защитить мирное население ходатайствуем о выдаче для общественной самоохраны  винтовок-бердан…»
– Вот так, дорогой Дмитрий Иванович! Никакой на нас уже надежды! В общем, надо разворачиваться, а угрозыску в первую очередь. Именно ты там нужен!
– Нужен – так нужен, – просто ответил Фоменко.
– Что ж, дело за твоим рапортом.  А насчет замены – не беспокойся. Есть надежный товарищ, скоро будет в Чите.
– Кто такой?
– Павел Прокопьевич Кашин. Слыхал?
Фоменко отрицательно мотнул головой. 
– Товарищ надежный, проверенный, из красноярских он. Опытный путеец, организатор не из последних, в милицейском деле опыт имеет. На помощь к нам из Советской России направлен. С большим революционным стажем: еще на баррикадах Красноярской республики девятьсот пятого года пороху понюхал…
– Однако! – засмеялся Дмитрий Иванович. – И тут продумано! А как бы я отказался?
– Что же я в твоей сознательности сомневался или сомневаюсь? – засмеялся и Колесниченко.
15 декабря 1921 года  сотрудникам железнодорожной милиции были объявлены два приказа. Первым – приказ Главного Правительственного инспектора Нармилиции о назначении гражданина Кашина П. П. на должность начальника Управления Народной Милиции Забайкальской железной дороги, а  гражданина Фоменко Д. И.  – начальником Читинского УР.
Вторым приказом, последним для Дмитрия Ивановича в должности начальника железнодорожной милиции, он прощался с товарищами по прежней службе: 
«Товарищи труженики  ж.-д. милиции! Оставляя вас на том поприще, на котором столь много наших совместных трудов и усилий, глубоко верю и надеюсь, что вы все, от начальника до рядового милиционера, зная и учитывая положение переживаемого времени нашей молодой Республикой, осознаете значение Народной милиции как Государственного аппарата и армии тыла, стоящей на страже порядка, законности, справедливости и завоеваний революции. В период нашей совместной работы вы мужественно переносили экономически-материальные нужды, считаясь с общим положением Республики. Надеюсь, что вы и впредь будете продолжать столь трудную и ответственную работу, стоя на защите интересов трудового народа. Шлю свой товарищеский привет, искреннее спасибо и пожелания ревностно и честно служить в интересах трудового народа.  ФОМЕНКО.»
             
ХМУРЫЙ Гадаскин передавал дела новому начальнику угро.
–  Тут, в сейфе, не ахти какая кипа… Все секгетные бумаги и папки у помнача Сметанина. Кликнуть?
– Погоди, Иосиф Исакович, – остановил сунувшегося было к дверям Гадаскина Дмитрий Иванович. – Ты бы мне лучше о людях поподробнее рассказал. Кто посильнее, кто послабее, из кого ядро отделения сложено?
– Ну это, товагищ Фоменко, запгосто, – Гадаскин упорно обращался к новому начальнику УР только по фамилии. – Вот, с помнача  Сметанина и начну.  Петр Михайлович его кличут. Замечу, что по уголовному сыску еще при цагизме служил. В общем, из бывших, но каких-либо подозрений, что по этой пгичине службой нагоду манкигует, не имею. Газве что… Больно занозист. Говогун и советчик еще тот! Советы всё свои газдает! Свысока эдак, мол, все вы тут пни, а я – голова…
– Ну а толк от этих советов есть?
– Бывает… – нехотя протянул Гадаскин. – Нюх у него – ничего не скажешь. И допгос так ловко снимет, что, как огехи, колятся, стегвецы! Но я его больше по учетам использую – аккугатный, почти всю кагтотеку восстановил и дополняет. Такую классификацию газвел – пгям академия! В общем, помощник по внутгенней части. А втогой помнач – по уголовному гозыску впгямую. Это Мишка Баташев. Семнадцать лет пацану, совсем, можно сказать, молокосос, но ничего, милицейское дело любит. Хотя, ежели так газобраться, пущай он и пагтизанил, но в такие годы и ставить на большую должность… Мне его свегху назначили. Конешна, товагищу Иванову, как товминистга, ясное дело, куда как виднее…
Гадаскин элементарно завидовал молодости и смекалистости Баташева. Тот действительно только что разменял восемнадцатый годок, но хорошо зарекомендовал себя еще в Верхнеудинске, где начал служить в горотделе милиции с марта 1920 года. А потом и дальше стал продвигаться по службе – получил назначение помощником начальника облмилиции. В начале уже этого года, о столь юном сотруднике  милиции прознали в Главупре. И полетела начальнику Прибайкальского управления Лагошному грозная депеша за подписью тогдашнего начальника Главупра Щеголева: «В числе сотрудников вверенной Вам областной милиции состоит Михаил Степанович Баташев, имеющий от роду всего лишь 17 лет. Назначение на такую солидную и ответственную должность несовершеннолетнего недопустимо, и я отношу это к незнанию Вами самых элементарных понятий о службе, поэтому предписываю немедленно сместить Баташева с означенной должности и проверить, нет ли еще в числе ответственных работников не соответствующих своему назначению».
Через неделю, уязвленный таким разносом Лагошный  ответил почти телеграфным стилем: «Доношу, что за назначаемых мною сотрудников ответственность несу лично я. Тов. Баташев как незаменимый работник смещен быть не может».
Зато вот Щеголева из больших начальников вскоре убрали.
История докатилась до Иванова. Будучи в Прибайкалье по служебным делам, товминистра  поинтересовался, что это за такой ценный кадр. И не разочаровался, побеседовав с юным милиционером. Больше того, в сентябре дал указание откомандировать Баташева для укрепления кадров Читинского уголовного розыска.
– Ты не язви, давай по делу, – остановил Фоменко Гадаскина.
– Да уж… Ну и вот, стало быть, командигы-начальники в отделении закончились, а остальные силы –  десять стагших агентов и полтога десятка младших. Последние почти все попарно за стагшими закьеплены. Из последних выделю пятегых – Гагифулина, Ашихмина, Володина, Явогского и Леоновича. Это гебята кьепкие, сегьезные, хватка на гозыск имеется. Но за ними, товарищ Фоменко, нужон глаз! Они без постоянного контголю могут свою ушлость так газвить, что потом за эту бгатву наполучашь кгенделей!
– А что же остальные старшие агенты? Арсентьев, Бояршинов, Васин… – Дмитрий Иванович пробежал глазами по списку сотрудников отделения. – Или, вот, Бойцов. Знаком немного, в августе на вокзале при  одном происшествии познакомились накоротке. Что за работник? 
– А каких нам габотников из-за канцелягских столов пгисылают? – скривился Гадаскин. – Из областной упгавы огёлик пожаловал. В помощниках у Василь Михалыча Сокол-Номоконова ходил. Тот же – душа добгая. А когда Василь Михалыча товагищ Антонов сменил, тут-то и окончилось адъютантство! Товагищ Антонов этого Бойцова вскогости и наладил от себя. И я товагища Антонова понимаю – у Бойцова характер неуживчивый. Не Бойцов, пгям, а петушок бойцовый!
Гадаскин засмеялся, но тут же смех оборвал.
– Много умничат! Они со Сметаниным – два сапога пага! Хотя у меня тута уже подобтесался малость, фогсу поубавил! Не до бумажек ноне, пущай побегат, канцелягист! А то, ишь, с каким заявлением к нам  нагисовался – не сгаботался, де, глядите, фон-багон, с товагищем Антоновым!..
Фоменко смотрел на брызгающего слюной Гадаскина и с сожалением думал о том, что в людях могут ошибаться даже такие проницательные, умудренные жизненным опытом люди, как Гадаскин.
Антонов, чья фамилия с уважительным «товарищ» в который раз восторженно повторялась бывшим начальником угро, был достаточно известен  Дмитрию Ивановичу еще по Владивостоку.
 Родом Николай Николаевич Антонов был из крестьян Астраханской губернии. Но еще пареньком перебрался с волжского юга в Восточную Сибирь, оказался в Чите, где довольно  прилично освоил слесарное дело. Из-за чего на фронт в 1914 году не попал, а до весны семнадцатого работал разметчиком в токарном цехе железнодорожных мастерских на Чите-I, понятно, имея бронь.
После мартовской вести о свержении Романовых влился в читинскую ячейку партии социалистов-революционеров, к октябрю имел уже вес, что оказалось немаловажным обстоятельством, когда установилась власть Советов.
Антонова делегировали на первый съезд  рабочих, крестьянских, казачьих и бурятских депутатов, где избрали председателем Читинской контрольной палаты. Так он и председательствовал – до падения Советской власти, а потом в одиночку скрывался по знакомым в Прибайкальской области.
Но ухо держал востро! Когда объявили ДВР – объявился во Владивостоке с мандатом  Дальбюро  РКП (б).  Оказалось, что в  1919  году  политические  взгляды  поменял кардинально.
Впрочем, после известного эсеровского выступления в Москве и мятежа его однофамильца на Тамбовщине смена ориентиров была жизненно необходимой! А так как от Москвы до Верхнеудинска далековато, то партийную проверку прошел  вполне сносно – сыграл свою роль и читинский политический багаж.
И получил Антонов мандат коменданта во владивостокских делегациях по объединению ДВР. Конечно, вскоре оказался в столице Республики, имея в чиновничьих кругах репутацию умелого хозяйственника и организатора.
Вследствие чего был назначен начальником учебной команды милиционеров при Главупре милиции, а через месяц с небольшим, увидев хозяйственную хватку и разворотливость Антонова, тогдашний министр внутренних дел Знаменский, тоже, кстати, месяц как вступивший в должность, утвердил Николая Николаевича начальником отдела снабжения Главупра милиции, за две недели до этого переведя его из учебной команды на должность секретаря  Главного управления. Уж очень понравилось министру, как Антонов в течение дня выполнил его предписание об освобождении квартир в доме Полутова на Большой улице, куда въезжало Министерство внутренних дел.    
Чего нельзя было отнять у Антонова, так его поразительного умения заводить личные знакомства с нужными и полезными ему людьми. Качество немаловажное для снабженческой работы. Беда лишь была в том, что все эти знакомства и связи Антонов максимально использовал для того, чтобы в наиболее выгодном свете показать себя в должности.
Очень скоро он солидно оснастил добротной мебелью и канцелярскими принадлежностями кабинеты руководства Главного управления, не забыв и себя любимого. Даже умудрился выбить себе мотоциклет «Пежо» с коляской-лодкой, важно восседая в которой, экипированный в скрипучую кожаную куртку и мотоциклетные очки-консервы, днями разъезжал по своим надобностям, повелительно покрикивая на коренастого водителя фырчащего чуда.
В присутственных местах и кабинетах самых различных ведомств фигура милицейского снабженца стала узнаваемой, как по мотоциклету и хромовой куртке, так и по желтой кожи пухлому портфелю, из которого для нужного человека милейший Николай Николаевич мог извлечь приятный сувенирчик, вроде блокнота мелованной бумаги, а то и самописного пера.  Как же отказать приятному просителю, тем паче, что документы, которые он предоставлял, всегда были сопровождены необходимыми визами, а чересчур серьезные вопросы по снабжению подчиненных Главупру  милицейских сил амуницией, продпайками, оружием и боеприпасами Антонов если и ставил, то так, для проформы, не настаивая. Нараставшая нехватка самого элементарного и жизненно важного в обеспечении народной милиции была  в какой-то мере и результатом равнодушия Антонова. 
И если начальники периферийных милиций – Прибайкальской, Приамурской и других, уездных и областных, – мало что об этом  знали, то в Чите  «деятельность» Антонова была на виду.
Сколько раз обивал пороги у главного снабженца тот же Сокол-Номоконов, но слышал только одни обещания, а то и упреки, что, де, не понимает «сложного текущего момента».
Наконец, терпение у старого партизанского вожака иссякло, и в середине июня он обратился с докладом к начальнику милиции ДВР – Главному Правительственному инспектору Н. И. Колесниченко. 
«В некоторых местах  области сотрудники милиции совершенно не получают ничего, они и их семьи целыми месяцами не видят хлеба и буквально ходят голодные, голые и босые, что приводит к малой трудоспособности в борьбе с уголовной преступностью и к.–р. (контрреволюционными – Авт.) шайками, оперирующими по всей области, – с болью и горечью докладывал начальник Забайкальской облмилиции. – Особенно серьезную работу милиции приходится вести со спекулянтами, которые будучи хорошо вооружены, имея отличные средства передвижения, являются опасными врагами трудового населения и представляют для плохо вооруженной и пешей милиции слишком неравную силу, бороться с которой при современном состоянии милиции немыслимо. Приходится удивляться, как сотрудники подведомственной мне милиции пережили суровое зимнее время и не разбежались, бросив службу.  Это, я полагаю, можно объяснить тем, что сотрудники милиции в большинстве бывшие бойцы-партизаны, привыкшие ко всякого рода лишениям и учитывающие тяжелое финансовое экономическое положение Республики…» 
Колесниченко вызвал к себе Сокол-Номоконова и Антонова. Состоялся шумный и неприятный разговор, закончившийся тем, что, наслушавшись изворотливых доводов снабженца, которые, как оказалось, вполне Колесниченко удовлетворили, возмущенный Василий Михайлович обозвал снабженца большим демагогом и хлопнул дверью. Точно подметил! Щегольнуть революционной фразой бывший эсер любил и умел.
Без последствий эта история не осталась. Постоянное стремление Василия Михайловича к максимальной самостоятельности, его неумение и нежелание подстраиваться под начальственное мнение, а порой и упрямство, привели к тому, что назавтра Колесниченко снова вызвал Сокол-Номоконова, резко отчитал за вчерашнее, припомнив все ошибки и промахи, обидно попрекнул и рядом малограмотных решений.
Чувствуя, как в груди забухало, защемило сердце, Василий Михайлович тут же попросил у Колесниченко отпуск, который и был ему разрешен незамедлительно: в этот же день Колесниченко подписал приказ: «Начальника  Забоблмилиции гражданина Сокол-Номоконова В. М полагать в месячном отпуске с 15  сего июня».
За себя Василий Михайлович оставил своего помощника Бородина, но буквально через две недели, не сказав Сокол-Номоконову ни слова, Колесниченко известил председателя Забайкальского  облнарревкома,   что министром внутренних дел издано предписание № 1827, согласно которому должность временно исполняющего обязанности начальника областной милиции с 29 июня 1921 года занял товарищ Антонов Н. Н., рекомендованный губкомом  РКП(б), а представленного Сокол-Номоконовым Бородина Министерство не утвердило.
Как этот вопрос «провентилировал» в свою пользу Антонов, история умалчивает, но что в двадцатых числах он летал на своем мотоциклете то в Минвнутдел, то в губком РКП – факт. И рыбалить с заведующим общим отделом губкома на Кенон ездил. Видимо, на берегу пригородного озера вопрос и решился.
Такого Василий Михайлович перенести не мог. Крепко выругался, узнав о состоявшемся назначении, и ни минуты не колебался – накатал рапорт. Так, мол, и так, ввиду игнорирования моего мнения, а также по состоянию здоровья, не считаю возможным…
На сей раз бюрократическая машина еще проворнее сработала. Колесниченко  5 июля вызвал старого партизана и  сухо объявил, что его прошение будет удовлетворено. А уже 14 июля был издан приказ № 25, согласно параграфу 2 которого начальник Забайкальской областной милиции гражданин Сокол-Номоконов увольнялся согласно прошению от должности и вовсе от службы по нармилиции.
Все это произошло как раз по приезду Фоменко в Читу и поначалу было им отнесено к проводившейся в милиции чистке, на которую нацелил изданный начальником милиции ДВР 11 мая 1921 года приказ № 15.
Приказ обязывал «произвести полную реорганизацию милиции с отстранением от службы всех лиц, явно несоответствующих своему назначению и подобрать сотрудников как командного, так и рядового состава вполне удовлетворяющих требованиям службы…»
Когда, например, Дмитрий Иванович вступил в должность начальника железнодорожной милиции,  его предшественника В.И. Пестрых  уже уволили, еще 1 июня «по семейным обстоятельствам», а заодно, в тот же день, был уволен со службы  и помнач железнодорожной  милиции  Авраменко. В милиции на «чугунке» до такой степени вычистили командные кадры, что Главупру пришлось временно назначить сюда для руководства помощника начальника Читинской гормилиции, у которого Дмитрий Иванович и принимал дела.
Теперь, почти за полгода работы в Чите, Фоменко достаточно хорошо разобрался, кто чего стоит в милицейском руководстве.
Не раз приходилось встречаться по соприкасающимся делам и с Антоновым. Из общения с ним Дмитрий Иванович вынес стойкое убеждение, что Антонов – явный пустозвон, в глубину проблем вникать не любит, предпочитает руководить  из кабинета, но отчеты в Главупр составляет бойкие.
Поэтому Дмитрий Иванович старался общаться с ним поменьше, да и Антонов, словно чувствуя это,  к тесному знакомству не стремился.
Однако у руководителей МВД Антонов был в явном фаворе, что поначалу чрезвычайно изумляло Фоменко. Когда Главного  Правительственного инспектора нармилиции Колесниченко командировали в Гродеково для руководства ликвидацией остатков банд Семенова, бежавших из Забайкалья, на полтора месяца исполнять обязанности Главправинспектора поставили Антонова.
Скорее всего, тогда и приблизил Антонов к себе Гадаскина, тоже любившего щегольнуть своей начальственной принадлежностью и склонного к дешевым эффектам, как и бойким рапортам, ради чего он и выколачивал из подозреваемых нужные показания.
Дмитрий Иванович внимательно выслушал Гадаскина, но ничего ценного из его характеристик сотрудников отделения не извлек. Все остальное, в принципе, было уже обговорено, посему распрощались – ничто не связывало.
Фоменко остался один в своем новом кабинете.



Глава 13.

ОТ ЖЕЛЕЗНОГО бока круглой и высокой голландки приятно тянуло теплом, и кипы бумаг на столе уже не вызывали большого уныния. Дмитрий Иванович углубился в документы.
В одном из сентябрьских рапортов  мелькнула знакомая фамилия – Ленков! Сообщалось, что в ночь на  22 сентября  шестеро бандитов, «имея при себе огнестрельное оружие, открытой силой напали на помещение Главсанупра» – Главного Санитарного Управления Республики, разоружили под угрозой расстрела часовых и взломали кассу, где хранились ценности, но ничего взять не успели, так как один из охранников, которому, как оказалось, Ленков был знаком по Куке, выкрикнул его фамилию, после чего налетчики скрылись, похитив  лишь  у одного военнослужащего  револьвер. 
«Однако, действует этот Ленков-Пугачев с размахом, – подумал Дмитрий Иванович, вспомнив ноябрьское газетное сообщение о нападении на Кадалинское зимовье. –  Нагло орудует и масштабно, не отдельных прохожих грабит – на большую добычу зарится!..»
Пролистал рапорта агентов и сводки происшествий дальше, но больше пока эта фамилия, звучащая, как казалось Дмитрию Ивановичу, прямым укором в его адрес, в бумагах не встретилась. Выходит, действовал Ленков по-прежнему безнаказанно. А что действовал – в этом Фоменко не сомневался.   
– Разрешите, товарищ начальник! – раздался звонкий голос и на пороге выросла молодцеватая фигура. – Помнач Баташев. Разрешите доложить?!
– Оглушил! – мотнул головой Фоменко.  – Здравствуй, Баташев.  Слушаю.
– Товарищ начальник! По пятому участку у нас "чэпэ"! – вытянувшись в струнку, отрапортовал паренек.
– Докладывай, что случилось?  Проходи, садись. Да, проходи! Что ты, как в строю, застыл? Или это бывший начальник приучил во фрунт стоять?
– Так точно, – смущенно проговорил, опустив голову, Баташев.
– Ясно… Что ж, воинская дисциплина – дело хорошее. Но и сам запомни, и другим передай – у меня правила другие. Разгильдяев и нерях не люблю, но в струнку тянутся, так думаю, не в кабинете надо, а когда на строевой смотр выстроят. И еще, – Фоменко скосил глаза в лежавший на столе список. – Имя-отчество мое Дмитрий  Иванович, а тебя Михаилом Степановичем величают. Учитывая нашу разницу в возрасте, не против, если  буду только по имени звать, а, Михаил? 
– Да что вы! – запунцовел Баташев от удовольствия.
– Ну, а теперь рассказывай по порядку, что произошло?
– Вчера вечером, в районе противочумной станции старшим агентом Бойцовым и милиционером Пашковым был задержан подозрительный гражданин. И лицо показалось знакомым, и подозрение было на участие в грабеже: как раз, Дмитрий Иванович, обратились крестьяне из Угдана. Ехали на двух подводах, а их остановили налетчики в масках, отобрали продукты и деньги. Вот подозрение и пало на этого. Доставили его в пятый участок уездной милиции для допроса. И тут Бойцов его окончательно и признал! Это, говорит, бандит по фамилии  Ленков, который в августе сбежал из предвариловки, когда был задержан на вокзале, за драку, но назвался чужой фамилией…
– Пугачевым!
– А вы откуда знаете?! – ошарашенно уставился на Фоменко  Баташев.
– При мне это было. Разбирался я еще с ним. Здоровенный такой парень, истинный битюг, шея – ого-го! Бычья! Так?
– Бойцов так и обрисовывает. Ну и, значит, тогда его, этого Ленкова, в холодную до утра он поместить приказал…
– Куда-а?
– В холодную… Дед, у которого я комнату снимаю, – пояснил Баташев, – так кутузку называет, по-старорежимному. Вот и я по привычке повторил. А в самой этой камере и не холодно, никто там задержанных холодом, как тараканов, не морит…
– Михаил, ты мне про этого Пугачева-Ленкова доскажи.
– Виноват! А про этого задержанного дальше – вообще чудеса! Сбег он, но так чудно!
– Опять сбежал! – ударил кулаком по столу Фоменко. – Ты погляди! Ловкач! Вот варначья душа! И как он в этот раз навинтил? Ведь не в темном лесу – из подвала уездной милиции! – Фоменко только сейчас сообразил, что пятый участок располагался там же, где и уездное управление, на углу Благовещенской и Зейской, арестное помещение было общим.
– В том-то все и дело! – с жаром продолжил Баташев. – Об этом Бойцов мне особливо наказал доложить. Поместили в подвальное помещение, двери дубовые – тараном не пробьешь! Конвоиры у входа! Ну и, так как в участок доставили задержанного уже к полуночи, то и заперли в камеру до утра.
Баташев перевел дух.
– …Но и часа, Дмитрий Иванович, не прошло, как он сбежал! Выкрутил на двери здоровенные болты – представляете! – и рванул из подвала во двор, а потом как сиганет, прямо на глазах у всех, кто в дежурке был,  через забор!.. Но Иван… то есть, старший агент Бойцов, усматривает пособничество. Злой умысел!
– Так, так, так! Почему?
– Там на двери, говорит, такие болты, что никак не мог он их выкрутить! Опять же, когда милиционеры начали в него стрелять, так у одного осечка, а у другого и вовсе в револьвере барабан заклинило! Прям, как ведьма помелом провела!   
– Интересные наблюдения… – задумчиво проговорил Фоменко. – М-да!.. Ты, Миша, как появится Бойцов, направь его ко мне.
– Так точно, – кивнул Баташев.
Добавил, чуть помедлив:
– Дмитрий Иванович, Бойцов – мужик серьезный, с понятием, так что напраслину, тем паче, на своих, наводить не будет, не такой он человек. Если же столь серьезные опасения высказывает, значит, есть зацепочки. Думаю, надо приглядеться к тамошним ребятам… Понятно, так, чтобы подозрением не оскорбить. И так все на взводе от  этого  «чэпэ»…   
Когда  Баташев вышел, Дмитрий  Иванович  подумал, что из этого парнишки  вполне получится  стоящий сотрудник уголовного розыска. А что молодой – так это быстро проходит…
Прибывший через час Бойцов подробно доложил Фоменко все обстоятельства побега  преступника. Вспоминая облик Ленкова, оба не могли отрицать, что силушкой он обладал, конечно, богатырской, но явно не она выручила беглеца. 
Иван Иванович Бойцов, докладывая новому начальнику обстоятельства происшествия и свои выводы, не скрывал радости от назначения Дмитрия Ивановича.
А Фоменко, побеседовав с Бойцовым, узнал, что на работу в уголовный розыск  тот попросился сам. Рапорта о переводе на боевую работу он и раньше, Сокол-Номоконову писал, но тот отказывал, был в помощнике заинтересован. Антонов же постарался убрать из областного управления тех, кто начинал с Сокол-Номоконовым, поэтому рапорт Бойцова удовлетворил, чему Иван Иванович был рад. Под началом Антонова работать ему не хотелось.
Однако, оказалось, что Гадаскин в повадках с Антоновым схож – ему тоже  люб был тот, кто глядит начальству в рот. Но здесь, в угро, хоть была живая работа. Иван  занимался с  конкретными преступниками, а не утопал в бумагах.
Но что не нравилось, и об этом он Гадаскину уже высказывал, так то, что сотрудники угрозыска работали, как пожарная часть – выскакивали на уже совершенные преступления, а загодя, с упреждением, на возможных преступников  выходить  не  умели.  Линии  на  создание  и  расширение  сети  добровольных помощников среди жителей, не говоря уже о преступной среде, в отделении не проводилось.
Отдельные попытки в этом направлении со стороны Бойцова или Сметанина погоды не делали. Поэтому зачастую сыскари тыкались слепыми кутятами в очевидные вещи, били по хвостам. Не занимался розыск и изучением состава сотрудников милиции, хотя логика подсказывала, что не все милиционеры честно и преданно исполняют свой служебный долг. Примеры тому случались. Так было и  в этот раз.
   
Интуиция не подвела ни Ивана Бойцова, ни Дмитрия Ивановича. Только еще не скоро станет известно уголовному розыску, что никаких болтов задержанный из дубовых колод не выкручивал, а сделали это уже продавшиеся к тому времени  бандитам, и именно Косте Ленкову, милиционеры  пятого участка Читинской уездной милиции Яшка Гаврилов, которого так в шайке и прозвали – «Яшка-милиционер»,  и Мишка Самойлов, с немудреной кличкой «Мишка». 
Если первый из предателей, личность бесцветная и трусливая, мало на что оказался в уголовном плане способен, разве что быть в шайке на подхвате (эту роль он и выполнял, участвуя с Ленковым в сентябрьском налете на Главсанупр), то второй - Самойлов – одна из самых одиозных фигур бандитского сборища Ленкова, по-собачьи преданный  главарю, кровавый садист и душегуб, жадный до наживы и не брезговавший никакой добычей. Тень Константина Ленкова…
 
ПОПАЛСЯ в этот раз Ленков из-за собственной  успокоенности. Привык, что последнее время все ему с рук сходило. После неудачного сентябрьского налета на Главсанупр, избегая ареста, Ленков, по совету Бизина, город покинул. Но не для того, чтобы  затаиться на время. Старый «компаньон» передал Косте кое-какие свои связи в преступном мире Читы, в том числе, посоветовал приглядеться и к тем людишкам, с которыми в тюрьме сидел. Некоторых из сокамерников Бизина тоже вскоре выпустили, и они были непрочь вновь заняться, но уже более удачливо, кражами и налетами.
Вот со старыми и новыми дружками Ленков и вышел в «рейд».  Партизанская терминология очень ему нравилась.  Всемером, а где-то и десятком, ленковская команда начала курсировать по Даурской железнодорожной ветке – от Борзи до Маньчжурии, потом перебралась в верховья Ингоды (места все знакомые, партизанские!), порыскала вдоль тракта Петровский Завод – Кяхта.
Братва в шайке, в зависимости от конкретного маршрута, менялась, но оставались все время с Костей  его постоянные напарники  в этой цепи налетов и грабежей – Сенька Косолапый (он же Вальков Сергей, он же Горшков Семен) и  «Яшка с чубом» – двадцатидевятилетний верзила с темными рыжими усами, таким же кучерявым чубом, откликающийся сразу на две фамилии – Шевченко-Певченко.
Осенний «рейд» оказался для бандитов богатым: взяли более 10 тысяч рублей золотом, что же касается  самого разнообразного товара,  то  его с лихвой хватило оделить всех участников ограблений и убийств. Золото  и драгоценности Ленков забрал себе.
Через девять месяцев, на допросе у следователя Сенька Косолапый покажет: «Во время рейдов по Маньчжурской ветке и на Кяхту нами совершено 25 убийств…»,  а  Яков Певченко-Шевченко  дополнит: «По городу Чите и Читинскому уезду я участвовал  в 32 случаях убийств и ограблений…»
Ограбление крестьян на Кадалинском зимовье было одним из рядовых с точки зрения Ленкова  эпизодов его лихого бандитского вояжа.  Муку с разграбленных крестьянских возов сменяли на водку и спирт, устроили гулянку, а пару телег Костя послал с Пашкой Хмелевым, памятуя о былом фуроре, снова в родную деревню, мол, не забывает атаман партии анархистов  земляков!               
Слухи о Костиных «подвигах» катились не только по родной Новой Куке. Преувеличенные, обросшие живописными подробностями, они доходили и до Кирилла Гутарева, которому такая большая удача по-прежнему не светила. Он злился и искал  солидное «дело».
Накапливались сведения и в уголовном розыске. Однако, до прихода туда Фоменко, мало кто задумывался над сопоставлением  скудных и отрывочных данных. Сегодня, в свой первый рабочий день, он уже несколько часов сидел над рапортами и сводками. Картина вырисовывалась удручающая.
Не умели еще молодые сыскари анализировать поступающую информацию. Да и ее источники были самые ненадежные, случайные. Неважнецким было и взаимодействие городского отделения уголовного розыска с участками милиции. При Гадаскине, видимо,  мешал еще и его гонор, мол, чего там могут без нас сделать! С другой стороны, обратившись безрезультатно пару раз за помощью в городское управление или угрозыск, иной начальник участка махал рукой и пытался все свои проблемы решать самостоятельно, автономно.   
Анализируя обстановку, Фоменко  видел: надо в корне менять тактику розыска, приучать сотрудников к целенаправленной, планомерной работе, налаживать тесное и четкое взаимодействие с участками милиции, определить группы, которые бы набирали опыта в раскрытии конкретных видов преступлений – краж, убийств, вооруженных налетов. Тщательного внимания требовали шалманы, притоны, другие злачные места, которых в  столице Республики становилось все больше, особенно  таких, где курился тяжелый опиумный дым, где ширялись морфием и укрывали краденое. А для контроля за всей обстановкой нужна была помощь населения и  сеть осведомителей погуще…
В двери постучали. Вновь заглянул Баташев.
– Товарищ начальник, хм… Дмитрий Иванович, Бойцов  у вас  был, доложил?
– Да, спасибо, Михаил. Кстати, заходи-ка, есть для тебя задание.
– Слушаю внимательно.
– Насколько, Миша, располагаем мы возможностями  знать обстановку , я имею в виду, так сказать, наши подсобные силы?
– Особых нет, по мелочи. А… Мы и этим распорядиться  не можем! – с безнадежностью махнул рукой Баташев. – Вон уж, сам Гадаскин приобрел себе осведомителя, мол, он его на больших рыб выведет. Тот ему как-то дает сигнал о краже на складах Нобеля, а Гадаскину некогда было, его как раз в суд таскали, ну, вы знаете. Так все впустую и прокатило! А еще он же, этот осведомитель, раньше, сообщил о партии контрабанды. Накрыли мы ее! Ну а так, больше ничего особого… 
– А что за человек?
– Цупко Филипп. Бывший каторжник. Двенадцать лет отдубасил на Сахалине за убийство жены. Теперь сошелся с одной бабой. Она арендует постоялый двор в Песчанке. Мы там периодически заставу держим. Он, конечно, уголовный мир знает, но мало чем про других мазуриков делится. Говорит, что отошел от этих дел, хотя… В общем, темная лошадка…
– Договаривай, договаривай!
– Прямых улик у меня нет, но носом чую: закладывает этот Цупко тех, кто как будто ему мешает. Да и мелочевка больше. Ни по одному серьезному делу информации не имеет, одни слухи передает, а зацепочек…
Баташев разочарованно развел руками.
– А скажи мне, Михаил, не в курсе ты, как Гадаскин его в осведомители записал?
– Да я, практически присутствовал при этом, Дмитрий Иванович! Тут ведь какой казус вышел… Был сигнал, что Цупко замешан в краже овса. Ну мы учинили обыск, но вместо овса нашли винтовку. Я, по правде сказать, при разговоре Гадаскина с Цупко не присутствовал, но думаю, что Иосиф Исаакович его на винторезе и прихватил, мол, раскручу на полную катушку. Хотя…
Баташев задумался на мгновение, пожал плечами.
– По моему мнению, сильно этой винтовочкой Цупко не прижмешь. Он же сразу сказал, что винтовку ему на сохранение большой человек оставил. Георгий Бурдинский, депутат Нарсоба…
– Погоди, погоди… Бурдинского, говоришь? М-да… Не много ли совпадений?..
– Вы про что, Дмитрий Иванович?
– Потом об этом, потом… Еще проверить надо… Но вот что… Пока с этим Цупко ничего не предпринимайте. Обдумаем все, посмотрим… За постоялым двором в Песчанке  установите наблюдение. Он там постоянно живет?
– Чаще в доме на Новых местах.
– И там посматривайте, когда бывает…
–  А что все-таки случилось-то? – недоуменно переспросил Баташев.
–  Миша, Миша! – покачал головой Дмитрий Иванович. – В нашем деле излишнее любопытство,  да еще не ко времени…
– Понял… – смутился помощник.
– Не обижайся, - мягко проговорил Фоменко, - но это пока и не секрет, а так, одни догадки. Но и сам приучайся к рабочей конспирации, и ребят учи этому.
– Понял…
– Хм, хорошо, что понял.  Ладно… Теперь о задании, Миша. Побывай завтра у начальника тюрьмы Григорьева, я ему звонил, он обещал выборочку сделать о бывалых уголовниках, которых задержали за последнее время. Присмотрись, побеседуй. Сам знаешь, сколько у нас «висяков».
Баташев сокрушенно вздохнул.
– Меня, Дмитрий Иванович, особенно групповые беспокоят. Неделю назад небольшая, но хорошо вооруженная группа бандитов на постоялом дворе «Половинка»…
– Это который между станциями Атамановка и Кручина?
– Он самый… Этот постоялый двор потому так и назвают, что как раз на половине пути стоит. Сорок человек постояльцев напрочь обчистили! Но, ладно, в этом случае картина ясная – чистой воды разбой! А вот история с татауровской кассой… Полная темнота!
– А разве не уездная милиция с областной по этим делам работают?
– Я не знаю, Дмитрий Иванович, как Антонов уболтал Колесниченко, но оба дела нам передали. Вот я и говорю, что грабеж на «Половинке» хоть еще свежий более менее, а татауровскую кассу бандиты полтора месяца назад, тридцатого октября, взяли. Ищи-свищи ныне…
– А почему ты решил, что кассу потребителей кооперации Татауровской лесной дачи взяли бандиты? Я слышал, там кассир замешан? Признался, сидит сейчас в камере предварительного заключения Читинской тюрьмы. Я, правда, насчет подробностей пока не в курсе.
– Сознаться-то он сознался… Только деньги неизвестно куда делись… Мямлит всякую ерунду… Боится он чего-то. Наговаривает на себя, но как-то бестолково…
– Что ж, будем разбираться. Тем более, поработай у Григорьева в тюрьме. Зацепочки нам нужны, ниточки в уголовную среду…
– Понял!
– Ну, ты заладил! – засмеялся Фоменко, а следом и Баташев.
– Товарищ начальник! – в дверь просунулась голова в лохматом треухе. – Тут такое дело, здрасьте!             
– Кто вы? Хоть бы представились! – все еще смеясь, сказал Фоменко.
– Младший агент Долгов Георгий! – бойко отрапортовала голова.
– Слушаю вас, младший агент Долгов!
– Тут такое дело, товарищ начальник, – повторил, втиснувшись, наконец, в двери, этот самый Долгов, нескладный, одетый в донельзя потертый овчинный полушубок непонятного цвета, когда-то бывший коричневым или желтым. – Лошадь к нам приблудилась!
– Сама? – ехидно спросил Баташев.
– Истинный крест! – выпучил глаза Долгов.
– Ну так поставьте ее на фуражное довольствие, а сначала оприходуйте! – ситуация смешила Фоменко.
– Это само собой, – степенно кивнул  Долгов, но на его простоватом лице отразилась целая гамма тяжелых размышлений. – А вот какое  теперя ей имя дать? Да и будет ли на него откликаться?
– Вот так задача! – пуще прежнего залились оба – и Фоменко, и Баташев.
– А как же, задача! – обиженно посмотрел на своих начальников младший агент. – Я уж все перебрал, но какая кличка на ум не придет, уже, оказывается, есть с такой  кличкой какая-нибудь милицейская  лошадь!
– Назови ты ее Блудная! – посоветовал сквозь смех Баташев.
– Блудная? Так она, это… Конь!
– Ну, тогда – Блудный! – встрял уже Фоменко.
– И верно, как это я не додумался! – восхищенно вымолвил, глядя на нового начальника, Долгов и исчез за дверью.
– Силен! – только и проговорил Фоменко, переводя дух.

НА ТАКОЙ забавной ноте закончился первый рабочий день Дмитрия Ивановича на новом месте. Идя домой, он еще раз с улыбкой вспомнил забавный эпизод с младшим агентом Долговым, а потом вновь переключился на невеселые размышления о работе.
От вокзала всего два квартала до Иркутской, где Фоменки сняли  квартиру, состоящую из кухни и двух комнатенок, в деревянном бараке железнодорожников, что показалось заметным облегчением жизненных условий по сравнению с житьем в «хоромах» – тесном и холодном вагончике на путях. Но шагалось на этот раз Дмитрию Ивановичу долго.
Где-то неподалеку, на серебрящихся под светом станционных фонарей нитках рельсов пыхтел в темноте паровоз-маневрушка, перекликались простуженными голосами рабочие – сцепщики и обходчики. Звонкие постукивания молоточком мешались с надсадным кашлем и крепким словцом. В морозном ночном воздухе звук расходится чисто и далеко.
У темного, с вросшими в землю окнами и от этого кажущегося вовсе приземистым барака,  Фоменко присел  на приткнувшуюся к завалинке скамеечку, заиндевелую, мгновенно пробравшую холодом. Поежился, зябко поводив стриженным затылком по овчинному воротнику бекешки.
Несколько минут сидел, ни о чем не думая, смотрел под ноги, на утоптанный у скамеечки, почерневший от сажи и усыпанный скорлупками от кедровых орешков снег. Потом откинулся назад, загляделся на звездное небо. Сколько их, таких же планет, как Земля? И что же, там, за миллионами верст, тоже такие вихри веют?..
Дмитрий Иванович улыбнулся в усы, представив, как где-то в иных мирах вот так же сидит на скамейке и слушает ночную «чугунку» его коллега, с головой, распухшей от впечатлений и проблем первого дня работы в угрозыске. Впрочем, а что такого необычного произошло сегодня? Или дела в приморском розыске по-другому складывались? Не боги горшки обжигают…
Мысли перескочили на давнего, летнего знакомца. Ленков… Занятная фигура вырисовывается на горизонте. Да, видимо, далеко не пешка. Мелкого уголовничка из подвала уездной милиции спасать не будут…
Дмитрий Иванович вспомнил крепкую стать вагонного драчуна, его быстрое превращение из робкого лесного рабочего Пугачева в наглого гопника, покуривающего папироску за решеткой вокзальной дежурки… Артистические задатки, несомненно, присутствуют. Не прост хлопчик…   

ХЛОПЧИК уже давно был непрост. Непроглядное пока для уголовного розыска «татауровское дело» стало украшением ленковского осеннего «рейда».
В полдень 28 октября шестеро верховых  миновали Черновские копи и подались на запад по Ингодинскому тракту. Впереди ровной рысью ехали Ленков и Самойлов, за ними трусили Сашка Милославский с Лешкой Сарсатским – старые дружки Кости,  чуть поотстав, – Яшка  Гаврилов и Георгий Ощепков, сорокасемилетний  мужик, которого жизнь каким-то образом занесла из Тобольской губернии в Забайкалье лет десять назад.
Ощепков осел в читинских Кузнечных рядах, потом свел там знакомство с Ленковым, но до сей поры на дело с ним не ходил, только помогал краденые в городе вещи менять у селян на продукты. А еще снабжал по необходимости членов шайки подложными документами, выправленными через своих знакомых в городских учреждениях. Чиновников-знакомцев за бумажные услуги успешно подкармливал теми самыми продуктишками.
Именно Ощепков в конторе лесничества, куда его занесло за одной обещанной ему бумажкой, подслушал разговор двух служащих. Для конторских беседа была самая обычная, о предстоящей выплате жалованья рабочим. Но Ощепков скумекал свое и тут же сообщил  Косте, что можно без шума взять большую сумму денег, причем в золотом достоинстве.
Речь шла о кассе Общества Потребителей служащих и рабочих Читинской железной дороги на станции Дровяной. Кооператорам, занимавшимся заготовкой и разделкой древесины, был отведен обширный участок леса, верстах в шестидесяти от Читы, в районе Дровяной и блокпоста Гнилушки, часть Татауровской лесной дачи. Здесь валили и пилили лес люди самые разные – на сезонные работы кого только не нанимали: бригады семейских – здоровых, красивых и могучих мужиков из Чикоя и  Хилка, приблудный люд – на верный заработок птицы залетные.
Дела на арендном участке хватало всем. Огромные  лиственницы  и сосны шли на тес и шпалы, шестиметровые бревна – для домостроительства, мелкий лес и отходы – на штукатурную дранку,  черенки для лопат, метел, штакетник. Пожилой люд находил работу полегче – заготовляли метлы, березовые веники. Здесь же были оборудованы заводики для выгонки смолы, дегтя и скипидара.
Вся продукция пользовалась хорошим спросом. Особенно на Даурском участке, который еще называли Южным ходом, где, среди сплошной степи, лесоматериалы особенно требовались. Шла продукция и даже в Китай. Соответственно был у потребкооперации и стабильный, заметный доход, а у лесорабочих – устойчивые и солидные заработки.
Касса потребобщества располагалась в конторе магазине, занимающему добротный просторный дом в самом  центре поселка. Рядом – крепкая сторожка, где располагался на ночь охранник с ружьем.
Эти подробности загоревшийся идеей быстрого обогащения Ощепков заранее выведал, прокатившись на «ученике» до места предполагаемого ограбления и потоптавшись по поселку. Выслушав  «путешественника», Костя согласился взять его с собой на «экспроприацию», как он обзывал подобные дела, и даже в справедливую долю, ежели все пройдет как по писаному.   
Быстро подступили сумерки, но ленковцы еще долго ехали по темноте. Только, когда позади остались огоньки Ингодинского селения, свернули к железной дороге, перебрались через нее и вскоре подъехали  к заброшенной сараюшке, возле которой чернел стог сена.
Кони нашли корм, люди тоже: разведя прямо в сарае небольшой огонь, сварили и попили чаю, а потом улеглись спать, плотно замотавшись в полушубки и зарывшись в натасканное сено.
Утром поднялись рано, до косточек озябнув. Сразу запалили костер, поставили чай. Когда красное замерзшее солнце поднялось над сопками за Ингодой, снова тронулись в путь, уже не сумрачными, а со смешками, чему во многом способствовали не только крепкий горячий чай с хлебом и салом, но и пузырек разведенного спирта.
В пути провели весь день, останавливалисьлишь два раза попить чаю и закусить. Стороной  объехали родную Косте Куку – светиться не следовало. В лесочек у Татаурово въехали в сумерках, там  передохнули и поели.
Уже заполночь оказались на окраине Дровяной, притаились в кустах, невдалеке от  длинного, стоящего на отшибе сарая. Мишка Самойлов тихо прошел до него, вскорости вернулся – сарай оказался складом дров. 
В четвертом часу утра Костя небрежно щелкнул крышкой золотых карманных часов – пора! С лошадьми, которых для «рейда» милиционерам-оборотням Гаврилову и Самойлову их начальник  Тимофей Лукьянов (якобы для поездки в деревню за продуктами, как ему наговорил Гаврилов), Костя оставил  Милославского,  заметно нервничающего.
– Не ссы, казак, наши в городе! – ободрил его Ленков излюбленной поговоркой, и  пятерка налетчиков скрылась в темноте.
Гоха Ощепков шустро и тихо привел их к магазину, разве что лениво бреханула разок по дороге чья-то собака.
У большого брусового дома не было ни души. Костя тронул наводчика за плечо, тот понял и ткнул рукой в сторону сторожки. Туда сразу  прошмыгнули Самойлов и  Гаврилов. Бесшумно ворвавшись в сторожку, Мишка с размаха ударил задремавшего сторожа прихваченным у двери поленом, а Яшка затолкал оглушенному в рот заранее припасенный кляп, потом они сторожа связали. Выбежав из сторожки, Мишка негромко свистнул, как  и  было условлено.
С двух сторон бандиты кинулись к магазину. 
Прихваченной «на дело» пилкой Лешка Сарсатский, тяжело сопя, взялся пилить железную перекладину запора, прижимающего ставни на окне магазинной конторы. Наконец, визгливый звук оборвался глухим стуком – распиленная у болта перекладина  тяжело закачалась, как маятник, ударяясь о ставень.
– Тихо, бля! – выругался Ленков шепотом. – Мишка! Придержи, твою мать, железку!
Яшка Гаврилов, тем временем, раскрыл крепкие ставни и старым ножом, который он нашел в сараюшке, где ночевали,  выковыривал  из оконного переплета продолговатое нижнее стекло. Когда оно благополучно было подхвачено Сарсатским и опущено к завалинке, тонкий и верткий Самойлов ужом влез в темную дыру, на секунду чиркнув спичкой, огляделся и снова высунулся в окно.
– Костя, ящик здеся, но надо раму выставлять, иначе не вытащим!
– Там его не откроем?
– Не-а, добротно сработан, на внутреннем замке…
– Как он по весу?
– Чижолый! Как Гоха и говорил, пуда на три с лишним потянет.
– Ладно, жди там, – проговорил  Костя и приказал Гаврилову с Сарсатским. – Ну-ка, пошарьте вокруг, особенно у сторожки – лом нужен или топор, ну, шкворень там какой помощнее, давай поживее!
Хлопцы справились быстро. Через минуту рядом с Костей вырос Яшка с железным ломом в руках. Костя выхватил у него лом и с размаху всадил его острым концом в щель, между оконной рамой и наличником – хрясь!
Рама заметно подалась, и, отжав одной рукой, играючи, лом от себя, Костя ее выдавил в расставленные руки Мишки Самойлова, тут же ее потащившего в сторону. Болтающаяся от удара фортка на раме, зацепилась за подоконник, скрежеща, оторвалась и упала за окно, на завалинку. Звонко посыпалось битое стекло.
Глухо выругавшись, Костя сам запрыгнул в провал окна, вдвоем с Мишкой они дернули денежный ящик и через подоконник сдвинули в руки оставшейся снаружи троицы.
–  Берите за углы, – спрыгнув на землю, приказал Ленков подручным. – Не догадались, мать вашу, от лошадей веревку захватить, вот теперь и прите на горбе! Давай, пошевеливайся, почитай, час уже возимся!
Сам он держал в каждой руке по винтовке Бердана, оказавшихся в комнате за ящиком. Подергал затвор у одной, потом у второй, чертыхнулся. И закинул винтовки в разные стороны: одна влетела обратно в окно, а другая ухнула куда-то в темноту. Обернувшимся подручным буркнул:
– Негодные, барахло! Ну, чо встали? Шустрей, шустрей!
Оказалось, что у магазина возились меньше, чем представлялось, – всего за час с небольшим обернулись туда и обратно.
Ящик затащили в дровяной склад. Ощепков зазвенел в темноте отмычками. Больше четверти часа возился он при тусклом свете свечного огрызка, запаленного Ленковым.
Самойлов напряженно вслушивался в темноту, заняв пост у дверей снаружи, то и дело  заглядывал в сарай: «Ну, чо, скоро?» Сарсатский возбужденно дышал у Ленкова  над ухом, внимательно следя за руками Ощепкова, и пытался  угадать, сколь в этом железном гробу  денег.
Наконец, замок был открыт. И изумленные грабители увидели   ровные рядки тяжелых, завернутых в пергаментную бумагу  коротких столбиков. Это были золотые монеты, которых набралось на 2500 рублей! На разменное серебро, жалко ютившееся бедной сиротой в ящике, Костя посмотрел  с гримасой.
Тут же Яшка Гаврилов побежал к лошадям, с Милославским привели их к сараю. Содержимое ящика  шустро перегрузили в переметные сумы на ленковской и самойловской  лошадях. Серебро Ощепков рассовал по карманам. Без четверти пять шагом углубились в лес, осторожно поехали прочь по лесной дороге.
Версты через четыре, поднявшись на небольшую сопку, спешились, устроились на привал. Выпили за сложившийся фарт спирту, заев оставшимся хлебом с салом. Когда забрезжил рассвет, ходко двинули прочь. К вечеру от Дровяной прилично отмахали…

КОГДА грабители, завершив «дело», еще дожидались неподалеку рассвета, около семи часов утра заведывающий  магазином  Общества потребителей  Игнат Мышкин  отправился в контору. Но, подойдя к магазину, сразу же обнаружил разор, кинулся в сторожку, где нашел связанного и мычащего сторожа  Подтягина. Тот долго охал, держась за разбитую голову, потом вспомнил, что, вроде, заскочило к нему в сторожку много людей, чем-то ударили его по голове, и он потерял сознание.
Заглянув в выставленное окно конторы и увидев, что денежного ящика нет, Мышкин побежал домой и наказал племяннику скакать в Старую Куку, где, как он знал, работала по найденным истлевшим трупам двух золотарей, милицейская группа.
Сам же подался на станцию, но местного милиционера не нашел. Сообщив о случившемся дежурному по станции, взялся  телефонировать комиссару лесной дачи, отправил в центральное правление потребобщества телеграмму, потом побежал обратно, известил командира партизанского отряда, в Дровянной пока не расформированного.
После всей этой беготни, на которую ушло часа полтора, Мышкин вернулся к магазину, походил вокруг, рассматривая следы взлома и сокрушенно тряся головой, потом, с кряхтеньем усевшись на приступке магазинного крыльца, вытер вспотевший лоб, свернул самокрутку.
Вскоре подошли несколько партизан со своим командиром и милиционер со станции. Мышкин показал следы взлома. Пришел из дома сторож с перевязанной головой – Мышкин его отпустил, вернувшись, попить чаю. Послушали его короткий рассказ и догадки. Потом Мышкин снова и снова сообщал о происшествии и показывал через выставленное окно пустую комнату собирающимся у магазина жителям.   
Через пару часов из Куки  прибыли старший агент Опанаскин и еще два милиционера  уездной милиции. Выслушав доклад милиционера со станции, пояснения Мышкина и мучающегося головой сторожа, Опанаскин сел на завалинку,  погладил  приставленное к ней стекло, повертел  в руках старый ножик и пилку, брошенные налетчиками за ненадобностью, а потом пристально изучил, поставив на угол и поворачивая то так, то этак, оторванную от рамы форточку. Стоявшие поодаль любопытствующие жители смотрели на Опанаскина с немой почтительностью. 
– Ну чо там, Прохор? – повелительно крикнул, задрав голову Опанаскин. Из оконного провала выглянул забравшийся  в конторское помещение милиционер.
–  Пусто! Тока вот, берданка валялась…
– Тама их две было, – обеспокоенно выговорил завмаг Мышкин,  беспрестанно утирая вспотевший лоб.
– Та-а-а-к… – протянул Опанаскин.
Раздвигая густеющую толпу зевак, подошел второй милиционер, волоча за ствол еще одну винтовку.
– Обнаружена, товарищ Опанаскин, коло сторожки, в бурьяне!
– А ну-ка, пошарьте с Прохором и вот этим гражданином, – Опанаскин ткнул в завмага, – по округе. Ежели, как он глаголит, ящик тяжелый был, то далеко утащить не могли… Погодь, – остановил он Мышкина. – Контору открой. И где кассир?
– Туточки, гражданин начальник, – от любопытных отделился невысокий, тщедушного  вида мужичок в перелицованном из военной шинели пальто, сдернул с плешивой головы потертый заячий треух. – Гаранин, Ефим Григорьевич, кассир арендного участка…
– Ага, – Опанаскин поднялся и пошел к крыльцу. Гаранин засеменил следом.
Пока шел осмотр помещений магазина и конторы, а с кассира снимался допрос, шустро включившиеся в поиски мальчишки, облазив все вокруг, звонкими голосами и свистом  сообщили о находке в дровяном сарае.
Опанаскин степенно прошел к сараю, увидел раскрытый и пустой денежный ящик. На крышке не было ни царапины, замок исправно щелкал от ключа, который достал из кармана  кассир Гаранин. 
– А сколь, гражданин Гаранин, всего ключей  имеется? – пристально глядя на него, с расстановкой спросил Опанаскин.
– Так… это… ключа всего два. У заведывающего и у меня…
– Гражданин Мышкин, представьте второй ключ.
– Дома у меня он хранится, буквально один момент! – Мышкин тяжело побежал  домой, следом пошел один из милиционеров.
Пустой ящик был доставлен обратно в контору. Туда же завмаг принес второй ключ, которым Опанаскин тоже открыл замок, попытался его закрыть, но ключ в замке застрял.
– Яс-сненько-о… – протяжно выговорил Опанаскин.
– А вот еще, гражданин начальник, я тут вспомнил! – появился на пороге конторы сторож Подтягин. – Один из налетчиков, кады оне меня вязали, кому-то крикнул: «Давай скорее, Ефим!»…
– Как, как?  Ефим, говоришь? Па-а-нятно! – тряхнул головой Опанаскин и объявил собравшимся у конторы, что по подозрению в совершении хищения значительных денежных средств арестовывает кассира Гаранина, завмага Мышкина и сторожа Подтягина.
Их заперли в кладовке.
Опанаскин отправил одного из милиционеров на станцию для телеграфного сообщения, с другим продолжил снятие допросов с арестованных.
На следующий день, в понедельник 31 октября, допросы продолжились. Но подозреваемые не сказали ничего нового. Опанаскин злился и грозил несусветными карами.
Тем  временем  в  поселке  разгорались  страсти.  Лесорабочие  и  их  домочадцы  собирались кучками, перетирая случившееся. Повод для волнений был нешуточный – исчезло октябрьское жалованье, которое должны были на днях выдать. Когда бы грабители унесли какие-нибудь начальственные деньги, а то кровно заработанные! Уже вовсю гулял слух, что во всем виноват кассир Гаранин, которого причисляли к налетчикам. Самые боевые из рабочего люда уже дважды кричали под окнами гаранинского дома, где заперлась жена кассира с тремя детьми, что с этой бандитской семейкой давно пора разобраться. В закрытые ставнями окна пару раз бухнули булыжниками. 
К вечеру страсти накалились до предела. Кое у кого из работяг в руках появились ружья, возбужденная толпа осадила магазин.
Полчаса спустя Опанаскин и его сопровождение трусливо бежали под улюлюканье к станции, пугнутые вдогонку пальбой из ружья  одним отчаянным парнем.
Галдящие мужики ворвались в магазин, сбили с кладовки замок и выволокли арестантов на крыльцо, пиная и матерясь.
– Сознавайтесь, сволочи! – заревела толпа, увидев жалкие, обреченно сжавшиеся фигуры. – Куды, гады, заработанное дели?!
Увесистые кулаки врезались в Мышкина и Гаранина, сбитый с ног сторож Подтягин кулем ухнул с крыльца. Упали на доски и кассир с завмагом, закрывая руками окровавленные лица. Ребра несчастных трещали под ударами сапог.
– Скажешь, паскуда?! Хэ-к!
Выплевывая кровь, Гаранин закричал:
– Скажу! Люди! Сознаюсь! Сознаюсь! Не бейте! Во всем сознаюсь!
Подтягина и Мышкина сразу бросили, а кассира, подхватив под руки, поставили к стене. Один из рабочих навел ему в лоб ружье.
– Ну, гад, молись! Давай, выкладывай все! Как на духу! Тварь ты такая!
Избитый кассир еле шевелил рассеченными губами. Плача, беспрестанно утирая сочащуюся кровь грязным рукавом, он пошептал:
– Шайкой грабили… Денежный ящик увезли на телеге…
– Громче, паскуда! Куда увезли, когда ящик обнаружился! Врешь!
– Не вру, не вру! – испуганно закричал Гаранин. – Хотели на телеге…
– Это они для близиру ящик в сарай уволокли! – заорал кто-то из толпы. – А сам ключом своим, собака, отпер! Видели жа – ящик-то цел!  Тока пуст, язви его, с потрохами!..
– Кто сообщники, поганец, говори?!
– Всех не знаю…
– Щас  вспомнишь! – к Гаранину подбежал здоровенный детина, ударил пудовым кулаком в лицо, сбив с ног. Нагнулся и схватил кассира за ноги. – Щас я этому задохлику мозги об угол вышибу!               
– Погодь, дурень! Тады он вообче ничо не скажет!
Гаранина привели в чувство, снова прислонили к стене. Толпа молча разглядывала тихо плачущего кассира. Под крыльцом  сидели на земле Мышкин и Подтягин, хлюпали кровавой юшкой под дулом ржавого ружья.
– И чо, долго мы будем ждать?!  Говори, а то добавим! –  снова угрожающе закричали рабочие.
Гаранин медленно поднял голову, тоскливым взглядом обвел толпу. В сгустившихся сумерках кровопотеки на его  бледном лице казались черными. 
– Выкладывай, паразит!  А не то мы щас сюды бабу твою с выкормышами приволокем да попытаем огоньком!
– Не надо… – проговорил Ефим Гаранин.
Немного помолчал, собираясь с духом.
– Никто не виноват, один я… Со сродственниками это мы… Из Читы…
– А-а-а!!! – торжествующе заревела толпа. – Признался!.. Гад какой!… От сука!.. Признался!.. Эй, зовите сюда милицанеров! Кликай энтих пугливых! За них, дармоедов, работу сделали! Зови! Теперь пущай они дотрясут, с кем этот ****еныш кровные наши денежки уворовал!..
Гаранина связали веревкой и отвели на станцию. Там передали обрывающему телеграфный провод  Опанаскину. Наутро  Ефима Гаранина под конвоем увезли в Читу, где в 3-ем отделении железнодорожной милиции с него сняли подробные показания, опираясь на признание в преступлении.
Гаранин назвал двух своих родственников – Николая Моржакова и Александра Ершова. Первый постоянно проживал в Чите, второй же, к его несчастью, был дровянинским.
Решившись под страхом собственной смерти и расправы с семьей на самооговор, кассир Гаранин показал, что в начале лета Моржаков приезжал к Ершову в Дровяную, там они вместе все и замыслили. Названные родственники были арестованы, дело передали в уголовный розыск, и там Гаранин сообщил, что его показания вымышлены. Но это, как он надеялся, не помогло.
Моржакова выпустят  из тюрьмы через два месяца, а самооговорщик Ефим Гаранин и названный им Александр Ершов просидят за решеткой до августа следующего года. Случайно, в потрепанном номере газеты «Дальне-Восточный путь» от 16 июля, они прочитают статью «Ленковщина», где в числе вскрытых на следствии и суде  преступлений шайки Ленкова названо будет и ограбление потребительской кассы в Дровяной в ночь на 30 октября 1921 года. Забытые на девять месяцев в тюремной камере Гаранин и Ершов обратятся 27 июля 1922 года с прошениями  к следствию выяснить  их непричастность к ограблению, и только в начале августа выйдут на свободу. Дорого заплатили невиновные люди за ленковскую «экспроприацию».



Глава 14.

ЛОВКО обчистив кассу в Дровяной, ленковцы беспрепятственно вернулись в Читу. Ощепкова Костя не обидел, выдал ему сотню червонцев – равную со всеми участниками грабежа долю. А две тысячи унес к Бизину, как и другое, ранее добытое золотишко  осеннего «рейда». Придерживался сентябрьского уговора на спешиловской заежке.
Гутарев узнал о новой Костиной удаче на попойке у Ивана Коновалова, пятидесятилетнего крепкого мужика, самого старшего из гутаревцев по возрасту и единственного, кто имел собственный дом на Чите-I, в конце Бульварной улицы, у Читинки. Здесь часто собиралась для пьянок и обсуждения своих делишек уголовная братва.
Тут, по возвращению, и Костя с дружками-милиционерами отпраздновали успех. Сделано это было Ленковым специально, чтобы позлить Гутарева.
Столь желанное большое дело Кириллу Гутареву никак не подворачивалось. Снятая на Соборной площади с верещащей бабы горжетка с муфтой, отобранных у сошедшего с поезда китайца  подушки и одеяло… Полученные за умыкнутое на мехзаводе электрооборудование полторы сотни  рублей  уже разлетелись.  Тому же  Мишке  Голдобину пришлось  дать три червонца, чтоб  снял себе квартиру.  Тут уж делать было нечего – чуть не влетел Мишка!
Михаил Голдобин, проворный двадцатисемилетний парень, бывший удалой партизан, а потом боец Народно-революционной армии, носил довольно завлекательную маску: учился на курсах разведывательного управления при Военном Совете Нарревармии ДВР. Погулять и выпить не дурак – познакомился через распутных девок с Гутаревым, сдружился,  охотно примкнул к преступному промыслу. Днем Голдобин учился на курсах, а вечера проводил в гутаревской компании. Только в первой половине октября он участвовал в шести грабежах и разбойных нападениях.
У главаря шайки Мишка был в цене. Не только из-за своей отчаянности, но больше потому, что представлял в налетах солидно вооруженную силу. Пользуясь своим свободным доступом в оружейный склад разведуправления и отсутствием там хотя бы мало-мальского учета вооружения, Голдобин  выходил на ночные дела при револьвере и ручных гранатах. А после грабежа  возвращался в казарму  как ни в чем не бывало.
Тянуться вечно это, конечно, не могло. Двадцатого октября, ночью, когда Голдобин,  как обычно, прокравшись назад в казарму, прятал в каптерке гранаты и «наган», его за этим занятием застал сослуживец – курсант Агалаков.
Голдобин несколько раз выстрелил в Агалакова из револьвера и дал деру. Смертельно раненый курсант успел прошептать прибежавшим на выстрелы товарищам имя своего убийцы. На Голдобина объявили розыск, несколько дней он пересидел на «хазах», что его не устраивало. Посему высказал намерение из Читы скрыться. Но  Гутарев терять преданного ему, отчаянного и хитрого подручного не хотел. В шайке и так  увеличивалось число  недовольных атаманом.   
– Не трясись, Мишка! – успокаивал он Голдобина за бутылкой разведенного спирта. – Ты  парень везучий! Мы с тобой еще не одно дело провернем!
– Мазы, Киря, нет, чую! Работаем по мелочевке, а, вон, Коське-то  прямо в руки все идет! Лихо  он прошелся  по Кяхтинскому тракту, богато! А на днях, говорят, в Дровяной такой куш взял!.. 
– Херня!  Мы тоже не лыком шиты! Погоди… Я тебе вот что скажу, – Гутарев перешел  на шепот, перегнулся через стол к Мишке, кивнул в сторону кухоньки, где гремела посудой Ленка-Курносая, гутаревская наводчица Елена Гроховская. – Мы тут с нашей красавицей один домишко приглядели…

Елена Гроховская, разбитная бабенка цыганской крови из Кузнечных рядов, прозвище свое получила  из-за провалившегося от сифилиса носа – последствий  бурного девичества. Ее старший  брат, Игнатий, в крепком подпитии прилюдно заявлял: «Ленка бы все любовь крутила! «Зятьев» много через нее имел! Оттого она и нос свой потеряла!» Но в последнее время шуры-муры водила Курносая только с Мишкой Самойловым,  лже-милиционером  из  5-го участка уездной милиции,  человеком  Ленкова. Тоже, своего рода смычка образовалась.
Подробности предполагаемого дела Гутарев Голдобину изложить не успел. Хлопнула  калитка, протопали  шаги на крыльце, и  схватившиеся за револьверы собеседники услышали голос  Самойлова.
– Ленка! Одна?
– Кирька тут с одним  нашим…
– Здорово! – в дверном проеме появился Самойлов. – Хлеб-соль честной компании!
– Присаживайся, женишок!
– Это можно, только я не один.
– Спиртишку добавишь, и компанию твою примем, – усмехнулся Гутарев
– Это не заржавит! – со смехом откликнулся Самойлов и вышел.
Вскоре раздались приглушенные голоса, у порога зашоркали  обувью, кисейный полог откинулся, и в комнату вошли Ленков, Самойлов и еще два  его  дружка – милиционеры Яшка Гаврилов и Алешка Сарсатский, бывший таможенник, – все в гимнастерках, перепоясанных ремнями. 
– Ты глянь, Миха, прямо целое войско пожаловало! – съязвил Гутарев, откидываясь на гнутую спинку венского стула. – А ты, Константин, еще не поступил  в милицию, а то, смотрю, тоже при форме?
– Я в милицию не поступаю, я на нее наступаю! – не полез за словом в карман Ленков.
Шумно бухнулся на стул, тяжело облокотился на крышку стола, исподлобья глянув на Гутарева и Голдобина, потом перевел  взгляд на Самойлова:
– Доставай, Мишка, наш взнос в застолье.
Тот  сунулся назад на кухоньку, вынырнул к столу с двумя бутылками  спирта. Следом  Ленка-Курносая уже тащила чашку жареного мяса и  каравай пшеничного хлеба.
– Пошла гулянка! – заржал уже пьяненький Голдобин, усаживаясь поудобнее.
За спиртом взаимную неприязнь Гутарев и Ленков загнали внутрь. Костя сдержанно отвечал на назойливые расспросы уже окончательно окосевшего Голдобина про удачливый «рейд». Гутарев молча слушал, заливая спиртом злобную зависть. Остальная компания отменно жрала и пила, отпуская реплики и сальные шуточки по поводу и без повода, в Костины  рассказы  особо не вслушивалась, больше  обращая  внимание  на игривую Ленку, снующую между столом и кухней. Оба вожака, несмотря на изрядно выпитое, не пьянели.
– Говоришь, богатый улов взял? – прервал  Голдобина, что-то опять пытающегося выспросить у Кости, Гутарев, кривясь подобием улыбки и глядя мимо Ленкова. - А в общий котел чего-то не торопишься  долю внесть… 
– Почему же, я завсегда! – презрительно усмехнулся Костя, лениво сунул руку в брючный карман и картинным жестом высыпал на стол, меж тарелок, горсть золотых червонцев. Мгновенно протрезвевший Голдобин жадно уставился на монеты.
– Артистничаешь… Ну-ну… –  Глаза Гутарева  мгновенно налились яростной злобой. – Не больно ли, Костя, нос задрал? 
Ленков внимательно посмотрел на Гутарева, игранул желваками на крепких скулах.
– Слушай, Кирька, нам с тобою делить, вроде, нечево. У кого какой фарт идет, чо уж тут зубами скрежетать…  Я не дядю-богатея имею, вот этими руками все добываю! И тебе никто не мешает!  Я, к слову говоря, как раз одну наводку заимел, неплохо можем наварить… Как нащет совместного похода?
– Благодетельствуешь… Спасибо, Костя, уважил, – Гутарев картинно склонил голову с выбритым пробором в набриолиненных волосах. – Но, вот, какая незадача… И у меня смачное дельце наклевывается, боюсь упустить.
Он многозначительно поглядел на Голдобина, силящегося понять их диалог через вновь навалившуюся алкогольную завесу.
 – Ну, тады, извиняйте, господин хороший, – поднял Ленков стакан со спиртом. Зажевывая выпитое жареным мясом, он не мешал Мишке Самойлову и Алешке Сарсатскому бахвалиться за столом, в красках расписывать подробности добычи золотого содержимого ящика-кассы.
На следующий день вечером, снова у Коновалова за бутылкой спирта, гутаревцы перетирали услышанное вчера.             
– Фартовый мужик – Никифор! – восторженно качал головой Васька Бородин, длинный двадцатилетний рыжий парень с мертвыми глазами на продолговатом рябом лице. Бородин, как и многие в шайке Гутарева, знали Ленкова под именем Никифор. – Видал-миндал! Без шуму и пыли! Фартовый мужик!..
– Кончай слюней брызгать! – брезгливо отвернулся сидевший напротив Васьки  Степан Малинин.
– И то верно, кончай. Носисся со своим Никифором, што дурень с торбой! – буркнул Коновалов, видя сумрачное лицо Гутарева.         
Молча, будто на поминках, пили и ели, пока не заявился Мишка Голдобин. Он скинул  шинель, зябко передернул плечами, подсел к столу  и опрокинул в глотку налитый Малининым стакан разведенного спирта. Отправив следом кусочек сала, покрасневшие вмиг глаза перевел на Гутарева, кивнул утвердительно.
– Ленка-Курносая  все что надо разнюхала. Дом богатый, добра на тыщи рублев!
– Это ты про чо, а? Какой дом, чей? – недоуменно, чуть ли не хором, спросили  Малинин и Бородин.
– Цыть, оглоеды! – прикрикнул  Иван Коновалов. Он увидел, как меняется лицо Кирилла Гутарева. Исчезла сумрачность, тонкие губы тронула усмешка.
– Слышь, Михаил, – обратился он к Голдобину, – а ты бы на богатый дом когда пошел – среди ночи аль по утру?
– Налетом? – уточнил Голдобин.
Все обратились во внимание, понимая, что речь зашла о деле с хорошим наваром.
– Понятно, дурья башка, что не в гости! – засмеялся главарь.
– Тагды лучшее с самого ранья, кады  сладко и крепко дрыхнут и в доме, и в милиции! Ха-ха-ха-ха!
– Тагды-кагды! – передразнил Гутарев. – А ночью тоже ведь дрыхнут…
– Не-е-ет! – протянул, грозя пальцем, Голдобин. – Ночью кажный хозяин завсегда ожидат непрошенных гостей, чай, на слуху наши ночные похождения! А поутру мы не частили, но зато куды как в точку. Вона, на Нер-Заводской, кагды в пять утра бабке постучали, – сама спросонья крючок, и не спрося, откинула, и остальные все не пикнули! Тепленькими в подпол, как картоха, сыпались! Ха-ха-ха!
– Ржешь, как жеребец! Еще его на разведчика учили! В кавалерию надо было – мерином! – съязвил Гутарев. – Ладно, навострите уши, обговорим одну мою задумку. Выгорит –  шустрого Коську-Никифора умоем!

УМЫТЬ Ленкова Гутарев хотел ограблением квартиры богатого предпринимателя Кровякова, владевшего в Чите немалым числом торговых точек. Цыганка Гроховская, Курносая, навела Кирьку на зажиточный дом с месяц назад. Для проверки ее сведений, Гутарев, под видом агента Госполитохраны – дэвээровской  Чека – побывал у Кровяковых, как бы с обыском, прикинул, что к чему. Но намерение на грабеж попридержал в загашнике, как чувствовал, что понадобится ему для укрепления авторитета в шайке такое дело. Теперь самое время.
Насчет времени нападения Гутарев решил по-своему. Утро, конечно, хорошо, да не одну минуту потеряешь на стуке. А как не откроют и еще ломай запоры? А потом и Мишку надо на место поставить, чтобы не забывал, кто хозяин.
Для проникновения в дом Кирька решил применить военную хитрость – вспомнил свое золотопогонство! – ворваться в крепость, так сказать, на плечах отступающего противника.
Обуреваемый жаждой реванша, Кирька даже не сообразил, что собрался применять не свою военную тактику, а повторять уже опробованный Ленковым в грабежах квартир способ, подсказанный тому Бизиным.
Но, скорее всего, Кирька просто не приглядывался к методам Кости, хватало знать результаты, а они рождали зависть. В общем, вполне мог и самостоятельно открыть новый способ, ведь и в более солидных сферах человеческих умозаключений случается подобное – открыли же независимо друг от друга свой закон физики Бойль и Мариотт.
Следующим вечером двинулись на квартиру Кровякова. Вшестером. Гутарев, Бородин, Коновалов, Малинин, Голдобин и Аввакум Соколов по кличке «Шурка – золотой зуб».
Около шести вечера, в густых сумерках, подкатили на телеге по Уссурийской к дому. Соколова оставили при телеге, чуть поодаль, а сами притаились у палисадника. Вскоре хлопнула дверь, заскрипела калитка.
Шестнадцатилетняя Анна Кровякова, в накинутой на плечи вязаной шали и меховой кацавейке, выбежала в палисадник, громыхнула, закрывая окно тяжелыми ставнями. Мишка ринулся было к барышне, но Гутарев рванул его за полу, зло зашипев в ухо:
– Куда, мать твою! Пусть все закроет!
Когда Анна шмыгнула обратно к калитке, грязная ладонь вдавила ей губы,  в лицо уставился тусклый ствол.
– Только пикни, лярва, стрельну! – зашипел страшный и огромный Коновалов.
– Спокойно, барышня, – подошел Гутарев. – Никто никого не обидит. Мы не убийцы, а экспроприаторы. Сейчас мы спокойно зайдем во двор, постучишь в дверь, назовешься. Не вздумай кричать, а то… Сама видишь – народ  у нас сердитый. Понятно?
Обомлевшая девчушка, как во сне, отозвалась на вопрос из-за дверей. В прихожую, а оттуда в гостиную, волоча перед собой и Анну, и открывшую двери старушонку, налетчики влетели на одном дыхе!
– Стой, не шевелись! Руки вверх! – заорал Мишка Голдобин, наставив наган на находившихся в комнате двух мужчин. – Обыск! Ложись на пол!
– Отставить! – взмахнул маузером Гутарев. – Встать в сторону! В сторону!
Один из мужчин, сам хозяин Кровяков, выругался и, не обращая внимания на оружие  и вопли-приказы,  сел в кресло подле стола. 
Кровякова можно было понять. После появления в доме Гутарева с лже-обыском, Кровяков среагировал моментально – отправился в уголовный розыск, нашел там знакомого ему сотрудника – младшего агента Василия Петрова, с которым свел знакомство при обстоятельствах грустных – расследовании убийства продавца и ограбления торговой палатки Кровякова напротив штаба НРА. Продавца нашли в скверике неподалеку с зияющей раной на затылке, а в палатке только и осталось товара, что связка сушек.
Опасения Кровякова Петров тут же довел до начальника угро Гадаскина. За квартирой коммерсанта установили наблюдение. Была замечена подозрительная цыганка, крутившаяся  около дома 1 ноября, а верный человек шепнул помначу УР Баташеву, что налет возможен  назавтра, вечером. 
На следующий день Гадаскин сформировал наряд из восьми человек, разбив его на две группы, распорядился в сумерках начать охоту. Расчет был на то, что налетчики придут либо поздно вечером, либо ночью.
К сожалению, Гадаскин, погруженный в собственный судебный процесс, да и по своей натуре, не занимался систематизацией обстоятельств совершаемых в городе краж. Иначе бы он выявил закономерность последнего времени: участившиеся нападения на выходящих из домов закрывать окна, то есть перенос преступниками ограблений на ранние сумерки, стремление проникнуть в квартиру неожиданно, не теряя времени на взлом.

ЧЕТВЕРКА старшего агента Степана Ашихмина двигалась к дому, где жили  Кровяковы, по Енисейской, а группа Габидулы Гарифулина – параллельно, по Уссурийской. Агенты подходили к дому, не предполагая, что опоздали...      
– Ну-ка, встань, дядя! – Бородин ткнул обрезом Кровякова. – Расселся! К стене! Обыск!
– При обыске необходимо иметь свидетелей и понятых, – сказал второй из захваченных в доме мужчин, квартировавший у Кровяковых  дальний родственник  Иван Федорович.
– Иван, – с горькой усмешкой проговорил Кровяков, – какой обыск?!
– Молчать! – оборвал Гутарев, цепко держа за плечо белую, как мел, Анну Кровякову. Погрозил хозяину маузером: – И марш в столовую! Мишка! Держи на мушке! Степка! Дуй к Шурке, пусть подгоняет, в ворота заезжайте, не торчите на улице!
– Ага! – мотнул головой Малинин и кинулся в прихожую.
Под дулами налетчиков Кровяков и Федорович перешли в столовую, вслед Гутарев толкнул Анну, упавшую на руки трясущейся и рыдающей матери.
– Цыть! Заткнулись, лярвы! – гаркнул Коновалов из гостиной. – А не то я щас…
– Б-бух!
Коновалова оборвал на полуслове гулкий, внезапный выстрел, от которого потухла керосиновая лампа на круглом столе.
– А-а! – истошно закричал Голдобин. – Уголовка!!! Атанда!
– За мной! – крикнул Гутарев и рванулся к дверям. Зацепившись ногой за кресло, чуть не растянулся на полу: – Мать твою, быстро!
Выскочил во двор, метнулся, вращая по сторонам головой, к воротам, у которых оцепенели двое с телегой.
– Шурка! Гони!
Соколов с остервенением хлестнул лошадь вожжами, телега сорвалась с места. В нее на ходу прыгали налетчики. С грохотом понеслись по улице в сторону  Читы-I.
– Киря, ты видал? – срывающимся голосом выкрикнул Степка Малинин. – От-ты штука, чуть не погорели!
– Черт его знает! – брызгая слюной, заполнившей со страха рот, прокричал сквозь лошадиный дробот враз потерявший атаманский вид Кирька Гутарев. – Никого не видел!
– Но выстрел-то?! Кто стрелял? Кто? – Мишку Голдобина била трясучка. Во всех своих преступных похождениях он еще на встречные выстрелы, да еще в упор, не налетал.
– Киря, засада была, эт точно, засада, бля, явная! – прогудел Коновалов, силясь в потемках и тряске незаметно разглядеть свой старый, тусклый «веблей», который он держал сейчас с опаской, на отлете.
Так и не понял, почему там, в доме, бабахнула эта рухлядь ржавая!.. Лучше помалкивать, решил, струсив, Коновалов…

Сотрудники угро осторожно, стараясь остаться незамеченными, подбирались к месту предполагаемого налета.
Выстрела не услышали, но с грохотом помчавшуюся прочь телегу, из которой неслись крики и мат, опешив, увидели настолько близко, что запомнилось мелькнувшее в полосе оконного света сердечко, насквозь прорезанное на дощатом тележном задке, – неплохая  примета!
– Бегом, ребята! – нервно крикнул Гарифулин и, выхватывая наган, бросился к дому. У распахнутых ворот столкнулся с обозленным хозяином.
– Вот и надейся на вас! – гневно крикнул Кровяков. – Что встали? Догоняйте, ловите!
– Успокойтесь, – строго сказал Габидула, подумав, что извиняющийся тон сейчас неуместен. – Бандиты не уйдут. Пострадавшие есть? Сколько было налетчиков? Что взяли?
– Слава Богу, все живы. Видели пятерых, залетели в дом, «наганы» наставили, но поворовать ничего не успели – бабахнул кто-то из револьвера, и они – бежать! – скороговоркой сообщил подошедший  Федорович.
– У одного фамилия Гутарев, – мрачно сказал Кровяков. – Если, конечно, он прошлый раз под своей орудовал. Да, да! Я вашим говорил – он приходил, под видом агента ГПО. И средь сегодняшнего сброда явно верховодит – больше всех командовал, первый и деру дал….
– Гриша, – повернулся Гарифулин к агенту Володину. – Бегом к Ашихмину! Остальные – за мной!
Но бандитов и след простыл.
Ночная темень окутывала город плотной пеленой. Подмораживало. Обе группы агентов  вернулись в угрозыск в самом безрадостном настроении.
Но Миша Баташев оптимизма не терял, кое-какие сведения у него имелись. Он предложил проверить два адреса, находившиеся под подозрением: дом Коновалова и квартиру первочитинского портного Сидорова,  который, как было известно, якшался с темной публикой, в том числе, был знаком с Коноваловым.
Предложение Баташева было больше интуитивным, но на безрыбье… Гадаскин идею одобрил, одновременно запросив в гормилиции сил для  масштабной облавы в Кузнечных рядах и на Чите-I.
Пару часов спустя началась ночная облава. Тем временем, сотрудники угрозыска нагрянули на квартиру портного и арестовали там пьяную компанию – Ваську Бородина, Коновалова, Мишку Голдобина, представившегося под фамилией Шабанов, некого Медведева Александра и сына портного Федьку Сидорова, бойца карбата – караульного батальона Госполитохраны.
Другая группа агентов, направленная к  Коновалову, обнаружила у дома приметную телегу с сердечком на задке, а в доме – Гутарева, Малинина и немца Ямберга, бывшего прибалтийского барона, за годы революции и гражданской войны докатившегося  до Читы, а здесь, после ухода Семенова, опустившегося до отпетого уголовника.
В доме Коновалова было обнаружено и оружие гутаревцев – револьверы, гранаты. Арестован был и четвертый участник застолья – гражданин Белов-Чадаев, как он представился. Двоефамильца кликали Шуркой, что его и сгубило: доставленные в уголовный розыск потерпевшие, Кровяков и Федорович, сообщили следствию, что главарь налетчиков так называл  еще одного участника ограбления, который в дом не входил, а был на улице с телегой. Настоящий же «Шурка – золотой зуб» скрылся еще по дороге на «хазу», спрыгнув с телеги у моста через Читинку.            
Потерпевшие опознали  Гутарева, Бородина, Коновалова, Голдобина и Малинина.
К утру, после допроса Коновалова Гадаскиным, стало известно, что  телега, на которой грабители скрылись с места преступления, принадлежит извозчику Ивану Беломестнову, давшему ее на ограбление самолично.
Вскоре двое сотрудников угрозыска стучали Беломестнову в ворота. 
По иронии судьбы, у пособника-извозчика в эту ночь заночевал Ленков с одним из своих людей, Василием Исаевым, еле уйдя в Кузнечных от облавы.
Косте приходилось серьезно опасаться облав и других проверок, при которых необходимо было удостоверять личность, – отсутствовали надежные документы. Тот же Ощепков доставал  какие-то сомнительные справки, которым Ленков не доверял. С другой стороны, выработанная годами осторожность подсказывала, что подолгу на одном месте залеживаться нельзя. Поэтому Костя  постоянно менял места своих ночевок. 
Услышав стук в ворота, уже проснувшийся и одетый Ленков свистящим шепотом приказал Беломестнову и Исаеву запереться в избе, а сам, схватив беломестновскую лошадь под уздцы, быстро вывел ее на зады, и – в галоп! Молодые агенты угро, осаждая дом,  Костю прохлопали!
Допустили и второй ляп: пока разбирались с извозчиком, как и было поручено, насчет телеги, Васька Исаев неожиданно бросился в двери, прыжком с крыльца на улицу – и был таков!
Не сговариваясь, Ленков и Исаев столкнулись у квартиры Сидорова, где, к сожалению, милиция засады не оставила,  считая, что эта «хаза»  спалена, если не окончательно, то надолго.
Портной, открыв двери, в лице переменился. Шепотом, сделав большие глаза, рассказал страшный итог минувшей ночи.
– Белая кость! Че они могут! – бросил в ответ Костя, имея ввиду Гутарева. – Довыпендривался, морда офицерская! Вот так, Васька… Кончился атаман Кирька!
– Феденьку заарестовали с имя! – пожалился о сыне портной.
– А на дело он ходил? – спросил Костя.
– Что ты! – испугался Сидоров. – Он у меня правильный, боец! В карбате служит…
– Да ты не только иголкой ценен, Степаша! – хлопнул портного по плечу Ленков.
 Неполный месяц назад привел его к Сидорову для починки полушубка Андрюха Христолюбов, милиционер пятого участка городской милиции, располагавшегося  в районе Дальнего  вокзала.
Помня советы «компаньона» Бизина, Костя заводил дружбу с милиционерами, выбирая любителей выпить, жадных до дармовой копейки, в знакомствах неразборчивых. Поначалу приглядывался, а потом проверял в «деле», чтобы повязать окончательно.
В упомянутом караульном батальоне ГПО у Кости тоже наклюнулись «приятели», так что было с помощью кого из «правильного» сынка портного слепить требуемое. 
– За Федьку не боись! У него какая вина? То-то… День-другой и отпустят, помяни мое слово, – успокоил Костя хозяина квартиры.
Но тут же вздернул острым вопросом:
– А почему тебя не захватила уголовка заодно с остальными, а? 
Сидоров пожал плечами и со страхом посмотрел на Ленкова.
– Смотри, Степа… Ежели чево узнаю…
– Костя, Господь с тобой! Да я ж завсегда! – Сидоров закрыл рукою рот и надсадно закашлял, сгибаясь почти пополам.
– Куда ж тебя такого чахоточного заарестовывать! В уголовке  врежут между глаз и  окочуришься! Ладно… Сгоноши-ка лучше пожрать, а то мы с Васькой седня без завтрака! Ха-ха-ха-ха! – заржал Костя, из которого после известия о гутаревском провале лезла неуемная веселость, как он ни старался это сдерживать…
             
СЛУШАЯ разглагольствования Ленкова о том, что звезда Гутарева закатилась окончательно, Алексей Андреевич Бизин качал головой и чертил вилочкой по скатерке. А выслушав, посетовал:
– Конечно, мужик он тоже был отчаянный, но опрометчивый, почему так и налетел. В подробностях, правда, мы не знаем, что именно  его сгубило, но, сдается мне, не обошлось без чьего-то длинного языка или еще чего похуже заимел… Ты, Костя, нюху не теряй, заведется милицейский шептун – хана всем расчетам нашим! 
– Напрасно ты, Андреич! – с обидой сказал Костя. – У меня – конспирация! Ну, а как возьму все дело вот так! – Он словно сжал в кулаке всю шайку. – Сразу другая система образуется. Работать будут пятерками, а над старшими таких ячеек тоже руку поставлю! Через них и заданья будут получать от меня, и отчет держать. Каково?
– С умом, – одобрил Бизин, цедя в стопку сладкую наливку. Водку и спирт он больше не пил –  стал быстро пьянеть,  и долго потом пекло в правом боку. –  Главное,  Костя, чтобы эти твои ячейки про друг друга не знали. Тогда ореликов хоть пытай – чего не знаешь, про то не проболтаешься!
В занавешенное окошко тихонько постучали. Костя молнией метнулся в маленькую кухоньку, где к лазу на чердак была подставлена лестница.
Бизин поплелся к дверям, захватив с собой и сунув в сенях на темную полку тарелочку и стопку Ленкова. 
– Хто там? – спросил, дребежа по-старчески голосом, будто и вправду так говорил.
–  Открой! Замерз насмерть!
Бизин откинул крючок, и на пороге вырос посиневший от холода Мишка Голдобин.
–  Здорово, дед! Бля, зуб на зуб не попадает!
– Откуда ты взялся?
– Откуда! Оттуда! Из уголовки навинтил! – зло сказал Мишка, прошагал в комнату к столу, схватил графинчик с наливкой, жадно глотнул прямо из горла.
– И куда путь держишь, паря? – неслышно встал за спиной Мишки Ленков. Тот, поперхнувшись, изумленно обернулся.   
– Костя!.. Знаешь?
– Как не знать… Знатно обосрались вы с Кирькой…
– Сам не пойму… Но с меня хватит, я и ему так сказал, когда дернули…
– Кирька тоже сбег? – встрепенулся Костя.
Голдобин утвердительно мотнул головой и снова припал к графину. Ленков и Бизин переглянулись.
– Слышь, Мишка, а не говорил Кирька, куда лыжи навострил?
– Не-а, но по всему видно, что в городе не остается, грит, таких идиетов он и в другом месте сыщет…  Думаю, он к полюбовнице своей направился, на отлежку…
– А где она живет, знашь?
– Знаю.
– Ладно… Жри и пойдем, покажешь!
– Погодь, Костя, – вмешался Бизин. – зачем лезть под облаву! Коли на отлежку Киря устроился, то куда денется, пусть передохнет. Вот завтра к вечеру шум поутихнет… И ты, парень, – обратился он к Мишке, – не рассиживайся тут! Вот тебе бекешка, – бросил  из-за печки старый  короткий тулупчик, – а еды на столе вон, хоть полны карманы набивай! И ноги отсюда уноси, а то и меня спалишь. Разве что к Нюрке его послать, а, Костя?
– Там и жди, – кивнул Ленков. – До завтрева вечера. Чево тебе – жри да спи! И как это вам такая везуха подвалила? Аль,  в деле неготовые, а в тюрьме фартовые!
С насмешливой издевкой на жалкого Мишку глянул, а тому не до взглядов – хватает со стола куски.
– Нас в тюрьму как раз и повели… – прохрипел  Голдобин, давясь вареной свининой. – Конвой  сонный какой-то попался… Мы с Кирькой это сразу учухали. Вот и улучили момент… Как дунули, я даже  шинелю  сбросил!..
– А другие?
– Не знаю…

Назавтра Мишка показал Ленкову возможную лежку незадачливого атамана. Но встретился или не встретился Костя с Кирькой – неизвестно. Только Гутарев пропал бесследно. Никто и никогда о нем ничего не слыхал. Головка его шайки арестами была подчищена, ибо ни Бородин, ни Малинин, ни Коновалов языки не проглотили и за свои шкуры дрожали.
Вот и не стало у Константина Ленкова препятствий на пути к атаманству, к тому же и советчик имеется незаурядный, и сам – парень не промах.
А Михаила Голдобина в конце декабря уголовный розыск снова задержит. И на этот раз вскроется его настоящее имя. Он будет осужден к лишению свободы за ранение курсанта Агалакова. После, когда Мишка будет отбывать наказание в тюрьме, вскроется его участие в грабежах и налетах под знаменем шайки Кирилла Гутарева.

УДАЧЛИВАЯ осень, исчезновение соперника по разбою – все это кружило Ленкову голову. Авантюрная натура жаждала еще большего размаха. В костер ненасытности матереющего преступного атамана умело подбрасывал дровец его идейный наставник Алексей Андреевич Бизин.
Исподволь, при каждом удобном случае он заводил с Костей ненавязчивый разговор:
– А что, Костя, так и не выплыл нигде Кирька Гутарев?
– Ты чо! Скажешь!  Выплывет! Отплавала рыбка…
– Людишки, выходит, без твердой руки остались…
– Да мне вся эта Кирькина шушера!.. Свои ребята, надежные, имеются!
– Но, и много ли у тебя хлопцев? В Чите и десятка не наберется!
– Зато проверенные…
– Это, Костя, для нашей задумки – слезы! Этак мы с тобой капитал до-олго будем набирать. Время теряем! А все возможности есть! Прибирать надо, Костя, удалых ребят под свою руку, в том числе и тех, что Кирьке служили. Тогда в нашу копилочку поболе ручейков польется… И Филиппа тоже на это дело направим,  бойцов для твоего войска рекрутировать. Что же ты за атаман, коли у тебя сподвижников горстка … – давил на самолюбие Ленкова старый хитрец.
Филиппа Цупко он на пополнение ленковской армии еще до разговора с Костей нацелил.
Сбывая награбленное, Филя-Кабан потихоньку плел свою сеть барыг,  те выводили его на всевозможных темных людишек, стремящихся обратить добытые ими в кражах и ограблениях  вещички в монету.  Он находил их на «хазах» и в притонах, вел многозначительные беседы, рисовал перед заслуживающими, на его взгляд, одиночками радужные перспективы, возможность достижения которых напрямую зависела от вступления в сообщество Ленкова.
Одновременно, по наущению Бизина, всеми способами создавал  Косте среди воровского люда ореол удачливого и неуловимого атамана, благо имя Ленкова уже было у этой публики на слуху.



Глава 15.

АККУРАТ в тот вечер, когда Ленков с богатой добычей вернулся с Татауровской лесной дачи в Читу, Цупко наведался к шустрой песчанской бабенке Евдокии Петровой.
Но интересовала его не она, а ее сожитель Трофим Задорожный, средних лет коренастый мужик с  довольно неприятной внешностью – маленькая голова с низким скошенным лбом, из-под которого посверкивают глубоко упрятанные колючие глазки, массивная, выдающаяся вперед нижняя челюсть. Длинные, чуть ли не до колен, руки, как и грудь Задорожного, заросли сивой шерстью, на голове же явственно просвечивала плешь. Он был неразговорчив и постоянно угрюм, оживлялся только после пары стаканов самогонки – растягивал губы в кривой ухмылке и  принимался лапать Дуську, которая мало от него отличалась по красоте, как и выпить была не дура. А выпив – непременно нуждалась в мужике и была в этой потребности неистощима и бесстыдна. Пьяная Дуська могла развалить свои могучие ляжки хоть при всем честном народе, в похотливой потехе орала дурным голосом, который разносился на несколько песчанских улиц.
Через пьяную Дуськину болтовню, которую она однажды развела с Анной, заявившись на постоялый двор Спешиловой, чтобы выцыганить китайского спирту, Филипп понял: Трофим потихоньку промышляет в округе кражами – на  заимках и постоялых дворах, обходя, разве что, только спешиловский.
Из чего Цупко сделал вывод, что и Задорожному кое-что о нем  известно – такое, что воришку и пьяницу останавливает у Анны на заимке поживиться.
Когда Филипп пришел к Петровой, там было весело.
За столом с немудреной закуской, посредь которой возвышалась на две трети опорожненная четверть самогонки, сидели Дуська в обнимку с Трофимом, напротив играл на замызганной тальянке Алеха Архипов, тоже немного знакомый Филиппу песчанский молодец, добывающий себе на веселье тем же способом, что и Трофим Задорожный.
Нетрудно было сообразить, что того же круга и четвертый в компании – незнакомый Цупко вертлявый парень в красной сатиновой косоворотке, на свободной части давно нескобленого дощатого пола выкидывающий коленца и орущий частушки:
                Пошла плясать,
                Дома нечего кусать.
                Сухари да корочки,
                На ногах  опорочки!..               
Пригибая голову под низкую притолоку, Филипп шагнул в горницу.
– Мир честной компании! Не помешаю вашему веселью?
– Проходите, проходите… Пожалуйте, Филипп Ильич, к нашему столу! – с жеманной почтительностью пригласила Дуська. До состояния бабьей ненасытности она напиться еще не успела. – Познакомься, Фима, с соседом нашим Филиппом Ильичом…
– Сосед? Пошто не знаю?
– Да Нюрки-Спешилихи это мужик!
– А-а! – протянул Трофим. – Сидай, Филипп, как там тебя, выпьем за знакомство…
Цупко вытянул из кармана штанов узкогорлую бутылку спирта.
– О-о! – заржали Трофим и  Алеха. – С понятием гость! 
Вертлявый частушечник черпнул жестяным ковшом из бочонка у двери воды, притулил его на столе рядом с выставленной бутылкой. Освободившаяся от Трофимовых лап Дуська подхватила рогожной тряпкой с печи закопченный чугунок, вывалила на стол остывшую нечищеную картоху, потом принесла из сеней в миске соленых огурцов.
Наполнили  щербатые стаканы.
– Стало быть, за знакомство! – торжественно сказал Трофим, чокнулся  с Филиппом, потом с остальными.
Запрокинув голову, отчего кадык на шее заострился так, что, казалось, кожа вот-вот лопнет, вылил залпом  спирт в глотку, быстро схватил ковш, не переводя дыхания, хлебнул воды. Разлепил зажмуренные глаза. 
– Эко продрало! Уф-фа! Значит-ца, паря, Спешилихин ты мужик?..
– У меня баба завсегда под низом, – усмехнулся Филипп. – Так что я покуда ни в чьих  приживальцах не ходил.
– Фу-ты, ну-ты, кака важна птица! – засмеялся частушечник.
– Хто ты, малый? – процедил Филипп. – Чую, удалый хлопец… Иль в прыгучесть и скоропевки вся удаль ушла?
– Но ты!
– Не люблю я этого, малый… Без почтения ты к старшим. Не назвался, разговариваешь грубо. Трофим, что за хрукт?
– Это-то?.. Яшка Верхоленцев, парнишка бравый, так што, сосед, не ругайся. По его поводу и гулям! Яху вчора из тюрьмы выпустили, мол, де, чужо место занимашь! Кака-то комиссия по разгрузке тюрьмы. О, так бы и разгружали кажный день! Так што, Филя, наш он, наш, а што по молодости горяч, так и хорошо…
– Ничего я в этом хорошего не вижу. Горячку пороть – дело испортить.
– Дело, говоришь? – спросил, отставив гармошку Алеха Архипов. – Иль так, к слову?
– К слову, к слову, - ответил Филипп и выразительно повел глазами в сторону Дуськи.
Алеха понял. Он пил мало, больше в застолье с гармошкой баловался, поэтому и соображал быстрее других.
– Мож, подойти, Филя, а?
– Ладноть, зайдешь завтрева вечерком  ко мне на Новые места...
– Како там заделье, кады идет веселье! – пьяно пропел Трофим, но довольно трезво  при этом поглядывая на Алеху. – А ну, наливай всем, гармонист запечный! Яха, кончай зенки выкатывать! Филя – му-у-жи-ик!
Он погрозил Яшке грязным пальцем с треснувшим пополам выпуклым ногтем, о чем-то задумался, немигающе глядя на Цупко, потом встрепенулся.
– Слышь, Филя, а чо-то ты жа пришел, ась? Да еще и спиртяхи приволок! Наливай!
– Разговор есть…
– А говори свой разговор! – раскинул руки Трофим. – Тута все свои напрочь!
– Свои-то, можить, и свои, но взять твою Дуську… У ее ж в подпитии водичка в заднице не задержится…
– Чо-о?! – тут же заорала Дуська, вскочив с лавки. При этом так зацепила ляжкой стол, что самогонная четверть угрожающе качнулась.
– Ты, кобыла! – заорал Трофим, отталкивая своими граблями-ручищами Дуську от стола.
Но хмель окончательно ударил ей в голову. Схватив со стола кухонный нож, сделанный из обломка косы, Дуська кинулась с ним на  сожителя.
–  А-а-а-а!!
Задорожный, отшатнувшись назад, задрал согнутую в колене ногу и с силой ударил ею Дуську прямо в живот, от чего она, выпустив нож и нелепо хватаясь  растопыренными пальцами за воздух, с размаха шмякнулась задницей об половицы, заорав при этом еще оглушительнее. Трофим тут же набухал полстакана самогонки, подошел в сидящей на полу и орущей Дуське и выплеснул пойло в раззявленный рот сожительницы. Та замолкла, смотрела куда-то в точку, пытаясь обтереть залитую самогонкой физиономию.   
Цупко вышел на улицу, немного напуганный Дуськиной выходкой и обозленный, что желаемого разговора не получилось. Сожалел и о том, что пришлось оставить больше полбутылки спирта на столе.
Тем временем в доме Петровой наступило примирение. Дуська поклялась больше никогда не подымать руки на Трофима, ощущая в животе горящие кишки.
За примирение и для лечебных целей компания допила и Филькин спирт, и остатки самогона. Тут уж захмелел даже Алеха. Сразу устроился спать на лавке у теплого бока печи. Яшка уже давно уткнулся мордой в стол, а Трофим и Дуська еще долго возились на печи, среди вымазанного сажею тряпья. Дуська стонала, взрывалась звериным рыком, материла Трофима, требуя продолжения, получала от него оплеухи. Потом и они забылись в спиртном угаре.

СРЕДИ ночи Яшка проснулся от неудобства и прилепившей язык к небу сухости. Он пошарил на столе ковш с водой, помня, что притаскивал его сюда, но не нашел, посидев на лавке с минуту, наощупь в кромешной темноте побрел к бочонку у дверей, но тут же наткнулся на табуретку. С грохотом Яшка рухнул вместе с табуреткой на пол, загудел, покатившись, оставленный Дуськой на табуретке чугунок. 
– А? Кто?! –  перепуганно завопил с печи Трофим.
– Да я это, ****ский род! – выругался Яшка, шарахаясь в темноте обратно к столу и нашаривая на нем свечной огарок и спички. Кое-как нашел, запалил огонек. Схватил обнаруженный ковш, обливаясь, припал к воде.
– А мы чо, Яха, самогонку всю кончили? – Трофим тяжело спрыгнул с печи.
– Чо вы? – поднял с лавки тяжелую голову Алеха Архипов.
– Душа горит, а-а! – тяжело просипел Трофим. – Щас бы стакашку…
– Ни хрена не осталося! – зло оглядел стол Яшка. – Слышь, Трофим, а где Дуська самогонку брала?
–  Черт ее знат! Щас! – Трофим снова полез на печь, затормошил сожительницу. – Эй, Дусь, Дуська, твою мать!
– Ну? – осоловело, не поворачиваясь буркнула Дуська.
– Где самогонку брала?
– Чиво?!
– Самогонку у каво брала, мать твою ети?!
– Да вы совсем сдурели! Ох, голова моя! Пошли на хрен!
–Тя, ****ь, спрашивают, так отвечай! – зло ткнул сожительницу в бок Трофим.
– Ай! Ты чо! Штоб вы подавилися, задницы сраные!
– Говори, сука! Задушу! – заорал вконец обозленный Трофим.
– У корейцев-огородников,  что за  Лушкой Куйдиной живут, у речки…
– Я знаю, где это, – уселся на лавке, мотая всклоченной башкой, Алеха. – Гонят узкоглазые из картопли, но дорого берут…
– Мне даром отдадут! – вскочил, покачиваясь Яшка Верхоленцев. - Особливо кады вот такую штуку показать! – Он выхватил из-за голенища сапога узкий, двусторонне заточенный нож длиной в две его широкие ладони. – Айда за самогонкой!
– Че вы среди ночи затеяли!? – подала голос с печи Дуська.
– Не встревай, дура! – рявкнул Трофим, затопал к дверям, снял с крюка вытертый полушубок, повернул лицо к собутыльникам. – Но, че вы, идете или задохлись?
Яшка и Алеха подхватили сваленную в углу на пол верхнюю одежу. Мгновение помедлив, Задорожный  сунулся за занавеску, громыхнул там чем-то и появился обратно с тускло блеснувшим  топором.
– Сгодится, ежели што…
Троица быстро добралась до невысокой изгороди, за которой темнела приземистая фанза, в которой жили три корейца – Ту-Пен-Ха, Ан-Ир-Сан и Ким-Тан-Ен. 
Сколь в Песчанке помнили, корейские огородники жили здесь маленькой коммуной, выращивали лук и чеснок, фасолевые бобы и длинные изогнутые огурцы, шикарные капустные кочаны, алый мак и разные пахучие травки, назначение которых практически никто из местных жителей не знал. Щедро родился у огородников-иноземцев и картофель – продолговатый розовый, рассыпчатый даже при недолгой варке, и огромный желтый, который они и пускали на выгонку самогона. Но эту сторону своих занятий таили, правда, только от властей. Песчанский народ знал, где можно раздобыть огненной водицы для свадьб и поминок, праздничных застолий или послебанного  расслабления. 
Задорожный махнул рукой и распахнул калитку так, что она жалобно загудела, ударившись о заборчик. Шагнув в аккуратно выметенный дворик с маленькими цветочными клумбами, пустыми перед зимой, Яшка зло сплюнул на ближайшую, насмешливо кивнув головой Алехе, мол, видал, дурь.
Бух-бух-бух!!! Кулаком и сапогом забухал Трофим в низенькую дверь застекленной  маленькими аккуратными стеколками веранды.
Бух-бух-бух!!!
Скрипнула внутренняя дверь, невысокая темная фигурка появилась на веранде и приблизилась к стеклышкам.
– Кто там? – раздался тонкий голос.
– Открывай! – заорал Яшка. – Самогонку давай, ходя!
– Однако спать иди, нету ничего, – фигурка поплыла обратно в дом.
– Я те щас дам «спать иди»! – Задорожный выхватил из-за пояса топор и, широко размахнувшись, вдарил по стеклу. Звонко лопаясь, оно осыпало нападающих мелкими осколками.
Осатанев от этого, все трое разом навалились на дверь, она с треском слетела с хлипкого запора. С веранды залетели в дом, слабо освещенный керосиновой лампой с прикрученным фитилем. У беленой печи застыли трое низкорослых корейцев. Они так и жили – втроем, без женщин, делали все сами, что вызывало немало пересудов и любопытства у песчанских кумушек. 
– Чо, рожи обезьяньи, уставились?! – зло выкрикнул Трофим, за спиной которого яростно сопел Яшка и щерился до конца так и не протрезвевший Алеха. – Самогонку давай, поняли? И быстро, мать вашу ети!
– Продали самогонку, продали. Ничего больше нету, совсем нету! Завтра будет, завтра приходи однако, – затараторил старший из корейцев.
– Ах, нету… - протянул Трофим. – А вот это видел?!
Он поднял топор на уровень глаз.
– Нету, совсем нету! – протянув руки ладонями вверх, повторил кореец.
– Режь их, Яха! – крикнул Трофим и с разгиба руки ударил лезвием топора  ближайшего корейца в лицо…
Старика Ту-Пен-Ха и средних лет Ан-Ир-Сана они убили сразу. Одного топором Задорожный, другого схватил за руки Алеха, а Яшка несколько раз ткнул своим ножом. Младшего – Ким-Тан-Ена  -   Алеха с Яшкой привязали навзничь  к столу. Требовали денег, но тот молчал, с ненавистью глядя на убийц. Тогда Верхоленцев рывком содрал с жертвы полотняную рубаху и  с дурным смехом вдавил кончик ножа в кожу несчастного на боку, а потом резко дернул нож поперек живота, распластывая от бока до бока горизонтальным надрезом брюшину. Кореец пронзительно закричал.   
– Чо, желтая тварь, больно-о? – затрясся в истеричном смехе Яшка. – А ты нам про денежки скажи…
Кореец кричал, обливаясь кровью, а Яшка вновь и вновь резал ему живот поперечными полосами.
Когда жертва потеряла сознание, рыскавшие по всем углам Архипов и Задорожный заорали, чтоб Яшка не маялся дурью, а лучше искал бы самогонку, коли узкоглазая мартышка ничего не говорит.
Верхоленцев мутным взором окинул окровавленное тело, запрокинутую голову с отчаянно пульсирующими венами и – с размаха резанул по этим венам, уворачиваясь от брызнувшей темной крови. Потом с интересом смотрел, как кровь толчками выплескивается из раны, судорожно подергивается тело… 
Они нашли немного денег, связали в три узла немудреное барахло, наследив в кровяных лужах, подались прочь. У дома старухи Антонихи сбросили узлы наземь. Трофим Задорожный дернул за плечо Алеху Архипова.
– Алеха, зайди к бабке, силов нету. На, – протянул жмень серебра, – не жмотничай, сам говорил, что Антониха приторговывает самогонкой…
Так и оказалось. Бабка-шинкарка, после недолгого торга потребовав вперед деньги, просунула в квадратное оконце на массивной двери, специально прорезанное для спокойной торговли, заткнутую деревяшкой бутылку.
Вернувшись к Трофимовой сожительнице, дрыхнувшей без задних ног в ощутимо выстуженной избе, молча и быстро выпили бутылку, почти не закусывая, и завалились спать.
Поздним утром, мучаясь тяжелым похмельем, они всучили Дуське часть барахла и наказали, чтоб без спиртного она не появлялась. Откуда нежданно-негаданно свалилась пожива, она не спрашивала – по окровавленным мужикам сообразила. Ночной разговор она не помнила. 

ДУСЬКИНА беготня по поселку с вещами привела к тому, что 8 ноября, спустя пять дней после кошмарного убийства трех корейцев-огородников, до уголовного розыска дошли сведения об убийцах.
Нагрянувшие в Песчанку сотрудники угро арестовали Архипова, Верхоленцева  и Петрову, а чуть позже и ее сожителя Задорожного.
Трофим и Яшка все отрицали, несмотря на обнаруженные у них на одежде пятна крови и найденные в доме Дуськи вещи корейцев, которые она не успела сбагрить. Напуганная Дуська толком ничего пояснить не могла, но с готовностью пересказывала поселковые сплетни про убийство. Потом приперли Архипова, но он не раскололся, оказавшись незаурядным артистом: лил слезы и заявлял, что его оговорили.
Узнавший о совершенном убийстве и убийцах Филипп Цупко  неделю прятался  по разным местам, перетрусив основательно. Он понимал, что ему трудно будет что-то объяснять угрозыску и следователю, если кто-то из арестованной компании назовет его фамилию в связи с той вечерней пьянкой. Однако тучи пронеслись. Ни на постоялом у  Анны, ни в доме на Новых местах никто Филиппом не интересовался.
И 18 ноября, появившись на постоялом дворе, вначале с опаской, а после успокоительного рассказа  Анны  осмелев,  Филипп  приказал  натопить баню не дожидаючи субботы, основательно попарился и солидно выпил, млея в чистом исподнем за столом в горнице. Он рано лег спать, но когда Анна, закончив все дела, скользнула под одеяло, проснулся, залапал ее сильными руками, потом навалился, жарко дыша…
Под утро гулко залаял, забренчал цепью волкодав, потом вторая собака подхватила. Вмиг утратив все спокойствие, Цупко соскочил с кровати, лихорадочно накинул на плечи тулуп, прокрался в сенки, глянул в щель поверх двери, приподнимаясь на цыпочках и опираясь обеими руками на массивный крюк, запирающий входную дверь.
Но сквозь темноту ничего разглядеть не мог. А собаки не умолкали. «Навряд ли энто милицанерские, – решил Филя. – Уже жа ворота бы ходуном ходили и матюганы до небес висели… Можа, Костя? Но… Костя без шумов заходит! Эти сучьи хвостаты сторожа, язви их в корень, и не рыкнут… Чем берет? Как чуят в нем конокрадский дух, ли чо ли… Не-е… энто не Костя – на удалого конокрада никогда собака не забрешет…»
Цупко не спеша прошел в дом, надел штаны и войлочные сапоги на толстой кожаной подошве, продел тулуп в рукава и откинул кованый крюк на двери. Вышел на крыльцо, зорко осматриваясь.
Во дворе никого не было. Цупко спустился с крыльца, прошел к навесу у сарая, взял приставленные к жердям вилы, цепко перехватил их в середине черенка и двинулся вдоль забора к воротам. И тут же вздрогнул от громкого шепота.
– Филя, Филя!
– Хто, твою мать?!
Цупко почувствовал, как букашки страха пробежали по спине.
– Трофим это, Задорожный…
Голос и впрямь был Трофима.
– …Сбёгли мы с Яхой седня от милицанеров!
– Это с тем, что ли, частушником-плясуном?
– Он! Тока ноне не до частушек, паря…               
– Оно понятно… – ухмыльнулся Филипп в темноте, отвернувшись от забора. – Ну и чо ты теперича?
– Так чо, полный каюк! Куды  голову приклонить – ума не приложу…
– Кады ума нет – неча и прикладывать! – отрезал Цупко. – Ответь-ка мне, Трофим… Корейцев-то действительно вдвоем с частушником порешили? Тока мне туман не пускай!
– Да мы это… Одного я, другого Яха, потом он и последнего…
– С волей паренек! Говорят, что одного вовсе на кусочки испластал?
– Но чо уж зря!
– Па-анятно… А сюды-то чево прискакал-то, а, Трофим?
– В уголовке среди арестантов болтали, што знакомство имешь с Костей Ленковым…
– Каво?!
– Филя, выручай… Сведи, Христом Богом молю… Пропадем!..
– Чо заныл, как сучка в течку! – Цупко сторожко прислушался к округе.
– Куды податься-то? Теперича одна дорога…
– Погодь, мужичок, погодь! – опасливо оглянулся Цупко.  – Не скрозь забор таки разговоры весть… Да и не знаю я, мож ты под меня мину подводишь…
– Ты чо! Ты чо! – еще пуще разволновался за забором Трофим.
– А где энтот твой Яха?
– Да вон там, в кустах сидит… Некуда нам, Филя… Христом Богом прошу!.. На все согласные!…
– Ить, Бога вспомнил!.. Не поминай всуе! – строго сказал Филипп, злорадствуя. Одновременно лихорадочно вертел в голове, как с гавриками поступить. «От же сука энтот Фимка! Жрал самогонку, жрал, а упомнил, как он, Филипп, приходил до Дуськи… Фараоны повяжут – продаст с потрохами, никакое осведомительство не помогет, верный цугундер!». Вслух сказал в сторону забора:
– Слышь, мужичок… Обожди меня подле ворот. Да не торчи там мухомором. За дерево стать. Щас хлеба с салом вынесу, а с одежей помочь не могу.
– Дык, а как жа…
– Сказал, обожди у ворот!
Завернутые в тряпицу хлеб и сало, под ворчание Анны, вынес к воротам, огляделся и быстро сунул Задорожному.
– Ты, это… Топайте к Ваньке Сысоеву, скажешь – от меня. У него в бане и сидите… А утро вечера мудренее. И вот што, Фимка… Мотри, не высовывайтесь никуда. Надо будет – неделю сидите. Яшку свово, плясуна, приструнь, а то сгоритя… Ежели што – обои меня не знаете и никогда не видели. Понял, Фимка? Воды и жратвы через Ваньку получать будете. И – ни гу-гу, сучары, коли жись дорога…
             
Фимка и Яха просидели в тесной баньке три дня. Потом за ними пришел неприметный мужичок от Цупко. На товарном из Песчанки доехали до первочитинского вокзала, а оттуда поводырь отвел их в Кузнечные.
В просторном доме с ними в тот вечер ужинал высокий и плечистый молодой мужик со взором и повадками властными. Интересовался, как они жили-были. А когда ушел, хозяйка Нюра шепотом их предупредила, чтобы рты держали на крючке – Костя Ленков с ними знакомился.
Назавтра подъехали на телеге трое дюжих парней. Одного из них Трофим сразу с радостью признал – старый дружок, несколько раз на кражи вместе ходили. Оказалось, что ему, Задорожному, сам Ленков поручил важное дело: почистить в Песчанке конкурентов Спешиловой – постоялый двор Савинкова.
Трофим сообразил: ему устроена проверка на пригодность. Это обрадовало. По тому, что на дело он шел без Верхоленцева, Задорожный догадался:  Яхе уготовано что-то другое.

ВЕРХОЛЕНЦЕВ особо заинтересовал Ленкова.
На Костю, честно говоря, большое впечатление произвел бесстрастный рассказ Яшки о совершенных им над одним из корейцев зверствах. 
Глядя в ничего не выражающие глаза убийцы и садиста, Ленков подумал, что такого типа надо держать при себе, для самых грязных дел. С твердой зарубкой в его тупой башке: это он, Ленков, его в трудную минуту обогрел и взял в товарищи, увел от опасности. А для чего? А чтобы был Яшка преданной, не знающей страха и пощады машиной для убийств. Конечно, все равно проверить. Кровью. А заодно и показать новичкам – допускается только беспрекословное поведение и полное повиновение его, Ленкова, воле.

Когда Задорожный  вернулся на «хазу» хитрой Нюрки после налета на постоялый двор Савинкова, успешно совершенного в ночь на 23 ноября, у хозяйки сидел Цупко. Он молча пожал Трофиму руку, здороваясь, потом кивнул на дверь.            
– Пошли!               
– Куды средь ночи-то? Да и пожрать не мешало бы… – недоуменно сказал Трофим, но Цупко, поднимаясь и нахлобучивая шапку, ничего не ответил.
Они долго шли закоулками, темными  и угрюмыми. Наконец, пришли  к дому за крепким высоким забором, куда сначала зашел только Филипп. Отсутствовал он недолго, выглянул из калитки, поманил за собой. Пройдя через двор, ступили на невысокое крыльцо, миновали сени. За дверью оказалась кухня, а прямо впереди, за плотными занавесями, горел яркий свет, слышались голоса.
Цупко и Задорожный вошли туда, и перед глазами Трофима предстала большая, хорошо освещенная тремя керосиновыми лампами комната. За ломящимся от закуски столом сидели человек пятнадцать мужиков, в основном, его, Трофима, возраста.
Его появление встретили сдержанно. Поздоровались кивками. Трофим еще толком никого не разглядел, но атамана взгляд сразу выцепил: Ленков сидел в глубине стола у окна. Трофим подобострастно скривил губы в подобие улыбки, мелко закивал, здороваясь.
– Проходи, проходи, вон, на свободно место, – сказал Ленков.
Пробираясь вдоль стенки, Трофим увидел и Верхоленцева, сидевшего почти напротив Ленкова. «О, да никак при атамане пристроился!» – подумал со злым удивлением Задорожный.
– Здорово, Яха!
– Наше вам с кисточкой! – развязно ответил Верхоленцев.
«Ты глянь, какие мы урки!... – хмыкнул про себя Трофим. – Ну, бля, частушечник…»
– Рад, что собрались мы нынче живы и здоровы! – раздался голос Ленкова. – Посидим, дела наши обсудим, выпьем за удачу. Должен доложить честному собранию, что пока дела наши идут так, как намечаем. Но есть и подлянка!…
За столом возмущенно зашумели.
– Кому предъявляшь? Чо за подлянка?
Ленков выждал, когда шум утихнет. Потом резко ткнул рукой в сидевшего с краю стола чернобородого мужика в атласной синей рубахе и чесучовом пиджаке.
– Ленька! А ну-ка поведай народу, на сколько оттырку устроил?!
Задорожный почувствовал, что у него по спине заструился пот. Оттырка – дело серьезное. При воровском братстве зажать часть добычи – смертный грех! Он скосил глаза на виновника. Тот, побелев, медленно поднимался из-за стола.
– Ленька! Говори! Што было? Кто тому в свидетелях? – вокруг сыпались вопросы.
– Братцы! Виноват! Штоб когда я еще! Братцы1 Простите, братцы! – вдруг закричал и упал на колени, чуть не стянув со стола скатерть, виновный.
– Вот вам и свидетельство! – насмешливо бросил Ленков. – Ладно! С одним все ясно. Теперь другого, из новеньких, проверим. Яшка! – он вскинул глаза на Верхоленцева. – Что нам подскажешь?
– А чо тут за подсказки могут быть? – пожал плечами спокойный среди возбужденного застолья Верхоленцев. – В таких случаях  одно спасенье от  тыра…
Все, даже стоящий на коленях чернобородый Ленька, замолчали и уставились на Яшку.
А он встал, подошел к Ленкову и протянул руку. Костя вытащил из бокового кармана галифе револьвер и молча положил его в протянутую руку.
Верхоленцев медленно повернулся к виновному, оцепеневшему от неожиданного хода атамана,  столь же медленно поднял руку и нажал на спуск.
Оглушительный выстрел сотряс пламень в лампах. Схватившись за грудь, Ленька завалился с колен навзничь. Верхоленцев неторопливо обошел стол, подошел к Леньке, наклонив голову влево, посмотрел на него,  потом снова направил револьвер и выстрелил лежащему в голову. Тело дважды резко дернулось и замерло.
Яшка вернулся к Ленкову и положил «наган» перед ним. Костя обвел глазами застывшее застолье, шепнул что-то соседу слева. Тот поднялся и вышел, провожаемый затравленными взглядами. Через минуту двое парней, появившись в комнате, выволокли труп прочь.
– Помянем раба божия Леонида, – нарушил тишину Костя и выпил стопку до дна.
Ошарашенный происшедшим, Трофим Задорожный переводил глаза с Ленкова на Яшку, в глубине души догадываясь, что произведенный расстрел Ленковым заранее договорен с Верхоленцевым. И это пугало еще больше, убеждая в одном – они сами пришли к Ленкову, но обратно дороги нет. Или пан – или пропал. А значит, теперь надо идти до конца, до пули или тюрьмы. Хотя… Чем черт не шутит с таким атаманом!  И если их, Трофима и Яшки, новый атаман удачлив от того, что столь решителен и хладнокровен, то и они должны быть ему подстать. Тогда  удача не обойдет и их... 

– Насчет  оттырщиков, а особливо тех, на кого подозренье падает, что с милицией снюхались, – так, Костя, и действуй, – одобрил Бизин учиненную Ленковым расправу на сходке. – Пусть знают, что дисциплина у тебя железная, полная власть и сила! 
– Одна закавыка имеется… – Костя замолчал, покрутил пальцем блюдце. – Доходят разговоры, мол, неравно добычу делю…
– Ха, кто смел – тот и съел! Но есть резон в твоих словах… Вот что… Объяви своим гаврикам, что образуешь социальный фонд…
– Чево?!
– Копилку такую, запас на всякий случай, – пояснил Бизин недоуменному атаману.
– Сициальный, говоришь…
– Социальный фонд. Де, на случай, ежели кого-то с цугундера вытаскивать и прочее…
– Лады,  пойдет!
– Ну, что, крепнут ряды-то?
– Я ребят уже послал, штобы позвали на сходку тех, кого знаем. Соберемся в укромном местечке, поговорим, как  дальше жить. Понятно, не мелюзгу созываем! – пояснил Ленков на предостерегающий жест Бизина. – Со стоящими ребятами побазарим.
– В Кузнечных удалых хлопцев хватает, – кивнул Бизин. – Ты там Коську Баталова знаешь? Нет? Через Тимофея Гроховского сойдись с ним, погляди. На многое паренек способен. Или, вот, Гришка Верхозин – тоже фрукт добрый. А еще Гроховский знается с братьями Хабировыми, приглядись и к ним.
Бизин, отдуваясь, поставил большую фаянсовую чашку на блюдечко кверху дном.
  – Да, Костя, совсем запамятовал! Встретил я намедни Харбинца. О тебе спрашивал, мол, наслышан, хочет предложить дело.  Хотел бы поскорее свидеться. Сказывал, что через Ваську Кузьмича с ним связь…       
– Харбинец? Сегодня же разыщу! – обрадовался Костя.
Кличку «Харбинец» носил ловкий контрабандист и спекулянт Николай Дмитриев. Промышлял он в Приморье, но в 1918 году был арестован во Владивостоке, просидел там около двух лет, потом каким-то образом был переведен в Читинскую тюрьму, откуда освободился в конце 1920 года.
Устроился Харбинец работать на станции Чита-I в кипятилку, одновременно продавал и перепродавал на базаре разное барахло, обзаведясь знакомствами в читинском преступном мире. В апреле двадцать первого, связавшись с группой контрабандистов, уехал в Маньчжурию, наладил через Харбин доставку в Читу ходового товара, прежде всего, спирта. На этом  и познакомился с Ленковым, который, имея больший опыт  приобретения и переправки спирта в Читу, свел  Дмитриева со своими харбинскими «компаньонами» по спиртовой и прочей  контрабанде, в том числе и с тогдашним таможенником, а ныне бандитом, полноправным членом шайки, Лехой Сарсатским. Сорокалетний Дмитриев отрастил большую бороду, отчего среди уголовного люда  получил  кличку «Старик Харбинец» или просто «Харбинец».
Сарсатский в свою очередь познакомил Харбинца с курьером Госполитохраны Василием Попиковым, человечиком своеобразным.

РАБОЧИЙ читинских железнодорожных мастерских Попиков вошел, при белых, в подпольную революционную организацию, которая была тесно связана с партизанами и готовила террористические акты, в том числе и на атамана Семенова. Но подпольщиков вскоре накрыла контрразведка его превосходительства.
Кучка подпольщиков, в числе которых был и Попиков, ушла к партизанам. Спустя некоторое время Василия приняли кандидатом в члены РКП(б). Показал он себя вполне героически, поэтому в конце 1920 года, когда Чита была освобождена от семеновцев и японцев, Попикова направили на работу в Госполитохрану.
Однако, пока Попиков партизанил, случилась беда, сильно его подкосившая. После тяжелой  болезни умерла жена.  Дома, благо хоть  под присмотром тетки  Попикова, осталась маленькая дочка. Тетка подыскала для ребенка няньку – семнадцатилетнюю красавицу Александру Ситникову. Если бы не она, Попиков точно бы в петлю залез. А так вскоре и сладилось – приголубил Попиков няньку, чумея от ее красоты, обещал озолотить.
Сожительница, узнав, в чем ее власть, стала предъявлять вдовцу, который был ее старше почти на двадцать лет, свои капризы, требовавшие денег. Из-за этого, собственно говоря, Василий Попиков и связался с контрабандистами. И просторный, добротный дом Попикова снова, как ему казалось, наполнился уютом и теплом. 
Регулярно наезжая в Харбин с дипломатической почтой, Попиков все больше и больше лез в контрабандные делишки, ничего не чурался, получая неплохой навар. На пару с Харбинцем, при содействии Сарсатского,  дела пошли еще успешнее. И развивались до той поры, пока Харбинец не попался на станции Оловянной с грузом китайских сигарет и ниток. Лишившись товара, он сумел-таки выкрутиться из этой истории,  но наследил изрядно – всплыла его связь с Сарсатским  и Попиковым.   
Алеху Сарсатского из таможенной службы нагнали, он перебрался в Читу, осел у своей полюбовницы Анны Тайнишек, смазливой шинкарки, которой постоянно и щедро сбывал до сего дня маньчжурский спирт. При содействии своих приятелей – милиционеров Христолюбова и Милославского, он почти с ходу устроился на службу в пятый, Кенонский, участок уездной милиции.
Уволили из ГПО, которую называли в уголовной среде «Господи, помилуй», и Василия Попикова. Ничего ему не оставалось, как снова поступить слесарем в  первочитинское железнодорожное депо.
Харбинец  тоже пристроился на Чите-I,  но обратно в станционную кипятильню не пошел, а занялся спекуляцией, перепродавая в основном контрабандный товар, получаемый по старым связям. Сбывал и краденое, близко сойдясь с Гутаревым и его ребятами, принимал добро на продажу и от старого знакомого – Ленкова.
Захаживал Харбинец временами на Новые места к Бизину, с которым в разгар своей контрабандной деятельности сошелся через общих харбинских  знакомых. Удивительно, но, имея столько общих знакомых по контрабандным делам, ни Ленков, ни Харбинец не подозревали о знакомстве каждого из них с Бизиным. Последнего это даже устраивало. Старый купец, увидев в пронырливом жулике родственную душу  и незаурядную разворотливость, на всякий случай держал Харбинца  в уме. Как запасной вариант, ежели Ленков крепко погорит.
Но вскоре оказалось, что ставка на Харбинца – дело шаткое. Он и три его подельника  были среди ночи задержаны милицией на станции Чита-I при разгрузке контрабандного товара и загремели в тюрьму.
Харбинец, случайно встреченный Бизиным после освобождения и искавший встречи с Костей, пояснил, что выпущен комиссией по разгрузке тюрьмы как малозначительный элемент, мол, удалось выкрутиться и здесь. Но Бизин  объяснения принял настороженно, ничего Харбинцу не обещая. И о всех своих опасениях предупредил Костю, который, однако, беспечно махнул рукой.
– А… Кончай, Андреич! Харбинец – авторитетный уркаган, с фараонами – ни в жисть!
– Дело твое… Мне главное – тебя, Костя, предостеречь. И вот, кстати, коли ты заговорил о милиции. Не кажется ли тебе, что о намерениях тех, кто поставлен нас ловить, мы осведомлены до крайности мало? Людишки-то наши в милиции  мелко плавают. Вот, ежели бы приглядеться к какому-нибудь милицейскому  начальничку…
– Ха! Знамо дело! Мы  бы об ихних облавах  тогда  наперед знатье имели!..
– Варит котелок! Хвалю! Но, Костя, только ли облавы? Все планы бы разведали…
– А вот где такого взять, Андреич? Они ж насквозь, ядрена вошь, идейные! Краснопузые!
– Ты за идею не цепляйся, парень. Идея в нашем деле ни к чему нынче. Ее, ежели приглядеться, живот заменил. Когда кишка кишке протокол пишет – и про идею забудешь.
  – Точно! – согласился Ленков. – Мне Шурка Милославский про своего бывшего начальника рассказывал. У них в пятом участке начальствовал до последнего времени тоже один идейный по фамилии Пакшин. Но как при власти стал, так дюже крепко за воротник закладывать начал. И давай такие чудеса в пьяном виде устраивать – из револьвера палит почем попадя! Как еще не ухлопал никого, а то была бы музыка! Турнули его из начальников да еще, грят, по его большевицкой партейной линии взгрели. О, как браво! Кончилася идея!.. 
– А кого вместо этого дебошира в начальники участка определили?
–  Тут-то удачно сложилось для нашей братии в участке – Тимофея Лукьянова. Он до того конным отрядом командовал. Когда мы за кассой на Татауровскую дачу двинулись, он нам лошадей давал.
– А ты мне про такого человечка не говорил… – подозрительно прищурился Бизин.
– А чо говорить-то? – махнул рукой Ленков. – С ним Мишка и  Яшкой за продукты сговорились. У него семья большая, окромя больной жены то ли двое, то ли трое девок-соплячек, да, вроде, еще и бабка старая. Накорми их на милицанерские гроши! Вот он и откликается, не любопытствуя… Иль чо, думашь, ежели б знал, на хера нам лошади потребовались… О-о! Ишшо и неизвестно, чево отколол! В партизанских командирах ранешне тоже идейный был!..
– Но нынче-то на живот работает, на прокорм домочадцев. Вот это самое – то и есть! – оживился Бизин. – Подкармливайте этого новоиспеченного начальничка, а оплата с него потом будет! Еще покумекаем, как его к тебе целиком на службу поставить…

ДВАДЦАТИСЕМИЛЕТНИЙ  начальник пятого участка уездной милиции  Тимофей Фомич Лукьянов, на самом деле был назначен на эту немаленькую должность взамен спившегося Пакшина, которого  временно исполняющий  обязанности Главного Правительственного инспектора милиции Антонов 21 ноября с треском  отстранил от  работы за  ярые «наклонности  употребления спиртных напитков, его буйный характер и сам факт  стрельбы из револьвера в пьяном виде»,  в чем   Пакшин отличился прилюдно 13 октября в поселении Домна, а пять дней спустя – в Чите.
До этого своего назначения Лукьянов несколько месяцев пробыл начальником конного отряда милиционеров, а начинал службу в милиции он в июле двадцать первого года младшим помощником начмилиции для поручений.
Предыдущая биография Лукьянова была партизанской. Уроженец Татауровской волости и одноименного села, он с восторгом встретил народную власть, поэтому с приходом семеновцев убежденно пошел в партизаны. Постепенно выдвинулся в командиры. Когда отгремели бои, вернулся в родное село, где его ждала старая мать, надорвавшаяся от непосильного труда на земле, жена и дочери-погодки, родившиеся еще до его славного партизанства. Когда и до Татаурово дошли призывы идти на работу в милицию, после некоторых раздумий Лукьянов подал прошение о приеме на милицейскую службу. 
Перебрались всем семейством в село Кенон, где была мало-мальская родня, заняли брошенную развалюху.
Жили Лукьяновы в крайней нужде, посему Тимофей с радостью хватался за любую возможность принести в семью кусок. После того, как он дал Самойлову и Гаврилову  шесть лошадей для поездки якобы за продуктами, а потом грянуло известие о наглом ограблении кассы в Дровяной, Лукьянов предположил, что в этом могли быть вполне замешаны  отпросившиеся за провизией милиционеры, но тут же испугался своего предположения и  постарался эти мысли запрятать подальше, памятуя о своей роли в обеспечении возможных налетчиков, а главное – о той радости, которую вызвали в доме привезенные Сарсатским  мука и свиная ляжка.
Понятно, Лукьянов не преисполнялся восторгом от того, что с  его назначением в пятый участок здесь вновь собралась прежняя мутная компания из конного отряда – Самойлов, Гаврилов, Милославский, Сарсатский... Но ожидаемого панибратства, к своему великому облегчению, не встретил. Вся четверка относилась к нему, как положено относиться к начальству, уважительно и послушно. Лошадей или еще чего больше не просили, но с продуктами постоянно помогали, причем в долг, великодушно соглашаясь подождать. Дескать, понимаем твою бедность, но чего же детишек голодом морить…   Установка Бизина выполнялась.

– Не спеши, Константин, брать быка за рога, – поучал Бизин. – Милицейского начальника корми, не разорит он тебя. Чем глубже коготок увязнет – тем  гарантия больше, что птичка наша. Но покудова не спеши ему объявлять про увязшие коготки – рановато!
Бизин замолчал, тяжело поднявшись со стула, подошел к окну, потрогал вставленную в болт чеку, которая не давала его с улицы вытащить и распахнуть ставни.
– А пришел-то ты ко мне с кем? С тем же востроносым? – неожиданно спросил Костю.
– Но, с Яшкой.
– Больше его сюда не води. Я с ним в одной камере сидел. Нечего ему меня видеть и знать. Филипп говорил, он корейца исполосовал без содрогания. Тот еще, выходит, душегуб… Но должен тебе, Костя, сказать… Я таких в свое время, когда при каторге жил, повидал! Чем больший злодей, тем больше за свою жизнь боится, а посему быстро на допросе разговаривать начинает. Имей в виду, а то этот новичок прямо за ординарца у тебя, как погляжу.
– У меня взгляд имеется! А нащет ординарца… В одном, мож, и за ординарца, а  в другом – мелка сошка…

Этот разговор состоялся у Ленкова с Бизиным незадолго до глупейшего Костиного влета у противочумной станции. Благо милицейские дружки подмогли…
Когда Костя снова появился у Бизина, тот озабоченно выслушал всю историю.
– Случай только и помог, Костя. Фамилия твоя и кое-какие приключения сыскарям уже известны. Поутру за тебя бы взялись. Филя мне сообщил, что нового начальника на угрозыск поставили. Характеризуют как мужика въедливого, опытного. До того на железной дороге милицией заправлял…
– Не он ли с меня тогда, по концу лета, на вокзале допрос и снимал? – проговорил  Ленков, нахмурившись. – Ежели тот, то я тебе скажу! Зенки – что буравчики, насквозь высверливают!
– Вот что, Костя… На первой Чите и в Кузнечных опора у тебя крепкая, шикарная компания подобралась. Там и тебе надо подыскать хорошее пристанище, сколько можно цыганом кочевать из «хазы» в «хазу». Опять же, фамилия твоя теперь – атаманское звание. Это, рассуди, по городу спокойно  и не пройти – какие у тебя документы?
– Во, верно, одна сомнительная справка, что Гоха Ощепков выправил.
– О-о! А надо такие бумаги, чтоб все было чинно, гладко и благородно. Остановят с проверкой,  а ты – мандат!       
– Это неплохо было бы! – засмеялся Ленков. – И мандат сурьезный,  военного или орла из «Господи, помилуй». Тады и с «наганом» на боку запросто разгуливай! Ха-ха-ха!
– А что? Есть резон.  Пока ж, Константин, поберегись. Вспомни про Кирьку – он в саму Госполитохрану электриком устроился, а толку? Чутье потерялось… Вот и раздувай ноздри, Костя, в нюхе, а не в злости. От злости человек слепнет, легкой добычей становится, а нам того не надобно! Так? Ладно, порешаем  с мандатом…И жильем я займусь через одного человечка…
             
В ПОПОЛНЕНИИ Костиного войска Бизин участвовал не только советами и наводками на известных ему грабителей и воров, которых Костя мог под свое крыло.
Бизин и сам вербовал  волонтеров. Прослышав о работе комиссии по разгрузке Читинской тюрьмы, навел справки. Оказалось, что из тюрьмы выпустили и другого сокамерника Алексея Андреевича – Мишку Долгарева, бывшего милиционера, попавшегося в свое время на краже товаров с поезда.
Долгарь в камере с Бизиным ближе других сошелся, нутром почуяв, что старичок непрост, а тем более, когда в разговоре Бизин обронил, что знаком с Цупко, которого Долгарь знал по общим знакомым-барыгам.
У Цупко, на Новых местах и состоялась  в двадцатых числах декабря встреча Бизина  с Мишкой-Долгарем, а тот прихватил с собой еще одного своего знакомого по тюремной отсидке – Леху Архипова, выпущенного из тюрьмы явно по неразберихе, потому как Леха оставался единственным прямым участником убийства в начале ноября трех корейцев-огородников в Песчанке.
Архипов вышел через подставу – под видом другого арестанта. А через пару дней тот подал голос – мол, говорили, что подлежу освобождению, а сами держите... Картина, конечно, была ясна, но что взять с оставшегося? Утверждать, что проделано все было при его согласии, с полной уверенностью было нельзя. В общем, решения комиссии по разгрузке никто не отменял, посему выпустили и второго, а Архипова Алексея, 30 лет, объявили в розыск.   
Прокол тюремной администрации приведет к тому, что Архипов окончательно встанет на преступный путь, перейдя от былых мелких кражонок к вооруженным налетам. В январе 1922 года он засветится на ограблении лавки при квартире торговца Беляева, где в паре с Григорием Верхозиным, угрожая хозяину и квартирантке револьверами, они поживятся барахлом, двумя золотыми монетами по 5 рублей и 40 рублями серебром. Будут у Алехи и другие, более солидные уловы. С тем же Верхозиным и еще одним налетчиком – Антоном Лисовенко 11 марта 1922 года он похитит из амбара торговца Нургалая Нурмухаметова  бакалейного товара и не ношеного платья на сумму в 1000 рублей серебром, с мясом вырвав из амбарных ворот  массивный металлический пробой с навесным пудовым замком. Прольют они еще не раз и кровь безвинных жертв налетов и разбоев.
Меж Архиповым и Долгаревым Бизин заметил некую спайку, потому и разделил – Алеху отправил  к Ленке Гроховской, в Кузнечные, наказав найти Мишку Самойлова и поступить в его распоряжение, а Долгаря пригрел подле себя, найдя ему укромную конуру для ночевки.
По прежней милицейской службе, а после и по темному промыслу Долгарев был в больших приятелях с Андрюхой Христолюбовым, милиционером пятого участка городской милиции на Дальнем вокзале. А Андрюха особенно  корешил  с  Алехой   Сарсатским  из  уездной  милиции. Таким образом, и без Кости Алексей Андреевич, получалось, мог владеть информацией по милиции, держать в поле зрения Тимофея Лукьянова, оборотней-милиционеров, особенно  ближайшего Костиного подручного Мишку Самойлова.
Это неплохо помогало Бизину управлять Ленковым, у которого с обретением новых сил соответственно рос и гонор. А старый хитрец, как бы ненароком, в разговоре с Костей ронял пару слов, из которых последнему становилось ясно, что старик  знает поболе, чем он ему сообщает, следовательно,  имеет  неизвестные ему, Ленкову, уши.   
И эту цель преследуя тоже, пообещал Бизин Косте озаботиться поисками жилья для него. Нацелил на это Мишку-Долгаря, знающего на первой Чите все ходы-выходы. Наказал, чтобы квартира была удобной, имела возможность тайного прихода и ухода, но при этом  значилась в благопристойных. Опять же, чтобы за квартирантом был уход должный, включая столование и постирушки.             
Мишка, еще и не догадываясь о квартиранте, но понимая, что квартира понадобилась разбойничку не рядовому, закинул удочку приятелю – Христолюбову. Тот, недолго думая, предложил дом Попикова.
С этой идеей приятели и нарисовались во вторник, 27 декабря, к Бизину. Тот решил самолично удостовериться, как его требования к квартире соблюдены. Побывав у Попикова, остался удовлетворенным. И поручил Христолюбову  отвести вечерком туда Ленкова, чем сразил наповал и его, и Долгаря.
Не думали субчики, что столь близко знаком старый хрыч с Костей!
Бизин строго-настрого предупредил обоих, чтобы они о нем забыли раз и навсегда. Не видели никакого старичка Бизина и не знают! Когда надо – сам их найдет. От этой жуткой конспирации кругом шла голова, но что-либо спросить у дедка и, тем более, у Ленкова оба приятеля побоялись.
Тем паче, перед глазами стоял жуткий пример минувшего понедельника. На квартире Васьки Кузьмича, мужичка с богатым до жути уголовным прошлым, а ныне мелкого воришки и укрывателя добычи (здесь обычно и устраивали дележку-дербанку), Ленков, собрал на очередную сходку людей входящего в головку шайки Мишки Некрасова по прозвищу Хохленок (кличка родилась от того, что чаще Мишка выступал под другой, хохляцкой фамилией Лаготенко).
На этом сходняке Костя обвинил одного из троих братьев Хабировых – Заима  в неподчинении и предательстве шайки. Донес Ленкову про Заима гнилозубый Адам Развадовский. Мол, видел я, Костя, как на базаре Заим шушукался  с переодетым сыскарем. А что это точно был сыскарь, он, Адам, знает точно.
Взорвавшийся злобой Хохленок первым ударил Хабирова, а потом  Ленков повелительно кивнул на скорчившегося в углу Заима его братьям.  Подозреваемого, кричавшего, что он не виноват, что просто объяснял незнакомому мужику дорогу на Дальний вокзал, забили до смерти.  Потом  братьям было приказано завернуть труп в рогожу и увезти  на Читинку за Кузнечные ряды, а там столкнуть в прорубь.
Хохленок проследил действия братьев самолично и потом отчитался перед Ленковым.
Начинать очередную сходку с жестокой расправы над подозреваемыми в измене или присвоении части награбленного становилось у Ленкова жестоким правилом. «Взял у буржуя – скажи честно: сколько» – ввел  новый главарь непреложный закон. В избиение и убийство виновного в оттырке втягивал всех присутствующих, связывая их кровавой круговой порукой. Помимо  Леньки Иванова  и Заима Хабирова  такая же печальная   участь постигнет и нескольких других бандитов – Антипова, Иващенко, Михайлова, Григорьева, Прокруткина, Сазанова. Весной 1922 года их трупы будут обнаружены (одни вытащены из Читинки, другие  откопаны на свалке) и опознаны. А еще ведь находили и обезображенные до неузнаваемости тела… 

ВЕЧЕРОМ 28 декабря Христолюбов привел Ленкова на квартиру Попикова. Тот встретил квартиранта один. Молодая хозяйка была в отъезде, гуляла по маньчжурским магазинам и лавкам. Достаточно подробно проинструктированный Бизиным, Попиков успокоил гостя.
– Проходи, Константин Степаныч, занимай вот эту отдельную комнату. Столоваться будешь с нами. Жена у меня хорошо готовит. Пару дней перебьемся, а там она уже подъедет… 
– Слышь, Попиков… – Ленков изучающее уставился на хозяина, когда они уже опрокинули по паре чеплашек за новоселье. – Ты со своими бывшими  приятелями-сослуживцами из «Господи, помилуй» отношения-то поддерживашь, аль расстукались задницами и разбежались в разны стороны?             
– Ты к тому, о чем Алексей Андреич говорил? Насчет документов? Устрою, погоди с недельку. Будешь у нас военным, при шашке и портупеях!..
– Ну, бля, старикан! И тут спроворил!..
Через несколько дней Попиков вручит Ленкову новенькое удостоверение, в котором черным по белому будет указано, что предъявитель сего, Поставский Аркадий Васильевич, состоит в должности сотрудника по особым поручениям Народно-Революционной армии ДВР. Что убедительно подтверждала и солидная фиолетовая печать на мандате. А первочитинский портной Тараев сошьет Косте добротную военную форму. 
И появится в начале нового 1922 года в Чите статный и бравый военный. Ни в Военмине, ни в Минвнутделе, ни в ГПО в кадровых списках он не значился, как еще не ведали в министерствах-ведомствах, что за спиной  этого командира образовалась черная армия, взявшая столицу Республики и ее пригороды  без штурма, зловещей плесенью расползшаяся по читинским улицам.
В январе преступное войско  Ленкова-Поставского  уже насчитывало до сотни бандитов, было неплохо вооружено ручным огнестрельным оружием. Изрядная по численности шайка делилась на самостоятельно действующие группы – пятерки, состав которых знала только головка шайки. Имелась сеть укромных квартир, сплелась густая паутина наводчиков и сбытчиков, среди которых был набран даже отряд убогих старичков – божих одуванчиков, продававших тряпки на базарах, ходивших  торговать по квартирам и учреждениям. Убогость и возраст таких торговцев не вызывали и мысли, что продается краденое, а не  родимое, оторванное от сердца  ради куска хлеба. 
 



Глава 16.

БАТАШЕВ постучал и осторожно приоткрыл дверь кабинета Фоменко.
– Разрешите, Дмитрий Иванович?
– Заходи, Михаил. Ну, как твой поход к Григорьеву?
– Немало любопытного, Дмитрий Иванович.
– Проходи, рассказывай.
– Среди арестантов, Дмитрий Иванович, упорные слухи циркулируют, что завелась в городе крупная шайка, в которой заправляет  некий Ленков. Мол, теперь все на него работают. И везде у него свои люди… Эх, серьезные бы зацепочки!
Фоменко помрачнел. Черная бандитская армия наступала. Налетчики обнаглели до того, что ночами писали на заборах аршинными буквами: «Граждане! До шести часов вечера шубы ваши, а после – наши!» И копейку перестала стоить в Чите человеческая жизнь. Редкий разбой или грабеж на улицах, налеты на квартиры горожан обходились без применения бандитами огнестрельного оружия. Ранним вечером улицы вымирали, даже будочные постовые милиционеры шли на ночную службу, как на казнь.
Перед начальником уголовного розыска на столе лежала копия рапорта министру внутренних дел ДВР Главного Правительственного инспектора милиции: «В Чите, в столице, каждый не из трусливых, испытывает невольную жуть и опасение, идя ночью по улице с заряженным револьвером в кармане. А каково положение и самочувствие, а, следовательно, зоркость и сознание долга одиноко стоящего на посту милиционера в глухом месте на окраине города? Стоять ночью на посту милиционеру далеко не безопасно, и каждый день можно наблюдать в любом участке, когда утром смененный с поста милиционер, придя в участок, крестится, благодаря бога за то, что ночь для него прошла благополучно…» 
– Да, Миша, обнаглела бандитская сволочь. И знаешь, кто в этой черной армии главный солдат?
– Так я и говорю – Ленков…
– Нет, Михаил… Страх. В городе поселился страх. Вот он и есть самый главный солдат бандитского войска. Пропала, Миша, у людей надежда, что власть в состоянии обуздать уголовный разгул. И тут наша вина полная. Ничем пока существенным мы положение не поправили. Никак еще людям не доказали, что преступную гниду крепко прижали к ногтю. Получается, паек свой не отрабатываем…
Фоменко взглянул на притихшего Баташева.
– Я ни вас, ни себя куском хлеба не попрекаю. Голову ломаю, как нам к этому Ленкову подобраться… Заметил, небось, как бандиты круговой порукой повязаны? Судя по появляющимся трупам, со своими-то расправляются безжалостно, за малейшую провинность – на нож или под пулю. Потому и у нас сведений – крохи.
– Да… – вздохнул Баташев. – Среди арестантов в тюрьме так и поговаривают, мол, у Ленкова в шайке железный закон: если кто попался – молчи. Молчуна, де, вытащим из милицейских лап, а у кого язычок развяжется – смерть неминучая везде догонит…
– Ну, тут еще и воровской бравады, Миша, полно. Хотя… Безусловно, среди милиционеров ленковские прихвостни имеются, по всему это чувствуется. Вот только этих самых чертовых зацепочек у нас нет! – в сердцах Дмитрий Иванович хлопнул ладонью по бумажной кипе. Но тут же взял себя в руки и продолжил уже спокойно:
– О зацепочках, Михаил, давай-ка и порассуждаем. Что мы на сегодня имеем по Ленкову. А вот, смотри, какие кружева наплелись. Помнишь, я тебе и ребятам рассказывал, как по лету случилась при мне на вокзале Читы-второй любопытная история. Здоровенный молодой мужик избил в вагоне двух попутчиков. За что? За то, что они признали его как знакомого по Маккавеево. Вернее, как приятеля маккавеевского жителя Георгия Бурдинского, который в селе контрабандным маньчжурским спиртом промышлял. Так?
– А приятелем Бурдинского оказался Ленков! 
– Это у нас, Миша, одна ниточка. Тонюсенькая и хлипкая, потому как никаких сведений у нас о нынешней связи Бурдинского и Ленкова нет. Бурдинский нам что ответствовал? Все в прошлом. С Ленковым не знается и ничего про него не ведает. Так?
– Может и так. Но не такой уж Бурдинский ангел, Дмитрий Иванович. Винтовку на постоялом дворе у прохиндея Цупко заныкал.
– Молодец, Миша! Это и есть вторая ниточка! Заслуженный партизанский вожак, депутат Нарсоба! Чего ему винтовку прятать? И открыто бы хранил – никто слова не сказал. А теперь, вспомни, что мы про этого самого Цупко знаем?
– Цупко… Те-емная личность. Был на каторге… А после, уже в Чите, его и на контрабанде, и как пособника в кражах прихватывали. И в девятнадцатом, и в двадцатом… Всем заливает, что за политику его семеновская власть жучила, мол, партизанам помогал, а на самом деле был жуликом.
– Выходит, знает  пеструю публику?
– Факт! – кивнул Баташев. – Когда мы его с кражей прищучили да с винтовкой, он у Гадаскина на личной связи был, нам насчет контрабанды и краж сообщал…
– А что наблюдение за ним показывает?
– Сил, Дмитрий Иванович, маловато…
– Понятно, – нахмурился Фоменко. – Значит, не глядели…
Баташев виновато опустил голову.
– Напрасно этим пренебрегли, – сухо сказал Фоменко. –  Задавал себе вопрос: откуда партизанский командир знает Цупко и настолько ему доверяет, что винтовку на сохранение отдал? Да и потом, не мешало сразу, как Цупко согласился на угрозыск работать, проследить его телодвижения. А как двойную игру ведет?
Фоменко посмотрел на размышляющего помощника.
– Ты, понимаешь, Миша… Если наши с тобой вот эти две ниточки в одну связать, то интересная картина получается.
– Бурдинский, Цупко и – Ленков?!
– Да я и сам, Миша, понимаю, что это – только смелое предположение. Фактов нет! Вот что, Михаил… Вызови-ка ко мне этого Цупко. Хочу на него поглядеть, послушать этого нашего помощничка. И все материалы, что у нас на него есть, мне собери, поближе познакомлюсь. С Цупко, понятно, разговаривать буду не здесь. Давай в городском управлении. А предлог для вызова простенький подбери, что-нибудь насчет санитарного порядка, это же теперь тоже забота милиции. 
– Все понял, товарищ начальник. – Баташев с готовностью поднялся, но, остановившись, потер пальцем висок. – Дмитрий Иванович, тут  еще вот такая интересная вещь, Леонтий Андреевич рассказал…
– Бессменный начальник нашего острога? – улыбнулся Фоменко. – И что Григорьев рассказывает?
– Посоветовал попристальнее разглядеть некоего Дмитриева по кличке «Старик-Харбинец». В тюрьме поговаривают, что был он связан с Гутаревым, предводителем той шайки, что неудачно напала в начале ноября на квартиру торговца Кровякова…
– Наслышан об этой истории, – кивнул Фоменко. – Сбежал еще этот Гутарев от милицейского конвоя и, как в воду канул.
– Гутарев мог вообще из Читы деру дать, коли атаман из него вышел некудышный, но не об нем речь, Дмитрий Иванович. Я – про Харбинца-Дмитриева. Любопытная тут штука вырисовывается.
– Так…
– А любопытно, Дмитрий Иванович, то, что угодил этот Дмитриев в тюрьму, будучи задержаным ночью на Дальнем вокзале при встрече двух спиртовозов, которые привезли маньчжурский спирт для сбыта.
– Не потому ли такую кличку носит – Харбинец, что промышляет контрабандой? А контрабандисты, Михаил, самый бывалый народ, самые опытные они в преступном мире, на все руки мастаки. Универсалы! Хм, Харбинец... Что-то такое я и раньше слыхал... А нет ли каких на него данных по прошлому, Миша? Сдается мне, что такая рыба  в Приморье хвостом била…
Баташев раскрыл тонкую тетрадку.
– Сейчас. Так… Ага, вот. Дмитриев Николай Алексеевич. Уроженец Тюмени. От роду сорока лет… Может, по возрасту дадена кличка «Старик»?
– Это, Миша, тебе сорок лет старость! – засмеялся Фоменко. – Скорее всего, повод другой. В воровской среде так чаще обзывают урок бывалых, с уголовным опытом. Что еще есть на этого Старика?
– В арестантском деле записаны приметы. Вот, дословно: «шатен, лицо бритое, усы носит по-англицки. Высокий, брови напучены на глаза. Носит черную папаху, желтый верх…»
– Папаха, конечно, примета наивернейшая! – усмехнулся Фоменко. – А что Григорьев про него рассказывает?
– Характеризует так. В тюрьме у Харбинца заметный вес, многие арестанты его знают и явно побаиваются. Те трое, например, с которыми он был задержан ночью при разгрузке спирта, и вдобавок  арестованные спиртовозы хором заявили, что этого Дмитриева… совершенно не знают! Де, по спирту – чисто их дело, в чем и признались! А этот самый Дмитриев, значит, просто шел мимо и, наоборот, стал у них интересоваться, что они ночью у вагона делают…               
– Так, так, продолжай! – нахмурился  Фоменко.               
– В общем, помурыжили Харбинца в тюрьме,  а доказательств никаких. Его комиссия по разгрузке тюрьмы  освободила… 
– Вот что, Миша! – неожиданно перебил помощника Дмитрий Иванович. Вскочил и возбужденно зашагал по кабинету. Баташев с удивлением уставился на Фоменко, не понимая, что так внезапно начальника взбудоражило. 
– Слушай, Михаил, – Дмитрий Иванович окинул помощника блестящими глазами, – а где сейчас Покидаев? Ну, тот парень, что на днях к нам из Приморья прибыл?
– Поищу.
– Давай! Хотя, погоди! Вечером пойдешь к нему домой, он в жилом вагончике за станцией Чита-вторая живет. Зайди так, чтоб со стороны казалось, мол, приятеля навестить от безделья…
– Понял.
– И передай ему, что завтра, часиков в пять мы с ним встречаемся у Григорьева в тюрьме, но пусть пораньше там появится, дело Дмитриева-Харбинца  посмотрит. Фотокарточка в деле имеется?
Баташев кивнул.
– Хорошо! В общем, так и договоримся. Но никого больше в это не посвящай...
             
 СЕРЫМ декабрьским утром, когда в предрассветной морозной дымке уже угадываются очертания домов, а в небо тянутся ровные, чуть расходящиеся кверху колонны дыма из печных труб, по Уссурийской улице медленно плелся, вдыхая  обжигающий, с горчинкой дыма, воздух, встревоженный и теряющийся в догадках Филипп Цупко.
Вчера вечером посыльный из городской милиции, молодой и суровый, как его серая шинель, затянутая кожаным ремнем, вручил Филе желтоватую повестку, коей ему, гражданину Цупко, предписывалось прибыть в управление гормилиции, к какому-то Семушкину в 16-й кабинет.
Цупко лихорадочно перебирал в голове возможные причины вызова, успокаивая себя лишь тем, что его вызывали, а не приехали на дом гуртом с ордером на обыск и арест.
Тем не менее, к городской милиции  он подошел на несгибающихся ногах, с душой в пятках.
Показал дежурному за маленьким полукруглым окошечком повестку.
– Мальцев! – окликнул дежурный пробегавшего мимо невысокого чернявого милиционера. – Проводи гражданина в шестнадцатый кабинет.
Они прошли по коридору, дважды поворачивая в узкие проходы, потом чернявый милиционер показал Цупко дверь в темном тупичке, а сам снова поспешил по своим делам.
Филипп осторожно приблизился к двери, на которой была прибита ромбовидная жестянка с номером, прислонил голову. За дверью слышался неразборчивый говор, и Цупко, ничего не разобрав, отошел назад, опустился на отполированную задами посетителей скамейку. Под ложечкой неприятно заныло. Он еще ни разу не приходил сам в подобные заведения. И от этого ему было не по себе.
Прошло примерно с полчаса томительного ожидания, потом дверь распахнулась, и появился худой и высокий человек в косоворотке и темном пиджаке.
– Гражданин Цупко? – наставил он  длинный палец на Филиппа. Тот вскочил, подобострастно кланяясь. – Проходите!
В кабинете оказался еще один, коренастый  и широкоскулый, с лобастой головой и колючими глазками, засверлившими Филю прямо с порога.
– Добренького здоровьичка! – продолжая кланяться, поздоровался Филя, нутром почувствовав в лобастом начальника, притом опасного для него.
  – Проходите, садитесь, – показал коренастый ему на приставленный к столу обшарпанный стул. – Здравствуйте, Цупко. Вы меня, конечно, не знаете. Я – начальник городского угрозыска Фоменко.
У Фили побежали по спине струйки пота, он жадно посмотрел на графин с водой, стоящий прямо перед ним. Фоменко  кивнул, усмехнувшись.
– Пожалуйста, попейте.
Пока Филя возился с графином, начальник угро раскрыл тощую папочку и перебрал лежавшие в ней несколько листков.
– Итак, значит, Цупко Филипп Ильич, пятидесяти трех лет, из крестьян Екатеринославской губернии, Верхне-Днепровского уезда, Санзанской волости. В тысяча девятьсот десятом был под судом за убийство собственной жены в Верхнеудинске. Трехлетний надзор после освобождения с каторги не отбыл. По распоряжению комиссара юстиции Жданова от семнадцатого июня восемнадцатого года от всех последствий судимости освобожден с восстановлением в правах состояния…
– Меня при семеновской власти  в девятнадцатом годе заново под надзор определили, – поспешил пояснить Цупко. – И другие белорепрессии перенес…
Фоменко внимательно посмотрел на него поверх листа.
– Что же тут удивительного, если покусились на японский склад!
– Все-то вам известно, – вздохнул Цупко, играя растерянность. Он уже успокоился. Если  начинали  с  биографии,  то, скорее всего,  новый  начальник  сыска  продолжит  песню  старого, Гадаскина. В служки нанимать собрался! Филя начал лениво перебирать в памяти имена мелких читинских жуликов и воришек, которых можно было бы безболезненно «сдать» угрозыску по мере необходимости…
– А откуда вы знаете Бурдинского? – вопрос застал Цупко врасплох.
– Какого Бурдинского?
– Георгия Бурдинского или Егора, как его еще зовут, бывшего жителя Маккавеево, а ныне депутата Народного собрания. 
– Так, это… – промямлил Филя, лихорадочно соображая, куда клонит начальник угро. – Помогал… В партизанское время…
– И давно знакомы?
– Так, вот, с тех пор…
– Цупко!.. – укоризненно покачал головой Фоменко.
– Ну, в том смысле, что и раньше…
– Вернувшись с каторги в семнадцатом, вы оказались в Маккавеево. И получили через Бурдинского работу в кузнице. Так? Вряд ли бы он незнакомому человеку так посодействовал, не правда ли?               
– Правда ваша, гражданин начальник! – Цупко решил, что в этой части его биографии за ним вряд ли что имеется, да и песня прошлая. – Был! Был, от жизни нищенской да голодной, грешок при царских порядках. Спиртишком промышляли, дабы семьи прокормить…
– И был в лихой вашей компании паренек удалой Коська Ленков! – наугад бросил Фоменко.
И тут же поразился перемене в облике Цупко.
Тот побледнел, суетливо затеребил в пальцах лохматую шапку. Низкий лоб покрылся бисеринками пота.
– Ну, что молчите, Цупко?!
– Позвольте еще водицы…
– Пожалуйста, хоть весь графин!
Цупко неловко плеснул воду, больше попав мимо стакана,  затравленно глянул на Фоменко. Взгляд начальника розыска, Цупко это почувствовал отчетливо, излучал силу и опасность.
– Гражданин начальник, истинный крест, как на духу! Не сводили пути-дорожки…
– А что же так испугались, Цупко? – ехидно прищурился Фоменко.
– Дык, это… Уж больно фамилия известная… Душегуб!
Последнее Филя выкрикнул, сам того не ожидая, каким-то тонким, щенячьим голосом.
– Это вы правильно подметили! Душегуб.
– Гражданин-товарищ начальник! – вспотевший Цупко подался вперед, грудью наваливаясь на подавшийся стол. – Истинный крест!
Он суетливо перекрестил лоб, выпрастав из-под стола руки. Лохматая шапка свалилась на пол.
– Кады бы тока… Себя бы не пощадил!
– А что же так? Одной компанией были, а теперь и врозь?
– А чо ему, молодому  моя пожилая компания! Опять же, я в хозяйство пошел…
– Это вы, Цупко, про краденых лошадок и корову, что у вас обнаружили по осени?
– Но вот! Не веритя! Я ж тагды все разъяснил товарищу Гадаскину. Он мне поверил!
– В обмен на сотрудничество с уголовным розыском?
– Не веритя…
– Живой помощи от вас не видно. Вот о чем разговор, Цупко. Убивают в Песчанке корейцев-огородников, а от вас ни звука. Потом налет на постоялый двор Савинкова – снова тишина. На зимовье «Половинка» у Голубева восьмого декабря сорок человек налетчики обчистили! Тоже ничего про это не слыхали? И как это все мимо вас проходит, а, Цупко? А ведь в деревне все на виду и на слуху. Когда бы вы сидели на своей заежке, а ведь мотаетесь и по всей Песчанке, и по всей округе, в Чите – на базарах... Чем промышляете? На своем постоялом дворе вы – нечастый гость.
– Так, ить, семью-то надо кормить, – Цупко вздохнул. Успокоился, страх прогнал, опять заиграл. – Мал мала меньше. Вот и кручусь. Где извозом подработаю на продуктишки, где из хозяйства на обмен чево-нибудь пущу. Аки белка в колесе. Охо-хо!..
– Да… Хоть слезу умиления пускай! Вот что, Цупко. Оставляю вас на прежней связи. Знаете, кому новости сообщать? Вот и хорошо. Только думаю я про вас, Цупко, вот что: про Ленкова знаете больше, чем говорите. Да не машите вы руками! Не люблю, когда врут! Потому, запомните, Цупко. Если мы первыми про ваши нынешние отношения с Ленковым узнаем – пощады не ждите. А если действительно хотите жить спокойной семейной жизнью и детей растить – сообщите все, что знаете. Поняли меня?
– Гражданин начальник! Завсегда готов! Не сумлевайтесь, истинно буду стараться оказать вам всяческое содействие! – голос Цупко  наполнила верноподданическая нотка. Он сам себе нравился в этом фальшивом порыве.
 
Сутки спустя Филипп Цупко разыщет Костю Ленкова  у Агафьи Хлыстовой, несколько перезревшей старшей дочери читинского скототорговца, с которой Костя уже больше полугода крутил роман. Верный Филя сообщит своему атаману, что уголовный розыск начал на него прицельную охоту, а возглавляет ее умный и опасный враг  по фамилии Фоменко. Несмотря на все свои заигрывания с уголовным розыском, Филя-Кабан был и оставался матерым уголовником, давно и окончательно выбравшем свою дорожку.
             
А СРАЗУ после разговора с Фоменко Цупко некоторое время покрутился по улицам, зашел в харчовку на Сунгарийскую, пил там чай, после потолкался на новом базаре и подался  домой на Нерчинско-Заводскую, дом 15/10. Там задержался ненадолго, сменил одежонку и, прихватив топор, отправился к проживающему во флигеле дома Барановского – через несколько домов от Фили – старику, у которого взялся колоть дрова. Потом Цупко и старик прошли в дом и, по всей видимости, сели обедать.
Это все, что смог доложить начальнику угрозыска специально посланный для наблюдения за Цупко  агент.  На вопрос Дмитрия Ивановича, не искал ли Цупко кого-нибудь в харчовке и на базаре, агент ответил отрицательно. Как Цупко перекинулся в харчовке парой слов с ее хозяином Притуповым, которого в читинском уголовном мире больше знали как Фильку-Медведя, наводчика и укрывателя, агент угрозыска, добросовестный, но малоопытный, не заметил.
Но и Цупко не заметил слежки. На улицах он крутился по привычке, в харчовке осторожничал по заведенному Ленковым правилу. А у Бизина на самом деле дровишек подколол, но и во всех подробностях поведал разговор с Фоменко. 
Хитрый старик выслушал внимательно, уточнил пару моментов беседы, а потом долго думал, вертя по столу витую чайную ложечку. Но после глянул на Филиппа ободряюще.
– Ты, Филя, панику не разводи. Что в уголовном розыске Костей заинтересовались, так на то они там и поставлены. А мы ищеек в сторону уведем. Конечно, подозрения ихнего начальника  в отношении тебя  нам вовсе ни к чему. Посему, Филя, надо тебе доверие к своей персоне укрепить. А для того, вот, что надобно. Тут мне Костя недавно про одно дело сказывал. С месяц назад один шустрый хлопец по фамилии Рябцев заказал у Гохи Ощепкова для себя документ – удостоверение, что он, де, является помощником начальника уголовного розыска. Хорошо заплатил. А Гохе, известно, лишь бы копейку дали. Он ему и сляпал. Так вот этот Рябцев собрал свою шайку и давай шуровать по квартирам. Навроде как с обыском приходят и… В общем, подчистую. Днем, значится, этот Рябцев шоферит, на автомобиле работает, а по ночам вот этак орудует. Костя к нему Мишку-Хохленка посылал, мол, присоединяйся, вступай в наши ряды. Но тот – фу-ты, ну-ты, ножки гнуты! Дескать, еще я под кем-то не ходил!..
– Самоличник! Себе на уме, сучий потрох! – выругался Цупко.
– Именно, Филя, именно! – кивнул Бизин. – И ты знаешь, что оказывается-то? Когда поинтересовались Костины глаза и уши этим Рябцевым поглубже, выяснилось вообще интересное: еще по весне с Кирькой Гутаревым он нюхался! Так что ему Костина удача – поперек горла! Вот и нацелился конкуренцию устроить!..
– Тады его прибрать и вся недолга! В прорубь, с-суконца!
– Эва, какие вы с Костей горячие! В прорубь спровадить много ума не надо… А есть мыслишка другая. И пользы от нее, думаю, поболе получится…
– Но, чо это ты задумал?
– А думаю я, Филя, вот что… – Бизин  пристально посмотрел на Цупко. – Укрепим-ка мы твое положение у милиции… Кто там у тебя в командирах?
– Какие, на хрен, ишо командиры! Чо понес-то?
– Глупый ты, Филя. Кому, спрашиваю, сообщеньица свои должен носить?
– Опосля Гадаскина молодой насел. По хвамилии Баташев.
– И славненько, что молодой и зеленый. Легче ему мозги запудривать. Ты, вот что, Филя… Через недельку своего милицейского начальничка-то обрадуй. Мол, стало тебе известно о шайке некого Рябцева, квартирного налетчика.  Бывший госпиталь «Уфа» на углу Николаевской и Коротковской улиц знаешь? Нет? Ничего, в уголовном розыске знают… Ноне там министерство труда располагается, так вот Рябцев там и шоферит. А собирается он со своими субчиками в одном домишке неподалеку от городской бани. Хозяйка этого дома – Пелагея Дунаева… Чуешь, как ты у сыскарей  в глазах сразу подымешься?
– А как начнут  в угрозыске этого Рябцева трясти, да и ляпнет про Костю. Тады нас с тобой в прорубь скинут в кулях рогожных!..
– Про подходы к Косте этот вахлак ни сном, ни духом. А если чего и начнет тренькать про Костино предложение, так это только нам на руку. Это, вроде бы, совсем где-то рядом. Вроде, как за краешек сыскари уже ухватили! Чуешь? Тебе, Филя, еще и благодарность в милиции объявят, что ты их так близко к Косте подвел!
– Ага, схватят за шкирку – говори, мол, откуда такие сведения надыбал!
– А ты им такую линию гни: мол, коли из-за Кости ты в подозрении, вот и решил попытаться через темный элемент его поискать самолично, живота своего не щадя. Усек? А чтобы вчистую было правдоподобие, ты покрутись пару деньков на Старом базаре. Там барахлом Гошка Пиваньков приторговывает, либо еще один – Густоквашин Илюха… Илюха такой, братсковатого вида, левый глаз бельмастый, лет, как тебе, а росточка малого – аккурат мне по плечо, щуплый. От столовки Ибрагима обычно по левому ряду сидит. Там и Гошка околачивается. Его знают бабки, что торгуют пирогами и шаньгами. Так что – выпытаешь. Эти мужички, как выяснено доподлинно, от Рябцева и берут товар… 
– Ох, чую, поставит нас с тобой Костя на правилку!
– Костя спасибо скажет. Впрочем, ты же с ним завтра встречу имеешь, вот и обспроси.
– И то верно…
План  Бизина Ленков одобрил.
Не прошло и недели, как в колонке происшествий газеты «Дальне-Восточная Республика» появилось сообщение с занятными подробностями:
«ОГРАБЛЕНИЕ  гр. ЧЕРНОВА. Около 7 часов вечера  14 декабря в квартиру заводовладельца Чернова постучал управляющий, предлагая открыть двери для агентов уголовного розыска,  пришедших с обыском оружия. Вслед за ним вошли несколько человек, вооруженных  револьверами.  Один  из  них  предъявил  хозяйке  дома  предписание на обыск и удостоверение личности на имя пом. нач. уголовного розыска. Симулировав обыск,   предводитель   шайки    неожиданно приказал  присутствующим 5 рабочим и 4 женщинам  спуститься в подполье.  Вызванной  через некоторое время  гр. Черновой  было приказано  под  страхом  смерти  ее  крошки  ребенка выдать 1000 р. золотом. Обезумевшая мать отдала имевшиеся  в  доме  120 р.  и просила  подождать  остальных  денег  до следующего дня. Захватив наиболее дорогие ценности и попутно ограбив в этом же доме кв-ры управляющего и рабочего, грабители  скрылись.
Совершить ограбление предложил родной брат гр. Черновой, чертежник инженерной дистанции Васильев Павел. Недовольный тем, что богатый родственник "не по-родственному" снабжает его деньгами, Васильев задумал ограбление давно, подыскав и уверив заговорщиков, что в доме его родственников хранится 10.000 р. зол. 
Во время ограбления вдохновитель находился на улице и, когда денег в указанном месте не оказалось, заходил в кв-ру сам, и, также не найдя денег, предложил "попытать сестру".  В это время потерпевшие находились в подполье. Ему помогали братья Рыковы – Федор и Александр.  Предводительствовал шайкой Рябцев, шофер.
Остальные грабители – Коробицын, Крупчанов и Чубаров могут быть причислены к разряду профессионалов. Продажа награбленного была поручена Пиванькову Георгию, Густоквашину Илье и Любимскому Ивану. Грабители укрывались в притоне Дунаевой Пелагеи, Кудрявцевой Ольги и Максимовой Анны. Вся шайка арестована за исключением Александра Рыкова, которому удалось бежать.»

АРЕСТ целой шайки преступников Главный Правительственный инспектор народной милиции Колесниченко воспринял своеобразно.
– Не работаем мы, товарищи, с населением! – с обидой бросал он в зал на очередном совещании руководящего звена нармилиции. – Полгода назад министром внутренних  дел Республики подписан приказ, который  был опубликован во многих газетах. Я говорю о приказе номер пятьдесят три от двадцать шестого мая этого года, где черным по белому сказано нам и объявлено для сведения населения, что все выемки, осмотры, обыски и аресты, чьим бы распоряжением они не проходили, по всей территории Республики могут быть произведены только с ведома и при участии местной милиции!
И что мы видим? Бандиты ломятся в квартиры и дома граждан со всевозможными липовыми мандатами и удостоверениями, фальшивость которых была бы немедленно вскрыта, присутствуй при этом  волостной милиционер. Почему его нет? Потому, что налетчики действуют нагло и стремительно? Нет! Налет они под обыск и не маскируют! Лже-обыска устраиваются днем, когда грабителей возможно и не запустить в дом, когда они боятся шума. А шум и надо подымать, зная, что если с  местного участка никого нет, то это – самочинцы! Населению это надо разъяснять! 
– Еще бы, Иваныч, заставить всех налетчиков по нашим приказам жить! – съязвил, оборачиваясь к Фоменко, начальник городской милиции  Сержант.               

Арест любителей самочинства – упрямого Рябцева и его людей, вызвал реакцию и в ленковском лагере. Причем, больше всех мусолил происшедшее тот, кто был его главным участником.
– Ото как! – назидательно говорил, захмелев от ядреной самогонки и  слабо разведенного спирта, Филя-Кабан двум Яшкам – Верхоленцеву и  Шевченко-Певченко, смоля с ними  ядреный самосад во флигельке, скособочившимся  на краю огорода Гроховских. – А почему, скажите на милость, всю эту компанию переловили, как зайцев? А потому! Кады бы под Костей ходили, таково и быть не могло! Потому как дисциплины нету! Так оно завсегда, кады кажный сморчок норовит  под себя грести! Небось, этот Рябцев еще и в атаманы лез?! Как же, покатал на своем карасиновом драндулете начальников и министеров, вот и самому захотелося… А атаман  могет быть тока один!
– Само собой! – кося осоловелые глаза мотнул башкой Шевченко. – Коська у нас и есть!.. 
– Умная у тебя головушка, Яша…

Арестованные по наводке Цупко  члены шайки Рябцева во главе со своим атаманом картины в отношении Ленкова не прояснили. Допросы показали очевидное – никто с ним  не знаком. Слыхать – слыхали, не более, про Костю с его гоп-компанией.
Но положение старого каторжника Фили, даже к его удивлению, в глазах уголовного розыска действительно упрочилось. Сам Фоменко засомневался в нынешней причастности Цупко к ленковским делам. Наблюдение с него сняли. Филя это заметил, так как однажды  слежку обнаружил, но вида не показывал и дурил желторотых младших агентов угро. Тайком, под покровом ночи, он крался в Кузнечные, встречался с Костей, участвовал в сходках и передавал атаману один на один советы старца Бизина. 
Но Филя благодушествовать не стал. Встреча и беседа с Фоменко поселили в нем повышенное чувство опасности. Где-то в глубине души клубилась до конца неосознанная паника: не переиграть ему этого гражданина начальника. Это не психованный Гадаскин и не зеленый помнач Баташев. Цупко даже себе не хотел признаться, что боится, панически боится нового начальника угро. Не хотел признаться, но ведь про этот свой страх знал. Знал!
А в тот день, когда Цупко побывал на беседе у Фоменко, он начальника угро еще раз видел. В тюрьме!
Старый Бизин не забывал  о молодом пополнении войска Ленкова. Регулярно он посылал обитателям камеры, в которой посидел в начале осени, небольшие передачки с продуктами – салом, чесноком, калачами. Чаще других таскал узелок к тюремным воротам по просьбе Бизина Цупко: гоношил арестантам гостинец и завозил по дороге с постоялого на Новые места.
Обычно передачка адресовалась Бориске Багрову, уже три месяца томящемуся за решеткой без суда и вызовов к следователю. Бориска  не раз поминал добрым словом  старика Бизина за харчи, потому как постоянно ощущал себя голодным, несмотря на то, что кормили в тюрьме вполне сносно. Но, вот, такой уж он был проглот!
Бизин, как раз за обедом после колки Филей дров, и попросил Цупко отнесть передачу Бориске в тюрьму, а если получится, повидать мальца, узнать его настроение.
Бизин и сам дивился, насколько запал ему в душу этот паренек, не растерявший  своей наивности даже после всех переделок, в которых он побывал за свою коротенькую жизнь: повоевал в партизанах и на фронте, между жизнью и смертью болтался после ранения, наконец, так глупо бухнулся за решетку, использованный  втемную.
Бизин не впал в старческую маразматическую сентиментальщину. Ему, смертельно ненавидящему все эти дэвээровские порядки, устремленные в пролетарское будущее, самолюбиво захотелось – до чертиков! – перековать юного красного пулеметчика, перекрасить его в свой цвет. В этом желании  Бизин наполнялся забытым азартом рулетки. А он не любил проигрывать!
После обеда у Бизина Цупко вернулся домой, а оттуда, по привычке задами, обойдя склады горбойни, направил стопы к «централу». Вот тогда-то наружка угро его и потеряла. Посчитали, что после обеденного подношения за колку дров, завалился Филя дрыхнуть.
Цупко назвался надзирателю на проходной, как обычно, – мужем Борискиной тетки,  спросил насчет свидания. Ему разрешили пройти в здание администрации, на прием по этому вопросу у помощника начальника тюрьмы. Им оказался  среднего возраста худой мужчина, который попросил Филиппа подождать, – куда-то торопился с бумагами в картонной папке.
Филипп  разглядел в полумраке коридора закуток со скамьей, прошел  и сел, аккуратно поставив узелок с шаньгами себе на колени. Из закутка коридор немного просматривался, сам же Цупко был в тени.
Внезапно послышались голоса, шаги. Мимо скрытого тенью закутка Филиппа прошли трое мужчин, двое из которых были ему знакомы - Фоменко и Баташев! Третий – высокий, могучего телосложения молодой парень,  улыбаясь,  что-то сказал Фоменко, и они скрылись в конце коридора за обитой дерматином дверью.
Цупко заелозил на скамейке. Влипнуть из-за причуды старого Бизина он не имел ни малейшего желания. Вся печальная картинка враз перед глазами предстала:
«Ой, а что вы тут делаете Цупко? – Передачу принесли и свидания просите? – А с кем? – Племянник у вас тута? – И откуда, Цупко, у вас племянник объявился? – А расскажи-ка нам, племяш Бориска, какая тебе родня этот гражданин? – А ну-ка, поглядим, как часто он тебе  передачки носит? – Поглядите-ка, да уже не впервой! – А малец-то про доброго старичка Алексея Андреевича рассказывает! – А фамилия этого доброго дедули? – Бизин! Соседушко гражданина Цупко на Новых местах! – А соседушко-то – купчина из бывших!...»
Филя закрыл глаза. Если трясти начнут, если дознаются об истинном лице Бизина – на Костю выйдут, как пить дать! И тут ему, Филе, с двух сторон – полная кайла! И сыскари по полной отвалят, и Костины хлопцы, хоть в камере острожной, хоть где достанут…
К великому облегчению Фили появился помощник начальника с надзирателем,  сообщил Цупко, что без  разрешения  следователя по делу свидания он предоставить не может, но передачу арестованному Багрову передадут. Потом сказал Филиппу, чтоб тот передал узелок надзирателю, что Цупко  немедленно проделал  и поспешил на выход. 
 Тяжело дыша, он шустро рванул от тюремных ворот домой. Для одного дня две встречи с начальством уголовного розыска – чересчур! Но и напуганный, нюха не потерял, пустил кругаля и домой пробрался в сумерках опять же задами. Когда засветил лампу на кухоньке – огонек увидел агент с улицы. Проснулся, стало быть, объект наблюдения. А Филя, наоборот, пораньше на боковую залег. В общем, ничего наблюдение не дало, а потом, после Филиной наводки на рябцевскую шатию-братию, слежку, как известно, и вовсе сняли.
Эх, кабы тогда, в тюремном коридоре, повернул Фоменко или Баташев голову на замершую темную фигуру в закутке!



Глава 17.

НЕПРОСТОЙ разговор происходил в кабинете начальника тюрьмы в тот момент, когда Филя-Кабан трясся от страха в коридоре.
– Я, Дмитрий Иванович, пока вас дожидался, не только дело Харбинца изучил, но и по коридорам первого арестантского корпуса походил, в глазки понаблюдал. Но знакомых не увидел, – доложил Фоменко  тот самый молодой и  высокий силач, с румяными крепкими щеками и смоляной шапкой курчавых волос – Северьян Покидаев,  прибывший в Читу на работу в угрозыск из Приморья.
Они с Фоменко уже года три знали друг друга, Северьян работал под началом Дмитрия Ивановича во владивостокском уголовном розыске.
– Северьян, – пояснил Фоменко Баташеву и Григорьеву, – достаточно хорошо знаком  с  Дмитриевым-Харбинцем. В одной камере с ним умудрился посидеть. Ты расскажи поподробнее, как  познакомился с ним, – обратился он к Покидаеву.
– Когда японцы высадились во Владивостоке, меркуловцы устроили повальные аресты и облавы. Хватали всех без разбору. Вот и меня прихватили, как подозрительную личность без документов. А разделения какого совершенно не было! В камеры набивали всех подряд – уголовников, политических, дезертиров. В общем, и правых, и левых. И вот в нашей камере набилось  десятков шесть. Теснота, духота! Известно, то в таких условиях – уголовная шантрапа давай лучшие места отбивать, верховодить. А тут еще начали дергать на допросы и выяснять твою классовую принадлежность господа из контрразведки. Этого мне совершенно не хотелось, – улыбнулся Северьян. – Вот я и стал приловчаться к уголовной братве. Пригляделся и давай копировать их повадки. Наплел про одну шайку. Тут и познакомился с Харбинцем – шушера в камере так  называла своего старшего…
– Когда ты, Миша, мне про Харбинца рассказал – вспомнил я, откуда мне эта кличка знакома! Действительно, была она у меня в Приморье на слуху, – перебил Северьяна Фоменко. – Рассказов о нем гуляло среди уголовной братии! Контрабандист высшей пробы, всю Маньчжурию исколесил вдоль и поперек. Извини, Северьян, продолжай.
– Харбинца зацапали, как и меня, случайно.  В общем, получилось у меня тогда закосить под блатного. Потом нас из тюрьмы на Русский остров отправили, там жили в землянках за колючей проволокой, но Харбинец вскоре оттуда исчез. Поговаривали, что подкупили его люди охрану. А я уж потом навинтил – выдался случай!
– Вспомнит он тебя, если встретитесь? – спросил Фоменко.
– Как же не вспомнит, ежели сам мне кличку дал – Хряк! За мою комплекцию. Он меня и считал, как бы, в своей охране. Остальные-то вокруг него подобрались – шибдзики! Может, только на этом я к нему и въехал в друзья-приятели! – засмеялся Покидаев, демонстрируя свои пудовые кулачищи.
– А как ты, Северьян, смотришь на такое мое предложение… – медленно проговорил Фоменко, уперев согнутые в кулак пальцы в щеточку усов. – Выйти под видом Хряка на Старика-Харбинца и попытаться навести мосточек  к ленковской компании. Не может быть, чтобы Харбинец не знал туда вход. По тому, как он ловко выкрутился, будучи взят на месте с поличным, можно предположить, что он играет в ленковской шайке заметную роль. А если и нет, то среди читинской шатии-братии вес имеет немалый. Выгородили же его двое других жуликов, значит – не простой смертный! Как думаете?
– Мог и на старом авторитете выехать, – задумчиво сказал Григорьев. – Этим многие одряхлевшие паханы попользоваться любят. Сил уж нет, а слава еще осталась. Или ее дым…
– Дмитрий Иванович! Чего гадать? Согласен на ваше предложение! Человек я в городе новый, повадки этой публики знаю маленько, через авторитет Харбинца и пойду…
– Риск велик, Северьян.
– А где его в нашем деле нету, Дмитрий Иванович? Попробую, самому интересно в это логово проникнуть да взять их под жабры! – со злой ненавистью сказал Покидаев.
– Ты, вот что… Подумай, не горячись. Один выйдешь против своры…
– Но должен же кто-то! – с жаром воскликнул Покидаев. – Ничего же толком не знаем, как я понял. Ни одной ниточки! А меня Харбинец знает! Не подведу, Дмитрий Иванович… 
– Ладно. Будем думать. Займись-ка, Михаил, – обратился Фоменко к Баташеву, – выяснением, куда пристроился после освобождения Харбинец. Где он до ареста жил, чем занимался, к тому, скорее всего и вернулся. А потом мы их сведем ненароком. Харбинца и Северьяна. Надежную блатную историю, Северьян, для тебя надо соорудить, чтоб не подкопаться! Над этим покумекаем основательно… Ты, Северьян, пока из своего вагончика – никуда! С питанием через Михаила придумаем…

ХАРБИНЦА обнаружили на удивление быстро.
Жил на первой Чите, потихоньку спекулировал на местном базарчике, выходя с одной-двумя поношенными вещами к вокзальным ларькам. По всему было видно, что эта мелкая торговля занимает его мало. Вокруг Харбинца периодически сновали шустрые субчики, с которыми он перешептывался парой фраз, куда-то исчезал, потом появлялся снова.
Северьяна-Хряка подпустили на станционный перрон в самом непотребном виде – грязного, с трехдневной щетиной, в рваном замызганном полушубке, явно ему малом, дырявых валенках и засаленной рубахе, таких же лоснящихся плисовых штанах.
Хрякн был основательно перемазан сажей, черной вагонной смазкой и угольной пылью. Шапка отсутствовала. Своим живописным видом здоровяк производил впечатление изрядно попутешествовавшей на товарняках бродячей личности.
Собственно к перрону Читы-I Северьян действительно подкатил в «собачьем ящике» багажного вагона только что подошедшего поезда. Вынырнул из клубов белого паровозного пара, ссутулившись и быстро зыркая глазами вокруг, двинулся к станционному зданию, стараясь наступать на блестящие полосы рельсов, а не в грязные межшпаловые промежутки. Бродяга, странник… Таких в это смутное время по городам, весям, вокзалам и полустанкам передвигалось и обиталось предостаточно.          
Переодетый  в железнодорожного рабочего Баташев видел, как Хряк протопал по перрону мимо Харбинца, потом искусно, как показалось Баташеву, сыграл неожиданную встречу. Самым главным при этом было то, что узнал Хряка и Харбинец. Он внимательно поглядел вокруг, потом двинулся с вокзала, кивком головы позвав за собой Хряка. И вскоре они скрылись, идя поодаль друг от друга,  в  быстро надвигающихся  сумерках.
С этими новостями Баташев  и вернулся для доклада Фоменко. Тот сидел в темном кабинете при свете настольной лампы под абажуром зеленого стекла и читал плотно напечатанные на машинке листки. Вскинулся навстречу Баташеву, внимательно выслушал все подробности, переспрашивая и заставляя Михаила повторять отдельные части его рассказа.
– Да не волнуйтесь вы так, Дмитрий Иванович, – рассмеялся Баташев, чувствуя как напряжение нескольких последних часов уступает место безудержному веселью. – Нормально все прошло, ей-богу! Северьян – это что-то! Босяк босяком! За версту уголовщиной прет!
– Это ж, Миша, только один, первый шажок… Эх, только бы все у нас получилось! Удалось бы только Северьяну!   
– Получится, Дмитрий Иванович, получится! Накроем мы это осиное гнездо, разворошим и прихлопнем!
– Обязаны, Миша! Погляди, сколько крови, горя и слез!
Дмитрий Иванович протянул Баташеву листок, который только что читал.
Это была сводка Главного Управления Нармилиции ДВР с итогами заканчивающегося одна тысяча девятьсот двадцать первого года:


По неполным данным на 28-ХII-21 г. совершено:
                По г. Чите      По Забайкальской       По Читинской
                области                жел.  дороге 
Грабежей и краж..………   794                120                211
Убийств,
покушений на убийство….26                150                15
Обнаружение  трупов   ….18                16                10
Разбойных нападений……10                16                11
Ранений …

             
– Мы обязательно остановим всю эту сволочь! – убежденно проговорил Баташев, потрясая зажатым в руке листком. – Победим же, Дмитрий Иванович?
– Победим, Миша! – Фоменко обнял помощника за плечи. – Только не скоро. Дело ведь не в том, чтобы нам с тобой выловить всех убийц и грабителей. Одних выловим – другие появятся. Так и будет, пока жизнь не изменится к лучшему, пока не победим нищету, пока не поймут люди, что только трудом добывается благо, а не ночным грабежом. Вот, Миша, чтобы все люди это поняли – жизни нашей не хватит. Обидно, нет?
– Еще как обидно, Дмитрий Иванович! Чего уж греха таить, хотелось бы в таком светлом времени пожить… Эх-ма! Неужто такая жизнь будет?
– Будет, Миша, обязательно! И может, ты ее еще и захватишь! Ведь она уже, эта  жизнь,  начинается. За нее бился народ, не жалея крови! А такие, как все эти харбинцы и ленковы, гутаревы и прочие снова тянут в прошлое, в первобытное, Миша! Власть денег, это, брат,  власть тьмы! Хочешь пример? Вот – из обзора Читинской уездной милиции за ноябрь. Послушай, что товарищ начальник Кибирев сообщает…
Фоменко снова склонился над столом, порылся среди бумаг, вытянул лист, стал читать вслух:
– «В I участке вверенной мне милиции имеются прииски золотопромышленного товарищества братьев Шумовых, где все работы и инвентарь забрала трудовая артель рабочих, в среде которых, по донесению начальника участка милиции, имеется много преступного элемента. По случаю хорошего вооружения названной артели бороться с преступностью силами милиции является затруднительно и совсем непосильно, ввиду плохого вооружения наружных сотрудников участка. На приисках развито сильное пьянство и выгонка самогонки…»  Каково, Михаил? Образовалась на приисках своя республика, вооруженная до зубов! А товарищ Кибирев эдак стыдливо их трудовой артелью рабочих называет! Истинный Клондайк, Миша!
– Это кто, Дмитрий Иванович? – обеспокоенно спросил Баташев.
– Эх, парень-паренек… Тебе бы учиться в хорошей школе! А мы тебе вместо учебника – «наган»! – с горечью проговорил Фоменко, глядя на Баташева. – Это, Миша, такие есть богатые золотоприиски в Северной Америке, в Канаде. Там тоже бандитства хватило. Золото к себе такую публику собирает, как свечка мотыльков!
Фоменко отвернулся к столу, бесцельно переложил несколько бумаг. Баташев понимал, о чем  думается ему сейчас. И у него из головы не выходил Северьян.
–  Дмитрий Иванович, давайте я за чаем сбегаю в дежурку! Там ребята всегда чайник на печке держат, а у меня  добрый кусок карымского имеется. Ду-у-шистый!
–  А и то дело! – улыбнулся Фоменко.
Когда Михаил убежал в дежурку,  Дмитрий Иванович подошел к окну, затянутому синим узорчатым рисунком зимы, провел горячей рукой по толсто намерзшему на стекло льду. 
Внезапно подумалось, что он послал Северьяна на верную гибель. И не потому, что испугается Северьян, не выдержит. Покидаева после меркуловских застенков и подпольной работы в тылу японских войск вряд ли чем испугаешь. Но одно обстоятельство они упустили!
Дмитрий Иванович приложил настывшую от окна руку к запульсировавшему жгучей болью виску. Как же они это упустили?! Разве он, битый и тертый сыскарь, повидавший такое количество преступного сброда, изучивший множество их гнусных повадок, мог забыть, что в серьезной, погрязшей в кровавых грабежах, разбоях и убийствах бандитской своре практически всегда новичку предстоит испытание, и чаще всего это – испытание кровью. И где гарантия, что этот жестокий экзамен не встанет перед Северьяном? По закону подлости, проверку на кровь вряд ли новичку выпадет пройти, прикончив какого-нибудь оттырщика из бандитов. А через невинную жертву Северьян, конечно, переступить не сможет. И это для него означает разоблачение и гибель!
Фоменко сумрачно отвернулся от окна. Зачем он так легко согласился, не устоял под напором молодой отваги? Да… Впрочем, что обманывать себя! Потому что он хотел этого! Хотел… А если – самое худшее? Что тогда?.. Но ведь ясно-понятно и другое: как бы он, Фоменко, поступил, не будь такого удивительного совпадения, как знакомство Харбинца и Северьяна-Хряка? Как бы поступил… Искал бы, все равно искал бы любые способы добраться до этого затаившегося зверя.   Ленков…  Где он, что замышляет?
Фоменко не слышал, как вернулся в кабинет с чаем Баташев, как он осторожно поставил  горячий стакан для начальника на краешек стола, а со своим – тихо вышел.               

ОБОСНОВАВШИСЬ в просторном доме Василия Попикова по Большой  Арендаторской улице, Ленков первые два дня  отсыпался на мягких перинах. А 31 декабря утром пришел портной Тараев, с запиской от Бизина: «Как устроился, дружище? Надо бы посмотреть на тебя, говорят, дрыхнешь, как медведь в берлоге, никуда не вылазишь. Приходи проводить старый год и встретить новый. Филипп будет поджидать тебя вечерком, как стемнеет, у подателя сей записки.   Алексей»
Встретились в узком кругу – Ленков, Бизин и Цупко. От Фили Костя узнал: его побег из арестного помещения уездной милиции аукнулся Мишке Самойлову. Мишку за это и другие делишки – самочинный обыск в доме одного торговца и рукоприкладство, из милиции турнули. Теперь он окончательно перебрался в Кузнечные к Курносой – цыганке Елене Гроховской. 
Приказ о Мишкином увольнении из милиции подписал Главный Правительственный инспектор, посему начальник участка Тимофей Лукьянов, к которому обратились  Алеха Сарсатский и Яшка Гаврилов, ничего не мог поделать, как не чувствовал себя обязанным перед этой компанией за помощь продуктами для семьи.
Когда Цупко заговорил о Лукьянове, Бизин приблизил свое не по-стариковски гладкое лицо к Косте.
– А не пора ли, Костя, в самом деле, ставить этого милицейского начальничка к нам на службу? Сколько можно прикармливать вхолостую?  Как думаешь? 
– Притянули мы его неплохо, но не до конца, – согласился Костя.
– Теперь пора с потрохами прибрать! И проделать сей финт, Константин, сам ты должен, как атаман.
– А как, Андреич, проделать-то? Приду и ему – здрасьте, айда за мной?
– Отчего же, мил друг. Выпить, я понял, он не дурак, да еще и на дармовщинку. Вот почему бы по удобному поводу не устроить шикарный стол, да и не свести вас для окончательного разговора? Мол, давай, мил-друг  начальник, отрабатывай должок…
 – А как заартачится или, того хуже – прикинется с притворством, а потом орава  фараонов нагрянет?!
– Э-э, Костя, надо так его обработать, чтобы обратной дороженьки от вас ему не было.   Напомнить ему кое о чем следовало бы, а? Про то, как он лошадок для ограбления кассы татауровской давал, а потом жрал мясцо. Ежели в уголовный розыск брякнуть – ни в жисть не докажет, что в сообщниках не ходил да ничего не знал! А еще и про домочадцев и ихнее здоровье можно намекнуть…
Ленков понимающе осклабился. Бизин продолжал:
– …А повод для застолья можно вот какой, к примеру, изобресть – устройте-ка, дружочки, помолвку Алешки Сарсатского и Нюрки Тайнишек.  Алешка уже давно с этой шинкаркой сожительствуют. Чего бы им и не сподобиться!
– Нюрка не по-нашему молитву кладет, не по-православному. Католичка она, польска кровь! – влез в разговор Цупко.
 – Ишь ты, хранитель веры какой выискался, – усмехнулся Бизин. – Ну, тогда не помолвка, а заручение. У католиков так, вроде, это  называется. Алехе – какая, к херам, разница, он вообще никакой веры, по-моему. Ему – что в лоб, что по лбу. Расстарается для дела, – махнул рукою Бизин. – Зато пригласит своего начальника вроде как  официально, из уважения. Все чинно-благородно, не подкопаешься! А остальных, Костя, наметь по своему усмотрению, особенно из новеньких кто. За бутылкой спирта язык развязывается. Вот и поглядишь заодно, что за народец у тебя прибавился…
– Это мы организуем! – загорелся идеей Костя. – В лучшем виде!
– Но дома у Нюрки  это самое зарученье устраивать не надо. У нее – место надежное, еще сгодится. Мало ли что… Найти квартирку надобно такую, чтобы после гулянки можно было туда уже не ногой. На всякий случай. Ежели, не дай бог, с Лукьяновым какая неувязка выйдет…
– Куды он денется! – захихикал напившийся Цупко. – Заартачится – в прорубь!
– Ишь, нарезался! – недовольно бросил Бизин, покачал головой. – Это-то нашего брата и губит. Вот и ты, Костя, меру знай. Тоже удержу порой не имеешь. Не зыркай, не зыркай глазищами-то! Будто сам не знаешь. Ноне тебе, как атаману, надобно марку держать! Чтобы завсегда был начеку. Когда на зарученье  пойдешь – выдержи время. К середине застолья подходи. Тебе этой половинки будет предостаточно.
– Да… Башковитый ты, Андреич! – восхищенно протянул Ленков. – Ишь, целое представленье надумал!
– Для дела стараюсь, Костя. Для дела и ради твоего сбережения от напасти, – проникновенно вымолвил Бизин, упиваясь сознанием своего превосходства над Костей,  умением  незаметно дергать за невидимые ниточки.
За разговором просидели далеко заполночь, потом Бизин определил Косте постель в закутке у печки, вскоре тот захрапел, растянувшись во весь рост. Ему вторил Цупко, присмотревший широкую лавку  у стола. А Бизин еще долго ворочался в темноте, вспоминая то свой публичный дом в Харбине, то шикарные рестораны и пляжи Ниццы, которые они посещали с озорницей Сашенькой в той далекой бурной жизни…               

Утром Ленков ушел рано. Довольно быстро добрался до первой Читы, основательно продрогнув и проголодавшись. Попикова дома не было. Ленков нашел в условленном месте ключ от навесного замка, отпер  массивную дверь в сени, прошел в кухню, где предусмотрительный хозяин в невыстуженной еще печи оставил чугунок с вареной картошкой.
«Куда это он в таку рань уперся?» –  подумал Ленков, приподнимая чистую холстину, под которой на столе обнаружилось изобилие аккуратно разложенных на тарелочках закусок – колбасы, соленых огурцов, квашеной капусты, розового сала с прослойками мяса, наконец, самого мяса, скотского и свиного, натертого чесноком.  Отходил и занесенный с мороза пшеничный каравай.
«Ты глянь! Это куда ж такое угощенье?» – удивился Костя до крайности. Он подцепил с тарелки толстый  пласт говядины, присыпал солью и жадно задвигал челюстями. Вдруг послышалось, как заскрипели ворота. Чуть не подавившись, кашляя и чертыхаясь, Костя глянул в оконце.
Попиков вводил в ворота заиндевевшего конька, впряженного в легкую телегу, на которой громоздились небольшие тючки. Следом  скользнула гибкая фигурка, направляясь к крыльцу. Костя отшатнулся от окошка, быстро вернул отвернутый кусок холстины на место, бросив в тарелку заодно и надкушенный ломоть мяса.
И тут же на пороге появилась раскрасневшаяся от мороза хозяйка, которую Костя видел впервые. Синеглазая, улыбчивая, молодая. Небывалой красоты, как показалось Косте.
– Здравствуйте! – звонкий голос наполнил кухню. – А вы, стало быть, наш постоялец Константин Степанович? Очень приятно. А меня зовут Шурою. Будем знакомы! 
Она протянула узкую горячую ладошку.
Ленков порывисто шагнул ей навстречу, крепко сжал тонкие пальцы.
– Ой, какой вы сильный! – улыбнулась она кокетливо, а Костю обдало жаром.
– Очень приятно, – повторил он ее слова, смутившись, пальцы тут же отпустил.
– Мне Вася про вас рассказал, пока мы с вокзала ехали. Вы – военный? – она оглядела затянутую под  ремень гимнастерку, под которой скрывалось сильное тело.
– Чо? А, ну да, служу… по секретной части…
– Ишь вы какой! – засмеялась хозяйка. – Ну, так помогите же мне шубу снять!
Костя неуклюже принял длинную овчинную шубу, переделанную под дамскую из добротного тулупа умелым скорняком-шубовщиком,  бережно положил ее на стоящий у стены сундук. Обернулся и залюбовался стройной фигуркой Шурочки, сбросившей на плечи теплую шаль.
– Вы так смотрите! Прямо неудобно! – хозяйка продолжала кокетничать.
В двери ввалился Попиков.
– Познакомились? Ну и хорошо. Вот, Константин Степанович, вернулась моя путешественница, теперь от сухомятки избавимся! 
Он засуетился у печи, раздувая угли.
– Пожалуйте к столу, – пригласила Шурочка, улыбаясь и сворачивая закрывавшую угощение холстину. – Вася тут вовсю расстарался!
 Только что по-собачьи хотевший жрать Костя  вяло жевал что-то, не чувствуя вкуса, глупо улыбался рассказам хозяйки о Маньчжурии. Мыкая, и от этого смущаясь еще больше, сам вспомнил  несколько эпизодов контрабандных приключений, правда, умалчивая, что они именно контрабандные. После завтрака сразу же засобирался, сказав, что у него дела по службе. Молодая хозяйка проводила его долгим взглядом.
Ленков же направился к портному Тараеву, где его уже поджидали Мишка-Хохленок и Яшка Певченко. Переговорили насчет вечернего схода.
Двадцатилетний верзила, с большими серыми глазами и проломленным в драке носом, Хохленок-Некрасов сразу же предложил собраться на квартире у Васьки Кузьмича, с которым познакомился еще когда служил в карбате – караульном батальоне ГПО по охране правительства ДВР. Потом Мишка в конце лета дезертировал, прятался, связался с уголовниками, из которых близко сошелся с Кузьмичом, а через него – с Ленковым.
– Ладно, – сказал Костя, – наведаемся к Кузьмичу, предупредим о вечере, заодно и опохмелимся. У Васьки завсегда «Чуринская» водится. Или ханка китайская…
Василий Кузьмич к своим сорока годам был заметной фигурой в уголовном мире Читы. По молодости активно грабил богатеев, сколотив шайку, но не попадался. Когда же грянул  семнадцатый год, попытался в условиях смуты и беззакония стать в Чите главной преступной фигурой, для чего в марте 1918 года со своим подручным Прокопием Карповым порешил самых известных в городе воров и грабителей – Ваньку Непомнящих  и Гришку Зуева. Он назначил им встречу у городского кладбища, чтобы якобы обговорить условия раздела  своей власти в Чите, но не успели воровские тузы сказать и слово, как в ход пошли ножи другой стороны. Привязав полуживых конкурентов к соснам вожжами, Васька еще долго над ними куражился, потом прикончил, но по жадности прихватил с собой  снятые с убитых вещи и окровавленные вожжи, тележку, правда, бросив.
На барахле этом и попался вскоре милиции, загремев в предвариловку. Однако следствие затянулось, потом стало в Чите не до Васьки-злодея. Освободили его уже в семеновское время. Он вернулся в свой дом неподалеку от железнодорожного переезда по улице Засопочной и стал, потихоньку промышляя кражами, держать квартиру для сборищ уголовной братвы и дербанки-дележа награбленного. После тюремных нар от потуг на атаманство почему-то отказался...

ВТРОЕМ шумно ввалились к Ваське, предвкушая выпивку. Мишка Некрасов дурачливо выхватил револьвер: «Руки вверх!»
– Здорово, хозяин! – весело гаркнул Костя и тут же осекся – помимо Кузьмича в доме был посторонний – у стола на табуретке сидел незнакомый мужик.
– Знакомьтесь, – поспешно сказал Васька вошедшим. – Мой сосед Серега. А это, Серега, мои хорошие знакомые, партизаны!
– А сейчас где служите? – полюбопытствовал сосед Кузьмича.
– В госполитохране! – вызывающе бухнул Мишка-Хохленок.
– И разрешения на револьверы имеете? – недоверчиво спросил сосед, с усмешкой оглядывая «партизан».
– Мужики, да это, никак, жаба! – истерично выкрикнул Яшка и подскочил к Кузьмичу. – Ты чо, гнида, себе за соседа выкопал?!  Костя! – повернулся он к Ленкову. – Ей-богу, жаба из угрозыска!
– Что-что? – переспросил Серега-сосед, поднимаясь. – Васюха, да это же бандиты! Гони их!
– Я тебе, ****ина, щас покажу «гони»! – заорал Мишка и выхватил револьвер по новой.  – Выходи, сучье отродье, во двор для распыла!
Кузьмич стоял, как вкопанный, не зная, что и делать.
Яшка  и Мишка в две руки схватили за шиворот пытавшегося сопротивляться мужика, потащили из избы. На крылечке он упал, Певченко и Самойлов стащили его по ступенькам на землю и начали пинать ногами, нещадно матерясь. Кузьмич и Ленков застыли на крыльце.
– Люди добрые! Спасите, убивают! – орал  несчастный, обливаясь кровью.
Со стороны улицы через забор глянули две женщины.
– Ой, чой делается! Они же Сергея Парфеновича лупцуют! Изверги! Убивают, караул!
– Эй, милиция, сюда, сюда! Человека убивают! – раздался чуть поодаль пронзительный крик. – Милиция-я!
Услышав  слово «милиция»,  Яшка пугливо вскинул глаза на Ленкова.
– Где у тебя выход на зады? – быстро спросил тот у Кузьмича.
– Вон, через калитку за амбаром.
– Миха, брось этого гада! За мной! Разбегаемся, мужики! – скомандовал Ленков и бросил Кузьмичу на ходу. – У Степана, в полночь, на сход.
Тот кивнул в ответ, глядя на неподвижно распростертое тело соседа.
Троица рванула за амбар.
Во двор вбежали причитающие бабы, а через несколько минут появился милиционер Карпов.
– Кто это были? – спросил он у Кузьмича.
– А черт их знает, солдаты какие-то, – буркнул он еле слышно.
Женщины уже подняли пострадавшего, посадили на ступеньку крыльца. Утирая с лица кровь, он, охая и чертыхаясь,  сполз на карачках со ступеньки, добрался до слетевшего с ноги валенка, уселся прямо на землю, накручивая портянку и натягивая валенок.
– Я тут рядом живу, – поднял к милиционеру разбитое лицо. – Пойду до дому, обмою кровь…
– Надо протокол составить, – сказал Карпов, вынимая из-за пазухи большой и мятый блокнот, сложенный вдвое, а из кармана полушубка огрызок чернильного карандаша.
– Начни, вот с него, – потерпевший  показал на Кузьмича,  – а потом, будь добр, заверни ко мне, а то я не могу щас, голова раскалывается…
– Ладно, заверну, – кивнул милиционер.
Кузьмич показал для протокола, что к нему ворвались какие-то незнакомцы, грозили револьверами, а когда сосед Серега вмешался, то начали его бить.

…Убегая, Костя бросился к линии железной дороги, увидев, как медленно тянется  в сторону Читы-II длинный товарный поезд, и, тяжело дыша, заскочил на площадку последнего вагона. Даже  не почувствовал, как прихватило руки от стылого металла.
Перед вокзалом спрыгнул, углубился в тесные улочки, обойдя вокзал стороною, добрался, наконец, до Старого базара, нырнул в булочную-столовую кривого Ибрагима. Тут  не только сытно поел, но и заменил вымазанную в мазуте бекешку на длиннополую шинель, почистил  бурки. Пьяно разомлев в тепле укромной комнатушки за общим залом, лениво подумал, что вышло все  больно  нервно,  что  вообще-то  негоже  атаману  чесать  зайцем,  хотя   чего  антимонии разводить! Главное – жив-здоров, цел-невредим!
Ленков невольно расплылся в широкой улыбке, но тут же согнал ее с губ, зло подумав, что Яшка-придурок со своими дерганиями чуть было под монастырь не подвел. Выпили, называется, «Чуринской»!..



Глава 18.
 
БОРИСКА проснулся от того, что жирная туша соседа по нарам – Абрама Емельянова, храпела недорезанным кабаном. И окорока свои Емеля-кабан раскинул так вольготно, что Бориска совершенно не ощущал левую ногу, придавленную спящим соседом.
Мокрый от липкого пота, еще острее почувствовав с пробуждением засилье вшей и клопов, тяжелые запахи камерного быта, Бориска поднял очумелый взгляд, тут же встретившийся с глазами хитро прищурившегося, скалящего зубы Коськи Баталова.
– Ты чо, паря, припадошный, ли чо ли? – ехидно спросил Коська.
– А, чево? – не понял Багров.
– Чево-чево, орал ты, паря, тока што, как оглашенный!
– Да сон, вона, прямо жуть какой, приснился… И пригрезится же, будь она неладна!
– Небось с бабой недочеломкался! – захохотал Коська. – И чо, омманула, ага? 
– Но ты – жеребец! Тебе все бабу да бабу подавай! Говорю – жуть снилась…
– Ты, паренек, сновиденье свое мне поведай, – подал из угла от дверей свой дребезжащий голосок дед Евлампий, водворенный в камеру третьего дня. Блаженный какой-то дедок. При знакомстве так и ушел от ответа – за что арестантом стал. Мол, все под Богом ходим, все грешны.
– Расскажи мне, паренек, свое сновиденье. У меня сызмальства дар сны толковать. Авось, и твой столкую, а, паренек? Иди, малый, сюды, погутарим.
Увиденное во сне так напугало Бориску, что он даже почувствовал облегчение, когда старичку Евлампию пересказал  привидевшиеся страхи.
А снилось Бориске, что летит он на ладном кауром жеребчике, и сам такой же ладный – красный боец Борис Багров. Летит вдогонку беляцкой тачанке! Захлебывается в истошном лае пулемет, но не боится Бориска свинцового прута. Не отлита еще та белая пуля! И вот уже настигает врагов, отточенную шашку потянул из ножен…
Вдруг всадник поперек дороги на белом коне! Ладный, плечистый, веселый, в кубанке набекрень, а из-под нее русый чуб вьется. Насмешливо зыркнул всадник на Бориску, засмеялся зло:
– Не туда, паря, скачешь! Надо в обгон, наперерез! За мной!
И полетели кони, как на крыльях! Легко и свободно перемахивают кусты и кочки, овражки, ручьи… Вдруг – болото открылось!
Осадил Бориска коня, а всадник рядом поводья натянул:
– Никак кишка тонка! Вперед!
И махнул Бориска вперед, только краем глаза увидел, что советчик следом не спешит. «Чего это он?» – только и успел подумать Бориска, как ухнул вместе со своим каурым жеребчиком в трясину!
Захрапел конь, все глубже и глубже его в трясину тянет, а вместе с ним и Бориску! Заржал верный жеребчик, жалобно и протяжно, забился в цепкой тине! Бориска прочь было рванулся, да ноги в стременах запутались! Черная жижа уже конскую спину заливает – нет спасения в этой зловещей топи! Отчаянно завертел головой жеребчик, тряхнул последний раз гривою…
А Бориска из последних сил к берегу обернулся. И увидел всадника на белом коне. Застыл он неподвижно, лицо кривится, то ли в усмешке, то ли в оскале злобном. А Бориска уже на лице липкие лапы болотные чует, вздохнуть нет сил…
– Да-а, паренек… – покачал головою дряхлый Евлампий. – Сновиденье твое вещее... Это, мил человек, прямой тебе указ Господен: заведет тебя новая власть в такую топь-трясину, что и не выскребышься! Вот ноне ты хде? Как раз в болотине и есть – законопачен в острог, и конца-краю твоему томлению не видать! М-да-с…
– А он, дурень, за нее, энту власть, бился изо всей мочи! – хохотнул, теребя спутанную бороденку, бельмастый Коська Баталов. – Бился ты, паря, с беляками за комиссарские животы, а в твой шрапнели натолкали да еще и в энти палаты спровадили! – Коська  со злобной тоской обвел глазами  камеру. – Погодь, погодь, ищо на тебя все и навесят – чево ты сам наделал и чево другие!
– Ты мое фронтовое не трожь! – Вскочил Бориска. – И комиссаров в вашей буржуйской Чите не видать! Зажирели недобитки, все себе возвернули из прежней жизни!
– Разорались, едрена матрена! Сами, оглоеды, не спят и другим не дают, растуды твою в качель! – заругался проснувшийся от криков сосед Багрова по нарам. – Послухаешь, так сплошны политические в камеру набилися! «Буржуи!..», «Комиссары!..»  Один хрен! Все они в Дэвээрии одной ватагой! Гамузом на народ навалилися – и сосут, сосут! Ишь – на антомобилях раскатывают да заседанья заседают! Буфер устроили…
– А Россию-матушку по частям растыркивают, – с благостным сокрушением вымолвил Евлампий, то ли утверждая, то ли жалея. – Хунхузов напустили полным-полно, теперя оне торговлю развели почище нас, да вкругорядь поселения-то огороды устраивают…
– Но ниче!.. Мы еще покажем этим  узкоглазым! – крикнул с дальних нар заросший неопрятной бородой Гришка Михайлов, попавший в тюрьму еще летом, за грабежи крестьян на трактах. Сидел в камере со своим подельником – хмурым и дерганым крымским татарином Абдулкой Хобсовым, который из-за черно-сивой щетины, несмотря на частое бритье, казался намного старше своих тридцати шести лет.
– Резат, билять, сабак! – горячо поддержал кореша жуткий Абдул.
             
На этом обсуждение текущего момента прервалось появлением надзирателей с утренней перекличкой и раздачей завтрака.
А после в приоткрытую дверь камеры ступил толстомордый надзиратель и стал выкрикивать по тетрадке:
– Багров Борис Константинович! Михайлов Григорий Иванович! Хобсов Абдул Сариб-Гирей, тьфу ты черт, язык сломаешь, пока выговоришь! Все здесь? Так! С вещами на выход!
Поочередно, все трое, как и еще десятка полтора арестантов из других камер, предстали перед комиссией по разгрузке тюрьмы. Потом, часа два спустя,  худой, с ярким чахоточным румянцем на щеках человек в темно-синей гимнастерке выписал в канцелярии Багрову справку.
– Чего же ты молчал, парень?! Чай, не немой, мог бы и к начальнику тюрьмы попроситься для беседы! В общем, разобрались по твоему вопросу. Вышел на тебя наговор, но ты, Багров,  в этом сам виноват – нужного выбора в дружках-приятелях нет! Хотя, прямо тебе скажу, если  бы не разгрузка  тюрьмы,  еще неизвестно, сколько бы  ты  тут парился. Э-эх, парень, парень! Руки есть, ноги есть, голова дадена – чего же на кривую дорожку тянет? Неужто другого заделья отыскать не можешь! Ладно, ступай… И вот что, Багров, сразу отправляйся для постановки на учет в уголовном розыске, а мы туда про тебя сообщим…
– Давай-давай, пошевеливайся! – подгонял Бориску через решетки-двери невысокий надзиратель, топорща прокуренные, загибающиеся кверху усики. – Ишь, уже и на свободу не торопимся! Ну, молодежь!
Лязгнул последний замок, яркий солнечный свет на мгновение ослепил. Бориска зажмурился, вдыхая полной грудью морозный воздух, зябко поежился в драной шинелишке.
– Чеши, субчик-голубчик! Понял, почем фунт лиха? – весело прокричал надзиратель- коротышка.
– Не скаль зубы, вышибу! – зло выпалил Багров.
– Э, паря, да ты и не прочувствовал! – покачал головой надзиратель, обернулся к высунувшемуся из дверей напарнику. – Энтот прохвост, помяни мое слово, Миколай, опять к нам загремит.
– Но, как пить дать, ишь какой раздраконенный, – степенно согласился напарник.
Но Бориска уже не слышал. Натянув мятый картуз на брови, он зашагал прочь по Ингодинской, не оглядываясь. И сам не знал, куда держит путь, но потом вспомнил  о требовании встать на учет.
Приплелся в розыск, ожидая долгих распросов-допросов, но там дежурный записал его фамилию в какую-то книгу, на вопрос Бориски насчет помощи в устройстве на работу только пожал плечами, посоветовав топать на биржу.
Бориска пошел по названному ему адресу, но и на бирже труда его тоже лишь записали в список, сразу предупредив, чтобы скорого устройства он не ждал. 

ЗЛЫМ вышел Багров снова на улицу.
В животе отчаянно урчало.
Ноги сами понесли к Старому базару, хотя в карманах было пусто. Надеясь на случай, Бориска плелся по улице вниз, постукивая по мерзлому песку разбитыми ботинками, в которых ноги задубели уже окончательно.
У добротного домищи за тесовым забором увидел богато одетого мужика, покуривающего самокрутку душистого табака, не самосада какого там огородного – по пахучему дыму унюхал Бориска.
– Слышь, дядя, угости табачком, только из тюрьмы выпустили, век такого табачку не нюхал! – жалостно попросил Бориска, сглатывая тягучую слюну.
– Иди-иди, варнак! – презрительно процедил мужик, смачно затягиваясь и выпуская густую струю дыма Бориске в лицо. – Понюхал?  Пшел вон!
– Чтоб ты сдох, жадюга! – сплюнул мужику под ноги Багров.
– Чево ты сказал, мерзавец? – взревел мужик. – Снова на нары захотел?! Так я тебе, гад, это враз устрою! Брысь отседова, харя немытая! Щас работников кликну, так узнаешь! Вошь тифозная! – В раззявленном злобой рту «дяди» Бориска увидел два золотых зуба;  мордастое, сытое лицо наливалось багровостью. У мясистого носа заалела большая бородавка, от чего жадный и злобный мужик стал окончательно ненавистен Багрову.
– Не шипи, буржуй недорезанный! – отступив на шаг, крикнул, скалясь, Бориска. – Я еще до тебя доберусь, бородавка!
Бориска нагнулся, зацепил лиловой пятерней камешек и швырнул в обидчика. Тот испуганно кинулся в калитку, крича: «Ванька! Федор! Сюда!»
Бориска тут же, с настороженной спиной, быстро подался за угол и припустил переулком.
Вскоре оказался на базаре, где холод ощущался как-то мягче.
Может потому, что прямо у входа стояла толстая баба, обвязанная полушалком и оглушительно зазывала желающих отведать пирогов с требухою, которые таились у нее в обитом жестью ларе.
За прилавками под навесами переминались с ноги на ногу мужики и бабы: торговали салом и увесистыми кусками копченой дичины, огромными и тяжелыми кругами замороженного молока – белыми жерновами с желтой масляной шишечкой, из бочки мужик накладывал в жестяную банку  высокому мужчине в круглых очках темно-коричневый мед, ворохами серебрились мороженые окуньки и караси. Рядом  трясли самое разнообразное шмутье.
Откуда-то на Бориску нанесло густым ароматом гречневой каши. Понуро опустив голову, Бориска остановился посреди этого праздника желудков, разыгравшийся аппетит по-волчьи рвал брюхо изнутри. Глаза невольно побежали по прилавкам, отыскивая беззаботную, заболтавшуюся торговку или покупательницу-ротозейку с кошелкой. 
И тут вдруг взгляд уцепился за высокого статного военного, что пересмеивался с привлекательной торговкой кедровыми орешками.
Широкие плечи, затянутые добротной шинелью, полы которой лежали на мягких и теплых белых бурках, заломленная к затылку папаха мелкого каракуля, рука, ладонью-лопатой подцепившая орешки из мешка. Что-то очень знакомое показалось в облике военного Бориске!
Багров протиснулся поближе, вгляделся. Словно почувствовав его взгляд, по-военному одетый  мужчина резко обернулся, по-рысьи суживая глаза, цепко глянул, не шевеля головой – только глазами, справа налево и обратно, уперся зрачками в Бориску.
А тот, просиявши, полез молодому здоровяку навстречу:
– Костя! Это я, Бориска! Да Багров! Отряд батьки Аносова! Костя!
Напрягшийся молодец выдохнул воздух, легкая улыбка коснулась губ, только глаза все так же цепко шарили по Бориске и вокруг.
– Здорово, коль не шутишь! Сразу и не признать… Откеда такой замурзанный? Бродяжишь?
– Да нет, Костя, из тюрьмы я…
– Эва! – заинтересованно протянул Костя, взял Бориску за рукав. – То-то, смотрю, рыскаешь… Жрать, небось, хочешь, а?
– С утра, окромя морковного тюремного чайку…
– Но, паря, это не паек! – хохотнул Костя и покровительственно бросил: – Пойдем, друг партизанский.
Они пересекли базар и вошли в тесную лавку, где Костя купил белый батон и здоровенный крюк копченой колбасы.
Протянул Бориске, тот с жадностью схватил, вгрызся в хлеб, а потом отхватил крепкими желтыми зубами шмат колбасы вместе со шкуркой, давясь, стал жевать, шумно втягивая воздух раздутыми ноздрями.
Из лавки вышли.
Мигом улетели в голодное брюхо хлеб и колбаса.
Рыгнув, Бориска посмотрел на Костю с благодарностью.
Потом они пошли от базара по Коротковской в сторону первой Читы.
– А я, Костя, помню, каким ты был ловким и отчаянным! И конь у тебя шельмец был, лихо через ограду перемахивал! Огневое времечко было, правда же, Костя?
Тот вдруг остановился, негромко, но внушительно проговорил, строго взглянув на Багрова:
– Времечко, пацан, и сейчас не менее… Ты, это, Костей меня не зови, кличь на людях Никифором, понял? Надо так!
– Ты чо? – опешил Бориска.
– А то, что не кончились еще дела боевые, – многозначительно сказал  Костя-Никифор. – Али не видишь, что деется в Довольно Веселой Республике? Не всех буржуев добили…
– Тут ты, Костя, в точку! И я говорю – жируют сволочи! У одного сегодня табачку спросил, так он, гад…
– Соображаешь, – не дослушав, кивнул Костя. – Эта сволочь добром свои богатства не отдаст. Но ничево, – он тихонько засмеялся, от чего и у Бориски  на душе отлегло, – повоюем… Так, пацан?         
Багров расплылся в улыбке.
– А я тебя сразу признал, Кос… Никифор  то есть! А фамилию ты тоже спрятал или Ленковым Никифором обзыва…   
– Фамилию вовсе забудь! – резко оборвал Костя-Никифор. – Откуси язык, ботало коровье!
–  Уже откусил! Могила! – перекрестился Бориска.
– Вот и браво тады…  Ладно… Пойдем со мной, устрою тебя на постой. А там поглядим…
– Чаю бы выпить, согреться… Озяб я напрочь!
Ленков удивленно посмотрел на Багрова, покачал головой и оглушительно захохотал, приседая и хлопая себя по обтянутым шинельным сукном бедрам.
– Но ты, паря!.. Но даешь!.. Силен насчет картошки дров поджарить!
Бориске на мгновение стало неловко. Но он тут же принял независимый вид и насупился.
– Ладно, не суропься! – весело бросил Ленков, продолжая похохатывать. – Пошли, кишка острожная! Ну, чо ты букой зыришь?! Понимаю, понимаю, что на цугундере кишки подвело… Пошли! Дерябнем чаю с калачами в одном милом местечке.   
Он ткнул Бориску кулаком в бок и они пошли прочь от лавки. Ладный военный и одетый в лохмотья низкорослый паренек, старающийся шагать со своим спутником в ногу. Обносившийся пацан тараторил безумолку, а молодой военный молча кивал головой, зорко стреляя глазами по сторонам.
На углу Костя свернул с Коротковской  на Благовещенскую, поднимающуюся вверх, к новому базару. Чуток не дойдя до базара, завернули на Сунгарийскую к крепким дверям под аляпистой вывеской «Харчевня». Костя-Никифор хлопнул Бориску по плечу, толкнул в двери, за которыми щербатые ступени уводили вниз.
В этой харчевне, которую  обитатели нового базара чаще упрощенно называли харчовкой, а темный люд – «лисьей норой», хозяйствовал грузный здоровенный мужик по прозвищу Филька-Медведь. Когда, впоследствии, Бориска увидит Филиппа Цупко, то поразится схожести двух Филек – Кабана и Медведя, Цупко и Притупова.
Сейчас Филипп Притупов косолапо, пригнувши вечно лохматую, с густой проседью голову, шествовал по просторному полутемному залу к столу в углу, где посетители готовили расчет.
Обедали у Фили-Медведя  в основном крестьяне, приезжающие на базар из окрестных деревень,  мелкие торговцы, реже – посетители торговых рядов. Вся публика – тихая, незлобивая, из тех, кого устраивали невысокие цены  за простую еду – щи, кашу, густо заваренный  чай с молоком,  большие китайские пельмени, сваренные на пару, ядреную хрустящую  кислую капусту и такие же крепкие и пузатые, бочковые огурцы, сочащиеся  рассолом, – главная приманка для базарной пьяни.
Здесь, за штофом китайской хани, били по рукам  торговцы, заключая следки на мелкий оптовый торг, селяне обмозговывали вложение вырученных от торговли деньжат в нужные городские товары.
Харчевня не пустовала, поэтому ее избрали для своих встреч и различные сомнительные типы,  промышлявшие  в  базарной  круговерти   мошенничеством,  кражами,  наводками на грабежи, сбытом ворованного. При удаче шпанистые субчики договаривались здесь с мерзкими толстыми бабищами насчет гулящих девочек, сторговывали адресок морфинилки или курильни опия, а чаще – шинкарки, торгующей дешевой ханкой или маньчжурским спиртом.

«НИКИФОР» и Бориска прошли через зал, наполненный жующей и гомонящей публикой, шагнули под тяжелый полог. Филя-Медведь поспешил следом. В маленькой комнатке Костя развалился, не раздеваясь, на диване, кивнул Бориске на стул. Тот сел, тут же принявшись расшнуровывать буквально примерзшие к ногам ботинки,  освобождая оледеневшие ступни от холодных и грязных портянок, – терпеть уже не мог.
– Ну ты даешь! – засмеялся Костя-Никифор. – В харчовку пришли, не в  баню!
– Мочи нет, отморозил, должно быть…
– Оно и понятно, – пнул Костя Борискин ботинок, поднял глаза на Филю-Медведя. – Надо парню обувку заменить, нет у тебя чего?
– Валенки тока…
– В самый раз! – отозвался кривящийся от боли Бориска – ноги в тепле начали отходить.
– Погодьте, – буркнул Филипп и скрылся за пологом. Вскоре вернулся, притащив пару серых валенок, с подшитыми дратвой толстыми войлочными подошвами. Кинул их Бориске. Тот сунул ноги в валенки, оказавшиеся впору, если намотать еще портянку. Благодарный Бориска счастливо переводил глаза с Ленкова на хозяина харчевни.
– Браво-то чо!.. Носить – не сносить! Большое спасибочки!
– Владей! – засмеялся Костя, перемигиваясь с Филиппом. – Свой, партизанский дружок. Посидел в тюрьме малость. Вот из теплой осени в зиму и окунулся! Ничо, подкормить да обогреть – и  очухается!
Вскоре на столе появилась глубокая миска с горячими наваристыми щами и духмяная краюха хлеба, которые принес в комнатку двенадцатилетний сирота Ваня Куйдин, курчавый, рослый, мослатый. С год назад приглядел его, голодно шныряющего между базарными рядами, Филипп Притупов, пригрел, взял в половые, за что Ванька стал у Фили-Медведя тенью.
Во второй заход мальчишка принес кровяной колбасы, толсто порезанной на фаянсовой тарелке, соленых груздей и сдобные калачи, обсыпанные маком. Бориска про недавно проглоченные колбасу и булку враз забыл, снова глотая слюну.
Ленков насмешливо глянул на Бориску, махнул Ваньке-половому:
– Давай-ка, Ванятка, моей…
Курчавый мальчонка понимающе кивнул, выбежал, быстро вернулся и выставил на стол бутылку водки с засургученной головкой.
– Ну, друже Бориска, пропустим  за встречу нечаянную.  Присоединяйся, Филипп.
Маленького граненого стаканчика хватило, чтобы спиртное крепко ударило Бориске в голову. Вмиг захмелев, он неловко тыкал ложкой в миску с грибами.
– Ты добрый, Костя! Добрый…
– Не ори! Я же тебе сказал – Никифор!
– Прости, Костя, прости…
– Цыц, твою мать! Лучше поменьше жри, а то устроишь себе в кишках заворот с голодухи. Куда разогнался, кобелем на сучку? Посидим еще…
– От она, настоящая боевая дружба! Ты понял, дядя? – Бориска  невидяще уставился на Филю. – Да я… За Костю… Тьфу, ты черт! За Никифора… Костя, ты не сумлевайся, за твою доброту я… Дядя Никифор! Я расплачусь… За доброе отношение завсегда… Добрый ты, Костя, добрый…
– Иди, ляг на диван, вздремни. Ишь, развезло! – Филя резко подхватил Бориску сзади подмышки, сволок к дивану. – Говорливый после рюмки!
– Ты, дядя, напрасно! – неожиданно трезво крикнул с дивана Бориска. – Если надо я – могила!
И рухнул на диван, полностью отключившись.
– Слабый на выпивку твой партизанский дружок, – проговорил, глядя на безжизненного Багрова, Притупов. – И говорливый… А пожрать – молодец, та еще кишка…
– Зато он мне преданней собаки будет, – ответил Ленков. – Ты, Филя, его лохмотья выбрось, – показал на валявшуюся в углу замызганную шинелешку. – Ванятку к Ибрагиму пошли, пусть мою бекешку припрет. Дадим этому, все равно ее от мазуты не отмыть…
Пока притуповский половой бегал за бекешкой, вдвоем прикончили начатую и еще одну бутылку водки.  Медленно за окном наползали сумерки. Ленков растолкал Бориску.
– Вставай, пора двигаться на постой.               
Выпили чаю с калачами, а когда Бориска  начал суетливо искать в комнатенке свою шинель, Костя кивнул на висевшую у дверного полога на гвозде «обнову». 
– Надевай, Бориска, твоя будет! Ноне мороз давит…
– Эта? Мне? – Багров кинулся к бекеше, напялил ее на плечи, огладил на груди. – Брава кака… Теплынь! Костя! Да я за тебя!..
– Поглядим, – усмехнулся довольный произведенным эффектом Ленков. – В деле! А пока тебе – выговор! Забыл опять про Никифора!..
– Эт-ты, черт, виноват! – сконфузился Бориска. – А чо за дело? – тут же поинтересовался, любуясь обновкой и совершенно не обращая внимания на мазутный след чуть ли не во всю правую полу. – Я, Кос… Никифор, завсегда готов!
– Дело-то?… А дело, Бориска, не простое…  Я, да будет тебе известно, войну с буржуями продолжаю…
– Да ты чо?! – восхищенно вскинулся Бориска.
– Вот и чо! Революционная война! Трясу толстозадых, аж дым идет!
– Возьми и меня на такое дело, зазря ли чо ли я жизни не жалел в пролетарской борьбе! Мне и Ляксей Андреич в кутузке говорил, дескать, парень, и сейчас революция идет, против буржуйских морд! Вот на кого я, Костя, дюже зол…
– Стой-ка! А что за Ляксей Андреич тебя просвещал? – оживился Ленков.
– Да это один мудрый такой старикашка! Мы с ним тока день и говорили. Но… Кады меня в тюрьму закинули, так он подсказал кое-что… Давно было! Почитай, уже три с половиной месяца прошло! Меня посадили, а его выпустили… О, дедок с головой!.. И подкармливал, как родного, опосля…
Бориска прослезился.
– Знаю я твоего дедка! – заржал Ленков. – Ну ты, бля, Андреич-то! Что твой пострел – везде поспел! – Костя весело глянул на ничего не понимающего Багрова. – Держись, Бориска за меня! Не пропадешь! Мы такую революцию устроим! Не чешись в строю, Маруся! Значит так, боец Багров, беру я тебя к себе, в адьютанты! Наши в городе!
– Не сумлевайся, командир, – посерьезнел, вскочив, Багров. – За все отработаю сполна, за хлеб-соль, за одежу…
– За харчи мне расчета не надобно. Как старого друга угощаю. И по обмундированию тебе решим! Все, двигаем на постой. Пошли!..
На улице уже стояла темнота. Мороз крепчал, белесой дымкой пропитывая воздух. «Повезло-то как! И сыт, и одежа справная! Такое оно, боевое партизанское братство!» – восторженно думал  счастливый Бориска, стараясь не отставать от быстро и размашисто шагавшего Кости.
Они миновали мост,  свернули в темный проулок, потом двинули по улице в гору, сопровождаемые беззлобным собачьим переругиванием. Наконец, отмахав довольно приличное расстояние, подошли к добротным воротам, где Костя, протянувшись через ограду, звякнул железной щеколдой на калитке.
В тепло натопленной избе, с порога поразившей Бориску чистотой и богатым убранством, их встретил немолодой мужик сумрачного вида и  красивая бабенка, много его младше, брызнувшая на вошедших  ярко-синими глазами.
– Намерзлись, Константин Степанович? Ой, да вы не одни!
На Бориску, когда он скинул на вешалку бекешу и предстал перед хозяйкой в грязной и ветхой гимнастерке, посмотрела с плохо скрываемой брезгливостью.
– Дайте нам, хозяюшка, умыться с дороги! – тоже «завыкал» Ленков, проталкивая Бориску вперед. – Пришлось, вот, моему молодому товарищу добираться издалече, да на перекладных, в том числе и на паровозе. Измазюкался малость!
Ленков врал так уверенно, что Бориска даже ему позавидовал: «Канспиратар Костя!»
Молодая хозяйка поставила на табуретку за занавеской таз, начерпав в него из бачка, гревшегося на печи, горячей воды, церемонно подала полотенце и облатку мыла. Раздевшись до пояса, стыдясь своих шрамов, Бориска быстро вымыл голову и шею, обтер грудь. Появившийся за занавеской Костя подал ему чистую исподнюю рубаху.
Хозяева уже отчаевничали, поэтому за столом Бориска чувствовал себя не столь скованно. После чая они ушли с Костей в его комнату, где на полу было постелено и для Бориски. Сытый и уставший за такой  длинный для него первый  день свободы, Бориска быстро уснул.

НА СЛЕДУЮЩИЙ день встал поздно. В комнате один. Одевшись, вышел на кухню, где хлопотала пригожая молодуха, приветливо ему кивнувшая. Бориска шмыгнул на улицу, по нужде. Вернувшись, поплескался у рукомойника.
– Садитесь, чаю попейте, – церемонно пригласила хозяйка. – Константин Степанович обещался вскорости быть с ночного дежурства… Сказывал, что пока вы поквартируете  у нас…
За столом она расспрашивала Бориску о его житье-бытие. Он, сам не зная  почему,  заосторожничал, скупо рассказывая про былое партизанство. Истории, которая его привела в тюрьму, понятное дело, не касался. Больше нахваливал Костю, расписывая его партизанское геройство.
А вскоре и тот появился, с чернявым и вертким парнем, которого называл Мишкой. Они принесли Бориске полный комплект военного обмундирования – новую диагоналевую гимнастерку, галифе, кожаный ремень. От такого наряда Бориска был на седьмом небе. Чай пить не стали, забрав Бориску с собой, вышли за ворота, уселись в легкую и быструю «американку», запряженную пегим коньком, покатили к Московскому тракту.
– Костя, куда мы? – поинтересовался Бориска, кутаясь в уютную бекешу. 
– Узна-ашь, – протянул нараспев Ленков, переодетый взамен шинели в полушубок с мохнатым овчинным воротником.
Когда отъехали довольно порядочно от крайних домов, молчаливый Мишка, управлявший «американкой», свернул на полого спускающийся берег Кенона. У гладкого ледяного поля озера остановились. То там, то здесь, на льду чернели небольшие шалашики – рыбаки  дергали из лунок карася и окуней со щучками.  Мишка убежал к одному из шалашиков, потом перебежал к другому.  Костя повернулся к Бориске.
– Значит, готов к борьбе с буржуями?
– С тобой, Костя, завсегда! – Бориска преданно глянул Косте в глаза. После утрешних подарков он вообще для него поднялся на небывалую высоту.
– Но учти, паря, буржуев я бью из-за угла. Нонешняя власть для них защита, так што с милицией не дружу,  усек?
– Вона как… – Бориска был несколько разочарован. Ему думалось, что все-таки Костя служит, а оказалось…
– А ты чево хотел? В госполитохрану записаться? После тюрьмы отовсюду поганой метлой шуганут!
– Так разобрались же, был на меня  оговор…
– Ну, а как, дружок, тебя на бирже встретили?! Сам же вчера рассказывал.
– Да уж, накося…
– А я тебя позвал в свой боевой отряд партизанской армии анархистов! В адъютанты!
Бориска молчал. Подошедший с охапкой щучек Мишка недобро поглядел на него, вскинул глаза на Костю, но тот успокаивающе кивнул  головой.
Они снова уселись в  свою легкую повозку и вскоре вернулись на тракт. Поехали от Читы еще дальше на запад, в сторону деревни Кадалы.
Там свернули на первую улочку, и вскоре Мишка затарабанил в невысокие ворота, за которыми кривился на один бок большой, но запущенный дом.
В доме оказались старая бабка и простоволосая девчонка, которой Мишка отдал рыбу. Девчонка стащила с плиты закопченный  полуведерный чайник, расставила на колченогом столе щербатые чашки. Мишка сходил во двор, принес из повозки два свертка. Один сунул скрюченной бабке, другой развернул на столе.
В свертке оказалось сало, жестяная банка с заваркой, коврига черного хлеба, а в отдельной бумажке слипшиеся леденцы-монпансье. Девчонка получила сладости и забилась в угол, а Мишка выволок из-за пазухи паяную из жести плоскую флягу, отвинтил пробку и набулькал всем в кружки разведенного спирта. Выпили, заели салом с хлебом, пока чай напревал, еще налили  и выпили. Бориске снова стало весело.
Отобедав таким способом, они погрузились на «американку» и двинули назад, к тракту, который в подступавших морозных сумерках был пуст в обозрении на обе стороны. Таращившему глаза Бориске Мишка все объяснил коротко: «Мамка с сеструхой».
Со стороны кирпичных сараев – нависшего на крутом берегу Ингоды заводика по производству кирпичей и других изделий из глины,  показалась одинокая подвода.
– Костя, тряхнем? – встрепенулся Мишка. И, завернув, понесся, подстегивая лошадь,   навстречу. Не доезжая до подводы  нескольких сажен, осадил конька, так что вся «американка» сотряслась со скрипом, ловко спрыгнул.
–  Эй, дядя, куда путь держишь?
– Куды надо, туды и еду! – неприветливо ответил озябший мужик на телеге, на которой что-то бугрилось под парусиновым пологом.
– Что за груз? – повелительно окрикнул возчика, привстав с сиденья, Ленков.
– Отвяжитесь, а то у меня палка крепка! – крикнул мужик.
– Ты кого, паскуда, пугашь?! – рявкнул Мишка, выхватывая «наган». – Слазь! Щас мы к  тебе революционный суд применим!
– Осподи помилуй! Да у меня окромя горшков никакой поживы! – возница сразу понял, что за «революционеры» его остановили.
– А нам с тебя пожива и не требуется! – весело крикнул Ленков, спрыгнул с «американки», быстро подошел к телеге. – Ну-ка, покажь!
Мужик обреченно приподнял парусину – под ней ровными рядами лежали аккуратные глиняные горшки, вдетые друг в друга донышками, блестящие после обжига. Были тут и кринки, и бочаги, и кувшины с широким горлом  и аккуратными сливами.   
Ленков обернулся, внимательно посмотрел на Бориску, угрюмо взирающего на все это с вершины ходка. Мишка стоял рядом с Костей, постукивая по глиняным бокам  наганным стволом, несколько недоуменный.
– И чо с ними делать?
– Бориска! Иди сюда! – веселый Костя поманил Багрова рукой и обернулся назад к мужику. – А ну-ка, ставь свои кувшины и горшки в ряд! Вот тут, по кромке!
Возница,  испуганно озираясь на Мишку с «наганом», выстроил свой товар по обочине дороги. Костя отошел в поле и достал револьвер. 
– Отойди в сторону, глиномес! – Ленков поднял револьвер и несколько раз бабахнул по горшкам на обочине – только черепки полетели! Испуганный хозяин кринок и кувшинов, зажав при выстрелах голову руками, на четвереньках полз в сторону, бормоча «Отче наш».   
– Ну чо, Бориска,  сможешь так? Давай! – Ленков открыл щечки барабана, вытряхнул  на чахлый снежный покров горячие гильзы, протянул «кольт» подошедшему Багрову. – На, покаж навык!
Бориска сноровисто снарядил барабан, взвел курок, прицелился по оставшимся горшкам. Б-бах! Грохнул один выстрел, следом второй, третий. Лопались хрупкие и блестящие красавцы, разлетаясь вокруг мелкими лакированными осколками, охал перепуганный  мужик.
– Мо-гешь! – похвалил Ленков и ехидно взглянул на Мишку Самойлова, изумленного меткостью стрельбы Багрова. – От так, Миха, перенимай сноровку!
Забрав у Багрова пустой револьвер, сунул его в карман, подошел к сидящему на земле мужику.
– Чо, паря, труханул? Не пужайся! Это такая у бойцов моей анархической партии привычка руку набивать! Вставай, иди, считай свои горшки – сколь мы их тебе переколошматили? Хотя… Какая разница!..   
Костя, явно рисуясь, вытащил из кармана галифе  пригоршню золотых монет и высыпал на мужика. Наслаждаясь произведенным эффектом,  горделиво глянул на Бориску и Мишку. Они же – еще почище мужика опешили! Мишка чуть от жадности не подавился, а Бориска смотрел зачарованно – такие деньжищи, как семечки, в кармане!
– Премного благодарен, балуете! – залебезил мужичок, освобождаясь от страха, но еще до конца не веря в удачу и избавление.
– Ладно-ладно… Получил за свой товар и чеши, пока я не передумал…
Мужик подскочил к своей телеге, быстро подобрал вожжи и, нещадно нахлестывая лошадь, погнал на дребезжащей телеге обратно на кирпичные сараи.
– Ты чо это устроил? На хрена, Костя, энтот теантер? – недовольно забурчал Самойлов. 
– Дурень ты, Миха! – устало сказал Ленков и покосился на Багрова, рассматривающего чуть поодаль битые черепки. Кивнув в его сторону и подмигивая Мишке обоими глазами, громко продолжил:
– Я – человек идейный. Так, Миха? Вот… И бедных не граблю! А буржуйская харя еще седня по тракту не проследовала! Поэтому вертаемся! Как бы там ни было, а одно доброе дело сделали – выдали мужику на прокорм… И в стрельбе сноровку подновили. Так, Бориска? Молодец, хвалю за зоркий глаз!
С тем и вернулись в город, попусту потратив время «на шпектаклю», как считал Мишка.
Бориска же думал иначе, воочию убедивший, что Костя и впрямь только с богатыми воюет, вон, мастерового человека не обидел – вознаградил. А его похвала за меткую стрельбу окончательно в Бориске зло на буржуев распалила: когда почувствовал в руке тяжелую вороненую сталь, вмиг вернулось былое боевое настроение: «Да-аешь!»
Так главарь окутавшей Читу страхом шайки Константин Ленков приобрел верного подручного. Заодно и сам на «прогулке» развеял ночные треволнения.
            
            

Глава 19.

 ОПРОСИВ Кузьмича, милиционер Карпов отправился к его пострадавшему соседу. Тот лежал навзничь на кровати с головой, обвязанной мокрой тряпкой. Глубокая ссадина украшала нижнюю челюсть, под левым глазом проступал здоровенный синяк.
Около Сергея Парфеновича суетилась с примочкой жена.
– Выйди-ка, – сказал он ей, выслушав показания Кузьмича, зачитанные Карповым. Помолчал, прижимая руку к ноющему боку, послушал боль. Потом взглянул на милиционера.
– Темнит соседушка… Эти гаврики самые что не на есть бандиты. И он с ними заодно! Они к нему в гости  пришли… Да и еще – слышал, что сегодня ночью они у какого-то Степана собираются. А главным у них был такой здоровенный, с бычьей шеей, один его Костей назвал… Послушай-ка, а ежели это тот самый Ленков Костя, о котором кругом талдычут? Ты, это… в уголовный розыск дай знать поскорее, может  там про Степана известно…
Карпов вполне серьезно оценил сообщение Сергея Парфеновича и поспешил в свой участок, но начальства там  не оказалось. Тогда он решил немедля поехать в город, прямо в угрозыск.
Карпов никого здесь не знал, поэтому обратился к дежурному, попытался ему объяснить необходимое.
– Николай! – кто-то окликнул Карпова.
Он обернулся и увидел Ивана Бойцова, с которым  был  немного знаком по тому времени, когда Бойцов работал помощником у Сокол-Номоконова. Бойцов хлопнул его по плечу. 
– Какими судьбами в наших краях?
– Тут, вот какое дело, Иван… Сигнал мне поступил срочный от одного человека. Насчет Ленкова…
– Ленкова?! Ну-ка, пойдем к Дмитрию Ивановичу!
Фоменко был в кабинете вдвоем с Баташевым. Они что-то горячо обсуждали, но, увидев вошедших, смолкли.
– С Новым годом, Дмитрий Иванович! И тебя, Миша, тоже! – поприветствовал Бойцов, пожимая им руки.  Карпов с начальством угро поздоровался степенно.
– Дмитрий Иванович,  вот товарищ Карпов – наш милиционер на первой Чите, сигнал имеет о Ленкове.
– Так, слушаю! Да вы присаживайтесь, без стеснения...
Информацию и выводы, сделанные Карповым, выслушал внимательно.
– Когда, говорите, сборище у них? Сегодня в полночь?
– Получается, сегодня.
– Так… – Живо повернулся Фоменко к Баташеву. – Михаил, пару ребят вместе с товарищем Карповым пошли к потерпевшему. Хозяина дома, куда бандиты приходили, под наблюдение взять. Выясните все про этого Кузьмича. А я свяжусь с начальником гормилиции, приведем силы в готовность. Степан, Степан… Сыщи-ка такого на первой Чите! Там этих Степанов…
– Дмитрий Иванович! – вскинулся  Бойцов, озаренный догадкой. – А не портной ли это Сидоров? Его как раз Степаном и зовут. Ну, тот, у которого в начале ноября гутаревцев накрыли! Помнишь, Миша, – обратился он к Баташеву, – неудавшийся их налет на квартиру Кровяковых? У Сидорова еще сын в карбате служит. Их обоих тогда вскоре выпустили, вроде, не при чем оказались…
– Хорошо! – хлопнул ладонью по столу Фоменко. – Как понимаю, других Степанов на примете у нас нет? Так… Значит, попробуем рыбку в этом месте половить. Почти полдня у нас еще в запасе. Вот что, Иван, – скомандовал он Бойцову, – поезжай немедля  в уездное управление, тоже пусть собирают подкрепление с прилегающих участков. А на пять часов вечера наметим совещание с начальниками участков, к этому времени у меня, Баташев, должен быть план дома Сидорова и подходов к нему, но, смотрите, чтобы никого там не спугнуть,  ну и за этим Кузьмичом посматривайте…
               
– ТОВАРИЩИ, – начал Фоменко, обращаясь к  собравшимся в его кабинете сотрудникам угрозыска и начальникам участков  городской и уездной милиции, в чьем ведении были первая Чита, поселок Дальний вокзал, селение Кенон. – По имеющимся сведениям, сегодня в полночь, в доме первочитинского портного Сидорова по улице Нагорной состоится сход преступного элемента. Знаком кому этот портной? 
– Знаем такого, – почти в голос ответили начальник городского участка с Дальнего вокзала Тряскин и начальник пятого участка уездной милиции Лукьянов.
– Выяснить мы пока смогли следующее, – продолжил Фоменко. – Доложите, товарищ Баташев, что нам известно.
– Сидоров Степан Васильевич, сорока двух лет, – начал доклад  помнач угро. – Живет в собственном доме, как уже было сказано, по улице Нагорной на Чите-I. Здесь у него и портновская мастерская. Имеет еще одну квартиру по Линейной улице в доме Тарановой, там проживают постоянно его жена и младшие дети. Но, скорее всего, сходка может состояться в доме по Нагорной. К Сидорову в портновскую приходит много людей, поэтому здесь и не столь заметен сбор. Характеризуют Сидорова, как осмотрительного и весьма хитрого человека. Портной  умелый, особенно по перелицовке старых вещей…
– Эт точно, – вмешался Лукьянов. – Перелицует так, что и не подкопаешься! У него многие наши, с участка,  одежку обновили…
– Ценное замечание, – усмехнулся Фоменко. – Значит,  расположение дома Сидорова товарищу Лукьянову достаточно хорошо известно. Поэтому сделаем так. Вы, товарищи, – обратился он к Тряскину и Лукьянову, – берете по семь–восемь самых надежных милиционеров и окружаете дом Сидорова полукольцом  с севера и запада, а со стороны города окружим мы – сотрудники угрозыска, товарищи из горучастков и милиционеры полуэскадрона  горуправления. Без четверти двенадцать кольцо мы должны замкнуть. А там – ждите команду, будем действовать по обстановке. Всем все ясно? Вопросы есть? Нет. Хорошо! Тогда  до встречи…
Тимофей Лукьянов спустился по обледенелым ступенькам и подошел к забору, где его с лошадьми дожидался милиционер Гаврилов, притопывающий одеревенелыми от мороза ногами.
– Долгонько заседали, Тимофей Лукич…
– Кады дело сурьезное, Яшка, то и подход сурьезный.
– А чо такое, Тимофей Лукич? – с любопытством спросил Гаврилов, отвязывая повода от заборного столбика.
Лукьянов легко вскочил в седло, тронул коня.
– Бандитскую головку седня будем брать, – сказал он важно, хоть и полушепотом.
– Эва… – протянул Гаврилов. – И чо за головка?
– Можить, Яшка, ноне спомаем того самого Ленкова, про которого столь трендят. И его, и его дружков… В угрозыске сведения есть, что у первочитинского портного Сидорова они седня ночью собираются. Вот и накроем!
– Ишь, как! – замерзшего Яшку прямо в жар кинуло.
– А то! – надменно кивнул Лукьянов, направляя коня на заворот. По Уссурийской они поехали в сторону первой Читы.
– Так, это… Тимофей Лукич, – заговорил через некоторое время Гаврилов. – Надо бы в таку важну операцию надежных мужиков подобрать.
– Само собой, – согласился Лукьянов, которого распирало от собственной значимости в предстоящем деле. Ему рисовался лихой наскок на бандитов, завершающийся громкой победой, полностью им, Тимофеем, обеспеченной.
– Так это… Тимофей Лукич… Я готов, опять же Шурку Милославского и Алеху Сарсатского взять – отча-а-янные ребята!
– Ну, что ж, вопроса нет, – степенно кивнул Лукьянов.
– Так я тады, Тимофей Лукич, напрямки в Кузнечные за ними и дуну?
– Давай. К одиннадцати часам чтобы были в участке. И смотри, никому  ни слова, даже им – операция секретная! Скажешь, что в облаву на контрабанду собираемся, понял?
– Все так в точности и сделаю, Тимофей Лукич, не сумлевайтесь! – крикнул приободрившийся Яшка и ударил каблуками лошади под бока…
Яшка Гаврилов, двадцатишестилетний голубоглазый крепыш среднего роста, подружился с Ленковым в 1920 году, в партизанском отряде Богданова. Вместе с Костей они и рванули из отряда, не дожидаясь демобилизации, когда отгремели бои с японцами и семеновским воинством. Пару дней Яшка даже гостил у Ленкова в Куке, а потом подался в Читу, где, помотавшись в поисках работы, прочитал объявление о наборе бывших партизан в милицию.
Попал в конный отряд уездной милиции, где Лукьянов был командиром. Близко сошелся в отряде с Алексеем Сарсатским. Потом оба вслед за Лукьяновым перешли в 5-й уездный участок.
Когда  в декабре Ленков попался милиции в районе противочумной станции и оказался в подвале под арестом, Яшка и Леха Сарсатский помогли ему бежать, изобразив взлом Ленковым подвальной двери. С тех пор Гаврилова в ленковском окружении  прозвали просто – Яшка-милиционер.    
Он наметом долетел до дома шинкарки Нюрки Тайнишек, круто осадил лошадь, торопясь, завел ее во двор, где она сразу потянулась к разворошенному стогу сена. Сам поспешил в жарко натопленную горницу. 
– Ба, Яха! – широко раскинул руки  чуть хмельной Алеха. – Вовремя нагрянул! Давай к столу, причастимся! За Новый год по чарочке!..
– Погоди, земеля! Выдь-ка в сени! – махнул рукой Яшка, не обращая внимания на сердитый Нюркин взгляд. – Дело срочное, брат!
Обеспокоенный Алеха, накинув на плечи полушубок, вышел в темные сени.
– Ну, чо за паника? – спросил недовольно.
– Леха, такое дело… Ты мне скажи, собирается ли Костя  в полночь к Степке Сидорову, аль в друго место сходку перенесли?
– А чо ето ты выспрашивашь? – подозрительно придвинулся к Яшке Сарсатский. – Кто брякнул? По-моему, тебя туда не приглашали…
– Кто брякнул, не знаю, но брякнули, тока не мне. Тут дело вот в чем. Угрозыску про сход известно…
– Ты чо несешь?! – Алеха схватил Яшку за грудки.
– Говорю тебе! Истинный крест!
– А ты откуда узнал?
– Лукьянова  с совещания сопровождал, с полчаса как в угрозыске закончилось. Операцию наметили! У Сидорки всех заарестовать! Окружают к полуночи дом всеми силами. И нам Тимофей наказал быть, тебе и мине, вместе с Шуркой Милославским…
– Во сколь сбор объявил?
– В одиннадцать, в участке. Наказал мне, что операция секретная, поэтому вам ничево не объявлять…
– Но мы-то – могила! – засмеялся негромко Сарсатский, но тут же смешок оборвал. – Ты, Яха, проскачи до Гроховских, Мишку предупреди, чтоб не сунулся к Степке. Пущай двигает до Попикова, предупредит Костю, а потом сышет  Харбинца, на Набережной, в доме Пустоволовой, тоже предупредить надобно. А я – по остальным пробегусь, пока время есть… Потом, Яха, слетай к Якубченкам в Кенон, тоже извещались нащет схода…  Кстати, Костя могет и  у них оказаться, тагды все ему обстоятельно обскажи!..
             
Владимир Иванович Якубченко, невысокий жилистый мужик пятидесяти пяти лет, старший из братьев, хорошо известных в селе Кенон, биографию имел  богатую. В 1901 году за убийство спиртовоза  присужден был к бессрочной каторге, которой отбыл четырнадцать годков, а когда вернулся домой, в 1915 году, то снова связался с контрабандистами, познакомился с Ленковым.
Хорошо знал, по тем же делишкам, и Цупко. Когда тот в 1917 году вернулся с Сахалина, сошелся с ним через Костю. В восемнадцатом  был снова арестован при убийстве цыгана, но обвинили лишь в неоказании потерпевшему помощи, поэтому долго в тюрьме не засиделся, вскоре продолжил привоз контрабанды.
Ленков довольно часто в период с 1915 по 1917 год жил в доме братьев Якубченко в Кеноне. Жители этого небольшого села очень хорошо знали молодого и удачливого спиртовоза и конокрада. Нередко бывал Костя у Якубченко и после, особенно во второй половине двадцать первого года.
Как и предполагал Алеха, Яшка застал Костю у Якубченко. Пили чай с творожными шаньгами, печь которые Маланья Якубченко, жена младшего из братьев, была большая мастерица.
Однако у Кости и обоих братьев мигом  охота на шаньги прошла, когда Яшка сообщил скверную новость насчет предстоящего  схода. Яшка видел, как побледнел Ленков. Но было это мгновение, не больше.
– А што, субчики-чубчики, может вдарим по фараонам всей кодлой! – откинулся Костя к стене, развалясь на широкой лавке, застеленной  связанной из лоскутов дорожкой. – Силы у нас много, стволов хватает. Они – Сидоркин дом в кольцо, а мы им – в спины!
– Откуда известно, сколь они штыков привлекут для налета! – вздохнул Якубченко-старший. – Понятное дело, что мильтонов там тьма будет…
– И мы тьму соберем!
– На милицию, Костя, в лоб лезть не надо. Волну подымем, и, к примеру, кровью умоем угрозыск, а опосля? У властей  штыков!..
– Пошутил я, нешто не поняли? – Костя плеснул в стакан самогонки, залпом выпил. – С другой стороны зайдем. Покуда они портновский дом будут окружать, мы пару китайских фанз дернем! А?
– От! Це дило! – подал наконец голос и Якубченко-младший.

БЕЗ ЧЕТВЕРТИ одиннадцать Гаврилов, Сарсатский и Милославский уже были в участке, с непонятным волнением ожидая начальника. Вполне могло оказаться, что кого-то из участников схода предупреждение не нашло – могут и влипнуть при заварушке. Хотя, с другой стороны, Алеха в отношении главного подозреваемого милицией – Сидорова, все проделал  с изюминкой: никто взрослый предупредить Степана не сунулся, Алеха туда паренька  малолетнего – притуповского  Ваньку  заслал,  всучив  ему  для маскировки старые брюки, якобы для перешива.
Кузьмича, не ведая, что вся волна пошла оттуда, предупредили обычным порядком. Вечерняя темень сослужила плохую службу наблюдателям из милиции – они не засекли появление у Кузьмича курьера, вошедшего и ушедшего задами.
Лукьянов прибыл в участок пять минут двенадцатого, построил милиционеров, определил восемь человек для участия в оцеплении дома портного. Как и обещал, в список попала и пресловутая троица оборотней. Через несколько минут группа милиционеров на рысях пошла к месту операции. 
За квартал спешились, вскоре наткнулись на милиционеров Тряскина, стали разворачивать полукольцо, охватывая квартал с двух улиц. К дому Сидорова подбирались как можно тише, но вскоре местные собаки подняли такой шум, что группе Тряскина пришлось рывком влететь во двор портновского дома, где тоже сотрясал цепь здоровенный и горластый пес.
На глазах у милиционеров в доме засветили лампу, свет замерцал сквозь щель в неплотно пригнанных ставнях.
– Хозяин! – звонко крикнул Тряскин. – Выходи! Милиция!
Скрипнула внутренняя дверь.
– Чичас, чичас! – раздался из сеней совершенно не сонный голос. Загремел крюк на входной двери, она бесшумно отворилась, тускло блестнув в свете лампы, которую Сидоров держал в правой руке чуть наотлет, крашеной суриком внутренней поверхностью. 
– Фамилия?! – рявкнул Тряскин.
–  Сидоров, – с готовностью ответил хозяин дома. – Сидоров Степан Васильев сын…
Подошедшему Фоменко послышалась в голосе портного издевка. Может, Дмитрию Ивановичу это и показалось, но что Сидоров держался уверенно, без трясучки, – было видно яснее ясного.
– Так вот, гражданин Сидоров, имеем намерение произвести осмотр дома и двора на предмет обнаружения посторонних лиц! – громко объявил Тряскин.   
– Батюшки-святки! – всплеснул руками Сидоров. – Какие посторонние?! Один, аки перст! Супруженница и та с детями  в другом месте… Конешно, ежели таковая необходимость имеется – пожалте! Проходите, не стесняйтесь, глазами своими удостоверьтесь, что ни души… Амбар, баньку осмотрите – а как и спрятался там какой-нибудь фулюган! Чичас времечко-то – ой-е-ей! Столь лихого люда по городу шастает!..
Сидоров откровенно издевался.
Дмитрий Иванович понял, что в доме у него действительно никого нет, но они не ошиблись. Тот самый это Степан, о нем речь и шла! И веселился, издевался он над милиционерами сейчас потому, что был предупрежден, как были предупреждены, заведомо узнали о готовящейся операции угрозыска и остальные бандиты. Сообщил кто-то ленковцам, из своих, скрипнул зубами Фоменко, кто-то их предостерег.
– Тряскин! – подозвал он к себе начальника участка. – Осмотр проведите… Но, видимо – мартышкин труд.  Перед Сидоровым придется извиняться…
– Это я уже понял, – ответил сумрачный Тряскин, размышляющий, скорее всего, над тем же, что и Фоменко. Начучастка  глухо выругался и вернулся к крыльцу. – Пройдемте, гражданин, в дом…
К Фоменко, вышедшему из ворот, подъехал на шумно фыркающем коне Лукьянов. 
– Какие будут указания, товарищ  начальник?
– Сворачиваемся. Людей распустите по домам.
– Выходит, ошибочка вышла?
– Да нет… Впрочем, может, и так.               
– О-хо-хо… – по-бабьи протяжно охнул Лукьянов, что совершенно не вязалось с его боевым обликом и неприятно воспринялось Дмитрием Ивановичем. – Видать, у этого Ленкова всюду уши и глаза… Ловок, варнак каторжный!
– Насколько мне известно, каторги он не нюхал, а контрабандист был ушлый. Но в сегодняшнем срыве не это главное. Предупреждены бандиты оказались…
– А ежели тряхнуть того хитреца, из-за которого каша заварилась?
– Спросить – спросим, только мало что это даст…
– А я бы ему наган в зубы! По законам революционного времени!..
– Закон, товарищ Лукьянов, во все времена – закон. Без скидки на время. А беззаконие – всегда беззаконие, хоть революционное, хоть какое… Командуйте своим по домам, чего людей понапрасну морозить…
Понурый Баташев молча ехал рядом с Фоменко. Позади сопел злой и замерзший Бойцов, чуть поодаль трусили в таком же гнетущем молчании остальные сотрудники. Трудно было отрешиться от мысли, что сработали  вхолостую. Морозная дымка окутывала темные улицы, холод щипал за щеки и нос, забирался под одежду…

– ПОХВАЛЬНО, похвально, – причмокнул Бизин, выслушав рассказ Ленкова, как споро были предупреждены участники схода, как несолоно хлебавши, с извинениями покинули дом Сидорова милиционеры. – Вот тебе, Костя и значимость иметь своих людей в милицейских рядах. Но, обрати-ка внимание на одно, как думается, существенное обстоятельство во всей этой истории.  Помнишь, говорил тебе, что с рядового милиционера навар в нашем деле невелик? Убедился? Говорливым оказался начальничек Лукьянов! Так? А ежели бы он своим языком не тренькнул?
– Да уж… – покачал головой Ленков, представив, как накрывает их всех милиция в портновском доме. – Сплюнь три раза через левое плечо! Амбец бы вышел полный!
– То-то и оно! Берите этого милицейского начальничка Лукьянова в оборот! Давно пора! Не забыл, что мы с тобой насчет заручения Алехи  накумекали?
– Но… Чо жа! Заделам в лучшем виде! – заржал Костя, стараясь через показную веселость унять поселившийся внутри после чуть не случившегося обвала страх.
– Не веселись раньше времени, Константин! – строго прервал Бизин. – Ты и о том покумекай, как это милиции про сходку вашу стало известно. Иль уже своего человечка заслали к вам, иль болтунов среди людишек твоих развелось, что тараканов!..   
             
Утром следующего дня со слащавой улыбочкой подкатился к своему начальнику милиционер Сарсатский.
– Тимофей Лукич! Не побрезговайте приглашеньицем! Жениться надумал…
– Да ты что?! – расплылся довольный Лукьянов.
– По-людски жа хочется!
– Но, и на ком глаз остановил?
– Есть одна зазноба, Анна Романовна, Нюра…
– С большим удовольствием, Ляксей, принимаю твое приглашение! – торжественно произнес Лукьянов, польщенный вниманием и уважительностью подчиненного. – Когда это будет, где?
– На пятое января собираемся. Специально дом сняли попросторнее, в Кузнечных рядах, на углу Набережной и второй Кузнечной, Прасковьи Прохоровой владение.
– Так это у вас помолвка?
– Ага. Только Нюра веры католической, потому по ихнему обряду называют зарученьем…
– Что в лоб, что – по лбу! – засмеялся Лукьянов. – Гостей, стало быть, много ждете?
– Человек под тридцать…
– Размах! – с удивленным восхищением покачал головой Лукьянов. – А что за народ?
– Так наши во первую очередь. Шурка Милославский, Яшка Гаврилов… Родня потом…
– Буду! – поднялся Лукьянов. – Спасибо, брат, за приглашение…

ЛЕНКОВ и Бориска Багров крепко осели на квартире у Попикова. Но Костя нервничал. Выправленные ему Попиковым документы носили временный характер. На второй день нового 1922 года Попиков собрался в поездку до Борзи. Там у него был один знакомый писарь в штабе воинской части. Бравого «военного» предстояло легализовать по всей форме.   
Проводив сожителя на поезд, розовощекая от мороза Шурочка вернулась веселой и игривой, быстро накормила и уложила спать падчерицу, а сама села у зеркала, медленно расчесывая длинные пышные волосы. 
Ей мечталось о привлекательном и молодом кавалере, который кружил бы ее на руках, дарил золотые с камушком сережки, страстно ласкал-миловал… В воображении  облик такого кавалера приобретал реальные черты.
В темное окно постучали, к стеклу приблизилось широкоскулое лицо младшего из постояльцев – неулыбчивого и страсть как жадного до еды Бориски. Он мотнул головой, мол, давай, отпирай.
Шурочка ленивой кошкой проплыла в сени, набросив меховую душегрейку. Откинула на входной двери кованый крюк. В проеме возник Бориска, заглядывая ей за спину, в темные сени.
– Дома кто есть?
– Ага, мы с Маняткой да домовой! – Шурочку смешила эта вечная осторожность постояльцев.
Бориска обернулся в темень улицы и негромко свистнул, вложив два пальца в рот.
– Входи ты, ли чо ли! – рассердилась Шурочка, зябко кутаясь в душегрейку. – Не лето на дворе! Ишь, мороза напустил!
Из темноты неслышно возник Ленков.
– Ой, Константин Степанович, напугали! – тут же сменила тон хозяйка, залилась колокольчиком. – Припозднились нынче, милости прошу!
– Уехал супруженик? – спросил Костя, проходя в дом.
– Проводила…
– Хорошо, – отрывисто бросил Ленков и ткнул полушубок на крюк вешалки. Завернувшийся наизнанку полушубок обнажил прямоугольный мешочек кармана, в котором явственно обрисовывался  оттягивающий его револьвер.
Проследив за взглядом молодицы, Ленков пояснил:
– От лихого люда так сподручнее.
Шурочка понимающе закивала головой. На мгновение пришла странная мысль о том, что почему-то у квартирантов постоянно  служба ночью, да  и  днем, отоспавшись, исчезают неизвестно куда, а еще приводят порой таких подозрительных знакомых, что даже неприятно от их  угрюмых взглядов.
– Ты бы нам, хозяюшка, поужинать накрыла, – мягко попросил Костя.
Шурочка тотчас бросилась собирать на стол, – в печи томился чугунок наваристого борща и тушеное мясо с картошкой. Для таинственного и привлекательного постояльца Ситникова  не жалела всех своих кулинарных талантов.
– Присаживайся с нами, – пригласил Костя, откупоривая заиндевевшую с мороза бутылку китайской водки.
– Что вы, я же не употребляю, разве что капельку, за компанию…
– А лучше за близкое знакомство, – нагнулся к ней Костя, нагло улыбаясь. Куда и делась недавняя оторопь от знакомства с хозяйкой!
Шурочка потупила глаза, взяла рюмочку за ножку двумя пальчиками, поднеся к губам, сморщилась, но храбро, закрыв глаза, выпила. И закашлялась!
– Ничо, перва колом, зато втора – соколом! – Костя легонько постучал ей по спине, больше гладя.
Бориска, видя Костину заботу, скривился в ухмылке, но Ленков так зыркнул на него глазами, что Багров уткнулся в миску и заработал ложкой, как заведенный. Умёл три объемных черпака борща, заел его миской тушеного мяса, не забывая поднимать с Костей стопки, потом выцедил большую фаянсовую кружку чая вприкуску, отрыгивая, вылез из-за стола, пьяно буркнув, что пошел спать.   
А Костя  себе и Шурочке еще по рюмочке наливает…
Долго они засиделись. Бориска думал, что уснет сразу, но сон не шел. Любопытство одолевало, прислушивался. А Костя чего-то там буркотил хозяйке, она отвечала почти беззвучным смешком, потом покатилась по полу миска, а Шурочка злым шепотом заявила:
– Фу, от тебя воняет, ты сначала в баню сходи, а потом ко мне лезь!
Бориска услышал, как, вбивая в половицы ноги, Костя кинулся в сени. Его долго не было, дважды через дверную занавесь в комнату, крадучи, заглядывала хозяйка, удостоверяясь, спит ли он, Бориска. Он уже падал в черную яму, когда бухнула дверь, и послышался  голос Кости:
– Как наказывала, любушка… Чево ж ты мне «С легким паром!» не говоришь?!
Шурочка тихонько прыснула, чтобы тут же задохнуться в объятьях молодого и привлекательного кавалера, сгорающего от страсти… Но больше Бориска ничего не услыхал – сон свое взял.
Он не проснулся и тогда, когда обезумевшая от мужской силы Шурочка взвыла по-звериному, вцепившись своими коготками в мускулистые плечи Кости…
В дальнейшем они Бориски  особо не стеснялись. Он сам уходил ночевать в теплую баню, где, шаря у себя в штанах, цепенел, представляя белое роскошное тело молодой хозяйки, которое сейчас тискает и мнет Костя.
Утром жадно выискивал на лице, шее, оголенных до локтей руках Шурочки следы  очередной бурной ночи, но кроме накусанных ярких губ молодицы ничего не мог узреть.  Глядя на его томления, Ленков смеялся и перемигивался с Шурочкой.
Поздним вечером четвертого января, когда Бориска отчаевничал и, захватив подушку, отправился на ночевку в баньку, появился озабоченный Харбинец. Столкнулись на крыльце.
– Где Костя? – не здороваясь, спросил он у Бориски.
– Вона, в избе, милуется! – зло ответил Багров, перехватывая подушку.
– Па-а-нятно! – ухмыльнулся Харбинец. – Однако, придется потревожить твово атамана! А то останется без войска!
– Ты чо это? – обеспокоился Бориска.
– Чо-чо, хер тебе через плечо! – огрызнулся Харбинец и шагнул в сени. Бориска поспешил следом, кинув подушку на кадку с квашеной капустой.
– Здорово, Костя, – буркнул с порога незваный гость. – Разговор есть.
– Присаживайтесь к столу, не знаю, как вас звать-величать! – пропела, скрывая смущение, Шурочка. – Чаю с пирогами отведайте…
– Ты, это, пойди ребенка попроведуй, – поспешил отослать хозяйку в дальнюю комнату Ленков, видя, что Харбинец посмотрел на нее изподлобья, к столу не шагнув.          
Шурочка оскорбленно удалилась, нарочито покачивая стройными бедрами.
– В избе не будем, – сказал Харбинец. – Пойдем поговорим на улицу.
– Чо мерзнуть-то? – лениво протянул Ленков.
– Щас вспотеешь! – зло бросил Харбинец. – Пошли!
Ленков накинул полушубок, жестом приказал Бориске остаться. Вдвоем с Харбинцем  они направились в баньку,  там сели рядом на узкую лавочку у теплой печи. 
– Ну, давай, выкладывай свои страсти, – насмешливо бросил Ленков, еще не отойдя от предвкушения того, что у них с Шурочкой следовало после вечернего застольного разговорчика.
– Ты, паря, не веселись, а задумайся. Тебе така фамилия – Калашников ничево не навевает? По Маньчжурии, к примеру?
– Калашников, Калашников… Ха!  Как же! Калач! Тот еще прохиндей!  Сколь крови, гад, выпил, мать его! – Ленков смачно выругался, нашарил в кармане коробку папирос, чиркнул спичкой, жадно затягиваясь. – А ты это к чему его вспомнил? Ну, чего надыбал?
– В Читу он приперся, нас нашаривает! А тут о нем многие наслышаны. Авторитет среди братии имеет по всему Дальнему Востоку. У спиртовозов маньчжурских он завсегда был в почете…
– Чо ты мне его нахваливаешь! Аблокат выискался!– Костя яростно зачесал в затылке. – Сведенья, что в Чите он, от кого? Верняк?
– Старого приятеля я встретил. Говорил тебе – Хряка. Вместе парились во владивостокской тюрьме. Мужик надежный. Тоже по контрабанде в Приморье ударял. Так вот, он седня  Калача в городе узрел. А как мне сказал про это, так я сразу среди люда понюхал. Так и есть!
– Эта падла нам вечно дорогу перебегала, самый дешевый спирт у китаез  гуртом скупал, сука, из-под носа уводил! Неспроста нагрянул, гад! – Ленков яростно ткнул окурком в лавку, рассыпая искры.
– Знамо дело. Подгребет под себя людишек… Представляется мне, Костя, што есть у него намеренье снова тебе дорожку перебежать! Идет базар, што Калач слух распускает, мол, не стало фарту у Ленкова…
– Убью суконца!
– Не распаляйся ты! Слухай! Што последний месяц стрижете тока торговцев по мелочи – факт. Вот по осени погуляли – куды с добром ноне-то!.. А как Калач провернет такое дельце, да ишшо у тебя под носом, што тебе, Костя, как атаману, и ловить будет неча? Он, сам знашь, мастак на такое. А людишки фартовых любят…
– А чо это ты так за меня радеешь, а, дядя? – подозрительно поглядел на Харбинца Ленков, затягиваясь новой папиросой.
– А мне тожа ни к чаму такой орелик! И по Маньчжурии с Приморьем у меня с ним свои счеты! – зло рубанул рукой Харбинец.
– Ага! Значит-ца, будем думку думать, – сказал Костя, открывая печную дверцу и бросая на мерцающие угли потухший папиросный окурок. – Надо Бориске сказать, штоб сначала угли выгреб, а потом спать заваливался, а то, неровен час, угорит.
– Ты бы, это… Костя, с попиковской бабой, тово…
– Слушай ты, дядя! – Ленков схватил Харбинца за грудки, тяжело и зло задышал в лицо. – Не твово ума дело! Понял? Сам разберусь, ежели надо будет!

ИЗВЕСТИЮ о появлении серьезного конкурента предшествовало вот что.
Утром второго января хмурый после ночной неудачи Фоменко  собрал в своем кабинете помощников и старших агентов.
– Опростоволосились ночью мы крепко, – начал он без всяких вступлений. – Причина, думается, одна. Длинные наши языки. Произошло то, что хуже всего. Из-за нашей болтливости случилась утечка секретных сведений об операции. И – ничего другого. Если, конечно, не предположить более худшего – предательства в наших милицейских рядах!
Он медленно обвел глазами притихших сотрудников. 
– Я не думаю, что такое возможно у нас, в угрозыске. Все вы в достаточной степени нагляделись уже на бандитское зло. Но мы с вами работали и будем работать в тесной связи с остальными милицейскими силами. За десятки сотрудников городской и уездной милиций я ручаться не могу, хотя и там абсолютное большинство – честные и преданные делу люди! Страшит другое.   Знаю  и  в  нашей среде товарищей,  у которых  бдительности  меньше, чем хвастовства о принадлежности к розыску. Иного так и тянет побравировать своей осведомленностью! Да еще если под бутылочку!
Фоменко замолчал. Налил воды из графина, но пить не стал, отодвинул стакан.
– За прошедшие полмесяца практически ко всем я пригляделся. Считаю, что коллектив у нас имеется, толк из него вполне может выйти. Никого разгонять не собираюсь. Будем работать! Но работать будем в соответствии с моими требованиями. А они таковы. Первое. Каждому надо учиться нашей сыскной специальности. Будем приглашать людей знающих  и учиться у них. Да! У представителей старого угрозыска. Думаю, что и товарищ Сметанин свою лепту внесет. Преступника, а тем более, если он объединился с другими в шайку и поставил цель грабить, нам в руки не попадаясь, – такого нахрапом не возьмешь! Теперь второе. Это – дисциплина и ответственность. Не забывать, где мы работаем и кто мы есть. Поэтому в наших рядах расхлябанности, разгильдяйству, пьянству места быть не может! Осмотрительность и бдительность! Ни один наш секрет, ни одна наша задумка не должны быть известны кому-либо, кроме нас самих. Ночная неудача – яркое свидетельство нашей болтливости и беспечности. А ведь мы с вами еще никого не победили! Бьем по хвостам, задерживаем мелкоту, а попадается кто-то покрупнее – уходит, товарищи! Уходит, как будто у нас ни охраны, ничего! И не всегда это можно отнести на человеческую беспечность, усталость, потерю бдительности. Поэтому третье мое требование – самое главное. Честность и неподкупность! Мелкие поборы тоже сюда входят, как и самочинные обыски. Поэтому попрошу это помнить постоянно. Липкому на руку, как бы тяжело нам не приходилось, в наших рядах места нет! По малейшему факту буду передавать дело в Нарполитсуд. 
Фоменко обвел глазами подчиненных.
– Теперь о конкретном порядке. Учебные занятия вводим еженедельно по пятницам. Товарищ Сметанин – ответственный. Упорядочим дежурства, чтобы в этой роли побывал каждый, умел оценивать обстановку в городе, быстро реагировать на происшествия. И чтобы при нем постоянно находилась в готовности группа. Утром в девять часов – развод, знакомство с обстановкой. Вечером, скажем, в восемь, – вечерняя поверка, доклады о проделанном за день. Ввожу систему приказов – о заступлении на дежурство, о поручениях по очередному делу, по оприходованию вещественных доказательств, их учету и так далее. Отпуска будем предоставлять по графику, с учетом нагрузки и заслуг товарища, его дисциплинированности. Поэтому, еще раз попрошу – подтянуться! Мы с вами олицетворяем власть. По нам, по нашему виду народ судит о том, что за порядок в Республике. Думаю, это понятно каждому.
Фоменко достал большой и чистый платок, вытер бисеринки пота на залысинах, аккуратно сложил и убрал платок в карман. В кабинете было тихо.
– Приуныли, вижу? – негромко засмеялся он. – Ничего. Как говорил непобедимый русский полководец Александр Васильевич Суворов: тяжело в ученьи – легко в бою! И мы, учась и подтягиваясь, всю уголовную нечисть победим! А ее еще, братцы, много вокруг. И не убывает никак пока эта волчья свора, а еще и пополняется!
Дмитрий Иванович пододвинул к себе сколотые листы голубоватой рисовой бумаги, к последнему из которых был подколот узкий и длинный конверт с массой фиолетовых, красных и черных штемпелей.
– Вот, товарищи, интересное письмо получил из-за кордона начальник гормилиции товарищ Сержант. Передал мне, чтобы вас ознакомить. А письмо это от начальника Харбинской городской стражи управления дороги общества Восточно-Китайской  жэ дэ. Отправлено двадцать шестого декабря года. Послушайте внимательно.
«Арестантское. ЭКСТРЕННО.
Господину начальнику Читинской городской милиции.
На днях из Харбина в сторону Читы выехал с двумя своими товарищами известный международный вор-рецидивист Калашников Андрей Архипович по кличке "Калач". Являясь крупным авторитетом в преступном мире, он не брезгует ничем, способен и на прихватку. В прошлом был выслан из Никольск-Уссурийска и Владивостока на Сахалин в 1918 году, но, прожив там зиму, возвратился на материк, перебрался в Китай и за последнее время в Харбине проявил большую деятельность по совершенствованию преступлений. Однако накрыть его с доказательствами и возбудить уголовное дело не представилось возможным ввиду усовершенствований им всех приемов техники при совершении преступлений и заметания после таковых следов.
Сообщая для сведения и принятия соответствующих мер на случай появления Калашникова в Чите, хотел бы просить повернуть дело так, чтобы предупредить возвращение его как порочного и преступного элемента в полосу отчуждения дороги.
Приметы указанного вора-рецидивиста: лет 29, рост 2 аршина 9 вершков, лицо чистое, глаза серые, нос обыкновенный, волосы, брови, усы русые.
О последующем распоряжении благоволите меня уведомить.
Начальник городской  стражи…»
Фоменко положил письмо на стол, разглаживая листы ладонью.
– Какие будут сужденья? Знаком кому этот Калашников-Калач? Нет? Ну вот, новогодний гостинец…Поэтому попрошу  приметы довести до младших агентов. В участках милиции и на железной дороге сотрудники извещены, хотя, конечно, приметы куцые. Вопросы ко мне? Хорошо, все свободны, только попрошу товарищей Баташева  и Бойцова задержаться.
Когда старшие агенты покинули кабинет, шумно переговариваясь и гремя стульями, Фоменко жестом подозвал Баташева и Бойцова поближе к столу.
– Михаил, подай об этом Калашникове весточку Покидаеву. Пусть раззудит Харбинца, дескать, конкурент появился.
– Думаете, Дмитрий Иванович, что он в Чите появится?
– Уверен, что он уже здесь. И должен выходы искать прежде всего среди тех, кто завязан на маньчжурскую контрабанду. Если уже не нашел… Вот, что. Сегодня же свяжись с Северьяном. О Калашникове пусть расскажет Харбинцу, это веса Северьяну добавит. А там поглядим, как этого международного «деятеля» прищучить, а может и Ленкова через него достанем.
Дмитрий Иванович помолчал. Потом внимательно поглядел на помощников.
– Что думаете по поводу ночной неудачи? Где мы промахнулись?
– Я не знаю, Дмитрий Иванович, – осторожно начал Бойцов, – но перебрал всех. И вот что подметил. Сомнение у меня вызывает начальник пятого уездного участка…
– Тимофей Лукьянов? Да ты чо! – вскинулся Баташев.
– Погоди, Миша, – остановил помощника Фоменко. – А почему ты, Иван Иванович, так решил?
– Да я не решил, Дмитрий Иванович, - потупился Бойцов. – Просто странное дело получается. Посудите сами. В начале ноября вокруг этого портного Сидорова шуму было – выше крыши. Зацапали там тех еще гавриков! А в пятом участке он вроде собственного портного, вчера его умение, ишь как  Лукьянов нахваливал…
– Ты считаешь, что он предупредил портного? – быстро спросил Баташев.
– А чем черт не шутит…
– Исключено! – категорически отрезал Баташев. – За домом велось наблюдение. Ни души! И потом… Лукьянов – честно и храбро воевал…
– И Ленков в партизанах храбрецом был! А у сидоровского дома могли и проглядеть! Тогда у Кровяковых тоже, вроде бы, в курсе были… 
– Вот что, спорщики, – сказал Фоменко. – Так понимаю, Иван Иванович, что в словах твоих больше предположения, а конкретных фактов нет. Так?
– Согласен, Дмитрий Иванович, – нехотя проговорил Бойцов.
– А еще в тебе неудача сегодняшняя говорит. Давай-ка, дорогой мой Иван Иванович, детально с организацией наших действий разберемся, а не будем искать виноватого. Ты, сам-то, понимаешь, серьезность таких обвинений? Их на эмоциях категорически строить нельзя. Напрасное подозрение на человека наводить ни  к чему.  Правильно,  что  не  забываете о его партизанских заслугах, жизни своей он действительно за народное дело не щадил. Никакого человека, друзья мои, нельзя чохом из белого в черное перекрашивать. Поэтому, еще раз попрошу – аккуратнее, Иван Иванович. Приглядываться – приглядывайся. Бдительность нам только на пользу. Но к такому разговору мы можем вернуться, когда будут факты. Боюсь, что неудачи наши от другого. Нет настоящей боевой товарищеской сплоченности. Кто в лес, кто по дрова. Мы свою линию ведем, уездные товарищи – свою, в областном управлении – по-своему заворачивают, а что нас завтра обяжет Минвнудел – только ему и известно. Совещаний полно, а практического толку – с гулькин нос! Вот и давайте-ка, хоть сами поскрупулезнее будем. Договорились, Иван Иванович? Хорошо, тогда все, за дело. Миша, задержись.
Когда Бойцов вышел, Фоменко пододвинул Баташеву стопку чистой бумаги.
– А для тебя, Михаил, есть работа по сегодняшнему совещанию с сотрудниками. Бери-ка, бумагу, сочиним письмо Главному Правительственному инспектору товарищу Колесниченко и начальнику городской милиции, Вячеславу Евстафьевичу Сержанту. Пиши.
Фоменко заходил по кабинету, диктуя Баташеву.
– Учитывая, что на сегодняшний день работа уголовного розыска остается малорезультативной, за исключением повышения некоторых показателей по пресечению контрабанды, опиокурения, проституции и кражи скота. Серьезно беспокоит как нас, так и особенно население, порядок в городе. О достаточной защите людей от бандитских посягательств пока говорить не приходится. Преступники наглеют и творят, что им вздумается.  Как, Михаил, успеваешь? Хорошо. Дальше.
В связи с изложенным выше, считаю полезным и необходимым сделать следующее.
Первое: организовать силами милиции всех городских участков и уголовного розыска  ежевечерние выходы мелкими группами в людные места, а также в места въездов и выездов, с целью предотвращения разбойных нападений и грабежей. Здесь неминуемы вооруженные стычки. Важно и то, что такими действиями мы должны взять живьем отдельных бандитов и выйти на главарей.
Второе: для быстрого реагирования на происшествия и раскрытия опасных преступлений по горячим следам надо подключить конный полуэскадрон городской милиции. 
Третье: организовать более тесное взаимодействие с железнодорожной и Читинской уездной милицией, ибо участились случаи преступных проявлений на трактах, ведущих в Читу, в пригородных поселках и на станциях.
Четвертое:  по линии уголовного розыска, с вашего согласия и разрешения, в целях поднятия дисциплины среди своих сотрудников ввести утренние и вечерние явки как старших, так и младших агентов угрозыска с отметкой в журнале. Организовать круглосуточное дежурство в здании уголовного розыска в составе: старшего агента и двух младших. Считаю, что это будет хорошей учебой и практикой для последних.
Особого рассмотрения требует работа с подсобными лицами, до настоящего времени крайне запущенная. Разве можно мириться с тем, что с помощью негласной агентуры мы раскрываем  самый  мизер  преступлений,  причем,  больше по мелочам.  Считаю,  что в этом плане – непочатый край работы. В целях ее активизации предпринял одну операцию, подробности которой, при вашем распоряжении, доложу лично. Однако по первоначально полученным сведениям, в Чите действует довольно многочисленная шайка уголовных преступников, связанная круговой порукой и железной дисциплиной. Это находит свое достоверное подтверждение. На днях в проруби реки Читинки обнаружен замотанный в рогожу труп мужчины средних лет, опознанный как один из братьев Хабировых, проживающих в Кузнечных рядах. По имеющимся сведениям, с ним расправились на сходке, как с провинившимся членом шайки и в устрашение другим бандитам.
Достоверно известно и то, что указанную уголовную шайку возглавляет Константин Ленков, ранее о котором имелись сведения как о контрабандисте-спиртовозе с дореволюционным стажем, главаре группы налетчиков, совершивших ограбление крестьян на Кадалинском зимовье. Вместе с тем, имеются сведения, что в годы гражданской войны партизанил в верховьях Ингоды…
Дмитрий Иванович замолк, глядя, как быстро, старательно, даже высунув кончик языка, Баташев строчит за ним.
– Достаточно, остальное доложу устно. Отпечатай, Миша, два экземпляра за моей подписью – для Колесниченко и Сержанта. Потом я подпишу и отправим с курьером-секретчиком…

 ДМИТРИЙ Иванович не ошибся в отношении Калашникова. Экстренное письмо начальника Харбинской городской стражи  все-таки довольно долго добиралось до столицы ДВР.  Приобретший  «международную» известность Калач действительно ломанулся из Маньчжурии  от наседающих на пятки китайских властей. До этого, достаточно наследив в Квантунге и Северной Маньчжурии, а еще раньше – в Приморье, Калашников и кучка его подручных активно орудовали в полосе отчуждения Китайско-Восточной железной дороги. Имея незаурядные навыки «"медвежатника», Калач успешно бомбил сейфы и железные ящики с юанями и золотой монетой. К поспешным налетам не склонялся, практиковал предварительное изучение подходов и отходов от объекта преступления, старался работать без шума. Однако, сколько веревочке не виться…
Китайской полиции удалось арестовать четверых сообщников Калача, но он, не с двумя, как сообщалось в письме-ориентировке из Харбина, а с одним, самым ловким – Макаром Елистратенко-Блистратовым, бежал и довольно быстро добрался до Читы, где Калашникову был  знаком некий Павел Петров, служивший в городской милиции, но водивший давнюю дружбу с двумя темными личностями, которые успели в свое время поработать рука об руку с Кирькой Гутаревым. 
Калашников и Елистратенко-Блистратов осели в доме Петрова, за несколько дней довольно основательно напитались информацией о расстановке сил среди читинской уголовной братии. Тертый Калач, как он и сам любил каламбурить, очень быстро вынес из рассказов Петрова, что новоиспеченный атаман бывших гутаревцев Костя Ленков явно был Гутареву соперником, но оказался соперником удачливым и хватким, цепким на власть.
Отсюда был сделан Калачом вывод, что  п р е д ъ я в и т ь с я  уголовной публике самое лучшее после громкого дела. Конечно, было бы еще выгоднее, если бы его здесь, в Чите, охарактеризовали по Приморью: какой-нибудь человечек мог представить братве его воровскую «родословную». 
Петров для этого не годился – он с ленковцами не знался, работал в одиночку на мелких кражах из частного сектора – лазил по пустым в дневное время квартирам. Но тот же Петров навел Калача на некого Северьяна-Хряка, недавно появившегося в Чите, по слухам, из Приморья, которого признал и Харбинец. 
При упоминании Харбинца Калашников еще больше уверился в необходимости громкого дела. Покупая и добывая другими способами в Маньчжурии спирт на контрабанду, он, Калач, не один раз обходил этого Харбинца по кривой. Потому и тут его надо заткнуть за пояс! 
Компания для дела сколачивалась – было бы дело! Петров привел Николая Андреева, уже показавшего себя в грабеже на Старом базаре, наконец, познакомил Калашникова с уцелевшими после гутаревского разгрома двумя его подручными – Игнатием Кровницким и Вовкой Журомским, которого Гутарев в свое время пригрел после побега того из Верхнеудинской тюрьмы, куда Журомского затолкали за совершенные им на поселении преступления.
При помощи последних Калач разыскал Хряка, без обиняков предложил ему «сказать слово» за него на сходе, заключив нехитрую сделку – Хряк подтвердит его, Калача, приморские подвиги, а Калач своим весом укрепит авторитет новичка.
Северьян помялся для вида и согласился. Он к той встрече уже был наслышан от Харбинца о существующей неприязни между Калачом, с одной стороны, и Ленковым и Харбинцем – с другой. На этом можно было сыграть. Во-первых, укрепить свою воровскую легенду, во-вторых, прочно войти Ленкову в доверие, предложив ему опасного конкурента устранить – спалить на гиблом деле.
Северьяну Покидаеву–Хряку решение о такой комбинации пришлось принимать самостоятельно, но он особо не волновался. Условленным днем связи с Баташевым была пятница – 6 января, то есть послезавтра. К тому времени вся комбинация только-только закрутится, еще будет можно внести поправки. Откуда было знать  Северьяну, что одна, но роковая, поправка уже внесена. И не в оперативную задумку, а в его молодую судьбу.



Глава 20.

ПЯТОГО января хлопоты начались с раннего утра.
Нюрка Тайнишек  появилась в доме, снятом для гулянки по случаю заручения, вместе с двумя помощницами – дородной женщиной сорока с лишним лет Дарьей Пантелеймоновной и ее племянницей Мотей. Их в помощь Нюрке доставил из села Кенон Яшка Гаврилов. В кошевке они привезли полмешка рыбы, стегно свинины, ведро пельменей, еще кое-что по мелочи. От самой Тайнишек Яшка притартал муки, яиц, две четверти заранее разведенного Нюркой спирта. Помог женщинам расставить в просторной горнице столы, скамейки, табуретки, стулья.
Весь день Нюра с помощницами стряпала, жарила, парила. Когда в четвертом часу  разлили по широким чашкам студень и вынесли его на холод, появился Алеха – суженый-ряженый. Вскоре снова подкатила та же самая кошевка, и молодой парень Нюркиных помощниц увез домой, на Кенон. Взамен вездесущий  Яшка привел двух наряженных молодок, и они продолжили приготовления угощения.
В пятом часу начало темнеть. Алеха, натаскавший в кухоньку дров и воды, закрыл ставни, устроил керосиновое освещение, потом балагурил с бабами, крутившимися у плиты, отпускал соленые шуточки, лез к Нюрке целоваться.
Вскоре к Сарсатскому присоединился и второй балагур – Яшка. Они таскали миски с квашеной капустой и солеными огурцами, нарезанным салом и домашней кровяной колбасой, другими закусками в горницу, расставляли их на сдвинутых вместе столах, застеленных белыми длинными холстинами. Попутно воровато прикладывались к одной из четвертей со разведенным спиртом, опрокидывая с оглядкой на кухню по стопке и заедая щепотью кислой капусты.
Первым из гостей, в начале седьмого часа, появился Мишка Самойлов, лихо выставивший на стол две бутылки сладкого вина. Пояснил, что специально добыл для дамского удовольствия. Но на красных от жара, распаренных до пота Нюрку и молодок-помощниц никакого впечатления этим не произвел, потому удалился в сени, засмолив махорочную цигарку. Отправились перекурить и Алеха с Яшкой.
Дымя махоркой, они встречали прибывающих гостей.
Мишка-Долгарь нарисовался со своей кралей – Машкой Чубастой, плотной бабой лет тридцати с навитой челкой и крашеными хной волосами, заколотыми в шишку на затылке.
Потом с Федором Ложкиным притопал чинный и торжественный Бориска Багров, преисполненный важностью от приглашения, перебиваемой нетерпением поскорее добраться до жратвы. И сытый, при виде разносолов, он готов был трескать без устали. Рядом с тридцатидевятилетним Ложкиным, заросшим по глаза пегой бородой верзилой, невысокий, отоспавшийся на мягкой перине и отъевшийся Багров казался моложе своих неполных семнадцати годков.
К семи часам, с гармошкой под мышкой, ввалился хмельной Мишка-Хохленок. Тут же, в сенях, развернул меха и громко заорал:   
              А-а, держите меня, люди,
              Холостой я до сих пор.
              Дайте девку мне на блюде,
             А не то снесу забор!
Собравшиеся в сенях мужики ржали, но Мишка тут не задержался, прошмыгнул  в дом, забазлал свои частушки там:   
             Ой, лю-ли, стоит береза,
             А на ней – один листок.
             Вы не лейте, девки, слезы,
             Что я всех обнять не мог!
Вскоре появились шмыгающий носом Михаил Жеребцов и затянутый в ремни Шурка Милославский, притаранившие четыре бутылки засургученной водки «Чуринская». Одну бутылку тут же, по очереди прикладываясь к горлышку, осушили Сарсатский, Гаврилов, Долгарев и двое подошедших. Подальше от греха отослали в избу с оставшимися тремя бутылками озябшего Алеху.
В начале восьмого часа  процокали к воротам копыта – приехал Тимофей Лукьянов. Яшка тут же кинулся в избу, крикнул Алеху.
Широко улыбающийся Сарсатский, раскинув руки, двинулся с крыльца к показавшемуся в калитке Лукьянову.
– Тимофей Лукич! Заждалися! Проходите! Яха, прибери коня товарища Лукьянова…
Пока Алеха знакомил своего начальника с невестой, ее помощницами, подошли еще  несколько гостей, в том числе и Гроховские. Мишка  Долгарь вызвал из избы Самойлова – встречать свою полюбовницу Ленку Курносую. Оставив Лукьянова на попечение Нюрки, вышел во двор, накинув ватную тужурку, и Сарсатский –  принимал поздравления.
– Алексей! – послышалось от ворот. В проеме калитки стояли Харбинец и незнакомый Сарсатскому высокий и могучий парень.
– Друг ты мой Николаша! – осклабился Алеха, поспешил к гостю, крепко сжал в объятиях. Отстранил Харбинца на вытянутых руках, шутливо покачал головой. – Запаздываете! Никак ты, Николаша, часы потерял!
– И часы не потерял, и со своим старым знакомым нагрянул. Знакомься, Леха, – он мотнул головой в сторону высокого молодца. – Северьян Хряк. Мы с им в одной камере владивостокской тюрьмы вшей кормили! Занесла в Читу судьбинушка!
Сарсатский пожал сильную руку.
– Будем знакомы, молодец. Алеха я, Сарсатский. В милиции служу.
– Северьян. От Николая наслышан.
– Давай, Леха, – перебил Харбинец, – веди к невесте. Гостинцы вручим!
– Ну, ежели гостинцы! – заржал Сарсатский и повел обоих в дом. В сенках уже никого не было. Только тяжелый махорочный дух, особо ощутимый в морозном воздухе, наполнял темноту. Нашарив дверную скобу, Алеха дернул двери на себя, и все трое ввалились в тепло, окутанные белым облаком.
– Нюра! Нюра! –  весело закричал Алеха. – Давай сюда! Подарки дают!
К дверям сгрудились все находившиеся в доме бабы, с любопытством разглядывая привалившегося к косяку Северьяна. Алеха потянул Нюрку за руку вперед.
– Вот она кака! – с напускным восхищением заахал Харбинец. – Северьян, погляди-ка, ай  да красавица! Ну, Леха, подвезло тебе, подлецу!
Под хохот баб Северьян шагнул вперед, вытаскивая из-за пазухи сверток. Развернул – шаль узорчатая, камчатая.
– Это тебе, красавица, от нас! – накинул Нюрке на плечи подарок. Смех стих – от бабьей завидучести. А хозяйка же зарумянилась, счастливо глянула на Алеху, потом на Северьяна. Да так откровенно, что даже Алеха заметил.
– А это, друг ты мой Алеха, тебе! – Харбинец вынул из кармана серебряный портсигар и, взяв Сарсатского за запястье правой руки, с хлопком впечатал ему  в ладонь подарок.
– Це-це-це! Богато! – восхищенно поцокал языком Мишка-Хохленок и встряхнул гармошку:            
                Коля-Коля  дрова колет,
                Коля в клеточку кладет.               
                Коля шмару поджидает,
                Она вечером придет!
Алеха растроганно посмотрел на Харбинца. Потом повернулся к Нюрке, оглядел ее с головы до ног.
– Прям, царевна! – засмеялся Харбинцу, избегая глазами Северьяна. И хлопнул зажатым в правой руке порсигаром по левой ладони. – А чо это мы тут стоим? За стол! За стол! Анюта! Рассаживай гостей дорогих!
Рассадка, как понял Северьян, была заранее оговорена – в центре стола, напротив виновников торжества оставались пустовать два венских стула. «Ленкова ждет!» – догадался Северьян. Тревожное предчувствие окатило сердце, но тут же унеслось, как ветерком подхваченное…
Алеха Сарсатский и Анна Тайнишек  успели переодеться в дальней комнате и теперь выглядели по-праздничному.
На Нюрке было муслиновое белое платье в мелкий розовый цветочек, заколотое на груди блестящей брошкой с разноцветными стекляшками, к волосам  пристроены белая прозрачная вуалетка и такая же белая бумажная роза.
Алеха сменил гимнастерку на белую рипсовую рубаху с отложным воротничком, который он выправил поверх  черного пиджака. На левом лацкане красовалась, как и у Анны, бумажная роза. 
– От-так  парочка, лебедь да гагарочка! –  поощрительно засмеялись за столом. – Чистые господа!
А Мишка Некрасов-Хохленок снова растянул меха гармошки:
                Песня вся, песня вся,
                Песня кончилася.
                Взял девчонку за ручонку,
                Она скорчилася!
И гуляночка пошла-поехала.  Под смех и шутки выбрали посаженных отца-мать. Завертелось!

ПОМНЯ  инструкции Бизина, Ленков к застолью не торопился. Выпить и погулять он любил, но, набирая власть и следуя советам Бизина за стаканом не гнаться, убеждался – прав старый хрыч, должен быть атаман несхожим с рядовой шушерой.
Отправив Бориску к Ложкину с наказом, чтобы его не ждали, садились за столы, Ленков остался в доме Попикова. Застелив стол чистой тряпкой и водрузив на нее маленькую пузатую масленку, разобрал, вычистил и тщательно смазал изрядно потертый «кольт», загнал в гнезда барабана шесть желтых латунных  патронов. С другой стороны столешницы за всем этим наблюдала Шурочка, подперев упругую щеку гладкой, оголенной до плеча рукою.
– Ты никак снова на службу собираешься? – проговорила она тягуче, когда Костя затворил щечки револьверного барабана, последний раз провел по оружию тряпкой, поднялся и привычно сунул «кольт» в карман полушубка.
– Еще не знаю, – многозначительно ответил Ленков. – Если будет посыльный…
–  Что-то Василий Петрович глаз не кажет, – вспомнила сожителя Шурочка.
– А чо, соскучилась? – ревниво спросил Костя.
– Боюсь я чево-то…
– Не боись, любушка, семь бед – один ответ, – ласково улыбнулся, наклонившись к ней и обнимая за плечи, Костя .
– Какие это семь бед? – забеспокоилась Шурочка.
– Это ж поговорка такая! – засмеялся Ленков. Вытянув руку, щелкнул воображаемым курком. – Ежели сильно будет наседать – успокоим!
Ситникова испуганно поглядела Ленкову в глаза.
– Костя…
– Правильно сообразила, горлица сизокрылая, – усмехнулся Костя, зорко следя за выражением ее лица.
              Мы не только удалые молодчики,
              А еще мы и лихие налетчики! – пропел с издевочкой.
– Боже мой! – Шурочка закрыла лицо руками. – Были у меня такие догадки!..
–  Как не догадаться! – засмеялся Костя уже во весь голос. – Или што, думаешь, твой Васька Попик в стороне? А откель тогда, голуба, твои наряды да колечки, сережки золотые и на столе достаток?! Долгонько, любушка, догадывалась!
– Что же будет, а?.. Что, Костя? – посмотрела она на него сквозь слезы.
– А ничево не будет! Наши в городе! И мокроту не разводи – не люблю. Иди-ка лучше ко мне, золотая, поголубимся, – он схватил Шурочку за руки, привлек к себе, жадно нашел солоноватые губы. – Любушка моя! Увезу тебя, в шелка-бархаты закутаю, золотом засыплю! Ты погоди, погоди только самую малость!..
В окно постучали.
Шурочка испуганно отпрянула от Кости, а он приник к стеклу. С улицы было темно. Но стук раздался снова. По условленным ударам Костя понял, что пришел Цупко. Ленков протянул руку к висящему у дверей полушубку, потом, помедлив, скрылся в отведенной ему комнате. Обратно вышел в гимнастерке, держа в руке ремень с кобурою. Переложил в нее револьвер, снял с гвоздя шинель, надел и туго перепоясался ремнем с оружием. С полки над вешалкой достал мерлушковую папаху, хлопнул по ней костяшками пальцев.
– Ты, это… Шура, подумай над моим предложеньем… Капитал  набираю. Махнешь со мною?
Из маленькой комнатки, куда убежала зареванная Шура, не доносилось ни звука.
– Подумай, девка, кем ты станешь с Константином Ленковым! – выкрикнул Костя и зло толкнул, сгибаясь под притолокой, дверь в сени. 
У ворот, держа под уздцы двух лошадей, переминался под пролетающим снежком Филя-Кабан.
– Здорово, атаман!
– Здорово, Кабан!
– Пошто такой злой, а, Костя? – заглядывая Ленкову в глаза, спросил Цупко. – Обзываисси… С полюбовницей разругался, ли чо ли?
– Заткнись ты! – злясь еще больше, огрызнулся  Ленков.
– Э, паря, чо-то ты в раздрай  пошел! – присвистнул Цупко. – Можа, и не соваться нам на зарученье? А то такой там фурор наведем!
– Каво? Што это за «фурор»?
– Слово тако умное мне  Ляксей Андреич сказал. Это, стало быть, так. Вот мы появлямся посредь самого разгара гулянки, внезапно! Это и будет фурор. Но ежели такими кислыми и злобными нагрянем – фурор уже не тот… 
– Ты давай-ка лошадей заводи, поставим в конюшню, к попиковскому. А сами ножками пройдемся. Для полных твоих фуроров!
– Голова старый Бизин, а, Костя?
– Угу, заводи лошадей…
Темными кривыми улочками они спустились к мосту  через Читинку, повернув направо, углубились по Набережной в сторону Кузнечных рядов. Место гулянки в темноте искать не пришлось. Не потому, что Цупко отлично знал дорогу, а потому, что в звонком морозном воздухе, когда подошли ко 2-й Кузнечной, явственно разносилась пьяная песня: 
            … Ска-а-акал ка-за-а-ак  через да-а-алину!
– Знатно гуляют! – проглотил голодную слюну Цупко.
– Стой, Филя!
– Чево ты?
– Пойдешь один вперед, прогляди все вкруг избы, загляни в окно, понял?
– Ага… – охрипшим голосом отозвался Цупко и посеменил к дому.
Он тихо подошел к калитке, нажал железную лапку внутреннего запора, просунул голову в щель, обводя глазами темный двор. Прислушался. Кроме пьяного гомона из-за неплотно прикрытых ставень, других звуков не было.
Филя протиснулся в калитку, придерживая ее, чтобы не скрипнула ненароком, притворил за собой.  Тут же от баньки отделилась темная фигура.
– Эй, кто там? – настороженный оклик прозвучал для Фили громом.
– Тьфу ты, мать твою так! А ты кто, язви тя?
– Ярица-пшеница!
– А-а… Понятно… Овес на горох! – вспомнил Цупко ответные тайные слова, про  которые Косте насоветовал тот же Бизин, рекомендуя менять их на каждый сход. Кас-пи-ра-то-ры  хреновы!
– Чо тут у вас, тихо?
– Куды с добром! – весело отозвался  сторожок. – Ты чо, глухой?
– Дурень, твою мать! – выругался Филя, направляясь к окну с щербатой ставней. – Я про подозрительный элемент вокруг, про сыскарей!
– Не-а, – самодовольно протянул парень. – Я легулярно обхожу дом. Да и на хрена сыскарям нонешняя гулянка, кады тут и так милицанеров полно, сам жених-то кто, дядя?
Припавший тем временем к щели в ставне Цупко вдруг отшатнулся, потом снова ввинтил глаз в дырку, стараясь пошире обозреть застолье. Оборотившись от окна, недобро глянул на сторожка.
– Милицанеров, гришь, полно?
Резво поворотившись, Филя  быстро вышел из калитки, оглядевшись, махнул рукой Ленкову. Тот, тоже оглядываясь по сторонам, подошел от соседнего дома к Цупко.
– Костя, – свистящим шепотом сказал Филя, – там, за столом – сыскарь!
– Ты! Понимаешь, што несешь?! Засада?! – схватил его за грудки Ленков.
– Да не, все наши. Один он там, как перст. Говорю тебе… Я его с Фоменкой, начальником угро, видел…
– Врешь!
– Век воли не видать! Бля буду! – забрызгал слюной Филя-Кабан. – Я, Костя, ни тебе, ни себе – не враг. И на лица у меня память – будь здоров! Говорю тебе – сыскарь! В тюрьме, кады ишшо передачку Бориске таскал от Ляксея Андреича… Оне там и встречалися! Начальник угро этот, Фоменко, и вот он, что там, за столом расселся. Смекаю, что милиция видимо для тайны и секретности в тюрьме с энтим встречалась, как с арестантом, чуешь? Ума не приложу, как жа он к нам затесался-то?!
– Погоди гундеть! – Ленков снова оглянулся, внимательно обводя взглядом улицу. – А там как, на гулянке, зарученьи этом, черт его дери?!
– А идет себе гулянка и идет… И парень на атанде во дворе… Говорит, тихо кругом… А много народу, Костя, про твой приход ведало?
– Ты – четвертый. Бизин, я, да Сарсатский. Остальных на это зарученье купили…
– А не мог тот же Алеха разболтать? Яшке, к примеру… 
– Нашел, бля, время гадать! – встряхнул головой Ленков, тут же вперив в Цупко загоревшиеся азартом глаза. – А мы же, Филя, парни рисковые? Этот фараон-то тебя видал?
–  Не, не должно быть… Э, паря! Ты чо удумал? – тревожно спросил Цупко.
– Там видно будет! А пока мы ж с тобой молодых проздравлять собрались! Пошли, Филя, где наша не пропадала! Но вида не показывай! Надо будет – дам знак… Вот те и фурор! – тихо засмеялся Ленков.
Он шагнул в калитку и властно сказал застывшему парню: 
– Веди к черному ходу!
Дом Прасковьи Прохоровой потому и был выбран под мнимое зарученье, что имел удобные пути для незаметного появления в избе и исчезновения из нее.
Черный ход вел в чуланчик, а оттуда – в маленькую клетушку-комнатку. За дощатой переборкой пели и плясали – только она и отделяла от просторной горницы-залы. Провожатый нырнул за плотную занавеску  и вернулся с Сарсатским, сразу же отославшим его обратно во двор.            
– Ну, Алеха, можно и поздравить твою католическую душу? – негромко спросил Ленков, прислушиваясь к гомону за перегородкой. – Здесь твой командир?
Леха кивнул, не понимая:
– А чо, Костя, не проходишь?
– Ты мне начальничка своего веди.

ЧЕРЕЗ пару минут из-за занавеси показался пошатывающийся Лукьянов. У него за спиной встал Сарсатский.
– Ну, – прогудел милицейский начальник. – Ик-кому я тут нужон?
– Мне ты нужон, – отвечая в тон, поднялся Ленков и протянул руку. – Здорово, Тимофей!
– Здорово… А ты кто? – Лукьянов тяжело плюхнулся на узенькую девичью кровать, составляющую вместе с двумя стульями и высокой резной этажеркой все убранство комнатенки.
– Я-то? – улыбнулся Костя. – Ленков моя фамилия. Слыхал, небось?
– Хто? Ленков? Ха! Хто Ленков? Ты – Ленков?! – трезвея, уставился на Костю Лукьянов. – Не может быть! Да не может этого быть! – Он попытался вскочить, но Алеха удержал, надавив сверху на плечи, отчего Лукьянов снова плюхнулся на кровать, испуганно оглядываясь.
–  Сиди, сиди, Тимофей! – засмеялся негромко Ленков. – В ногах правды нет. Чего соскакивать, когда уже поздоровкались… Да и  вооще-то давно, Тимофей, мы с тобой знакомы…
 – Чево?!
 – Таво! – передразнил Костя. – Ты ж меня давече так выручил, Тимофей! Можно сказать – от верного ареста спас… 
– Не было этого! – уже почти окончательно протрезвел Лукьянов, с тоской подумав о револьвере в кобуре желтой кожи на вешалке у входа.
– Как это не было?! – притворно изумился Костя. – А кто Алеху предупредил о вашем фараонском налете к портному? Вон и Алеха скажет! Ежели б не ты, Тимофей, куковал бы я щас на тюремных нарах, али того хуже… Так что, огромное тебе спасибочки!
– Куда же это я попал? – пробормотал Лукьянов, оборачиваясь к Сарсатскому.
– Здрасьте вам! В гости вы ко мне пришли, на заручение, Тимофей Лукич. Пить-гулять, нас с Анютой поздравлять! – издевательски усмехнулся  Алеха.
– Ты меня, Тимофей, не пугайся. Никто ничево плохого с тобой делать не собирается.  Ты – гость, я – гость. Гуляем, Тимофей!
– Слушай… Хм… – хрипло откашлялся Лукьянов. – Договоримся по-хорошему. Я тебя не видел, ты – меня. И разошлись в разные стороны. У меня и так из-за тебя неприятностей по службе хватает!
– Это точно! – весело кивнул Ленков. – Когда я из твоего участка деру дал, наподдавало, небось, тебе начальство?
– Теперь понятно, – кивнув на Сарсатского, проговорил Лукьянов, – как ты сбег. При таком помощничке…
– А ты думаешь, он у меня один? – прищурился Ленков.
– Поня-атно-о! – протянул Лукьянов.
– Это хорошо, что ты такой понятливый. Значится, подружимся!
– В шайку твою я записываться не собираюсь! – трезво и твердо выпалил Лукьянов.
– Как красиво запел, паря! – снова усмехнулся Ленков и приблизил свое лицо к Лукьянову. – Вон как ты заговорил, Тимофей… А того не ведаешь, что давным-давно ты у нас в списке. Или, думаешь, тебе мясо и яйца, масло да творожок, сало да мучица, крупа-пшеница – с неба сваливались? Это плата тебе была и наша помощь. Помощь – как человечику полезному, а плата – за лошадок, к примеру. Иль ты думаешь, што Алехе с приятелями не на чем было за продуктишками съездить, тогда, по осени?..
– Я ж думал – по-товарищески…
– А твои друзья-сыскари  и нарполитсуд по-другому подумают…
– Меня все знают! Как красного партизанского командира! Объясню, поймут…
– Вышел весь красный командир! Был да вышел, – пробасил доселе молчавший Цупко. – Можа, твои объясненья и примут, но ты, паря, об другом не забывай – про женку и деток малолетних. У нас руки длинные…
– Не пугай его, Филипп, - вмешался Ленков. – Тимофей, я вижу, мужик не из пугливых, много раз, как и я, смерти в глаза смотрел. Ты его, Тимофей, прости. Горячий такой он просто. Я вот про другое тебе скажу. Ответь мне, как на духу, много тебе дала новая мирная жизнь, а, Тимофей? В командирах партизанских не последним был, а теперь што? Семья с корки на корку бы перебивалась, если б не наше вспомоществование, не так? Вот и думай. И вот што еще…
Ленков засунул руку в оттопыренный карман, вытащил полную горсть монет, высыпал кучкой на этажерную полочку, перебрал пальцем, считая, досыпал  в кучку из другого кармана.
– Тут тебе, Тимофей, пятьсот рубликов серебром. Это, паря, я тебе по случаю приятного знакомства на подарки жене и девкам твоим отсыпаю. Бери, бери, мы  с тобой  одна компания, тем более ты меня от угрозыска спас. Брат почти... 
Ленков выдержал паузу, пытливо глядя на Лукьянова, потом, как бы в раздумье, добавил:
–  Конешно, неволить и резона нет… В общем, подумай, Тимофей. А деньги возьми, чо они тебе лишние… Паче расписки же с тебя не требуется. А не нужны будут – вернешь при случае…
Поднялся со стула, хлопнул, потирая, в ладони.
– А пошто ж ты, Алеха, к столу не зовешь? Поди, уж все выпили и сожрали, черти!
Хлопнул Лукьянова по плечу.
– Пойдем, пойдем, выпьем за Алешку с Анюткой… И не дури, сам понимашь…
На подвыпившую публику появление Ленкова и  Цупко произвело, конечно, не то впечатление, когда бы это на трезвую голову происходило. Но все равно, кто-то вскочил с места, громко приветствуя Костю, пьяный Бориска Багров, поддерживаемый Яшкой Верхоленцевым, лез пожимать руку.  Мишка-Долгарь тут же вышел вприсядку под гармошку Хохленка, а сожительница Долгаря, Машка Чубастая, пронзительно запела-заорала:
                У миленка чуб вихрастый,
                Гребешочек подарю!
                Почесаться с ем за баней
                Можа, и  уговорю!
Нюрка Тайнишек, заскучавшая без своего кавалера, из-за стола погрозила  Алехе кулаком и подхватила Машкин запев:
                Ране пели за границей,
                А теперя и у нас.
                Юбку новую порвали
                И подбили левый глаз!
Но Сарсатский отмахнулся, суетясь вокруг Ленкова, усаживая поудобнее новых и главных гостей. Тяжело опустился на свое место и Тимофей Лукьянов, пристально обводя глазами собравшихся за столом.
По знаку Ленкова Алеха пустые стулья передвинул – усадил Ленкова и Цупко почти напротив Харбинца и Хряка. Привстав, Харбинец протянул Косте руку, тот ее молча пожал. На сидевшего рядом Северьяна они не смотрели оба – ни Ленков, ни Цупко. И Покидаев почувствовал неладное.
Всем разлили водки и разведенного спирту. Сарсатский поднес Косте и Филе по полному стакану – штраф за опоздание. Ленков встал, приготовясь держать слово. Тут же, как по команде, вскочили и остальные. Это ему понравилось. Нарочито выдержав паузу, Костя повернулся к застывшим Алехе и Нюрке.
– За здоровье зарученных!
Отодвинул левой рукой стул, подошел и чокнулся с улыбающейся парочкой.

СЕВЕРЬЯН вдруг поймал на себе тяжелый взгляд пришедшего с Ленковым бородатого увальня, правда, тут же отвернувшегося в сторону подходившего к своему месту Ленкова, поведение которого с самого начала насторожило Покидаева. Харбинец еще сегодня говорил ему, что Ленков – лучший его друг, встрече обрадуется. А встреча вышла у них совершенно равнодушная, никакого дружеского расположения, даже в ощутимой неприязни...
Обращал на себя внимание и некоторое время отсутствовавший за столом начальник Алехи – Лукьянов. По началу застолья был весел, то и дело поднимал  рюмку,  в закуску вгрызался – залюбуешься! И пел со всеми, шутил… Теперь  хмурый сидит. Выпил залпом полстакана, не закусывая, и водит исподлобья  глазами по пьяным лицам, озабоченный, задумчивый…
– Чо-та  частушек новых не слыхать! – выкрикнул Ленков, прожевывая. – Эй, кудрявая,  а ну-ка, заводи! Поголосистее! Миха, жарь!
С угла стола румяная пышнотелая девка откликнулась за переливистую гармошку:
                Шла я полем, шла я лесом,
                Повстречалась с Ванькой-бесом.
                Обмерла, а Ванька-бес
                Мине за пазуху залез!
– Аха-ха-ха! – грохнули за столом. Северьян  поднялся, намереваясь выйти. Шепнул Харбинцу, что до ветру.
– Куда это ты, паря? – громко спросил Цупко, от чего смех за столом прервался.
– Да я на минутку, во двор, чего ты, дядя, расшумелся, – ответил Северьян.
– Погоди-ка, присядь, пора и познакомиться, – медленно сказал в тишине Ленков. И поглядел на Харбинца.
– Кого это ты с собой привел, а, Николаша?
– Так это… Я ж тебе говорил. Старый мой знакомец, Хряк, – недоумевающе проговорил Харбинец. – Проверенный человек, наш…
– Откуда этого молодца знашь, говори? – насупился Ленков.
– Эва, да мы с ем еще во Владивостоке в одной камере сидели! – выкрикнул Харбинец. – Чо чудишь-то?
– А ты што скажешь, бравенький? – уставился на Северьяна Ленков.
– А то и скажу, что шары ты залил сверх меры! Куда веселье закручиваешь?! – со злостью выпалил Северьян. – Нечево тут застолье портить, отрезвись!
– Смел ты, паря! – Ленков толкнул плечом, не сводя глаз с Покидаева, Фильку-Кабана. – Давай-ка, Филя,  поведай  чесной  компании  свои  наблюдения!
– Он с начальником угрозыска за ручку здоровался! Сам видел! С Фоменкой-аспидом! Оне у начальника тюрьмы совещались! Сыскарь энто засланный! – истерично заорал здоровенный Филипп, тыкая пальцем в Покидаева.
– С каким Фоменкой?  Дурень ты старый! Спутал, падла, а меня в сыскари  пишешь! – вскочил Покидаев, прикидывая, как пробиться к двери.
– Зырьте! Бежать нацеливается! – крикнул, бросаясь к Северьяну, Мишка Долгарев, но тут же отлетел в угол, нарвавшись на увесистый кулак.
– А-а! Сыскарь! Фараон! Бей! Бей! – заорали, выскакивая из-за стола и бросаясь на Покидаева, сразу трое или четверо, в грохоте отшвыриваемых табуреток и женском визге. – Бей, суку!!!
Северьян прижался к стене, отбиваясь руками и ногами, брошенный в лицо стакан раскровянил щеку. Ошалевший Лукьянов боком протиснулся в девичью комнатку, за ним сразу же шагнул Ленков.
– Бежишь?
Лукьянов молчал.
– И его на твой счет запишем, если заупрямишься! – бросил отрывисто Костя, перекрикивая шум и крики в зале. – Чего деньги оставил? – кивнул он на этажерку. – Забирай, заработал! И уходи. Но завтра вечером будь у Нюрки, с Алехой и придете... «Наган»-самовзвод мне добудь и с собой  захвати – куплю!
Ленков быстро вышел в залу. И тут же страшный крик оглушил Лукьянова. В наступившей тишине, нарушаемой только тяжелым дыханием мужиков, он услышал спокойный и размеренный приказ Ленкова:
– Бориска, забей этой сволочи кляп, свяжите его с Яшкой, пока не очухался. Ишь, стерва фараонская, какой разгром устроил… Чо, Нюра, испортил я тебе праздник? Не серчай, должок, стало быть, за мной,  завтра верну, не обижу… Спеленали сыскаря? Тащите его в сарай! А лучше – сразу в прорубь! Не хер с ним церемоний разводить, все равно ни черта не скажет… А с тебя,   Харбинец, я отдельный спрос учиню, так што готовься…
– Костя! – раздался голос Харбинца. – Он жа меня первого вокруг пальца обвел, прохвост! Да я его сам изничтожу! Костя! Зуб даю! Эх-ма…
Лукьянов  услышал, как поволокли тяжелое тело. Отодвинув занавесь, появился Сарсатский. Сплевывая на пол кровь, бухнулся на койку, с ненавистью поглядел на Лукьянова.
– Прячешься, как мышь обоссанная! Понял, как у нас? Вот и не дергайся. Мы теперича, Тимоша, повязаны с тобой одной крепенькой пеньковой веревочкой, которую, сам знашь, где мылят…
– Кончай ты его пугать, – появился снова Ленков, теперь с Гавриловым. – Вот Яшка тебя, Тимофей, проводит до дому. И не дури. Теперь уж точно никакая партизанская слава тебе не зачтется… Да ты не бойся, гражданин-товарищ начальник! В налеты брать тебя не собираюсь. А подсказать иной раз, где добрая пожива – так это прямой тебе интерес: долю будешь иметь. Ну и насчет револьверов. Куплю дорого, так што лови момент! Ну а самое главное, Тимофей, в милиции будь на виду, штоб тебя ценили. А сам ушки востри – ежели што,  то  Яшке или  Алехе  шепнешь. Особливо, ежели облава грядет или еще какой шухер. В таком разе достаток тебе обеспечен. Будешь и сыт, и пьян, и нос в табаке! Так? – Ленков засмеялся, но смех был натужный, неестественный. Он резко оборвал его и тяжело глянул на Гаврилова. – Яшка, ссыпь ему серебро в карманы! На подарки женке и девкам… И  не забудь мою просьбу, Тимофей…
Лукьянов позволил ухмыляющемуся Яшке-милиционеру сгрузить ему в карманы галифе две пригоршни серебра, проскочил вслед за ним через залу, где бабы сгребали с разворошенных столов  и с пола объедки, осколки, ложки и вилки, замывали от крови крашеные половицы, накинул у порога полушубок, нахлобучил  черную овчинную папаху, ремни с кобурою наздевывал уже в темном дворе…
По дороге домой понуро молчал, с Яшкой ни словом не перекинулся. Молча и разошлись в темном проулке,  рядом с домишком, где обитались Лукьяновы.
               
Тело Северьяна Покидаева, со следами страшных побоев, истыканное напоследок ножами, его товарищи найдут не скоро. Но когда на следующий после кровавого зарученья день Миша Баташев встречи с ним в условленном месте не дождался, Дмитрий Иванович Фоменко понял: произошло непоправимое. В долгих ночных размышлениях отыскался и правильный ответ на случившееся: губительно неумелой оказалась их конспирация в работе с секретным агентом. Понял Дмитрий Иванович, что, скорее всего, он сам и подвел товарища под беду – неуклюжей была их встреча-беседа в тюрьме, с запущенной легендой Хряка не состыкованная. Приходить  Северьяну  в тюрьму для встречи не следовало. Зря он, Фоменко, это предложил. Хоть по камерам, за замками-запорами, сидят арестанты, а все равно за любым тюремным эпизодом догляд имеют да с волей по своему «телеграфу» перезваниваются!
Место «прокола» Дмитрий Иванович вычислил точно, в одном ошибся – когда бы точно узнал,  кто сыграл роковую роль!..



Глава 21.
         
В ТЯГОСТНЫХ раздумьях прошел остаток ночи и весь следующий день у Тимофея Лукьянова. Вернувшись домой с кровавого заручения, Лукьянов пытался уснуть, но сна не было, опьянение тоже прошло окончательно. Он вновь и вновь подымался с лежанки, накинув полушубок, выбирался в сени, смолил цигарку за цигаркой, до тошноты.
Встревоженная жена робко следила за Тимофеем, боясь о чем-то спрашивать его. Рано утром он собрался, долго смотрел, отодвинув занавеску на спящих дочерей, буркнул растапливающей печь жене, что попьет чаю на службе. Уже в дверях, словно запнулся – вернулся к колченогому кухонному столу, выгреб на столешницу горку серебряных монет:
– Прибери… Нам тут жалованье, наконец-то, выдали со всеми недоплатами в прошлом годе…
Со двора коня повел в поводу. Шел в еще густых, звонких от мороза сумерках по пустынному проулку, то и дело трогая кобуру с револьвером. Мелькнула тоскливая мысль решить всё одним махом, ткнув стволом в висок. Не чувствующие ядреного холода пальцы машинально сдернули кожаный язычок со шпенька на кобуре…
Конь всхрапнул, повернул к Тимофею голову: в фиолетовом глазу – человечье понимание. Лукьянов ласково провел по чуть прихваченной куржаком лошадиной щеке. Набежали разом какие-то сумбурные отрывки мысленных картинок: вот он с молодой женушкой на сеновале… вот младшая дочурка осколок серого рафинада мусолит… вот старшая у облупившегося зеркала в сарафане-обновке крутится…
Появившись в участке, засел в кабинете, односложно ответив на рапорт дежурного и скомкав утренний развод. Выходил разве что в дежурку за кружкой кипятка. А так – все сиднем в кабинете и сидел, смоля махру. Обедать, правда, уехал в харчовку неподалеку, что совершенно с обычным поведением Лукьянова не вязалось, прежде обходился узелком с немудреной провизией из дома: кусок хлеба, луковица, иногда кусочек пожелтевшего сальца…
После обеда, по наущению Сарсатского и Гаврилова, Шурка Милославский специально навязался к начальнику в кабинет с заботами о конском составе. Но Тимофей и вида не подал. Чуть осипшим голосом, как обычно, не подымая глаз, отдал Шурке необходимые указания. Потом зазвонил телефон, Лукьянов схватился за трубку, и Шурка, так и не определившись – куда Тимофей загнет? – вернулся к настороженным корешкам в полном раздрае. Потом Лукьянов куда-то уезжал. Отсутствовал часа два.
Но к вечеру сам вызвал Сарсатского. Пряча глаза, глухо спросил, на который час назначена встреча с Ленковым. Алеха, заранее предупрежденный атаманом, назвал более ранний час. Хотя все равно  приехали к  Алехиной нареченной уже в полной темноте, ближе к семи. Втроем приехали – Тимофей, Алеха и Яшка-милиционер.
Нюрка, с опаской встретив Лукьянова, натаскала на стол миски со студнем и кислой капустой, приволокла пышущую жаром чугунную сковороду с жареной картошкой. Обтерев фартуком, выставила на стол бутылку  китайской хани.
Лукьянов и Сарсатский вяло выпили. Гаврилов за стол сел, но не пил, ссылаясь на изжогу. Время тянулось тягостно.
Во дворе залилась собака. Вздрогнув, Лукьянов уставился на двери. Но на пороге появились Самойлов и Некрасов-Логотенко. Хмуро поздоровались, мучаясь похмельем, которое за день только усилили, наглотавшись у третьего своего тезки – Мишки-Долгаря какой-то подозрительной бражки. Подсели к столу, выпили по полстакана вонючей китайской дряни, дружно зачавкали, тоже тары-бары не разводя.
Еще через полчаса притащился Милославский, благо что не с пустыми руками – с плоской флягой спирта, которая была встречена шумным одобрением. Почти не присевшая к столу Нюрка намотала платок, что-то шепнула Алехе и скрылась за дверью.
Лукьянов пил мало. Только первую стопку до донышка, а после пригубливал, ставил рядом. На него косился, уминая картошку и зажевывая толстые ломти сала, Хохленок. Другие застольщики изредка кидали друг другу фразу-другую – о придавившем нынче морозе и прочей ерунде. К Тимофею никто с разговорами не лез.
Прошло еще около часа в томительном и тягостном для Лукьянова ожидании.
Наконец, в дверях бесшумно возник низкорослый и угрюмый Бориска Багров, цепко оглядевший компанию.
– Слышь, Бориска, а Костя-то где? – пьяно поинтересовался Яшка Гаврилов. – Чо, не придет? Хм, не пойму чево-та я, Алеха, вроде был же разговор? 
Яшка недоуменно посмотрел на Лукьянова. Тимофей безразлично подумал, что по-другому вчерашняя бравада Ленкова кончиться и не могла: «Заманили, чтобы замордовать, как вчера Хряка!»
Лукьянов так и остался во мнении, что вчерашняя жертва Ленкова никакого отношения к уголовному розыску не имела, что появившийся вместе с Ленковым здоровенный и неопрятный мужик чего-то напутал, или же расправу вообще  учинили  для запугивания его, Лукьянова.  И он обреченно свесил голову...
– Будет! – уверенно ответил Сарсатский, глядя на Багрова, который ему еле заметно кивнул. Он шагнул к дверям и накинул ватную тужурку. – Обождите, мужики.
Вскоре в сенях раздались шаги. В черном провале открывшейся двери выросла знакомая всем фигура.
– Хлеб да соль честной компании!
– О, Костя! Здорово, атаман! Заждалися! – оживились бандиты.
Лукьянов угрюмо глядел на Ленкова.
– Здорово, Тимофей! – весело сказал Костя.
– Ну, здорово, коль не шутишь.
– Да и пошучу – с тебя не убудет! – отозвался Ленков, ловко скидывая добротный полушубок на руки Бориске. – Колотун, братцы, на дворе! Вроде не Крещенье, а ишь, как заворачиват! 
Он сел к столу, взял  услужливо налитый до краев стакан, мелкими глоточками отпил треть.
– Маньчжурского розлива, чую! Эх-ха!
Посмотрел со смешинкой в глазах на Лукьянова. 
– Чо не пьешь? Брезгуешь? Забудь! Ты теперь в нашей компании, так што, не тушуйся, Тимофей! Мы с тобой, паря, друг друга поймем. Бью и трясу я принципиально буржуев и коммерсантов, торговцев и прочих толстосумов, которых мы с тобой в гражданскую не добили. Сам же видишь, сколь этой публики понавылазило! Вот мы им и задаем жару! Так што… Дело полезное и справедливое. А тому, кто бедствует – сам первый завсегда помогу. Иль не так? – Уставился Лукьянову прямо в глаза, не мигая. – Ты бедствовал – тебе помогли, так и любой тебе скажет. Бориска! – повернул голову в сторону припавшего к миске со студнем Багрова. – Правильно говорю, по-партейному?
– Угу-м.
– Во! Ладно, жри. Его, Тимофей, многие годы впроголодь держали. Но я и Бориску вытащил из полного беспросвета. Одел-обул со своего плеча. А почему? Потому как Бориска – славный и героический красный пулеметчик и почти все свое здоровье оставил на поле сражения с беляцкой нечистью! Так, Бориска?
Тот кивнул, засовывая в рот пригоршню капусты.
– Вот почему, Тимофей, не по мне эта нонешняя жисть! Но намеренье мое одно: так жить, как мне хочется! И тебя приглашаю с собой за лучшей долей!
– Какая же она лучшая, ежели все украдкой да тайком, пули ожидая… – скривился, подав, наконец, голос, Лукьянов.
– Эва, паря! – воскликнул Ленков. – А япошки и семеновская  шатия-братия нам, што, цветочки дарили да чоколадом  потчевали?
 – Хы, чоколадом! – покачал головой Бориска. Пробовал он один раз эту диковину – горько!
– А потом, я вот што тебе, Тимофей, скажу, – доверительно наклонился к Лукьянову Ленков, жарко дыша чесночным духом. – Придет оно, наше время!
Недоверчиво посмотрел на него Лукьянов, но и признался себе, что во многом Ленков прав. И потом… Будет – не будет  такое время, а его больной жене и девчонкам щи с мясом и бидон молока сегодня нужны. И где он возьмет все это на нищенское жалованье в тридцать целковых, из которых выдают ежемесячно только половину, потому как бюджет Республики – что тришкин кафтан, прореха на прорехе?..
Ленков продолжал ему что-то втолковывать, тыкал стаканом с ханькой в лукьяновскую стопку… Что-то орали друг другу раскрасневшиеся от выпитого бандиты. Тимофей опрокинул очередную стопку, хрустнул луком, отщипнул от духмяного калача.
– Ты, это… – сказал он Ленкову, – …спрашивал давече насчет «нагана»…
Так родился предатель-оборотень Тимофей Лукьянов, а красный партизанский командир и  честный  милиционер  молодой  Дальне-Восточной  Республики с такой же фамилией умер.
В тот вечер Лукьянов дал  Ленкову «на подержание» – вроде как во временное пользование, новехонький револьвер «кольт», насыпал горку патронов. Еще один револьвер – системы Нагана, получил Мишка Самойлов, который, по приказанию Ленкова, сразу же с Тимофеем и расплатился: двумя золотыми кольцами, каждое – с тремя рубиновыми вставками.
Немного погодя Лукьянов наведет бандитов на ограбление китайских торговцев, державших магазин на Софийской улице, потом сообщит, лелея тайную надежду на бандитский крах, и о том, что, дескать, хорошо можно поживиться, совершив налет на квартиры Главного Правительственного Инспектора Нармилиции Колесниченко и начальника городской милиции Сержанта.
На китайцев ленковцы вскоре нападут и это сойдет им с рук. А на квартиры милицейских начальников – не рискнут. Какая там пожива – шишки-то оба большие, да из большевичков!


ЦУПКО, прямо с заручения, не утерпев, в ту же ночь притащился к Бизину. Забыл даже, переполненный всеми впечатлениями, и про оставленных в попиковском сарае лошадей. А еще Филю-Кабана распирало, как опару при избытке дрожжей, горделивое самодовольство. Как же, ведь это он, а не кто-то другой узрел сыскаря! Обросшие волосней сардельки Филиных пальцев снова и снова непроизвольно сжимались от неутихающего возбуждения оглушительного разоблачения Хряка, которое устроил он, Цупко, от наслаждения расправы над попавшим в западню агентом… Ох, с каким сладострастием месил Филя кулаками тело этого змея!..
Не терпелось Филе дражайшему Алексею Андреичу поведать о своих величайших заслугах перед всей братией.
Впрочем, а кому еще обо всем и расскажешь-то? Костя, когда с Хряком разделались, спровадил милицейского начальничка под приглядом, а сам куда-то подался с Мишкой-Хохленком, подхватив любительниц частушек. Ить, по****ун жеребячий! Как куды – так, давай, Филя, вперед иди, обсмотри всё!.. А как с бабами поважаться – куды с добром! Тут уж Филя ему не напарник – завсегда отошлет!
Да и хер с ним! Пущай женско мясо потискат – ишшо и неизвестно, сколь така лафа катить будет…
Выветривая на ночном морозе последний хмель Филипп шустро шагал из Кузнечных рядов на Новые места. Изрядна дорожка-то! Нескоро добрался до Жуковского сада, потом по Уссурийской, особо не выпячиваясь под тусклыми и редкими фонарями, потом за Бульварной полез на косогор в темные улочки. 
Когда, кое-как достучавшись до Бизина, наконец-то уселся, переводя дух, в душной комнатушке, мерно тикающие ходики, с нарисованной на жестяном циферблате аляповатой картинкой – край леса, поле в стогах и змейка синей речки, – показывали  четвертый час утра.
Ляксей Андреич выслушал сумбурный Филин рассказ, долго и дотошно выпытывал все подробности, особливо насчет поведения Лукьянова и Кости. Все опасения Цупко – де, спалит их милицейский начальник – отмел.
– Не трусь, Филя, – успокоил, тихонько засмеявшись, Бизин. – Без риска удачи-фарта не бывает! А милицейский начальничек, этот самый Лукьянов, Филя, нам послужит, помяни мое слово! Раз сребренники взял – послужит!.. Ну а,  что сыскаря засек – хвалю! И в прорубь его спровадили правильно! Теперь все застолье кровью повязано, особенно  этот  начальничек… А кровавая связка, Филипп, – самая надежная. Она – как клятва, недаром кровное братство существует…
Доверяться правильности такого вывода Цупко не стал. Вслух ничего старому мудрецу не сказал, но, ковыляя от Бизина к себе в ограду, подумал, что, могет, оно конешно, Андреич и прав. Он человек ученый, вона, каку жисть прожил, да тока одно дело клятвой обменяться на собственной крови, а друго совсем – в чужой крови уделаться… А с другого бока, – чево они воопче энти клятвы? Херня!..
В доме оказался младшой спешиловский выкормыш – Васька. Филипп ему строго наказал: всем, кто не спросит, отвечать одно – всю  ночь и весь вечер он, Филипп, был здесь. Нездоровилось, животом маялся. Что малец не подведет, Цупко  был уверен.

Вскоре после ухода Цупко, прибежал к Бизину и трясущийся от страха Харбинец. Разве что землю не ел, божась вперемежку с матами, что ни сном, ни духом и представить не мог такого поворота с Хряком. Вновь и вновь пересказывал Алексею Андреевичу все подробности знакомства с Хряком в камере, пребывания с ним в лагере на Русском острове.
– Андреич, башка трещит ото всего энтого! Ну, бля, никак уразуметь таково поворота не могу! Кагды ж он скурвиться-то мог? Правильный уркаган, наш в доску! – сокрушенно повторял Дмитриев, словно безумный, раскачиваясь на табуретке. – Кагды ж успели его сыскари захомутать? Японский бог! И как в свою веру обратили?
– Чего ты, как сявка, причитаешь?! – оборвал, в конце концов, излияния и вопли Харбинца Бизин. – Слепым кротом ты, Николаша, оказался, чего уж после драки кулаками махать… Обосрался, паря, ты крепко, теперича отмываться надобно…
– Ага, отмоешься! Костя на правилку поставит – отель одна дорога, за Хряком… Бля, Андреич, выручай! Костя одного тебя уважат, замолви слово! Андреич!.. По гроб жизни, рабом…
– Не размазывай юшку, Коляша! Рассуропился хуже младенца! Есть у меня думка…
Харбинец с надеждой вскинул на Бизина безумные глаза.
– Ежели, Николаша, сумеешь прокрутить для Кости надежную интригу с Калачом…
– Я об ем уже голову ломал. Калачу можна таку наводку дать. Мол, богатое дело – Шумовские прииски. Во-первых, из Читы его удалить, а во-вторых, артельным хлопчикам на прииске цинкануть нащет Калача. Оне его там и закопают…
– Не… – покачал головой Бизин. – Этот номер не пройдет. Свои люди среди читинской шелупони у Калача обязательно имеются. И могут ему взаправдашний расклад по приискам дать. Обскажут, что там своя шайка – эти самые артельные – и соваться туда не следует, а то и без головы можно остаться. Калач мигом сообразит, куда его вы толкаете. И так от него огребете – мало не покажется!
– Но чо тады… Слышь, Андреич, а ежели Калача с его людишками на партийну кассу навести?
– Это ты о чем?
– Я про большевичков. Сказывают, что в ихнем губернском комитете в кассе золотишко имеется. Оне его из Совроссии получают и раздают своим по районам…
– И откель, Николаша, у тебя такие сведения?
– Так ты погляди, Андреич, какой они там охраной обставились!
Бизин протянул руку и больно постучал сложенными в щепоть пальцами Харбинца по лбу.
– Ты чо, бля! – отшатнулся с перекошенной не столько от боли, сколько от неожиданности, физиономией Дмитриев.
– А то, что дурак ты, Коляша, законченный! Идиот и кретин! Какое, на хрен, в большевистском губкоме золото? Совсем ты, ****ь, свихнулся! Охраны, вишь, там до жопы! Охрана там, дурень, для антуражу, от опаски белого террора! Понял ты, урод?!
– Не могет, што из-за одних беляков столь штыков понаставили… – пробурчал Харбинец, продолжая потирать лоб. – И чо так уж, яриться, Андреич… Я ж пока разны варианты прикидываю…
– Варианты! Ишь, какие словечки-то знаешь… А ты подумал своей дырявой башкой, ежели даже и допустить, что в губкоме богатая касса имеется, о последствиях? Да кто бы туда не сунулся – такой кипиш подымется!.. Вся милиция, вся госполитохрана на дыбы встанет! Всю Дэвээрию перетрясут! За губком, идиот, обычным фараонским шмоном не отделаешься! Вбей ты себе это в башку, ежели она у тебя не кочан капустный!
Харбинец и впрямь погрузился в раздумья. Уставился, невидяще, в окошко, треух в пальцах теребит.
Затянувшееся молчание нарушил Бизин.
– Я тут, на днях, Николаша, заглянул в одно торговое заведение… Китаезы магазин новый открыли, «Дун-Син-Тай» называется… Богатенький… Вот где для Калача пожива-то может быть. Особливо аккурат по рождественским продажам. Вещицы там, тряпки, шубейки – добрые, не для голытьбы. А вот денежным людям да ихним барыням-мадамам – в самый раз… А, Николаша?
Харбинец треух теребить перестал, глаза ожили, и сам ожил.
– …А Косте я за тебя словечко замолвлю. Только уж, не обделайся, Николаша, на этот раз, тогда уж я тебе ничем подсобить не смогу. Ну, и должок за тобой, само собою, мил-друг, образуется… А  на Калача ты вот каким макаром зайди…      

ОЖИВШИЙ Харбинец отправился по известному ему адресу – на квартиру  Павла Петрова. Там, как научил Бизин, пожалился, что крепко с Костей Ленковым рассорился. Де, на состоявшемся у Нюрки Тайнишек зарученьи пьяный Костя обзывал его непотребно. Из-за чего он, Харбинец, на Ленкова в большой обиде и богатую наводку обидчику не дал.
Петров и бывший при этом разговоре дружок его, Вовка Журомский,  быстро сообщили о имеющейся у Харбинца богатой наводке Калашникову. Через пару дней он встретился с  Дмитриевым-Харбинцем. Тот, правда, не утерпел, помня костяшки Бизина, намекнул и про губком. Но и у Калача такое намерение поддержки не нашло. А богатый китайский магазин заинтересовал.
Когда подручные гастролера провели разведку магазина, Калач даже пообещал Харбинцу часть добычи – взял в долю. Тот сразу же обо всем известил Ленкова, памятуя, что за просчет с Хряком Костя одно-единственное условие выставил: от «правилки» за привод сыскаря в шайку Харбинца спасет только полная развязка с  Калачом.
Но подставой Калашникова Бизин решил убить даже не двух – трех зайцев! По его наущению, Ленков предложил Тимофею Лукьянову сообщить угрозыску о намерении прибывшего в Читу  международного вора Калашникова взять богатый китайский магазин. Одновременно старый прохиндей договорился с Ленковым, что эти же сведения в уголовный розыск сообщит и Цупко, как осведомитель. Дескать, не только с конкурентом получится разделаться, но и у сыскарей доверие укрепить к тем, кто такие сведения приволок. Тогда хлопчики из угро в других направлениях будут рыть, а не к Филе и Тимофею приглядываться. 
Комбинация развернулась, как нельзя лучше.
Лукьянов, якобы исходя из циркулярного оповещения о возможном  появлении  вора международного класса Калашникова  в столице ДВР,  намекнул помначу угро Сметанину, что подбирается через своих тайных осведомителей к одной шайке, с которой, как ему стало известно, снесся этот самый Калашников. 
Немного погодя, когда предстоящие действия Калача и компании  стали полностью ясны ленковцам, Лукьянов напрямую вышел на Фоменко. Сослался, что уже сообщал Сметанину о проводимой разработке одной шайки, но теперь точно установил, что с нею связан разыскиваемый Калашников, и что шайка под его началом определила место ограбления – магазин «Дун-Син-Тай».  Неизвестно, дескать, только точное время.
При этом донесении Лукьянова присутствовал и Баташев. Когда начальник пятого участка уездной милиции ушел, Баташев почесал затылок и виновато сказал, что, видимо, они с Бойцовым погорячились насчет Тимофея Лукича, который провел такую ценную работу.
Несколько дней за магазином велось пристальное наблюдение, но оно ничего не дало. Однако 20 января ночью магазин «Дун-Син-Тай» был ночью обчищен. Надежные, как думалось хозяевам, запоры и замки преступники взломали столь искусно, что сомнений не было – работа «медвежатника» Калашникова.
Вот тут и воссияла звезда предателя Лукьянова! По его данным, якобы полученным оперативным путем, на следующий день были произведены аресты грабителей.
«В руки уголовного розыска, – сообщал несколько дней спустя «Дальне-Восточный Телеграф», – попал вор-рецидивист Андрей Калашников… Прибыв в Читу и не теряя времени, Калашников сразу преступил к организации  "дела".  Подыскать сподвижников было не трудно, так как Чита, хотя столица и молодая, подобным материалом обладает в достаточном количестве. Скоро нашлись достойные помощники в лице бывших ссыльно поселенцев Кровницкого и Журомского. Первый в воровском мире пользовался популярностью виртуознейшего специалиста "по замкам", да и в действительности был таким. За Кровницким уголовным розыском зарегистрировано за короткий срок 7 краж со взломами, – в магазине Второва, в кооперативе, у Будрина и др.  Журомский появился на преступном горизонте после бегства из Верхнеудинской  тюрьмы. Пополнив шайку еще Блистратовым, "своим" человеком, и Андреевым, "новичком", но подающим большие надежды, Калашников, ставший во главе ее, надумал "обработать" губком, где, по его расчетам "деньги должны быть", а охрана – пустяковая. Однако это намерение пришлось оставить, а заняться другим. Шайкой был ограблен китайский магазин, откуда  взята мануфактура на сумму около 5 т. р. зол.  При розыске мануфактуры было установлено, что милиционеры Белозеров и Петров присвоили часть найденной мануфактуры, за что и были арестованы…»
Своего тезку, Пашку Белозерова, с которым Петров служил в одном участке, он втянул в дело, зная жадность Белозерова, его любовь выпить и покутить на дармовщинку. Во время ограбления, пока «виртуоз по замкам» Кровницкий ломал эти самые замки и запоры, Петров и Белозеров стояли на атанде –  прикрывали ограбление. В форме своей милицейской, под видом поста.
Участие Петрова и Белозерова в ограблении, да еще в одной связке с матерыми уголовниками, явилось небывалым позором для читинской милиции, поэтому так стыдливо и дали газетчикам сведения о задержании преступников, мол, это уже в ходе розыска милиционеры позарились на барахло.
Но сдача милиции конкурентов для Бизина и Ленкова на этом не закончилась. Мало ли что могли поведать на допросах Калашников и его подручные. Концы требовалось обрубить! Тертый Калач не нужен был даже в тюремной ипостаси – и там под свои знамена он мог собрать немалое число читинских уголовничков, да и оказывать заметное воздействие на местный преступный мир, ведь давно известно, что для тюремного «телеграфа» высокие стены – не преграда. С другой стороны, Ленков никогда не забывал об им же установленном в шайке законе: в руки сыскарей никому не попадать!

«Постановление № 6. 
1922 года января 21 дня. Начальник  Читинского отделения угрозыска, принимая во внимание, что арестованные: 
1) Елистратенко Макар Сидорович, 2) Калашников Андрей Архипович,  3) Кровницкий Игнатий Андреевич,  4) Андреев Николай Владимирович,  5)  Журомский  Владимир Матвеевич,  6) Белозеров Павел Васильевич и  7) Петров Павел Александрович подозреваются в краже мануфактуры из магазина "Дун-Син-Тай", в укрывательстве преступников и краденого, каковое подозрение обстоятельствами дела и самосознанием арестованных вполне подтверждается, что арестованные семь лиц, находясь на свободе, вполне могут скрыться и скрыть следы преступления,  руководствуясь п.п. 257 и 416 Уст. Угол. Судопроизводства, постановил:         
Елистратенко, Калашникова, Кровницкого, Андреева, Журомского, Белозерова и Петрова на время производства дознания и впредь до распоряжения начальника угрозыска подвергнуть личному задержанию при Читинской областной тюрьме, о чем им объявить с распискою на сем же, сообщив копию сего постановления в место содержания, областную следственную комиссию и народному следователю 1-го участка г. Читы.
Начальник угрозыска  - Фоменко.»               
Ниже подписи начальника уголовного розыска под словами «Мне объявлено:»  корячились семь росписей задержанных.

В ТРИ ЧАСА дня 22 января постановление было доставлено курьером в управление городской милиции. Это было воскресенье, потому на месте оказался только помощник начальника гормилиции по строевой части Георгий Арказанов.
Недолго думая, он прошел к начальнику 3-го участка, располагавшегося в этом же здании, а  тот тут же вызвал к себе надзирателя Трофима Кривоноса, двадцатипятилетнего жилистого парня среднего роста с маленькими бегающими глазками. Ему и было поручено собрать конвой, чтобы отвести арестованных в тюрьму. Процедура  сбора конвоиров затянулась до пяти часов вечера.
За это время Кривонос не только собрал в конвой шестерых – по трое – милиционеров со своего 3-го и соседнего 2-го участков. Еще он  нашел Мишку Долгарева, с которым раньше служил вместе.
Долгарь выполнял роль связного между шайкой и Кривоносом. Последний время от времени давал бандитам наводки на грабежи. Но сейчас Тимофею Кривоносу требовалось указание атамана, как поступить. Долгарь не раз говорил Трофиму, что при благоприятных обстоятельствах шайка готова отбить своих людей, задержанных милицией. А уж тут – самый что ни на есть удобный случай: конвой сборный, специально не обученный, время вечернее, выходной день. Устроить тарарам – пока милицейские начальники развернуться!..
Однако Мишка совершенно с противоположной инструкцией от атамана нарисовался: Калач и его подручные в тюрьме не нужны, никакой гарантии нет, что языки не развяжут, а там и до Кости цепочка дотянется, да и  нечего делать из Калача тюремного пахана.
Вот так поворот! Трофим сильно удивился, то тут же вспомнил про Костин «закон».
Когда конвой прибыл за семеркой задержанных в арестное помещение гормилиции, Кривонос украдкой шепнул скисшему Пашке Петрову, что в конвое – все свои, а им подготовлен побег. Дескать, как мигну при движении, так и кидайтесь врассыпную. Обрадованный Пашка быстро предупредил подельников о таком удачном повороте дел.            
Вскоре семерка арестованных под конвоем семерых милиционеров двинулась по Енисейской улице в сторону тюрьмы. Редкие фонари  еле разгоняли сгущающийся мрак. Крепчал мороз, который особенно теребил за уши Калашникова, одетого явно не по сезону: суконный пиджак, намотанный на шею шарф, кепка. Но шел Калач гордо, снисходительно поглядывая на подельников: вот так вот, мол, поняли, караси, что такое воровская спайка и взаимовыручка. Оглядывал конвоиров, дивясь, насколь в роль-то вошли: хари строгие, винторезы наперевес! И где же теантер-то организовали? Пора бы уж разбегаться, чай, не лето, по забайкальской холодрыге в пинжаке фасонить…
Конвоиры от Кривоноса инструктаж тоже получили:
– Товарищи, смотрите в оба глаза! Поведем опаснейших уголовных преступников! Посему предлагаю распределить арестованных. Каждый из нас держит в поле зрения одного – своего закрепленного. На других не отвлекается, чего бы не произошло. Ежели эта бандитская сволочь задумает сделать ноги – бейте, не раздумывая, но только в закрепленного. Остальные со своих подопечных глаз не спускают! Уразумели? Смотрите, братцы! За собой закрепляю Пашку Петрова, оборотня поганова, который наше милицейское достоинство так непотребно опорочил… Еще раз напоминаю, ежели что, то каждый конвоир знает, за кем его догляд. Проверить оружие!
Семерка конвоиров была вооружена трехлинейными винтовками, а на поясе у каждого милиционера еще и болталось по кобуре с  «наганом».

«Протокол № 37.
1922 года, января 22 дня.
Мне, помощнику начальника 2-го участка милиции гор. Читы по наружной части  Белобородову около 6 часов вечера было донесено милиционерами Францишиным и Панковым, что приблизительно  на Енисейской  или Уссурийской ул. происходит сильная стрельба.
Я тотчас же взял наряд и пошел на место стрельбы, идя по Красноярской улице и не дойдя до половины квартала между Енисейской и Ангарской улиц был остановлен криком "Кто идет".  Я отозвался и в свою очередь спросил, кто спрашивает. На что получил ответ, что сборный конвой, и в это время ко мне подошел старший конвоя надзиратель 3-го участка милиции гор. Читы тов. Кривонос и доложил, что он с нарядом милиционеров вел арестованных преступников в тюрьму, и, дойдя до угла Енисейской и Красноярской, арестованные бросились в разные стороны, я, т.е. Кривонос, скомандовал конвою "На руку" и, предупредив бежавших: "Стой, буду стрелять!", на что они не обратили внимания, приказал конвою стрелять, что конвоем и было выполнено, преступники в числе семи человек были перебиты.
Выслушав доклад надзирателя Кривоноса, я приступил к осмотру места происшествия, причем оказалось следующее:    
по Красноярской улице между Енисейской и Ангарской улиц около монастырских ворот лежал труп неизвестного мужчины без признаков жизни на вид 26 – 27 лет, одет в бешмет на бараньем меху, крытый серым сукном, на ногах кожаные сапоги, около головы лежала черная шапка меховая.
Шагах в 10-ти от этого трупа вверх по Красноярской улице лежал на средине улицы труп неизвестного мужчины вниз лицом головою по направлению к Ангарской улице, труп был без признаков жизни на вид лет 40, одет был в солдатский полушубок, на ногах одеты унты, на голове серая солдатская папаха.
Около угла Красноярской и Енисейской по нижней стороне около столба электрической станции лежал труп неизвестного мужчины без признаков жизни, головою по направлению к Ангарской улице, одет в серый суконный пиджак, на шее одет серый фланелевый шарф, на ногах кожаные сапоги, около трупа лежала серая суконная кепка, на вид лет 35 – 36.
На средине Енисейской и Красноярской улиц лежал труп неизвестного мужчины без признаков жизни, лежал на левом боку головою по направлению вниз по Енисейской ул., одет был в черное ватное пальто(старое), на ногах серые катанки, на вид лет 40 – 42, около трупа лежала баранья шапка.
На углу Енисейской и Красноярской улиц около дома Лундстрема на тротуаре лежал труп неизвестного мужчины на вид лет (выяснить не пришлось, так как труп лежал вниз лицом и лицо было залито кровью смешавшейся с песком) без всяких признаков жизни, одет в солдатский полушубок, на ногах солдатские сапоги, на голове солдатская папаха,  головой   лежал   вверх  по  Красноярской   улице.   
Вверх по Красноярской улице посредине, напротив дома Лундстрема лежал труп неизвестного мужчины без признаков жизни на вид 30 – 35 лет, труп лежал вниз лицом головой в сторону Уссурийской улицы, одет был в солдатскую серую шинель, на ногах солдатские сапоги, на голове белая барашковая папаха.
На углу Енисейской и Красноярской  около дома Бентхен у ворот лежал труп неизвестного мужчины без признаков жизни (лет выяснить не представилось возможным, также труп лежал вниз лицом и был залит кровью, смешавшейся с песком), одет в черную романовскую шубу на одну руку, на ногах унты, около трупа лежала шапка с ушами.
Посреди Енисейской и Красноярской улиц лежало серое одеяло, в нем было завернуто 2 подушки. Одна с белой наволочкой,  вторая в ситцевой  с цветочками, в двух шагах от этого тючка лежал мешочек белый с хлебом, чашкой эмалированной и деревянной ложкой. Более осмотром ничего обнаружено не было.»

Опрошенный прибывшими к месту происшествия дежурным по городу помощником начальника 1-го участка Михайловым и помощником начальника угрозыска Баташевым состав конвоя показал то же, что и Кривонос.
Жаль, что никто из милицейских начальников так и не заострил внимания  на том, что арестованным не удалось далеко разбежаться от конвоиров, но в то же время каждый из расстрелянной семерки получил по 6–9 пуль! Милиционер 2-го участка Андрей Голунов выпустил из винтовки две полных обоймы, а его сослуживец Иван Кочелаев успел помимо двух обойм винтовочных патронов разрядить в убегавших и револьвер. По 7–9 выстрелов сделали и другие – Алексей Мокеев, Николай Блинков, Иван Мальцев и Тихон Кузьменко.
Все это мало походило на внезапную попытку побега, тем более в темное время суток. Если бы проводившие дознание по расстрелу арестованных «при попытке к бегству» задались этими вопросами, возможно, удалось бы избежать и в дальнейшем потери важных свидетелей  по делу ленковской шайки.
Трофим Кривонос еще дважды, 25 февраля и 25 марта, провернет подобную смертельную инсценировку «попытки побега», только уже не арестованных «конкурентов» Кости Ленкова, а задержанных угрозыском членов ленковской шайки и других преступников, с Ленковым не связанных.
О последних – коротко. В ночь на 7 февраля в Сретенске была арестована группа сотрудников Госполитохраны – чекистов ДВР. Они обвинялись в серии ограблений и убийств граждан, в связях с контрабандистами-спиртовозами, вымогательстве взяток и других противоправных действиях, в частности промотании конфискованного имущества и даже в связях с закордонной белогвардейщиной. Как бы там ни было, в кутузке оказались заведующий информационной сетью Сретенской  ГПО  В. И. Сивир-Проскуряков,  начальник подотдела  Ф. И. Церенцугай, уполномоченные ГПО Ф.А. Войтенко-Русалев, С.В. Ястребов, В.Д. Крылов-Бобылев, А. Ф. Крылатых-Брилов. Седьмым был тесно связанный с оборотнями коммерсант В. Г. Миллер.
25 февраля конвой повел их из арестного помещения в Читинскую областную тюрьму. В отличие от январских ЧП, дело происходило не вечером, а в 7 часов утра. На пересечении улиц Енисейской и Камчатской семерка арестантов бросилась врассыпную, но была конвоем перебита.
Почти на том же самом месте, где подобное произошло в январе! Разница – на квартал  дальше от тюрьмы. Более того – арестованных снова семеро! Мартовская история наполнена не меньшей мистикой: конвой снова ведет семерых… Итак, ежемесячно, в третьей декаде, а в феврале и марте в один и тот же день, «при попытке к бегству» конвой расстреливает по семь человек…
Впрочем, какая уж тут мистика! Сотворенное людским замыслом и людскими руками  злодейство во имя злодейства.
Однако дознание по этим фактам было крайне поверхностным. Скорее всего, в силу того, что расстрел арестованных при попытке к бегству не являлся чем-то из рук вон выходящим. Еще до расстрела Калача с подельниками, тринадцатого января, уголовным розыском были арестованы грабители Непомнящих, Беднин, Астахов, Шестаков и Грачев, обвиняемые в совершении нападения на  36-й версте Витимского тракта на трех китайцев-перекупщиков золота и пушнины. Грабители взяли тогда около 200 золотников рассыпного золота и три мешка пушнины. А днем раньше по обвинению в краже со взломом нескольких пар сапог, кожевенных товаров и домашних вещей из кожмастерской  по Александровской улице в доме Лангоцкого были задержаны  Евгений  Ковалев,   Александр  Шабалин  и  Федор  Баженов,  обвиняемые  также  во  взломе замка и покушении на кражу в доме Коновалова, и Калистрат Скобяев – за вооруженный грабеж по Сретенской улице в доме Горбачева.
Большинство из этих преступников только что вышли на свободу, что было результатом работы комиссии по разгрузке областной тюрьмы. Когда же всех задержанных конвоировали из уголовного розыска в тюрьму, «на конвой неизвестными лицами было совершено вооруженное нападение на углу Якутской  и Уссурийской».
Со слов конвоя, нападение было отбито, охрана потерь не понесла, зато все конвоируемые, которые при первых выстрелах рассыпались и бросились бежать в разные стороны, были конвоем застрелены. По данному факту производился розыск нападавших, который так ничего и не дал, скорее всего, потому, что нападение было «из той же оперы», что и «попытка побега» Калашникова и его подельников, закончившаяся расстрелом бандитов.
Разница между происшествиями с «нападением» на конвой в середине января и более поздними «попытками побегов» только в одном: Кривонос посчитал рискованным втягивать в замысел расстрела бандитов весь состав конвоя. Возглавляемые им милиционеры искренне полагали, что арестованные пытаются бежать, откуда же им было знать о предварительной «договоренности» между Трофимом Кривоносом и Пашкой Петровым! Последний уже ничего рассказать не мог.
Но сомнения у дознавателей были. После повтора расстрелов в феврале и марте они усилились, однако, эти подозрения  следственные органы стремились развеять, на удивление, вяло. Скорее всего, руководствовались «революционным сознанием», дескать, собакам – и собачья смерть. Настроения такого рода в условиях того времени, как, впрочем, в любые смутные времена, – явление закономерное. Пустить «в распыл» куда проще, чем скрупулезно выстраивать доказательную базу, фактами, а не на эмоциях изобличать преступников.
По крайней мере, только в ноябре 1922 года Нарполитсуд Забайкальской области рассмотрит факты расстрела задержанных бандитов, однако постановление вынесет следующее: «дело дальнейшим производством прекратить за недостаточностью улик».
Сухим из воды удалось в итоге выйти Трофиму Кривоносу. В конце декабря 1922 года его, выросшего к тому времени из рядовых сотрудников до начальника 4-го участка читинской городской милиции, без какой-либо мотивировки в приказе откомандируют для дальнейшей службы в Приамурскую губернию. Там его следы и теряются*.
Благоприятный для Кривоноса и стоявшего за ним Ленкова исход дела с расправой над теми, кто мог бы развязать на допросах язык, устрашил не только участников шайки, но и показался атаману удобным способом прятать концы в воду. Как уже было сказано, ленковцы руками купленных милиционеров будут и дальше свинцом затыкать рты попавшим в милицию участникам преступлений.

ПОСЛЕ расправы с конкурентом руками милиции Ленков почувствовал свою силу в полной мере. Еще большую уверенность придало ему наконец-то привезенное Попиковым из Борзи бессрочное удостоверение на имя сотрудника по особым поручением НРА Аркадия Поставского.
Теперь Ленков нагло, в новой, с иголочки портного-уголовника Тараева, военной форме, нацепив поверх шинели кобуру с револьвером и шашку, ходил по Чите безо всякой опаски. Был случай, когда документы у него проверил военный комендантский патруль. И старательно откозырял, уважительно извиняясь за беспокойство.
Осмелели и его подручные. Среди бела дня 23 января  двое из них – Архипов и Верхозин, по наводке Соломона Беляева, совершили налет на бакалейную лавку папашки наводчика – торговца и квартиродателя Беляева, заодно с хорошим наваром обчистив и двух довольно обеспеченных квартиранток предприимчивого еврея. А еще пару дней спустя Верхоленцев, Задорожный, Багров и Мишка-Долгарь разгромили, неплохо поживившись, две китайские лавочки.
Атаман же показывал «пример».
Из сообщения газеты «Дальне-Восточный Телеграф»: «В 10 ч. вечера  7 февраля в квартиру гр. Дына, проживающего по Аргунской улице между Корейской и Николаевской ул., ворвались  4 неизвестных вооруженных злоумышленника и связав находившихся в квартире граждан, ограбили следующее: 20 руб. золотыми и 10 руб. серебряными деньгами, золотой браслет, стоющий 70 руб. зол. и серебряный ридикюль стоющий 25 руб. золотом. Грабители были одеты в серые шинели и такие же папахи. На месте происшествия ими оставлена перчатка коричневого цвета».   
Несколькими днями раньше, шакаля в поздний час с Яковом Шевченко-Певченко и Иваном Ивановым, Ленков у Горбатого моста через речку Читинку самолично застрелил из револьвера прохожего. Бандиты разжились кожаным кошельком, в котором оказалось 80 рублей золотом.
Быстрая метаморфоза произошла и с Тимофеем Лукьяновым. Известия о поимке бандитов уже не наполняли его страхом. Мучительные раздумья Лукьянова закончились. Он понял: нет у него обратной дороги. Теперь жизнь его угрюмо текла по незамысловатому расчету висельника: чему быть – того не миновать. Но, одновременно, с удивлением для себя, Лукьянов обнаружил, что каких-либо угрызений совести он не испытывает. И даже в роли милицейского начальника стал выглядеть куда как увереннее. Не боясь начальственного разноса, щедро одарил в конце января подчиненных, лично составив постановление об убое пригульного жеребенка и разделе мяса среди сотрудников своего участка.
Угрюмость и безысходность незаметно испарялись. Бывший красный партизанский командир во вкус преступной наживы. Уже сам шепнул Сарсатскому, что побывал на днях в крепкой китайской лавке на Большом Острове… Наводку ленковцы реализовали незамедлительно: в шесть часов вечера 25 января в бакалейную лавку китайского подданного У-Да-Суна на Большом Острове по улице Верхнеудинской вошли пятеро вооруженных злоумышленников и, награбив разного товару на полторы тысячи рублей серебром, благополучно скрылись.
Лукьянов перестал бояться. Теперь он воочию представлял размах и возможности войска Кости Ленкова. И Тимофея они впечатляли.
С десяток групп ленковцев, по три-четыре человека каждая, хозяйничали на Ингодинском и Витимском трактах, нападая на крестьянские возы с сеном, дровами и провизией. Продукты шли в добычу, сено и дрова, чаще всего, сваливали наземь, забирая лошадей и телеги. Телеги шли на продажу, а лошадей бандиты приберегали, памятуя, как однажды Ленков походя бросил, что, дескать, наступит день и они, славная его армия, пройдут ураганом по Чите, а потом мощной лавой  двинут в Монголию, где устроят свой вольный лагерь. А оттуда начнут грозить округе, устраивая набеги… Безнаказанность, вытекающая из точных наводок бандитов на добычу и их осведомленности в милицейских планах, усиливала подобные настроения и мечты, кружила головы…



Глава 22.

МИНИСТР достал из кармана белый, сложенный вчетверо носовой платок, вытер потеющую шею, оглядел наполненный зал, щурясь и помаргивая от рези в воспаленных глазах.
– Товарищи! На текущий момент обстановка Республике сильно беспокоит не только меня, но и правительство в целом.  Вот, буквально, один пример. Утром 21 января секретарь уездного комитета партии большевиков товарищ Крылов телеграфировал из Сретенска в Забайкальский губком РКП (б) Зачитываю: «В ночь на 21 января 1922 г. была разгромлена шайка грабителей, терроризировавшая население. При попытке ограбления 10 грабителей, оказав сопротивление,  убиты на месте. В числе членов банды судебный следователь Костик (бывший член партии, исключенный), бывший помощник начальника милиции Иванов, известный крупный коммерсант Орликов Вениамин. Операцию произвел начальник милиции Борисов, коммунист, человек, заслуживающий чести красного кавалера. Население в восторге от того, что избавились от грабителей.»
Министр отложил телеграфный бланк.
– Товарищ Борисов в зале?
– В лазарете он. Получил ранение при задержании бандитов! – раздался голос с места.
– Вот, вот… Потому и спросил, чтобы все это услышали. А население, видите ли, в восторге. Иронизировать не собирался! Пострадал наш товарищ, но задачу выполнил. Честь и хвала ему! И радостно, товарищи, слышать такую оценку от населения. Однако, если бы так было всегда и везде. Что так обстоят дела в Сретенске – это хорошо. Зато ничем пока не может похвалиться наша столица. В Чите и Читинском уезде бандиты окончательно распоясались! Стыд и позор, товарищи! Вместо того, чтобы демонстрировать пример периферии, мы в центре, где собраны самые значительные милицейские силы, не можем навести элементарного порядка! Вот только послушайте, что про нас пишет «Дальне-Восточный путь», одна из самых уважаемых газет в Республике.
Докладчик зашелестел газетным листом.
«Каждый день местная печать уделяет значительное место уголовным происшествиям прошедшего дня. Как это ни странно, но здесь в Чите с наступлением темноты опасно выходить на улицу, держать не запертыми ворота или двери помещения… Каждая ночь знаменуется несколькими свежими грабежами и убийствами. Грабители и убийцы нахальны донельзя. Убивают и грабят уже вблизи центральных улиц. Органы власти обязаны усилить борьбу всеми доступными средствами, чтобы ликвидировать  преступность.  Только  при  таком  положении   дел   граждане не будут чувствовать себя, как  в  осажденном  лагере.»
– И что вы думаете, газета обстановку в Чите утрирует? – Министр выжидательно оглядел собравшихся. – Отнюдь! Город в самом деле начинает походить на осажденный лагерь! Вот еще одна выдержка из этой же самой газеты:
 «13 января около 10 часов вечера по городскому бульвару было произведено около 10 выстрелов и брошена граната недалеко от дома гр. Петрова. Одновременно были задержаны Андреев, Калистратов и Щеголев, заподозренные в краже, стрельбе и бросании гранаты. При обыске у них обнаружена краденая мануфактура и 5 только что выстреленных гильз от револьвера "Наган".»
– А? Каково? Впрочем, об этом и массе других фактов вы не хуже меня знаете из ежедневных сводок. Но хотел бы обратить внимание на другое. Перечисленные преступники, обокравшие мануфактурную лавку, для того, чтобы безнаказанно скрыться, палят из револьверов, швыряют гранаты! О чем это говорит? Прежде всего о том, что воры и грабители сравнялись с убийцами, на тряпки и другое барахло могут преспокойно разменять человеческую жизнь! И эт о свидетельствует о высшей степени преступного разгула!
Министр откашлялся и продолжил:
– Ограбления и нападения на торговцев, на крестьян, доставляющих в Читу продукты, участились. В округе бродят шайки разбойников, которые благодаря неопытности и неорганизованности милиции творят свои черные дела в подавляющем числе случаев безнаказанно. Помимо этого, среди населения сильно развито производство самогонки и провоз из-за границы спирта, китайской водки – хани и контрабанды, благодаря чему процветает пьянство, подрывающее физическую и духовную мощь народа. Процветает также и спекуляция, разоряющая в корне бедное население, благодаря искусственному вздутию цен, вызывая справедливый ропот со стороны выведенного из терпения населения.
Нам предстоит в этом году напряженная работа по ликвидации шаек и борьбе с пьянством и спекуляцией. Плюс, к тому же, и текущие дела требуют от милиции максимум знаний, опыта, сил, жизни, такта и неусыпного наблюдения, для чего, разумеется, требуются достаточные и вполне пригодные к делу сотрудники.
Между тем, товарищи, в основной своей массе милиция вербуется не из каких-либо специально подготовленных работников, а из кого попало. Первый выпуск милицейской инструкторской школы дал нам около пяти десятков подготовленных милиционеров – командиров младшего звена. В полтора раза больше дал второй выпуск. Но совершенный мизер из таких,  нами уже выращенных спецов оказался в рядах уголовного розыска – самого нашего главного, товарищи, на сегодняшний день инструмента для борьбы с преступностью. В этом направлении положение дел необходимо немедленно поправить… 
             
ПЕРВОЙ ласточкой  выполнения министерской директивы оказался Иван Иванович Бойцов.
По согласованию между начальником городского угрозыска и начальником Читинской уездной милиции, Ивана перевели старшим агентом в уездный угрозыск.
Уже второго февраля он, начальник пятого участка Лукьянов и шесть сотрудников управления уездной милиции были командированы в село Александровское, где располагался первый уездный участок, для помощи в ликвидации грабительских шаек. Нетрудно предположить, насколько эффективной оказалась работа милицейской группы при наличии в ней Тимофея Лукьянова.
Милиционерам удалось задержать лишь нескольких  грабителей-одиночек, ни один ленковец в расставленные сети не угодил.
Зато в период этого рейда Лукьянов умудрился променять одну из лошадей на продукты и фураж у крестьянина Артамонова, из-за чего вся операция завершилась начальственной  взбучкой,  в  которой  больше  всего  досталось  Бойцову,  потому  как спрос учинили не столько за  утраченную лошадь (это можно было понять в условиях голодухи), сколь за жалкий результат командировки.
Но полученный от начальника уездной милиции разнос не шел ни в какое сравнение с другой неприятностью, хотя она, вроде бы, напрямую Бойцова не касалась.
Ивана Ивановича неприятно поразило, а вернее сказать, сразило известие о том, что старый его знакомый совершил должностное преступление. Речь шла о Петре Михайловиче Сметанине, помощнике начальника городского угрозыска.
Печальной была история Сметанина. Где, в какой день и час, при каких обстоятельствах, от опостылевшего голода ли или вечной нищеты, от накипевшей злости на то, что жируют  другие, – трудно сегодня сказать, что привело этого человека к черте, отделяющей закон от беззакония.
26 февраля поздним вечером во 2-й участок городской милиции прибежал китайский подданный Ли-фу, проживающий по улице Сретенской в доме Горбачева. Китаец заявил, что к нему  в квартиру пришли трое вооруженных милиционеров и, угрожая оружием, произвели ограбление, забрав все деньги, которые только были, и часы.
Утром следующего дня Сметанин, придя на работу, как обычно поинтересовался у дежурного происшествиями минувших вечера и ночи. В числе прочих оказалось и сообщение о грабеже на Сретенской.
Тут же Сметанин вызвал к себе старшего агента Дружинина Александра и младшего агента Петрова Василия. Через полчаса и Ли-Фу, и его компаньон Сун-Фун-Сян уже были доставлены в уголовный розыск. Их  отвели в темную подвальную комнату, где Сметанин и Дружинин стали избивать китайцев, в основном стараясь ногами и рукоятками револьверов.
Но случилось так, что в отделении появился Фоменко, которого на работе в этот день, в связи с выездом в район, не ждали. Услышав вопли из подвала, Дмитрий Иванович спустился вниз. Был вызван врач, который засвидетельствовал побои, китайцев опросили и отпустили домой, а со Сметанина и Дружинина Фоменко потребовал объяснений, лично взявшись за немедленное служебное расследование. Картина выявилась такая.
Оказывается, не было никакого ограбления китайцев. Днем раньше их заявления Сметанин получил сведения, что в квартире Ли-фу находится опиумокурильня. Сметанин  взял с собой Дружинина и Петрова и, нагрянув к китайцу, устроил самочинный обыск, в ходе которого были обнаружены принадлежности для курения опия – трубки, лопаточки, банка с припеком опия.
Хозяин квартиры засуетился, сначала завуалированно, а потом в открытую предложил Сметанину взятку. Тот отказался, но так неуверенно, что это почувствовал и Ли-фу. Вскоре его обхаживания увенчались успехом. Однако китайца сразил аппетит «господина насяльника»: Сметанин потребовал 150 рублей золотом.
После  долгого препирательства и клятвенных заверений китайцев, что такой  суммы у них нет, Сметанин согласился на  150 рублей серебром, 6 рублей медью плюс открытые черные часы с наручным браслетом. На том и разошлись. Но китайцы, сообразив, что имели дело не с бандитами,  обратились в милицию. 
Дмитрий Иванович подытожил расследование соответствующим постановлением о передаче все материалов начальнику городской милиции для принятия решения.
Младшего агента Василия Петрова, как выполнявшего приказание помнача угро, наказали за самочинство в дисциплинарном порядке, а  материалы на Сметанина и Дружинина были переданы в Нарполитсуд.
С горечью и возмущением  в очередном приказе Фоменко писал:
«Несмотря на мои неоднократные распоряжения и запрещение производства обысков без постановлений, выданных мной на каждый в отдельности обыск, такое все же продолжаются. Категорически и последний раз приказываю: ни один обыск не должен быть произведен без моего на то постановления. К сотрудникам, нарушающим данный приказ, буду беспощаден.
Мною установлено, что несмотря на мои распоряжения о прекращении в корне тех инквизиторских замашек при производстве дознаний, таковые все же некоторыми из производящих дознание продолжаются. Предлагаю запомнить и уяснить всем сотрудникам угрозыска, что малейшее нарушение упомянутого в будущем повлечет за собой суровые последствия.»
Тон начальника можно было понять. Книга приказов по Читинскому отделению уголовного розыска  содержала примеры иные:
«Поступившая на приход по протоколу от 13 февраля с.г. предложенная взятка от кит. подданного Син-Чан-фа  ст. агенту Бурлакову  на предмет освобождения из-под стражи арестного помещения, 20 руб. золотом записать на приход в денежную кассу на канцелярские  и хоз. расходы.
Поступившая на приход по протоколу от 16 февраля  с. г. предложенная взятка  в 20 руб. серебром ст. агенту Ашихмину гр-ном Любомирским как должек, записать на приход в денежную книгу на канц. и хоз. расходы.
Основание: резолюция нач-ка Читгорнармилиции от 21-II-22 г.»

Бойцов разыскал Сметанина, переставшего в отличии от Дружинина выходить на службу, не дожидаясь решения Нарполитсуда. 
Петр Михайлович сидел дома, в маленькой кухонке и, грея на углях молоткообразный паяльник, лудил почерневшую кастрюлю.
– А, Иван, проходи, – глянул исподлобья Сметанин. – Не побрезговал со взяточником пообщаться…   
– Не пойму я ничего, Петр Михайлович… Вы и это…
– А я и сам не пойму!
Бойцов непонимающе уставился на Сметанина.
– Что смотришь? Ей-богу, не пойму… Просто устал я, Иваныч, так жить, – обвел он глазами убогую кухню. – При всей этой чехарде… Ведь, почитай, уже пять лет ей стукнуло! Что я был в старой полиции, в старом сыске? А был я человеком. И получал Деньги. Не гроши, а Деньги! Что осталось теперь? Кто я есть? Нищета, голь перекатная… А иной, Иван, за раз к торговцу опием несет твою или мою месячную получку. Посмотри вокруг! Сколь сытых, для которых срубить деньгу, что ты за год не увидишь, – пара пустяков! И развеять по ветру! А придет им в голову поделиться? Смешно? Не смешно. А почему только им все это? А я, что, прокаженным родился?! Надоело… Выть хочется.  Устал я, Иван… Кабы не это…   
Сметанин тяжело опустил лысеющую голову.
– Кончился, Иван, сыскарь… Помнишь, как говорил-поучал, мол, последнее  это дело – из подозреваемых признания выколачивать? А сам-то, ишь… Чтобы правду скрыть… Бил… Уходи, Иван! Сочувствия не хочу, да и недостоин. Уходи, не трави душу!..  И дай тебе Бог, как я, от нищеты не сломаться…
Бойцову было жалко Сметанина. Но и оправдания он ему найти не мог. На общем фоне, нищенским довольствие сотрудников милиции назвать было нельзя. Получали денежное содержание госслужащего, рабочий паек, обмундирование.
Понятное дело, для многодетной семьи, как у Бойцова, это капля в море, но все равно уже не бедствовали так, как до его устройства на службу. Шестеро ртов накормить – дело нешуточное, кому как не ему, Бойцову, известное. Перед Сметаниным такой проблемы не стояло, поэтому и заботой о домочадцах объяснить его преступное самоуправство было невозможно. Да и может ли это быть причиной, если средства к существованию добываются насилием?
Не мог, как Сметанин, Бойцов разделить тех, кого они призваны защищать от преступников, на чистых и нечистых. Не получалось.  Где эта грань?  И что же, если узнал бы, что перед тобой преступник, набивший мошну на темных делишках, так грабь в отместку, для некой собственной своей справедливости? А не выходит ли в тех случаях, когда представитель закона действует преступными методами, обратное? Иной правонарушитель – погрози ему закон только пальцем – уже сворачивает с грязной дорожки, а иной, еще и не завязший в преступной трясине, под воздействием нечистого на руку слуги закона, становится еще более ярым врагом существующих порядков.
Оборотень – переступивший черту закона, теперь уже бывший его страж, словно выписывает еще сомневающемуся в избранном уголовном пути преступнику индульгенцию на будущее – иди, грабь, убивай! Что это, как не потеря ориентации в обществе? Насколько его усугубляют оборотни? Неважно, какие и в чем – в политике или в милицейской форме. Разнятся, разве что, только масштабы последствий – ориентацию теряет целое общество или индивид…
Бойцов не знал, что именно в эти же дни, оглушившие его историей со Сметаниным, милицейскому начальству пришлось разбираться еще с парочкой упившихся властью сотрудников, которые фактически сломали жизнь молодому парню, столкнули его на преступную дорожку.

В СЕРЕДИНЕ декабря минувшего года, несчастливого тринадцатого числа, угрозыском были арестованы шестнадцатилетние Федор Кислов и его троюродный брат Илья Бедкин.
Попались они на краже коров у бурят. Разделать на мясо похищенную скотину не успели – оказались в кутузке. Вышли из нее лишь через два месяца.
В общем-то, отнеслись к ним по малолетству снисходительно.
Но тюрьма оставила на хлопцах свой неизгладимый след.
В прямом и переносном смысле. На руках и на теле засинели уродливые татуировки, разве что у Федора одна забавная: на ягодице, возле копчика были изображены кошка с мышкой. Смешно в бане смотреть на это художество – при ходьбе получалось, будто кошка так и норовит поймать мышку. 
Жил Федор с отцом, Иваном Яковлевичем Кисловым, на Малом острове по Вокзальной улице в доме Кирзана. Глава семьи состоял в гражданском браке с тридцатидевятилетней Гликерией Федоровной Скляровой. Вместе с ними жили сироты – братья Бедкины. Одногодок Федора Илья и девятилетний Коля.
Все началось с того, что три года назад отец привел в дом мачеху. Невзлюбил ее Федор, а весь свой протест стал выражать уходами из дома, ночевками у родственников в поселке противочумной станции, в Гавани у госконюшни. Связался сам и втянул в знакомство со шпаной Илью. Вскоре это привело к пакостному случаю.
В середине августа 1921 года шпанистые приятели притащили откуда-то бутылку китайского спирта. Компания отправилась на берег Читинки, залезая по дороге в китайские огороды за огурцами и луком.
Расположились на берегу в кустах. Пили, закусывали зеленой добычей, смеялись незамысловатым шуткам. Каждый стремился показать свою взрослость: припадал к бутылке, суетливо потом прихлебывая воду из найденной и сполоснутой в речке чеплажки. Вскоре  не могли встать на ноги, что-то пьяно орали, блевали, свесив головы меж ног, после расползлись по кустам и заснули.
Федор проснулся под закатывающееся солнце. Растолкал Илью, поплелись к воде. Сначала, когда попили и умылись, стоя по колено в струящемся потоке, вроде бы полегчало, а потом опять развезло.
Илья снова свернулся  калачиком под кустом, а Федора ноги понесли домой. Решил идти через старый базар, осоловело поглядывая вокруг. И вдруг  увидел группу  арестованных,  которых  милиционеры  вели  в арестное помещение. С пьяной  дури Федор внезапно схватил камень и запустил в одного из арестованных. Сам бросился наутек, но далеко ли убежишь на ватных ногах… Так он оказался в каталажке в первый раз.
За неделю познал первый тюремный опыт: как положено в камеру входить, за что лишний раз выносить тяжелую и вонючую парашу. На свободу вышел, из другого – за что в камере оказался – мало, что поняв.
Домой вернулся угрюмым, виня подростковым умом  всех и вся, мачеху в первую очередь. Отец же стремился сына с женой примирить, как могла старалась заботиться о парне и Гликерия Федоровна. Но от ее забот пасынок шарахался, как черт от ладана.
Второй заход на тюремные нары, за бурятских коровенок, еще больше ожесточил Федора. И отец масла в огонь подлил. Когда  он пошел с исхудавшими на тюремной пайке пацанами в баню, приготовленную Гликерией, то еле сдержался, увидев у сына на заднице «кошку с мышкой». Руки чесались прописать по первое число. Но только обругал непотребно.
За ужином помирились. Оказалось, что и к рюмке Федор тянется по-взрослому, и махорочной «козьей ножкой» затянулся, не поперхнувшись. «Большой уже, пора в работу парня определять», – подумал отец. Заговорил о том, что может устроить Федора на варку сапожного крема, к себе помощником.
– Отдохнуть надо, батя, от тюремных нар, – сказал Федор, многозначительно глядя на троюродного брата Илью, – а там видно будет… Может опосля и взаправду, как думашь, Илюха, пойти на гуталинное дело?
Вроде, мирно потекла жизнь в доме Кисловых. Спокойнее стал относиться пасынок к Гликерии, всячески старавшейся сохранить сложившийся покой и уют. Целыми днями хлопотала она у печки, стараясь накормить всю ораву повкуснее, стряпала ватрушки и пироги, варила наваристые щи и студень из говяжьих лыток. Только хватило мирного течения  этого на полторы недели.
В ветреный и морозный февральский день, аккурат это было 25 числа, Иван Яковлевич послал Федора за покупкой на новый базар – штанами обзавестись на выход.
С тридцатью рублями мелким серебром в кармане довольный Федор походил по базару, но ничего путного не приглядел.
Озябнув, решил зайти отогреть ноги в столовку Филиппа Притупова, которого немного знал через отца. Поэтому надеялся, что не погонит. Внутри было не особенно людно, из раскрытой двери отдельного «кабинета» раздавались пьяные голоса. Потом оттуда выглянул явно знакомый Федору человек. Голова знакомца тут же скрылась, Федор и вспомнить не успел, где видел это лицо, но тут из «кабинета» вышел молодой парень с наглыми от спирта глазами и, подойдя вразвалку к Кислову, мотнул кудлатой башкой в сторону открытой двери:
– Зайди в кабинет,  там тебя дожидаются!
Федор недоуменно поднялся, шагнул через порог.
В ярко освещенном закутке, за столом, заваленном рыбьей требухой, среди которой высились две пустые бутылки из-под китайской водки, сидели, не считая позвавшего Федора в кабинет, еще четверо. Двоих из них, по той истории с бурятскими коровами, Федор знал.
Это были помощники начальника 4-го участка гормилиции  Коршунов и Васильев. Последний, теперь Федор его узнал, и высовывался из «кабинета».
– Чего, гаденыш, по базару шаришь? – пьяно спросил Васильев. – Зыришь, чего бы стырить? Не пошла коровья наука впрок?
– Но че вы так говорите-то! – возмутился Федор. – Ничего я не шарю! А за коров ответил…
– Цыц, молокосос! Ты – арестован!
– Да за што это?!
– Сказал «цыц» – значит цыц! – тяжело поднялся Васильев. – Мы тут не шутки шутим! В засаде сидим с товарищами из угрозыска, – Мотнул он головой в сторону незнакомой Федору троицы. – Вот ты, шкет, и попался! Арестован!
– Дядечки! Да за што же?! Меня тятька ждет!.. – заплакал Кислов.
– Нет, ты понял? Тятька ждет! – покачиваясь, Васильев оперся на плечо Коршунова. – А? Врешь, гаденыш! Я тебя снова упеку в каталажку, говнюка такова! – погрозил он Федору пальцем. – Или мы, Ваня, возьмем с него штраф? 
– Точно, штраф! – скаля лошадиные зубы, загоготал Коршунов.
– Ты понял, да? – снова качнулся в сторону Кислова Васильев. – Ставишь четверть спирту и – свободен, как птица! – Он так резко махнул рукой, что не удержался на ногах и с размаху плюхнулся обратно на табуретку. Помолчал, испытующе глядя сквозь Ивана, лениво бросил в рот хлебную корку. – Давай, короче… Четверть спирту!
– Где же я его возьму?! – закричал, плача, Федор.
– Не наше дело! –  рявкнул Васильев. – Или деньги гони на четверть!
– И на закуску! – громко дополнил Коршунов, отрыгивая и икая.  – Давай деньги, живо, твою мать!
– Нету у меня денег!
– Щас проверим! – Снова, шатаясь, поднялся из-за стола Васильев и подошел к Федору, обдавая его свежим перегаром. Зашарил по карманам. – Ах ты, гнида парашная! Гляньте, ребятки – полны карманы!
Васильев бросил на стол вытащенные у Федора из кармана шесть пачечек бумажных денег – по 5 рублей серебром каждая.
Коршунов вытащил из-за пазухи «наган», наставил на пацана.
– Доставай остальные!
– Всё вы, гады, выгребли, чо  тятька дал! – зарыдал Федор.
– Я тебе, Гаврила, вот што скажу, – обратился Коршунов к Васильеву. – Надо его шлепнуть! Непременно! Арестуем, по дороге поведем и – шлепнем!
– А-а-а! – заорал Кислов благим матом.
– Ну-ка, дай ему, штоб заткнулся! – взревел Коршунов.
Васильев тут же сбил низкорослого Кислова с ног одним ударом. Пнул, остервенясь, сапогом в бок, потом снова, снова. До этого сидевшие молча, собутыльники из угро тоже вскочили, не удержавшись, пнули по паре раз лежавшего ничком и тихо скулившего Кислова. И быстренько распрощались с Васильевым и Коршуновым.
– Вы, это… сдайте в милицейскую будку субчика, не связывайтесь, – посоветовал напоследок один.
Васильев за шиворот поднял Кислова и повел в обустроенную на базаре будку с милицейским постом. Коршунов тихо поплелся сзади, помахивая револьвером в опущенной руке. Народ между торговых рядов испуганно расступался.
– Эй, служивые! – подозвал  милицейский наряд Васильев. – Этова злодея сопроводите в участок. И дежурному мой приказ передать: без меня субчика не выпускать! Приду – разберусь…
Федора Кислова отвели в 4-й участок и заперли в темной и холодной кандейке.
   
Прождав сына битых полтора часа, встревоженный  Кислов-старший отправился на новый базар. Меж рядами не нашел. Но возле столовки Притупова увидел его приемного сына – Мишку Мелещенко, выпрягавшего лошадь.
– Здорово, Мишка!
– А, дядя Иван! Добренького вам здоровьичка! А тут такие дела!..
– Погодь… Слышь, моего тут, Федьку, не видал?
– Во, про  то и говорю! Федьку какие-то тузы из милиции  схватили, били!.. Вроде, деньги отобрали, а потом повели вон в ту милицанерскую будку…
Иван Яковлевич поспешил к будке. Но там никого не оказалось. И, покрутив головой по сторонам, Кислов-старший  в тревоге отправился скорыми шагами назад, домой.
Почти у дома нагнал сгорбленную плачущую фигурку.
– Федя, родной ты мой, что такое?
– Милицейские… Суки, избили в кровь! Ногами пинали! Деньги отняли все!
– Точно милиция?
– Куда уж точней! – Сплюнул сукровицей Федор. – Васильев одного фамилия, а другой – Коршунов. Пьяные!
– Стой! – приказал Иван Яковлевич. – На, вот, утрись. Я этого так не оставлю!
Поймав извозчика, Кисловы  поехали в городскую милицию на Енисейскую.
Управление гормилиции, а также 3-й городской участок и само Главное управление Нармилиции располагались на этой улице в двух каменных домах, владельцем которых считался крупный скотопромышленник Бер Симонович Беркович.
Давно уже, в сентябре 1917 года за 5000 рублей он сдал дома во временное содержание так называемой «Монгольской экспедиции», занимавшейся в годы войны с германцами закупкой скота для действующей  царской армии. В связи с развернувшимися в России революционными событиями эта заготовительная экспедиция просуществовала до конца января 1918 года, а после дома освободила.
Их тут же заняли самочинные квартиранты, которые прожили недолго. В феврале 1918 года помещения были заняты под милицейский участок, через полгода, когда в Чите воцарился семеновский режим, здесь тоже частично размещалась обновленная милиция, а уже в период ДВР дома Берковича окончательно отдали под милицейские учреждения.
Кисловых  принял и внимательно выслушал помощник начальника гормилиции Арказанов, тут же связавшийся с дежурным по городу Зайцевым.
Федор дополнительно сообщил, что его отпустил из 4-го участка Васильев. Кислов просил его вернуть хотя бы часть денег, но Васильев пригрозил: молчи обо всем, деньги я у тебя не брал, это все – уголовный розыск, но если рот разинешь, то завтра же будешь пущен в расход.
Тут же Арказанов, Зайцев и Кисловы поехали в 4-й участок. Но там не оказалось ни Васильева, хотя он и числился дежурным по участку, ни второго помнача – Коршунова. В участке сообщили домашний адрес Васильева, подтвердив, что появлялся он не так давно, был крепко выпимши, поговорив, отпустил вот этого самого пацана, вокруг которого весь сыр-бор.
Тогда поехали на квартиру Васильева. Он там и оказался. Храпел, пуская слюни, на кушетке. Еле добудились.
Несколько минут Васильев мало чего соображал, наконец, тупо уставился на Федора Кислова.
– А, воровская рожа! Што, еще чего-нибудь натворил?
– Васильев, ну-ка, встряхнитесь! – сурово прикрикнул Арказанов.
– Оп-па-чки! Граждане начальники пожаловали! – с пьяным весельем глянул Васильев на окружающих.
Тихо заплакала, утираясь кончиком фартука, его жена, поникшая за спинами пришедших.
– Зайцев, составляйте протокол. Уже одного этого непотребства хватит, – приказал Арказанов, с брезгливостью взирая на Васильева.
Когда в его присутствии Федор, снова заплакав,  рассказал  подробности  вымогательства  и  избиения,  Васильев, прямо на глазах пришел в себя, уже трезво и снисходительно глянул на Кислова-старшего, издевательски усмехаясь.
– Ты, значит, их папашка? Ну-ну… Стало быть, всю эту карусель ты закрутил… Слышь, товарищ начальник, – перевел наглые глаза на Арказанова, – ты, што же это, заарестовать меня решил? Ладно, давай!
Опять уставился на Ивана Яковлевича.
– Давай, давай! Ты нас арестуешь, а двадцать человек за мной останутся! Ты от нас не уйдешь!
– Вот ты как запел! – покачал головой Арказанов, переглянувшись с Зайцевым. – Занеси-ка это тоже в протокол. А ты, Васильев, сдай оружие и удостоверение!
Этот случай стал для Федора Кислова большим потрясением.
Почему так жестоко подошли к нему люди, которых поставили защищать людей? Выходит, что он, отсидев в тюрьме, превратился уже в человека ущербного, постоянно находящегося под подозрением? Раз сидел в кутузке – значит навсегда преступник? И сам дальше катишься по наклонной дорожке, и друзьями могут быть у тебя только такие же…
Что получилось в тот день, теперь ясно раскрылось перед его глазами. Еще отец говорил, что владелец столовки Филипп Притупов якшается с темными личностями. Потом и этот Васильев сболтнул с пьяных глаз, что сидят они в столовке в засаде…  От оно как! Стало быть, коли он, Федька, побывал в тюрьме да зашел в подозрительное  для милиции место – значит-ца, это он неспроста, хватай, потроши! 
Обида жгла душу. Жутко возненавиделись милицейские власти Федору!
Даже когда, в начале марта, к ним на дом пришла бумага о том, что помощники начальника 4-го участка читинской городской нармилиции Гаврила Федорович Васильев и Иван Филиппович Коршунов обвиняются в нанесении гражданину Кислову побоев, отнятии у него денег, – и данными дознания это доказано, – потому начальник гормилиции  В. Сержант постановил: заключить оных в Читинскую областную тюрьму под стражу «с зачислением содержанием за Нарполитсудом», Федор презрительно скривился, слушая, как отец ее зачитывает.
– Ты чо, тятя, это же полная фикция!
– Каво несешь! Печать и подпись проставлены, на бланке казенном!
– Суд их оправдает, ежели воопще состоится! – убежденно проговорил Федор. 
С тех пор он стал еще угрюмее и неразговорчивее.
Доля истины в рассуждениях Федора Кислова была.
Безусловно, что первое внимание милиция всегда  уделяла ранее судимым. Более питательной среды для совершения преступлений и не было. Но откровенный побор, наглое вымогательство… Чем тут крыть?
Окончательную точку в воспитании из Федора Кислова преступника поставил еще один, произошедший с ним случай.
   
«Из протокола заявления:
1922 г. марта 17 дня около 7 час. утра  ко мне врид. надзирателя 1-го участка мил. г. Читы Басманникову  явился гражданин Кит. республики  Сю-гуй-ля, содержатель бакалейной лавочки на Хитром острове по Муравьевской ул. д. Потякушина и заявил: что сего числа в 6 ; ч. утра  в лавочку вошли четыре неизвестных человека и спросили сигарет. Мой компаньон Тян-Хо-лин был в это время в лавочке и хотел только что достать сигареты, в это время один из грабителей наставил в бок винтовку, второй грабитель скоро прошел в жилое помещение и стал у задних дверей с бомбой в руках,  а двое из остальных грабителей один с винтовкой, а другой с наганом стали сбрасывать еще нашего третьего компаньона и знакомых двух китайцев, которые ночевали у нас. Сбросив троих в подполье, оставили одного Тян-Хо-лина и стали спрашивать, где деньги. Я сказал, что денег нет, тогда они забрали из кассы деньги, посадили меня в подполье и на крышку навалили кули с картошкой и просо, забрали товар и ушли. Я побежал заявлять.
Грабители были одеты:
1) роста большого, лицо белое, чистое, нос не большой, одет в желтый не крытый полушубок, на голове имеется папаха, в руках была винтовка;   2) среднего роста, лицо черноватое, небольшой нос, на голове  фуражка, одет в короткий френч темного цвета в полоску, в руках был наган;   3) среднего роста, лицо черное, небольшие усы, одет в солдатский крытый защитного цвета материи полушубок, на голове солдатская папаха;   4) роста среднего, лицо круглое с небольшими усами и бородой светлой, одет был в солдатский крытый полушубок, на голове была солдатская папаха, на ногах унты. Особых примет не заметил.
Было ограблено следующее: 70 руб. мелким серебром, 10 руб. золотом, 8 долларов серебряных, 15 долларов бумажные, товару взято: 8 фунтов чаю байхового фирмы "Высоцкий" в ;  фунта стоющего 32 руб. сер.,  сахару  5 фунтов кускового стоимостью 7 руб. 50 коп., монпансье 2 банки по 5 фун. стоющие 12 руб. сереб.,  сигарет "Киссна" 1000 шт. стоимостью 25 руб. сер., 10 кор. папирос по 25 шт. "Выдумка" стоимость 12 руб. сер.,  3 фун. турецкий табак "Болкан" 10 руб. 80 коп. сереб., 10 пачек спичек стоющие 5 руб. сер., 2 фун. пряника стоющ.  2 руб.
Вещей взято 2 романовские шубы, одна натуральная, воротник сзади немного потертый, вторая с белым мехом стоющая 65 руб. золот., одна пара сапог хромовых, стоющих 24 руб. сереб., ботинки новые хромовые, стоющие 35 руб. сереб., френч с брюками темносинего цвета  диогоналевый  стоющий 150 руб. сереб.,  френч и брюки японского сукна, стоющие 135 руб. сер.  1 брюки черные, стоющие 20 руб. сереб., 2 рубашки сатиновые и одна пара белого нижнего белья стоющ. 40 руб. сереб., папаха черная 15 руб. сереб., никелевые часы на руку стоющ. 45 руб. сереб., 1 скатерть красная полосатая стоющая 20 руб. сереб., 1 боты желтые на 15 руб. серебр.  Всего похищено на сумму: золотом 75 руб. и серебром 690 р. 30  к. и 23 доллара.»
             
Басманников тут же направился с потерпевшим в его лавочку, где застал полный беспорядок. Заверив китайцев, что все меры к поимке преступников будут приняты, он возвратился в участок и стал делиться подробностями с присутствующими милиционерами. 
Тут же случилось быть бывшему надзирателю, недавно уволенному из милиции. Басманников помнил, что его зовут Феликс, а фамилию напрочь запамятовал. Этот самый Феликс сразу заявил уверенно и безапелляционно:
– И не гадай почем зря! Неподалеку тертый пацанчик один проживает. Недавно тока из тюрьмы вышел. Его проверь. Кислов, по-моему, его фамилия. Или его сродственник, такой же оболтус.
Про Кислова Басманников знал. Даже удивился, как это не подумал. Зачитывали же им приказ начгормилиции по происшествию в 4-м участке, где из-за этого Кислова, малолетнего уркагана, погорели два помнача.
Забрав с собой милиционера Краснова, Басманников отправился к Кисловым. 
В то злополучное утро, около восьми часов Иван Яковлевич с Гликерией Федоровной собрались на базар за провизией. Кислов-старший заглянул в комнатку, где крепко спали Федор и Илья.
– Федя, Федя, слышь, – позвал тихонько отец. – Поднимись, закинь за нами крючок на двери…
Но Кислов-младший спал без задних ног.
– Иван, – позвала от дверей Гликерия. – Ладно тебе парнишку будить, мы ж недолго пробудем. Давай закроем их снаружи на замок, все равно будут дрыхнуть еще долго.
Так и сделали.
Когда же вернулись домой, часа через полтора, и Иван Яковлевич стал отпирать заиндевевший замок, кто-то затарабанил снаружи в ворота, разъярив собаку.
– Эй, кому силушку девать некуда?! – громко крикнул Кислов-старший с крыльца.
– Хозяин! – позвали от ворот. – Придержи кобеля, милиция!
– В чем дело?! – снова строго крикнул  Кислов.
– Убери псину, а то пристрелим! Открывай, дело срочное!
Иван Яковлевич запер пса на щеколду  в сарайчике и поплелся отпирать калитку в воротах.
Тут же во двор ввалились милицейские во главе с напыщенным Басманниковым.
– Имеется дело! – важно повторил Басманников. – Но-ка, где твой оглоед?
– Спят оне, – встревоженно ответила Гликерия Федоровна. – Мы их спящих замкнули и на рынок подались.
– И во скока это было? – строго воспросил Басмаников.
– Так, поди… Иван, во сколь мы на рынок пошли?
– Еще восьми  не было.
– Вы мне тут не финтите! Давай пацанов сюда! – грозно прикрикнул Басманников.
Все вошли в дом.
Басманников лично прошел в комнату, присев, пошарил взглядом под кроватями.
– Вставай! – гаркнул во все легкие.
Федор и Илья ошалело закрутили головами, еле оторвавшись от подушек.
– Быстро! Подъем! – снова скомандовал Басманников. – Что, субчики-голубчики, приплыли? Где товар?
– Какой товар? – вмешался, заходя в комнату Кислов-старший. – Что вы снова выдумали? Не дает вам парнишка покоя!
– Именно так! – усмехнулся Басманников. – Ну-ка, пацан, рассказывай, с кем китайскую лавку бомбил?
Позади охнула Гликерия Федоровна. Растерянно посмотрел на сына Кислов-старший.
Федора как подбросило:
–  Жизни от вас, фараоны проклятые, нету! Никакой лавки я у ходей не бомбил!
–  А это мы скоро узнаем, – сощурился Басманников. – Краснов! Приступай к обыску!
Однако обыск ничего не дал. Кисловы жили небогато, поэтому вся процедура поисков краденого закончилась быстро.
Когда Басманников отпустил понятых, приглашенных и напуганных своими обязанностями соседей Кисловых, он нахмурился – результат не радовал. К тому же, и Кислов-старший, и его Гликерия, а также понятая Александра Прокопьевна Молчанова показывали, что парни были дома. Молчанова как раз заходила к Гликерии за ситом, когда они с Иваном Яковлевичем собирались на базар.
Но Федора и Илью все-таки повели в участок.
Пошел с ними и Иван Яковлевич.
В участке один из ограбленных китайцев сразу затыкал в Федора пальцем, приговаривая на ломаном русском, что именно этот грабитель и стоял с бомбой  в лавочке. Заодно китаец показал на помнача участка Белобородова, высокого и плечистого, мол, и такой там был.
– Ты чо это такое вякаешь, ходя? – прикрикнул Белобородов.
Иван Яковлевич подозрительно посмотрел на милиционеров.
– Так… Значит, вы все в стороне, а на моего сынишку дело заводите!
Но его никто не слушал.
Тут же был составлен протокол, что потерпевшие опознали Кислова-младшего как участника вооруженного налета.
И закатали парня снова в тюрьму.
Много порогов обил Иван Яковлевич, доказывая, что сын не при чем, что не мог он ограбить китайскую лавочку, был в эти часы дома.
Но маховик справедливого изучения всех обстоятельств дела раскручивался долго. Только 19 апреля Федора освободили из-под стражи как невиновного.
– Погодите, я вам еще покажу! Вы обо мне еще услышите! – зло заявил Федор Кислов, когда его освобождали.
Домой вернулся взбешенным. Заявил отцу, что обязательно всем этим гадам отомстит, стал вечерами пропадать, зачастую возвращаясь домой под хмельком.
Ни отец, ни мачеха не могли найти к нему подхода. Не делился своими вечерними похождениями Федор и с дружком Ильей.
Впрочем, таким и не поделишься: в темных проулках Федор караулил запоздавших прохожих, грозил самодельным ножом, отбирал деньги. Потом уходил к знакомым солдатам на улицу Лагерную, в Красные казармы, пил с ними, играл в карты на деньги, а однажды выиграл старый разболтанный револьвер...
Через три недели закончилась для Федора Кислова вольная жизнь.
Случилось это 9 мая в районе городской скотобойни, на восточной окраине города по дороге на Антипиху.
Солнце уже клонилось к закату. На четырех подводах в Читу въезжали четверо крестьян – три брата Захаровых, Григорий, Андрей и Александр, и их односельчанин Николай Хрущев. Они поднимались на последний перед городом перевал, когда из-за кустов неожиданно вынырнул невысокий человек в сделанной из черного платка маске и, направив на крестьян револьвер, громко крикнул: «Стой!».
Путники приостановили лошадей.
– Слезайте с телег, становитесь в шеренгу! – скомандовал, вернее, проорал грабитель. – Да поживее! Чо, жить надоело? Быстро всем распоясаться и деньги на кон! Живо, кому сказал!
Ежась от надрывного крика, крестьяне бросили свои кошельки под ноги грабителю.
– А теперь, граждане хорошие, садитесь на телеги, – уже спокойнее сказал налетчик, подбирая кошельки. – Поедете, куда скажу.
Тридцатилетний Григорий Захаров отшвырнул вожжи:
– Никуда я не поеду! Забирай, что тебе  нужно и нечего над  душой оружьем трясти!
– Ах, так, подлюга! – рассвирепел грабитель. – Я тебе щас покажу!
Он направил на Захарова револьвер, машинально нажимая на спуск.
Бабахнул выстрел. У крестьянина с головы слетел картуз, висок ожгло свистнувшей пулей.
В ярости Захаров слетел с телеги и что есть мочи кинулся на опешившего стрелка, повалил с разбегу, ударил в лицо. Подскочили и другие попутчики. Вывернув револьвер из руки грабителя, принялись  лупцевать его со всей злостью. 
– Караул! Грабят! Убивают!
Теперь благим матом орал налетчик, не по своей воле поменявшийся ролями со своими жертвами.               
– В чем дело, граждане? Прекратить! – К кипевшей свалке подъехал на телеге, полной дров, Николай Шашин, надзиратель Читинской тюрьмы. Потянул из-под сена старый дробовик.
– А вот видишь, мил-человек… – Тяжело дыша, оторвался от скорчившегося на земле грабителя Захаров, у которого по лбу и щеке текла кровь. – Убивца и налетчика поймали! Голову мне чуть не прострелил, поганец! Все деньги у нас под револьвером забрал, а потом еще чево-то хотел устроить над нами… Дай, друг, топор, зарублю урода!
– Ты это… не выдумывай! – строго сказал Шашин, вглядываясь в измазанного пылью и кровью налетчика-неудачника. – За самосуд упрячут к нам в кутузку. Надо милиции сообщить о нападении и сдать его туда… Постой, постой! А, рожа-то знакомая! Сидел этот выродок у нас! Вот, ведь, вправду говорят: горбатого  только  могила  исправит!..
Уже стемнело, когда вереница телег остановилась у здания городского уголовного розыска. Преступника сдали дежурному, который взял от крестьян объяснения и адреса. А в журнале угрозыска появилась лаконичная запись:
«Отобран по протоколу № 237 от Кислова один револьвер системы "Лефаше" с пятью боевыми патронами и одной выстреленной гильзой по обвинению его в вооруженном ограблении крестьян Захаровых и Хрущева. Записать на приход по книге вещественных доказательств и вместе с дознанием отправить в Народно-политический суд Забайкальской области  г. Читы.»
Так, в третий раз за какие-то полгода, шестнадцатилетний Федор Кислов угодил в тюрьму. На этот раз основательно и надолго.
Причиной этого, как вскоре с ужасом для себя уяснил Федор из многочисленных вопросов следователя, которые тот задавал день за днем, вовсе не заключалась в неудачной попытке ограбления крестьян Захаровых. Федору предъявлялись обвинения в таких смертных грехах, рядом с которыми майская история у горбойни выглядела невинной шалостью агнца божьего.



Глава 23.

ВЕРНЕМСЯ в ветреные февральские дни. Последний зимний месяц пробил первые бреши в ленковских рядах. В первых числах сотрудниками угрозыска был задержан старый знакомый Ленкова – Николай Разгильдеев, с которым Костя орудовал еще в 1918 году. Потом Разгильдеев  попался в Верхнеудинске, но совершил побег из тюрьмы, появился в Чите и успел совершить четыре грабежа, прежде, чем снова оказался в руках милиции. Опять хотел рвануть от «милицанерских», да в этот раз попытка побега стоила Разгильдееву жизни: на углу Иркутской и Енисейской он был застрелен. А следом попался и его соучастник по грабежам Ермаков, определенный на нары в Читинскую тюрьму и  рассказавший следователю, что работали они по своим преступным делам вместе с Разгильдеевым, влившись в Чите в одну из ячеек ленковской шайки.
Яшка Верхоленцев и Трофим Задорожный – убийцы трех корейцев в Песчанке, совершившие 18 ноября прошлого года дерзкий побег при конвоировании их из угрозыска в тюрьму оказались для Ленкова ценным приобретением. Хладнокровность, с которой они шли на самые кровавые злодеяния, страшила даже знавших их членов шайки. Как говорится, Господи, пронеси. Наверное, именно это обстоятельство, несмотря на то, что и другие бандиты при выборе преступных средств особо не деликатничали, привело к тому, что из различных источников в уголовный розыск стала понемногу поступать информация о похождениях Яшки и Трофима. Понятно, что она обрастала слухами и домыслами, усиливающими кровожадность обоих бандитов, но и одного их преступления в Песчанке хватало, чтобы объявить на Верхоленцева и Задорожного особо тщательный розыск, благо приметы обоих преступников в угро и в участках милиции, а также в Госполитохране, имелись довольно подробные. Чекистам и повезло задержать Якова Верхоленцева 19 февраля, но коллег из милиции они в это посвящать не торопились.
В конце месяца, 24 февраля, Ленков и Багров покинули квартиру Василия Попикова, чему во многом способствовали твердые подозрения последнего о сожительстве его Шурочки с Ленковым. Да только Костя уже с Шурочкой наигрался и из головы выбросил, чего этой крале обещал по поводу ее сожителя. Лишние разговоры промеж подручных о том, что атаман, де, за преданность черной монетой платит, Косте были ни к чему. Да и капризы красавицы ему поднадоели.
В этот же день у ключа Колушного, на тракте близ Читы, ленковцы Михайлов и Хобсов ограбили крестьянина Дидина.
А 28 февраля из Читинской тюрьмы освободили цыгана Якова Бердников, отсидевшего восемь месяцев за дезертирство и кражу гусей.
Кажется, какая связь, между всеми этими событиями?

– Дмитрий Иванович, Ермаков на допросе показал, что Верхоленцев – один из самых доверенных и приближенных к Ленкову бандитов. Своего рода личный палач главаря шайки. Вот бы гада этого прихватить! – Миша Баташев с горящими глазами вернулся с очередного допроса в тюрьме фактически единственного арестованного ленковца.
– Вполне возможно, – кивнул Фоменко, – хотя ты же знаешь, Михаил, друг на друга они наговаривать мастера. Мол, я – овечка невинная, случайно заблудшая, а вот он!.. Но то, что этому Верхоленцеву человека зарезать раз плюнуть – факт.
– Я бы из него все вытряс!
– Как Сметанин из китайцев? – сухо бросил Фоменко.
Баташев смутился.
– Эх, Миша, Миша… Искусство сыска и допроса подозреваемых – это действительно искусство. И розыскные мероприятия с кондачка не организовать, и к каждому допросу, Миша, готовится необходимо тщательно, психологию человеческую изучая и применяя. Любой человек, о себе рассказывая, всегда старается показать себя с лучшей стороны, а уж преступник… Наизнанку вывернется! Ты же знаешь главное правило уголовника, даже если его за руку схватили…
– Всё отрицай, ни в чем не признавайся!
– Суть в этом, но если преступник умен, то он предпочтет сознаться в пустяке, чтобы убедить нас в своей искренности, а главную свою вину глубоко запрячет! Ну и, понятно, другого кого-нибудь подставит, может быть, и совершенно невиновного. Так что, Миша, допрос – это поединок. Мы слабину допустим или топорно будем действовать – преступник победит. И для чего тогда все усилия по его розыску? А уж когда зуботычинами правду добываем… Тогда она, как правило, никакая и не правда.
– Я это, Дмитрий Иванович, понимаю, – тихо произнес Баташев. – Мне еще силой добытые признания камнем представляются. Ко дну тянут того, что показания выколачивает, а заодно и того, из кого выколачивают.
– Камнем… Это ты точно подметил. Да, похоже. И как от камня, брошенного в воду, – далеко круги расходятся. Круги зла, Миша. Узнают люди, что мы зуботычины на допросах раздаем – и обходят нас, да что обходят – бегут, как черт от ладана! А когда человек милиции боится – какой он помощник в борьбе с преступностью… Да и мы – какие защитнички… Одно название…
Фоменко перевел взгляд на зеленый абажур лампы, потом на черный прямоугольник окна, рассеченный белым крестом рамы.
– Засиделись мы что-то с тобой, Михаил.
– Извините, Дмитрий Иванович, супруга-то вас и так годом да родом видит, – виновато поднялся Баташев.
– Вот именно! – рассмеялся Фоменко. – Это тебе, юному да неженатому, хорошо – хоть ночуй на службе!
– Ага, только чаще почему-то это у вас выходит…
Резко затренькал телефон.
– Фоменко у аппарата.
Через треск помех в трубке раздался голос начальника третьего городского участка милиции Абрамова:
– Дмитрий Иванович, наружное секретное наблюдение на Николаевской обнаружило Верхоленцева и Задорожного! Продефилировали до Аргунской, на углу покрутились, зашли в лавочку скобяных товаров. Поручил своему помощнику по наружной части Юферову организовать задержание бандитов.
– Действуй, мы выдвигаемся! – Фоменко бросил трубку на рычаги. – Миша, бегом в дежурку, подымай опергруппу! Верхоленцев и Задорожный у наружки третьего участка на крючке!..   

Помнач Юферов сумел быстро собрать группу задержания из трех милиционеров. Без промедления выдвинулись к месту обнаружения бандитов. Один из милиционеров – Иван Кочелаев, знал Задорожного в лицо – участвовал по осени в его задержании. Кочелаева послали вперед.
 Агент наружки, проходя мимо, бросил сквозь зубы Юферову, что преступники из скобяной перешли в китайскую лавочку. Там сейчас и находятся. Юферов подал условный знак Кочелаеву, рассредоточил наряд, приготовившись к задержанию.
Уже окончательно стемнело – шесть вечера.
Вслед за двумя покупателями из китайской лавки вышли Верхоленцев и Задорожный. Озираясь по сторонам, втянув головы в плечи и ежась от пронизывающего хиуса, они завернули на Корейскую и направились к Атамановской площади. Не исключалась вероятность, что преступники двинут на железнодорожный вокзал, чтобы подловить там кого-нибудь из припоздавших пассажиров.
Медлить было нельзя. Милиционеры, парами, устремились по обоим тротуарам вслед уходящим, подстраховывая друг друга.
И тут преследуемые словно почувствовали погоню. Ускорив шаг, они свернули с тротуара, срезая угол к Коротковской улице.
– Граждане, остановитесь! – крикнул Юферов, нагоняя Задорожного.
Но оба бандита тут же бросились бежать, закрывая лица руками. Один – свернув на Коротковскую, другой – прямо по Корейской в сторону вокзала.
– Стой! – прерывающимся голосом выкрикнул Кочелаев. – Стой! Стреляю!
Почти одновременно Кочелаев и Юферов дважды, предупредительно, выстрелили в воздух.
Испуганные прохожие прижались к заборам,  со страхом глядя на бегущие мимо фигуры.
Преступники не останавливались. Свернувший на Коротковскую  беглец рванулся к забору, намереваясь уйти дворами.  Но едва он подтянулся, уцепившись за доски, как замерший на месте Кочелаев плавно нажал спуск проверенного «нагана». Пуля срезала бандита, и он кулем навзничь рухнул на тротуар.
Кочелаев и Юферов одновременно подбежали к неподвижному телу.
– Он, Трошка Задорожный! – уверенно произнес Кочелаев, наклоняясь над убитым, одетым в ватную тужурку, задравшуюся и открывшую защитную гимнастерку, и черные неопрятные брюки, которые заканчивались кожаными ботинками с обмотками.
– Наповал ты его, жалко, - сказал Юферов. – Потеряли ниточку!
– Дык, пуля – дура! – виновато развел руками Кочелаев, не отрывая лица от трупа. – Поди со вторым ловчее выйдет, выстрелов-то не слыхать…
Выстрелов и не было. Верхоленцев оказался быстрее и ловчее. Он выскочил на Александровскую, смешался в несколько мгновений с довольно многочисленными прохожими, кинувшись  вправо, через Софийскую, в спасительную  темноту:  к темным лабиринтам  дворов, сбегающим с крутого склона к железнодорожным путям и привокзальным тупичкам, откуда брала начало устремившаяся вверх по городу Благовещенская улица.
Какое-то время милиционеры, преследующие Верхоленцева, еще видели его, но стрелять никакой возможности не было – велик был риск зацепить случайного прохожего. За Софийской они окончательно потеряли бандита…
Яшка же известными ему глухими улочками, где за плотными заборами взрывались яростным лаем псы, выскочил в начало Кастринской улицы, быстро пересек Большую и углубился в Кузнечные ряды.

ВЕЗУНЧИКОМ был Яшка Верхоленцев. Двумя днями раньше его задержали сотрудники Госполитохраны. Сообщить в милицию о  задержании  и  не  подумали, видимо, мыслишка была использовать Яшку в какой-то оперативной разработке, а может, ведомственный гонор свою роль сыграл. Но в полдень  20 февраля  Яшку  выгнали  во  двор Главного управления ГПО  чистить уборную. Он так старательно взялся долбить ледяные кучи испражнений, что охранник вскоре отвлекся, вступив в кокетливую беседу с вышедшей из здания сотрудницей. Верхоленцев зашел за туалет, поддел кайлом нижний край заборной доски и ловко нырнул в образовавшуюся дырку.

Только 28 февраля в гормилиции были получены два извещения:
 «Начальнику гор. милиции.  20 февраля 1922 г. содержащийся под стражей уголовный преступник Верхоленцев около 12 часов выгнан на работу во двор ГУ ГПО, откуда скрылся. Прошу Вашего распоряжения о розыске такового. Место жительства Верхоленцева Якова – Песчанка. О результатах просьба известить ГУ ГПО.  Комендант …»
«В Читинскую гормилицию. Прошу произвести розыск и задержание гр. Оренбургской губ. Верхнеуральского  уезда  Качинской вол.  Якова Иванова Верхоленцева, 20 лет, обвин. по  13, 1629 и 1633 ст. Ул. о наказ. и  о последующем  мне сообщить.
                Народный следователь участка…»
            
– Вот, полюбуйся, Дмитрий Иванович, - протянул Сержант оба документа Фоменко. –  И как прикажешь понимать? Втихушку поймали, нам ни ну-гу,  а упустили – лови, милиция! Да еще больше недели прошло… Хотя и мы-то тоже  этого паразита прошляпили!
– Действительно, какой-то непонятный случай… Не пойму, зачем госполитохране Верхоленцев? – задумчиво сказал Фоменко. – Вряд ли шайка и этот чертов Ленков преследуют какие-то политические цели.
– Согласен с тобой, но товарищи чекисты думают иначе. Они же, сам знаешь, все про белый террор рассуждают…
– У них служба такая. А  нас, если белым, так только не террором, а дурманом, скоро китайцы завалят.
– Я Колесниченко еще полгода назад рапортом докладывал, что у нас в Чите в Кузнечных рядах уже целое государство образовалось, заселенное одними китайскими подданными!
– Так называемый Китайский городок?
– Он самый, язви тя! Развели  там, погляди, сколько развратных притонов, морфинилок!
– Как плесень расползаются, – кивнул Фоменко, – одни накрываем, другие плодятся. Здесь большинство краденого оседает, а потом без проблем сбывается.
– Так вот я еще тогда предложил Колесниченко, как Главному правительственному инспектору нармилиции, самому распорядиться или ходатайствовать перед Минвнутделом о таком распоряжении: выдворять из пределов ДВР иностранных  подданных, а подданных ДВР – по месту  приписки.  Всех, короче,  кто изобличен в содержании  домов терпимости, опиумокурилен, морфинилок, в скупке и перепродаже краденного, а также тех, кто посещает все эти вертепы, особенно из числа лиц без определенных занятий,  места жительства и прочей шантрапы.
– Но не было же никакого распоряжения.
– В том-то и дело! Зато уважаемый товарищ министра внутренних дел, наш дорогой Михал Данилыч Иванов, по поводу моего рапорта разъяснение прислал: де, иностранные подданные за порочное поведение и по другим причинам могут быть удаляемы из пределов ДВР только по указанию министра. Как будто я не дотумкиваю своей головой, что на сие распоряжение можно рассчитывать лишь при сборе целой партии таких типов да еще после долгой переписки между Мининделом и Минвнутделом!
Сержант помолчал, глядя в окно, вновь посмотрел на Фоменко воспаленными глазами. 
– Китайскую плесень мы изведем… До Ленкова бы нам поскорее добраться! По поступающим сведениям, шайка всё активнее орудует и в городе, и по уезду. Нам надо наращивать усилия, Дмитрий Иванович. Со своей стороны, всех брошу на патрульную службу, особенно в вечернее время. Примерные районы, излюбленные преступниками для нападений на лавочки и на граждан, уже явственно определились. Основные силы туда и бросим.
– Думаю, Вячеслав Евстафьевич, что ликвидация Разгильдеева, Задорожного, арест Ермакова – прямой звоночек бандитам, что в городе мы им на хвост сели. И это может заставить ленковцев перенести активные действия из центральной части города на окраины да в пригородные поселки, возрастет число нападений в  сельских поселениях уезда, на близлежащих станциях железной дороги.
– Замечание твое верное. Сегодня же буду разговаривать с начальником уездной милиции. Бородин – мужик с головой. Думаю, нам давно пора одним фронтом действовать, а то пока взаимопонимания маловато. Побольше, конечно, чем с ГПО...
– И я, в свою очередь, тоже с мужиками из уездного угрозыска встречусь. Есть там мой бывший подчиненный – Иван Бойцов, товарищ толковый. Обговорим общий план действий.
– Только дай мне сначала пиетет соблюсти. Не стоит лезть к уездным через голову начальника облмилиции, он у нас, сам знаешь, обидчивый да с гонорком. Попрошу-ка Михал Данилыча  с Антоновым  переговорить…
– По старой дружбе?
– Да какая у них дружба! Знакомы с партизанских времен, а приятельствования меж ними не замечал. С Антоновым, сам знаешь,  приятельствовать желающих мало. Просто знаю, что для нынешнего областного правительственного инспектора нармилиции разговор в министерстве, а еще и с товминистра – что приказ. 

УБЕДИВШИСЬ, что «хвоста» нет, запыхавшийся и вспотевший Яшка кружным путем добрался до дома Прокопия Щелканова. Он и бабенка его Дарья Храмовских среди мутного люда имели известность сутенера и шинкарки. Что в доме Прокопия в Кузнечных рядах, что у Дарьи на Большом Острове – за серебро в любое время можно было разжиться не только разведенным спиртом или китайской ханей, но и договориться насчет молодки на ночку или, там, часок перепихнуться.
Но сейчас Яшке, несмотря на его кобелиный норов, было не до женской плоти, а вот стакан спиртного, или лучше пару, – засадил бы с большим желанием! Внутри все тряслось, и до конца еще не верилось, что от милиции удалось уйти.
Ткнулся в калитку, на что сразу же отозвался здоровенный волкодав, ударивший изнутри так, что ворота ходуном заходили.
Яшка непроизвольно отпрянул, опасливо оглядел щели, покрутил головой вдоль проулка – туда-сюда. Слева на громовой лай отозвалась еще чья-то псина, подхватила другая.
– Хто там? – раздался из глубины двора голос Прокопия Щелканова.
– Я это, Яшка! – пересохшими губами проговорил, прижимаясь к калитке, Верхоленцев. – Запускай, Щелкан.
Калитка, загремев металлом запора, приоткрылась. В щели показался Прокопий в нижнем белье и всунутых в валенки ногах, поверх исподнего был в распашку накинут овчинный тулуп.
– Ты, вот что, парень, ступай немедля до Ленки Курносой… 
– Какая, к херам, Ленка! Ты чо, Щелкан, не видишь – с ног валюсь!
– Ступай, Яха! – твердо приказал Прокопий. – О сходе Костя поговаривал…
Он многозначительно посмотрел на Верхоленцева.
– Фу ты, ****ь! – выругался тот, желая только одного – пить и спать.
– Ты это брось! – сурово проговорил Щелканов. – Не люблю я ваших мерзких выражений!
Он причислял себя к староверам и периодически изображал из себя истого веропоклонника. В остальное время бродил по притонам, следя, чтобы гулящие девки лишнее время с мужиками даром не вылеживали. Дарьино шинкарство тоже почему-то его веры не нарушало. Но сам, правда, пил умеренно и редко, а чертов табак и вовсе не смолил.
– Дай напиться, дядя! – попросил Яшка. – Взопрел, от фараонов бегая…
–  Што, паря, влипли?
– Да принеси хоть воды ковш, черная твоя душа!
– Ты, паря, мотри! – пригрозил Щелкан.
Но за водой сходил, предварительно заперев калитку, чем довел Яшку до белого каления. Когда он вернулся с деревянным ковшом, Яшка сначала жадно припал к воде, опустошил ковш, а потом швырнул его хозяину. 
–  Косте о такой твоей приветливости расскажу! Сучий потрох!
– Я ж тебе русским языком говорю, нечестивец, – благостно промолвил Щелкан, – перестань выражаться своими непотребствами.  Куды ж тебя такого в чистый дом пускать? Еще и закуришь его своим табачищем вонючим… Хотя, мил-человек, дело-то в другом, али запамятовал? Про сход тебе уже полчаса тылдычу!
– Да пошел ты!
– Не я пошел. Это ты иди, куда велено…
Обозленный до предела Яшка поплелся к Елене Гроховской. Раздражение перекинулось и на атамана: ну, Костя! Тоже из себя много чего мнит, не мог уж им-то с Трошкой заблаговременно про сход шепнуть! Кас-пи-ра-тор, черти его дери! Щас узнает новость…
Яшка  не видел, как рухнул с забора Задорожный, но понимал, что их не просто как подозрительных личностей хотели остановить: точно знала милиция, кого задерживает! Ушел ли верный кореш Трошка?
С этими невеселыми мыслями, злой и голодный, Верхоленцев добрался до дома Гроховских, в котором, из щелястых ставень пробивался свет.
В калитку постучал осторожно – знал, что на сходку Костя во дворе обязательно выставит охрану. И точно – с той стороны калитки задышали.
– Ярица-пшеница! – не дожидаясь вопроса, шепотом выпалил Верхоленцев.
– Заходи! – распахнул калитку тезка – Яшка-милиционер. Хмурый.
– Чо насупленный такой? – спросил Верхоленцев, протягивая руку.
– Дело не выгорело… Хорошо, хоть не спалились.
«Мда-с, – уныло подумалось Верхоленцеву, – теперя еще и я со своим…»
Вслух же сказал:
– Херня, тезка! Мы еще свое, братуха, возьмем!
– Ага… Вы с Тимохой взяли! Особенно он. Досыта!..
– А чо-чо? – забеспокоился Верхоленцев.
Оправдывались самые худшие его опасения.
– Хрен тебе через плечо! Кокнули твоего напарника! Че, не знашь?
– От оно как… – протянул Яха. – Думал я, все-таки он навинтил…
– Но… растащило… «Наган» милицейский его навинтил! Чо головой качашь? Сведения самые верные! На вас по всему городу приметы милиции давно разданы! Аль не знал? Иди в избу, поведашь Косте подробности…       
Безо всякого желания поплелся Верхоленцев в дом.
Там встретил громкий и взвинченный разговор. Пока у порога Яшка снимал свой черный тулуп и снова жадно пил из ковша воду, он понял, что атаман чехвостит Шурку Милославского. Тот дал наводку на квартиру богатых коммерсантов по Сретенской улице, рядом с гастрономическим магазином Попандопуло. Коммерсанты эти специализировались на скупке пушнины. На богатое дело пошли Ленков, Самойлов, Некрасов и Гаврилов. Милославский в это время был на службе. Налет не удался. Почему, Яшка не понял, но маты Кости неслись вперемежку с угрозами в адрес наводчика – Шурки.
Дольше оставаться под дверями было уже не с руки, Яшка робко шагнул в ярко освещенную горницу.
– Здратуйте всем!
– А, явился, – буркнул Ленков. – Ну, рассказывай, парень, как свою голову спас, а дружка выручить не сумел?
– Такое, вот, дело, Костя… Защучили посредь улицы… Мы и деру врассып… Яшка-милиционер сказывает, что Трошку того? Че, в натуре?
– Так и есть… Эх-ма, ловкий хлопец был… Чего-то стали мы потери нести, а, братцы?               
 – Вот и я говорю – неспроста! – подхватил Верхоленцев, понимая, что сейчас на его месте только и остается, что поддакивать. – Уж не ссучился ли кто?..
– Фарта нет… – процедил Ленков. – А может и сука завелась…
– Понапрасну ты, Костя, – возразил сидевший за столом Мишка Самойлов. – На трактах добычу заимели неплохую, опять же лошадьми хорошо разжились…
 – Говно вся эта добыча! Барахло! – презрительно бросил атаман. – Ишь, набрали кучу рваных тулупов и подобного шмутья, а где золото, серебро? Больше шуму да понтов – от это мы умеем! И куда этот шум выходит, а? В то и выходит, што угрозыск нам на пятки наседает! Выпасли тебя, Яха, али сами на фараонов напоролись?
– По всему выходит, что выпасли…
– По всему выходит… – Ленков стукнул кулаком по столу. – Самое поганое, что выпасли вас с Трошкой – царствие ему небесное! – в два счета! Об чем это говорит? А об том, Яха, что помимо сбора примет у милиции теперь хватает и глаз и ушей.  На улицах и где угодно! И еще. Тимоха, милицейский начальник, который нам служит, – Ленков  презрительно скривился, – на днях мне сообщил, што завели фараоны на нас подробные списки и описания примет, постоянно пополняемые. А кто через тюрьму или уголовку прошел – так ишшо и с фотопонтретом. Во как! Картотекой это называется. А еще пальцы у арестантов черной краской мажут и на бумагу оттискивают. Оказыват-ца, у кажного – свой на пальцах узор! Сколь на земле людей – столь и узоров. Вот…
Верхоленцев поднес к глазам кончики пальцев, потом, подсев к столу, потянул за ладонь Алеху Сарсатского, сличая свои и его пальцы.
– Да и не така уж большая разница!
– Разницу тебе сыскари покажут! – зло бросил Ленков. – Кады она тебе уже и не потребуется.
– А где, Костя, эта самая картотека сохраняется, Лукьян не сказывал? – спросил Сарсатский. – По участкам ее точно нет, какая-то, видимо, центральная. На область кажную или всю Дэвээрию?
– Наверное, как ранешне, при самодержце – повсеместно. У каторжных и политических фараоны и в те времена приметы описывали и пальцы оттискивали, а еще с табличкой на груди изображенье делали фотографическим аппаратом, – уверенно сказал Ленков: Бизин и Филя-Кабан его об этом просвещали как-то по случаю.               
– Умыть бы ищеек! – мстительно оскалился Верхоленцев. – Налететь коршунами! Разнести уголовку, централ и прочие мильтонские бастионы, спалить все их чертовы бумаги!
– Мне Тимоха намекал, что в облмилиции денежная касса богатая, особливо перед выдачей жалованья, покуда денежку по области не растолкали, – добавил Алеха Сарсатский, шумно прихлебывая чай с блюдца.
– Хорош чаи швыркать! – оборвал его атаман. – Пойди, лучше, Яшку во дворе смени, озяб, небось, сторожок.
Алеха молча отставил блюдце, закинул в рот кусочек сахару, поднялся и вышел из светелки. Вскоре ухнула входная дверь.
– Посмотрим… – неопределенно сказал Ленков. Помолчав, снова бухнул кулаком по столешнице. – Посчитаться надо бы! За Кольку, за Трошку!
– Это, Костя, мы сделаем! – засверкал глазами скуластый Багров.
– Знаю, знаю, Бориска, ты у нас – парень решительный! – похвалил  пацана Ленков. – Вот, Яха, кстати, – новый тебе напарник, заместо Трошки.
– Да в ем не столь решимости, сколь хвастовства! Язык длинный, трескучий! – скривился недовольно Верхоленцев. После зверского мучения и убийства корейцев-огородников и двух, не считая сегодняшнего везения, побегов из-под стражи, он считал себя самым выдающимся в шайке, ловким, бесстрашным и хладнокровным.
– Шибко нос не задирай, Яша, – с ласковой угрозой в голосе сказал Ленков. – Бориска мне заместо младшего брата. А насчет твоего умения ножи совать…Так и он не промах, режет – што мясник. Вот и делайте зарубки, у кого больше наберется! Ха-ха-ха!
Ленков намекнул Верхоленцеву о недавней выходке Багрова. В последнее время Багров окопался на Сеннухе – Сенной площади, которая на Большом Острове являлась сосредоточием не только торговых лавок, но и притонов, где курили опиум, кололись морфием, баловались с девками.
С группой ленковцев, а иногда и в одиночку, он действовал лихо и жестоко. Скуластый и широкоплечий низкорослый «солдатик» стал фигурировать в показаниях потерпевших и свидетелей грабежей как самый отъявленный и жестокий бандит, для которого выпустить пулю в человека было проще простого.
Не так давно Багров попросился переночевать в одну семью на Большом Острове. После того, как сбегал к шинкарке, был принят хозяевами радушно, с угощением. Ночью Бориска встал, подошел на цыпочках к спящей семейной паре и зарезал их, как свиней. Потом расправился с тремя  малолетними детьми. «Обшарил всю избу и  ничего путного не нашел», – посетовал он в кругу собутыльников-ленковцев. О том, что и это злодейство учинил опять-таки тот молодой «солдатик» поведала уголовному розыску соседка зарезанных. Вечером она видела, как Багров бегал к шинкарке за водкой, потом – как угощался с хозяевами, маяча в окне…
Именно то обстоятельство, что излюбленным районом для Бориски Багрова стал Большой Остров, куда любил к приятелям захаживать его сверстник Федор Кислов, да еще, вдобавок, их разительное внешнее сходство – все это и сыграло трагическую шутку с Федькой. Вновь и вновь свидетели признавали в нем того самого «солдатика». У следователей и тени сомнения не было: перед ними один из самых активных ленковцев, несмотря на молодость. А как изворачивается, а как все отрицает!.. Забегая вперед, скажем: дело по обвинению Федора Кислова в попытке ограбления крестьян и покушении на убийство будет включено одним из эпизодов в длинный перечень преступлений шайки Ленкова. В одном списке с самыми ярыми ленковцами – головкой шайки – Кислов предстанет перед Высшим Кассационным судом ДВР.

– Ну, что ж… Коли ищейки так нам на хвост в Чите сели, – продолжил Ленков, – перейдем-ка мы пока на округу. Не ахти, конешно, навар изо всего этого выходит, однако курочка по зернышку клюет. Так, братва? Ну-ка, скажите мне, почему меховщиков сегодня мы не растрясли, а? А потому! Буржуи замки да запоры ставят умело, укрепляются, опять же охраной обзаводятся. Пущай успокоются на время, отвыкнут трястись!  А нам теперь и впрямь по уезду пройтись не помешает: погода фартит, морозы спали, так что погужеваним на трактах да по станционным поселкам на «чугунке» вдарим!

Из протокола  угрозыска Читинской уездной милиции:
«1922 г. марта  1-го дня. Ко мне, мл. агенту угол. розыска Чит. уездной  милиции Платову, обратился гр. Читинского уезда Беклемишевской волости деревни Преображенской Дидин Эраст Николаевич и заявил следующее: 1922 г. 24 февраля, возвращаясь из города Читы по Московскому тракту, куда ездил по разовым делам, домой, т. е. в деревню Преображенскую, и не доезжая ключа Колышного – за шахтами верстах в 4-х, было уже под вечер, меня встретили двое прохожих и приказали остановиться. Когда я остановился, то они спросили, есть ли у меня деньги, на что я ответил утвердительно и вытащил свои деньги 50 рублей золотом, отдал им. Доверяясь мне, они обыскивать меня не стали, хотя первоначально хотели было снять с меня унты, но по совету одного из них оставили их на мне. Взяв деньги, они хотели меня убить, но по моей просьбе не сделали этого, а только забрав моего коня  с подводой, в которой был товар, они меня отпустили и приказали идти мне пешком домой, а сами направились в сторону города. Отпуская меня, они приказали об этом не заявлять и в случае моей заявки обещались убить меня, хотя я буду дома.
Грабители были одеты – первый в вывороченную шубу пестроватого барана, которая до колен, черная шапка, по следу можно определить обуты были или в башмаках или же сапогах. Лицо бритое с черненькими усиками и цвета не помню, роста выше среднего, оружия у него не увидел. Второй одет в полушубке солдатском, с крытым сукном, шапку не помню, брюки тоже не помню. Роста малого, лицо чистое без усов и бороды, на вид можно дать лет 20, по характеру свирепый, говорит чисто, твердым голосом. Первый же говорит хрипловато. Второй имел при себе винтовку или карабин или же винчестер. Взяли у меня лошадь, конь масти-породы томской, на правой стороне грива, заднюю ногу правую трет подкова, но не до крови, холка хомутом потрогана, лет 9, без тавро, под седелкой болячка засохшая с левой стороны, хвост обыкновенный не густой и не жидкий, росту 2 арш., упряжь старая, телега на жел. ходу. В телеге находилось: 1,5  пуда муки, овса 2 пуда, 15 аршин ситца, кеты 3 фунта, керосину 15 фунтов, постное масло 5 фунтов…»

ПОЧТИ неделю мялся Дидин – обращаться в милицию или нет. Во-первых, не ближний свет  из Преображенской в уездную милицию добираться. А во-вторых, чем черт не шутит, как дознаются лихие гаврики да и отомстят со всей лютостью бандитской!
Дидин знал, что только у них в деревне не он один попал в такую переделку, но желающих обращаться в милицию было крайне мало. Однако, отняли грабители значительную сумму денег и продукты, накупленные в Чите не на день и не на неделю. Сколь надо ему горбатиться, чтобы такие деньги заработать! И он решился.
Иван Иванович Бойцов, которому был определен в помощники Николай Платов, как раз изучал показания Дидина, когда дверь комнатки, где они с Платовым располагались, открылась, и на пороге появился Фоменко.
– Здорово, мужики!
– Дмитрий Иванович! Вот не ожидал! Доброго вам здоровья! – пожал протянутую руку Бойцов, выскочив из-за стола. – Вы, наверное, к Бородину? А он уехал куда-то, не сказал.
– С Бородиным я уже разговаривал. Теперь к тебе решил зайти. Ты ж у него пока в угрозыске за старшего. Вот и заехал кое-что, как коллега коллеге, подсказать! – засмеялся Фоменко. – И о взаимных действиях договориться. Дело в том, Иван Иваныч, что ленковская компания явно перенесла в последние дни свои основные усилия на пригород, на тракты.
– А вот, как раз, Дмитрий Иванович, только что поступившие сведения об ограблении на Московском тракте крестьянина Дидина. Похоже, как раз субчиков из этой шайки работа. Но вот что плохо! – раздосадованно воскликнул Бойцов. – Слишком  много времени проходит с момента совершения преступления до того, как нам о нем станет известно. С этим же Дидиным – неделя! А  взять ограбление лесничего Сараева? Десять дней прошло! Робеют сразу обращаться, – вот и ищи ветра в поле!
– И ветер в нашей работе, Иваныч, иногда приходится искать, – твердо сказал Дмитрий Иванович. – Думаю, вот с чего тут следовало бы начать. Поговорите по деревням с людьми,  причем,  не  только  с потерпевшими.  С соседями, с бабушками-дедушками, что по домам сидят. Они много чего видят и знают.  А где народ и на сход можно собрать, рассказать о приметах бандитов-ленковцев, о том, какие намерения у власти, у милиции по борьбе с уголовной нечистью. Обратиться к людям за помощью нам, Иван, никогда не зазорно. Мы же – плоть от плоти народной. Честно рассказать о наших трудностях – поймут люди, помогут. Среди здоровой части крестьян и пролетариев нам свою прослойку надо создавать. Надежных помощников и друзей милиции. Так что, советую проехаться по Ингодинской долине, побывать в селах, на постоялых дворах. Кстати, насколько я помню, после того ограбления на Кенонском увале застава в Кадалинском зимовье выставлена? Вот, тоже не мешало бы присмотреться, как там у них служба идет.
Фоменко раскрыл потертый кожаный портфель.
– Тут я вам ориентировки на некоторых ленковцев скопировал. Когда будете, Иван Иванович, людей опрашивать, подробнее фиксируйте не только даты и обстоятельства бандитских нападений, не только приметы, но и тонкости выясняйте: слово, брошенное вскользь, как один бандит другого окликнул или позвал, характерные обороты речи, оружие какое у гавриков было, как делят бандиты при налете свои бандитские обязанности… Понимаешь? И сравнивай с нашими записями. Тут, Иваныч, все важно: разрозненные грабители орудуют или группы из одной крупной шайки, что предпочитают брать с налетов или абсолютно ничем не гнушаются? Короче, изучайте почерк совершения преступлений. Ну, да это я тебе уже азы разжевываю, а ты все-таки в милицейском деле не мальчик. Так что – дерзайте. 
– Спасибо, Дмитрий Иванович! За советы – в первую голову, и за ориентировочные материалы. А поездку такую мы наметили. Собираемся в паре с Николаем по всем деревням татауровского куста проехать, вплоть до Куки. Хочу своими глазами увидеть гнездо этого паразита!
– По нашим сведениям, Иван, в родное село Ленков давно глаз не кажет. Но обстановку там изучить – дельная мысль!



Глава 24.

РАННИМ утром в пятницу, 3 марта, сотрудники Читинского уездного угрозыска Иван Бойцов и Николай Платов верхом выехали из Читы в западном направлении.
За спиной начинало алеть, под копытами лошадей похрустывал ледок. Вчера днем так здорово распогодило, что на солнцепеке снег начал таять. Запахло весной. Но ночью пересилила зима, схватила и превратила в ледок первые лужицы оттепели.
Милиционеры ехали рядом, прикидывая в негромком разговоре свой маршрут по времени, порой переходили и вовсе на бытовые мелочи, смеялись.
Когда окончательно рассвело, навстречу стали попадаться крестьянские подводы.
– Видишь, Коля, народ-то какой напуганный стал. И в одиночку теперь не ездят, и на нас косятся, ишь, как!
– Все равно, Иван Иваныч, редко кто злодеям отпор дает. Вроде и с оружием едут, а поди ж ты, терпят злыдней!
– До поры до времени такое терпение! Взорвется народ, Коля, скоро от этих бандитов! Так что нам лучше сегодня из них наших помощников и внештатных сотрудников сделать, чем завтра волей-неволей усмирять таких мстителей…
– Усмирять?!
– А ты что думаешь! Месть хороша тогда, когда она судом назначена, а не самочинно. Я, Николай, таких случаев знаю – ого-го! Самосуд – самое страшное, что только можно придумать. Один только пример тебе приведу. Это еще до моей работы в милиции произошло. В июне или июле семнадцатого года, точно не помню, было, Коля, в Чите совершено зверское убийство врача и еще семерых человек санитарной прислуги с бактериологической станции. А хоронили погибших прямо из горбольницы. Народу, Николай, было! И плакаты – «В свободной стране не должно быть места злодеяниям!», «Убийцам – нет пощады!»...
Бойцов тяжело вздохнул.
– …Ну и вот… Когда катафалки двинулись к Атамановской площади, где должен был состояться траурный митинг, то даже цепь оцепления была выстроена из солдат! Чуешь, каков был людской наплыв?.. Начался митинг где-то около полудня. Многие именитые люди выступали. Вдруг  - крики, шум! Оказалось, что в толпе схватили за руку двух воров. И давай их тут же хлестать, топтать ногами! А один из граждан, как сейчас помню, по фамилии Гуревич, кричит: «Что же вы делаете, люди?! Остановитесь! Воров надо передать в руки правосудия!» В общем, Коля, хотел этот мужик самосуд остановить. Куда там! И его в кучу замесили! В общем, когда милиция и патруль военный к месту побоища пробились – на земле три трупа.  А у этого Гуревича, как потом в газете писали, десятника из стройконторы, трое малолетних ребятишек осталось… Вот она, цена самосуда…
Они надолго замолчали. Один – переваривая  услышанное,  а другой – вновь вспоминая тот далекий и страшный случай.
От белой поверхности Кенона завертел тонкой поземкой пронизывающий ветер. Платов скосил глаза на своего начальника.
– Иваныч, где сегодня ночевать будем?
– Реши-им, – протяжно отозвался Бойцов. – День только начинается.
– Только  не на постоялом. Там отдыха нет. Да и всяких полно…
– На ночлег, Коля, думаю в деревню заехать. На Черновские копи, в Хитрушку. У меня там хорошие знакомые. У них и заночуем.
– Вот это дело! – повеселел Платов.
Однако, когда сыщики добрались до своего первого пункта назначения, куда оно делось, хорошее настроение!
А первой точкой был постоялый двор в Кадале. Заправлял здесь крепкий мужик с цыганистым лицом, изрядно попорченным оспой – Матвей Андреевич Поздняков. Когда представились друг другу, Бойцов спросил содержателя заезжки:
– А где же наша милицейская застава?            
– Так, это… Их  начальство вызвало, на какое-то важное совещание али собрание…
– Один мог бы и остаться, – сказал Бойцов Платову, – а так, вишь, бросили дежурство.
– А им чево тут дежурить? – усмехнулся содержатель. – Противо каво?
 – Да давно ли Ленков вас тут тряс!
 – Эх, начальничек! – сокрушенно затряс головой Поздняков. – Кабы ты знал… Оне, энти милицанеры – што их есть, што нема! Тока оббирать проездных людишек. Скоро из-за энтой заставы меня десятой дорогой кажный объедет!
– И пьют оне без просыпу! – вмешалась пожилая хозяйка.
– Цыть, старая! – оборвал ее хозяин. – Наговоришь тута, потом нас же и затаскают. А те еще головы поснимают…
– Не беспокойтесь, никто никуда вас вызывать не собирается. Мы с товарищем – сотрудники уголовного розыска, вот документы посмотрите. И подводить мы вас не намерены, никаких бумаг не составляем, просто расскажите, что у вас тут творится?
– Тады пойдемьте-ка в нашу избушку, – пригласил Поздняков. – Маланья, поставь самовар, не видишь, люди намерзлися, угости  чаем да стряпней!               
– Проходьте, гости дорогие, – засуетилась хозяйка. – Пока самоварчик доходит, я вам по чашке кислого молочка налью. Будете?
– От такого угощения грех отказываться! – засмеялся Бойцов.
Он любил это забайкальское кушанье. И знал, что готовится оно долго и старательно: с ноября, по морозу, в большую кадушку, которую обычно ставят в сенях или холодной кладовке, понемножку кладут творог, заливая его молоком. Так постепенно эта молочная масса и промерзает. А с наступлением Великого поста содержимое отколупывают по кускам, сколь надо, толкут в ступке, а потом сбивают в пену. Пенная жижа и разливается по чашкам.
С удовольствием прихлебывая ложками кислое молочко, милиционеры слушали новости, которые щебетала хозяйка. А потом и самовар поспел. К столу степенно присел и хозяин, вставлял слово-другое.
 За чаем с калачами Бойцов и Платов узнали, в основном, от говорливой Маланьи, что милицейская застава, выставленная на постоялом дворе от Кенонского, то есть 5-го участка милиции – сплошная  «хвикция», как выразилась хозяйка. Милиционеры нередко шушукаются с какими-то подозрительными личностями, явно бандитами по обличью, а потом кого-нибудь из тех, кто заночевал на постоялом, а утром в путь тронулся,  неподалеку грабили. Особенно в последнее время. Только за вторую половину февраля таких ограблений хозяйка насчитала с  десяток.
– Кажный раз однем и тем же шаблоном грабют, – сделала большие глаза Маланья. – Посредь бела дня выскакивают из укромного места прям на подкарауленные подводы! Сами – с оружьем и в черных масках! Кричат: «Не шевелись! Руки кверх!». И всех по одному заставляют с подвод слазить, обшаривают карманы, кушаки, за пазухой, завязывают глаза тряпками, а веревками привязывают за руки к задним колесам телеги, а ежели забирают все с телегой, то к дереву или к жердям поскотины примотают страдальцев, да так и бросют...
Хозяйка не преувеличивала. Когда Бойцов позже опрашивал ограбленного бандитами лесничего Сараева, то тот показал, что фактически его грабили дважды по дороге из Читы домой, в Куку. Вначале обыскали милиционеры на постоялом дворе, забрав кое-что из продуктов, а потом перестрели на дороге бандиты. И ограбление сотворили как раз тем способом, о котором хозяйка заежки рассказывала. «А Маланья-то, ишь, – искренне удивился про себя Бойцов, – прямо-таки, как по совету Дмитрия Ивановича, бандитский почерк уловила! Наблюдательная бабенка…»
Дальнейшая поездка сотрудников уездного угрозыска подтвердила наихудшие опасения. Опрашивая в деревнях  крестьян, Бойцов и Платов узнавали новые и новые факты разнузданных действий бандитов на трактах. Причем, об этом, как правило, заявляли им не сами потерпевшие, а их соседи, родственники. Когда же сотрудники угро встречались с потерпевшими, те нередко отнекивались, боясь отвечать на любые расспросы: «Вам-то чо, приехали да уехали, а нам за наши рассказы головы не сносить. Грабители-то – ушлые, вкруг везде своих людишек имеют. Те имя донесут – и амба! Вещей и продуктишек  жалко, но и  жизни лишиться не хочется…» 
Тем не менее, из бесед с сельчанами выплыло примечательное. Выясняя, как советовал Фоменко, все до мельчайших подробностей, Бойцов и Платов пришли к полной уверенности, что на Ингодинском тракте разбойничают не отдельные бандитские группы, а одна шайка, разбившаяся на пятерки, шестерки налетчиков. Все данные указывали на то, что речь идет о шайке Ленкова, который в ряде налетов участвовал самолично.
В течение трех дней Иван и его помощник объехали практически все села по Ингодинской долине до Куки, где осторожно расспросили людей о главаре шайки. Скупыми оказались рассказы односельчан Ленкова, хотя его знали здесь все. Украдкой показали дом, в котором живут его мать, жена с малолетним сыном. Удалось достать групповую фотографию, где красовался в числе прочих и сам Ленков.
– Видел я, по-моему, его зимой в городе. В январе. В военной форме вышагивал, – вглядываясь в мутную фотокарточку, сказал Платов. – Представительный, при шашке и револьвере… Точно он!
– Он! – уверенно подтвердил Бойцов. – Дважды он мне попадался…
– И уходил?
– В том-то и дело! Задерживали, сажали в кутузку, а он оттуда – фьюить! М-да…
– Нешто он и впрямь такой ловкий?
– Ловкий… Помнишь разговор на постоялом дворе?
– Да ты што! Спроворили, думашь, побег ему наши?
– Не наши они, Николай! Предатели! Чую, есть в пятом Кенонском участке оборотни. Связанные с бандитами милиционеры. Для шайки куда как удобно – наводку дадут, от облавы, предупредив, спасут… Но зазря обвинениями кидаться нельзя. Проверим все это…
Бойцов и Платов еще не знали, что район действий ленковцев не ограничивается Ингодинской долиной. Не знали они и того, что идут буквально следом за бандитами,  с разницей в несколько дней.

ЗАКАНЧИВАЛСЯ четвертый день поездки Бойцова и Платова. В густых сумерках они возвращались в Читу, но путь не близкий. Завернули на ночлег к знакомому Ивана на Черновских копях.
Но на милицейском посту ожидала неприятная новость: в полуказарме 913-й версты железной дороги убит путевой обходчик Лосицкий. Квартира ограблена. По слухам, действовала целая шайка. 
Наутро, еще в потемках, сотрудники угрозыска выехали на означенный полустанок, где, как сообщили вчера Бойцову, уже вели дознание работники железнодорожной милиции.
Ее на квартире Лосицких представлял в единственном числе невысокий молодой парень в аккуратной гимнастерке, который, шумно сопя, собирал в брезентовый, видавший виды портфель бумаги со стола.
У стены на обшарпанном стуле, зябко кутаясь в платок, сидела смуглая женщина средних лет. Опухшие от слез глаза невидяще скользнули по вошедшим.
– Кто такие? – настороженно спросил парень с портфелем, вытягивая из него револьвер.
Бойцов и Платов представились. Важно сообщил о себе и парень: Козлов, агент железнодорожного угрозыска. Иван Иванович попросил его поделиться выясненными обстоятельствами случившегося, поподробнее рассказать, что и как произошло. Но агент из «железки» повел себя неожиданно.
– Разберемся без вас. Сами с усами! – заявил он небрежно и категорично. – Тут наше дело, дорожное, не по вашей принадлежности.
И, закончив складывать бумаги, хозяин портфеля важно прошествовал за порог. Иван Иванович едва успел притормозить за рукав рванувшегося следом Платова. Покачал отрицательно головой, присел к столу, молча посмотрел на безучастную женщину. Кивком головы усадил на лавку у порога Платова. Через несколько минут негромко кашлянул.
– Давайте знакомиться, хозяйка. Из милиции мы, по розыску. Фамилия моя Бойцов, зовут Иван Иванович, а это мой товарищ – Николай Платов.
После Козлова разговорить Лосицкую было трудно. Но Иван Иванович был терпелив. Как не понять горе, обрушившееся на семью: погиб муж, отец, кормилец…
Скорее всего, видя и ощущая это неподдельное сочувствие чужих людей, Сабина Ильинична Лосицкая, беззвучно плача сухими глазами, рассказала то, что чрезвычайно насторожило  Бойцова.
…За день до трагедии, 5 марта, в квартиру Лосицких постучали  трое. Дело было уже около десяти вечера. Открывай, дескать, из госполитохраны мы с обыском насчет незаконного хранения оружия. У Лосицкого оружия сроду не водилось, о чем он через двери и заявил, а впустить отказался.
Первым настораживающим обстоятельством было уже то, что «господа из ГПО» в ответ на такой категорический отказ ничего не предприняли, а подались прочь. Бойцову хорошо была известна настырность истинных госполитохрановцев в подобных ситуациях. Те – не отступали, а добивались своего в любом случае.
Второй штришок – не менее настораживающий. От квартиры путевого обходчика незнакомцы подались к соседу – Кондратию Жулевичу. А немного погодя Жулевич постучал к Лосицким. Так и так, мол, сосед, требуют тебя в качестве понятого ко мне, будут обыск делать.
«Что-то новенькое, – подумалось Бойцову, – подозреваемый сам для себя понятых собирает…»
Настораживали и впечатления, которыми по возвращении от Жулевичей поделился с женой Василий Лосицкий. 
Обыск, де, не обыск, а одна проформа. Показали эти типы какую-то бумажку, мол, ордер. Порыскали для отвода глаз по углам, а потом… сели чай пить с хозяином! На чай и четвертый с улицы ввалился. И все с Жулевичем – запросто. Никакой протокол не писали, сказали Лосицкому, что его подпись не требуется. С тем и отпустили.
– А сами, Вася подметил, на власть-то и не похожи, – передала впечатления мужа Сабина Ильинична. – Говорил, грязные, мол, прямо задрипанные какие-то, нечесанные… О-о-ох… говорила я Васе – больно подозрительно все это! И с Жулевичами почему-то обошлись благосклонно, хотя он – проныра еще тот…
Лосицкая  рассказала  Бойцову, что между ними и соседями давно пробежала черная кошка. Кондратий Жулевич отличался вороватостью, стремился завсегда прибрать чужое, постоянно выглядывал, что где плохо лежит. А однажды увел с пастбища чью-то корову. Ребятишки же Лосицких видели это да и растрезвонили на всю округу. С тех пор вражда межсоседская  Жулевичами и закручена.
Рассказ хозяйки о причине их неуживчивости с соседями высветил для Бойцова еще одну нестыковочку. Как же так, не здоровались, не разговаривали, а вчера, со слов Лосицкой, соседка Евдокия Жулевич – Лосицкая показала ее в окне – здоровенная бабища лет сорока пяти, с бегающими лисьими глазками, прошмыгнула мимо крыльца, кося взгляд на милицейских лошадей, –  так, вот, она, Евдоха, вчера сама вызвалась заявление в милицию написать. Откуда такое участие?
Еще больше вопросов вызывали непосредственные обстоятельства налета, грабежа и убийства путевого обходчика.
            
…В ДВЕРЬ забухали неожиданно и требовательно. Как раз, когда хозяйка на кухне с ужином возилась. Кинулась, испуганная, в комнату:
 – Вася, стучат там! Не дай Бог вчерашние!.. – руки, как в молитве, к груди прижала.
Встревоженный Лосицкий шагнул через кухню в сени.
– Кто там?
– Открывайте, гражданин Лосицкий! – голос молодой, нахальный.
– Кто вы? – повторил упрямо хозяин.
– Контора «Господи, помилуй», вот кто! Открывай, мать твою! Шевелись! – заорал голос погрубее, прокуренный.
– Гражданин Лосицкий! Не чините препятствия властям! – снова послышался насмешливый молодой голос.
– Васенька… не надо! Боюсь я! Не открывай!.. – тихо прошептала Лосицкая, еще крепче прижимаясь к мужу, заплакала.
– Да погоди ты, чего реветь начала! Иди к детям, иди…
С улицы снова заорали, бухнув в дверь:
– Открывай, едрена вошь! Проверяем насчет оружия… Как давече соседа твово. Сам же там был, чего раскочевряжился! Али прячешь ствол? – ехидно осведомились через дверь.
– Нету у меня никаких стволов, – твердо ответил Лосицкий.
– А раз нету, так и тем более открывай. Чего ж тады, мужик, таисся? Чево скрывашь? Не-ет, проверка не помешает! – нетерпеливо, уже явно злясь, выкрикнул молодой.
– Не открывай, Васенька! – в слезах прошептала Сабина Ильинична.
– Ну что ты, Сабиночка, – с деланой бодростью шепнул в ответ муж. – Нам бояться нечего.   
Он с шумом выдохнул воздух, решительно шагнул вперед и откинул кованый крюк дверного запора. Снаружи энергично поджали, и в сени ввалилась вчерашняя троица, гонявшая чаи у соседа Жулевича.
– Предъявите документы! – загородил дорогу Лосицкий.
– Вот те мой мандат! – ткнул револьверный ствол обходчику в лицо скуластый невысокий крепыш в долгополой солдатской шинели и ботинках с обмотками, но, ухмыльнувшись, вытащил из кармана сложенный вчетверо помятый лист.
– На, читай! Вишь – Госполитохрана, мандат на обыск! Понял, ты?
–  Долгарь! – обернулся второй к последнему из троицы. – А ну-ка, волоки сюда  того толстопузого.
Названный «Долгарем» исчез за дверью.
– Так-с, граждане… Значит-ца, хозяин, оружия у тебя нема? – гоголем прошелся по кухне перед Лосицкими один из двоих оставшихся – щурящийся молодой парень, ростом заметно выше маленького «солдатика». Одет был «гоголь» в засаленный френч английского сукна на овчинной подстежке и черные плисовые брюки, заправленные в стоптанные ичиги. Не говорил – цедил,  поводя  из  стороны в сторону вороненым «браунингом». 
Заглянул,  отведя  стволом занавеску, в комнатку, где притихла кучкой на родительской кровати перепуганная ребятня путевого обходчика. 
– Чего вы хотите? – подал голос Лосицкий. – Я же вам сказал…
– Молчать! Заткни едало! – заорал «солдатик».
По ступенькам, а потом в сенях  затопали шаги, и в двери ввалился названный Долгарем. Он и еще один такой же «госполитохрановец»   заволокли в дом осанистого степенного мужчину лет сорока.
– Осип Мартынович! Боже мой! Вас-то каким ветром?! – невольно воскликнул  Лосицкий, увидев своего давнего знакомого Брозовского.
Тот нередко  останавливался у них на ночлег, торгуя галантереей и бакалеей на станциях и полустанках. За постой всегда расплачивался – своим товаром, даже кое-какие вещи, чаще из собственного гардероба, хранил у Лосицких до следующего своего приезда.
– Да вот, дернул черт! – в сердцах отозвался Брозовский. – Поехали посмотреть лавку, подремонтировать, а тут эти…
– Молчать! – снова заорал низкорослый в шинели и скомандовал «гоголю» в засаленном френче. – Яха, ставь этого борова к стенке, лично в его буржуйские кишки пулю залеплю, страсть как охота!
– Не хер! – коротко отозвался «Яха» и  перевел глаза на Брозовского. – Ну, где твое добро?
– Тут, в сундуке. Открой им, Василий, чего уж…
– Хе-е… Ну, и пожива! – разочарованно заглянул в сундук Долгарь. – Разве что, Миха, лапсердак на тебя впору, – повернулся он к четвертому налетчику, который, как увидела Лосицкая, заметно косил на правый глаз.
– Тащите торговца к Жулевичам! – скомандовал парень в английском френче. – И с ем тех двух, с которыми он сюды приехал! Всех в подполье!
Лосицкий переглянулся с женой, прижавшейся к стене. Сомнений уже не оставалось – в доме хозяйничали бандиты.
Когда Брозовского увели, вооруженный «браунингом» налетчик процедил:
– Добрые люди сказывают, что восемь сотен золотых ховаете… Добровольно выдадите или…?
Ствол пистолета нацелился в Лосицкого.
– Господи! Да откуда!.. – охнула хозяйка.
– Ишь ты, – хмыкнул «гоголь», подошел к Сабине Ильиничне, гаденько улыбаясь, навалился на нее боком, похлопал грязной пятерней по щеке.
Женщина отшатнулась,  а  бандит   захохотал,   удерживая   на   прицеле  рванувшегося   было   к   жене обходчика: 
–  Стой, дядя, где стоишь, не балуй! Дернешься – дырок в тебе с Бориской навертим – чисто в решето превратим! У-у, буржуи недобитые! Тряси мошной, падла!
– Отпусти жену, скотина! – с ненавистью выдохнул Лосицкий.
– Щас, тока пощупаю курочку! – продолжал скалиться бандит. – Где, Маруся, яички золотые? Чо обомлела-то?
– У нас нет таких денег, – сказал Лосицкий, четко разделяя слова.
– Ой ли, дядя! – ухмыльнулся низкорослый «солдатик», покачивая стволом револьвера перед лицом обходчика. – Давай, гони ржавье! Самолично и добровольно выдашь –  разойдемся по любви. Хы-хы-хы! А то еще больше нашарим и уж тады разозлимся!
– Иди, шарь! – выкрикнул Лосицкий. – Буржуя нашел! Ты на руки мои погляди мазутные!
– Никшни, тварь паровозная! – гаркнул высокий. – Бориска, а ну-ка, давай их в подполье вместе с пацанвой!
 «Солдатик» отшвырнул носком ботинка домотканый половик, нагнувшись, дернул железное кольцо, открывая черный квадрат подполья, откуда пахнуло замшелым и сырым.
– Ныряйте, суки, по очереди!
Он рванул занавеску на дверях в комнатку.
– Геть сюда, сопливые! Кому сказал!
Дети подняли рев. Оттолкнув налетчика, Сабина Ильинична кинулась к ним.
– Стой, лярва! – оба налетчика устремились за ней.
Тут Лосицкий бросился на низкорослого, но высокий опередил, ударил обходчика ногой под колено, сбивая с ног, потом раз-другой со злобным остервенением упнул упавшего в бок.
Женщина страшно заголосила, ей вторили дети, которых тащил к черной дыре подполья, вырывая из материнских рук, матерясь и тыкая револьвером, низкорослый в шинели.
Вбежали, размахивая обрезом и короткой кавалерийской винтовкой, еще двое грабителей. Те, которых окликали Михой и Долгарем. Втроем столкнули женщину с ребятишками в подпол, следом швырнули  хозяина, гулко захлопнули крышку.
Лосицкие слышали, как бандиты топали по квартире, переворачивали немудреную мебель. С грохотом летела посуда, трещала материя.       
Внезапно крышка поднялась.
– Слышь, ты, сверчок запечный, вылазь! – приказал Лосицкому  вспотевший в своем овчинном  френче  бандит.
Лосицкий медленно поднялся по скрипучим деревянным перекладинам.
– Дядя, отдай по-хорошему деньги, – с жуткой ласковостью в голосе попросил "Яха". – Жить-то тебе, вошь мазутная, хотца, а? В лоскуты резать буду…
– Оп-па-па! Есть! – заорал, тряся небольшим свертком, Долгарь, вывернувший на пол в спаленке вещи из окованного железными полосками сундучка. Троица, обступившая Лосицкого, тут же подалась в комнатушку.
Путевой обходчик вскочил на ноги и с размаху бросился, пригнув голову, к окну. Звон стекла слился с грохотом револьверного выстрела!
Лосицкий словно споткнулся у невысокого подоконника и медленно завалился набок, сбив растопыренными руками горшок с геранью и обливной кувшинчик, ноги неестественно загнулись, вздрагивая. Казалось, что убитый сейчас побежит по беленой стене.
Скуластый «солдатик», держа вверх стволом дымящийся револьвер, подскочил к телу, остервенело пнул ботинком, выматерился и еще трижды выстрелил Лосицкому в лицо. Кривясь, обернулся к застывшим у дверей в комнатку подельникам, переложил револьвер в левую руку, яростно вытер потную ладонь правой о шинельную полу.
– Ну, чо там?
– Зазря наводка, – буркнул Долгарь, повернулся к высокому во френче. –  Надо, Яха, ноги уносить. Заберем тряпье, самовар вон, да и чо тут еще возьмешь! Хорошо еще у этого пузатого торговца серебришком разжились.
– Давай, подгоняй телегу, поедем, – кивнул Яха – Яков Верхоленцев, в чьей «ячейке», по Костиному приказу, орудовали теперь Бориска Багров, Мишка Долгарев и Мишка Жеребцов.
– А можа и этих прибрать? – кивнул в сторону крышки подполья Бориска.
– А чо оне тебе? Энтот сам выпросил. Не дергался кабы… Ты че, Бориска, думашь? Боишься ли чо ли, как свидетелёв?
– Ни хера я не боюсь! – задергал левой щекой Бориска.
– Вот и оставь жидовку с бесенятами, не бери лишний грех на душу. Думашь, мы вот так вечно будем гоп-стопить? Эх-ма, Бориска, наступит и наш черед…
– Не вой беременной коровой! – злобно оборвал Яшку Багров. – Че мы тут присохли?! Валим отселя или чаи гонять будем?
– Чаи не «чуринская» – много не заглотишь! – заржал толстощекий Жеребцов и, проворно сдернув с низенькой табуретки самовар, опрокинул его набок. Горячая вода потекла по половицам, в луже зашипели, поднимая белый пар, вывалившиеся угли.  Верхоленцев сорвал с крючка перелицованное драповое женское пальто с вытертым цигейковым воротником…

ГЛАВНОЙ поживой оказались 150 рублей серебром, которые грабители отобрали у Брозовского. Достались бандитам еще носильные вещи из сундучка, стоявшего в возке Брозовского. Но со слов его рабочего Клюкина и служащего Блынского, принадлежал сундучок другому работнику торговца – некому Ланскому, попросившему привезти ему вещи с оказией.
Устроил налетчиков и сам возок торговца. В нем грабители и укатили, напоследок, как показал  Кондратий Давидович Жулевич, обязав его стеречь Брозовского и его попутчиков в подполье, пока они, бандиты,  не уедут от полуказармы с глаз.
Жулевичи также показали, что после отъезда грабителей они побежали в квартиру Лосицких, где у разбитого окна в большой комнате увидели тело путевого обходчика с раскровавленным до неузнаваемости  лицом,  а  потом в подполе нашли Сабину Ильиничну в беспамятстве и  заикающихся от испуга детей, прижавшихся к лежавшей на земляном полу матери.
«Почему бандиты постоянно крутились у Жулевичей? Странно… – думал Бойцов, исподлобья разглядывая пыхтящего перед ним Кондратия. – Всех других потерпевших бандиты спустили в подполье, а этого… поставили  стеречь, чтобы никто раньше времени не вылез на белый свет… Обыск у Жулевичей явно отдает грубой инсценировкой. Действия бандитов до нападения на квартиру Лосицких больше похожи на разведку. Их интересовал Лосицкий, причем, судя по рассказу хозяйки, бандиты сразу потребовали какие-то восемьсот рублей золотом. Кто-то же их на такое надоумил… И еще одно, этот повторяющийся прием – сбрасывать возможных свидетелей в подполье. Почерк ленковских субчиков. Неужели здесь сам Ленков или одна из его компашек орудовала? Тогда Жулевич – тоже не сбоку припека. Почему, к примеру, нельзя допустить, что именно он, как сосед, да еще неприязненно, если не сказать, враждебно, настроенный, не навел бандитов? Или взять налетчиков: понятно, насколько для них ценны сведения от ближайшего соседа… Стоит приглядеться к этом жуку попристальнее. Не вырисовывается из Жулевича жертва…»
В пользу версии, что в полуказарме на 913-й  версте орудовали люди Ленкова, говорили и другие обстоятельства. Во-первых, описание хозяйкой и остальными свидетелями внешности низкорослого и скуластого «солдатика». Такой портрет проходил уже не по одному жестокому налету, на которые у угрозыска были данные, что действовали ленковцы. И второе – приметы бандита, которого называли «Яхой», совпадали с приметами Якова Верхоленцева, наглого и неуловимого ленковского налетчика. Явно знакомым казалось Бойцову и прозвище еще одного из бандитов –  Долгарь, Долгарь…
Цок-цок-цок…
Всхрапнула, мотая удилами, лошадь, звонко цокая по обледенелому дорожному насту. Под цоканье копыт думается хорошо. Бойцов оглянулся на помощника. Платов, размеренно покачиваясь в седле, кажется кемарил. Дело молодое, подумалось Ивану, и тут же самому стало смешно: ишь-ты, сам-то как быстро состарился! Хотя… Что не говори, все-таки пятый десяток разменял, давненько уже разменял... Неудержимо потянуло домой, в тепло, к мягким, пахнущим парным молоком губам жены-любушки, к русоволосым макушкам младшеньких…
Цок-цок-цок…
Иван перебирает поводья, зорко оглядывает придорожный кустарник. Придерживая лошадь, дожидается, пока с ним не поравняется Платов. И точно, кемарит!
– Николай, а Николай… – негромко позвал Бойцов. Платов вскинулся, едва усидев в седле. – Вот так кулем и свалишься!
– Эх-ма, домой-то как охота! Уж, собственно, рукой подать, а, Иван Иваныч?
– Погоди, еще не все мы с тобой проделали, Николай. Помнишь, что Дмитрий Иванович посоветовал? Вот... Заедем на кирпичные сараи, поговорим с народом, там дух здоровый, добрая рабочая спайка.
–  Да, поддержка нам нужна и широкая. Конечно, кабы еще нам силенок да деньжонок добавили! – мечтательно проговорил Платов. – Да кабы не лошадей – мотоциклеты, автомобили! Птицами бы летали по уезду!.. 
– Если бы да кабы
    На Луне росли дубы,
    Собирали мы тогда бы
    На Луне с тобой грибы! – засмеялся Бойцов.
– Вот смеешься ты, Иван Иваныч, а представь: за сколь бы времени мы бы наш уезд на ероплане облетели? Да одного бы светлого дня за глаза хватило, а мы уж, почитай, чуть ли не неделю трясемся в седлах… Эх-ма… А че еще, Иваныч, по возврату ждет! И загадывать боюсь… Дел, небось, нам в отсутствие привалило – греби, не разгребешь…
– Да уж, тут, Коля и «кабы» твое не выручит.



Глава 25.

ДОРОГА пошла под уклон. Лошади перешли на легкую рысь. Впереди показались приземистые строения, над которыми торчала высокая и широкая труба. Это и были кирпичные сараи – расположившийся близ Кадалы кирпичный завод.
Управляющего на месте не оказалось.
– Кто же у вас здесь за главного? – спросил Бойцов.
– Шишов Григорий – председатель комячейки, – ответили ему.
Милиционеры разыскали Шишова. Им оказался рядовой рабочий лет пятидесяти с гаком, кряжистый, с добродушным открытым лицом, располагающий к себе. Присели на кирпичную укладку, Шишов неторопливо отсыпал на газетный лоскуток ядреного самосада, взялся сворачивать «козью ножку». 
– Поговорить надо бы с рабочими, – обратился к нему Бойцов. –Обстановку осветим, а главное – посоветоваться хотелось бы, как нам общими усилиями одолеть бандитскую сволочь.
– Дело говоришь, – понимающе кивнул Шишов. – Сейчас народ соберем.
Не прошло и полутора десятков минут, как в контору набилось множество чумазого люду. Бойцов особых вступлений не делал. Рассказал об обстановке в Чите, поведал о преступлении на 913-й версте железной дороги. Народ загудел.
– В общем, приходим мы к заключению, – подытожил свою информацию Иван Иванович, – что на Кадалинском увале орудует разбойничья шайка матерых уголовников. Действуют нагло, жестоко, грабят и убивают…
– А вы куда смотрите?!
– Страшно нос из дома высунуть!
– Потом заработанную трудовую копейку отбирают!
– Почему порядок не наводите?
Бойцов поднял руку, пытаясь остановить гвалт, перекрикивая шум, громко продолжил:
– Претензии ваши, товарищи, совершенно справедливы! Ловим бандитов! Но грабители, товарищи, орудуют не в пустыне! Не в пустыне! – повторил он, крича.
Шум пошел на убыль. Поубавил голос и Бойцов:
– Мы – милиция и вы – рабочие, все мы, товарищи, живем и работаем разобщенно. Вот так! – Он растопырил пальцы. – В этом наша главная беда! Надо нам, товарищи, объединяться. Без вашей помощи борьба с преступным элементом затянется надолго и не скоро принесет ожидаемый всеми нами результат. Мы не просто приехали узнать ваше настроение... Мы приехали к вам за советом, с надеждой на наше с вами тесное товарищеское сотрудничество. Почему, товарищи, некоторые из бандитов неуловимы и продолжают чинить зло? А потому что не каждый гражданин проявляет сознательность, наблюдая, к примеру, чье-то сомнительное поведение.  Я не вербовать вас в милицейские осведомители приехал. Я хочу, чтобы вы поняли: неуловимость грабителей и налетчиков заключается в том, что мы делаем вид, будто не замечаем, как чем-то сомнительным занимается сосед, куда-то по ночам пропадает другой, а у третьего полночь-заполночь гудит шалман! Или вы в других местах живете и такую сомнительную публику не встречаете?.. 
Выступление Бойцова задело собравшихся рабочих за живое.  Собравшиеся оценили и его открытость, и его прямоту. Был понятен и главный вывод: преступник нагл и неуловим только из-за страха, который вокруг себя сеет. Перебороть этот страх – значит победить.
Понравилось рабочим и то, что после выступления Иван Иванович достал из-за пазухи толстую тетрадь в клеенчатом переплете и, мусоля огрызок химического карандаша, стал подробно записывать советы и предложения рабочих.
Когда закончился общий разговор, и были записаны все вопросы, к Бойцову и Платову подошли Шишов, а с ним его напарник в работе и сосед Егор Иванов, крепкий пятидесятилетний мужик, на вид простоватый, но с цепким взглядом из-под клочковатых, мощно разросшихся бровей. Начал Иванов без предисловий:
– У нас, паря, в тон твоего разговору, есть кое-какие наблюдения…
Иванов и Шишов рассказали сыщикам о некоторых домовладельцах Читы первой. Мол, идет в этих домах постоянная ночная возня, шастают какие-то люди, что-то привозят, что-то увозят, квартируют бывшие  арестанты и другие подозрительные личности.
– Особливо, – предостерегающе поднял палец Иванов, – обратите внимание на дом некого Жежко Захара, проживающего в выселке Дальнего вокзала. Вот на что он пьет с дружками кажный божий день?  Гулеванят иной раз до утра. Сроду никакого гужевого транспорту не водилось, а  намедни  катит  на  подводе,  конька  подстегивая…  Это  многие  видят, – продолжил он несколько смущенно, – но огласки боятся! Тот же Захарка Жежко, подвыпив, похвалялся одному из наших, что, дескать, кто на него милиции брякнет – про того он тут же, махом, узнает, так как у него свои люди в милиции служат…
Бойцов, помечая все рассказанное в своей заветной тетради, подумал, что последние недели об этом его червь и точит.  Уши и глаза у бандитов в милиции имелись, отрицать это мог только дурак,  но прищучить пока никого не удавалось,  лишь одни подозрения витали  в воздухе…
Григорий Шишов наклонился к Ивану.
– Ежели что еще от нас потребуется, то в рабочее время мы, понятно, здесь. Но только, – Шишов перешел на шепот, – надо нам каким-то секретным образом обусловиться, чтобы и комар носу не подточил.
 – Понял, – удовлетворенно кивнул Бойцов. – Это – само собою… Предлог для встречи найти можно совершенно посторонний.
– А ежели что экстренное или на выходной выпало, то приезжайте по домашнему адресу. Это здесь, за кирзаводом, в слободе, найдете дом номер тридцать девять. Секретное слово будет «голуби».
– Договорились, – улыбнулся Иван Иванович и крепко пожал руки обоим рабочим.
Прощаясь, Бойцов и Платов подробно рассказали своим новым помощникам приметы известных бандитов, переписали и снабдили копией списка вещей, похищенных в семействе Лосицкого, по другим ограблениям. Эти вещи вполне могли появиться на маленьких поселковых базарчиках.
Потом неспешно, здесь же, в конторе заводика, попили чаю и заночевали.

УТРОМ выехали в Читу, по дороге решив еще раз заглянуть на Кадалинский постоялый двор. Уже подъезжали к заезжке, когда увидели, как навстречу наметом вылетел всадник. Он быстро приблизился, и Бойцов с Платовым разглядели, что он вооружен коротким кавалерийским карабином, в седле сидит влито.
– Ба, да это же Романов! – крикнул насторожившемуся Бойцову Платов. – Я его знаю! Наш, милиционер из бурятской милиции! Эге-гей, братка!
Обрадованный Романов осадил коня, поздоровался.
– Ты Бойцов будешь? – прерывисто спросил Ивана.
– Точно так.
– Тут, братцы, такое дело… Тьфу, шайтан меня возьми! Извини, что не представился. Милиционер первого участка Хоацайского хошуна Иван Романов. Мы со старшим – Матвеем Бурдуковским выехали  на поиски пропавшего несколько дней назад бурята из Угданского сомона – Даши Гомбоева. Убили его на хребте… Мы, здесь, в Кадале, опрашивали крестьян, может, кто что видел. Так вот, получили сведения, что лошадь, по приметам гомбоевскую, пристроил у себя хозяин этого самого постоялого двора – Поздняков…
– Вот те раз! – воскликнул Платов. – А нам таким показался порядочным.
– Во-во! Вчера, когда мы собрались было лошадь осмотреть, оказалось, что Поздняков ускакал на ней в город, на свой адрес. Надо бы сделать у него обыск на квартире, допросить. Но нам без вас не положено, не у себя в хошуне. Помощь ваша требуется. А живет он на улице Новой, угол Мысовской. Ну, так как, а?
– Ну и поездочка выдалась! – покачал головой Бойцов. – Поехали, чего время терять.
При въезде в город Иван Иванович, видя измученное долгими скитаниями и недосыпом лицо Платова, отпустил его домой, пожалел парня.
К городскому дому Позднякова подъехали вдвоем, и сразу же увидели лошадь гнедой масти, привязанную во дворе. Спешились. Навстречу торопливо вышел Поздняков.
– Как же так, Матвей Андреевич… – покачал головой Бойцов. – Лошадь-то ворованная!
– Это мне, мил-друг, неизвестно, но што приблудная точно. Вот ноне в село Кенон ездил для предъявления таковой волостному комитету. Волостной председатель записал в толстую книгу все приметы и сказал, что пока, до выяснения, пусть лошадь находится при мне.
Романов тем временем осматривал лошадь, достав из кармана бумажку с ее приметами, описанными родственниками Гомбоева. 
– Тэк-с, «лошадь гнедой масти, грива на обе стороны, объеденная телятами…»  Похоже! Далее: «…правое ухо сзаду вырезано заступом, левое порото вдоль…» Она! Эта самая и есть!
– Матвей Андреевич, – сказал Бойцов, – поясните поподробнее, как  у вас эта лошадь оказалась?
– Завсегда пожалуйста, – с готовностью откликнулся Поздняков. – Дело было так. С четвертого на пятое марта у меня на постоялом ночевали проезжающие граждане из села Иргени и из села Куки. Я их фамилии не знаю. Вот один из иргенских около трех часов утра вышел на улицу, до ветру, а, возвратясь, меня разбудил и грит: коло наших возов с сеном во дворе стоит какая-то лошадь, запряженная в сани. Вот она у меня и проживала до вчерашнего дня, то бишь до понедельника… Хозяин не объявляется, я и поехал в Кенон заявить…
– А в санях-то что-нибудь было, из вещей или предметов каких?
– В санях-то? Да ничего, окромя подстилки и не было.
– Все ясно. Однако, Матвей Андреевич, как требует порядок, проведем мы с товарищем Романовым в твоем доме обыск и все, как положено, оформим протоколом.
 – Да пожалуйста, – без обиняков сказал хозяин, – какой может быть разговор, ищите, коли так положено...
 Позвали соседей Позднякова в понятые, сообщили в пятый участок. Вскоре оттуда подошел назначенный милиционер.


                «П Р О Т О К О Л    О Б Ы С К А.
1922 г. марта 7 дня. Я, старший агент Уголовного розыска Читинской уездной милиции Бойцов, прибыв в дом Поздняковых по Новой улице, угол Мысовской в присутствии понятых  гр. гр. Тимофея Степановича Миронова, проживающего в доме собственном по Новой улице, и Василия Михайловича Онищенко, проживающего в собственном доме по Мысовской улице, и в присутствии хозяина квартиры Матвея Андреевича Позднякова, произвел обыск, по которому ничего относящегося у убийству бурята на Угдане и к убийству в полуказарме 913-й версты не обнаружено, кроме лошади гнедой масти, среднего роста, опознанной за принадлежавшую убитому Гомбоеву.   
                Ст.АУР Чит. у. нар. мил.  Бойцов.
                Понятые: Миронов, Онищенко.
                Милиционер 5-го участка Вдольянов.

При производстве обыска присутствовал в доме Позднякова и обнаруженную во дворе его лошадь гнедой масти получил милиционер 1-го участка хорнармилиции по Хоацайскому  хошуну  Романов.»

– Вот, что, тезка, – обратился Бойцов к Романову. – Есть у меня одна зацепка, проверить не грех. Но вдвоем у нас силенок может не хватить, подкрепление надо. Поехали, брат, к нам в уездную милицию.
Вернувшись поздним вечером в уездное управление, Бойцов уже никого, кроме дежурного не застал. Но тот позвонил на квартиру жившему неподалеку начальнику.
Бородин вскоре подошел, внимательно выслушал доклад о командировке и последних событиях. Особо выделил информацию о подозрительном доме Захара Жежко.
На следующий день уголовным розыском и милиционерами пятого участка уездной милиции у Жежко был произведен обыск.
Обнаружили шапку, нож и две пары унтов, принадлежавшие убитому Гомбоеву. Их описание было в списке вещей, который составили Романову родственники Гомбоева. Унты он вез с собой, скорее всего, для продажи.
Квартиранты Жежко, Михайлов и Хобсов, были арестованы. Памятуя о длинной руке Кости Ленкова, они Захарку выгораживали, в голос заявляя, что все эти вещи купили у бойца карбата Федора Липина.
По настоянию Бойцова, получившего разрешение начальника уездной милиции, назавтра обыск был проведен вторично. В присутствии начальника 5-го участка Лукьянова, его помощника Пиджакова и приехавших  родственников  Гомбоева.
Были обнаружены остатки его рубашки, распоротой и выстиранной, спрятанные в ящике, в сенях – две разобранные телеги на железном ходу и свежевыкрашенная  дуга, несколько старых ватных пиджаков, 18 порожних новых кулей, полный мешок ярицы, 5 пар валенок. И винтовка с «наганом», от которых исходил дух нестарого нагара.
На этот раз арестовали и Захара. Но он от всего открещивался.
Бойцов не выпустил из внимания, как Лукьянов и Пиджаков, обнаруженные телеги. Вечером сравнил их описание с описаниями телег, которые в последнее время граждане заявили в розыск. Одна из телег полностью совпадала по приметам с телегой, отнятой у крестьянина Дидина!
Всю ночь Бойцов вел допросы Жежко, Михайлова и Хобсова. Абдулка раскололся первым. Наверное, потому, что каторжный опыт имел, пообщался в свое время со следствием, тяжесть обнаруженных улик взвесил точно. И понял, что только чистосердечное признание может спасти ему жизнь.
- Тэлэги обои с налетов по Ингодинскому и Московскому трактам. Одну нэ помню, у кого отобрали, а вторая – старикан ехал. Лошад савсэм у нэго дохлая, от усталости троих в гору нэ тянула, мы с тэлеги сбросили на обочину два мешка муки и кадушку пустую… Э-э, нэ ехалы – палзли! В тры часа ночи приехали на квартыру Захарки. Лошад, тэлегу, упряжь-мупряжь продали хозяину за шестдэсят рублэй сэрэбра, но от нэго так ни копейки и нэ получили… Камандыр паршивый! Да, сам Лэнков ему прыказал!..  Вэсы и брэзэнт продали на базаре за двэнацат рублэй…Падэлили их и продукты мэж собой с Гришкой Михайловым… А этого бурята на хрэбте… Так это мы  втроем. Пэрвым Захарка пальнул из винторэза, потом я… два раза из «нагана»…               
Бойцов с ненавистью посмотрел на бандита.
– А ты знаешь, кого вы убили, сволочи?
– Вах, зачэм знать! Бурат да бурат. Канэшна, маладой…
– Он на учителя ехал в Читу учиться, чтобы потом ребятишкам грамоту давать…
– Нэ рэж душу, началник! На бурате это нэ напысано, да и я нэграмотный, хы-хы-хы-хы…
– Нашел чем гордиться! Не скалься, гаденыш, рассказывай все обстоятельно, а то жизнь твоя вонючая на волоске висит!
Хобсов подробно, монотонным голосом рассказал всю историю их похода на Романовский тракт и совершенного ограбления с убийством. Признание Абдулки полностью подтвердили и показания Михайлова, поначалу изворачивавшегося на  допросах, но загнавшего себя, в конце концов, долгим и неумным враньем в тупик.

ТРЕТЬЕГО марта, в то же самое, по иронии судьбы, время, когда Бойцов и Платов направлялись к Кадалинскому постоялому двору, трое ленковских субчиков, взяв с собой винтовку, появились в кустах у подножия Яблонового хребта, обсматривая пустынный Витимский тракт.
Это были  девятнадцатилетний Захар Жежко (именно ему накануне дал на сохранение для будущей поездки с Ленковым на Черновские копи трехлинейную винтовку боец карбата при правительстве ДВР Федор Липин, уже снабжавший ленковцев оружием), Григорий Михайлов и Абдул Хобсов, которых два месяца назад выпустила из тюрьмы комиссия по разгрузке.
Захар жил с матерью Екатериной Романовной и пятилетним братом на окраине пригородного поселка Читы первой, или как говорили по-другому, в выселке Дальнего вокзала, по Верхне-Больничной улице в собственном доме. До начала 1922 года работал чернорабочим в Читинских железнодорожных ремонтных мастерских. Здесь его и присмотрел, тоже работавший в мастерских, Василий Попиков и познакомил с Ленковым. Тот поначалу в дело Захара не брал, но изредка Попиков на сходки его приводил: присматривался атаман к новичку. После попросил приютить на первое время, за плату, конечно, освобожденных из тюрьмы Михайлова и Хобсова.
Екатерина Романовна возмутилась, увидев, что за квартирантов привел сын. Грязные, в рваных обносках!
– Мамаша, не лезьте не в свое дело! – прошипел в кухне ей Захар. – Сами увидите, что за их постой оплата будет добрая! Только рот держите, мамаша, на крючке…
Вскоре в доме появились деньги и продукты, что Екатерину Романовну вполне удовлетворило. Больше она не кривилась и никаких вопросов не задавала, хотя отлично понимала, чем занимаются постояльцы, а с ними и ее сын.  Молчала,  когда  они, напившись, что происходило все чаще, нестройно орали песни, пересыпали свою болтовню густым матом.  В сытости ей беспокоиться и  думать тревожные думки не хотелось…
Гришку Михайлова, двадцатилетнего парня родом из Томской губернии, занесло в Читу в ноябре 1920 года. Служил во 2-ом запасном полку, прибывшем из Иркутска. Но угораздило служивого по пьянке потерять секретный казенный пакет, засургученный пятью массивными печатями, который ему поручили доставить из Верхнеудинска в Читу. 
За утерю был арестован и оказался в Читинской тюрьме, где и познакомился с тридцатишестилетним Абдулом Сариб-Гиреем Хобсовым, давно ступившим на преступную дорожку.
По освобождению пошли, как Абдулка говорил, к его земляку – кривому Ибрагиму Кузум-Оглы, содержателю харчевки на Старом базаре. Так и оказались субчики-голубчики в рядах ленковской шайки.
Вскоре после заселения к Жежко, вышли на первое дело. Это и было ограбление крестьянина  Дидина на Московском тракте. Удача вскружила голову. Еще пару раз напали на селян, уже втроем, – сошло с рук. Аппетит нарастал...
–  Хера ли, што у нас тряпки да харчи в наваре! Иде настояща добыча? Али воопче неспособны?! – подзадоривал Захар подельников. – Надо идти на стоющее дело!
– Это куды, казначейство грабить? – осклабился Гришка.
– Погоды язык чэсат! Нада на тракт за Вэрх-Читу, на пэрэвал, ыдти! Там залата возят, там буряты с пушнынай! – отрывисто, гортанным голосом обрезал его Хобсов.
- Уразумели мы, Абдулка! Дело гутаришь, – кивнул Жежко.
Предложи он другое – тоже бы не спорили. Когда Ленков устраивал Абдулку и Гришку к Жежко на квартиру, то при них, не снижая голоса, приказал Захару:
– Если решу, что работать будете со мной, то ты в тройке – голова. И закручивай этих. Верти так, чтобы по струнке ходили. Про наши порядки поведай, чай, на сходе был, когда Заима опустили в прорубь? И хорошо. Вот и наведи инструктаж, что у нас за отступление от дисциплины, оттырку или предательство…
Вечером новоявленная бандитская тройка отправилась в путь. Около противочумной станции, верстах в двух, зашли в пустую хибарку, разложили огонь, попили чаю и улеглись спать. С восходом солнца проснулись – тракт отсюда хорошо виден: по нему в сторону города  уже ехало немало народа.
– Людышэк многа, однако, нэ выйдэт здэес, – покачал башкой Абдулка.
– Сказал же, идем к хребту, есть там одно местечко, – отрезал Жежко.
По дорожной обочине топали до тех пор, пока тракт не начал потихоньку забирать  вверх.  А неяркое солнце уже вскарабкалось на полуденную высоту.
Остановились, запалили костер, почаевничали. Через час с небольшим опять двинулись в гору. Движение по тракту – как обрезало. Только версты через четыре навстречу попались сначала два возчика с дровами, потом мужик и баба с тремя возами сена.
– Знакомые, с Кенона, – проговорил Жежко, провожая взглядом возы.
–  Которые, где мужик с бабой? – спросил Гришка Михайлов.
Захар кивнул. Он помрачнел. День неумолимо катился к вечеру и пропадал впустую.
– Здеся ночевать будем, – ткнул рукавицей на окруженную соснами и кустами багула полянку. – Чево зазаря ноги бить. Скараулить и тут место подходящее…
– Да-а, – скривил губы Гришка. – Фарт не идет, а, братаны?
И, дурачась, пропел:
               Не налетчики мы известныя,
               А мы лешие да облезлыя!..
– Заткнись! – только и ответил Захар.
Наломали веток, натащили сушняка. Яркое жаркое пламя с гулом вонзилось в небо. Примостились поудобнее к огню, подвесили две манерки со снегом. Для чая и похлебки.
Вскоре вода забурлила, из мешочка Захар осторожно всыпал  пшена, бросил порезанное на кубики старое зажелтевшее сало. Абдул отломил от куска, завернутого в тряпицу, пригоршню карымского чаю, ссыпал в другой котелок, размешал деревянной ложкой.
Начало темнеть, когда раздался стук множества копыт – проехали четверо крестьян на шести подводах, груженых заледенелой рыбой и мясом, разделанным на полутуши. Обоз шел в Читу.  Увидев сидящих у костра, крестьяне  настороженно оживились, поправили ружья. Осталось только проводить их взглядом.
– Богатый день! – с издевочкой бросил Гришка.
– И на старуху бывает проруха, – вздохнул Захар, понимая, сколь шатким стало его атаманство в этом маленьком войске.
– На, жри, – облизывая ложку, протянул ему манерку с похлебкой Гришка. – Эх-ма, еще бы бабу! Да нажарить ее тут у костра! Слышь, Абдулка, стал бы бабу?
– Зарэзал  бы и на шашлык. Бэз мяса – савсэм радости нэту!
– Слышь, атаман! – не унимался ехидный Гришка. – От такова варева к утрянке ноги протянем... Хлеба и того – горбушка осталась… Хорошо ишшо Абдулка, как бусурман, сало из кулеша не удит…
Сумерки сгустели окончательно. Тихая и морозная ночь опрокинула над костром  звездную чашу. Звездочки мерцали разноцветными искорками, все, на первый взгляд схожие, и разные. Как люди. А может и есть на небе столько звезд, сколько людей было, есть и будет. У каждого своя звездочка – скатилась по небу, значит, не стало чьей-то души. Отошедшей в мир иной по воле Господа или отобранной злой рукою.
Часа через два кострище медленно переливалось багряно-черными угольями, изредка с треском вспыхивали сухие сучья, подбрасываемые в огонь  Хобсовым, сидевшим на сосновых лапах у огня с видом монгольского божка: так же скрестив ноги, еле заметно раскачиваясь, сузив и без того узкие, трахомные глаза. Его попутчики спали, машинально переворачиваясь с бока на бок, подставляя жару кострища озябшую сторону тела заместо согревшейся.
Утром поднялись злые. Сварили чай, похлебали его на пустой желудок, разломив на троих горбушку.
– Какова хрена мы сюда приперлися? – возмущался Гришка. – Японский ты городовой! Да на хрена мне такие походы! Брюхо подвело! Срать нечем!
– Да заткнись ты!  Тсс! Вроде сани, слышь…
И в самом деле, с хребта неторопливо скрипели полозья. Послышалось совсем близкое фырканье лошади.
– Как думашь, один едет? – прошептал Гришка, нашаривая у кучи валежника свой тесак, выточенный из обломка косы-литовки.
Захар Жежко зло отмахнулся, передернул затвор винтовки и осторожно положил ее за кустом на ветки. Абдулка Хобсов вытянул из-за пазухи «наган», но руку с револьвером завел за спину, тоже осторожничая.
Показалась повозка с одиноким путником. Все ближе, ближе. Поравнявшись с застывшей настороженной троицей, лошадь вдруг остановилась.
Из саней вылез и, переваливаясь на коротких кривых ногах в мохнатых теплых унтах, направился к костру невысокий человек в длинной шубе, бурятской мерлушечьей шапке. Когда он приблизился, круглое темное молодое, совсем мальчишечье лицо источало улыбку.
– Однаха, приветствую, люди добрые! Самбайну! Хе, мороз!.. Однаха, табачку не найдется закурить?
– У самих уши пухнут! – выпалил Гришка, забегая буряту за спину.
Хобсов нацелил на путника револьвер.
– Раздэвайся, морда налымская!
– Э-э-эй, нельзя! – отступил на шаг бурят. – Однако, шутить так нельзя!
– Те чо сказали, тарелка? – со спины занес перед глазами жертвы свой нож Гришка. – Живо! Сбрасывай шубу, унты!
– Э-э-эй… – качая головой, бурят сел на землю, стянул унты, сбросил шубу. – Бери, если нада…
Михайлов быстро сбросил с ног старенькие валенки, залез в унты.
– Как раз, тыт бля! Тепленькие, хы!
Хобсов подошел к посеревшему буряту, целя наганом в лицо, похлопал свободной рукой по карманам, груди, по поясу.
– Дэнгы давай, дэнгы!
–Так на, однаха, - вытащил из-за пояса маленький кошелек путник. Опасливо отойдя от него, Абдулка жадно расцепил тугие металлические шарики  защелки. В кошельке и было-то, что десятка серебряной мелочью.
– Ах, ты сабака! – раскраснелся от злости Хобсов.
– Погодь, - приказал Захар. – А ну-ка, прошарьте у него сани!
Гришка тут же кинулся к саням. Абдулка не пошел, волком глядел на бурята, скашивая глаза и на Жежко.
– Харош ыгрушкы с этым шакалам ыграт!
Жежко поднял из-за куста винтовку, засмеялся.
– Садись, итагла, молись, мать твою!
Слезы беззвучно покатились по темным скулам. Молодой бурят тихо опустился на снег, низко наклонил голову.
– Б-дах-х-х! Ах!!! А-ах!! А-а-ах!.. – оглушительно и звонко разнесся по округе, отдаваясь от сопок, винтовочный выстрел.
Пуля ударила жертву в спину и повалила на бок.
Злобно и нервно скалясь, два раза бахнул в тело из нагана Хобсов.
– Гриха, япона мать! Держи коня! Абдулка, гаси огонь, головни раскидай! – голос Жежко переходил в визг. – Абдулка, бери за руки энтот мешок, поволокли к кустам!
Труп они бросили в наполненную снегом рытвину, сверху закидали снегом еще.
– Теперь – быстро! В сани и – домой! Ну, кака пожива? – отрывисто бросал Жежко, у которого не выходило успокоить сбившееся дыхание, а потом и вовсе икота навалилась.
 – А ни хера! Чо с него сняли – то и навар! – разочарованно орал Гришка.
– Чо ты орешь, ик, как оглашенный! Коня с санями, ик, загоним – ого-го! Опять же, ик, вещички... Глянь, шуба баранья, ик, богатая, ткань-то добрая на покрытии, ик, шапка, ик, теплая… Бля, ик, – не на наши головы, в продажу пустим, ик! Да что ж тако! Икота, икота, ик, сойди на Федо.. ик…дота, с Федота на Я...ик… Я-якова, а с Якова – на всякого!...Ик, бля!
– Унты не отдам, ходить буду! – набычился Михайлов.
– Ну и ходи, ик, дурень!
– Савсэм ты, Захарка, как курыца кудахчэт!
– Да заткнете вы, ик, суки, свою болтовню, ик, поносную!..

УБИЙЦЫ лошадь Гомбоева на волю не отпускали. Забрав все вещи, они поехали в санях домой. Около двух часов дня прикатили к Жежко. До вечера пили,  лошадь стояла во дворе.
Вечером, в сумерках, Захар в санях отправился на Черновские копи продавать бурятскую шубу и прочую рухлядь. Вскоре за ним следом пешедралом двинули, не выдержав ожидания и предвкушая новую выпивку, и Михайлов с Хобсовым.
Когда стали подходить к небольшому ложку, верстах в двух от Кадалинского зимовья, то услышали несколько выстрелов.
Перепуганная и махом протрезвевшая парочка ломанулась к линии железной дороги, а оттуда к станции Кадала. Но в условленном месте Захарки не оказалось. Еще больше перепугавшись, вернулись в дом Жежко около одиннадцати часов вечера.
Захар был уже там. Трясясь, бледный, как полотно, рассказал дружкам, что по пути на него напали четверо, стреляли, потому он бросил и лошадь с санями, и все добро, что там лежало на продажу. Бежал с одним ножом, который они взяли с убитого бурята.   
– Тьфу ты, ****ский род, до чего народ распоясался! – в сердцах матерился Гришка Михайлов. Уразуметь ситуацию, что вор у вора дубинку украл он не мог, но недалеким своим умишком понимал, что оказался дурак дураком, как и его подельники. Какие «воры в убытке»…
Если Хобсов и Михайлов выложили практически все, как на духу, то Жежко упорствовал дольше других. Но Хобсов, тюрьмы поболе понюхав, пустился во все тяжкие: негласно показал, что им всем троим известно об ограблении и убийстве путевого обходчика Лосицкого, но все подробности знает Захар Жежко, который, правда, в том деле не был, но встретил одного из своих многочисленных дружков-грабителей – некого Мишку, ехавшего через Дальний Вокзал с вещами, ограбленными у Лосицкого.
Бойцов сумел припереть Захарку в угол, взяв его «на пушку»:
– Надоело мне, парень, слушать твои сказки про больную маму и тебя безвинного. Каждый день твои похождения всплывают, новые и новые. Вот и Мишка, которого мы взяли по убийству Лосицкого, оказывается, хорошо тебя знает…
– Долгарь, сука! – закачался на табуретке, завывая, Захарка. – Начальник, все скажу!
Жежко пылал священной местью:
– Кто там все были, начальник, не знаю, но что Мишка Долгарь, то есть Долгарев, бывший милиционер, кстати, да вы уже и так знаете… Этот был! А с ним Жеребцов Мишка из Засопочного. Там они награбленное и хранят, в Засопочном! Начальник, а что мне будет?..
И снова смотрел потухшими глазами Тимофей Лукьянов, как идет обыск на квартирах у его тайных собутыльников. В селе Засопочном, у Жеребцова, ничего найдено не было, зато обыск у  Машки Чубастой, с которой Мишка Долгарев жил на Дальнем Вокзале в доме Битнер, дал результат: были обнаружены самовар Лосицких,  пальто и другие вещи Сабины Ильиничны.
– Начальник! – громко заявил Мишка Бойцову, кося красным от перепоя глазом на понурого Лукьянова, участия в обыске не принимавшего. – Начальник, слышь! Ты меня в угрозыске не держи, сразу в тюрьму закрой, а то у вас стены ненадежные, да дорога оттудова  до тюрьмы убийственная.
 – Ладно, поглядим, – ответил Бойцов.
Обрадованный удачными результатами  по раскрытию нескольких преступлений в одном клубке, Иван Иванович не обратил внимания на прямой намек в словах Долгаря. Бойцову сейчас хотелось только одного – хоть полчасика прикорнуть. Измотанный за последние дни организм уже не слушался хозяина.

НАУТРО, вымаливая себе поблажку в виде немедленного его… помещения в тюрьму, Мишка-Долгарь рассказал Бойцову и прибывшему по поручению Фоменко для участия в расследовании старшему агенту городского угрозыска Володину, что налет на Лосицкого был сделан по наводке Жулевича, а кроме него и Мишки Жеребцова на дело ходил Яшка Верхоленцев за старшего и Бориска Багров.  Который и придумал использовать для мнимого обыска у Лосицких поддельный мандат ГПО.
– Мандат, говоришь? – встрепенулся Володин. – Иван, мне тут Дмитрий Иванович наставление давал насчет мандатов подобных и всяких липовых удостоверений особенно тщательно все выяснять. Уже не первый случай такой. Тычут самый заправский мандат ГПО, с подписями и печатью – чин по чину, а потом ставят все на уши!
– Долгарев, откуда эти бумажки у вас берутся? – в лоб спросил Бойцов.
– Начальник, ты тока мою жизнь обереги, я все тебе скажу! Христом Богом тебя прошу – запри меня в тюрьму!
– Заладил одно по одному! Вот и расскажи про мандаты.
– Покажу, начальник, одну квартирку на Чите-первой. Там все это и мастрячится хозяином. Бориска жил на этой квартире… Вместе с Костей Ленковым…
– С Ленковым?!
– А то! – видя острый интерес милиционеров, подбодрился Долгарь.
– Иван, собирай наряд, нагрянем, пока круги по воде не разошлись! – заторопил Володин.
Немедленно созвонились с Фоменко. Он ответил, что немедленно отправляет оперативную группу и дополнительно группу милиционеров по названному адресу. Вскоре усиленная милицейская команда, прихватив с собой и Мишку Долгаря, как свидетеля и живца, прибыла к дому Попикова.
Уже стемнело. Милиционеры рассредоточились, Володин еще раз проверил, крепко ли связал Долгарю руки за спиной. Уперев ему в шею холодный ствол «нагана», сказал коротко и просто:
– Веди. Отзовешься, как принято. Не шути – для тебя это смерть.
Постучали в калитку. Вскоре хлопнула дверь, послышался недовольный голос:
– Кто?
– Ярица-пшеница, – замогильным голосом ответил Долгарь.
Калитка распахнулась. Бойцов тут же схватил за руку и резко, с разворотом дернул на себя оказавшегося за калиткой мужчину – в захват, с «наганом» у горла.
– Тихо! Кто такой?
– Дык, это и есть сам хозяин, что Бориску с Костей привечал. Васька Попиков! – весело заявил Долгарь.
– В доме кто? – быстро спросил Попикова Володин.
– Жена с девчонкой, боле никого, – прохрипел хозяин. – Задушишь, дурак, не дави! Чего привязались? И рожу бандитскую привели…
– Ты погоди частить, – перебил его Володин. – В дом зайдем, там все и обскажем друг другу.
Бойцов отпустил Попикова, но упер револьверный ствол ему под лопатку.
– Только дернись!
– А мне чего дергаться, – спокойно ответил Попиков. – У меня вины нет, мало что за наговоры вы тут наплели…
– Да мы еще ничего не плели, – засмеялся Володин. – Пошли в твою большую хату!
У порога их встретила молодая красивая женщина, с широко раскрытыми синими глазами, наполненных страхом. К подолу недешевого платья хозяйки припала славненькая малюсенькая  девчушка, широко и открыто улыбающаяся входящим.
– Просим извинения, – церемонно сказал Володин. – Агенты уголовного розыска к вам с обыском и опросом. Думаю, что долго не задержим.
Молча повернувшись и взяв приемную дочку за руку,  Шурочка ушла в свою светелку. Там села на пышную кровать, обхватила девочку рукой, прижимая губы к ее макушке, и беззвучно заплакала.
– Гражданин Попиков Василий Петрович? – официально осведомился Володин.
– Да, я, – ответил хозяин, так и стоявший с револьвером Бойцова под левой лопаткой.
– На основании поступивших к нам сведений о вашей причастности к преступной деятельности разбойничьей шайки Ленкова произведем обыск жилища.
– Ищите, что найдете – ваше, – равнодушно ответил Попиков и с той же интонацией, повернул голову к Бойцову, добавил: – Да не тычь ты мне своим револьвером в спину, не сбегу, че мне бежать!
Бойцов опустил оружие. Попиков свободно вздохнул, внимательно поглядел на двух милиционеров, стоящих по обе стороны от усевшегося на табуретку у порога Долгаря. Вскоре появился еще один милиционер с понятыми.
– Приступим, - сказал Володин и обратился к Попикову. – Сами не желаете выдать незаконное и сокрытое?
 – Нет у меня ничего! – зло бросил Попиков, оглянувшись на Бойцова, шагнул к этажерке, опустился на стул, закинув руку на полочку, заваленную разным барахлом. – Чтобы вы, товарищи, на всякий случай знали – до недавнего времени я был секретным сотрудником Госполитохраны. Так что друзей и связи имею. За свое самочинство ответите!
Не вступая с Попиковым в перепалку, Володин, Бойцов и еще два агента начали обыск. Хозяина дома, на которого нет-нет да скашивал внимательный глаз Иван Иванович, вдруг одолела зевота. То и дело прикрывал он сложенной щепотью ладошкой рот, возвращая после руку на этажерную полочку, но  п е р е и г р а л, потому и не ускользнуло от Бойцова осторожное, скрадчивое движение Попикова, сунувшего что-то с полочки за обшлаг рукава.
Бойцов подскочил к Попикову и, завернув ему руку, вытянул из-за обшлага скользкий сверточек. Это оказалась атласная лента, в которую был завернут прямоугольный штампик с малюсенькой ручкой-пипочкой.
– Что это тут мы прячем, гражданин хороший?!
Атласная лента оказалась занятной – на ней фиолетово круглились семь или восемь оттисков печатей ГПО. Штампик тоже относился к этому ведомству.
– А то! – выкрикнул от порога Мишка Долгарев. – Говорил по делу, учти, начальник!
– Товарищ Володин! – позвали из дальней комнатки. – Тут у него на четвертных листах заготовки для мандатов и оружие, два револьвера!
– Он еще «бравунинг» Бориске давал! – выкрикнул снова Долгарь.
– Помолчи! – одернул его один из милиционеров. – Не мешай обыску!
– Гражданин Попиков! Вы арестованы! – громко объявил Володин.
– Гады вы бесштанные… И дурни. За какую идею пуп рвете?.. Э-э-эх-хэ-хэ… Знал бы я, что арестовывать придете – перестрелял бы всех, как куропаток… – устало процедил Попиков и тяжело вздохнул. – И сам бы вам в руки не дался, застрелился бы…
– Не дали бодливой корове рогов! – ответствовал на это Володин и уселся к столу писать протокол обыска. Понятые с ужасом взирали на оружие и принадлежности для изготовления липовых документов, разложенные на столе, переводили круглые глаза на хозяина дома, которого по-соседски считали человеком порядочным и домовитым.
– Сашенька! – сладким голосом позвал вдруг Попиков, которому на руки намотали  тугой шнур. – Выйди, милая, попрощаемся.
Шурочка показалась в дверях комнаты. Плакала.   
 – Может, и к лучшему, Сашенька, – раздумчиво произнес Попиков, обводя ее взглядом с головы до ног.
И снова повторил: 
– К лучшему… А то какая жизнь после квартиранта, да, Сашенька?
Мишка Долгарь тихо и грязненько захихикал со своей табуретки, и Бойцов понял, о чем  говорит своей сожительнице Попиков. Знатно расплатился с ним за фальшивые бумаги и другие услуги главарь шайки!

 
            

Глава 26.

ПОПИКОВА доставили в городской угрозыск, куда к тому времени были переведены и остальные арестованные по всему первочитинскому клубку.
В кабинете у Фоменко шел дополнительный допрос Мишки Жеребцова. Дмитрий Иванович вычленил его из числа остальных арестованных, почувствовав, что Жеребцов – человек духом не стойкий, за жизнь свою трусливый  и ради собственного спасения утопит  любого. К тому же, ему прямой смысл был колоться, так как крови на нем не было, а только соучастие. 
Но  Мишка взахлеб рассказывал начальнику угро все, что знал о шайке, вовсе не потому, что трезво оценил свои шансы – возможность отделаться тюремным заключением. От ареста он впал в панический испуг, поэтому был готов на все.
– Гражданин начальник, – окончательно сник Жеребцов, когда его опознал приглашенный в уголовный розыск к Фоменко  торговец Брозовский, – готов оказать следствию и уголовному розыску всю посильную помощь.
– Где обитает Ленков?
– Долго жил у Попикова. Его туда Христолюбов Андрюха устроил…
– Кто такой, подробнее?
– Я про него мало что знаю. Знаю только, что он в Кенонском участке милиции служит…
 – А где сейчас может быть Ленков?
 – Скорее всего, у портного Тараева, на первой Чите.  Он и раньше там часто бывал…
– Точно?
– Скорее всего… Но ежели, гражданин начальник, надобность срочная, то я завсегда проведу…
– И где вы такие услужливые раньше были!
Фоменко вызвал Володина, приказал сформировать группу из находившихся на месте агентов угрозыска для проверки квартиры портного. Но сил оказалось маловато.
– Дмитрий Иванович, – вступил Бойцов, – я сейчас попрошу людей у нашего начальника – Бородина.
– Действуй, Иван.
Иван Иванович поспешил в управление уездной милиции.
– Хорошо, – кивнул Бородин. – Дам команду, чтобы тебе с пятого участка выделили подмогу…
– С пятого?..  Лаврентий Васильевич! Разрешите, я сам отберу угодных мне людей…
– Хм, угодных ему! Что-то ты, Бойцов, зазнаваться стал!
– Подозрения у меня на этот участок, особенно после поездки по деревням. Взять ту же заставу с Кадалинского зимовья. Спились! Да и сами посудите, Лаврентий Васильевич, сколько в последнее время преступлений, особенно ограблений на трактах, вся территория к пятому участку относится – а каков результат? Ничего не раскрыто!
– Лукьянову я хвоста накручу!
– Там не хвоста надо крутить, а разбираться с каждым персонально!. Вот сегодня на допросе один из задержанных бандитов показал на милиционера Христолюбова как ленковского прихвостня. Христолюбов оттуда же, с пятого!
– Будем таких гнать поганой метлой! Но больше у меня резерва нет! Служба, Бойцов! Все люди расписаны по постам, оголить оные не имею права! Ты, вот что, направляйся-ка  к  областному инспектору Антонову. У него есть свободная сила. К тому же, ты у нас, смотрю, очень самостоятельный!
Бородин с раздражением глянул на подчиненного.
– Вот у Антонова и проси, каких тебе надобно!..
Матерясь, Иван Иванович кинулся к областному начальству. Пробиться к Антонову было трудно, на это ушел почти что час.
Когда же, наконец, вошел и стал излагать мотивацию своей просьбы, то начальник слушал вполуха, беспрестанно отрывался на телефонные звонки, подписывал бумаги, которые вносили без очереди и стука входящие в кабинет люди, тихо нашептывающие что-то Антонову в ухо, косясь на постороннего.
Иван Иванович начинал свои объяснения снова и снова, наполняясь злостью на чинушу и его приспешников.
– Слушай, Бойцов, – раздраженно ответил наконец Антонов. – Никого я тебе дать не могу! Ты, что, не знаешь! Неприятность в Троицкосавске такая, теперь еще этот чертов  налет на областное управление! А тут ты со своей чепухой! Туда все силы брошены!
Что за неприятность случилась в Троицкосавске, Бойцов слышал. Полторы недели назад там был убит начальник почтово-телеграфной конторы Зайцев. На место преступления прибыл товминвнудел Михаил Данилович Иванов, которому в довольно короткое время удалось выяснить полный характер совершенного преступления. Были отысканы и виновники. Часть преступников была арестована. Дело вызвало большой шум в газетах.
Иванов не специально приезжал по убийству. Были у него в городе и другие, инспекционные дела. Вечером 3 марта, когда товминистра возвращался в служебную квартиру из театра, он почувствовал за собой слежку, а потом, уже у самого дома, раздался выстрел, и пуля свистнула около головы. Иванов и сопровождавший его сотрудник открыли ответный огонь, и злоумышленник скрылся.
Расследование покушения на товминистра  начали активно и широко, с облавами и прочесываниями крупными силами. Но пока толку не было.

ДЕРЗКИМ было и нападение на областное управление милиции 8 марта. Ночью на дежурившего там милиционера Кулакова напали двое. Поначалу Кулаков и не заподозрил нападения, тем более, что одним из пришедших был его сменщик по дежурству милиционер Иван Калинин.
Он предложил распить бутылочку, и Кулаков смалодушничал, выпить не отказался. Когда Кулаков захмелел, третий из собутыльников ударил его несколько раз топором. Налетчики посчитали, что убили Кулакова, нашли денежную шкатулку и похитили все деньги, что были в кассе областной милиции – 822 рубля 35 копеек золотом.
Но Кулаков остался в живых. И сообщил о Калинине. Тот был арестован, на допросе показал, что с ним на ограбление ходил Ванька Кучиков, постоялец, как оказалось, в доме, где прижился  Алеха Сарсатский – у Анны Тайнишек.
Выяснилась и судьба большей части денег: несколько сотен золотых монет Калинин  закопал  в  огороде  недалеко  от  своей  квартиры,  а жил  он  в  доме племянника – содержателя чайной-столовой на Ново-базарной площади Филиппа Притупова! Даже племяша  ста рублями с грабежа одарил. Вскоре был арестован и Кучиков.
Почти семьсот рублей удалось вернуть в кассу, но больше сотни налетчики успели размотать. Фильку Притупова тоже предъявили на опознание в больнице тяжелораненному Кулакову, но тот  на вопрос об участии Фильки в налете ответил отрицательно. Однако, за недонесение о совершенном преступлении начальник уездной милиции Бородин постановил Притупова задержать под стражу «впредь до производства дознания».
Через несколько дней Калинин попытается бежать от конвоя и будет ранен. Он скончается от полученной раны в лазарете при областной тюрьме  4 апреля. А Кучиков совершит самоубийство в камере.
Но пока еще шел розыск Кучикова, для чего группу сотрудников уездного угрозыска направили вверх по Ингоде, одновременно шли интенсивные допросы всех упомянутых Калининым знакомых, как его собственных, так и подельника.
В общем, несладко было областному милицейскому начальнику Антонову.
– Бойцов! – чуть ли не воззвал к нему областной инспектор. – Не могу я тебе дать людей! Резервы остались теперь только у Главного Правительственного Инспектора. Обратись к Колесниченко, хотя я тебе этого не говорил и не советую, понял? И вообще-то, Бойцов, должен тебе заметить… Никак ты в себе не можешь изжить замашки правой руки моего предшественника… Ушел, Бойцов, поезд! Работаешь старшим агентом в уезде и работай! Чего ты за город хлопочешь, перед кем выслуживаешься, а? Эх, Бойцов, Бойцов… Ладно, не задерживаю. Давай, давай, некогда мне с тобой заниматься…
Но настырности Бойцову было не занимать. Порядком обозленный, он кинулся к Главному Правительственному инспектору нармилиции Колесниченко. Очередь в приемной ошарашила.
– Иван, здорово! – окликнул Бойцова один из его знакомых, томящийся в очереди. – Какими судьбами? Сам вызывал?
–  Да нет, есть срочное дело…
– Тю, паря, да тут все не с безделицей. Только ему, по-моему, все равно…
– Что?
– Для вас, уездных, может еще и новость, а в Главупре уже всем известно, – доверительно прошептал знакомый Ивану, отведя в сторону. – Уходит Колесниченко. Собрался на новую должность. В Высшем Кассационном суде Республики! Понял!
И Бойцов бы послушался совета – не полез бы к мало нынче вникающему в милицейские дела Главному Инспектору. Симпатии к Колесниченко Иван не испытывал – не мог    забыть,  как  в   прошлом  году  он   сместил  первого  начальника  областной милиции Василия Михайловича Сокол-Номоконова. И Антонов тоже ручку приложил к этому. Зря пошел он к Антонову – антоновская антипатия к нему, Бойцову, известна. Но отступить нынче было нельзя – не тот случай.
Потеряв еще полтора часа, Иван все-таки предстал под очи Колесниченко. Объяснил свою срочную просьбу.
– Самого Ленкова? – изумился Николай Иванович.
– Самого… Большая вероятность.
– Вероятность, говоришь. То есть, полной уверенности нет. И откуда такие сведения?
– Арестованы несколько его подручных, один вызвался помочь нам…
– Товарищ Бойцов, вы это серьезно? Мало ли что не наплетет бандит в страхе за свою шкуру! Ну, хорошо, а какой ваш план действий, покажите?
– План простой – брать преступника, – обреченно сказал Бойцов.
– То есть, никакого плана нет, так, наобум, слепым штурмом…
– Зачем так, Николай Иванович! На месте осмотримся… Тут главное – оцепление надежное…
– Авантюризмом попахивает вся ваша история, товарищ Бойцов! – резко бросил Колесниченко. – Убедительного и надежного плана, где были бы продуманы все детали, нет! И потом, что у вас своего начальства не хватает?
– Прошелся по всем кабинетам! – зло ответил Бойцов и поднялся со стула. – К вам и переправили!
– А я Вас отправляю обратно к Бородину, и к министру  товарищу Матвееву пересылать не намерен! И попрошу впредь с такими вопросами ко мне не обращаться.  Все, свободны!..
    Несолоно хлебавши Бойцов уже в сумерках вернулся в уездное управление. В дежурке прихлебывали чай Лукьянов с Пиджаковым.
– Где Бородин? – спросил Бойцов.
– Куда-то к руководству вызвали, давненько уже уехал, – ответил дежурный, – только, вот, наказал придержать до твоего появления товарищей из пятого участка. Че, правда, Ленкова собираетесь брать?
– Кричи громче! А кто у нас в резерве есть? Нужны-то надежные! – вырвалось у Бойцова.
– Здрасте вам! – удивленно поднял брови Лукьянов. – А мы? Мои люди – штыки  самые боевые!
Пристально посмотрел на Тимофея Лукьянова Бойцов, помолчал несколько мгновений.
– Ладно, Тимофей, давай свои штыки. Но времени в обрез, поторопись.
– Хоть щас, только свистни, весь участок, кто на месте, заберем на такое дело!       
– Погоди, сейчас должны еще из городского угрозыска подойти люди…
Но через полчаса пришел один – младший агент Василий Петров.
– А где же остальные? – удивился Бойцов.
Петров пожал плечами.
– Меня одного послали.
– Кто?
– Володин.
– А сам-то он где?
– Там остался, живот у него скрутило…
– Поня-ат-но! – мотнул головой Бойцов. – А Володин Фоменко или Баташеву доложил?
– Вряд ли, – уверенно сказал Петров. – Начальство  еще с обеда куда-то оба вызваны. Но мы с твоим Платовым этого-то, Мишку Жеребцова, доставили!
– Ну что же, забираем Жеребцова, отбираем в пятом участке и инструктируем людей. Вперед! – скомандовал Бойцов, потуже застегивая кобуру с наганом и нашаривая в брючном кармане пригоршню револьверных патронов. Он не мог отделаться от нарастающего внутри ощущения бессмысленности всей своей сегодняшней беготни. Правда, сейчас было не до самокопания.

К ПОЛУНОЧИ дом портного Тараева был оцеплен. Как и было обусловлено, снаружи людей расставил Лукьянов. С Яшкой Гавриловым он прошел в палисадник и кивнул на крайнее окно. Яшка скорчил понимающую рожу.
Один из милиционеров ловко перемахнул через забор, брякнул задвижкой калитки. Впереди, следом за младшим агентом городского угрозыска Петровым, шел Мишка Жеребцов, сзади его стерег  Бойцов.
Обнажив револьверы, милиционеры рассредоточились по двору, а Петров, Лукьянов и Бойцов с Жеребцовым подошли к крыльцу.
– Стучи, – тихо скомандовал Мишке Иван Иванович и слегка подтолкнул его вперед. Жеребцов постучал. Никто не отвечал. Тогда Мишка стал дергать дверь, бренча внутренним засовом и снова задолбил кулаком в доски.
Бойцов неслышно отошел к маленькому оконцу слева от крыльца, приложил ухо к ставням. Уловил отрывистый говор, потом в сенях заскрипела половица.
– Кто там? Чего надо? – громко зевая, чтобы было слышно снаружи, спросили из-за двери.
– Дядя Шура, это я, Миха, открой, дело есть.
Тараев, узнав голос Жеребцова, ответил не сразу и обеспокоенно:
– Чего шляешься по ночам, спать людям не даешь? Не время для разговоров, отваливай! Завтра придешь!
 – Открывай, Тараев! Здесь милиция! – вдруг громко крикнул через дверь Лукьянов. – Живее!
Бойцов скрипнул зубами от бессильной злости,
– Так бы сразу и сказали! Щас, щас, только накину на исподнее…
– Открывай! – забарабанил рукояткой револьвера в дверь Петров.
Тараев  наконец приоткрыл дверь, испуганно кланяясь.
 – Кто в доме? – снова проорал Лукьянов.
 – Так, это… Один крестьянин попросился переночевать…
 – Поглядим! – уверенным тоном сказал Петров и шагнул в темноту сеней.
Бойцов ткнул коленом под зад застывшего у дверей Тараева.
– Лампу зажги, быстро…
Его прервал оглушительный  револьверный выстрел, потом второй, на миг осветившие сени и переднюю комнату дома. Петров, цепляясь за колоду, ничком свалился на пол. Бойцов кинулся в дом, стреляя из нагана в потолок, загремели табуретки, зазвенела посуда, следом влетели Лукьянов и еще кто-то. В темном углу завопила хозяйка.
Звуки выстрелов перебились треском оконной рамы и грохотом в дальней комнате. Снова раздались выстрелы, но уже на улице.
Забежав в комнату, Бойцов увидел вывернутую из окна раму, заскочил на невысокий подоконник и выпрыгнул из окна на улицу.
Из-за угла палисадника осторожно выглянули двое лукьяновских милиционеров.
– Кто тут стоял? – крикнул, озираясь, Бойцов.
– Яшка Гаврилов! Он сейчас преследует бандита, сиганувшего из окна. Здоровый, черт! Ишь, рамы вынес!
– А вы-то что?! – крикнул зло Иван. – Почему вслед не кинулись?!
– Мы тут стреляли, да ишь, как видно не попали… Револьверы-то непристрелянные…
– Э-эх! – только и сказал Бойцов.
Прислушался. Но было тихо. Засунув наган в кобуру, Бойцов снова через калитку вошел в дом. Там уже горел свет. И Лукьянов тряс револьвером перед лицом побледневшего Тараева.
– Сволота! Кого скрывал, говори? – Лукьянов с размаху ударил левой рукой портного в лицо, тот упал, но тут же поднялся на четвереньки, потом выпрямился по стене во весь рост.
– Говори, гад! – снова подступил к нему Лукьянов.
– Погоди, Тимофей, скажи, чтобы лошадь запрягали, – сказал устало Бойцов.
Он опустился на колени, приподнял на ладонях голову еле слышно стонущего Петрова.
– Потерпи, Василь Васильич, потерпи, браток…
Бойцов видел,  как в уголках рта у раненого  пузырится розовая пена, а по подбородку сбегает тоненькая струйка крови.
– Сейчас, Васильич, сейчас. Потерпи только…
Вошли двое милиционеров, доложили, что подвода готова.
– Навзничь не кладите, – посоветовал Бойцов, – придерживайте голову. Кажись, легкое зацепило. Осторожнее, но поспешайте, братцы, поспешайте!
Петрова вынесли. Бухнули ворота, застучали по камням, удаляясь, тележные колеса.
Бойцов оглянулся на Жеребцова. Он сидел на корточках в углу, испуганно смотрел на милиционеров.
– Ну, куда теперь мог рвануть твой Костя?
Услышав имя, стоявший у стены Тараев, икнул, потом еще раз, еще. Бойцов только тут заметил, что по рубахе хозяина дома расплывается кровавое пятно.               
– Эва,  тоже, что ли зацепило?
– Говорю жа, ик,  сам, вот, свово, ик, убивца и пригрел… – плаксиво ответил портной, боясь пошевелиться.
– Кончай языком чесать! «Убивца»! На тебя, видно, пулю еще не отлили! – презрительно сказал один из милиционеров Тараеву, а Бойцову пояснил, что ранения у портного серьезного нет, на боку лишь содрана кожа. «Метко стреляет, да еще почти на звук!» – подумал Иван.
– Костю вы упустили, граждане начальники! – кивая на Тараева, сказал Жеребцов.
– Это мы и без тебя сообразили, – оборвал его Бойцов и повернулся к постанывающему Тараеву. – Не скули, не убили. Это тебе за верную бандитскую службу атаман награду выписал, гордись. Ну, что, знаешь, куда теперь он подался?
– Вполне может быть, что к цыгану, в Кузнечные! – выкрикнул Жеребцов.
Тараев сокрушенно вздохнул, сглатывая слюни и воздух.
– Как фамилия цыгана? Живо!
– Гроховский. Звать Игнатом… – нехотя проговорил Тараев.
– Бесполезное дело! – выкрикнул, появившись в дверях, Гаврилов. – Где ж в такой темени иголку искать!
Он тщательно вытер лоб рукавом, демонстративно открыл щечки на барабане револьвера, начал вытряхивать гильзы. Они не поддавались, и Яшка бухнул рукояткой о табуретку. Покатились, звеня по полу желтые цилиндрики.
Не зря поставил его Лукьянов у крайнего окна. Когда оттуда вывалился Ленков, Яшка показал ему свободный путь, подняв пальбу из револьвера, вроде бы вдогонку. И сам следом кинулся с подбежавшими милиционерами, уводя их в сторону. Вот и вернулись ни с чем.
– Значит, как говоришь, Игнат Гроховский? – переспросил Бойцов Тараева, скашивая глаза на  Жеребцова.
У Гаврилова вывалились из ладони патроны, он лихорадочно бросился их собирать по полу, сгребая заодно и пустые гильзы.
– Ага, – кивнул Жеребцов, – знаю, где живет.
– Пошли, покажешь, – взял его за плечо Иван Иванович. – А этого портняжку, ребята, доставьте в уголовный розыск, мы там с ним еще побеседуем …

ЛЕНКОВ не ожидал, что его обнаружат в доме Тараева. Это бесило и тревожило. Не обрадовало и чертовское везение – так удачно отбиться и уйти! Он сразу же подался в Кузнечные ряды к цыгану Игнату Гроховскому – это было ближе и надежнее.
Хозяин как раз бухнул дверцей дощатой уборной, возвращаясь в избу, когда из-за поленницы возник Ленков.
– Здорово, Игнат.
– Тьфу ты, напугал, леший! – отпрянул хозяин.
– А не ходи по ночам!
– С мое поживешь, посмотрим, еще чаще забегашь! Чо, никак от кого-то ноги уносишь? Вид больно запыхалый…
– Да, вышла заварушка… На фараонов напоролся! Но, кажись, одного заделал в точку!
– Да ты чо! Охо-хо, дела! Эх-ма, Костя, и пошто ты такой на стрельбу несдержанный! Чо, прям насмерть? Плохо! Это их взъяриват. Хотя, конешно, ежели жисть на кон поставлена…
– Брось ты свою трепотню! Думай, где мне приютиться? – нетерпеливо оборвал его Ленков.
– Но у мине-то – сразу отпадат. Народу в доме всяково полно. Вот што! Погодь тут. Щас подошлю к тебе младшого свово – Тимофея, он и сведет тебя к Спиридону, брату моему. От, там-то – тихо. Отсидишься, малость. Но не забудь его потом отблагодарить, он это ценит.   
– Какой разговор!
 Пару минут спустя Ленков и Гроховский-младший скрылись в темноте.
Не прошло и получаса, как к цыгану Игнату нагрянула милиция. Сам он расположился уже снова почивать, даже закемарил малость, –  в пристройке к дому, где они с женой и ночевали. Когда залаяли собаки, подошел к двери, прислушался.
– Эй, старая, я к Бердниковым подамся, а ты, если мною интересоваться начнут, говори, мол, уехал на днях за хлебом вверх по Ингоде…
Он прошмыгнул через отдельный выход во двор, вышел, крадучись, на зады. Но уходить было поздно: со всех сторон к дому подходили люди, они были уже близко. Игнат успел заскочить по приставленной лестнице под крышу амбара. Здесь  хранилось сено. В него и забился-затих.
Милиционеры подняли на ноги всех домочадцев.
– Где хозяин? – спросил Бойцов старуху-цыганку.
– Уехал третьего дни по Ингоде за хлебом.
– Кто дома?
– Квантиранты тока.
– А где Елена?
– С мужиком своим спит.
– С каким это? – насторожился Бойцов, зная, что за мужики бывают у Курносой.
– Э-э! –  старуха покачала головой. – Иди, посвети! Подержи свечку!
Из-за дома, покашливая, появилась темная мужская фигура.
– Мишка вона с ней и живет, – кивнула в сторону мужика цыганка. 
– Фамилия ваша, гражданин?
– Ну,Самойлов моя фамилия…
– Мишка! Ты что ли? – воскликнул за спиной Бойцова милиционер Карпов. – Здорово, брат! Так ты здесь, что ли, теперь кантуешься?
– Здесь, не видишь, што ли? – безулыбчиво ответил  Самойлов.
– Это Мишка Самойлов, – пояснил Карпов Бойцову. – Мы с ним раньше вместе служили в конном отряде милиции.
– Где сейчас служишь? – спросил Иван Иванович.
– Уволился, работу ищу. А вы чего здесь?
– Гуляем, – засмеялся Карпов.
– Иди, иди в свою баню, – замахала на Мишку цыганка и уже Бойцову: – Там они с Ленкой и ночуют, а по теплу,  о-на – на вышку перебираются. Ты, начальник, их не трожь, авось сладится у Ленки… Вроде зятек с понятием…
– Самойлов выжидающе посмотрел на Бойцова.
– Чо, пойду спать-то?             
– Ну, иди пока, – разрешил Иван Иванович. – Понятно, что не дальше баньки своей. А сожительницу свою ко мне сюда направь…
– Товарищ Бойцов! – раздалось за спиной. – Тут мы какого-то субъекта из сена вытащили.
– Не субъект я! Игнат Гроховский! Хозяин энтого хозяйства!
– Ого! – засмеялся один из милиционеров, молоденький. – А чего же ты тогда, дядя, на крыше среди сена, как цуцик зубами стучишь?
– Ах ты, паразит! – замахнулась цыганка на мужа. – Омманул! Омманул, гад такой! Тайком, стало быть, вернулся и напился, а на сене трезвел, ирод!
– Бросьте разыгрывать театр! – рассердился Бойцов. – Гражданин Гроховский! Вопрос у меня к вам серьезный имеется. Пройдемте в дом.
В полутемной передней комнате-прихожке Бойцов с порога уперся пристальным взглядом в старого цыгана:
– Что крутите-хитрите, Гроховский? Говорите прямо: где скрываете бандита Ленкова?
 – Помилуй, Бог, знать не знаю таковова! Квантиранты у меня да и тока! – не ожидая нового вопроса Гроховский зачастил. – Стало быть, Киргинцевы муж с женою, Михаил и Александра,  да  еще  одна  женщина-фантирантка  –  Заборовская  Елена... Тока оне,  того… в домовой книге переписаны, как, стало быть, городские порядки требуют… Киргинцевы воопче дом выкупить обещалися, ото как!..
В передней комнате, налево у порога была устроена деревянная вешалка с задравшимся пологом, на которой Бойцову сразу бросилась в глаза бурятская доха. Про такую говорили родственники убитого бурята Гомбоева.
Квартиранты, собирающиеся, по словам Гроховского, откупить дом, уже поднялись на шум, запалили керосиновую лампу. Из комнаты вышел в накинутом на плечи пиджаке мужчина средних лет.
– Вы будете Киргинцев Михаил? – спросил Бойцов.
– Так и есть. А в чем дело?
– Давно живете здесь?
– Так, почитай, всю зиму. А, собственно…
– Это чья доха?
– Доха… Да и не знаю…Хозяйская, должно быть. Это, небось, Игнат где-то раздобыл. Так, хозяин? – Киргинцев посмотрел на Гроховского.
– Балабол ты хренов! – зло огрызнулся в ответ цыган.
– Тихо! – прикрикнул Бойцов. – Сидите, Гроховский здесь, разговор наш впереди. Думайте. А мы, гражданин Киргинцев, давайте-ка в другой комнате побеседуем. Какую вы тут занимаете?
 – Мы в маленькой ютимся, а здеся, в зале, все сообща обедают...
 Бойцов кивнул Карпову и еще одному милиционеру. Те стали осматривать «залу», открыв вначале один за другим ящики тяжелого комода. Выходящему из комнату Бойцову бросилась в глаза кипа  бумаг в нижнем ящике. Среди старых газет, пожелтевших квитанций и обрывков торчали какие-то бланки с печатями и подписями.
– Стоп, ребята, а это что такое? Тэк-с… И тут тоже специалисты по мандатам проживают! Ты погляди, чистые бланки! Вписывай имя-фамилию – и готов документ, удостоверяющий личность. Чье хозяйство? Гроховский?! Киргинцев?!   
– Гражданин-товарищ начальник! Ведать не ведаю, откель все это! – заторопился квартирант. – Подозреваю, Гроховский приволок для своих темных дел. Его проделки! Я вам, товарищ, такое мог бы порассказать! – дрожащим голосом выговорил Киргинцев.
– Ну, пойдемте, расскажете… Карпов, все заактировать!
– Тут их цельная шайка! – перешел в соседней комнатушке на трагический шепот Киргинцев. – Здесь на гулянках бывает Ленков! И его люди – Бориска  Багров, Сенька Косолапый, Мишка Долгарь… А еще этот, который с Ленкой Гроховской живет… Вертлявый до подозрительности! Самойлов его фамилия. Пока я его еще ни на чем не словил, но, если доверите…  Та еще штучка-птичка!
– Ты-то тоже, видать, штучка с ручкой! – Иван Иванович отбросил в сторону вежливый тон. – Не при чем, значит? Все видишь, все знаешь и молчишь! Как это называется по закону? Укрывательство и пособничество! Придется, Киргинцев, держать ответ!
– Виноват, гражданин начальник! Пойти и рассказать вам все хотел, но боязно. Люди они жестокие – со своимя и то расправляются зверским образом. Слышал, что в рогожный куль суют и – в прорубь!
– Что же с тобой делать? – посмотрел на Киргинцева Бойцов, изображая крайнюю задумчивость и как бы размышляя вслух. – И доха опять же – с убийства на Витимском тракте. А может, и ты там ручку приложил?
– Начальник, истинный крест – ни сном, ни духом! Дело, конешно ваше, как в отношении меня поступить, но тока я вот, что скажу. Могу вам помочь изловить Ленкова!
– Ишь ты! И каким же образом?
– Дадите мне спирта и порошок сонный, подсыплю туда, а как заявятся голубчики – напою их, оне заснут, а я их свяжу – и готово дело!
– Серьезно?
– Начальник! От те крест! 
– Ну-ну…
Затем поодиночке были допрошены Александра Киргинцева и Елена Заборовская. С первой толку оказалось мало, а Заборовская доверительно поведала Ивану, что два Мишки – Самойлов и Киргинцев крепко сдружились, по ночам вместе куда-то уходят, совместно ведут какие-то «коммерческие» дела, иной раз приносят деньги и вещи… Заборовская панически заламывала руки,голос у нее срывался.
Ленка Курносая – сожительница Самойлова, в лоб спросила Бойцова, а что она будет иметь, если поможет словить Костю Ленкова.
– Не обидим, найдем, как отблагодарить, - что еще мог ответить Иван Иванович?
– Ага, новый нос мне вместо провалившегося вставите! Так меня Костя и с новым носом так глубоко закопает – никакой, самый длинный нос не высунешь!
Бойцов снова взялся за Игната Гроховского.
– Значит, дорогой гражданин ты наш, правды мы говорить не хотим? Откуда доха? Откуда поддельные документы?
– Насчет дохи – так это, купил на базаре у одного бурята… 
– Что за бурят?
– А  на черта мне его хвамилия? Он жа не хвамилию продавал…
– Ну, а документы подложные…
– Документы-документики… Вспомнил! Ну и гад же! – Гроховский изобразил  возмущение, переходящее в негодование и праведный гнев. – Это, гражданин начальник, я не доглядел! Заходил один субчик, наверное, он на меня и решил тень навести!
Гроховский, зная об аресте Попикова, уверенно лгал.
– …Первочитинский он, в ГПО служил, но, говорят, на каких-то темных делах погорел. Небось, потому и прятал у безвинного человека свои огрехи…
– Что же это он вас выбрал?
– А пес его знает! Я ж любому гостю рад. Помнится, он что-то про постой поговари…
– Гроховский! – укоризненно сказал Бойцов. – Не надоело врать?
Иван Иванович от души припечатал по столу кулаком, аж в буфере напротив стопки зазвенели! Рванул из кармана револьвер:
– А ну-ка, пошли во двор!
– Зачем это? – обеспокоенно спросил  цыган.
– Расстреляю тебя, облезлого, за вранье! Вроде бы, как при попытке к бегству…
– Господь с тобой, начальник! Так не шути!
– Пошли во двор, сказал!
– Ты чево, ты чево?!
Дед и впрямь затрусил.
Во дворе Бойцов подвел цыгана к телеге, стоявшей под навесом. Было видно, что телегой недавно пользовались, не с осени стояла.
– Чья телега?
– Телега-то?..  Вроде, моя, начальник...
– Что ж так неуверенно? У кого купил?
– У Яшки Верхоленцева…
– Знаешь, кто он такой?
– А чо, мужик да мужик…
– Да… Придется  нам, гражданин Гроховский, еще долго беседовать и не здесь.
– Дык, эт чо же, заарестовываете старика?
– Временно задерживаетесь, гражданин Гроховский, для выяснения всех обстоятельств, интересующих следствие. Понятно? – официально заявил Бойцов.
– Эт чо, мине прям щас и собираться?
– Да, прямо сейчас!.. 
– С ночного поиска Ленкова Бойцов вернулся чернее тучи. В угрозыск были препровождены задержанные Игнат Гроховский, его постояльцы Киргинцев и Самойлов. Их допросы ничего не дали.
Успокоенный Лукьянов поспешил с докладом к начальнику уездной милиции.
А Бойцов поехал в больницу. Но к Петрову его не пустили, сказав, что состояние у раненого тяжелое, пуля задела легкое, как Иван Иванович и предполагал...
 
У БОРОДИНА, когда к нему постучался Лукьянов, как раз находился Правительственный инспектор (начальник) областной милиции Антонов. Они выслушали доклад Тимофея, в котором героически выглядели сам Лукьянов и  милиционеры его участка, а роль Бойцова была преподнесена как неумело организовавшего операцию. Сомнительное предложение Мишки Киргинцева напоить и захватить Ленкова Тимофей обыграл как свое предложение, поручившись за надежность вербовки Киргинцева, якобы им уже проведенной.
Как это не странно, идея бескровного и быстрого исхода дела захватила обоих милицейских начальников. В этот же день, 13 марта, к вечеру, Мишка Киргинцев получил в управлении уездной милиции две бутылки спирта и снотворный порошок. По решению уездного милицейского начальника его и Самойлова отпустили восвояси, под подписку. Последний сразу же куда-то подался.
А Киргинцев едва успел вернуться домой, как неожиданно нагрянули «гости» – сначала на пороге появился Бориска Багров, а после его условного сигнала дверной проем заслонила плотная фигура Ленкова.
Костя справедливо рассудил, что после милицейского шмона теперь дом некоторое время безопасен. Тем более, что Мишку Самойлова, несмотря на все наговоры, не арестовали.
Киргинцев, увидев Ленкова, струхнул не на шутку, но постарался вида не подать, наоборот, самодовольно выставил на стол обе бутылки спирта.
– Смотри, Костя, милиция угощает! Со склада самой уездной милиции торжественно выдано для дела важного…
– Что же это за дело, а? – прищурился, как прицелился Ленков.
– Так праздник у нас – Счастливого Избавления от фараонов!
– Ты для цирка-шапито прибереги свои шуточки! Че про спирт насочинял?
– А вдруг, Константин, тебе правда не понравится?
– А она мне никогда и не нравилась. Где спирт взял?
– Я ж тебе и талдычу: в милиции выдали! Для тебя!
– Щас бошку твою проломлю – по-другому запоешь! – грозно подступил в Киргинцеву Бориска, размахивая револьвером.
– А чо тут петь. Приказано в милиции, Костя, мне вас с Бориской напоить и усыпить, а потом угрозыску сдать.
– Чево?! – Багров, яростно засопев, направил револьвер Киргинцеву в лоб.
– Охолони, охолони, Бориска! – засмеялся Ленков, хлопнул его по плечу и сел за стол. – Садись, Бориска, садись, брат. Давай, Мишка, наливай, будем травиться! Но ты, Бориска, не пей – он туда порошка насыпал!
– Дык, а ты-то, Костя?
– Садись, дурень! Угощенье от сыскарей подвалило!
– Костя, ты не подумай, – угодливо сказал, кривясь в жалкой улыбочке, Киргинцев. – Я туды ничево не сыпал. Вона  порошок – в бумажке, на подоконнике…
– А я и не думаю! – оскалил желтоватые и крупные зубы Ленков. – И ты, Миха, давай, не смущайся. Выпьем на казенный счет!
Теперь расхохотались все трое. И гужеванили чуть ли не до утра. Благо, и выпивки, и закуски хватало.

Несмотря на бодрый доклад Лукьянова об операции, шустрые борзописцы из областной газеты «Дальне-Восточный телеграф» довольно быстро докопались до сути ночного происшествия у дома портного Тараева. Уже 14  марта на третьей полосе, с переходом на четвертую, в рубрике «Происшествия» была опубликована обидная для милиции заметка «Убийство агента угрозыска»:
«По просьбе инспектора област. милиции  Антонова двое агентов уголовного розыска были командированы для участия в аресте совместно с уездной милицией  известного уголовного преступника Ленкова, скрывающегося в одном из домов на ст. Чита-I. По прибытии к дому, где находился Ленков, милиционеры уездной милиции, числом человек 7-8, в доим войти «не рискнули» и остались у ворот. Пришлось идти в дом агентам угол. розыска. В то время, когда они открыли дверь, из дома раздался выстрел, которым агент угол. розыска Петров был ранен. Преступник воспользовался этим, выбежал из дому и скрылся, т. к.  милиционеры другому агенту уголовного розыска не оказывали никакого содействия в поимке, а лишь открыли беспорядочную стрельбу и едва не ранили другого агента. Рана, полученная Петровым, признается опасной для жизни – пуля застряла в легком».
При всех неточностях в описании случившегося, нельзя не заметить, как прошелся журналист по уездным милиционерам, впрямую обвиняя их в трусости. Заголовок этой заметки, к несчастью, оказался пророческим в своей трагичности – 6 апреля в госпитале Красного Креста на первой Чите от полученного  в ночь на 13 марта ранения в грудь Василий Васильевич Петров скончался.   
Дмитрий Иванович Фоменко тяжело переживал гибель Петрова. Нельзя сказать, что в этом было что-то очень личное. Петров был для него одним из двадцати восьми сотрудников, причем, не самым исполнительным, сметливым и дисциплинированным. Дмитрий Иванович даже наказывал его дважды. Один раз – за серьезный проступок, когда Петров присутствовал при вымогательстве у китайских торговцев денег его начальником помначем отделения Сметаниным, другой раз (за четыре дня до его смертельного ранения) за систематическую неявку на вечерние занятия объявил агенту два наряда вне очереди.  Но что это меняло в случившемся? 
Конечно, можно было рассудить и так. Полез на рожон. Не оценил до конца обстановку, не сориентировался… Но как сбросить со счетов горячее желание сотрудника настичь  матерого врага. Конечно, мог, как и милиционеры  5-го уездного участка, прятаться за углом или забором. Но кто-то должен был все равно идти под пули. А пуля уже не выбирает… Дмитрий Иванович с горечью посмотрел на лежащее перед ним прошение:
«Начальнику Чит. отд-я УР от вдовы мл. агента Угрозыска  Варвары Андреевны Петровой
    Ввиду  бедственного материального своего состояния по неимению средств прошу об исходотайствовании мне единовременного пособия за службу мужа Василия Васильевича Петрова, убитого при исполнении им служебных обязанностей преступником Ленковым.»
На прошении уже красовалась резолюция начальника гормилиции: «Деньги будут выделены по получению кредита»
Вот так. Вроде, не отказали, но и не помогли. Кредита дождаться же было просто невозможно. Выделяемых ежемесячно правительством денег только-только хватало, чтобы выдать личному составу подразделений милиции половинное жалование.







Глава 27.

В ПЕРВУЮ очередь, об этом пошла речь на открывшемся  в пять часов вечера 20 марта в канцелярии Читинской уездной милиции съезде участковых начальников. Начальник уездной милиции отсутствовал по болезни, не появился в первый день, тоже сославшись на болезнь, и начальник 5-го участка Лукьянов.
Съезд – наверное, громко, – собрание вел старший агент уездного угрозыска Иван Иванович Бойцов.
Заслушали доклады об обстановке на участках, приняли к сведению прозвучавший с трибуны упрек Бойцова о несвоевременности информирования с мест уездного управления о происшествиях уездного характера. Рассказал Иван Иванович собравшимся и подробности раскрытия дел об убийстве бурята Гомбоева и путевого обходчика Лосицкого, сообщив, что по этим делам задержаны и допрашиваются более десятка бандитов, входящих в разбойничью шайку Ленкова.
На второй день на съезде появился областной инспектор Антонов. Сразу же весь разговор перешел на проблемы обеспеченности милиционеров.
– Товарищи! Обязан доложить, что зачастую, не имея никаких средств к существованию, – взволнованно говорил, не выходя к трибуне, с места, начальник 1-го участка Сидельников, – милиционеры отказываются от служебных командировок, а входящие в состав участка волости, как вы все знаете, разбросаны довольно протяженно. И, таким образом, остаются без милицейского внимания. Но, товарищи, видя нагое и голодное состояние милиционеров, репрессивных мер против их отказа от выполнения распоряжений принимать не могу, совесть не позволяет наказывать за это! Ни обмундировать, ни накормить не можем – как с людей спрашивать, о какой дисциплине вести речь? О какой, наконец, борьбе с уголовщиной говорить? Вот откуда такие наши неутешительные результаты!
– Вношу предложение! – поднялся начальник 4-го участка Якушев. – Предлагаю просить Правительственного инспектора Забайкальской области товарища Антонова войти с ходатайством перед Правительством ДВР о выдаче сотрудникам милиции содержания полностью, на сто процентов!
– Правильно! Давно пора! Поддерживаем! Голосуем за вхождение с ходатайством! – слышалось из зала.
Так и постановили.
– И по обмундированию! Когда же решим этот вопрос? Люди совершенно раздеты!
– Даешь вторую резолюцию!
– Товарищи! – Антонов выдержал паузу. – Уважаемые товарищи начальники участков! Понимаю вашу боль, нужды каждого милиционера... Стараемся все эти вопросы в Правительстве решить. Но с деньгами, товарищи, сложно... Теперь по вооружению. Получаем, товарищи, от Нарревармии трехлинейные винтовки, патроны…
– С винтовкой несподручно идти на налетчика, особенно при задержании, не развернешься! Наганы нужны! В достаточном количестве! – выкрикнули из зала.             
– И с таким прошением обратились! – Антонов начал терять спокойное расположение духа, с которым он явился на съезд. – Думаю, положение поправим. Но поймите, товарищи! Армия тоже не излишки отдает! Но, еще раз повторяю, военмин товарищ Блюхер в курсе наших запросов. Теперь об амуниции. К весне некоторые предметы обмундирования сотрудникам будут выданы…
– Так  уже и не зима! – снова крикнул кто-то с места.
– Товарищи, поспокойнее! – постучал о граненый графин с водой секретарь съезда Растворов. – Дайте товарищу Антонову обрисовать положение…
– Да знаем мы положение! Сроки назовите, конкретно, что будет?
– Пошив обмундирования уже размещен, весь вопрос в оплате этих заказов, – продолжил Антонов, у которого окончательно испортилось настроение. – Пока наличие остаточных средств у Правительства крайне мало. Но идет накопление. По мере накопления всем сотрудникам будет отпущено все, что положено по закону. Однако, хотел бы сказать о другом. Трудности велики, но такое, товарищи, время. Да, мизерное жалование, но, тем не менее, это не означает, что на службу надо принимать черт знает кого! Некоторые идут на взятки, вершат преступления по должности. Сегодня арестован целый ряд сотрудников органов милиции за такие дела. А бывший начальник Нерчинско-Заводской уездной милиции систематически расхищал госценности, прибрал несколько тысяч золотом и бежал за границу! Вот куда ушли деньги простых милиционеров! Или совершенно недавнее вопиющее событие. В нашем областном управлении 8 марта стоявший на посту милиционер Кулаков, которому было поручено охранять документы и ценности управления, польстился на дармовое угощение водкой, допустил к посту преступников! Они же его тяжело ранили и ограбили  кассу! Вот так! Все это, товарищи, получает нежелательный общественный резонанс – население ропщет на милицию, называя сотрудников грабителями и дармоедами, висящими на шее народа. За такими фактами, товарищи, не видно благородных примеров, а они имеются. Вот, например, посмотрите, здесь присутствует товарищ Лукьянов, начальник пятого участка с центром в селе Кенон.
Антонов благосклонно кивнул объявившемуся на съезде Лукьянову, протянул в его сторону руку.
– Были и там свои трудности. Никуда они не делись, остались,  товарищи, но, тем не менее, люди здесь подобрались сознательные. Потому и нанесен серьезный удар здесь по преступникам, разгромлена первочитинская шайка…
– Да ты, Тимофей, герой! – подтолкнул плечом Лукьянова сидевший с ним рядом Никифор Васильев, сотрудник уездного управления. Скосил глаза на цепочку, свешивающуюся из кармана гимнастерки Лукьянова. – Хм, а тут говорят, что мы бедные и разутые! У тебя же, погляжу, цепь золотая, небось, и часы тоже не оловянные?
– Да нет, не олово,  – горделиво ответствовал Лукьянов. Небрежно отстегнул пуговку на кармане, вынул плоскую золотую луковицу.
– Богато! – покачал головой Васильев. – И как тебе урезанного жалования на такие цацки хватает?
– Жалования, как тебе известно, получаю половину от назначенных тридцати шести рублей, а это долги мне отдают, да дядька помогает.
– Он у тебя, небось, свистнутое в восемнадцатом годе из Читинского казначейства золотишко нашел!
– Баламут ты, Никифор! Слушай лучше товарища Антонова. Дюже умный мужик!
– Нам с его ума ни одеться, ни щец похлебать с мяском!
– А ты иди к нам в участок служить, авось и на земле полегче будет. Тем паче, што у нас выручка взаимная, ребята многим делятся…
– Подумаю однако! – засмеялся Васильев, но так, чтобы говорливого начальника на трибуне не спугнуть.
Васильев пришел на работу в милицию еще в ту пору, когда у руля областного управления стоял Василий Михайлович Сокол-Номоконов, а в его помощниках ходил Иван Иванович Бойцов. С Бойцовым Никифор сдружился крепко, дружбы этой не теряли.
Когда закончилось заседание, Васильев отозвал друга в укромный уголок.
– Вот что тебе, друже, хотел бы сказать. Не нравится мне наш именинник!
– Не понял, о ком ты?
– Ну, слышал же, как Антонов с трибуны нахваливал начальника пятого участка…
– А, вот оно что! – Бойцов с интересом поглядел на товарища.
– Оно, оно… – кивнул Васильев. – Что-то шиковать стал Лукьянов в последнее время. Мы ж с тобой его помним, когда он на службу пришел – заплата на заплате, прореха на прорехе. А теперь? Коня справил доброго, сам округлился, часиками золотыми поигрывает!
– Золотыми? Я у него и железных не видывал.
– Сегодня мне хвастался золотой цацкой. Мол, долги отдают…
– Может, и отдают… – задумчиво проговорил Иван.
– Получается, напрасно волну гоню? Богатые должники… Откель тока они у голытьбы образуются? По-моему, Тимоха санимал все время, а не у него…
– А скажи мне, Никифор… Обстановку ты по уезду знаешь. Ничего тебе в глаза не бросилось в итогах работы участков?
– Да, вообще-то… Ты мне поконкретнее…
– А вот, обрати внимание. Возглавляемый Лукьяновым пятый участок включает в себя две волости и Черновские копи. Так? В Кенонскую волость входят села Кенон, Верх-Читинское и Домнинское селение. А в Титовскую –  остальная вся округа Читы. И где больше всего грабят крестьянские обозы и постоялые дворы? Причем, заметь, нагло, не боясь, что нагрянет милиция или сядет на хвост…
– Понятное дело! Самые очаги – ближние пригороды Читы и Ингодинская долина…
– Вот то-то и оно. Но почему, друже, бандиты щелкают не всех подряд, а богатые наводки имеют – это можно отнести к хорошей сети наводчиков. Но и мы же усилили патрули, участили облавы, засады устраиваем в самых горячих местах. А бандиты из под носа уходят! Не потому ли, друг ты мой, что кое-кто в милиции прикрывает бандитов?
– Думаешь, Лукьянов? – оглянувшись, тревожно спросил Васильев.
– Не знаю, – неопределенно ответил Бойцов, – только видится мне, что неспроста такой нынче расклад у преступников и их наглая лихость. Вот, к примеру, наша неудавшаяся облава у первочитинского портного Сидорова. Там-то верная информация была, а поди ж ты…
– Надо обо всех наших подозрениях доложить Антонову и Бородину.
– Что докладывать-то? Где у нас факты, где кого за руку схватили?
– Но вот часы-то, Иван, часы?! Действительно, странно. Так всегда бедствовал и вдруг. И еще… Ты знаешь, Лукьянов меня к себе агитировал. Мол, и ты, парень, заживешь получше.
– Интересное дело… – покачал головой Бойцов. – Что это за рог изобилия образовался на лукьяновском участке?..

БИЗИН, прищурившись, смотрел, как Ленков яростно лохматит русые кольца на голове.
– Что, Костя, пощипал тебя угрозыск? Крепко пощипал…
– Да уж… Но ничо, посчитаемся. Одного мильтона я все-таки срезал!
– Чем хвалишься, Костя! – укоризненно вымолвил старик. – А твоих сколь сгребли? Погоди, милок, они еще много интересного про твои дела в уголовке расскажут, а там сыскари и пошире сеть закинут, наловят рыбки удалой!
– Сучьи потроха! Надо их, как тех, январских. Хлоп – и не чешись в строю, Маруся! В темноте, да гурьбой, да при «наганах» – смелые, а поодиночке у фараонов поют, ****и, как соловьи… А эта сволота, Мишка Жеребцов! К Тараеву, сука, уголовку привел! Кабы не Яшка Гаврилов под окном… А потом, гнида, к Гроховскому фараонов поволок, вслед за мной! Это еще хорошо, что цыган с опаской живет – спроворил меня к брату, а так бы…  Почитай, Андреич, дважды за ночь из-под сыскарского носа ноги пришлось уносить!.. Игната в кутузку уволокли, Попикова зацапали... – угрюмо подытожил Ленков.
– Вот это особливо жаль. Накрылась мастерская по документам, а документики-то и сегодня нужны, да и в будущем нам с тобой потребуются.
– Шурка мне сказала, что зацапали Ваську прям с печатями, когда он их затырить хотел… 
– Снова к ней похаживаешь?
– А што, запрет батюшка наложил с бабой греться? Ты, вон, и сам не промах… – насмешливо выговорил Костя, намекая на недавнюю женитьбу старого Бизина.
Сошелся на Рождество старикан с бабенкой, лет на десять его помладше, даже на свою фамилию записал. Хотя, конечно, самому, что ли, постряпушки-постирушки разводить!
– Смотри, парень, влетишь! – Бизин сделал вид, что укола не заметил. – За ней теперь вполне сыскари глазырят! Она ноне – на тебя приманка.
– Да не, Андреич… Был тока разок, по горячему, подробности узнать. И на малую денег дал, чего дитяти-то голодовать, да и Шурке тоже.
– Заботливый… И долго собираешься пансион выплачивать?
– Ладно! Чего вцепился?
– Зацапают тебя на ней, Костя!
– Не зацапают. Чево она знает-то! Вот эти говнюки, конешно, натрезвонят! ****ь, ты погляди, как фараоны всю первочитинскую компашку размотали! Захарка-то со своей бестолковой жадностью… А Долгарь с Абдулкой… Соловьями, суки, в розыске заливаются! Но у Тараева… Кабы не темнота, да не Яшка под окном…
– А что же твой прикормленный не предупредил заранее?
– Он и сам не знал. Хоть влез напоследок да хоть пару своих, надежных, сумел к Тараеву взять. Говорю же, Яшка помог навинтить! Да… Хорошо хоть силушкой я пока не обижен! Хотя… Ежели б портной на ночь ставни закрыл, –  вряд ли бы я  раму вынес!
– Слышь, Константин… Надо заткнуть рты говорливым твоим людишкам. Тем, что попались. Лукьянову и поручи. Навались с гневом, мол, виноват ты, так-растак, исправляй дело. Тому, кто продался уголовному розыску – смерть! Ты же так своих страполишь? Иль уже по-другому думаешь?
– Мое слово – кремень! И без Тимки человек при арестной команде есть надежный. Пусть покрутится! Как Калача и его свору, всех этих говорунов заделает и – точка! А Лукьянов на подстраховке будет. Ему поручу, чтоб протолкнул на конвой моего человечка… Вот только бы этих говнюков побыстрее от сыскарей в тюрьму убрали. Ну, а дорожка в острог для них последней и станет…

СИТУАЦИЯ с арестованными ленковцами оказалась еще более благоприятной, чем предполагали Бизин и Ленков. Из арестного помещения Читинской городской милиции семерку арестованных, обвиняемых в убийстве и ограблении Гомбоева и Лосицкого, следователи потребовали направить для дальнейшего дознания в 5-й уездный участок, по территориальной принадлежности.
Поэтому Лукьянов, зная обстановку в участках, не сомневался, что снова конвой будет сборный. И переговорил, между делом, с помначем гормилиции Арказановым. Дескать, народец придется к нему конвоировать отчаянный, надо и надежный конвой, с опытом. Вон, в январе, у этого, как его, Кривоноса, что ли, и муха не улетела…

«Телефонограмма № 97   22/III-22 г.
Правительственному Инспектору Нармилиции Забайкальской области
Прошу о назначении и командировании конвоя в составе 8-ми милиционеров для сопровождения арестованных из Угрозыска в 5-й участок Читинской уездной милиции, препровожденных начальником Читинской уездной милиции для производства дознания по делу убийства и ограбления гр. Лосицкого на 913 версте и бурята Гомбоева Даши на Витимском тракте.          Начугрозыска Фоменко.
             
Телефонограмма № 6
От Правительственного инспектора народной милиции Забайкальской области – начальнику отделения Уголовного розыска
 На Вашу телефонограмму за № 67  от 22/III-22 г. сообщаю, что просимого конвоя для сопровождения в 5-й участок Читинской уездной милиции арестованных в моем распоряжении не имеется, т. к. все милиционеры заняты постовой службой при Уездной и областной милиции.                Антонов.


             МВД
Читинское отделение                Срочно
 уголовного розыска                Начальнику Читинской городской
    24 марта 1922 г.                народной милиции               
         №   165               
         г.  Чита
Р А П О Р Т
Представляя при сем копии телефонограмм за №№ 97 и 6, прошу о назначении конвоя в составе 8-ми милиционеров для сопровождения арестованных из Угрозыска в 5-й участок Читинской уездной милиции, т. к. во вверенном мне отделении свободных агентов для конвоя не имеется. Одновременно с сим арестованные перечислены содержанием за Вами.
Приложение: упомянутое.
                Начальник отделения Угрозыска        -    Фоменко.


Телефонограмма № 407          24 марта 1922 года          СРОЧНО
Начальникам  2 и 3 участков 
Завтра 25 марта к 9-ти часам утра приказываю Вам выслать в Управление четыре человека вооруженных винтовками милиционеров для сопровождения арестованных в 5-й участок уездной милиции.                За начальника гормилиции   -  Арказанов.


С П И С О К
сборного  конвоя  из милиционеров 2 и 3 участков гормилиции,
определенных  для  сопровождения  арестованных в 5 участок
Чит. уездной милиции 25 сего марта 1922 г.
1.Кривонос Трофим  Захарович - надзиратель 3-го участка гормилиции
2.Кочелаев Иван  Васильевич - милиционер 3-го участка гормилиции
3.Тютюнов Рафаил Павлович - милиционер 3-го участка гормилиции
4.Мальцев Коронат  Евтеевич - милиционер 3-го участка гормилиции
5.Муратов Лука Митрофанович - милиционер 2-го участка гормилиции
6.Муратов Михаил Митрофанович - милиционер 2-го участка гормилиции
7.Голунов Андрей Алексеевич - милиционер 2-го участка гормилиции
8.Сергеев Иван Христофорович - милиционер 2-го участка гормилиции
                Старшим сборного определен тов. Кривонос Т.З.

ИЗ    ПРОТОКОЛОВ :
«1922 г. марта 26 дня  нар. след. 4-го уч. Вост.-Заб. в присутствии начальника 5  участка Чит. гор. милиции  и помощника нач-ка того же участка произвел осмотр местности и трупов семи задержанных и убитых при попытке к бегству конвоем милиционеров 3 и 2 участков Чит. гор. милиции под командой надзирателя 3-го участка Кривоноса, при осмотре оказалось:
трупы  лежат в радиусе 10 саженей один от другого на расстоянии от 3 до 6 сажень в разные стороны дороги, ведущей из поселка Чита-I в с. Кенон. Трупы лежат на земле, входящей в состав 5 уч. Чит. уездной милиции…»
         
«1922 г. марта 26 дня народный следователь 4-го участка Восточного Забайкалья допрашивал нижепоименованного свидетеля с соблюдением 443 ст. Устава Угол. Судопроизводства, который на предложенные вопросы объяснил:
КРИВОНОС Трофим Захарович, гр. Приморской обл., Никольск-Уссурийского уезда, Сысоевской волости, д. Варфоломеевка, 25 лет, надзиратель 3 уч. Чит. гор. милиции, не судился, посторонний
По получении письменного распоряжения от начальника Чит. гор. милиции, которое приложено к делу, я с конвоем, состоящим из 7 человек, а именно: милиционеры 3-го участка Чит. гор. милиции Кочелаев, Тютюнов и Мальцев Коронат и милиционеры 2-го участка Чит. гор. милиции Муратов Лука, Муратов Михаил, Голунов и Сергеев, явился к арестному помещению, где мне и дали 7 человек, фамилии не помню, они значились в сопроводительной бумаге. Я принял их и повел по Уссурийской улице по направлению на п. Кенон. Выйдя из города, я направился с ними по дороге, которая пролегает около авиационного парка и линии ж. дороги. С правой стороны дорога открыта, а с левой невдалеке имеются разные постройки, в которых проживают какие-то бойцы. Пройдя от черты города саженей 100, арестанты бросились бежать в разные стороны. Конвой кричал: "Стой". Я, видя, что они не останавливаются на крик "стой", скомандовал: "Стреляй!"  По открытии огня сопровождаемые все были подстреляны, и когда я подошел для их осмотра, то они были уже мертвы. О происшествии мною было доложено нач-ку 5 участка Чит. гор. милиции лично самим. После доклада вернулся на место происшествия и ожидал прибытия судебных властей.
С моих слов записано верно, мною прочитано и подписано
                Кривонос.»


Народному следователю  5  участка
Прошу выслать в суд подробную справку о судимостях убитых 25-го  марта с. г. преступниках:  Жежко Захар Алексеевич, Жеребцов Михаил Артамонович, Долгарев Михаил Семенович, Хобсов Абдул, Жулевич Кондратий Давыдович, Матюшенко Игнатий Иванович и Михайлов Григорий Иванович, дознание каковых лиц направлено Вам 28-го марта с. г. № 890 Наччитгормилиции.
Председатель Народно-Политического  Суда Забайкальской области  СОРОЧИНСКИЙ.»

               
– САДИСЬ, Константин, выпьем по рюмочке за упокой души новопредставившихся рабов божьих, – пододвинул к атаману тарелочку с солеными рыжиками покхекивающий Бизин.
– Што-то в последнее время, Андреич, забирать меня эта штука совершенно перестала, – угрюмо кивнул на бутылку Ленков.
– Невры это расшалилися, Костя, – подал голос распаренный от выпитой хани Филя Цупко, верным хвостом таскавшийся повсюду за атаманом.
– Лекарь выискался, твою мать!
Ленков схватил граненый стаканчик, опрокинул его в глотку. Шумно выдохнул, не закусывая, подпер лохматую голову левой рукою.
– Одно мне душу бередит: добраться бы до всей этой своры мильтоновской!.. Своими бы руками передушил, как кутят!..
– Чево ты, паря, так жилы рвешь, расстраиваисси почем зря! - успокаивающе откликнулся Цупко. – Силов у нас хватат, а ежели и понесли потери, так новых хлопцев навербуем сколь нада!..
– Чего-то собаки разбрехались… – Бизин сделал вид, что прислушивается, пристально глянул на Цупко, повел головою в сторону двери. – Ты, Филя, поди-ка, постой на всякий случай у калитки, послушай  округу.
Тот понимающе кивнул, шумно сопя, вылез из-за стола, кинув напоследок в раззявленный рот щепоть кислой капусты, нацепил у дверной притолоки лохматый треух и, запахивая овчинный полушубок, скрылся за ворвавшимся в двери клубом морозного пара.
– Послушай, мил-друг, старого человека…
Бизин положил сухую ладонь поверх Костиного кулака, сжавшего стаканчик 
– Понятно, что сыск не дремлет. А чего ты хотел? Но в руках себя держи! Али запамятовал наш  план насчет  Маньчжурки?
– Да не, помню, – устало отозвался Ленков.
– Стало быть, надо и нам поспешать. Хотя, должен тебе, Костя, сказать, особенных причин для беспокойства не вижу. Наоборот, самый разворот для дела обозреваю. И людишек надо твоих взбодрить.
– Хе, взбодрить! – Ленков оторвал голову от подпорки. – В цирк-шапито или в электроиллюзион всем гамузом сводить?
– «Всем гамузом»! – осторожно передразнил Бизин. – Самый широкий размах налетов объяви! Чтобы сыскари забегали взад-вперед! Чтобы весь город затрясся!
– Вдарить с размахом, конешно можно, – оживился Костя. – Но фараоны наших еще больше нашелкают.
– Всех не перещелкают! Да и что они тебе, Костя? Мясо… Для тебя-то что главное? А?
– Што? – эхом отозвался Костя, загипнотизированно глядя в глаза Бизину.
– Э-э! – сокрушенно покачал головой старец. – С чем уйдем за кордон, Костя!
– Ну, про это я помню! – самодовольно осклабился атаман. – Не все еще, Андреич, я из этой Дэвээрии вытряс! И не всем своим обидчикам кишки распустил!..
– О, опять-таки, мил-друг, распаляешься! – укоризненно заметил Бизин. – И впрямь тебя  ханька не берет. Нет, выпить рюмашку, покалякать со стариком… Кричишь, стучишь… А может, Костя, тебе буржуйского снадобья для поправки дать? Порошочек беленький… – он прикрыл глаза. – Вдохнешь крупицу – сладко! Закачает на мягких волнах, успокоит…
– Это ты, небось, про кокаин? – презрительно спросил Ленков. – Дурь-отрава!
– Э, не скажи… В грязной морфинилке или курильне опийной у китайцев – там это дурь-отрава! А ежели культурно, в тихой домашней обстановке…
– Не, это не по мне! – поднялся Костя. – Лучше с бабой, на перине пуховой…
– А кто ж тебя, Костя, неволит! – перестроившись, захихикал старец. – Дело, известно, молодое! Гарцуй! Только головы не теряй. Наши задумки помни… И попиковскую Шурку, уж послушай старика, обходи!..
– Ладно, Андреич. Двинем-ка мы с Филей. Спасибочки за угощенье.
– Это тебе спасибо, мил-друг, что старика не забываешь…
Когда Ленков, подхватив протрезвевшего на холоде Цупко, ушел, старец еще долго сидел за столом, машинально передвигая с места на место граненые стопки и тарелочки с остатками снеди. Мысли далеко унесли. В прошлое. То прошлое, где были они двое – красавица Сашенька и он, еще полный стати и силы. Водилась у них от пресыщения такая любовная игра – осторожно вдыхали по очереди тонкие белые ниточки кокаинового порошка с полированной столешницы, а потом… Где теперь те любовные утехи, где теперь Сашенька, где теперь все?..
– Эй, старая! – крикнул Бизин просидевшей все это время в дальней комнатке жене. – Чего ты там в темень забилась? Давай-ка, прибери тут…

СОВЕТЫ своего «мозга» – покряхтывающего божьего одуванчика Алексея Андреевича – Костя начал претворять в жизнь немедленно, со всей накопившейся у него злостью. Уличные ограбления, налеты на квартиры и лавки посыпались, как из рога изобилия.
На Хитром острове налетчики вытрясли китайцев-бакалейщиков. Предварительно спустив хозяев в подполье, забрали всю выручку, нагребли в мешки самых дорогих товаров, перевернув лавку вверх дном. Лица нападавших, вооруженных револьверами и обрезом, были закрыты черными масками. Общего ущерба нанесли рублей на 400 золотом.   
Днем раньше в центре, на улице Софийской, группа бандитов, пользуясь тем, что хозяин вышел во двор закрыть ставни, ворвалась в квартиру. Владельца – торговца Налбанзянца – ударили железным ломиком еще у дверей, собрали все ценное и скрылись. И хотя милиция, вызванная соседями, приехала довольно быстро, след убийц-налетчиков взять не удалось.
Спустя пару дней точно таким же способом была ограблена квартира Лапшаковых. Правда, на этот раз обошлось без жертв, но добра налетчики унесли больше, чем на 200 рублей серебром.
Случилось громкое происшествие и за городом. В трех верстах от Атамановки в сторону Кручины трое вооруженных револьверами бандитов в масках из черных тряпиц остановили крестьянский обоз. За считанные минуты, грозя оружием, связали тридцать проезжих сельчан и отобрали все деньги, ценный товар, меховую одежду. На паре гнедых, которые наиболее приглянулись, грабители беспрепятственно скрылись. 
На Большом Острове, у Ингоды, налетчики ограбили несколько фанз китайцев-огородников. По приметам, в фанзе Чан-Ло явно побывала сама бандитская головка – главаря налетчиков подручные несколько раз окликали Костей, описывали потерпевшие и маленького «солдатика». Преступники похитили у китайского огородника 100 рублей серебром, часы, шубы, белье. 
Не прошло и суток, как грянуло новое громкое дело. На Ингодинской улице бандиты совершили вооруженное нападение на  китайскую бакалейную лавку в доме Климовских. Оба торговца – китайские подданные Со-Ту-Шен и Ван-Тун-Юн – были убиты и сброшены в подпол. По свидетельству подсобных рабочих, нападавшие захватили более 100 рублей золотом выручки,  нагрузили на легкие конные санки и увезли товаров на сумму в 400-500 рублей серебром. Описание преступников снова подходило под приметы бандитской головки. Причем, в обоих последних случаях с китайцами, свидетели описывали не только высокого «военного» и низкорослого «солдатика», но и опять всплыло знакомое по приметам с убийства путевого обходчика Лосицкого описание английского френча на овчинной подкладке – неизменной одежки одного из ближайших подручных атамана бандитов Яшки Верхоленцева.
Тюремный «телеграф» работает четко. До обитателей Читинской тюрьмы доходили известия о новых кровавых похождениях ленковской шайки.

УЗНАВАЛ почерк тех, кому он не так давно столь рьяно выправлял надежные документы, и арестант Василий Попиков. На допросы его практически не вызывали. Об истинной причине этого он не догадывался. А она заключалась в том, что сотрудники уголовного розыска во главе со своим начальником были с утра до ночи, и среди ночи, как правило, тоже, замотаны расследованием все новых и новых грабежей и налетов. Попиков же полагал, что сыскари молчат неспроста. Затянувшаяся  пауза его страшила.
С другой стороны, будучи человеком самолюбивым и эгоистичным, Попиков никак не мог смириться с арестом, случившимся в результате прямого предательства  ленковского подручного. Но более всего душу его терзало другое – Шурочкина измена,  подлое вероломство жеребца-атамана, которому он так доверчиво предоставил кров и стол.
Все это напрочь выбило Василия Попикова из колеи. Душа металась и не находила себе места. Душа требовала мщения. Поэтому известия о безнаказанных похождениях Ленкова  и его громил Попиков воспринимал крайне болезненно.
Он, стало быть, томится в неволе, кормит вшей на тюремных нарах, а его главный обидчик  фармазонит как ни в чем не бывало, загребает богатую добычу, пьет-гуляет!
Попикову отчетливо представилось, как, нагло ухмыляясь, атаман Костя появляется в его доме, лапает Шурочку, дарит ей, довольно хихикающей, какую-нибудь золотую цацку, отобранную у очередной жертвы. Ух!..
Через несколько дней, окончательно себя разбередив, Попиков затребовал свидания с «самым главным начальником угрозыска». Дмитрий Иванович не сразу сумел выкроить время и даже поначалу пожалел, что встретился с Попиковым, потому как с порога тот развез громкую демагогию, ударился в перечисление своих былых заслуг в качестве агента информационного отдела Госполитохраны.
– Знаете, Попиков, – перебил оратора Фоменко, – эти бесценные сведения о своем героическом пути у вас еще будет возможность изложить на суде. А пока же хотелось бы узнать, для чего вы добивались со мной встречи? Речь, вроде бы, шла о важной информации по шайке Ленкова, так?
Замолчавший Попиков нехотя кивнул.
– Вот и давайте говорить по существу. В вашем нынешнем положении, Попиков, это настолько важно, что, думаю, объяснять не надо. Или я ошибаюсь?
– Да нет, тут вы, конешно, правы, – скривился Попиков. – Ваша взяла, а наша не пляшет…
– Ничего удивительного в этом нет. Сколь веревочке не виться… Или до сих верите, Попиков, в победу так называемой анархистской армии Ленкова? Полноте, вы же неглупый человек! Все, вот, думаю – что же это вас, человека умного, рассудительного, свело с темной и тупой уголовной братией? Или за деньги продались?..
– А чего же еще с паршивой овцы?! И не продавался я никому! Своего рода коммерция…
– На чем коммерция, Попиков! На крови людской?
– Ох, начальник! Не рви душу! Не надо этих политбесед со мной проводить, поздно!..
– А при чем тут политбеседы, если мы с вами, Попиков, о простой уголовщине говорим? Это никакая не коммерция, а одно соучастие получается с бандитами!
Попиков, свесив голову на грудь, со стоном качнулся на табуретке.
– Ненавижу! Всех! И вы – со своей моралью… Благородные! И Костя этот… Вор! Ох, вор! Все украл!
Попиков внезапно уткнулся лицом в грязные ладони и зарыдал-застонал по-звериному.
– О-о-о, все украл!!!
Фоменко подождал с минуту, потом поднялся и направился к двери, полагая, что в таком состоянии собеседник из Попикова никакой, время потрачено напрасно.
– Погоди, начальник! – окликнул его у порога всхлипывающий Попиков. – Погоди… Я этой твари фасонистой… Военный! Кобель вонючий! Сведения у меня на ленковское отребье и вправду имеются.
Попиков уже успокоился, размазав остатки слез по давно немытому лицу с многодневной щетиной, которая росла у него каким-то клочками.
– Перед тем, как вы меня захомутали, слышал промеж гавриков такой разговор, что неплохо бы потрясти больничную кассу. Особенно скуластый пацан усердствовал, Бориской его кличут, не по годам свирепого!
– Почему больницу? Какую?
– Точного адреса не намечали... Но судили-рядили так, что, мол, дело выгодное и безопасное, а шуму будет предостаточно. Это ж понятно, чем больше в народе паника, тем легше другие дела обделывать…
– Что еще знаешь? – Фоменко вернулся к столу, опустился на намертво прикрепленную к полу табуретку.
– Еще… Про пару их хаз понаслышан. Одна на первой Чите, у некой Нюрки. Там оне часто гужуют, дербанку устраивают и гулянки. А другая берлога – на Большом Острове, по Сухотинской улице. Там тетка одна шинок держит, Дарья Храмовских, она же Щелканова… У этой шинкарки, слышал, Ленков и его окружение бывают часто, а то и ночуют после крепкой выпивки…
Больше ничего конкретного и заслуживающего внимания Попиков сообщить не смог.  Информация  по  бандитским  квартирам  и  притонам,  которой располагал уголовный розыск, в отношении первочитинской «хазы» совпадала – речь явно шла о квартире Анны Тайнишек. Сведения о шинкарке на Большом Острове, связанной с ленковцами, требовали проверки. 
Упоминания Попикова о бандитских намерениях в отношении некой «больничной кассы» неожиданно подтвердились самым невероятным образом.
             


Глава 28.

ФЕЛЬДШЕРИЦЕ Земской больницы Екатерине Баранчуговой бросился в глаза неопрятный мужичок лет сорока, который появился в больничном коридоре, потом непонятным образом оказался возле кабинета заведывающего  больницей, потом еще раз мелькнул, уже у перевязочной.
Поведение мужичка Екатерину насторожило и напугало. И о своих страхах и  подозрениях она поспешила рассказать доктору Горянскому, человеку, на ее взгляд, смелому и решительному.
Доктор тут же позвонил в городской уголовный розыск, попал прямо на Фоменко и попросил срочно прислать сотрудника, объяснив причину.   
Вскоре в Земской больнице появились два сотрудника розыска – Михаил Баташев и Степан Ашихмин. Баранчугова незаметно указала им на подозрительного посетителя, который так и продолжал крутиться в больнице, шныряя по коридорам и закуткам.
Ашихмину облик неизвестного показался знакомым. Агенты проследили за шустрым мужичком, дождались, когда он, наконец, выйдет с больничного двора. Теперь уже Степан Ашихмин был уверен, что опознал неизвестного: 
– Миша, по-моему, это тот еще субчик… Точно, он! Карнаухий это, Миша. За ним краж!.. В тюрьме, поди, постоянную прописку имеет. Выйдет – снова сядет. И всё неймется. Что за народ!..             
Из больницы Карнаухий не спеша направился к центру города. У сада Жуковского сотрудники угрозыска его остановили, предъявили свои документы и препроводили задержанного в угро.
Здесь Андреев с пылу с жару попал в кабинет к Фоменко и под перекрестным допросом очень быстро раскололся, рассказав о готовящемся налете на больницу.
Идея, по словам Карнаухого, витала в воздухе давно и принадлежала одному из приближенных Ленкова – Бориске Багрову, которого в больнице больше интересовало содержимое сейфа заведывающего.
Но не предполагаемая изрядная денежная сумма интересовала Багрова, а хранившийся под замком запас морфия. Бориску продолжали периодически мучить сильные боли в животе, безусловно связанные с прежним тяжелым осколочным ранением. В госпитале ему кололи морфий, и, оказалось, что он не только избавляет от боли, но и погружает в блаженный дурман, который Бориске понравился и которого ему уже не хватало.
Иногда Бориску начинало даже ломать, трясти, на стенку лезть хотелось – так не хватало морфийного укола. В таком состоянии Багров испытывал приступы дикой злобы, которую он вымещал на жертвах налетов.
Все чаще и чаще Бориска нырял к китайцам в морфинилки, спуская там всю долю доставшейся ему после очередного «дела» добычи. И, презирая риск, вновь рвался на богатый налет, лишь бы потом снова забыться в наркотическом бреду.
Пытался Багров все чаще и чаще возникающую тягу к морфию залить водкой, благо, гулянки и ночные застолья ленковцев без спиртного не обходились – пей, не хочу! – но, выпив водки, Бориска, кроме тошноты и быстро возникающего желания проблеваться, а потом и разламывающейся от боли головы, – ничего более не испытывал.
Сейф заведывающего больницей представлялся Бориске огромным железным ящиком, доверху набитом ампулами с морфием, которого ему, Бориске, хватит на год, а, может, и больше!..
Грабить Земскую больницу собирались впятером. Если не считать Багрова, то на «дело» собиралось  «старичье»  ленковской шайки.  Что  самому  Карнаухому  –  Прокопию Андрееву, что его корешу Григорию Верхозину, – обоим уже стукнуло по 38 лет. От бесконечных пьянок и тюремных отсидок оба выглядели куда старше. Не уступал им внешним видом и тридцатидвухлетний Антон Лисовенко, тоже не раз уже побывавший в арестантах. На два года был его младше четвертый из «старичья» – Алексей Архипов.
В свое время Архипов привлекался вместе с двумя матерыми бандитами, Задорожным и Верхоленцевым, по уголовному делу об убийстве трех корейцев в Песчанке, в последнее время, окончательно опустившись в пьянстве, изредка промышлял мелкими кражонками, но чаще дневал и ночевал в каморке при Земской больнице, где числился истопником. Последнее послужило для закоперщика намечаемого ограбления Бориски решающим в выборе места поживы.   
Карнаухий невольно выболтал и другие подробности бандитского промысла. Косвенно подтвердились предположения угрозыска, что убийство двух китайцев, владельцев бакалейной лавки по Ингодинской улице, ограбление квартиры Лапшаковых, как  и налет на лавку китайского бакалейщика Си-Гу-ля на Хитром острове – дело рук Ленкова и его подручных.
Дмитрий Иванович внимательно слушал Карнаухого–Андреева, глядя на него с нескрываемой жалостью. Сморщенный, щуплый мужичок, оставивший лучшие годы жизни и свое здоровье на тюремных нарах, шмыгая носом, повествование свое давно закончил, в ответах на вопросы розыскников явно выдохся.
– Вот что, Прокопий Афанасьевич…
Фоменко с интересом отметил, как встрепенулся от забытого уже им напрочь обращения по имени-отчеству Карнаухий.
– Человек ты уже в годах, пошлялся по тюрьмам порядочно, так? – решил найти у вора слабую струнку Дмитрий Иванович, кое-что о Карнаухом узнав из материалов арестантского дела, доставленного в угрозыск из спецчасти Читинской тюрьмы. – И сдается мне, Прокопий Афанасьевич, что обратно за решетку тебе сейчас абсолютно не хочется…
– Мне туда, гражданин начальник никогда не хотелось. Не сам выбирал…
– А сейчас – выбери! Я тебе полного прощения пообещать не могу, но содействие зачтется обязательно… Говорят, ты недавно бабенку завел, приютила тебя, обогрела…
– А чо жа, али неспособный! – внезапно приосанился Карнаухий
– Отчего ж, самое время за ум взяться, жизнь наладить, хоть на старости  лет.
– Э-эх-ма, попутал бес! Зарекался ить…Привычка, гражданин начальник, победила.
– А  что тебе дороже, привычка или спокойная жизнь?
– Дык, ето и дураку ясно…
– Вот и давай-ка, Прокопий Афанасьевич, покумекаем вместе, как тебе из всей этой истории выкрутиться, вернуться к бабенке под теплый бок, а не на нары. Поможешь нам задержать всю эту братию?
– Боязно… У Коськи руки длинные! Хотя и загинаться в тюрьме желания не имеется.
– С твоей же помощью ленковские руки и укоротим! – рубанул ладонью по столу Фоменко. – Не дрейфь, Андреев!
– А чо мине все-таки будет-то?
– Самый малый срок. Дружков же законопатим надолго! Грехов за ними – уйма!
Карнаухий надолго задумался, низко опустив голову и перебирая узловатыми пальцами с желтыми, криво обкусанными ногтями. Потом поднял голову и отчаянно, словно собираясь в пляс, взмахнул рукой:
– А, ладноть! Где наша не пропадала! Только не оммани, слышь, начальник…
             
В НОЧЬ на 27 марта, как загодя и предупредил Андреев, пятерка ленковцев оказалась под стенами Земской больницы.
Приготовившихся высадить окно Гришку Верхозина и Антоху Лисовенко остановил грозный окрик:
– Стой! Руки вверх!
Упавший возле забора Бориска Багров, страшно матерясь, начал тут же садить из «маузера» на голоса. Агенты открыли ответный огонь, как показалось бандитам, со всех сторон.
Трясущийся со страха Архипов тут же задрал руки, сдались и Верхозин с Лисовенко. Понятно, что державшийся чуть поодаль Прокопий Андреев оказался четвертым, кто сопротивления не оказал.
Бориска же бросился наутек, суматошно паля из пистолета. Невозмутимый Степан Ашихмин поймал вспышки на мушку «нагана» и плавно нажал спуск. Коренастая фигурка словно подломилась, раздался истошный мальчишеский вопль: 
– А-а-а! Суки! Не подходи! А-а-а!
Но «маузер» пусто клацнул.
В третьем часу ночи пятерку задержанных доставили в арестное помещение городской милиции.
Еще в больнице Багрова перевязали. Рана была неопасной – были задеты мягкие ткани икры, кровь остановили довольно быстро.
Наутро бандитов перевели в тюрьму, поместив Багрова в лазарет.
Чего-то существенного первичные допросы ленковского «старичья» не дали. По всей видимости, к особо осведомленным они и не относились. Куда большие надежды Дмитрий Иванович Фоменко возлагал на допрос Бориса Багрова. Пока его не трогали. Но не потому, что он пребывал в лазарете. Андреев-Карнаухий  еще в первый раз показал, что Багров у Ленкова  на своеобразном положении – «аньдютанта», как выразился Прокопий, – постоянно при главаре. Стало быть, знает парень поболе любого в шайке о ее составе и совершенных преступлениях. Учитывая все это, Дмитрий Иванович прикидывал правильную тактику будущего разговора с Багровым. Пока на ум ничего дельного не приходило.
Тем временем решили проверить тот адресок на Большом Острове, о котором упоминал Попиков – шинкарки Дарьи Храмовских-Щелкановой. На Сухотинскую улицу четверо агентов уголовного розыска вместе с группой милиционеров 1-го городского участка нагрянули  поздним  вечером  29 марта. 
Когда  вошли  в  дом,  то помимо  хозяйки, чернявой бабы лет сорока, здесь обнаружились четверо мужчин явно бандитского обличья. Реакция у последних оказалась более скорой, чем у милиционеров. Загрохотали выстрелы.
Одним почти сразу же была разбита освещавшая помещение керосиновая лампа, другим – ранен в ногу агент угро Вальков. Быстрая и яростная перестрелка закончилась печально: никого из бандитов задержать не удалось, тогда как Валькову становилось все хуже и хуже от острой кровопотери – была перебита бедренная вена. (Через неполные сутки  милиционер скончался в больнице.)
В смятении, после нескольких часов бесплодных поисков в прилегающей округе, милицейская группа вернулась в 1 участок.

ОДНАКО вскоре события получили новый оборот. К дежурному  – временно исполняющему должность надзирателя участка Ботову в половине шестого утра явился один из местных жителей, Архип Карпов, больше известный в милиции  по прозвищу «Архипка за мостом». Появление Карпова удивило Ботова.
– Как это ты, Архипка, к нам сподобился? – ехидно осведомился Ботов, зная Карпова как укрывателя преступников и краденого.
– Начальник, едрить, не до шуток! Тут такое дело…
Архипка был страшно перепуган и заявил, что около полуночи к нему в окно постучался неизвестный, назвавшийся бойцом из Даурии. Он просил пустить его переночевать, добавив, что дорогой его ранили и он себя плохо чувствует.
– Я етого типа, едрить, пущать совершенно не хотел. Спужал он меня, едрить, опять же время нонче какое… Но Ляксандра, супруженица, стало быть, наша, настояла, едрить. Вцепилась баба, што твой клещ! Вопщем, надоели мне энти уговоры, едрить, до печенок проняли, вот я и сделал, чево она просила – впустил энтого неизвестного человека. А он, начальник, стонет так жутко…
Карпова трясло.
– …Через ети стоны, едрить, я ишо больше спужался, хотел сразу же в милицию, к вам, бежать. Н-да! Но по ночи  побоялся, едрить, мало ли чо, оставил все до утра, вот…
Ботов, взяв с собой милиционера Степанова, пошел с Карповым к нему домой на улицу Интендантскую.
В комнате на кровати лежал тот самый неизвестный. Был в сознании, но дышал тяжело, с хрипами. На вошедших с усилием скосил глаза.
– Кто вы такой? – нагнувшись, спросил Ботов.
– Дягтерев я, из Благовещенска приехал… Три дня тому назад… Удостоверение в кармане…
Удостоверение на имя Дягтерева сразу вызвало у милиционеров подозрение. Неряшливо оформленное, с расплывшимися, смазанными печатью и штампом. Больше ничего в карманах у раненого не было.
– Где вас ранили, когда?
– У речки… Вечером… Шел… Напали…
– Хозяин, – повернулся к Карпову Ботов, – организуй быстро подводу, надо везти его отсюда. И вы, хозяйка, тоже собирайтесь для допроса в участке…
 Молодая рябая женщина охнула, с ненавистью глядя на милиционеров.
               
«ПРОТОКОЛ  ОПРОСА               
1922 г. Марта 30 дня, я, пом. н-ка 1-го уч. милиции гор. Читы  Белобородов, согласно протокола Врид.надзирателя Ботова производил опрос в качестве свидетеля:
Граж. Заб.обл. В.-Удинского уезда Байхировской волости села Китой Александра Георгиевна КАРПОВА, 24 лет, грамотная, замужняя, под судом не состояла, проживающая на Б-Острове, Интендантская ул., соб. дом.
показала, что в ночь на 30 марта я проснулась и услышала, что кто-то к нам в двери стучит, я и мой муж встали и подошли к двери, спросили, кто стучит и нам ответил знакомый голос, по голосу мы узнали, что это "Яшка" который до этого раза бывал у нас несколько раз со своим товарищем "Сенькой" и выпивали водку, так как я придерживаю водку. А также один раз пили чай. Фамилии их не знаю. Когда мой муж отложил двери, то "Яшка" через порог упал и сказал, что я раненый. Мы его затащили в дом, "Яшка" стал стонать. Муж спросил, в чем дело, ответил, что ранили. На вопрос, где ранили, Яшка ответил: "Черт его знает" и попросил его разуть. Я, говорит, ознобил ноги. Муж не хотел разувать, но я пожалела и разула его, дала ему мужевы катанки. Муж лег спать, а я не могла уснуть до 7 утра. Ночью муж хотел пойти в милицию и заявить, но я боялась остаться одна и сказала мужу, чтобы оставить до утра, на что он согласился. Яшка же просил не заявлять в милицию, а сказал, что я немного поправлюсь и уйду, а также просил мужа, чтобы проводил до Титовой в дом Свешниковой, но муж провожать не согласился. Когда на улице рассвело, то муж пошел заявлять в милицию.
Когда Яшка был затащен в дом, то отдал моему мужу револьвер "Наган" и сказал, что если я до утра не доживу, то револьвер отдай моему товарищу "Сеньке". Куда спрятал мой муж револьвер, я не видела, так как у меня заплакал ребенок.
Когда муж явился с милицией, то с ним было два милиционера, и они сказали мужу, чтобы он запряг лошадь и довез Яшку до участка. Обыска при аресте в доме не делали, лишь только обыскали Яшку.
Муж отвез Яшку в участок, вернулся и стал пить чай. Только что успел напиться, за ним пришли два милиционера и хотели арестовать мужа и меня, но так как у нас трое детей, то меня не арестовали, а арестовали одного мужа. Обыска не было. Вскоре после ареста мужа пришла опять милиция, т.е.помощник нач-ка 1-го участка Белобородов с 4-мя милиционерами и стали опрашивать меня, есть ли у вас оружие. Я сказала, что когда приехал муж из милиции, сказав, что данный  Яшкой револьвер он спрятал в стайку для лошадей. Но помощнику об этом сказать побоялась. После этого милиция стала делать обыск, в дому ничего не нашла, а что нашли на улице, я не знаю…

ПРОТОКОЛ   ОСМОТРА            
1922 г.  Марта 30 дня, Я Пом. Н-ка 1 уч. Милиции гор. Читы МИХАЙЛОВ составил настоящий протокол в нижеследующем: сего числа в участок был доставлен надзирателем 1-го уч. Ботовым неизвестный гражданин, при котором в кармане была обнаружена справка на имя Дмитрия Дягтерева, выданная Н-ком 1-го уч. На опрос мой раненый неизвестный мне гражданин ответил, что я – Яков Верхоленцев, от дальнейшего опроса отвечать отказался и через полчаса умер.
Неизвестный гражданин был следующих примет: на вид 28-29 лет, лицо полное, волосы на голове темно-русые, усов и бороды нет, одет: на голове серая иманья папаха, короткий черный полушубок, под полушубком черная разорванная рубашка, нижняя рубашка ситцевая красного цвета, синие суконные брюки, в серых валенках.
На груди с правой стороны выше соска имеется  пулевая рана с вылетом в левую лопатку. Более на трупе ничего не обнаружено.
На основании 258 ст. Устава угол. Судопр. постановил: труп Якова Верхоленцева отправить в анатомический покой, а дознание направить Народному Следователю 1-го уч. гор. Читы…   

ПРОТОКОЛ  ОБЫСКА
1922 г. Марта 30 дня, Я  Пом. Н-ка  1-го уч. милиции гор. Читы Белобородов, в присутствии нижеподписавшихся производил обыск  на предмет обнаружения оружия у граж. Карпова Архипа Николаевича, проживающего по Интендантской ул., соб. дом. Производством обыска было обнаружено: в завалинке у дома в солдатской шапке в тряпице 5 обойм японских патронов 3-х линейных 25 шт. Больше обыском ничего не обнаружено. О чем и постановил записать в настоящий протокол.
Пом. н-ка 1-го уч. милиции гор.Читы …
Понятые…»

После ухода милиции, револьвера при обыске не обнаружившей, Александра Карпова не утерпела, прокралась в стайку, поискала револьвер, но, кроме отодвинутой доски в одном из известных ей укромных мест, ничего не нашла. Непонятно ей было и насчет найденных при обыске винтовочных патронов – откуда, чьи?  Так и осталась теряться в догадках.
Узнав о смертельном ранении Якова Верхоленцева, Фоменко снова допросил  Прокопия Андреева, который показал,  что Яшка поначалу был фигурой в шайке наипервейшей, самым приближенным к   главарю  Ленкову,  который  его сам ординарцем называл. Но якобы в последнее время Яшка на атамана разобиделся, вроде из-за приближения тем к себе Бориски Багрова. Поэтому Яшка стал своевольничать, подыскивать и осуществлять собственные налеты и ограбления. По мере сил старался досадить и Бориске.
Прокопий привел случай, известный среди членов шайки: на одном «деле» Бориска добыл новехонький «наган»-самовзвод. Яшка, подпоив парня, силой отнял у него новый револьвер, взамен подсунув ржавый и старый. А потом надсмехался над «аньдютантом» среди своих дружков-собутыльников.
– А Бориска, чево уж тут, не бежать жа к Косте с жалобой, сглотил обиду, правда, очень злился. Самолюбивый больно! Успокоился, кады Костя ему «маузера» выделил да новую амуницию воинского образцу Тарайка по Костиной просьбе Бориске справил… Но тут он воопче загордился, тьфу ты, ну ты, ножки гнуты!.. 

ФОМЕНКО все-таки решил допрос Багрова больше не откладывать, побеседовать с задержанным в ознакомительных целях.  И поехал в тюрьму. 
– Ну, здравствуй, Борис. Я – начальник угрозыска Фоменко, зовут Дмитрием Ивановичем. Как нога, сильно беспокоит?
– Ерунда, – хмыкнул Багров, с интересом разглядывая грозу бандитов.
– Какие есть жалобы на содержание в камере, на обращение с тобой?
– Нету жалоб, – хмуро ответствовал Багров, но, помедлив, добавил. – Жратвы бы побольше давали, а то пайка на воробья рассчитана.
– Не до жиру на тюремной пайке. Иль не знал?
– Спасибочки, при новой власти уже сподобился безвинно отсидеть!
– И теперь тоже безвинно?
– Теперь за дело страдаю!
– Интересно, за какое же такое дело?
– Понятно, за какое! За дело повстанческого сообщества Ленкова!
– Ух, ты! И что же из себя представляет это ваше сообщество?
– Мы – не шайка грабителей, как вы хотите это представить. Мы – крупная организация! В рядах – более шести сотен членов! В нее входят офицеры, полковники и даже безработные…
– Погляди ж ты, даже безработные! – покачал головой Фоменко. – И где же такая масса располагается?
– Вблизи Читы и в самом городе. Везде наши люди! Имеем тайные склады с винтовками и большим запасом патронов. Да у нас только в Чите пять пулеметов в полной  готовности! По разным учреждениям еще масса оружия спрятана, а в Песчанке у военных – орудие!  И по ближним деревням  больше сотни лошадей поставлено на временный прокорм, пока на подножный не перейдут… Враз тады из деревень лошадей забираем, команда вооружается, и первый набег – на Читу! Перебить всю засевшую здесь сволочь!
– А сам ты в какой роли собирался выступать?
– А ты меня, боевого офицера, раньше времени не списывай! Нога поджила – птичка может и вспорхнуть! Фьюить! И ищи-свищи!
– Погодь, погодь щебетать! Так ты, значит, из офицеров?
– А то! Учился в кадетском корпусе, жаль, окончить не успел со всеми этими революциями, но зато при Колчаке прошел трехмесячные офицерские курсы ускоренным образом…
– Слушаю я, господин офицер, твои рассказы и, знаешь, о чем думаю?
– Да мне мысли сыскаря воопще до фонаря! – Бориска уставился на Фоменко наглыми, но нездоровыми, с желтыми белками, глазами.
– А думаю я, господин Багров, о том, что сидишь ты в тюрьме мягко и ешь ты здесь сладко, коли тебя, парень, на белогвардейские сказочки-баечки потянуло. Хватит заливать! Иди-ка в камеру и хорошенько подумай. О том, как участь свою дальнейшую смягчить, как прощение вымолить у народа за все свои злодеяния. А натворил ты, паренек, ох, как много! Кровушки – реченьку пролил… Вот и подумай над этим! Ускоренным образом, как те самые курсы, что у Колчака прошел. Вот так ускоренно и подумай, а то опоздать можешь. Понял? Уведите!
Вернувшись в отделение, Фоменко вызвал  своего помощника Михаила Баташева.
– Присмотрись, Миша к Багрову. Бравада из него прет детская, спесь напускная. Это скоро пройдет. Присмотрись. С работниками тюрьмы побеседуй. Разговорить Багрова о делах бандитских – важнейшее тебе задание! Он – многому свидетель. И распорядись содержать его отдельно. Чтобы нам его не потерять. А заодно пусть в одиночке помается. Для Ленкова он теперь – угроза разоблачения. Многое знает, паршивец! Очень нам к нему подход надо найти, Миша, обязательно найти!..

СОМНЕНИЯ и подозрения в отношении начальника 5-го уездного участка Лукьянова заметно усилились у Бойцова после разговора с Никанором Васильевым. Но не о часах же одних докладывать Бородину? Да и вообще… Иван Иванович считал напрасным идти со своими подозрениями к начальнику уездной милиции. Убедился достаточно, что тот всячески поддерживает Лукьянова, а по характеру своему возражений не терпит. Один из случаев для Бойцова был особенно обидным.
В двадцатых числах марта он, по наводке на квартиру Анны Тайнишек и полученным сведениям о принадлежности ее сожителя  Сарсатского к ленковцам, арестовал последнего вместе с еще одним ленковским молодчиком, неким Кехой Крыловым, препроводив обоих в 5 участок. Лукьянов всполошился, побежал к Бородину, и вскоре милиционера-оборотня освободили, а следом – и Крылова. Что там за аргументы приводил Лукьянов – непонятно.
После тяжелых раздумий Иван Иванович решил идти с докладом к начальнику областной милиции Антонову, хотя не мог забыть, как безрезультатно клянчил у него подмогу для захвата бандитского главаря на квартире портного Тараева и какой при этом получил унизительный отказ. Ни в этом ли одна из причин неудачи тогда? Отмахнулись, как от мухи, в высоких кабинетах…
Попасть к Антонову оказалось, как обычно, крайне проблематичным. Несколько дней Бойцов никак не мог к нему подступиться. Большой начальник был постоянно занят, либо отсутствовал, будучи на выезде в какое-либо ведомство. Но в конце концов Бойцову повезло. В очередной раз заглянув в приемную Антонова, Иван Иванович увидел его самого, важно расхаживающего перед столом, за которым стучала на «ундервуде»  сосредоточенная машинистка областного управления.
– …Некоторые сотрудники вверенного мне управления, – многозначительно прикрыв глаза, диктовал областной начальник, – несмотря на неоднократные напоминания об аккуратном посещении занятий продолжают от времени до времени манкировать службой, по нескольку дней кряду не являясь к занятиям и не ставя меня в известность о причинах этих произвольных пропусков…
Антонов увидел заглядывающего в приемную Бойцова, недовольно нахмурился.
– Что вам?
– Здравия желаю, Николай Николаевич! Информация есть важная…
– Бойцов, ну вы же видите – я занят! – раздраженно повысил голос Антонов. – К Бородину извольте! Что за назойливость!
Снова кивнул затурканной машинистке:      
– Продолжим. Тэк-с… М-да!… Имея в виду, что такое отношение к служебным обязанностям, с одной стороны, является излишним переобременением других сотрудников, так как им сверх возложенных на них обязанностей приходится принимать на себя еще и работу манкирующего лица, а с другой – вносит в среду сослуживцев соблазн, в значительной мере ослабляющий служебную дисциплину, столь необходимую для правильного функционирования учреждения, – я обращаюсь ко всем своим сотрудникам с просьбой более сознательно относиться к делу, дабы избавить себя от неожиданных последствий, а меня от крайне нежелательных мер по устранению подобных явлений в будущем…
Бойцов не ушел. Он сел в коридоре, напротив распахнутых дверей приемной, и дивился, как плавно, без запинки, льется начальственная белиберда. Злость толкала к выходу, она, наверное, вскоре бы победила, но тут диктант в приемной закончился, и раздраженный Антонов с нетерпеливой брезгливостью окликнул Ивана Ивановича:
– Ну, что там у вас?
– Не коридорная тема, товарищ Правительственный инспектор…
– Ах да, мы же секретные работники! – издевательски бросил Антонов, не отрывая глаз от свеженапечатанной бумаги. – Ну, заходите, послушаем…
– Такое, вот, дело…
 Бойцов не знал, как начать, но, переборов себя, решил взять быка за рога.
– Я по поводу Тимофея Лукьянова, начальника пятого уездного участка. Есть серьезные подозрения, товарищ Антонов, что он связан с шайкой Ленкова…
– Что?! Да вы отдаете отчет своим словам?! – вскинулся Антонов.
– Как не отдавать! – твердо сказал Иван Иванович. – Все, кто его знает, заметили: раньше бедствовал, концы с концами свести не мог, а сегодня и деньжата у него завелись, и вещи дорогие. Золотыми часами обзавелся…
– Бойцов! Ты соображаешь, что несешь? – оборвал его Антонов, от гнева переходя на «ты». – Завидуешь товарищу – так и скажи. Что же плохого, что лучше жизнь становится, повышается благополучие милицейских  семей! Эва, куда тебя понесло! Иль по службе других забот не имеется? Да…
Антонов подумал, что этот настырный Бойцов вообще-то к завистникам вряд ли относится. И к карьеристам тоже. Куда направят – там и работает, не гнушается и в качестве рядового милиционера побегать, а ведь, по сути, за старшего у уездном розыске. И по ленковцам активно работает. Хрен его знает! Да и послушать его доводы – уши не опухнут. Лишние сведения о подчиненных всегда пригодятся…
– Ладно, хорошо! – прихлопнул ладонью по столу Антонов. – И что же поясняет насчет своего приобретения Лукьянов?
– Говорит, что долги ему отдают, дядька помогает…
– А что, такого быть не может? – прищурился ехидно Антонов.
– Может, товарищ начальник. Только нету у него богатого дядьки, зато сплошные загадки во вверенном участке. И сам Ленков оттуда сбегал, и милиционеров там подобрался подозрительных целый ряд. Опять же, когда у портного Тараева хотели Ленкова взять, то странно как-то все получилось…
– Загадки… Странно… Я смотрю, Бойцов, ты прямо в какую-то мистику ударился! – Антонов уже злился.– Это и есть факты все твои? Яйца выеденного не стоят! Одни домыслы! Когда у самого не получается с бандитами управиться – легче легкого средь других виноватых искать. Ишь, уже и измену обнаружил! Эх, Бойцов, Бойцов! Займись делом! Уголовщина обнаглела, грабят граждан Республики среди бела дня, а мы взялись разоблачать! И кого! Прославленного партизанского командира, который сегодня не жалеет здоровья и жизни самой в борьбе с преступниками! Пригрелся, я смотрю, ты у Бородина в управлении, оторвался от милицейской массы!
Антонов вскочил и сердито зашагал по кабинету, на мгновение останавливаясь напротив Бойцова и сверля его возмущенным взглядом. На ходу продолжал гневную речь:      
– Успехов в уездном розыске – никаких! Вон, городские, у Фоменко. Взяли ленковского адъютанта, Багрова. Разбомбили две «хазы»! Таких злодеев, как Задорожный и Верхоленцев, в могилу вогнали! А что уездный розыск? Житья путникам на трактовой дороге не стало, сплошной разбой! Много ли раскрыто? С какими показателями  идете?
Затренькал телефон. Антонов замолчал, уселся за стол, неторопливо снял большую черную трубку, перехваченную кольцами начищенной  латуни.
– Антонов на проводе. Да… Да… Письменно доложите к утру. Отбой.
Опустив трубку на рычаги и погладив ее теплый эбонит, вздохнул тягуче, отмахиваясь рукой:
– Некогда мне с тобой, Бойцов, политбеседы проводить. Иди. Поразмышляй над тем, о чем я сказал. Седина в бороду, а все как-то… Мда-с… Бородину я про тебя телефонирую. Посоветуемся, как вам там импульс придать!..
Беспощадно коря себя за бестолковые доводы насчет Лукьянова, Иван Иванович вышел из областного управления. Жалкое чувство собственной беспомощности наполняло душу. Заныло в затылке. Крепко про себя выругавшись, Бойцов размашисто зашагал по грязным лужам. Плетью обуха не перешибешь!

НЕДЕЛЮ спустя Бойцова, несмотря на его письменный протест, адресованный Главному Правительственному инспектору народной милиции ДВР, от должности старшего агента уездного угрозыска освободили и направили по приказанию Бородина старшим милиционером на Черновские копи. «Переводится для пользы службы» – было написано в распоряжении уездного милицейского начальника. Инициатива Бойцова оказалась не только наказуема, но и наполнилась горькой иронией. Отныне он по должности поступал в подчинение к Тимофею Лукьянову…
Происшествий по новому месту службы, как и везде, было предостаточно, текучка сразу взяла в оборот, что во многом помогло на первых порах Бойцову не захлебнуться от нахлынувшего  отчаяния,  не расписаться   в  собственном  поражении.   
Но с безразличием, овладевшим им после столь быстрых перипетий, справиться не мог. Уходил от него в работу, только интересовала она Ивана Ивановича все меньше и меньше. Разве что, в одном остался последовательным до конца. Все, что было в силах старшего милиционера на дальней окраине Читы, все накопленные знания и сведения по шайке Ленкова использовал в деле поимки и разоблачения выкормышей бандитского главаря. Сотрудники городского и уездного угрозыска, особо не афишируя, старались с максимальной пользой привлекать Ивана Ивановича к охоте на ленковцев.
А сам он себе отдушину нашел в другом. Нет худа без добра – наконец-то избавилась большая семья от прозябания в тесной и темной каморке на втором этаже пожарного общества. В шахтерском поселке удалось договориться об аренде просторного, хотя и требующего основательного ремонта, дома с обширным огородом и немудреными надворными постройками.
Туда вскорости Бойцовы и перебрались. Хозяйственные хлопоты, огородные дела увлекли и помогли пережить выпавшее на пятом десятке лет унижение. Дом этот впоследствии Бойцовы выкупили для старшего сына, в 1926 году перебравшись обратно в центр города, на улицу имени 9 Января, 35.
Когда веревочка ленковской шайки довьется до закономерного конца, и бандитов будут судить, Иван Иванович выступит одним из основных свидетелей обвинения на процессе.
Позднее знаменитый забайкальский юрист Е.А. Трупп даст примечательный отзыв о Бойцове:
«Выступая по этому делу в качестве общественного обвинителя, я имел возможность убедиться в том, что гр. Бойцов, состоя в должности Старшего Агента Уголовного Розыска Читинской Уездной Милиции и Старшего милиционера Черновских каменноугольных копей, в период времени с октября 1921 г. по июль 1922 г. оказал чрезвычайно ценные услуги делу раскрытия участников названной шайки, в том числе и тех из них, которые находились на службе в милиции, помогали самому Ленкову и членам его шайки укрываться от преследований и правосудия и всячески препятствовали раскрытию преступной организации. Благодаря  совершенно исключительной энергии и большому упорству в достижении намеченной цели гр. Бойцова были постепенно обнаружены и арестованы многие члены шайки, оперировавшие как в районе города Читы, так и в районе Витимского и Кукинского трактов, так, наконец, и в Верх-Ингодинском районе, а искусство гр. Бойцова в производстве дознания дало весьма ценные и почти  единственные исчерпывающие результаты для  предварительного и судебного следствия по делу, благодаря которым целый ряд преступников был уличен в совершенных ими преступлениях, и шайка была окончательно ликвидирована. В связи со всем этим гр. Бойцов зарекомендовал себя в то время как исключительно ценный и способный работник.»
Довольно подробно позволили архивные документы проследить действия и поступки персонажей нашей хроники, в том числе и Ивана Ивановича Бойцова, его жизненный путь. Вот только не позволили ответить на один вопрос: почему со своими сомнениями и подозрениями в отношении Лукьянова, он не пошел по логично напрашивающемуся адресу – к Дмитрию Ивановичу Фоменко? Нет ответа. Можно только предполагать.
Безусловно, сыграл свою роль тот, первый разговор Бойцова с Фоменко о Лукьянове, когда не получилось накрыть сходку бандитов в доме портного Сидорова. Наступил тогда Дмитрий Иванович, в какой-то мере, Бойцову на самолюбие. Но, думается, основной причиной было наличие строгого «водораздела», который руководство МВД и, особенно, Главный Правительственный инспектор – начальник главка нармилиции Колесниченко, провели и настойчиво поддерживали: читинская городская милиция – особое подразделение милиции ДВР, а читинская уездная – составная часть одной из областных милиций Республики.
Столичная милиция имела статус равный областным, при этом ее уголовный розыск действовал самостоятельно, подчиняясь Главупру МВД, а не начальнику Читинской городской милиции. Говорить при таком переплетении подчиненности о слаженном взаимодействии сил правопорядка не приходилось.
Ситуацию, безусловно, осложняли и начальственные амбиции, карьеристские устремления отдельных руководителей, низкий уровень профессиональной компетенции. Властные полномочия по должности вскружили не одну голову. А компетенцию, зачастую, заменяли самоуверенность – не такого врага побеждали! – и партизанская привычка действовать автономно, в расчете на достижение личного успеха, который ни с кем делить не надо, помноженная на непреодолимое желание добиться этого личного успеха быстро, решительно, боевым наскоком.



Глава 29.

ОБЛАСТНОМУ милицейскому начальнику Антонову в полном объеме были присущи вышеперечисленные устремления к личному успеху, к тому же, в способах достижения его он особо щепетильным не был. Мог и по головам пройти, что уже не раз проделывал, а уж подчиненных рассматривал исключительно в виде подсобных средств для движения наверх. Вместе с тем, Антонов был человеком осторожным, неглупым и расчетливым, стремясь свои служебные ходы, особенно связанные с личным благополучием, просчитывать наперед.
Свои «шахматные» партии Антонов всегда старался вести таким образом, чтобы на него падала как можно меньшая доля ответственности. Безусловно, это удавалось далеко не всегда, тем более, что уже почти год ему приходилось исполнять обязанности областного Правительственного инспектора народной милиции или начальника Читинского областного управления МВД ДВР. Именно – исполнять: формулировка «допущен ко временному исполнению обязанностей» висела дамокловым мечом над Антоновым с июня прошлого года. Он надеялся, что после возвращения в ноябре 1921 года начальника Главупра милиции Колесниченко из длительной командировки в Гродеково, где тот возглавлял борьбу с остатками банд атамана Семенова, вопрос с его, Антонова, утверждением в должности, наконец-то, решится положительно. Ведь именно ему доверили замещать Колесниченко на время пребывания того в Гродеково. Однако Минвнудел не спешил. Антонова снова вернули руководить областной милицией с той же «временной» формулировкой в приказе.
И только 6 апреля 1922 года, наконец-то, Антонов был утвержден в своей должности приказом МВД ДВР. Для этого пришлось вывернуться чуть ли не наизнанку, выдавая малейший успех как результат собственных титанических усилий. Раскрытие читинским уездным угрозыском совместно с городскими сыщиками убийств Гомбоева и Лосицкого заметно этому поспособствовало. В министерских сферах Антонов сумел преподнести наметившийся положительный сдвиг в борьбе с ленковцами и как результат собственных каждодневных усилий. Перевернул с ног на голову даже мартовское происшествие с расстрелом «при попытке к бегству» захваченных на первой Чите ленковцев: высказал при руководстве Минвнудела озабоченность бездеятельностью начальника уездной милиции Бородина. Вот и оценили «озабоченность» и «титанические усилия».
А заодно и Бородина сняли. Сдает дела преемнику – Кукушкину.
Что такое Кукушкин – пока непонятно. Когда приказ в отношении Бородина в министерстве уже практически был согласован, до Антонова дошла вся поспешность его потуг по снятию начальника уездной милиции. Обстановка в уезде оставалась довольно неустойчивой: прижатые в Чите бандиты снова активизировались в читинских предместьях. Кукушкин – начальник новый, какой пока с него спрос? Поспешил, поспешил он, Антонов, с Бородиным! Рано обозначил козла отпущения. Теперь, случись что завтра в уезде, ответственность перекладывать не на кого.
Потому и появление Бойцова с его подозрениями в отношении Лукьянова подействовало на Антонова, как красная тряпка на быка. Не хватало ему сейчас только оглушительного скандала: начальник ключевого в уезде участка милиции работает на бандитов!
А, с другой стороны…
Доводы Бойцова все-таки заронили сомнения в душу: кому в настоящее время можно верить безоглядно? К тому же, хоть и получилось этого настырного Бойцова сплавить подальше, но, кто его знает, что он выкинет? А если Лукьянов – и в самом деле?..
Антонов мучительно размышлял.
И нашел промежуточный вариант. Он поручит негласно проверить Лукьянова. Если подозрения не подтвердятся, то и сказочке конец. А если… Тогда у него, Антонова, на руках будет козырь. Нет, даже два козыря: и бдительность проявил, от тревожного сигнала не отмахнулся, и есть, чем тяжелую обстановку объяснить – предательством бородинского ставленника!
А негласную проверочку надо провести руками вполне официального лица, с которым Лукьянов подчиненностью связан, тогда всё замотивированно будет выглядеть, само собою разумеющимся со стороны покажется. Не какой-то там преданный Антонову человечек чего-то вынюхивает, а соответствующее должностное лицо действует обычным порядком.
И, следовательно, что?
Если Лукьянов окажется с бандитами связан, то кто указание дал его проверить?
А если поклеп на начальника участка наведен, и проверка обнаружится кем-то, тем же Кукушкиным, или самим Лукьяновым, то всегда есть возможность обвинить в неуклюжих действиях проверяющего.
И благородный гнев учинить!
Страхуясь со всех сторон, Антонов вызвал к себе помощника начальника уездной милиции. Никифора Васильева! Ему, второму лицу в уездной милиции после начальника, и поручил проверить «сигнал» на Лукьянова. Запустил, сам того не ведая, щуку в пруд!
Никифор распоряжение Антонова воспринял с энтузиазмом, что наблюдательному областному начальнику не понравилось. И Антонов не преминул добавить: дескать, только не в ущерб общей службе и прямым функциональным обязанностям по должности, товарищ Васильев!

ЧЕГО-ЧЕГО, а обязанностей у помнача уездной милиции хватало. Да и не будешь же торчать целыми днями только в 5-ом участке, тем паче, ходить за Лукьяновым тенью. Но присматриваться к нему Никифор Васильев начал попристальнее, исподволь и  ненавязчиво, вроде, как по делам службы, беседовал с милиционерами, потихоньку разыскал тех, кто знал Лукьянова во время партизанства, прежней милицеской службы. И тоже побеседовал с ними под благовидными предлогами.
Дотошности Васильеву было не занимать, как и понимания, что проверять – целого начальника участка! – он обязан  осторожно, с максимальной оглядкой, не нарываясь на скандал и исключив даже намек на огульный подход. Никифор тщательно анализировал каждый штришок, характеризующий Лукьянова. Тревожные перемены в его натуре и поведении были налицо.
Бывший начальник Читинского воинского управления Пономарев, который, как выяснилось, знаком был с Лукьяновым уже давно, рассказал Никифору, что, рано женившись, Лукьянов, обремененный большим семейством, постоянно жил впроголодь, и это всегда его сильно угнетало. Пономарев привел примеры двух таких отчаянных голодовок лукьяновской семьи, что, если бы не своевременная помощь со стороны товарищей по службе, то детишки Тимофея протянули бы ноги.
Пономарев характеризовал Лукьянова, как человека в трудностях слабовольного, легко поддающегося чужому влиянию. Его слава партизанского командира была славой дутой. Выборным партизанским начальником управляла сплоченная головка отряда. Где-то это приносило успех, а где-то порождало анархию, за что Лукьянова как-то даже крепко пропесочили на командирском совете. Но все промахи канули в прошлое, заслонились общим успехом, общей победой.
Движение же Лукьянова вверх по милицейской служебной лестнице укрепляло в нем ощущение  собственной  значимости. При этом возрастающая  самостоятельность,  как  начальника,  постепенно перерастала во вседозволенность.
Наглядно свидетельствовала об этом история, произошедшая в минувшем феврале, когда  Лукьянова во главе семерых милиционеров и двух сотрудников уездного угрозыска командировали в 1-й участок уездной милиции. «Для ликвидации грабительских шаек», то есть для оказания помощи местным милиционерам, причем, с фактическим возложением на Лукьянова обязанностей начальника первого участка, так как в тот период эта должность была временно не замещена.
Как уже рассказывалось, итоги этой поездки в село Александровское и его окрестности были более, чем скромными. Но, вдобавок к неутешительным результатам, закончилась поездка двумя, довольно сомнительными эпизодами.
В селе Харамангут был задержан за конокрадство некий Зверев. При аресте у него изъяли «браунинг» и седло. Пистолет Лукьянов передал по возвращении в уездное управление, а седло оставил у себя в участке, самолично реквизировав без оформления каких-либо документов.
Вторым эпизодом была история с лошадью. Из Читы в Александровское Лукьянов и его группа выехали на верховых лошадях и обывательских подводах, то есть, на привлеченных к отбытию милицейской гужевой повинности. В Александровском же верховых лошадей по приказанию старшего оставили, на весь дальнейший объезд пересев на прикрепленные к группе подводы.
В конце командировки одну из лошадей Лукьянов продал, но взял с покупателя, зажиточного александровского крестьянина Петра Артамонова, не деньгами, а продуктами и фуражом, сговорившись на сумму 35 рублей разменным серебром. В расписке же указал, что лошадь продана за 60 рублей.
Отчитываясь за командировку, Лукьянов представил дело так, что якобы была продана собственная лошадь одного из милиционеров, Ивана Иванова, полученные продукты и фураж использованы в ходе командировки, поэтому, дескать, надо Иванову возместить стоимость лошади из кассы Читинской уездной милиции.
Определить, чья же, на самом деле, была лошадь, вследствие отсутствия какого-либо учета конского состава в 5 участке, оказалось затруднительным. Но факт продажи, был, что говорится, налицо. В итоге стоимость  лошади, точнее, полученных в уплату за нее сена и овса, солидарно удержали со всех участников выезда в Александровское. По шести с полтиной рублей серебром с каждого, несмотря на возникшее возмущение, ведь ни сена, ни овса, ни продуктов никто не получал. Однако, так вся эта история и замялась, тем паче, что начальство в уездной милиции вскорости сменилось.    
По рассказам Пономарева и других, выходила и явная нестыковочка с наличием у Лукьянова в прошлом каких-нибудь должников, ныне с ним расплачивающихся. Про богатого и щедрого дядю тоже никто не слыхал.
По всем сведениям и наблюдениям, перемены к достатку начались у Лукьянова сравнительно  недавно,   в  конце  прошлого  года,  когда  он  еще  был  командиром  конного отряда уездной милиции. Вокруг него уже там крутился пяток милиционеров, для которых отпроситься у командира куда-нибудь по своим надобностям на день, а то и на неделю, было делом пустяковым.
Не было секретом, что за свои отлучки шустрые хлопцы расплачивались с Тимофеем продуктишками, а то и бумазеей. Потом, с назначением Лукьянова в 5-й участок, вся эта камарилья последовала за ним. А Шурка Милославский даже поселился у Лукьянова.
Стали водиться у Лукьянова и денежки, причем, их появление не совпадало с получением жалованья. Тогда-то и появились сказочки про должников и дядюшку. А в марте верные приспешники достали Лукьянову красивого мерина, вдобавок хорошее седло и наборную уздечку. Как-то, будучи крепко выпимши, а прикладываться к бутылочке стал милицейский начальничек все чаще и чаще, Лукьянов проболтался, что конь ему в 110 рублей золотом обошелся!
Узнал Васильев и такую новость. Буквально на днях, жена Лукьянова похвалилась соседке, что приобрел ей муженек колечко золотое с рубиновыми вставочками, да еще они по лавкам и магазинам прошлись, ботинки ей справили, мануфактуры разной набрали, дочкам обновок, в общем, добра прикупили  на двести с лишним золотых рубликов!
Сам Тимофей раздобрел, в голосе стали проскальзывать доселе несвойственные ему вальяжные нотки. Однако важность и сытость в облике и повадках все чаще, беспричинно на внешний взгляд, сменялись угрюмостью и подавленностью. В такие минуты Лукьянов особенно тянулся к стакану с ханкой. Но в одиночку пить не любил, собирал компашку из верных помощников, быстро пьянел, хвастался, потом кулем падал на лежанку. Утром маялся с похмелья, спасаясь огуречным и капустным рассолом, подолгу сумрачно сидел в темном углу или запирался в кабинете. Казалось, что-то периодически мучает его, не дает ему покоя и жизненной устойчивости.
В один из таких периодов Лукьянов ни с того, ни с сего предложил  тогдашнему начальнику уездной милиции Бородину, с которым жил кум-королю, через свое личное участие покончить с Ленковым. Чего уж он там напел Бородину, только тот и знает. Но на указанную цель он выделил Тимофею 40 рублей золотом, которые, по словам сотрудников, тот вскорости прогулял и никакого отчета за растрату не представил.
Сменивший Бородина Кукушкин был вынужден доложить об этом факте Антонову. Реакции не последовало, если не считать вышеупомянутого антоновского поручения Васильеву, о котором Антонов Никифору приказал не докладывать даже новому начальнику.
Были и другие подозрительные штришки в поведении Лукьянова. Но  главного – отчетливой и явной связи с ленковцами – не  прослеживалось. Догадки к делу не подошьешь. И Васильев продолжал держать Лукьянова в поле зрения, накапливая и анализируя информацию.
 
ВЫЙДЯ в сени за самоваром, пыхтящим белым парком, Филипп Цупко откинул кованый крюк на входной двери, высунулся на крыльцо, вдохнул холодный воздух полной грудью. Привычно прислушался к ночным шорохам. Тихо. Даже собаки в округе не брехали. Низкая луна залила двор молочным неживым светом.
Филипп медлил возвращаться в избу, тихо сопя, вбирал и вбирал весенний воздух, выгоняя из легких смрад водочного перегара. Выпили за вечер с Костей много, а хмель не брал. Наверное, потому, что тоскливое выходило застолье, прямо-таки поминки какие-то.
Раскрылась, зашуршав, обитая войлочной кошмой дверь в избу. В полосе тусклого света – вихрастая голова приемыша, Васьки.
– Чо долго-то так? Костя сердится!..
– Цыть, сопля! – шикнул потревоженный Филипп, засуетясь, потянул входную дверь, снова накинул крюк. Оборотился к самовару, отмахнул рукой Ваське:
– Ладно, чичас. Придержи двери-то!
– Где ты там сгинул, Филя! Бля, уж, думаю, не повесился ли с испугу! – злой усмешкой встретил набычившийся за столом Ленков Филю.
– Шутки у тебя, Костя…
– Ага, шутки!  Тока шутки нонче и шутить! – угрюмо молчавшего все застолье Ленкова как прорвало. – Метет чертов хохол, как проклятый! Самую преданную силу этот гад Фоменко подчистую вымел! Яшку, верного дружка моего, Бориску!.. Обкорнал он меня, Филя, за последнее время! Все ближе и ближе подбирается, ищейка!
– Мужичков, канешна, Костя, жаль, – осторожно выговорил, внимательно следя за выражением лица главаря, Филя-Кабан. – Особливо, понятное дело, Яху. Царствие, как грится, яму небесное… Эх-ма, Костя, все там будем.
– Ну ты, бля, утешил! Как же, небесные чертоги нас, прям, ждут не дождутся! На сковородке черти Яху поджаривают, нас дожидаючись.
Ленков замолчал на мгновение, а потом с остервенением выпалил:
– Ни хера там нет, ни сковородок с чертями, ни чертогов! Одна фанаберия поповская энто все! Насочиняли, толстопузые, штоб народец вокруг них суету устраивал… Забивают в бошки гвозди, мол, тряситесь, рабы божия, а сами-то ишшо те праведники! И наливку стаканами хлещут и девок брюхатят!
Главарь грязненько усмехнулся, плеснул в стопку водки, залпом выпил, потянулся за папиросой.
– Сладко, Филя, живет поповское отродье. А, мож, и нам к ним записаться, а? Помахал кадилом, потряс кружкой церковной – вот и сыт, и пьян, и нос в табаке! Пойдешь, Филя в попики?
– Я, как ты, складно балагурить не обучен.
– А меня кто учил? – расплылся от лести Ленков. – Ладноть, будешь в колокола бухать! Особливо по ночам, штоб сыскарям спокойно не спалось! Ежели мы, Филя, в поповское войско подадимся, то фараонам работы не будет, повыгоняют их, а контору ихнюю закроют! Вот и будут дрыхнуть! На пустое брюхо! А при бурчащих кишках сон плохой, да ишшо ты в колокол – бу-бух!..
– Эван… – в голосе Фили укор и обида. – Напридумал всяку хрень!.. Сам-то с колокольни спустись, Костя! Об другом покумекай…
– Об чем же?
Цупко неторопливо разлил по стопкам остатки водки, цепко выудил из миски черный груздок.
– Выпьем, атаман, за помин души представившегося Яхи. А боле горевать ни к чаму. Чо, паря, сильно горевать? Чай, ряды наши уж не настоль и порядели, штоб полного лазаря петь. Яху и Бориску жаль, но ишо и неизвестно, чего там у Бориски выйдет…
– Думашь, сбегет?
– Нащет его ловкости нынче сомневаюсь, опять же, сам знашь, из централа простучали: из лазарета ево в одиночку закрыли. Но я не об том. Я, Костя, про другое думаю. Петь бы он угрозыску не начал…
– Бориска? Но!.. Он едейный, Филя! Да и крови на ём… Как сыскарям не пой – крышка верная! И на молодость его не поглядят.
– Тады, Костя, и воопче ни к чаму унывать! Хлопцы боевые в достатке осталися!
 – Хм… Хера ли мне, Филя, ихняя боевитость! Я сам кого хошь за пояс заткну своей боевитостью! – зло бахнул кулаком по столешнице Ленков. И словно в пыль расхлестал только что возникший в настроении поворот к спокойствию. – Меня, Филя, другое заботит! Не остается, ****ский род, надежных мест для укрытия и ночевки, бегаем с места на место, как мыши мокрые!
– Сам жа завсегда повторяшь – каспирация!..
– Засрация! – теряя над собой контроль, выкрикнул Ленков, бешено вращая белками глаз. – Забыл уж когда дрых без задних ног. Ткнешься в подушку, а ушки – на макушке. Атанда!
  – Тишь, тишь, тишь! – зашикал, усмиряюще всплескивая руками, Цупко. – Раскипятился ты, Константин, понапрасну. Энто у тебя, в сам деле, с усталости. Ложись-ка на полати, всхрапнем. Давай, атаман! Чичас чайку пошвыркам с ранфинадом вприкус и – на бок. А утрень завсегда вечера мудренее, сам знашь. Проспишься – к Ляксею Андреичу сходим, навестим старца, посоветуемся…
– Ладноть… – взял быстро себя в руки Ленков. – И то, засиделись чево-то… А ханка, Филя, у тебя – дюже вонючая! Не мог «Чуринской» добыть! Бля, всяку херню… Чай не буду… Лягу…

Выслушав тревожную скороговорку Фильки-Кабана, Бизин выглянул в мутное, подслеповатое кухонное оконце. Ленков любезничал на заднем крыльце с пригожей Фроськой, прибиравшей и кухарничавшей у старика. Супруженица подалась в деревню к родне с какой-то надобностью. Скорее всего, как размышлял Алексей Андреевич, чтобы от него, облезлого, отдохнуть. А он от нее. С Фроськой…
Филя еще про что-то бормотал. Бизин пристально глянул на обеспокоенного подручного, потом снова приблизил лицо к оконной стеколке, всматриваясь в раскрасневшуюся парочку у крыльца. Ничего не ответил Филе. Отвернулся от окна, когда Костя затопал в сенках, перевел взгляд на двери. 
– Здорово, Ляксей Андреич! Как живете-поживаете? Ишь ты, краля-то какая от тебя выскочила! Где ты их таких берешь, Андреич?
– На подоконнике выращиваю, в горшочках, – довольно обнажил десны старец. – Здравствуй, Константин! Все мужаешь, крепнешь! Богатырь! А, Филя?
– Дык, дело молодое! – живо поддакнул старый каторжник, обрадованный явным спокойствием Бизина, несмотря на только что пересказанные ему  Костины страхи. – А Фроська-то в лавке у Андреича уж давненько…
– Далась вам Фроська, кобели… – не удержался, раздражаясь, Бизин, но тут же взял себя в руки. – Проходи, Константин, раздевайся. Чайку или чего-нибудь покрепче?
– Не… Чаи у Фили гоняли, а остальное с утра не употребляю, благодарствую, Ляксей Андреич, – Ленков быстро, незаметно для Цупко, подмигнул Бизину.
– Похвально для молодости, похвально! – закивал старец, потом всем туловищем повернулся к Цупко. – Не в службу, а в дружбу, Филя, будь ласка, прогуляйся до лавки, возьми мне, беззубому, с полфунта  халвы подсолнечной, а то мне Фроська говорила, а я ей наказать запамятовал…  Тож, вот, сладенького захотелося! Вон там, Филя, в шкапчике, деньги лежат…
– Постой, Андреич! – важно повел рукою Костя, доставая пачку ассигнаций. – Филя, вот возьми-ка! Погляди там, што есть стоющее…
– Спасибочки, Костя! Уважил старика! – заблажил Бизин.
Предвкушая застолье по его интересу, Цупко шумно вывалился в двери, забухал по половицам в сенях.
– Пора, Андреич, совет держать, – заторопился Ленков. – Обкладывает меня уголовный  розыск…
– Не паникуй раньше времени, атаман.
– Какая паника! «Хоронили у дороги, видны руки, видны ноги, - весь на виду!» – дурашливо пропел Ленков. – Запросто не возьмут! Да и нету у меня, Андреич, совершенно нет желания перекочевывать на тот свет. Рановато!
– Вот и я, мил-друг, о том же! – хлопнул ладошкой по столу старец. –  Э, Костя, мне бы твои годы!..  М-да…  Что ж,  драгоценный,  давай,  как говоришь,  совет держать. О бедах твоих новых наслышан. Чего предлагаешь? Узлы вязать да чемоданы паковать, или как? Золотишка  и  драгоценностей  для будущей вольной жизни  маловато, мил-друг, набрано… 
– Маловато… А где она, мера? – задумчиво проговорил Ленков, уставив глаза поверх Бизина, на потемневшую икону в переднем углу.
Встрепенувшись, добавил:
– Конешно, еще бы не помешало золотишка подсобрать. Но в городе, Андреич, теперь шибко не разгуляешься…
– Стало быть, снова надо выйти на тракты! Но не всех подряд трясти, Костя, а с умом, с расстановкой.  Нам до тепла надо золотой запас создать. А вот прикинь-ка, мил-друг, откуда золотишко-то везут, а?
– Правильна-а, Андреич! И как энто я запамятовал про золотые ручейки! – оживился Костя. – Мишку Самойлова и Коську Баталова зашлю пошариться по Витимскому тракту, а Хохленка с Калмыком – на Акшинский, поодаль.
– Кстати, Костя! Слыхал, мечешься в последнее время ты неприкаянно, надежного пристанища-ночлега не имеешь, беспокойную жизнь ведешь…
– Филя нашептал?
– При чем тут Филя? Я ж тебе уже говорил – имеем ушки и глаза…
– Ладноть! – отмахнулся Ленков. – Ты к чему энто, про неприкаянность?
– Где у нас Мишка-Хохленок ранешне служил?
– Ну, в карбате…
– Вот те и ну! Баранки гну! А ну-ка, мил-друг, напряги свое воображенье! Вспомни революционные примеры…
– Чево?!
– Таво! Анархистом себя кличешь… А ну-ка, ответь, где эта революционная братия самые надежные пристанища имела или свои бомбы-револьверы хранила, а?
– Но?
– Э-э… Да самое верное место завсегда было рядом с полицейским участком, жандармским управлением или резиденцией губернатора! У себя под носом кто же искать будет!
– Ишь ты… – покрутил головой Костя. – Просто, а, ить, и в бошку-то не приходило... Ну ты, Андреич! И чо, на постой к Фоменко в колидор проситься?
– Не язви, а кумекай! При чем тут твой Фоменко? Прости ты, Господи! Я ж тебе про карбат тылдычу!..
– О! Тут ты, старый, в точку! Там бы засесть, конечно! – ехидно засмеялся Ленков. – Мечта всей жизни! Тока там «не прости ты, Господи», а «Господи, помилуй» – госполитохрановцам  самому себя на блюде преподнесть – нате, милые, жритя!
– Э-э! Неразумно дитятко у мамки!..
– Конешно! А мож, ты самолично решил меня в ГПО сдать, грешки отмолить? А, Андреич?..
– Хорош изгаляться! – неожиданно прикрикнул Бизин, от чего Костя малость даже опешил. – Потряси башкой-то! И дослушай, язви тебя! Я ж тебе неспроста про Хохленка напомнил. В карбате такой укромный угол образовался, что тебе и не снилось! Понятно, не «Гранд-отель»… Через Мишку-Хохленка на его дружков выйти, опять же Степана Сидорова сынок там служит… Так? А Мишка, помнишь, с кем в карбате больше всех гужеванит? Ну, Фильке он еще похвалялся?..  С Антошкой Чимовым! Ничего тебе эта фамилия не говорит?
– Ха! А как же! С Антохой Чимовым мы у Аносова вместе партизанили! – обрадованно воскликнул Ленков, посмотрел теперь на Бизина с нескрываемым интересом и уважением. – Ну-ну, Андреич, давай дальше! Ишь ты, всю подноготную вызнал…
– Так собака лает, а  ветер носит, – тоненько засмеялся Бизин. – Так, вот. Этот Чимов теперь в карбате парикмахером служит. Обосновался прочно. Место, уверен, надежное!..

КАРАУЛЬНЫЙ батальон Государственной Политической охраны ДВР располагался в закрытом военном городке почти что на окраине Читы, рядом с Красными казармами, выходя воротами на угол Ивановской и Троицкосавской улиц. Но на хозяйственный двор карбата доступ для обывателей был свободным, потому как здесь с нового года открылся клуб, где самодеятельная труппа ставила спектакли и сцены, показывались синематографические картины, организовывались танцы.
А в субботу 15 апреля, накануне Пасхи, на хоздворе, в здании бани открылась парикмахерская для всех желающих.
Ровно в восемь утра старший парикмахер Антон Чимов, нарядившись в белый халат, с шиком распахнул двери своего заведения и с полупоклоном пригласил пройти в парикмахерскую первых посетителей.
Осип Голубицкий, молодой боец карбата, назначенный к Чимову в помощники, старательно суетился вокруг клиентов, тщательно вытряхивал белые накрахмаленные салфетки, тут же хватался за волосяную щетку на длинной деревянной ручке, сметая настриженные волосы в угол, где с помощью совка ловко собирал их урну.
Банная команда караульного батальона, пополнившаяся парикмахерами, жила своей, несколько обособленной жизнью. Многие из обслуживающего персонала приспособили на хоздворе для собственного проживания всевозможные каморки. Работать в банной команде и жить в общей казарме считалось дурным тоном. Казарма подразумевала дисциплину, отпадали мелкие поблажки и более широкие возможности – принимать каких угодно гостей в собственных «апартаментах», устраивать вечеринки, просто посидеть с бутылочкой.
Постарался оборудовать себе «кандейку» при парикмахерской и Чимов, проворный парень двадцати одного года, успевший и повоевать-попартизанить, и определиться с дальнейшей службой в карбате – с ножницами наперевес, – и завести себе всяких друзей-собутыльников.
Рядом с бытовой комнатой, где для парикмахерских нужд кипятилась вода, промывались бритвенные приборы, Чимов занял темную кладовочку, дверь которой выходила в кочегарку общей бани. Кладовочка была тесной – здесь едва помещалась узкая железная кровать и ободранная тумбочка. Но имела одно, неоспоримое преимущество – выход в кочегарку был запасным: из просторного, чистого и уютного помещения парикмахерской можно было беспрепятственно уйти незамеченным. 
С обустройством Чимовым кладовочки под личную «спальню», парикмахерская во внерабочее время превратилась в место сбора узкого круга любителей застольных бесед, как, впрочем, и ночлега для нужных людей, если такая необходимость возникала, благо в зале помимо кресла для клиентов чернел и большой клеенчатый, под кожу, диван.    
Не прошло и недели, как потемну к Чимову зачастили гости. Появившись вечером, они уходили среди ночи, затем снова возвращались в темноте, нагруженные мешками, узлами и свертками, потом уносили все это.
Первым таким ночным посетителем был Мишка Некрасов, он же Логотенко, он же Мишка-Хохленок, до 1921 года служивший в карбате, а затем тесно схлестнувшийся с Яшкой Верхоленцевым и другими ленковцами. В бандитские дела Хохленок ушел с головой, но место прежней службы не забывал, используя как укромный перевалочный пункт.
Иногда устраивал здесь встречи с нужными людьми, благо дружки-пособники в банной команде и  даже в ротах водились, а с открытием парикмахерской дело упростилось. Мишка мог теперь в открытую приводить своих корешков и для форсу: постричься-побриться в цивильном месте, грязь с тела смыть.
Хохленок тесно сошелся с Чимовым, разглядев в нем человека, падкого до красивой жизни, а проще говоря, до дармовой выпивки и дармовых шмоток. И сходу начал привлекать его ко временному укрытию краденого. узнав, что Чимов, оказывается, сослуживец Кости Ленкова по партизанскому отряду Аносова, Мишка, будучи далеко неглупым, сразу смекнул главное.
Когда от уголовного розыска стало особенно припекать, он первый сообразил, насколько укромна и безопасна чимовская «кандейка».  Об этом поведал поначалу Филе Цупко, но тот попросту не придал значения Мишкиной болтовне, хотя как-то  между делом  сообщил о лазейке в карбате старому Бизину.
В отличие от Кабана старикан сразу оценил все выгоды  парикмахерской карбата. И, наконец, так удачно ввернул это самому Ленкову, да еще в такую минуту, когда прославленный главарь заметался в панике и страхе. Бросил круг утопающему! Бизин мог себя поздравить, он днем и ночью помнил, что спасение утопающего Кости есть спасение собственной шкуры.
Уже на второй день Пасхи Некрасов-Логотенко привел главаря к Чимову. Ленков обосновался в парикмахерской карбата, как у себя дома.

МЛАДШИЙ парикмахер, а попросту говоря, подмастерье Чимова, Осип Голубицкий тоже обжился близ парикмахерской. Он спал на широкой  скамейке в кухоньке, которую старожилы банной команды оборудовали для себя за стенкой у парикмахерской.
Вернее, кухонька еще до открытия парикмахерской существовала. А так как Осип малость умел кашеварить и плюс к тому был на хоздворе одним из новичков, то зачастую возлагались на него и обязанности подручного дебелой Дарьи Феоктистовны, кухарки банной команды. Так он и завоевал право на широкую скамейку в кухонке, что и полагал за счастье. Понятие о счастье у Осипа вообще было какое-то перевернутое. Например, он благодарил судьбу, за то, что она наградила его… чахоткой. Да, по большому счету, в его двадцатипятилетней жизни, как это не странно, хворь оказалась спасительной.
Уроженец села Малиновка Чедатской волости Мариинского уезда Томской губернии Осип Голубицкий был в 1919 году призван уездным воинским начальником под знамена Колчака в 12-й кадровый полк.
Зачислен на службу парень был после того, как отсидел около месяца в Мариинской тюрьме за уклонение от призыва. В полку из подобных уклоняющихся и дезертиров быстро сформировали воинскую команду и направили ее на фронт против красных. Но, доехав до Омска, Голубицкий заболел и получил направление в лазарет, куда появляться и не подумал, напрямки дунув в родную Малиновку.
Отлеживался на чердаке до смены властей. Увы, пришедшие красные его тоже мобилизовали. Зачислен был Голубицкий в Томский караульный полк, где сноровисто освоил навыки телеграфиста в 8-й телеграфной роте. Вскоре роту направили в Читу. Здесь Осип снова заболел и до февраля 1920 года находился на излечении, после чего получил назначение в Читинский караульный батальон ГПО, но в силу слабости здоровья к караульной службе оказался непригоден и был определен в ученики старшего парикмахера Чимова, поляка по происхождению и уголовника по призванию.
Теплым апрельским вечером Осипу не спалось, хотелось общения. А за стеной у Чимова, как слышалось Голубицкому, кто-то был в гостях. С Антохой Осип в отношениях был самых приятельских, потому отправился к Чимову  запросто. Однако в этот раз друг Антоха особой радости при виде Голубицкого явно не испытал.
– Чего тебе? – спросил хмуро.
– Да, вот, слышу, разговариваете, дай, думаю, тоже зайду, – натянуто улыбаясь, заговорил Осип, чувствуя, что не пришелся ко двору.
У Чимова сидел всего один гость. Статный, с густыми русыми кудрями, румянцем на крепких скулах. Гимнастерка добротнейшего сукна, сапоги индивидуального заказа. Американскую длинную папироску покуривает. А взгляд, как бритва, острый, пронзительный,  даже с подозрительностью.
– Иди к себе, – требовательно проговорил Чимов, напряженно глядя на Осипа.
– Да, да, конечно… – покраснел Голубицкий, неловко повернулся к дверям.
– Антоха, чево ты парня гонишь? Мы гостям завсегда рады! – вдруг громко и весело сказал незнакомец. – Ну-ка, познакомь нас!
– Каво тут знакомить! Пастух деревенский! Тюха-матюха!..
– Я тоже не городской. Не люблю вас, фасонистых! Деревенские завсегда были здоровше городских хлюпиков! – захохотал русоволосый. – Так же, а, парень?
– По всякому бывает, – уклончиво ответил Осип, благодарный незнакомцу за внимание.
Заметно было Осипу и другое: Антоха с таким подобострастием вертелся вокруг гостя, расставляя на столе блюдца с нарезанной ломтями кровяной колбасой и салом, что сразу становилось понятно – не простой у Чимова гость-то. Ишь, даже колбасу добыл и нарезал! Осип непроизвольно сглотнул тягучую слюну. 
– Садись-ка, паренек. Расскажи, как звать-величать тебя? – покровительственно молвил важный гость, но уже, не слушая ответа Осипа, приказывал Антохе. – Сгоняй-ка, братка, за «Чуринской». В лавке на углу, вроде, была головка сургученая.
– Это мы мигом! – суетливо, не сразу попадая в рукава, накинул кожушок Чимов, зло зыркнул глазами на Осипа и выскочил через выход в кочегарку.
– Так ты, стало быть, здесь в младших парикмахерах? – поинтересовался гость у Осипа, одновременно вытягивая из-за голенища зеркального сапога сложенную гармошкой газету.
С верхней осьмушки газетного листа бросались в глаза крупные буквы: «Неуловимый «блат», а ниже - помельче: «К ликвидации шайки Ленкова». Голубицкий так и впился глазами в строки. Еще бы, похождения кровавой шайки у всех на слуху!
Незнакомец внимательно проследил его взгляд, усмехнулся.
– Что, грамотный? Интересуешься Костей Ленковым и его ребятами?
– Так как не интересоваться, поди, самый, что ни на есть, главный бандит!
– Бандит, говоришь? А может он – революционер!
– Господь с вами, человек хороший! Грабит да убивает почем попадя! Только все равно его изловят! –  убежденно заключил Осип.
– Что-то долго ловят… – хмыкнул незнакомец и вновь пристально глянул на Осипа. – А почему энто ты такой уверенный, что его зацапают?
– Так он же – бандит! – удивленно воскликнул Голубицкий. – А значит – крышка ему, рано или поздно!
– Ага, будет  он сидеть и ждать, пока за ним придут сыскари! – с раздражением отрезал русоволосый, куда и веселость вся его делась. – Вот как наберет три пуда золота, так и – сразу же из Читы! Ищи-свищи!
– Как же, три пуда! – язвительно возразил Голубицкий. – Скорее ему голову свернут, чем он возьмет три пуда!
Незнакомец отвернулся от Осипа, не отвечая, только было видно, как по щеке ходуном заходил желвак. Шумно выдохнув воздух, медленно повернулся обратно.
– Дурачок ты, видно, пока. Молодой больно, жизни не нюхал. Ничево, успеешь. Ладно, ступай. А я тут газетку почитаю, про этого самого главного бандита. Ступай, давай!
Последняя фраза показалась Осипу какой-то зловещей. Как сизая туча над полем, когда ты стоишь один-одинешенек посреди целого мира и не можешь угадать, в какой момент из лилово-черного, нависшего над тобой чудища, хлестанет прямо по тебе смертельный прут молнии или только оглоушит раздирающим громом.
Осип, вскочил, неловко кивнул незнакомцу и вышел, тоже «запасным» ходом, через кладовочку-спальню Чимова и кочегарку, на улицу.
Завернув за угол, чуть ли не столкнулся с тремя темными фигурами, одна из которых отделилась и шагнула вплотную.
– Ну, познакомился? – Осип узнал Антоху. - Чего там Косте нес?
– Кому?
– Э-э-э, «комукало», твою мать! – выругался Чимов, схватив Голубицкого левой, свободной, рукой за шинельный отворот. – Я тебя спрашиваю, чо ты там Косте Ленкову плел?
– О-ох! – у Голубицкого подкосились ноги. Теперь Антоха, сообразив, что болтанул лишка, занервничал по-настоящему.
– Смотри, сопля деревенская! Побежишь закладывать – самолично, любимой бритвою своею буду из тебя ремни резать! – прошипел он, наматывая на кулак шинелишку паренька.
– Что ты, что ты! – замотал головой Осип, побледнев так, что это стало заметно даже в темноте. – Никого я не видел!  Зачем мне с вами связываться!
– А вот это врешь, врешь, сучара! – еще ядовитее зашипел всегда такой благообразный Чимов, подтянув помертвевшее лицо Осипа к брызжущему слюной и матами раззявленному провалу рта.
– Ты уже давно с нами связался. Консерву навернуть с ситным, стакашек мадерки опрокинуть, колбаской все зажевать – это нравилось? А что ты жрал – ведаешь?! Добычу ты бандитскую жрал! Значит ты и сам – того же поля ягода, парниша! Со мной ты через это давно связан. Аль не видел, кто и с чем ко мне ходит? Кто ж тебе поверит, лапоть! Ты, рожа, со мною повязан, а я – с Костей… Вот она, тут проходит, нас с тобой связавшая веревочка!
Отпустив комок шинельного сукна, резанул  Осипа ребром ладони по горлу Чимов.
–  Иди, стучи сыскарям! Рядом у стенки станешь! Пся крев!
Глубоко отхаркнув, тягуче сплюнул Голубицкому под ноги, чуть ли не на ботинки. Переложил из правой в левую бутылку купленной водки.
– Так-то получается, «Осип, который осип»! Ха-ха-ха-ха! – Антоха затрясся всем телом, замахал руками и, сплюнув еще раз, скрылся в кочегарке.
Придя в кухоньку, Осип почувствовал себя нехорошо, прилег на лавку, невольно прислушиваясь к голосам за стеною, в парикмахерской. Заснуть долго не мог, потом забылся в чуткой дреме, сквозь которую слышал, как рано утром все из парикмахерской ушли.
Оказалось, ошибся. Ушли двое. С Чимовым  остался сумрачный длинный парень, фамилию которого  Осип, не знал, но слыхал, как Чимов называл парня Шуркой. Когда Осип выходил в уборную и за дровами, то краем глаза видел, как из окна парикмахерской длинный за ним наблюдает. Потом Чимов, открыв парикмахерскую, кликнул его работать. А длинный ушел в кладовочку к Антохе и завалился спать.
К обеду появились двое. Главарь Ленков и Мишка Некрасов-Логотенко. Все сели обедать прямо в парикмахерской, из-за чего Антоха четыре раза гонял Осипа с мисками, ложками и кружками на кухоньку. Тем паче, что к столу появился еще Ванька Калмыков, тоже карбатовец, из приятелей Антохи. Оказалось, что он не просто дружок Чимова.
За столом пошел такой разговор, что у Голубицкого волосы дыбом встали. Но его честная компания не стеснялась. 
– А матерьяльчик, Костя, мы срубили фартовый, чисто сукно аглицкое! – взахлеб радовался Мишка. – И как мы его ловко срубили, ага?! Кось, это, почитай, тыщ на двенацать золотом! Охренеть!
– А брильянтовые камушки, а, Миха! – подыгрывал Ленков, нагло улыбаясь Голубицкому – Кольца золотые!
Он запустил руку в нагрудный карман гимнастерки и аккуратно высыпал на стол горстку драгоценных камней вперемежку с парой-тройкой обручальных колец.
– Калмык, пойдешь с Хохленком на Большой Остров. Он знает, к кому, – приказал Ленков, кивнув на Мишку. – Мануфактуру и прочие вещички сталкивайте, нам светиться не надобно, тряпок хватат, деньги нужны. Деньги!
Вскоре парочка испарилась с озабоченным видом. Ленков ушел в кладовочку. Было слышно, как жалобно охнула панцерная сетка на Антохиной койке.
Часа через два Мишка-Хохленок и Калмыков вернулись, довольные.  Важный Мишка напрямую прошел в кладовку, затормошил Ленкова.
– Костя, такое дело. За камни дают восемь тысяч золотом, вечером приходить за деньгами. Обещали оптом и все барахло забрать!
– От это славно! Камни у тебя? Подождем вечерочка!
Вечером троица карбат покинула. Ночевать никто из них не явился. Но к следующей ночи снова появился Ленков, за ним следом – Мишка-Хохленок, который привел с собой еще одного типа, некого Яшку из Засопки, дегенеративного тридцатилетнего увальня с рыбьими холодными глазами.  За полуночным застольем, усадив рядом Осипа и криво усмехаясь, Антоха Чимов расхваливал жуткий «талант» этого Яшки, наполняя и без того трепещущую заячьим хвостом душу Осипа Голубицкого черным липким страхом.



Глава 30.

НОВЫЙ гость Чимова – Яков Певченко, на самом деле, ужас мог вселить в любого. В ленковском стане за ним укрепилась репутация равнодушного, безжалостного убийцы.  Со своим напарником,  опять же, бойцом  карбата  Главупра ГПО, Ильей Волковым, нападали на мелких китайских торговцев, убивали своих жертв за тридцать – сорок рублей выручки, как, например, это случилось в китайских киосках на Ангарской и Кротовской улицах, на тракте к Игумновским приискам, у станционного моста, в Антипихе. 
Зная, что для Певченко убить – раз плюнуть, Ленков всегда брал Яшку на разбирательства с провинившимися перед ним членами шайки, или посылал чинить расправу. С дружком своим Волковым, в лесу, около архирейской дачи, Певченко по ленковскому приказу убил «за оттырку» – присвоение украденного – Григория Иванова. За то же самое удавили они Никифора Иващенко.
А на Ленской улице целым кагалом – Ленков, Певченко и еще два палача –  Илья Никифоров и Васька Григорьев – убили «своего» Василия Михайлова. Первым его схватил за горло главарь, потом навалились и задавили на земле всем скопом, после чего подвесили убитого в петле, имитируя самоубийство.
Выстрелом, точно в сердце, из любимого «кольта» Ленков в присутствии  Певченко  расправился  с Евгением Антоновым, тоже «оттырщиком».
Прямо на вокзале зарезал Яшка по Костиному приказанию Ивана Пропуткина, а до этого затолкал в прорубь на Читинке полуживого Андрея Григорьева.  Сколько Яшка поубивал на трактах проезжего люда – кроме него, не знал никто, но счет шел на десятки жизней.
Рассказами про Яшкины кровавые дела, Чимов наглядно рисовал перепуганному Осипу прямую перспективу его возможных намерений отойти от шайки. Обратной дороги не было... Осип Голубицкий был окончательно сражен жестокостью и размахом преступного промысла, размером сумм и ценностей, которыми ворочали бандиты во главе с Ленковым. По его, Осипа, деревенским понятиям, денег и товара было немеряно!
Но еще больше убивало другое – оказалось, что в карбате попросту кишит от бандитского элемента! Еще когда Осип служил в 4-й роте, до перевода в парикмахерскую, он познакомился и был в хороших товарищеских отношениях с Федором Сидоровым. Теперь же, Федор, через Ленкова сошедшийся с Чимовым, узрел около него и своего дружка. И в разговорах его не стеснялся. Так Осипу открылось, что в квартире Сидоровых главарь Ленков часто жил-ночевал зимой, бандиты там порой собирались для походов на «дела», был здесь и потайной склад  краденых вещей, часть из которых Сидоров-старший перешивал для продажи.
Бандитский размах, бесцеремонность, с которой ленковцы открыто обсуждали в карбатовской парикмахерской будущие или уже совершенные преступления, реальная угроза расправы за длинный язык – все это породило в Голубицком такой уровень страха, что он напрочь исключил  возникновение у Осипа хотя бы крошечного, минутного намерения сообщить командованию или милиции о бандитском гнезде под носом Госполитохраны.
Тем временем, в парикмахерской караульного батальона  Главупра ГПО уже вовсю действовал тайный штаб ленковской шайки. Сам главарь ночевал в карбате почти все последнее время, только иногда меняя место ночлега на светелку в доме портного Сидорова, куда его уводил розовощекий Федька в сопровождении Яшки Певченко.
Впрочем, никто не знал, настоящая эта фамилия у Яшки или нет. Он то назывался Певченко, то Шевченко, то обоими фамилиями одновременно, проще было обходиться его кличкой – «Яшка с чубом».
Яшка постоянно околачивался в парикмахерской, взяв за моду изводить Осипа Голубицкого рассказами о своих кровавых похождениях. Вызнал через Чимова тонкую струнку у парня.
– Погулеванили мы по зиме на  Кадалинских кирпичных сараях, – монотонно бубнил, вылив в глотку пару стаканов ханки или разведенного спирта, Яшка с чубом. – Втроем  были. Костя, Яшка Верхоленцев и я. Подловили там человечка, вытрясли… Понятное дело, вначале пульнул я ему в лобешник, шоб он не орал и не сопротивлялся… А потом мы там же, за кирпичными сараями, еще одного человечка убили. Но в другую ночь, потому как с нами еще Борька был, этот, как его, низкого роста… Или, вот, я одного в Кузнечных хлопнул удачно – триста рублев серебром зараз! Не то что китайцев бить… У этих узкоглазых больше сороковника сроду не находил. Иной раз все карманы обшаришь, все обсмотришь, по всем закоулкам  лавчонку облазишь – нема, шоб ты сказився!
Яшка, прищурившись, смотрел на обмершего Осипа, потом широко раззявливал в ухмылке щербатый рот и продолжал нагнетать страх:
– …А, вот, ежели бурятов перестреть на тракте и перехлопать, то неплохо можно разжиться.  Осенью трех «налимов» пришибли с Костей и Борькой на тракте, так  почти семь сотен золотых рубликов взяли. А оне-то при оружьи были. Не помогло… Зато взяли с них большой смит-вессонский револьвер и два «нагана»… Хы, Костя потом «наганы» другим бурятам продал! – затрясся в беззвучном смешке Яшка, только глаза так и остались холодно-рыбьими.
– …А в марте мы там же, на тракте, шестерых завалили, от которых полторы тыщи рубликов золотых взяли… Тоже Костя дело возглавлял, а еще там Илюха Волков был, мы с нем и перебили всю публику. От так-то, паренек-парниша… Бурятского народу перебили мы – пропасть! И опят жа, в тот же день, перешли с тракта к Черновским, там взяли одного мужика с подводою. Его не убивали. Обчистили субчика, отобрали полста рублей золотом, а его связанного на телегу положили да как шугнем лошака по дороге! Смеху бы-ыло… – протяжно и задумчиво закончил Яшка свои страшные воспоминания и потянулся за наполненным стаканом, уже потеряв интерес к Голубицкому.
Воспользовавшись этим, Осип выскользнул из парикмахерской  и, дойдя до кухни, где в это время никого не было, вытащил, наконец, из-за лавки сложенную газету. Тот самый номер «Дальне-Восточного пути», который в первую их встречу показывал и читал Ленков. Измятую гармошку газетных листов Осип, прибирая у Чимова в «кандейке», нашел под кроватью,  пробежал   наутро  глазами – вчитываться было недосуг, только и сховал за лавку, на которой ночевал. А потом и запамятовал от страха про газетку. Нынче же этот  Яшка своими зловещими разглагольствованиями напомнил. 
«Последняя  "встреча" уголовного розыска с Ленковым, – писала газета, – произошла случайно 29 марта около 9 часов вечера на Большом Острове. Угрозыск получил сообщение, что в один из домов на Большом Острове зашли четверо подозрительных, причем двое из них походили по описаниям на разыскиваемых по другим делам преступников. Были командированы трое агентов, которые и наткнулись в этом доме на самого Ленкова, его "правую руку" Верхоленцева, некоего Метляева и Храмовских, брата содержащегося в тюрьме за убийство домовладельца Храмовских. Первая неожиданность сменилась второй, – как только агенты розыска открыли дверь, по ним сейчас же была открыта стрельба из револьверов. Стреляли из дверей и двух окон. Агентам приходилось стрелять с осторожностью, так как в доме находились две женщины и несколько детей. Один из агентов бросил в дом бомбу с целью этим заставить преступников выйти на улицу. Бомба была не заряжена во избежание взрыва и ранения или убийства женщин и детей.
Хитрость удалась, и преступники во главе с Ленковым выбежали из дому, продолжая отстреливаться. При перестрелке на улице один из преступников – Верхоленцев был тяжело ранен, остальные скрылись; ранен также и один из агентов.
Раненому Верхоленцеву удалось все же скрыться в другом доме, где он был найден последовавшей вскоре за перестрелкой облавой всего района. Между прочим, Верхоленцев дважды бегал из-под стражи, причем, в последний раз его товарищ по бегству был убит, а ему удалось скрыться.
С поимкой Верхоленцева весь "кадровый" состав шайки переловлен. Неуловимым остается один Ленков.»
 Осип Голубицкий тяжело вздохнул.
Из бандитских пьяных россказней он уже был наслышан об истинных обстоятельствах ранения и последующего обнаружения Верхоленцева.  Как и о том, что в доме Храмовских в тот раз Ленкова не было. Газетчики попросту все собирали в кучу, создавая у читателей впечатление, что уголовный розыск чуть ли не наступает Ленкову на пятки. 
К сожалению, Осип видел другое. Не сильно-то шайка поредела, а Ленков и снующие туда-сюда через парикмахерскую бандиты чувствуют себя нагло и уверенно.
Голубицкий непроизвольно поежился, представив безжизненные глаза  ленковского палача Яшки Певченко-Шевченко. 
Дернув плечами, Осип перевернул газетный лист и продолжил чтение. Обширная статья «Неуловимый «блат» была разбита автором на короткие главки, отчего казалась прямо-таки научным исследованием. По крайней мере, на малограмотного Голубицкого производила большое впечатление объемом, но еще больше – содержанием.
«Сейчас, с поимкой главного ядра шайки Ленкова, – строчило бойкое перо, – выясняются любопытные подробности этой "организации".
КТО ТАКОЙ ЛЕНКОВ?
Ленков – забайкальский крестьянин, во время атаманщины долго партизанивший, но потом свихнувшийся на "блатную дорожку". Свою деятельность "по блату" Ленков начал сравнительно недавно у себя на родине – в районе села Куки, где находится семья Ленкова.
Человек незаурядной энергии и абсолютно не знающий чувства страха, он скоро приобретает популярность в преступном мире, а затем переносит свою деятельность в Читу. Здесь, после первых же удачных "дел" вокруг Ленкова отобралась группа самой отчаянной  "блатни", руководство над которой Ленков и взял в свои руки.

ИХ  "РАБОТА"
Сейчас определенно установлены одиннадцать грабежей, вооруженных и с убийствами, совершенных шайкой. К этому надо добавить еще ряд краж со взломами, – мелкими кражами "ленковцы" не занимались.
ОБРАЗЦОВАЯ  "РАЗВЕДКА"
Разведка у них поставлена была образцово – это видно из показаний арестованных членов шайки о предполагаемых и намеченных в ближайшем будущем делах, именно: ограбление фирмы Нобеля и одного из местных домовладельцев. Шайка точно знала местонахождение ценностей и количество их. Наводчиками шайки были лица, даже причастные к местному торговому миру…»
             
«Это точно!» – мысленно согласился Осип, которому сам «Яшка с чубом» говорил, что это он ночью – неуловимый и ловкий налетчик, без страха и сомнения, а днем у него тоже есть место службы – бойцом охраны продмагазина. «Запустили козла в огород!» – зло подумал Голубицкий, шелестя газетой.

«…ПОПУЛЯРНОСТЬ"  ЛЕНКОВА
Популярность Ленкова распространилась далеко за пределы Читы. Он, например, получил приглашения из Верхнеудинска приехать туда с "ребятами", причем ему уже были подготовлены два "дела".

КВАРТИРЫ
В Чите шайка имела несколько "хаз", но наиболее удобной считалась "хаза" городского собаколова Лебедева (арестован). Сюда "ленковцы" безопасно стекались для дележки, обсуждения планов, и нередко некоторые пользовались ночевкой…»
             
Фамилия Лебедева была для Осипа новой. О бандитском пристанище в квартире Живодера, как прозвали Лебедева в шайке, рассказал на допросе Григорий Верхозин, один из арестованных у Земской больницы  ленковских  «старичков».   Лебедева  страшились  даже  в шайке. Припрятывать у него награбленное было удобно, но на ночевку отваживались немногие, по крайней на то необходимости.
Жутким местом было логово Живодера, а сам он, казалось, сочился такой лютой жестокостью, что волосы вставали дыбом при общении с ним. Хотя почти никогда с круглого его лица не сходила легкая, блаженная улыбочка, говор был негромкий, с фальшивой ласковой ноткой.
Нодаже злющие цепные собаки замолкали, словно давились, когда на громыхающей телеге с будкой, обитой жестью, Лебедев тихо катил по улице.
Когда его заперли после ареста в общую тюремную камеру, ее обитатели, ничего не зная о занятиях и промысле Живодера, почему-то воздерживались интересоваться его личностью, как и обстоятельствами, приведшими за решетку. Стена отчуждения и опаски почти сразу возникла  между Лебедевым и остальными арестантами. Что его совершенно не занимало… 

–  ОСЬКА, пся крев, хорош на лавке валяться, геть сюда! – забухал в стенку Чимов.
Голубицкий вздрогнул, быстро сунул газетку снова в укромное местечко, побежал в парикмахерскую, надсадно кашляя. Слабые легкие уберегли Голубицкого от боевой службы, но не от бандитского капкана.
– Чего опять на кухне засел, чахотка! – сердито рявкнул на появившегося Осипа Чимов. – Хватай щетку! Полдня не метено! И в каморке у меня не прибрано, аль забыл мое отношение к порядку? Везде все вылизать до полной чистоты и сверкания!
Яшки Певченко-Шевченко в парикмахерской уже не было. Облегченно переведя дух,  Осип  сноровисто  принялся  за  уборку,  чем  и  занимался  вплоть  до темноты.
Потом вынес помои, повесил половую тряпку из мешковины на проволоку, натянутую от угла к забору, вернулся в парикмахерскую помыть руки. Антоха складывал инструменты: прием клиентов на сегодня закончился. В кочегарке бухнула дверь, в спальне-кладовочке Чимова послышались голоса. Антоха быстро прошел в свою «кандейку».
Осип услышал, как там разгорается ругань и замер у полураскрытой двери в любопытстве.
– Нечего тут крутить и голову мне морочить! – злой голос Чимова перекрыл чье-то бормотание. – Надоело уже ваши россказни выслушивать! Как пить-жрать да ночевать, так горазды, а мне за это какое восполненье?..
– Ой-ей-ей! Да будет тебе плакать-то!
Осип узнал по голосу Мишку Логотенко-Хохленка.
– Слышь, Антоха, погодь,я тебе вскорости костюм дам. Кто ж знал, што так получится…
– Кто ж знал! – передразнил Хохленка Чимов. – Горе-сбытчики! Ни хрена не могете добытым распорядиться! Куда теперь все эти тряпки девать?!
– Покедова в сундуке у тебя полежат, чо им сделат-ца… – ответствовал Мишка и тут же протянул просительно:
– Антоха, слышь, дай мне хоть какие-то штаны, сам видишь, в етом куды пойдешь, напрочь порвал. Не серчай, товарищ Чимов,  дай лучше свои брюки поносить, покедова мне костюм не сошьют…
– Ага, как же, тебе сошьют, мне сошьют… Жди, дурында!
Было слышно, как Чимов, кряхтя, роется в вещах. Осип знал, что объемистый сундук, сверху заваленный узлами с грязным бельем и оттого незаметный в темной каморке, набит у Антохи добротными вещами, большинство из которых, как теперь окончательно стало ясно Голубицкому, были с грабежей и налетов.
– Ладно, на, вот, возьми ватные брюки, черт с тобой! От вас иначе не отвяжешься!
– Чо ты жмотничашь, – подал, наконец, голос и тот, что пришел с Мишкой. Осип его узнал – Калмыков. – Сам ли чо ли сундучок набил…
 – Сам не сам да вам – не дам! – отрезал Чимов. – Костя мне поручил…
– Ага, Костя любит поручать-приказывать, – ехидно хмыкнул Хохленок. – Кады бы ишшо сам почаще на дело ходил да на сбыт…   
– Это вы с ем и разбирайтись, а мне вшистко едно! – поспешно сказал Чимов, переходя в раздражении на полузабытый родной язык.
– Ладно, ладно… – примиряюще произнес Мишка, шурша одеждой, видимо, примеряя ватную обнову. – Слышь, ваше благородие товарищ Чимов, нельзя ли будет взять у тебя деньжат? На хлеб, ****ский род, даже нет! Дай до получения денег за добычу…
– Силен… – протянул Антоха. – Штаны ему дай, теперича и кошель разуй! Но вы и грабители, чесна боска ченстоховска! Без гроша в кармане!..
– Чо ты поднялся-то опять! Не тыщу же прошу, а на хлеб рублев пять…
– Денег у меня только три рубля, – нехотя ответил Антоха. – Ладно, щас у своего ученика спрошу…
Голубицкий тут же отпрянул от двери, метнулся к толстому зеркалу на деревянной подставке, за которым Антоха брил-стриг посетителей, схватив тряпку, принялся смахивать невидимую в сумерках пыль.
– Чо ты тут, как крот, в темноте копошишься? – зазвенев стеклянной колбой керосиновой лампы, буркнул вошедший Чимов. – Где спички коло лампы были?
– Там и лежат.
– А, тут… – Чимов подпалил фитиль, осторожно покрутил колесико, регулируя коптящий язычок пламени, бережно установил обратно колбу. – Надо мне, Оська, три рубля. Есть у тебя?
– Откудова! – с деланым испугом воскликнул Голубицкий. – Жалованья еще не давали.
– А то я не знаю! – Антоха почесал в затылке, задумался на мгновение. – Ты, вот что, Оська… К Цывилеву Виктору сбегай-ка, у него попроси.
– Ты чо, Антоха, у политрука батальона? Как у него занимать-то?!
– Как, как! Обратился с почтеньицем и занял! Мужик он натуры широкой, опять же, получает поболе тебя разов в пять. Займет чахотке! – ухмыльнулся Чимов.
Политрук Цывилев денег Осипу занял, они были Антохой тут же вручены Хохленку, который вместе с Калмыковым без промедления растаял в вечерней темноте.
Обозленный Чимов шумно вернулся в парикмахерскую залу, с размаху плюхнулся на клеенчатый диван.
– Надоели хуже горькой редьки! И когда это попрошайничество кончится! – взялся ругаться Антоха, для которого ссуда кому-либо денег была  хуже смерти. – Думаешь, Оська, возвернут? Куды с добром! От их ни денег, ни обещанного костюма теперича не дождешься! Как  в канаву  у церкви кинуть!..
– Не прокидайся, Антоха! – из внутренней двери появился Ленков, румяный и веселый. – Каво энто ты тут чехвостишь?
Осип снова вздрогнул, неприятно заныло под ложечкой. Никак невозможно было привыкнуть к этим свободным шастаньям «гостей» через кочегарку и кладовку.
– Каво, каво! Тебя и твоих прихлебаев! – неожиданно смело ответил Чимов. Видимо, расставание с деньгами и ватными брюками очень сильно на него подействовало. – Надоели вы мне все! Ходите-бродите, то дай, это, то дай то!..
–Ишь ты, чего же я у тебя выпрашивал, ну? – набычился Ленков.
– Не, ты-то, Костя, и не при чем, – мигом вернулся в кротость Чимов. – Хохленок с Калмыком…  Ни хрена за тряпки не выходили. И тряпки ушли, и вместо денег – кукиш! Во! – показал Антоха сложенную из пальцев фигуру, снова распалаясь. – Щегольска парочка, гусь да гагарочка! Еще и попрошайничали здеся. Брюки Хохол разодрал, пришлось свои ватные отдать, еще денег тут им бегали занимали… На хлеб! Брешут, аспиды! Уже, небось, ханкой давятся, пся крев!
– Вот как! – Ленков уселся рядом с Чимовым на диван, расстегнув шинель, потянулся до хруста. – Э-э-эх! А ты и раздавать мастер!.. Суки драные, когда надо –  никого нет на дело, а готовое – рвут из рук!
Чимов при этих словах вскочил с дивана, размахивая руками и матерясь.
– К черту всю вашу компанию! Быдло уголовное! Не надо мне ни ваших денег, ни вас! Быдло! Да плевать я на вас хотел! Пригрел поганцев на свою голову!
Наставив на Ленкова дрожащий палец, зашипел по-змеиному:
– К черту вас всех! И так собирался в скором времени с военной службы уволиться. Вот и уволюсь! И поступлю в милицию или сыскное отделение! И всю вашу поганую компанию заметут!
– Заткни свое хлебало! – грозно рыкнул Ленков, сощуря побелевшие от ярости глаза. – Ты, ****ина, не успеешь свое прошение сочинить, как я тебя хлопну! Щас  прямо дырку из «кольта» и проделаю!
– Да тут на выстрел сбегутся – ног не унести! – сам от себя не ожидая, вступился за Чимова  Осип. – Чево он вам сделал, только доброе и видели…
– Молчать! Защитничек сраный! – рявкнул Ленков на Голубицкого, поднимаясь с дивана. – Осмелели?! Ну-ну! Узнаете впереди, чево будет за такое!..
Ленков быстро шагнул во внутреннюю дверь, протопал на улицу, за окном  в свете тусклого фонаря мелькнула его фигура.
– К банщикам подался,  к Климову с Ваганеевым, – сообщил Антохе Осип.
– Да хоть к черту! – не мог остановиться распалившийся Чимов. – Хер они тут больше погужуют, кандальники! Да я…
Стук в окошко у входных дверей оборвал гневную тираду Антохи на полуслове.
– Хто там?
– Антоха, это я, Илья Пасынков…
– Чего тебе?
– Да мы туту с Федором Сидоровым к тебе на огонек завернули, бутылочка есть!
Помедлив мгновение и чертыхнувшись, Чимов загремел запором на «парадной» двери, запуская новых гостей.
– Здорово, мужики! – коренастый, выглядевший значительно старше своего двадцати одного года, Илья Пасынков широко распахнул короткий, на овчинной подкладке, бушлат, вытягивая из бокового кармана суконных брюк бутылку ханки. Из-за его спины выглянул, довольно улыбаясь, Федька Сидоров, прижимающий к груди сверток.
– Здорово, коль не шутишь, – мрачно ответил Чимов.
– Кака така печаль одолела добра молодца? – смешливый голос Ильи заполнил всю парикмахерскую залу.
– Устал я чево-то, – буркнул Чимов.
– «Прогоню печали я твои…» – пропел Пасынков и приказал, обернувшись к Сидорову: – Мечи, Федя, угощенье!
– Может быть, на кухне устроимся? – робко предложил, глядя на Чимова, Осип. – Тама я картошки сварил давеча. Разогреем на сковороде и чаю поставим…
– Айда, – кивнул Чимов.
После ссоры с Ленковым он словно в оцепенение впал, в сонливость. Его злое восстание против Кости сменилось прежним страхом, который, как казалось Антохе, выпивкой можно и нужно снять. Поэтому даже почувствовал облегчение от прихода Пасынкова и Сидорова.
С Ильей Пасынковым Чимова Федька Сидоров и познакомил. Чем занимался Пасынков, где служил, Антоха не знал, да его это и не интересовало. По разговорам, вроде бы тоже с ленковцами крутится. «Наплевать! – подумалось Антохе. – Ежели одного поля ягода, так пущай своему Коське и докладет, что у него, Антохи, страха нет от атаманских угроз, а за себя он, ежели надо, постоит да еще как!»
Федька Сидоров сошелся с Пасынковым, когда того госполитохрановцы засунули под арест при батальоне на восемь суток, вроде бы, по подозрению в контрреволюционной причастности.
Дыма без огня не бывает, решил Федька, с арестантом признакомился, перебрасываясь парой-другой слов при несении службы в карауле по охране арестованных. А когда Пасынкова выпустили, тот, смеясь, сообщил Федьке, что у «Господи, помилуй» руки коротки его заграбастать.
Такое заявление и вовсе сблизило Федора с ним. Теперь они частенько встречались, выпивали, заходили на танцы или в синематограф. Бывал Илья и у Сидоровых дома. Федька проникся к Илье таким доверием, что не удержался и похвастал, как зимой участвовал в ограблении китайской лавки на Большом Острове вместе с самим Ленковым, Яшкой Верхоленцевым и Мишкой Самойловым, где были ранены четыре китайца брошенной Мишкой бомбой. 
Илья налет одобрил, попросил  дружка и его свести со смелыми хлопцами. Федька приученно состорожничал и для начала познакомил Илью с ленковскими пособниками в карбате – Иваном Калмыковым, Петькой Мостовщиковым, Антохой Чимовым, Иваном Поповым, завбаней Федором Ваганеевым и его помощниками Климовым и Полковниковым...
Когда принесенные водка, сало и соленая рыба собравшейся в кухоньке четверкой были приговорены, компания распалась на две пары. Оська о чем-то шушукался с Федькой, видимо, рассказывал ему про случившуюся в парикмахерской  ругань, а Илья отозвал Антоху в укромный угол.
– Слышал, человек ты со связями, оборотистый…
– Ага, был да весь вышел! Надоело волчком виться! – от выпитого Чимов осмелел окончательно.
– Да ты погодь, погодь, – заговорщески зашептал Пасынков. – Дело есть…
– Надоели мне все дела и – точка! – категорически заявил Антоха.
– Жаль, что так осторожничаешь, – пожал плечами Илья. – Хотел через тебя «машинку» сбросить, деньжата нужны…
– Что за штука? – быстро спросил Чимов.
– Револьвер, системы Кольта, – проговорил, напряженно глядя Чимову в глаза, Илья. – У него, вот, только пружина поломана, а так – вполне. Машинка надежнейшая!
– И почем запрашиваешь?
– Хорошо бы рублей  сорок – сорок пять.
– Столь за новый дают, сбрасывай  десятерик, устрою, может быть...
Антоха устроил. За 35 рублей он приобрел револьвер, добыл к нему, новую пружину и пригоршню патронов. «Товар» Пасынкова, после ссоры с Ленковым, куда как кстати оказался. Вооруженным Антоха себя сразу почувствовал спокойнее…

ИЛЬЯ Пасынков был не из местных. В середине 1920 года он приехал в Читу из Советской России, где до этого работал в Вятке. В губернской Чека. В ДВР был определен по военному ведомству, затем – секретным сотрудником ГПО.
«Арест», познакомивший его с Федором Сидоровым, был устроен для выяснения обстановки в карбате. Военный комиссар батальона Боев имел к тому времени уже сведения о нездоровой атмосфере на хоздворе, ночных попойках в парикмахерской, снующих здесь по ночам темных личностях.
Для вхождение в доверие окончательно и был Ильей придуман трюк с револьвером, якобы украденным им из партшколы  Дальбюро РКП (б). Там этот факт было кому подтвердить.
Вскоре начальнику секретного отдела ГПО было направлено сообщение о том, что «в парикмахерской Читкарбата скрываются уголовные личности, как-то: Костя Ленков, Яшка Певченко, Антон Чимов, Осип Голубицкий и Сидоров Федор.»
К сожалению, в отношении Ленкова  информация  была  уже  устаревшей.  После  раздора  с  Чимовым  Костя  больше  в парикмахерской не показывался, только пару раз, как видел Голубицкий, приходил помыться в баню. 
Ленков чаще всего ночевал теперь у портного Сидорова, куда приходил либо с «Яшкой с чубом», либо с Цупко. Об этом Пасынкову пока известно не было, потому как насчет местонахождения главаря рты на замке держали все посвященные, в чем Федька Сидоров не был исключением. Ни уголовный розыск, ни чекисты не могли даже предположить, что Ленков обоснуется у портного Сидорова. Место-то, вроде бы, как засвеченное. Но на этом и строился расчет главаря.
Такое доверие к сидоровскому дому  наполняло Сидорова-старшего нервной трясучкой, круто замешанной на страхе за собственную шкуру, а Сидорова-младшего – самодовольством. Как же, сам атаман снизошел! Сыграть на склонности Федьки к самолюбованию и хвастовству  Илья Пасынков в эти дни не успел – попал в лазарет с воспалением легких.
Он выйдет из лазарета в начале мая. А в эти теплые апрельские деньки вышел, но не из лазарета, а из тюрьмы, цыган Яков Бердников. Постойте, скажет читатель, было! Его же уже освободили, 28 февраля! И читатель – прав!

ПЕРВЫЙ раз Бердников загремел  в кутузку в 1914 году, когда  устроил в Чите вместе со своим дружком  Василием Линковым «провокацию против правительства»,  проще говоря, высказал свое не особо грамотное и, тем паче, изысканное на выражения мнение об объявленной войне с германцами. Получил за это год тюрьмы.
В 1918 году был мобилизован в Красную Армию, но вскоре дезертировал, а потом скрывался и от белых. Тридцатилетним, в 1920 году вступил в партизанский отряд Лебедева, где вскоре, при реорганизации отряда в регулярную часть НРА, получил отпуск, просрочил его, фактически дезертировав, и умудрился попутно совершить кражу гусей. Так и попал 27 апреля 1921 года в тюрьму молодой Дэвээрии на 10 месяцев. Был освобожден 28 февраля 1922 года, чтобы через 24 дня снова оказаться за решеткой… за кражу коровы. Через неполный месяц Бердникова выпустят «на поруки» по прошению односельчан из Кадахты, которое организует теща Якова – Барбичиха.   
В Читинской тюрьме, отбывая срок за дезертирство, Бердников познакомился с кривым на один глаз мужиком – Коськой Баталовым, который, отсидев за кражу скота почти год и два месяца, вышел на свободу пораньше Якова – 18 марта. Когда Баталов готовился на свободу, Бердников дал ему несколько заветных адресков, хотя Коська не особо в них нуждался, еще с 1920 года водя знакомство с Мишкой Самойловым, уже известным читателю. От Мишки Костя Ленков получил на тезку отличные ходатайства, которые Баталов закрепил в «делах».
Следует заметить, что Яков Бердников тоже давно был знаком с Ленковым. Еще в 1918 году они вместе занимались  обменом лошадей и конокрадством. В 1919 году Яков, будучи проездом через родную деревню Ленкова – Куку, даже ночевал у него.
Итак, на свободе к началу мая 1922 года оказались два  ленковских  прихвостня, тут же активно возобновившие свою преступную деятельность.
А в спецчасти Читинской тюрьмы, в тощие папочки личных дел на отбывших тюремный срок уркаганов было вшито по последнему документу, наполненному наивной верой в победу добра:
 

П О Д П И С К А
1922 года_______дня.   Я, нижеподписавшийся, даю настоящую подписку гр. начальнику  Читинской тюрьмы в том, что, окончив по досрочному освобождению срок наказания и выходя на свободу, обязываюсь: из назначенного мне местожительства без разрешения начальства или лица, имеющего надо мной наблюдение, не отлучаться, жизнь вести трудовую и во всех отношениях порядочную, обществу быть полезным, пьянству, распутству, тунеядству и праздношатанию не предаваться, избегать общения с порочными людьми, памятуя твердо, что по нарушению хотя бы одного из оных требования, досрочное освобождение будет отменено и я подлежу возвратному заключению под стражу.
Местожительство избираю____________________ и по прибытии туда обязуюсь явиться в суточный срок на регистрацию.
В чем и подписуюсь__________________________
Подписку отобрал:
Начальник Читинской тюрьмы____________  Григорьев.
 
       
Надо думать, сильно трясясь от страха, дрожащими каракулями выводили Бердников и Баталов, уходя на свободу, свои подписи в этих торжественных обещаниях для пыльного тюремного архива.
Впрочем, царских генералов, давших «честное слово» не воевать против народа, помнится, вообще отпускали на все четыре стороны, не сопровождая сие расписками и  «страшной» угрозой о возврате в тюрьму. Эйфория обладания властью часто порождает вполне умышленную жестокость, но иногда и чистую наивность.

УРОЖЕНЕЦ селения Мухор-Кондуй Беклемишевской волости Читинского уезда Николай Федорович Косточкин свою фамилию не любил. Переехав в двадцатом году в Читу и обосновавшись в Кузнечных ряда, он выхлопотал себе перемену фамилии, почему-то избрав хохляцкий вариант – Костиненко. Но как быть с односельчанами, с родней? В общем, блажь закончилась тем, что за новоиспеченным горожанином окончательно закрепились обе фамилии. В родном Мухор-Кондуе его кликали Косточкиным, среди читинских соседей – Костиненко.
Для Коськи Баталова он остался Коляшей Косточкиным, старым корешем по мелким кражонкам, уводу чужого скота и ограблениям одиночных путников на Витимском тракте.
 В тот день, ближе к вечеру, в хибару Баталова нарисовался «товарищ по отсидке» Яшка Бердников. После освобождения он побывал у тещи в Кадахте, запасся там провизией и самогонкой. В общем, заявился щедрым собутыльником. А вскоре, словно особым нюхом обладая, на пороге у Коськи показалась  нескладная фигура его давнего приятеля Кешки Крылова.
– Наш поклон доброму застолью! – по-петушиному тонко, заискивающе, протенорил Кешка, жадными глазами обшаривая давно нескобленую столешницу в полутемной и грязной единственной комнатенке, которая у Баталова была и за кухню, и за гостевую, и за спальню.
Рядом с входной дверью в комнатенке громоздилась закопченная, полуразвалившаяся печка, кое-как выдержавшая минувшую зиму. Впрочем, Коське она зимою и не понадобилась – от морозов в централе, как известно, спасался. В противоположном углу, справа от почти ушедшего в землю кривого окошка, была сооружена лежанка, на которой комом валялось видавшее виды лоскутное одеяло, серая подушка, набитая соломой, и старая вонючая доха – полный спальный набор Баталова.
Но эти тонкости убранства Кешку Крылова не интересовали. Всё внимание приковывал стол, посредине которого красовалась четверть, более чем наполовину заполненная мутной жидкостью. Ее окружали ржавый чугунок с только что отваренной картошкой в мундире, объемистый ржаной каравай с отполовиненным краем, несколько мелких, сморщившихся от долгого хранения луковиц, облупленная глиняная миска с солеными огурцами.
На краю стола, хорошо заточенной финкой, Яшка Бердников резал розоватое сало и складывал толстые ломти на обрывок газеты подле  чугунка с картохой.
– О, Кеха! – расплылся Коська Баталов. С Яшкой они уже успели пару раз «пригубить», поэтому Коська был весел и щедр, особенно на дармовщинку. – Заходи, гостем будешь! Яха, это Кеха. Свой в доску!
– Нащет «своево» это мы ишо поглядим… – мрачно сказал Бердников. – Ну, раз пришел – сидай.
– Ага! – затрясся в пьяном смешке Коська. – Сидай, а то у нас сказывать по-другому – примета дурна.
– А как это по-другому? – непонимающе вытаращил глаза Кешка. Всего на миг вытаращил и – снова уставился на ломти сала, судорожно сглотив слюну.
– Как да как… Но ты, паря, даешь! – Коська снова захихикал.
– Кому скажешь «садись» – тот и сядет. В острог! – зловеще прогудел Бердников, облизал сальные пальцы, ухватил ими каравай и, прижав его к груди, щедро отмахивая финкой здоровенный ломоть.
– Но че, братаны, присядем да вздрогнем? Со свиданьицем! – выкрикнул Коська, двинув к ерзающему на сосновой чурке, заменяющей табуретку, Кешке жестяную мятую кружку с сивухой.
– Со свиданьицем! – тонко подхватил Кешка.
Яшка Бердников выпил молча, угрюмо поглядывая на новообретенного «братана», который налег на сало, будто не жрал год.
Они успели еще раз дернуть самогонки, как снова заныла рассохшаяся входная дверь проржавелыми петлями.
– Ты погляди, бля! Как мухи на мед! – Яшка с остервенением воткнул финку в столешницу.
– Мир честной компании! А я мимо проезжал, дай, думаю, загляну на огонек…
Вошедшего перебил Яха:
– А где ты тут, земеля, огонек разглядел?
– Так, вот, давайте и запалим! Коська, у тебя свечка есть или лампа? Че в темноте сычами сидеть.
– Мимо рта не пронесешь! – весело откликнулся Кешка.
– Лампа где-то валялась, но карасину все одно нет, – махнул рукавом Коська. – Познакомьтесь, мужики. Это Колька. Николаша Косточкин. Живет ту неподалеку. Наш кореш, его даже Костя знает…
– В дело ходит? – спросил Бердников.
– И в дело и наводку дает, – кивнул Баталов.
– Я, Коська, воопче-то, как раз… – Костиненко-Косточкин осекся, оглядел собравшихся за столом.
– Ты, Николаша, присоединяйся! И не тушуйся, тут все свои! – широко повел рукой Коська. – Яха, наливай!
Выпили. Крепко захмелевший Баталов требовательно уставился на Костиненко-Косточкина.
– Ну, с чем приперся? Дельное што-то, али так, мелюзга?
Николаша еще раз обвел глазами собравшихся, потом внимательно поглядел на Коську.
– Дело крупное. Золотое!
Коська и Яшка оживились, с них словно часть хмеля слетела.
– Ну, давай, давай, чево тянешь?!
– Дельце верное, – навалившись на грязную столешницу громко зашептал Костиненко-Косточкин, страшно округлив глаза. – На днях с витимских приисков золотишко повезут в Читу, в казначевство сдавать. Изрядно должны везти песка-то… Почитай, што за месяц намыли!
– А сколь, сколь там могет быть? – влез в разговор Крылов.
– Сколь, сколь… Да там и с пуд могет быть!
– Но… – скривился Бердников. – Пуд намыть – энто ого-го!
– А ты знашь, какой там разворот?! О-о! – закатил глаза наводчик.
– Ты это… Верняк надыбал или с чужих слов поешь? – настойчиво переспросил Баталов.
– Верняк! Дня через три-чатыре! Завтра мне точно шепнут, есть один человечек в казначевстве…
– Надо Костю предупредить…
– Чо ты, Коська, сдурел? Чо потом с добычи останется?..
– А за оттырку ишо хуже выйдет! Чик – и ваши не пляшут!..
– Кака оттырка? Всё – в общий котел. Костя тока похвалит!
– Но… И не думай, а то и на второй глаз окривешь, – сказал, как отрезал Бердников, раскачав и выдернув из доски финку. – Я своему соседу, Мишке Самойлову все обскажу, тады и решим…

– Костя согласен, – сообщил пару дней спустя Самойлов Бердникову и Баталову. – А чо, цыган, этот Косточкин… Прояснил подробности и время?
– Да. Грит, што как раз в эти дни могут отправить груз песка. При удаче можно фунтов пять золотишка взять… – закивал Баталов. – Ишо сказывал, што песок не охранники казначевства возют, а сами купцы. Из русских или китайские – оне на приисках песок и скупают. И на легком возке дуют до Читы. Ты представляшь! Без охраны, сами! От дурни!
– Но энто-то на правду похоже, а то – с пуд, с пуд! – довольно ощерился Яшка-цыган. – Теперича вооружаться надобно. У меня винтовочка захована!
– И у меня две трехлинейки заныканы, патроны тоже имеются, – кивнул Самойлов.
– Во, стало быть, и я при ружье! – обрадовался Баталов. – А то у меня – голяк…
– Втроем пойдем? Не маловато будет? – спросил Самойлов. – Золотые купчины – народ суровый, тож, небось, при нарезном оружье будут.
– Перещелкам из засады! – беззаботно отмахнулся Коська, но тут же обеспокоенно посмотрел на Мишку Самойлова, безоговорочно признав его старшим. – Но ежели надобно подкрепленье, то могу с собой Кешку Крылова взять. А чо, парень надежный, с им мы с детства знаемся…
– А у него чего есть? – Самойлов изобразил, что вскидывает винтовку и прицеливается.
Коська пожал плечами.
– Сообразим чево-нибудь, ежели он пустой. Я, вот, об чем мужики, волнуюсь… Надобно сурьезно продуктишками запастись, а, ить, и неизвестно, сколь там пролазим на хребте да энтих купцов скарауливать будем…
– Хлеба надо поболе пуда, – пробурчал Бердников, – коли несколько дней шарится будем. Оно, как охотники считают: идешь в тайгу на неделю – провизии бери на месячишко. Опят же, чаю, пшена, сала. Эх-ма, зазря сожрали ту кучу, котору я из деревни притартал!
– Всем гамузом провизию собираем! – приказал Самойлов. – И побольше. Часть с собой понесем, а остальное на Костиненко-Косточкина нагрузим, пущай на своей телеге прям на тракт увезет и затырит там, где договоримся.
Мишка помолчал, еще что-то обдумывая. Посмотрел на Баталова.
– Так, значит, на этих днях, Николаша твой говорит? В общем, так. Восьмого числа здеся же соберемся со всем готовым. К вечеру. И Николаше накажи, штоб был, как штык! С подводою. Ты, Коська, пуд хлеба по-всякому находи, а ты, цыган, крупой и чаем запасайся. И это… Ты, Коська, нащет продуктишек своего кореша Кеху тоже озаботь, штоб полноправно в долю вошел. И лишний ствол не помешает… Восьмого числа! Понятно, субчики-голубчики?



Глава 31.

НАЗНАЧЕННЫЙ 27 июня 1921 года Главкомом Народно-революционной армии и военным министром ДВР, первый в РСФСР кавалер учрежденного пролетарского ордена Красного Знамени Василий Константинович Блюхер взялся в кратчайшие сроки решить неимоверно сложную задачу – превратить разрозненные партизанские отряды, пронизанные анархией и самостийностью, и сложившиеся к тому времени партизанские соединения в кадровую регулярную армию, однородную по структуре, составу, боевой подготовке, с высокой воинской дисциплиной и четкой системой управления.
Причем, реформирование вооруженных сил Дальне-Восточной Республики происходило не в мирных условиях, а, чаще, в ходе боев, при крайне скудном снабжении вооружением, амуницией, продовольствием из Советской России. Решающим этапом в становлении новой армии стали ожесточенные бои с белогвардейскими полками на восточном направлении. Они завершились штурмом созданной белыми настоящей крепости на крутой сопке близ деревни Волочаевка. Большой кровью  обошедшийся  Волочаевский  штурм  10  февраля  1922  года фактически ознаменовал решающий перелом в борьбе с белой гвардией. Бои показали, что  основные  мероприятия   реформы  армии   ДВР   завершены.   Боеспособные   формирования  созданы и в боях не дрогнут.
В частях Народно-революционной армии ДВР пора было закреплять возникший настрой на победу и военный успех. Правительство Республики поддержало предложение Блюхера о торжественном приведении частей НРА к присяге, для чего учредило День воина.

– Смир-на-а! Равнение – на-ле-е-во!
Громкая протяжная команда раскатывается по залитому первомайским солнцем плацу, на котором застыли в строгом ротном строю бойцы Народно-революционной армии ДВР.
Сегодня по всей республике отмечаются сразу два праздника – официальный День Интернационала и День воина.
Накануне Василий Константинович связался по телефону с секретарем Дальбюро ЦК РКП (б) Анохиным и попросил принять присягу в 104-й бригаде НРА, дислоцирующейся близ Читы, в Песчанке. Петр Федорович Анохин, как и Блюхер, был направлен в Читу для решения политических задач укрепления «буфера». Полномочия получил немалые – главного большевистского комиссара в Восточной Сибири, Забайкалье, Приамурье и Приморье. Волей судеб Анохин и Блюхер в столицу ДВР ехали в одном поезде и даже в одном вагоне, что положило начало их крепкой дружбе.
Анохин с удовольствием принял предложение Блюхера об участии в торжественном принятии присяги бойцами
– К принятию присяги при-и-исту-пить! – раздалась новая команда.
Перед ровными коробками замерших на плацу рот возвышалась свежесколоченная из пахнувших смолой сосновых досок трибуна, обтянутая с фронта красным кумачом. На нее поднялись перед началом торжественного ритуала Анохин, командование бригады, гости из Читы.
Комиссар бригады Тихонов раскрыл красную коленкоровую папку с текстом присяги.
– Я, сын трудового народа, – громко и отчетливо зачитал первые строки текста присяги комиссар, – гражданин Дальне-Восточной Республики…
 – Я, сын трудового народа-а... – оглушительным эхом отзывается двухтысячный строй, – …гражданин… Республики…
Священные слова каждым народоармейцем давно заучены наизусть, но все слушают знакомые фразы с трибуны и с видимым удовольствием скандируют вслед за комиссаром.
– … торжественным обещанием принимаю на себя… почетное звание воина… защитника интересов трудящихся… клянусь… Дальне-Восточной Республике!
 – Ура! – громовым голосом выкрикивает Тихонов, захлопывая папку.
– Ура-а-а!!! – взрываются ротные коробки. Летит волнами, то затихая, то усиливаясь, несмолкаемый боевой русский клич. – Ура! Ура-а-а!..

ОБРАТНО в город Анохин возвращался с сотрудником особого отдела штаба НРА Станиславом Козером, тридцатидвухлетним высоким брюнетом среднего телосложения, с открытым смешливым лицом и таким же нравом, любителя пошутить и, как оказалось из разговора по дороге, любителя поохотиться. Козер сопровождал Анохина на церемониал в бригаду по поручению Блюхера.
– Говорят, Петр Федорович, что в этот сезон утки особенно много, - поделился Козер. – Нынче она там, на югах, засиделась. Зима-то нас не баловала, весна поздняя, посему сейчас самый прилет и начинается. А ежели бы апрель выдался с начала теплым, то надо было бы на утку выходить числах в двадцатых апреля…
– Да я, честно говоря, Станислав Францевич, ружья уже несколько лет в руки не брал, – отозвался Анохин, подставляя ветерку полнощекое лицо, и добавил с сожалением и грустью.  –  Не до охоты давно…
– Ну, это вы – напрасно! Понятное дело, что забот у вас – через край, но все равно… Нельзя все время жилы рвать, отдых и разрядка всякому организму требуются, – назидательно проговорил Козер, умело управляя легкой «американкой». Сытая лошадь резво бежала, пофыркивая и встряхивая челкой.
– А кто же спорит? А может, и выберемся как-нибудь с ружьишком, чего загадывать, – потянулся на сиденье Анохин всем своим крупным, полным телом.
Возглавив по приезду в Читу секретариат Дальбюро, Анохин одновременно стал и председателем партийной комиссии по чистке всей дальневосточной партийной организации, что отнимало массу времени, сил и нервов, как и обязанности особого уполномоченного министерства иностранных дел ДВР на переговорах с Японией. Если к этому добавить членство в Совете ЧОН – частях особого назначения, созданных для более успешной борьбы с бандитскими формированиями, то нетрудно было представить повседневную загруженность главного в ДВР большевика. 
Уже в сумерках подъехали к губкому РКП (б). На крыльце Анохина поджидал управляющий делами Дальбюро Дмитрий Иванович Крылов, с кипой бумаг в кожаном портфеле.
– Познакомься, Иваныч. Товарищ Козер от Блюхера, – представил Анохин. – По вопросам военного министерства и армейской политике будем через него на Василия Константиновича выходить…
– Очень приятно, – протянул руку Крылов, высокий, как и Козер, но более худощавый, с цепким взглядом и крепкими сильными пальцами, которые Станислав Францевич ощутил при рукопожатии.
– Хорошо бы чаю, а, Дмитрий Иванович? – попросил Анохин.
– Это организовать можно, – низким голосом ответил Крылов и первым вернулся в здание губкома.
– Пойдемьте, Станислав Францевич, выпьем чаю, – по-простому  пригласил Анохин.
За чаем обменялись впечатлениями от сегодняшнего мероприятия в 104-й бригаде, потом разговор коснулся других общих тем, в конце концов, снова вернувшись к теме охоты, – теперь уже с подачи Анохина, поинтересовавшегося у Крылова его отношением к подобному увлечению. Оказалось, что Дмитрий Иванович – охотник заядлый и со стажем.
– Вот, Дмитрий Иванович, и наш военный товарищ про утиную охоту мне нынче, когда возвращались из Песчанки, все уши прожужжал
– И правильно! – с жаром подхватил Крылов. – Сейчас же самое время! А что, Петр Федорович, не отказались бы сейчас от тушеной утятинки, а?
– Не отказался бы! – засмеялся Анохин. – Да и стариной тряхнуть не отказался бы! На природе побывать, развеяться от забот-хлопот… Эх, неплохо бы! А не взять ли несколько деньков отпуска, как думаешь, Дмитрий Иванович? Махнуть в лес-батюшку да на камышовые озерца, как?
Крылов восхищенно закрыл глаза, покачивая головою.
Все трое не на шутку загорелись охотничьей идеей: через несколько дней оформили краткосрочные отпуска, озаботились заготовкой охотничьих припасов.
Самую активную подготовительную работу развернул Козер. Он наведался к своим старым товарищам, охотникам, которые жили на Чите-I. Знатоки посоветовали ехать за Яблоновый хребет в сторону Романовки, на маленькие озера, разбросавших во множестве свои чистые блюдца по долине реки Монгой. Там уток всегда было полно.
Вечером 4 мая Анохин, Крылов и Козер встретились, чтобы окончательно определиться с выездом. Решили тронуться через день, в субботу, посвятив пятницу двум важным делам – решению вопроса с транспортом и подготовке боеприпасов для охоты.
– Махнем, как и думали, денька на три-четыре, – воодушевленно подытожил Анохин. – Деньки-то, братцы, какие установились!
– Мужики не передумали? – спросил Крылов у Козера. Речь шла о двух охотниках-проводниках на монгойские озера.
– Не, все в порядке, – ответил Козер и озабоченно тронул за рукав Крылова. – Дмитрий Иванович… Я тут подумал… Надо бы еще двух-трех бойцов из карбата ГПО взять, или армейцев, для сопровождения…
– Зачем?! – удивился Анохин. – И не выдумывайте вы с Крыловым! Нас и так, вон, какая орава едет!
– Петр Федорович, – осторожно возразил Крылов, – обстановка на трактах не такая уж и спокойная…
– Вооружимся получше, – не согласился Анохин. – А потом, все эти шайки кого грабят? Проезжающих с товаром! А мы? Чего же нас грабить?! Конечно, если с охоты богатую добычу повезем, тогда – да! – засмеялся Петр Федорович. – Придется делиться! А пока, дорогие мои, о шкуре неубитого медведя говорим. Давайте-ка, лучше другую проблему решать – с лошадью. Снова в штабе НРА мне просить неудобно, да и в караульном батальоне ГПО тоже. Слышь, Дмитрий Иванович, свяжись от моего имени с начальником областной милиции Николаем Николаевичем Антоновым, попроси у него. Вот, кстати, и обстановку на трактах выяснишь самым точным образом!..
Утром на квартиру Крылова пришел Козер, и они отправились в областную милицию к Антонову. Дежурный сообщил, что товарищ Антонов буквально несколько минут назад уехал домой. Крылов тут же схватился за телефон.
– Алло, барышня? Дайте мне номер семьсот одиннадцатый! Квартира товарища Антонова? Здравствуйте! У аппарата Крылов. Да, Николая Николаевича… Уехал в аптеку? Через полчаса перезвонить? Хорошо. До свидания. Отбой.
Морща лоб, повернулся к Козеру.
– Антонова пока дома нет. Ждать будем? А, нет, вот, что сделаем…
Крылов снова взялся за телефонную трубку. У дежурного милиционера спросил:
– Как вызвать товарища Носкарева, он на службе?
– Здесь, – кивнул дежурный, – сейчас я вас соединю… Разрешите, трубочку. Алле, станция! Вызываем товарища Носкарева…  Алле, алле! Кто у аппарата? Ага, понял. Будете говорить сейчас.
Он вернул трубку Крылову неторопливо и важно, преисполняясь собственной значимостью на доверенном ему посту.
– Товарищ Носкарев? Здравствуйте. Это Крылов у аппарата. Да… Взаимно… Да нет, ничего не случилось. Хотели у товарища Антонова коня попросить… Куда собрались? На охоту, вот, решили выбраться… За хребет, по Витимскому тракту… Далеко? Так мы же не на день. Да, дня три, пожалуй… Нет, завтра бы не хотелось. Время уходит. И так сегодня еще хлопот – полон рот… Нет, спасибо, у нас свой кучер есть.
Крылов, смеясь, покосился на Козера, тот в ответ шутливо вытянулся во фрунт.
– Эва, какие посетители! – раздался сзади удивленный голос.
Крылов и Козер обернулись и увидели начальника областной милиции собственной персоной. Тут же в минуту вопрос и решился.
– Давай, Станислав, с милицейским кучером запрягайте лошадь, а потом подъезжай к Дальбюро. Я туда прямо сейчас двину, приготовлю ружья, – скомандовал Крылов.

КОГДА Козер подъехал на запряженной в тележку серой кобылице к губкому, Крылов вынес три охотничьих ружья в чехлах, потом связку больших удочек, двухфунтовую банку дымного пороха и мешочек с дробью.
Затем отправились на квартиру к Анохину, которому Крылов предварительно телефонировал.
Петр Федорович забросил в «американку» вещмешок с хлебом и картошкой, грузно уселся в тележку. Покатили домой к Крылову. Тот тоже взял немудреную провизию в сумочке и свой германский карабин.
Козер тронул вожжи, и «американка» понесла троицу на первую Читу к Роману Мациевскому. С ним и другим  охотником, Константином Гребневым, Козер накануне сговорился о выезде на монгойские озера.
Мациевский уже поджидал высоких гостей, рассуетился с обедом. С удовольствием похлебали щей, выпили чаю. Потом, когда пришел Гребнев, сели всем гуртом набивать патроны. С этим провозились почти до полуночи. Выпив на сон грядущий чаю, заночевали.
 Поднялись затемно. Сборы были недолгими. Уже в четыре часа утра тележка с  тройкой  седоков  и  всеми  запасами  тронулась в путь.  Мациевский  и  Гребнев выехали на своих лошадях.
Вскоре показался тракт. Лошадь легко тянула ходкую тележку, Анохин негромко переговаривался с Крыловым, остальные ехали в полудреме. Так и добрались до 25-й версты.
Здесь Мациевский предложил остановиться для утреннего чаепития, покормить лошадей. Так и сделали. 
Едва тронулись дальше, как нагнали компанию верховые буряты, человек двенадцать. Целая кавалькада тронулась в хребет, забираясь круче и круче.
Время за разговором охотников с попутчиками бежало незаметно. Все интересовало Анохина, особенно настроения среди бурятского населения накануне выборов в Народное собрание второго созыва, условия жизни, отношение к большевикам и властям ДВР.
Добрались до бурхана – раскидистой березке на самом перевале, увешанной тряпичными ленточками всевозможных цветов.  И Анохин, и Крылов уже были просвещены о назначении этого места, святого для бурят. Полагалось, что останавливаются здесь бурятские боги, оценивают людское внимание к ним, внимают молитвам и просьбам.
Охотники бросили к березке по медной денежке, специально загодя припасенной для такого случая – чтобы удачной была предстоящая охота. Круглые лица попутчиков-бурят осветились довольными улыбками.
Почти спустившись с хребта, на 44-й версте, снова сделали привал для кормления лошадей и обеда. Буряты, церемонно распрощавшись, двинулись в сторону села Преображенского, а пятерка охотников свернула к извилистому руслу Монгоя. На место предполагаемой охоты, к старой пустующей юрте, приехали уже к вечеру, часу в седьмом.
– Давай-ка, друг мой, Дмитрий Иванович, займись биваком и чаем, – распорядился Анохин, расчехляя новенькое автоматическое пятизарядное ружье фабрики Нашионел-де-Херштоль, – а мы махнем по округе, а, товарищи?
Анохин, Козер и Мациевский двинулись к ближайшему озерку.  Константин Гребнев подался вправо, верхом, рассчитывая разведать угодья поодаль. Вскоре Крылов услышал нестройные выстрелы, которые быстро прекратились в набегающих сумерках. А потом к стану вернулись и возбужденно гомонящие охотники. На лице Анохина расплывалось ни с чем несравнимое блаженство, он восторженно тряс в высоко поднятых руках парой подстреленных уток.
– Ну, я тебе доложу, Дмитрий Иванович, красота! Давно такого удовольствия не получал! А природа-то вокруг какая, настоящая Карелия!
Крылов знал, что до приезда в Забайкалье Анохин жил и работал в этом озерном крае, принял там и первое революционное крещение, руководил борьбой за установление в Петрозаводске Советской власти.
Около десяти часов вечера приехал Гребнев, долго рассказывал о разведанном, похвалился  и  добытой дичью.  Добыча  была побогаче, чем у всех остальных вместе взятых, поэтому с утра решили направиться по гребневскому маршруту. А в этот вечер долго сидели у костра, слушали охотничьи байки говорливого Мациевского и смешные истории, которыми сыпал Станислав Козер.
Утром в понедельник впятером двинулись в сторону озера Сантор, где, и вправду, на маленьких озерных блюдцах, по прибрежным камышовым заводям на воде уток расселось во множестве. Здесь табор расположили на опушке редкого леска. И в охотничьем азарте провели целых два дня. Битой дичи заметно прибавилось.
 Не зря, не зря бурятским богам поклонились! – довольно смеялся у вечернего костра Петр Федорович. – Хватило бы только огнеприпаса на такое утиное изобилие! А дышится, товарищи, как!
– Ну, Петр Федорович. Однако для партийца – и такое богопочитание! Религию-то мы, как опиум для народа заклеймили! – рассмеялся Крылов.
– А кто же спорит? Опиум и есть. Но одно дело, когда всевозможные церковные служки народ дурят и в мракобесие тянут, а другое – народные обычаи, традиции, пусть и неким духовным оттенком. Многовековые привычки разом не изменить, да и надо ли… Поклоны к попам или ламам бить не пойду, а духам на дороге поклониться – это как родной земле уважение отдать… Но, что это мы в теософскую дискуссию впряглись! Вы поглядите, братцы, как Дмитрий Иванович расстарался! На славу ушица, я вам доложу! Объедение! И сам бы не прочь с удочкой посидеть, но, как говориться, охота пуще неволи! Подлей-ка, Иваныч, своего волшебного варева!..
– Так-то все так, – жмурясь от удовольствия, что его поварской талант столь высоко оценен, тем не менее решил возразить Крылов. – Однако, Петр Федорович, не пора ли нам выбираться обратно? Чай, потеряли уже нас в Чите…
– Эва… Самая охота пошла! Боеприпаса еще – вон сколь! – обескураженно воскликнул Константин Гребнев. – Чево она, Чита, куды убежит?
– Убежать не убежит, да только отпуск и впрямь затянулся, завтра – среда уже, десятое число, – посерьезнел Анохин. – Увлеклись… Дел, мужики, и впрямь невпроворот, и так себе лишку позволили, неудобно перед товарищами будет.
– Оно – конешно, – степенно кивнул Роман Мациевский. – Заботы у вас – государственные!
Далее не размусоливали, ночевать улеглись пораньше.
С утра Станислав Козер запряг милицейскую лошадку в тележку, уложили ружья в чехлы, связали удочки в прежнюю связку, в ноги сложили добытую пернатую дичь.
– Спасибо, мужики, за охоту! – Анохин и Крылов сердечно распрощались с Мациевским и Гребневым, которые решили остаться, выйти все-таки к самому Сантору и там поохотиться еще денька два-три.
– Пока! Удачной охоты! – прокричал Козер, тронул поводья, и «американка» покатила прочь, к хребту, загородившему впереди полнеба.


«ПРОТОКОЛ
1922 года Мая 11-го дня. Я, Помощник Начальника Читинской Уездной Милиции ВАСИЛЬЕВ составил настоящий протокол в следующем:
Сего  числа явился  гражданин селения Телембы КИСИЛЕВ  Емельян   Яковлевич, грамотный, 51 года, который заявил, что:
сегодня, проезжая зимовье на 40-й версте от Читы по  Витимскому  тракту,  мне  передал  милиционер  СТАНИСЛАВ  для Областной Милиции записку для передачи Правительственному Инспектору АНТОНОВУ и сказал, что он ранен, а два его товарища на 33-й версте лежат убитые. Из слов я понял, что убили их замаскированные три неизвестных человека. Протокол записан со слов КИСИЛЕВА, он добавил, что проезжая 33-ю версту он, КИСИЛЕВ видел в канаве двух убитых людей. В чем и подписываюсь. КИСИЛЕВ. Пом. Н-ка Уезд. Милиции ВАСИЛЬЕВ.»

ЧЕРЕЗ полчаса страшное известие достигло Антонова, товарища министра внудел Иванова и директора Государственной Политической охраны Бельского.
Еще через час у министра внутренних дел были собраны все руководители городской и областной милиции, уголовного розыска, начальники отделов ГПО.
Сразу же было решено немедленно выслать на место группу работников уездного угрозыска во главе с помощником начальника уездной милиции Васильевым, подкрепленную звеном конного взвода Центральной инструкторской милицейской школы под началом комвзвода Сизых и его помощника Кибирева.   
– Потеря, товарищи, невосполнима, – министр замолчал, медленно обвел взглядом хмурых собравшихся.
Продолжил после долгой паузы.
– Во что бы то ни стало найти эту сволочь! Понимаю, что пока данных у нас совершенно нет, тем не менее, напомню краеугольный  юридический постулат: кому это выгодно?
– Понятно, чья выгода в первую голову… – откликнулся негромким голосом тридцатитрехлетний сероглазый шатен в двубортном костюме и светлой рубашке с галстуком – директор ГПО Лев Николаевич Бельский. – Беляки зашевелились, сами знаете. Унгерновцы шакалят на юге, недобитки Мыльникова и Шильникова  вокруг Сретенска рыщут… Не исключаю акта политического терроризма.
– Поддерживаю всецело, – подал голос Антонов, вдвойне сумрачный от того, что уже представлял, какие шишки посыпятся прежде всего на него и подчиненную ему читинскую уездную милицию. – Подлое убийство руководящих работников Дальбюро ЦеКа – это, товарищи, яснее ясного – происки белого отребья!
– Не надо, товарищи, сбрасывать со счетов и замаскировавшегося, пробравшегося в наш партийный стан врага! – поднялся из-за стола товарищ министра Иванов, по своей закоренелой привычке принявшийся быстро ходить по кабинету. – И товарищ Анохин, и товарищ Крылов активно работали в партийной комиссии, проводя чистку в партийных рядах. Где гарантия, что изгнанный из наших рядов приспособленец и перерожденец не затаил черную злобу?
– Разрешите? – встал начальник Читинского угрозыска Фоменко. – Должен доложить, что имеются агентурные сведения о намерениях различных бандитских групп, и прежде всего, шайки Ленкова, повысить активность  налетов и  грабежей  на  трактах  близ  Читы. В частности, интересует бандитов и Витимский тракт, прежде всего, из-за активного движения крестьян с продуктами в город на базар, а также перевозок из Романовки в Читу золотого песку…
– Что, невозможно отличить крестьянский обоз от повозки охотников? – ядовито осведомился у Дмитрия Ивановича привыкший чутко реагировать на политические ветра Антонов.
– А от возка с прииска? – не сдержался Фоменко.
– Товарищи! Товарищи! – пресек перепалку министр. – Каждая из версий имеет право на существование. И каждую надо досконально и быстро проверить. Контра ли, уголовщина или контра руками уголовщины, или еще какие выкрутасы – все проверить досконально! Сил и средств не жалеть! Со своей стороны хотел бы потребовать одно. Каждый отрабатывает в предпочтении свою версию, но при строгом совместном информировании и согласовании всех шагов. Промашки нам допустить никак нельзя. Вот в этом – дело точно политическое, громкое. Мы сегодня как никогда на виду у людей. Это для нас очень горький, трагический, но – экзамен! И мы обязаны добраться до сути. Причем, подчеркиваю, в кратчайшие сроки! После экстренного заседания Правительства попрошу вас, товарищи Бельский и Антонов, быть готовыми к выезду на место убийства…    

«ПРОТОКОЛ
1922 года Мая 12 три часа утра на 39-й версте Витимского тракта зимовье ВНУКОВА Никанора Иакимовича. – Я, Помощник Начальника Читинской Уездной Милиции ВАСИЛЬЕВ в присутствии Командира Коннаго взвода Инструкторской Милицейской Школы СИЗЫХ Василия Петровича и Помощника его КИБИРЕВА Александра Николаевича настоящий протокол составил в следующем:
11-го мая в 9 часов вечера выехал со звеном Коннаго взвода отряда Милицейской школы на место происшествия – убийства членов Дальбюро АНОХИНА и КРЫЛОВА. Прибыв на место происшествия, т.е. на 33-ю версту Витимского тракта в час ночи, нашли трупы по правую сторону дороги по пути от Читы, в канаве, лежащими один на спине и второй спиной вверх. Что только и удалось установить ввиду ночного времени. Около трупов оставлен караул из четырех человек. И пришлось выехать на вышеупомянутое зимовье для опроса хозяина зимовья и в надежде найти раненаго Станислава (как сказано в записке на имя Правительственного Инспектора милиции  Заб. Области АНТОНОВА).
Записав в настоящий протокол вышеизложенное постановили в порядке 258 ст. Ус.Уголовнаго  Судопроизводства приступить к дознанию. Прочитано. Присутствующие подписали: КИБИРЕВ и СИЗЫХ. ПомНачмилиции ВАСИЛЬЕВ.»
             
В записке на имя Антонова уцелевший Станислав Козер указывал, что находится в зимовье некого Внукова, на 39-й версте. Поэтому с места преступления Васильев поспешил к зимовью.
Увы, оказалось, что еще утром Козер подался далее, обратно к  монгойским озерам. В зимовье же, помимо хозяина, обнаружился двенадцатилетний путник, испуганно зыркающий раскосыми глазенками на милиционеров.
– Значит-ца, вы, гражданин, и будете хозяином зимовья? – разложив бумаги, задал первый вопрос Васильев.
– Точно так почти што и является, – охотно подтвердил молодой, лет двадцати с небольшим, плотный и кряжистый парень с румяными щеками. – Внуковы мы. Тятька, стало быть, хозяин зимовья, а я, стало быть…
– А ты, стало быть, его сын! – нетерпеливо перебил Васильев. – Представься, как положено. В армии, чай, служил? Вот то-то и оно. И по порядку все рассказывай, ничего не упуская, понял?
– Ага. Стало быть, Внуковы мы. Я, стало быть, Внуков Владимир Никаноров, двадцати одного года, грамоте обучен, но беспартейный, потому как у Семенова в железнодорожном батальоне служил, а более ни в каких армиях не был. Родом из Тобольской губернии, Тарского уезда Малокрасноярской волости, но ноне проживаю в Чите, в Кузнечных рядах на Первой улице в доме Подузовой, занимаюсь возкой дров. В зимовье тута я нахожусь с Рождества. И за все время моего пребывания тута тольки и был, што один случай ограбления на тридцатой версте: грабили бурят пятерых, мне неизвестных. А грабителей было трое. И вот – второй раз. Убийство совершилось!
Внуков сокрушенно покачал головой, замолчал, но через мгновение продолжил предостерегающе:
– Но, как и в первый раз, так и во второй,  я подозрительных лиц в округе вовсе не замечал, охотников тоже не проезжает. За все время тольки и был, что один охотник на велосопеде, который был за день до приезда убитых. После них, кроме крестьян, никого не видал. Упомянутые охотники дня через два воротились обратно. Была ли у них дичь – того не знаю, потому как они как в первый путь, так и обратно в зимовье не заезжали. Проехали они приблизительно в час дня, а вечером,  часов в девять, ко мне пришли в зимовье мальчик вот этот и раненый в ногу охотник. Он был без обуви. Ноги у него были обмотаны портянками. От так!
– Что рассказал раненый?
– А рассказал он, что их ограбили. Да… Вышли из леса четыре вооруженных и открыли стрельбу. А он, раненый, сначала прятался за тележкой, а когда лошадь бросилась с испугу, то и он бросился в лес  и  убежал.  Ружье, обувь  и  шубу  он,  этот раненый,  говорит,  бросил в лесу, потому как бежать было чижало. И еще он говорил, что два других его товарища остались на охоте. Вот он, переночевав, и  пошел  их  разыскивать. А вот етот мальчик, когда сказал, что на дороге лежат два убитых, то раненый ответил, что лучше бы его, нежели тех, убили. И ишо он записку написал и послал в областную милицию с каким-то проезжим крестьянином. Беда, конешно, приключилась – ой-е-ей! Но подозрений я лично ни на кого не имею. А больше мне показать нечего… 
– Ладно, нужно будет, еще расспросим, – кивнул Васильев, починяя ножом чернильный карандаш. – Вот тут, где написано: «Показание прочитано, со слов записано правильно, в чем подписуюсь», распишись полностью, чтобы имя и фамилия были разборчивы. Так…   
– Ну, а теперь иди-ка ты сюда, малец, – поманил Васильев к себе пальцем черноголового мальчишку. – Как звать-величать, откуда такого в лес занесло, куда путь держишь?
– Хайбулла я, а фамилие мое – Албасханов Мамет-Оглы…
– Так и запишем. «Опрошен Албасханов Хайбулла Маметович». Сколько лет?
– Двенадцати годков.
Малец оказался грамотным, бойко поведал, что родом из Нерчинского Завода, но ни отца, ни матери не знает. У людей рос. А последнее время проживал в пекарне против Старого базара, подрабатывал, но третьего дни взял расчет и направляется на 47-ю версту, где проживает знакомый мужик по фамилии Катаев, который, будучи в Чите, обещал ему работу  и прокорм с ночевкой.
Хайбулла показал, что 10 мая он пришел на зимовье 25-й версты, там спарился – договорился насчет проезда – с одним стариком, который ехал из города на лошади в какую-то деревню за хребтом. И уже на закате солнца они доехали до 33-й версты. Здесь и увидели в канаве два трупа, а кепка, как видно, одного из убитых, лежала на дороге. Старик перепугался и погнал лошадь к зимовью, а когда до него оставалось саженей 150-200, старик и малец увидели, как справа из леса на дорогу вышел человек и стал поджидать, когда они к нему подъедут.
– Он спросил: «Лежат ли на дороге убитые два человека?» и нам пояснил, что это его товарищи, а его самого ранили в ногу. – рассказывал Хайбулла. – Когда же подъехали к зимовью, то и старик, и раненый не захотели поначалу в него заходить, отъехали дальше. А я зашел и поделился с хозяином Внуковым случившимся. И гражданин Внуков мне сказал, что раненого нужно воротить…
Показания Хайбулла давал торжественно, как солдат присягу.
– …И он пошел и позвал его в зимовье. Раненый зашел, а старик поехал дальше. Войдя, раненый хозяином был спрошен: вы ли ехали на серой лошади? Он ответил, что мы, а потом рассказал, что кучерил, когда справа раздались выстрелы, товарищи его свалились в канаву, а он, раненный, упал в передок, то есть между оглоблей под ноги лошади, а после убежал в лес, поплутал да и к дороге вышел. Тут, вот, раненый выпил чаю, съел кусочек хлеба и лег. Но не спал, а что-то  думал и больше ничего не говорил… А потом мы уснули…
– Излагаешь, как по писаному, – удивленно покачал головой Васильев. – А что было утром?
– Утром, проснувшись, я увидел раненого уже одевшимся. Ему, вот, гражданин Внуков дал старые унты, а еще табачку и чаем напоил. Потом раненый собрался идти. Товарищей на охоте, сказал, осталось двое. К ним, значит. А еще сказал, что убийцы были закрыты платками…
Хайбулла замолчал, опустился на лавку и, сгорбив плечи, закрыл глаза, от чего стал похож на маленького старичка, который молится своему нерусскому богу.
– Говоришь, имя деда, с которым ехал, не знаешь? – еще раз спросил Васильев, на что малец отрицательно мотнул головой, не открывая глаз. – Ладно, иди, подпишись.
Закончив допрос свидетелей на зимовье Внукова, Васильев поспешил дальше, в расположенную за хребтом деревушку Мухор-Кондуй, куда, со слов хозяина зимовья, 10 мая, незадолго до известия на зимовье об убийстве, ехали из Читы двое крестьян. Про одного из них Внуков знал, что захребетный он, из этой самой деревни, Николаем Косиненко кличут, вроде бы.
В Мухор-Кондуе оба новых свидетеля оказались на месте, в доме этого самого Николая Костиненко – так правильно звучала его фамилия, при этом являясь лишь половинкой:  полностью он звался Костиненко-Косточкиным Николаем Федоровичем, 38 лет, имел четверых детей  и свой промысел – занимался обделкой, то есть обжигом древесного угля,  и гнал деготь.
Вторым был приезжий – девятнадцатилетний Николай Соколов, житель Читы, приехавший на охоту, а попутно – купить сена или дров. Посодействовать ему в этом обещал  знакомец – Костиненко, появившийся накануне с двумя сыновьями, 8 и 14 лет, в Чите. Возвращаясь из Читы домой, он и взял с собой младшего тезку – Соколова.
Показания обоих мало чем отличались друг от друга. Но, как свидетель, Соколов понравился Васильеву больше: привел массу подробностей, оказался наблюдательнее Костиненко, более словоохотливым. Показания же оказались крайне интересными.
Когда Соколов и Костиненко подъехали под хребет, то на 33-й версте нагнали четырех неизвестных, которые, заметив их, свернули с дороги влево, в лес.
Костиненко затруднился описать неизвестных, мямлил что-то невнятное, а Соколов показал, что один из встреченных был в защитной шинели и шапке, высокого роста, тонкий, другой – среднего роста, с рыжей маленькой бородой, одетый в серую, под вид шинели, одежду и черную шапку. Остальных двух Соколов разглядеть не успел, потому как они уже углубились в лес.
– Версты четыре еще проехали, как встретилась тележка, запряженная светло-серой лошадью.  Трое ехали…  У  одного,  что  сзади  сидел,  в  желтом  некрытом  полушубке, еще карабинка за плечами была… Так мы и доехали до Мухор-Кондуя, – заключил Соколов. – Стрельбы никакой не слышали. Здесь я переночевал у Костиненко, а потом, поутру, мы собрались насчет сена. Не успели отъехать, как встретился раненый в ногу человек. Именно тот, который кучерил на серой лошади, встретившейся нам на тридцать седьмой версте. Он тут и нанял Костиненко отвести его на озеро Цынтур или Сантур, где, дескать, остались его товарищи на охоте. Одет был в ичиги из брезента или унты. Я толком не разглядел, но во что-то серое. И в серой гимнастерке был, а ружья у него не было. При этом попросил у меня полушубок, чтобы съездить за товарищами. Предполагал он вернуться сегодня, часам к десяти дня…
– Что-то не видать, – невесело усмехнулся Васильев и повернулся к притихшему в углу Костиненко-Косточкину. – Куда ты раненого увез?
– Так я туды, куды он просил, его и повез. Но никого там не было. А потом этот ранетый встретил знакомого бурята, куды-то его с запиской услал, а сам и остался на озере…
Милиционеры выехали на дорогу, направляясь к указанному озеру. Ехать долго не пришлось: по дороге навстречу, ведя в поводьях двух лошадей, шли трое. Это оказались Роман Мациевский, Константин Гребнев и Станислав Козер. Самый главный свидетель трагедии, наконец-то, нашелся!

ИЗ  ПРОТОКОЛА  ОПРОСА:
«1922 года Мая 12 дня  пос. Мухор-Кондуй Беклемишевской волости. Я, Пом. Н-ка Уездной Милиции Васильев по сему делу опрашивал гр. КОЗЕР Станислава Францевича, 32 лет, из мещан Варшавской губ., чл. РКП(б), холост, окончил ремесленное училище, прож. Чита-I, Татарская ул., дом Гучева, №13, служащий правительственных учреждений.
  … Во вторник вечером решили ехать обратно, а Мациевский и Гребнев предлагали остаться до субботы, так как охота идет удачно, но мы не согласились. В среду утром запрягли коня, чтобы ехать домой. Тогда Мациевский и Гребнев заявили, что так как мы уезжаем, они поедут на озеро Цынтур, а мы поехали в город.
  Когда мы доехали до 44-й версты, то остановились. Там протекает как раз речка Монгой. Я предложил Анохину и Крылову:  приготовьте и попейте чаю, а я пойду еще немного пострелять. Я убил одну утку и вернулся обратно. Они уже чаю попили. Попив чаю, я запряг лошадь, и мы выехали на тракт. Оружие у нас все было спрятано под сеном, только у Крылова была карабинка за плечом, и возле меня лежало мое ружье, а у Анохина был маузер, заряженный десятью патронами. По дороге мы встречали крестьян, но никто нам абсолютно ничего не говорил.
Когда доехали до 33-й версты, то я сидел за кучера, Крылов сидел с левой стороны, Анохин  - с  правой,  откуда  в  нас  потом  стреляли.  Ехали  мы  шагом,  и  никто ни о чем не думал. Вдруг в один голос раздался крик: "Стой!" Мы оглянулись и увидели трех мужчин с винтовками на прицел. Лица у них были обвязаны белыми платками с прорезом для глаз. На всех были серые полушубки, этого же цвета брюки и сапоги, уже вытертые, нечищенные.
Как только крикнули "Стой!", одновременно раздался залп из трех винтовок, мы все свалились по левую сторону телеги, а конь остановился. Анохин упал среди нас и не шевелился, очевидно, был мертв, а Крылов снял с себя карабинчик, а я стащил ружье… Крылов стал с колеса целиться в них, а я стал – с облучка.
Тут раздался второй залп, вместе с выстрелом Крылова. После чего Крылов стал стонать и свалился на бок. В это же время я произвел выстрел из одного ствола в того, который целился в меня, и уже собирался вновь стрелять, но после моего выстрела конь рванул с места, побежал по тракту и вскоре свернул влево в лес. Я заметил, что тот, в которого я стрелял, упал в кусты. Или я его ранил, или же прятался. В это время я уже остался на чистом тракту.
Я тогда залег за Анохина и хотел из другого ствола стрелять в того, который, как я заметил, стоял за деревом и целился в меня из винтовки, тут снова раздались выстрелы, но, возможно, пули попадали в Анохина. Тогда я бросился влево, в лес, и тут раздались два выстрела, и я почувствовал, что ранен в ногу.
Я тогда стал бежать по лесу зигзагами. Отбежал шагов в тридцать и зацепил двухстволкой за куст и оставил ее там. Пробежав еще шагов двадцать, я задохся, тогда я с себя сбросил полушубок, пробежал так шагов пятьсот-шестьсот. Я подумал, что Крылов, наверное, ранен, и стал прислушиваться, будут ли его добивать, но никаких выстрелов не слыхал. Потом пошел дальше быстрым шагом приблизительно с версту. Когда мне стало тяжело, я снял ботинки, ноги обмотал портянками, завязал и побежал налево наискосок к ближайшему зимовью. Показался вскоре тракт, вижу, едет двое крестьян, один из них мальчишка лет 13. Они подъезжают против меня, я вышел, остановил и спросил, не видели они там убитых. Крестьянин ответил: да, видел. Когда крестьянин проезжал зимовье на 39-й версте, то на это зимовье я не хотел зайти, боясь, что тут могут быть связи с бандитами, а мальчишка слез и зашел туда. Сразу же выскочил крестьянин и закричал, чтоб я вернулся. Затем с мальчишкой из зимовья вышел еще один.
Подошел я к нему и спросил, что ему нужно. Он ответил, что сам ничего не видел, а вот мальчишка говорит, что там лежат двое убитых в сапогах и шубах, один в черной и другой в желтой шубе. Я спросил, кто здесь хозяин. Один, молодой, лет 23-х, ответил, что хозяин. Я попросил у них коня, чтобы съездить или в Читу, или в Красный Мыс известить милиции, но они ответили, что кони устали, но завтра, сказал молодой, указав на второго, вот этот едет в город, и мне, говорит, надо ехать за дровами. Поэтому лошади дать не могут.
Я хотел пойти на зимовье, на 48-ю версту, там достать коня. Но они уговорили меня остаться ночевать, так как, по их словам, там нельзя достать лошадь, ибо все устали. Я там заночевал, так как у меня ноги были покалечены. Я, не надеясь на них, пролежал до утра с браунингом в руках. Утром я у них попросил чаю. Они меня угостили чаем, дали немного табаку. Затем я попросил, нет ли у них старых ботинок, они мне дали старые унты. Затем один из них собрался ехать за сеном в ту сторону, куда я хотел идти, и он предложил подвезти меня версты полторы.
Не успели мы выехать на тракт, едет навстречу крестьянин с сеном в сторону Читы. Я попросил своего попутчика обождать, а сам задержал крестьянина и предложил ему передать мою записку начальнику облмилиции. Он согласился. Я написал записку и сказал ему, что если встретит белого коня, чтобы взял его и увел в Читу. После этого я проехал версты полторы, слез и пошел на 48-ю версту.
Пройдя версты две, встретил одного в очках, был интеллигентного вида, с ним ехала женщина. Я их остановил и просил передать о происшествии милиции, но женщина сказала, что милиция все равно никаких мер не примет, но я настаивал, чтобы они сообщили, и тогда он сказал: "Хорошо, мы потревожим милицию". Они поехали, а я пошел на зимовье – 48-ю версту. Но в селении Мухор-Кондуй нанял мужика и поехал к охотникам. Я их не нашел. Встретив знакомого бурята, я написал им записку, он сел верхом и увез ее. Они наутро запрягли лошадей и приехали ко мне. Я им подробности не рассказывал, а все поехали на 48-ю версту.
По дороге встретили 7 вооруженных, которые нас остановили и проверили мой документ, браунинг у меня забрали, сообщив, что они меня уже ищут…»
 
ПОСЛЕ бумажных формальностей Никифор Васильев дал команду возвращаться на 33-ю версту для осмотра места происшествия. Здесь милиционеры узнали, что на автомобиле из Читы приезжала представительная группа  начальства – товарищ министра внутренних дел Иванов, директор Госполитохраны Бельский, начальник областной милиции Антонов, следователь по особо важным делам Забайкальского Нарполитсуда Фомин и военный врач Штейн, осмотревший тела убитых,  после чего их отправили  в Читу. Уехали и высокие начальники. На месте осталась лишь охрана из конных милиционеров инструкторской школы.
При осмотре местности показания Козера  подтвердились: от места, где произошло убийство, уже затоптанного множеством следов, шагах в семи, по направлению к городу, с тракта  сворачивал  в лес  тележный  след,  который уходил  в заросли шагов  на двести и там терялся на густом слое рыжей хвои и прошлогодних листьев.
По направлению на северо-восток,  в  80  шагах,  на ветках  пышного  багулового  куста нашлось двуствольное дробовое ружье центрального боя со взведенным левым курком и заряженным патроном в левом стволе. В правом стволе оказалась пустая латунная гильза. В том же направлении, на расстоянии  62 шагов в глубь чащи от ружья, милиционеры обнаружили серый овчинный солдатский полушубок, в кармане которого оказалось восемь снаряженных патронов и пять пустых гильз. Козер подтвердил, что полушубок бросил здесь он.
Когда Васильев, Кибирев и милиционер Кукушин возвращались с Козером к дороге, то наткнулись на скособоченный пень. Возле него белели старые овчинные рукавицы с петлями для вывешивания их на просушку, валялась здесь же и пустая винтовочная обойма японского образца. Видимо, из-за пня стрелял кто-то из убийц. Неподалеку заметили и еще одну находку – старый суконный темно-синий пиджак с вывернутой наружу коричневой подкладкой.
Больше ничего найдено не было. На том осмотр места происшествия был завершен. Васильев разделил милицейскую группу надвое, поручив комвзвода Сизых  снова проехать по тракту и зимовьям в сторону Мухор-Кондуя, опросить других возможных свидетелей преступления, еще раз подробно снять показания с Соколова и Костиненко-Косточкина.
Последний вызывал у Васильева подозрения, объяснить которые Никифор чем-то конкретным не мог. Но бегающие глаза и суетливость этого темного мужичка почему-то настораживали.
Сам же помначальника уездной милиции поспешил с Козером и остальными охотниками в Читу, везя первые добытые свидетельства следователю Фомину.
Тем временем Фомин уже запустил в проверку показания супругов Шилимовых. Это их встретил на хребте Козер, после того, как передал записку о случившемся крестьянину, ехавшему в Читу. Это Александра Матвеевна Шилимова безапелляционно заявила Козеру, что милиция все равно мер не примет, после чего ее «интеллигентного вида» супруг, стремясь загладить сказанное,  заверил Козера, что они милицию «потревожат». 
Шилимовы встретились с милицией у противочумной станции, сообщили о случившемся. Здесь Анна Матвеевна, как и на 33-й версте, когда проезжали место преступления, принялась убеждать милиционеров, что случившееся вполне может быть делом рук некоего Гришки, зятя беклемишевского жителя Николая Чуркина, о котором давно идет молва, что он «пошаливает» на Витимском тракте. Шилимова назвала и читинский адресок, где можно было найти Чуркина, если он приезжал в город.
Адресок в этот же день был проверен. Там обнаружился и сам Чуркин Николай Прокопьевич, 60 лет, с его слов, ни сном, ни духом не ведающий, как о случившемся на тракте, так  и  о  нынешнем месте пребывания своего зятя Григория.  Забегая вперед, скажем, что 18 мая Чуркина допросят вторично, в своих коротеньких показаниях, заключавшихся в ответе на вопрос, знал ли он об убийстве, старик с испугу запутается, признается, что знал. По подозрению в соучастии Чуркина заключат под стражу, а разберутся с ним и выпустят на свободу только несколько месяцев спустя.
На следующий день, 13 мая, следствие пополнили  свидетельские показания крестьянина Кондратума Опарова, который полторы версты подвозил Козера от зимовья Внукова в сторону Мухор-Кондуя. Опаров, по существу, свидетельства Козера подтвердил.
Обнаружилась и кобылица, которую давал на охоту Антонов. Брела по тракту в гору, от Читы. Поймал ее читинец Каргопольцев, поехавший по дрова, и привел на внуковское зимовье. Там милиционерам встретились еще трое свидетелей – девятнадцатилетний  Василий Столяров с приемышом Василием и Степан Пальшиков, сорока лет, жители села Кенон, которые 10 мая ездили за хребет по сено.
Они сообщили, что около полудня в день убийства их остановили на 31-й версте четверо неизвестных, вооруженных винтовками. Раздался окрик: «Стой! Ни с места!». Двое грабителей подошли к задней телеге, а двое – к передней.
– Спросили: «Куда едете, что везете?», – возмущенно рассказывал Василий Столяров. – Мы им талдычим, что ничего у нас нет, по сено поехали. Ни в какую! Тогда, говорят, отдавайте продуктишки. И еще – в карманах у нас давай шарить! А сами своих рож бандитских не кажут. У одного – среднего роста такой – виднелась черная седеющая борода клином, а боле ничего – платками лица у них обвязаны были. Этот, с бородой, был в полушубке защитного цвета, а другой – в защитной шинели и черных сапогах. Лицо, гад, черной кисеей завешал!  Остальные двое таковыми показалися: один малого роста, был одет в полушубок, крытый желтой материей, с небольшой рыжеватой бородкой. Лицо себе сложенным поношенным платком обвязал, а второй – повыше. Вот, значит, изз первой пары черный человек спросил, куда и откуда едем. Ответили ему, с Кенона в Чимчу. А когда они у нас ничего не нашли, то этот же забрал у нас все харчи и хлеб, а харчей-то было, господи… Картохи около четырех фунтов и хлеба немного. Я ему говорю, мол, хоть хлеба кусочек оставь, ведь нам ехать далеко, голодать будем. Оставил краюху… Во, какой добрый, гад! Ну, а мы поехали в Чимчу, набрали сена, обратно поехали. Перед вечером я завернул на зимовье Внукова, потому как кони крайне устали, а Степан-то не стал, уехал. По дороге, на 52-й версте мы в дом заходили, хлеба попросить. Там и узнали об этом убийстве. Ну и Внуков со слов раненого передал уже подробности. А потом мы с приемышом спать легли,  проснулись только когда солдаты приехали, ну, то есть, милицанеры… 
             
УБИЙСТВО Анохина и Крылова подстегнуло начальника областной милиции Антонова. Опасаясь, что принимающий самое непосредственное участие в дознании Васильев может его опередить,  Антонов  поспешил  поделиться  со  следователем Фоминым подозрениями в отношении начальника 5-го участка Лукьянова.
Эти подозрения к тому времени усилились тем, что  5 мая со службы внезапно скрылся милиционер этого участка Алексей Сарсатский, о котором рассказали на допросах в угрозыске ранее задержанные члены ленковской шайки.
Угрозыск успел задержать только его сожительницу Нюрку – Анну Тайнишек, обвинив ее в укрывательстве бандитов. А 9 мая был арестован и «Яшка-милиционер» – Яков Гаврилов, на которого тоже дали показания ранее арестованные ленковцы.
То, что Лукьянов с обоими своими бывшими подчиненными находился в самых тесных отношениях, в уездной милиции ни для кого не было секретом.
Яшка же накануне ареста вместе с Нюркой погорели на краже – у одной из соседок Тайнишек, обрусевшей молдаванки Волонтей, он увел свинью, а разделывать взялся у сожительницы приятеля в стайке, только от любопытного глаза не уберегся.
В общем, погорели Яшка с Нюркой на «свинском деле», но когда во дворе появились милиционеры с револьверами – посчитали, что арестовывать их пришли, как ленковцев. А Нюрка – дура! – с испугу заорала, что пожалуется самому Лукьянову и уж милицейский начальник заявившимся арестовывать задаст перцу-жару!
Сопоставив эти факты, Антонов поспешил сообщить о Лукьянове Фомину сразу же после недолгого экстренного совещания у министра 11 мая.
В тот же день по постановлению Нарполитсуда Тимофей Лукьянов был арестован и заключен в областную тюрьму.
Но проведенные 12 и 13 мая допросы Гаврилова, Лукьянова, Тайнишек ни на йоту не прояснили картины громкого убийства на Витимском тракте.




Глава 32.

ЛЕНКОВЦЫ, попавшие в руки угрозыска, в показаниях не запирались. Видимо, свое дело сыграли участившиеся в последнее время аресты членной шайки. Когда же арестованным бандитам стало известно о трагедии на Витимском тракте, и к допросам подключились следователи из «Господи, помилуй», рьяно копающие возможный «белый след»… Тут уж и самый неразговорчивый разбойник и грабитель принялся выкладывать все, как на духу, осознавая, что, если за грабеж или кражу, в самом худшем случае, корячится тюремный срок, то уж за связь с беляками к кирпичной стенке поставят без разговоров.
И только Бориска Багров, юная «тень» главаря шайки, на допросах молчал или откровенно дураковал, засыпая следователей чепуховыми угрозами и несусветными бреднями о могуществе и мощи бандитов.
– Ну, что там Багров, Михаил? Все грозит и шуткует? Или говорить начал? – встретил вопросом вернувшегося в очередной раз из тюрьмы Баташева Дмитрий Иванович Фоменко.
– А!.. – раздосадованно махнул рукой Михаил. – Зла не хватает! Он только и делает, что говорит! Такую околесицу несет – как язык не смозолит. И еще с просьбами замотал! Только одно просит – пожрать. Вот кишка-то! Особенно, когда в лазарете лежал – изводил весь персонал! Фельдшер ихний, Александр Ильич, мне рассказывал, что пока Бориске он операцию делал, то им там всем весело было, а после – уже он на них отыгрывался…
– Чего же это им на операции весело было?
– Да там, Дмитрий Иванович, у лекарей такая канитель приключилась. Эфир для наркозов закончился, а тут, как раз, Багрова привезли с пулей в ноге. Орал благим матом. Понятное дело, пулю надо вынимать. Вот фельдшер-то, Бурдинский Александр Ильич, и дал заместо наркозу Бориске стакан спирта! Он, грит, враз закосел! Боли не чует, режь – не хочу. Пулю-то ему Александр Иванович вынул, но пока все свои манипуляции выделывал, да и после, пока Бориска не уснул после операции, грит, молол он, Бориска, косой, как тыща зайцев, все подряд! И какой он, дескать, герой-партизан, и про политику рассуждал – животики надорвешь! – и про то, как буржуев «шерстил»… Грит, вся процедурная в лазарете покатывалась!..
– Как ты говоришь, животики надорвешь? – вскинул внимательные глаза Фоменко. – Интересное выражение… Послушай, Миша, получается, что спиртишко-то напрочь Багрову язык развязал. Хвастаться любитель, чуешь? Значит, личность самолюбивая. Вот и надо бы на этом самолюбии поиграть, а, Михаил? Подумай, как с этой стороны к Багрову можно подъехать. Может быть, удовлетворить в какой-то мере его жалобы на питание? Доппайка пообещать, за сведения.  Любые, самые пустяковые и  нам уже известные.  Бориска, конечно, наврет с три короба, будет над нами насмехаться, что двух зайцев убил – и лишний кусок добыл, и нас обдурил в очередной раз. А мы ему при следующей беседе скажем: фи, какой ты нехороший, Бориска, не мужик, на уговор серьезный – кишка тонка! Мол, проверили мы, друг ситный, твои сведения – все туфта. И теперь ты, Бориска, – должник уголовного розыска, о чем другим арестантам не грех рассказать… Может быть, так, Миша, попробовать, по такой схеме?
–- Ну и голова же вы, Дмитрий Иванович! – восхищенно развел руками Баташев. – Ишь, как  самые крохотульки сведений повернули в дело! А я без всякой мысли, как попка-дурак вам фельдшерский рассказ пересказываю! Эх-ма, мог бы и сам допетрить!
– Вот дальше и додумывай. Я тебе только грубую схему нарисовал. Багров – не дурак. С ним осторожно надо. Работай с ним, Миша. Должен быть толк.
Баташев начал новую оперативную разработку Багрова с разговора, детального и скрупулезного, в лазарете Читинской тюрьмы. Побеседовал практически со всем лекарским составом, но более всего – с фельдшером Бурдинским. Особенно врезались в память его слова: «Багров – парень прожорливый, просит дополнительную пайку постоянно, только для этого на прием в санчасть записывается. А уж пока у нас на излечении был, так ради лишнего куска такое нытье о своих болячках развел – артист императорского театра! А выпивший делается болтливым хвастуном». 
«Ага… Пожрать любит, а выпимши – болтун?» – и тут Баташеву пришла в голову одна отчаянная идейка…
На свой страх и риск Михаил договорился со следователем, что побеседует с Багровым наедине.

В ТЮРЬМУ собрался основательно: с краюхой хлеба, шматом сала и пузырьком спирта мерой в кружку. Ожидая, когда в следственный кабинет доставят Багрова, разложил провизию на столе с краю, накрыл чистой холстинкой. 
– Здорово, Бориска, – по-свойски встретил арестанта, сразу заводившего ноздрями в тесной и темной каморке с намертво вмурованными в пол столом и табуретами-тумбами для допрашиваемых. Запах свежего хлеба перебивал застоявшийся, спертый воздух кабинета, настоянный на специфическом тюремном «аромате» – смеси табачного перегара, резкого, хлорного запаха дезинфекционных средств, вони пота и испражнений.
– Садись, Багров. Сегодня разговор у нас, видимо, длинным не будет. Истории твои страшные про ленковские полки под Читой  мне уже порядком поднадоели. Пока следователя нет, откровенно тебе об этом скажу. А еще, вот что скажу…
Баташев замолчал, выдержал многозначительную паузу, испытующе разглядывая Бориску. Тот даже заерзал на холодном табурете.
– Скажу я тебе, бывший красный боец Багров, что открылась мне в тебе совершенно позорная черта…
– Чево!
– А таво! Ишь, распушил перья! Да, позорная! Думал я, что ты, Бориска, мужик. И мужик с понятием. Я так понимаю: коли дал слово – держи, не умеешь держать – не давай! А, Борис, или не так? Ты мне прошлый раз чего говорил и в грудь себя стучал? Забыл? А я не забыл. Ничего я не забыл. И сведения твои секретные, которые при проверке шелухой оказались…
Баташев снова замолчал, наблюдая, как Бориска жадно втягивает воздух, не в силах уже отвести глаза от бугорков под холстинкой.
– Э-э, да и впрямь, чего это я на тебя какую-то надежду поставил! Парень ты еще совсем молодой, ежели и был у Кости Ленкова, то разве что на побегушках… Куда с добром мальца в серьезные дела посвящать! Есть на то мужики, а не… Ба, Бориска! – вроде бы спохватился, обрывая себя на полуслове Баташев. – Ты никак жрать хочешь?
Багров медленно перевел на Михаила тоскливые, но, одновременно, злые глаза.
– Я, дядя, не на побегушках, а в первых дружках у атамана Кости был! – он гордо расправил плечи. – Костя за меня…
– Брось, брось! Сказал же – надоело! – скривился Михаил. – «Костя за меня»! Не смеши мою кобылу! Нынче, Бориска, у твоего Кости кишка тонка, особенно после такого разгрома, какой мы ему на первой Чите и Большом Острове устроили. Но дело ни в этом, парень! Говоришь, ты у Кости – наипервейший дружок? Ладно, допустим. Верю! Конечно, в нынешнем Костином положении лихим налетом тебя из тюрьмы он не вызволит. Но, скажи-ка мне, дорогой гражданин Багров, чего это тебе лучший твой дружочек Костя Ленков, всемогущий атаман партии анархистов и гроза всем мильтонам, хотя бы какую-нибудь малюсенькую передачку сюда, за решеточку, не послал до сих пор? Ответь, Бориска!
Багров опустил  скуластое лицо, шумно сглотнул слюну, снова непроизвольно раздувая норки.
– И ни хрена он тебе не пошлет! – безжалостно подытожил Михаил. – А сам сейчас, будь спокоен, жрет от пуза! Это ты, Бориска, лучше меня знаешь. Ладно, чего воду в ступе толочь… Коль ты пешка – так пешка, чо уж тут поделашь! Да и, честно-откровенно скажу тебе, Бориска: мы и без тебя оставшуюся Костину кодлу с им самим обложили уже почище волчьей стаи. Это я тебе – по секрету, все равно в одиночке кантуешься… Да, а чево ж ты мне так и не ответил! Жрать-то, все-таки, хошь ил не хошь?
– Хочу, – невнятно буркнул Багров, исподлобья уставившись на Баташева.
– Я, когда сюда собрался, – так и подумал, – без выражения сказал Михаил.
И, перегнувшись через стол, потянул к себе холстинку.
– У меня тут разносолов нет. Хлеб и сало. Если хочешь – поешь.
Бориска недоверчиво вскинул голову, глаза лихорадочно забегали с еды на Баташева и обратно, опять на Баташева  и снова на  пахучую краюху пшеничного и аппетитное сало.
– Хороша закуска? – весело спросил Михаил и заговорщески подмигнул Бориске. – Ладно… Учитывая твое боевое красное прошлое, можно и на послабление тайком пойти, а, Бориска? Лови момент, пока угрозыск добрый!
Он ловко выхватил из ящика стола шкалик и опрокинул его в кружку. Пододвинул опешившему Багрову.
– Пей, жри, хрен с тобой, горе-арестант!
Бориска с недоверчивой, но по-детски потешной, улыбкой потянулся к кружке. Осторожно, словно боясь, что, передумав, ударит сейчас сыскарь по столу, кружка и опрокинется. Но Михаил поудобнее устроился в углу, углубился, казалось, в папку с бумагами, раскурив папироску. Специально для сегодняшнего шику прикупил коробочку!
Махом выцедив кружку вонючего китайского спирта, Багров зверем набросился на хлеб и сало, жадно чавкая и заглатывая такие куски, что Михаилу невольно хотелось выхватить у него и краюху, и сало – чтоб не подавился ненароком.
Но Баташев под такой жор другой аккомпанемент начал: принялся вкратце пересказывать Бориске уже известное о шайке, про раскрытые преступления и  произведенные аресты, про печальную судьбу известных ленковцев и известные угрозыску «хазы» и притоны. Борька, казалось, жрет, не слушая.
Но вскоре со жратвой было покончено. Стало заметно, как сивуха развозит Бориску. На глазах, вид у него делался все более глупым, скоморошечным каким-то.
Баташев разочарованно глядел на пьяного Багрова и не мог отделаться от закрутившейся в голове надоедливой строчкой поговорки: «Не в коня корм… не в коня корм… не в коня корм…». Со вздохом подумалось, что вскорости опять начнется обычное Борискино представленье – про полки под Читой и спрятанные  пушки-орудия…
Но Бориска вдруг согнулся, бухнул голову на скрещенные руки, вплющивая их в столешницу, и – заплакал-зарыдал, захлебываясь от стонов и соплей.
Это было что-то новое, доселе не применявшееся «императорским артистом» в спектаклях на допросах. Итак, представленье начинается! Артисты те же, но пьеса новая… Баташев настроился уже на привычное, посему слезы и сопли не пресекал, молча наблюдая развитие событий.
Через несколько минут Бориска затих, молча и неловко вытираясь рукавом. Хмель вовсю кружил его, движения были несуразными, невпопад. Вдруг он поднял на Михаила глаза и отчетливо проговорил:
– Спасибо за угощение, товарищ-барин.
Помолчав, добавил:
– Крепко зацепил ты меня…
«Это он про что? – подумал Михаил. – Про то, что он для Кости – пустое место или про то, что жратвой его растрогал, видите ли?»
Оказалось, что сработали оба момента.
– Никогда не думал, что в угрозыске вашем фараонском могут находиться и такие человечные люди, – вдруг вполне трезво проговорил Багров, вновь опустив голову. – Думал, одне ищейки. Нашего брата хватать… А ты – вона как. Н-да… зацепил…
Бориска опять замолчал, шумно несколько раз кряду  втянул полные легкие воздуха. Вновь глянул на Баташева и криво усмехнулся, еще с трудом растягивая плохо слушающиеся после выпивки губы.
– А нащет моего места подле Кости – зря! Так оно и есть. Чи ординарец, чи адъютант – хера ли теперя гадать! Слышь, дядя-начальник, пиши, пока не передумал! 
Бориска развернулся от стола на табурете-тумбе, откинулся спиной на стенку, закрыл глаза и монотонно забубнил. Михаил лихорадочно застрочил карандашом по линованным листам.
– Возглавляемая Ленковым шайка была правильно построенной организацией. С надлежащим количеством членов и с правильно поставленной среди них… э… системой разделения труда...
 «Ты погляди! Как грамотно шпарит! Ну, бляха-муха, как брошюру пишет!» – удивленно подумал Михаил, то тут же догадался: Бориска запомнил чью-то характеристику шайки… Вполне возможно, что есть у бандитов кто-то мозговитый… Ленков? Смекалист, судя по рассказам, но вряд ли он… Кто же?
–… Имелись активные члены, наводчики, укрыватели, скупщики краденого и сбытчики и прочия! Каждый из них строго знал свои обязанности и строго стоял на своем посту. Шайка имела ряд тайных мест, где главари собирались на заседания и вырешали все текущие вопросы…
На непривычном уху слове «вырешали» до Баташева вдруг дошло, что Бориска говорит о шайке в прошедшем времени. Информация, выданная в его уши, пока он чавкал салом и пшеничным караваем, пала на благодатную почву. И Бориску прорвало – от тюремной безысходности в сырой одиночке, от рухнувшего с арестом наладившегося было благополучия, пусть и бандитского, от потери своего веса в шайке и уяснения простой, как мычание, истины, что теперь он прежним дружкам не нужен, и, в первую очередь, Косте, которому был предан, как собака, после столь радушного приема в шайку…
– Пиши, дядя! Среди шайки существовала строгая дисциплина и ответственность. Было постановлено: за малейшую измену приговором членов и атамана – смерть! Што и имело место. Зимой за подозрение в измене был убит один… Брошен на Читинке, где опосля был поднят милицией. За  простую провинность виноватых колотили смертным боем… Вот, Захарку Жежко, с первой Читы, на кулаки подымали – выпросил… Его впоследствии угрозыск сцапал и ухлопал…
Записывая, Баташов не мог отделаться от мысли, что Багров просто задумал очередную аферу, хитрую и тонкую. Пока он рассказывал то, что было давно известно. Вдобавок, передергивал: не мог, к примеру, не знать, что Жежко был убит не при задержании и не угрозыском. Но уже через минуту Михаил почувствовал угрызения совести, что столь плохо научился думать о людях, хотя, конечно, Багрова к нормальным людям отнести трудно…
– …Вся шайка снабжалась оружием из караульного батальона и документами,  и мандатами всякого рода… Агенты свои везде были натырканы: в разных правительственных конторах, среди милиции и Госполитохраны. Зимой шайкой воровалось много лошадей, по возможности с седлами, так как по заявлению Ленкова, он хотел организовать отряд, перевернуть вверх дном Читу и уйти в Монголию…
– Зачем? Связи за кордоном имел?
Багров открыл глаза и невидяще уставился сквозь Баташева.
– Этова не знаю. На што намекаешь, дядя? К белякам у нас отношенье одно! Я пробыл в шайке немного, но знаю и многих ее членов и их дела. Из контры только и был когда-то Кешка Гутарев да барон какой-то, то ли Янберг-Мамберг, то ли еще как… А мы – солдаты революции!
– Ладно, давай без политики… Много ли в шайке народу, ну-ка, проверю твои цифры! – надавил на самолюбие парня Михаил.
– Всего, по словам Ленкова, надежных около ста двадцати человек. Может, столь и было, но вы жа многих поубивали и заарестовали. Но из активных знаю: самого Костю Ленкова, помощника его Мишку Некрасова под кличкой «Хохленок», Михаила Самойлова, Яшку… Фамилию не помню, но он, пока меня не схватили, тут, в тюрьме сидел, а щас – не знаю, где ошиватца. Далее – Алешку-милиционера, Разгильдеева Николая… Он был убит угрозыском при попытке бежать. .. Заим Хабиров, татарин. Убит Ленковым за неисполнение приказания. Разводовский Петр, Васька Кузьмич, Григорий Верхозин… Про этого мне сами вы говорили, как и про Верхоленцева – вот был настоящий адъютант Ленкова. Убит… Лисовенко Антон и Архипов Алексей – в тюрьме. Сенька Косолапый, Крылов Иннокентий, Бердников Яшка… А, это я про него говорил! Который в тюрьме сидел! Я поначалу фамилию  запамятовал. А щас, ишь, как ловко всплыла! Еще два брата Хабировых, второй и третий. Один убит, а другой скрывается, если уже не убили. Баталов Костя – рожа бельмастая! И конечно,  Лукьянов Тимофей – хваленый ваш милицейский начальник, Костей купленный с потрохами… Ить, ежели бы ни он, мог Костя у Сидорки-старшего,  это – у портного Сидорова, значит, загреметь, а то бы и шлепнули атамана… Хотя, понятное дело, Лукьянов больше наводчик, правда, револьверы давал, а сам на дело не ходил…
Похолодевший от волнения Баташев, не веря в удачу, впитывал каждое Борискино слово. Словно почуяв это, Бориска стал растягивать паузы, а потом и вовсе замолчал, сказав напоследок, устало и горько:
– Ты не бойся, дядя. Потек ручеек – побежит и речка. Зови завтра своего следователя, буду дальше рассказывать. Чего уж теперя в молчанку играть. Сам утону и всех утоплю, гадов, – без какой-либо эмоции, отрешенно проговорил Багров. – Меня в любом случае в распыл пустят, хоть молчи, хоть соловьем заливайся…  Тока, это… Под белое знамя, слышь, ты нас не ставь, особливо меня. Я – красный боевой пулеметчик! Эх-ма…Крови налил, конешно… Так што, не бойся, дядя…  А щас позови конвойных – устал я и спать хочу…
Обратно в отделение угрозыска Михаил Баташев летел, как на крыльях. Сумасшедшая радость рвалась наружу! Все нравилось – и прохожие, озабоченно спешащие по своим делам, и толстая торговка шаньгами на углу Большой и Камчатской, и истекающие капелью сосульки на солнцепеке, и чумазые мальчишки, втроем волокущие на скрипучей тележке плещущую водой бочку вверх по Якутской.

В КАБИНЕТ к Фоменко Михаил вбежал сияющий, как начищенный самовар на пасхальном застолье.
– Дмитрий Иванович! Заговорил Багров! Богато знает!
– Погоди, не части, рассказывай с толком, с расстановкой, – улыбнулся молодому задору начальник угрозыска.
И Баташев, сгорая от нетерпения, начал выкладывать все подробности. Когда закончил – очень удивился суровому лицу своего начальника.
Удивление длилось недолго – за кружку спирта такой нагоняй получил – ай да ну! Но за добытые сведения Дмитрий Иванович Михаила поблагодарил, может быть, и суховато для такого случая...
Знал бы на самом деле Михаил, как обрадовался Фоменко полученному успеху, а еще больше – тому, что растут в розыске надежные, способные с творческим огоньком работать кадры.
Полученные сведения требовали немедленного реагирования. Срочные задания были выданы старшим агентам Володину, Бояршинову и Леоновичу. Сам Фоменко вскоре выехал к директору ГПО Бельскому, созвонившись с ним по телефону.
Выслушав Дмитрия Ивановича, Бельский внутренне усмехнулся, одновременно по-хорошему позавидовав начальнику городского угрозыска. Дело было в том, что в Госполитохране заниматься шайкой Ленкова начали сравнительно недавно, после того, как по почте пришло… письмо от главаря шайки.
Собственно, это было и не письмо, а сложенная вчетверо бумажка с несколькими строками, опущенная в почтовый ящик без конверта. Вместо адреса чернела корявая надпись: «Директору ГПО лично в руки».
В записке Ленков уверял директора Бельского, что с властями ДВР он не воюет, так как тоже является идейным борцом, а трясет только богатеев, раздавая добычу бедным.
Получив от бандитов такое послание, которое явно отдавало глупой и наглой бравадой, Бельский поручил изучить имеющуюся у милиции информацию о шайке: о масштабах  ленковских грабежей и налетов, о тех шагах, которые предпринимал угрозыск по борьбе с бандитами.
Стороннему наблюдателю, в роли коего выступал Бельский, при анализе полученных сведений стало ясно: пока, даже с учетом разгромов милицией первочитинского гнезда Ленкова и притона шинкарки Храмовских на Большом Острове, удары уголовного розыска в основном приходятся по периферийным силам преступной организации. В к самой «головке» шайки подобраться пока не получается. Более того, в январе трагично закончилась, поначалу столь удачная, попытка проникновения в окружение Ленкова сотрудника угро. Безуспешными оказались и попытки милиции реализовать агентурные сведения  о появлении главаря у портных Сидорова и Тараева. По всей видимости, заключил Бельский, причин этому было несколько, в том числе и предательство в милицейских рядах, а через это - утечка сведений о намерениях угрозыска и милиции к бандитам.
Последнее вскоре подтвердилось и по линии агентуры ГПО, и  агентами угрозыска. Показания Багрова о Лукьянове только закрепили уже имеющиеся основания и факты, позволяющие обвинить начальника 5-го участка уездной милиции в перерождении. Изучение окружения портного Сидорова через его сына Федора вывело и на карбат. Соединились воедино участившиеся там в последнее время случаи ночных краж винтовок и патронов, попоек в парикмахерской и темной суеты на хоздворе батальона: одиннадцать человек, из числа бойцов и членов банной команды, погрязли в связях с бандитами или стали ими, участвуя в налетах и кражах!
Анализировали не только в ГПО. Изучение уголовным розыском происшествий на трактах вокруг Читы дали Фоменко основания полагать особую роль в наводке бандитов на грабежи крестьянских обозов, которую играли владельцы  или работники постоялых дворов.
И вновь всплыла обнаруженная при предшественнике Фоменко, Гадаскине, на спешиловской заезжке в Песчанке трехлинейная винтовка Григория Бурдинского, былого известного партизанского командира, а ныне депутата Нарсоба. А действительно ли в прошлом связь Ленкова и Бурдинского, как уверял последний? Прятавший винтовку Филипп Цупко, ставший осведомителем угрозыска, пользы никакой не приносит, темнит, зато водит знакомства с массой подозрительных личностей. Не одна  ли это компашка? – задавал себе вопросы Фоменко. Вряд ли старые связи угасли, уголовное братство – засасывающий омут.
И это обсудили с Бельским, решив внимательно присмотреться к  Цупко и Бурдинскому. А еще Дмитрий Иванович поделился с главным чекистом ДВР совершенно секретной задумкой.
После трагической гибели Северьяна Покидаева, на кровавом заручении Сарсатского и Тайнишек 5 января, Фоменко постоянно казнил себя в душе за неведомую ошибку, ставшую для младшего товарища роковой. Но разумом понимал, что без агентурного проникновения в ряды ленковцев надеяться на серьезный успех не придется.
Интенсивные допросы задержанных ленковцев преследовали в качестве одной из основных целей и сбор таких сведений, которые позволили бы сотруднику уголовного розыска действовать нелегально, в гуще бандитов. В ныне сложившейся обстановке проникновение в ленковскую шайку представлялось особенно важным.
С ЭТОЙ целью, по просьбе Фоменко, в Читу откомандировали  молодого оперативного сотрудника Прибайкальской милиции Владимира Гурьевича  Ронского.
Пятого мая он был назначен для дальнейшей службы в Читинской городском отделении уголовного розыска. Но назначен негласно и законспирирован крепко. Предварительно с ним через посланца, в роли которого выступил Баташев, уже были оговорены детали предстоящего внедрения  к ленковцам, поэтому легенду сразу же запустили в дело. Она резко отличалась от той, под которой уходил на задание погибший Северьян Покидаев.
Ронский действовал под своим именем в обличье преуспевающего коммерсанта. У Михаила Баташева был знакомый торговец Трофимов, ранее не раз оказывающий услуги уголовному розыску по ликвидации грабительских групп. Под маской компаньона к Трофимову и направили Ронского. Обозначившись в торговой компании, секретный агент сделал так, что оказался в постояльцах у Спиридона Баталова.
Спиридон Баталов привлек внимание уголовного розыска, когда обманом попытался получить из Госбанка десять тысяч рублей. Афера не состоялась, но при расследовании этого дела выяснилось, что недавно освободившийся из тюрьмы Константин Баталов, сразу же примкнувший к ленковской шайке, как показал на допросе и Багров, является старшим братом Спиридона. На этом и была построена комбинация внедрения.
У Спиридона Баталова имелась собственная изба, добрая просторная пятистенка, так что в богатом постояльце он был заинтересован. Баталов и раньше часть дома сдавал, но как раз накануне распрощался с прежним квартирантом. А гужевой извоз и лодочный перевоз, которыми занимался Спиридон, особо прибыльными не были, так что добавка в семейный кошелек от сдачи комнаты в наем лишней не являлась.
Новый квартирант в первый же вечер выставил на стол бутылку казенной водки, мясной балык и рыбные консервы в жестяной заграничной банке. Пригласил к столу хозяина, который от такого внимания растаял, слазил в подпол, присовокупив к выставленным деликатесам соленое сало, квашеную капусту, чугунок рассыпчатой картошки. Гладкий на лицо постоялец сыпал шутками-прибаутками, подливая Спиридону водочки, чем окончательно расположил к себе.
Через пару дней к Спиридону под вечер заявился старший брат. Коське Спиридон рассказал о новом жильце, нахваливая угощения и веселый нрав. Тут и он на ночлег подошел. Познакомился с Коськой и, хлопнув в ладони, пригласил  знакомство обмыть.
Быстро сгоношили на стол, раскупорив новый «презент» постояльца – водочку «Чуринскую», чистую, аки слеза младенца. И разговор потек. О житье-бытье, о коммерческих делах, о том, о сем. Между делом Ронский ввернул историю про своего знакомого торговца, ограбленного в поезде, посетовав, что нынче сберечь товар сложно, разве что под вооруженной охраной или когда сам при оружии.
Одним из заданий у Володи Ронского было поручение Фоменко попытаться выяснить каналы получения бандитами оружия и боеприпасов, так как одним только источником в читинском карбате вооруженность шайки не объяснялась.
Но показалось – удочку-то закинул, а рыбка не клюнула. Братья никак не среагировали на сетования Ронского и его рассуждения о том, что хорошо бы где-то хотя бы маломальское ружьецо для пострадавшего знакомого раздобыть. На том и разошлись спать.
Через сутки грянуло известие об убийстве на тракте Анохина и Крылова. Уже по первым свидетельским показаниям можно было определенно судить о возможных убийцах, по описаниям крестьян и Козера – обычных уголовниках. Не исключено, что видных большевиков на тракте убили ленковцы.
Выслушав секретную информацию начальника уголовного розыска, директор Госполитохраны про себя усмехнулся. Оперативная комбинация по внедрению Ронского показалась Льву Николаевичу неудачной. Цыганочка какая-то с выходом из-за печки!
Бельский был убежден, что братцы Баталовы – мелкие уголовные сошки, через них выйти на «головку» бандитов, при склонности Ленкова к конспирации и дроблении шайки на мелкие преступные группы, с друг другом незнакомые, – дело долгое. И не факт, что вообще у агента угрозыска выход на главаря получится. А время поджимало! И Правительство ДВР требовало в кратчайшие сроки раскрыть убийство Анохина и Крылова, и из Москвы требовали… 
Поэтому директор Госполитохраны закрутил свою игру, в которую посвящать начальника угрозыска посчитал преждевременным.
Дело в том, что Филипп Цупко уже давно был в поле зрения чекистов ДВР.
В 1920 году, когда в Чите хозяйничали белые, квартирмейстер дивизии генерала Каппеля определил на постой в дом Анны Спешиловой на Новых местах, где фактически проживал, болтаясь по Чите, один Филя-Кабан, квартиранта, прапорщика Калинина. Как офицер, тот имел право на отдельную квартиру при постое.
Павел Калинин был молод, наглостью не отличался, платил за квартиру исправно и щедро, Филе-Кабану неудобств не создавал, наоборот, приглашал к столу, наливал водочки. Короче говоря, Цупко квартирантом был доволен. Когда в октябре 1920 года каппелевцы отступили в Маньчжурию, и Филя лишился постояльца, то даже жалел  молодого офицерика.
Цупко не знал дальнейшей судьбы Павла Калинина.  В мае 1921 года в качестве секретного агента белогвардейской контрразведки, завербованный полковником Родионовым, Калинин появился на территории ДВР с заданием разведать боеспособность частей Народно-революционной армии. На руках имел поддельный паспорт и удостоверение работника борзинского кооператива «Эконом».
Но ничего предпринять не успел, был арестован Госполитохраной, заблаговременно получившей сообщение о засылке Калинина от своего разведчика из Маньчжурии. В ходе следствия Калинин полностью признал свою вину и почти год просидел в Читинской тюрьме, ожидая суда.
Будучи человеком острого ума и незаурядной смекалки, Бельский, после получения в ГПО ленковской записки и изучения окружения главаря, решил использовать знакомство Калинина с Цупко, во многом полагаясь на удачу. С арестованным шпионом-неудачником состоялся секретный разговор, в ходе которого Павлу Калинину было предложено сотрудничать с ГПО в обмен на фактическое помилование. Насидевшийся на тюремных нарах и готовый к самому печальному для себя исходу Калинин согласился без колебаний.
Пятого мая 1922 года, в тот же самый день, когда в Чите начал работать «коммерсант» Ронский, Народно-политический суд Забайкальской области,  «руководствуясь велением революционной совести и учитывая чистосердечное признание, искреннее раскаяние, молодость и происхождение из крестьянской семьи, постановил: гражданину Калинину Павлу Васильевичу, 1900 года рождения, уроженцу города Томска, – зачесть предварительное заключение до суда, из-под стражи в Читинской тюрьме освободить и направить в распоряжение  Читинского воинского начальника, как  призывного возраста. Остальные обвинения считать не доказанными.»
По заданию Госполитохраны Калинин, выпущенный из тюрьмы 6 мая, тут же был «уволен в отпуск от призыва на один месяц» и снова напросился к Цупко в квартиранты. Попутно пожаловался Павел своему благодетелю на несправедливость существующих порядков, высказав неприятие новой власти. Филипп принял бывшего офицера с доверием.
Вот почему Бельский и усмехнулся про себя, узнав задумку начальника угрозыска: повторить внедрение сотрудника в шайку Ленкова. Директор ГПО склонен был считать случившееся на Витимском тракте актом политического террора. Хотя допускал мысль, что могло быть выполнено это контрреволюционное злодейство и  руками тех же ленковцев. Будучи убежденным, что с разработкой операции по повторному агентурному проникновению в шайку уголовный розыск затянет, Бельский развитием оперативной комбинации угрозыска не интересовался, погрузившись в свои заботы.
Да, рассуждал после ухода Фоменко Бельский, вполне возможно, что Анохина и Крылова убили уголовники, но чью волю они исполняли, чья рука ими водила? Секретному агенту Павлу Калинину было спешно доведено задание по выяснению обстоятельств убийства, участников и вдохновителей преступления.
Уже на следующий день Калинин попросил Цупко снести письмо к секретарю эсеровской парторганизации Соболеву, с которым познакомился в тюрьме. Того за что-то политическое привлекали, но вскорости выпустили. В письме Калинин просил у Соболева помощи «в дальнейшем существовании»,  зазывал для разговора в дом Цупко. И с Филиппом снова и снова за чаем заводил разговор о былом своем офицерстве, о нынешнем недовольстве властями.
 
ОДНАКО, первую ниточку в раскрытии убийства Анохина и Крылова потянул-таки уголовный розыск. Подвел Льва Николаевича Бельского шаблонный, традиционно снисходительный взгляд чекистов на «братьев своих меньших».  Дмитрий Иванович Фоменко развернулся куда масштабнее коллег из ГПО. Агентурным внедрением в шайку он не ограничился, а, пользуясь ситуацией, постарался привлечь к ликвидации бандитской структуры все полезные силы.
По настоянию Фоменко, активно привлекли к допросам арестованных ленковцев даже старшего милиционера уездной милиции Ивана Ивановича Бойцова. Конечно, его, как и уголовный розыск со следователем Файбушевичем, больше всего интересовали дальнейшие показания Бориски Багрова.
Бориска не скрывал ничего. Обладая незаурядной памятью, он методично раскладывал по полочкам участие членов шайки в различных преступлениях. Протоколы допросов Багрова составляли уже многостраничную энциклопедию бандитских злодеяний.
–- …К членам-укрывателям шайки относятся Попиков Василий, сейчас он в тюрьме; портной Тараев Александр, тоже в тюрьме; Храмовских, шинкарка, арестованная; еще один портной, тоже в тюрьме нынче, – Сидоров;  Ложкин Федор, проживающий возле Караульного полка;  Сарсатский Алексей, проживающий угол 2-й Кузнечной и Набережной, в доме Прохорова; братья Якубченко в Кеноне; Киргинцева Александра; Елена Гроховская; Беломестнов Иван и его сыновья; Семенов – живет на Новых местах… Тайные агенты шайки: Ваня Куйдин, малолетний, ему двенадцать лет, в харчевне состоит;  Притупов Филипп, содержатель столовки на базаре; Филипп Цупко…
… Из известных мне, шайкой были совершены следующие преступления: попытка ограбления кассы Минздрава в двадцать первом году, убийство Лосицкого в железнодорожной казарме в начале двадцать второго года, ограбление китайцев на Большом острове… ограбление китайской лавки на Хитром острове…  ограбление китайских огородников около вокзала пред Пасхой в этом году… убийство и ограбление китайцев на Софийской улице, угол Сунгарийской… убийство бурята зимой на тракте… убийство китайцев на Камчатской… попытка ограбления складов «Нобель»…
…Из перечисленных мною членов шайки участвовали непосредственно на делах в таком составе: Некрасов Михаил, он же Логотенко – участвовал в убийстве какого-то бывшего полковника, проживающего в старой колонии в казенном доме. Дело было перед Рождеством 1921 года. С ним участвовал сам Ленков, Развадовский Петр, Разгильдяев Колька… Некрасов же участвовал в ограблении китайской лавочки на Большом Острове по Верхнеудинской улице, с ним вместе были Развадовский, Разгильдяев, Храмовских…
… Михаил Самойлов участвовал… на Иргене в убийстве сторожа зимовья в конце 1921 года…убийстве трех милиционеров на приисках , куда ездили за 300 верст от Читы 18 человек на лошадях летом прошлого года. С ним участвовали…»
             
Вскоре и по тюрьме пополз слух, что Бориска раскололся. Большинство сидящих под следствием ленковцев тут же смикитили, что надо поспешать – не запираться на допросах, а резать правду-матку, иначе можно и опоздать с чистосердечными раскаяниями и признаниями. 
Одновременно, каждому хотелось максимально свалить вину на других, выгородить себя по мере возможности. Борискино «пение» этому мешало категорически! Поэтому некоторые из арестованных ленковцев изыскивали в тюремных стенах способ добраться до Бориски и заткнуть ему рот. Однако предпринимаемые для этого шаги успехом  никак не увенчивались, оставалось лишь скалить клыки в бессильной ярости, пытаться давить на Багрова морально.
Арестованный в числе прочих зловещий собаколов Лебедев, на квартире которого бандиты припрятывали краденое и устраивали «дербанки», посылал через таскавших по тюремным камерам баланду заключенных записки Багрову:
«Бориска, поплатишься за то, что наших открываешь. Всегда готовый к услугам, "собачья смерть" – Лебедев.»
Но Бориска решение «топить» своих прошлых корешков принял окончательное и бесповоротное.
Показания Багрова, других арестованных ленковцев, сведения, полученные от подсобного аппарата уголовного розыска выявили одно любопытное обстоятельство: наибольший интерес Ленков проявляет к золотой добыче, которую с грабежей и разбоев забирает в некую «кассу взаимопомощи» практически целиком, отдавая на «дербанку» прочее барахло: платья, костюмы, шубы, столовое серебро, конскую упряжь, продукты. И постоянно нацеливает своих подручных, возглавляющих бандитские «пятерки» на добычу золота, серебра, драгоценностей, чуть ли не гонит на Витимский и Акшинский тракты для постоянных засад свою шатию-братию, наказывая постоянно стеречь вывоз с золотых приисков добытого металла.
«Не такая ли группа бандитов орудовала на Витимском тракте, и ей попались под прицел Анохин и Крылов?» – размышлял Дмитрий Иванович в тот момент, когда в раскрытую кабинетную дверь просунулась голова помощника.
 – Дмитрий Иванович, разрешите?
Баташев плотно притворил за собой дверь, шагнул с побледневшим от волнения лицом к столу:
– Дмитрий Иванович, Володя Ронский запросил экстренной встречи!..
 


Глава 33.

ПОХОРОНЫ Анохина и Крылова были обставлены с печальной торжественностью и правительственным размахом.
Ронский поостерегся пойти для прощания с видными деятелями борьбы за Советскую власть. Сидел в конторе Трофимова, в «своем» кабинетике, жадно читал передовую статью в свежем номере газеты Политуправления НРА «Боец и пахарь». 
Под крупным и категорическим заголовком «Контрреволюции должен быть положен конец!» газета писала:
«Мы до сих пор еще не завоевали возможности мирного труда по восстановлению нашего хозяйства. Мы проливали потоки крови, отстаивая свое право на жизнь, свою независимость от японцев, свою свободу от плетей и шомполов атамана.
Мы теряли братьев, отцов в этой великой борьбе, и мы победили. Теперь у нас на очереди другой враг, беспощадный враг. Враг, которому не должно быть, не может быть пощады. Враг, который не останавливается не перед чем в своей темной, необузданной жестокости. Этот враг – бандитизм.
…Не так давно имел место крупный налет на ст. Могочи. Убивались невинные граждане. Насиловалось и грабилось население, уничтожалось народное добро.
Убиты товарищи Петр Анохин и Дмитрий Крылов.
Это – последняя капля. Чаша переполнена. Больше не могут оставаться безнаказанными преступления, которым нет названия…»
Ниже была опубликована посмертная статья Анохина «Почему введена смертная казнь?», в которой автор спрашивал: «Что делать, когда разные банды грабят население на протяжении сотен верст и разоряют вконец крестьянское хозяйство?» И отвечал: «Власть должна применить самые суровые меры в борьбе с подобными преступлениями, иначе она будет не власть, а беспомощный ребенок, и население будет расправляться самосудом.»
Володя Ронский тоже, как Бельский, как сотни и тысячи людей, думал о погибших, не сомневаясь, что белая сволочь приложила к этому руку. Хотя, не видел он большой разницы между контрреволюционерами-золотопогонниками  и  уголовщиной. Убивали и те, и другие. Грабили одинаково. Одинаково хотели и власти над людьми, основанной на насилии, безоговорочном подчинении. Разве что, первые для власти своей изобретали красивую оболочку в виде царского великолепия, золотоносного офицерства, пропитанного ладаном духовенства, а бандиту-уголовнику такая вот оболочка, деликатно именуемая государственным устройством , была без надобности.
Володя Ронский не слышал речи военмина Блюхера над гробами убитых, других скорбных слов, пронзительной меди духового оркестра и резкого, оглушительного троекратного залпа над могилами.
Володя Ронский смотрел поверх газетного листа куда-то в точку и спокойно обдумывал, как ему вести настолько аккуратную линию со старшим Баталовым, мужиком, которому палец в рот не клади, чтобы и все поручения Дмитрия Ивановича  Фоменко  выполнить,  и  не  погореть  ненароком. 
Особенно  будет  обидно, если погоришь из-за выбранного облика торговца – а как его самого грабить начнут, посчитав, что постоялец – кусок жирный? Это было бы смешно, с одной стороны… Не перегнул ли палку с угощениями? Братцы Баталовы слаще морковки, как говорится, ничего не пробовали, а он к ним с португальскими сардинами в жестянке размалеванной. Польстятся и ограбят. Вот цирк будет!..
Эта жалкая мыслишка и мелькнула, когда вечером в его комнату сначала заглянул Спиридон, а потом из-за спины брата показался, сумрачный как всегда, бельмястый Коська.
– Ты что ли, Володя, насчет оружья спрашивал? Для знакомца свово? – с порога проскрипел старший из братьев.
– Чего? А, насчет ружья! Ну-ну! – оживился Ронский.
– Ружья пока не нашлось, можа, попозже, – нажимая на последний слог, ответил Коська. – А пока – вот. Сколь за такую дурынду знакомец твой отвалит?
Баталов протянул Ронскому грязную тряпицу, в которую, как было сразу заметно по очертаниям, завернутым оказался вороненый новехонький «браунинг».
– Эва! – разочарованно протянул квартирант. – Невелик калибр! А, что, одну пушку торгуете?
– Чево жа, одну… Могем и две, – самодовольно бросил Коська и ткнул Спиридона в бок. – Кликни-ка Мишку сюда…
 – Так ты, чо, с ем приперся? – удивился младший из братьев. – С Самойловым, да?
«Дзинь!» – прозвенел в голове Ронского звоночек. «Самойлов! Этот ленковец, судя по показаниям Багрова, покруче Баталовых. Завертелась каруселька…»
– Кликни, тебе сказал, дурень! – только и рявкнул Коська, пристально сверля одновременно Ронского глазом-буравчиком.
Появился молодой тонкий парень с такими же тонкими, черными усиками и наглыми пронзительными глазами, на резко очерченных губах – еле заметная, со зловещинкой, улыбочка.
Парень молча вынул из внутреннего нагрудного кармана потертый десятизарядный «маузер», положил перед Ронским на стол.
Володя взял в ладонь удобную рукоятку, любовно погладил ствол, стараясь быстрее запомнить номер на пистолете. «163103… 163103… 163103»
– За двое револьвертов, Володя, возьмем сто рублев золотом, – выговорил Коська.
– Не, мужики, – оторвался от «любования» пистолетом Ронский. – Сильно дорого. Предлагаю по сорока серебряной деньгою. Да и то, еще и неизвестно, как мой знакомый такое предложение воспримет. Но я его знаю. Начну ему дороже запродавать – не возьмет! Счет денежке любит – как бабу голубит! А что машинки хорошие – скажу ему в точности.
– Во-во! Торговцу свому все обскажи, а потом рядиться будем! – махнул рукой Коська, оглянувшись на высокого парня с усиками. «Мишка Самойлов, – запечатлел его фотографией в памяти Ронский. – Баташев говорил, это ближайший подручный Ленкова...»
– Ладно… Может быть, даже завтра и скажу, – лениво сказал вслух и с явным безразличием отодвинул от себя пистолеты.
 
«…«маузер» № 163103. На «браунинге» номер полностью разглядеть не смог, отблескивало. То ли - 263906, то ли – 283986… Цифры маленькие, округлые, а воронь на затворе густая.,,»

– Молодец парень! – дрогнул голос у Дмитрия Ивановича, когда он, прочитав донесение Ронского, сличил номер предлагаемого на продажу «маузера» с номером пистолета, зарегистрированного за Анохиным.  Приблизительный номер «браунинга» тоже был близок к номеру личного оружия Крылова. Тут же снял телефонную трубку:
– Станция! Директора ГПО Бельского!
Через час в Госполитохране собралось небольшое по составу совещание оперативных сотрудников под сопредседательством Бельского и Фоменко. Правительству Республики и министру внутренних дел Ф.Н. Петрову уже было доложено об установленном факте.
– Спешить, товарищи, не будем, – твердо заявил Бельский. – Считаю, что пока брать Баталова нецелесообразно. Посмотрим, кого еще по этой ниточке обнаружим. Оружие, конечно, товарищ ваш, Дмитрий Иванович, пусть покупает, особо не торгуется, а то других покупателей могут найти.  Я же думаю, что и нашего Павлика надо активизировать в обработке Цупко, а более, как думается, его старшего приятеля Бизина. Занятный фрукт, оказывается, Дмитрий Иванович, этот Бизин… В полюбовницах, говорят, имел двоюродную сестру подружки самого атамана Семенова! Каково? Не отсюда ли белый след тянется? Вот на выяснение этого всего Павлика и нацелим. А вы, товарищи, – обратился Бельский к двум неприметным лицом, крепко сложенным, уже немолодым оперативным агентам ГПО, – займитесь разработкой по партизанам. С максимальной деликатностью, разумеется…
Когда совещание закончилось, Бельский извиняюще глянул на Фоменко
– Уж прости, Дмитрий Иванович, за скрытность. Привычка, черт ее дери… И утечка информации к бандитам уже достала! Не о тебе речь, но сам понимаешь…
Сам того не ведая, по незаживающему резанул Бельский: Дмитрий Иванович снова вспомнил свой «тюремный» прокол с Покидаевым. Перед глазами всплыла жизнерадостная, красивая улыбка Северьяна… И тут же ее заслонила противная, хитрая харя Фильки Цупко. Да, тоже прокол – на такого подсобника рассчитывали…
Если бы еще знать Дмитрию Ивановичу, что именно из-за Цупко погиб Северьян, кровь его молодая – на Филькиных грязных лапах. Впрочем, что оно, это знание? Когда бы жизни возвращало…
– …И большое тебе спасибо, Дмитрий Иванович за знакомство с Бойцовым. Помог мужик нам разобраться во многих бандитских хитросплетениях, – довольный Бельский с благодарностью пожал Фоменко руку. – Я бы даже сказал, что он, начиная с расследования убийства путевого обходчика Лосицкого и бурята Гомбоева на хребте, в преследовании шайки Ленкова вышел на такое число бандитов, что уже во многом успех наш предрешил. И на Бизина с Цупко вышел. Его и был совет к хитрому старичку присмотреться. Слушай, Дмитрий Иванович, не мое, конечно, дело, но что с ним так обошлись – старшим милиционером на Черновские турнули? Где он провинился?
– Вины и нет никакой, - нахмурившись, ответил Фоменко. – Только невзлюбили его, как беспокойно относящегося к работе, наши вышестоящие чинуши. Иль не знакомы тебе, Лев Николаевич, наши отцы-начальники, Антонов и Колесниченко?  Составление мудреных инструкций им давно живую работу заслонило. Эх, да что говорить! – сокрушенно махнул рукою Дмитрий Иванович. – Кто начальник – тот, считается, и прав. Кабы так еще бы было!.. Тогда бы, друг мой Лев Николаевич, и Ленкова бы мы взяли у Тараева, а то и у Сидорова еще, во время первой облавы, и сотрудник мой Василий Петров жив бы остался, детей не осиротил…Так-то, вот!
Дмитрий Иванович замолчал, сильно сжал Бельскому ладонь, прощаясь, и вышел. Лев Николаевич сочувственно посмотрел ему вслед. Машинально подумал, что может быть, положение дел в милиции изменится со  сменой начальства. Назначение бывшего министра Е. М. Матвеева председателем Высшего Кассационного суда Республики и перевод туда же следователем по особо важным делам  Главного  Правительственного инспектора милиции Н. И. Колесниченко в начале мая стали свершившимся фактом. До этого перевели в конце апреля инспектором в адмотдел МВД начальника гормилиции В. Е. Сержанта, в Читинской уездной милиции начальника поменяли…
             
СТОРГОВАТЬ на следующий день оба пистолета Ронскому не удалось.
Появился Коська, смурной, как с похмелюги, снова сунул квартиранту «браунинг» в холстине.
– А что же второй револьвертик? –  поинтересовался, позевывая, Владимир. – По мне, так второй – машинка добрая, не чета этой пукалке.
– Второй – тю-тю, с продажи уплыл, – хмуро заявил Баталов.
– Что так? – беззаботно, тщательно скрывая нарастающее напряжение, спросил Ронский. – Цену-то я выторговал за пистолетики хорошую. За этот, вот, 45 серебром, а за «маузер» – двадцатник золотом!
– Ух ты! – подался к нему Коська. – Чо и денежки принес?
– Задаток, только задаток! – засмеялся Владимир, вминая внутрь жгучую ненависть. – За один пистолетик, что подешевше. Итак, получите! Тридцать пять рубликов «чистаго сребра»! Тридцать пять сребренников, так сказать…
– А ты так не говори! – неожиданно осадил Коська. – Поче тридцать пять? Сам жа давеча сказал – сорок пять серебра, то бишь 15 золотых рублей…
– Экий ты, Константин Леонтьевич! Нетути у тебя коммерческой жилки! Я что же, за «спасибочки» что ли сторговывал, риск на себя брал? Десять рублей – мои комиссионные!
– Чево? Каки таки конфисионные, чего ты тут конфисковывать собрался?!
– Тише, тише! Чего ты так расшумелся? Говорю же русским языком – за мои посреднические услуги.
– Вот так бы и говорил! Конешно, доля немалая, но чего жа…
«Коська этот так жалостливо изображает продавца, вынужденно согласившегося на мизерный навар, что ему хочется поверить, – брезгливо подумалось Ронскому. – Ствол, твари, с тела взяли, в руках горит, а еще торгуется, сволочь, изображает, что обделенным остался!..»
– А что же, все-таки, Константин Леонтьевич, «маузер»-то – тю-тю?
– Э, паря, знал бы ты с какого он дела…
– С дела, говоришь? Интересно… Давай-ка, друже Леонтьевич, покупочку замоем, да ты и просветишь меня про свои дела интересные… А как и я для чего-то сгожусь или дела твои интересные мне пользительны будут? – разбалагурился Ронский, балансируя в словах, как на лезвии, и  достал из шкапчика  запечатанную бутылку с водкой.
– О, это мы завсегда! – разъехался в довольной ухмылке Коська  и заорал, повернувшись всем туловищем назад. – Спирька, Спирька, мать твою! Тащи закуски! И мясо на сковороде не забудь, язви твою душу! Щас, – обратно поворотился, – будет, как в сказке: што в печи – все на стол мечи! Спирька, тряси мотней пошибче!
После второго стакана Коська  и рассказал квартиранту, откуда взялись пистолеты.
– На тракт мы с робятами ходили… Буржуев потрясти. Но и, значит, шли, а потом притомились. Сидим, закусывам. И тут видим в город по тракту «американка» катит. Едут хлестко! Мишка выглянул и грит, мол, гляньте, буржуи едут. Но… Лошадь хорошая, одеты подходяще, с кучером! «Понятно берем, какие могут быть разговоры!» – ответили мы… А чо? Истинные буржуи катят, по всему обличию! Ну и вот… Проезжающие тока с нами поравнялись, а мы выскочили на дорогу и крикнули: «Стой!». Мы жа, на гоп-стоп хотели, без крови. А эти как давай в нас из карабинок палить! Ну и мы – само собой! Защищалися…
– Да, Леонтьич, хваткий ты мужик, отчаянный! – завистливо подлил в стакан водочки Ронский. – Эка вы с Мишкой вдвоем так ловко! Это с тем, что вчера «маузер» показывал?
– Он самый! Мишка – друг верный! Но тут ты не понял. Мы на хребте вчетвером были, еще двое с нами. Хрен с ними, а то не дорасскажу никак! Воопчем, одного мы сразу наповал, второй упал тяжело ранетый, не в силах уже стрелять, а третий, кучер – сбег, шельма! Ранетого мы, понятно, дострелили. Один из убитых такой был - толстый, а другой, которого добили, – тонкий. Я взял «брауниг». Он на земле возле толстого лежал, а Мишка взял «маузер» у толстого из бокового  кармана, еще у него же деньги, пятнадцать рублей золотых и три – серебром. Другие робята забрали остальное оружие убитых, под сеном завернутое в тележке лежало, а потом мы завернули коня да и оттудова – фить! О, как… Ить, как живехоньки-то остались опосля встречи с буржуями… Наливай, квантирант, выпьем за удачу и фарт, за…
Недоговорив, Баталов-старший тяжело глянул на Ронского, медленно, словно к чему-то прислушиваясь, поднялся из-за стола и быстро, чуть ли не бегом выскочил через кухоньку в двери, протопотал стремглав через сени во двор. Сидевший напротив Спиридон тревожно стрельнул глазами в окно.
Владимир на мгновение замер за столом, потом, вроде бы скуки ради, потянулся к чемодану, опять достал покупку, как бы взялся рассматривать «браунинг»  снова, не наглядевшись прежде. Бросил быстрый взгляд на младшего Баталова.
Тот, непонимающе надув губы, беспокойно поглядывал на дверь и хлопал глазами. Он тоже не понимал, чего это братец сорвался. Расстроенно вздохнул: а как Коська отмочит сейчас какой-нибудь номер, и торговля пистолетиком накроется! Потерять денежки не хотелось, как и обидеть коммерсанта-квартиранта. Спирька, по приказу старшего братца, на следующий день после заселения Ронского проверил – тот ли он, за кого себя выдает. Сходил в торговую компанию, потерся, послушал, даже через окно в кабинетик заглянул, где торговцы с Ронским посередке щелкали на счетах и чего-то обговаривали. Удостоверился: серьезный торговый человек, мало ли для чего такое знакомство пригодится, может, еще поможет таких дел наворочать!.. Что же это Коська вытворить собрался? 
Но через минуту все объяснилось.
Появился Коська, утирая рот, плюхнулся на стул. В черной с проседью бороде застряли кусочки выблеванной закуски.
– Наливай, ли чо ли, мать твою растак! Чево-то нутро подводить стало… Старость, видно, подпират.
– Ето просто воздушный пузырь при разговоре в горло попал, в дыхалку, – разъяснил, враз повеселев, пьяненький Спиридон. – У миня…
– …Нет коня! – обрывая, закончил прибауткой старший брат. – Принеси-ка рассолу, горло дерет после такой пропастины…
– Да-а… Опасное же у тебя, Константин Леонтьевич, оказывается, занятие! – уважительным тоном протянул квартирант, отложив вороненую игрушку. – Рисковый ты мужик, рисковый… Смелый! Люблю таких! Давай выпьем!.. Это ж каким кремнем надо быть, чтоб вот так, без боязни на буржуйское отродье выходить! Я, вот, Леонтьич, сам коммерсант, но буржуев не терплю! Нет, не терплю! Кровососы! Мы-то в нашей торговой компании – торговцы мелкие, стараемся, чтоб простой люд продуктишек мог подешевше прикупить, а драть семь шкур с трудового народа... Понятное дело, кровососы! М-да… А «маузер» – жалко! Поди, себе и оставил Мишка твой? Конечно, такая машинка боевая!..
– Не дал бог рогов бодливому теляти! – злорадно отозвался Баталов. – Куды с добром! Коська «маузера» себе забрал…
– Ты?! Слышь, продай!..
– Я то при чем, ты чо?! – даже испугался Баталов. – Ленков Коська с продажи «маузер» забрал себе! От так дело повернуло! Понял! И все потому, что енти убитые и никакие не буржуи оказались! Мы-то хотели купцов по золотишку тряхнуть, а вышла обшибочка, черт их дери!.. Как их распознашь? Говорю жа, по одеже да тележке с кобылицей – истинный тебе вот крест! Буржуи! А когда у ентих убитых документ обнаружился… От, паря, страсти натерпелись! Партийцы! Шишки большие! То-то в городе шум до потолка, а похороны каки пышны закатили!..
Владимир из последних сил удерживал себя от дикого желания расстрелять всю обойму новенького пистолета в бельмастую неопрятную харю.

– ЛЕНКОВЦЫ не просто отъявленные уголовники. Их действия, по моему глубокому убеждению, носят ярко выраженный политический оттенок! – новый министр внутренних дел Ф. Н. Петров, чуть отклоняясь в кресле, посмотрел поверх голов на сидевшего с краю длинного стола для совещаний начальника читинского уголовного розыска. – Вы, товарищ Фоменко, видимо, недопонимаете всю остроту текущего момента!
– Текущий момент мне, наоборот, очень хорошо понятен! – Дмитрий Иванович встал, еле сдерживаясь. – И все-таки прошу дать возможность уголовному розыску довести дело до конца. Совсем ведь немного, по сути, осталось! Посудите сами, товарищи, – обратился Фоменко ко всем участникам совещания. – За последние три месяца нашей работы полсотни ленковцев сидят в Читинской тюрьме, четыырнадцать – убиты при задержании и при конвоировании, когда пытались бежать. Шестерых, по нашим сведениям, в шайке отправили на тот свет в результате подозрений и за «оттырку», прошу прощения, укрытие от дележки награбленного. Шестнадцать бандитов, по нашим данным, бросили все и скрылись. Предполагаю, что, если не считать нескольких известных угрозыску укрывателей награбленного и наводчиков, в шайке осталось не более полутора-двух десятков бандитов. Могу дать гарантию, что уголовным розыском с бандитами будет покончено в ближайшие дни…
– Нам нужны не гарантии, а «головка» банды, в том числе сам Ленков, живой или мертвый! – отрезал, впадая в раздражение, министр. – Удивляюсь, такую политическую близорукость, товарищ Фоменко, проявляете! Опытный подпольщик, большевик со стажем! Реакция ступила на путь политического террора! А вы нам все про некую чистую уголовщину… Да разве в наших нынешних условиях бандит может быть уголовником и только! Оказывается, мирная жизнь расхолаживает и опытных, закаленных борцов! 
– Уверяю вас, Федор Николаевич, это дело – сугубо уголовное, – снова терпеливо начал Фоменко. – Наш секретный сотрудник, обнаруживший главную ниточку в расследовании убийства товарищей Анохина и Крылова, подтверждает – бандиты приняли их на тракте за перевозчиков золотого песка с приисков, убили с целью ограбления… 
– Исполнителям преступления могли быть неизвестны истинные намерения тех, кто стоял за их спиною! Вы же не можете, уважаемый Дмитрий Иванович, дать мне гарантию, что никто не направлял руки убийц? Или можете? Ответа не жду, потому, как не время нам гадать на кофейной гуще. Сам Предсовмина товарищ Никифоров, наконец, Дальбюро ЦК партии настойчиво рекомендуют нам поручить работу по этому делу Госполитохране. Поэтому, давайте не будем входить в обсуждение! Тем более, что от дела никто, товарищ Фоменко,   уголовный  розыск   не  отстранял.  Товарищу   Бельскому   поручено  возглавить организационную и оперативную работу по раскрытию террористического акта и немедленной ликвидации банды Ленкова, выявлению вдохновителей преступления. Действуйте совместно, так сказать, двойной тягой. Но, повторяю, роль локомотива возложена на директора ГПО! Все вопросы согласовывать с товарищем Бельским.  Вам понятно, товарищ Фоменко?
– Понятно.
– Присаживайтесь.
Сидевший рядом с Фоменко Бельский ободряюще толкнул его кулаком в бок, мол, брось, Иваныч, как работали, так и будем.
– …Что же касается организации содействия Госполитохране со стороны милиции… – Петров сделал небольшую паузу, привлекая общее внимание. - Сообщаю для общего сведения: временно исполняющим обязанности по должности Главного Правительственного инспектора Народной милиции назначен товарищ Проминский Леонид Иванович, которого многие из присутствующих хорошо знают. Прошу, так сказать, любить и жаловать…
Леонида Ивановича Проминского действительно знали многие. Именно его, сразу после освобождения столицы Забайкалья от интервентов и белогвардейцев, направили сюда уполномоченным по организации милиции Дальне-Восточной Республики, затем он возглавлял управление железнодорожной милиции, а когда последнюю передали из министерства транспорта в ведение МВД, Проминского из Минтранса не отпустили, откомандировав на КВЖД особым уполномоченным министерства.
Осложнение оперативной обстановки в Забайкалье вновь призвало на борьбу с преступностью этого опытного, изрядно поработавшего в милиции и уголовном розыске Иркутска, Владивостока и Читы, руководителя и незаурядного организатора. 
Дмитрия Ивановича Фоменко назначение Проминского главой  милиции ДВР обрадовало: пришел человек деятельный, понимающий специфику милицейской работы, энергичный практик, а не составитель бумажных инструкций. 
На первой же рабочей встрече с директором ГПО Леонид Иванович Проминский высказал идею о привлечении к задержанию Ленкова бывшего его партизанского командира – Петра Афанасьевича Аносова, имевшего до настоящего времени непререкаемый авторитет среди бойцов отряда, ныне частью служивших в НРА или занявшихся мирным трудом.
– Мы, Леонид Иванович, тут одного партизанского деятеля поисками Ленкова пытались озаботили, - смущенно признался Бельский. – Член Нарсоба  Бурдинский Георгий Ильич. Был в свое время активным партизанским вожаком. Один из организаторов восстания против семеновцев в Верх-Талаче, потом комиссарил в отряде Николая Письменнова… 
– Насчет организаторов верхталачинского восстания, дорогой Лев Николаевич, у тебя явная путаница. Там был Иван Кузьмич Бурдинский, однофамилец. Он в мае девятнадцатого в бою с семеновцами погиб. И потом, у Письменнова твой Бурдинский комиссарить не мог. Насколько я знаю, института комиссаров в забайкальских партизанских отрядах не было. Единоначалие было у партизан, правда, зачастую командиров выбирали на собрании, всем отрядом… О комиссарстве тебе, наверное, Бурдинский сам  рассказывал?
– Он… – окончательно смутился директор ГПО. – Черт… Но красноречив! Я, к сожалению, с партизанским периодом здесь, в Забайкалье, знаком только с рассказов. То-то нам уголовный розыск сведения давал о его контрабандных делишках в прошлом, а мы их как-то – побоку… Взяли на зацепку с припрятанной винтовкой, он нам с три короба напел, а мы и готовы!..
– Ты не горячись. Вполне возможно, что и от Бурдинского прок в чем-то будет. Только и  сам видишь, что личность он ненадежная, хвастун, несуществующие заслуги себе присваивает, доблесть свою выпячивает. Надо бы с ним осторожнее… А вот Аносова – с самой хорошей стороны я знал, серьезный товарищ… 
Проминский и Бельский еще долго сумеречничали у настольной лампы под абажуром зеленого стекла в уютном кабинете директора ГПО, оборудованном в неприметном снаружи, но хорошо охраняемом доме по Сретенской улице, которым раньше владел некто Хлыновский, а после снимал бывший горный кооператив – до тех пор, пока здесь не расположилось главное управление ГПО, в отличие от окружного, устроившегося в здании войскового штаба на Албазинской.
             
– СО СТЫДОМ и скорбью узнал я о проделках Кости. В первые разы и верить отказывался, да земля слухом полнится… Таким позором покрыл гордое партизанское имя!
Могучий, высокого роста, с широченными плечами, Петр Афанасьевич Аносов провел согнутым указательным пальцем, разглаживая темно-русые усы.
– …Костя  в отряде парнем был отчаянным, но, прямо скажу, – какое-то каторжное варначество с него так и перло. Его варнаком в отряде и прозвали, хотя, ясное дело, никакой каторги он и не нюхал... Необуздан был, дисциплину завсегда в штыки воспринимал. Но такой ловкий, чертяка, сильный! Храбрец! И находчив – я вам доложу! Вот однажды случай такой был… Расскажу, если позволите?
– Пожалуйста, Петр Афанасьевич, любая дополнительная характеристика Ленкова – только делу на пользу, – кивнул головой Бельский, укромно пригласивший Аносова к себе на беседу.
– Ну, и вот… Были у нас в отряде на исходе продукты. А Костя вызвался поехать в деревню Салия за хлебом. Там у него жил какой-то дружок. Ленков с полной уверенностью пообещал, что пуда три-четыре хлеба привезет. В Салии стояли семеновцы. Уехал он туда ночью, нашел дом приятеля, раззаботился насчет хлеба. А сам с дружком-то и подгулял – не заметил, как рассвело. Тут кто-то семеновцам и шепнул, мол, Костя Ленков, красный партизан, приехал. Они, понятное дело, дом обложили, а войти побоялись. Тут Костя подговорил дружка, чтоб он ему распахнул ворота, а сам на жеребце своем по кличке Вороной – дюже добрая была коняга! – вылетает из ворот  и – на  дыбы его!  Обеими  руками на семеновцев замахивается и орет: «Ложись!». Ну, те, решив, что у Кости в каждой руке по бомбе, враз попадали, а он шуранул в них две картошки и ускакал. Пока эти аники-воины очухались – далеко был! Мне об этом случае хозяин дома впоследствии рассказывал.
– Легенд о Ленкове много ходит, – кивнул Бельский. – В его родной Куке  вообще за народного героя сойдет. С гостинцами наезжал по осени, с «реквизированной у богатеев» мучицей, крупой и мануфактурой. Такое лучше любой прокламации, как известно…
– Вот и я поначалу думал: запутался парень, а опосля… Эх, сколько же кровушки на его руках! – сокрушенно вздохнул, вновь разглаживая усы, Аносов, но тут же твердо вскинул глаза на Бельского. – В обнаружении своего бывшего партизана Константина Ленкова готов помочь всемерно. Значение скорейшей выдачи его правосудию мне, товарищ Бельский, полностью понятно.
Аносов оборвал свой торжественно-чеканный слог, помедлил мгновение и закончил каким-то извиняющимся тоном.
– Я только, товарищ Бельский, должен заметить, вы уж извините, насчет связи Кости Ленкова с белой контрреволюцией…  Это вряд ли…
– Не будем гадать, уважаемый Петр Афанасьевич. Меняются времена, меняются и люди. А что содействовать нам готовы – большое спасибо! И вот вам, для ориентировки, кое-какая информация…
С уважительной предрасположенностью и присущей ему степенностью, Аносов внимательно выслушал приглашенных Бельским сотрудников ГПО, рассказавших ему о местах наиболее вероятного появления Ленкова в городе, задал несколько уточняющих вопросов. Было заметно, что он самым серьезным образом готовится выполнить задание.
Чекисты могли на него положиться. В 1904 году, двадцатилетним, приобщился Петр Афанасьевич к революционному движению, был активным участником армейского восстания в период первой русской революции. Потом прошел тюрьмы, каторгу и ссылку. Одним из первых, под командованием П. Н. Журавлева, вступил на путь партизанской борьбы с интервентами и белым движением в Забайкалье и Прибайкалье, отличаясь незаурядным мужеством, смелостью и решительностью. В тяжелых боях, через поражения и потери близких товарищей, прошел Аносов труднейшие «университеты» жизни, в коротких передышках занимался самообразованием, много читал, так незаметно и поднялся в своем развитии куда выше многих партизанских командиров, снискав этим уважение как в партизанских низах, так и в верхах.
Нынче Петр Афанасьевич работал в ревизионно-контрольной комиссии Забайкальского областного союза кооператоров, но ради ленковского дела решил на неделю работу отставить.
             
ВЗВЕСИВ все услышанное в ГПО, Аносов намерился первым делом сходить на старый базар. Здесь, на углу Ингодинской и Сретенской, «турецкий подданный» Ибрагим Изнам-Оглы, которого кто кликал Ибрагимом, кто – Ибрагимкой, а кто – Ибрагимовым, содержал булочную-харчевню.
Уголовному розыску и ГПО было известно, что хозяин булочной тесно связан с бандитами, берет на продажу краденое. Как сообщали агенты, здесь нередко видели главаря шайки – Ленкова. Скорее всего, Ибрагим был у него за связного. Аносову порекомендовали «облюбовать» эту забегаловку, почаще заглядывать сюда.
«А чего мне сопли жевать?!» – сердито подумал Аносов, заходя в душную харчевню, галдящую торговками и базарным людом разной масти.
Он протолкался к прилавку, окликнул кривого «турецкого подданного»:
– Эй, казак лихой, ходь сюда, дело есть!
– Какой-такой дэло, гавары!
– Ты, паря, стало быть, Ибрагим?
– Ну…
– Моя фамилия Аносов. Слыхал? Слыхал да забыл… Говорят, Ибрагим, что Костя Ленков к тебе захаживает…
– Э-э, дарагой! Моя булки-мулки печь, харчо-мурчо варыть!..
– Вари, вари! Но ежели Костю встретишь, то скажи, что искал его для разговора  партизанский командир Аносов. Запомнил, черт некрещеный?!
– Вай, камандыр, зачем так? Твоя – своя вэра, мой – своя. Захады суда, – Ибрагим отодвинул грязную занавеску-полог, скрывавшую тесную, но опрятную комнатку. – Захады! Гостем будэшь! Гавары, твой душа какой угощенья желаэт? Котлэты барани, блин-млин, пэлмэни, позы-мозы…
– А, давай пару порций пельменей наших ядреных! – добродушно взмахнул рукой, усаживаясь на широкую лавку у стола, Аносов. – Небось запамятовал, а, Ибрагим, как мы у тебя после съезда славно отобедали? Чего глаза таращищь? Забыл! Правда, давно было…
Когда через несколько минут Ибрагим вернулся с объемистой чашкой пельменей и тарелкой с ломтями еще теплого, пахучего хлеба, Аносов довольно взялся за ложку. Хозяин булочной-харчевни подпер плечом дверной косяк, радостно осклабясь ослепительно-белыми зубами.
– Как идут дела, Ибрагим?
– Э-э, зачэм о грустном гаварышь! Дэла – сажа бэла! Слозы! Мука в городэ ест – у Ибрагима дэнэг нэт! Дэньга завэлас – муки ек! Хлэба мало печь-продавай.
– А в харчевне? Наши, партизаны, заходят?
Ибрагим сумрачно кивнул, безнадежно махнув рукой.
– Это ты точно подметил, Ибрагим, с партизан какой навар! – засмеялся Аносов и, хитро прищурившись, поманил к себе хозяина. – Слышь, а все-таки, как мне Костю отыскать? Не мог бы ты ему передать мое приглашение здесь, у тебя встретиться?
– Оно – канэшна, – неожиданно кивнул лохматой башкой Ибрагим. – Коста был тры – чэтыры раз, за хлэбам прихадыл. Да-ав-но-о… Прыдот опят – скажу.
– Вах, дорогой! – засмеялся Аносов. – С меня тогда – магарыч-калым!
– Хы-хы-хы! – громко засмеялся черный Ибрагим. – Калым за дэвушка давать, а за… – он страшно повел глазищами, – джигита  калым – смэрт!
 – Ох-хо-хо! – притворно застонал здоровенный Аносов. – Застращал, черт! Так и пельмени не доем!..
В среду Петр Афанасьевич снова нагрянул к Ибрагиму. Тот молча сунул ему записку. Развернув, Аносов быстро пробежал корявые, не особо грамотные строки:
«Петр Афанасьевич ждал тебя не дождался. Ухожу в Гнилую падь так как нам партизанам савсем сдесь житя нет. Костя»
– Эка, как не срослось! – сокрушенно почесал в затылке Аносов. – А мне работа сейчас все руки связала! Слушай, Ибрагим, может Костя сегодня все-таки заскочит. Передай ему, что завтра, часа в четыре, снова буду здесь у тебя. Очень хочу с ним встретиться! Нужен он мне позарез!
Назавтра, 18 мая, часов около десяти утра Аносов отыскал в воинском расположении командира конного дивизиона НРА Николая Письменнова.
– Николай, тут такое дело… Слышал, небось, о Косте Ленкове?
– Как не слыхать… Он же, вроде, у тебя в отряде партизанил?
– Верно. А нынче… В общем, дело такое... Только, Николай, – никому ни слова!
– Да ты чо! За кого ты меня принимашь! Чай не дети…
– Да ты, друже, не обижайся! Костя замешан в убийстве товарищей Анохина и Крылова…
– Врешь! – подскочил Письменнов.
 – Э-э-эх, самому дико, да только Госполитохрана выяснила, что Ленковым и его подручными продано оружие убитых. С тел, гады, взяли, как трофей, и в барыш обратили, твари ненасытные!.. Вот такое дело… В губкоме партии ко мне обратились за содействием. Чтобы с верными боевыми товарищами отыскали мы иуду и передали для суда. Я к тебе первому обратился. Поможешь со своими бойцами?
– Парнишек молодых в это опасное дело совать не след, – отрицательно мотнул головой Письменнов. – Надо нашу старую гвардию взять. Тех, кого и Ленков могет знать. Вот мне Гоха Бурдинский говаривал давече, что еще до революции Коську этого знал.
– Ну, а что, Егор – мужик боевой. Втроем и пойдем. Тут сегодня может как раз встреча и состояться…
– Своего адъютанта еще возьму, парень крепкий, смекалистый…
– Вот и добре… Но в лобовую атаку, Николай, не пойдем. Пригласим Костю, если сегодня заявится, на партизанскую встречу…
– Чево там приглашать! Закрутим салазки, а потом видно будет!
– Ты не загадывай! Как один придет, а как нет…
– Ладно, поглядим… Когда сбор, где?
– Давай без четверти четыре, подходите к харчевне кривого Ибрагима на старом…
– У турка? Знаю! Жди.
– Слышь, Николай, ты это… Своего адъютанта пришли ко мне на квартиру часика в два, обговорю с ним возможные варианты. Мы с ним в харчевню придем первыми, а потом и вы с Егором нагрянете, как бы случайно.
– Ладно, давай так. Лешка! Лексей, мать твою! Где тебя черти носят? – прикрикнул Письменнов на вбежавшего письмоводителя, а проще говоря, писаря дивизиона, которого Письменнов считал исключительно своим адъютантом.
– Лексей, перед тобой легендарный партизанский герой-командир Петр Афанасьевич Аносов! А ты, Петр Афанасьевич, рукой-то не маши! Пущай знают, а то средь мирных буден вся героика боев прахом пойдет. Дай бог, Лешка, штоб и ты был в жизни таким же богатырем! Ладно, слушай боевое задание…
Еще до обеда в налоговом управлении Лешка разыскал Георгия Бурдинского, ранее воевавшего с Письменновым в маккавеевском партизанском отряде, а теперь работающего уполномоченным по сбору госналогов, передал тому просьбу командира встретиться у него на квартире в половине третьего.

К НАЗНАЧЕННОМУ времени в квартиру Письменнова ввалились двое – Бурдинский и общий знакомец, член Учредительного собрания ДВР Наум Тащенко, бывший командир Ононского партизанского отряда, ныне живущий в Усть-Иле, но в Чите – частый гость.
– Ба, сколько лет, сколько зим! – сжал в крепких объятьях старого боевого друга Письменнов. – Надолго в Читу?
– Да я тут уже, почитай, неделю. Не могу выходить в Нарсобе деньжата одне. Егорка, вона, как депутат, помогат…Как получу, так хочу плуг купить! И обратно тады подамся.
– Чего ж глаз не казал?
– Так, ить, закрутило-завертело в сутолоке городской, – хитро промолвил Тащенко, подмигивая Бурдинскому и посмеиваясь.
– Небось, спиртишка попили вволю! – засмеялся Письменнов.
– Не без этого!
Теперь смеялись все трое.
За чаем Письменнов посвятил Бурдинского и Тащенко в задумку. Выслушали молча, но вид у обоих был ошарашенный. Письменнов даже пошутил над друзьями, дескать, неужто забоялись, орлы партизанские. Оба тут же запротестовали, однако, без воодушевления, который Николай рассчитывал у них увидеть. Даже показалось, что с неохотой согласились сопровождать его к «турку».
Письменнову, конечно, тоже было не по себе от возможной встречи с главарем шайки, запугавшей всю Читу. Этим он и объяснил себе реакцию друзей...
Как и было условлено, Аносов с письмоводителем Алешкой пришли к Ибрагиму загодя. Тот сразу закивал им, указывая на комнатку за пологом. Ждали недолго. Резко откинулась занавеска, и появился Ленков. В военной форме, при шашке и револьвере в кобуре.
– Здорово, командир!



 Глава 34.

ЛЕНКОВ резанул взглядом по притихшему Алешке.
– Кто такой?
– Здравствуй, Костя, – степенно ответил Аносов, жестом пригласил присаживаться. – Это, брат, свой. Адъютант Письменнова Николая. Он тоже обещался быть…
– Чего звал, Петр Афанасьич? Какое дело до меня?
– Узнаю, узнаю! Как был нетерпелив, так и остался, – неспешно пробасил Аносов. – Садись. Поговорим, партизанство наше вспомним… Алексей, поторопи Ибрагима с закуской…
– Не надо, я ему уже сказал, – остановил Ленков, так и оставшись стоять, только глаза скосил в окно. Как раз напротив окна дымили цигарками трое в военной одежде с револьверными кобурами у поясов. Письменнов и Алексей тоже посмотрели на них.
– Это мои, – недобро усмехнулся Ленков. Придерживая шашку, сел на лавку, вольготно откинулся к стене. – Так что же за дело, командир?
Но Аносов ничего не успел сказать, потому как в комнатку ввалились Письменнов, Бурдинский, Тащенко и сумрачный Ибрагим с подносом, уставленным чашками и плошками со снедью. Следом с большим блюдом  нарезанного хлеба бочком протиснулся Турсун, брат хозяина харчевни. Шумно поприветствовав Костю, троица  долго усаживалась, передавала друг другу закуску.
– Лешка, – скомандовал Письменнов, – а ну-ка, дуй ко мне на квартиру за бутылкой!
– Есть, командир! – парень вскочил и скрылся за дверью.
Тут же меж занавесок выглянула рожа Ибрагима. Но Ленков сделал рукой небрежную отмашку, хотя глянул на Письменнова подозрительно:
– Зря послал, беленькая и у Ибрагима есть.
– Ничо, лишня не будет! – засмеялся Бурдинский. – Чо ты, Костя! Кады ишшо так бы собралися… Мне вона, давеча как Колян-то сказал, мол, де, партизанское братство собиратся, так я и в голове не держал, што и ты нарисуешься. От интересно-то!..
Письменнов и Тащенко недоуменно посмотрели на Бурдинского. «Чего это он забодяжил? – удивленно подумал Письменнов. – Как будто у меня в квартире не про Костю базарили. За тем и пришли, твою мать!.. Ну, Гоха…»
– Так чего ж вызывал, товарищ командир? – вновь спросил Ленков, пристально глядя на Аносова.
– Чего позвал-то? – переспросил Аносов и поглядел в окно на троицу ленковцев. – А че, Костя, забоялся ты нашей встречи али как? Смотрю войско целое подогнал на стариков.
– Какие вы старики, чо молоть-то зазря!
– Но с тобой тягаться – куда с добром. Револьверы, шашка, вон, заправдашняя…
– Скалиться и я горазд! – Ленков отпрянул спиной от стены, сел ровно. – Ну, чего хотели, товарищи партизанские начальники?
– Торопишься? Ну и мы тянуть не будем, – решительно сказал Аносов. – Ты, Костя, меня знаешь – всегда всё прямо и в глаза. Так, вот… Не надоело тебе волчарить, а?
– Во! Так и думал! На сознательность пробивать пришли! – засмеялся Ленков. – Сильны, мужики!
– А чо, Константин, – как-то жалостливо, просяще проговорил Наум Тащенко, – покаялся бы, совесть не мучал, а?
– Мужик ты еще молодой, всё в жизни наверсташь! – поддержал Письменнов. – Че страхи разводить да детей сиротить. Завязывай, Костя!
– Да… – протянул Костя. Он медленным взором обвел собравшихся, встал, придерживаясь за край стола, помолчал мгновение и – весело тряхнул головой, да так резко, что чуть картуз военный с кудрей не слетел.
– Ну, проняли, проняли! Наливай, Наум! Выпьем за новую жисть! Ибрагим! Тащи бутылку!
«Турок» с откупоренной «Чуринской» словно за занавеской стоял.
Наум суматошно бросился разливать по стопкам.
Ленков быстро отстегнул шашку и протянул ее Аносову.
– Возьми, командир, на память. Дюже добрая шашка!
Первым поднял стопку, лихо опрокинул в рот.
– Ну, чо застыли, командиры?! Со свиданьицем!
Костя снова сел. Повернув голову, крикнул в сторону двери:
– Ибрагим! А где борщец наваристый, который я люблю?
Через мгновение на пороге появился Турсун, занося поднос с большими фаянсовыми тарелками, полными борща.
– Богатый борщ! – похвалил Тащенко и резво потянулся к бутылке. Турсун неловко отстранился и сплеснул жирным борщом Ленкову на руку. Тот выругался, стряхивая горячую кляксу, поднялся:
– Щас, до рукомойника…
Ждали  несколько минут.
– Чевой-то не идет… – обеспокоенно проговорил Письменнов.
– Турсун, зови Костю, – приказал Бурдинский. Тот молча кивнул и вышел. Через пару минут в дверном проеме показался Ибрагим с пузатым графинчиком водки.
– Коста сказал: бэз нэго гуляй. Срочни дэло!
– Вот те раз! В кои веки совместно собралися! – хлопнул ладонями по коленям Бурдинский со столь наигранным огорчением, что фальшь, пожалуй, увидели все.
– Тады выпьем! – Тащенко поднял бутылку, посмотрел на оставшуюся в ней водку, перевел глаза на выставленный Ибрагимом графин. – Не пропадать же добру!
– Ибрагим, а мне ничего не просил передать Костя? – спросил Аносов, озадаченный поспешным уходом Ленкова.
Но равнодушный Ибрагим отрицательно покачал головой и молча удалился.
– Чево ты, паря, вопросы все задаешь! – толкнул Аносова в бок уже развеселившийся Бурдинский. – Давай лучше выпьем за наши партизанские победы! И за Коську. Што парень-то, оказался, с понятием…
– Это точно… – неопределенно ответил Аносов и подумал, что Гоха Бурдинский, похоже, рад такому исходу встречи, да и выражается как-то двусмысленно, насчет понятливости Кости.
– Не, я не понял, чево он снялся-то? – недовольно и обеспокоенно пробубнил Письменнов. – Шашку оставил… А?
– Шашку он Петру Афанасьевичу задарил! – вставил Наум Тащенко, кося пьяненькими глазками.
– Хы, да мало ли… Почуял чево-то и наладился, – махнул рукой Бурдинский. Внимательно посмотрел на Аносова и, припав к его уху, зашептал: – Ты не унывай, Афанасьич, есть и другие места… Отсюдова двинем в столовку Фильки-Медведя… Могет и там быть…
Тем временем Тащенко и Письменнов уже поднимали наполненные до краев граненые стаканчики-стопки.
– Давай, ребята, за нас, партизан!
– Вы гуляйте, – сказал Аносов Письменнову, – а у меня сегодня важная встреча через час, больше выпивать не могу…
– Да ладно, никто не неволит, – отмахнулся Бурдинский, быстро опрокидывая стаканчик. – Хрен с ним, с Коськой! В другой раз возьмем!
Он раскатисто захохотал, поглядывая на Тащенко. Тот, улыбаясь, кивнул. Аносов пристально посмотрел на компанию за столом, попрощался и скрылся за пологом-занавеской, захватив с собой шашку Ленкова.
– Загадочный-то какой… – буркнул вслед Бурдинский. – Давай, мужики, еще по одной чеплажке!
Графинчик быстро опустел.
Тут как раз подоспел Алешка с бутылкой. Письменной выматерил «адъютанта» за долгое отсутствие, но за стол посадил. Прикончили под щедрую закуску да наваристый борщ и доставленную бутылку.
Однако компании выпитого показалось мало.
– Ибрагим! – заорал Бурдинский. – Тащи графин!
– Нэту болшэ! – отрезал хозяин забегаловки. – Дэнги давай, Турсун винополка сбэгат.
Партизанская братва смущенно поглядела друг на друга. В карманах было пусто. 
– Херня, други! Двинули щас же, к Фильке Притупову, на новый базар! – стукнул по столу кулаком окосевший Бурдинский. – Угостит нас, никуда не денется! Я-то знаю!
– Вперед, орлы! – скомандовал размякший командир дивизиона, и вся четверка вывалилась из ибрагимовской харчевни.
Действительно, Филька-Медведь оказался на угощение не прижимистым. Выставил на стол добрую закуску  и  литр  разведенного китайского спирта.  Добавили хорошо!
Тащенко, с каждым глотком становясь угрюмей и задиристей, неожиданно схватил за грудки «адъютанта» Письменнова – чуть живого от выпитого Алешку.
– Задушу, гад! Нашего Костю хотели с Аносовым взять! Врешь, не возьмешь!
С грохотом полетела на пол посуда, захрустели под ногами разбитые стаканы и фаянсовая тарелка.
– Но-ка, но-ка! – Письменнов оторвал от парня озверевшего Тащенко. – Охолони, Наум! Чего на Лешку поднялся? Ты, ежели такой защитничек Костин выискался, со мною отношения выясняй, черт тебя дери! Ишь,  враз  мурло твое бандитское прорезалось!
– Тише, мать вашу! – замахал руками Бурдинский, выпучив глаза на Алешку. – Чеши отседова, парень, а то, хер его знат, чево из Наума, язви его,  ишо полезет! Давай, давай!
 – Сказали тебе, уходи! – бросил вспотевший Письменнов, удерживая матерящегося и брызгающего слюной Тащенко.
– О-хо-хо! Чо деется! Партизанские командиры, называтся! – на шум в углу появился хозяин – Филипп Притупов.
– Ешкин кот, посуды-то побили! От вас и угощай! А ну-ка, выметайтесь подобру-поздорову! А ты, Егорша, штобы мне за урон заплатил, долго ждать не буду, сдам вам, фулюганов, в милицию! От-то попаритеся в кутузке! 
– Ладно, не гунди, Филя! Заплачу на неделе, – поднялся Бурдинский, помогая Письменнову выволочить уже притихшего Наума на улицу. В большом помещении столовки на шум-гам внимания почти что и не обратили, только малолетний Ваня Куйдин, притуповский работник, следом за партизанами на улицу вышел, проводил глазами до угла.
– Черт с имя! – хлопнул Бурдинский Тащенко по плечу. – Айда, ребяты, ко мне! В спокойствии почаевничаем, а то голова от шуму гудит!

ВЫВАЛИЛИСЬ на Благовещенскую, подались вниз к Амурской, завернули по ней налево и неспешно попылили в сторону Нарсоба. Надвигался теплый майский вечер, навстречу неторопливо шли люди, сторонясь пьяной ватаги.
– Гриха! Своих не узнаешь?! – завопил вдруг Бурдинский, растопыривая руки навстречу темноволосому крепкому мужчине, переходящему Амурскую на углу Корейской. – Глянь, ребяты, Гриха Баранов! Гриха, это мы! Али заважничал в своей милиции?!
– А, што?! Кака милиция? – встрепенулся, сонно тащившийся Наум.
– Чево забздел-то? Наш это, наш, – успокоил его Письменнов. – Баранов Гришка…
Бывший партизанский командир Григорий Баранов ныне служил в Чите военкомом полуэскадрона конной милиции.
– Наши, маккавеевские, завсегда бравые, – покровительственно похлопал Григория по плечу Бурдинский. – А чо, Гриха, ноне в большие милицейские начальники выбился, старых друзей замечать не желашь?
– Будет тебе, Егор Ильич! – засмеялся Баранов. – Идете компанией, чего мешать…
– Во! А ты, паря, в нашу компашку и вступай! – снова хлопнул его по плечу Бурдинский. – Со вступительным взносом! Ты теперя – большая шишка, так што, давай, веди друзей в ресторан! А чо – и вправду? Ты, Гриха, ни раза меня в ресторан не приглашал…
– Отметить встречу я не против, но в карманах, братцы, только мелочь бренчит. А потом…– Баранов посерьезнел. – Я, товарищи, считаю, что нам, красным партизанам, гулять в ресторанах неприлично…
– Эва! Неприлично! Ну, ты и загнул! – захохотал Бурдинский. – Скажи – кишка тонка! Нам в ресторанах кланяться должны. Вот этими руками, – Бурдинский посуровел лицом, поднося к лицу Баранова два сжатых кулака, – этими самыми мы, Гриха, добыли полну победу! Не так?
– Ну, до полной еще далече, – недовольно отстранился Баранов.
– Ладно, не хочешь в ресторан – пошли в пивной бар. Тута через квартал, в подвальчике. Отличное место, я вам скажу! Бравая пивнуха! Пошли! – Крепко схватил Баранова за руку. – Пива-то бутылку ты сможешь выпить? Не боись, худая жисть, за пиво я уплачу! Впе-р-ред!
Зашли в пивной бар – полуподвальное темное помещение на Амурской улице неподалеку от здания Народного собрания ДВР.
Бурдинский заказал дюжину пива и большой графин с водкой. Баранов налил себе стакан пенистого напитка, отпил глоток.
– Чево ты губы мочишь! На! – Бурдинский поставил перед ним полный стакан водки. – Пей, угощаю!
– Нет, водку пить не буду.
– Мать твою в коромысло! Какой жа ты партизан, дери тебя черти?! С товарищами выпить не хочешь!..
– Здорово, Григорий! Поклон доброй компании!
У стола возникла гибкая фигура восемнадцатилетнего паренька – Афанасия Ульзутуева, двоюродного брата Баранова. Проживал он на станции Дарасун, видимо, с поезда и шел. В Читу Афанасий приезжал часто, но останавливался не у Барановых, а по старому знакомству  – на квартире Петра Афанасьевича Аносова.
– Ха! Компании прибавка! – завопил довольный Бурдинский и толкнул локтем Григория. – Вылазь, идейный и непьющий! Ослобони место для гостя, раз не желашь с нами гулять!   
– Ты чего здесь так поздно шляешься? – сердито спросил Афанасия Баранов.
– С вокзала иду, только что приехал. Вот, в окошко случайно поглядел, смотрю – ты! Обрадовался, что так подфартило, а ты… – обиделся Афоня.
– Чево ты к парню прицепился? – встрял Бурдинский. – Али вас там, в милиции, только к людям цепляться учат?! Вылазь, освобождай стул!
Баранов с облегчением встал.
– Афоня, уже двенадцатый час ночи, как ты к Аносову пойдешь? Пойдем ночевать ко мне…
– В задницу Аносова! Сегодня Афоня ночует у меня! – категорически заявил, хватая парня за руку, Бурдинский. – А ты, Гриха, – уходи! Ну тебя, с таким гандибобером, на хер!
«Чего я тут все это выслушиваю?! – зло подумал Баранов. – Афоня не мальчонка, сам себе голова». Он выбрался из-за стола, стараясь не слушать пьяные оскорбления Бурдинского, и отправился домой.
А партизанский загул набирал обороты, закрутился еще чище.
– Выпьем, Афоня, за родны наши просторы! – Бурдинский, расплываясь пьяной улыбкой, снисходительно проводил взглядом, как Ульзутуев, не отрываясь, проглотил стакан водки.
И тут же налил парню второй.
– Выпьем, братка, за наши родны места. Эх-ма, завидую тебе, Афоня! Молод, силен, а? Играт кровь? А, Афонька, играт?
Но после второго стакана Ульзутуев уже и поддакнуть Бурдинскому был не в состоянии. Мигом, как-то его сморило. Задремал, уткнувшись носом в липкую столешницу.
…Сколько так он провел времени, Афоня и не ведал, только, когда очнулся малость, то услышал, что поминают за столом его имя.
– …Надо Афоню заставить стучать в квартиру Аносова, – бубнил Бурдинский. – Петька ему-то сразу дверь откроет, а мы его и прихлопнем!
– А чо тады сидим? – раздался в ответ пьяный голос Тащенко. – Тряси ентова урода, буди заморыша, и – подались к Аносову!

ОКОЛО двух часов ночи, поймав извозчика, Тащенко, Бурдинский и Афоня поехали к Аносову. Письменнова с ними уже не было. То ли в пивнушке остался дремать, то ли домой смылся, как-то Наум с Егором, по пьяной лавочке, проглядели. Да и особо не замучивались на эту тему.
– Ну, чо, паря, отошел малость? – потряс Афоню за плечи Бурдинский. – Щас мы нагрянем к Аносову. Он, падла, предал нашего большого дружка, посему мы решили с Наумом его… Короче… Будешь стучать к нему в дверь. Спросит тебя, дескать, кто с тобой, отвечай – нет никого. Понял?
– Вы чо! Петр Афанасьич – это…
Афоня понял, что замышляют его случайные собутыльники черное. Но мысли ворочались в голове мельничными жерновами, лениво, неповоротливо.
– Чья бы корова мычала! – оборвал его Тащенко.
– Кака корова? Теляти безрогий! – заржал, облапив паренька, Бурдинский. Наклонился, густо обдавая Афоню спиртными парами:
– Сказали тебе, ****ина, штоб в дверь стучал – бушь стучать! Это дело – политическое!
Бурдинский сделал страшные глаза и потряс грязным указательным пальцем.
Вскорости доехали до барака, где жил Аносов,  гулко затопали по темному коридору.
Заметно протрезвевший со страху Ульзутуев начал громко стучать в первую попавшуюся дверь.
– Господи! Да кого это черт принес?! – раздалось, наконец, из-за двери, лязгнул крючок, на пороге показалась, кутаясь в большую вязаную шаль, простоволосая пожилая женщина. Из-под шали выднелась несвежая ночная рубашка до пят. Афоня только и знал про эту соседку Аносова, что она работала где-то уборщицей. – Чего вам надо?
– А где живет Аносов?  Аносов, говорю, где живет?! – выкрикнул Ульзутуев, надеясь, что Аносова разбудит шум. – Эй, Петро, ты где?! В какую дверь-то стучать, а, тетка? Пе-е-ет-ро!! Открывай, дядя, боевой компании, ответ держать надобно! А-ау! Пе-е-ет-ро!
– Перепились! Бузотерить теперь среди ночи будете! – пронзительно завопила женщина. – Нет спокою честным людям накануне трудового дня! Да что же это такое! Пьянь чертова!..
– Цыть, баба! – визжал Тащенко, грудью вталкивая женщину в ее комнатушку и пытаясь захлопнуть перед ее носом дверь, чтоб не мешалась под ногами. Дальше по коридору где-то заплакал маленький ребенок…
Аносов, к счастью, в это время не спал. Дневные волнения, сорвавшаяся встреча с Ленковым – сон прогнали. Лежал на кровати, читал книгу. Услышав пьяные голоса Бурдинского и Тащенко, вопли Афони – страшно его удивившие, потому как паренька в такой компашке он и предположить не мог, – костерящую компашку соседку, Петр Афанасьевич раздумывать не стал.
Тихо, но быстро оделся, осторожно растворил окно, выходящее в садик, потом, откинув крючок на двери в комнату, шустро перелез через подоконник и, как был – в тапочках, побежал в Госполитохрану, благо недалеко.
По сообщению Аносова о бандитском нападении на квартиру тут же примчались вооруженные сотрудники и арестовали троицу ночных гостей прямо в комнате Аносова.
С пьяными какой разговор – заперли в арестном помещении, дабы утром в попытке покушения разобраться со всей строгостью. Однако утром оказалось не до того.
             
В НОЧЬ на 19 мая в уголовный розыск поступило сообщение секретного сотрудника, наблюдавшего за домом Гроховского в Кузнечных рядах, что сюда под покровом темноты стекаются подозрительные личности.
Собственно, дом  Гроховскому уже не принадлежал, да и сам бывший его хозяин парился на нарах в Читинской тюрьме.  Цыган Игнат Гроховский был известен уголовному розыску с 1918 года. Тогда, в сентябре, он привлекался за ограбление сторожа на свалочном месте. Но долго старый уголовник в тюремной камере не просидел – она, как и десятки других острожных помещений, потребовались семеновским властям для размещения политических преступников.
Гроховского по постановлению мирового судьи 4-го участка Читы передали милиции под надзор. А 13 марта двадцать второго года, по обвинению в укрывательстве преступников (по делу об убийстве путевого обходчика Лосицкого) Игната Гроховского арестовали – после неудачной операции угрозыска в доме портного Тараева – и одним постановлением начальника угро, вместе с горе-портным и Василием Попиковым, препроводили в тюрьму. 
К тому времени Гроховский успел продать дом своему квартиранту Киргинцеву. Но так как продал его в рассрочку, – считал своим, дескать, пока Мишка Киргинцев не расплатится полностью. Старуха Гроховская оставалась в доме бдительным оком. Мишка же обещал расплатиться к концу года. Гроховским в это хотелось верить, но смущала Мишкина репутация, – личностью тот был довольно сомнительной. Что привело Киргинцева, жителя села Карповки Титовской станицы, в город, трудно сказать. Но он уже давненько осел со своей женой Александрой в доме, теперь уже почти принадлежавшем ему. Вот, даже на покупку дома часть денег нашел. 
Здесь же продолжала снимать угол и Елена Заборовская, вдова тридцати одного года из Акши.
А буквально накануне ареста Игната Гроховского сюда перебралась и его сестра – Ленка «Безносая», со своим сожителем Мишкой Самойловым. Любопытная Заборовская ни разу не застала, чтобы Мишка с Ленкой в их комнате миловались. А вдовице очень  интересно это подглядеть, потому как Мишка – парень видный, симпатичный, хоть и с недобрым взглядом, ну, а Ленка Гроховская – страхолюдина, с провалившимся от ветреной болезни носом, старше своего сожителя, при двух чернявых детях. Правда, Заборовская пару раз наблюдала, как Ленка с Мишкой порой и посреди дня лезут на чердак, а то и ночуют там или на вышке, над сараем.
Была вдовушка и невольной свидетельницей постоянных шушуканий новоиспеченного домовладельца  Киргинцева  с  его  наглым  тезкой,  Ленкиным  сожителем. 
О,  это были два сапога – пара!
Двадцатипятилетний Киргинцев прямо-таки шагу не мог ступить без Самойлова, который был на четыре года его младше, но явно верховодил.
Поздними вечерами какие-то люди приходили к ним, потом оба Мишки исчезали заполночь, могли и на несколько дней пропасть. Одно время Киргинцев имел трудовое заделье – нанялся драть сосновую дранку, но вскоре забросил эту тягомотину. Самойлов же, после того, как был уволен из милиции, вообще никакой работой не занимался.

ДМИТРИЙ Иванович Фоменко и его помощник Михаил Баташев все эти дни и ночи после убийства Анохина и Крылова буквально поселились на службе, мобилизовав на поимку главаря шайки и оставшихся на свободе бандитов все, в том числе и негласные силы. Напряжение начальника угрозыска передавалось всем подчиненным – сотрудники буквально валились с ног от постоянных выездов, дежурств, задержаний, обысков, опросов, хронического недосыпания.
В эту майскую ночь в бывшем особняке Берковича на Енисейской, где размещался угрозыск, шла дальнейшая отработка агентурных данных и новых сведений о ленковской шайке, всплывающих на допросах арестованных, в ходе дознания задержанных. Фоменко и Баташев обмозговывали новые агентурные подходы к Ленкову.
Уже далеко заполночь дежурный доложил о поступившем сигнале от установленного на постоянной основе наблюдения  за домом  Гроховского – Киргинцева  в Кузнечных рядах.
Не медля, Дмитрий Иванович позвонил в Госполитохрану. На проводе оказался знакомый ему сотрудник – Лавров. Он как раз опрашивал в своем кабинете Аносова, по факту только что совершенного на него покушения.
– Дмитрий Иванович, давайте к нам, тут как раз про Ленкова гутарим! Вы поглядите, что делается! Не рядовые, какие-нибудь темные, партизанские бойцы, а их командиры прямо-таки круговую поруку по защите этого бандита организовали. Хотели Аносова убить…
– Погоди, погоди, слушай! Подымай всех, кто у тебя есть. И хорошо бы с автомобилем решить. Дело вот такое вырисовывается…
Вскоре группа сотрудников угрозыска во главе с Фоменко прибыла в Госполитохрану. Здесь уже собрались те, кого Лавров сумел спешно оповестить. Всего набралось двенадцать человек, вместе с Аносовым, который, показывая Лаврову и Фоменко свой «браунинг», заклинал их взять его на операцию.
Созвонившись с Бельским, Лавров получил «добро» на операцию, решил вопрос с автомобилем – вскорости потрепанный «рено» уже фырчал во дворе под окнами.
Быстро загрузились в дощатый кузов, и машина покатила в сторону темных Кузнечных рядов, чихая газолиновой вонью и подымая брехливых собак.
Не доезжая до дома, заглушили мотор. Дальше двинулись пешком, двумя цепочками вдоль заборов. Ночные звезды, крупные и близкие еще не начали сколь заметно тускнеть, но на востоке уже занимался рассвет. Шел четвертый час утра.
– Надо сориентироваться,  перекрыть все подходы к дому, – предложил Фоменко.
В отблеске заходящей за сопку луны его кожанка переливалась быстрыми, то исчезающими, по возникающими вновь бликами.
– Давай, Лавров,  пошлем разведку, пусть хорошенько рассмотрят двор, не против? И вот что еще. Со стороны соседей, присмотрись-ка, забор невысокий, надо туда сразу людей послать.
Лаврову импонировало, что Фоменко с ним советуется, а распоряжается всем здесь он. Разведку из двух человек тут же выслал. Те бесшумно открыли калитку, скользнули в темень. Сбоку, от соседей залаяли собаки, дальше по улице их звон подхватили другие.
– Слышьте, командиры! Вы, прям, наступление целое готовите! – притиснулся между Фоменко и Лавровым здоровый Аносов. – Чего тут примеряться. Пока вы тут тактику разрабатываете, окончательно рассветет, и все мы – на мушке! Думаю так – дом окружить и потребовать сдаться, а ежели нет – садить из всех стволов в эту сволочь!
– А ты уверен, что там одни бандиты? – злым шепотом спросил Дмитрий Иванович.
– Ну, так и что? А как иначе? Зайдем и скажем: здрасьте, невиновные отойдите в сторону!
– Товарищ Лавров, разведчики вернулись! – из темноты возник один из чекистов.
«Разведчики» доложили: двор небольшой, но основательно захламлен. Дрова, телега, прочий хлам. Из надворных построек – сарай, конюшня. За ними – тыльная улица, там уже сотрудники есть, а с другой стороны – соседский дом. Забор действительно невысокий – метра полтора.
– Сделать предлагаю так, – сказал Дмитрий Иванович. – Зайдем во двор, рассредоточимся, вперед пойдут Баташев с Ашихминым. Пусть попробуют вызвать хозяев на разговор. Прощупаем, как среагируют. Сходка, если была, то явно закончилась, но в любом случае все разойтись не могли. Как правило, загуливают, тут и спят.
– Согласен, – кивнул Лавров.
Михаил Баташев и Степан Ашихмин, держа наготове оружие, с разных сторон подобрались к невысокому крылечку. Ашихмин осторожно дотронулся до двери, слегка толкнул. Заскрипев, она приоткрылась. Тут же послышались шаги, раздался напряженный гнусавый женский голос:
– Кто там?
– Где Курносая? – спросил в ответ грозным тоном Ашихмин. – Ты, что ли?
–  Ну, я.
На пороге забелела тощая фигура в длинной ночной рубашке.
– Прям, как ждала, – усмехнулся Ашихмин. – Чево не спиться, красавица? Утрешний сон – самый сладкий.
– Ага, ты мне сахару насыпал! Какого рожна шаритесь?
– А чево у вас двери не закрыты? – задал Ашихмин новый вопрос.
– Забыли.
– Чужие в доме есть? – спросил Баташев.
– Так, почитай, туточки, окромя нас, Гроховских, все чужие проживают. Да и дом – тоже чужой. Запродал его папашка…
Ленка привычно перешла на игривый тон.
– А чо за интерес? Бабьей лаской интересуетесь?
– Ага, по тебе заскучали! – бросил ехидно Ашихмин, кивая на тряпошную нашлепку у Гроховской на месте носа. Ленка оскорбленно отвернулась. Буркнула:
– Миловались-обнимались, сами и наградили, кобели…
– Собирайся, с нами пойдешь, – прервал никчемный диалог Баташев.
– Малых моих тоже заберете?
– Что же, не на кого оставить?
– Кому жа оне нужны, окромя матери, – надрывно, со слезой в голосе, проговорила Гроховская.
– Кончай плаксивость разводить! Кто в доме еще есть, я тебя спрашиваю? – повысил голос Ашихмин.
– Хозяева и квантиранты.
– Иди вперед, лампу зажги.
В кухне на столе Ленка засветила керосиновую лампу, осветившую постеленный на полу потник, покрытый старым лоскутным одеялом.
– Кто тут спал? – спросил появившийся на пороге Фоменко.
– Был да ушел, – проскороговорила Курносая, зло зыркая глазами.
– Самойлов?
– А хотя бы и он!
– Давно простились?
– Али упомнишь… – потянулась Гроховская, нарочито зевая.
– Упомнишь, – пообещал Фоменко. – Кто из мужиков в доме?
– Я тут.
Сбоку, из темной спальной комнатки, выступила фигура в белой исподней рубашке и подштанниках.
– Кто такой?
– Домовладелец это новый, Киргинцев Мишка, – опередила Гроховская.
– Ага, – подтвердил нескладный мужичок.
– Кто еще в доме?
– Жонка моя, Ляксандра, да бабка Гроховская… Еще квартирантка – Заборовская Елена, женщина сурьезная…
– А это кто был и вот здесь ночевал? – ткнул пальцем в лоскутное одеяло Фоменко.
– Ну… И не знаю, рано лег…
– Что-то, братец, ты заюлил… Иди, одевайся.
– Дык, это… припоминаю… гости были у Ленки…
– Молчи, сучонок! Лезешь не в свое… – злобно оборвала его Гроховская.
– Стоп, красна девица! Где Самойлов? Серьезно спрашиваю!
– Сказала же! Был и ушел!
– Гх-м! – кашлянул за спиной у Гроховской Киргинцев, указывая глазами на давно беленый, в змеящихся трещинках,  потолок.
– Баташев! – позвал Дмитрий Иванович. Появившемуся из сеней помощнику что-то шепнул на ухо. Тот сразу же устремился во двор.
В это время над головой раздался глухой стук, даже не стук – шорох.
– Так! – резко бросил Фоменко, поворачиваясь к выходу.
Степан Ашихмин шагнул к перепуганному Киргинцеву, крепко взял за локоть.
– А ну-ка, пойдем, голубчик!
– Куда это?! – почти фальцетом крикнул Мишка, покорно переставляя подгибающиеся ноги. – Я не виноват!
– А кто ж тебя винит? – тихо проговорил Ашихмин.
Вышли во двор. Ашихмин толкнул Киргинцева к лестнице, прислоненной верхним концом к черному чердачному проему над головами.
– Ну-ка, голубчик, полезай, посмотри, кто там, в твоем доме под стрехой шараборится!
– Нет, нет! – заорал Мишка, но Ашихмин, шикнув на него, пребольно ткнул стволом револьвера под ребра.
– Чево жа это деется, матерь божья! Осподи-святки! –запричитал Киргинцев.
Медленно, то задирая голову, то оглядываясь на милиционеров, Киргинцев полез по скрипучей лестнице вверх, одолевая каждую перекладину с тяжелым вздохом.
– Чего тянешь, давай шустрей! Ну! – подогнал его Ашихмин.
Мишка одолел еще одну перекладину.
Фоменко нетерпеливо спустился с крыльца, наблюдая за ползущей к темному лазу белой фигурой. Еще перекладина, еще.
Б-бах!!! – предутреннюю тишину разодрало неожиданным выстрелом.
– Ах ты, сука продажная! – злобным лаем раздалось с чердака.
Б-бах! Б-бах!
Плеть выстрелов хлестнула из черной чердачной дыры.
Тяжелым кулем рухнул с лестницы Киргинцев.
Согнулся, падая ничком, Фоменко.
– Дмитрий Иванович! – закричал Баташев. – Дмитрия Ивановича зацепило!
По чердаку со всех сторон ударили выстрелы чекистов и милиционеров.
К Фоменко, наугад паля из наганов в сторону крыши, подбежали Баташев и Ашихмин, упали на колени. Приподняли Дмитрия Ивановича под руки, вскочив, перетащили к завалинке, пригибаясь, потом бегом занесли раненого в дом.
Бах! Бах! Б-бах!
Выстрелам, казалось, не будет конца!
– Всех вас, гадов, достану! Ни один не уйдет! – вопил с чердака тот же злобный, захлебывающийся голос.
Б-бах!!
– По-мо-ги-и-те… – полз к крыльцу, заливаясь кровью, очнувшийся после падения, тяжело раненный Киргинцев. – А-а-х-хр…
Внезапная стрельба, крики, стоны, выход из строя в самом начале перестрелки начальника угрозыска – все это мгновенно внесло  сумятицу в разношерстную группу милиционеров и госполитохрановцев. Кому-то показалось, что попали они в западню, нарвались на вооруженную и превосходящую их силу.
Этой сумятицей и паникой не замедлил воспользоваться единственный, как потом оказалось, обитатель чердака. Под грохот и сполохи выстрелов он спрыгнул наземь, оказавшись тут же, среди тех, кто пришел за ним, резво бросился к забору.
Увидевший прыжок Лавров вскинул «наган», но сухой щелчок курка, показалось, громом ударил по ушам!
Лавров метнулся за прытким бандитом, крича что есть мочи:
– Стреляйте! Стреляйте! Это – Самойлов!
С калейдоскопической быстротой узнав по приметам убегающего, Лавров прыгнул, хватая  поднявшегося над забором бандита за кацавейку, но тот сильно ударил его ногой, отбросил и сумел-таки перелететь на ту сторону.
Схватившийся от боли за грудь Лавров бессильно смотрел, как следом, перемахнув через забор и посылая пулю за пулей в спину Самойлову, ринулись два его сотрудника.
Уперевшись в перекладину забора, стрелял, пока не закончились патроны в магазине, из своего «браунинга» Аносов. Потом выматерился, нехотя поворачиваясь в сторону дома: боязно было увидеть раненого начальника уголовного розыска.
– Оцепить квартал! – крикнул отдышавшийся Лавров. В оглушительной после выстрелов тишине на его голос тут же откликнулись заливистым лаем осмелевшие собаки.
– А как пальба началась – как обрезало шавок! – проговорил тяжело дышавший Аносов, медля перед крыльцом.
– Да как же это? – повторял Ашихмин, с тоской глядя на Баташева, поддерживающего лежащему на потнике в кухне Дмитрию Ивановичу голову. – Как же, Миша?...
Лицо Фоменко с неплотно закрытыми глазами казалось особенно белым в забрезжившем утреннем сумраке.
– Давайте в машину, в машину! – забежал в дом, размахивая рукой с револьвером, Лавров. – Поезжай  с ним, Баташев. Довезите…
Он сунул револьвер за пазуху, подхватил вместе с Баташевым и Ашихминым отяжелевшее тело Фоменко. Понесли к грузовику.
У ворот столкнулись с тяжело дышащими, вымазанными в грязи сотрудниками ГПО. Самойлов ушел.
Хорошо знавшему каждый закоулок Кузнечных рядов, ускользнуть от преследователей ему труда не составило. На чердаке Самойлов впервые опробовал «маузер», взятый на 33-й версте Витимского тракта. Из анохинского  пистолета и поразил двоих в темном дворе дома Гроховского.
Немного погодя, в одном из дощатых сортиров, был обнаружен прятавшийся там Тимофей Гроховский. Этим улов ночной операции и ограничился.

ТЯЖЕЛОРАНЕНОГО Фоменко привезли в госпиталь Красного Креста. Михаил Баташев ни на минуту не отходил от начальника. У него обнаружились две раны – одна в ногу, другая – в живот. Осмотревший Дмитрия Ивановича доктор сокрушенно покачал головой, перевел глаза на Баташева и медленно прикрыл веки.
– Мы ничего не можем сделать, товарищ. Он – безнадежен...
Не приходивший до этого в сознание Фоменко, словно от пронзительного взгляда Михаила, медленно открыл глаза, тяжело, отдельными словами, но внятно выговорил:
– Миша…
– Здесь, Дмитрий Иванович! Здесь! – суматошно расталкивая лекарей, Баташев навис над Фоменко, стремясь попасть под его взгляд. – Здесь я, Дмитрий Иванович!
– Миша… Ключи… сейфа… Документы к себе… Миша… Деньги там… немного… Зине…
– Все, все понял! Говорите, Дмитрий Иванович, дорогой!
Но больше Дмитрий Иванович ничего не сказал, вновь потеряв сознание.
Около двенадцати часов дня его не стало. Бандитский выстрел оказался смертельным.



Глава 35.

ПОЧЕРНЕЛ лицом Лев Николаевич, постарел сразу на десяток лет. Лавров поразился вмиг происшедшей с директором ГПО перемене.
– Как же вы недоглядели?..
Лавров молчал, понимая, что сейчас любые объяснения бессмысленны.
– Баталовых брать немедля! – резко распорядился Бельский. – Из старшего всю душу вытрясти о Самойлове и тех, кто был с этими субчиками на хребте! Самойлова – искать! Днем и ночью! Хватит игрища-антимонии разводить! Собираем всех! Для главаря оставим только одну лазейку – Цупко. Организуй с Павликом нашим срочную встречу, проинструктируй детально… Давай, действуй!
Бельский сдернул трубку телефона, постучал по рычагу дежурному. Когда тот вырос на пороге, приказал:
– Сейчас же доставить ко мне из арестного Бурдинского!
Опухший от выпитого накануне, с трясущимися руками, бывший партизанский орел в угрюмой понурости опустился на стул.
Бельский был официален:
– Бурдинский Георгий Ильич, тысяча восемьсот девяностого года рождения, русский. Урожденный села Маккавеево Маккавеевской волости Читинского уезда. Так?
Допрашиваемый молча кивнул.
– Не кивать, а отвечать, как положено!
– Бурдинский… Из Маккавеево… Точно так…
– По профессии столяр, образование – ремесленное училище… Когда это, интересно, успели?
– Дык…
– Напустил туману! Так-с… В эркапэбэ с двадцать первого года… Примазался, гад, благополучия дождавшись!
Бельский не смог сдержать нахлынувшего гнева, но тут же взял себя в руки. Бурдинский  еще ниже склонил голову.
– Отвечайте на вопросы, арестованный. Что вы знаете о Косте Ленкове как предводителе шайки бандитов?
Бурдинский вздрогнул, поерзал на стуле, с готовностью ответил:
– Костю Ленкова я знаю, как партизана и как анархиста. Знаю его лично очень хорошо, а также его местожительство знаю…
– Нынешнее?
– Нынче он по «хазам» ночует, а ранешне жил в Куке… Вот, про Куку это я…
– Знали ли вы, что Ленков – уголовный преступник, которого разыскивают для предания суду?
Бурдинский вытер рукавом пот, крупными каплями выступающий у него на лбу.
– Мне об этом товарищ Аносов… буквально-таки… вот рассказал… Мол, Костя, то есть, стало быть, бандит Ленков, причастность имеет к убийству товарищей Анохина и Крылова…
– Какую причастность?
– Слушок, дескать, такой ходит… – развел руками Бурдинский. – Ну, де, он, Ленков, продавал оружие, принадлежавшее Анохину и Крылову. А до этого я Костю Ленкова считал, как анархиста, своим парнем…
– Неужели вам, Бурдинский, не приходилось слышать о знаменитом и неуловимом бандите, ужасе для жителей Читы и ее окрестностей?
Бельский с презрительной усмешкой оглядел обильно потеющую, неопрятную фигуру, сгорбившуюся на стуле.
– Что же, вы, о бандитских похождениях этого, как вы говорите, «своего парня» ничего не слышали ни в этом, ни прошлом году? Газет не читаете, от знакомых не слышали?! Прямо, в пустыне живете!
– Так я в Чите и двух месяцев не нахожусь-то. До этого был все время на границах Дэвээр. А газет я, каюсь, совсем не читал и не читаю. И со знакомыми на эти темы не приходилось беседовать… До вчерашнего дня, когда Аносов… Я Костю последний раз только и видел в начале двадцать первого года, а в этом годе ни разу и не встречал… Знал, конешно, что Ленков в городе свободно живет…
– Откуда вы знали, что Ленков свободно живет в городе Чите?
– Так это… Когда я ездил вверх по Ингоде, по сбору госпродналога, то встречался с председателем сельского комитета села Новая Кука, который мне и сказал, что Костя проживает в Чите. Плохого о Косте Ленкове он мне ничего не сообчил...
Почти два часа длился допрос Бурдинского. Смахивая крупные капли пота с больших залысин и облизывая сухие губы, тяжко страдающий с похмелья Гоха выглядел жалко.
Но похмелье и страх перед грозным ведомством, в котором он очутился, не мешали ему продолжать наполненные детской наивностью попытки махом убить двух зайцев. И себя выгородить, и перед директором ГПО бандитским пособником не выступить.
Наконец, окончательно запутавшись в своих показаниях, когда дело коснулось ночного похода на квартиру Аносова, Бурдинский поднял на Бельского глубоко посаженные точечки мутных глаз и взмолился:
– Гражданин Бельский! Христом богом заверяю – в сговоре ни с кем не был! С пьяных глаз бес, – язви его в корень! – попутал! Еще  поначалу, кады у Фильки-Медведя стакан хватил – голова колесом пошла, ничего не помню… Память, охо-хо, апосля застолья совсем смутная… Вроде еще в подвале пили… Со всей партизанской совестью клянусь!..
– Совесть свою давно вы пропили, Бурдинский! И партизанскую, и человеческую! И ответственное поручение сорвали! Замечательный человек из-за вас погиб! – ударил кулаком по столу директор ГПО.
 – Неужто мы Аносова… по пьяному делу?! – вскочил со стула ошарашенный Бурдинский.
– Не переигрывайте, Бурдинский… Ишь, руки-то заломил! Только на сцене и выступать! – Лев Николаевич выругался зло глядя на обросшего седой щетиной, неопрятного увальня. – Если бы не Аносов, еще неизвестно каких дел вы бы натворили, пьянчуги хреновы!
Бельский снова выругался, отчего Бурдинского затрясло еще больше,  но уже не столь с перепоя,  сколько от  явного, выплеснувшегося наружу панического страха.
– От руки Ленкова сегодня ночью погиб начальник угрозыска товарищ Фоменко!
У Бурдинского подкосились ноги, он рухнул на стул и закрыл лицо руками.
Бельский не оговорился. У чекистов, да и у самого директора ГПО не было сомнений, что на чердаке дома Гроховского был не один Мишка Самойлов.  Бельский был убежден, что вряд ли бандит-одиночка мог действовать столь отчаянно и нагло. Из показаний уже арестованных ленковцев следовало, что Самойлов приближен к главарю, предан ему. И где гарантия, что в суматохе перестрелки  с чердака юркнул в темноту только Мишка? На чердаке поутру, во время обыска дома, чекисты обнаружили стреляные гильзы от «маузера». А не Коська Баталов ли говорил Ронскому, что «маузер» Анохина «снял с продажи» и забрал себе Ленков? И не потому ли так отчаянно вел себя Самойлов, что отвлекал внимание от главаря. Конечно! Ускользнул в суматохе сам Ленков!
И много, чуть ли не до наших дней, после останется немало сомневающихся в том, что ночью в доме Гроховского «маузером» в одиночку орудовал Самойлов.
– Сейчас вас отведут в камеру, – нарушил гнетущую тишину Бельский. – Хорошенько подумайте, Бурдинский! В такое вы дерьмо вляпались, что трудно сказать, отмоетесь ли. Сегодня или завтра с вас снимет официальный допрос товарищ Колесниченко, следователь по особо важным делам Высшего Кассационного суда… Ну а там поглядим…
– Дайте мне еще одну возможность! Прошу! – очнулся Бурдинский, умоляюще прижимая скрещенные руки к груди. – Еще одну! Достану змеюку!..
– Уведите арестованного!
             
С РАСПОРЯЖЕНИЕМ Лаврову директор ГПО опоздал. Еще утром уголовным розыском Коська Баталов был арестован. Сразу же сознался в убийстве на 33-й версте Витимского тракта, назвал своих сообщников – Михаила Самойлова, Якова Бердникова и Михаила Крылова. Удалось быстро взять Бердникова, который тоже в молчанку играть не стал. Всего в течение дня 19 мая угрозыском было арестовано 17 бандитов. Конечно, не все они были ленковцами, но попались тоже не за здорово живешь. Однако Самойлова и Крылова обнаружить  пока не удалось.   
– Меня только 19 марта из тюрьмы освободили, – плакался в угрозыске Баталов. – Помыкался, работу ища! Две недели на ломовой бирже в работниках пробыл, но отказали…  Потом мы с братом Спиридоном занялись лодочным перевозом людей через Читинку. Проработали эдак недели три, пока в Кузнечных у нас не проложили мостки. Снова пошел искать работу, но не нашел…
– Ты нам про свою горькую долю тут не чеши! Рассказывай, с кем, когда и как на убийство сговаривался?
–  Так, а чо тут… Наводку дал Николай, который живет на сорок седьмой версте Витимского тракта…
– Фамилия наводчика?
– Костиненко-Косточкин. Он и предложил золотых купцов и спекулянтов на тракте штопорить… А энти-то ехали с кучером на тележке. Вот Мишка и сказал нам, мол, это едет какой-то крупный спекулянт…
– Ты не перескакивай, рассказывай все по порядку!
– Я и говорю… Дело дал Николай Косточкин. Пойти на Витимский тракт грабить проезжающих там торговцев. По тракту, де, проезжает много как русских, так и китайских купцов, провозящих с приисков золото, так што можно при удаче взять фунтов пять золота. А для того, штоб идти  на  это дело, сказал, што нужно собраться человекам четырем-пяти. Самойлов согласился… Ну и я… Еще сказал, мол, могу взять с собою Кешку Крылова, с им мы с детства знаемся. Ну, еще Яха Бердников… Мишки Самойлова сосед, цыган. Идти на тракт мы собрались, стало быть, девятого мая… Все собрались у меня… Все с оружием – винтовками военного образца, только, вот, у Кехи винтовки не было. Он своей не имел, а достать нигде не мог… – монотонно рассказывал Баталов, покашливая и почесываясь.
– …Провизии с собою взял только один Кешка, то есть Крылов, а остальной хлеб, около пуда, мы передали Косточкину. Штоб, стало быть, на горбе не переть. Николай нам его должен был доставить назавтра, стало быть, десятого мая,  прямо на тракт...
– …Косточкин, как наводчик,  был в курсе наших сговоров и сборов, – уточнил после некоторой паузы Коська и на равнодушной ноте продолжил.
– …Как стемнело, отправились в дорогу. Эта, значит, троица – Крылов, Самойлов и Бердников – ушли вперед, а я за ними через полчаса. А собрались все вместе уже за поскотиной Караваевской заимки. Здеся отдохнувши, пошли по тракту. Дошли до двадцать шестой версты и на рассвете устроили привал, попили чаю, отдохнули и пошли дальше. На тридцатой версте опять попили чаю и пошли до тридцать первой версты. Там просидели часов до двух дня. Сидели в стороне от дороги в кустах, чаю не пили, потому как хлеба у нас больше не было… 
– Горазды вы пожрать да чаю попить! – не удержался присутствующий на допросе старший агент Габидулла Гарифулин, на которого тут же сердито цыкнул Баташев. Но реплика Коську не смутила и монотонности его страшного рассказа не убавила.               
– …Кады мы, стало быть, там в кустах сидели, то увидели проезжающих по тракту крестьян на нескольких подводах. Они по сено ехали. Мы остановили их… Отобрали у них хлеба и картошки.
– Не боялись, что запомнят ваши рожи?
– Хе… Так мы лица-то платками закрыли… Ну, и вот… Отпустили потом энтих крестьян, вернулись в кусты и стали закусывать. Закусили и дальше прошли версты две, кады по пути нас обогнал Карболай. Мы, кады ево увидали, враз свернули в сторону. Штобы, стало быть, он нас не узнал…
– Кто такой этот Карболай?
– Карболай-то? Сосед наш. Всех нас знат в лицо. Живет Карболай тоже в Кузнечных, содержит ломовую биржу и баню. И он знаком с Косточкиным, так как  Косточкин,  кады  в город приезжат, то завсегда у Карболая останавливатся, а он, Карболай, проезжая по тракту, останавливатся на постой у Косточкина.
– Увидел вас Карболай?
– Увидеть-то, конечно, увидел, но признал – это вряд ли. Мы жа враз свернули в лес. Разве што спины… Ну и вот… Проехал он, стало быть… А за ним, саженях в двустах, ехал следом Косточкин. Кады он поравнялся с нами, мы с Мишкой Самойловым вышли к нему из кустов и спросили: «Где хлеб?». Он сказал, што положил его на тридцатой версте в том месте, где условливались. Мы еще спросили его, не слышно ли там про нас чего-нибудь. Он сказал, што нет, и рассказал нам, што сейчас сзади его едет китайский обоз с мукой и мануфактурой, подводы две или три. Остановите, говорит, и берите побольше муки. Мука, мол, в пудовых мешочках, брать удобно… Потом сам он ударил по лошади и поехал дальше...
Баталов замолк, обвел глазами кабинет, остановив взгляд на графине. Гарифулин налил ему в кружку воды. Вылакав воду гулко булькающими глотками, Коська, не утирая бороды, повел свой рассказ дальше, следя изподлобья, как старший агент Васин строчит вслед за ним по бумаге. 
– …Косточкин, стало быть, уехал. А мы отошли вновь в кусты, сидим, закусываем. Это уже, стало быть, было на тридцать третьей версте, саженях в пятнадцати-двадцати от дороги. Вот в энто время один из нас заметил, што в город по тракту едет лошадь с тележкой, в которой три человека… Мишка предложил штопорить проезжающих, мы с им согласилися. Тока они с нами поровнялися, как мы выскочили на дорогу и крикнули: «Стой!». И сразу же по нам раздалися выстрелы! Яшка Бердников, как бывший к имя ближе других, сходу дал по имя выстрел. Мы выстрелили по имя тоже. Насколько припоминаю, двое из едущих сразу свалились в канаву, а кучер соскочил с тележки и пустился бежать в сторону, в лес...
– Значит, первым выстрелил Бердников, потом вы с Самойловым?
– Яха целую обойму высадил и заложил вторую… А я при стрельбе выстрелил два патрона. Сколь выстрелил Самойлов не знаю, а Крылов Кешка не стрелял. Я жа говорю, у него винтаря не было. Он потом схватил коня, который при стрельбе бросился в сторону. А кады он коня завернул, мы посмотрели в тележку и увидели много убитой дичи. Поняли, конешно, что убили охотников, а не спекулянтов…
«Нет, не знали они,  точно, не знали, кто в тележке едет! Если Баталов и врет, то только в деталях, –  Баташев горько вздохнул. – Прав был Дмитрий Иванович, царствие ему небесное… Чистая все это уголовщина…»
– …Подбежали к свалившимся, видим, один из их жив… точно не помню, какой. Яха подошел к нему вплотную и дострелил. В руках у добиваемого еще карабин был, а лежал он на боку, видимо, готовый для стрельбы, но настолько был тяжело ранен, што не в силах был стрелять… Добив раненого, мы обыскали убитых.  Я взял «брауниг», Мишка взял «маузера», у убитого толстого из кармана… А еще у энтого деньги были… Пятнадцать рублев золотом и два рубля серебром. Другие робята забрали оружие убитых, лежавшее завернутым в тележке… Потом мы быстро поехали от места убивства дальше, на хребет, а через версту, можа, полторы, свернули вправо от тракта. Отъехали в сторону с версту и стали смотреть все лежавшее в тележке…
– Где другое оружие убитых?
– Взятое оружье мы отнесли в сторону и спрятали под колодами…
– Сможешь указать?
– Так, смогу, однако…
– Что делали дальше?
– А дальше што делали… Лошадь прогнали еще с полверсты, распрягли и оставили на произвол судьбы. После чего, стало быть, возвернулись домой в город через сопку. Из найденного удостоверения, которое прочитал Мишка Самойлов, оказалось, што убили каких-то политических деятелей… Понятно, нам энто ни к чаму, испужались. Не доходя до города, взятый у убитых карабин и свои винтовки мы спрятали в лесу, в пади Сенной, тока револьверты убитых и сапоги с ботинками взяли с собой в город. Ботинки унес к себе Кешка Крылов, сапоги – Бердников, «брауниг» унес я, а «маузера» – Мишка. Назавтра Мишка мне сказал, что «маузера» и «брауниг» нужно продать. Мол, я, говорит, скажу Ленкову, и он их продаст. Я ему сказал: «Скажи, если ты с ним знаком». В тот же день, под вечер, Мишка сообчил, мол, Ленков предлагал револьверты в каку-то пекарню, но там не купили. Тады я пошел к своему брату Спиридону за советом, нащет продажи револьвертов, хотя бы «браунига»…
Остальное Баташев в подробностях знал от  Володи Ронского, «квартиранта» Спиридона Баталова.
– И последний вопрос, Баталов. Где может скрываться Бердников?
– А черт ево знат! Душа цыганская, перекати-поле… В городе он по Кузнечным шарится, но теперя куды там сунешься!.. Вы ж там все начисто спалили! Пойдет к знакомому на первую Читу или на Хитрый остров, к Петрову…
Бердников после убийства ушел в деревню Кадахту к теще Барбичихе, прожил там три дня и отправился в Могзон за женой, но узнал, что она у знакомого китайца в Яблочной, так чаще называли станцию Яблоновую. Отправился туда, забрал жену, и они на поезде поехали в Читу, но на станции Ингода парочку высадили, как безбилетников.
С оказией до Читы все-таки добрались, вначале остановившись у старого знакомца Василия Линкова на первой Чите, а потом перебрались на Хитрый остров в дом другого знакомого – Петрова, где Яшка-цыган и был 19 мая арестован угрозыском.
Узнав об этом на очередном допросе, Коська  Баталов  перестал  давать  показания,   впал в угрюмую нервную сумрачность – куда монотонное равнодушие и многословие делись! Поначалу еще повторял, что только  в деле на Витимском тракте замешан, не более оного, но вскоре и от этого стал отнекиваться.
Бердников же показал, что Самойлов может скрываться в Кадахте у цыган или в Бальзое, а в бега с ним ударилась и сожительница – Ленка Курносая. О Кешке-Крыленке – Иннокентии Крылове, четвертом участнике убийства – Яшка ничего сказать не мог, не знал, где тот может затаиться.
Показания Якова Бердникова отличались еще большим цинизмом, чем у Баталова. Ничего не скрывал, себя не обелял, на других вину не сваливал, полностью подтвердив показания Коськи и ранее опрошенных свидетелей.
В отличие от двух убийц наводчик и подстрекатель Костиненко-Косточкин врал и изворачивался, как умел, но, припертый уликами и свидетельствами против него к стенке, с истерикой, слезами и соплями сознался во всем.
На очной ставке со Станиславом Козером трясся осиновым листом.
– Насколько подл этот человечишка, – брезгливо сказал после допросов Косточкина  Лев Николаевич Бельский. – Сам навел убийц, а потом уцелевшему Козеру давай помогать искать охотников на озерах. Ахал и охал, сочувствовал, переживал! Истинный Каин!
К сожалению, признания Костиненко-Косточкина мало пролили света на возможные адреса нынешних тайных убежищ Самойлова, Крылова и главаря – Константина Ленкова.
– А давайте, братцы, потрясем старого Бизина! – предложил на вечерней планерке товарищам Иван Иванович Бойцов, которого еще покойный Фоменко посоветовал Бельскому и Проминскому привлечь к расследованию по ленковской шайке – допросам арестованных бандитов.

ТАК И БЫЛО сделано, как не воротил нос нынешний важный следователь Высшего Кассацсуда Колесниченко. Удивительно, думалось иногда Баташеву, это как же надо было суметь  оборотню Лукьянову закомпостировать мозги большому милицейскому начальству, что до сих пор на полезнейшего человека тень наведена! Впрочем, кто Бойцова знал, тому никакой тени не представлялось.
Иван Иванович предлагал потрясти Бизина не только из-за прямой связи с бандитами и самим главарем. На днях старец выкинул совершенно непонятный фортель.
Из Общества потребителей службы Читинской железной дороги 16 мая поступило в уголовный розыск заявление о краже лошади. Разбирательство «по горячим следам» привело на Новые места к дому Барановского, где проживал… Бизин!
Доказательства были неоспоримы. Старого прохиндея доставили в отделение уголовного розыска к Баташеву. После опроса в порядке дознания объявили Бизину постановление  по обвинению в краже лошади и, отобрав от него подписку о «неотлучке из гор. Читы», отпустили.
Но 19 мая, после гибели Дмитрия Ивановича, Бизин, по настоянию Бойцова, оказался за решеткой. Показания о его тесной связи с Ленковым дал на очной ставке с бывшим купчиной Багров, рассказавший, что только с Ленковым  бывал у  Бизина  раз  семь и  по поручению  атамана  несколько раз  заходил, передавая свертки и условные словечки.
Дедка после такой информации начали трясти целенаправленно. Много к нему накопилось вопросов, чрезвычайно много.  Подключились к допросам и сотрудники ГПО.             
У последних интерес известный. Пришлось Бизину подробно, в деталях, вспомнить автобиографию. Сквозь зубы рассказывать о своем купеческом размахе при царе-батюшке, о бакалейной торговле в Чите, магазинах  и публичном доме в Харбине (насчет последнего Бизин упорно отрицал), о шансоньетке Островской и ее двоюродной сестре, полюбовнице, а потом и кратковременной супруге атамана Семенова – Маше-цыганке.
В ответах же на вопросы о Ленкове Бизин стал окончательно скуп, выдавил из себя осторожно, что Ленкова в лицо знает, но последний раз встречался он ему год назад на базаре, а познакомились они, дескать, случайно, три года назад, когда простой кукинский крестьянин Костя Ленков продал и доставил Бизину подводу сена. Только и всего.  Что Ленков занимается грабежами и ведать не ведал!.. Больше ничего от старикана не добились ни в угрозыске, ни в ГПО, куда был передан арестованный.
– Знаешь, Миша, – говорил после Бойцов Баташеву, – мне кажется, что Бизин и есть главная фигура в шайке. Понятно, что верховодил всеми этими гавриками в налетах Ленков, но вряд ли у него вот так организовать шайку да такую конспирацию устроить ума хватило. А Бизин, посмотри, – он же единственный высокограмотный в этом сборище. Такими делами, Миша, ворочал наш незабвенный Алексей Андреевич в прошлом, а нынче лошадку будет красть! Не вяжется все это!
– Так они же все шкурники, Иван Иванович, ничем не брезгуют…
– Э, нет, Миша! Это кто слаще морковки ничего не видел – тому любая добыча за счастье, а Бизин так размениваться не станет. Слушай, а не пытается ли Бизин за таким пустяковым делом укрыться? Вот привлекают его за кражу лошади. Дело простое, до суда доведут быстро… И проходит наш дедок жалким конокрадишкой, совершенно в стороне от ленковской шайки. Сам по себе! Мелкий воришка! Каково, а?
– Думаешь? – озадаченно протянул Баташев.
– Думаю, думаю! – с жаром продолжил Бойцов. – Старикан-то, Миша, – ой, как себе на уме! Далеко вперед смотрит! И через проницательность свою понял, что спета песенка всей ленковской шатии-братии, как и самого атамана. Чего же за них держаться? Наоборот, самое время подальше в сторону уйти… Видимо, когда узнал, что убийство товарищей Анохина и Крылова – дело рук шайки, тут-то и зашевелил мозгами. Это злодеяние, Миша, громкий резонанс имеет. Сам знаешь, кто к нему хотя бы боком причастен – под  расстрельной статьей ходит. Вот Бизин  и решил от разоблачения спрятаться… в тюрьме! Старику за лошадь много не дадут!
– А что, может и так! Ничего, в гэпэо его еще, думаю, на многое расколят! Вон, как взялись – за Самойловым целый конный отряд вверх по Ингоде послали!..
– Так… А здесь у нас кто? – Рассуждения Баташева прервал заглянувший в кабинет новый начальник отделения Домбровский.
Назначен он был только вчера, 20 мая. Весь день провел в Главном управлении милиции, поэтому с сотрудниками начал знакомиться сегодня.

МОЛОДОЙ, неполных двадцати шести лет лет, энергичный и решительный в суждениях до своенравности, Леонид Ильич  Домбровский   прибыл  в   Читу  с  Дальнего  Востока,  где приобрел определенный опыт сыскной работы, но более был замечен именно своей кипучей энергией, независимостью суждений, смелыми оценками всего, с чем сталкивался, открытым критическим анализом ситуаций борьбы с уголовщиной, что очень нравилось в нем Моисею Яковлевичу Воскобойникову, который практически был ровесником Домбровского – два года разницы – и тоже прибыл в Читу недавно, временно пока занимая должность помощника заведывающего административным отделом МВД ДВР.
Правительство рассматривало вопрос о назначении его Главным Правительственным инспектором Народной милиции. Леониду Ивановичу Проминскому предложили исполнять обязанности заместителя – помощника Главного Правительственного инспектора милиции. Воскобойников долго не задержится в милиции – в декабре 1922 года будет назначен комиссаром финансового отдела Дальревкома и должность свою обратно сдаст Проминскому. В общем, Моисей Яковлевич представлял собою яркий образец только что нарождавшейся партийной номенклатуры – куда пошлет партия, там и будем руководить...
– Здравствуйте, товарищи! Кто из вас товарищ Баташев Михаил Степанович? – спросил Домбровский.
– Здравия желаю, Леонид Ильич! –  с дружеской улыбкой ответил Михаил. – Очень приятно познакомиться. Баташев – это я.
– Здравствуйте, – кивнул одновременно и Бойцов.
– А вы кто будете, товарищ? – строго посмотрел Домбровский на Ивана Ивановича.
– Старший милиционер уездной милиции Бойцов…
– Он, Леонид Ильич, раньше тоже в угрозыске… – попытался внести ясность Баташев, но Домбровский не слушал.
– А… Это вас привлекали к допросам? Теперь, как понимаю, с передачей всего расследования в Госполитохрану, необходимость в этом отпала. Попрошу, товарищ Бойцов, отбыть сегодня же к месту службы.
Ошарашенные столь быстрым решением, друзья молчали.  Домбровский же скользнул быстрым взглядом по кабинету и повернулся к дверям. Уже с порога приказал Баташеву:
– Проводите товарища Бойцова к выходу, а потом зайдите ко мне.
– Вот так «новая метла»… – только и проговорил Баташев, когда двери за Домбровским закрылись.
Бойцов молча нацепил мятую фуражку, пожал Михаилу руку и, ни слова и не говоря, шагнул к выходу. Хотел его окликнуть Баташев, да что сказать… Такая обида…
 
– Слушаю тебя, Леонид Ильич, – хмурясь, появился перед столом начальника Михаил.
– Давайте, товарищ Баташев сразу условимся. И вас, и через вас всех сотрудников, хочу предупредить – называть меня нужно на «вы». Мы – люди служилые. И делимся на начальников и подчиненных. Надеюсь, это понятно. Присаживайтесь. Делопроизводитель мне сказал, что ключи от сейфа начальника у вас. Почему?
– Очень все просто. Мне умирающий Дмитрий Иванович приказал их забрать. Наказал, чтобы я все, что в сейфе было: денег немного, личные вещи Дмитрия Ивановича и его личная переписка… Так, вот… Чтобы я все это отдал его жене, Зинаиде Васильевне. Что я и сделал, выполняя его последнюю просьбу.
– А по какому праву единолично вскрыли сейф начальника?
– Единолично не вскрывал, а вскрывал в присутствии понятых, о чем составил акт.
Баташев встал, вынул из бокового кармана бриджей связку ключей, подошел к сейфу и, сорвав печать, открыл замок. На средней полке металлического хранилища лежал лист бумаги. Его вместе с ключами и положил перед  новым начугро.
– Это не акт, а филькина грамота! – пробежал строчки Домбровский. – А где секретные дела по личной агентуре Фоменко?
– У Дмитрия Ивановича все было тут, – постучал себя по лбу Михаил. – Ему вести агентурный дневник не требовалось. Он вообще всю агентуру держал в уме. И был, между прочим, строгим, но очень тактичным начальником…
Домбровский пристально посмотрел на Михаила и, ничего не говоря, схватил трубку телефона.
– Дайте мне пятьдесят восьмой номер. Проминского!… Жду…  Леонид Иванович? Здравствуйте! Домбровский беспокоит… Что?  Так я только дела принимаю… Нет, теперь все в Госполитохране, Вы же знаете… Нет… Настроение? Настроение, Леонид Иванович, боевое, но многое просто отбивает руки!.. Дела запущены – вот, что доложу. Куда не кинь – всюду клин! Разгребать много чего придется – полнейший завал! Что?… Конечно, конечно! Совершенно с вами согласен!.. Да… Да… А что он мог один сделать! Сами же знаете! Вот и вчерашний приговор Нарполитсуда по Сметанину и Дружинину… С такими помощниками наработаешь…
Баташеву  был понятен смысл телефонного разговора. Вчера, 20 мая, после долгого следствия, был вынесен приговор Политического народно-революционного суда Забайкальской области по делу бывшего помощника начальника уголовного розыска Сметанина   и    старшего  агента   угро   Дружинина,    которые   обвинялись   в   проведении самочинного обыска у китайских торговцах и их избиении. Сметанину дали три года общественно принудительных работ без содержания под стражей, а Дружинину – год того же.
«А новый начальничек, оказывается, завалы пришел разгребать! – с горькой усмешкой подумал Михаил. – Как же, мы ж тут всю работу запустили! Ну-ну…»
Домбровский продолжал возмущаться в трубку.
– …Можете, Леонид Иванович, представить степень ответственности, не рядового сотрудника, нет, – помощника начальника отделения! Забрал у смертельно раненного Фоменко ключи от сейфа, самочинно вскрыл, и все, что там было, унес жене погибшего прямо домой!.. Нет, не знаю… Там могли быть служебные записи и секретные документы!.. Конечно!.. Что думаю? Полагаю, что надо провести расследование специально назначенной комиссией! Поэтому прошу, товарищ Проминский, такую комиссию обозначить. Да… Безусловно!.. Спасибо… Как говорите, Мартьянов Александр Николаевич?  Буду ждать, Леонид Иванович, спасибо… До свидания! Всего хорошего!
Домбровский бухнул трубку на рычаги и насмешливо глянул на Баташева.
– Вот так дела делаются, молодой человек! За своевольство придется держать ответ перед комиссией Главупра!
– Так не дела делаются, - тихо, но твердо проговорил Баташев. – Так делишки фабрикуются…
– Но-но! Не забывайтесь, Баташев! И впрямь вы тут все распустились! – прикрикнул новый начальник, но тут же добавил спокойно, по-командирски: – Можете быть свободны!


«Дальне-Восточный Телеграф»
 № 233. Чита. Суббота, 20 мая 1922 года:
«Управление и сотрудники отделения уголовного розыска Читинской Городской Милиции, Главного Управления нармилиции, друзья и товарищи с прискорбием извещают о понесенной тяжелой утрате в лице погибшего от руки преступника при исполнении служебных обязанностей Начальника Уголовного Розыска отделения Читинской Городской Милиции
ДМИТРИЯ  ИВАНОВИЧА  ФОМЕНКО.
Вынос тела из Уголовного Розыска Отделения (Енисейская улица, дом Беркович) в воскресенье 21-го сего мая в 11 часов утра по новому времени.»

«Дальне-Восточный Телеграф»
№ 234. Чита. Воскресенье, 21 мая 1922 года:
«Убитая горем, жена извещает товарищей и друзей о кончине дорогого Дмитрия Ивановича Фоменко, погибшего от руки бандита в ночь с 18 на 19 мая с. г.
Вынос тела из Уголовного Розыска отделения в воскресенье 21 мая в 11 ч. утра.»


«Дальне-Восточный путь»
№ 139. Чита. Вторник, 23 мая 1922 года:
«ПОХОРОНЫ   ФОМЕНКО
В воскресенье, 21 мая, состоялись похороны погибшего при поимке бандитов начальника уголовно-розыскного отделения Д.И.Фоменко. В похоронах приняли участие сотрудники нармилиции, минвнудел и др.учреждений и организаций, а также большое число граждан. Печальная процессия продефилировала по Иркутской и Александровской улицам.            
На могиле были произнесены речи членом правительства тов.Бородиным, бывшим правительственным инспектором  Колесниченко и  др.  Выступившие ораторы в своих речах оттенили преданность убитого тому делу, во главе которого он стоял, и заслуги убитого в борьбе с бандитизмом и уголовщиной. Не мало бандитов и преступников, разрушающих организм нашей молодой государственности, было обнаружено покойным и представлено перед лицом закона.
Черные силы, на пути преступной деятельности которых стоял Д.И.Фоменко, сделали свое гнусное дело и свели его в могилу. Благополучие граждан и интересы республики требуют напряжения всех сил для уничтожения этого бандитизма, вырывающего из рядов честных работников государства лучших людей.
Обращал на себя внимание огромный плакат с надписью: "Борьба с бандитизмом до полного его искоренения".»
               
Из приказа Главного Правительственного инспектора
Народной  милиции   ДВР  от 29 мая 1922 года   № 32:

«18-го сего мая уголовным преступником Ленковым зверски убит один из видных борцов с уголовщиной, служивший всем примером, начальник уголовного розыска Дмитрий Иванович ФОМЕНКО. Эти жертвы не могут поколебать нашей воли. Возмущаясь до глубины души и отдавая последний привет товарищу Фоменко, призываю всех сотрудников вверенной мне милиции к мужеству и решительности в дальнейшей борьбе с бандитизмом. Как ни тяжела потеря тов. Фоменко, все же это не остановит нас не перед какими мерами для искоренения преступности. В переживаемое время больше, чем когда-либо нужна сплоченность, железная воля и полная уверенность в победе. Пусть помнят наши враги, что жертвы, принесенные на алтарь революции, нас крепче спаивают в стремлении победить, и мы победим.
Настоящий приказ опубликовать в местной прессе.
В.р.и.д. Главного Правительственного инспектора Нармилиции ДВР ПРОМИНСКИЙ.»

«А К Т    №  1
1922 года 26-го мая в гор. Чите комиссия по ревизии Читинского Уголовного Розыска, учрежденная приказом Гл.Пр.Инспектора № 30 от 24 мая 1922 года в составе Председателя комиссии Ревизора-Инструктора Управления Нармилиции МВД Мартьянова  А. М., Помощника начальника Читинской городской милиции Соловьева И.М. и Представителя Комячейки Читинской Инструкторской Милицейской Школы гр.Горячко,
Приступив сего числа к ревизии денежных сумм и секретных документов, приняла заявление от вновь назначенного Начальника Уголовного розыска гр. Домбровского о том, что никаких денежных сумм и секретных документов при вступлении его в исполнение служебных обязанностей ему передано не было.
В следствии изложенного заявления Комиссия, приступив к выяснению указанного факта  допросила Помощника Начальника Читинского Уголовного розыска гр.Баташева, который дал показания следующего содержания:
19 мая с.г. в 4 часа утра был ранен при исполнении служебных обязанностей Начальник Уголовного розыска гр.Фоменко, который передал Баташеву ключи от служебного кабинета с тем, чтобы он принял в свое ведение хранившиеся в кабинете деньги, документы и вещи. Вследствие этого поручения им, гр. Баташевым, был открыт служебный кабинет, причем, в столе и сейфе было обнаружено 60 руб. мелким серебром, авансовые денежные документы, портфель и личная переписка гр.Фоменко. Указанное было передано им жене гр.Фоменко – Зинаиде Васильевне Фоменко. Передача была произведена им на основании того же упомянутого выше распоряжения гр.Фоменко. При открытии кабинета, изъятии и передаче денег и документов присутствовал в качестве понятого гр. Попов Андрей Васильевич, сотрудник Министерства Народного Хозяйства, который был привлечен им, Баташевым, как частное лицо, оказавшееся в тот момент в уголовном розыске. О произведенных им действиях был составлен соответствующий акт, каковой он и предъявляет для приобщения к делу.
Комиссия, выслушав изложенные выше объяснения Помощника Начальника Уголовного розыска гр. Баташова, ПОСТАНОВИЛА:
Настоящий акт с приложением к нему копии акта, составленного гр. Баташевым об изъятии денег и документов из служебного кабинета Начальника Читинского Уголовного розыска представить ГЛАВНОМУ  ПРАВИТЕЛЬСТВЕННОМУ ИНСПЕКТОРУ НАРМИЛИЦИИ  ДВР  и в копии препроводить Начальнику Читинской городской Народной Милиции.             
Председатель комиссии - Мартьянов
Члены: Соловьев, Горячко»
На копии акта – чернильная резолюция: «Начальнику гормилиции. Подвергнуть дисциплинарному взысканию помощника нач. уголрозыска Баташева за самовольную передачу документов и денег. 26/ V – 1922   Л.Проминский»
Больно из жестких прутьев оказалась новая метла!



Глава 36.

ПОКА новый начальник уголовного розыска разбирался с фактами нерадивого отношения к службе вверенных ему сотрудников, Госполитохрана продолжала мероприятия по ликвидации ленковской шайки.
Павлик – как называли в ГПО Павла Калинина – терпеливо отслеживал все, что происходило в доме Цупко.
А «квантиранта» здесь уже не стеснялись, из чего он сделал вывод: бандитам нужен, но не в качестве дополнительного «штыка».  Тогда зачем? Какая роль отведена ему бандитами? Калинин терялся в тревожных догадках.
К Цупко вечерами приходили какие-то люди, они довольно громко разговаривали на кухне или в комнате, где спал хозяин. Вот и вчера мужик толстый приходил, договаривался насчет каких-то колес, потом чего-то бормотал Филиппу про патроны и винтовку.
Толстого Павел не знал, но, пожалуй, еще более лучшим было то, что толстый не знал Павла.
Это был выпущенный из-под ареста Егор Бурдинский. Директор ГПО Бельский все-таки дал ему еще один шанс. Да и не Бельский вообще-то, а сам товарищ министра Иванов!

У следователя по особо важным делам Высшего Кассационного Суда ДВР Колесниченко дрожащий за свою шкуру Бурдинский твердил, как пономарь, одно: выпил без меры, бес попутал, одурел, абсолютно ничего не помнит.
Наума Тащенко взяли в оборот куда как крепче – за «длинный язык». И Письменнов и его «адъютант», которого тряс за грудки пьяный Тащенко, очень насторожились словам, вылетевшими с языка Наума, – про «нашего Ленкова», которого, де, хотят заарестовать, видите ли, собутыльники.
Письменнова выпустили сразу – к нему доверие было полное. Быстро разобрались и с Афоней Ульзутуевым, тоже вскоре отпустили. Остались в арестном помещении ГПО Бурдинский да Тащенко. Про второго разговора нет, а Егора снова повели на разговор к Бельскому.
В директорском кабинете Бурдинский с порога и обомлел враз!
Сидит рядом с Бельским товарищ министра внутренних дел Михаил Данилович Иванов и смотрит он на Бурдинского пронзительными глазами, прошивая как очередью из «максима»!
– Никак не ожидал я, Егор Ильич, что так поступите с Аносовым. Что же, действительно расправиться хотели? И за что, спрашивается?
– Михаил Данилыч, поверь, ты ж меня знаешь!.. Да разве мы на мокрое дело… Никогда! Просто по пьянке злоба взыграла у Наума… А я… Ежели бы не одурел тагды от водки проклятущей, то враз бы все это непотребство пресек! Наука дураку…
Бурдинский обхватил опущенную голову обеими руками и замычал, раскачиваясь из стороны в сторону на стуле.
Иванов несколько минут молча смотрел на обезумевшего Егора, потом переглянулся с Бельским.
– Ладно, хватит! Возьми себя в руки! – прикрикнул он на Бурдинского. – Что, как баба, распустил тут сопли! Возьми себя в руки, я сказал!
Бурдинский с тоской и мольбой поднял на Иванова больные глаза.
– Ладно, поверим тебе на слово в отношении Петра Афанасьевича. Кстати, он, пока вы пили да убить его грозились, глаз не сомкнул – участвовал в операции по захвату ленковцев в Кузнечных рядах. Погиб там хороший наш товарищ… А Ленков ускользнул!
Иванов сделал паузу, изучающее глядя на Бурдинского. А тому чего уж тут на такое говорить. Влип по уши!
– Вот что, Егор Ильич… Времени у нас в обрез, лясы точить с тобой некогда, да и не намерен. О твоей связи и дружеских отношениях с Ленковым нам теперь доподлинно известно.
Бурдинский снова безвольно свесил голову.
– И для тебя эта старая, замешанная на поганеньких контрабандных делишках дружба с ним оказалась выше интересов дела революции! – гневно продолжил Иванов. – Понимаешь ты это, дурья твоя башка?! Одним-единственным можешь ты искупить свою вину…
– Смертью… - прошелестел белый, как бумага, Бурдинский.
– Кому она нужна, дурень! – горько проговорил Иванов. – Хотя, как меру революционного наказания, ты ее заслужил по полной. Если по совести – сажать тебя надо на одну скамью с бандитами и судить как сообщника и укрывателя главаря шайки! При таком раскладе, Егор, и впрямь до старухи с косой – путь небольшо-ой! Но один шанс у тебя есть.
– Чево от меня требуется? – глухо спросил Бурдинский.
– Твое искупление вижу в одном – помочь нам взять Ленкова живым или мертвым! 
– А сможет ли он, Михаил Данилович? – с брезгливым сомнением оглядывая застывшего на стуле Бурдинского, словно в раздумье, спросил Бельский. – Они же с царских времен – не разлей вода. Контрабандили и пакостили вместе…
– Сможешь? – Иванов пронзительно уставился на Бурдинского. – Не просто это, Егор. Тут Лев Николаевич прав. Трудно, ох, как трудно с твоим безволием и трусостью избавиться от предрассудков, от жалости к дружку своему, корешку старинному. А он стал бандитом, понимаешь ты? Кровью десятков людей умылся! Сможешь, Егор, рвануть себя за грудки? А? Рвани изо всех сил, потому что нельзя так жить красному партизану!
Бурдинский медленно поднялся со стула.
– Я на все согласен. Достану Ленкова живым, а ежели такова не получится, то доставлю вам его мясом! Не предам! Давайте вашу задумку. Жизни не пожалею…

…ВТОРОЙ день шлялся Бурдинский по «укромным» местам. Наконец, 21 мая вечером, добрался и до Цупко. Мол, Костя патроны просил, так я ему немного достал, и винтовку принесу, а еще могу револьвер достать, тем более, что может это все сгодиться для отличного «дела». А «дело» – на две тыщи рублей золотом! И причем – без риска. Доктора ограбить – всего делов-то!..
Цупко выслушал, вроде бы, с недоверчивостью, но Бурдинский видел: глазки у Фили-Кабана загорелись, толстые пальцы зашевелились паучьими хваталками.
– И чо, Гоха, прям-таки и разложили доктора такие деньжищи? Откель у энтих клистирных трубок-то золотишко? Чево-то тут не срастатца… Омманул, Гоха, тебя кто-то…
– Ни хера ты, Филя, не кумекашь! Кады бы речь про жалованье докторишек шло… А тут ты в своей темноте блуждашь! Ты, что, забыл про мою членство в Нарсобе? От то-то и оно! – Бурдинский постучал согнутым пальцем себя по лбу. – Меня еще третьего дни обязали из самой Москвы делегацию докторов встретить. Полтора часа как с вокзала! Энта самая московская компания – не просто доктора! Энто, Филя, больши ветеренарны светила приперлись на помощь Дэвээрии. Слыхал, чай, чо у нас на югах-то деется?
– А чо там деется? – подался вперед Цупко.
– Эван ты темный! Очаг чумы! Скота косит, как косой! Скоро не то, что стада поредеют – воопче жрать будет нечего! От энтого очага заразы ветеренарна бригада и приехала спасать. Понял аль нет?
– И чо?
– Да как, ****ь, чо! На таки дела никаких денег власти не жалеют! Им, Филя, на ликвидацию чумы…
Бурдинский перегнулся через стол к Цупко и продолжил шепотом, округляя глаза:
– Десять тыщ золотых рубликов Рэсэфэсээрия выделила! Чуешь?!
– Да ты чо!
– От тебе и чо! Завтра ихний председатель… Ну, докторской энтой комиссии… Так вот… Он, значит, отправлят всю врачебную команду в Борзю, а сам пока ехать не может, потому как ему энти самые десять тыщ оформить надобно, в банке.
– Так энто чо, брать золотишко из банка придется? Да там охраны!..
Цупко разочарованно откинулся к стене.
– Тама мы никак с налетом… Прошли времена!
– Ты, Филя, не до конца уразумел. В банке, оно конешно, взять кассу промблема, но дело-то, Филя, в том, что послезавтрево энтот самый председатель комиссии получает в банке две тыщи золотых рубликов и мы с имя отправлямся в Борзю!
Бурдинский победоносно поглядел на Цупко.
– На такой каравай, Филя, как все десять тыщ рот не разинешь, но две тыщи тоже неплохо, а? А ишо пять сотен золотых рубликов у энтого председателя уже в кармане! Сколь всего выходит навару?
– До вокзала, понятное дело, с охраной денежку повезут… – раздумчиво проговорил Цупко. – Тут ничево не выйдет… В вагоне…
Он пристально поглядел на Бурдинского.
– Дык, в поезде-то, чай, тож без охраны не оставят. И чо ты трендел, мол, без шума могем взять?
– От тут-то и весь кандибобер, Филя!
Бурдинский торжествующе прихлопнул по столешнице.
– Нам вся энта канитель и ни к чаму! Ни движенье на вокзал, ни охрана в вагоне!
– А как жа?..
– «Как жа», «как жа»! Совсем у тебя, Филя, мозги жиром заплыли! Да не будет уже в вагоне денюшек! Ха-ха-ха-ха! – заржал довольный Бурдинский, окончательно войдя в роль. – Не понял, башка стоеросовая?! А вот ето видал?
Продолжая ухмыляться, он показал таращившему глаза Цупко ключ на тесемке, к которой была прикреплена фанерная бирочка с лиловыми цифрами.
– Вот, Филя, ключик! И ключик энтот от председателева нумера в гостинице «Даурия». Смекашь? Ни хера ты не смекашь! Мне сей ключ выдали, как сопровождающему лицу. Штоб я, значит, мог беспрепятственно входить в председателев нумер. Ну, там с документами, опять же – для доставки припасов на поездку. Денежки, Филя, получаем мы с главным доктором послезавтрово днем, а уезжам в Борзю вечером! Ну, допер? За нумером в гостинице Костя устанавливат наблюденье. Как только деньги окажутся тама – забирает по-тихому. Я, понятно дело, в стороне, а в нумере разве што один председатель энтот и будет. Ему револьвер под нос – и амбец! Связать да кляп. И лежи он до самого паровоза! Я же тама первый и появлюся, шум-гам подыму, мол, беда, ограбили! А ежели и вовсе никого в нумере не будет – тады и энтот ключик сгодится. Костя золотишко заберет, а человечик ево незаметный мне ключик обратно ткнет, где условимся. Потом мы с главным московским доктором приходи в нумер… И опять я шум-гам подымаю! От так!
– А ежели ключ никакой возможности возвернуть не выйдет?
– Че ты, Филя, в таки подробности лезешь! Ключ-то, вишь какой? Сама простота! Завтра же второй такой выточим на старом базаре!
– Во! Это лучше будет!
По Филиному воодушевлению и особенно по вниканию Цупко во все мелочи, Бурдинский понял, что рыбка клюнула. Но клюнула жадная и глупая плотва, а не хитрая щука – Костя.
– Ты, Филя, давай-ка сыщи Костю. Треба сурьезно все обговорить. Сам щас видишь – уголовка и «Господи, помилуй» землю роют. Опростоволоситься нам нельзя, а вот умыть господ сыскарей – сам бог велел!
– Непросто это, Гоха, охо-хо… – протянул, задумчиво покачивая головой Цупко. – Надо ж ишшо сыскать Костю-то.
– Сыщешь, коль хотелку приложишь! – осклабился Бурдинский. С этим Филю-Кабана и оставил.

ПРИСЛУШИВАВШИЙСЯ к вечернему разговору Цупко и «толстого» госполитохрановский «подсобник» Калинин, этой части их разговора не разобрал. Может быть, и к лучшему, а то поднял бы суету, которая могла задумку ГПО и нарушить, отпугнуть от наживки щуку.
 Наутро Цупко неспешно попил чаю, а потом, ни с того, ни с сего, вдруг спросил Павла: а не хочет он в Маньчжурию податься с надежными человеками? Калинин растерялся с ответом, а Филипп махнул рукой, дескать, вечером договорим. И ушел в город, взяв с собой и верного помощника – Ваську Спешилова. Филиппов приемыш  быстро впитал от старого каторжника все самое худшее.
Обедал Калинин в полном одиночестве, потом прилег было вздремнуть, но стук в оконное стекло поднял. Павел глянул на ходики, потом в окно. Часы показывали без пяти три, а за окном стоял высокий, плечистый молодой мужчина, который на днях уже приходил вечером к Филиппу. Жаркая волна окатила Павла при взгляде на незнакомца в сером, щегольски сшитом костюме и черной фуражке. А тот кивком вызвал Павла к калитке.
– Хозяин дома?
– Здравствуйте… Нет, Филипп Ильич отсутствуют…
– Отсутствуют, говоришь? Ну-ну… Передай ему, что часов в десять вечера снова зайду, чтобы дождал меня дома. Понял? Хорошо… Это ты, стало быть, и есть его квартирант?
Калинин снова кивнул.
– Ладно, бывай.
Мужчина быстро ушел, а Павел наконец-то по-настоящему перевел дух. «Ленков!» Несколькими днями раньше, поздно вечером, к Цупко приходили двое. Один – в шинели, другой – в дождевике. Тот, что в дождевике – сегодняший! – недолго пробыл, вскоре ушел. А со вторым хозяин поговорил неспешно, потом сели пить чай, пригласил Филипп и квартиранта. За чаем вечерний гость достал из кармана шинели грязный носовой платок, развернул, а там – золото. Золотников  сорок-полсотни.  Спросил  у Филиппа,  где  побыстрее продать.  Потом, когда ушел и этот, Павел спросил у Филиппа, кто это были. «Ленков», – коротко ответил Цупко, но потом не удержался, добавил, что уже давно его знает, контрабандили когда-то вместе... Нетрудно было сообразить, что хозяин имел ввиду не визитера в шинели – тот на знаменитого предводителя шайки явно не тянул, а вот первый, который тогда пришел в дождевике, а ныне в шикарном костюме, – этот – да! – атаман.
Сердце у Калинина билось неровными толчками. «Будет вечером в десять часов! Надо быстрее сообщить в ГПО!» Павел потянул с вешалки потертый пиджак. «Ну, а как не придет? Сколько уже раз ускользал! Почует и не придет… А тут ГПО  и нагрянет! Филипп в стороне, а я – в бороне! И потом, если Ленков не придет, то где его искать? Во-первых, где он живет, я не знаю, а, во-вторых, при малейшем слове против Ленкова можно ожидать пулю. Эти везде найдут…»
Калинин опустился на стул в тягостных раздумьях. 
Через пару минут они были прерваны появлением Васьки-приемыша, который, в отличие от Цупко, относился к «офицерику» с ба-а-льшим подозрением.
– Куды это ты навострился? – сразу спросил Васька, зыркнув на пиджак, который Калинин, так и не надев, держал на коленях.
– Я… Пройтись хотел, что-то голова болит…
– Никто не приходил?
– Был какой-то… – ляпнул Калинин и только потом сообразил, что уже видел Ленкова в доме Цупко, и Васька об этом знает. – Вроде, этот ваш Ленков, что ли…
– Ну ты даешь! – встрепенулся Васька. – «Ленков этот»… Да за такие слова!..
 – Тихо, малец! – осадил Калинин. – Еще грибы не вставали на дыбы!
 – Сам ты гриб! – обиделся Васька. – Сиди, пока Филипп не придет. Потом башку свою дурную проветривать пойдешь! Вот кады Филиппу все обскажешь про Костин приход, после и...
 – Да чего там обсказывать! Только и передал, что придет часам к десяти вечера…
– Ага, это и передашь. Посидим покудова, чаю попьем…
Злой Калинин бессильно смотрел на хитроумного Ваську Спешилова, тринадцати лет от роду.
Филя-Кабан вернулся поздно – сам около десяти вечера. Выглядел обеспокоенным.
– У себя пока будь, – буркнул Павлу, выслушав весточку от Ленкова и еще больше нахохлившись. – Не до гуляний… Сиди, ишо надышисся своим воздухом, позову опосля…
Взволнованный Калинин ушел в свою комнату, взялся было читать, но строк не видел, больше прислушиваясь и косясь в окошко.
Но только ближе к одиннадцати часам скрипнула калитка. В сенях послышался голос – Ленков все-таки пришел. Они взялись совещаться с Филиппом в кухонке, а в комнату к Павлу вдруг заявился Васька. Разговаривать с ним не хотелось, и Павел сделал вид, что читает книгу. Голоса в кухоньке постепенно обретали силу. Разговор шел про лошадей и про легкую конную пассажирскую тележку – ходок. Упоминали и Маньчжурию.
– Пора, Костя, пора… Аль не чуешь, как нас обкладывают!..
– Как же! Да у меня уже у самово подметки горят! Суки!.. Что делать, Филя, что делать?
Ленков вскочил, заметался по тесной кухоньке, тут же, задев локтем полку с утварью, выругался и снова сел напротив Фили-Кабана.
– А может, собрать всех верных людей, да как вдарить по песьему уголовному розыску!
– Каких верных людей, Костя? Окстись! Да у нас, окромя шушеры мелкой, воопче никого не осталося…
– Врешь, меня так не возьмешь! Партизан подыму знакомых…
– Да партизаны твои – все по норам, а кое-кто, как ты знашь, в гепео кукует!
– А ты знашь, что я еще одно письмо ихнему начальнику черканул! Так и так, мол, Костя Ленков с гепео не воюет, политических работников не убиваю, а бью буржуев – кровопийц трудового народа! И  добавил, что ежели «Господи, помилуй» будет арестовывать наших партизан, то поплатиться кровью. Разнесу весь уголовный розыск и чертову госполитохрану!
– Ага, борзописец ты добрый!.. Только ты, Костя, ентой бумажкой… Уголья в кострище ворошишь на свою голову! Мне, вона, третьего дни повестку ихнюю вручили… Вызываюсь свидетелём. А тама всякое быть могет – хлоп и в каталажку! Чево ты, паря, а? Али петли на шее не чуешь? Тикать надобно, как наметили…
– Каво мы там… Нынче в Маньжурке, почитай, знакомых спиртоторговцев – хрен да маленько! И те нас забыли… Сунем голову, а ничево и никого уже не знам! Как же это старый хрыч-то угораздился! Говоришь, на лошадь позарился… Какого хрена! Для себя у нас же есть добрые… Ну, ****ина старая…
– Хо-хо-хо, Костя… Чево уж теперя… Ляксея Андреича ноне ужо не выпустят… Слыхал, и его в гепео утартали!
– Мало мы их щелкали!
Ленков зачем-то вытащил из кармана револьвер, нервно провернул барабан.
– Слышь, Филя, а я был у этого начальничка на похоронах…
– Ох, у Фоменко?! Сдурел!
– Я убивал – мне и хоронить!
– Ты?
– А то!
– Не греби ты на себя, Костя… Чужой энто грех…У тебя и так списочек… Безо всяких фоменок никакой каторгой не отделашься…
– А ты не каркай, Кабан! Меня еще взять надо! И пулю такую не отлили!..
– Ладно, ладно, чево расшумелся на весь дом! Слышь, так, можа, все-таки квантиранта моево, офицерика ентова, в дело пристроим? Возьмем с собой в Маньчжурию…
 – Каво? У него молоко на губах не обсохло! Вот бы  «Яшку с чубом»… Куда ж он делся, а?.. А офицерик твой… С кем он нас там сведет? Аль запамятовал, для чево его Андреич определял? До границы с лишним стволом дойти, а там…
Ленков красноречиво провел ребром ладони по горлу. (Самонадеянный атаман и предположить не мог, что это ему готовил такую участь старый Бизин. Это он, сильный и смелый, ловкий и меткий Костя, должен был охранять награбленное золото и камешки до границы, а там бы у Бизина хватило силенок спящего Ленкова прикончить и уйти за кордон с благодарным за спасение от красных Павлушей. Бизин еще в семеновские времена в квартиранте Цупко разглядел бесхитростную, непакостную душу, в которой отсутствует та алчность, когда и за полушку бьют по макушке.)
– Эва… А ты знашь, как ентот офицерик заново на наш читинский цугундер загремел? – насмешливо глянул на Ленкова Цупко. – По случайности выкрутился, а так-то он – оттуда, – Цупко ткнул пальцем на воображаемый юг, – с секретным поручением! За шпионство его зацапали!
– Теперь все их секретные поручения булькают в сортире! Просрали беляки свои времена! Мы их так расчехвостили, куды с добром…  Кончилось белопогонное время! – Ленков махнул рукою.
– Зато, мне квантирант сказывал, в Маньчжурии оне себе жисть устроили – богатую! Это, Костя, пока ты с остальными партизанами ихние войска чехвостил, кому надобно было, тот ушел с золотишком и живет нонеча себе припеваючи! А пошто мы так не смогем? У нас тоже запас имеется… А ишо Гоха богатое дело предлагат провернуть…
– А чево это, все-таки, его выпустили? Его, значит-ца, отпускают,  а Наума держат? Почему? – подозрительно прищурился Ленков.
– Зазря ты на Гоху насуропился! Наум-то, сам знашь, языком што помелом… А на Гоху подозренья возводить… Опять же заслуги ево партизанские…
– Ладно… Но дельце, которое он предлагат, какое-то стремное. Больно все просто – деньги сами в руки…
– Ага, а тебе чево надо? Тарарам с пальбой до небес? Тихо взять – в путь-дорожку!
– Сегодня, говоришь, просил Гоха встречи?
– Ну…  А то ентот дохтур московский завтра с Гохой уезжать собралися… Получат, стало быть, золотишко – и ту-ту на паровозе!
– Капитал мне, конешно, такой лишним не будет. Золотого запасу не так уж много, да и когда его много было… – усмехнулся через силу Костя – на душе кошки скребли.
Это и Цупко заметно стало.  Неприятный холодок пробежал у Фили по загривку.
– А можа, Костя, ну его к лешему, Гоху толстого! А то и впрямь, «Господи, помилуй» так орудует, што не до жиру – быть бы живу…
– Вот мы им напоследок жирную печать и пришлепаем! Наше вам! – поднялся Ленков. – Пошли, што ли! По дороге обскажешь про полезность твоего офицерика… Мож, и вправду сведет в Маньжурке с толковыми знакомцами…
– Павел! – позвал Цупко от дверей. Калинин вышел из комнаты с книгой в руках, сзади выглядывал Васька.
– Паша, не в службу, а в дружбу – нарежь, мил-человек, мне табачка, дюже у тебя аккуратно получатся. Заранее наше спасибочко!
Цупко прожурчал просьбу елейным голосом, а Костя еще раз разглядел квартиранта – ентилигент на вид, ишь, с книжкой… Такой в антриганты не запишется, у такого и знакомства, конешно, благородные…
Несколько успокоенный, Ленков повернулся к Цупко:
– Дай-ка мне пальто вот это твое, а то свежо покуда по ночам.
Он снял с вешалки коричневое пальто, взамен водрузил на крючок брошенный при приходе серый дождевик.
– Иди крюк накинь, – сказал напоследок Филипп Ваське. И растворился с Ленковым в темноте…

К ЭТОМУ времени вся подготовка  операции ГПО по захвату Ленкова была завершена. Помимо Бурдинского в группу захвата были определены два молодых, но довольно опытных сотрудника – Спиридон Пряхин и Николай Морехов. Оба успели повоевать, а Морехов вообще еще, как говорится, вчера был командиром роты НРА.
Местом для встречи Бурдинского и Ленкова  выбрали дом портного Каткова. Дело в том, что Ленков знал сорокавосьмилетнего Федора Архиповича Каткова очень давно, еще когда дербанил с Бурдинским в Маккавеево привезенную из Маньчжурии контрабанду.
Портной Катков был известен в близлежащих к Чите селах, которые объезжал, снимая мерки и обшивая крестьян, так сказать, прямо на дому. И Костя у него на пошив заказы делал. А то и сбывал Федору кое-какую мануфактурку. Был Катков человеком гостеприимным,  знакомые сельчане запросто приезжали к нему в город, останавливались на ночлег. 
Другими  словами, дом Каткова не относился к «хазам», поэтому был вне подозрений, что знал и Ленков. Не паленое место. На этом и строился расчет ГПО.
Удобен этот дом был еще и тем, что рядом располагался пустующий, огороженный со всех сторон сарай – удобно для засады, укрытия подкрепления. В засаду Бурдинский, с разрешения Бельского, попросил самых надежных ребят у военкома конного полуэскадрона милиции Баранова. Тот выделил и проинструктировал троих крепких парней во главе с членом партии Яшиным, специально подобрав некурящих, чтобы полную маскировку соблюсти. 
Засада была расположена в сарае заблаговременно. Заранее были удалены из дома и  его обитатели: хозяина незаметно увезли в ГПО, а его жену и дочь – на частную квартиру.
Дом портного опустел и перешел в полное ведение Бурдинского, который с двумя своими новыми   «помощниками»  стал  готовиться  к  встрече  с  Ленковым: закупил  закуску и целую четвертуху спирта.  Бурдинский и сам себе не мог объяснить, куда он набрал столько выпивки, ведь знал, что ныне Костя много не пьет, да и раньше особо не перебирал. Видимо, Гоха мерил своими мерками. А у него они сводились к одной: пока есть спиртное – надо пить. Сдохнуть, но не оставлять, даже на донышке.
К типичной пропойной психологии у Бурдинского круто примешивался страх. Гоха не мог понять, чего он страшится больше: справедливого возмездия от властей или расправы от руки атамана бандитов.
Наверное, этот страх, заполнивший душу и каждую клеточку некогда могучего, но уже давно заметно обрюзгшего тела, и воздействовал на мозг и остальной организм Бурдинского самым необычным образом. Чаще, страх парализует человека, его волю, мысли, поступки. С Бурдинским было все не так. Из него перла неуемная бравада, незаурядный артистизм. И – даже хмель не брал! Пока шли все приготовления к вечерней встрече, Бурдинский успел уже несколько раз приложиться к содержимому приобретенной на казенные чекистские деньги четверти. Пару раз это ему даже удалось проделать незаметно от «помощников» из ГПО.
А еще, помимо пропитавшего все естество страха, Гоха исходил непонятной тоской и тревогой. Тревогу себе он еще мог объяснить: а как сорвется задуманное, а как в ходе операции что-нибудь пойдет наперекосяк… Но, вот, тоска… Почему тоска? Отчего? 
К одиннадцати часам вечера дом на углу Ивановской и Кастринской улиц наполнился томительным тревожным ожиданием. В соседнем сарае притаились бойцы Баранова, через несколько домов – пряталась группа сотрудников ГПО.
Бравада, которая еще недавно перла из Бурдинского, как тесто из опары у стряпухи-неумехи, куда-то улетучилась. Он то промеривал шагами просторную горницу катковского дома, то усаживался за накрытый стол, бесцельно передвигая миски с закуской, стопки и побулькивающую четверть, то снова соскакивал, кружил по комнате, по-хозяйски поправляя незамысловатое кружевное плетение на лебезной этажерке и массивном буфете с мутными стеколками в дверцах. Спиридон Пряхин и Николай Морехов сидели по углам, молча наблюдая за мечущимся Бурдинским. Потом Пряхин, так же молча, запалил керосиновую лампу, установив ее в середину стола, прошел в спаленку и устроился там у окошка, из которого хорошо просматривалась улочка. Но полчаса спустя просматривать там было уже нечего – полуночная майская темень вступила в свои права.
Бурдинский откровенно занервничал, поглядывая на чекистов. Оговоренное с Цупко время давно прошло, а гостями и не пахло. Гоха нервничал, но внутри у него начинало пробиваться некоторое облегчение – надежда, что Костя не придет, а, стало быть, кошмар закончится. Бурдинскому не хотелось думать о таком, неудачном для чекистов, исходе приготовленного захвата Кости Ленкова. Желание, чтобы все сорвалось, не получилось, – крепло и заполняло Бурдинского, уже представлялось ему каким-то спасением от всей той жути, в которой он пребывал последние дни. Это желание перемешивалось в сознании с неким наивным ощущением, что, если сегодняшние страхи окажутся пустыми, то, вроде бы, и не было ничего этого – пьянки у кривого Ибрагима, ее продолжения в харчевке Фили-Медведя и пивном подвале, дебоша в бараке у Аносова, звериного желания придавить правильного Петра Афанасьевича, наконец, этого страшного похмелья и позора в кабинете Бельского.
Бурдинскому казалось, что если Костя не появится сегодня, – все его, Гохины, напасти сгинут без следа, вернется прежняя жизнь, наполненная всеобщей почтительностью к нему – депутату Народного собрания, приятно щекочущим самолюбие ощущением собственной важности, даже некоего величия и исключительной полезности для Республики. Бурдинскому казалось, что вернется на круги своя вся его вполне благополучная жизнь. Он не имел смелости признаться себе, хотя бы в глубине души: при любом исходе сегодняшней ночи уже не будет ничего прежнего, благопристойного и героического. И не потому, что порушил он все это. А потому, что и не было ничего этого. Никогда не было. А были лицемерие, двурушничество, ложь, хвастовство и самообман. Он не имел смелости признать: жизнь прожита никчемно, мелочно, подленько.   

С НОВЫХ МЕСТ Ленков и Цупко направились через Кайдаловку на Бульварную улицу, потом спустились вниз, возле пожарки с каланчой красного кирпича свернули на Уссурийскую и мерно зашагали, чутко прислушиваясь к ночной тишине, в сторону нового базара. Почти всю дорогу молчали. Каждому о своем думалось.
Цупко монотонно проворачивал в голове замысел предстоящего бегства за кордон. Он пугался предстоящей неизвестности и совершенно не видел себя в далекой Маньчжурии. Точила наивная мыслишка, что сам-то он на грабежи не ходил, в налетах не участвовал, разве что приворовывал помаленьку. Однако такие доводы успокаивали разве что на несколько  минут:  укрывательство  атамана  и  сбыт  добычи  куда  денешь?  А  уж  за  это  причешут, когда зацапают, так, что ай да ну!
Старый каторжник вновь и вновь ловил себя на мысли, что иной судьбины себе уже и не представляет. Потому-то в намеченный уход за кордон слабо верил. Яро хватался за эту спасительную соломинку, аж зажмуривался, дурья башка, чтоб не видеть, как она тонка и непрочна! Эх-ма, когда бы у фараонов на него нюх отшибло! То-то бы хорошо – чего бежать куда-то? Дом есть, запасы созданы, баба ядреная…       
Цупко устал от Ленкова. От его взрывной непредсказуемости и жестокой злобы, все больше и больше наполняющей молодого атамана. Отчаянной злобы зверя, который чувствует, что обложен крепко и основательно. Но Цупко, пропитанный до мозга костей уголовщиной, уже не мог понять, что связывающая его с Костей веревочка на самом деле – удавка.
В последнее время по ночам Филю все чаще душил ужас неминуемого конца. Бухался в подушки, наливаясь до одури спиртным, но не было ни сна, ни покоя. Мутная китайская ханка давала несколько часов такого же мутного полузабытья, потом приходил новый день, а за ним новая ночь ужаса. Содержащийся в готовности на спешиловском постоялом дворе в Песчанке ходок, пара сытых лошадей – вот что в итоге казалось самым верным и единственным средством бегства от участившихся ночных кошмаров... Но кто он и что без Кости? Только с Костей – тоже никак. Однажды Филя подумал, что если Костю поднять на «перо», то уйдет и ночной ужас, и перестанут наседать на пятки сыскари. Филя испугался своих размышлений, но с тех пор они стали приходить всё чаще и чаще, вырисовывались в деталях. Как-то раз представилась даже такая картина: стоит он, Филя, около Кости-мертвяка, которого запорол вострым ножичком, как кабанчика, а вокруг – все эти сыскари, удивленные, ошарашенные. А он, Филя, и сообщает им с улыбочкой, мол, не зря вы, господа-граждане-товарищи, на Филиппа Цупко понадеялись – вот вам дорогой подарочек от старого каторжника, а сами вы – цуцики сопливые! Но эта картинка тут же и исчезла, облив Филю необычным для него чувством стыда, словно помоями. Насочинял, язви тя, бредятину! Однако, с тех пор, стал Филя почему-то таскать за сапожным голенищем остро отточенную финку.
Сумрачный Ленков, обычно заряжавшийся перед богатым делом удалью и дерзостью, шел на полшага позади Фили, сжимая в кармане рукоятку револьвера. Фартового задора не было уже давно, как и привычную отчаянность исподволь, незаметно из души вытеснили злоба и раздражение. Раздражал даже привычный и надежный Филя-Кабан, сопящий и колыхающийся медвежьей тушей при каждом шаге. Ленкову  хотелось треснуть Филю с размаха по жирному загривку…
Давило угрюмое, дурное предчувствие. Поначалу идти к Бурдинскому и вовсе не хотелось – предчувствие охватило все его существо, бросило в жаркую лихорадку размышлений. Но инерция слепой веры в собственный «фарт», боязнь показаться оставшимся подручным несостоятельным…
Ленков вспомнил Кирьку Гутарева. Заметался он от неудач и что? Нету атамана! Играть труса перед Гохой Бурдинским было и вовсе позорным. И в мыслях не держал Костя, что может его Бурдинский подвести под монастырь. Гоха – старый и верный дружок! Наоборот, если он, Ленков, не придет сегодня и не вступит в предлагаемое дело – разве не подведет Гоху?
Бросаясь в патетику, Ленков заглушал, как мог, тоненький, но настырный голосок черного предчувствия, сверливший душу. И снова спрашивал себя: а что ждет «старого дружка», когда он, Ленков, на сытых сильных лошадях дунет к границе?  А… ерунда! Впервой ли сивому мерину, отбрехается, да еще выше подымется! Глядишь, возглавит и Правительство Дэвээрии!
Ленков усмехнулся. Настроение улучшилось. Снова подумалось, что всегда ему везло, поэтому не может не срастись дельце и на этот раз. Устроить напоследок тарарам – идея неплохая, совсем неплохая! Устроить напоследок… А что дальше? В паре со старым хрычом Ляксей Андреичем дорожка за кордон выглядела обещающе. Но старикан, похоже, решил схитрить. За умыкнутую лошадку отсидит на цугундере месячишко-другой… А счет-то пошел на дни!
Ленков, вновь и вновь наливаясь бессильной злобой, мысленно уже не раз на куски резал и Мишку Самойлова, и Коську бельмастого и остальных придурков, устроивших засаду на Витимском тракте. Вот и закрутилась на всю мощь сыскарская мельница – кого хошь в пыль сотрет! А уж когда Миха главного сыскаря завалил… Ленков выругал себя за нелепую похвальбу Филе – чем, в самом деле, хвалился-то? Он грабит – они ловят. Жизнь… И высший шик – не револьверами и «перьями» махать, а так обвести фараонов вокруг пальца, чтоб и комар носа не подточил. А вот она, пальба-то: госполитохрановцы и мильтоны как с цепи сорвались. И теперь расчет один, свинцовый…
Ленков с ненавистью бросил очередной взгляд в спину Цупко. Да уж… Филя – тупая жадная скотина. Осторожный, пакостный. При настоящей опасности или предаст, или сбежит, или… Костя усмехнулся. А что? Бабу свою без зазрения совести порешил, вкус крови понял…   

ЯРКАЯ луна выползла из-за облака, заливая ровным светом Ивановскую улицу, на которую, пройдя новый базар, свернули Ленков и Цупко. По ней пошли в сторону Читинки на Кастринскую.
Ленков снова подумал о предстоящем заманчивом деле. Не с того, не с сего, вдруг припомнились прошлогодние старатели-китайцы. С которых и началась его собственная, полная кровушки кривая дорожка. Былой контрабандный промысел вообще представлялся забавными, удалыми похождениями, удалью молодецкой, как и партизанские денечки, хотя и там кровушки хватило. Ан нет, не связывается все это одной веревочкой! А вот с тех китайцев… Оттуда пошла дорожка под уклон. И где она начнет подниматься в гору, хотя бы на маломальскую сопочку, с которой можно разбежаться, развернуть крылья и – улететь! Улететь… Куда?! С кем. Старикан Андреич забился в нору, Филя… Гоха… Как так получилось, что вся эта шелупонь, еще вчера смотревшая ему в рот, разбежалась тараканьем по щелям? Хотя, чего уж там… Большинство вовсе раздавлены, разжульканы безжалостным сыскарским сапогом в дурно пахнущее месиво… Но он, Костя, прорвется! Возьмет последний кус и – уйдет! В ту же Маньчжурку. А что? Здоровьем и силой не обижен. Найдет бабенку по вкусу, лавчонку заведет на собранный капитал…
Мысли неожиданно перескакнули в забытый кукинский дом. Чего там нынче? Равнодушно подумалось о законной венчанной супруженнице – ишь, даже лицо ее полустерлось. И малой – какое-то туманное воспоминание – на коленке притих, глазенками хлопает. А  внутри-то и не дрогнет ничего… Всё чужое, всё это не про него… А вот китайцы чертовы… Ленков словно воочию увидел смирившийся с неизбежным взгляд второго китайца, когда хватил топором первого, ударом раскроив ему череп и отбросив за телегу.
В животе заныло-забурчало. Прислонился к забору, запустив руку под брючный ремень, надавил ладонью на пупок – помогало иногда. Впрочем, пришли, вроде.
– Филя, – позвал Ленков. – Вперед один иди, я тут пока побуду. Разведай.
Цупко кивнул и, бесшумно ступая при всей своей кабаньей неуклюжести, шагнул в полураскрытую калитку катковского дома. Привычно подкрался под окно, поискал в ставнях щелку, припал-ввинтился глазом. В горнице керосиновая лампа освещала стол с закуской, отблескивая на бутыли. Цупко увидел Бурдинского, выстукивающего что-то пальцами по столешнице, и молодого парня, играющего спичечным коробком. Бурдинский явно уже принял стакашек, потому как что-то втолковывал, назидательно поднимая палец, молодому.
«Ординарец или, как его, язви тя в душу, – порученец! – подумалось Цупко. – Тоже стали бары, скоро без денщика срать не сядут!»
Он отодвинулся от ставни, покрутил головой, прислушиваясь. Тихо.
Цупко вернулся к Косте. Тот по-прежнему стоял, прислонившись к забору, напряженный, как показалось Филе.
– Костя, все путем. Гоха там с орди… с порученцем своим, а больше никого.
– Что еще за порученец выискался?
– Ты же знашь, оне теперича важные шишки, никак без этого не могут. Но и ишо, чтобы охранять персону. Бурдинский меня  нащет парня предупреждал…
– А ты мне ничего не сказал! – с подозрением проговорил Ленков.
– Будя, Костя! Чо ты в сам-деле!
– Тогда иди разведай, как следует, а там и я зайду.
– Ладненько, ладненько...
Цупко той же неслышной походкою прошел через двор, поднялся на крыльцо, скользнул в сени.
– О-о, Филипп, ну, наконец-то! – раскинул руки, поднимаясь, Бурдинский. – Чо так долго? А Костя где?
– Да тут, недалеко. Щас зайдет, – ответил Цупко, зыркая по сторонам.
– Ну, тады садись, Филипп, знакомься. Спиридоном парня кличут. Наш, головой ручаюсь! Давай-ка, паря, тяпнем по малому стакашку!
От такого Цупко отказаться не мог.
– Ну, где Костя-то? – закусывая жирной селедкой, вновь осведомился Бурдинский.
Зажевывая опрокинутый стаканчик, Цупко недовольно поднялся и вышел во двор. Прислушался, громко кашлянул. В ответ не донеслось ни звука.



Глава 37.

ЗАСТЫВ соляным столбом, Цупко несколько мгновений вслушивался в ночные звуки, потом встрепенулся и быстро вышел через калитку, обеспокоенно оглядывая освещенную луной улицу. Снова условно закашлял.
– Тут я, Филя, – тихо послышалось откуда-то справа.
Ленков, чуть согнувшись, сидел на сложенных у забора бревнышках, скрытый черемуховым кустом.
– Костя, ты чо тут сидишь? Пошли в дом, всё нормально, Гоха заждался, жратва на столе остыла…
– У тебя всегда все нормально, кады жратва да выпивка выставлены! – огрызнулся Костя.
– Ты чо? Да я на сто раз все проверю! – обиделся Филя и не преминул напомнить:
– Да кады бы не я, у Нюрки с Лехой на зарученьи…
– Не трынди, помню, – оборвал Ленков. – Все вы, ****ь, с заслугами, только толку нет… Не пойду я к Гохе.
– Вот те раз! – удивился Цупко. – И на хера в таку даль перлися? Дрыхли бы щас…
– Не пойду.
– Ты че, Костя? Иль чево учуял? Ну, чево?
– Нехорошо мне што-то… Даже пронесло… Выпачкал, бля, руки и пояс!..
Филя с участием склонился над атаманом.
– Никак медвежья болезнь приклю…
– Затки хайло, падла! Уже успел хватить! – злобно отреагировал Ленков, почувствовав свежий запах спиртного.
– Чево хватить-то? – обиженно протянул Филя. – Стопарик махонький. Так сказать, со свиданьицем… Ты, это… Спустись к речке, помойся… Тут че, шаг шагнуть…
– Ну, ты, ****ь, заботливый! – язвительно проговорил Ленков. – А то я сам не догадался. Ты мне лучше про другое обскажи. Что там за человек с Гохой?
– Сопляк обнакновенный, – махнул рукой Цупко. – Сидит мышкой. Сразу видать, што он у Гохи на посылках, тот ем тока и распоряжатца: дай это, подай то…
– А Гоха как?
– Че ты Гоху не знашь, кады на столе четверть? – хихикнул Филя. – Вливат в себя потихоньку. Ежели дело и дальше так пойдет, то без выпивки останемси…
– Да ешкин ты кот! – снова озлился Ленков, повысив голос. Правда, тут же осекся, внимательно оглядел округу, сторожко прислушиваясь, и добавил свистящим шепотом:
– Мы для чево притопали, для чево, Филя? Ханку жрать или о деле погуторить?
– Там не ханя – спиртяга, – машинально поправил его Филя, за что тут же получил пинок сапогом в голень.
– Ладноть, ладноть, Костя! Ну, чево ты, не обижайся… Гоха-то заждалси. Пойдем, а, Костя? – Филя снова склонился над атаманом.
– Ладно… Пойду… А ты… еще в дом сходи. И ждите, скоро я…
– А че…
– Сказал же, бля, живот крутит! Щас…
Ленков вскочил с бревнышек, метнулся в гущу кустов.
– Ить, как приспичило…– Цупко покачал вслед головой. – И че он, где сожрал? У миня-то вся жратва добра была.
Он прислушался к собственным внутренностям, недоуменно развел руками и снова подался в катковский двор.
Бурдинский встретил у порога.
– Ну? Где Костя? Забздел атаман, ли чо ли?
Гоха был уже заметно выпимши и с ним происходило привычное – язык развязывался все больше и больше.
Из-за стола выглядывал «ординарец». В отличие от Гохи, он пьяным не выглядел. «Да уж… – хмыкнул про себя Филя. – С таким начальничком, как Гоха, не выпить, не пожрать, тока смотри да приказанья сполняй!..»
– Паря, маленькая накладка получилася… – Он потянул Бурдинского в сени.
– Кака така еще накладка? – забеспокоился тот.
– Грех, Гоха, говорить, но Костя наш продристался пулеметом. Щас он на Читинку обмыться пошел, – Филя не удержался, хихикнул.
– Чево это он? – тревога не отпускала Бурдинского.
– Чево-чево! Можа, сожрал чо несвеже, а можа, – так, от напряженья прохватило… Вот и…
Как Филе не терпелось вернуться за стол, но он себя пересилил и снова вышел на улицу.
Следом тихо подошел к калитке и Бурдинский.
Цупко опять условно закашлял в сторону черемухи.
– Сюда подойди…– Ленков вывернул с противоположной стороны, из-за угла, держа пальто на согнутой левой руке.
– Костя, все в порядке. Гоха уж напрочь извелся.
– Хули мне Гоха! Что-то душа не на месте…
Только тут Цупко увидел, что в правой опущенной руке Костя зажал свой любимый «кольт».
– А чо, Костя? Усёк чево-то? В доме-то все спокойно…
Последнее у Цупко прозвучало как-то неуверенно. Настрой главаря незаметно передавался и подручному. 
– Да нет… Просто чево-то я растележился… Не, не пойду я к Гохе… Мож, завтра с утрянки погуторим, не знаю… А можа, и ну энтого ево дохторишку! Всю добычу все равно не перехваташь. Так и подавиться недолго…
Ленков вздохнул с облегчением, сунул револьвер в карман штанов, выжидательно посмотрел на Филю.
– Эх-ма… – тот тоже вздохнул. И засуетился: – Ладноть, Костя, как скажешь. Щас зайду, картуз заберу и отвалим подобру – поздорову…
– Эва! Да ты чево, как барыня упирашься?! – шагнул от калитки Бурдинский, подслушав весь предыдущий разговор. – Иль мне не веришь?
Он рванул ворот и без того расстегнутой до последней пуговки косоворотки. Материя затрещала.
– Ну, спасибо, Костя! Уважил! Это ты со мной, значит, так?! С каких это пор?!
Бурдинский разве что не орал.
– Никшни, дубина! – подступил к нему Ленков, тревожно оглядываясь. – Чево разорался, дурак!
– Да иди ты на хер! Берешься ему помочь, а тут такие кренделя!
Бурдинский с обидой отвернулся. Он ее не играл. Он сейчас и в самом деле сильно обиделся на Костю. За долгое напряженное ожидание. И выговаривал сейчас он обидчику все на полном серьезе.
– Не ожидал я, Костя, такова ко мне отношенья! Столь труда положил, штобы все подготовить… А невров? Ты считал мои невры? Ты думал, каково мне? Ношусь, как савраска!.. В мои-то годы… Вот, ****ский род, и вся благодарность человечья! Крутись волчком, а тебе – хер тычком!..
– Чево ты разошелся-то? – скривился Ленков. – Мож, тебе трибуну сколотить, от прямо тута?
Он махнул по песку под ногами полами пальто.
– Тебя, и впрямь, Гоха, чево-то понесло…– подал голос и Филя. И тут же осекся: понесло – пронесло, а как бы и вовсе Костя не взъерепенился от таких намеков.
А Гоха – уже по-другому. Подхватил Ленкова под руку.
– Чево ты, Костя!.. Пошли, выпьем, поговорим. А то развели какой-то цельный балаган посредь ночи на улице. Пошли, братка, пошли… обговорим дельце-то. Богато дельце…

ТАК И ЗАШЛИ в дом, только Цупко остановился на миг посредь двора, вслушиваясь в ночь.
– Садись, Константин! Пальтецо сюды давай, повесим на гвоздик! – загудел Бурдинский.
Сам уже навалился на столешницу, булькая в стакашки спирт. Один, полный до краев, пододвинул Ленкову.
– Выпьем, да дело обмозгуем.
– Пить я не буду, давай сначала про дело говори.
Ленков настороженно уставился на сидящего за столом Морехова, вынул и положил рядом с рукой «кольт».
– Что это за помощник у тебя, а, Егор?
– Свой паренек, надежный. Николаем кличут. Он тебе в гостинице сподручен будет, – успокаивающе улыбнулся Бурдинский. – Давай по стакашку опрокинем, братка, чево ты заерепенился? Уж мы-то с тобою, Костя…
В тот же момент на улице залаяла собака. Ленков вздрогнул.
– Филя, а ну-ка глянь, чево там?
Цупко шустро выскочил за дверь.
– Да мало ли чево она там… На ветер лает! Чево подхватился! Откель в тебе, Костя, така пугливость?!
Бурдинский, в сердцах, ударил кулаком по столу. Стаканчик со спиртом, поставленный перед Костей, подпрыгнул и опрокинулся, потом покатился к краю столешницы и – крак! – рассыпался на полу стеклянной крошкой .
– Тьфу ты, холера! – выругался Бурдинский. – Коляша, вон на загнетке у печки тряпка, подотри.
Морехов вскочил, бросился к печке, схватив тряпку, начал елозить ей по столу меж тарелок и мисок со снедью.
Бурдинский тоже поднялся, шагнул к буфету, достал с полочки новую граненую стопку, поставил перед Ленковым.
– Наливай себе сам, если воопче со мной выпить желашь!
Ленков не шевельнулся, только молча следил за движениями Морехова.
Бурдинский, продолжая бурчать, сделал круг по горнице, на мгновение оказался у Кости за спиной и, выхватив револьвер, выстрелил ему в затылок.
Б-бах-х!
 – А-а-а! – коряча в страшном крике рот, Ленков схватил со столешницы «кольт» и, разворачиваясь к Бурдинскому, нажал на спуск, одновременно запрокидываясь с табуретки и инстинктивно вскидывая левую руку к голове. – Больно-о-о!
Б-бах!!
Пуля свистнула у Гохи над ухом.
Пинь-ю!
У стола охнул Морехов.
Выскочивший из спаленки Спиридон Пряхин и Бурдинский ударили из «наганов» в ответ. 
Бах! Б-бах!! Б-бах-х!!!
Падая, Костя еще несколько раз выстрелил, сжимая в агонии спуск, но пули впивались в потолок, осыпая все вокруг известью и глиной.  А Бурдинский и Пряхин палили, пока не кончились патроны в барабанах.
Изрешеченное тело главаря навзничь валялось на полу, из-под головы и спины медленно расползались темные лужи крови.
У стола, с другой стороны от Ленкова, на корточках скукожился Морехов, баюкая окровавленную левую руку. Срекошетившая от чего-то, скорее всего, от висевшей на печке чугунной сковороды, ленковская пуля  ударила чекиста в ладонь, отстрелив палец и, как впоследствии оказалось, серьезно повредив сухожилия. С этим ранением Николаю Морехову пришлось долго лежать в больнице Красного Креста, где его оперировал хирург Беляев, а потом длительное время лечиться амбулаторно. Когда рука зажила, разогнуть оставшиеся пальцы  Морехов уже не мог.
Подоспевшие на выстрелы бойцы Баранова и госполитохрановцы обнаружили в сенях и скрутили окаменевшего Цупко, из-за голенища сапога вытащили у него финский нож...
Бурдинский сидел посреди изгвозданной известью и штукатуркой катковской горницы, вяло свесив руки, с намертво зажатым в побелевших пальцах револьвером, и безотрывно смотрел на темную кровяную лужу, на тянущийся от нее кровавый волок к дверям, на кровавые заступы сапог, оставленных бойцами, вытащившими во двор труп главаря шайки.
Долго сидел так Бурдинский. Уже сидящий на широком подоконнике Спиридон Пряхин выбил из барабана «нагана» остывшие гильзы и вновь снарядил револьвер, уже успел прикатить чихающий грузовик, и на нем увезли труп Ленкова и наспех перевязанного Николая Морехова, уже серый предутренний свет заполз в горницу.
Только теперь Егор Бурдинский понял, что за тоска изводила его весь предыдущий день и долгий-предолгий вечер. Иудина осиновая тоска.         
             
К ОБЕДУ наступившего дня, 23 мая, на здании Нарсоба, в витрине бывшего Второвского магазина, и еще в нескольких самых людных местах центральной части города были вывешены большие фотографии убитого Ленкова. Собственно, не разные фотографии, а одна и та же. Рассуетились госполитохрановцы – добыли же где-то фотографическую бумагу такого здоровенного формата!
Под фотоснимком чернели крупные буквы: «Граждане! Бандит Ленков убит. Более 50 ленковцев арестованы и скоро предстанут перед народным судом». В витрине бывшего Второвского пассажа кто-то, ниже официальной надписи, жирным чернильным карандашом сделал приписку: «Можете спать спокойно».

Спустя два месяца, 24 июля 1922 года, на имя председателя Нарполитсуда Забайкальской области поступило от гражданина города Читы Каткова  Федора Архиповича, проживающего по улице Кастринской, угол Ивановской, заявление следующего содержания:
«В ночь на 23 мая с/г в мою квартиру был приглашен или вернее сказать заманен бандит Ленков, где и убит. Во время стрельбы со стороны бандита Ленкова по тов. Бурдинскому и сотрудникам ГПО и обратно были прострелены: трое брюк, побиты окна, прострелены двери, перегородки, потолок, всего убытков причинено, считая также пол, облитый кровью, на сумму 45 рублей золотом. А потому прошу Вас взыскать в мою пользу с имущества бандита Ленкова и его соучастников означенные выше сорок пять рублей и за судебные дела и издержки с обвиняемого.  Проситель Катков».
На обороте этого заявления есть приписка помощника Маккавеевского  волостного председателя Георгия Бурдинского, подтверждающего написанное с добавлением, что «на второй день после случившегося пом. начальника милиции г. Читы 5 участка об этом составлен протокол.»
История умалчивает, как был погашен причиненный портному Каткову ущерб. А вот в отношении бывших партизанских деятелей Бурдинского и Тащенко кое-какая информация в архивах сохранилась.
Дело Наума Тащенко Высшим Кассационным Судом ДВР было выделено в отдельное производство. Бывший партизанский командир и член Учредительного собрания ДВР несколько месяцев – с той  самой  ночи,  когда он ломился  в пьяной  компании с  Бурдинским к Аносову – просидел в арестном помещении  Главного управления Госполитохраны. Следствие выяснило, что непосредственного участия в грабежах ленковцев Тащенко не принимал, хотя о делишках своего криминального приятеля догадывался и даже пытался скрыть  Ленкова от ареста. Но во внимание взяли былые партизанские заслуги и депутатство Тащенко, опять же окончательное решение по его делу принималось в довольно знаменательные дни: полной победы  Народно-Революционной армии ДВР над белояпонскими интервентами на Дальнем Востоке и пятой годовщины Рабоче-Крестьянской Революции. Дело прекратили, не передавая в суд. Тащенко, уже после окончания процесса над ленковцами, без особой огласки освободили из-под стражи. Вскоре он уехал из Читы на север области, прожил там довольно долго и только на старость лет перебрался поближе к центру, в Карымский район.
Бурдинскому же пришлось выступить в роли участника процесса над ленковцами. В качестве свидетеля. Он многословно рассказывал, как выполнял задание ГПО по поимке Ленкова, как застрелил его в доме портного Каткова. Но историю своих «героических» действий   Бурдинскому  все-таки  пришлось,  в  конце  концов, закончить. И ответить суду на неприятные вопросы: как и когда познакомился с Ленковым, чем они вместе промышляли, какими были их отношения до участия в партизанском движении и после. Крутился ужом Гоха, не подымая глаз на зал, недоговаривал. Повторно суд вызывал для показаний Петра Афанасьевича Аносова, прояснившего многие моменты самым нелицеприятным для Бурдинского образом.
Чтобы больше не возвращаться к  противоречивой  личности Георгия Бурдинского, скажем, что в 1923 году из партии большевиков его исключили, как ранее, после процесса, уволили с военной службы – должности начальника Акшинского отделения Всеобуча. Партизанская комиссия Карымского района исключила его из рядов красных партизан. Служил кондуктором на железной дороге, был уполномоченным лесозаготовок, работал на стройке в  Маккавеевской сельскохозяйственной артели «Искра», затем в сельхозартели «Интернационал», а после занял должность инспектора Карымского райсобеса. Однако все пережитое мало что изменило в Бурдинском. Как свидетельствует протокол заседания президиума Карымского райисполкома от 28 марта 1934 года, «занимался систематическим пьянством, развалил работу, сорвал выплату красноармейского пособия и растратил около 4  тысяч  государственных  и  общественных денег, за что был осужден, отбыл наказание – два года заключения.» Но, скорее всего, Бурдинский был судим условно, потому как в деле Читинской партизанской комиссии на него есть запись о том, что в 1933 году, после выступления 8 марта на районном съезде председателей колхозов, сельсоветов и секретарей партячеек, где Бурдинский резко (но справедливо!) критиковал политику мясо- и хлебозаготовок в отношении крестьянства, его исключили из сельхозартели «Интернационал» с просьбой к «соответствующим» органам «обратить внимание на Бурдинского как на элемента, сознательно разлагающего колхозное хозяйство». Видимо, реагирование на «сигнал» вылилось как раз в вышеупомянутое разбирательство с Бурдинским уже как с инспектором райсобеса. Вместе с тем, немного позднее,  14 ноября 1934 года, Читинская областная партизанская комиссия рассмотрела заявление Бурдинского о восстановлении его в правах партизана и выдачи ему партизанского билета (что давало льготы). В своем решении комиссия записала: «...т. Бурдинский участником ленковской шайки не был. Судом оправдан. Связи с кулачеством не было. Бывшие ошибки признал и оправдал практической работой. По материалам знающих его товарищей-партизан т. Бурдинский оправдывает звание красного партизана. ПОСТАНОВИЛИ: т. Бурдинского в рядах красных партизан восстановить». Как дальше сложилась судьба, к тому времени уже почти сорокапятилетнего «спецагента по ликвидации Ленкова»? Говорят, печально – бутылочка сгубила…

НОЧЬ на 23 мая, когда было, наконец, покончено с главарем еще вчера наводившей на Читу ужас шайки, для сотрудников уголовного розыска и ГПО незаметно перетекла в напряженное утро.
На очной ставке свели замолчавшего Баталова и Александру Киргинцеву, двадцатипятилетнюю вдову незадачливого Мишки, получившего пулю от своего кореша по темным делам.
Уже через минуту после того, как Киргинцева узнала, что Баталов – близкий напарник по грабежам и разбоям убийцы ее мужа Михаила Самойлова, сотрудникам Госполитохраны, проводящим очную ставку, пришлось в буквальном смысле слова отдирать взъярившуюся молодуху от опешившего бельмастого мужичка.
– Зенки выцарапаю, сволочуга! – дурным голосом орала Киргинцева, за несколько дней досыта вкусившая прелестей тюремного заточения.
Но «камерные прелести» для Шурочки Киргинцевой на этом не закончились. С формулировкой «укрывательница бандитской шайки» она томилась в тюрьме до конца октября 1922 года, несмотря на попытки родных избавить ее от неволи.

«Вх. 1132    8/ VIII-22 г. В.К.С.
  В Высший Кассационный Суд
  содержащейся под стражей в Читинской областной тюрьме
  Александры КИРГИНЦЕВОЙ
П р о ш е н и е.
В мае месяце 1922 г. в Кузнечных рядахъ в доме Гроховскаго было происшествие, где был убит мой муж Михаил Киргинцевъ и Нач. уголовнаго розыска гр. Фоменко… Моему мужу Михаилу Киргинцеву приказали лезть на вышку, когда он полез на вышку, то оттуда послышался выстрел и муж упал на землю раненым в голову, а затем заполз в дом. В этот-же момент произошла стрельба в последствии чего был ранен гр. Фоменко. Меня вызвали и велели принести воды и полотенце для перевязки ран Фоменко. В то время когда я поддерживала гр. Фоменко на меня наскочили агенты уг. розыска и стали бить меня по голове и лицу револьверами. Обливаясь кровью я упала без сознания. Придя в сознание, мне и Елене Гроховской приказано было явиться в Г.П.О. Когда мы вышли из дома, Елена Гроховская мне сказала, что въ  моего мужа и гр. Фоменко стрелял ея сожитель Самойлов.
Я чувствовала страшную боль и не могла дойти до Г.П.О. и зашла в лес где и пролежала целый день. На завтра я пришла в Г.П.О. где меня арестовали и препроводили в тюрьму, где вот уже 4 –й месяц содержусь безъ предъявления мне определенного обвинения.
Из обстоятельств настоящаго дела а также из слов гр. Следователя видно, что я как хозяйка дома привлечена к следствию в качестве укрывательницы – Самойлова как убийцы гр. Фоменко и члена шайки Ленкова.
Прежде всего ни я ни мой муж Михаил Киргинцев не были хозяевами этаго дома. Этот дом по оформленным документам принадлежал цыгану Гроховскому, который до дня происшествия был посажен в тюрьму по другому делу…
Самойлова я знала как милиционера но очень мало, который иногда днем заходил к своей сожительнице Елене Гроховской. За преступника я его не считала а потому и незачем мне было его укрывать.
В изложенных обстоятельствах я не нахожу состава преступления и улик въ укрывательстве мною Самойлова, а потому поясняю, что совершенно нет никакого основания привлекать меня к следствию… Я возбудила ходатайство перед гр. Следователем следствие производством прекратить или-же въ крайнем случае изменить мне меру пресечения – на несоединенную съ лишением свободы – об отдаче меня на поручительство под имущественную ответственность моей матери Ирины Поповой.
Означенное ходатайство гр. Следователь отклонил без всякаго постановления…
Прошу Высший Кассационный Судъ – начатое против меня следственное производство прекратить; в крайнем случае изменить мне меру пресечения и из-под стражи меня освободить – под поручительство моей матери Ирины Поповой, которая проживает в пос. Поповском и занимается сельским хозяйством и в виду наступившего страднаго времени весьма нуждается в моих трудах.
У убитого моего мужа нет родителей, поэтому я вынуждена буду возвратиться въ дом своей матери и здесь остаться на всегда.
При сем прилагаю: Ручательную подписку моей матери и удостоверение Поповского комитета за № 77 о имущественном состоянии…
Настоящее прошение доверяю подать моей матери Ирине Поповой.    Киргинцева.»

«В  Поповский Сельский Комитет Шишкинской волости
Возвращая при сем Прошение и ручательную подписку гражданки Ирины Никифоровны ПОПОВОЙ и удостоверение Поповскаго Сельскаго Комитета за № 77 сообщаю, что ходатайство гражданки Поповой об освобождении ея дочери Александры КИРГИНЦЕВОЙ из-под стражи Читинской Тюрьмы – отклонено впредь до разбора дела судом.
Судебный Следователь по Особо-Важным делам
Высшаго Кассационнаго суда…»

Только 25 октября 1922 года, в зале суда, при оглашении приговора по делу ленковской шайки, Киргинцева услышит долгожданное: считать по суду оправданной и из-под стражи немедленно освободить.

ХИТРОУМНОМУ и мозговитому старцу Алексею Андреевичу Бизину, в чьих скрюченных подагрических пальцах не осталось и обрывков нитей, за которые он дергал Костю и Филю, нюрок и варварушек, разных мишек, колек и Гришек, теперь приходилось напрягать все свои извилины, дабы каким-то образом выбраться из-за решетки, хотя бы на миг. Как он жалел, что не выгорел его расчет на пустяковое осуждение за кражу лошадей!
На допросах  мастерски уходил в сторону, вроде бы, ненароком, сводя ответы к воспоминаниям о своей харбинской жизни, намекам на существующие в Маньчжурии связи. На следователей, искавших в действиях Ленкова и его подручных «политику», это действовало соответственно, поэтому Бизин снова и снова кудахтал про шансоньетку Сашеньку Островскую и ее двоюродную сестру – пассию атамана Семенова Машу-цыганку.  Параллельно старикан изыскивал возможность повлиять на следствие со стороны.
Увы! Все свелось к наивно-слезливому прошению, с которым обратилась к «Гражданину председателю комиссии по разгрузке тюрем» гражданка Анна Мартемьяновна Бизина.
Достаточно внимательно вчитаться в эти строки, чтобы стало ясно: писульку эту сочинял сам «Ляксей Андреич», каким-то образом сумев-таки переправить ее на волю:
«Мой муж – Алексей Бизин – заключен в Читинскую тюрьму с 19 мая по доносу некого Багрова в том, что он хотел будто бы сдать свою землянку (где живут куры) Ленкову под жилье и укрывательство. В действительности ничего подобного не было, Ленков у нас никогда не жил, что видно и из дела, и никогда землянку нашу занять не собирался и не уговаривался…
(Прервемся! Заметили? Чистая правда! И договора никогда такого с Ленковым не было и быть не могло – чего ж ему к курям! И Багрову ли этого не знать – стало быть, донос ложный! У следователей – бумаг сотни, разве они все упомнят? Возникло же прошение в ответ на такой донос – значит, точно был. Откуда только знать Анне Мартемьяновне – чего там  в и д н о   и з    д е л а ?  Но продолжим!)
…Между тем, на основании этого голословного доноса, говорящего даже не о преступлении моего мужа, а только о каких-то предположениях, он – 62-х  летний старик – оторван от семьи, хозяйства и сидит в тюрьме. Не может быть такого предположения, что только из-за доноса, никем и ничем не подтвержденного, шестидесятидвухлетний старик бросит семью, хозяйство и скроется от суда, а между тем следователь при Высшем Кассационном Суде Колесниченко заявил мне, что муж может быть освобожден только под залог недвижимого имущества ценностью в 1000 рублей золотом.
Мы с мужем люди очень бедные и такого залога представить не можем, и все, на что я могу рассчитывать – это найти имущественного поручителя на 200-300 рубл. золотом.
Ввиду изложенного убедительно прошу Вас, гражданин Председатель, освободить моего мужа Алексея Бизина до суда под надзор милиции или имущественное поручительство ценностью не выше 300 р. золотом.  Анна Бизина, а за неграмотную и по личной ее просьбе расписался  Закржавский.»               
Но прошение это не сработало. Бизин остался в тюрьме, на допросах по-прежнему изворачивался и уводил следствие в сторону. Попыток обработать следствие не оставлял, сочиняя новые и новые прошения, от своего имени и от соседей по Новым местам:
«Семья моя без всяких средств к существованию и лишенная последнего работника – меня, нуждается в куске хлеба. Не считая себя ни в чем виновным, будучи твердо убежден, что следствие в дальнейшем выяснит полную мою непричастность к уголовному делу, я ходатайствую об освобождении меня из тюрьмы под представленное поручительство…   А. Бизин.»
Одновременно с таким прошением к следователю по особо важным делам Н. И. Колесниченко поступило и упомянутое поручительство:
«Мы, нижеподписавшиеся, удостоверяем, что семья Алексея Андреевича Бизина после заключения его в тюрьму испытывает острую нужду в самом необходимом, т.к. единственным работником в семье был он.
Мы же принимаем на себя ручательство в том, что если он будет из заключения до суда освобожден, то никуда не скроется и по первому требованию явится в суд.
1-й: Гр. Шандин Павел Иванович, 30 лет, гр. Тверской губ., Бежецкого уезда, Новской волости, деревни Заручье, проживающий в гор. Чите, Новые места, между Кладбищенской и Нерчинско-Завод. ул., соб.дом.
2-й:  Гр. Лапин Андрей Кузьмич, 36 лет, ур. Енисейской губ., Ачинского уезда Корынловской волости, деревни Баит, проживающий в гор. Чите, на Новых местах, Кабанская улица, соб. дом.
В чем и подписуемся собственноручно.»
Но и на этих бумажках появилась лаконичная резолюция Колесниченко: «Отказать». Роль Бизина в ходе допросов ленковцев вырисовывалась все отчетливее.
Когда, еще 23 мая, Коське Баталову сообщили об уничтожении Ленкова, он, запустив грязные пальцы в лохмы на седой голове, несколько минут переваривал услышанное, потом недоверчиво и долго вглядывался в изображение убитого вожака на еще влажном прямоугольнике фотографического картона, а после невнятно буркнул следователю:
– Чево уж тут…  Пиши… Тока ты там отметь – я сам, с полным чистосердечием…
Показания Баталова дали подробности и состав участников не только тех преступлений, в которых он участвовал после выхода из тюрьмы в марте. Сообщил он и о том, что слышал от других бандитов. Страшные свидетельства Коськи дополнили многостраничные протоколы допросов Бориски Багрова, во многом подтвердив рассказанное беспощадным убийцей – «маленьким солдатиком».
Крепко приперли эти показания и двух хитроумных приятелей – Бизина и Цупко. К тому же, уже в восемь часов утра 23 мая двенадцать сотрудников ГПО нагрянули на Песчанский постоялый двор с обыском. Причем, действовали без промедления и занудных переговоров с хозяйкой через высокий и крепкий забор. Выбили калитку, застрелили бросившегося волкодава, перерыли оба дома и все сараи, амбары и погреба. Однако, ничего существенного, такого, что бы заставило Анну Спешилову готовить себе узелок для возврата на тюремные нары, найдено не было.
А вот на Новых местах, где обыск  чекисты произвели раньше, в пятом часу утра, обитатели спешиловского дома испугом не отделались. Четырнадцатилетний Васька Спешилов был арестован и препровожден в ГПО.
«Арестовали» и квартиранта – Павла Калинина. О дальнейшей судьбе этого молодого человека,  успевшего побывать каппелевским прапорщиком,  белым  лазутчиком  и секретным  агентом  «чека»  ДВР,  автору, увы, неизвестно.
Обращают на себя только два сохранившихся документа, датированных 29 мая 1922 года.
Это рапорт коменданта, в чьем ведении находилось арестное помещение при ГПО, на имя директора Госполитохраны, в котором сообщается, что «28 мая 1922 г. около 10 часов вечера согласно распоряжения начальника секретного отдела тов. Альшанского арестованный Калинин Павел препровождался в УР под конвоиром тов. Жилиным. Арестованный Калинин по дороге бежал и благодаря темноты Калинину удалось скрыться».
Второй же  документ, наоборот, адресован коменданту ГПО. Это отношение начальника агентуры секретного отдела Главного управления ГПО, довольно лаконичное по содержанию: «Прошу исключить из списков арестованных, сидящих в арестном помещении под стражей, гр. Калинина, т.к. таковой в ночь с 28 на 29 мая 1922 г. бежал». 
Предполагать можно разное, смотря, в каком ракурсе рассматривать столь быстрое и своеобразное реагирование на случившееся. Не правда ли, странна такая «моментальная» исполнительность начальника агентуры? Да и зачем ему вообще переживать о точном учете арестованных, сидящих в арестном помещении ГПО, если он занимается абсолютно другим делом – работой с подсобным аппаратом, агентами ГПО? А тут – мгновенное реагирование, мол, сними, комендант, беглеца с учета, дабы лишняя арестантская пайка «не зависла»… Больше все это похоже на «стирание» любых сведений о Калинине.
Вполне возможно, что вскоре в Маньчжурию к полковнику Родионову вернулся посланный им в свое время лазутчик с «ценными сведениями» о военной мощи красной Дэвээрии. И можно начинать создание эпопеи о Штирлице из Забайкалья. 
Может быть, наоборот, увидев и читателю заметную, в истории с проживанием у Цупко, бестолковость и беспомощность «Павлика»,  Бельский, не мудрствуя лукаво, отпустил незадачливого «подсобника» на все четыре стороны, как и обещал.
А может быть, Калинин и впрямь сбежал в ночь от ротозея-конвоира.
Впрочем, гадать – дело неблагодарное.

МАЛОГРАМОТНОМУ Ваське Спешилову, приемышу Фили-Кабана, пришлось отвечать на вопросы вначале следователей ГПО, а потом и судебного следователя Высшего Кассационного Нарполитсуда ДВР:
«По делу показываю: в 1917 году во время революции, я помню хорошо, что я находился в детском приюте в г. Иркутске. Когда меня туда отдали, не знаю, после моя родная мама и отец – называемый мною так сейчас гр. ЦУПКО, приехали в гор. Иркутск и взяли меня из приюта. Впоследствии моя мама рассказывала, что ее за какое-то преступление сослали на поселение в Сибирь в Акатуевскую каторгу. Когда началась революция в России, то ее с каторги освободили, и она тогда сошлась сожительством с гр. ЦУПКО, котораго я называю отцом. Где мой родной отец и где я родился – не знаю. Из города Иркутска меня привезли в г.Читу.
Отец мой ЦУПКО и тогда, как я сейчас понял, ничем не занимался, ходил грабил, ездил на поездах и занимался кражами. При "Семеновской власти" я помню, что за ограбление Японскаго склада в гор. Чите он содержался в Читинской Областной тюрьме, затем  судили  и  был  осужден  к  тюремному  заключению  на  один  год.  После этого  он не оставил свои прежние занятия, а так же продолжал заниматься более мелкими кражами, и всегда ему сходило удачно.
Последнее время он стал и меня брать на кражи. В 1921 году какие именно мною с отцом совершены кражи я не помню хорошо; например, ездили в ночное время, особенно перед утром, на постоялые дворы и там брали с крестьянских саней муку, овес. Повторялись эти кражи частенько, он всегда брал меня для того, чтобы когда он пойдет брать, а я в это время останусь возле своей лошади.
В настоящем году я все кражи, совершенные нами, почти все, помню. Начали мы с ним ездить с Маслиной недели. Первый раз ночью на лошади поехали с ним в Кузнечные ряды, в сарае у одного дома взяли пять тюков прессованнаго сена, которые привезли домой и израсходовали на свою лошадь. Затем через несколько времени вторично ездили в это место за сеном, второй раз взяли четыре тюка. После этого, я помню, что ночью ездили к Жуковскому саду, на какой улице, в чье-то доме он взломал замок и взял оттуда в красненьком мешечке гороховую муку, масло сливочное около двух фунтов, топленаго сала 3-4 фунта, бутылку бобоваго масла, печенье готовое. Я в этот раз тоже стоял у лошади на улице…
С ЛЕНКОВЫМ отец мой был хорошо знаком. Он часто бывал у нас на дому в городе. Бывал без меня и при мне; в последнее время он был два раза, первый раз приходил после убийства Начальника Уголовнаго Розыска ФОМЕНКО. Я пришел с Песчанки, он находился у нас, сидел на диване и что-то разговаривал с отцом. Я слышал только как он говорил отцу об убийстве ФОМЕНКО. Из его рассказа я понял так: что якобы ЛЕНКОВ в то время, когда на него была облава в Кузнечных рядах, то он находился в квартире, когда постучались, то хозяин стал открывать двери, а ЛЕНКОВ приказал не открывать двери, и когда хозяин не послушался, то он выстрелил в хозяина квартиры и сам в это время по двери взобрался на чердак дома и сидел. Милиция и Уголовный Розыск зашли в квартиру, посмотрели, что его там нет и вышли, тогда ФОМЕНКО сказал, чтобы посмотреть на чердаке, и в этот момент он – ЛЕНКОВ стрелил в ФОМЕНКО, а сам спрыгнул с чердака и убежал…
Отец мой также был знаком с Мишкой САМОЙЛОВЫМ. Часто ли он ходил к отцу, я этого сказать не могу, в последнее время видел его дома у нас два раза. Один раз я его видел у соседей ВИНОКУРОВЫХ, когда брал бочку ехать за водой. Мишка тогда направился в центр города. Второй раз я приехал из Песчанки домой в город, дома сидел за столом Мишка САМОЙЛОВ и играл в карты: он, моя сестра Екатерина 21 года, дочь ВИНОКУРОВА Шура и младшая дочь его, звать не знаю как. От отца я слышал, что он встречался с ЛЕНКОВЫМ у БИЗИНА, проживающего там же на Новых Местах…»

Бесхитростный рассказ Васьки не только явился еще одним подтверждением связей Ленкова  и Цупко, Цупко и Бизина, Бизина и головки шайки. Это был и наглядный пример обработки матерыми преступниками молодой поросли. Знал ли Васька вообще, что существует другая жизнь, без ночных ожиданий новоиспеченного «папани» на стреме-атанде у чужого забора, с ушками на макушке и лошадкой под узцы?..
Пока Спешилов-младший рассказывал следователям об унесенной Цупко под покровом ночи яричной мучице и утартанной с чужого двора  «целой телеги с колесами»,  его наставник-уркаган бил себя в грудь пудовым кулачищем и, пуча глаза, доказывал следователю ГПО, что «завсегда верой и правдой»  работал на уголовный розыск, много раз пытался им содействовать в поимке Ленкова. 
Пересказывать показания Филиппа Цупко вряд ли имеет смысл. Как  в свое время он доказывал народной власти, что не контрабандил при японцах, а активно помогал партизанам продуктами, точно также сейчас прожженный уголовник излагал следователю нечто, сравнимое разве что с мемуарами: как он, Цупко,  х о т е л   б ы  прожить два последних года.
Очень бы хотел, ибо большой сообразительности, чтобы выяснить эпилог своего жизненного пути, нынче от Цупко не требовалось.  «Мемуары» Фили-Кабана вполне можно заменить краткой характеристикой, которую даст ему на суде директор Госполитохраны  ДВР  Л. Н. Бельский: «Роль Цупко была – предварительное обследование квартир и мест, куда приходил Ленков, и предупреждение его об опасности. Никакого содействия он не предлагал по поимке Ленкова, и последовавшее вслед убийство Ленкова Бурдинским совершилось безо всякого его содействия».
А может быть, Цупко и не хотел ничего, действуя по привычной уголовной инерции: все отрицай, ни в чем не сознавайся, вали всё на других, а себя обеляй по максимуму. Привычка – вторая натура.



Глава 38.

ЛИКВИДАЦИЯ главаря шайки, аресты значительного количества ленковцев – бандитов-исполнителей, наводчиков, пособников, укрывателей и сбытчиков краденого, содержателей «хаз» – все это потребовало от сыщиков из уголовного розыска и Госполитохраны активных и скрупулезных действий по сбору и обобщению доказательств многочисленных преступлений, совершенных Ленковым и его подручными.
Было понятно, что только на показаниях Бориски Багрова, Коськи Баталова, Васьки Спешилова полной и развернутой картины, необходимой для следствия и, тем более, судебного разбирательства, не построишь. Полученные сведения позволили узнать многое о шайке и совершенных ею злодеяниях, истинном облике главаря, взаимоотношениях Ленкова с Бизиным и Цупко. Но даже фактически полностью раскрытое убийство бандитами на Витимском тракте видных деятелей партии большевиков Петра Анохина и Дмитрия Крылова содержало значительный изъян: главный исполнитель преступления, Мишка Самойлов находился в бегах.
Поймать этого, одного из самых наглых ленковских бандитов, на совести которого были самые кровавые преступления шайки, для агентов угро и чекистов стало делом чести. Теперь уже не было сомнения, что Самойлов – убийца Дмитрия Ивановича Фоменко. Из тела погибшего начальника угрозыска была извлечена пуля от «маузера», на чердаке дома Гроховского тоже найдены гильзы от патронов к «маузеру». И Карпов утверждал, что через забор тогда Мишка сиганул не с револьвером в руках, а именно с «маузером».
Даже если предположить, что на чердаке Самойлов все-таки был не один, а с Ленковым, и обеспечил «отвлекающий маневр», позволивший главарю скрыться, – это ничего не меняло. Обстоятельства ликвидация Ленкова, показания арестованных бандитов – тех же Фили Цупко и Коськи Баталова – однозначно подтверждали: уже давно главарь не расставался с револьвером системы Кольта. Значит, «маузером» Анохина был по-прежнему вооружен Мишка Самойлов, без раздумий пускающий оружие в дело. Тем более, он опасен ныне – в роли зверя, на которого объявлена охота.   
В бегах, помимо Самойлова,находились и другие, близкие к убитому главарю шайки бандиты: Михаил Некрасов – «Мишка-хохленок», Яков Певченко-Шевченко – «Яшка с чубом». По оперативным данным и показаниям арестованных ленковцев, кровавая троица, скорее всего, попытается укрыться, используя родственные и старые уголовные связи, в селе Бальзой или в поселке станции Могзон, в Петровск-Забайкальске или Верхнеудинске.
 
Из рапорта начальнику Следственного отдела Главупра ГПО:
«9 июня 1922 г. выехал в направлении села Бальзой по заданию обнаружить и задержать Мишку и Курносую Елену. По опросу ряда жителей, в частн. Иванова Афанасия Парферовича, 65 лет, живет на краю села, он подтвердил, что к нему заходили два незнакомых человека и одна цыганка с перевязанным носом, одеты были по-городскому, один – в хор. сапогах и синих суконных брюках "галифе" и светлосером сукон. френче – звали его "Васькой", а др. одет в солдатской гимнастерке и брюках в заплатах, в сале и масле, в сапогах порванных – называли его "Мишкой", они попросили напоить их чаем. На вопросы отвечали, что из Читы и хотят здесь в деревнях работать, т.к. они уволены сейчас от военной  службы,  а  в городе  работы  нет,  люди  подыхают  от  голода,  где и  есть  немного работы, там жалованье не платят. Но в это время пришла невестка Иванова и узнала, что он искормил им последний хлеб, она начала ругаться, а они спросили, где живет сапожник Матвеев (у него ночевали две ночи).
Жена Матвеева Ирина сказала, что Мишка и "курносая" ночевали у них, меж ними были мал.споры – "курносая" просила М. оставаться здесь, а он никак не хочет, а рвется в Петровск и В-Удинск. Потом Елена Курносая сказала, что едем в В-Удинск к брату Кирьке, что Мишка хочет работать у "челдон" – и в воскресенье перед "Троицей" утром они ушли, у М. за пазухой был маузер. Спросили дорогу на Могзон, а перед дорогой нашли Курносой башмаки, т.к. у нее опухли ноги. Матвеев как укрыватель нами арестован…»

– Слышь, Николай, а чо же нам в рапорте про этого самого «Ваську» сообщать? – уполномоченный ГПО Александр Салин озадаченно почесал затылок, глядя на своего напарника – Николая Миронова.
– Так чо мы про него напишем? Мишка – это, без сомнения, Самойлов. И полюбовница его с ним, Гроховская. А, вот, Васька…
Миронов задумался. Потом махнул рукой:
– Да не забивай ты себе голову! Вполне возможно, Сань, что этот Васька – обычная «шестерка» самойловская. Они же все, суки, иерархию свою воровскую выстраивают. Один в «паханы» пролезет – и тут же из других себе подшнырков подбирает, а то и сами мелкие гаврики кучкуются под сильной рукой, навроде челяди придворной.
–Точно, – кивнул Салин. – По-другому и не умеют. Рабские душонки… Ладно! Пока пусть наше сообщение в таком виде с Матвеевым местные ребята в Читу и везут. А мы с тобой двинемся за этой публикой дальше.
– В Петровск?
– Нет, в Верхнеудинск, раз «Курносая» это последним предложила. Ты сам подумай: какой резон Самойлову шарахаться по Петровску, если у полюбовницы брательник в Верхнеудинске. Это, получается, там – цыганская община, а цыгане, сам знаешь, никогда ни с какими властями не дружили, испокон веков делишками промышляли темными. Спрячут они Мишку с Ленкой?
– Факт!
– И я о том же. В общем, дуем в Могзон на станцию без промедления, на паровоз – и в Верхнеудинск.
– Надо бы в Читу позвонить, доложиться.
– Само собой. Со станции позвоним.
Но звонок в Читу планы переменил. Уполномоченным было приказано прибыть для отчета в Читу и лично доставить «укрывателя убийц» Гавриила Матвеева, двадцатидевятилетнего сапожника из села Бальзой Татауровской волости.
Только неделю спустя директор ГПО одобрил план дальнейших оперативных мероприятий. По прямому проводу прошли детальные переговоры с Прибайкальским отделом Госполитохраны. Там уже имелись приметы Самойлова и Гроховской. Местные товарищи сообщили, что в лесном массиве на окраине города действительно обосновался большой цыганский табор, куда осуществлено проникновение «подсобным аппаратом». И «подсобники» с большой долей уверенности подтверждают: в таборе скрываются схожие с приметами люди.
Уполномоченные ГУ ГПО Салин и Миронов выехали в Верхнеудинск.

Из рапорта начальнику Следственного отдела Главупра ГПО:
«Доношу, что прибыл в В-Удинск 19 июня в 6 час. утра стал на квартире в доме Гантимурова по Мокрослободской ул. Около 10 час. этого же дня пошли в разные стороны города в разведку, но никого видеть не удалось. Т.к. я с наводчиком дал круг по городу большой, стали поворачивать домой.
Не доходя Ундинского моста наводчик  увидел издалека фигуру, похожую на Мишку Самойлова, но не был уверен, что он. Я ему посоветовал преследовать эту фигуру, а сам ушел домой, но походку той фигуры я хорошо заприметил. Около двух часов все вернулись домой.
Наводчик рассказал, что это был Мишка, и он возвращался из города через мост в лес, т.к. он жил в палатке в лесу. И говорит наводчик, что он будет в 7 часов опять в городе и принесет для продажи маузер, который должен купить наводчик. Я, узнав об этом, не мог дожидаться этой покупки и продажи и посоветовался с Мироновым взять его на мосту. Так и решили.
Наводчик с агентом Угрозыска пошли на место назначения – на базар, а я и Миронов пошли на мост, т.к. я надеялся, что хорошо его заприметил. Так мы и простояли на мосту до 7 час. вечера. Тогда со стороны Заудинской станицы я увидел Самойлова и сказал Миронову, что это Мишка.
Он шел с двумя цыганами, которые, заходя на мост, остановились с др. цыганами разговаривать, а Мишка тихонько продолжал свой путь, положа руки назад.
Мы тут же решили взять его не оружием, а на него наброситься силой и схватить ему руки для того, чтобы он не мог сам себя и в нас стрелять. Так и было сделано. Пошли за ним, а как догнали, так Миронов обхватил его, прижимая руки, и в этот момент я подбежал с оружием и скрутил ему руки за спину, вытащил из-за пазухи маузер и патроны, три обоймы…»

С ДВУХ сторон на мост уже вбегали таившиеся неподалеку сотрудники ГПО и уголовного розыска.
Салин закричал, тыча отобранным у Самойлова пистолетом:
– Цыган! Вон тех цыган хватайте!
Впрочем, это было лишним. Агенты угрозыска уже крутили руки перепуганной чернявой компании, только что разводившей тары-бары на предмостье. Госполитохрановцы крепко спеленали и Мишку. Всех задержанных повели в местный отдел ГПО.
Самойлов не ожидал такого необычного и внезапного захвата. Как ему казалось, был настроже, постоянно проверялся: нет ли слежки. И такой провал! Мишка был растерян. Куда подевались ставшие уже привычными наглость и бесцеремонность, высокомерное отношение к окружающим… Это увидели и чекисты.
– Ну и подружку, Самойлов, ты себе выкопал! – смеясь, присел на край стола Салин. – Мало, что страхолюдина баба, так еще и цыганка! Да ты не вскидывайся, не вскидывайся! И зенками не зыркай, а то забоюсь! У баб водичка – будто не знаешь! – в одном месте не держится, а уж у цыганского отродья…
Салин повертел у Мишки перед носом изъятым «маузером».
– Ленка-то, как узнала, чей этот «маузер»… Мозгов хватило! Вот она на тебя и навела! А сама-то на волюшке прохлаждается! Небось, уже обжилась в местном таборе, а, Самойлов? И плевать ей на тебя! Такое облегченье…
– Там она, сука!.. – Мишка заскрипел зубами от злости.
Вскоре Салин и Миронов привезли в отдел и Гроховскую.
Увидев подругу, Мишка сжал и без того тонкие губы, в тонкую ниточку вытянулась полоска некогда щегольских усиков.
– Так-то ты мне за ласку отплатила, тварь! Продала с потрохами!
– Я?..
– А кто же, змеюка! Штоб у тебя и вовсе морда сгнила!
Гроховская инстинктивно поднесла руку к платочку, под которым скрывалась провалившаяся и гниющая от сифилиса переносица, бросила на Самойлова испепеляющий взгляд. Чекисты напряглись, ожидая, что сейчас «Курносая» бросится на Мишку, но Ленка вдруг раздвинула в кривой усмешке изъявленные губы.
– Моя морда при мне останется, а вот тебе-то в лобешник пульку свинцовую вскорости закатают, полюбовничек ты мой драгоценный! Ха-ха-ха-ха!
Она истерично захохотала, откидываясь на стуле назад и сотрясаясь всем телом.
– Пылинки с тебя, паскудного, сдувала! Гоголем ходил! А гоголя-то и не было! Пузырь сдутый! Да кабы не я – так бы и болтался стручок твой вялый! Какой ты мужик – одна фанаберия! Ха-ха-ха!!
Мишка покраснел, сжимая грязные кулаки, и, и грязно матерясь, кинулся на Ленку. Миронов только и успел кулак подставить, опрокидывая Самойлова обратно на табуретку. Тот схватился за подбитый глаз, зашипев по-змеиному, отвернулся всем телом к полураскрытому окну. И вдруг заорал, вытянув голову:
– Яшка! Тикай, Яшка! Тикай, бля!
Салин кинулся к окну и увидел застывшего посреди улицы дюжего молодого мужика, бестолково крутившего головой.
– Миронов! За мной! – скомандовал Салин, выхватывая из кармана револьвер. И уже у дверей – конвоиру:
– Держи эту парочку на мушке! Дернутся – вали, не раздумывая!
Салин, Миронов и один из агентов местного угрозыска, Антипьев, выскочили из здания отдела. Увидев их, «Яшка» бросился прочь.
– На базар побежал! – крикнул Антипьев чекистам.
– Сань, среди толпы затеряться хочет! – тяжело дыша на бегу, ткнул «наганом» в сторону улепетывавшего мужика Миронов.
– Ни хрена, не уйдет! – зло откликнулся Салин.
– Давайте проулком – как раз ему в морду зайдете, ежели он меж рядами кинется! – выкрикнул Антипьев. – А я – за ним, со спины, чтоб не потерять!..
Так и вышло. На два револьверных ствола среди завизжавших торговок и опешивших бородатых мужиков выскочил чесавший в обе лопатки «Яшка». Ну, тут – куды с добром!
Когда задержанного завели в комнату, Мишка выругался:
– Черепаха ты, Яшка, бестолковая! Чево, дурень, возле «Господи, помилуй» шаришься? От лапоть чубатый!
– Сам ты лапоть! – обиженно шмыгнул носом «Яшка». – Откель мне знать, что тут за контора расселась! Слышу – вроде ты кликашь, а не пойму, чево…
– Но теперича, Мишенька, ты свово друженька фараонам спроворил! А все на меня бочку катишь, миленочек! – снова щербато рассмеялась Гроховская.
– О, бля, и ты здеся?! – изумился «Яшка».
– Конвой! Уведите-ка покуда эту парочку! – скомандовал Салин. – А с этим гражданином, – он указал на «Яшку», – мы немного побеседуем.
Самойлова и Гроховскую вывели за двери, препровождая в арестантское помещение, но в гулком коридорчике еще некоторое время слышалась их злобная перебранка, усыпанная матами и цветистыми цыганскими проклятиями, которую не могли прервать и грозные окрики конвоиров.
– Нуте-с, гражданин, как вас звать-величать? – спросил Салин, посадив задержанного на табуретку перед столом.
Миронов зашел «Яшке» сзади, демонстративно перехватив револьвер рукояткой вперед и угрожающе постукивая ею по лопате левой ладони.
– Певченко. Яков Семенов. А не хотите Певченко, так величайте Шевченко! – осклабился задержанный.
– Не многовато фамилий? – насмешливо спросил Салин.
– В самый раз, господин сыскарь…
– Цыть! – Миронов приложил слегка наглеца рукояткой по уху. – Не в цирке-шапито. Выворачивай нутро, гнида бандитская! Кто таков?
– Конешна… Коли у вас власть, так и револьвертом заехати можно, – угрюмо покосился на чекиста Яшка, потирая ухо. Испуга у него не наблюдалось. – А ежели тебе, сыскарь, анкета моя нужна, так , на – получи.
Певченко-Шевченко перекинул ногу на ногу, устраиваясь на табуретке поудобнее.
– Три десятка годков от роду. Урожденный Ишимского уезда Тобольской губернии.
– Эва, занесло перекати-поле! – покачал головой Миронов. – Ну, расскажи, душегуб, откуда тебя знает арестованный Самойлов?
– Да не просто знает, а такое тебе сопереживанье высказывает – диву можно даться! Мол, беги-тикай во всю прыть, Яшка, от мильтонов и гэпэо, а то как бы чего не вышло… А? – ехидно осведомился Салин.
– А почем я знаю… – пожал плечами задержанный.
– Сань, давай я ему по загривку съезжу пару раз, – задумчиво предложил Миронов, по-прежнему постукивая револьверной рукояткой по ладони.
– Не будет говорить – видимо, так и придется, – подыграл Салин.
– Прав таких у вас нетути! – напрягся, хорохорясь, Яшка.
– Ты глянь, Сань, умности-то каки вкручивает! – засмеялся Миронов. – Истинный крест, врежу по кумполу!
– Конешна, власть у вас… – монотонно пробубнил задержанный, кося глаза на мелькающую справа – вверх-вниз, вверх-вниз! – рукоятку «нагана» с массивной головкой вкрученного в нее винта-скобы для револьверного шнура.
– Власть, безусловно, у нас. А ты бы хотел, чтобы она к вам перекочевала? Не будет этого никогда! – сказал Салин. – Ну, что? Может быть, гражданин нам поведает про свои бандитские делишки? Глядь – следствие и подойдет с пониманием.
Салин подмигнул Яшке.
– Давай, мужичок, выворачивай нутро, а то и впрямь в распыл пойдешь.
– В распыл так в распыл, чо теперя-то…– сгорбил плечи Певченко-Шевченко.
– Э… паря… Да на руках-то, видать, кровушки у тебя… – протянул Салин, качая головой. – Что ж, дело хозяйское… Охрана! Заберите-ка субчика в темную, пусть отдохнет от беготни по базарам! А мне этого стручка, полюбовника цыганки, приведите.
Самойлов уже не выглядел сникшим. Понимал, что выслеживали его персонально, взяли со «стволом». Теперь в его глазах светилось неприкрытое желание попытаться выкрутиться из столь щекотливых обстоятельств.
– Нуте-с, гражданин Самойлов, давай, рассказывай, как здесь, в Верхнеудинске очутился? – Салин пододвинул стопку линованной бумаги, тщательно проверил ручку с пером-вставочкой, заглянул, на предмет отсутствия дохлых мух, в стеклянную чернильницу. Перевел взгляд на Мишку.
–  Слушаю, красавчик.
Скрипнули двери, на пороге появилась подтянутая, в ремнях, туго перепоясывающих темную коверкотовую гимнастерку, фигура заместителя начальника Прибайкальского отдела ГПО Ибсена.
– Это и есть Самойлов?
– Так точно, – почти хором ответили Салин и Миронов, вытягиваясь во фрунт.
– Присаживайтесь, товарищи. Хочу послушать, что петь будет наш орелик, – скрипнув ремнями, уселся за стол Ибсен.
– Завсегда готов ответить на все интересующие следствие вопросы! – отрапортовал, по-собачьи заглядывая в глаза чекистскому начальнику Мишка.
Салин и Миронов переглянулись, усмехаясь.
– И прекрасно, – кивнул Ибсен. – Вы, товарищ, Салин, ведите протокол. А у меня, к вам, гражданин Самойлов, первый вопрос. Расскажите, как вы организовали убийство секретаря Дальбюро партии большевиков товарища Анохина и товарища Крылова?
– Гражданин начальник! Как на духу! Ничево я не организовывал. Не я! Это все Коська Баталов со своим корешком Костиненко Николаем…
Мишка от усердия и пробившей его угодливой словоохотливости захлебывался слюной, пузырящейся в уголках кривящихся тонких губ. – Как на духу! Я и идти-то не хотел…
– Полноте, батенька! – укоризненно покачал головой Ибсен. – Я не я и лошадь не моя… Давайте без лишнего словоблудия. Сведения у нас имеются, что в убийстве на тракте верховодили вы.
– Наговор! Чистый наговор! – Мишка возмущенно приподнялся с места.
– Сидеть! – хлопнул тяжелой рукой его по плечу Миронов.
– Гражданин начальник! На чистом глазу!.. – загнусявил со слезой в голосе Мишка. – На тракте меня не было. По наводке туда ходили приискателей грабить сам Костя Ленков, Кешка-Крыленок, Яшка Бердников и Павлян…
– Ленков?
– Во – крест кладу! – Мишка попытался перекреститься, но вышло неуклюже.
– Кто такой Кешка-Крыленок?
– Так это… Дружок Коськи Баталова и Яшки Бердникова.
– А что Баталов? Ходил на убийство?
– А как жа! Говорю жа, закоперщики оне – Баталов и Костиненко. Тока Костиненко продуктишки подвозил и наводки давал…
– Кто такой Павлян?
– Павлян-то… Дык, тож Яшка. Павленко Яшка из Засопочного поселения. Там крестьянствует…
– Да уж, покрестьянствовали вы… – посуровел Ибсен. – Вот что, Самойлов…
Он выдержал зловещую паузу, заставившую Самойлова заелозить на табуретке.
– …У Госполитохраны имеется точная информация, что совершили вы не просто подлое убийство товарищей Анохина и Крылова, и уж, тем более, засада на приискателей, как вы, Самойлов, выражаетесь, тут вовсе не при чем. Вы, заранее сговорившись, сотворили гнусный акт политического террора, а управляло вашим кровавыми лапами белое офицерье из Маньчжурии!
– Гражданин начальник! Да какой террор, штобы я да с беляками…
– Одна шайка-лейка! Это установлено точно! Все по расстрельной статье пойдете, сволочи! – закричал Ибсен, багровея.
Мишка бухнулся с табуретки на колени перед замначальника отдела ГПО.
– Бля буду, режь, начальник! Сроду с беляками дел не имел! Участвовал в разных грабежах, но поче жа такой оговор?! Зуб даю!
– Довольно балагана, Самойлов! – взяв себя в руки, уже спокойно сказал Ибсен, глядя в сторону. – Нам не только это известно. Знаем, что это ты смертельно ранил товарища Фоменко. Все про тебя знаем. Не будешь чистосердечно давать показания – ничто тебя от расстрела не отведет. А так… Может, и есть еще у тебя, Самойлов, возможность сохранить свою вонючую жизнь…
– Все расскажу! – всхлипнул Мишка, нехотя подымаясь с колен.
– Во-во… Сядь и отвечай на вопросы. Итак, повторяю. Как организовал акт террора в отношении товарищей Анохина и Крылова?
– Не террор это… Правду говорю… В сам деле приискателей с золотым песком на тракте укарауливали…  В убийстве Анохина и Крылова я участвовал. У меня был револьвер «Смит-Вессон», большой такой, с двумя патронами, а у других были винтовки…
– Кто был еще, фамилии?
– Баталов, Бердников, Крыленок, то есть Крылов…
– Надо же! – изумленно заметил Салин. – Жертва и убийца в одну фамилию.
– Однофамильцы, товарищ Салин, не означает, что и характером одинаковы, – назидательно сказал Ибсен. – Битвы гражданской войны отца с сыном, брата с братом развели – ого-го, как! – до смертоубийства.
Ибсен тяжело вздохнул.
– С германцем или японцами – тут понятно: враги иноземные. А вот это-то как? Ох, долго еще нам все это икаться будет… – подал голос Миронов.
– Ничего никому икаться не будет! – отрезал Ибсен, хмурясь. – Бились и бьемся мы за правое рабоче-крестьянское дело со всей революционной сознательностью. А белая кость и все ее подпердыши, в том числе и вот такие субчики, – он наставил на Самойлова револьверным стволом указательный палец, – за старые порядки из-за угла, из засады стреляющие в нас и ножи нам в спину всаживающие – этим тоже икаться не будет. Захлебнутся собственной поганой кровью! Подавятся и сдохнут! А кто не сдохнет – добьем!
Ибсен продемонстрировал крепко сжатый кулак Самойлову. Оглядел изподлобья Салина и Миронова.
– Однако, чего мы тут политдискуссию затеяли? Не допрос, а черти знает что! Давай, Самойлов! И поподробнее!
– Вот я и говорю, – снова заскороговорил Мишка, – никакова террора! Это все Костя… То есть, атаман Ленков…
– Атаман… Какой, к черту, атаман?! Стеньку Разина нашли! – возмутился Ибсен. – Главарь бандитской шайки – и точка!
– Я и говорю, главарь Ленков за старые порядки…
– Но… А я что говорю, – удовлетворенно кивнул Ибсен. – Без беляцкой руки тут не обошлось!
– Главарь Ленков всем нам так и заявлял, де, он и есть предводитель партейных анархистов…
– Тьфу! – снова начал впадать в раздражение чекистский начальник. – Пошел ты на хрен со своими «партейными анархистами»! Хорош, Самойлов, заливать про Ленкова на хребте! Знаем, кто там был! Четверкой убивали, так? Ты, Бердников, Крылов, Баталов! Все знаем, Самойлов! А я тебя на вшивость проверяю! Что-то не хочешь ты правду говорить…
– Все! Каюсь, разволновался! – Мишка прижал руки к груди. – Как на духу! Вот точно так, вчетвером, как есть, и подались на хребет. А там энти едут на «мериканке». Ну и… Приближающихся мы встретили залпом, после чего двое упали, а третий каким-то способом убежал в лес… После того, как узнали, что убили партийцев, то Ленков говорил: «Зря убили»…
– Опять Ленков?
– Но… – Мишка непонимающе уставился на Ибсена. – Я кады с «дела» револьверты ему принес с бумагами, што мы с трупов сняли, то он и говорил…
– А что же пистолеты у вас не взял? «Браунинг» оказался у Баталова, «маузер» – у тебя, Самойлов. И за какие такие красивые глаза главарь тебе «маузер» задарил, а? Как самым верным псам подарочки сделал!
– Ага, куды там… – проговорил Самойлов с горечью. – Костя сразу смекнул, что револьверты с энтих важных убитых – го-орячие!.. Коська Баталов-то договорился на продажу свово, а мене кады? Эх-ма, как зайца загоняли!
Самойлов с ожесточением выругался.
– Но-но! Придержи язык свой поганый! – прикрикнул Миронов, кося на Ибсена. – Совсем распоясались…
– Что еще можешь показать о совершенных преступлениях? – махнув рукой Миронову, чтобы тот замолчал, продолжил Ибсен.
– Кроме убийства на тракте, ходили на кражи, на грабежи в городе. Все ходили, сколько раз и куда – уже не помню. Я сам ходил на кражи в Чите, улицы не помню, но, например, в Читинской больнице украл приблизительно тридцать аршин серого сукна. Указал мне на энто «дело» Ермаков, который там служил конюхом… Ходили ночью с Баталовым, Крыленком и Ермаковым, когда караул  спал.  Там  никого  не  трогал.  Сукно  распределили  и  продали.  Я  лично  продал  в Могзоне за сорок два рубля серебром… Еще коло бойни в Чите ограбили китайца, шедшего в направлении города: способом «Руки вверх» взяли полсотни рублей... Потом обокрали китайскую лавочку со взломом замка в Кузнечных рядах, никого не убили. Собрали там  три, а мож, четыре тысчонки сигарет, четыре или пять банок монпансье… еще пачек с десяток по полсотни штук папирос и два куска сарпинки. Участвовали  Яшка Бердников,   Мишка-Хохленок,  Баталов и  Крылов.  Добычу   разделили, сарпинку продали… Еще в Кузнечных у бурята отобрали пять пудов яричной муки, бурята не тронули, – на «Руки вверх! Не шевелись!» Все эти «дела» были до убийства Анохина и Крылова, а после убийства я уже нигде не участвовал.
– И чем же промышлял?
– Жил. И – всего делов. В Чите я жил. У Гроховских. Оне – цыгане, родители жены… Были арестованы… Видимо, участвовали в шайке, но я не знаю...
– Жена – это Елена Гроховская?
– Она самая…
Ибсен повернулся к Миронову.
– Скажите конвою, пусть ее приведут.  А вы, Самойлов, продолжайте, продолжайте…
– Дык, и чо продолжать-то… Я жа говорю, што опосля тракта ничегошеньки…
– А убийство начальника уголовного розыска?
– Не-а, не… Когда нас, меня, Ленкова и сына старого цыгана Гроховского, хотели арестовать у Гроховского в доме, то Ленкова арестовать не удалось, он отстреливался, ранил начальника угрозыска. В этот раз арестовали сына Гроховского, остальные разбежались, то есть, я и Ленков. Он и есть убивец…
– Слушайте этого козла вонючего! – заорала с порога Гроховская. – Он, он это! И не было там никакого Кости тагды! Врет!
– Замолчите, Гроховская! – одернул ее Ибсен. – Вам слова не давали! Сядьте и помолчите пока.
Гроховская покорно опустилась на стул в углу.
– Снова долотом, Самойлов! – бухнул кулаком по столу Ибсен. – Не хочешь ты правду говорить! Я же тебе русским языком сказал: все про тебя знаем! Маузерную пулю из тела извлекли, Самойлов! Твою пулю!
Самойлов молчал, опустив голову.
– Разрешите, товарищ Ибсен? – Салин вопросительно посмотрел на старшего. Тот кивнул.
– А скажи-ка, Самойлов, с кем ты заявился в Бальзой?
– Как с кем? Так, вот, с энтой дурой…
– Врет он, гражданин начальник! – снова не выдержала «Курносая». – Как сивый мерин! С нами еще Сарсатский был, Ляксей!
– А что за Васька с вами был?
– Васька? – непонимающе уставилась на Салина Гроховская, но тут же всплеснула руками: – Так это Сарсатский для этой, как ее… Ну, для тайного общенья?
– Конспирации что ли?
– Да, для ее самой! – торжествующе заключила «Курносая», злорадно поглядывая на Самойлова. – Этот Лешка Сарсатский, граждане начальники, у Ленкова в большой цене ходил! Бандюган из бандюганов! Это он Мишку в ленковскую шайку записал! Он с нами из Читы убег и шел до Бальзоя, а потом мы в Могзон подались, чтобы, значит, сюды, в Верхнеудинск, добираться, а Сарсатский… В Доронинское село он подался, господа-товарищи начальники! В Доронинское, там у него родни полно… А ежели в Читу возвернется, так там он в Кузнечных рядах проживает, в доме Прохорова. Хозяин-то сам помер, а Лешка – аспид еще тот! – к хозяйке-вдовушке и пристроился, на неостывшее местечко…
«Курносая» грязненько захихикала.
– Чья бы корова мычала… – буркнул Самойлов. – Уж тебя-то народу пропахало…
– Да! – выпрямилась на стуле Ленка. – В кавалерах, как в сору, копалась!
– Вот и докапалась! – ткнул пальцем в прикрытый тряпкой сгнивший нос Мишка.
– Для тебя и така – за щастье! – бойко отрезала Гроховская.
– Всё! Хорош спектакль представлять! – оборвал Ибсен. – Где Ленков, а Самойлов?
– А то вы не знаете! – скривился Мишка. – Ухлопали Костю и представляетесь!.. Чево бы мы из Читы-то наладились?
– Как попали в Петровск-Забайкальский?
– Мы туда из Могзона на поезде уехали. Хотели дальше катить, да денег больше не было. Оттудова шли пешком двадцать верст… Только после опять по «чугунке» поехали. Без билетов подсели… Так и добралися… Приехали четыре дня назад, пятнадцатого июня, остановились у цыган за Удой. Жена моя… тьфу, пропасть!.. собирала в городе хлеб для пропитания…
– Ты меня, Самойлов, не жалоби! – усмехнулся Ибсен. – «Для пропитания!». Артист!
– А чо? – вскинул голову Мишка. – Было! Пил, гулял, деньгой сорил!... Дык, начальник – все проходит. Ушел фарт – и денежки – тю-тю! Я, вона, из-за моего тяжелого положения решил продать «маузер» и двадцать восемь патронов к нему. Сговорился через цыганов, за тридцатку рублей золотом… Эх-хе-хе… Вот в энто время коло Удинского моста и заарестовали  меня и энтих двух цыган, через которых сговаривался… После продажи револьвера я хотел ехать домой, в Иркутск… Я жа никого не ранил и не убил. А вот Ленков убил много, он же уголовный с николаевского времени. Я жа недавно у них… После увольнения из милиции в январе месяце…
– Так ты ничего и не понял, Самойлов! – опять бухнул кулаком по столу Ибсен. – «Никого не ранил, не убил»… Ужом в рай пролезть захотел, гад? Не будет тебе рая! Ты не только бандит и убийца. Ты еще и оборотень поганый. Из-за таких, как ты, позор на всех, кто честно в милиции служит. Предатель! Иуда! Увести!
– И поставьте паразита к стенке! – выкрикнула Гроховская.
Ибсен, багровея все больше и больше, тяжело повернулся к цыганке. Она среагировала моментально:
– Гражданин начальник! Имею важное соопченье!
– Ну?
– Здеся, в Верхнеудинске… – «Курносая» перешла на шепелявый до противности, громкий шепот, округляя глаза. – В обчем, ишо два бандюгана из ленковского окруженья шастают! Мишка-Хохленок и ишшо один, его, вроде, Шуркой кличут, но ето ейная кличка, а не имя. Имечко у нево како-то другое… Оне, эти гаврики, нащет документов чево-то соображают, штобы подальше ноги унести отселя…

НА СЛЕДУЮЩИЙ день, 20 июня, агенты уголовного розыска и чекисты арестовали «Мишку-Хохленка» – Михаила Некрасова-Логотенко и «Шурку – золотого зуба» – Аввакума Соколова. Арестовали эту парочку на… пересыльном пункте.
Хохленок успел уже разжиться подложными документами на новое имя и получить удостоверение, разрешающее проезд в Совроссию. В момент ареста он как раз пытался раздобыть на пересыльном пункте еще один набор таких документов для Соколова.
А обыск по месту проживания «Яшки с чубом» – Якова Певченко-Шевченко – дал серьезную улику: «карабинку» с 29 патронами, принадлежавшую убитому на Витимском тракте Петру Федоровичу Анохину.
На допросах все арестованные «пели» соловьями. Подельников  сдавали с потрохами. Хотя происходило все это уже задним числом. Ко времени самойловских и прочих откровений в Верхнеудинске те, о ком они рассказывали следствию, уже были арестованы. В том числе и Кешка-Крыленок – Иннокентий Крылов, четвертый участник убийства на Витимском тракте.
Двадцатисемилетний Иннокентий  Крылов был задержан уголовным розыском 30 мая, сразу же препровожден в ГПО, на допросах не запирался, добавив несколько деталей к уже известным обстоятельствам совершенного на Витимском тракте убийства.
Двумя днями раньше в Сенной пади, следуя показаниям Коськи Баталова, группа сотрудников ГПО обнаружила оружие бандитов. В густом  соснячке, в яме, лежали, завернутые в старый пиджак  три  винтовки,  тряпицы-маски,  охотничья  сумка  Анохина,  кусок  сетки  и  чехол – «кабур деревянный» от «маузера» убитого секретаря Дальбюро  ЦК РКП(б).   
Самого Коську на место тайника не вывозили: за три дня до этого,  25 мая, арестованный Баталов в камере № 2 арестного помещения ГПО пытался зарезаться куском «белой жести», неведомо как им раздобытого. Покончить с собой Баталову не дали, «благодаря наблюдающему т. Иванову», но проникающая в живот рана, как отмечено в соответствующем рапорте, была «сурезна».
Однако самурая, исполнившего харакири, из Баталова не получилось. Чего над собой сотворил, сам испугался, благодарил за оказанную медпомощь, с готовностью отвечал на вопросы следователя. Но это было, скорее, последствиями перенесенного шока, не более. Говорить о наступившем раскаянии закоренелого уголовника не приходилось.
Кешка-Крыленок находки из Сенной пади опознал и вызвался показать место, где скромчили остальное.
Восьмого июня группа госполитохрановцев под началом Лаврова выезжала с арестованным Крыловым на 34-ю версту Витимского тракта. «Саженей 200 к мостику и своротив вправо за 1,5 версты от мостика в обгорелом соснике под колодой было обнаружено спрятанное: 2 двухствольных охотничьих  автоматических 5-зарядных дробовых ружей, гильз 73 шт., заряженных гильз 33 шт., 3 удочки, 1 серебрянная ложка, 10 удочек большого размера, патронташ». Все обнаруженное приобщили, как вещественные доказательства по делу шайки Ленкова, к материалам следствия, занеся в опись тома XII уголовного дела.
А поиски и аресты участников шайки продолжались. Широкий бредень уголовного розыска и Госполитохраны вновь и вновь забрасывался в сомнительные притоны первой Читы и Большого Острова, Дальнего вокзала и Кузнечных рядов. Бандитов-ленковцев обнаруживали в самых неожиданных местах. В том числе и в… тюрьме.
               
Из постановления № 14 от 26 июня 1922 года:
«Суд. следователь по особо важным делам Высш. Касс. Нарполитсуда, рассмотрев протокол опознания некоторыми гражданами содержащегося в Чит. обл. тюрьме и числящегося за комендантом  г. Читы гр. Валькова Сергея Вас., 27 лет, и принимая во внимание, что означенный Вальков является не кем иным, как членом шайки Ленкова, известным под кличкой "Сенька-косолапый", постановил: з/к Валькова зачислить содержанием за мной.   Колесниченко».
Сергей Вальков, он же Горшков Семен, он же «Сенька-косолапый», попался уголовному  розыску  26 апреля,  когда  с  двумя  крепкими пятидесятилетними мужичками Василием Тимофеевым и Иваном Ивановым в очередной раз волок с вокзального перрона Читы-II краденые вещи. И вполне мог Сенька «проканать» как мелкий вокзальный воришка-майданник,   когда  бы  не опознали его в тюрьме  «некоторые граждане». 
По показаниям  же словоохотливого Бориски Багрова, за «Сенькой-косолапым» много чего числилось, в том числе и «мокрые» дела.
Валькову были предъявлены серьезнейшие обвинения, но свою совесть Сенька давным-давно растерял, поэтому угрызениями оной не страдал. Наоборот, выкидывал коленца. Например, «по соглашению» с другим уголовником, Тимкой Кириным, украл из культчасти тюрьмы гармошку и спрятал ее в навозной куче, что было тут же и обнаружено. Пострадавший инструмент оттирали от конского дерьма, а водворенный в карцер Сенька скалился и гоготал.
Это не было показной уголовной удалью, а предпринималось Вальковым для того, чтобы у охраны и надзирателей мнение о нем сложилось, как о шуте, что притупило бы бдительность тюремной стражи и способствовало его побегу. Но судьба повернула по-другому. Вальков был убит неизвестными, напавшими на конвой ГПО, доставлявший подследственных на допросы из тюрьмы в Главупр Госполитохраны.
Из истории с гармошкой легко сделать вывод, что режим содержания ленковцев в тюрьме особой  строгостью изоляции не отличался. Нередко подследственных заключенных выводили на так называемые внешние работы, то есть, на работы за пределами тюрьмы. 27 июня на таких внешних работах, по заготовке дров, в урочище «Атамановка» оказалась группа арестантов, в числе которых был и  Яшка Гаврилов – верный подручный Ленкова, «Яшка-милиционер». Вместе с двумя другими арестантами, Николаем Зыковым и Иваном Гусаровым, находящимися под следствием за карманные кражи, Яшка бежал. Был 5 июля задержан милиционерами Читинской уездной милиции и вновь очутился в тюремной камере, но вскоре – снова бежал! На этот раз, к сожалению, удачно.
Разнокалиберная пресса ДВР широко освещала и комментировала каждый шаг уголовного розыска и Госполитохраны по ликвидации шайки Ленкова. Из номера в номер «Дальне-Восточный курьер», «Дальне-Восточная Республика», «Боец и пахарь», «Наше дело», «Дальне-Восточный путь» и другие газеты помещали хронику ликвидации шайки, списки преступных деяний ленковцев, подробности структуры и действий шайки.

НА ФОНЕ этого бума особенно резкими были материалы о причастности к уголовщине некоторых сотрудников милиции, их связи с бандитами или пособничестве последним. Серьезно обвинил один из авторов газеты «Дальне-Восточный путь» даже начальника областной милиции – Правительственного инспектора Антонова. 
Публикация «Преступное дело», которую подписал некто Апаринов, недвусмысленно указывала на бездействие Антонова, на его тесную связь с уже арестованным начальником 5-го участка уездной милиции Тимофеем Лукьяновым.
Статья послужила толчком: в отношении Антонова Главным Правительственным инспектором Нармилиции было назначено отдельное расследование с извещением редакции газеты, что «материалы этого расследования направлены в судебные инстанции, но разглашение всех обстоятельств и оных материалов до окончания следствия по делу шайки Ленкова в печати  представляется невозможным».
Забегая немного вперед, скажем, что в обширных публикациях отчетов из зала суда обыватель так ничего по поводу Антонова и не узнал. К тому времени он исчез с политического и административного горизонта. Читатель же может сопоставить несколько дат и строк, приводимых ниже.
Ответ из Главупра Нармилиции в газету «Дальне-Восточный путь» датирован 13 июня. А 14 июня Антонов представляет в главк свой рапорт и приложенный к нему акт о том, что ему комиссией врачей установлен диагноз «малокровие при упадке питания». В рапорте начальник областной милиции собственноручно указывает: «заболевание получено за период службы в милиции, каковая служба начата еще в г. Владивостоке, куда я был заброшен судьбой, скрываясь от преследования белобандитов как партийный работник, участвовавший в нескольких организациях по ведению борьбы и свержению реакционеров…» Антонов просит отпуска и выделения ему 200 рублей золотом для усиления питания и лечения.
Сильна была привычная для Антонова «номенклатурная надежда»: по-прежнему верил, что где-нибудь еще сгодится на руководящих постах. Но «горяченькие деньки», конечно же, надо пересидеть в укромном, спокойном месте, нервишки подлечить, то да се…
На рапорте краткая резолюция министра Петрова: «Уволить, отказать в выдаче денег ввиду отсутствия кредитов. 18. VI. 22 г.»
28 июня 1922 года  начальник Забайкальской областной милиции Н.Н. Антонов приказом министра внутренних дел ДВР уволен со службы «согласно его рапорта». Ровно год проработал Антонов на этом посту...
Позднее – впрочем, что уж тут удивительного? – бывший большой милицейский начальник всплывет на номенклатурной волне и еще покажет свою ретивость. Но это уже другая история. Из 1937 года…



Глава 39.

ТОПОЛЯ обильно роняли на серый песок и скрипучие дощатые тротуары Амурской улицы золотые листья. Охваченные ощутимыми утренними заморозками, они хрустели под ногами, лениво сметались ветерком под заборы в рыхлые кучки.
Абрам Иосифович зябко повел плечами, втягивая шею в воротник потертого кожаного реглана, пожалел, что вышел из дому, не надев теплой нательной рубахи. Ему и летом зябко – дает о себе знать захватившая все внутренности слабость, позорная для боевого командира. Хотя, чего уж былую славу что кобылу пришпоривать. Откушала Груня марципанов…
Свое слово, данное товарищу министра внутренних дел Иванову в июле прошлого года, Барс-Абрамов сдержал. Центральная милицейская инструкторская школа в начале ноября 1921 года выпустила первый набор младшего командного состава Народной милиции, после чего Абрам Иосифович свои полномочия сложил. Раны так и не давали покоя, перенесенное воспаление легких тоже не прошло без последствий – врачи заподозрили туберкулез. К счастью, диагноз не подтвердился, но лечения пришлось принять в избытке.
За минувшее лето, как самому показалось, окреп несколько, а вот подкатила осенняя хлябь… Снова перехватывало дыхание, раздражало бесконечное покашливание и першенье в бронхах. А еще тянуло в родные места, хотя ждать там его некому... Но не покидало убеждение, что в мягком и южном климате хвороба отступит, а если вообще уехать к теплому морю, то совершенно другая жизнь может получиться, ведь сорок три всего, не старик…
Минувший год не у дел для товарищей ничего не изменил. Навещали, привозили выделенный для Абрамова начальством милицейской школы паек, приглашали на торжественные собрания и выпуски.  Собственно,  лето  в деревне  на берегу  Онона  он тоже жил не у «чужих людей»: уговорил его один из преподавателей школы погостить и поправить здоровье у своей матери. Она флигелек отвела Абраму Иосифовичу, а он ей по хозяйству подсоблял. Приветливая и добрая старушка, а певунья какая! Под вечер соберется с товарками на скамье под огромной раскидистой черемухой, а там за неторопливым бабьим разговором и песня потянется… 
Абрам Иосифович действительно собирался уезжать из Забайкалья. Ему собраться – подпоясаться! Но, с одной стороны, все эти болячки, а с другой – как окунулся в прошлом году в милицейские дела, так и прикипел. Те, кого выучил, разлетелись по всей Дэвээрии, но кто в Чите остался – с теми часто виделся. Они ему про службу рассказывали, советовались. И  через это совершенно по-другому стал воспринимать Абрам Иосифович милицейское дело, окончательно убедившись, насколько оно – штука сложная и опасная. И, безо всяких банальностей, – благородное. Потому и дорогой ценой доставшийся милиции разгром ленковской шайки, кое-какие подробности которого Абрамову были известны не только из газет, стал для него событием большим.

– Здорово, Абрам!
Знакомый голос прогудел за спиной.
Барс-Абрамов оглянулся и увидел своего старого партизанского знакомца, Петра Афанасьевича Аносова. С удовольствием оглядел его крепкую, рослую фигуру.
– Здорово, Афанасьич! – С удовольствием пожал жесткую, сильную пятерню. – Ты погляди, не берет тебя время! Крепок, дуб, крепок!
– Да уж, пока жаловаться грех, – довольно пробасил Аносов, согнутым пальцем разглаживая щеточку усов. Но тут же с обеспокоенностью вгляделся в товарища:
– Ты-то как, дружище? Слышал, прихватили тебя старые раны?
– Оклемался, – махнул рукой Абрам Иосифович. – Кончай про это балаболить. Живы будем – не помрем! Что новенького расскажешь?
– Так ты, небось, уже знашь, что на первое октября суд по ленковскому отребью назначили?
– Про это слыхал, – кивнул Абрамов.
– Двадцать пятого августа правительство Дэвээр специальный закон приняло! Вот как! – сказал Аносов. – Высший Кассационный суд дело по шайке будет рассматривать. Председателем самого Матвеева назначили, а членами тройки – Мадеко из Вышкасссуда и Берсенева, заместителя председателя Главного Военного суда. Солидный состав! Вдобавок еще и три общественных обвинителя – помпрокурора Забайкальского округа Штефан и наши именитые юристы – Трупп и Меер.
– Этих я не знаю.
– Ты че, Абрам! Зубры еще те! Расчехвостят бандитское отребье в пух и прах! Ты глянь, сколь их туда насобирали – почти сотню! Вот пролили, гады, кровушки людской!
Петр Афанасьевич сокрушенно покачал головой.
– Жаль, главного злодея взять живьем не удалось! Хотелось бы посмотреть, как он на суде вился бы! – с ожесточением ударил кулаком в ладонь Барс-Абрамов.
– Жаль, конешно. Но с другой стороны… Влияние у него, Абрам, на подручных, как понимаю, огромаднейшее было. Так, что, ты представь: сидит Ленков в зале суда – и кто до конца откровенным будет?
– А сейчас, думаешь, ловчее выйдет? – скептически заметил Абрамов. – Ленков – труп, еще злодеев понастреляли десятка два-три… Оставшимся в живых есть на кого свои грешки сваливать. Выкручиваться будут карасями на сковородке! Гнилые, подлые людишки! Твари, а не люди! С «наганами» и ножами смелыми были, а нонче…
Барс-Абрамов безнадежно махнул рукой.
– Ничо-о! – протянул Аносов. – Суд разберется. И воздастся каждому…
– Ну, ты, братка, прямо, как пророк библейский!..

ЛЕТНИЕ месяцы, особенно июнь и июль, действительно пополнили «улов» уголовного розыска и Госполитохраны. К концу июня в арестном помещении при Главупре ГПО и в Читинской областной тюрьме под следствием находилось уже более шестидесяти ленковцев – активных членов шайки, укрывателей, «делодавателей»-наводчиков, притоносодержателей. Общий улов уголовной шантрапы пополнили и фармазонщики всех мастей, с шайкой впрямую не связанные, но попавшие в ходе операций уголовного розыска и ГПО, что говорится, в «общий замес». Безусловно, что основные силы дознания и следствия были нацелены на бандитов-ленковцев.
«Большинство из них, – сообщалось в «Дальне-Восточном телеграфе», – созналось во всех совершенных преступлениях: убийстве членов Дальбюро Анохина и Крылова, начугрозыска Фоменко, убийстве и ограблении многих бурят на трактах, китайских лавок, киосков и квартир во многих местах города, нападении на квартиры Цина, купцов-спекулянтов на Сретенской улице и склады Нобеля, убийстве и ограблении армянина на Софийской ул., ограблении приисков, кассы общества потребителей в Татаурово, убийствах многих своих членов шайки за нарушение "блатной" дисциплины и пр. преступлениях».
А 3 июля в Читу был доставлен и арестованный 20 июня в Верхнеудинске Аввакум Соколов – «Шурка-золотой зуб». На допросах он тоже не запирался. Разматывались все новые и новые цепочки связей бандитов с укрывателями и сбытчиками краденого и награбленного.
Пребывая в шоке от неожиданного ареста, когда, казалось, уже появилась реальная возможность с концами уйти от дэвээровских сыщиков, Шурка был неестественно оживлен и словоохотлив: 
– …Я часто ходил в сапожную мастерскую грека Асланиди. Сам он сказывал, что греческий подданный. Имеет сапожку с наемным трудом, а живет во флигеле номеров «Байкал» на углу Корейской и Александровской… У него многие наши бывали – Кешка Петров, Наполеон Косинский, Старик Харбинец, то есть уголовник Дмитриев, Мишка Логотенко и сам Ленков! Асланиди завсегда хорошо знал, чем компания занимается, ну, то бишь, грабежами… Еще там у Асланиди в найм сапожником работает Семен Александров. Личность те-емная! Сам хвастал, что еще в николаевское время, аккурат в тринадцатом годе, судился за кражу вина с парохода во Владивостоке…

– Никаких темных дел с хозяином и его знакомцами я не имел…
Сорокапятилетний Александров утирал беспрерывно выступающие на лбу крупные капли пота, торопливо поясняя:
– Работаю у Асланиди по найму где-то с полгода. Очевидцем, конечно, был… Доводилось видеть, как к нему, почти ежедневно, приходили разные подозрительные лица, из коих знаю бандита Ленкова, Наполеона Косинского, Иннокентия Петрова и Шурку с золотым зубом по хвамилии Соколов и по имени Аввакум. Потом еще старик по кличке «Харбинец», известный мне под двумя хвамилиями – Бочкарев и Дмитриев… Приходили они все к хозяину, он их кормил, все они часто оставались в квартире Асланиди ночевать. Приносили хозяину и его жене разные вещи…

– Да слушайте вы этого мужлана! Александров у нас с Рождества работает. Ой, никого он не знал! Куда та-ам!.. – нараспев, жеманясь, выговаривала, опуская долу пушистые ресницы двадцатитрехлетняя Вероника Вонифацева, гражданская жена оборотистого грека Алексея Георгиевича Асланиди, только что разменявшего двадцать шестой годок.
– …У Алешеньки самый лучший друг – Шура Соколов… Да, я так его всегда зову, Аввакумом крайне громоздко величать… Ленков? Действительно заходил к нам раза три или четыре, но ночевать не оставался, нет, что вы! С чего бы это он оставался? Вещи-то? Приносили как-то, да… Старик Дмитриев с Шурой и Косинским, у которого имя, знаете, да, такое чудное, – так они кровать приносили. А этот Шурка все-таки, скажу я вам, так такой себе на уме! Один раз написал записку, что у Ленкова есть много оружия и просил меня ее в УР, то есть, в уголовный розыск, снести. Говорил, что угрозыск обещает уплатить за это 200 рублей золотом! Но я не снесла. Во-первых, как же, заплатят, жди! Ой, прошу пардона! А потом… У меня эту записку похитили. Думаю на Ваньку Побратчикова, который у нас в сапожниках работает. Или же это его дружок Мишка сделал, часто к Ваньке ходит, шастает все время тут…

– Мало ли кто и что наговорит! Нашли, кого слушать – бабу! Бабу слушать совсем не надо… – похожий на нахохлившегося  грача  Асланиди  на вопросы следователей  отвечал скупо, пояснения давал с какой-то зловещей вкрадчивостью, но было видно, как его переполняет злоба. –  Ленкова никакого я не знаю. И как вы это представляете? Какой-то Ленков-Манков ни с того ни с сего ночует в моей квартире? С какой стати? Никакой Ленков в моей квартире не ночевал! Шурка с золотым зубом? А кто такой? Никакого Шурку не знаю совсем. Мало ли какие люди к нам по надобностям заходят…
Но при обыске в квартире Асланиди обнаружились вещи с грабежей: одежда и обувь, предметы обихода, кухонная утварь, мануфактура. Обличали грека и показания ленковцев, в том числе единственного из бандитов, который на вопрос о социальном происхождении гордо цедил: «Из дворян, коммерсант…» 
Тридцатидевятилетний уроженец города Колпина Царско-Сельского уезда Петроградской губернии Наполеон Косинский и впрямь уподобился произойти из дворянского роду-племени, но до Февральской революции это ему мало что дало, а уж после и вовсе. Вихри гражданской войны закружили Наполеона по Рассее-матушке, и оказался он, старательно избегая своего какого-либо вооруженного участия в событиях на любой стороне, оборванный и грязный, в даурской степи, держа путь в сказочный Китай.
Увы, незадачливого перекати-поле в сентябре 1921 года задержали за самовольную попытку перебраться через границу в Маньчжурию. После выяснения личности Косинского, за которым иного криминала не обнаружилось, из тюрьмы выпустили, однако «университет на нарах», как и вообще уже длительное общение со всевозможным сбродом, поставили  точку в окончательном выборе Наполеоном своей жизненной стези.
Он влился в одну из шаек, а затем оказался и среди ленковцев, начав активно участвовать в грабежах и налетах. Вскоре не гнушался уже ничем, быстро скатившись в бандитской  уголовщине от гоп-стопа до «мокрухи»: 13 марта 1922 года вместе с Кешкой Петровым при ограблении квартиры торговца Налбадзянца по Софийской улице Косинский убил торговца несколькими ударами лома, а потом бандиты вынесли из квартиры все более менее ценное имущество.
 
НО НЕ ТОЛЬКО в ходе допросов ленковцев становились известными новые имена членов шайки и их пособников, как и новые сведения о потерпевших  от грабежей и налетов, бесследно пропавших жертвах бандитов. Леденящие душу подробности всплывали день за днем самым неожиданным образом.
«Дальне-Восточный телеграф» от 26 июля 1922 года  № 288:
«ОБНАРУЖЕНИЕ ЧЕТЫРЕХ ТРУПОВ.
В воскресенье, 23 июля, мальчишки – сборщики костей и прочего, на городских свалках (вблизи склада кожевенного завода) наткнулись на пропитанную кровью тряпку. Мальчишки заявили об этой находке в милицию, которая немедленно приступила к розыскам и обнаружила зарытыми в земле четыре мужских трупа.
По получении об этом сведений прокурором Забайкальского военного округа Васильевым было отдано распоряжение следственной части произвести расследование в срочном порядке, т.к. по городу уже стали циркулировать слухи, что обнаруженные трупы "свежего происхождения".
Расследованием  установлено  следующее: трупы  находились в земле на глубине от 3 ;  до 4 аршин. В одних местах трупы сильно разложились, в других сохранились. Трупы страшно обезображены, головы совершено разбиты и представляют бесформенную массу. Часть одежды снята, в карманах ни документов, ни денег не найдено.
Осмотром врача определенно установлено, что смерть убитых произошла не меньше, как два месяца тому назад.
Найденная на трупах одежда навела на след – кто был убит. Двое из убитых являлись членами шайки Ленкова; два других трупа – те, кто следил за Ленковым и преследовал его, –  агенты власти.
Опрос арестованных членов шайки Ленкова подтвердил это – действительно Ленковым были убиты двое из своих и зарыты в означенном месте. Вместе с ними были убиты и агенты. Убийство бандитами своих явилось местью за предательство, в котором заподозревались убитые.»
Предполагаемое время совершения этого кровавого преступления позволило следствию сделать вывод, что убийство вполне могло быть совершено Ленковым и его ближайшими подручными в самый пик  своей агонии. К сожалению, автору не удалось установить имена тех, кто  в апреле–мае двадцать второго года, как и секретный агент угрозыска Северьян Покидаев в начале января, принял мученическую смерть от бандитских рук, внедрившись в шайку Ленкова.
Зато хорошо известны имена  практически всех, кто убивал и грабил, разбойничал и насильничал в рядах «армии партии анархистов» Константина Ленкова, кто помогал уголовной нечисти, укрывал от облав, сбывал наворованное, отстирывал от крови жертв и перелицовывал для продажи «носильные вещи», предлагал бандитам  очередную «работенку» и иудничал, нося милицейскую форму.
Преступниками их назовет суд, он же даст и оценку содеянному шайкой, каждым из преступников. Но дабы читатель убедился, что,  несмотря на резко отрицательный общественный резонанс по делу ленковцев, суд оставался беспристрастным и стоял на букве Закона, в приложении к нашей хронике даны документы тех лет: списки ленковцев, текст приговора Высшего Кассационного суда ДВР. Они позволяют увидеть масштабы уголовного разгула и поразительную скрупулезность судебного разбирательства.
А в начале сентября 1922 года  следственные мероприятия в рамках одного уголовного дела – по шайке Константина Ленкова – проводились в отношении 94 человек, в подавляющем большинстве содержащихся в арестном помещении (на гауптвахте) Главного Управления Госполитохраны (9 арестованных) и в Читинской областной тюрьме. Только несколько обвиняемых были выпущены на поруки и под надзор милиции. Забегая вперед, заметим, что всего в процессе следствия прошло 102 человека, 11 бандитов было убито при задержании и конвоировании, скрылись от суда и следствия 16 ленковцев.
Объем расследования был настолько велик, а бумажный поток документов по делу столь обилен, что однажды, в последнюю декаду подготовки к  судебному процессу, «с водою чуть было не выплеснули дитя»: следствие чуть было не забыло об одном из главных обвиняемых, одиозной и кровавой фигуре:

«Дальне-Восточная Республика                С е к р е т н о
          Главное Управление                - - - - - - - - - - -
      Г о с у д а р с т в е н н о й
         Политической охраны                В Высший Кассационный   
                Суд Республики.

На гауптвахте ГУГПО, обвиняемых в принадлежности к шайке Ленкова находится не 8 чел. как указано в Вашем списке, а 9. В Вашем списке отсутствует Самойлов Михаил, обвиняющийся в том же, как упомянутые в списке 8 чел. во избежание могущих возникнуть недоразумений, просьба уведомить, как поступить с обвиняемым в принадлежности к шайке Ленкова – Самойловым.
                Зам. Нач. Общ. Отдела                /Хлебутин/
                С е к р е т а р ь                /Мантнов/»

К счастью, бдительность победила.


 «В РЯДУ беспрерывных забот правительства о предоставлении местному населению разного рода удобств и возможности пользования каждым в отдельности всеми культурными благами жизненного, научного и практического опыта – не последнее место занимает вопрос о правильном исчислении времени и о проверке часов каждым жителем  города Читы и его ближайших окрестностей, – писали начальнику связи НРА и начальнику милиции ДВР руководители технического управления Министерства почт и телеграфов Республики еще в июне 1922 года. – Чему бы способствовали: полуденный выстрел из пушки на площади Свободы, ежедневно производимый распоряжением начальника артиллерии НРА; проверка телеграфных часов по сигналам проволочного и беспроволочного телеграфов, получаемым Читинской центральной телеграфной конторой из Москвы и Иркутска; сверка этих сигналов с наблюдениями звездного времени по звездам и планетам в астрономическом пункте, оборудованном и ныне действующем в здании Государственного Института Народного образования /Г.И.Н.О./, выполняемая безвозмездно членами Забайкальского общества любителей Астрономии /З.О.Л.А./ М.И. Союзовым и И.В. Жировым. Теперь каждому жителю Читы остается лишь не забывать ежедневно в 12 часов дня не пропустить услышать полуденный выстрел из пушки и, взглянув на свои часы, сверить их с правильным полуднем по пушке.»
Аналогии с Северной Пальмирой, где до сих пор орудийный выстрел из Петропавловской крепости отмечает полдень, в столице ДВР не состоялось. По причине экономии пороховых артиллерийских зарядов.
А так бы 8 сентября, одновременно со звуком полуденного пушечного сигнала, завершилось продолжавшееся более двух часов распорядительное заседание Высшего Кассационного суда ДВР. Оно было посвящено окончанию досудебного следствия по делу о шайке Ленкова.
ВКС Республики постановил принять к производству дело о преступной шайке Ленкова и назначить к слушанию в открытом судебном заседании 1 октября в 9 часов утра. Был определен состав суда, в том числе и защитники обвиняемых. Защитников выделил Совет судебных поверенных. Двое – К. Щербина и Н. Алексеев были назначены вести защиту первых двадцати шести (по общему списку!) обвиняемых, а с «27-го номера списка» защиту представлял судебный поверенный Я. Цалкин.
Утвердило распорядительное заседание и список свидетелей. Их набиралось около двухсот!
В распорядительном заседании Высшего Кассационного Суда было рассмотрено и утверждено «Заключение о разделении предметов осуждения по делу о противозаконном сообществе, состоявшемся в 1921 году в г. Чите, для совместного совершения разбоев и краж»: до начала судебных слушаний следовало внести ясность в отношении некоторых обвиняемых.
Было прекращено уголовное преследование Константина Ленкова, Якова Верхоленцева, Михаила Долгаря (Долгарева) и Семена Горшкова (Валькова) за их смертью, а в отношении обвиняемых Белова-Чаадаева, Блинского, Воронцова, Николая и Дмитрия Беломестновых, Тваури, Майорова, Криницкого, Винокурова, Мусина и Назаркина – за недостаточностью предъявленных им улик.   
Уголовное преследование находящихся в розыске членов ленковской шайки Некрасова, Гаврилова, Калинина, Климова, Липина, Голубицкого, Сарсатского, Гроховской, Дмитриева, Савинкова, Хабирова было приостановлено «впредь до их явки или задержания».
Строки судебного постановления о находящихся в розыске таили определенное лукавство, вызванное оперативными соображениями. Ситуация с Павлом Калининым читателю уже известна. Что же касается  Некрасова, Гроховской и Дмитриева, то они нужны были следствию в несколько другой ипостаси.
При всем кажущемся обилии информации о злодеяниях ленковцев, опереться обвинению фактически было возможно лишь на показания Бориса Багрова и еще, буквально, нескольких человек. Остальные максимально осведомленные члены шайки либо были уничтожены при задержании или попытке к бегству от конвоя, либо всячески изворачивались и лгали. Либо тупо и угрюмо молчали, сознавая исход процесса.   Свидетели из потерпевших в массе своей были запуганы – многомесячный бандитский террор на улицах Читы и трактах уверенности в полной и окончательной победе над шайкой не вселял.
«Главный свидетель» Багров, к сожалению, мог во всех подробностях расписать только те преступления шайки, которые произошли  при его участии или готовились при нем. Но задержали Бориску в конце марта, а целая цепь кровавых и громких дел шайки пришлась на два последующих весенних месяца.
Вот почему столь важным было согласие Елены Гроховской выступить на суде в качестве свидетеля обвинения, как и готовность Некрасова и Дмитриева дать следствию подробные показания – в обмен на прекращение против них уголовного преследования. Немало интересного о ночной жизни карбата ГПО поведал и Осип Голубицкий.
Высокие государственные инстанции «соглашение» – говоря современным юридическим языком, сделку с правосудием – негласно санкционировали.
Прицел  ГПО и угрозыска был самый что ни на есть дальний. Уголовные связи Мишки-Хохленка и Старика-Харбинца, как и образ жизни Ленки Курносой, позволяли внедрить их в уголовную среду.  К тому же, сажать на скамью подсудимых мать двоих малолетних детей, неизлечимо больную сифилисом, большого смысла не имело, зато давало серьезные гарантии следствию, что Гроховская выложит на суде всю подноготную, а уж знала сожительница Михаила Самойлова о шайке и ее преступлениях предостаточно.
Следует оговориться, что каких-либо подробностей о дальнейшей судьбе Николая Дмитриева выяснить не удалось, как неизвестны и обстоятельства, при которых  уже в ходе процесса над ленковцами  был убит Мишка Некрасов. Остается предположить, что согласие сотрудничать с оперативниками Некрасов дал для того, чтобы банально сбежать при удобном случае. Видимо, «Хохленку» такой случай подвернулся, но пуля конвоира опередила шустрого Мишку.
В отношении же остальных ленковцев делу был дан ход в предстоящее открытое судебное разбирательство. В том числе, и по обвинению шестнадцатилетнего Федора Кислова, хотя следователь Н.И. Колесниченко в своем заключении высказал серьезные сомнения в этом: «…КИСЛОВ привлечен к следствию по настоящему делу в качестве обвиняемого в разбойном нападении на лавку китайцев СЮ-ГУЙ-ЛЯ и ТЯН-ХО-ЛИН; основанием для привлечения послужило опознание КИСЛОВА потерпевшим. Однако, опознание это, повидимому, ошибочно, так как с одной стороны, по делу установлена похожесть Кислова, с другой стороны обвиняемый Багров, сознавшись в этом преступлении, при допросе дал описание его во всех подробностях сходное с показаниями самих потерпевших. Наконец, Багров верно перечислил те деньги, вещи и товары, которые были похищены у потерпевших. При таких условиях, сознание обвиняемого Багрова более правдоподобно, чем опознание Кислова китайцами, не подтвержденное другими доказательствами». 
 
ЧЕРЕЗ несколько дней член Высшего Кассационного суда ДВР А.М. Мадеко вынес постановление, которым 75 обвиняемым под роспись объявлялось, «что дело о них назначено к слушанию на 1 октября».   
Одновременно в Совет судебных поверенных 12 сентября было направлено отношение  ВКС ДВР  о  назначении  защитников  по  делу.  Но   Совет   адвокатов   в своем постановлении от 15 сентября внес некоторые коррективы в просьбу суда. Во-первых, удовлетворил  самоотвод  судебного  поверенного  Н. Алексеева (к сожалению, мотивировка этого поступка неизвестна – Авт.). Во-вторых, оценил участие своих представителей в предстоящем процессе довольно ответственно: «Ввиду того, что дело шайки Ленкова весьма сложное,  всех  подсудимых  75  человек,  при чем  многие из них  обвиняются  в  нескольких преступлениях и некоторые подсудимые оговаривают друг друга, Совет нашел необходимым назначить семь защитников, при этом защитниками назначаются шесть Судебных Поверенных: Я.М. Цалкин, Д.Г. Чернобаев, И.Д. Хворов, П.П. Малых, М.М. Бенцианов и В.Г. Дистлер...  Так как К.С. Щербина еще не принят в число судебных поверенных, то Совет, согласно постановления своего от 28-го июля 1922 г., назначить его защитником не может, но со своей стороны не возражает против назначения Щербины защитником Судом».
К началу процесса число адвокатов увеличится до десяти: на распорядительном заседании Высшего Кассационного Суда 23 сентября будут удовлетворены ходатайства  подсудимых Бизина, Цупко, Костиненко, Баталова, Крылова, Бердникова, Шевченко-Певченко, Верхозиных, Якубченко и других о назначении их защитниками по делу судебных поверенных К.И. Усановича и Х.А. Рубинштейн-Зазовской, а также аналогичное прошение обвиняемых Семенова, Притупова и Клока о допущении к их защите судебного поверенного А.В. Мариупольского. 
В преддверии суда нервный накал наполнял обе стороны. Обвиняемые не только пачками писали прошения о дополнительной адвокатской защите, но и столь же обильно заявляли ходатайства о вызове в судебное заседание дополнительных свидетелей. Большинство  этих заявлений выглядело курьезно. Примером тому – выдержка из одного только постановления распорядительного совещания ВКС: «…Ходатайства: а/ Баталова Конст. о вызове дополнительного свидетеля отклонить ввиду неуказания имя, отчества и фамилии свидетельницы;  …в/ То же Сидорова Степана отклонить за отсутствием указаний по какому конкретному случаю заявленные свидетели могут показать;  …ж/ То же Верхозина Григория  в вызове заявленных свидетелей отказать за отсутствием указания адресов и фамилий…»
Особенно много и бестолково писал Баталов. Было внешне заметно, как его захлестывает отчаяние и животный страх. Коська теперь боялся всего – сокамерников и следователей, очередного утра и очередной ночи, лязганья ключей в замках на обитых железом  дверях  камеры,  разговоров  в  коридоре и  собственных  снов.  Но больше всего он боялся, что его лишат жизни. Не потому, что ему хотелось жить, – об этом Коське не думалось. Не думает же человек, например, о том, что ему хочется дышать. Дышет да и дышет.
У Баталова просто в голове не укладывалось, что кто-то проделает с ним  то, что до сей поры, не задумываясь делал он.  Собственноручно   убиенные  ему не снились, а он себе снился – маленьким, скорченным и посинелым трупиком на земле, с грудью, разорванной пулями палачей, с торчащей к синему высокому небу бороденкой. Потому  бросался  Коська  из  крайности  в крайность: после майской  попытки  зарезаться в камере каялся следователю, искал зацепки для снисхождения на суде. Но в середине августа подговорил  Яшку Бердникова, и они объявили голодовку. Решимости под урчащее брюхо хватило только на три дня, потом у Коськи  был новый всплеск  «сотрудничества со следствием», только искренности не прибавилось: выгораживал себя, плакался. И строчил, строчил жалобы, заявления, прошения, ходатайства.   
Но если Баталов и остальные просили о защите и дополнительных свидетелях, то заявления Феликса Мазолевского стояли в этом ряду особняком. Он изводил бумагу на описания несуществующих и фантастических преступлений, аппелировал к Богу и Матери Марии, ангелам-святителям и святым угодникам,  перемешав в воспаленном воображении обрывки православия и католического вероисповедания. Наконец, сорокачетырехлетний укрыватель краденого и мелкий воришка направил в правительство ДВР заявление «о командировании его на передовые позиции».  К слову будет сказано, Высший Кассационный Суд, собиравшийся в сентябре несколько раз, большую часть времени своих распорядительных заседаний тратил на рассмотрение жалоб, заявлений и ходатайств обвиняемых. Было рассмотрено и это заявление: «Ходатайство отклонить. Запросить Главное Управление Здравоохранения Мин. Внут. Дел о результатах освидетельствования психического состояния обвиняемого Ф. Мазолевского». Экспертиза выявила: серьезно болен, требуется длительное стационарное лечение. Но подозрения в симуляции Мазолевским сумасшествия были развеяны не сразу. Пока суд не исключал его из списка обвиняемых.   
Вывели из предстоящего процесса только троих. В тяжелом состоянии был отправлен из тюрьмы в инфекционное отделение городской больницы тридцативосьмилетний Гавриил Пушкарев, заболевший желтухой. Содержатель постоялого двора, где несколько раз ночевал Ленков и другие бандиты, в чем-то другом криминальном уличен не был, разве что припрятывал пару раз краденые вещички, а посему суд попросту махнул на него рукой.
Подкосила болезнь и другого обвиняемого – 21 сентября начальник Читинской областной тюрьмы сообщил в ВКС о смерти заключенного Михаила Шихова от активной формы туберкулеза.
А третьим был Наум Тащенко, о котором читателю уже сообщено достаточно.
Таким образом, намеченный процесс должен был определить степень вины 72 подсудимых, чего маститые читинские юристы в практике забайкальского судопроизводства по уголовным делам припомнить не могли.

ЗВЕРИНАЯ сущность большинства ждущих своей участи ленковцев составляла в предстоящем процессе предмет особого беспокойства суда:
«В виду многочисленности находящихся под стражей подсудимых определить количество потребного для них конвоя – 125 пеших и 25 конных, при чем 50 человек из этого числа затребовать от ГУГПО, 50 от Начальника Гарнизона г. Читы, 50 от Начальника Областной Милиции (из них 25 конных). Заместителю   Председателя   Главного   Военного   Суда   БЕРСЕНЕВУ   поручить    лично договориться по существу настоящего постановления с Директором ГУГПО, Нач.Гарнизона и  Начальником  Милиции… Ввиду имевших место побегов некоторых заключенных по делу шайки Ленкова и попыток к побегу и принимая во внимание,
1/ что многочисленность обвиняемых дает им возможность, действуя согласованной массой, учинить беспорядок и побег,  как во время перевода из мест заключения  в  Суд  и  обратно,  так  и  в  особенности  во  время  судебных заседаний, 
2/ что помещение зала для судебных заседаний (Зал Народного Собрания ДВР) мало приспособлен в смысле успешного наблюдения и охранения большой массы арестованных, за отсутствием соответствующих приспособлений, 
3/ что тяжесть предъявленных обвинений и желание избежать могущей последовать тяжелой кары, усугубит во многих из заключенных по сему делу намерение бежать из под стражи,  и   
4/ что в случае осуществления массовой попытки к бегству во время судебного заседания, благодаря малой приспособленности помещения, может пострадать, как частная публика, так и состав Суда и стороны,
СУД ПОСТАНОВЛЯЕТ: в целях предупреждения попыток к побегу и безпорядкам… заковать в кандалы наиболее тяжко обвиняемых, а именно:
БАГРОВА Бориса, САМОЙЛОВА Михаила, ВЕРХОЗИНА Григория, ЛИСОВЕНКО Антона, АРХИПОВА Алексея, ГОЛДОБИНА (он же ШАБАНОВ) Михаила, КОНОВАЛОВА Ивана, СОКОЛОВА Аввакума, ШЕВЧЕНКО-ПЕВЧЕНКО Якова, БАТАЛОВА Константина, БЕРДНИКОВА Якова, КРЫЛОВА Иннокентия, КОСТИНЕНКО-КОСТОЧКИНА Николая, БОРОДИНА Василия, МАЛИНИНА Степана, КИСЛОВА Федора, ПЕТРОВА (он же ЛОГИНОВ)  Димитрия,   КОСИНСКОГО   Наполеона,    ИВАНОВА   Ивана, КУЗЬМИЧА Василия, ПОПИКОВА Василия, ТАРАЕВА Александра, ЛУКЬЯНОВА Тимофея, ЦУПКО Филиппа, ГОРИНСКОГО Георгия.
Всех выше перечисленных подлежащих заковке в кандалы изолировать от остальной массы заключенных и содержать при ГУГПО.»
Указанная группа ленковцев была передана коменданту Главупра Госполитохраны Добролюбову, а буквально с первого заседания суда среди публики и газетчиков за ней закрепилось прочное название – «кандальники».
Воинский начальник гарнизона Читы выделил для охраны комендантскую полуроту,  директор ГПО – внутреннюю охрану судебного присутствия и сотрудников для контроля за пропускным режимом. По приказу нового Главного инспектора народной милиции ДВР М. Воскобойникова несение службы на части внутренних постов, наружная охрана здания Нарсоба и конвоирование подсудимых было возложено на милицейские силы – сотрудников Читинской городской милиции, Читинское отделение уголовного розыска, Отдельный милицейский полуэскадрон и Инструкторскую милицейскую школу командного состава.         
Непосредственное руководство охраной было возложено на начальника городской милиции С.И. Латышева, которому выдали специальный мандат Высшего Кассационного Суда, давший ему право беспрепятственно получать от начальника областной тюрьмы и коменданта ГУГПО заключенных для вывода в суд, а всем должностным лицам вменяющий «оказывать т. Латышеву скорое и всемерное содействие в деле выполнения возложенных на него обязанностей».
Постановление ВКС упорядочило и присутствие публики в зале судебного заседания: «Допуск производить по билетам, количество билетов определить в 350, из них 50 постоянных, именных и 300 разовых, не именных… 100 билетов предоставляется райпрофсоветам для распределения по усмотрению, 100 – военным, общественным и политическим организациям, 100 билетов остается в распоряжении Суда, 50 постоянных билетов распределяются Судом среди официальных лиц». Постоянные билеты подписывал Председатель ВКС, разовые – член суда, подписи заверялись судебной печатью.

– БАТЯ! Батя!
Барс-Абрамов и Аносов завертели головами
– Батя!
– Яшка! – обрадовался Абрамов, узнав в лихо гарцующем на лоснящемся кауром жеребце милиционере своего боевого товарища и ординарца. – Ну, здорово, чертяка! Давно не виделись!
– Почитай, Батя, полгода, – Смородников ловко соскочил за землю, перекинув повод, придержал нетерпеливого каурого, левой рукой крепко обхватывая Абрама Иосифовича за плечи. – Здорово, командир мой дорогой!
Волна забытой радости окатила Абрамова, да так сильно и неожиданно, что слезы к глазам подступили. «Тьфу, вешалка старая! Так и зареву, как барышня кисейная», – подумал он. И, сконфузившись, посмотрел через Яшкино плечо на Аносова. Но и того встреча растрогала.
– Что это за молодец у тебя, Абрам?
Отстранившись и проморгавшись, зорко взглянул Барс-Абрамов на смеющегося Якова, но тот или не заметил его минутной слабости или сделал вид, что не заметил.
– А это, Петр Афанасьич, ординарец мой былой, в бою завсегда за спиной, прикрывал… Слышь, Яков, а я-то тебя сразу и не признал! Помнится, ты из порученцев товарища военминистра все собирался в регулярные части… А тут такая метаморфоза! Был народоармеец,  стал милиционер…
– Никакой тут метафор… тьфу ты! – споткнулся на мудреном слове Яшка, чуть присев, хлопнул себя  свободной рукой по кожаным ножнам шашки,  улыбаясь. –  Это,  Батя, как в свое время тебя на милицейскую школу поставили, так и меня… перенацелили! С июня, вот,  помкома  отдельного милицейского полуэскадрона!
– А-а… – кивнул Абрам Иосифович. – Как раз уезжал я в деревню. Все лето там прожил. Для легких хорошо – солнышко, молоко, овощи всякие… Все тот твой подарок вспоминаю! Сам-то помнишь, чего мне в больницу притартал?
– Но дак! Винтамин! Ха-ха-ха!..
– Что за «винтамин»? – оживился Аносов.
– Да было дело… –  махнул рукой, улыбаясь, Абрам Иосифович, видя, что Яшка смехом смущение перед партизанскими командирами покрывает.
– Смородников! К Латышеву! – окликнул Якова, тыча зажатой в кулаке нагайкой куда-то за спину, незнакомый Абрамову милиционер, подлетевший на молодом кауром игрунке. – Срочно вызыват!
– Извини, Батя, –  Яшка резко вскочил в седло. – Вечером жди в гости. Обязательно буду!
И – прямо с места в карьер, полетел наметом вдоль улицы.
– От горячая кровь! – довольно проговорил, провожая взглядом Яшку, Аносов. – Добрый боец, а Абрам!
– Моя выучка! – не смог сдержаться Барс-Абрамов, видя в Яшке себя молодого, здорового и лихого.
– Слышь, Абрам, на процесс-то пойдешь? – сменил тему Аносов.
– А как же! – посерьезнел Абрам Иосифович. – Хочу во всех подробностях рассмотреть эту бандитскую гидру. По мне – всех бы к стенке, а тут, ишь – новые порядки: защитники ворью и убийцам назначены. Чудеса! Вот и хочу это представленье увидеть во всех подробностях. Мне в МВД именной билет дали! – добавил с гордостью.
– Ну, а я – один из основных свидетелей. Пришлось кое-где и лично поучаствовать в разгроме шайки, – со значением сказал Аносов. – Так что безо всяких билетов… Обязан присутствовать и вникать. Ну и, видимо, вопросы ко мне у суда будут.
– Но ты у нас завсегда в гуще варился! – засмеялся Абрам Иосифович. – Давай, давай, следи там, чтоб этим злодеякам никакой поблажки не было, а все их черные дела – наружу, без утайки.
– Ладно, Абрам, пойду готовиться к процессу, – важно ответствовал Аносов.
На том и обменялись крепким рукопожатием на прощание. И Барс-Абрамов пошагал домой, вдоль по Амурской, мимо высокой трехэтажной махины бывшей гостиницы «Селект», где теперь квартировало республиканское правительство, мимо приземистых каменных домов бывшего второвского торгового ряда, мимо главной жемчужины былого забайкальского купца-миллионщика Второва – громадины Торгового пассажа, раскинувшегося на целый квартал от Амурской улицы вверх по Иркутской, увенчанного по углам двумя массивными куполами в виде старорусских богатырских шлемов.
Величественное здание Второв воздвиг более десяти лет назад, облицевав его глазированной белой плиткой. Ныне в поражающих воображение трехэтажных хоромах с высоченными потолками и обилием просторных залов размещался Нарсоб – Народное собрание ДВР, самый обширный зал которого, на первом этаже, и был предназначен для судебных заседаний по делу ленковской шайки. Просторнее помещения в Чите просто не было.
Абрам Иосифович обошел понизу закругленные ступени, ведущие к главному входу в Нарсоб, посмотрел на отблескивающие в предвечернем солнце огромные окна зала заседаний. Ему вдруг показалось, что внутренний объем зала источает какое-то неосязаемое, нервное электричество, словно сочащееся через высокие стекла наружу. И эта совершенно непостижимая субстанция обволакивает его, подчиняет, наполняет все клетки тела непонятным, тревожным чувством ожидания финала. Финала, в который до сих пор все еще не могли поверить многие читинцы. Финала кошмара, который, казалось, длился уже вечно.
Абраму Иосифовичу подумалось, что начинающийся через несколько дней процесс над бандитами – не только закономерный итог ленковского разгула, длившегося больше года. Это – итог большего. Кошмара, который властвовал над людьми и в Чите, и далеко за ее окрестностями уже несколько долгих и мучительных для нормального человеческого сознания и жизненного уклада лет. Нагайки, тревожные паровозные гудки и зловещие залпы у подножья Титовской сопки в девятьсот пятом… Серые солдатские колонны и отчаянное ржание казачьих лошадей, загоняемых по дощатым сходням в щелястые теплушки девятьсот четырнадцатого… Красно-кумачовая эйфория восемнадцатого, комитеты, декреты, барабанная дробь и фуражки-бескозырки непроницаемо меднолицых солдатиков божественного микадо… Хоругви, аксельбанты и рычащие газолином лакированные автомобили атамана над всеми атаманами, быстро растерявшие лак и блеск под потеками крови из маккавеевских вагонов смерти, партизанская голодная вольница и отчаянность… Шашки, папахи, винтовки, бомбы, патроны, броневики, аэропланы… А потом и эта бандитская сволочь! Святый Боже, сколько усилий, нервов-жил, пороха, взрывчатки, стали, свинца! И ради чего… Рубить, стрелять, душить, топить, жечь живьем и с живых кожу сдирать, взрывать в клочья друг друга – и конца этому нет до сих пор… Ради чего?
Каблуки проваливались в песок. Если все гильзы патронные, отрыгнутые винтовочными и пулеметными затворами, пистолетами и револьверами рассыпать сейчас по песчаному простору Амурской улицы – наверное, не только ее всю покроет латунно-медный ковер. Но как же тогда зловеще будут звучать шаги!
Абрам Иосифович в который раз нервно и зябко передернул плечами, выгоняя из-под реглана не сентябрьский вечерний хиус, а то самое, нервное электричество, заполнившее душу и сердце. Нервное электричество ожидания финала. Вроде бы, давно пора наступить такому невиданному счастью, как мирная жизнь, – без выстрелов и взрывов, без ножей в спину и удавок на шею, без распластывающих плоть бритвами шашек и сабель, без пушечной канонады, гула летящей конной лавы и тяжелого дыха сотрясающих землю бронепоездов. А – не верится, что такая жизнь может быть! Не потому ли обыватель крестится в ночном сумраке, отгородившись от остального мира прочными ставнями, и с тоской вспоминает батюшку-царя? Крестится и вспоминает… Хотя, при чем тут Николашка и прочие Романовы? Тоска человеческая не по самодержавному маразму, а по мирной жизни, которой с тех пор-то и не было больше. Вот в чем дело. И через все минувшие годы то мирное прошлое видится таким сусальным, таким добрым, что катится из глаза слеза, а пальцы сами в щепоть складываются. Святый Боже…


             
            
Глава 40.            

НЕСМОТРЯ на ранний час, народ заполнял и заполнял подступы к бывшему торговому пассажу миллионщика Второва на перекрестке Амурской и Иркутской. Выставленное милицейское оцепление на сам перекресток с выходящим прямо на него главным подъездом здания  пока никого не допускало.
– Веду-ут! Гля-ань! Ведут!! – до этого монотонно гудящая, толпа всколыхнулась и напряглась. По Амурской, с восточной стороны, в сопровождении изрядного конвоя показалась  первая  группа  подсудимых, человек десять. Медленно бредут под штыками – не разбежишься в ножных и ручных кандалах, соединенных меж собой внушительной цепью. Одеты разнокалиберно – драные суконные пальто и нагольные полушубки внакид, порыжелые военные шинели и крестьянские армяки. На головах защитного цвета фуражки, черные кубанки и мохнатые папахи, кепки. По сторонам не смотрят, не переговариваются. Так угрюмо и проследовали в полной тишине в здание.
Вторую группа «кандальников», числом чуть поболе, конвоиры подвели к зданию Нарсоба сверху по Иркутской. Арестантов толпа встретила стеной гневных выкриков и свиста
– Сволочи! Душегубы! Чтоб геенна огненная вас сожрала! Смерти гадам мало! На кусочки резать!
– Ага, как же! Там защитников им приставили! Еще и выкрутятся, ироды!
– Смерти! Смерти! Смерти!
– Да чо вопить-то, граждане! – раздался чей-то истошный, пронзительно перекрывающий общий гул проклятий, крик. – Хватай злодеев, тут и порвем, измордуем, как они нас!!!
Угроза самосуда заставила окаменеть лица молоденьких курсантов милицейской школы, стоявших в оцеплении. На мгновение, казалось, гвалт стих. Но это только показалось – все обошлось, и порядком струхнувших арестантов не менее обеспокоенные конвоиры шустро завели в здание.
Минут через пятнадцать привели еще одну группу, числом в три десятка, но уже без кандалов, потом еще одну – остальных, среди которых выделялись арестантки-женщины. Народ за оцеплением продолжал улюлюкать и выкрикивать проклятия до тех пор, пока подсудимые не скрылись в дверях. Потом все стихли, подбираясь поближе. Каждому хотелось оказаться сейчас в зале судебного разбирательства.
– Граждане! Напирать бесполезно! Прошу осадить назад! – раздался громовой голос вышедшего на высокое и просторное крыльцо Нарсоба милицейского начальника. – Вход будет производиться только и исключительно по билетам! Прошу осадить! 
  Подтянувшийся в эту минуту от гостиницы «Селект» конный полуэскадрон милиции подействовал на толпу отрезвляюще. Смородников несколькими энергичными командами образовал широкий коридор, через который тут же стали пропускать в здание  вначале обладателей  именных  билетов,  а  потом  и  разовых. Увы, процедура  затягивалась,  ее даже пришлось два раза прерывать – для пропуска прибывших с укоренившейся начальственной задержкой нескольких членов Правительства ДВР и других высоких официальных лиц.
Наконец, только около одиннадцати часов, двери закрылись, на ступенях расположился еще один пост, а в зале Народного собрания началось первое заседание Высшего Кассационного Суда Дальне-Восточной Республики.
«Подсудимые занимают все ложи в зале – с восточной стороны, – строчил крупным размашистым почерком в толстенном и большом блокноте сидевший рядом с Абрамовым репортер «Дальне-Восточного телеграфа». – В  первой ложе – "головка" шайки – все закованные. Это старые рецидивисты, судившиеся не раз за кражи, разбои и убийства. Типичные лица преступников. Угрюмые – с тупым и равнодушным взглядом.  Во второй и третьей  ложах – "пособники", одеты все в синие арестантские халаты. Среди них много молодых. Тяжелое впечатление производит обв. Мазолевский. До открытия судебного заседания – он все время стоит, уставившись тупым и бессмысленным взглядом в одну точку…»
Репортер уже оперировал фамилиями и насыщал будущий материал подробностями, используя начальную процедуру процесса – представление состава суда, сторон, участвующих в процессе, прочих обязательных формальностей.
Наконец, дело пошло для собравшейся в зале публики поинтереснее: председатель суда, как это положено по канонам судопроизводства, начал опрашивать подсудимых по их анкетным данным. Теперь ранее услышанные или вычитанные в газетах фамилии бандитов обретали плоть. Карандаш репортера лихорадочно забегал по грубой бумаге: «…В четвертой ложе – обвиняемые женщины и закованный по рукам и ногам – один из главарей шайки и помощник Ленкова БАГРОВ. Это молодой парень с полуинтеллигентным лицом. Часто улыбается и переговаривается с соседями. Держит себя довольно независимо. Он изолирован от всех обвиняемых, т.к. выдал почти всю шайку. Впечатление производит неприятное – выражение лица жестокое и злобно-хитрое… В последней ложе – обвиняемые, находящиеся на поруках… Много свидетелей, заполняют почти половину зрительного зала. Зал переполнен публикой…»
Да, в зале присутствовало куда как больше народу, чем предполагалось, исходя из числа билетов. Цепочки вооруженных винтовками охранников отделяли ложи подсудимых от окон, публики и сцены, где за длинным столом, покрытым зеленым сукном, расположились председательствующий и двое членов суда. У сцены, напротив друг друга – столы обвинения и защиты. К процессу суд допустил из десяти  девятерых защитников: судебный поверенный Усанович накануне первого заседания тоже внезапно взял самоотвод. 
Произошли  изменения  и в  персональном составе общественного обвинения: главным обвинителем остался  бывший министр юстиции ДВР Е.А. Трупп, а вместо Штефана и Меера места его помощников заняли прокуроры Баудер и Филин. Дополнительно на процесс вызваны эксперты, переводчик с китайского (для допросов Ван-Зин-Яна, потерпевших и свидетелей из числа китайского населения) и  толмач – для допроса глухонемого обвиняемого Михаила Батурина.   
Чтение обвинительного заключения заняло оставшуюся часть первого дня судебного заседания. Пришедших на суд, как и большинство вызванных свидетелей содержание этого многостраничного документа потрясло. Размах злодеяний поражал воображение.

НА СЛЕДУЮЩИЙ день, в понедельник 2 октября, утреннего судебного заседания не было.  Защита   подробно  изучала  обвинительное  заключение,  суд   готовился  к  допросам обвиняемых, на которые предполагалось отвести всю неделю. А в пять часов вечера суд приступил к допросу Бориса Багрова.
Барс-Абрамов от Аносова и других знакомых уже был наслышан об обстоятельствах задержания «маленького солдатика» и его подробных, обличающих во многом шайку, показаниях. Рассматривал и оценивал его самым тщательным образом.
Бориска держался спокойно. Разве что на заданные вопросы начинал отвечать громко, а потом фразу комкал, переходя на скороговорку и шепот. А еще торопился отвечать, до конца недослушав обращенного к нему вопроса. И перемежал ответы словесным мусором, вставляя заискивающим тоном бесконечные «виноват», «извиняюсь», «короче говоря», «товарищи правосудие». Но в отношении своих бывших подельников держался смело: смотрел на них в упор, обличал беспощадно, громко и четко выговаривал фамилии тех, кого обличал. Правда, к фамилиям постоянно пристегивал «гражданина» или «товарища». Но в зале на это внимания не обращали, хотя и странно было слышать: «Товарищ Ленков предложил мне…». Но одно дело обличать других, а вот, что касается себя… Тут вся решительность и громкий голос Багрову изменяли.
– В преступлениях признаю себя виновным, в организации шайки нет, в шайке состоял и только… – Бориска в очередной раз скатился к шепоту.
– Погромче, подсудимый! Чего вы там бормочите себе под нос!
– Убийств я, товарищи правосудие, сам непосредственно не производил… – Бориска переждал возмущенный гул в зале. – В шайку Ленкова вступил по приглашению гражданина Ленкова и под влиянием тяжелого, извиняюсь, материального положения, в каковом оказался после выхода из тюрьмы… С товарищем Ленковым был знаком раньше, по совместному, извиняйте, участию в партизанском движении… Он меня обещал устроить на работу в ГПО, где, как мне говорил, сам состоит уполномоченным…Через несколько дней Ленков предложил пойти на «дело». Короче говоря, я пошел на это «дело», виноват, пьяным. Оно заключалось в ограблении живших у кирпичных сараев на Чите-первой железнодорожников… Еще на деле были,  с Ленковым и со мной, граждане Мишка-Хохленок, Яшка-милиционер и еще двое, их имена, виноват, не помню. Ограбили, извиняюсь, сорок рублей романовскими деньгами и кусок материи…
– Скажите, Багров, а кто был организатором шайки и ка…
– В момент моего вступления…
– Да погодите, дослушайте вопрос!
– Извиняюсь, товарищи правосудие!
– Кто явился организатором шайки и каковы ее персональный состав и численность?
– Организатор – покойный гражданин Ленков, но в свое время, как я, извиняюсь, слышал, Ленков был помощником главаря. Но про того главаря, виноват, ничего вам, товарищи правосудие, пояснить не могу. Активных членов шайки, не считая наводчиков и укрывателей, было человек до тридцати, а ежели по фамилиям…
Минут двадцать Багров перечислял фамилии и давал характеристики членам шайки, попутно сообщая о совершенных каждым преступлениях. Если бы взгляды из лож, где находились  подсудимые,  имели   материальную  силу – Багрова  уже бы по стене размазало. Потом, когда члены суда, обвинители и защита перешли к вопросам, эти взгляды уже могли испепелить. «Под занавес» Бориска сел на любимого конька – о себе, бедолаге:
– …В шайке мне не доверяли почти все время, вначале называли учеником, под конец граждане Ленков и Верхоленцев грозили убить. На «дело» ходил вначале без оружия, потом дали «бульдог», который, изниняйте, потерял при грабеже китайцев на Камчатской улице, а хороший  «наган», взятый мной, извиняйте, с этого грабежа, Яшка Верхоленцев у меня отобрал! И вообще, товарищи правосудие, я же после ареста товарищу Фоменко сразу же сознался, всех выдал и просил меня расстрелять!..
Внимательно слушавший Бориску Абрам Иосифович не выдержал и, с размаху хлопнув себя кулаком по колену, наклонил возмущенное лицо к соседу:
– Вот паразит! Все – злодеи, а он прям-таки – агнец заблудший! Давно пора было в расход-распыл!
– Э, погоди, еще и помилуют за чистосердечность, ишь, как поет – заслушашься!
– Поет, да не про себя!
– Тише, товарищи, не теантре! – зашикали сзади, хотя и с запозданием, – председательствующий объявил заседание закрытым.
На морозном воздухе Абрамову дышаться стало легче, хотя снова одолел кашель, но еще больше одолели мысли от услышанного и увиденного. «Багров… Какая все-таки загадка человек! Молод, столько патетики, воевал, видимо, честно – говорит с гордостью, явно не врет… Ну как же так?!»
Абрам Иосифович остервенело замотал головой, отчего зашелся в надсадном приступе кашля.
«Как же так?  Думал, что за все свои злоключения и перипетии научился я в людях разбираться… Вот тебе и научился! Пацана понять не могу! Как такая метаморфоза приключилась? Из бойца в бандиты… А ведь, и вправду, совсем пацан.  Постой-ка, постой… Помнится, кто-то из ребят моего первого выпуска… Ну да, Сашок, конечно! Он нынче в агентах  уездного угрозыска, он и рассказывал, что Багрову – всего-то семнадцать неполных лет! Вот те раз! А сегодня на суде? Восемнадцати лет сказали… Спутали по запарке, конечно…»
И Абрам Иосифович вдруг признался себе, что парня ему жалко, несмотря на все его злодеяния. Крепко выругал себя за политическую близорукость, но отрешиться от чувства жалости так и не смог.
             
ВТОРНИК и среда на процессе оказались особенно наэлектризованными: допрашивали подозреваемых по делу об убийстве П. Анохина и Д. Крылова, заслушивали показания свидетелей. И вновь звучали вопросы, из которых было ясно: многим еще не дает покоя отсутствие в истории с убийством на Витимском тракте «белогвардейского следа». Как-то не вязалось в сознании, что убийство двух видных политических деятелей может оказаться заурядным уголовным преступлением. И тогда слова попросил директор Госполитохраны.
– Шайкой Ленкова до убийства Анохина и Крылова мы интересовались мало. Определенная информация о бандитах была, однако шайка не преследовала политических целей и была сообществом уголовного характера, что относилось к компетенции угрозыска. Первые же предположения по убийству Анохина и Крылова были таковы: я считал его вначале политическим. Но из осмотра местности, обстановки убийства и характера нанесенных  ранений я с несомненностью установил, что это убийство было произведено уголовными преступниками с целью грабежа. Подтвердили это и собранные показания свидетелей, как и допросы подозреваемых… С того времени шайкой мы занялись вплотную, организовав нечто вроде уголовного отделения при ГПО… 
Бельский в общих чертах, очень скупо, поведал суду о тех оперативных комбинациях, с помощью которых предпринимались попытки внедрить в шайку сотрудников госполитохраны и агентов угрозыска, как к розыску и поимке Ленкова пытались привлечь знавших его лично партизанских командиров.
Показания же обвиняемой в совершении убийства пятерки – Самойлова, Баталова, Бердникова, Крылова и Костиненко-Косточкина – представляли на суде интерес разве что для публики, для следствия ничего нового они не открыли. Убийцы  монотонно излагали уже известные обстоятельства совершения преступления, так же монотонно каялись в содеянном и просили суд о снисхождении. Отрицал свою вину только Костиненко, наивно уверяя суд, что просто проезжал мимо и даже помогал раненому кучеру. 

В ЧЕТВЕРГ, 5 октября, судебное заседание началось в пять часов вечера.  Почти пять часов выслушивались показания и велся допрос Ощепкова, Лукьянова, Милославского, Цупко, Чимова, Верхозиной, Владимира Якубченко и Шитина. Понятно, что для большинства присутствующих в зале наибольший интерес представили показания Тимофея Лукьянова и Фили-Кабана.
Но если уголовные пути-дорожки Филиппа Цупко, его роль «тени» при Ленкове, даже ставшие на суде достоянием публики попытки Фили втереться в доверие угрозыску – все это было для Барс-Абрамова вполне объяснимо («Каторжный варнак! Чего с него взять,  одна могила исправит!»), то истинное лицо бывшего милицейского начальника, человека, вроде бы, совершенно одной с ним, Абрамовым, партизанской закалки, – это никак разумом и душой не воспринималось!
Но не воспринимались и мутные объяснения Лукьяновым своей непричастности к преступлениям ленковцев:
– Ленкова видел один только раз, на свадьбе у Сарсатского, где я представился агентом секретного отдела ГПО и разговора там с ним, Ленковым, никакого не имел…
– Зачем же вы представились секретным сотрудником ГПО, если тот же Сарсатский знал, кто вы, Лукьянов, на самом деле?
– На всякий случай…
– Знаком ли вам обвиняемый Самойлов, при каких обстоятельствах вы с ним познакомились?
– Самойлова знаю, раньше он в милиции служил, потом уволился, потом второй раз видел, у Сарсатского на свадьбе, то есть заручении…
– Обвиняемый Багров показал, а обвиняемый Самойлов подтвердил, что вы давали бандитам наводки на преступления и оружие, получая за это деньги и золотые вещи…
– Да это поклеп полный!..
– Давайте без эмоций, Лукьянов. – Председательствующий раскрыл толстую картонную папку – один из томов уголовного дела. – Вот Багров прямо показывает, зачитываю: «ЛУКЬЯНОВ в квартире Нюрки (сожительницы Сарсатского) давал ЛЕНКОВУ револьвер "Кольт" на подержание и давал "нагановские" патроны, также давал наводку на громкое дело – ограбить с деньгами начальника милиции СЕРЖАНТА или Правительственного Инспектора КОЛЕСНИЧЕНКО… В квартире в это время присутствовали хозяйка квартиры, эта же самая "Нюрка", ея сожитель Алешка, члены шайки ИВАНОВ,   МИЛОСЛАВСКИЙ   Александр,   Мишка   САМОЙЛОВ,    Яшка-милиционер и НЕКРАСОВ Мишка. От Мишки САМОЙЛОВА ЛУКЬЯНОВ получил два кольца золотых, одно с тремя вставками (рубины) и такое же второе, за то, что ЛУКЬЯНОВ давал свой "Наган" САМОЙЛОВУ идти на "дело"… Второй раз ЛУКЬЯНОВ тоже давал "Наган"-несамовзвод, новый, с побитой ручкой, на какое-то дело, но это дело взято не было, и   САМОЙЛОВ  хотел "замотать"  этот  "наган",  но  про  эту  проделку  узнал   Ленков  и  категорически  приказал   САМОЙЛОВУ   вернуть ЛУКЬЯНОВУ "Наган".  САМОЙЛОВ же этот "Наган" вернуть не мог, возвратил ему другой – взятый им на каком-то убийстве самовзвод-"Наган", поношенный, номера револьвера не знаю, но опознать каждый из них могу. Был случай однажды при встрече ЛЕНКОВА С ЛУКЬЯНОВЫМ да дороге между Читой 2-й и Кузнечными рядами, около моста. Я с ЛЕНКОВЫМ шел из Читы 1-й, навстречу ехал в Кенон ЛУКЬЯНОВ на ходке черном и гнедой лошади. Увидя ЛУКЬЯНОВА, ЛЕНКОВ мне сказал идти, а он переговорит с ЛУКЬЯНОВЫМ. Издали я видел, что ЛЕНКОВ давал деньги ЛУКЬЯНОВУ. О чем  они говорили, не знаю, но в последствии я узнал от самого же ЛЕНКОВА и ВЕРХОЛЕНЦЕВА, что в тот раз Костя давал ЛУКЬЯНОВУ 500 рублей серебром. ЛЕНКОВ сказал, что эти деньги пойдут на нас же, на нашу защиту…» Что скажете, Лукьянов?
– С кольцами истории не было… Это когда формировался наш конный отряд милиции, то мне многие милиционеры давали на хранение различные вещи. И тогда же Самойлов дал на сохранение кольцо…
– Как же! – зло выкрикнул из ложи «кандальников» Самойлов. – Шкура!
– Тихо! А скажите, Лукьянов, когда состоялась эта гулянка по случаю заручения  Сарсатского и Тайнишек?
– Точно не помню… По-моему, в декабре прошлого года…
– Суд располагает сведениями, что гулянка проходила пятого января нынешнего, двадцать второго года.
– Может быть, не помню…
– А что еще произошло на этом заручении, Лукьянов?
Обвиняемый вздрогнул, затравленно озираясь на ложи с ленковцами и заполненный зал, потом опустил голову и глухо пробормотал:
– Не помню…
– А кто такой Хряк, Лукьянов?! Был такой на гулянке? Что с ним произошло?
– Не помню… Не знаю я… Не видел я ничего! Слышите! Ушел я, ушел!!!
– Сможете ли от своей совести, Лукьянов, уйти?..
Председательствующий огласил короткую справку уголовного розыска о роли в деле раскрытия шайки и трагической гибели секретного сотрудника Северьяна Покидаева.
…Зал не сразу оправился от шока, но потом загудел, не обращая внимания на заливающийся колокольчик в руках члена суда Мадеко.
С ненавистью смотрел Абрам Иосифович на жалкую фигуру оборотня. «Гад ползучий! Сам не убивал, а руки по локоть в безвинной крови! И нас всех замарал крепко!» –  переполненный гневом Барс-Абрамов вдруг подумал о том, что убийцу Багрова ему жалко, а этого бы своими руками удушил… А еще с удивлением подумал о том, что себя от милицейской стороны не отделяет и уже не воспринимает, как это, собственно говоря, было до недавнего, свою недолгую службу в милиции эпизодом судьбы, несравнимым по впечатлениям и воспоминаниям с былыми боями-походами…
– Что еще можете показать суду? – задал Лукьянову вопрос председательствующий, когда зал наконец призвали к порядку.
– Я не знал о преступлениях ленковцев ничего заранее… Служил в милиции как положено… Бандитов не покрывал, а арестовывал. Всего ленковцев арестовал двадцать четыре человека – сидели при милиции и побегов не было… Да, служил с Самойловым! Но я его считал честным человеком, и Гаврилова, и Сарсатского, и Милославского! А Багров… Все, что Багров показывает на меня, – только по злобе все это, как на милиционера… 
Вопросов задавалось еще много, но ответы были схожи. Лукьянов отрицал даже очевидное, убедительно доказанное следствием и вещественными доказательствами. Продолжительный допрос оборотня произвел такое опустошение в представлениях и душах большинства присутствующих в зале, что других подсудимых публика встретила, в общем-то, с большой степенью безучастности, а сообщение председательствующего о том, что следующее заседание суда состоится через день, в субботу 7 октября, – даже с каким-то облегчением.

ШЕСТОЕ заседание суда по делу шайки открылось, как и почти все предыдущие, в пять часов вечера. Предполагался опрос обвиняемого Степана Сидорова, но его отложили по просьбе портного-укрывателя, заявившего о плохом самочувствии. Была вызвана подсудимая Ватаманова, по профессии тоже портниха, а по призванию – содержательница бандитского притона, набившая руку на перелицовке носильных вещей, взятых ленковцами с ограблений и краж. Ватаманова больше плакала, пеняя на отсутствующего в зале Дмитриева-Харбинца, что-де он ее вовлек, потому как сам говорил, что он спекулянт.
Потом перед собравшимися предстала жалкая фигура Василия Попикова, на которого смотрели с омерзением и насмешкой: показания Багрова о сожительстве атамана Кости с гражданской женой Попикова  во время квартирования в попиковской квартире занимали  публику  куда больше,  чем  роль  бывшего  курьера  ГПО  в  снабжении  бандитов документами.  А уж рассказ Попикова о его революционной работе в период семеновщины и вовсе никто, кроме членов суда и сторон в процессе не слушал – ясное дело, очки себе набирает для снисхождения!
Вызванный следом Бизин очень чутко уловил возникшую в зале фривольность, в чем-то невольно передавшуюся и сторонам судебного заседания, и, покряхтывая, завел уже ставшую для него привычной старческо-немощную песню.
За месяцы тюремной отсидки под следствием Алексей Андреевич, конечно, сдал заметно, что, с одной стороны, его угнетало, но с другой, – работало  на  избранную им линию  поведения,  чем  вселяло  маленькую надежду  в ы с к р е б с т и с ь . 
Нет, он не надеялся на оправдание за недостаточностью улик – благом стал бы и непродолжительный срок на цугундере! Только бы пожить еще! Припрятанное золотишко грело душу и убеждало Алексея Андреевича, что обязательно должен быть благоприятный исход, потому как в земле золото лежать не может, а золото это – его по праву!
В клубах золотого маразма Бизин, делано вздыхая и кряхтя, терпеливо и внутренне спокойно отвечал на вопросы членов суда, настойчиво интересовавшихся его былой связью с Сашенькой Островской. «Бог мой, какие глупцы! А впрочем… Хочется гражданам судьям искать связь с атаманом Семеновым – пускай ищут! Где они, милая Сашенька и эта халда – Машка-Цыганка… Ищите, милыя! Костя свою свинцовую примочку получил, а Филя – старая каторжная бестия – знает: меньше вякаешь – дольше живешь. А уж пожить-то он поболе моего желает!»
Мало чего добился суд от старого хитреца, впрочем, его вина как укрывателя и наводчика даже без  личного признания выглядела убедительно. Но избранная прохиндеем тактика поведения  сработала – затушевала те признаки, по которым вырисовывалась истинная роль Бизина в шайке – мозга преступного сообщества. Обвинению бы неспешно разобраться – хотя бы в том парадоксе, что, и с учетом пресловутого Наполеона Косинского с его дворянским происхождением (да и только!), среди бандитов не было личностей, подобных Бизину.
За каждым ленковцем стояло, в общем-то, незамысловатое прошлое: происхождение из низших слоев, малограмотность, нищенское существование. И только ли разорение бывшего купца-воротилы – причина его связи с шайкой, а, главным образом, с ее главарем? Впрочем, задним умом все мы крепки.
Невольно сыграл на затушевку истинного лица Бизина все-таки вызванный для опроса подсудимый Мазолевский. Не поднимая головы, он отвечал на все вопросы суда утвердительно: признал себя виновным, сказал, что укрывал Ленкова в своем доме на Новых местах, знал о занятиях Ленкова кражами, но знал со слов соседей, а соседи у него – люди  подозрительные  и  давно  его  хотят  извести,  поэтому  и  наговаривали  ему  разные страсти, а на самом деле Ленков – военный и приходил к нему домой с другими солдатами…
Было очевидно, что Мазолевский не в себе. Вызванный для свидетельства его состояния эксперт-врач прежний диагноз подтвердил. Больше Мазолевского в судебное присутствие не приводили. Дело в отношении него было прекращено по болезни. Поведение же Бизина на суде в чем-то было схоже с поведением Мазолевского, пусть в каких-то нюансах, но с учетом возраста старца…
До окончания дня были еще опрошены четверо подсудимых – Храмовская-Щелканова, Ложкин, Матвеев и Семенов. Но слушали их невнимательно – показания укрывателей и пособников ярких деталей не содержали.
Абрам Иосифович покинул зал суда  в тягостном впечатлении  от вида сошедшего с ума Мазолевского и истерики, которую устроила шинкарка Храмовская –  содержательница притона на Большом Острове. «Актриса доморощенная, язви ее в душу! Рыдала, пока суд вопросы задавал, а на место усадили – вмиг успокоилась, лярва!»

НА СЛЕДУЮЩИЙ день в зале яблоку негде было упасть: прошел слух, что будут опрашивать агентов уголовного розыска. Так и оказалось. Председательствующим был вызван настоящий главный свидетель обвинения – Иван Иванович Бойцов.
– С шайкой Ленкова впервые столкнулся в сентябре двадцать первого, когда при обыске на постоялом дворе у сожительницы Цупко Спешиловой была найдена винтовка, а в погребе зарезанная корова и окровавленный брезент… Цупко просил тогдашнего начальника отделения угрозыска  Гадаскина  его не арестовывать, обещая дать показания на целый ряд грабителей, на что получил согласие…
Степенно и обстоятельно Иван Иванович излагал весь ход расследования по основным преступлениям ленковцев. Рассказал об осенней поездке вверх по Ингоде, о том, как  Ленков был захвачен и загадочно бежал из подвального помещения Читинской уездной милиции.
– …Как впоследствии выяснилось, дверь была взломана самими милиционерами, тогда уже снюхавшимися с бандитами. Наводило на мысль о связях преступников в милиции и то обстоятельство, характерное для многих случаев, что сообщения о совершенных преступлениях в деревнях и на трактах до уголовного розыска доходили очень поздно, когда все следы уже были уничтожены… 
Бойцов подробно рассказал, как расследовались убийства путевого обходчика Лосицкого и бурятского юноши Гомбоева, от которых и потянулась ниточка к ядру ленковской шайки, к так называемой первочитинской группе.
– …По указанию крестьян Кенонского и Ингодинского районов, рабочих кирпичных сараев в Кадале и по показаниям задержанных преступников со всех преступлениях, совершенных в означенных районах фигурировали некто Ленков и  какой-то маленького роста солдат, отличавшийся жестокостью. Как впоследствии было установлено опознанием, это был Багров… При арестах и обысках обнаруживались поддельные документы… Арестованный Долгарев сообщил, откуда преступники получают мандаты ГПО, указал на квартиру Попикова… Также при опросе Долгарева и Жеребцова было установлено, что Ленков скрывался у Попикова, и последний достал Ленкову документ на имя Поставского. Выяснилось, что жил здесь и Багров… После того, как было установлено, кто принимал участие в убийстве Лосицкого, Жеребцов, видя, что дело плохо, стал рассказывать о шайке и предложил свои услуги по поимке Ленкова, при этом указал, что дело с Ленковым нужно иметь  осторожно,  так как  Ленков имеет связи с  высокопоставленными  лицами, потому он, когда его ловили, всегда и скрывался. Это и другие обстоятельства меня еще раз убедили, что в милиции не все благополучно…
С горечью рассказал Иван Иванович суду, как собирал людей для облавы в доме Тараева, как безуспешно обращался к Антонову и Колесниченко, как, в конце концов, у тараевского дома оказались верные Ленкову люди, и главарь ушел, смертельно ранив милиционера Петрова. Рассказал и о показаниях убитого позже Киргинцева, при обыске у которого были найдены документы, которые, со слов Киргинцева, он получил от начальника 5 участка милиции Лукьянова. И как снова обо всем этом доложил начальнику уездной милиции Бородину и Антонову, но мер принято не было. Пока в дело не вмешался Фоменко.
– …Дмитрий Иванович повел в этом направлении дальнейшую разведку, и выяснилось, что агентом у Ленкова была Елена Гроховская… Далее было установлено, что проживающий в квартире Тайнишек некто Алешка оказался милиционером Сарсатским, квартира коего служила прибежищем для  ленковцев. При обыске в ней было найдено много вещей с краж. Сарсатский был арестован… А потом Лукьянов переговорил с начальником уездной  милиции  и  Сарсатский  был  освобожден,  а  перед  этим  был  освобожден  и ранее арестованный Крылов. А меня, как было сказано, «для пользы службы» перевели на Черновские копи…
Бойцов горько усмехнулся, на несколько мгновений замолчав. Абрам Иосифович еще раз внимательно оглядел зал, благо рост позволял не привставать и шею не вытягивать, но так и не нашел среди множества лиц физиономии Антонова и Бородина. А хотелось бы посмотреть на их реакцию…
– В заседании объявляется перерыв, – звякнул колокольчик в руке председательствующего. – Слушание дела возобновится в два часа пятнадцать минут дня…
После обеда, с небольшим перерывом перед пятью часами вечера, заседание продолжилось до полной темноты за окнами. Опрашивали по-прежнему Бойцова. Обвинение и защита задали ему уже уйму вопросов, получая  в каждом  случае подробный ответ, однако в зале уже все замечали, что человек устал. Наконец, это дошло и до членов суда, и до вошедших в раж сторон процесса. Дальнейший допрос свидетеля Бойцова, «ввиду его утомления» отложили, до 11 октября. Но, несмотря на поздний час, заседание не прервалось – еще были опрошены шестеро свидетелей: потерпевшие Брозовский, Нурмухамметов, Бутакова, сотрудники уголовного розыска  Козлов,  Яворский  и  Лавров (ГПО).   
Показаниям потерпевших, других свидетелей обвинения, включая директора ГУГПО Л. Бельского, бывшего партизанского командира П.Аносова, агента угро Г.Володина, были посвящены еще два дня процесса. Вновь разбирались подробности убийства Анохина и Крылова, ход его расследования. Дополнительно опросили пятерку убийц, угрюмого Цупко, свидетелей Р. Мациевского и С.Козера.  А вечером 11 октября снова вызвали для показаний Ивана Бойцова и подсудимого Тимофея Лукьянова. Неприглядная картина предательства последним своих товарищей ради наживы обрастала новыми черными подробностями…
(Прервемся на некоторое время, чтобы попрощаться в нашем повествовании с Иваном Ивановичем Бойцовым. До суда пришлось ему пережить немало неприятного. Как читатель помнит, из-за козней Антонова и Бородина из уездного уголовного розыска Бойцову пришлось уйти старшим милиционером на Черновские копи. Но этим дело не ограничилось. В июле 1922 года черносотенная газетенка «Наш голос» публикует явно заказанную преступными кругами заметку, что якобы Бойцов присвоил продукты арестантов. Особо не разбираясь и доверившись подчиненным из Читинской уездной милиции, новый Правительственный инспектор Нармилиции ДВР М.Воскобойников 17 июля выносит предписание об увольнении Бойцова. Но через пять дней к Воскобойникову поступает жалоба Бойцова, в которой  тот спокойно и аргументировано доказывает, что его увольнение – расправа за участие в разоблачении Лукьянова и других оборотней из милиции.  Назначается  расследование,  окончившееся  в  пользу  Бойцова.   Более   того, он назначается в августе начальником 1-го участка городской милиции. Заметное повышение! В руководящем составе Читинской городской милиции Иван Иванович работает до 24 апреля 1928 года, когда  на него вновь обрушивается нелегкое испытание: органами ОГПУ он арестовывается по обвинению в… сотрудничестве в дореволюционный период с царской охранкой (глупейший донос, а сработал!) Практически полгода провел Бойцов под арестом, пока не был освобожден из-под стражи под личное поручительство его сына, как члена ВКП(б), работавшего в то время надзирателем Читинской тюрьмы. Выступил с ходатайством за Бойцова  и председатель президиума коллегии защитников Забайкальской губернии Е. А. Трупп, однозначно заявивший, что именно во многом усилиями Бойцова было изобличено большинство ленковцев в процессе дознания и следствия, что Бойцов «исключительно ценный и способный работник». Но только в июле 1929 года дело в отношении Бойцова было прекращено «за недоказанностью» – формулировкой, которая исключила для Ивана Ивановича дальнейшую службу в органах правопорядка. Некоторое время Бойцов работает счетоводом в конторе окружной жилищной кооперации. К сожалению, дальнейшую его судьбу проследить не удалось. – О.П.).      
…Всплыла на суде, наконец, и фамилия Георгия Бурдинского, который на следующий день был вызван для опроса в качестве свидетеля на судебном заседании первым. 
Многословно рассказывал Бурдинский о том, как выполнял задание ГПО по поимке Ленкова, как застрелил его в доме портного Каткова. Но историю своих «героических» действий   Бурдинскому  все-таки  пришлось,  в  конце  концов, закончить и ответить суду на неприятные вопросы: как и когда познакомился с Ленковым, чем они вместе промышляли, какими были их отношения до участия в партизанском движении и после. Крутился ужом Гоха, не подымая глаз на зал, недоговаривал. Повторно вызвали для показаний Аносова, прояснившего многие моменты…
А завершилось в этот день судебное заседание не в ставшей уже привычной для публики тягостной атмосфере. После старших агентов Читинского отделения уголовного розыска Степана Ашихмина и Габидуллы Гарифулина и крестьянина Захарова, пострадавшего в свое время от незадачливого грабителя Федора Кислова, для допроса была вызвана двадцатилетняя Александра Ситникова. «У-у-у!!!» – не сговариваясь, загудела  мужская  часть  публики,  когда  в зал вошла красавица Шурочка (эта восторженная реакция на женскую красоту была двумя днями позже описана в одной из читинских газет). Шурочкой любовались, а слушая ее незамысловатые показания, особенно их жалостливую часть о том, что Ленков «угрожая, заставлял жить с ним», преисполнялись к синеглазой блондиночке  таким сочувствием, что на мелочи, типа ее полной осведомленности о делах как гражданского супруга Попикова, так и Ленкова с Багровым, внимания не заостряли. Вызванную следом тридцатидвухлетнюю швею Анну Клеменьеву, сожительницу портного-ленковца Тараева из публики слушало буквально несколько человек и безо всякого интереса.
Опрос свидетелей и потерпевших продолжался еще три дня.

НЕПРИЯТНЫЙ сюрприз ожидал большинство подсудимых 15 числа, на тринадцатый (!) день процесса: показания давала Ленка Курносая – Гроховская.
–…А в шайку  Кости Ленкова я еще осенью двадцать первого вступила, как вот познакомилась с Мишенькой моим драгоценным, красавцем чернявеньким! – Цыганка, зло улыбаясь из-под перевязанных белой тряпкой остатков носа, ткнула пальцем в сторону психующего Самойлова. – Вотень-ка, миленький мой! Как стал домой муженек невенчанный разное барахлишко таскать, вещички да продукты всякие, так и не надо было большого ума сообразить – грабежами занялся. Ну а через Мишеньку и других узнала разбойничков…
Гроховская, гундося и  быстро жестикулируя, посыпала фамилии, а потом начала перечислять  известные  ей  преступления  бандитов  –   от  прошлогоднего  осеннего  налета ленковцев на золотые прииски, массы квартирных и уличных грабежей в Чите и до убийств на Витимском тракте и начальника угрозыска Фоменко.
Скрежетал зубами Мишка Самойлов, да что теперь – близок локоток, а не укусишь!
– Чертова наводчица! Сама така! – с выкриком вскочил было Бориска Багров, но тут же под тяжестью кандалов плюхнулся обратно на скамью, сплюнув. 
После показаний Бойцова и допроса Гроховской практически ни у кого из подсудимых уже не осталось иллюзий на исход их дела. Абрам Иосифович наблюдал, как менялось в сторону полной прострации настроение в ложах, особенно у «кандальников». Особенно это стало заметно, когда  притих  и  самый  хорохорившийся – Михаил  Самойлов.  Пытался  на перекрестном допросе 16 октября снова поиграть на патетической струне Бориска Багров, заявляя о своей преданности трудовому народу и постоянном желании уйти из шайки в НРА, но два простых вопроса судебного поверенного В. Дистлера  и его заставляют признать свою истинную сущность:
«ДИСТЛЕР.  Ограбить невинных считалось правилом шайки?
БАГРОВ.     Да, но мы старались грабить реакционеров!
ДИСТЛЕР.  Вы рабочего Лосицкого, китайцев убили тоже потому, что они реакционеры?
БАГРОВ (после некоторого замешательства и бессвязных пояснений, громко). Грабили виновных и невиновных!»               
             
Пятнадцатый день процесса над ленковцами, 18 октября, завершился продолжительнейшей речью главного общественного обвинителя Е.А. Труппа. На взгляд многих юристов, эта речь явила собой филигранно выполненный общественно-политический и правовой анализ сущности зла в образе шайки Ленкова, с детальным разбором ее структуры, причин и мотивов совершенных ленковцами преступлений,  тяжести наступивших последствий, но особенно интересными оказались психологические характеристики преступников, а выводы общественного обвинителя (!) поразили: старейший забайкальский юрист призвал суд объективно оценить вину каждого, не «чесать» всех под одну гребенку. Увы, не все юридически безупречные доводы Труппа были услышаны судом. Оправданными, в большинстве своем, оказались либо мелкие сошки, на которых у следствия ничего не было, либо прихваченные в ходе широкомасштабных облав последних месяцев совершенно непричастные к ленковской шайке обыватели.               
Под сильным впечатлением уходил в этот вечер домой не только Барс-Абрамов. Речь  обвинителя,  как ни странно,  заставляла  размышлять. Но не о тяжести совершенного шайкой и необходимости суровой кары убийцам и грабителям, ворам и их пособникам – это было ясно и понятно. Абрам Иосифович думал о другом:  до каких же масштабов смог бы развиться этот самый организм шайки, если бы не милиция, угрозыск, ГПО и помощь им со стороны честных людей? Вырос бы циклоп-исполин, с которым не справиться без армий и фронтов?..
Перед глазами снова встали сумрачные физиономии  Лукьянова, Милославского, Самойлова, Христолюбова, ленковцев-карбатчиков, Попикова, Голдобина… «А ведь в свое время на них надеялись, оружие им доверяли, чтобы от бандитов надежной защитой были народу! Перекрасились-переметнулись, суки!» – Абрам Иосифович выругался и вдруг отчетливо понял, ЧТО БЫЛО БЫ ДАЛЬШЕ. Расползалась бы невидимая бандитская плесень по милицейским участкам и управлениям, в ГПО и армейские части, в кабинеты сначала мелких, а потом и начальников покрупнее, в депутатство Народного Собрания, а там глядишь – и в Правительство! И мятежей не надо! Правь исподтишка да барыши считай! И с револьвером  да в маске прохожих уже прикарауливать ни к чему.
Еще шесть дней продолжались судебные слушания. Выступали другие представители  обвинения,  затем  почти  два  дня  слушали  защитников, шли прения сторон, дополнительные опросы подсудимых и свидетелей. А 24 октября каждому из подсудимых было предоставлено последнее слово. Кто-то бил себя в грудь и просил снисхождения, кто-то тупо продолжал твердить о своей полной невиновности и злом оговоре, кто-то словом не воспользовался – молчал, смирившись. Багров тихо попросил «тов. правосудие» о пощаде, Самойлов – наоборот, поднявшись и через силу улыбаясь, бросил:
– Раскаиваться не вижу повода! Да, убивал и грабил! Зато пожил всласть! Жаль,  недолго музыка играла… Но зато – деньги были,  попил, погулял и с бабами наваландался – можно и помирать!
Бизин смиренно просил суд учесть его преклонный возраст, а Цупко промолчал. Что-то хотел сказать Лукьянов, но сорвался на полуслове и, звякнув кандалами, медленно опустился на скамью, уткнувшись в кулаки.
Лишь доселе тихий Костиненко-Косточкин встал с улыбочкой змеиной и отрубил с неожиданной решительностью и остервенелостью:
– Виновным себя не признаю!
И сел с таким видом, словно сейчас же подхватят его под белы рученьки, сымут оковы тяжкие и – на свободу со всеобщим прощением. Видимо, недалече от Мазолевского ушел.

– На этом судебные слушания по делу шайки Ленкова объявляются законченными, – объявил председательствующий Е.М. Матвеев. – Прошу всех встать! Суд удаляется для вынесения приговора по делу. Приговор будет объявлен завтра, 25 октября 1922 года на вечернем заседании суда в пять часов вечера.



Глава 41.             

НЕПРОСТЫМИ, ох, непростыми выдались последние сутки для тридцатишестилетнего председателя Высшего Кассационного Суда ДВР Евгения Михайловича Матвеева. Председательствуя на процессе по делу шайки ленковцев, Евгений Михайлович с особой внимательностью следил за реакцией публики в зале. Понимал, что обязан по должности и положению в судебном заседании стопроцентно беспристрастным быть, абсолютно объективным, а душа…
Было и еще одно обстоятельство.
Их постоянно сравнивали. Двух братьев Матвеевых.
Николай старше на целых девять лет. После окончания Иркутского юнкерского училища служил землемером при правлении Забайкальского казачьего войска. После февраля семнадцатого его избрали в состав войскового хозяйственного правления. Участвовал в работе первого областного съезда Советов Забайкалья, вошел в Народный совет, заняв пост товарища комиссара по военным делам. Большевик по убеждениям, старший Матвеев после установления в феврале восемнадцатого советской власти в Забайкалье вначале был назначен комиссаром внутренних дел Комитета советских организаций, образованного вместо Народного совета после 3-го областного съезда Советов, а с апреля возглавил Забайкальский совет народных комиссаров. После временного падения советской власти перешел на нелегальной положение, перебрался в Приамурье, скрывался в тайге. Однако, ареста не избежал, был схвачен японцами и оказался в лагере для военнопленных. В феврале двадцатого партизаны разгромили лагерную охрану и пленников освободили. Николая Матвеева назначили заведывающим политотделом Приамурской партизанской армии, а в декабре перевели на работу в Читу, в центральные органы только что созданного Правительства ДВР. Вскоре Н.М. Матвеев назначается членом правительства и военным министром, а затем – в начале двадцать второго года – председателем Правительства.
Младший Матвеев по военной стезе, вслед за старшим братом не пошел. Окончил горное училище, затем общественно-юридический факультет Московского народного университета имени А.Л. Шанявского и высшие кооперативные курсы при этом же университете. В шестнадцатом году, полный революционных настроений, вернулся в Забайкалье, работал в областном союзе кооператоров. В разворачивающуюся в Чите революционную деятельность окунулся, что говорится, с головой, после известных февральских событий семнадцатого вошел в состав Забайкальского областного комитета общественной безопасности – территориального органа управления, которые повсеместно по России создало Временное правительство. В отличие от старшего брата, поначалу разделял взгляды меньшинства РСДРП, затем вступил в ряды большевиков, сменил брата на посту комиссара внутренних дел Забайкальской области, потом был назначен председателем чрезвычайной комиссии по борьбе с контрреволюцией, но пробыл в этой должности неполных три месяца: советская власть пала, и Евгению Михайловичу пришлось покинуть Читу, уйти к партизанам. С образованием Дальне-Восточной Республики вновь вернулся к политической деятельности, участвовал в работе Учредительного собрания, в мае 1921 года был назначен министром внутренних дел ДВР, а через год – председателем Высшего Кассационного Суда.
Несмотря на довольно схожие революционные судьбы, политические биографии, братья во многом разнились. Старший мыслил «державными» категориями, но был более управляем из центра, каковым для Дальне-Восточной Республики оставалась Москва, тогда как младший больше, как говорится, ходил по земле своими ногами. Наверное, потому, что имел юридическое образование и соответствующую практику, а юристов-романтиков, как известно, не бывает. Классические, базовые постулаты права, к сожалению или к счастью, редко совпадают с общепринятыми понятиями справедливости, а уж с революционной необходимостью и целесообразностью и вовсе, зачастую, не имеют ничего общего.
Поэтому реальное восприятие обоих братьев теми, кто их знал, с кем им доводилось работать и кому приходилось выполнять принимаемые одним или другим Матвеевым решения, – выглядело с точностью до наоборот.
Матвеев-старший был принципиален и политически категоричен. Признавал два цвета: красный и белый. Из-за этого ему нередко приходилось сильно ломать себя в роли главы ДВР: политическая обстановка вокруг «буфера» предполагала реверансы с теми силами, которые были противны большевистскому духу председателя правительства. Но, как бы там ни было, про старшего Матвеева говорили со значением: «Политик!». Говорили уважительно, подчиняясь, признавая его авторитет лидера, вожака, трезво оценивающего обстановку в республике и вокруг нее.
А про младшего нередко бросали с раздражением: «Законник!». Нет, уважительного отношения хватало, но превалировало некое недоумение: дескать, где витает, в каких облаках? О какой презумпции невиновности уголовного – и тем паче, политического! – бандита рассуждает, когда вокруг ТАКОЕ творится? Революционная бескомпромиссность исключала, а Матвеев-младший признавал полутона. Никто не отрицал, что деятельность правоохранительных органов республики требуется поставить на четкую правовую основу. Только сие рисовалось задачей, пусть не столь уж отдаленного, но все-таки будущего, а никак не текущего момента. В «текущем моменте», увы, благое стремление твердо встать на правовые рельсы нередко натыкалось на ту самую революционную целесообразность и с грохотом летело под откос.
Собственно, потому и произошло перемещение Евгения Михайловича из кресла минвнудела в кресло председателя ВКС. На министерской должности он показался не столь решителен, как требовалось. Трагические события мая двадцать второго, вроде бы, уж как нельзя нагляднее тому свидетельство. Так что, практическая борьба с преступностью – это одно, а вот высший судебный пост – лучшее приложение знаний по юриспруденции. Там и рассуждения про презумпцию – к месту, и неторопливая рассудительность Евгения Михайловича – в самый раз. Он принял новое назначение спокойно, не последовало даже с братом – тет-а-тет – выяснения отношений и дискуссии.
Но кто мог заглянуть в душу председателю ВКС республики? Да, как юрист, он стремился быть беспристрастным и объективным, следовать букве закона и сухим фактам, без их раскраски в те или иные политические цвета. Но разве он живет вне времени и реальных событий, разве его душа черства и бесчувственна?
Воочию представляя картину совершенного ленковцами – пусть не всю, но довольно достаточно: то, что вместили семь увесистых томов уголовного дела, – Евгений Михайлович отчетливо осознавал: огромно совершенное зло, многочисленны жертвы, невосполнимы потери. И закипала в душе жгучая ненависть к бандитам, туманящая рассудок, взывающая к самой высокой каре.
Но те же самые семь томов документов, длящиеся уже почти месяц судебные слушания заставляли думать и о другом. Евгению Михайловичу хотелось гнать эти мысли, но они возвращались вновь и вновь.
В материалах дела хватало нестыковок по отдельным эпизодам, кое-где заметно страдала доказательная база. Как юрист, Матвеев понимал, что вина некоторых подсудимых фактически не доказана. Хорошо, конечно, что предостаточно доказательств в отношении самой активной части шайки – непосредственных участников убийств, ограблений, краж. Но вот, что касается «подсобной» уголовной шушеры – наводчиков, укрывателей краденого, сбытчиков, содержателей воровских «малин», – тут многое выглядело зыбко. Следовательно, сомнения в виновности, с юридической точки зрения, требуется трактовать в пользу обвиняемых. Вот тут-то и сидел гвоздь! Рыбешка в уголовном мире мелкая, а оправдание этой рыбешки волну подымет бо-ольшую! В темном омуте так называемого общественного мнения.
На собраниях и митингах, в прессе, отражающей мнение различных политических сил ДВР, высказывалось, по сути, единое мнение: ленковской своре – смерть! Трудно было осуждать людей – натерпелись.  Куда больше – оба члена судебной тройки, Мадеко и Берсенев, как и один из общественных обвинителей, помпрокурора округа Штефан, тоже настроены непримиримо, заведомо взяли жесткую линию обвинения. Речь седовласого и авторитетнейшего среди правоведов Труппа восприняли не просто скептически – с осуждением. Дескать, какие это такие невиновные должны выйти из зала суда оправданными?!
Евгений Михайлович понимал, что обсуждение и вынесение приговора по делу ленковской шайки будет проходить трудно, если вообще обойдется без скандала. Поэтому после окончания последнего судебного заседания предложение Берсенева – сразу же взяться за приговор – отклонил. Предложил им с Мадеко ночь на раздумье, недвусмысленно дав понять, что всех подсудимых под одну гребенку чесать не позволит.

СОБРАЛИСЬ в десять утра в кабинете у Матвеева, отключившего телефонную связь. Евгений Михайлович показал секретарше в приемной массивный бронзовый ключ от дверей кабинета.
– Запираемся, милочка, чтобы не создавать вам неудобств. Звонки принимайте, посетителей записывайте в книгу. Пока не вынесем приговор – нас ни для кого нет, даже если сам Господь Бог объявится. Ни для ко-го!
Евгений Михайлович закрыл за собой высокие двери и дважды повернул ключ в замке. Членам тройки, смеясь, сказал:
– Не выпущу, пока не придем к единому решению.
Но его ночные тревоги оказались напрасными. И Мадеко, и Берсенев высказывали довольно обоснованные мнения в отношении каждого подсудимого. Пожалуй, только единожды Матвеев оказался в меньшинстве. Речь шла о Федоре Кислове.
– Совершенно согласен с Колесниковым, что Кислова необоснованно причислили к головке шайки. Нам известен только эпизод с ограблением китайской лавки, но вы же убедились: потерпевшие спутали Кислова с Багровым. И Багров свое участие в ограблении не отрицает.
– Дорогой Евгений Михайлович, вы же сами знаете, что масса преступных эпизодов осталась за рамками дела! – зампредседателя Главного Военного Суда ДВР Леонид Берсенев, порывистый круглоголовый крепыш, с ожесточением зачиркал спичкой по шероховатому боку спичечного коробка, перебрасывая папиросу из одного угла рта в другой. – Здесь, допустим, правда ваша – участие Кислова не доказано. Со следователем Колесниковым трудно не согласиться. Но на хребте! Характерный ленковский почерк, их зловещие повадки: маска на лице, револьверная стрельба без размышлений! Несомненная бандитская наглость! Чего с ним сюсюкать! Счастье потерпевшего, что пуля скользнула, а намерение-то на убийство – явное!
– И не агнец Божий, – буркнул угрюмо сопевший Мадеко, которому – это было видно по всему – уже порядком осточертело мусолить смягчающие и отягчающие обстоятельства в отношении подсудимых. – В тюрьме третий раз оказался. Я понимаю, может человек оступиться. От тюрьмы, как от сумы, что говорится, не зарекайся. Но там, что – медом намазано? Искра здравого смысла если присутствует – одного раза пребывания в остроге любому – за глаза! И детям своим закажет по кривой дорожке ходить. Ан, нет! Кислов с этой самой дорожки сойти не пожелал!
– Во-во! – пыхнул, наконец, сизым табачным дымом Берсенев. – Сам не пожелал или не дали! Круговая порука в шайке – сами убедились. Нет, он – тот еще субчик, помяните мое слово…   
– Пацан ведь совсем… – с горечью проговорил Матвеев.
– А Багров? – снова вскинулся Берсенев. – С Багровым тогда как? Тоже еще толком молоко на губах не обсохло.
– И, к тому же, активно помогал следствию, – подал голос Мадеко. – Когда бы ни его подробные показания… Охо-хо… Сколько бы еще дел натворили эти гаврики! М-да… И что теперь с Багровым делать? По всем юридическим постулатам, ему полагается снисхождение, но юные руки даже не по локоть – по плечи в крови.
– Снисхождение к Багрову, конечно, логично, – задумчиво произнес Берсенев. – Это имело бы большое профилактическое значение для других преступников: чистосердечные показания – способ сохранить себе жизнь. Но его жестокость…
– Я думаю, что никакого профилактического значения поведение Багрова на следствии не имеет, – твердо сказал Матвеев. – И вот почему, товарищи. Перед следователем, один на один, он пел красиво. А на суде? Юлил, изворачивался. Люди-то его на суде слышали и видели. Уж какой тут пример другим… А по Кислову… Все-таки с вами согласиться не могу. Подготовлю особое мнение.
– А смысл? – поднял брови Мадеко. – Два голоса против одного. Приговор-то все равно придется подписывать, уважаемый Евгений Михайлович.
– Да и пора нам вообще заканчивать, дорогой ты наш председатель, – постучал об стол папиросной коробкой Берсенев. – Пятый час сидим, как мыши в норке. Перекусить бы чего-нибудь, у меня маковой росинки с утра во рту не было, кишка кишке протокол пишет…

РОВНО в пять часов вечера в битком набитом зале началось оглашение приговора.
– Именем народа Дальне-Восточной Республики Высший Кассационный Суд Дэвээр в особом присутствии…
Матвеев глуховатым голосом зачитывал объемистое судебное решение.
– … с осени двадцать первого года по лето двадцать второго года в городе Чите и его окрестностях действовала организованная шайка преступников во главе с убитым впоследствие Константином Ленковым, совершая в течение этого времени ряд тягчайших преступлений…
– …шайка имела своих агентов в милиции, в Госполитохране и местном караульном батальоне, снабжавших ее оружием, подложными документами и квартирами, что при наличии крепкой и суровой дисциплины в ея среде, за нарушение коей виновные карались избиением и смертью, – крайне затрудняло борьбу с преступным элементом, терроризировавшим своими действиями население.
Принимая во внимание изложенное и персональную роль в преступной деятельности каждого из обвиняемых в отдельности, установленную во время предварительного и судебного следствия, Высший Кассационный Суд постановил признать виновными…
Матвеев довольно долго и монотонно излагал тридцать пять преступных эпизодов, точно очерчивая роль каждого из их участников в содеянном. Иногда перечень фамилий бандитов дополнялся формулировкой «совместно с другими лицами».
– Как полагаете, милейший, – наклонился к напряженно слушающему приговор Барс-Абрамову его постоянный сосед на судебных слушаниях – газетчик, – что скрывается за этаким неопределенным оборотом? Личности преступников не установлены?
– Личности установлены, но в зале суда, на процессе, их нет, – быстрым шепотом пояснил Абрам Иосифович. – Это те, кто либо осужден ранее, либо убит при задержании, либо скрывается. Но все они следствию известны, иначе бы формулировка была бы другая: «с неустановленными лицами».
Писака застрочил карандашом в блокноте.
– …Виновность же обвиняемых Жулевич, Забаровской, Семенова, Короткова, Астафьева, Иванова Григория, Клок, Батурина, Киргинцевой, Станиславского, Матвеева, Ваганеева, Карпова, Верхозиной и Вассерман – в преступлениях, точно указанных  в тексте постановления временно исполняющего должность Особого Следователя Высшего Кассационного Суда, утвержденного Судом восьмого сентября тысяча девятьсот двадцать второго года, Высший Кассационный Суд признал предварительной и судебным следствием не установленной. – Председатель суда поднял глаза от текста и обвел взглядом зал.
«Однако… – подумал Абрам Иосифович. – Членов суда в предвзятости не обвинить. Ишь, как скрупулезно сформулировали: «точно указанных в тексте» постановления следователя. Мол, дорогой ты наш Николай Иванович Колесников, что раскопал и доказал – за то и судим…»
– …Принимая во внимание, что упоминаемая выше шайка уголовных преступников с ея активными  членами,  пособниками,  укрывателями,  «наводчиками»,  сбытчиками и прочими агентами, терроризовавшая своими тягчайшими, жестокими преступлениями население, в значительной степени подрывала с таким трудом устанавливаемый Трудовым Народом революционный правопорядок в Республике и тем умаляла силы и средства народа и его революционной армии, направленные непосредственно против врагов всего рабочего класса на Приморском фронте и интервенции, в течение нескольких лет терзающих тело революционных рабочих и крестьян Дальнего Востока и мешающих его мирной трудовой жизни, руководствуясь оценкой обстоятельств дела и велениями своей революционной совести, Высший Кассационный Суд ДВР в особом составе присутствия приговорил…
Матвеев снова сделал паузу и посмотрел в зал, наполненный гробовой тишиной. Председатель суда продолжил, поглядывая поверх папки с текстом на слушателей.
– …обвиняемых Жулевич Евдокию Ивановну, Заборовскую Елену Григорьевну, Семенова Иннокентия Гавриловича, Короткова Якова Федоровича, Астафьева Василия Михайловича, Иванова Григория Захаровича, Батурина Михаила Гавриловича, Киргинцеву Александру Терентьевну, Станиславского Прокопия Михайловича, Матвеева Гавриила Ивановича, Ваганеева Федора Павловича, Карпова Архипа Николаевича, Верхозину Антонину Матвеевну, Клок Михаила Мироновича и  Вассерман Иосифа Лейбовича считать по суду оправданными и из-под стражи немедленно освободить.
Председатель суда повернул голову в сторону начальника конвоя и кивком головы указал на «женскую ложу» подсудимых. В мертвой тишине послышался шум падающего тела. Барс-Абрамов вытянул шею, но кто среди женщин грохнулся в обморок – не разглядел. «От радости, или от того, что свою фамилию не услышала?» – подумалось ему. Женщины в ложе качнулись и, словно сговорившись, зарыдали. С ними вместе, громче их всех, зарыдал и Бориска Багров. Из первой ложи, где находились обвешанные ручными и ножными кандалами самые отпетые ленковцы, что-то в его адрес, злорадно скалясь, выкрикнул Мишка Самойлов. Но Бориска успокоиться не мог – так и всхлипывал до окончания чтения приговора, разве что не ревел в полный голос.
На этом «счастливая» часть приговора закончилась. Большая часть ленковцев получила общественные принудительные работы с лишением свободы на различные сроки – от трех до двадцати лет. По двадцатке схлопотали и Нюрка Тайнишек с согнувшимся в три погибели незабвенным Ляксеем Андреичем Бизиным, на лице которого ни жилки не дернулось. Готов был к такому исходу. Но в прищуренных глазках посверкивало. Все еще надеялся старый прохиндей, что и здесь как-нибудь вывернется. Забегая вперед, скажем: не получилось. За решеткой закончил дни свои.
А «Нюрка Сарсатская» стояла подбоченясь, разве что побледнела лицом. Но присутствия духа не теряла. Ей единственной из содержательниц бандитских притонов обломился такой срок. Если «от звонка до звонка» его тащить – на свободу выйдет пятидесятилетней. Но Анна Романовна верила в свою звезду и свою смазливость. Горбатиться две десятилетки на пролетарской каторге она не собиралась. А публика в зале кивала одобрительно. «Энто ей поделом, – услышал Барс-Абрамов за спиной женский шепот. – Энто ей еще и за то, что по ее милости помолвку-гулянку собрали да соколика-милицанера замордовали…»
А Евгений Михайлович Матвеев продолжал чтение приговора:
– …Багрова Бориса Константиновича, Самойлова Михаила Степановича, Верхозина Григория Николаевича, Лисовенко Антона Климовича, Архипова Алексея Ивановича, Голдобина, он же Шабанов, Михаила Никитича, Коновалова Ивана Никитича, Соколова Аввакума Сидоровича, Шевченко, он же Певченко, Якова Семеновича, Баталова Константина Леонтьевича, Бердникова Якова Васильевича, Крылова Иннокентия Кузьмича, Костиненко-Косточкина Николая Федоровича, Бородина Василия Прокопьевича, Антропова Евстигнея Степановича, Кислова Федора Ивановича, Петрова, он же Логинов, Дмитрия Иннокентьевича-Изотовича, Косинского Наполеона Михайловича, Иванова Ивана Романовича, Ван-Зин-Яна, Попикова Василия Андреевича, Тараева Александра Никоновича, Цупко Филиппа  Ильича,  Чимова  Антона  Филипповича,  Горинского  Георгия Авдеевича, Гроховского Игнатия Осиповича, Кузьмича Василия Андреевича, Тимофеева Василия Гавриловича и Лукьянова Тимофея Фомича, – к высшей мере наказания – смертной казни через расстреляние…
Тимофей Лукьянов, помертвев лицом, безнадежно опустил плечи. И тут Самойлов не удержался, громыхнув кандалами, ткнул милицейского оборотня в бок:
– Наше вам, господин милицейский начальник!
Однако его садистская радость была недолгой. Завершающие строки приговора заставили циничного Мишку заткнуться.
– …Но принимая во внимание прошлую боевую работу осужденного Лукьянова Тимофея в Красной Армии и в партизанских отрядах, Высший Кассационный Суд нашел возможным заменить Лукьянову смертную казнь – общественными принудительными работами с содержанием под стражей, сроком на двадцать лет с зачетом предварительного заключения.
Приговор окончательный, никакому обжалованию не подлежит.»
Председательствующий захлопнул папку.
И тут же в зале раздались аплодисменты.
Но Барс-Абрамов видел: рукоплескали не все. Явное разочарование было написано на лицах кое-кого из бывших партизанских командиров, сотрудников уголовного розыска.

АБРАМА Иосифовича приговор тоже разочаровал и даже, по большому счету, расстроил. За три недели суда, куда он исправно ходил ежедневно, подноготная шайки предстала перед ним во всей ее неприглядной красе, вполне ясной стала и роль каждого из подсудимых. Абрамов не мог отделаться от мысли, что в отношении большинства пособников суд был неоправданно мягок.
Нет, не слепая жажда мщения говорила в Абрамове. Было обидно, что часть, без преувеличения, неимоверных усилий агентов угрозыска осталась невостребованной. Понимал, что из поля зрения агентов УР и участковой милиции те, кто отделался легким испугом, конечно, не выпадут, но снова возвращался в памяти к недавним размышлениям о силе уголовной плесени и с горечью представлял, как снова полезет она по щелям, разрастаясь, набирая силу. Конечно, хотелось верить, что власти после процесса над шайкой неизмеримо больше уделят внимания укреплению милицейских сил, но видел Барс-Абрамов и другое.
Можно расширять угрозыск, увеличивать численность постов на улицах, мощнее вооружать войско правопорядка, учить действовать умело и грамотно, но пока не станет устойчивой власть, не поднимется промышленность, не расцветет село, а стало быть, отпадет необходимость жесткого государственного нормирования – выдачи продпайков и прочего, – до тех пор, пока каждый не будет иметь реальную возможность честно заработать себе и своей семье на сытую и безбедную жизнь, – вот до тех пор и будет цвести кровавым цветом зловещая уголовная плесень. Пожирать жизни, нести горе в семьи, коверкать судьбы и вредить новой трудовой жизни. 
«Фантазии у меня – что у Жюля Верна! – усмехнулся своим рассуждениям Абрам Иосифович. – А  может, и будет все так? Почему не может быть такого?  Столько крови пролито в боях за свободу, за Революцию, столько народу полегло… И схватка с бандитами – такой же бой за народное счастье!»
– Товарищи! Дорогие товарищи! Прошу внимания!
С первого ряда зрительских мест поднялся присутствовавший на суде товарищ Председателя Правительства республики Дмитрий Шилов, необычайно взволнованный и торжественный.
– Товарищи! Хочу зачитать всем телеграмму, которую мы получили буквально полчаса назад! – Громовой голос тридцатилетнего Дмитрия Самойловича, прославленного партизанского вожака в недалеком прошлом, словно придавил оживленный гул уже было потянувшейся к выходам публики.
– Слушайте, друзья мои и передайте всем! «Правительству Дальне-Восточной Республики. Двадцать пятого октября. Срочно. Героические полки Народно-Революционной Армии ДВР вошли и заняли Владивосток. Меркуловская власть в Приморье пала». Ура, товарищи! Войне – конец! Ура!!
Шилов потряс над головой серо-коричневым бланком с второпях наклеенными желтоватыми полосками телеграфной ленты.
– Ура!
– Даешь!
–Слава Нарревармии!!
– Ура-а!!!
Радостное известие стерло с лиц разочарование только что прозвучавшим приговором ленковцам. Особенно громко кричали бывшие партизаны. Ликующая толпа рекой вылилась из здания Нарсоба на темную октябрьскую улицу.
– Наши Владивосток взяли!
– Белым – каюк!
– Наши – в Приморье, япошки – в море!
– Ур-ра-а!!!
 Несмотря на поздний час, у здания дежурили не только милиция и народоармейцы, но и масса народу, ожидавшая итогового решения суда. Но известие из Владивостока содержание судебного вердикта отодвинуло в сторону. Знакомые собирались в группки, со смехом определяли самую хлебосольную квартиру, куда без промедления и отправлялись, прикупая вскладчину по дороге в китайских лавочках спирт и немудреную закуску:
– Эге-гей! Вставай, ходя, рано спать уклался! Торгуй, брат, – такой праздник! Ура!!!




Глава 42.

НАУТРО столица расцветилась флагами и транспарантами, нарисованными умельцами политпросвета за ночь. В полдень на площади Свободы загремел духовой оркестр, привлекший, несмотря на прихватывающий по-зимнему морозец, массу народа. Потом начался митинг.
– Товарищи! Великая победа бойцов и командиров Народно-Революционной Армии Республики, партизанских сил и всего трудового народа поставила точку в кровавой битве с белогвардейщиной и иностранной интервенцией! – не жалея голоса, кричал с дощатой трибуны взволнованный Шилов. – Мы победили многоголовую гидру контрреволюции! Остатки меркуловцев на кораблях японских и американских интервентов бежали!
– Ура-а-а!!! – вновь и вновь громыхало над площадью из сотен глоток. – Слава бойцам!! Слава партизанам!! Погибшим за свободу – слава!..
– Товарищи! Уполномочен сообщить, что этой ночью состоялось заседание Правительства Дальне-Восточной Республики, на котором намечены наши первоначальные шаги по ликвидации «буфера», по восстановлению Советской власти во всем нашем крае и присоединению к РСФСР!
– Да-а-ешь! Ура!!
– Сообщаю вам, дорогие товарищи, что сегодня ночью Правительство Республики получило телеграмму Председателя Совета Народных Комиссаров РСФСР товарища Ленина!
Шилов достал из-за отворота бекеши и бережно развернул лист бумаги:
– «…Занятие Народно-революционной армией ДВР Владивостока объединяет с трудящимися массами России русских граждан, перенесших тяжкое иго японского  империализма.  Приветствуя  с  этой  новой  победой  всех  трудящихся  России  и  героическую Красную Армию, прошу правительство ДВР передать всем рабочим и крестьянам освобожденных областей и города Владивостока привет Совета Народных Комиссаров РСФСР».
– Ур-ра-а-а! – снова волнами прокатилось над морозной площадью.

В НЕИЗБЕЖНОСТИ и жизненной необходимости этого шага среди местных политиков сомневающихся фактически не было. Июльские выборы в Народное Собрание ДВР второго созыва наглядно продемонстрировали расстановку политических сил в республике: из 124 мест коммунисты и сочувствующие им получили 85, эсеры – 18, среднезажиточные аграрии –12, меньшевики – 3 и прочие партии – 6.  Если вспомнить, что в еще в октябре 1921 года лидер меньшевиков, тогдашний министр промышленности, Анисимов и возглавлявший эсеров адвокат Трупп покинули ряды своих партий и примкнули к большевикам, то о значимости названных политических сил говорить не приходилось. Однозначной была и позиция Советской России по этому вопросу. Помимо присланной телеграммы, вскоре прозвучит и известное ленинское определение освобожденной столицы Приморья как города «нашенского».
Через несколько дней, 5 ноября, съезд профсоюзов ДВР примет резолюцию о ликвидации «буфера» и необходимости восстановления Советской власти, а на открывшейся 13 ноября первой сессии Народного Собрания второго созыва делегаты единогласно вынесут решение о роспуске Нарсоба, об объявлении на всем русском Дальнем Востоке власти Советов, об отмене демократической Конституции ДВР и ее законов: «Просить ВЦИК и съезд Советов России присоединить Дальний Восток к единой Российской Социалистической Советской Республике, распространить на Дальний Восток действие Советской конституции и советских законов…»
Под председательством Николая Афанасьевича Кубяка, сменившего на посту секретаря Дальневосточного бюро ЦК РКП (б) погибшего Петра Анохина, будет создан  Дальне-Восточный комитет, которому Народное Собрание передаст всю полноту власти и поручит провести в жизнь объединение с Совроссией. А 16 ноября 1922 года ВЦИК РСФСР вынесет постановление: объявить ДВР нераздельной составной частью РСФСР. 
Такие исторические события произойдут буквально через несколько дней, а на своем заседании в ночь на 26 октября Правительство ДВР приняло, в числе прочих, еще одно решение, содержание которого во многом было продиктовано эйфорией окончательной победы над белогвардейцами и интервентами:

Из протокола заседания Правительства Дальне-Восточной Республики 26 октября 1922 г.:
 
  «ПРИСУТСТВОВАЛИ:
Председатель Правительства Н.М. МАТВЕЕВ, Товарищ Председателя Д.С. ШИЛОВ, Члены Правительства М.И. БОРОДИН  и  В.С. БОНДАРЕНКО. С правом совещательного голоса  Секретарь Правительства П.М. Чередников.

СЛУШАЛИ: 1/  Представление Председателя Высшего Кассационного Суда Дальне-Восточной Республики от 25 октября 1922 года за № 179 об утверждении приговора Высшкассуда по делу о разбойной шайке ЛЕНКОВА от 25-го октября с.г., коим приговорены к высшей мере наказания – смертной казни через расстреляние в порядке Закона от 3-го апреля 1922 г. следующие лица: (далее перечисляются, с указанием возраста каждого, фамилии всех 29 приговоренных, к расстрелу. – О. П.)

ПОСТАНОВИЛИ: В отношении приговоренных Багрова (с указанием имени, отчества и возраста каждого. – О. П.), Самойлова, Верхозина, Архипова, Голдобина, Коновалова, Соколова, Шевченко, Баталова, Бердникова, Крылова, Костиненко-Косточкина, Бородина, Петрова, Косинского, Попикова, Тараева, Цупко и Лисовенко приговор Суда утвердить.
В  отношении приговоренных Антропова, Малинина, Кислова, Иванова, Ван-Зин-Яна, Чимова, Горинского,  Гроховского, Кузьмича и Тимофеева, принимая во внимание наступающую ПЯТУЮ годовщину Рабоче-Крестьянской Революции, победу  Народно-Революционной Армии над врагами трудящихся на Дальнем Востоке и смягчающие их вину обстоятельства, заменить им высшую меру наказания – смертную казнь  ДВАДЦАТЬЮ ГОДАМИ общественных принудительных работ, с содержанием под стражей с зачетом предварительного заключения.»


…ПЛЯСАЛО над оранжево-багровыми угольками пламя, посвистывал жестяной чайник на конфорке закоптившейся чугунной плиты. Барс-Абрамов вернулся с митинга на бывшей Атаманской площади вместе с колонной охранявших порядок курсантов милицейской школы. Дошел с ними до казармы, вдоволь наговорившись о произошедшем со знакомыми инструкторами курсов. А когда вернулся домой – только тут и обнаружил, насколько промерз. Пока растопил печку, пока пошло тепло… Абрам Иосифович только-только и начал отогреваться. Надо же – изрядно закоченел, а и не замечал!             
В темном и длинном барачном коридоре забухали шаги, у двери абрамовской комнаты замерли на мгновение, раздался стук в крашеную суриком фанеру.
– Открыто! – громко сказал Абрамов, с удивлением обернувшись от огня. «Кого это так поздно принесло?»
На пороге выросла знакомая фигура бывшего ординарца.
– Не спишь еще, Батя? Завернул, вот, на огонек… Наше вам почтеньице!
Яшка прошел к колченогому столику под темным окном, придвинул ногой табуретку, шумно сел, выпрастывая из шинельного кармана бутылку «Чуринской».
– Вот  так  номер!  –  Абрамов  поднялся от печки, подошел  и сел напротив. –  Яшка, да ты ли это?! Сроду в рот не брал, а тут и ко мне со «злодейкой»! Удивил, брат! Ба!.. Да ты никак уже и выпил изрядно!.. Что случилось, Яша?
Смородников молча махнул рукой, приподнялся, сопя, стал освобождаться от ремней с кобурой «нагана» и шашкой, от шинели. Бросил все на топчан, туда же полетела черная кубанка.
– Яков! – встал и сердито уставился на него Барс-Абрамов. – Ты в молчанку не играй! Докладывай, в чем дело!
– Батя… Эх, Батя! Давай лучше выпьем! – Яшка схватил лежавший на столе сточенный кухонный ножичек и принялся усердно ковырять сургуч на бутылочном горлышке.
– Ты это брось! «Ба-а-тя»! – зло передразнил Абрамов. – Сколько мне тебя за язык тянуть! Ну?!
– Эх, Батя… – Яшка обвел глазами комнатку, но стаканов не нашел, протяжно выдохнул, осторожно поставил бутылку на стол. – Ты прости меня… Прости! Не думал я никогда, Батя, что придется мне в палачи записаться!.. 
Яшка низко опустил голову и замолчал.
Абрам Иосифович взял табуретку, сел рядом и тихо обнял Яшку за плечи. Помолчали.
– Так понимаю, что тебе поручили приговор по ленковцам исполнить? – прервал молчание Абрам Иосифович.
Яшка кивнул, не поднимая глаз.
– Понимаю… Задание тебе выпало трудное… Хоть и мразь уголовная, а живые люди… С оружием на тебя не нападают… Понимаю, Яша… Но кто-то должен был это сделать…
– Батя, ты же знашь, в бою рубились насмерть! – вскинул глаза Яшка. – Но чтоб так… Придумала бы кака умная голова машинку что ли…
Яшка тоскливо и отрешенно уставился в темное окно.
– Объявил суд: «В расход!», завели бы ее, а она – чик! – и готово… Безо всякого участия людей…
Снова повисла тягостная тишина.
– А давай, Яша, и вправду выпьем! – Абрам Иосифович поднялся, пошарил в тумбочке, выставляя на стол два граненых стакана, миску с квашеной капустой, соль в бумажке, пяток мелких, сваренных в мундире, картофелин.
– По стопарику отчего не выпить, а потом и чаи погоняем, как?
Яшка вздохнул, снова принялся за сургучную головку «Чуринской». Вспомнив, нагнулся к топчану, пошарил в одном-другом шинельных карманах, вытащил пару сушеных сорожек и кусочек рафинаду в носовом платке.
– Ну, Яша! Целый пир получается! – засмеялся Абрамов, внимательно наблюдая за парнем. – Погоди-ка, где-то у меня хорошая китайская заварка оставалась…
Когда выпили по маленькой и закусили капусткой, Яшка как будто успокоился. По крайней мере, вполне спокойно, сам начал рассказывать Абрамову о расстреле ленковцев.

КАК ОКАЗАЛОСЬ, с исполнением приговора тянуть не стали, а назначили расстрел тех девятнадцати приговоренных, помилование которым не вышло, на раннее утро этого же дня. Привести приговор в исполнение поручили конному полуэскадрону милиции под командованием Смородникова**.
Из арестного помещения при ГУГПО приговоренных забрали сразу, как только стало известно об утверждении судебного вердикта Правительством.
– …Когда мы их из арестантской у госполитохрановцев забирать начали, – медленно, заметно отяжелевшим языком, рассказывал Смородников, – они, понятное дело, враз прочухали, куда их и чево… А мы имя выписку из правительственного протокола не оглашали. По фамилиям вызывали. Тут у них сомнение образовалось, мол, чево ж не всех вызывают. Чернявый и наглый, по фамилии Самойлов, кричит с этакой бравадою, дескать, во вторую смену пойдете. Это он тем, кого мы не вызвали…
– А что за правительственный протокол, Яша? – спросил Абрамов
– Так помиловали же десятерых! По случаю взятия Владивостока! Подвезло уркаганам! Свинцовую печатку на двадцатерик в кутузке заменили. Ну, один-то, Батя, тебе известен – Лукьянов. Ему еще в суде поблажка вышла. Правительство оное утвердило, а остальные… Не самое отпетое жулье. Укрыватели да карбатчики продажные…
– А вот этот пацан, которого все за Бориску Багрова принимали?
Абрам Иосифович вдруг подумал о Федоре Кислове. Единственным, кого пожалел по-настоящему, когда оглашали приговор, был этот шестнадцатилетний пацан.
– Этот то? Как его…
– Кислов Федор.
– Ага! Этого тоже…   
Даже почему-то обрадовался Абрам Иосифович услышанному про Кислова. Двадцать лет в тюрьме, конечно, не сахар, но, может быть, станет спасение от пули уроком парню на всю оставшуюся жизнь, ведь она у этого Федьки только и началась... 
Барс-Абрамов, да и Смородников, вероятно, только случайно впоследствии смогут узнать, что через несколько месяцев, 27 марта 1923 года, Высший Кассационный суд РСФСР в силу постановления ВЦИК об амнистии к 5-й годовщине Октябрьской революции сократит срок наказания находящемуся к тому времени во Верхнеудинской тюрьме Федору Кислову – до 4 лет 5 месяцев и 12 дней. А 1 октября 1925 года заседанием Забайкальской губернской распределительной комиссии будет вынесено постановление: за примерное поведение и добросовестное отношение к работе применить условно-досрочное освобождение к Кислову и из-под стражи освободить. Закончились на этом злоключения Федора или нет, история умалчивает. Как неизвестно и другое – было снято с него клеймо участника шайки или  так и остался он «ленковцем»...
– …В общем, забрали мы девятнадцать субчиков и повели на тракт в сторону Антипихи. Ножные кандалы сняли, а ручные оставили,  – продолжил рассказ Яков. – Город спит, ни огонька, а мы тащимся… Хотя… Довольно ходко шли – ночь-то морозом давит, кого хошь подгонит. И луна, Батя, – огромадная, освещат почище прожектора. Да уж… А когда миновали Антипиху, уже начало рассветать. Приговоренная братия молчком ноги переставлят, но, по всему видно, в догадках теряется, потому как прем по тракту в направлении Песчанки, к воинским гарнизонам. Наверное, подумали, что их из города убирают на какое-то время, дабы побеги не случились. По крайней мере, заметно было, что растерянность прошла, приободрились гаврики, не киснут, как поначалу. Кады из арестантской выдергивали – так евалды евалдами были, а тута – ишь…
Смородников яростно потер ладонью лицо.
– Да уж… Кое-кто и воопче крылья расправил! Вот ведь как, Батя. По всему выходит, что до последнего в человеке надежда живет, адали верит, что еще поживет. Получатся, как других жизни лишать – так запросто, а за свою шкуру – переживат!... И любу лазейку ищет! Это я про то, Батя, что у нас там чуть чэпэ не случилось! Да!
Яшка оживился.
– …Идем мы, значит, Батя, а у дороги молодой сосняк – гу-устой, плотный, да и темновато еще. И вдруг этот здоровый… который Цупко… Вот он вдруг – как кинется меж лошадей и туда, под сосенки! У меня боец, за ним закрепленный, карабинку вскинул – ба-бах! Есть! В плечо попал… – Разговорившийся Яшка, из которого хмель улетучивался на глазах, звонко хлопнул ладонью по столешнице.
– И что ты, Батя, думашь? Бежит, гад, как и пули не словил! Ну тут трое или четверо стволов как дали! Упал! Ему пуля – в ногу, как оказалося. Даю команду: стоп, колонна! Остановились, приволокли злодея обратно на дорогу, ногу ему перевязали тряпкой… Цирк-шапито, Батя! Мы его на расстрел ведем, а рану замотали, как в лазарете!..
Яшка замолчал, потянулся за бутылкой, плеснул Абрамову и себе, опрокинул стакан с водкой в рот, снова уставился в темноту за окном.
– До последнего, Батя, ленковцы надеялись, что мы их пока просто куда-то конвоируем… – снова  заговорил  Яшка. – Кады мы этого Цупко перевязали – у них, думаю, еще больше этой уверенности стало…
Смородников тяжело вздохнул, снова потянулся к бутылке, но передумал, опустил взгляд на крепко сжатые, до белизны на костяшках, кулаки, которые словно хотел вдавить в столешницу.
– …Только когда мы свернули, не доходя Песчанки, и падью стали в лес углубляться… Тут они, Батя, и задергались… Самый кошмар и начался, Батя… Один на корточки садится, другой обмочился, третий – в натуральный обморок хлопнулся… Только убийца товарища Фоменко, Самойлов этот, духа не теряет, с улыбочкой идет… Бледный, но с улыбочкой! Тьфу, ты, черт! И щас мураши по спине бегут! – передернулся Яшка, с виноватой улыбкой поглядев на своего бывшего командира. – А потом  Самойлов-то кричит нам, тыча в Бориску Багрова: «Расстреляйте этого гада раньше нас, а мы посмотрим, как он издыхать будет!»… От ведь как… 
– А ты, знаешь, Яша, мне Багров на суде таким жалким показался, что где-то и я дрогнул, – признался Абрамов. – Только уж в самом-то жалости не было. Не знаю, заметил ли ты одну такую особенность… Я, вот, и из житейских наблюдений это вывел, да и в книгах тому подтверждение не раз вычитывал. Понимаешь, какая штука… Чем, стало быть, злодей кровожаднее, тем он, по отношению к самому себе, жалостливее, сентиментальнее что ли…
– Да? – переспросил в нервном оживлении Яшка и даже, как показалось Абрамову, с облегчением перевел дух.
– Чужую жизнь, Яша, каждый из ленковских грабителей, отнимал не задумываясь. Я, вот, слушал на суде… Сколько у них таких налетов было! Ну, ладно бы там, на добро позарились – хватай, тащи. Но зачем же людей из-за тряпок убивать? И маску черную на рожу напялят, и сопротивления жертвы не оказывают, а, поди ж ты – били почем зря, как скотину на горбойне. Я уж не говорю о законченных извергах, что еще и удовольствие получают, пластая человеческую плоть в лоскуты… Хуже зверей, выходит, племя человеческое…
– Да… – протяжно изрек Яшка, переместившись из-за стола к печурке. От открыл дверцу, поворошил малиновые угли, зябко поводя плечами.
– Хуже зверей… – повторил вслед за Абрамовым, уставившись на огонь. – Вот и Бориска этот, Багров… Пацан и пацан… А злобы и лютости в нем… Кады чернявый, Самойлов-то, в отношеньи его прокричал, так он, Багров, так этому Мишке Самойлову огрызнулся – чистый волк! А потом…
Яшка закрыл глаза, еле заметно раскачиваясь на корточках.
– …Привели мы их к яме. Ее еще по теплу, загодя, хлопцы из хозвзвода карбата ГПО отрыли… С дальним прицелом, кады ленковский процесс тока начался…
Яшка криво усмехнулся, резко повернул голову и уставился на Абрамова совершенно трезвыми глазами.
– Поставили мы, Батя, их у края ямы. Решили всем глаза завязать… Специально тряпки были, чистые… Так Багров отказался… А остальные не отказались. Трясло их… Даже этого чернявого красавчика Самойлова… А Багров… Его не трясло. И глаза завязывать отказался, и встал так, ногу отставив, – независимый такой, гордый… И, уже когда карабины наизготовку взяли, крикнул: «Стреляйте прямо в лоб!»…
Смородников снова закрыл глаза, несколько мгновений сидел молча, потом поднялся от печки, тяжело опустился за стол.
– Налей, Батя… Помянем… Черные души, да адали человечьи… Господь в тела вдохнул, а мы отняли…
Абрам Иосифович машинально подумал, что никогда раньше не слышал от Яшки таких рассуждений про Бога. Во всем полку яростней атеиста не было, клеймил поповскую заразу, как из пулемета резал… Плеснул в стакашки, отставил бутылку в сторону.
Яков судорожно сжал стакан, опрокинул одним махом, высоко задрав голову, в горло, шумно выдохнул воздух.
– Земля им… – перевел тяжелый, красный взгляд на Абрамова. – А ему, Батя, пуля точно в лоб и угодила! От ведь как…

СМОРОДНИКОВ выпустил из ладони стакан, словно умываясь, обеими ладонями потер лицо. Несколько минут сидели молча. Абрам Иосифович тоже выпил. Почему-то сильно захотелось засмолить цигарку, хотя когда последний раз с табачком баловался – и не упомнит.
– А потом, Батя, мы обратно поехали, в расположение, – нарушил тишину Яшка. – Акт писали, ребята оружие чистили… Потом, вот, с мужиками, посидели,  выпили за упокой душ… Какие-никакие, а  люди-человеки…
– Ты, Яша, себя не изводи! – твердо сказал Абрамов. В его голосе прорезалась та прежняя командирская нотка, которая так хорошо была знакома Смородникову.
Яков привычно подтянулся, хотя и за столом.
– …Тем более, ты теперь командир, – продолжал Барс-Абрамов. – От тебя подчиненным пример стойкости и воли должен исходить. Все понимаю, Яков, не думай. Но, вот, что тебе скажу, товарищ ты мой боевой… Не вы безоружных в распыл пустили, а они безоружных и безвинных убивали почем зря! Подло и зверски! А вы  исполняли волю народа! Помнишь, с чего начинался приговор? «Именем народа…»! Вот то-то и оно, Яша… Служба у тебя теперь такая. Мразь уголовную истреблять. Боевая, Яша, это служба, хоть и войны, как мы с тобой привыкли понимать, уже нет. Конец япошкам и всем белым приспешникам! А с уголовной нечистью, Яша, мы еще долго будем воевать. Вот ты сегодня с ребятами поставил точку всему кошмару, что ленковская шатия-братия учиняла над людьми, но, думаешь, окончательная эта точка? Нет, дорогой мой друже, преступную поросль еще корчевать да корчевать! И тебе это, Яша, предстоит. Тебе, тем, кого я учил, тем, кто сейчас, пока мы с тобой тут водочку пьем, идет темной улицей. Ножа, пули в спину ждет, а идет! Идет, Яша, чтобы людям спалось спокойно, чтобы  жизнь, о которой мы все мечтали и за которую бились на фронте, получилась. Пусть не у нас, а у наших детей, но чтобы получилась обязательно! 
Барс-Абрамов разлил остатки «чуринской» по стаканам.
– Давай, друг мой боевой, выпьем за тебя, за всех знакомых и незнакомых мне милицейских ребят! За тебя с особенной  радостью выпью, потому как очень рад видеть, что не в стороне ты от борьбы за новую и хорошую жизнь…
– Когда же она наступит, Батя?..
Такая тоска услышалась Абрамом Иосифовичем в Яшкином голосе, что жилы внутри дрогнули, чуть не сбился со взятого бодрого тона.
– Не знаю, Яша. Ожесточения в душах людских полно, а веры в доброе товарищество – мало. Только без него – слаб человек. Ну и жизнь, Яша, сам видишь…
– Теперь мы не «буфер», вся Россия с нами!
– А где там на хлебе с маслом сидят, Яша?.. Большая страна – большие проблемы. Царя скинули, богатеев разбили, а нужду победить – многие годы нужны. Мы же, дорогой ты мой, совсем не за то бились, чтобы не было на земле нашей толстосумов. Если человек, Яша, в достатке живет – ничего плохого в том нет. Другой вопрос – за счет чего его достаток образовался или за счет кого. Нельзя, чтобы один на труде многих жировал, сам к труду и ручек не прилагая. Все люди рождаются одинаковыми – голенькими, а не с золотой монетой во рту. Трудись в полной мере – вот тогда и достаток твой заслуженный. А отобрать у богатого да меж нищими поделить – много ума не надо. Поделили, проели – дальше-то что? Снова искать такого, у которого можно отобрать и поделить? Так это – бандитизм чистейшей воды! И никакого человеческого счастья, никакой человеческой радости в этот нет и быть не может. Счастливая жизнь, Яша, это когда голова о куске хлеба не болит, потому как ты полезным делом занят и оно тебя кормит, и семью твою кормит, детишки не голодают, учатся и тоже к доброму делу навык получают… И что плохого, если живешь ты в крепком хорошем доме, если на столе у тебя разносолов вдосталь, когда ты это своими руками и своим умом заработал?
– Когда ж такое будет, Батя… – задумчиво протянул Яков. – И жизни не хватит.
– Нашей, наверное, не хватит. Моей-то – уж точно! – засмеялся негромко Абрамов. – А ты у нас – парень молодой, все еще впереди.
– И моей не хватит, – Смородников серьезно глянул бывшему командиру в глаза. – Это – песня долгая. Вона, сколь еще гаденышей… Полным-полно вражин!
– Самый главный враг, Яша, не с обрезом или «наганом» за углом прячется да на грабеж ночью выходит. Самый главный враг, друже ты мой, друже, в нас самих сидит. Вот, скажи, – Абрамов улыбнулся, глядя на недоуменного Якова, – всегда ли ты и везде по совести поступаешь? Только честно!
– Хм… – Яшка ожесточенно поскреб в затылке. – Правда твоя, командир… Быват, где-то и кривуна дашь…
– И я о том же, Яша. Не всегда дела и мысли наши одно и то же. А когда каждый…
– Да разве ж такое будет! – воскликнул Смородников.
– Будет, Яша. Нескоро, но когда-нибудь будет. Иначе для чего же человек на свет появился? Родиться – чтобы есть, спать, хитрить друг с другом, выкручивая свой личный интерес, а после помереть? Ты оглянись в человеческую историю, Яша. Как бы там ни было, а идет человечество вперед. И не только от первобытной дубины к машинам и аэропланам. В головах-то – куда большие изменения происходят! Вчера, чтобы выжить – один другого этой самой дубиной по башке бил, а сегодня? Сколько замечательных наших товарищей сложили головы за новую, счастливую жизнь! А ведь знали, на что идут. На пули, на пулеметы, на штыки, под шашки и шрапнель! Знали, что погибнут? Знали! А шли! За то, чтобы для других, Яша, – для других, понимаешь?! – эта самая счастливая жизнь приблизилась.
– Да уж… – Смородников зло посмотрел в темное окно. – У которых «хата с краю» – те еще гниды! В партизанстве, Батя, ты сам же видел: отобьем деревню, а местные – к бабам своим на печку, мол, чево дальше воевать-то, мы свое отстояли! Ух, суки!.. Да и щас-то не лучше. Вона, обывателя нашего читинского возьми. Под окошком человека грабят, истошным голосом на помощь зовет, а эта скотина сидит себе за крепкими ставнями и носа не кажет!
– Ну, по сути, корень ты углядел, Яша, хотя, конечно, не все так просто. Безоружным на бандитский ствол переть – не большое геройство. Наоборот, глупость, наверное. А вот когда возможность есть, да просидел в тихом уголочке… То и говорю, что в головах надо многое у каждого из нас поменять. С себя и начинать. Вот та же ленковская шатия-братия… И чего бы они смогли, долго бы гужеванили, когда бы своих людей в милиции не имели?
– Да уж, проникли, гады, в самое сердце!
– А как так вышло, Яша? Почему проникли?
– Гнили и предательства полно…
– Ну, а Лукьянов? Честно воевал, уголовного прошлого не имел…
– Купили и трусом оказался!
– Не без этого. Но главное, Яша, думаю в другом. Слабым оказался Лукьянов. Не верил по-настоящему в новую жизнь, только о своем интересе и думал. Убедил себя, что бандиты сильнее, что не справимся мы с ними. Вот и перелез на другую сторону баррикады. То, что себя этим не уберег – само собой. Но главный вред от Лукьянова и других бандитов в милицейском обличье, Яша, в том, что усилили они человеческий страх. Понимаешь? Вот, возьми простого горожанина. Страшит его бандитский разгул? Конечно, страшит. Кто спокойно отнесется к постоянной опасности быть ограбленным или, того хуже, убитым? И что делать? Вооружаться до зубов и отбиваться от злодеев? Но все ли способны и у всех ли духа на такое хватит?
– Некоторый и от таракана шарахается, – грустно кивнул Яков.
– Вот на то и создается в любом государстве вооруженная сила для защиты населения. Армия – от врага извне, милиция – от внутренней нечисти. И гражданин спокойно осознает: государство его защитит. А, получается, что когда этот гражданин обращается за помощью в милицию – там его опять же бандит караулит! Вот и выходит – некуда податься человеку, нет спасения от бандитского произвола! Что думает тогда человек о своем собственном государстве? Труха это, а не государство. Большая бандитская шайка – только и всего! И что, стало быть, простому человеку делать? А, Яша?
– Либо эту власть скинуть к чертям собачьим, либо бежать, куда глаза глядят, из такой страны!
– Либо стать покорной овцой, а еще лучше – тоже бандитом!
– Это я понимаю, Батя! – Хмель окончательно покинул Яшку. – Чево уж тут не понять: в милицейских рядах самые чистые и твердые нужны, без гнили и червоточин, тогда и народ на милицию будет в надежде, а не шарахаться от нее. Надо таких и отбирать в наши ряды!
– Отбирать надо. Но и другое важно, Яша не меньше. С хорошей идеей надо жить в голове! А у нас, как нередко бывает? За властью в милицию идут. За властью над человеком. Вот выйду в сапогах начищенных – и падайте все ниц! Понимаешь?
– Чево ж не понять… Я и сам, быват, на жеребчике гарцую, и – словно со стороны на себя любуюсь: красив, пригож, силен! Разойдись, народ, власть едет! – с горьким сарказмом проговорил Яков.
– Вот! В самую точку! – обрадовался Абрам Иосифович. – Так болезнь и начинается. А когда страж закона заболел – дальше и все государство заболеет, червоточинами покроется снаружи и изнутри. Вот тебе и труха в итоге!
– Тогда точно – и моей жизни не хватит, чтобы все наладить по-человечески… – Яшка подпер щеку рукою и снова уставился в темное окно.
– Чего скис, боец революции! – засмеялся Абрамов.
– Да я не скис. Думаю… – проговорил Смородников. – Сложная же она штука, жизнь… И такой ты посреди ее махонький, как муравей…
– Но заметь, Яшка, муравей не унывает! И тащит поклажу – поболе своего весу. Дюжит ведь?
– Дюжит.
– Вот и человек сдюжит, если в нем стержень крепкий. И неужто мало вокруг таких людей, с крепким стержнем? Разве огонь, в котором и мы с тобой побывали, и множество наших боевых товарищей – не закалил? Иль слабыми нюнями остались?
 – Чево ж это нюнями! – повернулся к командиру Яшка. – Да мы…
– Знаю и верю, Яша! – Абрамов положил ладонь на сжатую в кулак Яшкину руку. – И потому вижу: будет твоя жизнь счастливой. Ты свое предназначение в ней понял. Помоги и другим понять. Тем, в ком стержень – твоего послабже.
Абрам Иосифович весело оглядел немудреный стол.
– И давай, друже мой боевой, все-таки выпьем по маленькой за все хорошее. Ты меня давно знаешь – ни в Бога, ни в черта я не верю. Но,  вот, тебе пожелаю: дай тебе, Бог, во всем удачи и твердости! А еще, Яша, – долгой жизни, чтобы ножи и кастеты, пули бандитские да и хворобы чертовы обходили тебя и твоих товарищей всегда стороной!




















ВМЕСТО ЭПИЛОГА


Д.  В.  Р.
Министерство  внутренних дел.  Административное Управление
Октября 22-го 1922 г.  № 14246   г. Чита

У Д О С Т О В Е Р Е Н И Е
настоящее выдано гр. ФОМЕНКО  Зинаиде  Васильевне Административным Управлением М-ва Вн. Дел  в  том,  что,  по распоряжению  Тов.  М-ра  Вн.  Дел,  занимаемая ею комната в б. квартире тов. Сержанта, по Енисейской ул., д. Берковича,  остается в ее распоряжении без права со стороны кого-либо принуждать гр. Фоменко освободить эту комнату, для каких бы-то ни было надобностей, что свидетельствуется подписями и приложением казенной печати.

ТОВАРИЩ МИНИСТРА ВН. ДЕЛ…
Начальник Административного и по делам Местного Хоз.Управления…
Нач-к  Отд. Общ. Благоустройства…






г. Чита,  2009 г.